Обсуждение участника:Alexsmail

<mediawiki xmlns="http://www.mediawiki.org/xml/export-0.11/" xmlns:xsi="http://www.w3.org/2001/XMLSchema-instance" xsi:schemaLocation="http://www.mediawiki.org/xml/export-0.11/ http://www.mediawiki.org/xml/export-0.11.xsd" version="0.11" xml:lang="ru">
  <siteinfo>
    <sitename>Викиучебник</sitename>
    <dbname>ruwikibooks</dbname>
    <base>https://ru.wikibooks.org/wiki/%D0%97%D0%B0%D0%B3%D0%BB%D0%B0%D0%B2%D0%BD%D0%B0%D1%8F_%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D1%86%D0%B0</base>
    <generator>MediaWiki 1.45.0-wmf.4</generator>
    <case>first-letter</case>
    <namespaces>
      <namespace key="-2" case="first-letter">Медиа</namespace>
      <namespace key="-1" case="first-letter">Служебная</namespace>
      <namespace key="0" case="first-letter" />
      <namespace key="1" case="first-letter">Обсуждение</namespace>
      <namespace key="2" case="first-letter">Участник</namespace>
      <namespace key="3" case="first-letter">Обсуждение участника</namespace>
      <namespace key="4" case="first-letter">Викиучебник</namespace>
      <namespace key="5" case="first-letter">Обсуждение Викиучебника</namespace>
      <namespace key="6" case="first-letter">Файл</namespace>
      <namespace key="7" case="first-letter">Обсуждение файла</namespace>
      <namespace key="8" case="first-letter">MediaWiki</namespace>
      <namespace key="9" case="first-letter">Обсуждение MediaWiki</namespace>
      <namespace key="10" case="first-letter">Шаблон</namespace>
      <namespace key="11" case="first-letter">Обсуждение шаблона</namespace>
      <namespace key="12" case="first-letter">Справка</namespace>
      <namespace key="13" case="first-letter">Обсуждение справки</namespace>
      <namespace key="14" case="first-letter">Категория</namespace>
      <namespace key="15" case="first-letter">Обсуждение категории</namespace>
      <namespace key="100" case="first-letter">Полка</namespace>
      <namespace key="101" case="first-letter">Обсуждение полки</namespace>
      <namespace key="102" case="first-letter">Импортировано</namespace>
      <namespace key="103" case="first-letter">Обсуждение импортированного</namespace>
      <namespace key="104" case="first-letter">Рецепт</namespace>
      <namespace key="105" case="first-letter">Обсуждение рецепта</namespace>
      <namespace key="106" case="first-letter">Задача</namespace>
      <namespace key="107" case="first-letter">Обсуждение задачи</namespace>
      <namespace key="710" case="first-letter">TimedText</namespace>
      <namespace key="711" case="first-letter">TimedText talk</namespace>
      <namespace key="828" case="first-letter">Модуль</namespace>
      <namespace key="829" case="first-letter">Обсуждение модуля</namespace>
    </namespaces>
  </siteinfo>
  <page>
    <title>Обсуждение участника:Alexsmail</title>
    <ns>3</ns>
    <id>4429</id>
    <revision>
      <id>260996</id>
      <parentid>69064</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T15:07:10Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>d</comment>
      <origin>260996</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="5870" sha1="2ww1x7ci24tf07amly1bxxrmrjlgcw4" xml:space="preserve">== Добро пожаловать, на страничку обсуждения alexsmail ==
Лучшим способом связаться со мной является контактный пост
http://alexsmail.blogspot.com/2009/03/blog-post_6851.html на [http://alexsmail.blogspot.com/ моём блоге].

== Wikimania 2011 ==

Я у себя в блоге [http://alexsmail.blogspot.com/search?q=Wikimania+2011 выложил некоторые лекции], которые там были. Там же по ссылкам можно найти и другие. [[Участник:Alexsmail|alexsmail]] 00:08, 19 декабря 2011 (UTC)

== [[Философия науки]] ==

Дорогой товарищ, Ваш вклад в Викиучебник, а именно «Философия науки», заслуживает почёта. Если хотите, можем рассказать о Вас на странице [[Авторы]]. [[Участник:Ramir|Ramir]] 04:13, 15 августа 2007 (UTC)
: Большое спасибо, за тёплые слова. Мой вклад в [[Философия науки|Философию науки]] ещё не исчерпан, хотя основная информация там уже есть. С удовольствием, поделюсь информацией о себе. Наиболее полная информация обо мне находиться тут  [[m:ru:%D0%A3%D1%87%D0%B0%D1%81%D1%82%D0%BD%D0%B8%D0%BA:Alexsmail|m:ru:Wikipedia/User:Alexsmail]] [[Участник:Alexsmail|alexsmail]] 13:55, 18 августа 2007 (UTC)
:: Но имя Вы, кажется, давать не хотите (притом что на сайте АйСиКью оно опубликовано). Дайте тогда хоть псевдоним для заглавия :-) [[Участник:Ramir|Ramir]] 07:08, 19 августа 2007 (UTC)
::: Почему, пожалуйста полное имя: Беркович Александр Леонидович, 1982 г. рождения, город Луцк, Украина. Постоянное место проживания - Израиль (город недавно поменялся и возможно в обозриомом будущем опять измениться, поэтому не указываю). [[Участник:Alexsmail|alexsmail]] 17:49, 19 августа 2007 (UTC)
:::: Добавьте пожалуйста мою фотографию и укажите, что сейчас я работаю над [[Знакомство с методом математической индукции]]. Спасибо! [[Участник:Alexsmail|alexsmail]] 07:05, 22 августа 2007 (UTC)
::::: Надо бы что-то вроде портрета. А вклад в «Знакомство…» зала славы пока недостоин (без обид; к тому же, Вы в том зале уже состоите). [[Участник:Ramir|Ramir]] 07:37, 22 августа 2007 (UTC)
:::::: Подождите пару недель вы эту книгу не узнаете :-) У меня на неё грандиозные планы. Согласен, что пока не достоин. Насчёт портрета, у меня свежего цифрового, к сожалению, нет. [[Участник:Alexsmail|alexsmail]] 19:37, 22 августа 2007 (UTC)
::::::: Посмотрите на мою страницу, такая фотография пойдёт? [[Участник:Alexsmail|alexsmail]] 08:21, 23 августа 2007 (UTC)
:::::::: Спасибо за оперативное реагирование! [[Участник:Alexsmail|alexsmail]] 20:12, 23 августа 2007 (UTC)

== Лучше не спамить ==

«Требуется помощь» — пишите объявление в газету по трудоустройству, в интернет-форум или ещё куда. Можно и Викиучебнике — но только на странице «[[Планы и заявки]]». Спамить не следует. [[Участник:Ramir|Ramir]] 01:27, 27 августа 2007 (UTC)
: Хм, я всего лишь последовал рекомендации админа английского викиучебника. См. [[m:b:en:Editing User talk:Alexsmail|тут]] [[Участник:Alexsmail|alexsmail]] 10:01, 27 августа 2007 (UTC)

&lt;blockquote&gt;
== Russian translation ==

Unfortunately I know no Russian whatsoever, but the people in [[m:b:en:Category:User ru-1|b:en:Category:User ru-1]], [[m:b:en:Category:User ru-2]], or [[m:b:en:Category:User ru-3]] might be able to help you. If there's no one active on those lists you might want to check the analogous categories on wikipedia (see [[m:en:wikipedia:babel|Wikipedia's babel page]]). Good luck. [[m:b:en:User:Mattb112885|Mattb112885]] &lt;small&gt; ([[m:b:en:User talk:Mattb112885|talk to me]]) &lt;/small&gt; 16:09, 25 August 2007 (UTC)

&lt;/blockquote&gt;

== Обратите внимание ==
Я довольно длительное время отсутствую в проекте, поэтому лучшим способом связаться со мной является контактный пост
http://alexsmail.blogspot.com/2009/03/blog-post_6851.html на [http://alexsmail.blogspot.com/ моём блоге]. [[Участник:Alexsmail|alexsmail]] 18:36, 23 марта 2009 (UTC)

== Wikimania 2011 ==

Я у себя в блоге [http://alexsmail.blogspot.com/search?q=Wikimania+2011 выложил некоторые лекции], которые там были. Там же по ссылкам можно найти и другие. [[Участник:Alexsmail|alexsmail]] 00:08, 19 декабря 2011 (UTC)

Test</text>
      <sha1>2ww1x7ci24tf07amly1bxxrmrjlgcw4</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>260997</id>
      <parentid>260996</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T15:07:31Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>s</comment>
      <origin>260997</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="5864" sha1="1iihwh1cp8m17sshy6hgmq8v8zxgizo" xml:space="preserve">== Добро пожаловать, на страничку обсуждения alexsmail ==
Лучшим способом связаться со мной является контактный пост
http://alexsmail.blogspot.com/2009/03/blog-post_6851.html на [http://alexsmail.blogspot.com/ моём блоге].

== Wikimania 2011 ==

Я у себя в блоге [http://alexsmail.blogspot.com/search?q=Wikimania+2011 выложил некоторые лекции], которые там были. Там же по ссылкам можно найти и другие. [[Участник:Alexsmail|alexsmail]] 00:08, 19 декабря 2011 (UTC)

== [[Философия науки]] ==

Дорогой товарищ, Ваш вклад в Викиучебник, а именно «Философия науки», заслуживает почёта. Если хотите, можем рассказать о Вас на странице [[Авторы]]. [[Участник:Ramir|Ramir]] 04:13, 15 августа 2007 (UTC)
: Большое спасибо, за тёплые слова. Мой вклад в [[Философия науки|Философию науки]] ещё не исчерпан, хотя основная информация там уже есть. С удовольствием, поделюсь информацией о себе. Наиболее полная информация обо мне находиться тут  [[m:ru:%D0%A3%D1%87%D0%B0%D1%81%D1%82%D0%BD%D0%B8%D0%BA:Alexsmail|m:ru:Wikipedia/User:Alexsmail]] [[Участник:Alexsmail|alexsmail]] 13:55, 18 августа 2007 (UTC)
:: Но имя Вы, кажется, давать не хотите (притом что на сайте АйСиКью оно опубликовано). Дайте тогда хоть псевдоним для заглавия :-) [[Участник:Ramir|Ramir]] 07:08, 19 августа 2007 (UTC)
::: Почему, пожалуйста полное имя: Беркович Александр Леонидович, 1982 г. рождения, город Луцк, Украина. Постоянное место проживания - Израиль (город недавно поменялся и возможно в обозриомом будущем опять измениться, поэтому не указываю). [[Участник:Alexsmail|alexsmail]] 17:49, 19 августа 2007 (UTC)
:::: Добавьте пожалуйста мою фотографию и укажите, что сейчас я работаю над [[Знакомство с методом математической индукции]]. Спасибо! [[Участник:Alexsmail|alexsmail]] 07:05, 22 августа 2007 (UTC)
::::: Надо бы что-то вроде портрета. А вклад в «Знакомство…» зала славы пока недостоин (без обид; к тому же, Вы в том зале уже состоите). [[Участник:Ramir|Ramir]] 07:37, 22 августа 2007 (UTC)
:::::: Подождите пару недель вы эту книгу не узнаете :-) У меня на неё грандиозные планы. Согласен, что пока не достоин. Насчёт портрета, у меня свежего цифрового, к сожалению, нет. [[Участник:Alexsmail|alexsmail]] 19:37, 22 августа 2007 (UTC)
::::::: Посмотрите на мою страницу, такая фотография пойдёт? [[Участник:Alexsmail|alexsmail]] 08:21, 23 августа 2007 (UTC)
:::::::: Спасибо за оперативное реагирование! [[Участник:Alexsmail|alexsmail]] 20:12, 23 августа 2007 (UTC)

== Лучше не спамить ==

«Требуется помощь» — пишите объявление в газету по трудоустройству, в интернет-форум или ещё куда. Можно и Викиучебнике — но только на странице «[[Планы и заявки]]». Спамить не следует. [[Участник:Ramir|Ramir]] 01:27, 27 августа 2007 (UTC)
: Хм, я всего лишь последовал рекомендации админа английского викиучебника. См. [[m:b:en:Editing User talk:Alexsmail|тут]] [[Участник:Alexsmail|alexsmail]] 10:01, 27 августа 2007 (UTC)

&lt;blockquote&gt;
== Russian translation ==

Unfortunately I know no Russian whatsoever, but the people in [[m:b:en:Category:User ru-1|b:en:Category:User ru-1]], [[m:b:en:Category:User ru-2]], or [[m:b:en:Category:User ru-3]] might be able to help you. If there's no one active on those lists you might want to check the analogous categories on wikipedia (see [[m:en:wikipedia:babel|Wikipedia's babel page]]). Good luck. [[m:b:en:User:Mattb112885|Mattb112885]] &lt;small&gt; ([[m:b:en:User talk:Mattb112885|talk to me]]) &lt;/small&gt; 16:09, 25 August 2007 (UTC)

&lt;/blockquote&gt;

== Обратите внимание ==
Я довольно длительное время отсутствую в проекте, поэтому лучшим способом связаться со мной является контактный пост
http://alexsmail.blogspot.com/2009/03/blog-post_6851.html на [http://alexsmail.blogspot.com/ моём блоге]. [[Участник:Alexsmail|alexsmail]] 18:36, 23 марта 2009 (UTC)

== Wikimania 2011 ==

Я у себя в блоге [http://alexsmail.blogspot.com/search?q=Wikimania+2011 выложил некоторые лекции], которые там были. Там же по ссылкам можно найти и другие. [[Участник:Alexsmail|alexsmail]] 00:08, 19 декабря 2011 (UTC)</text>
      <sha1>1iihwh1cp8m17sshy6hgmq8v8zxgizo</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>АОН/Судовые документы</title>
    <ns>0</ns>
    <id>20012</id>
    <revision>
      <id>261029</id>
      <parentid>256300</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T21:15:43Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Leksey</username>
        <id>3027</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>/* Международные полеты */</comment>
      <origin>261029</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="10462" sha1="1bovtmob72uc8uub1yyxcu26uvhyqd2" xml:space="preserve">{{АОН страница}}
На борту воздушного судна с российской регистрацией (это когда номер начинается с букв RA-) должны по правилам находиться определенные документы. Если их перечень не полный, то это может быть повлечь административное правонарушение и штраф. На практике вам нужно повстречаться после приземления в своем домашнем или чужом аэродроме с рамповой проверкой или с выездной проверкой Ространснадзора.

== Где должны быть оригиналы ==
Соблюдение таких требований упрощено в случае использования вертолетов или самолетов (у них есть багажники, влага туда не попадает), а вот для владельцев других видов ВС стоит ли возить с собой полный набор оригиналов, утеря которых влечет к процедуре восстановления, решать каждому самостоятельно. Как вариант можно рассмотреть нотариально заверенные копии, стоимость которых порядка 50 р. за один лист (но насколько это будет являться заменой оригиналам - неясно).

== Воздушное судно [[АОН/115|меньше 115 кг.]] ==
На аппараты меньше [[АОН/115]]кг документы не требуются. Ни на ВС ни на пилота. Их государственного образца просто не существует в теории. 

Параноикам и пилотам выполняющих полеты в специфичных регионах (обычно южных) !предположительно! можно иметь копию документов подтверждающие собственность (например, копию контракта или договора купли продажи).

== Что из документов нужно иметь на борту ==
Речь о документах как на воздушное судно так и на пилота&lt;ref&gt;[http://ivo.garant.ru/#/document/196235/paragraph/165:0 Пункт 2.20. ФАП N 128]&lt;/ref&gt;. Список этот включает те документы, что были перечислены в Чикагской конверсии для воздушного судна в международной навигации.

;Непосредственно на воздушное судно (СВС и ЛВС) нужно иметь:
* [[АОН/Регистрация|Свидетельство о регистрации]]
* [[АОН/СЛГ|Сертификат летной годности (СЛГ)]]
* [[АОН/Разрешение на радиостанцию|Разрешение на радиостанцию]] (если воздушное судно оборудовано  стационарной радиоаппаратурой, если рация портативная, разрешение не нужно)
* [[АОН/Доверенность|Доверенность или Договор аренды]] на воздушное судно (если нет собственника на борту ВС)
;Какие нужны, но не прописано обязательство иметь на борту:
* [[АОН/Страхование|Страховка]] третьих лиц. Она оформляется на конкретное ВС. Отсутствует в списке необходимых документов на борту, но согласно закона требуется иметь в целом. Т.е. можно не иметь на борту или достаточно ксерокопии.

;На пилота:
* Российское [[АОН/Пилотское_свидетельство|пилотское свидетельство]] или [[АОН/Валидация|валидация]], если у вас иностранное свидетельство. Если полет за рубеж, то должна быть вписана квалификационная [[АОН/Авиационный_английский|отметка о уровне английского]].
* [[АОН/ВЛЭК|Медицинское заключение (ВЛЭК)]]
* [[АОН/Проверка навыков|Проверка техники пилотирования]] (не старше 2 лет). Если проверка вписана в летную книжку, то летную книжку нужно иметь.
* Если пилот выполняет полет в рамках своих рабочих обязанностей, то должен быть сам [[АОН/Страхование|застрахован]]. Если вы летите для лично, а также не наняты кем-то в официальном порядке, то вас это не касается. Если с вами пассажиры, то не обязательно, но желательно иметь страховку и для них (через страхование места в воздушном судне).

;На лиц на борту:
* [[АОН/Список лиц|Список находящихся на борту]] - речь не о пассажирах в нормальном понимании, а о любых лицах на борту. В случае полета на одноместном ВС или в одиночку, по-видимому, данный документ не имеет смысла и не нужен.  

Ряд документов с 2020 года можно иметь в электронном виде.&lt;ref&gt;[https://www.garant.ru/products/ipo/prime/doc/74209409/ изменения] в ФАП-138.&lt;/ref&gt;

;Если легкое воздушное судно ([[АОН/СВС|ЛВС]])
ЛВС это воздушное судно, что тяжелее 495 килограмм (вернее, его максимальная взлетная масса).

К тем документам добавляются еще два других и одно руководство:
* [[АОН/РЛЭ|РЛЭ]].&lt;ref&gt;[http://ivo.garant.ru/#/document/196235/paragraph/164:0 ФАП-128]&lt;/ref&gt;
* [[АОН/Бортовой журнал|Бортовой журнал]]. Может быть в электронном виде. При полётах в одиночку в качестве бортового журнала может использоваться [[АОН/Лётная_книжка|летная книжка]] (в бумажном или электронном виде).
* [[АОН/Санитарный журнал|Санитарный журнал]]. По решению владельца или эксплуатанта воздушного судна (в данном случае эксплуатант это тот кто эксплуатирует, а не специальная авиационная сущность) в качестве санитарного журнала может использоваться бортовой журнал.
{{Внимание|Нигде в законах нет упоминания о содержимом этих документов (речь о журналах) и каждый либо сам придумывает их форму либо скачивает что-то в интернете. Примеры в Викиучебнике тоже есть - они размещены выше по соответствующим ссылкам.}}

== Штраф ==
Статья 11.5 пункт 6.&lt;ref&gt;http://ivo.garant.ru/#/document/12125267/paragraph/3242:0&lt;/ref&gt;
{{цитата|
6. Управление воздушным судном, на котором отсутствует судовая и полетная документация, предусмотренная законодательством Российской Федерации, либо управление воздушным судном членом летного экипажа, не имеющим при себе документов на право управления данным типом воздушного судна, влечет наложение административного штрафа в размере от одной тысячи до двух тысяч рублей.}}

==Прочие документы==
{{Основная статья|АОН/Задание на полет}}
В некоторых аэропортах служба безопасности может попросить документ под названием &quot;Задание на полет&quot;. Оно не требуется законом для экипажей АОН, но сотрудники САБ могут слабо знать нормативные требования и распространять данные требования на АОН.

==Международные полеты==
Во время международных полетах ко всем прочим документам добавляется [[АОН/Международные_полёты#Генеральная_декларация|Генеральная декларация]].

== Видеоролики ==
* [https://www.youtube.com/watch?v=6Y95Ti1zxz0 Какие документы должны быть у частного пилота на борту] (видео)

==См. также ==
*[[АОН/Штрафы]]

== Ссылки ==
* [http://ivo.garant.ru/#/document/196235/paragraph/165:0 ФАП N 128] (раздел о документах)
* [http://ivo.garant.ru/#/document/12125267/paragraph/13540:2 Штрафы из КоАП] (конкретный раздел)
* [https://aerohelp.ru/infocenter/aircode/article67/ Разъяснение на сайте aerohelp.ru]

== Примечания ==
&lt;references /&gt;


{{АОН}}</text>
      <sha1>1bovtmob72uc8uub1yyxcu26uvhyqd2</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261030</id>
      <parentid>261029</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T21:19:48Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Leksey</username>
        <id>3027</id>
      </contributor>
      <comment>Где описано</comment>
      <origin>261030</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="10854" sha1="qjv3dy46biejkqcyq3yrw9jx4k7uo85" xml:space="preserve">{{АОН страница}}
На борту воздушного судна с российской регистрацией (это когда номер начинается с букв RA-) должны по правилам находиться определенные документы. Если их перечень не полный, то это может быть повлечь административное правонарушение и штраф. На практике вам нужно повстречаться после приземления в своем домашнем или чужом аэродроме с рамповой проверкой или с выездной проверкой Ространснадзора.

== Где должны быть оригиналы ==
Соблюдение таких требований упрощено в случае использования вертолетов или самолетов (у них есть багажники, влага туда не попадает), а вот для владельцев других видов ВС стоит ли возить с собой полный набор оригиналов, утеря которых влечет к процедуре восстановления, решать каждому самостоятельно. Как вариант можно рассмотреть нотариально заверенные копии, стоимость которых порядка 50 р. за один лист (но насколько это будет являться заменой оригиналам - неясно).

== Воздушное судно [[АОН/115|меньше 115 кг.]] ==
На аппараты меньше [[АОН/115]]кг документы не требуются. Ни на ВС ни на пилота. Их государственного образца просто не существует в теории. 

Параноикам и пилотам выполняющих полеты в специфичных регионах (обычно южных) !предположительно! можно иметь копию документов подтверждающие собственность (например, копию контракта или договора купли продажи).

== Что из документов нужно иметь на борту ==
Речь о документах как на воздушное судно так и на пилота&lt;ref&gt;[http://ivo.garant.ru/#/document/196235/paragraph/165:0 Пункт 2.20. ФАП N 128]&lt;/ref&gt;. Список этот включает те документы, что были перечислены в Чикагской конверсии для воздушного судна в международной навигации. В российских нормативных правилах перечень обязательных документов содержится в Воздушном кодексе&lt;ref&gt;Статья 67. Документация, имеющаяся на борту воздушного судна&lt;/ref&gt;.

;Непосредственно на воздушное судно (относящихся к СВС и к ЛВС) нужно иметь:
* [[АОН/Регистрация|Свидетельство о регистрации]]
* [[АОН/СЛГ|Сертификат летной годности (СЛГ)]]
* [[АОН/Разрешение на радиостанцию|Разрешение на радиостанцию]] (если воздушное судно оборудовано  стационарной радиоаппаратурой, если рация портативная, разрешение не нужно)
* [[АОН/Доверенность|Доверенность или Договор аренды]] на воздушное судно (если нет собственника на борту ВС)
;Какие нужны, но не прописано обязательство иметь на борту:
* [[АОН/Страхование|Страховка]] третьих лиц. Она оформляется на конкретное ВС. Отсутствует в списке необходимых документов на борту, но согласно закона требуется иметь в целом. Т.е. можно не иметь на борту или достаточно ксерокопии.

;На пилота:
* Российское [[АОН/Пилотское_свидетельство|пилотское свидетельство]] или [[АОН/Валидация|валидация]], если у вас иностранное свидетельство. Если полет за рубеж, то должна быть вписана квалификационная [[АОН/Авиационный_английский|отметка о уровне английского]].
* [[АОН/ВЛЭК|Медицинское заключение (ВЛЭК)]]
* [[АОН/Проверка навыков|Проверка техники пилотирования]] (не старше 2 лет). Если проверка вписана в летную книжку, то летную книжку нужно иметь.
* Если пилот выполняет полет в рамках своих рабочих обязанностей, то должен быть сам [[АОН/Страхование|застрахован]]. Если вы летите для лично, а также не наняты кем-то в официальном порядке, то вас это не касается. Если с вами пассажиры, то не обязательно, но желательно иметь страховку и для них (через страхование места в воздушном судне).

;На лиц на борту:
* [[АОН/Список лиц|Список находящихся на борту]] - речь не о пассажирах в нормальном понимании, а о любых лицах на борту. В случае полета на одноместном ВС или в одиночку, по-видимому, данный документ не имеет смысла и не нужен.  

Ряд документов с 2020 года можно иметь в электронном виде.&lt;ref&gt;[https://www.garant.ru/products/ipo/prime/doc/74209409/ изменения] в ФАП-138.&lt;/ref&gt;

;Если воздушное судно относится к категории ([[АОН/СВС|ЛВС]]) 
ЛВС это воздушное судно, что тяжелее 495 килограмм (вернее, его максимальная взлетная масса).

К тем документам, что упомянуты выше, добавляются еще два других и руководство:
* [[АОН/РЛЭ|РЛЭ]].&lt;ref&gt;[http://ivo.garant.ru/#/document/196235/paragraph/164:0 ФАП-128]&lt;/ref&gt;
* [[АОН/Бортовой журнал|Бортовой журнал]]. Может быть в электронном виде. При полётах в одиночку в качестве бортового журнала может использоваться [[АОН/Лётная_книжка|летная книжка]] (в бумажном или электронном виде).
* [[АОН/Санитарный журнал|Санитарный журнал]]. По решению владельца или эксплуатанта воздушного судна (в данном случае эксплуатант это тот кто эксплуатирует, а не специальная авиационная сущность) в качестве санитарного журнала может использоваться бортовой журнал.
{{Внимание|Нигде в законах нет упоминания о содержимом этих документов (речь о журналах) и каждый либо сам придумывает их форму либо скачивает что-то в интернете. Примеры в Викиучебнике тоже есть - они размещены выше по соответствующим ссылкам.}}

== Штраф ==
Статья 11.5 пункт 6.&lt;ref&gt;http://ivo.garant.ru/#/document/12125267/paragraph/3242:0&lt;/ref&gt;
{{цитата|
6. Управление воздушным судном, на котором отсутствует судовая и полетная документация, предусмотренная законодательством Российской Федерации, либо управление воздушным судном членом летного экипажа, не имеющим при себе документов на право управления данным типом воздушного судна, влечет наложение административного штрафа в размере от одной тысячи до двух тысяч рублей.}}

==Прочие документы==
{{Основная статья|АОН/Задание на полет}}
В некоторых аэропортах служба безопасности может попросить документ под названием &quot;Задание на полет&quot;. Оно не требуется законом для экипажей АОН, но сотрудники САБ могут слабо знать нормативные требования и распространять данные требования на АОН.

==Международные полеты==
Во время международных полетах ко всем прочим документам добавляется [[АОН/Международные_полёты#Генеральная_декларация|Генеральная декларация]].

== Видеоролики ==
* [https://www.youtube.com/watch?v=6Y95Ti1zxz0 Какие документы должны быть у частного пилота на борту] (видео)

==См. также ==
*[[АОН/Штрафы]]

== Ссылки ==
* [http://ivo.garant.ru/#/document/196235/paragraph/165:0 ФАП N 128] (раздел о документах)
* [http://ivo.garant.ru/#/document/12125267/paragraph/13540:2 Штрафы из КоАП] (конкретный раздел)
* [https://aerohelp.ru/infocenter/aircode/article67/ Разъяснение на сайте aerohelp.ru]

== Примечания ==
&lt;references /&gt;


{{АОН}}</text>
      <sha1>qjv3dy46biejkqcyq3yrw9jx4k7uo85</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261032</id>
      <parentid>261030</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T21:40:42Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Leksey</username>
        <id>3027</id>
      </contributor>
      <comment>Дополнения и упрощения</comment>
      <origin>261032</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="11030" sha1="l9c1fdqp9r1af94ycjsiik1mzc7tf85" xml:space="preserve">{{АОН страница}}
На борту воздушного судна с российской регистрацией (это когда номер начинается с букв &quot;RA-&quot;) должны по правилам находиться определенные документы. 

Если их перечень не полный, то это может быть повлечь административное правонарушение и штраф. На практике вам нужно повстречаться после приземления в своем домашнем или чужом аэродроме с рамповой проверкой или с выездной проверкой Ространснадзора.

== Где должны быть оригиналы ==
Соблюдение таких требований разумно в случае использования вертолетов или самолетов (у них есть багажники, куда влага туда не попадает), а вот для владельцев других видов ВС встает вопрос, стоит ли возить с собой полный набор оригиналов, утеря которых влечет к процедуре восстановления. Как вариант можно рассмотреть нотариально заверенные копии, стоимость которых порядка невысока, но насколько это будет являться заменой оригиналам - неясно.

== Воздушное судно [[АОН/115|меньше 115 кг.]] ==
На аппараты меньше [[АОН/115|115]]кг никакие документы не требуются. Ни на ВС ни на пилота.

Параноикам и пилотам выполняющих полеты в специфичных регионах (обычно южных) !предположительно! не помешает иметь копию документов подтверждающие собственность (например, копию контракта или договора купли продажи).

== Различия между СВС и к ЛВС ==
У ВС относящихся к СВС и к ЛВС есть различие по количеству документов. К ЛВС требований по документам больше и это описано далее.

== Что из документов нужно иметь на борту ==
Речь о документах как на воздушное судно так и на пилота&lt;ref&gt;[http://ivo.garant.ru/#/document/196235/paragraph/165:0 Пункт 2.20. ФАП N 128]&lt;/ref&gt;. Список этот включает те документы, что были перечислены в Чикагской конверсии для воздушного судна в международной навигации. В российских нормативных правилах перечень обязательных документов содержится в Воздушном кодексе&lt;ref&gt;Статья 67. Документация, имеющаяся на борту воздушного судна&lt;/ref&gt;.

;Непосредственно на воздушное судно (кроме категории 115 кг) нужно иметь:
* [[АОН/Регистрация|Свидетельство о регистрации]]
* [[АОН/СЛГ|Сертификат летной годности (СЛГ)]]
* [[АОН/Разрешение на радиостанцию|Разрешение на радиостанцию]] (если воздушное судно оборудовано  стационарной радиоаппаратурой, если рация портативная, разрешение не нужно)
* [[АОН/Доверенность|Доверенность или Договор аренды]] на воздушное судно (если нет собственника на борту ВС)
;Какие нужны, но не прописано обязательство иметь на борту:
* [[АОН/Страхование|Страховка]] третьих лиц. Она оформляется на конкретное ВС. Отсутствует в списке необходимых документов на борту, но согласно закона требуется иметь в целом. Т.е. можно не иметь на борту или достаточно ксерокопии.

;На пилота:
* Российское [[АОН/Пилотское_свидетельство|пилотское свидетельство]] или [[АОН/Валидация|валидация]], если у вас иностранное свидетельство. Если полет за рубеж, то должна быть вписана квалификационная [[АОН/Авиационный_английский|отметка о уровне английского]].
* [[АОН/ВЛЭК|Медицинское заключение (ВЛЭК)]]
* [[АОН/Проверка навыков|Проверка техники пилотирования]] (не старше 2 лет). Если проверка вписана в летную книжку, то летную книжку нужно иметь.
* Если пилот выполняет полет в рамках своих рабочих обязанностей, то должен быть сам [[АОН/Страхование|застрахован]]. Если вы летите для лично, а также не наняты кем-то в официальном порядке, то вас это не касается. Если с вами пассажиры, то не обязательно, но желательно иметь страховку и для них (через страхование места в воздушном судне).

;На лиц на борту:
* [[АОН/Список лиц|Список находящихся на борту]] - речь не о пассажирах в нормальном понимании, а о любых лицах на борту. В случае полета на одноместном ВС или в одиночку, по-видимому, данный документ не имеет смысла и не нужен.  

Ряд документов с 2020 года можно иметь в электронном виде.&lt;ref&gt;[https://www.garant.ru/products/ipo/prime/doc/74209409/ изменения] в ФАП-138.&lt;/ref&gt;

;Если воздушное судно относится к категории ([[АОН/СВС|ЛВС]]) 
ЛВС это воздушное судно, что тяжелее 495 килограмм (вернее, его максимальная взлетная масса).

К тем документам, что упомянуты для всех, добавляются еще два других и руководство:
* [[АОН/РЛЭ|РЛЭ]].&lt;ref&gt;[http://ivo.garant.ru/#/document/196235/paragraph/164:0 ФАП-128]&lt;/ref&gt;
* [[АОН/Бортовой журнал|Бортовой журнал]]. Может быть в электронном виде. При полётах в одиночку в качестве бортового журнала может использоваться [[АОН/Лётная_книжка|летная книжка]] (в бумажном или электронном виде).
* [[АОН/Санитарный журнал|Санитарный журнал]]. По решению владельца или эксплуатанта воздушного судна (в данном случае эксплуатант это тот кто эксплуатирует, а не специальная авиационная сущность) в качестве санитарного журнала может использоваться бортовой журнал.
{{Внимание|Нигде в законах нет упоминания о содержимом этих документов (речь о журналах) и каждый либо сам придумывает их форму либо скачивает что-то в интернете. Примеры в Викиучебнике тоже есть - они размещены выше по соответствующим ссылкам.}}

== Штраф ==
Статья 11.5 пункт 6.&lt;ref&gt;http://ivo.garant.ru/#/document/12125267/paragraph/3242:0&lt;/ref&gt;
{{цитата|
6. Управление воздушным судном, на котором отсутствует судовая и полетная документация, предусмотренная законодательством Российской Федерации, либо управление воздушным судном членом летного экипажа, не имеющим при себе документов на право управления данным типом воздушного судна, влечет наложение административного штрафа в размере от одной тысячи до двух тысяч рублей.}}

==Прочие документы==
{{Основная статья|АОН/Задание на полет}}
В некоторых аэропортах служба безопасности может попросить документ под названием &quot;Задание на полет&quot;. Оно не требуется законом для экипажей АОН, но сотрудники САБ могут слабо знать нормативные требования и распространять данные требования на АОН.

==Международные полеты==
Во время международных полетах ко всем прочим документам добавляется [[АОН/Международные_полёты#Генеральная_декларация|Генеральная декларация]].

== Видеоролики ==
* [https://www.youtube.com/watch?v=6Y95Ti1zxz0 Какие документы должны быть у частного пилота на борту] (видео)

==См. также ==
*[[АОН/Штрафы]]

== Ссылки ==
* [http://ivo.garant.ru/#/document/196235/paragraph/165:0 ФАП N 128] (раздел о документах)
* [http://ivo.garant.ru/#/document/12125267/paragraph/13540:2 Штрафы из КоАП] (конкретный раздел)
* [https://aerohelp.ru/infocenter/aircode/article67/ Разъяснение на сайте aerohelp.ru]

== Примечания ==
&lt;references /&gt;


{{АОН}}</text>
      <sha1>l9c1fdqp9r1af94ycjsiik1mzc7tf85</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Рецепт:Куллама</title>
    <ns>104</ns>
    <id>21707</id>
    <revision>
      <id>261039</id>
      <parentid>253510</parentid>
      <timestamp>2025-06-05T10:56:37Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Heffalump1974</username>
        <id>37550</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>шаблон</comment>
      <origin>261039</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="3466" sha1="2h5v1y0msxdamvryvd7faeiij8i2bz1" xml:space="preserve">{{Рецепт
 |Изображение = Куллама.jpg
 |Категория   = Супы
 |Кухня = татарская кухня, башкирская кухня
 |Порций      = 2
 |Время       = 2-3 часа
 |Сложность   = 3
 |Энергетическая ценность = 
 |Ингредиенты = 
}}

'''Куллама''' - традиционное татарское и башкирское блюдо. Это густой суп с домашней лапшой.

== Ингредиенты ==
* говядина (баранина) 100 г
* масло топлёное 10	г
* лук 35 г
* морковь 35 г
* бульон 35 г
* соль по вкусу
* перец по вкусу
* печень баранья по вкусу
* сердце баранье по вкусу
* почки бараньи по вкусу

== Приготовление ==
Жирную говядину или баранину, промыть, отделить от костей, разрезать на куски по 30—40 г, положить в соленую кипящую воду и сварить. Мясо вынуть из бульона, остудить и нарезать тонкими кусками весом по 50 г поперек волокон.

В одну часть наваристого мясного бульона положить нарезанный колечками лук, морковь кружочками, перец, лавровый лист и варить 15—20 мин. Этим соусом залить мясо, закрыть посуду крышкой и поставить тушить на 10—15 мин.

К мясу можно добавить отваренные печень, сердце, почки.

Замесить пресное тесто, как для лапши, поделить его на жгутики толщиной около 1,5 см, нарезать, придавая каждому кусочку форму ракушки. Тесто можно также раскатать на сочни (толщиной 2 мм), затем нарезать их на ленты (шириной 3 см), потом — на ромбики. Ракушки (ромбики) варить в подсоленной воде. Заправить топленым маслом.

В разных районах Татарстана тесто для кулламы готовят по-разному. Многие замешанное как для лапши тесто раскатывают толщиной около 2 мм и нарезают ромбики в 2 см, другие раскатывают тесто потолще — 3 мм и нарезают из него квадраты размером 3 см.

== Примечания ==
* Поскольку куллама является довольно густым супом, её нередко относят к жаркому, вторым блюдам.
* Сегодня нередко домашнюю лапшу заменяют на отварные ракушки промышленного изготовления.

== Источник рецепта ==
* [https://www.russianfood.com/recipes/recipe.php?rid=14882 Куллама]

{{Татарская кухня}}

[[Категория:Рецепты]]
[[Категория:Супы]]
[[Категория:Татарская кухня]]</text>
      <sha1>2h5v1y0msxdamvryvd7faeiij8i2bz1</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Рецепт:Чак-чак</title>
    <ns>104</ns>
    <id>22086</id>
    <revision>
      <id>261043</id>
      <parentid>254203</parentid>
      <timestamp>2025-06-05T11:02:23Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Heffalump1974</username>
        <id>37550</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>шаблон</comment>
      <origin>261043</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="3102" sha1="h4dfndo9oz3kr6xq5en35at5l8vf2s0" xml:space="preserve">{{Рецепт
 |Изображение = Чак-чак.jpg
 |Категория   = 
 |Кухня = татарская кухня, башкирская кухня
 |Порций      = 
 |Время       = 
 |Сложность   = 
 |Энергетическая ценность = 
 |Ингредиенты = мука, яйца, соль, топлёное масло, сахар, мёд, вода
}}

'''Чак-чак''' — татарская и башкирская сладость из обжаренного во фритюре теста, смешанного с сиропом.

== Рецепт&lt;ref name=&quot;otkr&quot; /&gt; ==
=== Состав ===
* Мука — 450 г
* Яйца — 6 шт.
* Соль — 2 г
* Масло топлёное для жарки — 400 г
* Для сиропа: сахар 300 г, мёд — 150 г, вода — 65 г.
=== Приготовление ===
# Яйца взбить с солью, добавить муку и замесить мягкое тесто. Раскатать в жгуты толщиной до 0,5 см и нарезать на шарики (или палочки длиной 2—3 см). Обжарить в большом количестве масла, не допуская изменения цвета теста. Охладить.
# Сварить сироп из сахара и воды с добавлением растопленного мёда. Сироп готов, если его капля не растекается на гладкой поверхности.
# Соединить обжаренные шарики с сиропом. Влажными руками сформировать чак-чак в виде горки.

== Примечания ==
{{примечания|refs=
&lt;ref name=&quot;otkr&quot;&gt;{{Книга
 |автор        = 
 |заглавие     = Блюда башкирской кухни (набор из 15 открыток)
 |часть        = [https://goskatalog.ru/portal/#/collections?id=16800484 Чэк-чэк]
 |место        = Уфа
 |издательство = Типография издательства обкома КПСС
 |год          = 1980-е
}}&lt;/ref&gt;
}}

== Ссылки ==
* {{Youtube|4-21ulzxWfk|Чәк-чәк.Татар халык ашлары.Чак-чак|logo=1}}{{ref-tt}}
* {{Youtube|DOm3FEkOTIQ|Настоящий татарский чак- чак. Супер рецепт.|logo=1}}{{ref-ru}}
* {{Youtube|aDZRtb3w4Z4|Ең дәмді чак-чак. Самый вкусный чак-чак. Қазақша рецепт. Оңай рецепт.|logo=1}}{{ref-kk}}
* [https://eda.ru/recepty/vypechka-deserty/chak-chak-91859 eda.ru. Чак-чак]{{ref-ru}}
* [https://www.russianfood.com/recipes/bytype/?fid=1397 russianfood.com. Чак-чак]{{ref-ru}}
* [https://www.tveda.ru/recepty/chak-chak_2/ tveda.ru. Чак-чак]{{ref-ru}}

{{Татарская кухня}}

[[Категория:Рецепты]]
[[Категория:Рецепты по алфавиту]]
[[Категория:Выпечка]]
[[Категория:Татарская кухня]]</text>
      <sha1>h4dfndo9oz3kr6xq5en35at5l8vf2s0</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>АОН/Бортовой журнал</title>
    <ns>0</ns>
    <id>23334</id>
    <revision>
      <id>261027</id>
      <parentid>256932</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T21:10:00Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Leksey</username>
        <id>3027</id>
      </contributor>
      <comment>терминология, оформление</comment>
      <origin>261027</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="6444" sha1="6lwzs6zwztknqfjzse6lnoj1enonveo" xml:space="preserve">{{wikipedia|Бортовой журнал}}
'''Бортовой журнал''' (у ИКАО это {{lang-en|Journey logbook}} либо Aircraft flight log или просто journey log) входит в перечень обязательных [[АОН/Судовые документы|судовых документов]], необходимый на борту ВС, если воздушное судно относится к категории [[АОН/ЛВС|ЛВС]]. 

При выполнении полётов в одиночку в качестве бортжурнала может использоваться [[АОН/Лётная книжка|лётная книжка]] пилота. 

Для ВС [[АОН/СВС|СВС]] данный журнал на борту не требуются, а также не требуется его вести. 

== Формат бортового журнала ==
Содержимое бортового журнала приведено на основе описания из российских нормативных правил. 

{| class=&quot;wikitable&quot;
|+ Регистрационный и опознавательный знаки:  RA-001234 
! ДАТА !!   КВС !! ВЫЛЕТ !! ПРИЛЁТ !! СУММА !! ВЫЛЕТ !! НАЗНАЧЕНИЕ !! ПОДПИСЬ !! НЕИСПРАВНОСТИ!!
|-
| 12.02.2021 || Иванов И.И. || 11:00 || 12:00 || 1:00 || UUEH || UUEH || Подпись || - ||
|}

== Нормативная база ==
Бортовой журнал упоминается в ФАП-128&lt;ref&gt;[http://ivo.garant.ru/#/document/196235/paragraph/721429:0 ФАП-128]&lt;/ref&gt;

{{Цитата|Пункт 2.22. Для воздушного судна (далее - ВС) эксплуатантом или владельцем ВС должен вестись бортовой журнал на бумажном или электронном носителе, который должен содержать следующие записи:|
государственный и регистрационный опознавательные знаки воздушного судна;|
дата записи;|
фамилия, имя и отчество (если имеется) КВС;|
пункты и время вылета и прибытия;|
выявленные или предполагаемые неисправности воздушного судна;|
подпись КВС или данные учетной записи КВС в случае использования бортового журнала на электронном носителе, включающие в себя регистрационный номер пользователя, обеспечивающий идентификацию пользователя в системе, обеспечивающей хранение электронного бортового журнала;|
сведения о вышедших из строя приборах, оборудовании или системах и выполненных процедурах подготовки к полету с ними, а также подпись лица из числа технического персонала, внесшего запись или данные его учетной записи в случае использования бортового журнала на электронном носителе;|
другие сведения, предусмотренные эксплуатантом, в части технического обслуживания и поддержания летной годности ВС, а также конструктивных и эксплуатационных особенностей воздушного судна.
В случае использования бортового журнала на электронном носителе, его программное обеспечение должно предусматривать фиксирование факта внесения изменений в ранее внесенные записи, а также предусматривать возможность обеспечения предоставления данных на бумажном носителе.|
При выполнении полетов в целях АОН с составом экипажа воздушного судна из одного пилота в качестве бортового журнала может использоваться летная книжка пилота на бумажном или электронном носителе.}}

Единственное упоминание о порядке использования бортового журнала
{{Цитата|Пункт 3.93.&lt;ref&gt;[http://ivo.garant.ru/#/document/196235/paragraph/445:0 ФАП-128]&lt;/ref&gt;|
3.93. КВС после завершения полета делает записи в бортовом журнале обо всех известных или предполагаемых дефектах в воздушном судне.}} 

==В документах ИКАО==

{{Цитата|
2.8.2 Бортовой журнал 

2.8.2.1 Для каждого самолета, осуществляющего международные полеты, ведется бортовой журнал, в который заносятся сведения о самолете, его экипаже и каждом полете. 

2.8.2.2 Рекомендация. Бортовой журнал должен содержать следующие элементы: 
а) национальная принадлежность и регистрация самолета; 
b) дата; 
с) фамилии и распределение обязанностей членов экипажа; 
d) пункты и время вылета и прибытия; 
е) цель полета; 
f) замечания, касающиеся полета; 
g) подпись командира воздушного судна.}}&lt;ref&gt;Annex 6 часть 2 Эксплуатация воздушных судов&lt;/ref&gt;

== См. также ==
*[[АОН/Санитарный журнал|Санитарный журнал]]
*[[АОН/Формуляр]]

== Примечания ==
{{Примечания}}

{{АОН}}</text>
      <sha1>6lwzs6zwztknqfjzse6lnoj1enonveo</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261028</id>
      <parentid>261027</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T21:13:09Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Leksey</username>
        <id>3027</id>
      </contributor>
      <comment>/* Нормативная база */</comment>
      <origin>261028</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="6493" sha1="edmcmduspiuwwbr3gazctfhggsu1zf9" xml:space="preserve">{{wikipedia|Бортовой журнал}}
'''Бортовой журнал''' (у ИКАО это {{lang-en|Journey logbook}} либо Aircraft flight log или просто journey log) входит в перечень обязательных [[АОН/Судовые документы|судовых документов]], необходимый на борту ВС, если воздушное судно относится к категории [[АОН/ЛВС|ЛВС]]. 

При выполнении полётов в одиночку в качестве бортжурнала может использоваться [[АОН/Лётная книжка|лётная книжка]] пилота. 

Для ВС [[АОН/СВС|СВС]] данный журнал на борту не требуются, а также не требуется его вести. 

== Формат бортового журнала ==
Содержимое бортового журнала приведено на основе описания из российских нормативных правил. 

{| class=&quot;wikitable&quot;
|+ Регистрационный и опознавательный знаки:  RA-001234 
! ДАТА !!   КВС !! ВЫЛЕТ !! ПРИЛЁТ !! СУММА !! ВЫЛЕТ !! НАЗНАЧЕНИЕ !! ПОДПИСЬ !! НЕИСПРАВНОСТИ!!
|-
| 12.02.2021 || Иванов И.И. || 11:00 || 12:00 || 1:00 || UUEH || UUEH || Подпись || - ||
|}

== Нормативная база ==
Бортовой журнал упоминается в ФАП-128&lt;ref&gt;[http://ivo.garant.ru/#/document/196235/paragraph/721429:0 ФАП-128]&lt;/ref&gt;

{{Цитата|Пункт 2.22. Для воздушного судна (далее - ВС) эксплуатантом или владельцем ВС должен вестись бортовой журнал на бумажном или электронном носителе, который должен содержать следующие записи:|
— государственный и регистрационный опознавательные знаки воздушного судна;|
— дата записи;|
— фамилия, имя и отчество (если имеется) КВС;|
—  пункты и время вылета и прибытия;|
— выявленные или предполагаемые неисправности воздушного судна;|
— подпись КВС или данные учетной записи КВС в случае использования бортового журнала на электронном носителе, включающие в себя регистрационный номер пользователя, обеспечивающий идентификацию пользователя в системе, обеспечивающей хранение электронного бортового журнала;|
— сведения о вышедших из строя приборах, оборудовании или системах и выполненных процедурах подготовки к полету с ними, а также подпись лица из числа технического персонала, внесшего запись или данные его учетной записи в случае использования бортового журнала на электронном носителе;|
— другие сведения, предусмотренные эксплуатантом, в части технического обслуживания и поддержания летной годности ВС, а также конструктивных и эксплуатационных особенностей воздушного судна.

В случае использования бортового журнала на электронном носителе, его программное обеспечение должно предусматривать фиксирование факта внесения изменений в ранее внесенные записи, а также предусматривать возможность обеспечения предоставления данных на бумажном носителе.|

При выполнении полетов в целях АОН с составом экипажа воздушного судна из одного пилота в качестве бортового журнала может использоваться летная книжка пилота на бумажном или электронном носителе.}}

Единственное упоминание о порядке использования бортового журнала в ФАП-128:
{{Цитата|Пункт 3.93.&lt;ref&gt;[http://ivo.garant.ru/#/document/196235/paragraph/445:0 ФАП-128]&lt;/ref&gt;|
3.93. КВС после завершения полета делает записи в бортовом журнале обо всех известных или предполагаемых дефектах в воздушном судне.}}

==В документах ИКАО==

{{Цитата|
2.8.2 Бортовой журнал 

2.8.2.1 Для каждого самолета, осуществляющего международные полеты, ведется бортовой журнал, в который заносятся сведения о самолете, его экипаже и каждом полете. 

2.8.2.2 Рекомендация. Бортовой журнал должен содержать следующие элементы: 
а) национальная принадлежность и регистрация самолета; 
b) дата; 
с) фамилии и распределение обязанностей членов экипажа; 
d) пункты и время вылета и прибытия; 
е) цель полета; 
f) замечания, касающиеся полета; 
g) подпись командира воздушного судна.}}&lt;ref&gt;Annex 6 часть 2 Эксплуатация воздушных судов&lt;/ref&gt;

== См. также ==
*[[АОН/Санитарный журнал|Санитарный журнал]]
*[[АОН/Формуляр]]

== Примечания ==
{{Примечания}}

{{АОН}}</text>
      <sha1>edmcmduspiuwwbr3gazctfhggsu1zf9</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261031</id>
      <parentid>261028</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T21:28:38Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Leksey</username>
        <id>3027</id>
      </contributor>
      <comment>цитата</comment>
      <origin>261031</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="7667" sha1="9p09n185dzphkiaot66w473rrjqjwmw" xml:space="preserve">{{wikipedia|Бортовой журнал}}
'''Бортовой журнал''' (у ИКАО это {{lang-en|Journey logbook}} либо Aircraft flight log или просто journey log) входит в перечень обязательных [[АОН/Судовые документы|судовых документов]], необходимый на борту ВС, если воздушное судно относится к категории [[АОН/ЛВС|ЛВС]]. 

При выполнении полётов в одиночку в качестве бортжурнала может использоваться [[АОН/Лётная книжка|лётная книжка]] пилота. 

Для ВС [[АОН/СВС|СВС]] данный журнал на борту не требуются, а также не требуется его вести. 

В США данный документ требуется только для международных полетов и во внутренних не применяется.

== Формат бортового журнала ==
Содержимое бортового журнала приведено на основе описания из российских нормативных правил. 

{| class=&quot;wikitable&quot;
|+ Регистрационный и опознавательный знаки:  RA-001234 
! ДАТА !!   КВС !! ВЫЛЕТ !! ПРИЛЁТ !! СУММА !! ВЫЛЕТ !! НАЗНАЧЕНИЕ !! ПОДПИСЬ !! НЕИСПРАВНОСТИ!!
|-
| 12.02.2021 || Иванов И.И. || 11:00 || 12:00 || 1:00 || UUEH || UUEH || Подпись || - ||
|}

== Нормативная база ==
Бортовой журнал упоминается в ФАП-128&lt;ref&gt;[http://ivo.garant.ru/#/document/196235/paragraph/721429:0 ФАП-128]&lt;/ref&gt;

{{Цитата|Пункт 2.22. Для воздушного судна (далее - ВС) эксплуатантом или владельцем ВС должен вестись бортовой журнал на бумажном или электронном носителе, который должен содержать следующие записи:|
— государственный и регистрационный опознавательные знаки воздушного судна;|
— дата записи;|
— фамилия, имя и отчество (если имеется) КВС;|
—  пункты и время вылета и прибытия;|
— выявленные или предполагаемые неисправности воздушного судна;|
— подпись КВС или данные учетной записи КВС в случае использования бортового журнала на электронном носителе, включающие в себя регистрационный номер пользователя, обеспечивающий идентификацию пользователя в системе, обеспечивающей хранение электронного бортового журнала;|
— сведения о вышедших из строя приборах, оборудовании или системах и выполненных процедурах подготовки к полету с ними, а также подпись лица из числа технического персонала, внесшего запись или данные его учетной записи в случае использования бортового журнала на электронном носителе;|
— другие сведения, предусмотренные эксплуатантом, в части технического обслуживания и поддержания летной годности ВС, а также конструктивных и эксплуатационных особенностей воздушного судна.

В случае использования бортового журнала на электронном носителе, его программное обеспечение должно предусматривать фиксирование факта внесения изменений в ранее внесенные записи, а также предусматривать возможность обеспечения предоставления данных на бумажном носителе.|

При выполнении полетов в целях АОН с составом экипажа воздушного судна из одного пилота в качестве бортового журнала может использоваться летная книжка пилота на бумажном или электронном носителе.}}

Единственное упоминание о порядке использования бортового журнала в ФАП-128:
{{Цитата|Пункт 3.93.&lt;ref&gt;[http://ivo.garant.ru/#/document/196235/paragraph/445:0 ФАП-128]&lt;/ref&gt;|
3.93. КВС после завершения полета делает записи в бортовом журнале обо всех известных или предполагаемых дефектах в воздушном судне.}}

==В документах ИКАО==

{{Цитата|
2.8.2 Бортовой журнал 

2.8.2.1 Для каждого самолета, осуществляющего международные полеты, ведется бортовой журнал, в который заносятся сведения о самолете, его экипаже и каждом полете. 

2.8.2.2 Рекомендация. Бортовой журнал должен содержать следующие элементы: 
а) национальная принадлежность и регистрация самолета; 
b) дата; 
с) фамилии и распределение обязанностей членов экипажа; 
d) пункты и время вылета и прибытия; 
е) цель полета; 
f) замечания, касающиеся полета; 
g) подпись командира воздушного судна.}}&lt;ref&gt;Annex 6 часть 2 Эксплуатация воздушных судов&lt;/ref&gt;

{{Цитата|4.5.5 The pilot-in-command shall be responsible for the journey log book or the general declaration containing the
information listed in 11.4.1.

11.4 JOURNEY LOG BOOK
 11.4.1 Recommendation.— The aeroplane journey log book should contain the following items and the corresponding
roman numerals:
 I — Aeroplane nationality and registration.
II — Date.
III — Names of crew members.
IV — Duty assignments of crew members.
 V — Place of departure.
VI — Place of arrival.
 VII — Time of departure.
 VIII — Time of arrival.
IX — Hours of flight.
 X — Nature of flight (private, aerial work, scheduled or non-scheduled).
XI — Incidents, observations, if any.
 XII — Signature of person in charge.
 11.4.2 Recommendation.— Entries in the journey log book should be made currently and in ink or indelible pencil.
 11.4.3 Recommendation.— Completed journey log book should be retained to provide a continuous record of the last
six months’ operations
}}

== См. также ==
*[[АОН/Санитарный журнал|Санитарный журнал]]
*[[АОН/Формуляр]]

== Примечания ==
{{Примечания}}

{{АОН}}</text>
      <sha1>9p09n185dzphkiaot66w473rrjqjwmw</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Викиучебник:GUS2Wiki</title>
    <ns>4</ns>
    <id>30040</id>
    <revision>
      <id>261044</id>
      <parentid>260928</parentid>
      <timestamp>2025-06-05T11:50:31Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexis Jazz</username>
        <id>57039</id>
      </contributor>
      <comment>Updating gadget usage statistics from [[Special:GadgetUsage]] ([[phab:T121049]])</comment>
      <origin>261044</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="1905" sha1="o1f96gjhfnacyvt41bnktkw6i58hqtw" xml:space="preserve">{{#ifexist:Project:GUS2Wiki/top|{{/top}}|This page provides a historical record of [[Special:GadgetUsage]] through its page history. To get the data in CSV format, see wikitext. To customize this message or add categories, create [[/top]].}}
{|style=&quot;width:100%; color:#606000; background-color: #FFFFE0; border:1px solid #EEEE80; padding:2px; margin-bottom:1em&quot; cellpadding=0
|-
|&lt;imagemap&gt;Image:Clock and warning.svg|20px
rect 100 100 100 100 [[##]]
desc none&lt;/imagemap&gt;
| Следующие данные '''взяты из кеша''', последний раз он обновлялся в '''2025-06-04T09:40:10Z'''.
|}
{| class=&quot;sortable wikitable&quot;
! Гаджет !! data-sort-type=&quot;number&quot; | Количество участников !! data-sort-type=&quot;number&quot; | Активные участники
|-
|DotsSyntaxHighlighter || 26 || 1
|-
|HotCat || 78 || 3
|-
|ImageAnnotator || 24 || 1
|-
|contribsrange || 66 || 1
|-
|directLinkToCommons || 28 || 2
|-
|edittop || data-sort-value=&quot;Infinity&quot; | По умолчанию || data-sort-value=&quot;Infinity&quot; | По умолчанию
|-
|exlinks || 97 || 1
|-
|extWikiLinksMarker || 14 || 2
|-
|histcomb || 155 || 2
|-
|markadmins || 49 || 3
|-
|markblocked || 39 || 3
|-
|popups || 36 || 3
|-
|preview || 117 || 2
|-
|referenceTooltips || data-sort-value=&quot;Infinity&quot; | По умолчанию || data-sort-value=&quot;Infinity&quot; | По умолчанию
|-
|removeAccessKeys || 24 || 1
|-
|urldecoder || 29 || 1
|}
* [[Служебная:Использование гаджетов]]
* [[m:Meta:GUS2Wiki/Script|GUS2Wiki]]
&lt;!-- data in CSV format:
DotsSyntaxHighlighter,26,1
HotCat,78,3
ImageAnnotator,24,1
contribsrange,66,1
directLinkToCommons,28,2
edittop,default,default
exlinks,97,1
extWikiLinksMarker,14,2
histcomb,155,2
markadmins,49,3
markblocked,39,3
popups,36,3
preview,117,2
referenceTooltips,default,default
removeAccessKeys,24,1
urldecoder,29,1
--&gt;</text>
      <sha1>o1f96gjhfnacyvt41bnktkw6i58hqtw</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Рецепт:Эчпочмак</title>
    <ns>104</ns>
    <id>30701</id>
    <revision>
      <id>261042</id>
      <parentid>254259</parentid>
      <timestamp>2025-06-05T11:00:32Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Heffalump1974</username>
        <id>37550</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>шаблон</comment>
      <origin>261042</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="8608" sha1="ertdokkqrp2o0yt2clt3c9gpc9z14n9" xml:space="preserve">{{Кулинарная книга}}

{{Рецепт|
| Категория    = 
| Кухня = Татарская кухня, башкирская кухня
| Порций    = 
| Время        =
| Сложность      =
| Энергетическая ценность     = 
| Изображение       =Echpochmak-wiki.jpg
}}

'''Эчпочма́к''' ({{lang-tt|өчпочмак}}, {{lang-ba|өсбосмаҡ}} — «треугольник») — блюдо татарской, башкирской кухонь печёное изделие из пресного, реже дрожжевого теста, с начинкой из картофеля, мяса (как правило, говядины, баранины, гуся или утки) и лука.

Для приготовления обычно берётся дрожжевое тесто, но при срочности можно взять и пресное. Мясо предпочтительно жирное. Начинку следует готовить небольшими порциями во избежание потемнения картофеля и выделения мясного сока. Тесто не рекомендуется замешивать заранее: у перестоявшего появляется кисловатый привкус.

Подавать эчпочмак можно с бульоном или катыком.

== Эчпочмак 1&lt;ref name=&quot;tatarskie&quot; /&gt;&lt;ref name=&quot;otkrtat&quot; /&gt; ==
=== Состав ===
(на один эчпочмак)
* тесто: 90 г (на 1 кг муки: дрожжи прессованные 20-40 г, соль 12-15 г, вода или молоко 350-450 г, яйца 2-3 шт, сахар-песок 30-40 г, масло сливочное — 50 г.)
* начинка: мяса 60—70 г, картофеля 80 г, репчатого лука 20 г (мелко нарезанный), масла топленого 15 г
* соль
* перец
* яйцо для смазки: ⅓ шт.
* бульон
* пряности (ванилин и проч.) по желанию

=== Приготовление ===
==== начинка ====
# Мясо промыть, отделить от костей, нарезать мелкими кубиками величиной с лесной орех.
# Так же нарезать чищенный картофель, положить в холодную воду, чтобы не потемнел.
# Картофель откинуть на сито, дать стечь воде, добавить мясо, лук, масло, перец и соль и все тщательно перемешать; начинку уложить в глубокую посуду.

==== Тесто ====
# Муку просеять. Развести дрожжи в тёплой воде или молоке.
# Высыпать в посуду треть взятой муки и тщательно размешать.
# Замешанную опару слегка посыпать мукой и на 2-3 часа поставить в тёплое место для брожения (при этом её температура должна быть 30-35°).
# Объём опары увеличится примерно в два раза и по готовности она начнёт опадать. Добавить в неё воду, масло, сахар, соль, пряности, высыпать остальную часть муки и замесить тесто, чтобы не прилипало к рукам и легко отставало от посуды.
# Поставить тесто для брожения в теплое место. Когда тесто подойдёт (через 1-2 часа), его надо обмять и дать вновь подойти. Обминку теста желательно делать два раза.

==== Разделка и выпечка ====
# Дрожжевое тесто разделать на шарики весом около 90 г и раскатать на ле­пёшки размером с чайное блюдце.
# На лепёшку положить приготовленную начин­ку, приподнять с трех сторон края теста, защипать узорчика­ми, а в середине оставить отверстие и закрыть пробками из теста.
# Эчпочмаки положить на смазанный маслом противень или сковороду, смазать верх сырым яйцом и посадить в печь или духовку.
# Через пол­часа вынуть, открыть отверстие, налить внутрь бульон, закрыть пробкой, снова поставить в печь и выпекать до готовности.

Эчпочмак печется около часа и подает­ся на стол горячим.

== Эчпочмак 2&lt;ref name=&quot;otkr&quot; /&gt; ==
(усбосмак, на 4 порции)
=== Состав ===
* мука пшеничная: 200 г
* маргарин: 40 г
* яйцо: 1 шт
* дрожжи: 0,5 ч. л.
* вода: 0,5 стакана
* мякоть баранины или жирной говядины: 160 г
* картофель: 2 шт
* лук репчатый: 1 шт
* жир: 1 ч. л.
* яичный желток — 1/3 ч. л.
* бульон: 2 ст. л.
* соль, сахар, перец по вкусу
=== Приготовление ===
# Мясо нарезать кубиками весом 10 г, картофель — мелкими кубиками, лук мелко нарубить. Все перемешать, заправить солью, перцем.
# Замесить сдобное тесто, разделить на кусочки по 85 г, раскатать сочни, на середину положить фарш, придать пирожкам форму треугольника, края защипать «веревочкой», оставив отверстие. Сверху смазать яичным желтком. 
# Выпекать в духовом шкафу, периодически подливая жирный бульон через отверстие.

== Примечания ==
{{примечания|refs=
&lt;ref name=&quot;tatarskie&quot;&gt;{{Книга
 |ответственный= 
 |заглавие     = Ахметзянов Ю.А. Татарские блюда
 |часть        = Эчпочмак
 |место        = Казань
 |издательство = Таткнигоиздат
 |год          = 1969
 |страницы     = 
 |страниц      = 42
}}&lt;/ref&gt;
&lt;ref name=&quot;otkrtat&quot;&gt;{{Книга
 |ответственный= 
 |заглавие     = Блюда татарской кухни (набор из 20 открыток)
 |часть        = Эчпочмак
 |место        = Казань
 |издательство = изд. Татарского обкома КПСС
 |год          = 1975
 |страницы     = 
 |страниц      = 20
}}&lt;/ref&gt;
&lt;ref name=&quot;otkr&quot;&gt;{{Книга
 |автор        = 
 |заглавие     = Блюда башкирской кухни (набор из 15 открыток)
 |часть        = 7. Усбосмак [https://goskatalog.ru/portal/#/collections?id=16800484 Чэк-чэк]
 |место        = Уфа
 |издательство = Типография издательства обкома КПСС
 |год          = 1980-е
}}&lt;/ref&gt;
}}

== Ссылки ==
* {{Youtube|NqTUtVEppC0|Мастер-класс по приготовлению башкирского национального блюда &quot;Усбосмак&quot;|logo=1}}{{ref-ru}}
* {{Youtube|hR8xkVAAf74|ТРЕУГОЛЬНИКИ или ЭЧПОЧМАК - Татарское национальное блюдо|logo=1}}{{ref-ru}}
* {{Youtube|KDrCW375s1M|Эчпочмак по-татарски, Өчпочмак татарча, Echpochmak in Tatar|logo=1}}
* [https://www.gastronom.ru/recipe/13912/echpochmak Гастрономъ. Эчпочмак]{{ref-ru}}
* [https://vnu4ka.livejournal.com/295466.html ЖЖ vnu4ka, Набор открыток &quot;Блюда татарской кухни&quot;]{{ref-ru}}
* [https://sheba.spb.ru/za/bashka-kuh-1985.htm sheba.spb.ru Набор открыток &quot;Блюда башкирской кухни&quot;]{{ref-ru}}

{{Хороший рецепт}}
{{Татарская кухня}}</text>
      <sha1>ertdokkqrp2o0yt2clt3c9gpc9z14n9</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Секреты первой Цивилизации</title>
    <ns>0</ns>
    <id>30871</id>
    <revision>
      <id>261019</id>
      <parentid>258293</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T18:17:14Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Juras14</username>
        <id>77852</id>
      </contributor>
      <comment>/* Критические ситуации из-за ограничений программы, ошибки, неожиданности */</comment>
      <origin>261019</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="129990" sha1="fo41xo8jjjvtebgiird6g1eodi2jkwl" xml:space="preserve">{{Название учебника
|Категория = Компьютерные игры
|Тип = Одностраничный
}}
[[Файл:Civ-castle.png|мини|320x320пкс|Ваш прогресс в управлении Цивилизацией отмечается ростом вашего Дворца]]
Как проходить «Цивилизацию» Сида Мейера? Немногие помнят игру, ставшую суперхитом в конце 1980-х; игру, которую можно было запускать с дискеты высокой плотности и работавшую под DOS, но обладавшую всеми основными характеристиками стратегии; игру, над которой просиживали неделями взрослые и дети. Тем не менее, и сейчас есть небольшое количество любопытствующих и даже энтузиастов, готовых запустить её в эмуляторе или со старого ПК, и задающих вопрос — в чём секрет его тогдашней сверхпопулярности, и как пройти «Цивилизацию-1»? В меру познаний продвинутого пользователя DOS в статье даны ответы на эти вопросы.

Текст представляет собой явную инструкцию, основанную исключительно на личном опыте. Это вызвано тем, что игра очень старая, и форумы с её описанием попросту исчезли, однако автор находит эту древность очень играбельной и развивающей навыки управления, когда их не к чему применить. Примитивная на сегодня графически, эта игра имеет необъятное количество вариантов и несколько путей достижения целей (стратегические заложены при её создании, тактические используют игроки), использует математические навыки и даже сегодня является очень играбельной. Достаточно сесть за неё, и может оказаться трудным сделать паузу, кажется вот-вот и ещё!

Вызвано это тем, что кажется, мы не можем остановить управление, что всё порушится без вождя (рыцаря, принца, царя или короля). Пошаговая игра достигает этого в том числе плавным перемещением юнитов, попиксельным строительством объектов. В статье бегло разбирается заложенная стратегия игры и менее перспективные тактические варианты достижения целей, затем тщательно разбирается лучшая (по мнению автора) тактика, и управление городами.

Разбор трудностей прохождения в основном соответствует уровням сложности царь или король. Элементарные вопросы пропущены.

Основным источником по сооружениям, Чудесам, местности и юнитам служит Цивилопедия, встроенная в игру. Объём сведений в ней весьма велик.

== Программа и её запуск ==
Здесь демонстрируются скриншоты русифицированной версии «Цивилизации» перевода Мисовца (Бийск); по сети гуляет несколько вариантов перевода, и к сожалению, не все корректно отображают текст, в том числе в окне сохранения. Есть отличия в описаниях юнитов и строений, подсказках, однако общая логика работы остаётся неизменной и ничем не отличается от английской.
Для прямого запуска на компьютере подходят DOS и 32-битные Windows по XP включительно; в Windows 7 и более поздних, а также 64-битных ОС полноэкранный режим не работает, и потому программу приходится запускать из-под Virtual PC, DOS Box, или другого эмулятора (в таком случае, возможен запуск из произвольной среды). Приятной особенностью является, что игра всё-таки может работать в окне, однако только переход в полноэкранный режим полностью выключит вас из современного мира и вернёт к графике 1980-х; и вы будете удивлены, насколько она могла быть интересна. На побережья местами накатывают волны, реки текут, юниты перемещаются плавно, правители и советники вражеских держав гримасничают при переговорах и фальшиво улыбаются, заключая мир; когда ваш или вражеский город захватывают, маршируют войска, вид которых зависит от технического уровня; празднования в честь правителя или беспорядки также проходят по-разному в разные века. Однако из-за ограничений размера враги не разговаривают, вместо этого текстовые диалоги с ними сопровождаются национальными гимнами и угрожающими ритмами, сопровождающими требования.[[Файл:Civ-random-map.png|мини|320x320пкс|Народ украинцы (король Зеленский) на случайной карте]]Итак, собственно после запуска программы предстоит выбрать тип монитора, управления и озвучки программы. Как правило, последовательность 1 4 1 даёт управление клавиатурой и мышью с обычным монитором, но если звуковая карта при этом не сработает (бывает всякое), то можно использовать для озвучки PC speaker, набрав 1 2 1. Далее идёт меню загрузки сохранённой игры, создания нового мира, игры (тип местности запоминается и будет использован и при следующем запуске), игры на случайной карте нового мира, или игры на карте Земли (более предсказуемо), уровня сложности. Если не препятствовать пробелом или вводом, программа покажет длинное интро с развитием планеты. Обратите внимание, что можно не только менять имя вождя, но и название народа, для чего при выборе в списке нужно нажать Esc и напечатать свой вариант; однако цвет и предлагаемые названия городов останутся без изменений (то есть желаемые имена придётся вводить самому). Всего можно играть с 6 соперниками (7 цивилизаций), выбирая один из 14 народов. Ещё одним соперником являются варвары; они не имеют столицы, с ними нельзя вести переговоры и создавать посольства. Варвары не интересуются наукой.

Всего существует 5 уровней сложности:
* Босс (легчайший)
* Лорд
* Принц
* Царь
* Король (труднейший)

Уровни сложности отличаются следующим:

# Уровень недовольства населения, определяющий необходимость строительства/покупки храмов или других сооружений. От простого к сложному недовольство возникает всё раньше.
# Частота появления варваров, и их боевые качества, а также количество случающихся бедствий.
# Агрессивность соседей в ходе переговоров, их вооружённость, и стойкость войск.
# На сложных уровнях научный прогресс требует всё больших вложений (идёт медленно).
# На уровне босса/вождя даётся стартовый капитал 50 монет, подсказки по умолчанию включены.

== Клавиши управления и неочевидные возможности ==
[[Файл:Civ-items.png|мини|320x320пкс|Окно территории содержит изображения объектов, каждый из которых имеет определённый смысл]]
В каждом окне доступно больше возможностей, чем можно ожидать от столь скромного по размеру продукта, и частично они реализованы нажатием единичных клавиш, в справке (Цивилопедия) этого нет. Так, при щелчке по области, где отображается замок правителя, мы можем рассмотреть его детальнее; миникарта в левом верхнему углу позволяет быстро перемещать фокус по планете; правый щелчок по местности вызывает показ её свойств (внимание: если выделен юнит, то такой щелчок с ним по соседству вместо этого переместит его на эту клетку).

В верхнем меню имеется много команд, и те из них, которые относятся к управлению юнитами, имеют клавиатурный аналог. Все юниты можно перемещать, прописать в городе, в котором они сейчас находятся, и распустить; колонисты кроме этого могут строить дороги, шахты, садить или вырубать лес, строить фортификацию, железные дороги и мосты (после исследования). Также колонисты могут заселяться в городе (размером не более 9). Это может оказаться необходимым, если мы построили колониста, и выяснилось, что его нечем кормить, либо вариант (вместо прописки) утилизовать юнит, приписанный к городу, который вот-вот падёт под ударами врага (приписанные к нему юниты исчезают). Колонисты могут убирать загрязнения от промышленности или после ядерной бомбардировки.

Сухопутные военные юниты могут атаковать врага, окапываться (в городе со стенами или без, форте, или на местности — в любом случае это +50 % к защите), разорять местность, становиться на стражу. Сухопутные юниты (колонисты и военные) могут погружаться в транспорт и выходить из него, морские суда могут перемещаться, вставать на стражу, и все вышеперечисленные юниты могут пропускать ход (пробел). Авиация не может вставать на стражу на местности (только в городах и на авианосце), причём истребители, штурмовики, и ракеты перевозятся строго на авианосцах, до 8 единиц на одном. Из всей авиации пропускать ход вне аэродрома или авианосца могут без последствий штурмовики (на вылете; при возвращении пропуск хода ведёт к тому, что топливо кончится и штурмовик будет утерян).

Также все юниты могут перемещаться по команде в указанный пункт, но эта возможность реализована плохо (юниты идут напролом, а не по дорогам), и в случае с самолётами часто ведёт к их потере, так что лучше ей не пользоваться. Военные юниты, как и гражданские, также могут быть прописаны в городе в момент нахождения там, включая и атомные бомбы(!). Поставленные на стражу (кнопка s) в портовом городе, сухопутные юниты самостоятельно грузятся в первый же транспортник, зашедший (или созданный) в порту. Аналогично грузятся ракеты и авиация, только на пришедший в порт авианосец. Это немного упрощает управление.

Внутри города (предварительный щелчок по городу) возможностей ещё больше. Можно выбирать места обработки местности жителями, выбирать объект для строительства (быстрая клавиша c), ставить строительство в автоматический режим (щелчок правой кнопкой мыши по кнопке «Выбор»). Можно сразу купить объект (есть особенности, позволяющие экономить), быстрая клавиша b. Щелчок по окопанному в городе или стоящему на страже военному юниту поднимает его в бой (из военных юнитов также могут окапываться дипломаты, но не колонисты). Щелчок правой кнопки по элементу списка вызывает справку Цивилопедии (так, для военного юнита это удар, защита, число ходов, и другие особенности). Для выбора городского здания для его продажи нажмите s.

Во вкладках внизу можно видеть доходы от торговли, на вкладке Счастье проверить, как влияет на состояние жителей роскошь, строения, и чудеса (позволяет оценить границу, за которой начнутся беспорядки), вкладка «Карта» покажет на карте мира зелёными точками целевые города караванов и серыми — все юниты, поддерживаемые городом. Владка «Обзор» показывает внешний вид города (строения, чудеса), и доли счастливых, довольных и недовольных жителей. Клавиша «s» внутри города позволяет продавать строения, но только одно за ход. Это полезно, так ка надобность в них может пропадать, и бывают случаи, когда не хватает денег для подкупа, например, города. Тогда можно быстро пройтись по городам и продать вузы, библиотеки, амбары и водопроводы.

== Стратегии развития и победы в игре ==
[[Файл:Civ-putler.png|мини|320x320пкс|Победа заключается в «освобождении» всех стран и присоединении их городов к нам. Альтернативный путь — построить StarShip, и отправив его, колонизировать Альфу Центавра]]В принципе можно победить двумя путями: уничтожить всех врагов, или первым достичь Альфы Центавра. Естественно, для строительства корабля нужны современные технологии: космонавтика, пластмассы, и роботы. Военная же победа достигается как механическим истреблением врага, когда для захвата города требуется перебить всех защитников, так и подкупом юнитов и городов с помощью дипломатов (требуются деньги). Разнообразие доступных вариантов и выбора подходящего времени для экспансии весьма велико. Обычно при правильной игре наибольшие трудности бывают в начальный период: слабая нация может быть легко уничтожена варварами или заблокирована несколькими врагами на пятачке, не дающем возможности развиться. Примером самоблокировки может быть выбор англичан на земной карте: на островке, демонстрирующем Великобританию, можно построить лишь один город, шансов к развитию и победе почти нет. Предлагаемый автором алгоритм победы приведён в конце статьи, есть другие, более медленные.

Обратите внимание, что вражеские юниты и города можно опознать по цвету. Мелиорация, дороги и форты принадлежности не имеют, однако мы не имеем права продвигать войска или колонистов на используемую оппонентом (с которым у нас мир) территорию, если она имеет дороги, шахты, или мелиорирована, а также разорять её, если уже там находимся — это уже акт войны.
{| class=&quot;standard&quot;
!Белый
|Римская (Цезарь)
|Русские (Сталин)
|-
!Зелёный
|Вавилонская (Хаммурапи)
|Зулусы (Шака)
|-
!Синий
|Французская (Наполеон)
|Немцы (Фридрих)
|-
!Жёлтый
|Древнеегипетская (Рамсес)
|Ацтеки (Монтезума)
|-
!Голубой
|Китайская (Мао дзе Дун)
|Американцы (Линкольн)
|-
!Розовый
|Греческая (Александр)
|Англичане (Елизавета)
|-
!Коричневый
|Индийская (Ганди)
|Монголы (Чингизхан)
|-
!Красный
| colspan=&quot;2&quot; |Варвары
|}

== Политический строй ==
Первоначально мы оказываемся в условиях деспотии, когда достаточно легко содержать войска (город размером N не тратит на первые N юнитов щитков, на колониста дополнительно к щитку идёт один колосок, а не два, как при других режимах), подавлять беспорядки вводом войск, но к сожалению, деспотия малопроизводительна, а с удалением от столицы очень быстро растёт коррупция. Поэтому приходится исследовать и выбирать любой из других строев — монархию, республику, демократию или коммунизм). Не заглубляясь в детали, можно отбросить монархию и коммунизм — хотя они отлично приспособлены для ведения боевых действий, низкие доходы при торговле делают построение по-настоящему счастливого общества с быстрорастущими городами невозможным почти примерно при любом уровне роскоши. По этой причине не стоит специально исследовать монархию, феодализм и рыцарство, тратя на это деньги. Если возможно, лучше сразу открывать демократию, республика неплоха только при компактном государстве (но секрет республики нужен для развития банковского дела). Коррупция при демократии отсутствует полностью — это не только увеличивает прибыль, но и даёт возможность дирижирования городами, чередуя этапы счастья и простого поддержания порядка (см. иллюстрацию). К сожалению, при демократии население любого города, оставшееся недовольным два хода, свергает неугодное правительство — отсюда необходимость внимательности при управлении. В зависимости от политического строя, может быть разным положение с продовольствием.

== Счастье ==
[[Файл:Civ-good-president.png|мини|320x320пкс|Празднования проходят, когда город счастлив]]
[[Файл:Civ-right-growth.png|мини|320x320пкс|Правильный рост с чередованием роскоши чётко виден на графике развития (народ русские)]]
Состояние города (не нации), когда половина или более жителей счастливы и нет ни одного недовольного. В этом необычном состоянии город при достаточном сборе еды (сбор превышает потребление) способен увеличивать размер на единицу за ход, без расходования запасов из амбара. Минимальный размер счастливого города — 3 (или 60 000 населения). Короткие периоды высокой роскоши (при хорошей внешней или внутренней торговле, с помощью финансовых или религиозных строений) позволяют быстро наращивать население, после чего разумно ограничить роскошь границей поддержания порядка и снова накапливать деньги для постройки строений. Использования счастья в деспотии/монархии возможно при 50-80 % роскоши, и при 30-50 % (смотря по торговому обороту) при республике или демократии. Непрерывное поддержание роскоши невыгодно, так как при этом уменьшаются кассовые сборы и/или отчисления на науку. Поэтому после подрастания населения нужно уменьшать роскошь до минимальной, обеспечивающей порядок, и как правило, достраивать увеселительные заведения и банки. Проверить текущее положение довольства жителей при выбранных параметрах можно по F4.

Состоянию счастья могут помогать чудеса света, так ''Висячие Сады'' и ''Лекарство от рака'' добавляют одного счастливого жителя. К сожалению, эффект ''Висячих Садов'' ограничен во времени, и пропадает при развитии технологии Изобретения (довольно скоро), поэтому постройка такого чуда нецелесообразна.

В ходе военных действий, когда войска покидают родные города, и растёт недовольство, можно заткнуть им рот деньгами, увеличивая процент роскоши. В &lt;s&gt;захваченных&lt;/s&gt; освобождённых городах, где ещё не отстроены культовые сооружения, можно и нужно выворачиваться, снимая население с работ, а при возможности, ставя на более лёгкие. Так, работа на угольных и каменных шахтах и лесоповале не приносит торгового оборота городу, зато торги на равнине и в степи дают и это, и продовольствие. Ещё больше «стрелок» приносит рыбалка, самые прибыльные — добыча золота или алмазов. Когда в городе число счастливых жителей равно или больше числа недовольных — порядок сохраняется.

В случае высокой роскоши в городах вашего государства, им начинают завидовать иностранцы, и те иностранные города, в которых происходят сильные или продолжительные беспорядки, с некоторой вероятностью могут перейти без всяких усилий на нашу сторону. Даже в том случае, если они удалены географически, нами не исследованы, и мы никогда не вступали в контакт с их государством. Совершенно аналогичные явления могут происходить и с управляемыми вами городами, если мы допустим там буйство (недовольных не менее 50 % в течение 2 ходов). Таким образом, достаточная роскошь может прямо вести к победе.

== Контроль территории ==
[[Файл:Civ-nowar.png|мини|320x320пкс|Пример ограничения территориальной экспансии: заключить мир, и вывести войска с линии соприкосновения («ни мира, ни войны»). Нельзя порвать пакт без предъявления ультиматума либо нападения на юнит, враги соблюдают правила дипломатии (вторжение в пустой город не делают)]]
Территория в игре — это основной ресурс, используемый населением городов. Он даёт продовольствие (колоски) и продукцию (щитки). Лишившись территории, мы не сможем расширяться, да и наращивать значительно военные силы (кроме случая деспотии, когда удешевляется содержание войск в ущерб остальным показателям). Таким образом, нужно с минимальными затратами ограничить продвижение противников, если не в состоянии наступать на них сейчас и разбить.

Блокируя отряды противника своими, возникают трудности при переходе к республике или демократии: недовольство населения, когда мы забираем отряд из родного города. Тут возможны такие варианты:

# Покупка вражеского юнита ближе к врагу, чем к нам, который становится наёмным отрядом без прописки, и кстати, не требует на прокорм ресурсов.
# Блокирование вражеских юнитов дипломатами. Выгода в том, что дипломат недорог, и даже может скупать при случае вражеские отряды, минус в нулевой защите. Даже окопанный, дипломат в лучшем случае может дать отпор где-то в горах.
# Блокирование окопанным караваном (1 единица защиты+0,5 за окопы+проценты с местности).

Можно блокировать врага городом, в котором придётся держать сильные войска, и лучше всего за стеной. Но враг обкладывает город и разоряет поля, экономика сильно страдает. Общим недостатком таких вариантов является соприкосновение с противником, в результате чего он регулярно возбуждает вопрос о дани (или требует отдать секрет). Воевать же каждый раз не дело. Но тут есть хитроумный выход.

Как правило, чтобы разорвать заключённый пакт, любой оппонент вступает в переговоры, цель которых — добиться успеха угрозами, без войны. Поэтому есть ещё вариант: сразу после заключения пакта (обычно: уплаты дани) отводите юниты за линию городов, и разоружайте сами города. Чтобы мир продлился дольше, города не должны создавать караваны или другие юниты. Оппонент при этом ждёт по соседству с городами неопределённое время, не обходя их. Вам стоит иметь дипломатов недалеко, чтобы когда столкновение произошло, можно было быстро подкупить соседствующие вражеские отряды и обезопасить свои города. Столкновение возможно и на море, поэтому в случае такого шаткого мира направляйте судоходство подальше от противника.

== Колонизация территории ==
Имеющимися колонистами (желательно иметь в среднем по 2 или более колониста на город) вы должны преобразовывать местность для получения максимума средств, провизии, и промтовара. Как минимум, везде по степям и равнинам нужно проложить дороги (впоследствие — железные дороги), затем мелиорировать их. Холмы и пустыни, смотря по обстоятельствам, мелиорируются, либо организуются шахты, в горах же возможны лишь шахты. Болота и лес, как правило, преобразуют в равнины и степь соответственно, невозможно ничего сделали лишь с тундрой (кроме прокладки дорог). После открытия секрета железных дорог, их прокладывают везде.

== Эффект строений в городе ==
[[Файл:Civ-happy-city-view.png|мини|320x320пкс|Обзор счастливого города — культовые строения, развитая экономика и роскошь сглаживает любое недовольство]]
[[Файл:Civ-no-facture.png|мини|320x320пкс|Пример избыточной производительности. Построен завод, фабрику же нельзя, выбросы вырастут многократно]]
'''Амбар''' позволяет ускорить рост города и в том случае, когда его население не счастливо. Город по достижении 100 % запасов зерна увеличивает размер на единицу, но в случае амбара, запасы на это расходуются не все, а только половина. Кроме того, при постоянных достаточных запасах в амбаре, легче прокормить колонистов. Однако случаются нападения пиратов, диверсии врага, и другие неприятности, когда запасы в городском амбаре пропадают. Контроль над запасами еды является основным для устойчивого существования города, так как никакими строениями внутри города нельзя нарастить выращиваемый урожай. Наличие амбара гарантирует, что голода в городе не случится, даже если запасы там стабильно нулевые (при равенстве сбора и потребления, конечно).

'''Рынок''' позволяет увеличить денежный (складывающийся из подорожной и граничной (или торговой) пошлин) сбор денег на 50 %. Эффективность рынка выше для крупных городов с хорошим оборотом. Для условий демократии или республики, рынок обычно выгодно иметь с размера города примерно 4-5, но для роста городов путём роскоши, оправдан и для размеров, начиная с 3 (для размеров 1-2 никакая роскошь не вызывает счастье). Может стать совершенно неэффективен при отсутствии использования роскоши и нулевом или близком к нулю налоге, в таком случае рынок можно продать, нажав s внутри окна города.

'''Банк''' ещё больше увеличивает сборы. Может быть построен только после рынка. Необходим как для успешной добычи денег (что снижает минимальный уровень налогов, позволяя быстрее развиваться, либо использовать деньги в военных целях), так и для скорейшего достижения счастья при умеренном уровне роскоши (без рынка около 60 %, с рынком 40-50 %, банк снижает пороговый уровень роскоши до 20-30 %). Использование роскоши для подавления недовольства при наличии рынка и банка, особенно в условиях демократии, достаточно эффективно, однако во всех случаях зависит от первоначального оборота капитала (стрелки), который строениями внутри города изменить нельзя.

'''Храм''' снижает число недовольных на 1, а после открытия мистицизма — на 2. Использование Чуда Оракула позволяет увеличить эффект от храма до 4, но к сожалению, открытие религии аннулирует эффект Оракула. Необходимое (тем более что дешёвое) строение во всех городах, начиная с 3 (Император), 4 (Царь), и т. д. размера города, при дальнейшем росте приходится строить собор, стадион, и непрерывно отчислять процент на роскошь.

'''Собор''' делает довольными 4 жителя, а в случае действующего Чуда Капеллы Микеланджело (до коммунизма) — 6 жителей. Содержание дороже храма, но дешевле стадиона. Обычно собор приходится строить при достижении размера города 8-12 (смотря по уровню сложности).

'''Стадион''' является быстрой в строительстве альтернативой собору. Содержание дороже, эффективность — 3 довольных жителя. Разумнее использовать уже существующие в захваченных городах, а новые — строить только для снижения недовольства в очень крупных городах, размером порядка 15-20, когда храм и собор + обычная роскошь в 20-30 % (с рынком и банком) окажутся недостаточными.

'''Водопровод''' позволяет городу расти свыше размера 10. Отсюда продажа водопровода — хороший способ остановить (часто возникающий) безудержный рост населения города в условиях высокой роскоши, часто приводящий к нехватке еды.

'''Библиотека''' ускоряет научную производительность на 50 %. Ещё на 50 % увеличивает научное развитие более дорогой '''университет'''.

'''Казармы''' позволяют создавать отряды-ветераны, способные лучше вести бой. Со временем, и любые отряды становятся ветеранами в бою, если не погибнут до этого. Как правило, технически развитые отряды всегда нужно создавать в казармах: это катапульты, пушки, артиллерия, штурмовики, линкоры. Казармы предотвращают нападение грабителей, в результате чего не будет сорвано, например, строительство Чуда.

'''Заводы''' и в ещё большей степени, '''фабрики''' увеличивают производительность города. При наличии в городе фабрики завод бесполезен и его следует продавать.

'''Общественный транспорт''' и '''центр переработки''' — сооружения, снижающие вредные выбросы. Нужны при появлении выбросов (трубы в окне города).

'''Гидростанция''' и '''атомная станция''' — увеличивают эффект от фабрик и заводов, одновременно снижая выбросы. Однако АЭС могут сами давать выбросы, а в случае анархии даже взрываться. '''Тепловая электростанция''' также увеличивает производительность, но выбросы растут. Гидроэлектростанция в городе может быть построена, только если он стоит на реке или граничит с горами.

'''СОИ''' защищают город от нападения ядерным оружием.

'''Стены''' защищают население и войска от нападения сухопутными и морскими силами. В меньшей степени это может выполнять полевая фортификация, которую умеют строить колонисты (после открытия секрета конструирования), плюс полевой фортификации в бесплатности содержания. Наличие стен защищает город от многих стихийных бедствий, например, смывания домов в портовых городах. Фортификация же может быть создана только вовне города.

'''Суд''' может быть полезен в удалённом от столицы городе, так как снижает вдвое коррупцию. При демократии это ненужное сооружение, в остальных случаях суд не нужен в столице (где нулевая коррупция, кроме случая коммунизма). Коррупция при коммунизме не зависит от удалённости от столицы, для деспотии/монархии/республики возрастает с удалением. Поскольку коррупция уменьшает сборы и замедляет науку, меры против неё необходимы. При наличии в городе суда случайный скандал в городе невозможен.

== Торговля ==
Торговля является архиважной для скорейшего и стабильного развития нашей цивилизации. Выгоднее всего барыжить с импортным товаром, отправляя построенные караваны в крупные или средние иностранные города, но сойдут и крупные отечественные (хотя выручка будет заметно меньше). Всего можно создать три торговых маршрута, после чего дальнейшая отправка караванов не будет менять маршруты или создавать новые. Повторная отправка по тому же адресу не увеличивает торг, а разовая прибыль по прибытии не окупит затрат по строительству каравана (50 щитков). Для торговли между своими городами необходимо достаточное расстояние (10 клеток по прямой или немного меньше по диагонали), поэтому очень компактный ареал не даст нам возможности наладить торг у всех городов. В таком случае следует основать 1-2 города за морем, через любой пролив торг уже идёт. Торговый маршрут разрушается только при уничтожении целевого города. Для строительства караванов требуется исследовать плавку бронзы — деньги — торговлю. Как только торговля будет исследована, немедленно нужно останавливать науку, ставя максимальный налог, и строить караваны. Для ускорения создания выполнять покупку казарм (не с нуля, это дорого), а потом менять выбор на караван и достраивать силами города (разница в 10 щитков).

== Регистрация ==
Первоначально юниты прописаны в городе, где родились на свет. Однако обстоятельства часто вынуждают сменить место регистрации на более подходящее. Например, производящий колонистов город может не иметь достаточно продовольствия, и колонистов лучше поставить на довольствие в более сытном месте. Может оказаться необходимым раскидать по адресам производимые войска, чтобы при отправке на фронт не создавать слишком много сирот (при малом числе 1-2 с недовольством поможет справиться Собор Баха и/или Феминизм). Поскольку Собор Баха делает довольными двух жителей, недовольство в городе размером 1-2 не может возникнуть при любом числе сирот (чёрные рожицы в окне статуса города), такие спецгорода могут сильно помочь в глобальной войне.

Чаще всего прописка применяется для выравнивания сбора и потребления еды. Для этого колонистов, приписанных к городу с нехваткой еды (можно приблизительно найти их геопозицию по вкладке «Карта» в статусном окне города), нужно прописать в городе с избытком еды. Такое уравнивание желательно для стабильности развития, чтобы от нехватки продовольствия колонисты не исчезали.

== Управление городами ==
[[Файл:Civ-big-city.png|мини|320x320пкс|Большой город со сбалансированным снабжением в условиях демократии]]
Умелый менеджмент городов — ключ к успеху. Города производят не только юнитов и строения, но и главное — деньги (вместо звонкой монеты мы можем вложиться в науку, это также бывает необходимо). Поэтому нужно иметь как можно большее население, эксплуатирующее достаточную площадь. Не бывает лишних людей — бывает мало роскоши или строений, помогающих в успокоении (храмы, колизеи, соборы; а при использовании роскоши эффективны рынки и банки). Таким образом, первое, нужно застолбить от конкурентов территорию, второе, грамотно разместить на ней города, максимально используя сушу, рыбные места, и вообще море. Если застолбить (как это сделать, написано ниже) не удастся, придётся проводить ранние военные действия, при этом развитие замедляется и возможно поражение. Однако это неизбежно, так как имея менее 6-7 городов, дальше развиваться вообще невозможно.
После основания, один за другим, городов (это важнейшее дело, не пренебрегайте расширением), встаёт вопрос их развития, и особенно спокойствия. Смотря по местности, города могут быть более производительными или более денежными, при этом встаёт вопрос строительства увеселительных сооружений за деньги или передавая ресурсы караванами.

== Научное развитие ==
[[Файл:Civ-invention2.png|мини|320x320пкс|Научный советник спрашивает, в каком направлении вести исследования]]
[[Файл:Civ-invention1.png|мини|320x320пкс|Когда произошло изобретение, оно вкратце описывается нашими учёными. Так, открытие ДВС даёт возможность строить крейсеры и исследовать автомобиль]]
Является ключом к развитию и последующей победе. Минимальный набор, который нужно получить, должен позволить нам установить демократию, организовать торговлю и банковское дело, построить Собор Баха, и иметь возможность строить водопровод (для роста города свыше 550 000). Чем быстрее мы достигнем демократии, тем лучше, поэтому если удастся избежать ранних войн, это было бы хорошо, поскольку позволяет до времени держать роскошь и налоги на минимуме (всё для науки). Если же сразу не удалось застолбить территорию, приходится воевать. В этом случае после войны нужно достичь указанного минимума, зарабатывать деньги и развивать торговлю, а все секреты воровать у гнилого Запада.

Научное продвижение необходимо, поскольку иначе нельзя построить старшип (один путь победы) или военным путём разгромить технически развитую державу. При самостоятельных исследованиях нужно иметь в виду, что первые научные открытия стоят сравнительно недорого (число «лампочек»), и в дальнейшем дорожают. Поэтому если мы неправильно нацелим исследования или будем случайно получать секреты их кражей, мы замедлим достижение жизненно необходимых открытий (демократия, деньги-торговля-банковское дело, религия). Поэтому опытным путём или с помощью исследования древа технологий, лучше вести исследования строго по плану. Речь идёт, конечно, о сложных уровнях (царь, король).

Кроме того, нужно учитывать, что есть более и менее выгодные времена для вложений в исследования. Античная эпоха (до 1 года н. э.) способствует развитию наук, после чего (по крайней мере, до 1000 года н. э.) вести их трудно. И только после 1000 года, а особенно после 1500 года, исследования ускоряются. Поэтому выгоднее всего вести исследования до 1 года н. э., после чего ставит максимальные налоги, продавать университеты и библиотеки, занимаясь военной экспансией и скупая города. Оптимальный тайминг проведения научных исследований и финансового роста представлен в последнем разделе этой статьи.

Ускорение научных исследований (больше «лампочек» за ход) достигается при снижении налогов, при наличии в городах библиотек и университетов, а также при использовании некоторых Чудес света: ''Колосса'', ''Обсерватории Коперника, Колледжа Ньютона,'' ''Внеземных цивилизаций''. Чудо ''Великой библиотеки'' (до открытия кем-либо секрета университетов) помогает случайным образом красть чужие секреты. Все эти чудеса, кроме ''Внеземных цивилизаций'', прекращают своё действие с наступлением какого-то открытия, поэтому строить их стоит по возможности, не тратя на это все ресурсы. Чудо ''Путешествие Дарвина'' после постройки обеспечивает два открытия подряд, и тем хорошо, что оно не слишком дорого.

Индикация приближающегося открытия показывается в синей «лампочке» справа от дворца. Также можно увидеть ход подробнее, нажав F6 (там отображены также сделанные открытия, цветом выделены те, которые мы сделали первыми). Справа от этой «лампочки» может появляться индикатор загрязнения. Если не избавиться от загрязнений местности, может измениться к худшему климат планеты (это необратимо).

== Дипломатия ==
[[Файл:Civ-stalin1.png|мини|320x320пкс|Сталин начинает базар]]
[[Файл:Civ-stalin2.png|мини|320x320пкс|Затем предъявляет претензии]]
[[Файл:Civ-stalin3.png|мини|320x320пкс|И если ему отказать — объявляет войну]]

=== Миролюбие ===
Дипломатия обеспечивает половину военного успеха. Если ваши дипломаты бездействуют или выбраны неверные решения на переговорах, то военным отрядам придётся туго. Нужно тут различать собственно дипломатию, сводящуюся к переговорам и выбору верных решений по объявлению войны либо денежным уступкам, и шпионаж. Для начала переговоров нужна встреча наземных юнитов на соседних клетках, если такой нет — никто обратиться к нам не сможет. На этом принципе строится вариант удержания границы по принципу «если нет войны — это мир». Это значит, что если мир с какой-то граничащей с нами державой подписан, но мы вывели или распустили гарнизоны в городах, и убрали юниты от границы, то она не в силах затребовать в очередной раз дань, и обложив границу, терпеливо ждёт повода для ультиматума. По этой причине лучше с самого начала подписывать мир со всеми встречными, чтобы их нападение не прошло без объявления войны, и они не вошли внезапно в такой пустой город. Мы же можем инициировать переговоры, отправив дипломата во вражеский город, и выбрав пункт «переговорить с правителем». Дипломат на переговорах не расходуется (хотя после объявления войны не сможет уйти с клетки, и скорее всего, следующим ходом будет убит).

=== Подготовка или отказ от переговоров ===
Отказ переговоров нужен лишь в случае, если их инициировал враг, мир с которым нам совсем не нужен. Например, он только что высадил десант на наш берег, и лишь вопрос времени, когда он двинется дальше, разорвав пакт. Или если мы имеем дело с вероломным правителем (обычно, это русские). Но в случае неготовности гарнизонов к уничтожению врага на побережье, есть смысл подписать и кабальный договор, следующим ходом скупив его войска или подготовив пушки (одно другому не мешает). Во всех остальных случаях лучше согласиться на переговоры.

=== Учёт особенностей ===
Из внешнего вида неприятеля уже можно сделать выводы. Характерное для республиканцев или демократов облачение показывает, что им придётся под давлением сената согласиться с предложенным нами миром, даже если мы не отдаём им свои технологии. Деспоты, коммунисты или монархисты опаснее, и если мы не удовлетворим хотя бы одному из их требований (объявить войну их врагу, отдать секреты или деньги), то вероятнее всего, они нападут. Поэтому перед контактом (и вообще всё время) разумно держать некоторый разумный запас денег, чтобы можно было в очередной раз откупиться, не рассчитываясь технологией. Обычно это (в начале) более 50 монет, а в дальнейшем 100—200 монет. Не стоит жалеть денег, спокойное развитие важнее.
Также авансы врага зависят от его могущества, на что намекает число советников за их вождём. Слабые цивилизации с 1-2 советниками скорее сами отдадут деньги, чем будут вымогать, а вот с великой державой (4 советника) лучше не спорить.

=== Деньги могут всё! ===
Дипломат многофункциональная единица. Входя в город, он может вступить в переговоры, создать посольство, устроить диверсию, украсть технологию (одну; после смены власти в городе можно пробовать ещё раз), организовать захват власти (требует денег, невозможно в столице). Также способен подкупать вражеские юниты, если они стоят на клетке поодиночке (сравнительно дорого приходится платить колонистам, боевым кораблям). Возможен подкуп даже штурмовиков, пока они останавливаются на клетке после атаки. При скупке юнитов или вступлении в переговоры дипломаты не расходуются. Подкуп юнита — недружественное действие, но прямо к войне не ведёт, как и саботаж, а вот кража секрета или революция это акт войны, хотя наше правительство может и не понять этого. Чтобы не было трудностей с новостями, не жалейте дипломатов для создания посольств.[[Файл:Civ-spy1.png|мини|320x320пкс|Сначала идёт восхищение жизнью в США…]][[Файл:Civ-spy2.png|мини|320x320пкс|Потом происходит восстание…]]Достаточное количество денег может сделать вашу дипломатию очень могущественной, а в условиях демократии, с развитой внешней торговлей и банковской системой вы за шаг можете получать несколько тысяч монет, чего хватает для покупки крупного города. Следует чётко увязывать действия военных и дипломатов: задачей первых в основном будет захват вражеской столицы, чего при обилии танков или осадной артиллерии можно добиться за 2-3 хода (разумеется, если посланные вами в город дипломаты разрушат городскую стену). После падения столицы у противника начинаются беспорядки, и захват власти в его городах резко удешевляется. Вражеского президента дипломаты убить не могут, но разрушением соборов/банков/храмов вполне могут привести население в ярость, в результате чего военное производство в городе прекращается, и он вскоре падёт.[[Файл:Civ-spy3.png|мини|320x320пкс|И наконец, без каких-либо трат город переходит к демократии]]

=== Технический шпионаж ===
Способность дипломатов добывать секреты позволяет в случае технологического отставания не пытаться гоняться за конкурентами, поскольку наши города могут быть слабо развиты и не смогут догнать и перегнать. В этом случае (который обычно получается после интенсивных войн в античный период) задача в посылке добывающих офицеров за буржуйскими секретами (чаще всего приходится отправлять их морем, наудачу), где они смогут украсть по секрету с города. К сожалению, добывание идёт ненаправленно, и вы вполне можете украсть неизвестный вам секрет феодализма или глиноделия у космической державы. При взятии же города (дипломатом или войсками) мы можем получить с города ещё один секрет, причём по своему выбору, и будет видно, насколько (если) мы отстаём.

=== Мягкая сила ===
В случае, когда во вражеском городе происходят беспорядки (население несчастливо), а у нас высокий уровень роскоши и довольства населения, то иногда восхищение нашей жизнью приводит к восстанию и бесплатному переходу города на нашу сторону (возникает состояние войны). Возможен и обратный процесс: при возникновении буйства в нашем городе, он восстаёт и переходит к врагу. В остальном захват города дипломатом ничем не отличается от захвата при восстании: размер города уменьшается на единицу (кроме городов единичного размера), мы получаем возможность украсть один секрет и часть казны.

=== Вероломство ===
Казалось бы, ничто не мешает подписать с врагом мир, после чего открыть военные действия. Совершенно равноценны в этом смысле организация переворота или договор с другим государством, в результате чего объявляется война первому. Однако это не проходит бесследно, нас записывают в вероломных партнёров («о неверный своему слову…»). Поэтому если оппонент силён, и разбираться с ним долго, не стоит проявлять инициативу открытия военных действий. Этого можно добиться так: наши дипломаты должны быть рядом минимум с двумя городами, после чего первый дипломат идёт в город пообщаться с их вождём. Обрадованный неприятель (который всё равно напал бы, только это было бы внезапно и привело к потерям) обычно сразу начинает требовать много денег, на что следует отказаться. После чего второй дипломат подкупает город номер два (или он захватывается силой оружия), и мы можем при первой встрече подписать мир на выгодных условиях (минимальная контрибуция). После чего изготовиться к &lt;s&gt;оккупации&lt;/s&gt; освобождению следующего города, и т. д. Оптимально выполнять это каждый ход, что не даст времени нашему &lt;s&gt;противнику&lt;/s&gt; партнёру напасть самому.

== Параметры юнитов ==
Вкратце изложены в таблице ниже. Сухопутные юниты не могут атаковать морские вне портов, а также воздушные в небе, морские и воздушные не могут занимать города; из всех юнитов атаковать (не занимать) пустой город может лишь атомная бомба.

Воздушные юниты могут быть уничтожены атакой с суши и моря, если на клетке имеются другие юниты, с большей защитой. В этом случае при поражении они уничтожаются на клетке разом.

Учёт свойств юнитов при их использовании необходим: нет смысла атаковать юнитом, заточенным под оборону, и нет смысла обороняться резко наступательным (колесница, пушка, штурмовик). Особенностью игры является неясность в состоянии юнитов, невозможно сделать прогноз, уцелеет ли он в боестолкновении. В этом смысле приятнее управлять такими стратегиями, как Age of Empires II.
{| class=&quot;wikitable&quot;
!Название юнита
!Удар
!Защита
!Ходов
!Цена
!Основное назначение
|-
|Колонист
|0
|1
|1
|40
|Основание городов, мелиорация и прокладка дорог
|-
|Милиция
|1
|1
|1
|10
|Поддержание порядка в городе
|-
|Фаланга
|1
|2
|1
|20
|Оборона
|-
|Легион
|3
|1
|1
|20
|Атака врага вблизи
|-
|Всадник
|2
|1
|2
|20
|Разведка, атака слабого врага вдали
|-
|Колесница
|4
|1
|2
|40
|Атака сильного врага на расстоянии, штурм городов
|-
|Рыцарь
|4
|2
|2
|40
|Атака сильного врага на расстоянии, штурм городов
|-
|Катапульта
|6
|1
|1
|40
|Обстрел врага из города, штурм городов
|-
|Мушкетёр
|2
|3
|1
|30
|Оборона; атака слабого по защите врага
|-
|Пушка
|8
|1
|1
|40
|Обстрел врага из города, штурм городов
|-
|Дипломат
|0
|0
|2
|30
|Основание посольств, разведка, подкуп, диверсии
|-
|Галера
|1
|0
|3
|40
|Каботажное плавание, перевоз 2 отрядов
|-
|Парусник
|1
|1
|3
|40
|Плавание в открытом море, перевоз 3 отрядов
|-
|Фрегат
|2
|2
|3
|40
|Плавание в открытом море, перевоз 4 отрядов
|-
|Эсминец
|4
|4
|4
|50
|Оборона побережья, ограниченное рейдерство
|-
|Крейсер
|6
|6
|6
|80
|Рейдерство, обстрел побережья
|-
|Транспорт
|0
|3
|4
|50
|Плавание в океане, перевоз 8 отрядов
|-
|Линкор
|18
|12
|4
|160
|Морские сражения, обстрел портов
|-
|Подводная лодка
|8
|2
|3
|50
|Скрытная атака врага, ограниченное рейдерство
|-
|Авианосец
|1
|15
|5
|160
|Перевоз авиакрыла, до 8 единиц
|-
|Стрелок
|3
|5
|1
|30
|Надёжная оборона городов, атака пушек и артиллерии
|-
|Танк
|10
|5
|3
|80
|Атака сухопутных сил врага на большом расстоянии
|-
|БМП
|6
|6
|3
|50
|Отличная оборона городов, быстрая атака противника
|-
|Артиллерия
|12
|2
|2
|60
|Эффективный обстрел на расстоянии
|-
|Истребитель
|4
|2
|10
|60
|Уничтожение штурмовиков и лёгких наземных целей
|-
|Штурмовик
|12
|1
|8+8
|120
|Штурмовка позиций и городов
|-
|Атомная бомба
|99
|0
|16
|160
|Уничтожение групп врага, бомбёжка городов
|}

== Конверсия и передача ресурсов, покупка строений и юнитов ==
Кроме прямого строительства городом, желающий успеха игрок всегда вынужден покупать юниты, строения, либо передавать ресурсы из промышленного города сельскохозяйственному. Последнее проще всего, для этого используются караваны. На создание каравана используется 50 щитков, и все эти ресурсы можно вместо открытия торгового маршрута использовать для строительства Чуда либо другого объекта. Чтобы построить в целевом городе, допустим, собор, нам нужно выбрать вместо этого доступное чудо, после чего входящий в город караван предлагается пустить на строительство чуда. Так и делаем, после чего входя в город, выбираем вместо чуда нужный нам собор. Ресурсы переданы!

Строительство юнитов с тем же количество щитков вдвое дороже сооружений. Поэтому, если нужно срочно строить линкор — выбирайте и покупайте общественный транспорт, собор, или университет, для экономии на рыцаре или пушке пойдут казармы, крейсер или танк стоят столько же щитков, сколько библиотека, базар или суд. После покупки ресурсов меняйте сооружение на юнит и вуаля — деньги сэкономлены! Таким же способом удобно строить старшип: модуль равноценен фабрике или гидростанции, компонент — общественному транспорту, университету, или собору, а элемент каркаса — суду, базару, или рынку.

Строительство с нуля (когда не заложен хотя бы один щиток) также удваивает стоимость. Поэтому при возможности нужно дать городу хотя бы один ход, чтобы начать строительство, но если у нас нет времени (обычно: идёт враг!), то нужно покупать дешёвый объект (храм, казармы), а уж потом дорогой. Так, чтобы построить с нуля в городе штурмовик, мы покупаем казармы, затем стены, и наконец, меняем стены на штурмовик.

Пример строительства за деньги: библиотека (80 щитков), танк (80 щитков). Покупка библиотеки с нуля: 320 денег, покупка сначала казарм (160), затем докупка до библиотеки (80), итого 240 денег. Если в строительстве уже был заложен 1 щиток с предыдущего хода, то покупка обойдётся в 79*2=158 денег. Прямая покупка танка с нуля: 640 денег, по схеме казармы-библиотека-танк 240 денег. Если был заложен 1 щиток, то покупка танка 79*4=316 денег, по схеме библиотека-танк всего 158 денег.

== Хитрости с ходами ==
Случается, и весьма часто, что враг появляется внезапно (высадка варваров), не оставляя хода для защиты города хоть каким-нибудь юнитом. Поскольку создание отряда тоже требует хода, ситуация выглядит безнадёжной, оставляя только возможность продать одно (самое дорогое) сооружение кнопкой s и потратить все возможные деньги на строительство в других городах, чтобы меньше досталось оккупантам. В таком случае нужно предусматривать освобождение города дипломатией либо какой-нибудь колесницей. Но есть ещё вариант. Если город имеет дорогу, на которой где-нибудь есть колонист, можно постепенно доставить его туда. Для этого следует не тратить ход полностью, и начиная культивировать равнину либо копать шахту, переделывать лес в степь или наоборот. Не следует лишь строить форт (f), такую работу прервать нельзя. После чего можно вновь вызвать колониста, отвлекая от работы, и снова ходить на часть хода. Повторяйте это, пока юнит не достигнет города. Теперь у вас есть оборона на один удар врага. Выберите в городе строительство юнита и купите его. Обычно удобно купить казармы и сменить на колесницу/рыцаря/мушкетёра/дипломата.

Кроме колонистов, неограниченно длинный ход могут иметь транспортные корабли: галеры, парусники, фрегаты. После того как мы ставим такой юнит (обычно последним ходом) на страже (s) и затем сможем погрузить, судно вновь может ходить, и снова может быть поставлено на стражу, и снова погружено, и т. д. Так можно пройти всё побережье, погружая и разгружая войска (лишь бы они были). Однако можно продлить ход и боевых кораблей, ставя их на стражу, и потом прокладывая через их клетку курс самолёта. Потревоженный, наш корабль снова может ходить. Так же отреагирует и поставленный на стражу транспортник. В случае, если он пробудился, но кончился ход в игре, нужно сдвинуть карту мышью и всё станет хорошо (не забывайте ставить галочку в меню «конец хода» сразу в начале игры).

== Критические ситуации из-за ограничений программы, ошибки, неожиданности ==
[[Файл:Civ-crazy-grunt.png|мини|320x320пкс|Ошибка программы, в результате чего появляются странные территории]]
[[Файл:Civ-program-bug.png|мини|320x320пкс|Порча изображения, программа упала]]
# Игра имеет ограничения на размер переменных, и если финансы достигнут 32 768 денег, то эта сумма отминусуется.
# Есть ограничение на число юнитов. В сумме их количество не должно быть выше 127, так что в поздней стадии игры приходится тщательно вычищать пехотинцев отовсюду, насколько позволяет обстановка. В городах под угрозой нападения имеет смысл поставить стены, чтобы обойтись меньшей стражей. Воинский учёт по F2 поставлен плохо, дважды учитываются купленные юниты, так что не ищите тщетно отображённые там галеры, милицию, и проч. При достижении предельного числа произведённые юниты не появляются, купленные города оказываются пусты, имеющиеся в городах войска частично перестают отображаться.
# Ограничение на число городов не позволяет создавать города сверх определённого количества (127?). Сообщение гласит, что нужно уничтожить какой-то другой город, прежде чем создать новый.
# При продаже строений в городе (кнопка s) часто неверно выбирается строение, не спешите давить Enter. Однако, подвигав стрелки вверх-вниз, можно добиться соответствия.
# При разгрузке транспорта (фрегата, парусника, галеры) кнопкой u, если у нас есть штурмовики в воздухе, можно потерять один из них, программа ошибочно активирует уже ходивший, и в нём кончится топливо. Поэтому либо держать штурмовики на аэродроме, либо разгружать транспорт ходом самих юнитов, выбирая их щелчком по кораблю. Баг возникает только при большом числе штурмовиков (порядка 10 и более).
# Купленные города иногда могут «пропадать» из управления, при этом войти для выбора задач нельзя, а при вводе войск он заново захватывается как вражеский. Проблема обычно повторяется многократно. Решение в создании в городе нового собственного отряда, после чего баг не проявляется.
# При продолжении игры после достижения Альфы Центавра либо (не всегда) после уничтожения большинства противников, на севере Канады появляются новые земли, необычайно плодородные, продуктивные, труднопроходимые и дающие невероятные преимущества в обороне (см. иллюстрацию). В дальнейшем игра может закончиться появлением в Арктике и Антарктике моргающих клеток территории и непредсказуемых явлений. При игре на созданном новом мире странная область также может появляться, и тоже на севере. В основе этого бага лежит то, что из-за ошибки в программе в файле карты сохранённой игры (графическое изображение с расширением .map, по формату аналогичное графическим файлам игры .pic) в левом верхнем углу вставляется часть одного из спрайтов игры (конкретный спрайт может меняться). Файл .map содержит изображения нескольких карт, на которых с помощью цветов кодируются территории, мелиорация, дороги, открытые клетки и т. д. В результате бага повреждается только самая первая карта, которая кодирует тип территорий, местоположение спрайта (0,0) на карте Земли как раз соответствует северу Канады. Те цвета в спрайте, которые по совпадению соответствуют цветам, кодирующим типы территорий, отображаются как соответствующие территории (например, голубой цвет даёт джунгли, коричневый равнину, жёлтый пустыню и т.д.), но цвета, для которых тип территорий не определён, дают территории с непредсказуемыми свойствами.
Внутриигровое решение проблемы отсутствует, только заканчивать игру своевременно. Для восстановления можно использовать из быстрых сохранений (если не отключены). Проблема может быть полностью решена с помощью закрашивания спрайта океаном или другими валидными территориальными цветами на поврежденной карте с помощью редактора файлов .pic, например, CivPic.
# Если построено слишком мало Чудес, в то время как наша цивилизация очень развита (умелое управление в режиме вождя или рыцаря), возникает трудность с тем, что мы не можем выбрать объект для строительства, кроме юнитов. Щелчок по следующему экрану не работает. Выйти из ситуации несложно: достаточно сделать клик не левой, а правой кнопкой по выбору строительства, и городская администрация сама выберет для постройки то, что считает нужным. Например, амбар. На кнопке появляется надпись «АВТО». Если так и оставить, то в автоматическом режиме будут строиться все объекты по порядку, что неудобно. Поэтому нужно щёлкнуть левой кнопкой ещё раз, сменив строительство на ручное. Теперь, после постройки нескольких строений, второй список поместится на экран, и всё заработает. Конечно, для окончательного разрешения проблем нужно построить пару-тройку Чудес.
# Другие цивилизации не обязаны соблюдать правила (игра мошенничает). Так что не удивляйтесь, встретив спокойно плывущую посреди океана вражескую галеру (наша — тонет, как только покинет берега!) или бессилие новенькой катапульты/линкора против милиции врага.
# В условиях анархии (состояние сразу после революции) резко возрастает аварийность на АЭС.
# После получения или открытия секрета пороха, а затем секрета внутреннего сгорания все казармы в городах исчезают; однако действие казарм и эффект ветеранов остаётся прежним, несмотря на сообщение о ненужности казарм. (obsolete - устаревший, а не бесполезный, на этом кстати основана и игра слов в Терминаторе 3) То есть их придётся строить заново, но не забывайте вовремя продавать. Однако, тот же эффект будет при краже секрета пороха или ДВС, что может случиться неожиданно.
# Как правило, находящиеся в клетке штурмовики (как юнит с более высоким сопротивлением) делают невозможными сухопутными силами уничтожение дипломатов в той же клетке. Для варваров ограничение не действует, и в таком случае их войска могут атаковать и уничтожать штурмовики, прикрывающие наших дипломатов.
# Хотя написано, что для артиллерии городские стены не являются препятствием, это не так. Артиллерия против города со стенами малоэффективна.
# Часто бывает, что граничащий по диагонали с водой город не может строить корабли — однако, они могут приплывать и отплывать.
# Ударом любого оружия (включая атомное) уничтожается за раз не более 10 юнитов в одной клетке (или в городе/форте - только для атомной бомбы).
# В переведённой версии программы неверно изображается Цивилопедия, многие описания исчезли.
# После выполнения команды разрушения, шахты/дороги/мелиорация часто продолжают отображаться на фоне мигающего юнита, пока его не сдвинуть.
# После покупки вражеского юнита отображаемое в статусе количество денег не меняется, пока не будет выполнен скроллинг карты.

== Чудеса света ==
Чудеса света (могут быть построены лишь единожды, после разрушения города не восстанавливаются) дают владеющей им цивилизации определённые преимущества. Есть второстепенные чудеса (действующие недолго, либо дающие мало преимуществ), и есть ключевые. Самым главным для облегчения развития и ведения войны является ''Собор Баха'' (400 щитков). Причина в том, что чудо успокаивает двух жителей — а в условиях демократии или республики военный юнит вне города или на дежурстве (самолёт) создаёт сирот, недовольство которых нельзя погасить почти никакой роскошью. Достаточно одного недовольного, чтобы город не смог стать счастливым, и его быстрый рост будет заблокирован. Также довольно важным и сравнительно недорогим (300 щитков) является ''Капелла Микеланджело'', усиливающая эффект соборов с успокоения 4 жителей до 6, однако её эффект пропадает при коммунизме (так что не спешите тогда с его исследованием). Весьма важен ''Феминизм'' — он уменьшает число сирот при демократии с двух до одной на военный юнит, а при республике до нуля. Однако феминизм дороже (600 щитков). Более выгодно для денежной прибыли ''Лекарство от рака'', дающее одного счастливого жителя на город. Это позволяет осчастливить город с меньшей роскошью и легче поддерживать порядок на границе, когда защитники отечества покидают родной дом.

Серьёзное преимущество даёт ''Дамба Гувера'', эквивалентная построению в каждом городе континента гидроэлектростанции. Это снижает выбросы и экономит кругленькую сумму, позволяя не строить гидростанции (или атомные, что становится доступно позднее) для роста производительности. Два чуда — ''Собор Баха'' и ''Дамба Гувера'' — действуют только на том континенте (острове), где возведены, учитывайте это.

== Территории ==
[[Файл:Civ-agroculture.png|мини|320x320пкс|Возделывание территории колонистами улучшает её продуктивность]]
Подконтрольные вам территории в том виде, что достались, редко пригодны для процветания. В той или иной степени они должны быть преобразованы. Прежде всего, по всем ним могут быть проложены железные (после открытия) и простые дороги, дающие свободу передвижения войск (на дороге теряется 1/3 хода, на железной дороге только в городах по 1/3 — в случае, если город построен не на проложенной линии), также на равнинах, в степях и пустынях дороги обеспечивают сбор налогов. Железная дорога увеличивает любую продуктивность местности на 50 % (что очевидно, не помогает в мелиорируемой пустыне или тундре без оленей).

Есть ограничения на переделку местностей. Можно преобразовать равнину или степь в лес и наоборот, но пойма рек в лес не конвертируется. Холмы и пустыню можно либо мелиорировать, либо заложить шахты. Болота и джунгли могут быть переделаны в равнину или лес, вернуть их в прежний вид нельзя. С тундрой и снежной равниной манипуляции невозможны, хотя прокладка ж/д может увеличить добычу тюленей.

Местности с особыми ресурсами при конвертации могут менять тип (лес со зверями в степь с лошадьми и наоборот), но болото с алмазами превращается в обычную равнину или лес. С ненулевой вероятностью при конвертации возникает местность с особым ресурсом (то есть, переделывая обычную степь в лес, мы с незначительной вероятностью можем получить лес со зверьми).

== Боевые действия ==
[[Файл:Civ-civil-war.png|мини|320x320пкс|В результате разгрома столицы крупное государство распалось]]
Если усилия дипломатии были тщетны, и началась война, то министр иностранных дел может в некоторых случаях дать подсказку, что если захватить столицу противника, его страна будет расколота и ослабеет. Однако и без такого раскола взятие столицы, даже если было мимолётным, разрушает дворец правителя, и у оппонента возникают трудности с финансами или управлением. Оставшийся без дворца, город перестаёт быть столицей, и может быть перекуплен силами дипломатии, к тому же стоимость подкупа изрядно падает.

Нужно различать две военные возможности: нам нужно очистить материк от врага, либо просто отбиваться на границе. Первый случай необходим, когда нашему народу не хватает места, либо враг довольно слаб, и победа может быть достигнута без больших усилий (обычно начальный этап, когда 2-3 колесницы-ветерана смогут взять столицу). Во всех остальных случаях со создаём укрепрайон, ставя фалангу в горах или лесу в оборону, лучше всего в фортификации, и пусть враг ломает зубы. Замечание: в фортификации могут безопасно размещаться несколько юнитов, и ударные хорошо дополняют там оборонительные. Полезен также дипломат для пополнения рядов за счёт коллаборации.[[Файл:Civ-military-losses.png|мини|320x320пкс|Военные потери]]

Однако чаще всего оборону загодя подготовить нельзя, или проход слишком широк. В этом случае лучшей обороной является атака, для чего нужно на удалении иметь колесницы/рыцарей/танки, чтобы подъезжать по дороге, наносить удар, и сразу отступать. В полосе обеспечения, где нет дорог, враг продвигается медленно, но вступая на нашу территорию, должен уничтожаться колесницами. Нужно рассчитывать на нанесение удара по местности, где врагу плохо обороняться (равнина, степь).

Производя войска, изучайте их характеристики (удар-защита-ходы) и применяйте соответственно. Имейте в виду, что на открытой местности войска в клетке могут быть уничтожены одним ударом, а в городе или специально построенном форте — они обороняются и уничтожаются по одному. Аналогом форта (небесплатным) может служить городская стена: при этом население города при поражении отрядов не гибнет, сопротивление отрядов возрастает на 200 %.

Продвижение в сторону противника, с которым заключён мир, может быть трудным, поскольку ставить войска на его дороги или шахты мы не можем. Используйте для проникновения дипломатов, караваны, после чего в эту клетку можно перемещать войска. Прикрывайте своих дипломатов от внезапного нападения штурмовиками в той же клетке. Если враг не имеет истребителей, дипломаты будут в полной безопасности.

== Прохождение игры (рабочий алгоритм) ==
[[Файл:Civ-Moskow-sieg.png|мини|320x320пкс|Близится освобождение Москвы от коммунистов]]
[[Файл:Civ-russians-destroyed-city.png|мини|320x320пкс|Освобождение города размером 1 с помощью войск приводит к обнулению всех жителей. Эти строения теперь также потеряны, их не удастся распродать к своей выгоде. Захватить город размером 1 без уничтожения может дипломат]]
[[Файл:Civ-scores.png|мини|320x320пкс|Итоги игры]]
[[Файл:Civ-Surgut-forever.png|мини|320x320пкс|Сургутяне освобождают последние части Южной Америки]]
После запуска сразу установить налоги на 0 %, роскошь оставлять нулевой (серый плюс и серый минус цифровой клавиатуры ускоряют выбор). В меню взвести флажок окончания хода и подсказок. Окончание хода даёт гарантию, что мы сможем успешно отреагировать на продвижение врага, так как для перехода в следующую дату нужно прямо нажать клавишу. Подсказки полезны, хотя не всегда идеально точны (в особенности странными бывают советы основать город на соседней с существующим городом клетке!).

Очень важно правильно выбрать и подготовить место для столицы. Это должна быть равнина или степь, мелиорировать или прокладывать дорогу на месте самого города не нужно, но для обеспечения денежного оборота нужны ещё две клетки с реками или с проложенными дорогами. Основывать город следует на клетке, дающей продукцию (если равнина, то с кружком), очень хороший вариант степь с лошадьми (продукция 2-3 единицы, смотря по типу экономики). Как правило, лучше сразу учесть возможность расположения других городов, но к сожалению, поле обзора не даёт полной возможности для этого. В дальнейшем, при размещении новых городов, нужно тщательно располагать их с расчётом достижения максимального (обычно 20) размера, когда поля будут мелиорированы и проложена железная дорога. Соответствующие цифры урожайности можно подсчитать, но вскоре вы сможете делать это интуитивно (в пустыне придётся очень точно рассчитывать места).

Первое, что строится в столице (здесь и далее, для уровня сложности король), это подряд два юнита милиции. Первый сразу отправляется на исследование местности, но следует быть осторожным с варварами, и не заходить в домики, близкие к столице. Самое правильное — отправить отряд странствовать как можно дальше, чтобы разозлённые его действиями варвары нападали на кого-то другого. Второй отряд следует окопать (f) в городе как минимальную защиту и для успокоения одного жителя. На уровне короля беспорядки без храма и роскоши возникают при размере города 3, и в условиях деспотии или монархии/коммунизма каждый военный может успокаивать одного жителя. Перебарщивать с военными тоже нежелательно, на их содержание идут ресурсы (при деспотии город размером N бесплатно содержит N юнитов, дальше идут расходы). После двух полицаев создаётся колонист (сеттлер). Следует контролировать уровень запасов и размер города, чтобы не создать колонистов больше, чем можно прокормить. Может случиться так, что город совсем исчезнет, превратившись в одного (последнего) колониста (этим приёмом зато можно пользоваться для переноса города из неудачного места).

Помните, что Чудеса не могут быть перенесены или отстроены заново, так что учитывайте это в планах по обороне. Как правило, пограничный город с важным Чудом следует защищать и городской стеной.

Вновь созданные колонисты как можно быстрее должны создавать новые города в подходящих местах и на достаточном удалении (чтобы города не мешали друг другу), но на пути к поселению следует прокладывать дороги. Они пригодятся для обороны (подвести войска), а также увеличат торг. Смотря по наличию колонистов, нужно покрыть сетью дорог и мелиорировать местность. Холмы и пустыни могут быть либо мелиорированы, либо в них заложены шахты(!). Обратите внимание, что пока не открыто мостостроение, дорогу через реку вы проложить не сможете, единственный вариант соединить берега в таком случае, это заложить город прямо на реке.

Первым исследованием, если возможно, должно быть ''Колесо''. Это даёт колесницу, и вам нужен хотя бы один такой отряд в центре вашего государства (обычно окопанный в городе; для подъёма по боевой тревоге войдите в город и щёлкните по отряду). Также нужно исследовать ''Алфавит, Письменность, Свод законов'' и ''Грамоту''. Эти четыре секрета позволят дойти по древу до секрета ''Республика'', и установить этот государственный строй. Поскольку научный советник не всегда предлагает нужный вариант, из других следует первыми выбирать ''Церемониальное сожжение, Мистицизм, Бронзу'' и ''Деньги''. Однако главное, это побыстрее установить республику и воспользоваться роскошью для численного роста.

Лучшим отрядом, годным сразу атаковать врага, являются колесница или рыцарь. Даже без статуса ветерана, они первым же ходом после создания вполне могут разбить варварский легион. Технические юниты (катапульта, пушка, артиллерия, а также из кораблей — линкор) очень плохо действуют, пока не получили опыт. Если они только что созданы и вступили в бой — на уровне короля половина гибнет сразу. Полезно иметь для защиты по дипломату в каждом городе (подкуп врага), это тем хорошо, что дипломат не требует щитки для содержания.

Как только города достигнут размера 3, можно увеличивать их население роскошью. Как только роскошь перестанет оказывать действие, нужно немедленно её снижать до минимума, обеспечивая порядок. Проверяйте быстро положение в городах по F4. Если на каком-то уровне роскоши недовольство в единичном городе, часто есть смысл войти и вручную переставить жителей на более денежную работу. Или вовсе снять одного жителя с работы. Наблюдайте за уровнем запасов, чтобы предвидеть рост крупнейших городов и заранее парировать возможные беспорядки. Как только станет доступен секрет «Торговля», нужно немедленно ставить максимальные налоги (останавливается наука) и создать максимум возможных маршрутов, используя для ускорения покупку казарм и снова выбирая караван. Плюс роста оборота за счёт караванов, что в отличие от базара и банка, поддержание торговых путей бесплатно.

Крупные города на том же максимуме налогов должны получить базары (покупайте, начиная с самых больших городов), это сразу уменьшает нужный уровень роскоши при сохранении довольства. Для открытия секрета банков нужен также секрет «Республика», однако из соображений минимальной коррупции, открывайте Философию, затем Демократию, и устанавливайте этот режим. В условиях демократии коррупция нулевая, причём продажа дворца (это 200 монет) никак не сказывается на управлении.

Исследующие (как можно дальше) местность дипломаты должны по максимуму скупать все встречные юниты. Дешевле всего обходятся варвары, недорого стоят милиционеры и фаланги. Важно максимальное число, и совершенно неважно, где эти юниты потом встанут в оборону. Это нужно чисто для понтов — отношение других цивилизаций прямо зависит от количества военных отрядов (дипломаты, колонисты и караваны не считаются). Если у вас где-то есть 10-15 отрядов милиции, навряд ли вам предъявят требование дани. Если получится, вы такие отряды без прописки постарайтесь вернуть к городам, где они будут обозначать присутствие (как бы слабы не были), притом не требуя отчислений и свободно маневрируя без недовольства.

Как только города достигнут размера 10, их рост останавливается. Дальше требуется водопровод, он должен быть сначала открыт (секрет Конструкция), а затем построен (деньги!). Так что это не удаётся сразу. Если в городе есть перепроизводство продуктов, вы тогда можете в таких городах вырастить колонистов. Для ускорения, после начала выбирайте и покупайте казармы, а потом снова выбирайте колониста. В среднем нужно иметь на один город двух колонистов, но лучше больше. Чтобы потом восстановить размер города, ненадолго задействуйте роскошь. В городах размером 8-10 очень выгодно уже иметь банк.

После открытия секрета «Религия» нужно снова остановить научное развитие, и успеть вперёд всех построить чудо ''Собор Баха''. Сначала нужно везде начать строительство караванов, потом ускорить его через «покупку» казарм, и в безопасном месте разом отстроить чудо, промежуточно купив там ресурсы через «покупку» собора или дворца. Этого вы можете достичь около 2000—1500 года до н. э. Неплохо и построить более дешёвое чудо ''Капелла Микеланджело'', но оно не столь ценно. Более важным является успешный рост городов, которому вы должны посвятить время по примерно 600 год до н. э. Всё это время на максимальных налогах вы должны поднять рыночную и банковскую экономику, отстроить водопроводы и соборы, и перекидывая площади, добиваться уверенного роста городов до размера 12 и более (периодический подъём роскоши для роста населения). Амбары строить в это время необязательно, библиотеки также не нужны.

Как только достигнут примерно 600 год до н. э., нужно срочно отстроить в крупных городах библиотеки, а в мегаполисах есть смысл и в университетах. Не позднее 500 года до н. э. нужно снижать налоги до предельно минимальных, и на минимальной же роскоши достичь максимально возможного числа исследований. Если удастся открыть секрет ''Железной дороги'' до новой эры — дело в шляпе, если нет — ничего страшного.

После наступления новой эры вести исследования становится трудно, и практически невыгодно. Поэтому ставьте максимальные налоги, продавайте университеты и библиотеки, и занимайтесь строительством чудес и накоплением денег. Открытие железной дороги даёт возможность отстроить ''Путешествие Дарвина'', и следовательно, открыть ''Индустриализацию''. Вслед за чем можно отстроить весьма важный ''Феминизм''. ''Железная дорога'' увеличивает урожайность местности, и значит, позволит увеличить население городов. Однако в любом случае, удалось вам открыть железную дорогу или нет, начинайте экспансию. Для этого нужны дипломаты и много, очень много денег. А также быстроходные войска (колесницы или рыцари, танки или БМП), а также пароходы, крейсеры или линкоры для защиты побережья и истребления неприятеля. Подготовленными дипломатами и колесницами скупайте или уничтожайте высадившегося врага, топите парусники с десантом прямо в море.

Тут возможно исключение. Если вас перегнали технологически, есть смысл вместо отправки шпионов за секретами позволить развитой цивилизации взять ваш город (два, три…). К моменту запланированной сдачи города стоит распродать в нём сооружения, начиная с соборов и храмов, прописать юниты в другом месте, а также изготовить по паре дипломатов на город. Следующим ходом после захвата можно начинать красть секреты (по одному с города), а вторым по счёту дипломатом перекупать уже город. Таким образом, каждый сданный город позволит добыть у подлых буржуинов целых два секрета, так вы сможете наверстать отставание. Имейте в виду, что чем ближе город или юнит к вражеской столице, тем дороже он возьмёт за измену. Поэтому самый дешёвый вариант — это всё-таки захватить или разрушить столицу противника, после чего подкуп резко удешевляется.

Когда дело доходит до космической гонки, то в случае, если вы никак не успеваете, и ваши технологии не позволяют построить и запустить корабль, есть ещё одна подстраховка: можно подготовить сокрушительный удар и взять столицу противника. После чего их корабль исчезает, и приходится строить старшип заново. Этого времени может хватить, чтобы вы успели либо уничтожить врага до отправки их корабля, либо построить и запустить свой.

Атомное оружие следует применять осмотрительно, обычно только при крайней необходимости, связано это с загрязнением местности осадками. Обычно следует наносить удар, и немедленно захватывать столицу. Желательно сразу прислать 2-3 сеттлера для уборки загрязнения, и тут же подписывать мир для удобства их деятельности. В дальнейшем все остальные города можно брать дипломатами.

При избытке производительной мощности заводов (важное: после открытия электроники желательно на крупнейшем нашем острове отстроить ''Дамбу Гувера'') вы можете строить и затем сразу продавать такие строения как стены, СОИ, или университеты. Останавливайте рост городов продажей водопроводов.

Для организации большой военной экспедиции, можно прописать значительное количество войск в городе размером 2. Если Собор Баха отстроен, в таком городе, вне зависимости от числа сирот, всегда будет порядок. Фабрика может довести число поддерживаемых им юнитов иногда до 10. В остальных случаях, прописывайте войска, участвующие во вторжении, по одному-два на город

== См. также ==
# [https://web.archive.org/web/20210506123653/https://www.civfanatics.com/civ1/manual/civ1_man.htm Архивная копия официального руководства]. Среди прочего, содержит описания клавиатурного управления игрой при отсутствии мыши.
# [[w:Sid Meier’s Civilization|Статья про игру в Википедии]]. Содержит много информации о разработке игры, её критике, и т. д.
# [http://hol.abime.net/3030 ''Sid Meier’s Civilization'']{{ref-en}} на сайте ''Hall of Light''.
# [http://www.kultboy.com/testbericht-uebersicht/8/ ''Sid Meier’s Civilization'']{{ref-en}} на сайте ''Kultboy''.</text>
      <sha1>fo41xo8jjjvtebgiird6g1eodi2jkwl</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261020</id>
      <parentid>261019</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T18:18:00Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Juras14</username>
        <id>77852</id>
      </contributor>
      <comment>/* Критические ситуации из-за ограничений программы, ошибки, неожиданности */</comment>
      <origin>261020</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="129990" sha1="hthtzoqf9glguvzz89g10mwlda8yisj" xml:space="preserve">{{Название учебника
|Категория = Компьютерные игры
|Тип = Одностраничный
}}
[[Файл:Civ-castle.png|мини|320x320пкс|Ваш прогресс в управлении Цивилизацией отмечается ростом вашего Дворца]]
Как проходить «Цивилизацию» Сида Мейера? Немногие помнят игру, ставшую суперхитом в конце 1980-х; игру, которую можно было запускать с дискеты высокой плотности и работавшую под DOS, но обладавшую всеми основными характеристиками стратегии; игру, над которой просиживали неделями взрослые и дети. Тем не менее, и сейчас есть небольшое количество любопытствующих и даже энтузиастов, готовых запустить её в эмуляторе или со старого ПК, и задающих вопрос — в чём секрет его тогдашней сверхпопулярности, и как пройти «Цивилизацию-1»? В меру познаний продвинутого пользователя DOS в статье даны ответы на эти вопросы.

Текст представляет собой явную инструкцию, основанную исключительно на личном опыте. Это вызвано тем, что игра очень старая, и форумы с её описанием попросту исчезли, однако автор находит эту древность очень играбельной и развивающей навыки управления, когда их не к чему применить. Примитивная на сегодня графически, эта игра имеет необъятное количество вариантов и несколько путей достижения целей (стратегические заложены при её создании, тактические используют игроки), использует математические навыки и даже сегодня является очень играбельной. Достаточно сесть за неё, и может оказаться трудным сделать паузу, кажется вот-вот и ещё!

Вызвано это тем, что кажется, мы не можем остановить управление, что всё порушится без вождя (рыцаря, принца, царя или короля). Пошаговая игра достигает этого в том числе плавным перемещением юнитов, попиксельным строительством объектов. В статье бегло разбирается заложенная стратегия игры и менее перспективные тактические варианты достижения целей, затем тщательно разбирается лучшая (по мнению автора) тактика, и управление городами.

Разбор трудностей прохождения в основном соответствует уровням сложности царь или король. Элементарные вопросы пропущены.

Основным источником по сооружениям, Чудесам, местности и юнитам служит Цивилопедия, встроенная в игру. Объём сведений в ней весьма велик.

== Программа и её запуск ==
Здесь демонстрируются скриншоты русифицированной версии «Цивилизации» перевода Мисовца (Бийск); по сети гуляет несколько вариантов перевода, и к сожалению, не все корректно отображают текст, в том числе в окне сохранения. Есть отличия в описаниях юнитов и строений, подсказках, однако общая логика работы остаётся неизменной и ничем не отличается от английской.
Для прямого запуска на компьютере подходят DOS и 32-битные Windows по XP включительно; в Windows 7 и более поздних, а также 64-битных ОС полноэкранный режим не работает, и потому программу приходится запускать из-под Virtual PC, DOS Box, или другого эмулятора (в таком случае, возможен запуск из произвольной среды). Приятной особенностью является, что игра всё-таки может работать в окне, однако только переход в полноэкранный режим полностью выключит вас из современного мира и вернёт к графике 1980-х; и вы будете удивлены, насколько она могла быть интересна. На побережья местами накатывают волны, реки текут, юниты перемещаются плавно, правители и советники вражеских держав гримасничают при переговорах и фальшиво улыбаются, заключая мир; когда ваш или вражеский город захватывают, маршируют войска, вид которых зависит от технического уровня; празднования в честь правителя или беспорядки также проходят по-разному в разные века. Однако из-за ограничений размера враги не разговаривают, вместо этого текстовые диалоги с ними сопровождаются национальными гимнами и угрожающими ритмами, сопровождающими требования.[[Файл:Civ-random-map.png|мини|320x320пкс|Народ украинцы (король Зеленский) на случайной карте]]Итак, собственно после запуска программы предстоит выбрать тип монитора, управления и озвучки программы. Как правило, последовательность 1 4 1 даёт управление клавиатурой и мышью с обычным монитором, но если звуковая карта при этом не сработает (бывает всякое), то можно использовать для озвучки PC speaker, набрав 1 2 1. Далее идёт меню загрузки сохранённой игры, создания нового мира, игры (тип местности запоминается и будет использован и при следующем запуске), игры на случайной карте нового мира, или игры на карте Земли (более предсказуемо), уровня сложности. Если не препятствовать пробелом или вводом, программа покажет длинное интро с развитием планеты. Обратите внимание, что можно не только менять имя вождя, но и название народа, для чего при выборе в списке нужно нажать Esc и напечатать свой вариант; однако цвет и предлагаемые названия городов останутся без изменений (то есть желаемые имена придётся вводить самому). Всего можно играть с 6 соперниками (7 цивилизаций), выбирая один из 14 народов. Ещё одним соперником являются варвары; они не имеют столицы, с ними нельзя вести переговоры и создавать посольства. Варвары не интересуются наукой.

Всего существует 5 уровней сложности:
* Босс (легчайший)
* Лорд
* Принц
* Царь
* Король (труднейший)

Уровни сложности отличаются следующим:

# Уровень недовольства населения, определяющий необходимость строительства/покупки храмов или других сооружений. От простого к сложному недовольство возникает всё раньше.
# Частота появления варваров, и их боевые качества, а также количество случающихся бедствий.
# Агрессивность соседей в ходе переговоров, их вооружённость, и стойкость войск.
# На сложных уровнях научный прогресс требует всё больших вложений (идёт медленно).
# На уровне босса/вождя даётся стартовый капитал 50 монет, подсказки по умолчанию включены.

== Клавиши управления и неочевидные возможности ==
[[Файл:Civ-items.png|мини|320x320пкс|Окно территории содержит изображения объектов, каждый из которых имеет определённый смысл]]
В каждом окне доступно больше возможностей, чем можно ожидать от столь скромного по размеру продукта, и частично они реализованы нажатием единичных клавиш, в справке (Цивилопедия) этого нет. Так, при щелчке по области, где отображается замок правителя, мы можем рассмотреть его детальнее; миникарта в левом верхнему углу позволяет быстро перемещать фокус по планете; правый щелчок по местности вызывает показ её свойств (внимание: если выделен юнит, то такой щелчок с ним по соседству вместо этого переместит его на эту клетку).

В верхнем меню имеется много команд, и те из них, которые относятся к управлению юнитами, имеют клавиатурный аналог. Все юниты можно перемещать, прописать в городе, в котором они сейчас находятся, и распустить; колонисты кроме этого могут строить дороги, шахты, садить или вырубать лес, строить фортификацию, железные дороги и мосты (после исследования). Также колонисты могут заселяться в городе (размером не более 9). Это может оказаться необходимым, если мы построили колониста, и выяснилось, что его нечем кормить, либо вариант (вместо прописки) утилизовать юнит, приписанный к городу, который вот-вот падёт под ударами врага (приписанные к нему юниты исчезают). Колонисты могут убирать загрязнения от промышленности или после ядерной бомбардировки.

Сухопутные военные юниты могут атаковать врага, окапываться (в городе со стенами или без, форте, или на местности — в любом случае это +50 % к защите), разорять местность, становиться на стражу. Сухопутные юниты (колонисты и военные) могут погружаться в транспорт и выходить из него, морские суда могут перемещаться, вставать на стражу, и все вышеперечисленные юниты могут пропускать ход (пробел). Авиация не может вставать на стражу на местности (только в городах и на авианосце), причём истребители, штурмовики, и ракеты перевозятся строго на авианосцах, до 8 единиц на одном. Из всей авиации пропускать ход вне аэродрома или авианосца могут без последствий штурмовики (на вылете; при возвращении пропуск хода ведёт к тому, что топливо кончится и штурмовик будет утерян).

Также все юниты могут перемещаться по команде в указанный пункт, но эта возможность реализована плохо (юниты идут напролом, а не по дорогам), и в случае с самолётами часто ведёт к их потере, так что лучше ей не пользоваться. Военные юниты, как и гражданские, также могут быть прописаны в городе в момент нахождения там, включая и атомные бомбы(!). Поставленные на стражу (кнопка s) в портовом городе, сухопутные юниты самостоятельно грузятся в первый же транспортник, зашедший (или созданный) в порту. Аналогично грузятся ракеты и авиация, только на пришедший в порт авианосец. Это немного упрощает управление.

Внутри города (предварительный щелчок по городу) возможностей ещё больше. Можно выбирать места обработки местности жителями, выбирать объект для строительства (быстрая клавиша c), ставить строительство в автоматический режим (щелчок правой кнопкой мыши по кнопке «Выбор»). Можно сразу купить объект (есть особенности, позволяющие экономить), быстрая клавиша b. Щелчок по окопанному в городе или стоящему на страже военному юниту поднимает его в бой (из военных юнитов также могут окапываться дипломаты, но не колонисты). Щелчок правой кнопки по элементу списка вызывает справку Цивилопедии (так, для военного юнита это удар, защита, число ходов, и другие особенности). Для выбора городского здания для его продажи нажмите s.

Во вкладках внизу можно видеть доходы от торговли, на вкладке Счастье проверить, как влияет на состояние жителей роскошь, строения, и чудеса (позволяет оценить границу, за которой начнутся беспорядки), вкладка «Карта» покажет на карте мира зелёными точками целевые города караванов и серыми — все юниты, поддерживаемые городом. Владка «Обзор» показывает внешний вид города (строения, чудеса), и доли счастливых, довольных и недовольных жителей. Клавиша «s» внутри города позволяет продавать строения, но только одно за ход. Это полезно, так ка надобность в них может пропадать, и бывают случаи, когда не хватает денег для подкупа, например, города. Тогда можно быстро пройтись по городам и продать вузы, библиотеки, амбары и водопроводы.

== Стратегии развития и победы в игре ==
[[Файл:Civ-putler.png|мини|320x320пкс|Победа заключается в «освобождении» всех стран и присоединении их городов к нам. Альтернативный путь — построить StarShip, и отправив его, колонизировать Альфу Центавра]]В принципе можно победить двумя путями: уничтожить всех врагов, или первым достичь Альфы Центавра. Естественно, для строительства корабля нужны современные технологии: космонавтика, пластмассы, и роботы. Военная же победа достигается как механическим истреблением врага, когда для захвата города требуется перебить всех защитников, так и подкупом юнитов и городов с помощью дипломатов (требуются деньги). Разнообразие доступных вариантов и выбора подходящего времени для экспансии весьма велико. Обычно при правильной игре наибольшие трудности бывают в начальный период: слабая нация может быть легко уничтожена варварами или заблокирована несколькими врагами на пятачке, не дающем возможности развиться. Примером самоблокировки может быть выбор англичан на земной карте: на островке, демонстрирующем Великобританию, можно построить лишь один город, шансов к развитию и победе почти нет. Предлагаемый автором алгоритм победы приведён в конце статьи, есть другие, более медленные.

Обратите внимание, что вражеские юниты и города можно опознать по цвету. Мелиорация, дороги и форты принадлежности не имеют, однако мы не имеем права продвигать войска или колонистов на используемую оппонентом (с которым у нас мир) территорию, если она имеет дороги, шахты, или мелиорирована, а также разорять её, если уже там находимся — это уже акт войны.
{| class=&quot;standard&quot;
!Белый
|Римская (Цезарь)
|Русские (Сталин)
|-
!Зелёный
|Вавилонская (Хаммурапи)
|Зулусы (Шака)
|-
!Синий
|Французская (Наполеон)
|Немцы (Фридрих)
|-
!Жёлтый
|Древнеегипетская (Рамсес)
|Ацтеки (Монтезума)
|-
!Голубой
|Китайская (Мао дзе Дун)
|Американцы (Линкольн)
|-
!Розовый
|Греческая (Александр)
|Англичане (Елизавета)
|-
!Коричневый
|Индийская (Ганди)
|Монголы (Чингизхан)
|-
!Красный
| colspan=&quot;2&quot; |Варвары
|}

== Политический строй ==
Первоначально мы оказываемся в условиях деспотии, когда достаточно легко содержать войска (город размером N не тратит на первые N юнитов щитков, на колониста дополнительно к щитку идёт один колосок, а не два, как при других режимах), подавлять беспорядки вводом войск, но к сожалению, деспотия малопроизводительна, а с удалением от столицы очень быстро растёт коррупция. Поэтому приходится исследовать и выбирать любой из других строев — монархию, республику, демократию или коммунизм). Не заглубляясь в детали, можно отбросить монархию и коммунизм — хотя они отлично приспособлены для ведения боевых действий, низкие доходы при торговле делают построение по-настоящему счастливого общества с быстрорастущими городами невозможным почти примерно при любом уровне роскоши. По этой причине не стоит специально исследовать монархию, феодализм и рыцарство, тратя на это деньги. Если возможно, лучше сразу открывать демократию, республика неплоха только при компактном государстве (но секрет республики нужен для развития банковского дела). Коррупция при демократии отсутствует полностью — это не только увеличивает прибыль, но и даёт возможность дирижирования городами, чередуя этапы счастья и простого поддержания порядка (см. иллюстрацию). К сожалению, при демократии население любого города, оставшееся недовольным два хода, свергает неугодное правительство — отсюда необходимость внимательности при управлении. В зависимости от политического строя, может быть разным положение с продовольствием.

== Счастье ==
[[Файл:Civ-good-president.png|мини|320x320пкс|Празднования проходят, когда город счастлив]]
[[Файл:Civ-right-growth.png|мини|320x320пкс|Правильный рост с чередованием роскоши чётко виден на графике развития (народ русские)]]
Состояние города (не нации), когда половина или более жителей счастливы и нет ни одного недовольного. В этом необычном состоянии город при достаточном сборе еды (сбор превышает потребление) способен увеличивать размер на единицу за ход, без расходования запасов из амбара. Минимальный размер счастливого города — 3 (или 60 000 населения). Короткие периоды высокой роскоши (при хорошей внешней или внутренней торговле, с помощью финансовых или религиозных строений) позволяют быстро наращивать население, после чего разумно ограничить роскошь границей поддержания порядка и снова накапливать деньги для постройки строений. Использования счастья в деспотии/монархии возможно при 50-80 % роскоши, и при 30-50 % (смотря по торговому обороту) при республике или демократии. Непрерывное поддержание роскоши невыгодно, так как при этом уменьшаются кассовые сборы и/или отчисления на науку. Поэтому после подрастания населения нужно уменьшать роскошь до минимальной, обеспечивающей порядок, и как правило, достраивать увеселительные заведения и банки. Проверить текущее положение довольства жителей при выбранных параметрах можно по F4.

Состоянию счастья могут помогать чудеса света, так ''Висячие Сады'' и ''Лекарство от рака'' добавляют одного счастливого жителя. К сожалению, эффект ''Висячих Садов'' ограничен во времени, и пропадает при развитии технологии Изобретения (довольно скоро), поэтому постройка такого чуда нецелесообразна.

В ходе военных действий, когда войска покидают родные города, и растёт недовольство, можно заткнуть им рот деньгами, увеличивая процент роскоши. В &lt;s&gt;захваченных&lt;/s&gt; освобождённых городах, где ещё не отстроены культовые сооружения, можно и нужно выворачиваться, снимая население с работ, а при возможности, ставя на более лёгкие. Так, работа на угольных и каменных шахтах и лесоповале не приносит торгового оборота городу, зато торги на равнине и в степи дают и это, и продовольствие. Ещё больше «стрелок» приносит рыбалка, самые прибыльные — добыча золота или алмазов. Когда в городе число счастливых жителей равно или больше числа недовольных — порядок сохраняется.

В случае высокой роскоши в городах вашего государства, им начинают завидовать иностранцы, и те иностранные города, в которых происходят сильные или продолжительные беспорядки, с некоторой вероятностью могут перейти без всяких усилий на нашу сторону. Даже в том случае, если они удалены географически, нами не исследованы, и мы никогда не вступали в контакт с их государством. Совершенно аналогичные явления могут происходить и с управляемыми вами городами, если мы допустим там буйство (недовольных не менее 50 % в течение 2 ходов). Таким образом, достаточная роскошь может прямо вести к победе.

== Контроль территории ==
[[Файл:Civ-nowar.png|мини|320x320пкс|Пример ограничения территориальной экспансии: заключить мир, и вывести войска с линии соприкосновения («ни мира, ни войны»). Нельзя порвать пакт без предъявления ультиматума либо нападения на юнит, враги соблюдают правила дипломатии (вторжение в пустой город не делают)]]
Территория в игре — это основной ресурс, используемый населением городов. Он даёт продовольствие (колоски) и продукцию (щитки). Лишившись территории, мы не сможем расширяться, да и наращивать значительно военные силы (кроме случая деспотии, когда удешевляется содержание войск в ущерб остальным показателям). Таким образом, нужно с минимальными затратами ограничить продвижение противников, если не в состоянии наступать на них сейчас и разбить.

Блокируя отряды противника своими, возникают трудности при переходе к республике или демократии: недовольство населения, когда мы забираем отряд из родного города. Тут возможны такие варианты:

# Покупка вражеского юнита ближе к врагу, чем к нам, который становится наёмным отрядом без прописки, и кстати, не требует на прокорм ресурсов.
# Блокирование вражеских юнитов дипломатами. Выгода в том, что дипломат недорог, и даже может скупать при случае вражеские отряды, минус в нулевой защите. Даже окопанный, дипломат в лучшем случае может дать отпор где-то в горах.
# Блокирование окопанным караваном (1 единица защиты+0,5 за окопы+проценты с местности).

Можно блокировать врага городом, в котором придётся держать сильные войска, и лучше всего за стеной. Но враг обкладывает город и разоряет поля, экономика сильно страдает. Общим недостатком таких вариантов является соприкосновение с противником, в результате чего он регулярно возбуждает вопрос о дани (или требует отдать секрет). Воевать же каждый раз не дело. Но тут есть хитроумный выход.

Как правило, чтобы разорвать заключённый пакт, любой оппонент вступает в переговоры, цель которых — добиться успеха угрозами, без войны. Поэтому есть ещё вариант: сразу после заключения пакта (обычно: уплаты дани) отводите юниты за линию городов, и разоружайте сами города. Чтобы мир продлился дольше, города не должны создавать караваны или другие юниты. Оппонент при этом ждёт по соседству с городами неопределённое время, не обходя их. Вам стоит иметь дипломатов недалеко, чтобы когда столкновение произошло, можно было быстро подкупить соседствующие вражеские отряды и обезопасить свои города. Столкновение возможно и на море, поэтому в случае такого шаткого мира направляйте судоходство подальше от противника.

== Колонизация территории ==
Имеющимися колонистами (желательно иметь в среднем по 2 или более колониста на город) вы должны преобразовывать местность для получения максимума средств, провизии, и промтовара. Как минимум, везде по степям и равнинам нужно проложить дороги (впоследствие — железные дороги), затем мелиорировать их. Холмы и пустыни, смотря по обстоятельствам, мелиорируются, либо организуются шахты, в горах же возможны лишь шахты. Болота и лес, как правило, преобразуют в равнины и степь соответственно, невозможно ничего сделали лишь с тундрой (кроме прокладки дорог). После открытия секрета железных дорог, их прокладывают везде.

== Эффект строений в городе ==
[[Файл:Civ-happy-city-view.png|мини|320x320пкс|Обзор счастливого города — культовые строения, развитая экономика и роскошь сглаживает любое недовольство]]
[[Файл:Civ-no-facture.png|мини|320x320пкс|Пример избыточной производительности. Построен завод, фабрику же нельзя, выбросы вырастут многократно]]
'''Амбар''' позволяет ускорить рост города и в том случае, когда его население не счастливо. Город по достижении 100 % запасов зерна увеличивает размер на единицу, но в случае амбара, запасы на это расходуются не все, а только половина. Кроме того, при постоянных достаточных запасах в амбаре, легче прокормить колонистов. Однако случаются нападения пиратов, диверсии врага, и другие неприятности, когда запасы в городском амбаре пропадают. Контроль над запасами еды является основным для устойчивого существования города, так как никакими строениями внутри города нельзя нарастить выращиваемый урожай. Наличие амбара гарантирует, что голода в городе не случится, даже если запасы там стабильно нулевые (при равенстве сбора и потребления, конечно).

'''Рынок''' позволяет увеличить денежный (складывающийся из подорожной и граничной (или торговой) пошлин) сбор денег на 50 %. Эффективность рынка выше для крупных городов с хорошим оборотом. Для условий демократии или республики, рынок обычно выгодно иметь с размера города примерно 4-5, но для роста городов путём роскоши, оправдан и для размеров, начиная с 3 (для размеров 1-2 никакая роскошь не вызывает счастье). Может стать совершенно неэффективен при отсутствии использования роскоши и нулевом или близком к нулю налоге, в таком случае рынок можно продать, нажав s внутри окна города.

'''Банк''' ещё больше увеличивает сборы. Может быть построен только после рынка. Необходим как для успешной добычи денег (что снижает минимальный уровень налогов, позволяя быстрее развиваться, либо использовать деньги в военных целях), так и для скорейшего достижения счастья при умеренном уровне роскоши (без рынка около 60 %, с рынком 40-50 %, банк снижает пороговый уровень роскоши до 20-30 %). Использование роскоши для подавления недовольства при наличии рынка и банка, особенно в условиях демократии, достаточно эффективно, однако во всех случаях зависит от первоначального оборота капитала (стрелки), который строениями внутри города изменить нельзя.

'''Храм''' снижает число недовольных на 1, а после открытия мистицизма — на 2. Использование Чуда Оракула позволяет увеличить эффект от храма до 4, но к сожалению, открытие религии аннулирует эффект Оракула. Необходимое (тем более что дешёвое) строение во всех городах, начиная с 3 (Император), 4 (Царь), и т. д. размера города, при дальнейшем росте приходится строить собор, стадион, и непрерывно отчислять процент на роскошь.

'''Собор''' делает довольными 4 жителя, а в случае действующего Чуда Капеллы Микеланджело (до коммунизма) — 6 жителей. Содержание дороже храма, но дешевле стадиона. Обычно собор приходится строить при достижении размера города 8-12 (смотря по уровню сложности).

'''Стадион''' является быстрой в строительстве альтернативой собору. Содержание дороже, эффективность — 3 довольных жителя. Разумнее использовать уже существующие в захваченных городах, а новые — строить только для снижения недовольства в очень крупных городах, размером порядка 15-20, когда храм и собор + обычная роскошь в 20-30 % (с рынком и банком) окажутся недостаточными.

'''Водопровод''' позволяет городу расти свыше размера 10. Отсюда продажа водопровода — хороший способ остановить (часто возникающий) безудержный рост населения города в условиях высокой роскоши, часто приводящий к нехватке еды.

'''Библиотека''' ускоряет научную производительность на 50 %. Ещё на 50 % увеличивает научное развитие более дорогой '''университет'''.

'''Казармы''' позволяют создавать отряды-ветераны, способные лучше вести бой. Со временем, и любые отряды становятся ветеранами в бою, если не погибнут до этого. Как правило, технически развитые отряды всегда нужно создавать в казармах: это катапульты, пушки, артиллерия, штурмовики, линкоры. Казармы предотвращают нападение грабителей, в результате чего не будет сорвано, например, строительство Чуда.

'''Заводы''' и в ещё большей степени, '''фабрики''' увеличивают производительность города. При наличии в городе фабрики завод бесполезен и его следует продавать.

'''Общественный транспорт''' и '''центр переработки''' — сооружения, снижающие вредные выбросы. Нужны при появлении выбросов (трубы в окне города).

'''Гидростанция''' и '''атомная станция''' — увеличивают эффект от фабрик и заводов, одновременно снижая выбросы. Однако АЭС могут сами давать выбросы, а в случае анархии даже взрываться. '''Тепловая электростанция''' также увеличивает производительность, но выбросы растут. Гидроэлектростанция в городе может быть построена, только если он стоит на реке или граничит с горами.

'''СОИ''' защищают город от нападения ядерным оружием.

'''Стены''' защищают население и войска от нападения сухопутными и морскими силами. В меньшей степени это может выполнять полевая фортификация, которую умеют строить колонисты (после открытия секрета конструирования), плюс полевой фортификации в бесплатности содержания. Наличие стен защищает город от многих стихийных бедствий, например, смывания домов в портовых городах. Фортификация же может быть создана только вовне города.

'''Суд''' может быть полезен в удалённом от столицы городе, так как снижает вдвое коррупцию. При демократии это ненужное сооружение, в остальных случаях суд не нужен в столице (где нулевая коррупция, кроме случая коммунизма). Коррупция при коммунизме не зависит от удалённости от столицы, для деспотии/монархии/республики возрастает с удалением. Поскольку коррупция уменьшает сборы и замедляет науку, меры против неё необходимы. При наличии в городе суда случайный скандал в городе невозможен.

== Торговля ==
Торговля является архиважной для скорейшего и стабильного развития нашей цивилизации. Выгоднее всего барыжить с импортным товаром, отправляя построенные караваны в крупные или средние иностранные города, но сойдут и крупные отечественные (хотя выручка будет заметно меньше). Всего можно создать три торговых маршрута, после чего дальнейшая отправка караванов не будет менять маршруты или создавать новые. Повторная отправка по тому же адресу не увеличивает торг, а разовая прибыль по прибытии не окупит затрат по строительству каравана (50 щитков). Для торговли между своими городами необходимо достаточное расстояние (10 клеток по прямой или немного меньше по диагонали), поэтому очень компактный ареал не даст нам возможности наладить торг у всех городов. В таком случае следует основать 1-2 города за морем, через любой пролив торг уже идёт. Торговый маршрут разрушается только при уничтожении целевого города. Для строительства караванов требуется исследовать плавку бронзы — деньги — торговлю. Как только торговля будет исследована, немедленно нужно останавливать науку, ставя максимальный налог, и строить караваны. Для ускорения создания выполнять покупку казарм (не с нуля, это дорого), а потом менять выбор на караван и достраивать силами города (разница в 10 щитков).

== Регистрация ==
Первоначально юниты прописаны в городе, где родились на свет. Однако обстоятельства часто вынуждают сменить место регистрации на более подходящее. Например, производящий колонистов город может не иметь достаточно продовольствия, и колонистов лучше поставить на довольствие в более сытном месте. Может оказаться необходимым раскидать по адресам производимые войска, чтобы при отправке на фронт не создавать слишком много сирот (при малом числе 1-2 с недовольством поможет справиться Собор Баха и/или Феминизм). Поскольку Собор Баха делает довольными двух жителей, недовольство в городе размером 1-2 не может возникнуть при любом числе сирот (чёрные рожицы в окне статуса города), такие спецгорода могут сильно помочь в глобальной войне.

Чаще всего прописка применяется для выравнивания сбора и потребления еды. Для этого колонистов, приписанных к городу с нехваткой еды (можно приблизительно найти их геопозицию по вкладке «Карта» в статусном окне города), нужно прописать в городе с избытком еды. Такое уравнивание желательно для стабильности развития, чтобы от нехватки продовольствия колонисты не исчезали.

== Управление городами ==
[[Файл:Civ-big-city.png|мини|320x320пкс|Большой город со сбалансированным снабжением в условиях демократии]]
Умелый менеджмент городов — ключ к успеху. Города производят не только юнитов и строения, но и главное — деньги (вместо звонкой монеты мы можем вложиться в науку, это также бывает необходимо). Поэтому нужно иметь как можно большее население, эксплуатирующее достаточную площадь. Не бывает лишних людей — бывает мало роскоши или строений, помогающих в успокоении (храмы, колизеи, соборы; а при использовании роскоши эффективны рынки и банки). Таким образом, первое, нужно застолбить от конкурентов территорию, второе, грамотно разместить на ней города, максимально используя сушу, рыбные места, и вообще море. Если застолбить (как это сделать, написано ниже) не удастся, придётся проводить ранние военные действия, при этом развитие замедляется и возможно поражение. Однако это неизбежно, так как имея менее 6-7 городов, дальше развиваться вообще невозможно.
После основания, один за другим, городов (это важнейшее дело, не пренебрегайте расширением), встаёт вопрос их развития, и особенно спокойствия. Смотря по местности, города могут быть более производительными или более денежными, при этом встаёт вопрос строительства увеселительных сооружений за деньги или передавая ресурсы караванами.

== Научное развитие ==
[[Файл:Civ-invention2.png|мини|320x320пкс|Научный советник спрашивает, в каком направлении вести исследования]]
[[Файл:Civ-invention1.png|мини|320x320пкс|Когда произошло изобретение, оно вкратце описывается нашими учёными. Так, открытие ДВС даёт возможность строить крейсеры и исследовать автомобиль]]
Является ключом к развитию и последующей победе. Минимальный набор, который нужно получить, должен позволить нам установить демократию, организовать торговлю и банковское дело, построить Собор Баха, и иметь возможность строить водопровод (для роста города свыше 550 000). Чем быстрее мы достигнем демократии, тем лучше, поэтому если удастся избежать ранних войн, это было бы хорошо, поскольку позволяет до времени держать роскошь и налоги на минимуме (всё для науки). Если же сразу не удалось застолбить территорию, приходится воевать. В этом случае после войны нужно достичь указанного минимума, зарабатывать деньги и развивать торговлю, а все секреты воровать у гнилого Запада.

Научное продвижение необходимо, поскольку иначе нельзя построить старшип (один путь победы) или военным путём разгромить технически развитую державу. При самостоятельных исследованиях нужно иметь в виду, что первые научные открытия стоят сравнительно недорого (число «лампочек»), и в дальнейшем дорожают. Поэтому если мы неправильно нацелим исследования или будем случайно получать секреты их кражей, мы замедлим достижение жизненно необходимых открытий (демократия, деньги-торговля-банковское дело, религия). Поэтому опытным путём или с помощью исследования древа технологий, лучше вести исследования строго по плану. Речь идёт, конечно, о сложных уровнях (царь, король).

Кроме того, нужно учитывать, что есть более и менее выгодные времена для вложений в исследования. Античная эпоха (до 1 года н. э.) способствует развитию наук, после чего (по крайней мере, до 1000 года н. э.) вести их трудно. И только после 1000 года, а особенно после 1500 года, исследования ускоряются. Поэтому выгоднее всего вести исследования до 1 года н. э., после чего ставит максимальные налоги, продавать университеты и библиотеки, занимаясь военной экспансией и скупая города. Оптимальный тайминг проведения научных исследований и финансового роста представлен в последнем разделе этой статьи.

Ускорение научных исследований (больше «лампочек» за ход) достигается при снижении налогов, при наличии в городах библиотек и университетов, а также при использовании некоторых Чудес света: ''Колосса'', ''Обсерватории Коперника, Колледжа Ньютона,'' ''Внеземных цивилизаций''. Чудо ''Великой библиотеки'' (до открытия кем-либо секрета университетов) помогает случайным образом красть чужие секреты. Все эти чудеса, кроме ''Внеземных цивилизаций'', прекращают своё действие с наступлением какого-то открытия, поэтому строить их стоит по возможности, не тратя на это все ресурсы. Чудо ''Путешествие Дарвина'' после постройки обеспечивает два открытия подряд, и тем хорошо, что оно не слишком дорого.

Индикация приближающегося открытия показывается в синей «лампочке» справа от дворца. Также можно увидеть ход подробнее, нажав F6 (там отображены также сделанные открытия, цветом выделены те, которые мы сделали первыми). Справа от этой «лампочки» может появляться индикатор загрязнения. Если не избавиться от загрязнений местности, может измениться к худшему климат планеты (это необратимо).

== Дипломатия ==
[[Файл:Civ-stalin1.png|мини|320x320пкс|Сталин начинает базар]]
[[Файл:Civ-stalin2.png|мини|320x320пкс|Затем предъявляет претензии]]
[[Файл:Civ-stalin3.png|мини|320x320пкс|И если ему отказать — объявляет войну]]

=== Миролюбие ===
Дипломатия обеспечивает половину военного успеха. Если ваши дипломаты бездействуют или выбраны неверные решения на переговорах, то военным отрядам придётся туго. Нужно тут различать собственно дипломатию, сводящуюся к переговорам и выбору верных решений по объявлению войны либо денежным уступкам, и шпионаж. Для начала переговоров нужна встреча наземных юнитов на соседних клетках, если такой нет — никто обратиться к нам не сможет. На этом принципе строится вариант удержания границы по принципу «если нет войны — это мир». Это значит, что если мир с какой-то граничащей с нами державой подписан, но мы вывели или распустили гарнизоны в городах, и убрали юниты от границы, то она не в силах затребовать в очередной раз дань, и обложив границу, терпеливо ждёт повода для ультиматума. По этой причине лучше с самого начала подписывать мир со всеми встречными, чтобы их нападение не прошло без объявления войны, и они не вошли внезапно в такой пустой город. Мы же можем инициировать переговоры, отправив дипломата во вражеский город, и выбрав пункт «переговорить с правителем». Дипломат на переговорах не расходуется (хотя после объявления войны не сможет уйти с клетки, и скорее всего, следующим ходом будет убит).

=== Подготовка или отказ от переговоров ===
Отказ переговоров нужен лишь в случае, если их инициировал враг, мир с которым нам совсем не нужен. Например, он только что высадил десант на наш берег, и лишь вопрос времени, когда он двинется дальше, разорвав пакт. Или если мы имеем дело с вероломным правителем (обычно, это русские). Но в случае неготовности гарнизонов к уничтожению врага на побережье, есть смысл подписать и кабальный договор, следующим ходом скупив его войска или подготовив пушки (одно другому не мешает). Во всех остальных случаях лучше согласиться на переговоры.

=== Учёт особенностей ===
Из внешнего вида неприятеля уже можно сделать выводы. Характерное для республиканцев или демократов облачение показывает, что им придётся под давлением сената согласиться с предложенным нами миром, даже если мы не отдаём им свои технологии. Деспоты, коммунисты или монархисты опаснее, и если мы не удовлетворим хотя бы одному из их требований (объявить войну их врагу, отдать секреты или деньги), то вероятнее всего, они нападут. Поэтому перед контактом (и вообще всё время) разумно держать некоторый разумный запас денег, чтобы можно было в очередной раз откупиться, не рассчитываясь технологией. Обычно это (в начале) более 50 монет, а в дальнейшем 100—200 монет. Не стоит жалеть денег, спокойное развитие важнее.
Также авансы врага зависят от его могущества, на что намекает число советников за их вождём. Слабые цивилизации с 1-2 советниками скорее сами отдадут деньги, чем будут вымогать, а вот с великой державой (4 советника) лучше не спорить.

=== Деньги могут всё! ===
Дипломат многофункциональная единица. Входя в город, он может вступить в переговоры, создать посольство, устроить диверсию, украсть технологию (одну; после смены власти в городе можно пробовать ещё раз), организовать захват власти (требует денег, невозможно в столице). Также способен подкупать вражеские юниты, если они стоят на клетке поодиночке (сравнительно дорого приходится платить колонистам, боевым кораблям). Возможен подкуп даже штурмовиков, пока они останавливаются на клетке после атаки. При скупке юнитов или вступлении в переговоры дипломаты не расходуются. Подкуп юнита — недружественное действие, но прямо к войне не ведёт, как и саботаж, а вот кража секрета или революция это акт войны, хотя наше правительство может и не понять этого. Чтобы не было трудностей с новостями, не жалейте дипломатов для создания посольств.[[Файл:Civ-spy1.png|мини|320x320пкс|Сначала идёт восхищение жизнью в США…]][[Файл:Civ-spy2.png|мини|320x320пкс|Потом происходит восстание…]]Достаточное количество денег может сделать вашу дипломатию очень могущественной, а в условиях демократии, с развитой внешней торговлей и банковской системой вы за шаг можете получать несколько тысяч монет, чего хватает для покупки крупного города. Следует чётко увязывать действия военных и дипломатов: задачей первых в основном будет захват вражеской столицы, чего при обилии танков или осадной артиллерии можно добиться за 2-3 хода (разумеется, если посланные вами в город дипломаты разрушат городскую стену). После падения столицы у противника начинаются беспорядки, и захват власти в его городах резко удешевляется. Вражеского президента дипломаты убить не могут, но разрушением соборов/банков/храмов вполне могут привести население в ярость, в результате чего военное производство в городе прекращается, и он вскоре падёт.[[Файл:Civ-spy3.png|мини|320x320пкс|И наконец, без каких-либо трат город переходит к демократии]]

=== Технический шпионаж ===
Способность дипломатов добывать секреты позволяет в случае технологического отставания не пытаться гоняться за конкурентами, поскольку наши города могут быть слабо развиты и не смогут догнать и перегнать. В этом случае (который обычно получается после интенсивных войн в античный период) задача в посылке добывающих офицеров за буржуйскими секретами (чаще всего приходится отправлять их морем, наудачу), где они смогут украсть по секрету с города. К сожалению, добывание идёт ненаправленно, и вы вполне можете украсть неизвестный вам секрет феодализма или глиноделия у космической державы. При взятии же города (дипломатом или войсками) мы можем получить с города ещё один секрет, причём по своему выбору, и будет видно, насколько (если) мы отстаём.

=== Мягкая сила ===
В случае, когда во вражеском городе происходят беспорядки (население несчастливо), а у нас высокий уровень роскоши и довольства населения, то иногда восхищение нашей жизнью приводит к восстанию и бесплатному переходу города на нашу сторону (возникает состояние войны). Возможен и обратный процесс: при возникновении буйства в нашем городе, он восстаёт и переходит к врагу. В остальном захват города дипломатом ничем не отличается от захвата при восстании: размер города уменьшается на единицу (кроме городов единичного размера), мы получаем возможность украсть один секрет и часть казны.

=== Вероломство ===
Казалось бы, ничто не мешает подписать с врагом мир, после чего открыть военные действия. Совершенно равноценны в этом смысле организация переворота или договор с другим государством, в результате чего объявляется война первому. Однако это не проходит бесследно, нас записывают в вероломных партнёров («о неверный своему слову…»). Поэтому если оппонент силён, и разбираться с ним долго, не стоит проявлять инициативу открытия военных действий. Этого можно добиться так: наши дипломаты должны быть рядом минимум с двумя городами, после чего первый дипломат идёт в город пообщаться с их вождём. Обрадованный неприятель (который всё равно напал бы, только это было бы внезапно и привело к потерям) обычно сразу начинает требовать много денег, на что следует отказаться. После чего второй дипломат подкупает город номер два (или он захватывается силой оружия), и мы можем при первой встрече подписать мир на выгодных условиях (минимальная контрибуция). После чего изготовиться к &lt;s&gt;оккупации&lt;/s&gt; освобождению следующего города, и т. д. Оптимально выполнять это каждый ход, что не даст времени нашему &lt;s&gt;противнику&lt;/s&gt; партнёру напасть самому.

== Параметры юнитов ==
Вкратце изложены в таблице ниже. Сухопутные юниты не могут атаковать морские вне портов, а также воздушные в небе, морские и воздушные не могут занимать города; из всех юнитов атаковать (не занимать) пустой город может лишь атомная бомба.

Воздушные юниты могут быть уничтожены атакой с суши и моря, если на клетке имеются другие юниты, с большей защитой. В этом случае при поражении они уничтожаются на клетке разом.

Учёт свойств юнитов при их использовании необходим: нет смысла атаковать юнитом, заточенным под оборону, и нет смысла обороняться резко наступательным (колесница, пушка, штурмовик). Особенностью игры является неясность в состоянии юнитов, невозможно сделать прогноз, уцелеет ли он в боестолкновении. В этом смысле приятнее управлять такими стратегиями, как Age of Empires II.
{| class=&quot;wikitable&quot;
!Название юнита
!Удар
!Защита
!Ходов
!Цена
!Основное назначение
|-
|Колонист
|0
|1
|1
|40
|Основание городов, мелиорация и прокладка дорог
|-
|Милиция
|1
|1
|1
|10
|Поддержание порядка в городе
|-
|Фаланга
|1
|2
|1
|20
|Оборона
|-
|Легион
|3
|1
|1
|20
|Атака врага вблизи
|-
|Всадник
|2
|1
|2
|20
|Разведка, атака слабого врага вдали
|-
|Колесница
|4
|1
|2
|40
|Атака сильного врага на расстоянии, штурм городов
|-
|Рыцарь
|4
|2
|2
|40
|Атака сильного врага на расстоянии, штурм городов
|-
|Катапульта
|6
|1
|1
|40
|Обстрел врага из города, штурм городов
|-
|Мушкетёр
|2
|3
|1
|30
|Оборона; атака слабого по защите врага
|-
|Пушка
|8
|1
|1
|40
|Обстрел врага из города, штурм городов
|-
|Дипломат
|0
|0
|2
|30
|Основание посольств, разведка, подкуп, диверсии
|-
|Галера
|1
|0
|3
|40
|Каботажное плавание, перевоз 2 отрядов
|-
|Парусник
|1
|1
|3
|40
|Плавание в открытом море, перевоз 3 отрядов
|-
|Фрегат
|2
|2
|3
|40
|Плавание в открытом море, перевоз 4 отрядов
|-
|Эсминец
|4
|4
|4
|50
|Оборона побережья, ограниченное рейдерство
|-
|Крейсер
|6
|6
|6
|80
|Рейдерство, обстрел побережья
|-
|Транспорт
|0
|3
|4
|50
|Плавание в океане, перевоз 8 отрядов
|-
|Линкор
|18
|12
|4
|160
|Морские сражения, обстрел портов
|-
|Подводная лодка
|8
|2
|3
|50
|Скрытная атака врага, ограниченное рейдерство
|-
|Авианосец
|1
|15
|5
|160
|Перевоз авиакрыла, до 8 единиц
|-
|Стрелок
|3
|5
|1
|30
|Надёжная оборона городов, атака пушек и артиллерии
|-
|Танк
|10
|5
|3
|80
|Атака сухопутных сил врага на большом расстоянии
|-
|БМП
|6
|6
|3
|50
|Отличная оборона городов, быстрая атака противника
|-
|Артиллерия
|12
|2
|2
|60
|Эффективный обстрел на расстоянии
|-
|Истребитель
|4
|2
|10
|60
|Уничтожение штурмовиков и лёгких наземных целей
|-
|Штурмовик
|12
|1
|8+8
|120
|Штурмовка позиций и городов
|-
|Атомная бомба
|99
|0
|16
|160
|Уничтожение групп врага, бомбёжка городов
|}

== Конверсия и передача ресурсов, покупка строений и юнитов ==
Кроме прямого строительства городом, желающий успеха игрок всегда вынужден покупать юниты, строения, либо передавать ресурсы из промышленного города сельскохозяйственному. Последнее проще всего, для этого используются караваны. На создание каравана используется 50 щитков, и все эти ресурсы можно вместо открытия торгового маршрута использовать для строительства Чуда либо другого объекта. Чтобы построить в целевом городе, допустим, собор, нам нужно выбрать вместо этого доступное чудо, после чего входящий в город караван предлагается пустить на строительство чуда. Так и делаем, после чего входя в город, выбираем вместо чуда нужный нам собор. Ресурсы переданы!

Строительство юнитов с тем же количество щитков вдвое дороже сооружений. Поэтому, если нужно срочно строить линкор — выбирайте и покупайте общественный транспорт, собор, или университет, для экономии на рыцаре или пушке пойдут казармы, крейсер или танк стоят столько же щитков, сколько библиотека, базар или суд. После покупки ресурсов меняйте сооружение на юнит и вуаля — деньги сэкономлены! Таким же способом удобно строить старшип: модуль равноценен фабрике или гидростанции, компонент — общественному транспорту, университету, или собору, а элемент каркаса — суду, базару, или рынку.

Строительство с нуля (когда не заложен хотя бы один щиток) также удваивает стоимость. Поэтому при возможности нужно дать городу хотя бы один ход, чтобы начать строительство, но если у нас нет времени (обычно: идёт враг!), то нужно покупать дешёвый объект (храм, казармы), а уж потом дорогой. Так, чтобы построить с нуля в городе штурмовик, мы покупаем казармы, затем стены, и наконец, меняем стены на штурмовик.

Пример строительства за деньги: библиотека (80 щитков), танк (80 щитков). Покупка библиотеки с нуля: 320 денег, покупка сначала казарм (160), затем докупка до библиотеки (80), итого 240 денег. Если в строительстве уже был заложен 1 щиток с предыдущего хода, то покупка обойдётся в 79*2=158 денег. Прямая покупка танка с нуля: 640 денег, по схеме казармы-библиотека-танк 240 денег. Если был заложен 1 щиток, то покупка танка 79*4=316 денег, по схеме библиотека-танк всего 158 денег.

== Хитрости с ходами ==
Случается, и весьма часто, что враг появляется внезапно (высадка варваров), не оставляя хода для защиты города хоть каким-нибудь юнитом. Поскольку создание отряда тоже требует хода, ситуация выглядит безнадёжной, оставляя только возможность продать одно (самое дорогое) сооружение кнопкой s и потратить все возможные деньги на строительство в других городах, чтобы меньше досталось оккупантам. В таком случае нужно предусматривать освобождение города дипломатией либо какой-нибудь колесницей. Но есть ещё вариант. Если город имеет дорогу, на которой где-нибудь есть колонист, можно постепенно доставить его туда. Для этого следует не тратить ход полностью, и начиная культивировать равнину либо копать шахту, переделывать лес в степь или наоборот. Не следует лишь строить форт (f), такую работу прервать нельзя. После чего можно вновь вызвать колониста, отвлекая от работы, и снова ходить на часть хода. Повторяйте это, пока юнит не достигнет города. Теперь у вас есть оборона на один удар врага. Выберите в городе строительство юнита и купите его. Обычно удобно купить казармы и сменить на колесницу/рыцаря/мушкетёра/дипломата.

Кроме колонистов, неограниченно длинный ход могут иметь транспортные корабли: галеры, парусники, фрегаты. После того как мы ставим такой юнит (обычно последним ходом) на страже (s) и затем сможем погрузить, судно вновь может ходить, и снова может быть поставлено на стражу, и снова погружено, и т. д. Так можно пройти всё побережье, погружая и разгружая войска (лишь бы они были). Однако можно продлить ход и боевых кораблей, ставя их на стражу, и потом прокладывая через их клетку курс самолёта. Потревоженный, наш корабль снова может ходить. Так же отреагирует и поставленный на стражу транспортник. В случае, если он пробудился, но кончился ход в игре, нужно сдвинуть карту мышью и всё станет хорошо (не забывайте ставить галочку в меню «конец хода» сразу в начале игры).

== Критические ситуации из-за ограничений программы, ошибки, неожиданности ==
[[Файл:Civ-crazy-grunt.png|мини|320x320пкс|Ошибка программы, в результате чего появляются странные территории]]
[[Файл:Civ-program-bug.png|мини|320x320пкс|Порча изображения, программа упала]]
# Игра имеет ограничения на размер переменных, и если финансы достигнут 32 768 денег, то эта сумма отминусуется.
# Есть ограничение на число юнитов. В сумме их количество не должно быть выше 127, так что в поздней стадии игры приходится тщательно вычищать пехотинцев отовсюду, насколько позволяет обстановка. В городах под угрозой нападения имеет смысл поставить стены, чтобы обойтись меньшей стражей. Воинский учёт по F2 поставлен плохо, дважды учитываются купленные юниты, так что не ищите тщетно отображённые там галеры, милицию, и проч. При достижении предельного числа произведённые юниты не появляются, купленные города оказываются пусты, имеющиеся в городах войска частично перестают отображаться.
# Ограничение на число городов не позволяет создавать города сверх определённого количества (127?). Сообщение гласит, что нужно уничтожить какой-то другой город, прежде чем создать новый.
# При продаже строений в городе (кнопка s) часто неверно выбирается строение, не спешите давить Enter. Однако, подвигав стрелки вверх-вниз, можно добиться соответствия.
# При разгрузке транспорта (фрегата, парусника, галеры) кнопкой u, если у нас есть штурмовики в воздухе, можно потерять один из них, программа ошибочно активирует уже ходивший, и в нём кончится топливо. Поэтому либо держать штурмовики на аэродроме, либо разгружать транспорт ходом самих юнитов, выбирая их щелчком по кораблю. Баг возникает только при большом числе штурмовиков (порядка 10 и более).
# Купленные города иногда могут «пропадать» из управления, при этом войти для выбора задач нельзя, а при вводе войск он заново захватывается как вражеский. Проблема обычно повторяется многократно. Решение в создании в городе нового собственного отряда, после чего баг не проявляется.
# При продолжении игры после достижения Альфы Центавра либо (не всегда) после уничтожения большинства противников, на севере Канады появляются новые земли, необычайно плодородные, продуктивные, труднопроходимые и дающие невероятные преимущества в обороне (см. иллюстрацию). В дальнейшем игра может закончиться появлением в Арктике и Антарктике моргающих клеток территории и непредсказуемых явлений. При игре на созданном новом мире странная область также может появляться, и тоже на севере. В основе этого бага лежит то, что из-за ошибки в программе в файле карты сохранённой игры (графическое изображение с расширением .map, по формату аналогичное графическим файлам игры .pic) в левом верхнем углу вставляется часть одного из спрайтов игры (конкретный спрайт может меняться). Файл .map содержит изображения нескольких карт, на которых с помощью цветов кодируются территории, мелиорация, дороги, открытые клетки и т. д. В результате бага повреждается только самая первая карта, которая кодирует тип территорий, местоположение спрайта (0,0) на карте Земли как раз соответствует северу Канады. Те цвета в спрайте, которые по совпадению соответствуют цветам, кодирующим типы территорий, отображаются как соответствующие территории (например, голубой цвет даёт джунгли, коричневый равнину, жёлтый пустыню и т.д.), но цвета, для которых тип территорий не определён, дают территории с непредсказуемыми свойствами. Внутриигровое решение проблемы отсутствует, только заканчивать игру своевременно. Для восстановления можно использовать из быстрых сохранений (если не отключены). Проблема может быть полностью решена с помощью закрашивания спрайта океаном или другими валидными территориальными цветами на поврежденной карте с помощью редактора файлов .pic, например, CivPic.
# Если построено слишком мало Чудес, в то время как наша цивилизация очень развита (умелое управление в режиме вождя или рыцаря), возникает трудность с тем, что мы не можем выбрать объект для строительства, кроме юнитов. Щелчок по следующему экрану не работает. Выйти из ситуации несложно: достаточно сделать клик не левой, а правой кнопкой по выбору строительства, и городская администрация сама выберет для постройки то, что считает нужным. Например, амбар. На кнопке появляется надпись «АВТО». Если так и оставить, то в автоматическом режиме будут строиться все объекты по порядку, что неудобно. Поэтому нужно щёлкнуть левой кнопкой ещё раз, сменив строительство на ручное. Теперь, после постройки нескольких строений, второй список поместится на экран, и всё заработает. Конечно, для окончательного разрешения проблем нужно построить пару-тройку Чудес.
# Другие цивилизации не обязаны соблюдать правила (игра мошенничает). Так что не удивляйтесь, встретив спокойно плывущую посреди океана вражескую галеру (наша — тонет, как только покинет берега!) или бессилие новенькой катапульты/линкора против милиции врага.
# В условиях анархии (состояние сразу после революции) резко возрастает аварийность на АЭС.
# После получения или открытия секрета пороха, а затем секрета внутреннего сгорания все казармы в городах исчезают; однако действие казарм и эффект ветеранов остаётся прежним, несмотря на сообщение о ненужности казарм. (obsolete - устаревший, а не бесполезный, на этом кстати основана и игра слов в Терминаторе 3) То есть их придётся строить заново, но не забывайте вовремя продавать. Однако, тот же эффект будет при краже секрета пороха или ДВС, что может случиться неожиданно.
# Как правило, находящиеся в клетке штурмовики (как юнит с более высоким сопротивлением) делают невозможными сухопутными силами уничтожение дипломатов в той же клетке. Для варваров ограничение не действует, и в таком случае их войска могут атаковать и уничтожать штурмовики, прикрывающие наших дипломатов.
# Хотя написано, что для артиллерии городские стены не являются препятствием, это не так. Артиллерия против города со стенами малоэффективна.
# Часто бывает, что граничащий по диагонали с водой город не может строить корабли — однако, они могут приплывать и отплывать.
# Ударом любого оружия (включая атомное) уничтожается за раз не более 10 юнитов в одной клетке (или в городе/форте - только для атомной бомбы).
# В переведённой версии программы неверно изображается Цивилопедия, многие описания исчезли.
# После выполнения команды разрушения, шахты/дороги/мелиорация часто продолжают отображаться на фоне мигающего юнита, пока его не сдвинуть.
# После покупки вражеского юнита отображаемое в статусе количество денег не меняется, пока не будет выполнен скроллинг карты.

== Чудеса света ==
Чудеса света (могут быть построены лишь единожды, после разрушения города не восстанавливаются) дают владеющей им цивилизации определённые преимущества. Есть второстепенные чудеса (действующие недолго, либо дающие мало преимуществ), и есть ключевые. Самым главным для облегчения развития и ведения войны является ''Собор Баха'' (400 щитков). Причина в том, что чудо успокаивает двух жителей — а в условиях демократии или республики военный юнит вне города или на дежурстве (самолёт) создаёт сирот, недовольство которых нельзя погасить почти никакой роскошью. Достаточно одного недовольного, чтобы город не смог стать счастливым, и его быстрый рост будет заблокирован. Также довольно важным и сравнительно недорогим (300 щитков) является ''Капелла Микеланджело'', усиливающая эффект соборов с успокоения 4 жителей до 6, однако её эффект пропадает при коммунизме (так что не спешите тогда с его исследованием). Весьма важен ''Феминизм'' — он уменьшает число сирот при демократии с двух до одной на военный юнит, а при республике до нуля. Однако феминизм дороже (600 щитков). Более выгодно для денежной прибыли ''Лекарство от рака'', дающее одного счастливого жителя на город. Это позволяет осчастливить город с меньшей роскошью и легче поддерживать порядок на границе, когда защитники отечества покидают родной дом.

Серьёзное преимущество даёт ''Дамба Гувера'', эквивалентная построению в каждом городе континента гидроэлектростанции. Это снижает выбросы и экономит кругленькую сумму, позволяя не строить гидростанции (или атомные, что становится доступно позднее) для роста производительности. Два чуда — ''Собор Баха'' и ''Дамба Гувера'' — действуют только на том континенте (острове), где возведены, учитывайте это.

== Территории ==
[[Файл:Civ-agroculture.png|мини|320x320пкс|Возделывание территории колонистами улучшает её продуктивность]]
Подконтрольные вам территории в том виде, что достались, редко пригодны для процветания. В той или иной степени они должны быть преобразованы. Прежде всего, по всем ним могут быть проложены железные (после открытия) и простые дороги, дающие свободу передвижения войск (на дороге теряется 1/3 хода, на железной дороге только в городах по 1/3 — в случае, если город построен не на проложенной линии), также на равнинах, в степях и пустынях дороги обеспечивают сбор налогов. Железная дорога увеличивает любую продуктивность местности на 50 % (что очевидно, не помогает в мелиорируемой пустыне или тундре без оленей).

Есть ограничения на переделку местностей. Можно преобразовать равнину или степь в лес и наоборот, но пойма рек в лес не конвертируется. Холмы и пустыню можно либо мелиорировать, либо заложить шахты. Болота и джунгли могут быть переделаны в равнину или лес, вернуть их в прежний вид нельзя. С тундрой и снежной равниной манипуляции невозможны, хотя прокладка ж/д может увеличить добычу тюленей.

Местности с особыми ресурсами при конвертации могут менять тип (лес со зверями в степь с лошадьми и наоборот), но болото с алмазами превращается в обычную равнину или лес. С ненулевой вероятностью при конвертации возникает местность с особым ресурсом (то есть, переделывая обычную степь в лес, мы с незначительной вероятностью можем получить лес со зверьми).

== Боевые действия ==
[[Файл:Civ-civil-war.png|мини|320x320пкс|В результате разгрома столицы крупное государство распалось]]
Если усилия дипломатии были тщетны, и началась война, то министр иностранных дел может в некоторых случаях дать подсказку, что если захватить столицу противника, его страна будет расколота и ослабеет. Однако и без такого раскола взятие столицы, даже если было мимолётным, разрушает дворец правителя, и у оппонента возникают трудности с финансами или управлением. Оставшийся без дворца, город перестаёт быть столицей, и может быть перекуплен силами дипломатии, к тому же стоимость подкупа изрядно падает.

Нужно различать две военные возможности: нам нужно очистить материк от врага, либо просто отбиваться на границе. Первый случай необходим, когда нашему народу не хватает места, либо враг довольно слаб, и победа может быть достигнута без больших усилий (обычно начальный этап, когда 2-3 колесницы-ветерана смогут взять столицу). Во всех остальных случаях со создаём укрепрайон, ставя фалангу в горах или лесу в оборону, лучше всего в фортификации, и пусть враг ломает зубы. Замечание: в фортификации могут безопасно размещаться несколько юнитов, и ударные хорошо дополняют там оборонительные. Полезен также дипломат для пополнения рядов за счёт коллаборации.[[Файл:Civ-military-losses.png|мини|320x320пкс|Военные потери]]

Однако чаще всего оборону загодя подготовить нельзя, или проход слишком широк. В этом случае лучшей обороной является атака, для чего нужно на удалении иметь колесницы/рыцарей/танки, чтобы подъезжать по дороге, наносить удар, и сразу отступать. В полосе обеспечения, где нет дорог, враг продвигается медленно, но вступая на нашу территорию, должен уничтожаться колесницами. Нужно рассчитывать на нанесение удара по местности, где врагу плохо обороняться (равнина, степь).

Производя войска, изучайте их характеристики (удар-защита-ходы) и применяйте соответственно. Имейте в виду, что на открытой местности войска в клетке могут быть уничтожены одним ударом, а в городе или специально построенном форте — они обороняются и уничтожаются по одному. Аналогом форта (небесплатным) может служить городская стена: при этом население города при поражении отрядов не гибнет, сопротивление отрядов возрастает на 200 %.

Продвижение в сторону противника, с которым заключён мир, может быть трудным, поскольку ставить войска на его дороги или шахты мы не можем. Используйте для проникновения дипломатов, караваны, после чего в эту клетку можно перемещать войска. Прикрывайте своих дипломатов от внезапного нападения штурмовиками в той же клетке. Если враг не имеет истребителей, дипломаты будут в полной безопасности.

== Прохождение игры (рабочий алгоритм) ==
[[Файл:Civ-Moskow-sieg.png|мини|320x320пкс|Близится освобождение Москвы от коммунистов]]
[[Файл:Civ-russians-destroyed-city.png|мини|320x320пкс|Освобождение города размером 1 с помощью войск приводит к обнулению всех жителей. Эти строения теперь также потеряны, их не удастся распродать к своей выгоде. Захватить город размером 1 без уничтожения может дипломат]]
[[Файл:Civ-scores.png|мини|320x320пкс|Итоги игры]]
[[Файл:Civ-Surgut-forever.png|мини|320x320пкс|Сургутяне освобождают последние части Южной Америки]]
После запуска сразу установить налоги на 0 %, роскошь оставлять нулевой (серый плюс и серый минус цифровой клавиатуры ускоряют выбор). В меню взвести флажок окончания хода и подсказок. Окончание хода даёт гарантию, что мы сможем успешно отреагировать на продвижение врага, так как для перехода в следующую дату нужно прямо нажать клавишу. Подсказки полезны, хотя не всегда идеально точны (в особенности странными бывают советы основать город на соседней с существующим городом клетке!).

Очень важно правильно выбрать и подготовить место для столицы. Это должна быть равнина или степь, мелиорировать или прокладывать дорогу на месте самого города не нужно, но для обеспечения денежного оборота нужны ещё две клетки с реками или с проложенными дорогами. Основывать город следует на клетке, дающей продукцию (если равнина, то с кружком), очень хороший вариант степь с лошадьми (продукция 2-3 единицы, смотря по типу экономики). Как правило, лучше сразу учесть возможность расположения других городов, но к сожалению, поле обзора не даёт полной возможности для этого. В дальнейшем, при размещении новых городов, нужно тщательно располагать их с расчётом достижения максимального (обычно 20) размера, когда поля будут мелиорированы и проложена железная дорога. Соответствующие цифры урожайности можно подсчитать, но вскоре вы сможете делать это интуитивно (в пустыне придётся очень точно рассчитывать места).

Первое, что строится в столице (здесь и далее, для уровня сложности король), это подряд два юнита милиции. Первый сразу отправляется на исследование местности, но следует быть осторожным с варварами, и не заходить в домики, близкие к столице. Самое правильное — отправить отряд странствовать как можно дальше, чтобы разозлённые его действиями варвары нападали на кого-то другого. Второй отряд следует окопать (f) в городе как минимальную защиту и для успокоения одного жителя. На уровне короля беспорядки без храма и роскоши возникают при размере города 3, и в условиях деспотии или монархии/коммунизма каждый военный может успокаивать одного жителя. Перебарщивать с военными тоже нежелательно, на их содержание идут ресурсы (при деспотии город размером N бесплатно содержит N юнитов, дальше идут расходы). После двух полицаев создаётся колонист (сеттлер). Следует контролировать уровень запасов и размер города, чтобы не создать колонистов больше, чем можно прокормить. Может случиться так, что город совсем исчезнет, превратившись в одного (последнего) колониста (этим приёмом зато можно пользоваться для переноса города из неудачного места).

Помните, что Чудеса не могут быть перенесены или отстроены заново, так что учитывайте это в планах по обороне. Как правило, пограничный город с важным Чудом следует защищать и городской стеной.

Вновь созданные колонисты как можно быстрее должны создавать новые города в подходящих местах и на достаточном удалении (чтобы города не мешали друг другу), но на пути к поселению следует прокладывать дороги. Они пригодятся для обороны (подвести войска), а также увеличат торг. Смотря по наличию колонистов, нужно покрыть сетью дорог и мелиорировать местность. Холмы и пустыни могут быть либо мелиорированы, либо в них заложены шахты(!). Обратите внимание, что пока не открыто мостостроение, дорогу через реку вы проложить не сможете, единственный вариант соединить берега в таком случае, это заложить город прямо на реке.

Первым исследованием, если возможно, должно быть ''Колесо''. Это даёт колесницу, и вам нужен хотя бы один такой отряд в центре вашего государства (обычно окопанный в городе; для подъёма по боевой тревоге войдите в город и щёлкните по отряду). Также нужно исследовать ''Алфавит, Письменность, Свод законов'' и ''Грамоту''. Эти четыре секрета позволят дойти по древу до секрета ''Республика'', и установить этот государственный строй. Поскольку научный советник не всегда предлагает нужный вариант, из других следует первыми выбирать ''Церемониальное сожжение, Мистицизм, Бронзу'' и ''Деньги''. Однако главное, это побыстрее установить республику и воспользоваться роскошью для численного роста.

Лучшим отрядом, годным сразу атаковать врага, являются колесница или рыцарь. Даже без статуса ветерана, они первым же ходом после создания вполне могут разбить варварский легион. Технические юниты (катапульта, пушка, артиллерия, а также из кораблей — линкор) очень плохо действуют, пока не получили опыт. Если они только что созданы и вступили в бой — на уровне короля половина гибнет сразу. Полезно иметь для защиты по дипломату в каждом городе (подкуп врага), это тем хорошо, что дипломат не требует щитки для содержания.

Как только города достигнут размера 3, можно увеличивать их население роскошью. Как только роскошь перестанет оказывать действие, нужно немедленно её снижать до минимума, обеспечивая порядок. Проверяйте быстро положение в городах по F4. Если на каком-то уровне роскоши недовольство в единичном городе, часто есть смысл войти и вручную переставить жителей на более денежную работу. Или вовсе снять одного жителя с работы. Наблюдайте за уровнем запасов, чтобы предвидеть рост крупнейших городов и заранее парировать возможные беспорядки. Как только станет доступен секрет «Торговля», нужно немедленно ставить максимальные налоги (останавливается наука) и создать максимум возможных маршрутов, используя для ускорения покупку казарм и снова выбирая караван. Плюс роста оборота за счёт караванов, что в отличие от базара и банка, поддержание торговых путей бесплатно.

Крупные города на том же максимуме налогов должны получить базары (покупайте, начиная с самых больших городов), это сразу уменьшает нужный уровень роскоши при сохранении довольства. Для открытия секрета банков нужен также секрет «Республика», однако из соображений минимальной коррупции, открывайте Философию, затем Демократию, и устанавливайте этот режим. В условиях демократии коррупция нулевая, причём продажа дворца (это 200 монет) никак не сказывается на управлении.

Исследующие (как можно дальше) местность дипломаты должны по максимуму скупать все встречные юниты. Дешевле всего обходятся варвары, недорого стоят милиционеры и фаланги. Важно максимальное число, и совершенно неважно, где эти юниты потом встанут в оборону. Это нужно чисто для понтов — отношение других цивилизаций прямо зависит от количества военных отрядов (дипломаты, колонисты и караваны не считаются). Если у вас где-то есть 10-15 отрядов милиции, навряд ли вам предъявят требование дани. Если получится, вы такие отряды без прописки постарайтесь вернуть к городам, где они будут обозначать присутствие (как бы слабы не были), притом не требуя отчислений и свободно маневрируя без недовольства.

Как только города достигнут размера 10, их рост останавливается. Дальше требуется водопровод, он должен быть сначала открыт (секрет Конструкция), а затем построен (деньги!). Так что это не удаётся сразу. Если в городе есть перепроизводство продуктов, вы тогда можете в таких городах вырастить колонистов. Для ускорения, после начала выбирайте и покупайте казармы, а потом снова выбирайте колониста. В среднем нужно иметь на один город двух колонистов, но лучше больше. Чтобы потом восстановить размер города, ненадолго задействуйте роскошь. В городах размером 8-10 очень выгодно уже иметь банк.

После открытия секрета «Религия» нужно снова остановить научное развитие, и успеть вперёд всех построить чудо ''Собор Баха''. Сначала нужно везде начать строительство караванов, потом ускорить его через «покупку» казарм, и в безопасном месте разом отстроить чудо, промежуточно купив там ресурсы через «покупку» собора или дворца. Этого вы можете достичь около 2000—1500 года до н. э. Неплохо и построить более дешёвое чудо ''Капелла Микеланджело'', но оно не столь ценно. Более важным является успешный рост городов, которому вы должны посвятить время по примерно 600 год до н. э. Всё это время на максимальных налогах вы должны поднять рыночную и банковскую экономику, отстроить водопроводы и соборы, и перекидывая площади, добиваться уверенного роста городов до размера 12 и более (периодический подъём роскоши для роста населения). Амбары строить в это время необязательно, библиотеки также не нужны.

Как только достигнут примерно 600 год до н. э., нужно срочно отстроить в крупных городах библиотеки, а в мегаполисах есть смысл и в университетах. Не позднее 500 года до н. э. нужно снижать налоги до предельно минимальных, и на минимальной же роскоши достичь максимально возможного числа исследований. Если удастся открыть секрет ''Железной дороги'' до новой эры — дело в шляпе, если нет — ничего страшного.

После наступления новой эры вести исследования становится трудно, и практически невыгодно. Поэтому ставьте максимальные налоги, продавайте университеты и библиотеки, и занимайтесь строительством чудес и накоплением денег. Открытие железной дороги даёт возможность отстроить ''Путешествие Дарвина'', и следовательно, открыть ''Индустриализацию''. Вслед за чем можно отстроить весьма важный ''Феминизм''. ''Железная дорога'' увеличивает урожайность местности, и значит, позволит увеличить население городов. Однако в любом случае, удалось вам открыть железную дорогу или нет, начинайте экспансию. Для этого нужны дипломаты и много, очень много денег. А также быстроходные войска (колесницы или рыцари, танки или БМП), а также пароходы, крейсеры или линкоры для защиты побережья и истребления неприятеля. Подготовленными дипломатами и колесницами скупайте или уничтожайте высадившегося врага, топите парусники с десантом прямо в море.

Тут возможно исключение. Если вас перегнали технологически, есть смысл вместо отправки шпионов за секретами позволить развитой цивилизации взять ваш город (два, три…). К моменту запланированной сдачи города стоит распродать в нём сооружения, начиная с соборов и храмов, прописать юниты в другом месте, а также изготовить по паре дипломатов на город. Следующим ходом после захвата можно начинать красть секреты (по одному с города), а вторым по счёту дипломатом перекупать уже город. Таким образом, каждый сданный город позволит добыть у подлых буржуинов целых два секрета, так вы сможете наверстать отставание. Имейте в виду, что чем ближе город или юнит к вражеской столице, тем дороже он возьмёт за измену. Поэтому самый дешёвый вариант — это всё-таки захватить или разрушить столицу противника, после чего подкуп резко удешевляется.

Когда дело доходит до космической гонки, то в случае, если вы никак не успеваете, и ваши технологии не позволяют построить и запустить корабль, есть ещё одна подстраховка: можно подготовить сокрушительный удар и взять столицу противника. После чего их корабль исчезает, и приходится строить старшип заново. Этого времени может хватить, чтобы вы успели либо уничтожить врага до отправки их корабля, либо построить и запустить свой.

Атомное оружие следует применять осмотрительно, обычно только при крайней необходимости, связано это с загрязнением местности осадками. Обычно следует наносить удар, и немедленно захватывать столицу. Желательно сразу прислать 2-3 сеттлера для уборки загрязнения, и тут же подписывать мир для удобства их деятельности. В дальнейшем все остальные города можно брать дипломатами.

При избытке производительной мощности заводов (важное: после открытия электроники желательно на крупнейшем нашем острове отстроить ''Дамбу Гувера'') вы можете строить и затем сразу продавать такие строения как стены, СОИ, или университеты. Останавливайте рост городов продажей водопроводов.

Для организации большой военной экспедиции, можно прописать значительное количество войск в городе размером 2. Если Собор Баха отстроен, в таком городе, вне зависимости от числа сирот, всегда будет порядок. Фабрика может довести число поддерживаемых им юнитов иногда до 10. В остальных случаях, прописывайте войска, участвующие во вторжении, по одному-два на город

== См. также ==
# [https://web.archive.org/web/20210506123653/https://www.civfanatics.com/civ1/manual/civ1_man.htm Архивная копия официального руководства]. Среди прочего, содержит описания клавиатурного управления игрой при отсутствии мыши.
# [[w:Sid Meier’s Civilization|Статья про игру в Википедии]]. Содержит много информации о разработке игры, её критике, и т. д.
# [http://hol.abime.net/3030 ''Sid Meier’s Civilization'']{{ref-en}} на сайте ''Hall of Light''.
# [http://www.kultboy.com/testbericht-uebersicht/8/ ''Sid Meier’s Civilization'']{{ref-en}} на сайте ''Kultboy''.</text>
      <sha1>hthtzoqf9glguvzz89g10mwlda8yisj</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Рецепт:Баурсак</title>
    <ns>104</ns>
    <id>31153</id>
    <revision>
      <id>261036</id>
      <parentid>253172</parentid>
      <timestamp>2025-06-05T10:53:13Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Heffalump1974</username>
        <id>37550</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>шаблон</comment>
      <origin>261036</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="6242" sha1="mjp73sykroecp8vz1064zodat5ucsjs" xml:space="preserve">{{Рецепт|
| Категория    = 
| Порций    = 
| Время        = 
| Сложность      = 
| Энергетическая ценность     = 
| Изображение       = Boortsog.JPG
}}

'''Баурса́к''', также '''боорсо́к''', '''бавырса́к''', '''боорцо́к''', '''бурса́к''' — традиционное мучное изделие ряда кухонь, пончики круглой или ромбовидной формы из пресного или дрожжевого теста, обжариваемые во фритюре.

Другие названия аналогичных блюд — '''пишме''' (туркм. ''pişme''), '''локма''' (тур. ''lokma'').

== Баурсак 1&lt;ref name=&quot;sovkul81&quot; /&gt; ==
;Баурсак из пресного теста.
=== Состав ===
(на 1 порцию)
* мука пшеничная: 70 г
* молоко: 17 мл
* яйцо: 0,2 шт
* соль: 1 г
* масло сливочное для теста: 5 г
* жир для обжарки: 15 г

Выход 100 г

(ИЛИ мука 1 кг, яйца 1-2 шт, соль 0,5 ч.л., масло топлёное 1 кг (''Сафин, «Башкирские блюда»''))&lt;ref name=&quot;safin81&quot; /&gt;

=== Приготовление ===
# Замесить пресное тесто из муки, молока, яиц, сливочного масла с добавлением сала (если используется).
# Тесто раскатать слоем толщиной в 3—4 мм, нарезать из него квадратики размером 3x3 или 4x4 см и обжарить их во фритюре.

Готовые баурсаки должны быть вздутыми и пустотелыми внутри.


;Баурсак из кислого теста
=== Состав ===
(на 1 порцию)
* мука пшеничная: 75 г
* дрожжи: 1 г
* соль: 1 г
* сахар: 4 г
* сало топлёное для обжарки: 15 г

Выход 100 г.

(ИЛИ мука 1 кг, молоко 1 стакан, вода 0,5 стакана, сало баранье 0,5 стакана, яйца 1-2 шт., дрожжи 30 г, сахар-песок 2 ст. л., соль 0,5 ч. л., масло топлёное 1 кг (''Сафин, «Башкирские блюда»''))&lt;ref name=&quot;safin81&quot; /&gt;

(ИЛИ мука в/с 650 г, молоко 100 г, яйца 7-8 шт, дрожжи 4 г, сахар 20 г, соль 5 г, масло 20 г, масло топлёное для обжарки 120 г)&lt;ref name=&quot;tatarskie80&quot; /&gt;

=== Приготовление ===
# Замесить кислое тесто из муки, воды, дрожжей, сахара и соли. Оставить для расстойки.
# Раскатать тесто раскатывают в виде колбасок и нарезать кусочками по 15 г, скатать из них шарики и обжарить во фритюре. 

== См. также ==
* [[Рецепт:Чак-чак|Чак-чак]]
* [[Рецепт:Шельпек|Шельпек]]
* [[Рецепт:Лукумадес|Лукумадес]]
* [[Рецепт:Колобок|Колобок]]
* [[Рецепт:Фалафель|Фалафель]]
* [[Рецепт:Бакербзе|Бакербзе]]
* [[Рецепт:Лакумы|Лакумы]]
* [[Рецепт:Хворост|Хворост]]

== Примечания ==
{{примечания|refs=
&lt;ref name=&quot;sovkul81&quot;&gt;{{Книга
 |ответственный= Титюнник А.И., Новоженов Ю.М.
 |заглавие     = Советская национальная и зарубежная кулинария
 |часть        = Баурсак из пресного теста. Баурсак из кислого теста
 |место        = М.
 |издательство = «Высшая школа»
 |год          = 1981
 |страницы     = 170
 |страниц      = 479
}}&lt;/ref&gt;
&lt;ref name=&quot;safin81&quot;&gt;{{Книга
 |ответственный= Сафин Н.М.
 |заглавие     = Башкирские блюда
 |часть        = Баурсак (вариант 1, вариант 2)
 |место        = Уфа
 |издательство = Башкирское книжное издательство
 |год          = 1981 (3-е изд.)
 |страницы     = 95-96
 |страниц      = 111
}}&lt;/ref&gt;
&lt;ref name=&quot;tatarskie80&quot;&gt;{{Книга
 |ответственный= 
 |заглавие     = Блюда татарской кухни (набор из 20 открыток)
 |часть        = Баурсак
 |место        = Казань
 |издательство = изд. Татарского обкома КПСС
 |год          = 1975
 |страницы     = 
 |страниц      = 20
}}&lt;/ref&gt;
}}

== Ссылки ==
* {{Youtube|sQciBIpTvro|Баурсаки сладкие. Бауырсаки без дрожжей и разрыхлителя. Вкусно и просто.|logo=1}}{{ref-ru}} (на пресном тесте)
* {{Youtube|AbOrVxQXK_U|ДРОЖСЫЗ, СҮТСІЗ, ЖҰМЫРТҚАСЫЗ ШИ БАУЫРСАҚ. НАЙМАНСКИЕ БАУРСАКИ. Ұсақ бауырсақ. Сладкие баурсаки. Нан|logo=1}}{{ref-kk}}
* {{Youtube|YhU3pE89SQI|Гэрийн Боорцог . Boortsog|logo=1}}{{ref-mn}}

{{Татарская кухня}}

[[Категория:Рецепты]]
[[Категория:Башкирская кухня]]
[[Категория:Казахская кухня]]
[[Категория:Киргизская кухня]]
[[Категория:Монгольская кухня]]
[[Категория:Татарская кухня]]
[[Категория:Узбекская кухня]]
[[Категория:Алтайская кухня]]
[[Категория:Калмыцкая кухня]]
[[Категория:Каракалпакская кухня]]
[[Категория:Таджикская кухня]]
[[Категория:Тувинская кухня]]
[[Категория:Туркменская кухня]]
[[Категория:Уйгурская кухня]]</text>
      <sha1>mjp73sykroecp8vz1064zodat5ucsjs</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Рецепт:Кыстыбый</title>
    <ns>104</ns>
    <id>31771</id>
    <revision>
      <id>261040</id>
      <parentid>253527</parentid>
      <timestamp>2025-06-05T10:58:55Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Heffalump1974</username>
        <id>37550</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>шаблон</comment>
      <origin>261040</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="8945" sha1="5lyj6m7o6wvuir4jnbbjfxvaaa2hw04" xml:space="preserve">{{Рецепт
 |Изображение = Qistibi.jpg
 |Категория   = татарская кухня, башкирская кухня, чувашская кухня
 |Кухня = 
 |Порций      = 
 |Время       = 
 |Сложность   = 
 |Энергетическая ценность = 
 |Ингредиенты = 
}}

'''Кыстыбы́й (также кыстыбай, хĕстнĕпай, якмыш, кузикмяк)'''  — традиционное татарское блюдо, также перешедшее в башкирскую и чувашскую кухню, пресная печёная лепёшка с начинкой (пшённой кашей, рагу, или картофельным пюре).

== Пресное тесто&lt;ref name=&quot;tatarskie&quot; /&gt; ==
Это же тесто подходит для других подобных изделий: перемячи, зур бэлиш, [[Рецепт:Эчпочмак|эчпочмак]], вак бэлиш.
=== Состав ===
(на 1 кг теста)
* мука: 600-700 г
* вода (или молоко): 200-250 г
* сахар-песок: 30 г
* масло: 100 г
* яйца: 2 шт.
* соль
=== Приготовление===
В воду (или молоко) добавить остальные ингредиенты кроме муки и всё тщательно перемешать. Всыпать просеянную муку в приготовленную смесь и замесить тесто так, чтобы оно не липло. 

== Кыстыбый 1&lt;ref name=&quot;tatarskie&quot; /&gt; ==
;Кыстыбый с картофелем
=== Состав ===
(на одну порцию)
Тесто 75 г, картофельное пюре 130 г, пассерованный репчатый лук 20 г, масло для смазки 20 г. Также молоко и масло для пюре.

'''ИЛИ''' Тесто: мука 800-900 г, молоко 1 стакан, яйца 3 шт, соль 1 ч. л.

'''Или''' Тесто: мука 500 г, молоко 0.5 стакана, яйца 2 шт, соль 1 ч.л.

'''Начинка:''' картофель 1,5-2 кг, яйцо 2-3 шт, масло 2-3 ст. л. соль по вкусу, масло для смазывания 150 г &lt;ref name=&quot;safin81&quot; /&gt;.

'''ИЛИ''' Тесто 60, картофель 100, молоко 25, масло сливочное 15, лук репчатый 10&lt;ref name=&quot;udmurtskaya75&quot; /&gt;.

=== Приготовление ===
# Замесить пресное тесто, дать расстояться, разрезать на порционные куски в 75 г (или 50 г). Раскатать на тонкие (1-1,5 мм) лепёшки и выпекать на раскалённой &lt;u&gt;сухой&lt;/u&gt; сковородке до румяной корочки.
# Горячие лепёшки смазать маслом, уложить горкой и накрыть чтобы не остыли.
# Приготовить начинку: в картофельное пюре добавить горячее молоко, растопленное масло и лук. Перемешать всё.
# Начинку уложить на одну половину лепёшки, накрыть второй. Проделывать это пока лепёшки горячие, чтобы не ломались.
# Поверхность смазать растопленным маслом. Подавать в горячем виде.


;Кыстыбый с пшённой кашей.
=== Состав ===
Тесто 75 г, пшенная каша 150 г, масла топленого для смазки 20г.
=== Приготовление ===
Всё как в предыдущем рецепте, но начиняется вязкой молочной пшённой кашей.

'''ИЛИ''' Мука пшеничная — 140 г, молоко — 3 стакана, пшено — 200 г, масло сливочное — 2 ст. ложки, соль по вкусу&lt;ref name=&quot;bashkirskie85&quot; /&gt;.

'''ИЛИ''' Тесто 60, крупа пшённая 40, молоко 60, масло сливочное 10, вода 20, соль и сахар по вкусу&lt;ref name=&quot;udmurtskaya75&quot; /&gt;.


;Кыстыбый из конопляной муки.
=== Состав ===
Тесто 75 г, конопляная масса 120 г, картофельное пюре 30 г, масло 20 г. Сливки (?)
=== Приготовление ===
# Конопляные зёрна подсушить, истолочь, просеять через сито.
# Добавить к конопляной муке картофельное пюре (на 1 часть пюре 2 части муки), сливки, масло и перемешать до получения вязкой массы.
# Начинить как в предыдущих рецептах.
# Смазать кыстыбый маслом, поставить в духовку или печь на 10 минут. Подавать в горячем виде.


;Кыстыбый с маком
=== Состав ===
Теста — 75 г, маковой массы — 80-100 г, масла — 20 г, сметаны — 20 г, сахарного песку — 20 г.
=== Приготовление ===
Мак просеять и размочить в горячей воде. Набухший мак откинуть на сито и, дав стечь воде, растолочь в ступе. Затем добавить немного сметаны и сахарного песку. Полученную массу вложить в согнутые вдвое лепешки.


;Кыстыбый с творожной массой&lt;ref name=&quot;udmurtskaya75&quot; /&gt;
Тесто 60, творожная масса 35, масло 10 г, яйцо 1/6 шт, соль и сахар по вкусу&lt;ref name=&quot;udmurtskaya75&quot; /&gt;.
=== Приготовление ===
# Творожную массу заправить яйцом, сахаром, сметаной(??), прогреть.
# Тесто с начинкой свернуть рулетом и поставить в духовку на 15-20 минут.

== Примечания ==
{{примечания|refs=
&lt;ref name=&quot;tatarskie&quot;&gt;{{Книга
 |ответственный= 
 |заглавие     = Ахметзянов Ю.А. Татарские блюда
 |часть        = Кыстыбый с картофелем. Кыстыбый с пшённой кашей. Кыстыбый из конопляной муки. Кыстыбый с маком
 |место        = Казань
 |издательство = Таткнигоиздат
 |год          = (4-е изд.)
 |страницы     = 
 |страниц      = 
}}&lt;/ref&gt;
&lt;ref name=&quot;safin81&quot;&gt;{{Книга
 |ответственный= Сафин Н.М.
 |заглавие     = Башкирские блюда
 |часть        = Картуф кыстыбыйы (кыстыбый картофельный). Кыстыбый картофельный с добавлением конопли.
 |место        = Уфа
 |издательство = Башкирское книжное издательство
 |год          = 1981 (3-е изд.)
 |страницы     = 87-88
 |страниц      = 111
}}&lt;/ref&gt;
&lt;ref name=&quot;bashkirskie85&quot;&gt;{{Книга
 |ответственный= 
 |заглавие     = Блюда башкирской кухни (набор из 15 открыток)
 |часть        = Кыстыбый
 |место        = М
 |издательство = Планета
 |год          = 1985
 |страницы     = 
 |страниц      = 15
}}&lt;/ref&gt;
&lt;ref name=&quot;udmurtskaya75&quot;&gt;{{Книга
 |ответственный= Соковнин Г.И.
 |заглавие     = Удмуртская кухня
 |часть        = Кыстыбей
 |место        = Ижевск
 |издательство = «Удмуртия»
 |год          = 1975 (2-е изд.)
 |страницы     = 174
 |страниц      = 238
}}&lt;/ref&gt;
}}

== Ссылки ==
* {{Youtube|eJVh0h1dMOk|Кыстыбый|logo=1}}{{ref-ru}} (с картофельным пюре)
* {{Youtube|uNy-N27p6_0|Кыстыбый. Татарская кухня|logo=1}}{{ref-ru}} (с пшённой кашей)
* «Блюда башкирской кухни» наборы [https://alex-makk.livejournal.com/16729.html 1] и [https://alex-makk.livejournal.com/17138.html 2] в ЖЖ alex-makk{{ref-ru}}
* [https://vene-ro4ka.livejournal.com/206204.html два вида кыстыбыя в ЖЖ vene-ro4ka]{{ref-ru}}

{{Татарская кухня}}

[[Категория:Рецепты]]
[[Категория:Татарская кухня]]
[[Категория:Башкирская кухня]]
[[Категория:Чувашская кухня]]</text>
      <sha1>5lyj6m7o6wvuir4jnbbjfxvaaa2hw04</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261041</id>
      <parentid>261040</parentid>
      <timestamp>2025-06-05T10:59:43Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Heffalump1974</username>
        <id>37550</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>исправление</comment>
      <origin>261041</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="8950" sha1="1922x2ejty7dqj50pfod6r31rqr6vps" xml:space="preserve">{{Рецепт
 |Изображение = Qistibi.jpg
 |Категория   =
 |Кухня       = татарская кухня, башкирская кухня, чувашская кухня
 |Порций      = 
 |Время       = 
 |Сложность   = 
 |Энергетическая ценность = 
 |Ингредиенты = 
}}

'''Кыстыбы́й (также кыстыбай, хĕстнĕпай, якмыш, кузикмяк)'''  — традиционное татарское блюдо, также перешедшее в башкирскую и чувашскую кухню, пресная печёная лепёшка с начинкой (пшённой кашей, рагу, или картофельным пюре).

== Пресное тесто&lt;ref name=&quot;tatarskie&quot; /&gt; ==
Это же тесто подходит для других подобных изделий: перемячи, зур бэлиш, [[Рецепт:Эчпочмак|эчпочмак]], вак бэлиш.
=== Состав ===
(на 1 кг теста)
* мука: 600-700 г
* вода (или молоко): 200-250 г
* сахар-песок: 30 г
* масло: 100 г
* яйца: 2 шт.
* соль
=== Приготовление===
В воду (или молоко) добавить остальные ингредиенты кроме муки и всё тщательно перемешать. Всыпать просеянную муку в приготовленную смесь и замесить тесто так, чтобы оно не липло. 

== Кыстыбый 1&lt;ref name=&quot;tatarskie&quot; /&gt; ==
;Кыстыбый с картофелем
=== Состав ===
(на одну порцию)
Тесто 75 г, картофельное пюре 130 г, пассерованный репчатый лук 20 г, масло для смазки 20 г. Также молоко и масло для пюре.

'''ИЛИ''' Тесто: мука 800-900 г, молоко 1 стакан, яйца 3 шт, соль 1 ч. л.

'''Или''' Тесто: мука 500 г, молоко 0.5 стакана, яйца 2 шт, соль 1 ч.л.

'''Начинка:''' картофель 1,5-2 кг, яйцо 2-3 шт, масло 2-3 ст. л. соль по вкусу, масло для смазывания 150 г &lt;ref name=&quot;safin81&quot; /&gt;.

'''ИЛИ''' Тесто 60, картофель 100, молоко 25, масло сливочное 15, лук репчатый 10&lt;ref name=&quot;udmurtskaya75&quot; /&gt;.

=== Приготовление ===
# Замесить пресное тесто, дать расстояться, разрезать на порционные куски в 75 г (или 50 г). Раскатать на тонкие (1-1,5 мм) лепёшки и выпекать на раскалённой &lt;u&gt;сухой&lt;/u&gt; сковородке до румяной корочки.
# Горячие лепёшки смазать маслом, уложить горкой и накрыть чтобы не остыли.
# Приготовить начинку: в картофельное пюре добавить горячее молоко, растопленное масло и лук. Перемешать всё.
# Начинку уложить на одну половину лепёшки, накрыть второй. Проделывать это пока лепёшки горячие, чтобы не ломались.
# Поверхность смазать растопленным маслом. Подавать в горячем виде.


;Кыстыбый с пшённой кашей.
=== Состав ===
Тесто 75 г, пшенная каша 150 г, масла топленого для смазки 20г.
=== Приготовление ===
Всё как в предыдущем рецепте, но начиняется вязкой молочной пшённой кашей.

'''ИЛИ''' Мука пшеничная — 140 г, молоко — 3 стакана, пшено — 200 г, масло сливочное — 2 ст. ложки, соль по вкусу&lt;ref name=&quot;bashkirskie85&quot; /&gt;.

'''ИЛИ''' Тесто 60, крупа пшённая 40, молоко 60, масло сливочное 10, вода 20, соль и сахар по вкусу&lt;ref name=&quot;udmurtskaya75&quot; /&gt;.


;Кыстыбый из конопляной муки.
=== Состав ===
Тесто 75 г, конопляная масса 120 г, картофельное пюре 30 г, масло 20 г. Сливки (?)
=== Приготовление ===
# Конопляные зёрна подсушить, истолочь, просеять через сито.
# Добавить к конопляной муке картофельное пюре (на 1 часть пюре 2 части муки), сливки, масло и перемешать до получения вязкой массы.
# Начинить как в предыдущих рецептах.
# Смазать кыстыбый маслом, поставить в духовку или печь на 10 минут. Подавать в горячем виде.


;Кыстыбый с маком
=== Состав ===
Теста — 75 г, маковой массы — 80-100 г, масла — 20 г, сметаны — 20 г, сахарного песку — 20 г.
=== Приготовление ===
Мак просеять и размочить в горячей воде. Набухший мак откинуть на сито и, дав стечь воде, растолочь в ступе. Затем добавить немного сметаны и сахарного песку. Полученную массу вложить в согнутые вдвое лепешки.


;Кыстыбый с творожной массой&lt;ref name=&quot;udmurtskaya75&quot; /&gt;
Тесто 60, творожная масса 35, масло 10 г, яйцо 1/6 шт, соль и сахар по вкусу&lt;ref name=&quot;udmurtskaya75&quot; /&gt;.
=== Приготовление ===
# Творожную массу заправить яйцом, сахаром, сметаной(??), прогреть.
# Тесто с начинкой свернуть рулетом и поставить в духовку на 15-20 минут.

== Примечания ==
{{примечания|refs=
&lt;ref name=&quot;tatarskie&quot;&gt;{{Книга
 |ответственный= 
 |заглавие     = Ахметзянов Ю.А. Татарские блюда
 |часть        = Кыстыбый с картофелем. Кыстыбый с пшённой кашей. Кыстыбый из конопляной муки. Кыстыбый с маком
 |место        = Казань
 |издательство = Таткнигоиздат
 |год          = (4-е изд.)
 |страницы     = 
 |страниц      = 
}}&lt;/ref&gt;
&lt;ref name=&quot;safin81&quot;&gt;{{Книга
 |ответственный= Сафин Н.М.
 |заглавие     = Башкирские блюда
 |часть        = Картуф кыстыбыйы (кыстыбый картофельный). Кыстыбый картофельный с добавлением конопли.
 |место        = Уфа
 |издательство = Башкирское книжное издательство
 |год          = 1981 (3-е изд.)
 |страницы     = 87-88
 |страниц      = 111
}}&lt;/ref&gt;
&lt;ref name=&quot;bashkirskie85&quot;&gt;{{Книга
 |ответственный= 
 |заглавие     = Блюда башкирской кухни (набор из 15 открыток)
 |часть        = Кыстыбый
 |место        = М
 |издательство = Планета
 |год          = 1985
 |страницы     = 
 |страниц      = 15
}}&lt;/ref&gt;
&lt;ref name=&quot;udmurtskaya75&quot;&gt;{{Книга
 |ответственный= Соковнин Г.И.
 |заглавие     = Удмуртская кухня
 |часть        = Кыстыбей
 |место        = Ижевск
 |издательство = «Удмуртия»
 |год          = 1975 (2-е изд.)
 |страницы     = 174
 |страниц      = 238
}}&lt;/ref&gt;
}}

== Ссылки ==
* {{Youtube|eJVh0h1dMOk|Кыстыбый|logo=1}}{{ref-ru}} (с картофельным пюре)
* {{Youtube|uNy-N27p6_0|Кыстыбый. Татарская кухня|logo=1}}{{ref-ru}} (с пшённой кашей)
* «Блюда башкирской кухни» наборы [https://alex-makk.livejournal.com/16729.html 1] и [https://alex-makk.livejournal.com/17138.html 2] в ЖЖ alex-makk{{ref-ru}}
* [https://vene-ro4ka.livejournal.com/206204.html два вида кыстыбыя в ЖЖ vene-ro4ka]{{ref-ru}}

{{Татарская кухня}}

[[Категория:Рецепты]]
[[Категория:Татарская кухня]]
[[Категория:Башкирская кухня]]
[[Категория:Чувашская кухня]]</text>
      <sha1>1922x2ejty7dqj50pfod6r31rqr6vps</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Рецепт:Беляш</title>
    <ns>104</ns>
    <id>32527</id>
    <revision>
      <id>261038</id>
      <parentid>253181</parentid>
      <timestamp>2025-06-05T10:54:10Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Heffalump1974</username>
        <id>37550</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>шаблон</comment>
      <origin>261038</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4412" sha1="l1wruu019jt03llactzxsog7kjxswn4" xml:space="preserve">{{Рецепт
 |Категория   = 
 |Порций      = 
 |Время       = 
 |Сложность   = 
 |Энергетическая ценность = 
 |Изображение = Belyashi 2.jpg
 }}

'''Беля́ш''', или '''перемяч''' (от тат. ''пәрәмәч'', ''вак бәлеш'' и башк. ''ваҡ бәлеш'' — открытый пирог из пресного или дрожжевого теста с мясным фаршем, жаренный в масле.

== Беляш 1&lt;ref name=&quot;kvzp52&quot; /&gt; ==
[[Файл:Kniga1939.jpg|thumb|left|50px]]
([[Кулинарная книга/Источники/Книга о вкусной и здоровой пище|КВЗП]])
&lt;div class=&quot;mw-collapsible&quot;&gt;
{{Начало цитаты|источник=Книга о вкусной и здоровой пище, 1952, с. 271}}
'''Беляши (ватрушки с мясом).''' Приготовить дрожжевое тесто и разделать его в виде небольших лепешек.

Одновременно приготовить мясной фарш. Для этого мясо нарезать небольшими кусочками, мелко порубить или пропустить через мясорубку и смешать с мелко нарезанным луком, добавив соль и перец.

На середину лепешек положить столовую ложку фарша и защипать края теста, придавая ему форму ватрушки.

Приготовленные беляши обжарить с обеих сторон на разогретой сковороде с маслом (сначала со стороны открытой), после чего переложить их на блюдо.

На 500 г муки — 1 стакан молока или воды, 15 г дрожжей и 1/2 чайной ложки соли.

Для фарша — 400 г мяса (мякоти), 2-3 головки лука, 100 г жира для жарения (масла топленого, растительного или маргарина), соль.
{{Конец цитаты}}
&lt;/div&gt;

== Беляш 2&lt;ref name=&quot;kul&quot; /&gt; ==
(на одну порцию)
* Мука пшеничная: 80 г
* Вода или молоко для теста: 40 г
* Дрожжи: 2 г
* Сахар: 2 г
* Говядина жирная: 110 г
* Лук репчатый: 20 г
* Вода для фарша: 15 г
* Комбижир животный: 15 г
* Перец: по вкусу
=== Приготовление ===
[[Рецепт:Тесто дрожжевое|Кислое тесто]] разделать на лепешки по 2 шт. на порцию, положить на них фарш, края теста защипать, как для [[Рецепт:Расстегай|расстегаев]], и, придав им плоскую форму, жарить.

Для приготовления фарша мясо пропустить через мясорубку вместе с репчатым луком, добавить соль, перец, воду и перемешать.

== Примечания ==
{{примечания|refs=
&lt;ref name=&quot;kvzp52&quot;&gt;{{Книга
 |ответственный= Под. ред. Я. И. Бецофен
 |заглавие     = Книга о вкусной и здоровой пище
 |часть        = Беляши (ватрушки с мясом).
 |место        = М.
 |издательство = Пищепромиздат
 |год          = 1952
 |страницы     = 271
 |страниц      = 702 с., ил.
}}&lt;/ref&gt;
&lt;ref name=&quot;kul&quot;&gt;{{Книга
 |ответственный= Гл. ред. М.О. Лифшиц
 |автор        = Кенгис Р.П.
 |заглавие     = Кулинария
 |часть        = 2523. Беляши
 |место        = М.
 |издательство = Госторгиздат
 |год          = 1955
 |страницы     = 
 |страниц      = 960
}}&lt;/ref&gt;
}}

{{Татарская кухня}}

[[Категория:Русская кухня]]
[[Категория:Казахская кухня]]
[[Категория:Татарская кухня]]
[[Категория:Башкирская кухня]]
[[Категория:Советская кухня]]</text>
      <sha1>l1wruu019jt03llactzxsog7kjxswn4</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Рецепт:Бастурма</title>
    <ns>104</ns>
    <id>32561</id>
    <revision>
      <id>261037</id>
      <parentid>253170</parentid>
      <timestamp>2025-06-05T10:53:49Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Heffalump1974</username>
        <id>37550</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>шаблон</comment>
      <origin>261037</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="3028" sha1="a70cycmm4m7b4o9n0dqf8998o46f4i0" xml:space="preserve">{{Рецепт
 |Категория   = 
 |Кухня = Кавказская кухня, азербайджанская кухня, армянская кухня, болгарская кухня, турецкая кухня
 |Ингредиенты = говядина
 |Порций      = 
 |Время       = 
 |Сложность   = 
 |Энергетическая ценность = 
 |Изображение = Basturma or Pastroma from Armenia 1.JPG
 }}

'''Бастурма́''' или '''басдырма́''' — вяленая вырезка из разных видов мяса.

== Бастурма 1&lt;ref name=&quot;kvzp52&quot; /&gt; ==
[[Файл:Kniga1939.jpg|thumb|left|50px]]
([[Кулинарная книга/Источники/Книга о вкусной и здоровой пище|КВЗП]])
&lt;div class=&quot;mw-collapsible&quot;&gt;
{{Начало цитаты|источник=Книга о вкусной и здоровой пище, 1952, с. 171}}
'''Бастурма из филе''' Говяжью вырезку обмыть, зачистить от сухожилий, нарезать кусками весом по 40-50 г, сложить в фарфоровую или эмалированную посуду, посолить, посыпать перцем, добавить уксус, мелко нарезанный репчатый лук и перемешать. Накрыв посуду крышкой, поставить в холодное место на 2-3 часа, чтобы филе промариновалось. Приготовленное филе нанизать на металлический вертел и жарить над раскаленными углями (без пламени) в течение 8-10 минут, повертывая вертел, чтобы филе равномерно прожарилось. При подаче к столу куски готового филе (бастурму) снять с вертела, уложить на подогретое блюдо и гарнировать помидорами, репчатым и зеленым луком, лимоном.

На 500 г говяжьей вырезки — 2 головки лука, 1 ст. ложку виноградного уксуса, 100 г зеленого лука, 200 г помидоров, 1/2 лимона.
{{Конец цитаты}}
&lt;/div&gt;

== См. также ==
* [[Рецепт:Борц|Борц]] — монгольское сушёное мясо

== Примечания ==
{{примечания|refs=
&lt;ref name=&quot;kvzp52&quot;&gt;{{Книга
 |ответственный= Под. ред. Я. И. Бецофен
 |заглавие     = Книга о вкусной и здоровой пище
 |часть        = Бастурма из филе
 |место        = М.
 |издательство = Пищепромиздат
 |год          = 1952
 |страницы     = 171
 |страниц      = 702 с., ил.
}}&lt;/ref&gt;
}}

{{Татарская кухня}}</text>
      <sha1>a70cycmm4m7b4o9n0dqf8998o46f4i0</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая.</title>
    <ns>2</ns>
    <id>32894</id>
    <revision>
      <id>261018</id>
      <parentid>260760</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T17:46:38Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* Позднеримский период: от консульства Помпея (67 до н.э.) до Октавина (32 до н.э.) и конце Республики */ s</comment>
      <origin>261018</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="11923" sha1="f3m8b30t91p5fbqh7vmo1pvxau022g0" xml:space="preserve">= Эпиграф =
''Ибо вот, Я творю новое небо и новую землю; и прежние уже не будут вспоминаемы и не придут на сердце.'' 
Исаия 65:17


= От автора =

Представляю вашему вниманию вторую книгу из серии &quot;Гиперперекрёсток&quot;. Строго говоря, вы можете читать её без прочтения первой книги. Хотя отсылки к ней неизбежны, я постарался вставить краткие пояснения. Она написана в жанре твёрдой научной фантастики. Несмотря на обилие исторических сюжетов, не следует забывать, что вы читаете художественную книгу, а не учебник истории. Некоторые сцены выдуманы от начала до конца, в некоторых сценах присутствуют вымышленные люди, некоторые являются мифами и легендами, и так далее. Если рассматривать историю в более широкой трактовке, то, что люди считают, что произошло, или то, как они себе это представляют, я надеюсь, что всё передано достоверно. В научной части этой книги я не занимался отсебятиной. Однако изложение научных теорий выполнено на научно-популярном уровне, поэтому некоторые упрощения и искажения неизбежны.

Александр Беркович, Петах Тиква

= Введение =

'''TBD'''

= Классический период: с 7 века до н. э. до смерти Александра Великого в 323 году до н. э. =

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Классический период]]

= Исследовательский Институт Иерусалимской Передовой Технологии = 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Исследовательский Институт Иерусалимской Передовой Технологии]]

= Задача преодоления светового барьера =

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Задача преодоления светового барьера]]

= Беседа с премьер-министром =

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Беседа с премьер-министром]]

= Святая святых. Нет ответа. =

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Святая святых]]

= Разделение: Эйтан и Сара = история, Гай и Лиэль = физика =

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Разделение]]

= Элинистический период: от смерти Александра Великого в 323 году до н. э. до начало второй пунической войны  218 до н.э. =

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Элинизм. Начало/1]] (черновик)

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Элинизм. Начало]] 


Расцвет астрономии в Вавилоне (ок. 300 до н.э.) Вавилонские астрономы делали важные наблюдения. Влияние на последующие астрономические исследования.

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Расцвет астрономии в Вавилоне]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Расцвет астрономии в Вавилоне]]

Евдокса теория гомоцентрических сфер, предложенная Евдоксом Книдским и позже расширенная Аристотелем. 
Евдокс Книдский (ок. 408 – ок. 355 до н.э.)  Евдокс был выдающимся математиком и астрономом. Он разработал теорию гомоцентрических сфер для объяснения движения планет и внёс значительный вклад в развитие интегрального исчисления. Его работы по математике и астрономии оказали значительное влияние на последующие поколения учёных.
Птолемей - Астроном и географ, автор &quot;Альмагеста&quot; и &quot;Географии&quot;. 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Теория гомоцентрических сфер Евдокса]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Гиппарх]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Альмагест_Птолемея]] 

Эпикур (ок. 341–270 до н.э.)  внес вклад в атомистическую теорию, утверждая, что вселенная состоит из атомов и пустоты. 

Эвклид ок. 300 до н.э. - Эвклид, известный как &quot;отец геометрии&quot;, написал &quot;Начала&quot; (Elements), фундаментальный труд по геометрии, который использовался в течение многих веков. Его работы систематизировали знания по геометрии и стали основой для дальнейших математических исследований. Три геометрии. Формула Герона. 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Пифагор]] 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./метод исчерпаний]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Евклид]]

= Элинистический период: от начала второй пунической войны 218 до н.э. до разрушения Карфаегена 146 до н.э. =

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Элинизм. Расцвет/1]] Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Элинизм. Расцвет/]] Done

= Элинистический период: от реформ Тиберия Гракха 133 до н.э. до консульства Суллы 88 до н.э. = 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Элинизм. Расцвет-100/1]] Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Элинизм. Расцвет-100/]] Done

= Позднеримский период: от консульства Луция Корнелия Суллы (88 до н.э.) до первого Тримвирата (60 до н.э.) Помпея, Цезаря и Краса = 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Поздний Рим/1]] Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Поздний Рим/]] Done

= Позднеримский период: от консульства Помпея (67 до н.э.) до Октавина (32 до н.э.) и конце Республики =


[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Поздний Рим/Конец республики/1]] Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Поздний Рим/Конец республики/]] Done

= Становление империи: от Октавина (32 до н.э.) до Тиберия (14) и Понтия Пилата (26-36) =

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Империя/Становление/1]] In Progress

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Империя/Становление/]] In Progress

= X =

19 г. до н.э. Вергилий завершает &quot;Энеиду&quot;, эпическую поэму, ставшую классикой латинской литературы.

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Энеида]]

= X =

Никомах Геразский (ок. 60–120 н.э.): Греческий математик и философ

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Никомах Геразский]]

= X + 0.5 =

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Аризаль]] Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Аризаль]] Done

= X + 1 =

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Леонардо Да Винчи]] 1452–1519 Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Коперник]] 1473–1543

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Кеплер]] 1571–1630

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Тихо Браге]] 1546–1601

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Галилей]] 1564–1642

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Ньютон]] 1643–1727

В XVIII веке произошло качественное изменение научной парадигмы, которое можно охарактеризовать как переход от натурфилософии к специализации наук. Это изменение было связано с несколькими ключевыми факторами: 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Эйлер]] 1707–1783 Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Галуа]] 1811–1832 Done


== 13. Христианство как сочетание учений Аристотеля и Священного Писания ==
[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Христианство как сочетание учений Аристотеля и Священного Писания/Перевод Септуагинты]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Христианство как сочетание учений Аристотеля и Священного Писания]]

== 14. Наддисциплинарный подход ==

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Наддисциплинарный подход]]

== 15. '''Фома Аквинский.''' ==

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток._Книга_вторая./черновик/Синтез._Фома_Аквинский]]

== 16. Синтез. ==

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток._Книга_вторая./черновик/Синтез]]

== 17. '''Доклад правительству'''. ==

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Заседание правительства. Доклад]]</text>
      <sha1>f3m8b30t91p5fbqh7vmo1pvxau022g0</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик</title>
    <ns>2</ns>
    <id>32899</id>
    <revision>
      <id>261017</id>
      <parentid>260970</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T17:43:54Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>ы</comment>
      <origin>261017</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="159470" sha1="0ut3nlqqzrl9kwkllaontlbfitr21lp" xml:space="preserve">Проблема: преодоление светового барьера.

Центр внимания конец от уровнений Максвелла до синтеза квантовой механики с теорией относительности в чёрных дырах. XIX-XX в.

История От смерти Александра Македонского (война диадохов) до поражение в восстании Бар Кохбы и начала Изгнания. (-323 до 135 гг.)

Томас Кун: Структура научных революций


Гай и Лиэль

Эйтан и Сара


Гай - любитель общей истории. Любит пощеголять знанием исторических фактов и закономерностей, относительно немногословен. 

Лиэль - любитель истории, в частности истории науки, всегда говорит много.

Эйтан - любитель научной теории и философии, говорит много. 

Сара, всегда стремившаяся к практическому применению научных теорий, говорит необходимый минимум, чтобы донести свои мысли. 

''Исправь ошибки. Пиши без 1-2-3, как связный текст. Не используй LaTeX. Используй тире как начала реплики в диалоге.''

&lt;strike&gt;
''Эйтан - любитель научной теории и философии, говорит много. ''
''Сара, всегда стремившаяся к практическому применению научных теорий, говорит необходимый минимум, чтобы донести свои мысли. ''
''Гай - любитель общей истории. Любит пощеголять знанием исторических фактов и закономерностей, относительно немногословен. ''
''Лиэль - любитель истории, в частности истории науки, всегда говорит много.''


''Гай - любитель общей истории. Любит пощеголять знанием исторических фактов и закономерностей, относительно немногословен. Лиэль - любитель истории, в частности истории науки, всегда говорит много. Они главные георои. У них есть экран машины времени с помощью которого они могут наблюдать за прошлым.''
''Исправь ошибки. Пиши без 1-2-3, как связный текст. Не используй LaTeX. Используй тире как начала реплики в диалоге.''

''Эйтан - любитель научной теории и философии, говорит много. Сара, всегда стремившаяся к практическому применению научных теорий, говорит необходимый минимум, чтобы донести свои мысли. Они главные георои. У них есть экран машины времени с помощью которого они могут наблюдать за прошлым.''
''Исправь ошибки. Пиши без 1-2-3, как связный текст. Не используй LaTeX. Используй тире как начала реплики в диалоге.''
&lt;/strike&gt; 

Эйтан - любитель научной теории и философии, говорит много. Сара, всегда стремившаяся к практическому применению научных теорий, говорит необходимый минимум, чтобы донести свои мысли. Они главные герои. У них есть экран машины времени, через который они смотрят, что было в прошлом.
Перепиши как диалог людей в прошлом за которыми смотрят главные герои. Замени как можно больше текста от автора на реплики главных и исторических героев. Они должны говорить о том, что происходит. Не опускай никаких деталей, максимум оставляй как текст автора. Добавь много красочных деталей. Они НЕ ГОВОРЯТ об уроках истории или о том, что будет. Исправь ошибки. Пиши без 1-2-3, как связный текст. При использовании LaTeX добавляй тэги &amp;lt;math&gt;. Используй тире как начала реплики в диалоге.

Эйтан - любитель научной теории и философии, говорит много. Сара, всегда стремившаяся к практическому применению научных теорий, говорит необходимый минимум, чтобы донести свои мысли. Они главные герои. У них есть экран машины времени, через который они смотрят, что было в прошлом.
Перепиши как диалог людей в прошлом за которыми смотрят главные герои. Замени как можно больше текста от автора на реплики главных и исторических героев. Они должны говорить о том, что происходит. Не опускай никаких деталей, максимум оставляй как текст автора. Добавь много красочных деталей. Они НЕ ГОВОРЯТ об уроках истории или о том, что будет. Исправь ошибки. Пиши без 1-2-3, как связный текст. При использовании LaTeX добавляй тэги &amp;lt;math&gt;. Используй тире как начала реплики в диалоге.
&lt;/strike&gt; 


=== история ===

Гай — знаток общей истории, любит щеголять фактами и закономерностями, но говорит мало. Лиэль увлекается историей науки, говорит много и с энтузиазмом. Они — главные герои, обладающие экраном машины времени, позволяющим наблюдать за событиями прошлого.

Перепиши исходный текст, превратив его в живой диалог между историческими персонажами, присутствующими в прошлом. Главные герои, Гай и Лиэль, изредка вставляют свои реплики, оставаясь неслышными для остальных участников сцены. Замени как можно больше авторского описания на реплики персонажей, чтобы все детали оригинального текста — атмосфера, визуальные и звуковые образы, мелкие нюансы — были сохранены и усилены яркими, красочными репликами.

Требования:

* Пиши текст как связное повествование, избегая пунктов (1-2-3) и заголовков.
* Каждое высказывание героя начинается с тире и пишется с новой строки.
* Используй живой, динамичный диалог, в котором участники обсуждают происходящее в реальном времени, не затрагивая уроки истории или прогнозы будущего.
* При использовании LaTeX для математических формул обрамляй их тегами &amp;lt;math&gt; и &amp;lt;/math&gt;.
* Исправь все ошибки исходного текста, сохрани максимум деталей и атмосферность описаний.

=== наука ===

Эйтан — любитель научной теории и философии, изъясняется пространно и эмоционально. Сара — практичная, всегда применяющая научные теории на практике, говорит только необходимое, чтобы передать суть своих мыслей. Они — главные герои, обладающие экраном машины времени, позволяющим наблюдать за событиями прошлого.

Перепиши исходный текст, превратив его в живой диалог между историческими персонажами, присутствующими в прошлом. Главные герои, Сара и Эйтан, изредка вставляют свои реплики, оставаясь неслышными для остальных участников сцены. Замени как можно больше авторского описания на реплики персонажей, чтобы все детали оригинального текста — атмосфера, визуальные и звуковые образы, мелкие нюансы — были сохранены и усилены яркими, красочными репликами.

Требования:

* Пиши текст как связное повествование, избегая пунктов (1-2-3) и заголовков.
* Каждое высказывание героя начинается с тире и пишется с новой строки.
* Используй живой, динамичный диалог, в котором участники обсуждают происходящее в реальном времени, не затрагивая уроки истории или прогнозы будущего.
* При использовании LaTeX для математических формул обрамляй их тегами &amp;lt;math&gt; и &amp;lt;/math&gt;.
* Исправь все ошибки исходного текста, сохрани максимум деталей и атмосферность описаний.


=== **** ===
Нить 1: от смерти Александра Македонского до восстания Бар Кохбы

Нить 2: от принципа относительности Галилея до пространства Минковского и Гильбертового пространства.


=== **** ===
«Ибо вот, Я творю новое небо и новую землю; и прежние уже не будут вспоминаемы и не придут на сердце.»  Исаия 65:17:


'''1. Введение. Классический период с 7-й век до н. э. до Смерть Александра Великого (323 до н. э.). Далее эллинистический период.''' 

Становление полисной системы в Греции (7-й век до н. э.)

Развитие гражданских прав и обязанностей в греческих полисах (7-й век до н. э.)

Расширение рабовладельческих отношений в греческих обществах (7-й век до н. э.)

Реформы Клисфена в Афинах (около 508 до н. э.) Клисфен проводит демократические реформы, разделяя граждан на демы и усиливая роль Народного собрания.

Олимпийские игры и культурное единство греков (600–500 до н. э.) Олимпийские игры продолжают укреплять культурное и религиозное единство греков.

Падение этрусской монархии и основание Римской республики (509 до н. э.)


516 до н.э. - Завершение строительства Второго Храма в Иерусалиме.

511 до н.э. - Укрепление стен Иерусалима.

508 до н.э. - Установление системы сбора десятины для поддержки Храма.

502 до н.э. - Восстановление системы образования и обучения

500 до н.э. - Установление регулярных собраний иудейского народа.


Ионийское восстание против Персидской империи (499–493 до н. э.) Греческие города в Малой Азии восстают против персидского владычества, что ведет к началу греко-персидских войн.

Заключение первой Греко-Персидской войны (492–490 до н. э.) Победа афинян в битве при Марафоне (490 до н. э.), завершение первой греко-персидской войны.

Первый Афинский морской союз был основан в 478 году до нашей эры, после окончания греко-персидских войн. Этот союз, также известный как Делосский сою

Пелопоннесской войне (431-404 годы до н.э.) / Пелопоннесский союз

Произведения Фукидида: &quot;История Пелопоннесской войны&quot; (около 411 до н. э.) Фукидид завершает свою работу по истории Пелопоннесской войны, предлагая аналитический подход к историческим событиям. 

Восстание плебеев и создание должности народного трибуна в Риме (около 409 до н. э.)

Второй Афинский морской союз был основан в 378 году до нашей эры.

Смерть Филиппа II и восшествие на трон Александра Великого (336 до н. э.)

Смерть Александра Великого (323 до н. э.) 


'''2. Гай и Лиэль; Эйтан и Сара - представление главных героев, они работники института ИИИТ и знают об экране. Они обсуждают &quot;Структуру научных революций&quot; Томаса Куна'''

'''3. Заседание правительства. Постановка задачи: преодоление светового барьера.'''

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Заседание правительства. Постановка задачи]]

'''4. Беседы с премьером Йоси. Рассказ про засекреченную часть отчёта.'''

'''5. Святая святых. Нет ответа.'''

'''6. Разделение: Эйтан и Сара = история, Гай и Лиэль = физика'''

'''7. Элинистический период'''


Первый раздел империи Александра между диадохами (323 до н. э.)

Войны диадохов (322–281 до н. э.)

Основание династии Птолемеев в Египте (305 до н. э.)

Основание Селевкидской империи (312 до н. э.)

Битва при Ипсе произошла в 301 году до н.э. и была одной из ключевых сражений в войнах диадохов. Это сражение привело к окончательному разделу империи Александра Македонского между диадохами.

Иудея находилась под контролем Птолемеев с 301 года до н.э. (после битвы при Ипсе) до 200 года до н.э.

Иудея перешла под контроль Селевкидов после битвы при Паньясе в 200 году до н.э.

Битва при Паньясе (также известная как битва при Баньясе) произошла в 200 году до н.э. В этой битве Селевкидская империя под командованием Антиоха III Великого победила армию Птолемеев, что привело к установлению контроля Селевкидов над Иудеей.


Расцвет астрономии в Вавилоне (ок. 300 до н.э.) Вавилонские астрономы делали важные наблюдения. Влияние на последующие астрономические исследования.

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Расцвет астрономии в Вавилоне]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Расцвет астрономии в Вавилоне]]

Евдокса теория гомоцентрических сфер, предложенная Евдоксом Книдским и позже расширенная Аристотелем. 
Евдокс Книдский (ок. 408 – ок. 355 до н.э.)  Евдокс был выдающимся математиком и астрономом. Он разработал теорию гомоцентрических сфер для объяснения движения планет и внёс значительный вклад в развитие интегрального исчисления. Его работы по математике и астрономии оказали значительное влияние на последующие поколения учёных.
Птолемей - Астроном и географ, автор &quot;Альмагеста&quot; и &quot;Географии&quot;. 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Теория гомоцентрических сфер Евдокса]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Теория гомоцентрических сфер Евдокса]] 


[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Гиппарх]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Гиппарх]] 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Альмагест_Птолемея]] 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Альмагест_Птолемея]] 

Деммокрит (к. 460 до н. э., ок. 370 до н. э.) — древнегреческий философ, один из основателей атомистики и материалистической философии. 

Эпикур (ок. 341–270 до н.э.)  внес вклад в атомистическую теорию, утверждая, что вселенная состоит из атомов и пустоты. 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Эпикур]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Эпикур]] 

Эвклид ок. 300 до н.э. - Эвклид, известный как &quot;отец геометрии&quot;, написал &quot;Начала&quot; (Elements), фундаментальный труд по геометрии, который использовался в течение многих веков. Его работы систематизировали знания по геометрии и стали основой для дальнейших математических исследований. Три геометрии. Формула Герона. 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Пифагор]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Пифагор]] 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/метод исчерпаний]] 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./метод исчерпаний]] 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Евклид]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Евклид2]]  

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Евклид3]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Евклид]] 

Начало Второй Пунической войны (218 до н.э.) Конфликт между Римом и Карфагеном. Ганнибал пересек Альпы и вторгся в Италию. В 1800 году Наполеон Бонапарт, уже ставший первым консулом Франции, осуществил свой знаменитый переход через Альпы, чтобы нанести удар по австрийской армии в Италии. Он пересек перевал Сен-Бернар с целью внезапного нападения на австрийские войска и 14 июня 1800 года одержал победу в битве при Маренго. Этот переход стал символом решимости и тактической гениальности Наполеона. В 1799 году, во время Войны второй коалиции (1798–1802) против революционной Франции, Кутузов возглавил русский корпус, который участвовал в итальянской кампании под общим командованием фельдмаршала Александра Суворова. Осенью 1799 года русско-австрийские войска под командованием Суворова совершили знаменитый переход через Альпы, чтобы уйти из окружения французских войск и избежать поражения. Кутузов, будучи подчиненным командующим, сыграл важную роль в этом переходе. Однако, в отличие от Ганнибала и Наполеона, этот переход не был неожиданным для противника и был скорее вынужденной мерой, нежели стратегическим маневром для нападения. 

Битва при Требии (218 до н.э.) Сражение между римлянами и карфагенянами во Второй Пунической войне. Ганнибал одержал победу над римлянами.

Битва при Тразименском озере (217 до н.э.) Сражение между римлянами и карфагенянами во Второй Пунической войне. Ганнибал одержал крупную победу над римлянами.

!!!Битва при Каннах (216 до н.э.)!!! Сражение между римлянами и карфагенянами во Второй Пунической войне. Ганнибал одержал одну из самых известных побед в истории.

Битва при Иберии (215-206 до н.э.) Римляне под командованием Публия и Гнея Сципионов сражались с карфагенянами в Испании. Римляне постепенно вытеснили карфагенян из Испании.

Битва при Заме (202 до н.э.) Решающее сражение Второй Пунической войны. Сципион Африканский одержал победу над Ганнибалом.

Конец Второй Пунической войны (201 до н.э.) Подписание мирного договора между Римом и Карфагеном. Карфаген потерял свои заморские территории и флот.


Около &lt;math&gt;200&lt;/math&gt; г. до н.э. Антиох III Великий, правитель империи Селевкидов, укрепил свой контроль над Иудеей, отвоевав её у Птолемеев. Стремясь закрепить свою власть и завоевать лояльность еврейского населения, Антиох III проводил политику интеграции Иудеи в свою империю. Он подтвердил автономию еврейского самоуправления, сохранив роль первосвященника как главы общины, и позволил евреям сохранить традиционные институты. Чтобы восстановить экономику, он освободил Иерусалим от налогов на три года и содействовал ремонту Иерусалимского Храма, что укрепило доверие еврейской знати и духовенства. Благодаря этим мерам Антиох III пользовался популярностью.

Однако после его смерти в &lt;math&gt;187&lt;/math&gt; году до н. э. политика Селевкидов изменилась. Его преемник Селевк IV (&lt;math&gt;187&lt;/math&gt;–&lt;math&gt;175&lt;/math&gt; годы до н. э.), столкнувшись с необходимостью выплачивать контрибуцию Риму, увеличил налоговое давление на Иудею. Селевкиды также начали активно вмешиваться в назначение первосвященников – для евреев это было не просто политикой, а посягательством на священный религиозный институт, что подрывало традиционные основы власти. Одновременно усилилось стремление распространить греческую культуру (эллинизация). Это привело не только к конфликту с Селевкидами, но и к глубокому расколу внутри самого еврейского общества: возникло противостояние между эллинистически настроенной частью аристократии и духовенства, готовой принять греческие обычаи ради выгоды и интеграции в империю, и традиционалистами, стоявшими за сохранение Закона Моисеева и религиозной идентичности. Борьба за пост первосвященника стала проявлением этого внутреннего конфликта, превратившись в объект политических интриг и даже подкупа, чем умело пользовались Селевкиды.

При Антиохе IV Епифане (&lt;math&gt;175&lt;/math&gt;–&lt;math&gt;164&lt;/math&gt; гг. до н.э.) эта политика эллинизации приобрела радикальный и насильственный характер. В &lt;math&gt;175&lt;/math&gt; г. до н.э. он сместил законного первосвященника Онию III и назначил его брата Ясона, активного сторонника эллинизации, который купил эту должность и с разрешения царя построил гимнасий в Иерусалиме. Позже Ясон был смещен Менелаем (не из священнического рода), который предложил царю еще большую взятку и проводил еще более радикальную проэллинистическую политику. Антиох IV запретил иудаизм как религию, ввел эллинистические культы и обычаи. В &lt;math&gt;168&lt;/math&gt; г. до н.э., после волнений в Иерусалиме (связанных в том числе с борьбой между Ясоном и Менелаем), Антиох IV жестоко подавил их и разграбил Иерусалимский Храм. В &lt;math&gt;167&lt;/math&gt; г. до н.э. он ввел полный запрет на иудейские обряды (обрезание, соблюдение Шаббата) и праздники, осквернил Храм, установив там алтарь Зевсу Олимпийскому и принеся в жертву свиней, и начал жестокие репрессии против евреев, отказывавшихся отступать от своей веры.

Эти действия – запрет религии, осквернение Храма и репрессии – стали непосредственной причиной и катализатором восстания Маккавеев (&lt;math&gt;167&lt;/math&gt;–&lt;math&gt;160&lt;/math&gt; гг. до н.э.). Восстание началось в &lt;math&gt;167&lt;/math&gt; г. до н.э. под предводительством священника Маттафии Хасмонея из Модиина. В &lt;math&gt;166&lt;/math&gt; г. до н.э., после смерти Маттафии, лидером стал его сын Иуда Маккавей (&quot;Молот&quot;). Повстанцы вели успешную партизанскую войну. Важным достижением стало взятие Иерусалима (кроме крепости Акра) и очищение Храма в &lt;math&gt;164&lt;/math&gt; г. до н.э. (праздник Ханука). В том же году умер Антиох IV Епифан. В &lt;math&gt;161&lt;/math&gt; г. до н.э. Маккавеи предприняли дальновидный дипломатический ход, заключив союз с набирающей силу Римской республикой, чтобы использовать ее мощь против ослабевающей империи Селевкидов и легитимизировать свою борьбу на международной арене. В &lt;math&gt;160&lt;/math&gt; г. до н.э. Иуда Маккавей погиб в битве, лидером стал его брат Ионатан Хасмоней, который сочетал военное руководство с должностью первосвященника, еще больше укрепив власть своей семьи. После гибели Ионатана, в &lt;math&gt;142&lt;/math&gt; г. до н.э., лидером и первосвященником стал последний из братьев, Симон Хасмоней. Он добился от Селевкидов признания полной политической независимости Иудеи и укрепил связи с Римом и Спартой.

Восстание Маккавеев стало поворотным моментом, изменившим ход истории Иудеи, приведя к достижению широкой политической автономии, фактической независимости и основанию династии Хасмонеев.


Разрушение Карфагена (146 до н.э.) (Третья Пуническая война). Римляне разрушили Карфаген после трехлетней осады. Конец Карфагенской цивилизации.

Разрушение Коринфа (146 до н.э.) Римляне разрушили Коринф после восстания. Конец независимости греческих городов-государств. Основание римской провинции Ахея (146 до н.э.)


168 до н.э Восстание против эллинизации и Ясона. Антиох IV грабит Храм в Иерусалиме.

167 до н.э. Введение запрета на иудейские обряды и праздники. Восстание Маккавеев под предводительством Маттафии.

166 до н.э. Иуда Маккавей становится лидером восстания.

164 до н.э Очищение и освящение Храма (праздник Ханука). Смерть Антиоха IV Епифана.

161 до н.э. Заключение союза с Римом. 

160 до н.э. Смерть Иуды Маккавея. Ионатан Хасмоней становится лидером восстания.

142 до н.э. Симон Хасмоней становится лидером и первосвященником. Симон Хасмоней добивается независимости Иудеи от Селевкидов. Укрепление связей с Римом и Спартой.


Реформы Тиберия Гракха (133 до н.э.) Тиберий Гракх предложил аграрные реформы для перераспределения земли. Он был убит во время политического конфликта.

Реформы Гая Гракха (123-121 до н.э.) Гай Гракх, брат Тиберия, предложил социальные и экономические реформы. Он был убит во время политического конфликта.

128 до н.э. Завоевание Самарии и разрушение храма на горе Гризим.

125 до н.э Завоевание Идумеи и обращение идумеев в иудаизм.

Реформы Гая Мария (107 до н.э.) Гай Марий провел военные реформы, включая набор бедных граждан в армию. Реформы укрепили римскую армию и изменили её структуру.

Консульство Гая Мария (104-100 до н.э.) Гай Марий был избран консулом шесть раз подряд. Его реформы и победы укрепили его политическое влияние.

104 до н.э Аристобул I становится царем и первосвященником. Он завоевывает Галилею и обращает галилеян в иудаизм.

103 до н.э Александр Яннай становится царем и первосвященником. 


Законопроекты Луция Аппулея Сатурнина (100 до н.э.) Популистские реформы, предложенные трибуном Луцием Аппулеем Сатурнином. Сатурнин был убит во время политического конфликта.

Консульство Гая Мария и Луция Валерия Флакка (100 до н.э.) Гай Марий и Луций Валерий Флакк были избраны консулами. Марий продолжил свои военные реформы.

Убийство Луция Аппулея Сатурнина (100 до н.э.) Популистский трибун Луций Аппулей Сатурнин был убит во время политического конфликта. Его реформы вызвали значительное напряжение в Риме.


96 до н.э.Завоевание прибрежных городов, включая Газа.

94 до н.э Восстание фарисеев против Александра Янная

88 до н.э. Подавление восстания фарисеев.


90-е гг. до н.э.: В Риме продолжается политическая борьба, нарастает напряжение с италийскими союзниками, которые требуют римского гражданства.

91-88 гг. до н.э.: Союзническая война – кровопролитная война Рима с восставшими италийскими союзниками. Марий возвращается в Рим и принимает участие в этой войне как один из полководцев, хотя уже и не на первых ролях, как раньше. Его военный опыт все еще востребован.


Консульство Луция Корнелия Суллы (88 до н.э.) Сулла был избран консулом и начал свои реформы. Он стал первым римским диктатором на длительный срок.

Марш Суллы на Рим (88 до н.э.) Сулла впервые в истории Рима ввел свои войска в город. Он захватил власть и изгнал своих политических противников.

Восстание Мария и Цинны (87 до н.э.) Гай Марий и Луций Корнелий Цинна подняли восстание против Суллы. Они захватили Рим и установили свою власть.

Смерть Гая Мария (86 до н.э.) Гай Марий умер вскоре после своего седьмого консульства. Его смерть привела к усилению власти Цинны.

Возвращение Суллы в Рим (83 до н.э.) Сулла вернулся в Рим после победы в Митридатовой войне. Он начал гражданскую войну против сторонников Мария и Цинны.

Битва при Коллине (82 до н.э.) Решающее сражение гражданской войны между Суллой и марианцами. Сулла одержал победу и установил свою диктатуру.

Диктатура Суллы (82-79 до н.э.) Сулла стал диктатором и провел ряд политических и социальных реформ. Он ограничил власть трибунов и укрепил сенат.

Отставка Суллы (79 до н.э.) Сулла добровольно сложил с себя полномочия диктатора. Он удалился в частную жизнь и вскоре умер.


Восстание Спартака (73-71 до н.э.) Крупное восстание рабов под предводительством Спартака. Восстание было подавлено римскими войсками под командованием Красса.

Битва при Гераклее (72 г. до н.э.) Сражение в ходе восстания Спартака, в котором римляне были побеждены рабами. 

Битва при Лукании (71 до н.э.)  Решающее сражение восстания Спартака. Спартак был убит, а восстание подавлено.  Римский полководец Красс завершает восстание Спартака, разгромив его войско и распяв тысячи рабов.


Консульство Гнея Помпея и Марка Лициния Красса (70 до н.э.) Помпей и Красс были избраны консулами. Они провели ряд реформ, направленных на восстановление республиканских институтов.

Судебные реформы Помпея (70 до н.э.) Помпей восстановил полномочия трибунов и реформировал судебную систему. Укрепление республиканских институтов.

Покорение Иудеи Помпеем (63 до н.э.) Помпей Великий захватил Иудею и присоединил её к Римской республике. Иудея стала римской провинцией. Помпей Великий захватывает Иерусалим, устанавливая контроль над Иудеей. Гиркан II назначен первосвященником и этнархом Иудеи под римским контролем.

Превращение Сирии в римскую провинцию (64 г. до н.э.) Помпей присоединяет Сирию к Римской республике, завершив существование государства Селевкидов.


43 до н.э. Антипатр убит, его сыновья Фазаель и Ирод продолжают править.

Битва при Филиппах (42 г. до н.э.) Последняя крупная битва римских гражданских войн между армиями триумвиров Марка Антония и Октавиана против убийц Цезаря, Брута и Кассия. Бруты и Кассий потерпели поражение, что привело к укреплению власти триумвиров.

Второй триумвират (43 г. до н.э.) Октавиан, Марк Антоний и Лепид создали политический союз, чтобы противостоять убийцам Цезаря и укрепить свою власть в Риме. Марк Антоний известен своими военными кампаниями и политическими интригами, а также своим романом с египетской царицей Клеопатрой VII. Их союз был как политическим, так и романтическим, и они имели троих детей. В конечном итоге, конфликт между Антонием и Октавианом привёл к гражданской войне, которая завершилась поражением Антония и Клеопатры в битве при Акциуме в 31 году до н.э. После этого Антоний и Клеопатра покончили с собой в 30 году до н.э.

Смерть Марка Туллия Цицерона (43 г. до н.э.) Знаменитый римский оратор и политик был казнён по приказу Марка Антония в рамках проскрипций Второго триумвирата.

Роман между Клеопатрой и Марком Антонием начался в 41 году до н.э., когда Антоний вызвал Клеопатру в Тарс для обсуждения политических и военных союзов. Их отношения продолжались до их смерти в 30 году до н.э.

Сын Юлия Цезаря и Клеопатры, которого звали Цезарион (настоящее имя Птолемей XV Филопатор Филометор Цезарь), играет интересную, но трагическую роль в истории.

1. Происхождение и статус
Рождение: Цезарион родился в 47 году до н.э. в Александрии, Египет, и был официально признан сыном Клеопатры VII, последней царицы Египта. Многие историки считают, что Цезарь был его биологическим отцом, хотя он никогда официально не признавал Цезариона своим наследником в Риме.
Статус: Клеопатра настаивала на том, что Цезарион является законным сыном и наследником Юлия Цезаря, называя его &quot;Цезарем, сыном Цезаря&quot;. Она видела в нём не только своего наследника, но и потенциального правителя Рима, что было частью её амбиций по созданию династического союза между Египтом и Римом.
2. Политическая роль и амбиции Клеопатры
Соправитель: В 44 году до н.э., после смерти Цезаря, Клеопатра провозгласила Цезариона своим соправителем, дав ему титулы &quot;царь царей&quot; и &quot;сын Цезаря&quot;, пытаясь утвердить его в качестве лидера в Египте и, возможно, в будущем в Риме.
Связь с Антонием: Марк Антоний, союзник Клеопатры и её любовник, признал Цезариона законным сыном Юлия Цезаря и официальным наследником. Это способствовало усилению их политического союза против Октавиана (будущего Августа).
3. Конфликт с Октавианом и гибель Цезариона
Война с Октавианом: После поражения Антония и Клеопатры в битве при Акции в 31 году до н.э., их власть была подорвана. Октавиан начал захват Египта, и судьба Цезариона стала ключевым вопросом.
Гибель Цезариона: Когда Октавиан захватил Александрию, Клеопатра попыталась отправить Цезариона подальше от опасности, но его предали и выдали Октавиану. В 30 году до н.э., в возрасте 17 лет, Цезарион был казнён по приказу Октавиана. Октавиан, желая устранить любого потенциального соперника на престол, якобы произнёс: &quot;Двух Цезарей слишком много&quot;, оправдывая своё решение.
4. Наследие Цезариона
Конец Птолемеевской династии: Смерть Цезариона ознаменовала конец династии Птолемеев и падение Египта как независимого государства. Египет стал римской провинцией, управляемой напрямую из Рима.
Упущенная династическая возможность: Если бы Цезарион уцелел, его существование могло бы значительно изменить ход римской и мировой истории. Он был потенциальным связующим звеном между двумя великими цивилизациями — Римом и Египтом, но его жизнь была слишком короткой, чтобы воплотить эти амбиции.
Таким образом, Цезарион, хотя и был биологическим сыном Юлия Цезаря и Клеопатры, не смог реализовать свои потенциальные возможности из-за политических интриг и борьбы за власть, которая последовала после убийства его отца. Его трагическая судьба подчёркивает жестокость и сложность политических процессов того времени.


Цезарион был убит после составления завещания Юлия Цезаря и даже после его смерти.

Хронология событий:
Завещание Цезаря:
Юлий Цезарь составил своё завещание перед своей смертью в 44 году до н.э. В завещании он усыновил своего внучатого племянника Гая Октавия (будущего Октавиана Августа) и сделал его основным наследником, оставив ему большую часть своего имущества и имя.
Цезарион на момент составления завещания не был упомянут в нём. Историки полагают, что Цезарь, возможно, не считал его своим официальным наследником, возможно из-за его политического статуса или из-за того, что Цезарион находился в Египте, под влиянием Клеопатры.
Смерть Цезаря:
Юлий Цезарь был убит в 44 году до н.э. заговорщиками в ходе заседания Сената. После его смерти началась борьба за власть, в которой Октавиан, как главный наследник, сыграл ключевую роль.
Убийство Цезариона:
Цезарион был убит по приказу Октавиана в 30 году до н.э., через 14 лет после смерти Цезаря. Это произошло после завоевания Египта Октавианом, когда Цезарион представлял угрозу как потенциальный претендент на власть, поскольку Клеопатра и Антоний позиционировали его как законного наследника Юлия Цезаря.
Таким образом, завещание Цезаря было составлено и объявлено задолго до гибели Цезариона. После убийства Цезаря и завещания, которое сделало Октавиана его наследником, Цезарион оставался в Египте, где его судьба была решена уже после окончательного установления власти Октавиана.

'''!!! HERE !!!'''

Часть VII: Становление Империи: Эпоха Августа (30 г. до н.э. – далее)

Эпизод 1: Триумф и Установление Единовластия

Возвращение Октавиана в Рим, пышные триумфы.

Постепенная концентрация власти в его руках, формальное сохранение республиканских институтов.

Эпизод 2: Реформы Августа (с 30-х гг. до н.э.)

Политические и социальные реформы, заложившие основы Римской империи.

Создание профессиональных легионов Августа как основы постоянной римской армии.

Эпизод 3: Провозглашение Августом и Начало Принципата (27 г. до н.э.)

Октавиан получает от Сената почетный титул &quot;Август&quot; и другие ключевые полномочия.

Создание системы Принципата.

Учреждение преторианской гвардии.

Эпизод 4: Идеология и Наследие

&quot;Мир Августа&quot; (Pax Romana).

Культ императора и использование наследия Божественного Юлия.

Август как образец для последующих императоров.

Часть VIII: Ирод Великий – Царь-Клиент в Новой Империи (30 г. до н.э. – 4 г. до н.э.)

Эпизод 1: Дипломатия и Выживание (30 г. до н.э.)

Ирод, бывший верным союзником Антония, предстает перед Октавианом.

Благодаря своей изворотливости, демонстрации лояльности и умению убеждать, Ирод не только сохраняет свое царство, но и получает от Октавиана новые территории и подтверждение своего статуса.

Эпизод 2: &quot;Золотой Век&quot; Правления Ирода

Масштабное строительство: перестройка Второго Храма в Иерусалиме, возведение Кесарии Приморской, крепостей (Масада, Иродион) и других сооружений.

Покровительство эллинистической культуре, но и уважение к иудейским традициям (с оговорками).

Внутренняя политика: поддержание порядка, экономическое развитие, но и жестокость по отношению к оппонентам.

Сложные семейные отношения, интриги и казни в царской семье.

Эпизод 3: Ирод и Август

Ирод как один из самых верных и влиятельных царей-клиентов Рима на Востоке.

Его роль в поддержании стабильности на границах империи.

Заключение: На Пороге Новой Эры

Окончательное завершение эпохи гражданских войн.


Октавиан Август: Наследник Цезаря и Первый Император Рима
1. Наследство Юлия Цезаря
Завещание Цезаря: Юлий Цезарь, не имея собственных сыновей, усыновил своего внучатого племянника Гая Октавия в своем завещании и сделал его основным наследником. Это произошло в 44 году до н.э., после убийства Цезаря, когда завещание было обнародовано.
Имя и наследие: В соответствии с римской традицией, усыновленный Октавий принял имя Гай Юлий Цезарь Октавиан (Gaius Julius Caesar Octavianus), тем самым унаследовав не только богатство Цезаря, но и его политическое наследие. Использование имени Цезаря дало Октавиану значительное преимущество в борьбе за власть.
2. Борьба за власть и начало Империи
Триумвират: После смерти Цезаря, Рим погрузился в гражданскую войну. Октавиан объединился с Марком Антонием и Марком Эмилием Лепидом, образовав Второй триумвират в 43 году до н.э. Они разделили контроль над Римом и его провинциями, но их союз был непрочным.
Конфликт с Антонием: Вскоре между Октавианом и Антонием началась борьба за власть. Антоний заключил союз с египетской царицей Клеопатрой, что позволило Октавиану представить его как предателя Рима. В 31 году до н.э. Октавиан одержал решающую победу в битве при Акции, после чего Антоний и Клеопатра покончили с собой.
3. Преобразование Республики в Империю
Титул &quot;Август&quot;: В 27 году до н.э. Сенат предоставил Октавиану титул &quot;Август&quot;, что означало &quot;возвышенный&quot; или &quot;почтенный&quot;. Этот титул закрепил его статус как первого гражданина (princeps) Рима, тем самым начав новую эпоху — эпоху Римской Империи.
Создание системы принципата: Октавиан Август, став первым римским императором, официально оставил Римскую Республику в силе, но де-факто сосредоточил всю власть в своих руках. Он стал фактическим главой государства, но избегал титула &quot;царь&quot; или &quot;диктатор&quot;, предпочитая называться &quot;princeps civitatis&quot; (первый среди граждан). Эта система управления стала известна как принципат, который просуществовал несколько столетий.
4. Использование имени и образа Цезаря
Легитимация власти: Август активно использовал имя и образ Цезаря для укрепления своей власти. Он организовал многочисленные памятные церемонии, посвященные Цезарю, и поддерживал культ его обожествленного образа, что позволило ему утвердить свою легитимность как наследника и преемника.
Цезаризм: Имя &quot;Цезарь&quot; стало символом императорской власти. Август установил традицию, согласно которой титул &quot;Цезарь&quot; использовался всеми последующими императорами как часть их официального имени и титулатуры. Это подчеркнуло связь каждого нового правителя с Юлием Цезарем и его наследием, укрепляя авторитет императора в глазах римлян.
5. Наследие Августа
Римская Империя: Введение системы принципата положило начало Римской Империи, которая просуществовала в Западной Европе до 476 года н.э. и в Восточной — до 1453 года. Политические реформы Августа, его административные и военные достижения создали основы для многовекового процветания Рима.
Образец для последующих императоров: Управление Августа стало эталоном для всех последующих римских императоров. Его правление было отмечено &quot;миром Августа&quot; (Pax Romana), периодом стабильности и процветания, который длился более двух веков.
Таким образом, Октавиан Август, используя наследие Юлия Цезаря, не только унаследовал власть, но и трансформировал политическую систему Рима, заложив основы для величайшей империи в истории человечества

Восстание в Иудее (40-е годы до н.э.) Восстание против римского господства в Иудее, подавленное римскими войсками. Парфяне захватывают Иудею, Фазаель убит, Ирод бежит в Рим. Римский сенат провозглашает Ирода царем Иудеи. Ирод возвращается в Иудею с римской армией.

37 до н.э. Ирод захватывает Иерусалим и становится царем Иудеи. Ирод женится на Мариамне, внучке Хиркана II, чтобы укрепить свою легитимность

Битва при Акции (31 г. до н.э.) Октавиан побеждает Марка Антония и Клеопатру, окончательно установив свою власть.

30-е годы до н.э Ирод: Укрепление связей с Марком Антонием

Птолемей XV Филадельф Цезарион (сын Клеопатры и Цезаря): Цезарион был признан Клеопатрой как её соправитель и носил титул &quot;Царь царей&quot;. После поражения Клеопатры и Марка Антония в битве при Акциуме и последующего захвата Египта Октавианом (будущим императором Августом), Цезарион был убит по приказу Октавиана в 30 году до н.э., чтобы устранить потенциального претендента на власть.

30 до н.э. Ирод признает Октавиана (Августа) своим покровителем.

Реформы Августа (30-е годы до н.э.) Август проводит политические и социальные реформы, установив основы Римской империи.

Рим покоряет Египет (30 г. до н.э.) После смерти Клеопатры Египет становится римской провинцией.

Создание Легионов Августа (30-е годы до н.э.) Октавиан создает профессиональные легионы, которые будут служить основой римской армии.

Октавиан становится Августом (27 г. до н.э.) Октавиан провозглашается первым римским императором, положив начало эпохе Принципата.

Создание преторианской гвардии (27 г. до н.э.) Октавиан Август создаёт элитное военное подразделение, предназначенное для охраны императора.

Создание новой монетной системы в Риме (23 г. до н.э.) Август вводит новую монетную систему, стабилизируя экономику Рима.

Октавиан реформирует армию (20-е годы до н.э.) Август реформирует римскую армию, создавая профессиональные легионы и устанавливая пенсионные выплаты для ветеранов.

20 до н.э. Ирод начинает реконструкцию Второго Храма в Иерусалиме.

Октавиан Август вводит брачные законы (18 г. до н.э.) Август проводит социальные реформы, направленные на укрепление брака и семейных ценностей.

19 г. до н.э. Вергилий завершает &quot;Энеиду&quot;, эпическую поэму, ставшую классикой латинской литературы.

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Энеида]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Энеида]]


12 г. до н.э. Август становится верховным жрецом (Pontifex Maximus), усиливая свою религиозную власть.

6 г. до н.э. – Ирод Великий строит крепость Масада, важный стратегический объект.

4 г. до н.э. – Смерть Ирода Великого, разделение его царства между сыновьями.  Восстание в Иудее после смерти Ирода Великого.

6 г. н.э. – Создание провинции Иудея, усиление римского контроля в регионе. Квириний проводит перепись населения в Иудее.

14 г. н.э. – Смерть императора Августа, Тиберий становится императором.

19 г. н.э. – Изгнание астрологов и магов из Рима.

26–36 н.э. Понтий Пилат назначен прокуратором Иудеи.

37 г. н.э. – Смерть Тиберия, Калигула становится императором.

37 г. н.э. – Калигула объявляет себя богом и требует поклонения. Калигула планировал назначить своего любимого коня Инцитата консулом, что стало символом его деспотизма и безумия.

38 н.э. Антисемитские волнения в Александрии.

40 н.э. Калигула приказывает установить свою статую в Иерусалимском храме, что вызывает возмущение.

41 г. н.э. – Убийство Калигулы, Клавдий становится императором. Клавдий проводит административные реформы и расширяет римское гражданство.

43 г. н.э. – Римское завоевание Британии под командованием Авла Плавтия.

54 г. н.э. – Смерть Клавдия, Нерон становится императором.

64 н.г. э. – Великий пожар в Риме, разрушивший значительную часть города.  Нерон обвиняет христиан.


[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Йосиф Флавий/материал]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Йосиф Флавий]]

66 н.г. э. – Начало Первой Иудейской войны против римского владычества.

67 н.э. – Веспасиан назначен командующим римскими войсками в Иудее

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/раввин Йоханан бен Закай/материал]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/раввин Йоханан бен Закай]]

68 н.э. – Нерон совершает самоубийство, Гальба становится императором.

69 н.г. э. – Веспасиан провозглашён императором в Египте.

70 н.г. э. – Тит подавляет восстание в Иудее и разрушает Иерусалим. Флавий

Во время осады Иерусалима римлянами в 70 году н.э., которая привела к падению Второго Храма, склады с едой были подожжены самими евреями.  Основные фракции включали зилотов (революционеров) и их радикальные ответвления, такие как сикарии. Эти группы стремились к активному сопротивлению римлянам и считали, что осада должна быть использована для мобилизации всего населения на борьбу. Они полагали, что наличие больших запасов продовольствия может привести к затягиванию осады и, возможно, к компромиссу с римлянами, что они считали неприемлемым.

73 н.э. – Окончание Первой Иудейской войны, римляне укрепляют контроль над Иудеей.

79 н.г. э. – Тит становится императором после смерти Веспасиана.

5 великих императоров
Нерва (96–98 гг. н.э.)
Траян (98–117 гг. н.э.)
Адриан (117–138 гг. н.э.)
Антонин Пий (138–161 гг. н.э.)
Марк Аврелий (161–180 гг. н.э.)


117 н.г. э. – Адриан отказывается от завоеваний Траяна и укрепляет границы.

122 н.г. э. – Начало строительства Адрианова вала в Британии.


Никомах Геразский (ок. 60–120 н.э.): Греческий математик и философ, известный своими трудами по арифметике и музыке. Написал &quot;Введение в арифметику&quot; (Arithmetica), один из первых систематических трудов по теории чисел. Его работа оказала значительное влияние на развитие математики в античности и в средние века. Никомах также написал &quot;Гармонику&quot; (Harmonica), трактат по теории музыки, в котором исследовал математические основы музыкальных интервалов и гармонии.


[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Никомах Геразский]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Никомах Геразский]]


132-135 г. н.э. – Восстание Бар-Кохбы в Иудее, подавленное римскими войсками.


165 н.э. – Антонинова чума охватывает империю.

Маркоманы были одним из германских племен, которые играли значительную роль в истории Европы в первые века нашей эры. Их переселение и взаимодействие с Римской империей оказали заметное влияние на политическую и военную обстановку того времени.

Изначально маркоманы обитали в районе, который сейчас соответствует территории современной Германии. В конце I века до нашей эры они начали мигрировать на юго-восток, в область, известную как Богемия (современная Чехия). Это переселение было частично вызвано давлением со стороны других германских племен и, возможно, стремлением к более плодородным землям.

В Богемии маркоманы создали сильное королевство под предводительством вождя Маробода. Это государство стало значительной силой в регионе и представляло угрозу для Римской империи. В начале I века нашей эры римляне даже планировали военную кампанию против маркоманов, но из-за внутренних проблем в империи эта кампания так и не была реализована.

В последующие века маркоманы продолжали взаимодействовать с Римом, иногда вступая в союзы, а иногда враждуя. Наиболее известным конфликтом является Маркоманская война (166–180 годы н.э.), когда маркоманы и их союзники вторглись на территорию Римской империи. Эти войны были частью более широких германских вторжений, которые в конечном итоге способствовали ослаблению Рима.

Переселение и деятельность маркоманов являются важной частью истории Великого переселения народов, которое в конечном итоге привело к падению Западной Римской империи и формированию средневековой Европы.

180 н.э. – Смерть Марка Аврелия, Коммод становится императором.

Конец: 193 г. н. э. — после убийства императора Коммода и начала Гражданской войны.

Поздний принципат (193—284 гг.)

Начало: 193 г. — приход к власти Септимия Севера, который усилил военную диктатуру, но всё ещё сохранял принципы принципата.

212 н.э. – Эдикт Каракаллы: гражданство предоставляется всем свободным жителям Империи.

До падения Западной Римской империи франки начали свое переселение и расширение на территории, которые впоследствии стали основой для формирования Франкского государства. Этот процесс происходил в контексте ослабления римской власти и давления со стороны других варварских племен.

Изначально франки обитали в районе нижнего и среднего Рейна. В III веке нашей эры они начали совершать набеги на римские территории, иногда заключая союзы с римлянами и получая разрешение на поселение в качестве федератов (союзников) в пределах империи. Это было частью римской политики по использованию варварских племен для защиты границ.

В IV веке франки начали более активно переселяться на территорию римской Галлии. Они постепенно оседали в северной части Галлии, в районе современной Бельгии и северной Франции. Этот процесс был относительно мирным, так как франки часто выступали в роли защитников римских границ от других варварских вторжений.

К V веку франки уже прочно обосновались в Галлии. В это время Западная Римская империя переживала серьезные внутренние и внешние кризисы, что позволило франкам и другим германским племенам, таким как вестготы и бургунды, укрепить свои позиции на бывших римских территориях.

Таким образом, переселение франков до падения Западной Римской империи было постепенным процессом, который включал как военные действия, так и мирное сосуществование с римлянами. Это переселение заложило основу для последующего формирования Франкского государства и сыграло важную роль в переходе от античности к средневековью в Западной Европе.

235 н.э. – Убийство Александра Севера; начало Кризиса III века.

260 н.э. – Император Валериан попадает в плен к персам.

274 н.э. – Аврелиан объединяет империю, подавляя Галльскую империю и Пальмиру.

284 н.э. – Диоклетиан становится императором; начало реформ и домината. Конец позднего принципата.

Доминат (284—476 гг.)

Начало: 284 г. — Диоклетиан провозгласил себя доминусом (господином), отказавшись от иллюзии республиканского управления и установив открытый абсолютный монархизм.

303 н.э. – Начало Великого гонения на христиан.

312 н.э. – Битва у Мульвийского моста; Константин становится единоличным правителем Запада.

313 н.э. – Миланский эдикт: легализация христианства.

324 н.э. – Константин становится единоличным императором после победы над Лицинием.

330 н.э. – Открытие Константинополя – новой столицы Империи.

337 н.э. – Смерть Константина; раздел империи между его сыновьями.

375 н.э. – Начало Великого переселения народов; гибель Валента.

378 н.э. – !Битва при Адрианополе!; гибель императора Валента. В 376 году н.э. вестготы, спасаясь от гуннов, пересекли Дунай и попросили убежища на римской территории. Римляне разрешили им поселиться в пределах империи, но вскоре из-за плохого обращения и нехватки продовольствия вестготы восстали. Это привело к битве при Адрианополе в 378 году, где римская армия потерпела сокрушительное поражение. Это событие считается началом серьезных варварских вторжений в Римскую империю.

380 н.э. – Эдикт Феодосия: христианство становится государственной религией.

395 н.э. – Смерть Феодосия I; окончательный раздел империи на Восточную и Западную.

410 н.э. – Взятие Рима вестготами под предводительством Алариха.

451 н.э. – Битва на Каталаунских полях: римляне и их союзники останавливают гуннов Аттилы.

452 н.э. – Аттила вторгается в Италию, но отступает от Рима.

455 н.э. – Вандалы захватывают и грабят Рим.

468 н.э. – Провал римского похода против вандалов в Африке.

475 н.э. – Ромул Августул становится императором Запада.

476 н.э. – Свержение Ромула Августула; конец Западной Римской империи.

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Леонардо Да Винчи]]  Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Леонардо Да Винчи]] Done


[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Аризаль]] Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Аризаль]] Done

'''HERE 1'''

'''10. Теории относительности'''

от принципа относительности Галилея до пространства Минковского и Гильбертового пространства.


Коперниканская революция (XVI век):
* Коперник был церковным служителем в католической церкви.
* Гелиоцентрическая система: Впервые предложил математически обоснованную модель Солнечной системы, где Солнце находится в центре.
* Смещение Земли: Коперник утверждал, что Земля вращается вокруг своей оси и обращается вокруг Солнца, что противоречило геоцентрической модели.
* Математическая модель: Коперник разработал сложную математическую модель движения планет, которая объясняла видимые ретроградные движения.
* Опубликовал свою работу &quot;О вращениях небесных сфер&quot; только на смертном одре, чтобы избежать критики и преследования.
* Революция в астрономии: Его идеи положили начало научной революции, изменив представление человечества о своем месте во вселенной.
* Николай Коперник предложил гелиоцентрическую систему мира, поставив под сомнение аристотелевскую физику и создав основу для дальнейшего развития механики.
* Его идеи встретили сопротивление со стороны католической церкви и некоторых учёных.

Кеплеровские законы движения планет (XVII век):
* Иоганн Кеплер  (1571–1630), основываясь на данных наблюдений, сформулировал три закона движения планет, которые описывали эллиптические орбиты, что противоречило круговым орбитам Аристотеля.
* Кеплер был глубоко религиозным лютеранином и верил, что изучение природы — это способ познания божественного замысла.
* Он был вынужден бежать из Праги из-за религиозных преследований.
* Его мать была обвинена в колдовстве, и Кеплер тратил много времени и средств, чтобы спасти её.
* Эллипсы Кеплера: Основы для последующих работ Кеплера.
* Расстояния планет: Определение соотношения расстояний от планет до Солнца.
* Солнце в центре Солнечной системы.
* Земля обращается вокруг Солнца.
* Вращение Земли вокруг своей оси.
* Положение оси в космосе.
* Работал в качестве ассистента у Тихо Браге, что позволило ему получить точные данные о движении планет.
* Выдвинул идею, что планеты движутся по эллипсам, а не по кругам.


Тихо Браге (1546–1601):
* Тихо Браге был религиозным человеком своего времени.
* Точные наблюдения планет: Данные, которые позволили Кеплеру открыть свои законы.
* Суперновая 1572 года: Наблюдал и описал новую звезду (суперновую) в созвездии Кассиопеи, что опровергло тогдашнее представление о неизменности звёздного неба.
* Кометы: Исследовал движение комет и доказал, что они находятся за пределами лунной орбиты, что противоречило традиционным аристотелевским представлениям.
* Инструменты: Создал и улучшил ряд астрономических инструментов, таких как квадрант и секстант, что позволило ему достигать беспрецедентной точности наблюдений.
* Ураниборг: Строительство первой специальной обсерватории.
* Влияние на Кеплера: Точность данных Браге позволила Кеплеру формулировать свои законы.
* Солнечное затмение: Точные предсказания солнечных затмений.


Принцип относительности Галилея (1632):
Галилео Галилей: &quot;Книга природы написана языком математики...без этого языка невозможно понять ни единого слова из этой книги&quot;.

* Галилей был католиком, но его научные взгляды, особенно поддержка гелиоцентризма, привели к конфликту с католической церковью.
* Галилей (1564–1642) предложил принцип относительности, утверждая, что законы механики одинаковы во всех системах, которые движутся равномерно и прямолинейно относительно друг друга, то есть в инерциальных системах отсчёта.
* Законы падения: Галилей открыл, что все тела, независимо от массы, падают с одинаковым ускорением в вакууме.*
* Кинематика: Исследовал движение по наклонной плоскости, заложив основы для понимания инерции и ускорения.
* Законы падения: Формулировка законов свободного падения.
* Инерция: Формулировка принципа инерции.
* Совершенствовал телескоп и стал первым, кто использовал его для систематических астрономических наблюдений.
* Поддержал гелиоцентрическую модель Коперника, что привело к его суду инквизицией.
* Разработал законы движения тел, став предшественником Ньютоновой механики.
* Инквизиция: Его поддержка гелиоцентрической системы привела к судебному процессу инквизицией и последующему отречению от его теорий.

Ньютоновская механика (1687):
* Ньютон был глубоко религиозным человеком. Он считал свои религиозные исследования не менее важными, чем научные.
* Исаак Ньютон (1643–1727) разработал законы движения и закон всемирного тяготения, которые объединили земную и небесную физику, заложив основы классической механики.
* Ньютон был глубоко религиозным человеком и занимался теологическими исследованиями, стремясь понять природу Бога и мироздания. Еврейская каббала, как мистическое учение, предлагала способы интерпретации Библии и понимания божественных тайн, что могло быть интересно Ньютону в контексте его теологических исследований. В бумагах Ньютона было найдено множество записей, касающихся Каббалы и других эзотерических учений. Некоторые из них включали размышления о древних текстах и поиски скрытого смысла. Кго интерес к эзотерическим учениям, включая Каббалу, свидетельствует о том, что Ньютон искал более глубокое понимание мироздания, пытаясь объединить науку, религию и мистику в единое целое.
* Ньютон и христианская каббала. 
* Ньютон и Первый Храм.
* Закон всемирного тяготения: Вывел закон, описывающий силу гравитации, что стало основой классической механики.
* Три закона движения: Основы классической механики.
* Закон всемирного тяготения: Описание силы гравитации между телами.
* Аномалия в движении Урана.
* Разработал математическое исчисление (наряду с Лейбницем), что стало основой для дальнейшего развития математики и физики. Принципы исчисления: Создание математического анализа (вместе с Лейбницем).

В XVII веке математики искали новые методы работы с изменениями величин. Два ведущих подхода были предложены Исааком Ньютоном и Готфридом Вильгельмом Лейбницем. Ньютон разработал так называемый метод флюксий, где основной акцент делался на понятии движения во времени. Он рассматривал производную как мгновенную скорость изменения величины – подобно тому, как мы наблюдаем скорость движущегося тела.

В отличие от Ньютона, Лейбниц выбрал алгебраический путь. Он предложил трактовку анализа, основанную на символической работе с бесконечно малыми величинами. Для Лейбница дифференциал представлял собой абстрактную бесконечно малую разность между двумя близкими значениями, с которой можно было проводить строгие алгебраические операции. Этот подход позволил ввести символы «d» для дифференциала и «∫» для интеграла, а также разработать набор правил, упрощающих задачи по нахождению касательных, поиску экстремумов и вычислению площадей кривых.

Стоит отметить, что традиционная математика, опирающаяся на аксиому Евдокса–Архимеда, утверждает, что для любых двух положительных чисел найдётся такое целое число, которое, умноженное на меньшее, превысит большее. Такая аксиома исключает существование ненулевых бесконечно малых величин в стандартном поле чисел. Лейбниц же, действуя в рамках своего алгебраического метода, рассматривал бесконечно малые величины как «идеальные» объекты, с которыми можно производить операции, что позволило ему построить эффективную систему анализа. В современной математике используется иной, более строгий формализм.

Лейбниц, независимо от Ньютона, создал основы дифференциального и интегрального исчисления. Его метод позволял решать задачи по нахождению касательных, определению экстремумов и вычислению площадей сложных фигур с помощью удобной символики и правил алгебраических операций. Такой подход оказался намного универсальнее и гибче, чем кинематическая трактовка Ньютона, где изменения рассматривались преимущественно как динамические процессы.

Однако между Лейбницем и Ньютоном разгорелся знаменитый спор о приоритете создания математического анализа. Оба учёных независимо разработали методы работы с изменениями величин, но в 1713 году Лондонское королевское общество вынесло решение в пользу Ньютона, что долгое время омрачало репутацию Лейбница в Англии. Со временем же стало понятно, что вклад Лейбница особенно важен благодаря его алгебраической системе, которая обеспечила удобство и эффективность математических вычислений и оказала огромное влияние на развитие математики в Европе и во всём мире.

Таким образом, алгебраическая трактовка анализа, предложенная Лейбницем, основывалась на формальных операциях с бесконечно малыми величинами – объектами, чья природа не вписывалась в классическую систему, основанную на аксиоме Евдокса–Архимеда. Позже, с появлением нестандартного анализа, идея о строгом математическом обосновании бесконечно малых получила своё развитие, подтверждая интуитивные представления Лейбница и подчёркивая важность его вклада в создание математического анализа.

* Написал &quot;Математические начала натуральной философии&quot; (&quot;Principia&quot;), ставшую основой классической механики.
* Корпускулярная теория света: Положение о том, что свет состоит из частиц.


===

В XVIII веке произошло качественное изменение научной парадигмы, которое можно охарактеризовать как переход от натурфилософии к специализации наук. Это изменение было связано с несколькими ключевыми факторами:

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Эйлер]] Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Эйлер]] Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Галуа]] Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Галуа]] Done

===
К периоду конца XVIII - начала XIX века. В то время ученые скептически относились к сообщениям о метеоритах, считая их мифами или ошибками наблюдателей. Академия наук официально заявила, что &quot;камни не могут падать с неба, потому что на небе нет камней&quot;. Это мнение было основано на тогдашнем понимании природы и космоса.

Однако в 1803 году французский ученый Жан-Батист Био провел исследование падения метеоритов в Л'Эгль, Франция, и доказал, что камни действительно могут падать с неба. Это событие изменило научное сообщество и привело к признанию метеоритов как реального феномена.

==

В конце XVIII – начале XIX века научное сообщество придерживалось крайне скептического отношения к сообщениям о падающих с неба камнях. На тот момент господствовала космология, в которой небеса представлялись как совершенная, неизменная область, лишённая материальных объектов, характерных для земного мира. Именно в этом контексте Академия наук официально заявляла, что «камни не могут падать с неба, потому что на небе нет камней».

Основные причины такого отношения заключались в следующем:

Доминирующая картина мира.
В то время учёные исходили из представления, унаследованного от античной и схоластической традиций, что небесное пространство состоит из эфира или иных нематериальных субстанций. Материя, как мы её знаем – камни, породы, вода – была отнесена к сублунарной сфере. Таким образом, идея о том, что твердые тела могут появляться на небе и затем падать на Землю, противоречила устоявшимся представлениям о строении вселенной.

Ограниченность наблюдательных данных и методологии.
Сообщения о падающих камнях были единичными и часто получались в результате не вполне точных наблюдений. Многие учёные трактовали эти явления как оптические иллюзии, атмосферные феномены или даже ошибки наблюдателей. К тому же существовали и мифологические рассказы, которые воспринимались не как достоверные научные данные, а скорее как народные легенды.

Методологические убеждения.
Научная мысль того времени опиралась на строго детерминированные и рациональные законы природы, которые казались несовместимыми с идеей случайного падения камней с неба. Метеориты, как объект исследования, не входили в привычный арсенал изучаемых природных явлений, и их появление не укладывалось в систему объяснений, основанную на земных процессах (например, вулканизме или землетрясениях).

Лишь в начале XIX века, благодаря систематическим наблюдениям и исследованиям, особенно после события в Лаигле (Франция, 1803 год), когда Жан-Батист Био провёл детальный анализ падения метеоритов, постепенно начали появляться убедительные доказательства внеземного происхождения этих тел. Эти исследования показали, что химический состав метеоритов во многом схож с породами Земли, и что подобные явления могут быть объяснены в рамках физики и астрономии, изменив традиционное представление о природе космоса.

Таким образом, период конца XVIII – начала XIX века стал поворотным моментом в истории естествознания. Скептицизм относительно метеоритов, основанный на тогдашних космологических представлениях, уступил место новой парадигме, в которой метеориты стали рассматриваться как реальные космические объекты, падающие на Землю из внешнего пространства.

Исследование, проведённое Жан-Батистом Био в 1803 году в районе Л’Эгль во Франции, стало поворотным моментом в истории астрономии. До этого многие учёные отвергали возможность падения камней с неба, считая такие сообщения результатом ошибок наблюдателей или атмосферных явлений. Однако Био тщательно изучил свидетельства падения метеоритов, собрал метеоритные образцы и проанализировал их состав. Его выводы убедительно доказали, что эти камни имеют внеземное происхождение, что полностью изменило представления научного сообщества о природе метеоритов. Благодаря публикации результатов своих исследований, доказано было, что метеориты действительно падают с неба и являются материальными телами, пришедшими из космоса. Это открытие послужило основой для дальнейших исследований космических тел и стало одним из первых шагов к современному пониманию формирования и состава Солнечной системы.

===

Дьявол Лапласа. Детерменизм Лапласа. 

===
Демон Лапласа и Лапласовский детерминизм
В 1814 году французский математик Пьер‑Симон Лаплас выдвинул мысленный эксперимент, согласно которому гипотетическое разумное существо – так называемый демон Лапласа – при условии обладания абсолютно полной информацией о положении и скорости всех частиц во Вселенной смогло бы вычислить её прошлое и будущее с абсолютной точностью. Другими словами, если бы существовал «всеведущий разум», знающий все начальные условия и действующие силы, то вся история, как прошедшая, так и будущая, была бы однозначно предопределена и могла бы быть выведена единой формулой движения всех тел. Это положение иллюстрирует суть классического, или механистического, детерминизма, в котором каждое событие является неотъемлемым следствием предыдущего состояния системы.


Основные положения и философский контекст
1. Причинность и абсолютная предсказуемость.
Лапласовский детерминизм исходит из предположения, что всё в природе подчинено строгим законам, а состояние Вселенной в любой момент времени является функцией её предыдущего состояния. Если бы можно было узнать абсолютно все параметры (координаты, скорости, силы), то будущее (и прошлое) можно было бы предсказать с математической точностью. Таким образом, всякая случайность, с этой точки зрения, есть лишь проявление нашего незнания деталей системы.


2. Методологический принцип науки.
Лаплас видел детерминизм как основной принцип построения научного познания. В его представлении, даже если на практике невозможно собрать или обработать всю необходимую информацию, идеал полного знания служит ориентиром для развития науки – от небесной механики до более поздних статистических и вероятностных методов описания сложных систем.

Парадоксы и ограничения концепции
1. Парадокс самоучёта.
Одна из классических проблем идеи демона Лапласа заключается в том, что предсказывающее существо само является частью Вселенной. Это означает, что для точного вычисления будущего демон должен учитывать собственное будущее состояние, что приводит к рекурсивной задаче – вычисления будущего, включающего его собственное влияние. Такая замкнутая система вычислений порождает парадокс бесконечной регрессии, который ставит под сомнение возможность полного предсказания.

2. Ограничения современной физики.
С приходом квантовой механики появилась фундаментальная неопределённость: принцип Гейзенберга утверждает, что невозможно одновременно точно измерить положение и импульс частицы. Это означает, что даже при наличии всех законов движения на микроскопическом уровне истинное знание состояния системы недостижимо. Кроме того, явления, связанные с хаотической динамикой, усиливают практическую невозможность точного предсказания даже в детерминированных системах.

Влияние на культуру и современные дискуссии
Идея демона Лапласа оказала огромное влияние на философию, литературу, кино и даже современные технологии:

В художественной литературе и кино.
Образы демона Лапласа и вопросы детерминизма часто используются для обсуждения свободы воли и судьбы. Например, в фильме «Люси» главная героиня приобретает почти безграничные познания, что можно сравнить с возможностями гипотетического демона, а в ряде произведений научной фантастики демон служит символом абсолютной предсказуемости и ограничения свободы выбора.

В философских и научных дискуссиях.
Современные теории, связанные с квантовой механикой и теорией хаоса, предлагают альтернативные взгляды на причинность, вводя элемент вероятностного (или статистического) детерминизма, где исход каждого события определяется не абсолютной необходимостью, а распределённой вероятностью. Это порождает дебаты о природе свободы воли и объективности случайности.

Заключение
Лапласовский детерминизм – мощная концепция, которая в своё время подчёркивала идею, что при наличии полной информации о Вселенной всё её будущее предопределено. Хотя на практике собрать такую информацию невозможно, а квантовая физика и теория хаоса указывают на существенные ограничения классического детерминизма, эта идея остаётся важным философским ориентиром, стимулирующим развитие научного метода и обсуждение границ предсказуемости. В конечном счёте, демон Лапласа символизирует не только стремление к абсолютному знанию, но и осознание фундаментальных ограничений, которые накладывает сама природа действительности.

===


Электродинамика Максвелла (1865):
* Закон Кулона и Закон всемирного тяготянеия
* Максвелл был глубоко религиозным человеком и считал, что его научная работа помогает понять божественный замысел.
* Объединил электричество и магнетизм в единую теорию электромагнитного поля, что стало основой современной физики.
* Предсказал существование электромагнитных волн, что привело к развитию радио и телекоммуникаций.
* Его теория электромагнитного поля открыла новый взгляд на природу света и вызвала вопросы о природе пространства и времени.

Парадокс Майкельсона (1887):
* Майкельсон был евреем по происхождению, но его религиозные взгляды мало задокументированы. Известно, что он не был активен в религиозной жизни, сосредотачиваясь на науке.
* Эксперимент Майкельсона не выявил существования &quot;эфира&quot;, предполагаемого носителя света, что поставило под сомнение абсолютное пространство и время, принятые в ньютоновской физике.
* Провёл знаменитый эксперимент Майкельсона, который не выявил существования эфира.
* Совершенствовал интерферометр, что позволило значительно улучшить точность измерений.
* Измерил скорость света с беспрецедентной точностью.
* Был одержим точностью измерений, что привело к его выдающимся научным открытиям.


Специальная теория относительности (1905):
* Предложил специальную теорию относительности, отказавшись от концепции абсолютного времени и пространства, и ввел идею, что скорость света постоянна во всех инерциальных системах отсчета.

===
- Почему скорость света является предельно возможной согласно ОТО?
- Что такое нулевыми геодезические линии и чем они отличаются от просто геодезических линий?

https://chatgpt.com/c/7c8c6e2f-4d7a-4eab-b0ab-04cff2a22a55
===

* Вывел знаменитую формулу 𝐸=𝑚𝑐^2, установив связь между массой и энергией.
* Получил Нобелевскую премию по физике в 1921 году за объяснение фотоэффекта, что подтвердило квантовую природу света.
* Занимался развитием квантовой теории, но скептически относился к её вероятностной интерпретации.

Общая теория относительности (1915):
Альберт Эйнштейн (1879–1955):
* Эйнштейн вырос в светской еврейской семье и позже называл себя &quot;агностиком&quot; или &quot;пантеистом&quot;. Он не верил в личностного Бога, но часто говорил о &quot;космической религии&quot;, выражая восхищение перед сложностью и красотой вселенной.
* Его знаменитая фраза: &quot;Бог не играет в кости&quot; отражала его убеждение в существовании упорядоченных законов природы.
* Предложил специальную теорию относительности, отказавшись от концепции абсолютного времени и пространства, и ввел идею, что скорость света постоянна во всех инерциальных системах отсчета.
* Вывел знаменитую формулу 𝐸=𝑚𝑐^2, установив связь между массой и энергией.
* Получил Нобелевскую премию по физике в 1921 году за объяснение фотоэффекта, что подтвердило квантовую природу света.
* В своей первой статье &quot;К элетродинамике движущихся тел&quot; Эйнштейн сделал парадигмальный сдвиг: не частицы в центре внимания как это было более 2000 лет, а поля. Он предложил считать уровения Максвелла абсолютно точными. Они порождают поля. А частицы это просто флуктуации полей.
* Занимался развитием квантовой теории, но скептически относился к её вероятностной интерпретации.
* Эйнштейн расширил свою теорию относительности, введя гравитацию как искривление пространства-времени, что пересмотрело ньютоновскую механику в масштабах больших масс и высоких скоростей. В частности она смогла объяснить ретроградное движение Меркурия, которое Ньютоновская механика не могла объяснить. 
* В последние годы жизни пытался создать единую теорию поля, которая объединила бы все фундаментальные силы природы, но не достиг успеха.
* Космологическая постоянная: Эйнштейн ввел в свои уравнения космологическую постоянную для поддержания статичной вселенной, но позже назвал это &quot;самой большой ошибкой&quot;.
* Теоремы Нётер https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A2%D0%B5%D0%BE%D1%80%D0%B5%D0%BC%D0%B0_%D0%9D%D1%91%D1%82%D0%B5%D1%80 +++ https://www.youtube.com/watch?v=lcjdwSY2AzM ++ https://www.toalexsmail.com/2025/04/why-does-energy-disappear-in-general.html

===

В конце XIX – начале XX века широкое распространение имело мнение, что летательные аппараты, тяжелее воздуха, не смогут подняться в полёт. Это убеждение основывалось на ряде причин:

Ограниченность знаний в аэродинамике.
На тот момент физические принципы, объясняющие возникновение подъёмной силы, ещё не были достаточно разработаны. Многие учёные и инженеры полагали, что природа не предназначена для создания машины, способной имитировать полёт птицы, поскольку для этого требовались невообразимо лёгкие и одновременно прочные конструкции, а также двигатели с крайне высоким отношением мощности к весу.

Технологические ограничения.
Двигатели, существовавшие в ту эпоху, были достаточно тяжёлыми и не обладали нужной мощностью для обеспечения продолжительного полёта. Материалы, из которых изготавливались конструкции, не позволяли создавать лёгкие, аэродинамически эффективные самолёты, способные выдержать нагрузки при взлёте и полёте. Эти технологические барьеры приводили к неудачным экспериментам и провалам первых попыток создать управляемый аппарат.

Провальные эксперименты и негативный общественный резонанс.
Известны примеры неудачных испытаний, например, работы Сэмюэля Лэнгли, чьи попытки создания «Аэродрома» закончились катастрофой. Провалы подобных экспериментов лишь усиливали скептицизм среди учёных и инженеров. Это отношение даже нашло отражение в публикациях – так, например, в редакционной статье в The New York Times, где утверждалось, что развитие летательных машин может занять миллионы лет. 

Преобладание старых взглядов и доминирование идеи «лёгкости птицы».
Многие считали, что полёт возможен лишь у живых существ, обладающих уникальной физиологией, и что попытки воспроизвести эти свойства в машине неизбежно обречены на провал.

Однако параллельно с этим существовал и другой процесс – появлялись пионеры авиации, которые, несмотря на общую пессимистическую атмосферу, систематически экспериментировали и совершенствовали свои проекты. Среди них были такие фигуры, как Отто Лилиенталь, который провёл успешные опыты с планерами, и Александр Фёдорович Можайский, предпринявший первые попытки создания самолётаEN.WIKIPEDIA.ORG. Их опыт, а также усердные исследования в области аэродинамики и конструкций, постепенно разрушали старые догмы.

Кульминацией стало достижение братьев Райт, которые 17 декабря 1903 года совершили первый управляемый полёт самолёта тяжелее воздуха. Их успех продемонстрировал, что при правильном сочетании аэродинамического дизайна, двигателей с нужными характеристиками и грамотной системы управления возможно преодолеть ограничения, которые ранее казались непреодолимыми.

Таким образом, первоначальное убеждение о том, что самолёты не могут летать, было обусловлено недостаточным развитием теоретических знаний, технологическими ограничениями и неудачными экспериментами. Постепенно, благодаря упорным исследованиям и экспериментальному опыту, этот миф был опровергнут, что привело к бурному развитию авиации в XX веке.

===


'''11. Учёные XX-XXI в.'''

Циолковский. До середины 20-го века не существовало технологий, которые могли бы обеспечить достаточную тягу и устойчивость для преодоления земной гравитации. Ракетные двигатели, способные достичь космоса, были разработаны только в 1940-х и 1950-х годах. До середины 20-го века не существовало технологий, которые могли бы обеспечить достаточную тягу и устойчивость для преодоления земной гравитации. Ракетные двигатели, способные достичь космоса, были разработаны только в 1940-х и 1950-х годах.

До середины 20-го века многие ученые и инженеры считали, что преодоление звукового барьера (скорости звука) невозможно или крайне опасно по нескольким причинам. При приближении к скорости звука (около 1235 км/ч на уровне моря) воздушный поток вокруг самолета начинает изменяться, создавая ударные волны и значительное увеличение сопротивления. Это явление, известное как &quot;компрессионный скачок&quot;, может привести к потере управляемости и разрушению конструкции самолета.

Решение проблемы абсолютно черного тела (1900): Макс Планк предложил квантовую гипотезу, согласно которой энергия излучения испускается и поглощается дискретными порциями (квантами). Это решение привело к формуле Планка для спектра излучения абсолютно черного тела и положило начало квантовой механике.

Теория относительности (1905, 1915): Альберт Эйнштейн разработал специальную теорию относительности (1905), которая ввела концепцию инвариантности скорости света и относительности времени и пространства. В 1915 году он представил общую теорию относительности, описывающую гравитацию как искривление пространства-времени.


Квантовая механика (1920-е): Развитие квантовой механики включало работы Вернера Гейзенберга, Эрвина Шрёдингера и Пауля Дирака. Гейзенберг сформулировал матричную механику, Шрёдингер предложил волновую механику.

Принцип неопределенности (1927): Вернер Гейзенберг сформулировал принцип неопределенности, который утверждает, что невозможно одновременно точно измерить положение и импульс частицы. Это фундаментальное ограничение квантовой механики изменило наше понимание микромира.

Квантовая электродинамика (1940-е): Ричард Фейнман, Джулиан Швингер и Синъитиро Томонага разработали квантовую электродинамику (КЭД), теорию, описывающую взаимодействие света и материи. '''КЭД объединила квантовую механику и специальную теорию относительности. Уровнение Дирака. Квантовая электродинамика является частным случаем квантовой теории поля, описывающим электромагнитное взаимодействие. ''' КЭД является релятивистской квантовой теорией поля, которая описывает взаимодействие заряженных частиц (таких как электроны и позитроны) с электромагнитным полем, учитывая принципы специальной теории относительности.

Квантовая теория поля (1930-е - 1950-е) — это более общая теория, которая описывает взаимодействия элементарных частиц через квантовые поля. КТП включает в себя не только электромагнитное взаимодействие, но и другие фундаментальные взаимодействия, такие как слабое и сильное взаимодействия. Она является более общей теорией, охватывающей все фундаментальные взаимодействия в природе.

Открытие расширения Вселенной (1929): Эдвин Хаббл обнаружил, что галактики удаляются друг от друга, что свидетельствует о расширении Вселенной. Это открытие привело к формулировке закона Хаббла и стало основой для теории Большого взрыва.

Модель Большого взрыва (1940-е - 1960-е): Джордж Гамов и его коллеги предложили теорию Большого взрыва, объясняющую происхождение Вселенной из горячего и плотного состояния. В 1965 году Арно Пензиас и Роберт Вильсон обнаружили реликтовое излучение, подтверждающее эту теорию.

Открытие реликтового излучения (1965): Арно Пензиас и Роберт Вильсон обнаружили космическое микроволновое фоновое излучение, оставшееся от ранней стадии Вселенной. Это открытие подтвердило теорию Большого взрыва и предоставило важные данные о ранней Вселенной.

Стандартная модель частиц (1970-е): Стандартная модель объединяет электромагнитное, слабое и сильное взаимодействия в единую теорию элементарных частиц. Она включает кварки, лептоны и калибровочные бозоны, такие как фотон, W и Z бозоны и глюоны.

Открытие черных дыр (1960-е - 1970-е): Доказательства существования черных дыр были получены благодаря наблюдениям рентгеновских источников, таких как Лебедь X-1. Черные дыры — это объекты с гравитационным полем, настолько сильным, что даже свет не может покинуть их.

Теория инфляции (1980-е): Алан Гут и Андрей Линде предложили теорию космической инфляции, объясняющую однородность и изотропность Вселенной. Согласно этой теории, Вселенная прошла через краткий период экспоненциального расширения вскоре после Большого взрыва.

Космический телескоп Хаббл (1990): Запуск космического телескопа Хаббл предоставил астрономам возможность получать высококачественные изображения и спектры космических объектов. Хаббл сделал множество открытий, включая определение возраста Вселенной и наблюдение далеких галактик.

Открытие гравитационных волн (2015): Обсерватория LIGO впервые зарегистрировала гравитационные волны, предсказанные Эйнштейном в 1915 году. Эти волны были вызваны слиянием двух черных дыр и открыли новый способ изучения космоса.

'''11. Чёрные дыры'''

Черные дыры — это одни из самых загадочных и интересных объектов во Вселенной. Они вызывают множество вопросов и теорий, касающихся их природы и поведения. Вот основные теории и концепции, связанные с черными дырами:

1. Классическая теория черных дыр
Черные дыры описываются общей теорией относительности Альберта Эйнштейна. Согласно этой теории, черная дыра — это область пространства-времени с настолько сильным гравитационным полем, что даже свет не может покинуть ее. Граница этой области называется горизонтом событий.

2. Сингулярность
В центре черной дыры находится сингулярность — точка, где кривизна пространства-времени становится бесконечной, а законы физики, как мы их знаем, перестают действовать. Существует несколько типов сингулярностей:

Тимелайк (времеподобная) сингулярность: встречается в невращающихся черных дырах (Шварцшильдовская черная дыра).
Спейслайк (пространственноподобная) сингулярность: встречается в вращающихся черных дырах (Керровская черная дыра).
3. Информационный парадокс черной дыры
Согласно квантовой механике, информация не может быть уничтожена. Однако, если что-то падает в черную дыру, информация о состоянии этой материи, кажется, теряется навсегда. Это противоречие между квантовой механикой и общей теорией относительности называется информационным парадоксом черной дыры.

4. Испарение черных дыр (излучение Хокинга)
Стивен Хокинг в 1974 году предсказал, что черные дыры могут испаряться через процесс, известный как излучение Хокинга. Согласно этой теории, черные дыры излучают частицы из-за квантовых эффектов вблизи горизонта событий. Это излучение приводит к потере массы черной дырой и, в конечном итоге, к ее испарению.

5. Вращающиеся черные дыры (Керровские черные дыры)
Рой Керр в 1963 году нашел решение уравнений Эйнштейна для вращающихся черных дыр. Эти черные дыры имеют два горизонта событий и кольцевую сингулярность. Вращающиеся черные дыры обладают интересными свойствами, такими как эргосфера — область, где пространство-время &quot;затягивается&quot; вокруг черной дыры.

6. Теория петлевой квантовой гравитации
Одна из попыток объединить квантовую механику и общую теорию относительности. Согласно этой теории, пространство-время имеет дискретную структуру на планковских масштабах, что может разрешить сингулярности и информационный парадокс.

7. Голографический принцип
Предложенный Герардом 'т Хоофт и Леонардом Сасскиндом, голографический принцип утверждает, что вся информация, содержащаяся в объеме пространства, может быть описана на его границе. Это может помочь в разрешении информационного парадокса черной дыры.

8. Теория струн и черные дыры
Теория струн предлагает, что элементарные частицы — это одномерные струны. В контексте черных дыр, теория струн может предложить механизмы для сохранения информации и разрешения сингулярностей.

9. Файервол гипотеза
Эта гипотеза предполагает, что на горизонте событий черной дыры существует &quot;файервол&quot; — область с экстремально высокой энергией, которая уничтожает любую падающую материю и информацию. Это радикальное решение информационного парадокса, но оно противоречит принципу эквивалентности общей теории относительности.

10. Энтропия черной дыры
Якоб Бекенштейн и Стивен Хокинг показали, что черные дыры имеют энтропию, пропорциональную площади их горизонта событий. Это открытие связывает термодинамику, квантовую механику и общую теорию относительности.

Эти теории и концепции продолжают развиваться, и многие вопросы о природе черных дыр остаются открытыми. Исследования в этой области продолжаются, и новые открытия могут привести к более глубокому пониманию этих загадочных объектов.

'''12. Гравитационных волны.'''

Обнаружение гравитационных волн: После 2016 года с помощью детектора LIGO были обнаружены слияния двойных черных дыр, что подтвердило существование черных дыр, которые сливаются, создавая мощные гравитационные волны, регистрируемые на Земле.

Роль гравитационных волн в космологии: Гравитационные волны играют важную роль в динамике Вселенной, особенно в контексте циклической модели, где они участвуют в процессах расширения и сжатия.

Гравитационные волны и темная материя: Исследования предполагают, что массивные первичные черные дыры, которые могут быть основными компонентами темной материи, можно измерить с помощью детекторов, таких как LIGO, через их гравитационные волны.

Гравитационные волны и слияние черных дыр: Слияние черных дыр приводит к образованию гравитационных волн, которые могут переносить значительную часть массы в виде энергии.

Наблюдения LIGO: Открытие гравитационных волн позволило наблюдать за процессами слияния черных дыр, что изменило наше понимание частоты и количества таких событий во Вселенной.

Гравитационные волны и реликтовое излучение: Наногерцовые гравитационные волны, обнаруженные с помощью методов, предложенных М. В. Сажиным, могут быть реликтовыми следами от предыдущих циклов космической эволюции.

Гравитационные волны и циклическая Вселенная: В модели циклической Вселенной гравитационные волны играют ключевую роль в процессах расширения и сжатия, влияя на динамику космоса.

Гравитационные волны и метрика пространства-времени: Поглощение гравитационных волн черными дырами может изменять метрику пространства-времени, что связано с изменением распределения энергии в пространстве.

Гравитационные волны и реликтовое излучение: Наногерцовые гравитационные волны рассматриваются как аналоги реликтового микроволнового излучения, подтверждая модель циклической Вселенной.

Гравитационные волны и их спектр: Спектр наногерцовых гравитационных волн не описывается законом Планка, а отражает современное распределение черных дыр, учитывая эффект красного смещения.

'''13. Христианство как смесь Аристотеля и Священного Писания.'''


'''285–250 годов до н.э. по инициативе Птолемея II Филадельфа, правителя Египта перевод Септуагинты.'''

* Деметрий Фалерский, библиотекарь Александрийской библиотеки, который предложил Птолемею II Филадельфу идею перевода еврейских священных писаний на греческий язык. Он считал, что это обогатит библиотеку и сделает еврейскую мудрость доступной для грекоязычного мира.

* 72 ученых — по шесть от каждого из 12 колен Израиля привезли в Александрию и разместили на острове Фарос. Каждый из них был помещен в отдельную комнату, чтобы они не могли общаться друг с другом. Целью было проверить, насколько их переводы будут совпадать.

* Через 72 дня переводчики завершили свою работу, и оказалось, что все их переводы были идентичны, слово в слово. Это событие было воспринято как чудо и знак божественного вдохновения, подтверждающий точность и святость перевода.

* После завершения перевода, текст был представлен еврейским старейшинам и ученым в Александрии. Согласно легенде, они тщательно проверили перевод и признали его точным и верным оригиналу. Это событие также воспринималось как подтверждение божественного вдохновения переводчиков.

* Перевод Септуагинты был источником великого траура для еврейского народа. огда евреи узнали о переводе Торы на греческий язык, они восприняли это как великое несчастье и опасались, что истинный смысл Писания будет утрачен или искажён в переводе. Считается, что в этот день постигли определённые бедствия, и он был объявлен постным днем.

* После завершения перевода Септуагинты на три дня исчезло солнце. Землю окутала тьма, что вызвало великий страх и ужас среди людей. Это событие воспринималось как знак божественного недовольства тем, что священные тексты были переведены на чужой язык и, возможно, потеряли часть своего сакрального смысла.

* 8-го числа месяца Тевет по еврейскому календарю. Этот день отмечен в некоторых еврейских источниках как день траура.

* 9-е Тевета: Считается днём смерти Эзры и Неемии, которые сыграли ключевую роль в возвращении евреев из Вавилонского плена и в восстановлении иудейской общины в Иерусалиме. Этот день также иногда отмечается постом, хотя и не столь широко.

* Пост 10-го Тевета (Асара Б'Тевет) пост посвящен памяти начала осады Иерусалима войсками вавилонского царя Навуходоносора в 588 году до н.э., что в конечном итоге привело к разрушению Первого Храма в 586 году до н.э.


Папа Климент I, также известный как Климент Римский, был одним из первых епископов Рима и считается третьим или четвертым папой после Святого Петра. Его понтификат датируется примерно 88-99 годами. Климент I является одной из ключевых фигур раннехристианской церкви и одним из апостольских отцов, что означает, что он был современником апостолов и, возможно, лично знал некоторых из них.

Основные факты о Папе Клименте I:
Происхождение и ранняя жизнь:

О происхождении и ранней жизни Климента известно немного. Считается, что он был римлянином и, возможно, происходил из знатной семьи. Некоторые источники утверждают, что он мог быть рабом, освобожденным из рабства.
Понтификат:

Климент I стал папой после Лина и Анаклета (Клета). Его понтификат пришелся на период правления императора Домициана, который был известен своими преследованиями христиан.
1-е послание Климента к Коринфянам:

Одним из самых известных трудов Климента является его &quot;1-е послание к Коринфянам&quot;. Это письмо было написано около 96 года и адресовано христианской общине в Коринфе, которая столкнулась с внутренними разногласиями и конфликтами (похоже на письмо РАМАБМА в Йемен). В своем письме Климент призывает к единству, смирению и послушанию церковным лидерам. Письмо демонстрирует глубокое знание Ветхого Завета и греческой риторики, что указывает на высокий уровень образования Климента.
Учение и влияние:

Климент I подчеркивал важность церковной иерархии и апостольской преемственности. Он также акцентировал внимание на моральных и этических аспектах христианской жизни, таких как смирение, любовь и послушание.
Мученичество:

Согласно преданию, Климент I был замучен при императоре Траяне. Его отправили в ссылку на Херсонес (современный Крым), где он был приговорен к тяжелым работам в каменоломнях. Легенда гласит, что он был привязан к якорю и утоплен в море. Его мощи были позже перенесены в Рим.
Почитание:

Климент I почитается как святой в Католической, Православной и Англиканской церквях. Его праздник отмечается 23 ноября в Католической церкви и 25 ноября в Православной церкви.
Апокрифические тексты:

Существует несколько апокрифических текстов, приписываемых Клименту, таких как &quot;Климентовы гомилии&quot; и &quot;Климентовы признания&quot;. Эти тексты не считаются каноническими, но они дают представление о том, как ранние христиане воспринимали его учение и авторитет.
Заключение:
Папа Климент I является одной из ключевых фигур раннехристианской церкви, чье учение и труды оказали значительное влияние на развитие христианской доктрины и церковной организации. Его &quot;1-е послание к Коринфянам&quot; остается важным документом, свидетельствующим о ранних христианских верованиях и практике.


'''14. Наддисциплинарный подход'''

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток._Книга_вторая./черновик/Наддисциплинарный_подход]]


15. '''Фома Аквинский.'''

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток._Книга_вторая./черновик/Синтез._Фома_Аквинский]]

16. Синтез. 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток._Книга_вторая./черновик/Синтез]]

17. '''Доклад правительству'''.

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Заседание правительства. Доклад]]</text>
      <sha1>0ut3nlqqzrl9kwkllaontlbfitr21lp</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261025</id>
      <parentid>261017</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T18:27:53Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>sa</comment>
      <origin>261025</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="157323" sha1="bg0gus066hyxklb7j2cfknw335i9l30" xml:space="preserve">Проблема: преодоление светового барьера.

Центр внимания конец от уровнений Максвелла до синтеза квантовой механики с теорией относительности в чёрных дырах. XIX-XX в.

История От смерти Александра Македонского (война диадохов) до поражение в восстании Бар Кохбы и начала Изгнания. (-323 до 135 гг.)

Томас Кун: Структура научных революций


Гай и Лиэль

Эйтан и Сара


Гай - любитель общей истории. Любит пощеголять знанием исторических фактов и закономерностей, относительно немногословен. 

Лиэль - любитель истории, в частности истории науки, всегда говорит много.

Эйтан - любитель научной теории и философии, говорит много. 

Сара, всегда стремившаяся к практическому применению научных теорий, говорит необходимый минимум, чтобы донести свои мысли. 

''Исправь ошибки. Пиши без 1-2-3, как связный текст. Не используй LaTeX. Используй тире как начала реплики в диалоге.''

&lt;strike&gt;
''Эйтан - любитель научной теории и философии, говорит много. ''
''Сара, всегда стремившаяся к практическому применению научных теорий, говорит необходимый минимум, чтобы донести свои мысли. ''
''Гай - любитель общей истории. Любит пощеголять знанием исторических фактов и закономерностей, относительно немногословен. ''
''Лиэль - любитель истории, в частности истории науки, всегда говорит много.''


''Гай - любитель общей истории. Любит пощеголять знанием исторических фактов и закономерностей, относительно немногословен. Лиэль - любитель истории, в частности истории науки, всегда говорит много. Они главные георои. У них есть экран машины времени с помощью которого они могут наблюдать за прошлым.''
''Исправь ошибки. Пиши без 1-2-3, как связный текст. Не используй LaTeX. Используй тире как начала реплики в диалоге.''

''Эйтан - любитель научной теории и философии, говорит много. Сара, всегда стремившаяся к практическому применению научных теорий, говорит необходимый минимум, чтобы донести свои мысли. Они главные георои. У них есть экран машины времени с помощью которого они могут наблюдать за прошлым.''
''Исправь ошибки. Пиши без 1-2-3, как связный текст. Не используй LaTeX. Используй тире как начала реплики в диалоге.''
&lt;/strike&gt; 

Эйтан - любитель научной теории и философии, говорит много. Сара, всегда стремившаяся к практическому применению научных теорий, говорит необходимый минимум, чтобы донести свои мысли. Они главные герои. У них есть экран машины времени, через который они смотрят, что было в прошлом.
Перепиши как диалог людей в прошлом за которыми смотрят главные герои. Замени как можно больше текста от автора на реплики главных и исторических героев. Они должны говорить о том, что происходит. Не опускай никаких деталей, максимум оставляй как текст автора. Добавь много красочных деталей. Они НЕ ГОВОРЯТ об уроках истории или о том, что будет. Исправь ошибки. Пиши без 1-2-3, как связный текст. При использовании LaTeX добавляй тэги &amp;lt;math&gt;. Используй тире как начала реплики в диалоге.

Эйтан - любитель научной теории и философии, говорит много. Сара, всегда стремившаяся к практическому применению научных теорий, говорит необходимый минимум, чтобы донести свои мысли. Они главные герои. У них есть экран машины времени, через который они смотрят, что было в прошлом.
Перепиши как диалог людей в прошлом за которыми смотрят главные герои. Замени как можно больше текста от автора на реплики главных и исторических героев. Они должны говорить о том, что происходит. Не опускай никаких деталей, максимум оставляй как текст автора. Добавь много красочных деталей. Они НЕ ГОВОРЯТ об уроках истории или о том, что будет. Исправь ошибки. Пиши без 1-2-3, как связный текст. При использовании LaTeX добавляй тэги &amp;lt;math&gt;. Используй тире как начала реплики в диалоге.
&lt;/strike&gt; 


=== история ===

Гай — знаток общей истории, любит щеголять фактами и закономерностями, но говорит мало. Лиэль увлекается историей науки, говорит много и с энтузиазмом. Они — главные герои, обладающие экраном машины времени, позволяющим наблюдать за событиями прошлого.

Перепиши исходный текст, превратив его в живой диалог между историческими персонажами, присутствующими в прошлом. Главные герои, Гай и Лиэль, изредка вставляют свои реплики, оставаясь неслышными для остальных участников сцены. Замени как можно больше авторского описания на реплики персонажей, чтобы все детали оригинального текста — атмосфера, визуальные и звуковые образы, мелкие нюансы — были сохранены и усилены яркими, красочными репликами.

Требования:

* Пиши текст как связное повествование, избегая пунктов (1-2-3) и заголовков.
* Каждое высказывание героя начинается с тире и пишется с новой строки.
* Используй живой, динамичный диалог, в котором участники обсуждают происходящее в реальном времени, не затрагивая уроки истории или прогнозы будущего.
* При использовании LaTeX для математических формул обрамляй их тегами &amp;lt;math&gt; и &amp;lt;/math&gt;.
* Исправь все ошибки исходного текста, сохрани максимум деталей и атмосферность описаний.

=== наука ===

Эйтан — любитель научной теории и философии, изъясняется пространно и эмоционально. Сара — практичная, всегда применяющая научные теории на практике, говорит только необходимое, чтобы передать суть своих мыслей. Они — главные герои, обладающие экраном машины времени, позволяющим наблюдать за событиями прошлого.

Перепиши исходный текст, превратив его в живой диалог между историческими персонажами, присутствующими в прошлом. Главные герои, Сара и Эйтан, изредка вставляют свои реплики, оставаясь неслышными для остальных участников сцены. Замени как можно больше авторского описания на реплики персонажей, чтобы все детали оригинального текста — атмосфера, визуальные и звуковые образы, мелкие нюансы — были сохранены и усилены яркими, красочными репликами.

Требования:

* Пиши текст как связное повествование, избегая пунктов (1-2-3) и заголовков.
* Каждое высказывание героя начинается с тире и пишется с новой строки.
* Используй живой, динамичный диалог, в котором участники обсуждают происходящее в реальном времени, не затрагивая уроки истории или прогнозы будущего.
* При использовании LaTeX для математических формул обрамляй их тегами &amp;lt;math&gt; и &amp;lt;/math&gt;.
* Исправь все ошибки исходного текста, сохрани максимум деталей и атмосферность описаний.


=== **** ===
Нить 1: от смерти Александра Македонского до восстания Бар Кохбы

Нить 2: от принципа относительности Галилея до пространства Минковского и Гильбертового пространства.


=== **** ===
«Ибо вот, Я творю новое небо и новую землю; и прежние уже не будут вспоминаемы и не придут на сердце.»  Исаия 65:17:


'''1. Введение. Классический период с 7-й век до н. э. до Смерть Александра Великого (323 до н. э.). Далее эллинистический период.''' 

Становление полисной системы в Греции (7-й век до н. э.)

Развитие гражданских прав и обязанностей в греческих полисах (7-й век до н. э.)

Расширение рабовладельческих отношений в греческих обществах (7-й век до н. э.)

Реформы Клисфена в Афинах (около 508 до н. э.) Клисфен проводит демократические реформы, разделяя граждан на демы и усиливая роль Народного собрания.

Олимпийские игры и культурное единство греков (600–500 до н. э.) Олимпийские игры продолжают укреплять культурное и религиозное единство греков.

Падение этрусской монархии и основание Римской республики (509 до н. э.)


516 до н.э. - Завершение строительства Второго Храма в Иерусалиме.

511 до н.э. - Укрепление стен Иерусалима.

508 до н.э. - Установление системы сбора десятины для поддержки Храма.

502 до н.э. - Восстановление системы образования и обучения

500 до н.э. - Установление регулярных собраний иудейского народа.


Ионийское восстание против Персидской империи (499–493 до н. э.) Греческие города в Малой Азии восстают против персидского владычества, что ведет к началу греко-персидских войн.

Заключение первой Греко-Персидской войны (492–490 до н. э.) Победа афинян в битве при Марафоне (490 до н. э.), завершение первой греко-персидской войны.

Первый Афинский морской союз был основан в 478 году до нашей эры, после окончания греко-персидских войн. Этот союз, также известный как Делосский сою

Пелопоннесской войне (431-404 годы до н.э.) / Пелопоннесский союз

Произведения Фукидида: &quot;История Пелопоннесской войны&quot; (около 411 до н. э.) Фукидид завершает свою работу по истории Пелопоннесской войны, предлагая аналитический подход к историческим событиям. 

Восстание плебеев и создание должности народного трибуна в Риме (около 409 до н. э.)

Второй Афинский морской союз был основан в 378 году до нашей эры.

Смерть Филиппа II и восшествие на трон Александра Великого (336 до н. э.)

Смерть Александра Великого (323 до н. э.) 


'''2. Гай и Лиэль; Эйтан и Сара - представление главных героев, они работники института ИИИТ и знают об экране. Они обсуждают &quot;Структуру научных революций&quot; Томаса Куна'''

'''3. Заседание правительства. Постановка задачи: преодоление светового барьера.'''

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Заседание правительства. Постановка задачи]]

'''4. Беседы с премьером Йоси. Рассказ про засекреченную часть отчёта.'''

'''5. Святая святых. Нет ответа.'''

'''6. Разделение: Эйтан и Сара = история, Гай и Лиэль = физика'''

'''7. Элинистический период'''


Первый раздел империи Александра между диадохами (323 до н. э.)

Войны диадохов (322–281 до н. э.)

Основание династии Птолемеев в Египте (305 до н. э.)

Основание Селевкидской империи (312 до н. э.)

Битва при Ипсе произошла в 301 году до н.э. и была одной из ключевых сражений в войнах диадохов. Это сражение привело к окончательному разделу империи Александра Македонского между диадохами.

Иудея находилась под контролем Птолемеев с 301 года до н.э. (после битвы при Ипсе) до 200 года до н.э.

Иудея перешла под контроль Селевкидов после битвы при Паньясе в 200 году до н.э.

Битва при Паньясе (также известная как битва при Баньясе) произошла в 200 году до н.э. В этой битве Селевкидская империя под командованием Антиоха III Великого победила армию Птолемеев, что привело к установлению контроля Селевкидов над Иудеей.


Расцвет астрономии в Вавилоне (ок. 300 до н.э.) Вавилонские астрономы делали важные наблюдения. Влияние на последующие астрономические исследования.

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Расцвет астрономии в Вавилоне]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Расцвет астрономии в Вавилоне]]

Евдокса теория гомоцентрических сфер, предложенная Евдоксом Книдским и позже расширенная Аристотелем. 
Евдокс Книдский (ок. 408 – ок. 355 до н.э.)  Евдокс был выдающимся математиком и астрономом. Он разработал теорию гомоцентрических сфер для объяснения движения планет и внёс значительный вклад в развитие интегрального исчисления. Его работы по математике и астрономии оказали значительное влияние на последующие поколения учёных.
Птолемей - Астроном и географ, автор &quot;Альмагеста&quot; и &quot;Географии&quot;. 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Теория гомоцентрических сфер Евдокса]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Теория гомоцентрических сфер Евдокса]] 


[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Гиппарх]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Гиппарх]] 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Альмагест_Птолемея]] 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Альмагест_Птолемея]] 

Деммокрит (к. 460 до н. э., ок. 370 до н. э.) — древнегреческий философ, один из основателей атомистики и материалистической философии. 

Эпикур (ок. 341–270 до н.э.)  внес вклад в атомистическую теорию, утверждая, что вселенная состоит из атомов и пустоты. 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Эпикур]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Эпикур]] 

Эвклид ок. 300 до н.э. - Эвклид, известный как &quot;отец геометрии&quot;, написал &quot;Начала&quot; (Elements), фундаментальный труд по геометрии, который использовался в течение многих веков. Его работы систематизировали знания по геометрии и стали основой для дальнейших математических исследований. Три геометрии. Формула Герона. 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Пифагор]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Пифагор]] 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/метод исчерпаний]] 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./метод исчерпаний]] 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Евклид]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Евклид2]]  

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Евклид3]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Евклид]] 

Начало Второй Пунической войны (218 до н.э.) Конфликт между Римом и Карфагеном. Ганнибал пересек Альпы и вторгся в Италию. В 1800 году Наполеон Бонапарт, уже ставший первым консулом Франции, осуществил свой знаменитый переход через Альпы, чтобы нанести удар по австрийской армии в Италии. Он пересек перевал Сен-Бернар с целью внезапного нападения на австрийские войска и 14 июня 1800 года одержал победу в битве при Маренго. Этот переход стал символом решимости и тактической гениальности Наполеона. В 1799 году, во время Войны второй коалиции (1798–1802) против революционной Франции, Кутузов возглавил русский корпус, который участвовал в итальянской кампании под общим командованием фельдмаршала Александра Суворова. Осенью 1799 года русско-австрийские войска под командованием Суворова совершили знаменитый переход через Альпы, чтобы уйти из окружения французских войск и избежать поражения. Кутузов, будучи подчиненным командующим, сыграл важную роль в этом переходе. Однако, в отличие от Ганнибала и Наполеона, этот переход не был неожиданным для противника и был скорее вынужденной мерой, нежели стратегическим маневром для нападения. 

Битва при Требии (218 до н.э.) Сражение между римлянами и карфагенянами во Второй Пунической войне. Ганнибал одержал победу над римлянами.

Битва при Тразименском озере (217 до н.э.) Сражение между римлянами и карфагенянами во Второй Пунической войне. Ганнибал одержал крупную победу над римлянами.

!!!Битва при Каннах (216 до н.э.)!!! Сражение между римлянами и карфагенянами во Второй Пунической войне. Ганнибал одержал одну из самых известных побед в истории.

Битва при Иберии (215-206 до н.э.) Римляне под командованием Публия и Гнея Сципионов сражались с карфагенянами в Испании. Римляне постепенно вытеснили карфагенян из Испании.

Битва при Заме (202 до н.э.) Решающее сражение Второй Пунической войны. Сципион Африканский одержал победу над Ганнибалом.

Конец Второй Пунической войны (201 до н.э.) Подписание мирного договора между Римом и Карфагеном. Карфаген потерял свои заморские территории и флот.


Около &lt;math&gt;200&lt;/math&gt; г. до н.э. Антиох III Великий, правитель империи Селевкидов, укрепил свой контроль над Иудеей, отвоевав её у Птолемеев. Стремясь закрепить свою власть и завоевать лояльность еврейского населения, Антиох III проводил политику интеграции Иудеи в свою империю. Он подтвердил автономию еврейского самоуправления, сохранив роль первосвященника как главы общины, и позволил евреям сохранить традиционные институты. Чтобы восстановить экономику, он освободил Иерусалим от налогов на три года и содействовал ремонту Иерусалимского Храма, что укрепило доверие еврейской знати и духовенства. Благодаря этим мерам Антиох III пользовался популярностью.

Однако после его смерти в &lt;math&gt;187&lt;/math&gt; году до н. э. политика Селевкидов изменилась. Его преемник Селевк IV (&lt;math&gt;187&lt;/math&gt;–&lt;math&gt;175&lt;/math&gt; годы до н. э.), столкнувшись с необходимостью выплачивать контрибуцию Риму, увеличил налоговое давление на Иудею. Селевкиды также начали активно вмешиваться в назначение первосвященников – для евреев это было не просто политикой, а посягательством на священный религиозный институт, что подрывало традиционные основы власти. Одновременно усилилось стремление распространить греческую культуру (эллинизация). Это привело не только к конфликту с Селевкидами, но и к глубокому расколу внутри самого еврейского общества: возникло противостояние между эллинистически настроенной частью аристократии и духовенства, готовой принять греческие обычаи ради выгоды и интеграции в империю, и традиционалистами, стоявшими за сохранение Закона Моисеева и религиозной идентичности. Борьба за пост первосвященника стала проявлением этого внутреннего конфликта, превратившись в объект политических интриг и даже подкупа, чем умело пользовались Селевкиды.

При Антиохе IV Епифане (&lt;math&gt;175&lt;/math&gt;–&lt;math&gt;164&lt;/math&gt; гг. до н.э.) эта политика эллинизации приобрела радикальный и насильственный характер. В &lt;math&gt;175&lt;/math&gt; г. до н.э. он сместил законного первосвященника Онию III и назначил его брата Ясона, активного сторонника эллинизации, который купил эту должность и с разрешения царя построил гимнасий в Иерусалиме. Позже Ясон был смещен Менелаем (не из священнического рода), который предложил царю еще большую взятку и проводил еще более радикальную проэллинистическую политику. Антиох IV запретил иудаизм как религию, ввел эллинистические культы и обычаи. В &lt;math&gt;168&lt;/math&gt; г. до н.э., после волнений в Иерусалиме (связанных в том числе с борьбой между Ясоном и Менелаем), Антиох IV жестоко подавил их и разграбил Иерусалимский Храм. В &lt;math&gt;167&lt;/math&gt; г. до н.э. он ввел полный запрет на иудейские обряды (обрезание, соблюдение Шаббата) и праздники, осквернил Храм, установив там алтарь Зевсу Олимпийскому и принеся в жертву свиней, и начал жестокие репрессии против евреев, отказывавшихся отступать от своей веры.

Эти действия – запрет религии, осквернение Храма и репрессии – стали непосредственной причиной и катализатором восстания Маккавеев (&lt;math&gt;167&lt;/math&gt;–&lt;math&gt;160&lt;/math&gt; гг. до н.э.). Восстание началось в &lt;math&gt;167&lt;/math&gt; г. до н.э. под предводительством священника Маттафии Хасмонея из Модиина. В &lt;math&gt;166&lt;/math&gt; г. до н.э., после смерти Маттафии, лидером стал его сын Иуда Маккавей (&quot;Молот&quot;). Повстанцы вели успешную партизанскую войну. Важным достижением стало взятие Иерусалима (кроме крепости Акра) и очищение Храма в &lt;math&gt;164&lt;/math&gt; г. до н.э. (праздник Ханука). В том же году умер Антиох IV Епифан. В &lt;math&gt;161&lt;/math&gt; г. до н.э. Маккавеи предприняли дальновидный дипломатический ход, заключив союз с набирающей силу Римской республикой, чтобы использовать ее мощь против ослабевающей империи Селевкидов и легитимизировать свою борьбу на международной арене. В &lt;math&gt;160&lt;/math&gt; г. до н.э. Иуда Маккавей погиб в битве, лидером стал его брат Ионатан Хасмоней, который сочетал военное руководство с должностью первосвященника, еще больше укрепив власть своей семьи. После гибели Ионатана, в &lt;math&gt;142&lt;/math&gt; г. до н.э., лидером и первосвященником стал последний из братьев, Симон Хасмоней. Он добился от Селевкидов признания полной политической независимости Иудеи и укрепил связи с Римом и Спартой.

Восстание Маккавеев стало поворотным моментом, изменившим ход истории Иудеи, приведя к достижению широкой политической автономии, фактической независимости и основанию династии Хасмонеев.


Разрушение Карфагена (146 до н.э.) (Третья Пуническая война). Римляне разрушили Карфаген после трехлетней осады. Конец Карфагенской цивилизации.

Разрушение Коринфа (146 до н.э.) Римляне разрушили Коринф после восстания. Конец независимости греческих городов-государств. Основание римской провинции Ахея (146 до н.э.)


168 до н.э Восстание против эллинизации и Ясона. Антиох IV грабит Храм в Иерусалиме.

167 до н.э. Введение запрета на иудейские обряды и праздники. Восстание Маккавеев под предводительством Маттафии.

166 до н.э. Иуда Маккавей становится лидером восстания.

164 до н.э Очищение и освящение Храма (праздник Ханука). Смерть Антиоха IV Епифана.

161 до н.э. Заключение союза с Римом. 

160 до н.э. Смерть Иуды Маккавея. Ионатан Хасмоней становится лидером восстания.

142 до н.э. Симон Хасмоней становится лидером и первосвященником. Симон Хасмоней добивается независимости Иудеи от Селевкидов. Укрепление связей с Римом и Спартой.


Реформы Тиберия Гракха (133 до н.э.) Тиберий Гракх предложил аграрные реформы для перераспределения земли. Он был убит во время политического конфликта.

Реформы Гая Гракха (123-121 до н.э.) Гай Гракх, брат Тиберия, предложил социальные и экономические реформы. Он был убит во время политического конфликта.

128 до н.э. Завоевание Самарии и разрушение храма на горе Гризим.

125 до н.э Завоевание Идумеи и обращение идумеев в иудаизм.

Реформы Гая Мария (107 до н.э.) Гай Марий провел военные реформы, включая набор бедных граждан в армию. Реформы укрепили римскую армию и изменили её структуру.

Консульство Гая Мария (104-100 до н.э.) Гай Марий был избран консулом шесть раз подряд. Его реформы и победы укрепили его политическое влияние.

104 до н.э Аристобул I становится царем и первосвященником. Он завоевывает Галилею и обращает галилеян в иудаизм.

103 до н.э Александр Яннай становится царем и первосвященником. 


Законопроекты Луция Аппулея Сатурнина (100 до н.э.) Популистские реформы, предложенные трибуном Луцием Аппулеем Сатурнином. Сатурнин был убит во время политического конфликта.

Консульство Гая Мария и Луция Валерия Флакка (100 до н.э.) Гай Марий и Луций Валерий Флакк были избраны консулами. Марий продолжил свои военные реформы.

Убийство Луция Аппулея Сатурнина (100 до н.э.) Популистский трибун Луций Аппулей Сатурнин был убит во время политического конфликта. Его реформы вызвали значительное напряжение в Риме.


96 до н.э.Завоевание прибрежных городов, включая Газа.

94 до н.э Восстание фарисеев против Александра Янная

88 до н.э. Подавление восстания фарисеев.


90-е гг. до н.э.: В Риме продолжается политическая борьба, нарастает напряжение с италийскими союзниками, которые требуют римского гражданства.

91-88 гг. до н.э.: Союзническая война – кровопролитная война Рима с восставшими италийскими союзниками. Марий возвращается в Рим и принимает участие в этой войне как один из полководцев, хотя уже и не на первых ролях, как раньше. Его военный опыт все еще востребован.


Консульство Луция Корнелия Суллы (88 до н.э.) Сулла был избран консулом и начал свои реформы. Он стал первым римским диктатором на длительный срок.

Марш Суллы на Рим (88 до н.э.) Сулла впервые в истории Рима ввел свои войска в город. Он захватил власть и изгнал своих политических противников.

Восстание Мария и Цинны (87 до н.э.) Гай Марий и Луций Корнелий Цинна подняли восстание против Суллы. Они захватили Рим и установили свою власть.

Смерть Гая Мария (86 до н.э.) Гай Марий умер вскоре после своего седьмого консульства. Его смерть привела к усилению власти Цинны.

Возвращение Суллы в Рим (83 до н.э.) Сулла вернулся в Рим после победы в Митридатовой войне. Он начал гражданскую войну против сторонников Мария и Цинны.

Битва при Коллине (82 до н.э.) Решающее сражение гражданской войны между Суллой и марианцами. Сулла одержал победу и установил свою диктатуру.

Диктатура Суллы (82-79 до н.э.) Сулла стал диктатором и провел ряд политических и социальных реформ. Он ограничил власть трибунов и укрепил сенат.

Отставка Суллы (79 до н.э.) Сулла добровольно сложил с себя полномочия диктатора. Он удалился в частную жизнь и вскоре умер.


Восстание Спартака (73-71 до н.э.) Крупное восстание рабов под предводительством Спартака. Восстание было подавлено римскими войсками под командованием Красса.

Битва при Гераклее (72 г. до н.э.) Сражение в ходе восстания Спартака, в котором римляне были побеждены рабами. 

Битва при Лукании (71 до н.э.)  Решающее сражение восстания Спартака. Спартак был убит, а восстание подавлено.  Римский полководец Красс завершает восстание Спартака, разгромив его войско и распяв тысячи рабов.


Консульство Гнея Помпея и Марка Лициния Красса (70 до н.э.) Помпей и Красс были избраны консулами. Они провели ряд реформ, направленных на восстановление республиканских институтов.

Судебные реформы Помпея (70 до н.э.) Помпей восстановил полномочия трибунов и реформировал судебную систему. Укрепление республиканских институтов.

Покорение Иудеи Помпеем (63 до н.э.) Помпей Великий захватил Иудею и присоединил её к Римской республике. Иудея стала римской провинцией. Помпей Великий захватывает Иерусалим, устанавливая контроль над Иудеей. Гиркан II назначен первосвященником и этнархом Иудеи под римским контролем.

Превращение Сирии в римскую провинцию (64 г. до н.э.) Помпей присоединяет Сирию к Римской республике, завершив существование государства Селевкидов.


43 до н.э. Антипатр убит, его сыновья Фазаель и Ирод продолжают править.

Битва при Филиппах (42 г. до н.э.) Последняя крупная битва римских гражданских войн между армиями триумвиров Марка Антония и Октавиана против убийц Цезаря, Брута и Кассия. Бруты и Кассий потерпели поражение, что привело к укреплению власти триумвиров.

Второй триумвират (43 г. до н.э.) Октавиан, Марк Антоний и Лепид создали политический союз, чтобы противостоять убийцам Цезаря и укрепить свою власть в Риме. Марк Антоний известен своими военными кампаниями и политическими интригами, а также своим романом с египетской царицей Клеопатрой VII. Их союз был как политическим, так и романтическим, и они имели троих детей. В конечном итоге, конфликт между Антонием и Октавианом привёл к гражданской войне, которая завершилась поражением Антония и Клеопатры в битве при Акциуме в 31 году до н.э. После этого Антоний и Клеопатра покончили с собой в 30 году до н.э.

Смерть Марка Туллия Цицерона (43 г. до н.э.) Знаменитый римский оратор и политик был казнён по приказу Марка Антония в рамках проскрипций Второго триумвирата.

Роман между Клеопатрой и Марком Антонием начался в 41 году до н.э., когда Антоний вызвал Клеопатру в Тарс для обсуждения политических и военных союзов. Их отношения продолжались до их смерти в 30 году до н.э.

Сын Юлия Цезаря и Клеопатры, которого звали Цезарион (настоящее имя Птолемей XV Филопатор Филометор Цезарь), играет интересную, но трагическую роль в истории.

1. Происхождение и статус
Рождение: Цезарион родился в 47 году до н.э. в Александрии, Египет, и был официально признан сыном Клеопатры VII, последней царицы Египта. Многие историки считают, что Цезарь был его биологическим отцом, хотя он никогда официально не признавал Цезариона своим наследником в Риме.
Статус: Клеопатра настаивала на том, что Цезарион является законным сыном и наследником Юлия Цезаря, называя его &quot;Цезарем, сыном Цезаря&quot;. Она видела в нём не только своего наследника, но и потенциального правителя Рима, что было частью её амбиций по созданию династического союза между Египтом и Римом.
2. Политическая роль и амбиции Клеопатры
Соправитель: В 44 году до н.э., после смерти Цезаря, Клеопатра провозгласила Цезариона своим соправителем, дав ему титулы &quot;царь царей&quot; и &quot;сын Цезаря&quot;, пытаясь утвердить его в качестве лидера в Египте и, возможно, в будущем в Риме.
Связь с Антонием: Марк Антоний, союзник Клеопатры и её любовник, признал Цезариона законным сыном Юлия Цезаря и официальным наследником. Это способствовало усилению их политического союза против Октавиана (будущего Августа).
3. Конфликт с Октавианом и гибель Цезариона
Война с Октавианом: После поражения Антония и Клеопатры в битве при Акции в 31 году до н.э., их власть была подорвана. Октавиан начал захват Египта, и судьба Цезариона стала ключевым вопросом.
Гибель Цезариона: Когда Октавиан захватил Александрию, Клеопатра попыталась отправить Цезариона подальше от опасности, но его предали и выдали Октавиану. В 30 году до н.э., в возрасте 17 лет, Цезарион был казнён по приказу Октавиана. Октавиан, желая устранить любого потенциального соперника на престол, якобы произнёс: &quot;Двух Цезарей слишком много&quot;, оправдывая своё решение.
4. Наследие Цезариона
Конец Птолемеевской династии: Смерть Цезариона ознаменовала конец династии Птолемеев и падение Египта как независимого государства. Египет стал римской провинцией, управляемой напрямую из Рима.
Упущенная династическая возможность: Если бы Цезарион уцелел, его существование могло бы значительно изменить ход римской и мировой истории. Он был потенциальным связующим звеном между двумя великими цивилизациями — Римом и Египтом, но его жизнь была слишком короткой, чтобы воплотить эти амбиции.
Таким образом, Цезарион, хотя и был биологическим сыном Юлия Цезаря и Клеопатры, не смог реализовать свои потенциальные возможности из-за политических интриг и борьбы за власть, которая последовала после убийства его отца. Его трагическая судьба подчёркивает жестокость и сложность политических процессов того времени.


Цезарион был убит после составления завещания Юлия Цезаря и даже после его смерти.

Хронология событий:
Завещание Цезаря:
Юлий Цезарь составил своё завещание перед своей смертью в 44 году до н.э. В завещании он усыновил своего внучатого племянника Гая Октавия (будущего Октавиана Августа) и сделал его основным наследником, оставив ему большую часть своего имущества и имя.
Цезарион на момент составления завещания не был упомянут в нём. Историки полагают, что Цезарь, возможно, не считал его своим официальным наследником, возможно из-за его политического статуса или из-за того, что Цезарион находился в Египте, под влиянием Клеопатры.
Смерть Цезаря:
Юлий Цезарь был убит в 44 году до н.э. заговорщиками в ходе заседания Сената. После его смерти началась борьба за власть, в которой Октавиан, как главный наследник, сыграл ключевую роль.
Убийство Цезариона:
Цезарион был убит по приказу Октавиана в 30 году до н.э., через 14 лет после смерти Цезаря. Это произошло после завоевания Египта Октавианом, когда Цезарион представлял угрозу как потенциальный претендент на власть, поскольку Клеопатра и Антоний позиционировали его как законного наследника Юлия Цезаря.
Таким образом, завещание Цезаря было составлено и объявлено задолго до гибели Цезариона. После убийства Цезаря и завещания, которое сделало Октавиана его наследником, Цезарион оставался в Египте, где его судьба была решена уже после окончательного установления власти Октавиана.


!!! HERE !!!

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Империя/Становление/1]] In Progress

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Империя/Становление]] In Progress

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Энеида]] 

Заключение: На Пороге Великих Событий

* События: Смерть Августа (14 г. н.э.), воцарение Тиберия. Изгнание астрологов и магов из Рима (19 г. н.э.) как попытка контроля над умами.  

* Описание: Общая картина напряжённости в Иудее, где зреют конфликты. Финальные размышления персонажей (Гай и Лиэль) о хрупкости Pax Romana на окраинах империи.  

* Диалоги: Гай: «Август создал мир, но в Иудее он трещит по швам». Лиэль: «Эти бури изменят мир».  

* Анализ: Подготовка к зарождению христианства и будущим иудейским восстаниям, подчёркивая нестабильность на границах империи.


Октавиан Август: Наследник Цезаря и Первый Император Рима
1. Наследство Юлия Цезаря
Завещание Цезаря: Юлий Цезарь, не имея собственных сыновей, усыновил своего внучатого племянника Гая Октавия в своем завещании и сделал его основным наследником. Это произошло в 44 году до н.э., после убийства Цезаря, когда завещание было обнародовано.
Имя и наследие: В соответствии с римской традицией, усыновленный Октавий принял имя Гай Юлий Цезарь Октавиан (Gaius Julius Caesar Octavianus), тем самым унаследовав не только богатство Цезаря, но и его политическое наследие. Использование имени Цезаря дало Октавиану значительное преимущество в борьбе за власть.
2. Борьба за власть и начало Империи
Триумвират: После смерти Цезаря, Рим погрузился в гражданскую войну. Октавиан объединился с Марком Антонием и Марком Эмилием Лепидом, образовав Второй триумвират в 43 году до н.э. Они разделили контроль над Римом и его провинциями, но их союз был непрочным.
Конфликт с Антонием: Вскоре между Октавианом и Антонием началась борьба за власть. Антоний заключил союз с египетской царицей Клеопатрой, что позволило Октавиану представить его как предателя Рима. В 31 году до н.э. Октавиан одержал решающую победу в битве при Акции, после чего Антоний и Клеопатра покончили с собой.
3. Преобразование Республики в Империю
Титул &quot;Август&quot;: В 27 году до н.э. Сенат предоставил Октавиану титул &quot;Август&quot;, что означало &quot;возвышенный&quot; или &quot;почтенный&quot;. Этот титул закрепил его статус как первого гражданина (princeps) Рима, тем самым начав новую эпоху — эпоху Римской Империи.
Создание системы принципата: Октавиан Август, став первым римским императором, официально оставил Римскую Республику в силе, но де-факто сосредоточил всю власть в своих руках. Он стал фактическим главой государства, но избегал титула &quot;царь&quot; или &quot;диктатор&quot;, предпочитая называться &quot;princeps civitatis&quot; (первый среди граждан). Эта система управления стала известна как принципат, который просуществовал несколько столетий.
4. Использование имени и образа Цезаря
Легитимация власти: Август активно использовал имя и образ Цезаря для укрепления своей власти. Он организовал многочисленные памятные церемонии, посвященные Цезарю, и поддерживал культ его обожествленного образа, что позволило ему утвердить свою легитимность как наследника и преемника.
Цезаризм: Имя &quot;Цезарь&quot; стало символом императорской власти. Август установил традицию, согласно которой титул &quot;Цезарь&quot; использовался всеми последующими императорами как часть их официального имени и титулатуры. Это подчеркнуло связь каждого нового правителя с Юлием Цезарем и его наследием, укрепляя авторитет императора в глазах римлян.
5. Наследие Августа
Римская Империя: Введение системы принципата положило начало Римской Империи, которая просуществовала в Западной Европе до 476 года н.э. и в Восточной — до 1453 года. Политические реформы Августа, его административные и военные достижения создали основы для многовекового процветания Рима.
Образец для последующих императоров: Управление Августа стало эталоном для всех последующих римских императоров. Его правление было отмечено &quot;миром Августа&quot; (Pax Romana), периодом стабильности и процветания, который длился более двух веков.
Таким образом, Октавиан Август, используя наследие Юлия Цезаря, не только унаследовал власть, но и трансформировал политическую систему Рима, заложив основы для величайшей империи в истории человечества

Восстание в Иудее (40-е годы до н.э.) Восстание против римского господства в Иудее, подавленное римскими войсками. Парфяне захватывают Иудею, Фазаель убит, Ирод бежит в Рим. Римский сенат провозглашает Ирода царем Иудеи. Ирод возвращается в Иудею с римской армией.

37 до н.э. Ирод захватывает Иерусалим и становится царем Иудеи. Ирод женится на Мариамне, внучке Хиркана II, чтобы укрепить свою легитимность

Битва при Акции (31 г. до н.э.) Октавиан побеждает Марка Антония и Клеопатру, окончательно установив свою власть.

30-е годы до н.э Ирод: Укрепление связей с Марком Антонием

Птолемей XV Филадельф Цезарион (сын Клеопатры и Цезаря): Цезарион был признан Клеопатрой как её соправитель и носил титул &quot;Царь царей&quot;. После поражения Клеопатры и Марка Антония в битве при Акциуме и последующего захвата Египта Октавианом (будущим императором Августом), Цезарион был убит по приказу Октавиана в 30 году до н.э., чтобы устранить потенциального претендента на власть.

30 до н.э. Ирод признает Октавиана (Августа) своим покровителем.

Реформы Августа (30-е годы до н.э.) Август проводит политические и социальные реформы, установив основы Римской империи.

Рим покоряет Египет (30 г. до н.э.) После смерти Клеопатры Египет становится римской провинцией.

Создание Легионов Августа (30-е годы до н.э.) Октавиан создает профессиональные легионы, которые будут служить основой римской армии.

Октавиан становится Августом (27 г. до н.э.) Октавиан провозглашается первым римским императором, положив начало эпохе Принципата.

Создание преторианской гвардии (27 г. до н.э.) Октавиан Август создаёт элитное военное подразделение, предназначенное для охраны императора.

Создание новой монетной системы в Риме (23 г. до н.э.) Август вводит новую монетную систему, стабилизируя экономику Рима.

Октавиан реформирует армию (20-е годы до н.э.) Август реформирует римскую армию, создавая профессиональные легионы и устанавливая пенсионные выплаты для ветеранов.

20 до н.э. Ирод начинает реконструкцию Второго Храма в Иерусалиме.

Октавиан Август вводит брачные законы (18 г. до н.э.) Август проводит социальные реформы, направленные на укрепление брака и семейных ценностей.

19 г. до н.э. Вергилий завершает &quot;Энеиду&quot;, эпическую поэму, ставшую классикой латинской литературы.


[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Энеида]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Энеида]]


12 г. до н.э. Август становится верховным жрецом (Pontifex Maximus), усиливая свою религиозную власть.

6 г. до н.э. – Ирод Великий строит крепость Масада, важный стратегический объект.

4 г. до н.э. – Смерть Ирода Великого, разделение его царства между сыновьями.  Восстание в Иудее после смерти Ирода Великого.

6 г. н.э. – Создание провинции Иудея, усиление римского контроля в регионе. Квириний проводит перепись населения в Иудее.

14 г. н.э. – Смерть императора Августа, Тиберий становится императором.

19 г. н.э. – Изгнание астрологов и магов из Рима.

26–36 н.э. Понтий Пилат назначен прокуратором Иудеи.

37 г. н.э. – Смерть Тиберия, Калигула становится императором.

37 г. н.э. – Калигула объявляет себя богом и требует поклонения. Калигула планировал назначить своего любимого коня Инцитата консулом, что стало символом его деспотизма и безумия.

38 н.э. Антисемитские волнения в Александрии.

40 н.э. Калигула приказывает установить свою статую в Иерусалимском храме, что вызывает возмущение.

41 г. н.э. – Убийство Калигулы, Клавдий становится императором. Клавдий проводит административные реформы и расширяет римское гражданство.

43 г. н.э. – Римское завоевание Британии под командованием Авла Плавтия.

54 г. н.э. – Смерть Клавдия, Нерон становится императором.

64 н.г. э. – Великий пожар в Риме, разрушивший значительную часть города.  Нерон обвиняет христиан.


[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Йосиф Флавий/материал]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Йосиф Флавий]]

66 н.г. э. – Начало Первой Иудейской войны против римского владычества.

67 н.э. – Веспасиан назначен командующим римскими войсками в Иудее

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/раввин Йоханан бен Закай/материал]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/раввин Йоханан бен Закай]]

68 н.э. – Нерон совершает самоубийство, Гальба становится императором.

69 н.г. э. – Веспасиан провозглашён императором в Египте.

70 н.г. э. – Тит подавляет восстание в Иудее и разрушает Иерусалим. Флавий

Во время осады Иерусалима римлянами в 70 году н.э., которая привела к падению Второго Храма, склады с едой были подожжены самими евреями.  Основные фракции включали зилотов (революционеров) и их радикальные ответвления, такие как сикарии. Эти группы стремились к активному сопротивлению римлянам и считали, что осада должна быть использована для мобилизации всего населения на борьбу. Они полагали, что наличие больших запасов продовольствия может привести к затягиванию осады и, возможно, к компромиссу с римлянами, что они считали неприемлемым.

73 н.э. – Окончание Первой Иудейской войны, римляне укрепляют контроль над Иудеей.

79 н.г. э. – Тит становится императором после смерти Веспасиана.

5 великих императоров
Нерва (96–98 гг. н.э.)
Траян (98–117 гг. н.э.)
Адриан (117–138 гг. н.э.)
Антонин Пий (138–161 гг. н.э.)
Марк Аврелий (161–180 гг. н.э.)


117 н.г. э. – Адриан отказывается от завоеваний Траяна и укрепляет границы.

122 н.г. э. – Начало строительства Адрианова вала в Британии.


Никомах Геразский (ок. 60–120 н.э.): Греческий математик и философ, известный своими трудами по арифметике и музыке. Написал &quot;Введение в арифметику&quot; (Arithmetica), один из первых систематических трудов по теории чисел. Его работа оказала значительное влияние на развитие математики в античности и в средние века. Никомах также написал &quot;Гармонику&quot; (Harmonica), трактат по теории музыки, в котором исследовал математические основы музыкальных интервалов и гармонии.


[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Никомах Геразский]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Никомах Геразский]]


132-135 г. н.э. – Восстание Бар-Кохбы в Иудее, подавленное римскими войсками.


165 н.э. – Антонинова чума охватывает империю.

Маркоманы были одним из германских племен, которые играли значительную роль в истории Европы в первые века нашей эры. Их переселение и взаимодействие с Римской империей оказали заметное влияние на политическую и военную обстановку того времени.

Изначально маркоманы обитали в районе, который сейчас соответствует территории современной Германии. В конце I века до нашей эры они начали мигрировать на юго-восток, в область, известную как Богемия (современная Чехия). Это переселение было частично вызвано давлением со стороны других германских племен и, возможно, стремлением к более плодородным землям.

В Богемии маркоманы создали сильное королевство под предводительством вождя Маробода. Это государство стало значительной силой в регионе и представляло угрозу для Римской империи. В начале I века нашей эры римляне даже планировали военную кампанию против маркоманов, но из-за внутренних проблем в империи эта кампания так и не была реализована.

В последующие века маркоманы продолжали взаимодействовать с Римом, иногда вступая в союзы, а иногда враждуя. Наиболее известным конфликтом является Маркоманская война (166–180 годы н.э.), когда маркоманы и их союзники вторглись на территорию Римской империи. Эти войны были частью более широких германских вторжений, которые в конечном итоге способствовали ослаблению Рима.

Переселение и деятельность маркоманов являются важной частью истории Великого переселения народов, которое в конечном итоге привело к падению Западной Римской империи и формированию средневековой Европы.

180 н.э. – Смерть Марка Аврелия, Коммод становится императором.

Конец: 193 г. н. э. — после убийства императора Коммода и начала Гражданской войны.

Поздний принципат (193—284 гг.)

Начало: 193 г. — приход к власти Септимия Севера, который усилил военную диктатуру, но всё ещё сохранял принципы принципата.

212 н.э. – Эдикт Каракаллы: гражданство предоставляется всем свободным жителям Империи.

До падения Западной Римской империи франки начали свое переселение и расширение на территории, которые впоследствии стали основой для формирования Франкского государства. Этот процесс происходил в контексте ослабления римской власти и давления со стороны других варварских племен.

Изначально франки обитали в районе нижнего и среднего Рейна. В III веке нашей эры они начали совершать набеги на римские территории, иногда заключая союзы с римлянами и получая разрешение на поселение в качестве федератов (союзников) в пределах империи. Это было частью римской политики по использованию варварских племен для защиты границ.

В IV веке франки начали более активно переселяться на территорию римской Галлии. Они постепенно оседали в северной части Галлии, в районе современной Бельгии и северной Франции. Этот процесс был относительно мирным, так как франки часто выступали в роли защитников римских границ от других варварских вторжений.

К V веку франки уже прочно обосновались в Галлии. В это время Западная Римская империя переживала серьезные внутренние и внешние кризисы, что позволило франкам и другим германским племенам, таким как вестготы и бургунды, укрепить свои позиции на бывших римских территориях.

Таким образом, переселение франков до падения Западной Римской империи было постепенным процессом, который включал как военные действия, так и мирное сосуществование с римлянами. Это переселение заложило основу для последующего формирования Франкского государства и сыграло важную роль в переходе от античности к средневековью в Западной Европе.

235 н.э. – Убийство Александра Севера; начало Кризиса III века.

260 н.э. – Император Валериан попадает в плен к персам.

274 н.э. – Аврелиан объединяет империю, подавляя Галльскую империю и Пальмиру.

284 н.э. – Диоклетиан становится императором; начало реформ и домината. Конец позднего принципата.

Доминат (284—476 гг.)

Начало: 284 г. — Диоклетиан провозгласил себя доминусом (господином), отказавшись от иллюзии республиканского управления и установив открытый абсолютный монархизм.

303 н.э. – Начало Великого гонения на христиан.

312 н.э. – Битва у Мульвийского моста; Константин становится единоличным правителем Запада.

313 н.э. – Миланский эдикт: легализация христианства.

324 н.э. – Константин становится единоличным императором после победы над Лицинием.

330 н.э. – Открытие Константинополя – новой столицы Империи.

337 н.э. – Смерть Константина; раздел империи между его сыновьями.

375 н.э. – Начало Великого переселения народов; гибель Валента.

378 н.э. – !Битва при Адрианополе!; гибель императора Валента. В 376 году н.э. вестготы, спасаясь от гуннов, пересекли Дунай и попросили убежища на римской территории. Римляне разрешили им поселиться в пределах империи, но вскоре из-за плохого обращения и нехватки продовольствия вестготы восстали. Это привело к битве при Адрианополе в 378 году, где римская армия потерпела сокрушительное поражение. Это событие считается началом серьезных варварских вторжений в Римскую империю.

380 н.э. – Эдикт Феодосия: христианство становится государственной религией.

395 н.э. – Смерть Феодосия I; окончательный раздел империи на Восточную и Западную.

410 н.э. – Взятие Рима вестготами под предводительством Алариха.

451 н.э. – Битва на Каталаунских полях: римляне и их союзники останавливают гуннов Аттилы.

452 н.э. – Аттила вторгается в Италию, но отступает от Рима.

455 н.э. – Вандалы захватывают и грабят Рим.

468 н.э. – Провал римского похода против вандалов в Африке.

475 н.э. – Ромул Августул становится императором Запада.

476 н.э. – Свержение Ромула Августула; конец Западной Римской империи.

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Леонардо Да Винчи]]  Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Леонардо Да Винчи]] Done


[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Аризаль]] Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Аризаль]] Done

'''HERE 1'''

'''10. Теории относительности'''

от принципа относительности Галилея до пространства Минковского и Гильбертового пространства.


Коперниканская революция (XVI век):
* Коперник был церковным служителем в католической церкви.
* Гелиоцентрическая система: Впервые предложил математически обоснованную модель Солнечной системы, где Солнце находится в центре.
* Смещение Земли: Коперник утверждал, что Земля вращается вокруг своей оси и обращается вокруг Солнца, что противоречило геоцентрической модели.
* Математическая модель: Коперник разработал сложную математическую модель движения планет, которая объясняла видимые ретроградные движения.
* Опубликовал свою работу &quot;О вращениях небесных сфер&quot; только на смертном одре, чтобы избежать критики и преследования.
* Революция в астрономии: Его идеи положили начало научной революции, изменив представление человечества о своем месте во вселенной.
* Николай Коперник предложил гелиоцентрическую систему мира, поставив под сомнение аристотелевскую физику и создав основу для дальнейшего развития механики.
* Его идеи встретили сопротивление со стороны католической церкви и некоторых учёных.

Кеплеровские законы движения планет (XVII век):
* Иоганн Кеплер  (1571–1630), основываясь на данных наблюдений, сформулировал три закона движения планет, которые описывали эллиптические орбиты, что противоречило круговым орбитам Аристотеля.
* Кеплер был глубоко религиозным лютеранином и верил, что изучение природы — это способ познания божественного замысла.
* Он был вынужден бежать из Праги из-за религиозных преследований.
* Его мать была обвинена в колдовстве, и Кеплер тратил много времени и средств, чтобы спасти её.
* Эллипсы Кеплера: Основы для последующих работ Кеплера.
* Расстояния планет: Определение соотношения расстояний от планет до Солнца.
* Солнце в центре Солнечной системы.
* Земля обращается вокруг Солнца.
* Вращение Земли вокруг своей оси.
* Положение оси в космосе.
* Работал в качестве ассистента у Тихо Браге, что позволило ему получить точные данные о движении планет.
* Выдвинул идею, что планеты движутся по эллипсам, а не по кругам.


Тихо Браге (1546–1601):
* Тихо Браге был религиозным человеком своего времени.
* Точные наблюдения планет: Данные, которые позволили Кеплеру открыть свои законы.
* Суперновая 1572 года: Наблюдал и описал новую звезду (суперновую) в созвездии Кассиопеи, что опровергло тогдашнее представление о неизменности звёздного неба.
* Кометы: Исследовал движение комет и доказал, что они находятся за пределами лунной орбиты, что противоречило традиционным аристотелевским представлениям.
* Инструменты: Создал и улучшил ряд астрономических инструментов, таких как квадрант и секстант, что позволило ему достигать беспрецедентной точности наблюдений.
* Ураниборг: Строительство первой специальной обсерватории.
* Влияние на Кеплера: Точность данных Браге позволила Кеплеру формулировать свои законы.
* Солнечное затмение: Точные предсказания солнечных затмений.


Принцип относительности Галилея (1632):
Галилео Галилей: &quot;Книга природы написана языком математики...без этого языка невозможно понять ни единого слова из этой книги&quot;.

* Галилей был католиком, но его научные взгляды, особенно поддержка гелиоцентризма, привели к конфликту с католической церковью.
* Галилей (1564–1642) предложил принцип относительности, утверждая, что законы механики одинаковы во всех системах, которые движутся равномерно и прямолинейно относительно друг друга, то есть в инерциальных системах отсчёта.
* Законы падения: Галилей открыл, что все тела, независимо от массы, падают с одинаковым ускорением в вакууме.*
* Кинематика: Исследовал движение по наклонной плоскости, заложив основы для понимания инерции и ускорения.
* Законы падения: Формулировка законов свободного падения.
* Инерция: Формулировка принципа инерции.
* Совершенствовал телескоп и стал первым, кто использовал его для систематических астрономических наблюдений.
* Поддержал гелиоцентрическую модель Коперника, что привело к его суду инквизицией.
* Разработал законы движения тел, став предшественником Ньютоновой механики.
* Инквизиция: Его поддержка гелиоцентрической системы привела к судебному процессу инквизицией и последующему отречению от его теорий.

Ньютоновская механика (1687):
* Ньютон был глубоко религиозным человеком. Он считал свои религиозные исследования не менее важными, чем научные.
* Исаак Ньютон (1643–1727) разработал законы движения и закон всемирного тяготения, которые объединили земную и небесную физику, заложив основы классической механики.
* Ньютон был глубоко религиозным человеком и занимался теологическими исследованиями, стремясь понять природу Бога и мироздания. Еврейская каббала, как мистическое учение, предлагала способы интерпретации Библии и понимания божественных тайн, что могло быть интересно Ньютону в контексте его теологических исследований. В бумагах Ньютона было найдено множество записей, касающихся Каббалы и других эзотерических учений. Некоторые из них включали размышления о древних текстах и поиски скрытого смысла. Кго интерес к эзотерическим учениям, включая Каббалу, свидетельствует о том, что Ньютон искал более глубокое понимание мироздания, пытаясь объединить науку, религию и мистику в единое целое.
* Ньютон и христианская каббала. 
* Ньютон и Первый Храм.
* Закон всемирного тяготения: Вывел закон, описывающий силу гравитации, что стало основой классической механики.
* Три закона движения: Основы классической механики.
* Закон всемирного тяготения: Описание силы гравитации между телами.
* Аномалия в движении Урана.
* Разработал математическое исчисление (наряду с Лейбницем), что стало основой для дальнейшего развития математики и физики. Принципы исчисления: Создание математического анализа (вместе с Лейбницем).

В XVII веке математики искали новые методы работы с изменениями величин. Два ведущих подхода были предложены Исааком Ньютоном и Готфридом Вильгельмом Лейбницем. Ньютон разработал так называемый метод флюксий, где основной акцент делался на понятии движения во времени. Он рассматривал производную как мгновенную скорость изменения величины – подобно тому, как мы наблюдаем скорость движущегося тела.

В отличие от Ньютона, Лейбниц выбрал алгебраический путь. Он предложил трактовку анализа, основанную на символической работе с бесконечно малыми величинами. Для Лейбница дифференциал представлял собой абстрактную бесконечно малую разность между двумя близкими значениями, с которой можно было проводить строгие алгебраические операции. Этот подход позволил ввести символы «d» для дифференциала и «∫» для интеграла, а также разработать набор правил, упрощающих задачи по нахождению касательных, поиску экстремумов и вычислению площадей кривых.

Стоит отметить, что традиционная математика, опирающаяся на аксиому Евдокса–Архимеда, утверждает, что для любых двух положительных чисел найдётся такое целое число, которое, умноженное на меньшее, превысит большее. Такая аксиома исключает существование ненулевых бесконечно малых величин в стандартном поле чисел. Лейбниц же, действуя в рамках своего алгебраического метода, рассматривал бесконечно малые величины как «идеальные» объекты, с которыми можно производить операции, что позволило ему построить эффективную систему анализа. В современной математике используется иной, более строгий формализм.

Лейбниц, независимо от Ньютона, создал основы дифференциального и интегрального исчисления. Его метод позволял решать задачи по нахождению касательных, определению экстремумов и вычислению площадей сложных фигур с помощью удобной символики и правил алгебраических операций. Такой подход оказался намного универсальнее и гибче, чем кинематическая трактовка Ньютона, где изменения рассматривались преимущественно как динамические процессы.

Однако между Лейбницем и Ньютоном разгорелся знаменитый спор о приоритете создания математического анализа. Оба учёных независимо разработали методы работы с изменениями величин, но в 1713 году Лондонское королевское общество вынесло решение в пользу Ньютона, что долгое время омрачало репутацию Лейбница в Англии. Со временем же стало понятно, что вклад Лейбница особенно важен благодаря его алгебраической системе, которая обеспечила удобство и эффективность математических вычислений и оказала огромное влияние на развитие математики в Европе и во всём мире.

Таким образом, алгебраическая трактовка анализа, предложенная Лейбницем, основывалась на формальных операциях с бесконечно малыми величинами – объектами, чья природа не вписывалась в классическую систему, основанную на аксиоме Евдокса–Архимеда. Позже, с появлением нестандартного анализа, идея о строгом математическом обосновании бесконечно малых получила своё развитие, подтверждая интуитивные представления Лейбница и подчёркивая важность его вклада в создание математического анализа.

* Написал &quot;Математические начала натуральной философии&quot; (&quot;Principia&quot;), ставшую основой классической механики.
* Корпускулярная теория света: Положение о том, что свет состоит из частиц.


===

В XVIII веке произошло качественное изменение научной парадигмы, которое можно охарактеризовать как переход от натурфилософии к специализации наук. Это изменение было связано с несколькими ключевыми факторами:

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Эйлер]] Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Эйлер]] Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Галуа]] Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Галуа]] Done

===
К периоду конца XVIII - начала XIX века. В то время ученые скептически относились к сообщениям о метеоритах, считая их мифами или ошибками наблюдателей. Академия наук официально заявила, что &quot;камни не могут падать с неба, потому что на небе нет камней&quot;. Это мнение было основано на тогдашнем понимании природы и космоса.

Однако в 1803 году французский ученый Жан-Батист Био провел исследование падения метеоритов в Л'Эгль, Франция, и доказал, что камни действительно могут падать с неба. Это событие изменило научное сообщество и привело к признанию метеоритов как реального феномена.

==

В конце XVIII – начале XIX века научное сообщество придерживалось крайне скептического отношения к сообщениям о падающих с неба камнях. На тот момент господствовала космология, в которой небеса представлялись как совершенная, неизменная область, лишённая материальных объектов, характерных для земного мира. Именно в этом контексте Академия наук официально заявляла, что «камни не могут падать с неба, потому что на небе нет камней».

Основные причины такого отношения заключались в следующем:

Доминирующая картина мира.
В то время учёные исходили из представления, унаследованного от античной и схоластической традиций, что небесное пространство состоит из эфира или иных нематериальных субстанций. Материя, как мы её знаем – камни, породы, вода – была отнесена к сублунарной сфере. Таким образом, идея о том, что твердые тела могут появляться на небе и затем падать на Землю, противоречила устоявшимся представлениям о строении вселенной.

Ограниченность наблюдательных данных и методологии.
Сообщения о падающих камнях были единичными и часто получались в результате не вполне точных наблюдений. Многие учёные трактовали эти явления как оптические иллюзии, атмосферные феномены или даже ошибки наблюдателей. К тому же существовали и мифологические рассказы, которые воспринимались не как достоверные научные данные, а скорее как народные легенды.

Методологические убеждения.
Научная мысль того времени опиралась на строго детерминированные и рациональные законы природы, которые казались несовместимыми с идеей случайного падения камней с неба. Метеориты, как объект исследования, не входили в привычный арсенал изучаемых природных явлений, и их появление не укладывалось в систему объяснений, основанную на земных процессах (например, вулканизме или землетрясениях).

Лишь в начале XIX века, благодаря систематическим наблюдениям и исследованиям, особенно после события в Лаигле (Франция, 1803 год), когда Жан-Батист Био провёл детальный анализ падения метеоритов, постепенно начали появляться убедительные доказательства внеземного происхождения этих тел. Эти исследования показали, что химический состав метеоритов во многом схож с породами Земли, и что подобные явления могут быть объяснены в рамках физики и астрономии, изменив традиционное представление о природе космоса.

Таким образом, период конца XVIII – начала XIX века стал поворотным моментом в истории естествознания. Скептицизм относительно метеоритов, основанный на тогдашних космологических представлениях, уступил место новой парадигме, в которой метеориты стали рассматриваться как реальные космические объекты, падающие на Землю из внешнего пространства.

Исследование, проведённое Жан-Батистом Био в 1803 году в районе Л’Эгль во Франции, стало поворотным моментом в истории астрономии. До этого многие учёные отвергали возможность падения камней с неба, считая такие сообщения результатом ошибок наблюдателей или атмосферных явлений. Однако Био тщательно изучил свидетельства падения метеоритов, собрал метеоритные образцы и проанализировал их состав. Его выводы убедительно доказали, что эти камни имеют внеземное происхождение, что полностью изменило представления научного сообщества о природе метеоритов. Благодаря публикации результатов своих исследований, доказано было, что метеориты действительно падают с неба и являются материальными телами, пришедшими из космоса. Это открытие послужило основой для дальнейших исследований космических тел и стало одним из первых шагов к современному пониманию формирования и состава Солнечной системы.

===

Дьявол Лапласа. Детерменизм Лапласа. 

===
Демон Лапласа и Лапласовский детерминизм
В 1814 году французский математик Пьер‑Симон Лаплас выдвинул мысленный эксперимент, согласно которому гипотетическое разумное существо – так называемый демон Лапласа – при условии обладания абсолютно полной информацией о положении и скорости всех частиц во Вселенной смогло бы вычислить её прошлое и будущее с абсолютной точностью. Другими словами, если бы существовал «всеведущий разум», знающий все начальные условия и действующие силы, то вся история, как прошедшая, так и будущая, была бы однозначно предопределена и могла бы быть выведена единой формулой движения всех тел. Это положение иллюстрирует суть классического, или механистического, детерминизма, в котором каждое событие является неотъемлемым следствием предыдущего состояния системы.


Основные положения и философский контекст
1. Причинность и абсолютная предсказуемость.
Лапласовский детерминизм исходит из предположения, что всё в природе подчинено строгим законам, а состояние Вселенной в любой момент времени является функцией её предыдущего состояния. Если бы можно было узнать абсолютно все параметры (координаты, скорости, силы), то будущее (и прошлое) можно было бы предсказать с математической точностью. Таким образом, всякая случайность, с этой точки зрения, есть лишь проявление нашего незнания деталей системы.


2. Методологический принцип науки.
Лаплас видел детерминизм как основной принцип построения научного познания. В его представлении, даже если на практике невозможно собрать или обработать всю необходимую информацию, идеал полного знания служит ориентиром для развития науки – от небесной механики до более поздних статистических и вероятностных методов описания сложных систем.

Парадоксы и ограничения концепции
1. Парадокс самоучёта.
Одна из классических проблем идеи демона Лапласа заключается в том, что предсказывающее существо само является частью Вселенной. Это означает, что для точного вычисления будущего демон должен учитывать собственное будущее состояние, что приводит к рекурсивной задаче – вычисления будущего, включающего его собственное влияние. Такая замкнутая система вычислений порождает парадокс бесконечной регрессии, который ставит под сомнение возможность полного предсказания.

2. Ограничения современной физики.
С приходом квантовой механики появилась фундаментальная неопределённость: принцип Гейзенберга утверждает, что невозможно одновременно точно измерить положение и импульс частицы. Это означает, что даже при наличии всех законов движения на микроскопическом уровне истинное знание состояния системы недостижимо. Кроме того, явления, связанные с хаотической динамикой, усиливают практическую невозможность точного предсказания даже в детерминированных системах.

Влияние на культуру и современные дискуссии
Идея демона Лапласа оказала огромное влияние на философию, литературу, кино и даже современные технологии:

В художественной литературе и кино.
Образы демона Лапласа и вопросы детерминизма часто используются для обсуждения свободы воли и судьбы. Например, в фильме «Люси» главная героиня приобретает почти безграничные познания, что можно сравнить с возможностями гипотетического демона, а в ряде произведений научной фантастики демон служит символом абсолютной предсказуемости и ограничения свободы выбора.

В философских и научных дискуссиях.
Современные теории, связанные с квантовой механикой и теорией хаоса, предлагают альтернативные взгляды на причинность, вводя элемент вероятностного (или статистического) детерминизма, где исход каждого события определяется не абсолютной необходимостью, а распределённой вероятностью. Это порождает дебаты о природе свободы воли и объективности случайности.

Заключение
Лапласовский детерминизм – мощная концепция, которая в своё время подчёркивала идею, что при наличии полной информации о Вселенной всё её будущее предопределено. Хотя на практике собрать такую информацию невозможно, а квантовая физика и теория хаоса указывают на существенные ограничения классического детерминизма, эта идея остаётся важным философским ориентиром, стимулирующим развитие научного метода и обсуждение границ предсказуемости. В конечном счёте, демон Лапласа символизирует не только стремление к абсолютному знанию, но и осознание фундаментальных ограничений, которые накладывает сама природа действительности.

===


Электродинамика Максвелла (1865):
* Закон Кулона и Закон всемирного тяготянеия
* Максвелл был глубоко религиозным человеком и считал, что его научная работа помогает понять божественный замысел.
* Объединил электричество и магнетизм в единую теорию электромагнитного поля, что стало основой современной физики.
* Предсказал существование электромагнитных волн, что привело к развитию радио и телекоммуникаций.
* Его теория электромагнитного поля открыла новый взгляд на природу света и вызвала вопросы о природе пространства и времени.

Парадокс Майкельсона (1887):
* Майкельсон был евреем по происхождению, но его религиозные взгляды мало задокументированы. Известно, что он не был активен в религиозной жизни, сосредотачиваясь на науке.
* Эксперимент Майкельсона не выявил существования &quot;эфира&quot;, предполагаемого носителя света, что поставило под сомнение абсолютное пространство и время, принятые в ньютоновской физике.
* Провёл знаменитый эксперимент Майкельсона, который не выявил существования эфира.
* Совершенствовал интерферометр, что позволило значительно улучшить точность измерений.
* Измерил скорость света с беспрецедентной точностью.
* Был одержим точностью измерений, что привело к его выдающимся научным открытиям.


Специальная теория относительности (1905):
* Предложил специальную теорию относительности, отказавшись от концепции абсолютного времени и пространства, и ввел идею, что скорость света постоянна во всех инерциальных системах отсчета.

===
- Почему скорость света является предельно возможной согласно ОТО?
- Что такое нулевыми геодезические линии и чем они отличаются от просто геодезических линий?

https://chatgpt.com/c/7c8c6e2f-4d7a-4eab-b0ab-04cff2a22a55
===

* Вывел знаменитую формулу 𝐸=𝑚𝑐^2, установив связь между массой и энергией.
* Получил Нобелевскую премию по физике в 1921 году за объяснение фотоэффекта, что подтвердило квантовую природу света.
* Занимался развитием квантовой теории, но скептически относился к её вероятностной интерпретации.

Общая теория относительности (1915):
Альберт Эйнштейн (1879–1955):
* Эйнштейн вырос в светской еврейской семье и позже называл себя &quot;агностиком&quot; или &quot;пантеистом&quot;. Он не верил в личностного Бога, но часто говорил о &quot;космической религии&quot;, выражая восхищение перед сложностью и красотой вселенной.
* Его знаменитая фраза: &quot;Бог не играет в кости&quot; отражала его убеждение в существовании упорядоченных законов природы.
* Предложил специальную теорию относительности, отказавшись от концепции абсолютного времени и пространства, и ввел идею, что скорость света постоянна во всех инерциальных системах отсчета.
* Вывел знаменитую формулу 𝐸=𝑚𝑐^2, установив связь между массой и энергией.
* Получил Нобелевскую премию по физике в 1921 году за объяснение фотоэффекта, что подтвердило квантовую природу света.
* В своей первой статье &quot;К элетродинамике движущихся тел&quot; Эйнштейн сделал парадигмальный сдвиг: не частицы в центре внимания как это было более 2000 лет, а поля. Он предложил считать уровения Максвелла абсолютно точными. Они порождают поля. А частицы это просто флуктуации полей.
* Занимался развитием квантовой теории, но скептически относился к её вероятностной интерпретации.
* Эйнштейн расширил свою теорию относительности, введя гравитацию как искривление пространства-времени, что пересмотрело ньютоновскую механику в масштабах больших масс и высоких скоростей. В частности она смогла объяснить ретроградное движение Меркурия, которое Ньютоновская механика не могла объяснить. 
* В последние годы жизни пытался создать единую теорию поля, которая объединила бы все фундаментальные силы природы, но не достиг успеха.
* Космологическая постоянная: Эйнштейн ввел в свои уравнения космологическую постоянную для поддержания статичной вселенной, но позже назвал это &quot;самой большой ошибкой&quot;.
* Теоремы Нётер https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A2%D0%B5%D0%BE%D1%80%D0%B5%D0%BC%D0%B0_%D0%9D%D1%91%D1%82%D0%B5%D1%80 +++ https://www.youtube.com/watch?v=lcjdwSY2AzM ++ https://www.toalexsmail.com/2025/04/why-does-energy-disappear-in-general.html

===

В конце XIX – начале XX века широкое распространение имело мнение, что летательные аппараты, тяжелее воздуха, не смогут подняться в полёт. Это убеждение основывалось на ряде причин:

Ограниченность знаний в аэродинамике.
На тот момент физические принципы, объясняющие возникновение подъёмной силы, ещё не были достаточно разработаны. Многие учёные и инженеры полагали, что природа не предназначена для создания машины, способной имитировать полёт птицы, поскольку для этого требовались невообразимо лёгкие и одновременно прочные конструкции, а также двигатели с крайне высоким отношением мощности к весу.

Технологические ограничения.
Двигатели, существовавшие в ту эпоху, были достаточно тяжёлыми и не обладали нужной мощностью для обеспечения продолжительного полёта. Материалы, из которых изготавливались конструкции, не позволяли создавать лёгкие, аэродинамически эффективные самолёты, способные выдержать нагрузки при взлёте и полёте. Эти технологические барьеры приводили к неудачным экспериментам и провалам первых попыток создать управляемый аппарат.

Провальные эксперименты и негативный общественный резонанс.
Известны примеры неудачных испытаний, например, работы Сэмюэля Лэнгли, чьи попытки создания «Аэродрома» закончились катастрофой. Провалы подобных экспериментов лишь усиливали скептицизм среди учёных и инженеров. Это отношение даже нашло отражение в публикациях – так, например, в редакционной статье в The New York Times, где утверждалось, что развитие летательных машин может занять миллионы лет. 

Преобладание старых взглядов и доминирование идеи «лёгкости птицы».
Многие считали, что полёт возможен лишь у живых существ, обладающих уникальной физиологией, и что попытки воспроизвести эти свойства в машине неизбежно обречены на провал.

Однако параллельно с этим существовал и другой процесс – появлялись пионеры авиации, которые, несмотря на общую пессимистическую атмосферу, систематически экспериментировали и совершенствовали свои проекты. Среди них были такие фигуры, как Отто Лилиенталь, который провёл успешные опыты с планерами, и Александр Фёдорович Можайский, предпринявший первые попытки создания самолётаEN.WIKIPEDIA.ORG. Их опыт, а также усердные исследования в области аэродинамики и конструкций, постепенно разрушали старые догмы.

Кульминацией стало достижение братьев Райт, которые 17 декабря 1903 года совершили первый управляемый полёт самолёта тяжелее воздуха. Их успех продемонстрировал, что при правильном сочетании аэродинамического дизайна, двигателей с нужными характеристиками и грамотной системы управления возможно преодолеть ограничения, которые ранее казались непреодолимыми.

Таким образом, первоначальное убеждение о том, что самолёты не могут летать, было обусловлено недостаточным развитием теоретических знаний, технологическими ограничениями и неудачными экспериментами. Постепенно, благодаря упорным исследованиям и экспериментальному опыту, этот миф был опровергнут, что привело к бурному развитию авиации в XX веке.

===


'''11. Учёные XX-XXI в.'''

Циолковский. До середины 20-го века не существовало технологий, которые могли бы обеспечить достаточную тягу и устойчивость для преодоления земной гравитации. Ракетные двигатели, способные достичь космоса, были разработаны только в 1940-х и 1950-х годах. До середины 20-го века не существовало технологий, которые могли бы обеспечить достаточную тягу и устойчивость для преодоления земной гравитации. Ракетные двигатели, способные достичь космоса, были разработаны только в 1940-х и 1950-х годах.

До середины 20-го века многие ученые и инженеры считали, что преодоление звукового барьера (скорости звука) невозможно или крайне опасно по нескольким причинам. При приближении к скорости звука (около 1235 км/ч на уровне моря) воздушный поток вокруг самолета начинает изменяться, создавая ударные волны и значительное увеличение сопротивления. Это явление, известное как &quot;компрессионный скачок&quot;, может привести к потере управляемости и разрушению конструкции самолета.

Решение проблемы абсолютно черного тела (1900): Макс Планк предложил квантовую гипотезу, согласно которой энергия излучения испускается и поглощается дискретными порциями (квантами). Это решение привело к формуле Планка для спектра излучения абсолютно черного тела и положило начало квантовой механике.

Теория относительности (1905, 1915): Альберт Эйнштейн разработал специальную теорию относительности (1905), которая ввела концепцию инвариантности скорости света и относительности времени и пространства. В 1915 году он представил общую теорию относительности, описывающую гравитацию как искривление пространства-времени.


Квантовая механика (1920-е): Развитие квантовой механики включало работы Вернера Гейзенберга, Эрвина Шрёдингера и Пауля Дирака. Гейзенберг сформулировал матричную механику, Шрёдингер предложил волновую механику.

Принцип неопределенности (1927): Вернер Гейзенберг сформулировал принцип неопределенности, который утверждает, что невозможно одновременно точно измерить положение и импульс частицы. Это фундаментальное ограничение квантовой механики изменило наше понимание микромира.

Квантовая электродинамика (1940-е): Ричард Фейнман, Джулиан Швингер и Синъитиро Томонага разработали квантовую электродинамику (КЭД), теорию, описывающую взаимодействие света и материи. '''КЭД объединила квантовую механику и специальную теорию относительности. Уровнение Дирака. Квантовая электродинамика является частным случаем квантовой теории поля, описывающим электромагнитное взаимодействие. ''' КЭД является релятивистской квантовой теорией поля, которая описывает взаимодействие заряженных частиц (таких как электроны и позитроны) с электромагнитным полем, учитывая принципы специальной теории относительности.

Квантовая теория поля (1930-е - 1950-е) — это более общая теория, которая описывает взаимодействия элементарных частиц через квантовые поля. КТП включает в себя не только электромагнитное взаимодействие, но и другие фундаментальные взаимодействия, такие как слабое и сильное взаимодействия. Она является более общей теорией, охватывающей все фундаментальные взаимодействия в природе.

Открытие расширения Вселенной (1929): Эдвин Хаббл обнаружил, что галактики удаляются друг от друга, что свидетельствует о расширении Вселенной. Это открытие привело к формулировке закона Хаббла и стало основой для теории Большого взрыва.

Модель Большого взрыва (1940-е - 1960-е): Джордж Гамов и его коллеги предложили теорию Большого взрыва, объясняющую происхождение Вселенной из горячего и плотного состояния. В 1965 году Арно Пензиас и Роберт Вильсон обнаружили реликтовое излучение, подтверждающее эту теорию.

Открытие реликтового излучения (1965): Арно Пензиас и Роберт Вильсон обнаружили космическое микроволновое фоновое излучение, оставшееся от ранней стадии Вселенной. Это открытие подтвердило теорию Большого взрыва и предоставило важные данные о ранней Вселенной.

Стандартная модель частиц (1970-е): Стандартная модель объединяет электромагнитное, слабое и сильное взаимодействия в единую теорию элементарных частиц. Она включает кварки, лептоны и калибровочные бозоны, такие как фотон, W и Z бозоны и глюоны.

Открытие черных дыр (1960-е - 1970-е): Доказательства существования черных дыр были получены благодаря наблюдениям рентгеновских источников, таких как Лебедь X-1. Черные дыры — это объекты с гравитационным полем, настолько сильным, что даже свет не может покинуть их.

Теория инфляции (1980-е): Алан Гут и Андрей Линде предложили теорию космической инфляции, объясняющую однородность и изотропность Вселенной. Согласно этой теории, Вселенная прошла через краткий период экспоненциального расширения вскоре после Большого взрыва.

Космический телескоп Хаббл (1990): Запуск космического телескопа Хаббл предоставил астрономам возможность получать высококачественные изображения и спектры космических объектов. Хаббл сделал множество открытий, включая определение возраста Вселенной и наблюдение далеких галактик.

Открытие гравитационных волн (2015): Обсерватория LIGO впервые зарегистрировала гравитационные волны, предсказанные Эйнштейном в 1915 году. Эти волны были вызваны слиянием двух черных дыр и открыли новый способ изучения космоса.

'''11. Чёрные дыры'''

Черные дыры — это одни из самых загадочных и интересных объектов во Вселенной. Они вызывают множество вопросов и теорий, касающихся их природы и поведения. Вот основные теории и концепции, связанные с черными дырами:

1. Классическая теория черных дыр
Черные дыры описываются общей теорией относительности Альберта Эйнштейна. Согласно этой теории, черная дыра — это область пространства-времени с настолько сильным гравитационным полем, что даже свет не может покинуть ее. Граница этой области называется горизонтом событий.

2. Сингулярность
В центре черной дыры находится сингулярность — точка, где кривизна пространства-времени становится бесконечной, а законы физики, как мы их знаем, перестают действовать. Существует несколько типов сингулярностей:

Тимелайк (времеподобная) сингулярность: встречается в невращающихся черных дырах (Шварцшильдовская черная дыра).
Спейслайк (пространственноподобная) сингулярность: встречается в вращающихся черных дырах (Керровская черная дыра).
3. Информационный парадокс черной дыры
Согласно квантовой механике, информация не может быть уничтожена. Однако, если что-то падает в черную дыру, информация о состоянии этой материи, кажется, теряется навсегда. Это противоречие между квантовой механикой и общей теорией относительности называется информационным парадоксом черной дыры.

4. Испарение черных дыр (излучение Хокинга)
Стивен Хокинг в 1974 году предсказал, что черные дыры могут испаряться через процесс, известный как излучение Хокинга. Согласно этой теории, черные дыры излучают частицы из-за квантовых эффектов вблизи горизонта событий. Это излучение приводит к потере массы черной дырой и, в конечном итоге, к ее испарению.

5. Вращающиеся черные дыры (Керровские черные дыры)
Рой Керр в 1963 году нашел решение уравнений Эйнштейна для вращающихся черных дыр. Эти черные дыры имеют два горизонта событий и кольцевую сингулярность. Вращающиеся черные дыры обладают интересными свойствами, такими как эргосфера — область, где пространство-время &quot;затягивается&quot; вокруг черной дыры.

6. Теория петлевой квантовой гравитации
Одна из попыток объединить квантовую механику и общую теорию относительности. Согласно этой теории, пространство-время имеет дискретную структуру на планковских масштабах, что может разрешить сингулярности и информационный парадокс.

7. Голографический принцип
Предложенный Герардом 'т Хоофт и Леонардом Сасскиндом, голографический принцип утверждает, что вся информация, содержащаяся в объеме пространства, может быть описана на его границе. Это может помочь в разрешении информационного парадокса черной дыры.

8. Теория струн и черные дыры
Теория струн предлагает, что элементарные частицы — это одномерные струны. В контексте черных дыр, теория струн может предложить механизмы для сохранения информации и разрешения сингулярностей.

9. Файервол гипотеза
Эта гипотеза предполагает, что на горизонте событий черной дыры существует &quot;файервол&quot; — область с экстремально высокой энергией, которая уничтожает любую падающую материю и информацию. Это радикальное решение информационного парадокса, но оно противоречит принципу эквивалентности общей теории относительности.

10. Энтропия черной дыры
Якоб Бекенштейн и Стивен Хокинг показали, что черные дыры имеют энтропию, пропорциональную площади их горизонта событий. Это открытие связывает термодинамику, квантовую механику и общую теорию относительности.

Эти теории и концепции продолжают развиваться, и многие вопросы о природе черных дыр остаются открытыми. Исследования в этой области продолжаются, и новые открытия могут привести к более глубокому пониманию этих загадочных объектов.

'''12. Гравитационных волны.'''

Обнаружение гравитационных волн: После 2016 года с помощью детектора LIGO были обнаружены слияния двойных черных дыр, что подтвердило существование черных дыр, которые сливаются, создавая мощные гравитационные волны, регистрируемые на Земле.

Роль гравитационных волн в космологии: Гравитационные волны играют важную роль в динамике Вселенной, особенно в контексте циклической модели, где они участвуют в процессах расширения и сжатия.

Гравитационные волны и темная материя: Исследования предполагают, что массивные первичные черные дыры, которые могут быть основными компонентами темной материи, можно измерить с помощью детекторов, таких как LIGO, через их гравитационные волны.

Гравитационные волны и слияние черных дыр: Слияние черных дыр приводит к образованию гравитационных волн, которые могут переносить значительную часть массы в виде энергии.

Наблюдения LIGO: Открытие гравитационных волн позволило наблюдать за процессами слияния черных дыр, что изменило наше понимание частоты и количества таких событий во Вселенной.

Гравитационные волны и реликтовое излучение: Наногерцовые гравитационные волны, обнаруженные с помощью методов, предложенных М. В. Сажиным, могут быть реликтовыми следами от предыдущих циклов космической эволюции.

Гравитационные волны и циклическая Вселенная: В модели циклической Вселенной гравитационные волны играют ключевую роль в процессах расширения и сжатия, влияя на динамику космоса.

Гравитационные волны и метрика пространства-времени: Поглощение гравитационных волн черными дырами может изменять метрику пространства-времени, что связано с изменением распределения энергии в пространстве.

Гравитационные волны и реликтовое излучение: Наногерцовые гравитационные волны рассматриваются как аналоги реликтового микроволнового излучения, подтверждая модель циклической Вселенной.

Гравитационные волны и их спектр: Спектр наногерцовых гравитационных волн не описывается законом Планка, а отражает современное распределение черных дыр, учитывая эффект красного смещения.

'''13. Христианство как смесь Аристотеля и Священного Писания.'''


'''285–250 годов до н.э. по инициативе Птолемея II Филадельфа, правителя Египта перевод Септуагинты.'''

* Деметрий Фалерский, библиотекарь Александрийской библиотеки, который предложил Птолемею II Филадельфу идею перевода еврейских священных писаний на греческий язык. Он считал, что это обогатит библиотеку и сделает еврейскую мудрость доступной для грекоязычного мира.

* 72 ученых — по шесть от каждого из 12 колен Израиля привезли в Александрию и разместили на острове Фарос. Каждый из них был помещен в отдельную комнату, чтобы они не могли общаться друг с другом. Целью было проверить, насколько их переводы будут совпадать.

* Через 72 дня переводчики завершили свою работу, и оказалось, что все их переводы были идентичны, слово в слово. Это событие было воспринято как чудо и знак божественного вдохновения, подтверждающий точность и святость перевода.

* После завершения перевода, текст был представлен еврейским старейшинам и ученым в Александрии. Согласно легенде, они тщательно проверили перевод и признали его точным и верным оригиналу. Это событие также воспринималось как подтверждение божественного вдохновения переводчиков.

* Перевод Септуагинты был источником великого траура для еврейского народа. огда евреи узнали о переводе Торы на греческий язык, они восприняли это как великое несчастье и опасались, что истинный смысл Писания будет утрачен или искажён в переводе. Считается, что в этот день постигли определённые бедствия, и он был объявлен постным днем.

* После завершения перевода Септуагинты на три дня исчезло солнце. Землю окутала тьма, что вызвало великий страх и ужас среди людей. Это событие воспринималось как знак божественного недовольства тем, что священные тексты были переведены на чужой язык и, возможно, потеряли часть своего сакрального смысла.

* 8-го числа месяца Тевет по еврейскому календарю. Этот день отмечен в некоторых еврейских источниках как день траура.

* 9-е Тевета: Считается днём смерти Эзры и Неемии, которые сыграли ключевую роль в возвращении евреев из Вавилонского плена и в восстановлении иудейской общины в Иерусалиме. Этот день также иногда отмечается постом, хотя и не столь широко.

* Пост 10-го Тевета (Асара Б'Тевет) пост посвящен памяти начала осады Иерусалима войсками вавилонского царя Навуходоносора в 588 году до н.э., что в конечном итоге привело к разрушению Первого Храма в 586 году до н.э.


Папа Климент I, также известный как Климент Римский, был одним из первых епископов Рима и считается третьим или четвертым папой после Святого Петра. Его понтификат датируется примерно 88-99 годами. Климент I является одной из ключевых фигур раннехристианской церкви и одним из апостольских отцов, что означает, что он был современником апостолов и, возможно, лично знал некоторых из них.

Основные факты о Папе Клименте I:
Происхождение и ранняя жизнь:

О происхождении и ранней жизни Климента известно немного. Считается, что он был римлянином и, возможно, происходил из знатной семьи. Некоторые источники утверждают, что он мог быть рабом, освобожденным из рабства.
Понтификат:

Климент I стал папой после Лина и Анаклета (Клета). Его понтификат пришелся на период правления императора Домициана, который был известен своими преследованиями христиан.
1-е послание Климента к Коринфянам:

Одним из самых известных трудов Климента является его &quot;1-е послание к Коринфянам&quot;. Это письмо было написано около 96 года и адресовано христианской общине в Коринфе, которая столкнулась с внутренними разногласиями и конфликтами (похоже на письмо РАМАБМА в Йемен). В своем письме Климент призывает к единству, смирению и послушанию церковным лидерам. Письмо демонстрирует глубокое знание Ветхого Завета и греческой риторики, что указывает на высокий уровень образования Климента.
Учение и влияние:

Климент I подчеркивал важность церковной иерархии и апостольской преемственности. Он также акцентировал внимание на моральных и этических аспектах христианской жизни, таких как смирение, любовь и послушание.
Мученичество:

Согласно преданию, Климент I был замучен при императоре Траяне. Его отправили в ссылку на Херсонес (современный Крым), где он был приговорен к тяжелым работам в каменоломнях. Легенда гласит, что он был привязан к якорю и утоплен в море. Его мощи были позже перенесены в Рим.
Почитание:

Климент I почитается как святой в Католической, Православной и Англиканской церквях. Его праздник отмечается 23 ноября в Католической церкви и 25 ноября в Православной церкви.
Апокрифические тексты:

Существует несколько апокрифических текстов, приписываемых Клименту, таких как &quot;Климентовы гомилии&quot; и &quot;Климентовы признания&quot;. Эти тексты не считаются каноническими, но они дают представление о том, как ранние христиане воспринимали его учение и авторитет.
Заключение:
Папа Климент I является одной из ключевых фигур раннехристианской церкви, чье учение и труды оказали значительное влияние на развитие христианской доктрины и церковной организации. Его &quot;1-е послание к Коринфянам&quot; остается важным документом, свидетельствующим о ранних христианских верованиях и практике.


'''14. Наддисциплинарный подход'''

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток._Книга_вторая./черновик/Наддисциплинарный_подход]]


15. '''Фома Аквинский.'''

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток._Книга_вторая./черновик/Синтез._Фома_Аквинский]]

16. Синтез. 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток._Книга_вторая./черновик/Синтез]]

17. '''Доклад правительству'''.

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Заседание правительства. Доклад]]</text>
      <sha1>bg0gus066hyxklb7j2cfknw335i9l30</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Поздний Рим/Конец республики/</title>
    <ns>2</ns>
    <id>34995</id>
    <revision>
      <id>260993</id>
      <parentid>260992</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T12:56:01Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>s</comment>
      <origin>260993</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="583766" sha1="no8eb2eziizz0mdxffknfclocfdwver" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

– Итак, Цезарь вернулся в Рим с триумфом… вернее, с правом на триумф за свои успехи в Испании, – говорит Гай, наблюдая за сценами тайных переговоров в роскошных римских домах. – Но он столкнулся с дилеммой: по закону, полководец, ожидающий триумфа, должен был оставаться за пределами городских стен Рима (померия) со своей армией до дня триумфального шествия. Однако для выдвижения своей кандидатуры в консулы он должен был лично явиться в город и зарегистрироваться. Сенат, где преобладали его противники-оптиматы, отказался сделать для него исключение.

– И это поставило Цезаря перед выбором, – подхватывает Лиэль, – либо триумф и отказ от консульства в этом году, либо консульство, но без триумфа. Цезарь, как всегда, выбрал то, что сулило большую реальную власть и перспективы – консульство. Он отказался от триумфа и вошел в город, чтобы баллотироваться. Но он понимал, что в одиночку противостоять сенатской олигархии будет крайне сложно.

Мы видим, как Цезарь, используя все свое дипломатическое искусство и обаяние, проводит серию тайных встреч с двумя другими влиятельнейшими фигурами Рима того времени: Гнеем Помпеем Великим и Марком Лицинием Крассом.

– Помпей, – поясняет Гай, указывая на величественную фигуру полководца, – вернулся с Востока несколькими годами ранее, осыпанный славой победителя Митридата и пиратов. Он распустил свою армию, ожидая, что Сенат утвердит все его распоряжения на Востоке и наделит землей его ветеранов. Но сенаторы-оптиматы, опасаясь его чрезмерного влияния, всячески затягивали решение этих вопросов, унижая и раздражая &quot;Великого&quot;.

– А Красс, – Лиэль переводит взгляд на другого участника тайных переговоров, немолодого, но все еще энергичного человека с проницательным взглядом, – богатейший человек Рима, подавивший восстание Спартака. Он также имел свои счеты с Сенатом, который не оказывал ему должного уважения и препятствовал его политическим амбициям, особенно опасаясь его финансового могущества и связей со всадничеством. К тому же, между Помпеем и Крассом существовала давняя вражда и соперничество.

Цезарь встречается с каждым из них по отдельности, а затем организует их совместную встречу.

– Господа, – обращается Цезарь к Помпею и Крассу, когда они наконец собираются вместе в обстановке строжайшей секретности, – поодиночке нас легко могут раздавить эти напыщенные сенаторы, которые боятся любого, кто превосходит их умом, доблестью или влиянием. Они заблокировали твои, Гней Помпей, справедливые требования по утверждению восточных дел и наделению ветеранов землей. Они препятствуют твоим, Марк Красс, финансовым интересам и политическим устремлениям. И они сделают все, чтобы не допустить меня до консульства, а если я и буду избран, то свяжут мне руки.

– И что ты предлагаешь, Гай Юлий? – Помпей смотрит на Цезаря с недоверием, но и с интересом. – Союз между нами? Между мной и Крассом? Ты забыл о нашей… э-э… взаимной симпатии?

Красс криво усмехается, но молчит, ожидая развития событий.

– Я предлагаю не личную дружбу, а политический союз, – твердо отвечает Цезарь. – Объединение наших сил, нашего влияния, наших ресурсов. Если мы трое будем действовать сообща, ни одна сила в Риме не сможет нам противостоять. Я стану консулом и проведу законы, нужные тебе, Помпей, для твоих ветеранов и утверждения твоих распоряжений. Я обеспечу поддержку твоим, Красс, финансовым начинаниям и интересам всадничества. А вы, в свою очередь, поддержите меня и мои будущие планы. Вместе мы сможем контролировать Республику.

– Три головы у чудовища, – мрачно замечает Красс. – Но в твоих словах есть резон, Цезарь. Сенат действительно зарвался.

– Если мы договоримся, – Помпей задумчиво барабанит пальцами по столу, – то в Риме не будет принято ни одного решения, которое не было бы угодно нам троим.

После долгих и, вероятно, непростых переговоров, взаимных уступок и гарантий, три самых могущественных человека Рима заключают неформальное, тайное соглашение, вошедшее в историю как Первый Триумвират. Это не была официальная магистратура, а скорее частная договоренность о совместных политических действиях.

– Так в 60 году до н.э. родился Первый Триумвират, – комментирует Гай. – Союз Цезаря, Помпея и Красса. Цезарь принес в этот союз свой политический гений, популярность у народа и будущие консульские полномочия. Помпей – свою военную славу, огромный авторитет и преданных ветеранов. Красс – несметные богатства и влияние на финансовые круги и всадничество.

– Их цели были различны, но на данном этапе совпадали, – добавляет Лиэль. – Цезарь хотел консульства, а затем проконсульства в какой-нибудь важной провинции, где можно было бы снискать военную славу и собрать армию. Помпей – утверждения своих восточных распоряжений и наделения землей ветеранов. Красс – удовлетворения своих финансовых и политических амбиций, возможно, также мечтая о военном командовании, которое могло бы сравниться со славой Помпея. Этот союз, хоть и основанный на взаимном недоверии и личных интересах, на несколько лет определил всю политическую жизнь Рима.

Триумвиры пожимают друг другу руки. Их лица выражают удовлетворение от заключенной сделки. Тень их объединенной мощи нависает над Римом.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в бурлящий Рим следующего, 59 года до н.э. Благодаря поддержке своих могущественных союзников по Триумвирату, Помпея и Красса, Гай Юлий Цезарь одержал победу на консульских выборах. Его коллегой по консульству стал Марк Кальпурний Бибул, ставленник сенатской оппозиции, оптиматов, которые надеялись, что он сможет сдерживать радикализм Цезаря.

– Итак, Цезарь – консул! – говорит Гай, указывая на Форум, где новый консул уже развил кипучую деятельность. – То, к чему он так долго стремился, свершилось. Теперь у него есть реальная власть для проведения своих планов и выполнения обязательств перед Помпеем и Крассом.

– Но его коллега, Бибул, – это же ходячая обструкция! – замечает Лиэль. – Оптиматы явно рассчитывали, что он парализует все инициативы Цезаря, используя право вето или объявляя неблагоприятные предзнаменования (obnuntiatio), что могло остановить любую общественную деятельность.

Мы видим Цезаря, который, не обращая внимания на сопротивление Бибула, начинает действовать решительно и напористо. Первым делом он выносит на обсуждение аграрный закон – Lex Julia Agraria. Этот закон предусматривал наделение землей неимущих граждан и ветеранов Помпея за счет государственных земель в Италии, а также земель, которые предполагалось выкупить у частных владельцев.

– Мой первый закон, граждане Рима! – голос Цезаря гремит на Форуме, где он лично представляет законопроект народному собранию, обходя Сенат, который явно был настроен против. – Закон о земле! Наши доблестные ветераны, проливавшие кровь за Республику под командованием Гнея Помпея, заслужили награду! Наши неимущие граждане, лишенные средств к существованию, получат землю и смогут кормить свои семьи! Это справедливо! Это необходимо для блага Рима!

Толпа отвечает восторженными криками. Ветераны Помпея, специально приведенные в город, горячо поддерживают консула.

– Бибул и его сенатские приспешники пытаются этому помешать! – продолжает Цезарь, указывая на группу оптиматов, пытающихся сорвать голосование. – Они не хотят, чтобы народ получил землю! Они боятся усиления Помпея! Но мы не позволим им этого!

Происходят стычки. Сторонники Цезаря и Помпея силой оттесняют оппонентов. Бибул, пытавшийся протестовать и объявить дурные предзнаменования, был облит нечистотами и изгнан с Форума. После этого он заперся у себя дома до конца консульства, лишь время от времени рассылая эдикты о неблагоприятных знамениях, на которые Цезарь уже не обращал внимания.

– Какая наглость! Какое пренебрежение всеми традициями! – возмущается один из сенаторов-оптиматов, наблюдая за происходящим. – Он правит, как царь, опираясь на толпу и солдат! Бибул низведен до роли домашнего авгура!

– Год консульства Юлия и Цезаря, – язвительно замечает другой, намекая на полное бессилие Бибула.

– Аграрный закон был принят, – констатирует Гай. – Воля триумвиров восторжествовала. Помпей получил то, чего так долго добивался для своих ветеранов. А Цезарь продемонстрировал свою силу и завоевал еще большую популярность у народа.

– Но это было только начало, – добавляет Лиэль. – Цезарь провел еще целый ряд важных законов. Был утвержден закон об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке (Lex Julia de actis Cn. Pompei), что было вторым главным обязательством Цезаря перед &quot;Великим&quot;.

– И, конечно, он не забыл о Крассе, – говорит Гай. – Был принят закон, снижавший откупную сумму для публиканов (сборщиков налогов) в провинции Азия. Публиканы, в основном из сословия всадников, были тесно связаны с Крассом, и эта мера значительно укрепила его позиции и лояльность этого влиятельного слоя.

Цезарь также проводит закон о публикации отчетов о заседаниях Сената и народного собрания – Acta Senatus и Acta Diurna Populi Romani. Это были своего рода первые официальные газеты, информировавшие граждан о деятельности властей.

– Какая интересная мера! – восклицает Лиэль. – Повышение прозрачности власти, доступ граждан к информации. Это должно было понравиться народу.

– Несомненно, – соглашается Гай. – Хотя, конечно, содержание этих &quot;актов&quot; тщательно контролировалось. Но сам факт их появления был новаторским. Кроме того, Цезарь провел закон против вымогательства в провинциях (Lex Julia de repetundis), направленный на борьбу с коррупцией наместников. Это тоже была популярная мера, хотя сам Цезарь в будущем не всегда будет щепетилен в вопросах обогащения за счет провинциалов.

И, наконец, самый важный для самого Цезаря закон, принятый уже к концу его консульства при поддержке народного трибуна Ватиния, – Lex Vatinia de provincia Caesaris.

– А вот и главный приз для самого Цезаря! – Гай указывает на голосование по этому закону. – Закон Ватиния предоставлял Цезарю после окончания его консульского срока проконсульство на пять лет не в какой-нибудь захудалой провинции, а сразу в двух стратегически важных: Цизальпийской Галлии (Северная Италия, населенная галлами, но уже сильно романизированная и важная для контроля над альпийскими проходами) и Иллирике (область на Адриатическом побережье Балкан, важная для операций на Балканах и возможного продвижения на восток).

– И это еще не все! – добавляет Лиэль. – Вскоре после этого Сенат, опасаясь, что народное собрание, находящееся под влиянием Цезаря, предоставит ему еще более широкие полномочия или другие привлекательные провинции, решил действовать на опережение. Они сами добавили к его проконсульскому назначению еще одну провинцию – Нарбоннскую Галлию. Это была уже давно существующая римская провинция на юге современной Франции, граничившая с еще не завоеванными галльскими землями. Таким образом, Цезарь получал под свой контроль огромную территорию, которая служила бы ему плацдармом для дальнейшей экспансии.

– Пять лет! И три провинции, дающие ему огромную армию и возможность вести войны, снискать славу и богатство! – отмечает Лиэль. – Это была идеальная стартовая площадка для его будущих завоеваний и укрепления личной власти. Оптиматы были в ярости, но ничего не могли поделать. Триумвират действовал как единый механизм.

Консульство Цезаря подходит к концу. Он добился всего, чего хотел: провел нужные законы для своих союзников, укрепил свою популярность и обеспечил себе блестящее проконсульское назначение.

– Этот год, 59-й до н.э., – заключает Гай, – стал поворотным. Цезарь показал, что готов действовать решительно, не считаясь с сенатской оппозицией и традициями, опираясь на силу триумвирата и поддержку народа. Он заложил основы своего будущего могущества.

– А Республика сделала еще один шаг к своему закату, – добавляет Лиэль. – Власть все больше концентрировалась в руках нескольких сильных личностей, а традиционные институты теряли свое значение.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из бурлящего политическими интригами Рима на север, за Альпы. Год 58 до н.э. Гай Юлий Цезарь, завершив свое консульство, отправляется в назначенные ему провинции – Цизальпийскую Галлию, Иллирик и Нарбоннскую Галлию. Огромные территории, значительные военные силы под его командованием и пятилетний срок проконсульства (который позже будет продлен) – все это создает идеальные условия для реализации его далеко идущих планов.

– Консульство Цезаря в 59-м году было лишь прелюдией, – говорит Гай, глядя на карту Галлии, еще не полностью покоренной Римом. – Теперь начинается главный акт его восхождения – Галльские войны. Формально он должен был управлять уже существующими провинциями, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы ограничился этим. Он искал славы, добычи и, главное, преданной, закаленной в боях армии. И Галлия предоставила ему все это в избытке.

– Да, обширные, богатые, но раздробленные земли &quot;косматой&quot; Галлии, населенные многочисленными и воинственными племенами, стали для него настоящим Клондайком, – подхватывает Лиэль. – Он использовал любой предлог – миграцию гельветов, призывы о помощи от одних галльских племен против других, угрозу со стороны германцев – чтобы начать военные действия и постепенно расширять римское влияние.

На экране мелькают сцены: римские легионы в походных колоннах пересекают реки, строят лагеря, вступают в ожесточенные схватки с галльскими воинами, одетыми в яркие одежды и вооруженными длинными мечами и щитами. Видны осады галльских укрепленных поселений – оппидумов.

– Первой крупной кампанией стала война с гельветами в 58 году до н.э., – комментирует Гай. – Это могущественное кельтское племя, населявшее земли на плато между Рейном, Роной и горной цепью Юра (территории современной западной Швейцарии), решило по разным причинам, включая давление со стороны германских племен, массово переселиться в более плодородные и спокойные области западной Галлии. Их миграция, насчитывавшая, по словам Цезаря, около 300 тысяч человек, включая женщин и детей, создавала угрозу для римских союзников и стабильности в Нарбоннской Галлии. Цезарь использовал это как предлог для вмешательства.

– И разгромил их в нескольких кровопролитных сражениях, наиболее известное из которых – битва при Бибракте, – добавляет Лиэль. – Он не только остановил миграцию, но и заставил большую часть выживших гельветов вернуться на свои опустевшие земли, чтобы они не остались незащищенными перед германской угрозой с востока. Это была демонстрация силы и решимости.

– Затем, в том же 58 году до н.э., он вмешался в конфликт между галльскими племенами эдуев, союзников Рима, и секванов, которые призвали на помощь германского вождя Ариовиста, – продолжает Гай. – Цезарь вступил в переговоры с Ариовистом, но они закончились ничем. Тогда он дал германцам бой, предположительно, у современного Безансона, и нанес им сокрушительное поражение, изгнав их за Рейн. Это значительно укрепило его авторитет среди галлов и продемонстрировало, что Рим готов защищать своих союзников.

Год 57 до н.э. Кампания против белгов – коалиции воинственных племен на севере Галлии.

– Белги считались самыми храбрыми из галлов, – говорит Лиэль, указывая на сцену ожесточенной битвы на реке Сабис (Самбре). – Они собрали огромное войско, чтобы противостоять Цезарю. Битва на Сабисе была одной из самых тяжелых для римлян. В какой-то момент положение легионов было критическим, и сам Цезарь, схватив щит у одного из солдат, бросился в гущу боя, воодушевляя своих воинов.

– Его личное мужество и своевременное прибытие подкреплений решили исход сражения, – добавляет Гай. – Белги были разбиты. Постепенно, одно за другим, их племена покорялись Риму.

Следующие годы – это череда непрерывных кампаний по всей Галлии. Покорение приморских племен веннетов, обладавших сильным флотом, экспедиции за Рейн против германцев. Галлия шаг за шагом попадала под римский контроль.

– Что двигало Цезарем в этих войнах? – задумчиво произносит Лиэль. – Конечно, стремление к славе, к триумфу, который он так и не получил за Испанию. Но не только это.

– Безусловно, добыча! – восклицает Гай. – Галлия была богата золотом, серебром, рабами. За годы войны Цезарь и его офицеры баснословно обогатились. Огромные суммы шли в Рим, подкупая политиков и ублажая народ. Он смог не только расплатиться со своими колоссальными долгами, но и приобрести еще большее влияние.

– И, конечно, армия, – добавляет Лиэль. – За эти годы он создал невероятно боеспособную, преданную лично ему армию. Легионеры, прошедшие с ним через огонь и воду, видевшие его мужество и щедрость (он удваивал им жалованье, делился добычей), были готовы идти за ним куда угодно. Эта армия стала его главным политическим аргументом.

– Его популярность в Риме, благодаря &quot;Запискам о Галльской войне&quot;, которые он регулярно отправлял в Сенат и публиковал, также росла невероятными темпами, – говорит Гай. – Он представлял себя как защитника Республики, расширяющего ее пределы и несущего цивилизацию варварам. Хотя на деле это было жестокое завоевание, сопровождавшееся массовыми убийствами, продажей в рабство целых племен и разрушением городов.

Год 52 до н.э. Общее восстание галлов под предводительством харизматичного вождя арвернов Верцингеторига. Это был самый опасный момент для Цезаря за все время Галльских войн.

– Верцингеториг сумел объединить множество галльских племен, осознавших, что поодиночке им не выстоять против Рима, – рассказывает Лиэль, и на экране появляются сцены осады Аварика и решающей битвы при Алезии. – Он использовал тактику &quot;выжженной земли&quot;, пытался лишить римлян продовольствия.

– Осада Алезии стала кульминацией войны, – Гай указывает на грандиозные двойные осадные линии, построенные Цезарем вокруг города, где укрылся Верцингеториг, и против подходившей на помощь галльской армии. – Это был шедевр военной инженерии и тактики. Цезарь, оказавшись между двух огней, сумел разгромить и осажденных, и тех, кто пришел им на помощь.

Верцингеториг, видя безнадежность положения, сдается Цезарю, чтобы спасти своих людей от голодной смерти. Он выходит из Алезии и бросает свое оружие к ногам римского проконсула.

– С падением Алезии и пленением Верцингеторига организованное сопротивление галлов было сломлено, – заключает Гай. – Хотя отдельные очаги сопротивления еще вспыхивали в течение нескольких лет, к 51 году до н.э. Галлия была фактически покорена и превращена в римскую провинцию.

– Цезарь добился всего, чего хотел, – говорит Лиэль. – Несметные богатства, непререкаемый авторитет, огромная, закаленная и фанатично преданная ему армия. Он стал самой могущественной фигурой в Риме.

Экран машины времени, после демонстрации масштабных сражений в Галлии, переносит Гая и Лиэль к берегам пролива, который римляне называли Океаном, а мы знаем как Ла-Манш. Годы 55 и 54 до н.э. Цезарь, укрепив свое положение в Галлии, обращает свой взор на таинственный и малоизвестный римлянам остров – Британию.

– После покорения основной части Галлии и отражения германской угрозы, неуемная энергия Цезаря и его жажда новых свершений толкают его на еще более дерзкое предприятие – экспедицию в Британию, – говорит Гай, указывая на флот римских кораблей, готовящихся к отплытию от побережья Галлии.

– Официальным предлогом для вторжения была помощь, которую некоторые британские племена якобы оказывали галлам в их борьбе против Рима, – добавляет Лиэль. – Но истинные мотивы Цезаря, скорее всего, были сложнее: стремление к славе первооткрывателя и завоевателя новых земель, поиск добычи (ходили слухи о богатствах Британии, особенно о жемчуге), а также желание продемонстрировать римскую мощь и запугать как британцев, так и оставшихся непокоренными галлов.

Первая экспедиция, 55 год до н.э. Мы видим, как римские легионы с трудом высаживаются на британском побережье, вероятно, в районе современного Кента, под градом копий и камней от встречающих их британских воинов, облаченных в шкуры и раскрашенных боевой раскраской. Их боевые колесницы производят устрашающее впечатление на римлян.

– Первая высадка была скорее разведкой боем, – комментирует Гай. – Цезарь привел с собой всего два легиона. Высадка оказалась чрезвычайно трудной. Британцы храбро сражались на берегу, а римские корабли из-за мелководья не могли подойти близко. Говорят, положение спас аквилифер (знаменосец) X легиона, который с орлом в руках первым прыгнул в воду, увлекая за собой остальных солдат.

– Даже высадившись, римляне столкнулись с упорным сопротивлением и незнакомой тактикой ведения боя, особенно с использованием боевых колесниц, – добавляет Лиэль.

– К тому же, их флот, стоявший на якоре у побережья, сильно пострадал от внезапного шторма. Цезарь заключил поспешный мир с несколькими местными племенами, взял заложников и, не добившись значительных успехов, вернулся в Галлию до наступления зимы. Эта экспедиция была больше демонстрацией, чем завоеванием.

Вторая экспедиция, 54 год до н.э. На этот раз Цезарь подготовился гораздо основательнее. Он собрал значительно больший флот – около 800 кораблей – и армию из пяти легионов и конницы.

– Вторая попытка была куда масштабнее, – говорит Гай, и на экране появляются армады римских судов, пересекающих пролив. – На этот раз высадка прошла более гладко, британцы, напуганные численностью римлян, отступили вглубь острова.

– Цезарь продвинулся вглубь Британии, форсировал Темзу, столкнулся с объединенными силами британских племен под предводительством вождя Кассивелауна, – продолжает Лиэль. – Произошло несколько сражений, в которых римская дисциплина и тактика взяли верх над храбростью британцев. Кассивелаун был вынужден просить мира.

– Цезарь наложил на британцев дань (которую они, вероятно, никогда полностью не выплачивали), взял заложников и запретил Кассивелауну нападать на дружественные Риму племена, – добавляет Гай. – Но и на этот раз он не оставил в Британии гарнизонов и не создал постоянной провинции. Вскоре он снова вернулся в Галлию, где назревали новые волнения.

– Так зачем же были эти британские походы, если они не привели к немедленному завоеванию? – задумчиво спрашивает Лиэль.

– О, политический эффект в Риме был огромен! – восклицает Гай. – Цезарь первым из римлян переправился с армией через &quot;Океан&quot; на этот туманный, почти мифический остров! Сами названия – Британия, Океан – будоражили воображение римлян. Его &quot;Записки&quot; об этих походах читались на Форуме и вызывали восторг. Это была невероятная реклама для него как для полководца и первооткрывателя. Он расширил известные границы мира (orbis terrarum) для римлян.

– То есть, это была скорее имиджевая акция, демонстрация римской мощи и личной отваги Цезаря? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да, – подтверждает Гай. – Хотя нельзя отрицать и стратегический аспект – он показал британцам, что римские орлы могут достичь и их земель, и это, возможно, на какое-то время уменьшило их поддержку галльскому сопротивлению. Но главное – это слава, это престиж, это укрепление его позиций в Риме. И, конечно, бесценный опыт для его армии в проведении десантных операций и боевых действий в незнакомых условиях. Походы Цезаря остались в истории как дерзкая разведка и демонстрация безграничных возможностей Рима и его амбициозного проконсула.

Римские легионы грузятся на корабли, покидая берега Британии. Туман снова скрывает остров, который еще надолго останется за пределами римского владычества, но уже ощутил на себе тяжелую поступь ее легионов.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из туманной Британии и лесов Галлии на восток, к границам Римской республики с могущественным Парфянским царством. Год 53 до н.э. Пока Цезарь добывал славу и богатство в Галлии, а Помпей пытался укрепить свое положение в Риме, третий участник триумвирата, Марк Лициний Красс, также жаждал военных лавров, способных сравниться с достижениями его коллег-соперников.

– Первый Триумвират, этот негласный союз трех титанов, с самого начала был конструкцией хрупкой, основанной на взаимной выгоде и необходимости, а не на искренней дружбе, – говорит Гай, глядя на карту Востока, где разворачиваются новые драматические события. – И одна из его опор вот-вот рухнет.

– Ты говоришь о Крассе, – кивает Лиэль. – После их совместного с Помпеем консульства в 55 году до н.э. (их второго совместного консульства, продлившего полномочия Цезаря в Галлии), Красс получил в управление на пять лет провинцию Сирия. И он видел в этом шанс осуществить свою давнюю мечту – поход на Восток, против Парфии.

Мы видим Красса, уже немолодого, но все еще полного амбиций, собирающего огромную армию в Сирии. Его легионы готовятся к вторжению в Парфянское царство, занимавшее территории современного Ирана и Ирака.

– Красс был баснословно богат, но ему не хватало военной славы, сопоставимой со славой Помпея или растущей популярностью Цезаря, – поясняет Гай. – Победа над Спартаком, хоть и важная, не считалась в Риме столь же почетной, как победа над внешним врагом, да еще и над таким могущественным, как Парфия. Он мечтал о триумфе, о несметных сокровищах Востока, о том, чтобы его имя встало в один ряд с именами Александра Македонского и Помпея.

– Но этот поход с самого начала был авантюрой, – добавляет Лиэль с тревогой. – Парфяне были грозным противником, их тяжелая кавалерия – катафракты – и конные лучники наводили ужас на врагов. Красс, не имевший достаточного опыта ведения войны в таких условиях и, по слухам, пренебрегший советами опытных военачальников, включая армянского царя Артавазда II, который предлагал ему идти через Армению, выбрал прямой, но опасный путь через безводные месопотамские степи.

На экране – изнурительный марш римских легионов по выжженной солнцем пустыне. Солдаты страдают от жажды и зноя. Затем – битва при Каррах. Римская пехота, построенная в плотное каре, окружена и расстреливается тучами парфянских стрел. Атаки тяжелой парфянской кавалерии прорывают римские ряды.

– Битва при Каррах в 53 году до н.э. стала одной из самых страшных катастроф в римской военной истории, – голос Гая звучит мрачно. – Семь легионов, около 40 тысяч римских солдат, были практически полностью уничтожены или захвачены в плен парфянским полководцем Суреной. Сын Красса, Публий, героически погиб в бою, пытаясь прорвать окружение.

– А сам Марк Красс… – Лиэль с трудом смотрит на экран, где показывают остатки разбитой римской армии, пытающиеся отступить. – После поражения он был предательски заманен парфянами на переговоры и убит. Парфяне, зная о его ненасытной жажде золота, залили ему в горло расплавленное золото. Жестокая и символичная смерть.

Известие о гибели Красса и разгроме его армии достигает Рима. Город в шоке и трауре.

– Смерть Красса имела далеко идущие последствия, – констатирует Гай. – Во-первых, это была огромная военная и моральная потеря для Рима. Угроза со стороны Парфии на восточных границах стала еще более реальной. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для нашей истории, – гибель Красса разрушила хрупкое равновесие Первого Триумвирата.

– Именно, – соглашается Лиэль. – Красс, со своим богатством и влиянием, играл роль своего рода буфера, связующего звена между двумя другими гигантами – Цезарем и Помпеем. Пока он был жив, их соперничество сдерживалось необходимостью поддерживать союз. Теперь же, когда одна из &quot;голов&quot; этого трехглавого чудовища была отсечена, двое оставшихся – Цезарь, чья слава и могущество росли с каждым днем благодаря победам в Галлии, и Помпей, все с большей тревогой наблюдавший за успехами своего бывшего союзника и все больше сближавшийся с сенатской оппозицией, – остались один на один.

– К тому же, незадолго до этого, в 54 году до н.э., умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея, – напоминает Гай. – Ее смерть еще больше ослабила личные связи между двумя полководцами. Триумвират, по сути, перестал существовать.

– Начинался медленный, но неуклонный дрейф к новому витку гражданской войны, – подводит итог Лиэль.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль на юг, к плодородным берегам Нила. Перед ними предстает Египет – древнее царство, последнее крупное эллинистическое государство, еще сохраняющее блеск былого величия, но уже попавшее в цепкие объятия Рима.

– Египет Птолемеев, – начинает Гай, пока на экране сменяются виды величественной Александрии, ее знаменитого Фароса, кипящей жизни порта и роскошных дворцов, – к середине I века до нашей эры уже давно не был той независимой державой, какой он был при первых преемниках Александра Великого. Его цари все больше зависели от воли Рима.

– Да, Рим смотрел на Египет как на важнейший источник зерна, без которого Вечный город не мог бы прокормить свое растущее население, – подхватывает Лиэль. – И, конечно, как на источник несметных богатств. Птолемеи, чтобы удержаться на шатком троне, раздираемом династическими распрями, щедро платили римским политикам и полководцам, искали их покровительства.

– Вмешательство Рима во внутренние дела Египта стало обычным делом, – продолжает Гай. – Римляне поддерживали одних претендентов против других, выступали арбитрами в спорах, по сути, превратив Египет в свой протекторат. Формально независимое царство на деле все сильнее опутывалось римскими сетями. И любое значительное событие в Риме немедленно отзывалось эхом на берегах Нила, и наоборот.

Экран машины времени фокусируется на бурлящей Александрии 58 года до н.э. Воздух пропитан зноем, запахом благовоний и... явным недовольством. Толпы народа заполнили широкие проспекты, ведущие к царскому дворцу.

– Что происходит, Гай? – Лиэль с тревогой смотрит на разгоряченные лица александрийцев. – Какая ярость в их глазах!

– Это гнев народа, Лиэль, – поясняет Гай. – Птолемей XII Авлет, или как его прозвали за спиной &quot;Флейтист&quot; за его увлечение музыкой в ущерб государственным делам, довел Египет до ручки. Его подобострастие перед Римом, огромные налоги и пренебрежение традициями переполнили чашу терпения.

Во дворце, в роскошных, но теперь тревожных покоях, Птолемей XII, мужчина средних лет с бегающими глазами, выслушивает донесения своих советников.

– Они требуют моего отречения! – голос царя дрожит. – Называют меня марионеткой Рима! Проклятые александрийцы, вечно они бунтуют!

– Мой царь, толпа неуправляема, – с тревогой говорит один из придворных. – Стража едва сдерживает их. Говорят, они уже провозгласили твою дочь Беренику и сестру и жену Клеопатру Трифену правительницами!

– Беренику! Мою дочь! – Птолемей вскакивает. – Она всегда была слишком амбициозна! Что ж, если Египет не ценит своего законного фараона, я найду тех, кто оценит! Рим! Я поеду в Рим! Помпей меня поддержит, я осыпал его дарами!

Вскоре, под покровом ночи, Птолемей XII тайно покидает Александрию, спасая свою жизнь и надеясь на помощь могущественных римских покровителей.

– Он бежит, – констатирует Лиэль, когда небольшое судно с изгнанным царем отчаливает от берега. – А власть переходит к Беренике IV. Интересно, как она справится?

– Недолго ей править в спокойствии, – замечает Гай. – Авлет не из тех, кто легко сдается, особенно когда на кону трон и богатства Египта. А у Рима, как мы знаем, свои давние интересы в этой плодородной земле.

Экран переносится в Рим. Прошел год с изгнания Авлета, 57 год до н.э. Бывший фараон, лишенный былого блеска, но не утративший хитрости, обивает пороги домов влиятельных сенаторов. Мы видим его в скромном жилище, которое ему предоставил его главный покровитель – Гней Помпей Великий.

– Мой благородный Помпей, – Авлет почтительно склоняется перед римским полководцем, чей дом полон трофеев и символов власти. – Только на тебя моя надежда. Сенат медлит, мои враги в Александрии укрепляют свою власть. Я готов на все, чтобы вернуть себе трон моих предков! Золото Египта будет щедро вознаграждать моих друзей!

Помпей, с видом государственного мужа, внимательно слушает.

– Царь Птолемей, ты знаешь, я всегда был другом Египта и твоего дома, – говорит он взвешенно. – Сенат Рима не забывает своих союзников. Но ситуация сложная. Многие сенаторы опасаются прямого вмешательства. Твоя дочь Береника пользуется некоторой популярностью.

– Популярностью, купленной моими же деньгами! – в сердцах восклицает Авлет. – Они разграбили мою казну! А я... я готов заплатить любую цену. Шесть тысяч талантов я уже обещал, если Рим вернет мне корону! Гай Юлий Цезарь, когда был консулом в пятьдесят девятом, уже помог мне получить титул &quot;друга и союзника римского народа&quot;. Неужели теперь Рим оставит меня?

– Лиэль, обрати внимание на эту деталь, – тихо говорит Гай. – Еще в 59 году до н.э., до своего изгнания, Авлет, благодаря огромным взяткам, которые, по слухам, разделили Цезарь и Помпей, добился от Сената официального признания. Это был важный козырь в его руках.

Лиэль кивает.

– То есть, формально он все еще &quot;друг и союзник&quot;, несмотря на изгнание. И это дает ему право просить о помощи. А взятки, похоже, были главным аргументом в римской политике того времени.

Помпей кладет руку на плечо Авлету.

– Не отчаивайся, царь. Я использую все свое влияние. Мы найдем способ. Римские легионы знают дорогу в Египет. Вопрос лишь в цене и подходящем моменте. Авл Габиний, мой человек, сейчас проконсул в Сирии. Возможно, именно через него мы сможем действовать.

Глава 8: Возвращение Фараона – Меч Рима и Кровь Египта

Экран машины времени показывает 55 год до н.э. Сирийская граница. Римские легионы под командованием проконсула Авла Габиния готовятся к походу. Среди офицеров выделяется молодой, энергичный командир конницы – Марк Антоний.

– Габиний, ты уверен, что Сенат одобрит это? – спрашивает один из легатов, глядя на марширующие колонны. – Вмешиваться в египетские дела без прямого указания... это рискованно.

Авл Габиний, человек Помпея, лишь усмехается.

– Указания от Помпея и золото Авлета – вот мои главные одобрения, легат. Птолемей Авлет должен вернуться на свой трон. Это в интересах Рима... и в моих личных интересах. А молодой Антоний во главе кавалерии обеспечит нам быструю победу. Он рвется в бой!

– Антоний уже тогда проявлял свою отвагу и полководческие таланты, – замечает Лиэль. – Этот египетский поход станет для него хорошей школой и, возможно, первой встречей с землей, которая позже сыграет роковую роль в его судьбе.

Римские легионы вторгаются в Египет. Войска Береники IV, плохо обученные и не имеющие опыта сражений с римлянами, быстро терпят поражение. Александрия вновь открывает ворота, но на этот раз – перед возвращающимся Птолемеем XII и его римскими &quot;освободителями&quot;.

В царском дворце, вновь занятом Авлетом, разворачивается сцена жестокой расправы.

– Дочь моя, Береника, – Птолемей XII смотрит на плененную девушку с холодной яростью. – Ты посмела пойти против своего отца и законного фараона. Ты заплатишь за это предательство!

– Я правила Египтом, пока ты унижался в Риме, отец! – гордо отвечает Береника. – Народ был на моей стороне!

– Народ?! – Авлет смеется жутким смехом. – Народ будет на стороне того, у кого сила! А сила сейчас у меня и у Рима! Стража, увести ее! И всех ее приспешников – казнить! Пусть Александрия запомнит, что бывает с теми, кто бросает вызов Птолемеям!

– Жестокое возвращение, – качает головой Лиэль, когда экран показывает сцены казней в Александрии. – Он не простил никого.

– Он обеспечил себе трон ценой римской интервенции и крови своих подданных, включая собственную дочь, – подводит итог Гай. – И этот &quot;долг&quot; перед Римом, и особенно перед Помпеем, который через Габиния организовал его реставрацию, теперь будет висеть над Египтом. 

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в 51 год до н.э. В то время как в Риме нарастает напряжение между Цезарем и Помпеем, а Галлия почти покорена, в Египте, последнем крупном эллинистическом царстве, продолжают происходить важные династические изменения, которые вскоре окажут значительное влияние на судьбу Рима. Птолемей XII Авлет, отец Клеопатры, недавно умер.

Мы видим сцену во дворце в Александрии. Зачитывается завещание покойного фараона.

– ...и да будет воля моя, чтобы царство Египетское перешло к моей старшей дочери Клеопатре и моему старшему сыну Птолемею, – монотонно читает жрец. – И да правят они совместно, как муж и жена, во благо Египта и согласно древним традициям… И да будет римский народ (Populus Romanus) исполнителем и гарантом сей моей последней воли, дабы обеспечить мир и преемственность в царстве моем, дружественном Риму.

– Клеопатре на момент восшествия на престол было всего около восемнадцати лет, а ее брату-соправителю Птолемею XIII – и того меньше, лет десять-одиннадцать, – рассказывает Лиэль, и на экране появляется изображение молодой женщины с властным взглядом и узнаваемым профилем. – Клеопатра VII. Естественно, такая юная пара не могла править самостоятельно. Реальная власть оказалась в руках придворной камарильи – евнуха Потина, наставника царя Теодота Хиосского и полководца Ахилла.

– И эти придворные интриганы, – замечает Гай, – явно не собирались делиться властью с молодой, амбициозной и, как оказалось, очень умной царицей. Они стремились править от имени юного Птолемея XIII, оттеснив Клеопатру от дел.

На экране Клеопатра, несмотря на свой юный возраст, демонстрирует незаурядный ум, образование (она, в отличие от многих Птолемеев, знала египетский язык, а также множество других языков) и сильный характер. Она пытается утвердить свою единоличную власть, что неизбежно приводит к конфликту с могущественными придворными.

– Царь Птолемей еще слишком юн, чтобы вникать во все тонкости управления, Потин, – твердо говорит Клеопатра всесильному евнуху. – Я, как старшая соправительница, возьму на себя бремя государственных решений.

– Ваше величество, – льстиво, но с едва скрываемой угрозой отвечает Потин, – мудрость не всегда приходит с годами. Царь Птолемей имеет своих верных советников, которые помогут ему нести это бремя. Ваша задача, царица, украшать двор и рожать наследников.

– Клеопатра с самого начала показала, что не намерена быть марионеткой, – говорит Лиэль. – Она стремилась править самостоятельно, опираясь на поддержку народа и, возможно, ища союзников за пределами Египта. Это не могло понравиться тем, кто привык вертеть делами при дворе.

– Ее попытки укрепить свою власть и отстранить от влияния Потина и его клику привели к тому, что уже через несколько лет, примерно к 48 году до н.э., она была фактически отстранена от власти и изгнана из Александрии, – добавляет Гай. – Ее брат Птолемей XIII был провозглашен единоличным правителем, а точнее, марионеткой в руках придворных.

Мы видим Клеопатру в изгнании, в Сирии, где она, не пав духом, начинает собирать наемную армию, чтобы силой вернуть себе трон.

– Они думают, что избавились от меня? – с гневом и решимостью говорит Клеопатра своим немногочисленным верным сподвижникам. – Они недооценили дочь Авлета! Я верну себе Египет, чего бы мне это ни стоило!

– Но Клеопатра не из тех, кто легко сдается, – с восхищением отмечает Лиэль. – Она не смирилась с поражением и начала готовиться к реваншу. Ее изгнание и борьба за власть совпали по времени с началом гражданской войны в Риме между Цезарем и Помпеем. Судьбы Рима и Египта вновь готовы были тесно переплестись.

– Интересно, как перекликаются судьбы и завещания, не правда ли? – задумчиво произносит Гай. – Мы не так давно наблюдали, как завещание Саломеи Александры в Иудее, передавшее власть ей, а не напрямую сыновьям, привело к миру, пусть и временному, благодаря ее мудрой политике примирения с фарисеями. А здесь, в Египте, завещание Птолемея Авлета о совместном правлении Клеопатры и ее юного брата, по сути, сразу же заложило основу для конфликта, так как реальная власть оказалась у придворной клики, не желавшей сильной царицы.

– Да, и если смотреть немного вперед, – подхватывает Лиэль, – то и знаменитое завещание Цезаря, которое сделает Октавиана его главным наследником, тоже станет отправной точкой для нового витка ожесточенной борьбы за власть в Риме. Получается, завещания великих правителей, призванные обеспечить стабильность и преемственность, очень часто становятся катализаторами смут и войн.

– Пожалуй, потому, – размышляет Гай, – что они затрагивают самые глубокие амбиции и интересы множества влиятельных людей. В Иудее компромисс Саломеи сработал на время, потому что она смогла опереться на мощную внутреннюю силу – фарисеев, и внешняя угроза еще не была столь явной. В Египте же Клеопатра столкнулась с уже сложившейся придворной олигархией, а Рим уже дышал в затылок, готовый вмешаться. А завещание Цезаря… оно и вовсе перекроит всю политическую карту Рима, потому что речь пойдет о наследовании власти над всей Республикой, или тем, что от нее останется. Каждое завещание – это отражение своей эпохи и конкретных обстоятельств. Но борьба за наследство сильных мира сего – это вечный сюжет. 

Экран машины времени, оставив на время бурлящий интригами Египет, вновь возвращает Гая и Лиэль в Рим. Год 54 до н.э. Цезарь все еще ведет свои победоносные кампании в Галлии, его слава растет, а богатства, стекающиеся в его руки, позволяют ему не только финансировать армию и подкупать политиков, но и задумываться о более масштабных проектах, способных увековечить его имя в самом сердце Республики.

– Пока Цезарь завоевывает Галлию, его влияние в Риме, несмотря на физическое отсутствие, только усиливается, – говорит Гай, указывая на оживленные улицы города, где уже ощущается дыхание новых времен. – И он начинает использовать свои огромные галльские трофеи не только для политических игр, но и для того, чтобы оставить свой след в облике Вечного Города.

– Да, и одним из самых амбициозных его проектов стало начало строительства нового Форума, который позже назовут Форумом Цезаря (Forum Iulium), – подхватывает Лиэль. – Старый Римский Форум, сердце политической, религиозной и общественной жизни, к середине I века до н.э. уже не справлялся со своими функциями. Город вырос, население увеличилось, а площадь Форума оставалась прежней. Он был переполнен, застроен хаотично, и для проведения крупных собраний или судебных процессов просто не хватало места.

Мы видим, как на участке земли, примыкающем к северо-восточной стороне старого Форума, у подножия Капитолийского холма, начинаются масштабные работы. Рабочие сносят старые здания, расчищают территорию. Цезарь, хоть и находится в Галлии, через своих доверенных лиц – Цицерона (который в этот период был с ним в хороших отношениях) и Оппия – руководит покупкой земли и началом строительства.

– Цезарь задумал не просто расширить старый Форум, а создать совершенно новый, великолепный комплекс, который должен был затмить все существующее, – поясняет Гай. 

– Это был не только практический шаг, но и мощнейший пропагандистский жест. Новый форум должен был стать символом его могущества, его щедрости по отношению к римскому народу и его связи с божественными предками.

– Он выкупил для этого огромный и очень дорогой участок земли, – добавляет Лиэль. – Говорят, только на покупку земли ушло около 60 миллионов сестерциев, а по некоторым оценкам – и все 100 миллионов! Это были колоссальные деньги даже для Рима. Но Цезарь, благодаря галльской добыче, мог себе это позволить.

– В центре нового форума, – Гай указывает на чертежи, которые рассматривают архитекторы, – планировалось возвести величественный храм в честь Венеры-Прародительницы (Venus Genetrix), мифической прародительницы рода Юлиев. Это было прямое указание на его божественное происхождение и особый статус.

– А перед храмом должна была стоять конная статуя самого Цезаря, – продолжает Лиэль. – Причем, по некоторым сведениям, его конь изображался с почти человеческими передними ногами, что символизировало его власть над миром. Вокруг форума должны были располагаться портики с колоннадами, лавки, возможно, базилика для судебных заседаний. Это должен был быть не просто рынок, а новый административный и культурный центр.

Строительные работы идут полным ходом. Слышен стук молотков, скрип подъемных механизмов, крики рабочих.

– Начало строительства Форума Цезаря в 54 году до н.э. – это знаковое событие, – говорит Гай. – Оно показывает, что Цезарь уже тогда мыслил категориями не простого политика или полководца, а человека, оставляющего неизгладимый след в истории и облике Рима. 

– Этот проект, – добавляет Лиэль, – также демонстрировал его умение использовать богатство для укрепления своего имиджа и популярности. Он давал работу тысячам людей, он обещал городу новое, великолепное общественное пространство. Это было частью его стратегии по завоеванию сердец римлян.

Камера машины времени показывает масштаб начинающейся стройки на фоне древних зданий старого Форума. Это был смелый вызов прошлому и заявка на будущее, где имя Цезаря будет вписано золотыми буквами в историю Рима.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в напряженную атмосферу Рима и северной Италии конца 50 года до н.э. – начала 49 года до н.э. Завершились Галльские войны, принеся Гаю Юлию Цезарю триумф, закаленную армию, безграничную преданность легионеров, невероятную славу и несметные богатства. Однако его успехи вызывали все большую тревогу в Риме, особенно у его политических противников в Сенате и у бывшего союзника – Гнея Помпея Магна.

– Десять лет Галльских войн завершились оглушительным триумфом Гая Юлия Цезаря, – начинает Гай, глядя на развернутую перед ними карту, где огромные пространства Галлии уже помечены как подконтрольные Риму. – Галлия покорена, его армия, закаленная в бесчисленных сражениях, не знает себе равных, а слава и несметные богатства, добытые в походах, сделали его самым популярным и, возможно, самым могущественным полководцем Рима. 

Античные источники, такие как Плутарх, сообщают о миллионах погибших и обращенных в рабство галлов, хотя современные историки склонны считать эти цифры несколько преувеличенными, скорее отражающими масштаб событий, чем точную статистику.

– Но именно это растущее влияние и вызвало страх в Риме, – подхватывает Лиэль. – Триумвират Цезаря, Помпея и Красса распался со смертью Красса в 53-м и Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, в 54-м. Помпей, оставаясь вблизи Рима, на фоне уличного хаоса, кульминацией которого стало убийство Клодия и сожжение Курии в 52 году, сумел позиционировать себя как гарант порядка. Сенат, в панике, избрал его консулом без коллеги, дав ему почти диктаторские полномочия.

– Он действительно навел порядок, проведя жесткие законы, – говорит Гай. – Но это лишь усилило его личную власть и сблизило с оптиматами, которые видели в Цезаре главную угрозу. Помпей, некогда союзник Цезаря, теперь становился его ключевым противником, хотя и сами оптиматы не до конца ему доверяли.

– Срок проконсульских полномочий Цезаря в Галлии истекал, – Гай указывает на экран, где идут политические дебаты. – Он хотел баллотироваться в консулы in absentia, не распуская армию, чтобы избежать судебных преследований по возвращении в Рим как частное лицо. Консульская неприкосновенность была ему жизненно необходима.

– Но Сенат, под влиянием Катона Младшего и Помпея, требовал, чтобы он сложил полномочия и распустил легионы, – добавляет Лиэль. – Для Цезаря это было равносильно политической смерти.

На экране – встревоженный Рим. Сенаторы в курии, народ на Форуме.

– Ситуация накалялась, – продолжает Гай. – Сенат издал senatus consultum ultimum, фактически объявляя Цезаря врагом государства и предоставляя Помпею высшие полномочия для «защиты республики». Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, пытавшиеся защитить Цезаря, были изгнаны из Сената и бежали к нему в лагерь.

– Это изгнание трибунов, – отмечает Лиэль, – стало для Цезаря формальным поводом заявить, что он действует в защиту Республики от произвола олигархии.

– Слухи о возможном марше Цезаря вызывали панику среди сенаторов, но надежду у плебса, – Гай указывает на сцены сборов в столице. – Помпей готовился к противостоянию, уверенный в поддержке Сената и силе своих легионов.

– В Риме слухи о возможном марше Цезаря на юг вызывали настоящую панику среди сенаторов, – Гай указывает на сцены спешных сборов в столице. – Но среди простого народа, помнившего щедрость Цезаря и видевшего в нем защитника от произвола аристократии, эти слухи, наоборот, порождали надежду. Помпей, некогда равный Цезарю по славе и влиянию, теперь видел в нем смертельную угрозу своему первенству и готовился к вооруженному противостоянию, будучи уверенным в поддержке Сената и значительной части италийской знати, а также в силе своих легионов, разбросанных по провинциям.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося наблюдателей на северный берег Рубикона. Холодная ночь с 10 на 11 января 49 года до нашей эры.

– Какая бурная река сегодня, Луций! – произносит молодой легионер, кутаясь в плащ и глядя на темные, вспененные воды. – Обычно тихая, а сейчас прямо ревет, словно дикий зверь. Дожди постарались.

– И не только дожди, Марк, – отвечает ему более старый, закаленный в походах товарищ, его голос низок и спокоен, – чует река, какое дело затевается. Говорят, перейти ее с войском без воли Сената – это все равно что подписать себе смертный приговор. Государственная измена.

– Молчи! – обрывает его центурион, сурово сдвинув брови. – Наш полководец, Гай Юлий, знает, что делает. За ним мы прошли всю Галлию, и здесь он не ошибется. А костры пусть горят ярче, чтобы видно было наши орлы!

– Он ведь понимал, Гай, – голос Лиэль, невидимой для солдат, едва заметно дрожит. – Понимал, что этот шаг – война. Не просто стычка, а полномасштабная гражданская война, которая захлестнет Италию и изменит Рим навсегда.

– Но и подчиниться ультиматуму Сената для него означало неминуемый крах, Лиэль, – Гай, его взгляд прикован к высокой фигуре в боевом облачении, стоящей чуть поодаль у самой воды, кивает. – Его враги в Риме только и ждали повода, малейшей слабости, чтобы уничтожить его – сначала политически, а потом, не сомневаюсь, и физически. У него не было другого выбора, кроме как пойти ва-банк.

Цезарь стоит неподвижно, его обычно непроницаемое лицо сейчас отражает бурю эмоций. Рядом с ним – верные легаты, их взгляды полны тревожного ожидания и безграничной преданности. Молчат и солдаты XIII легиона, ветераны Галльских войн, их доспехи и оружие тускло отсвечивают в неверном свете костров.

Один из легатов, Гай Скрибоний Курион, подходит ближе к Цезарю.

– Гай Юлий, легион ждет твоего слова. Мы готовы ко всему. Но… ты уверен? Это Рубикон. За ним – Италия. И война.

Цезарь медленно поворачивает голову, его взгляд устремлен на бурлящую воду.

– Война, Курион? А что оставили мне мои «друзья» в Сенате? Выбор между позором и войной? Они хотят видеть меня униженным, лишенным всего, за что мы сражались. Чтобы я, проконсул Галлии, сложил оружие и предстал перед их судом, как преступник?

– Они боятся тебя, Цезарь. Твоей славы, твоей армии, любви народа, – тихо говорит другой легат, Марк Антоний, недавно прибывший из Рима. – Помпей и его приспешники не успокоятся, пока не увидят тебя низвергнутым.

Внезапно, неподалеку от группы военачальников, у самой кромки воды, возникает какое-то движение.

– Смотрите! Что это? – восклицает один из солдат, указывая на неясную фигуру.

Все вглядываются. Из речной дымки вырисовывается человек необычайно высокого роста и дивной красоты, он сидит у берега и играет на свирели. Несколько трубачей из легиона, заинтригованные, подходят ближе. Внезапно незнакомец выхватывает у одного из них буцину – длинную изогнутую военную трубу, – срывается с места, бросается к реке и, издав на трубе оглушительный, воинственный клич, перебегает на другой берег и исчезает.

– Боги подают нам знак! – громко произносит авгур, сопровождавший Цезаря. – Это явное предзнаменование! Путь открыт!

Цезарь смотрит ему вслед, и его лицо, до этого омраченное сомнением, озаряется.

– Жребий брошен! Alea iacta est! – его голос, чистый и властный, разносится над рекой, над застывшими в ожидании рядами легионеров.

Он делает первый шаг на скрипучий деревянный мост.

– За мной, XIII легион! – командует он, и его голос эхом отзывается в сердцах солдат.

– За Цезарем! За нашим вождем! – ревет многоголосая толпа, и легионеры, как один, устремляются за своим полководцем. Грохот калиг по доскам моста, лязг оружия и доспехов сливаются в единый грозный гул. Эти люди, делившие с Цезарем все тяготы и триумфы галльских походов, без колебаний пересекают священную границу. Река Рубикон остается позади. Обратного пути нет.

– Вот и все, – шепчет Лиэль, глядя, как последние ряды легионеров скрываются в предрассветной мгле на южном берегу. – Республика, какой она была, только что перестала существовать. Один человек, один легион – и вызов брошен всей официальной власти Рима.

– И он будет действовать с присущей ему молниеносной быстротой, – добавляет Гай. – Цезарь прекрасно понимал: его единственный шанс – застать Помпея и сенаторов врасплох. Не дать им времени собрать силы, разбросанные по провинциям.

Рубикон медленно скрывается из вида на экране машины времени, оставаясь молчаливым свидетелем принятого решения. Впереди – Италия, Рим и новая, еще более жестокая гражданская война, которая определит будущее античного мира.

Экран мерцает, и изображение Рубикона сменяется стремительной панорамой. Легионеры Цезаря, уже не один XIII, а несколько присоединившихся к нему легионов, движутся по дорогам Италии с поразительной скоростью. Города Цизальпийской Галлии, а затем и самой Италии, один за другим открывают ворота, часто без единого выстрела.

– Гляди, Децим, еще один город сдался без боя! – молодой легионер, едва успевая за быстрым шагом колонны, толкает локтем своего товарища. – Арминий, Ареций, Игувий... Они словно встречают нас как освободителей, а не захватчиков!

– Не как освободителей, Гай, а как силу, которой нечего противопоставить, – усмехается Децим, опытный воин. – Говорят, сам Помпей Великий с сенаторами удирает из Рима так, что только пятки сверкают! Где же его хваленая армия? Где те два легиона, что он &quot;одолжил&quot; у Цезаря и обещал вернуть по первому требованию?

В походном шатре Цезаря, быстро разбитом на окраине очередного покорившегося города, кипит работа. Сам Гай Юлий, склонившись над картой, отдает четкие, быстрые приказы.

– Курион, твой отряд немедленно выступает на Корфиний! Там Домиций Агенобарб пытается собрать силы. Не дать ему! Скорость – наше главное оружие! – Цезарь поднимает голову, его глаза сверкают. – Антоний, ты с пятью когортами занимаешь Ареций. Обеспечьте порядок и немедленно доложите о настроениях. Мы не должны дать им опомниться.

– Поразительно, – шепчет Лиэль, ее взгляд прикован к стремительно меняющимся точкам на карте, которые отмечает Цезарь. – Он движется с невероятной быстротой. Он не дает им ни единого шанса на организацию обороны. Города просто не успевают понять, что происходит.

– Это его стиль, – отзывается Гай. – Внезапность и быстрота. Он понимает, что Помпей располагает значительными силами, но они разбросаны. Пока их соберут, Цезарь уже будет у ворот Рима. Он играет на опережение, на психологическом эффекте.

Сцена меняется. Теперь это Рим, погруженный в смятение. Сенаторы в панике мечутся по курии, их лица бледны, голоса срываются на крик.

– Он перешел Рубикон! Уже взял несколько городов! – кричит один из сенаторов, размахивая пергаментом с донесением. – Это немыслимо! Это государственная измена!

– Где Помпей? Что говорит Гней Помпей? – вопрошает другой, хватаясь за голову. – Он же уверял нас, что стоит ему только топнуть ногой, как из земли вырастут легионы!

Появляется сам Помпей. Его лицо мрачно, но он пытается сохранять самообладание.

– Господа сенаторы, ситуация серьезная, но не безнадежная. Цезарь действует дерзко и быстро, это правда. Но у нас нет достаточных сил здесь, в Италии, чтобы немедленно дать ему отпор.

– Так что же, бежать?! – выкрикивает кто-то из толпы. – Оставить Рим на милость этому выскочке?!

– Это не бегство, сенатор, это стратегическое отступление! – голос Помпея крепнет. – Мы отправимся на Восток, в Грецию. Там наши основные силы, там наши ресурсы. Мы соберем армию, способную сокрушить Цезаря, и вернемся, чтобы восстановить закон и порядок. У кого есть мужество и верность Республике, пусть следует за мной!

Слышится гул одобрения, но и растерянные, испуганные возгласы. Начинается спешная, хаотичная эвакуация. Сенаторы, их семьи, казна – все грузится на корабли в Брундизии.

– Они бегут, – констатирует Гай, наблюдая за сценой в порту. – Помпей уступает Италию без боя, рассчитывая выиграть время и собрать силы. Он недооценивает скорость и решимость Цезаря.

– А Цезарь, тем временем, практически без крови занимает один город за другим, – добавляет Лиэль. – Это шествие, а не завоевание. Он демонстрирует не только военную мощь, но и политическую прозорливость, объявляя о милосердии к сдавшимся, привлекая на свою сторону даже бывших противников.

Камера вновь фокусируется на Цезаре. Он получает донесение о бегстве Помпея.

– Так, значит, Помпей решил уступить мне Италию, – задумчиво произносит он, глядя на карту. – Что ж, тем хуже для него. Мы не будем терять времени на осаду Брундизия. Пусть плывет. Мы сначала укрепимся здесь, а затем… затем мы найдем его, где бы он ни был.

На экране видно, как последние корабли с Помпеем и верными ему сенаторами отплывают на Восток.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, который Цезарь занял без боя после бегства Помпея и большинства сенаторов. Город, еще недавно охваченный паникой, теперь настороженно притих, ожидая, как поведет себя победитель.

– Цезарь вошел в Рим, но его положение все еще шаткое с точки зрения закона, – комментирует Гай. – Он действует как полководец, захвативший столицу, но ему нужна формальная легитимация.

– И как он ее добивается? – спрашивает Лиэль. – Сенат в большинстве своем разбежался.

Мы видим Цезаря, который собирает оставшихся в Риме сенаторов. Их немного, и многие напуганы, но Цезарь обращается к ним не с угрозами, а с призывом к сотрудничеству.

– Сенаторы, я пришел не как враг Рима, а как его защитник от произвола немногих, – звучит голос Цезаря в опустевшей курии. – Я не стремлюсь к тирании. Моя цель – восстановить законность и порядок, обеспечить права римских граждан. Но для этого мне нужны полномочия.

– Хитро, – замечает Лиэль. – Он позиционирует себя как спасителя Республики. – Чтобы провести консульские выборы на следующий, 48-й год, Цезарь избирается (или, скорее, назначается оставшимися сенаторами под давлением обстоятельств) диктатором.

На экране мы видим эту процедуру.

– Dictator rei gerundae causa, – поясняет Гай. – Диктатор для ведения дел. Это была древняя чрезвычайная магистратура, но Цезарь использует ее очень ограниченно по времени.

– Всего одиннадцать дней он пробыл диктатором в этот раз, – уточняет Лиэль, сверяясь с данными на своем планшете. – Ровно столько, чтобы организовать и провести выборы консулов. И, разумеется, одним из консулов избирают его самого.

– Совершенно верно, – кивает Гай. – На 48 год до н.э. Гай Юлий Цезарь становится законно избранным консулом Римской республики. Его коллегой по консульству назначают Публия Сервилия Исаврика, лояльного ему человека. Теперь, отправляясь на Восток, в Грецию, для решающей схватки с Помпеем, Цезарь действует уже не просто как проконсул, нарушивший волю Сената, а как высшее должностное лицо государства, облеченное консульским империем.

– Это принципиально меняет его формальный статус, – заключает Лиэль. – Теперь он говорит от имени Римской республики и ее законной власти.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Легитимность, даже в условиях гражданской войны, имела огромное значение. И Цезарь, как никто другой, это понимал. А теперь, заручившись консульскими полномочиями и обезопасив Испанию, он готов к решающему этапу борьбы.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть, однако, не стала концом этой истории, – замечает Гай, когда изображение бездыханного тела Помпея на египетском берегу медленно гаснет.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть не принесла мира, – замечает Гай. – Цезарь, прибыв в Египет и увидев голову своего бывшего зятя и врага, говорят, прослезился. Он не одобрял такого вероломства. Но это уже другая история. Битва при Фарсале решила исход войны, но не ее окончание.


Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося Гая и Лиэль вслед за Цезарем. Прошло всего несколько дней после убийства Помпея. Римский флот бросает якорь в гавани Александрии. Цезарь, сопровождаемый небольшим отрядом, сходит на берег. Он здесь не как завоеватель, а как римский консул, следующий за своим врагом.

Мы видим Цезаря, входящего в царский дворец. Его встречают с показным почтением, но в воздухе висит напряжение. Евнух Потин, всесильный временщик при юном Птолемее XIII, выступает вперед с раболепной улыбкой.

– Великий Гай Юлий Цезарь, Рим и Египет приветствуют тебя! – голос Потина источает приторную сладость. – Царь Птолемей счастлив видеть в своих стенах столь прославленного гостя. И в знак нашей преданности и дружбы, мы приготовили для тебя дар… дар, который, мы надеемся, положит конец твоим трудам и этой печальной войне.

Слуги вносят нечто, прикрытое тканью, на серебряном подносе. Потин с театральным жестом сдергивает покрывало. На подносе – отрубленная голова Помпея Великого, забальзамированная и узнаваемая.

– Вот, Цезарь! Голова твоего врага! – с плохо скрываемым торжеством объявляет Потин. – Египет избавил тебя от него!

Лицо Цезаря каменеет. Вместо ожидаемой радости на нем отражается отвращение и гнев. Он отвернулся и даже прослезился, увидев столь печальный конец своего бывшего зятя и некогда союзника, а ныне главного противника.

– Это… это не тот дар, которого я ожидал, Потин, – голос Цезаря тих, но в нем звучит ледяная ярость. – Рим не воюет с мертвыми. И Рим не прощает вероломства послов. Помпей был римским гражданином, консулом, полководцем. Его судьбу должен был решить Рим, а не египетские царедворцы, запятнавшие себя убийством гостя!

– Потин явно просчитался, – шепчет Лиэль. – Он думал заслужить расположение Цезаря, а вместо этого вызвал его гнев и презрение.

– Цезарь был слишком тонким политиком, чтобы одобрить такое варварство, – добавляет Гай. – Кроме того, убийство Помпея лишило его возможности проявить милосердие к поверженному врагу, что укрепило бы его собственный авторитет и облегчило бы примирение в Риме. Теперь же он оказался втянут в египетские дрязги еще глубже, чем, возможно, предполагал изначально.

Цезарь, быстро овладев собой и сохраняя внешнее спокойствие, принимает решение, которое определит ход дальнейших событий. Он объявляет о своем намерении остаться в Александрии. Официальные причины – необходимость урегулировать значительные финансовые долги покойного Птолемея Авлета перед Римом (и лично перед некоторыми римлянами, включая Цезаря) и, что более важно, разобраться в запутанном династическом споре между юным Птолемеем XIII и его изгнанной старшей сестрой Клеопатрой.

– И здесь Цезарь находит блестящее юридическое обоснование для своего вмешательства, – замечает Лиэль. – Завещание Птолемея Авлета!

– Именно, – подтверждает Гай. – Покойный царь, умирая в 51 году до н.э., не только назначил своих детей, Клеопатру и Птолемея XIII, соправителями, но и, что крайне важно, в своем завещании указал римский народ в качестве исполнителя (экзекутора) своей воли. Он хотел, чтобы Рим гарантировал соблюдение его распоряжений и мир в Египте.

– А одна из копий этого завещания, – добавляет Лиэль, – была передана на хранение Помпею, как другу и покровителю Авлета. Ведь в неспокойные времена Рима оригинал, предназначенный для государственного казначейства, мог быть утерян или недоступен.

– И эта копия попала в руки Цезаря, – подхватывает Гай. – Она была найдена среди личных вещей Помпея после битвы при Фарсале, когда был захвачен его лагерь. Цезарь теперь имел на руках документ, который мог публично огласить.

На экране мы видим Цезаря, обращающегося к собравшимся придворным Птолемея XIII. Он держит в руках свиток пергамента. Его голос тверд и не допускает возражений.

– Я, как консул Римской республики, представитель римского народа, названного исполнителем последней воли покойного царя Птолемея Авлета, – Цезарь выразительно смотрит на свиток, – и как друг вашего отца, считаю своим долгом обеспечить точное исполнение его завещания. Вот оно, перед вами! Обе стороны в этом династическом споре должны предстать передо мной, чтобы я мог выслушать их доводы и принять справедливое решение, которое обеспечит мир и стабильность в Египте. Царица Клеопатра должна быть немедленно вызвана в Александрию и допущена ко мне.

Это заявление производит эффект разорвавшейся бомбы. В стане Потина, Ахилла и других придворных, оттеснивших Клеопатру от власти, воцаряется смятение. Они совершенно не ожидали, что Цезарь так решительно и активно вмешается во внутренние дела Египта и, тем более, потребует возвращения их главной соперницы, которую они считали надежно устраненной.

– Он намерен остаться здесь надолго, – с тревогой шепчет полководец Ахилл евнуху Потину, когда они отходят в сторону. – И он хочет вернуть эту змею Клеопатру! Мы не можем этого допустить! Если она получит поддержку Цезаря, нам конец!

– Успокойся, Ахилл, – криво усмехается Потин, хотя в его глазах тоже сквозит беспокойство. – Как она попадет во дворец? Все подходы к Александрии и сам дворец контролируются нашими верными людьми и твоими солдатами. Она не проскользнет незамеченной. Мы найдем способ убедить Цезаря в ее недостойности.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает здание Курии Гостилии в Риме. Конец 48 года до н.э. Хотя Цезарь все еще находится в Египте, разбираясь со сложной ситуацией после убийства Помпея и втягиваясь в династическую борьбу Птолемеев, вести о его сокрушительной победе при Фарсале уже достигли Вечного города и произвели оглушительное впечатление. В Сенате царит оживление, смешанное с затаенной тревогой и лихорадочным ожиданием.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – с трибуны вещает Публий Сервилий Ватия Исаврик, один из консулов этого года, известный своей лояльностью Цезарю. Его голос звучит громко и уверенно. – Вести с Востока не оставляют никаких сомнений! Наш Гай Юлий Цезарь при Фарсале одержал блистательную победу, сокрушив мятежные легионы Гнея Помпея! Республика спасена от угрозы власти немногих, стремившихся подчинить ее своим амбициям!

По залу прокатывается одобрительный гул. Лица многих сенаторов выражают облегчение, другие стараются выглядеть как можно более преданными победителю.

– Однако, отцы-сенаторы, – продолжает консул, – война еще не окончена. Остатки вражеских сил все еще разбросаны по провинциям, и требуется твердая рука, чтобы окончательно искоренить смуту. Сам Цезарь, как вы знаете, сейчас находится в Египте, утверждая там римское влияние и интересы Республики. В это решающее время Риму нужен лидер, облеченный всей полнотой власти, способный быстро и эффективно принимать решения, восстанавливать порядок и залечивать раны, нанесенные гражданской распрей!

– Он подводит к чему-то очень конкретному, – шепчет Лиэль, внимательно наблюдая за оратором.

– Посему, – консул делает эффектную паузу, – я предлагаю, во имя спасения и блага государства, облечь Гая Юлия Цезаря, нашего доблестного полководца и спасителя, властью диктатора сроком на один полный год, начиная с момента его возвращения в Италию или с того дня, как он сочтет нужным принять эти полномочия!

Предложение вызывает новую волну возгласов. Большинство – одобрительные, но слышны и отдельные, более сдержанные голоса.

– Диктатура на целый год! – Лиэль изумленно смотрит на Гая. – Но он ведь уже был диктатором в прошлом году, хоть и недолго! Теперь целый год, и он даже не в Риме!

– Один из сенаторов, известный своей приверженностью старым республиканским традициям, осторожно поднимается.

– Уважаемый консул, отцы-сенаторы, – начинает он, его голос звучит неуверенно. – Годовая диктатура… это значительный срок. Традиция нашей Республики предписывает более короткие периоды для таких чрезвычайных полномочий, дабы не искушать природу человеческую чрезмерной властью. Не создаем ли мы этим прецедент, который…

Его тут же перебивает другой сенатор, молодой и пылкий сторонник Цезаря:

– Традиции, почтенный Луций? О каких традициях вы говорите, когда сама Республика была на краю гибели из-за безрассудства тех, кто поставил свои личные амбиции выше блага Рима? Гай Юлий Цезарь не словом, а делом, своей кровью и кровью своих верных легионеров, доказал свою преданность государству! Год – это минимальный срок, чтобы он мог завершить начатое, покарать оставшихся врагов и вернуть нам долгожданный мир и процветание! Да что там год, вся вечность была бы недостаточной, чтобы отблагодарить его!

Громкие аплодисменты и крики &quot;Верно! Правильно!&quot; заглушают дальнейшие возражения. Консул удовлетворенно кивает.

– Предложение ставится на голосование! Кто за то, чтобы наделить Гая Юлия Цезаря полномочиями диктатора сроком на один год?

Лес рук поднимается вверх. Лишь немногие сенаторы воздерживаются или голосуют против, но их голоса тонут в общем хоре одобрения.

– Решение принято почти единогласно! – торжественно объявляет консул. – Слава Цезарю! Слава Риму!

– Да, его полномочия растут с каждой победой, – тихо отмечает Гай, когда изображение сенаторов, поздравляющих друг друга, застывает на экране. – Теперь он уже не просто временный диктатор для проведения выборов, как в прошлом году. Годовая диктатура, да еще и назначенная заочно, – это совершенно другой уровень. Это дает ему гораздо больше возможностей для укрепления своей власти и начала тех преобразований, которые он, несомненно, уже задумал. Он получает карт-бланш на управление государством.

– И это еще до его триумфального возвращения, – задумчиво произносит Лиэль. – Они словно спешат вручить ему всю власть, пока он еще далеко. Интересно, чего они боятся больше: его отсутствия или его присутствия?

Экран машины времени показывает темную ночь в Александрии. Небольшая рыбацкая лодка под покровом темноты скользит по водам гавани, приближаясь к той части царского дворца, где расположился Цезарь со своими легионерами.

– Она знала, что Потин и Ахилл сделают все, чтобы не допустить ее встречи с Цезарем, – комментирует Лиэль. – Обычным путем во дворец ей было не попасть. Нужен был неординарный ход.

На борту лодки – верный слуга Клеопатры, сицилиец по имени Аполлодор. И нечто длинное, завернутое в грубый ковер для постельных принадлежностей.

– Осторожнее, Аполлодор! – раздается приглушенный женский голос из свертка. – Не урони достояние Египта в нильскую грязь!

– Не беспокойтесь, ваше величество, – шепчет Аполлодор, перекидывая тяжелую ношу через плечо. – Я доставлю вас прямо к ногам Цезаря, как мы и договорились. Главное – пройти мимо стражи.

Сцена переносится в личные покои Цезаря во дворце. Римский полководец, которому уже за пятьдесят, но все еще полный энергии, разбирает донесения при свете масляных ламп. Входит Аполлодор, неся свой необычный груз.

– Что это, сицилиец? – Цезарь удивленно поднимает бровь. – Ночью ко мне можно вносить только самое необходимое. Или самые ценные дары.

– Это самый ценный дар, который только может предложить Египет, о, великий Цезарь, – с поклоном отвечает Аполлодор. – Дар от царицы Клеопатры.

Он осторожно кладет ковер на пол и начинает его разворачивать. Из складок ковра, словно экзотический цветок, появляется молодая женщина. Это Клеопатра. Ей чуть больше двадцати, она невысокого роста, но ее глаза горят умом, энергией и невероятной притягательностью. Она одета просто, но с царским достоинством.

– Гай Юлий Цезарь, – голос Клеопатры звучит мелодично, но твердо. – Я, законная царица Египта, пришла к тебе, чтобы просить справедливости и защиты от тех, кто незаконно отнял у меня трон.

Цезарь, пораженный такой дерзостью и необычным появлением, на мгновение теряет дар речи. Затем на его губах появляется улыбка – смесь удивления, восхищения и заинтересованности.

– Царица Клеопатра… Я слышал о твоей красоте и уме, но действительность превосходит все слухи. Твой способ явиться ко мне достоин и того, и другого. Подойди, не бойся. Расскажи мне свою историю.

– Вот так, одним смелым и театральным жестом, Клеопатра обошла всех своих врагов и оказалась лицом к лицу с самым могущественным человеком в мире на тот момент, – восхищенно говорит Лиэль. – Она знала, на что идет. Это был ее единственный шанс.

– И этот шанс она использовала сполна, – добавляет Гай. – Цезарь был очарован. Не только ее красотой, но и ее умом, образованностью, политической хваткой и невероятной харизмой. Он увидел в ней не просто просительницу, а потенциально ценного союзника на Востоке. И, конечно, привлекательную женщину.

В последующие дни и недели Цезарь и Клеопатра проводят много времени вместе. Он выслушивает ее версию событий, ее планы по управлению Египтом. Она, в свою очередь, очаровывает его своим интеллектом, знанием языков, она говорила на многих языках без переводчика, включая египетский, что было редкостью для Птолемеев, и амбициями. Между ними быстро вспыхивает страстный роман.

– Это был не просто роман, – подчеркивает Лиэль. – Это был и политический союз. Клеопатра нуждалась в Цезаре, чтобы вернуть себе трон. Цезарь нуждался в лояльном и сильном правителе в Египте, который бы обеспечивал поставки зерна и стабильность в регионе. Их личные чувства и политические интересы совпали.

Решение Цезаря поддержать Клеопатру и его попытки восстановить ее на троне в качестве соправительницы (а фактически – главной правительницы) рядом с ее братом Птолемеем XIII вызывают ярость у придворной клики. Потин и Ахилл понимают, что их власть под угрозой.

– Он выбрал ее! – в бешенстве кричит Ахилл Потину. – Этот римлянин хочет отдать Египет в руки этой выскочки! Мы должны действовать, пока не поздно! Мои солдаты готовы!

– Ты прав, Ахилл, – мрачно соглашается Потин. – Птолемей должен быть единственным царем. А Цезарь и его римляне должны убраться из Египта… или остаться здесь навсегда, на дне Нила!

Начинается так называемая Александрийская война (осень 48 г. до н.э. – зима/весна 47 г. до н.э.). Ахилл во главе египетской армии, насчитывающей около 20 000 человек, осаждает Цезаря и его немногочисленные силы (около 4000 легионеров) в царском квартале Александрии. Положение Цезаря становится критическим.

На экране мы видим ожесточенные уличные бои в Александрии. Римляне, несмотря на численное меньшинство, благодаря опыту и дисциплине, яростно сражаются.

– Цезарь оказался в ловушке, – говорит Гай, наблюдая за ходом боев. – Он явно недооценил силы египтян и решимость Потина и Ахилла. Ему пришлось проявить все свое полководческое искусство, чтобы выстоять.

В ходе одного из сражений, когда египтяне попытались захватить корабли Цезаря в гавани, римляне подожгли свои корабли, чтобы не допустить их захвата врагом, но огонь перекинулся на египетский флот и прибрежные постройки.

– Смотри, Гай! Огонь перекинулся на прибрежные постройки! – восклицает Лиэль, указывая на экран. – Кажется, горит что-то очень большое у порта!

– Да, это один из самых трагических моментов Александрийской войны, – с сожалением говорит Гай. – Пожар, начавшийся в доках, перекинулся на город. К сожалению, пострадала знаменитая Александрийская библиотека.

На экране видно, как пламя охватывает величественные здания. Клубы черного дыма поднимаются к небу.

– Какая утрата для человечества! – скорбно произносит Лиэль. – Столько знаний, столько бесценных свитков погибло!

– Сгорели только склады с книгами, – говорит Гай. – Однако и это была невосполнимой потерей. Цезарь в своих &quot;Записках о Гражданской войне&quot; упоминает о необходимости сжечь корабли, но о пожаре в Библиотеке умалчивает. Возможно, он не считал это важным на фоне военных действий, или не хотел брать на себя ответственность за такую потерю. Александрийская библиотека продолжала существовать в относительно спокойной обстановке еще около двух столетий.

Осада продолжается несколько месяцев. Цезарь посылает за подкреплениями. Клеопатра все это время находится рядом с ним, разделяя опасности и, несомненно, оказывая ему моральную поддержку и делясь своими знаниями о местных условиях. Ее брат, Птолемей XIII, находится в руках Цезаря как заложник, но позже его отпускают к египетской армии в надежде, что это приведет к миру, но он лишь возглавляет борьбу против римлян.

– Война была ожесточенной, – комментирует Гай. – Цезарю пришлось нелегко. Но он держался, ожидая подкреплений. Судьба Египта, Клеопатры и самого Цезаря висела на волоске.

Изображение застывает на сцене одного из ночных боев, освещенного пламенем пожаров, отражающихся в водах Нила. Впереди – решающие сражения Александрийской войны.

Осада царского квартала продолжается несколько долгих, изнурительных месяцев. Цезарь посылает гонцов во все стороны с призывом о помощи. Клеопатра все это время находится рядом с ним, ее присутствие – не только политический актив, но и источник информации о местных реалиях и, несомненно, моральная поддержка для римского полководца. Ее юный брат, Птолемей XIII, содержится Цезарем как заложник, но позже, в тщетной надежде на примирение, его отпускают к египетской армии. Однако он лишь возглавляет борьбу против римлян с новой силой.

– Война была невероятно ожесточенной, – комментирует Гай, когда на экране сменяются сцены уличных боев, вылазок и морских стычек. – Римляне были на грани. Но Цезарь не сдавался, он ждал подкреплений. Судьба Египта, судьба Клеопатры и его собственная судьба висели на волоске.

Изображение на экране машины времени смещается, показывая теперь Иудею. В роскошном, но скромном по сравнению с александрийскими дворцами, кабинете мы видим Антипатра Идумеянина. Это человек средних лет, с проницательным взглядом и энергичными движениями. Рядом с ним – первосвященник Гиркан II, фигура более представительная, но лишенная той внутренней силы, которая исходит от Антипатра.

– Дошли вести из Египта, отец, – входит молодой человек, это Фазаил, старший сын Антипатра. – Помпей разбит при Фарсале и убит в Египте. Цезарь теперь там, и, похоже, у него серьезные неприятности с местными.

Антипатр на мгновение задумывается.

– Помпей... Он был нашим покровителем, но времена меняются, – медленно произносит он. – Цезарь – это восходящая звезда, и он победитель. Гиркан, друг мой, похоже, пришло время пересмотреть наши союзы.

– Ты думаешь, стоит поддержать Цезаря? – спрашивает Гиркан II, его голос неуверен. – Это рискованно. Он осажден в Александрии.

– Победителей не судят, а помогают им, когда они в нужде, – твердо отвечает Антипатр. – Цезарь не забудет помощи. Иудея должна быть на стороне силы. Я соберу отряд. Мы выступим на помощь Цезарю. И это будет помощь не только войсками, но и влиянием на еврейскую общину Александрии, которая весьма многочисленна.

– Это мудрое решение, отец, – говорит другой юноша, входящий в комнату. Это Ирод, младший сын Антипатра, его глаза горят честолюбием. – Цезарь оценит такую верность.

– Антипатр был прагматиком, – комментирует Гай. – Он понимал, что после Фарсала власть Помпея рухнула. Он быстро сориентировался и сделал ставку на Цезаря, несмотря на то, что тот оказался в трудном положении в Александрии.

Экран вновь возвращается к осажденной Александрии. Положение Цезаря становится все более отчаянным. И тут приходит долгожданная весть.

– Полководец! Прибыли подкрепления! – вбегает запыхавшийся легионер в штаб Цезаря. – Армия Митридата Пергамского уже у Пелусия! И с ним значительный иудейский контингент под командованием Антипатра!

На лице Цезаря впервые за долгое время появляется улыбка.

– Наконец-то! Антипатр! Я знал, что на него можно положиться! – он оборачивается к Клеопатре, стоящей рядом. – Твоя судьба, царица, и судьба Египта скоро решится. Мы выступаем навстречу нашим союзникам!

– Антипатр Идумеянин оказал Цезарю неоценимую услугу, – говорит Лиэль. – Его войска, особенно опытные иудейские воины, прибыли в самый критический момент. Кроме того, он использовал свое влияние, чтобы склонить еврейское население Пелусия и других районов Дельты на сторону Цезаря, что облегчило продвижение союзной армии.

Экран машины времени ярко вспыхивает, и Гай с Лиэль видят дымящиеся берега Нила. Только что отгремели последние раскаты решающего сражения Александрийской войны.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на поле битвы. – Объединенные силы Цезаря и Митридата Пергамского, не без помощи отрядов Антипатра, только что наголову разбили армию Птолемея XIII. Кажется, юный царь пытался бежать… вон там, у реки… да, он утонул! Его надежды и надежды его сторонников поглощены Нилом.

На возвышении, откуда открывается вид на усеянное телами павших египтян и брошенным оружием поле, стоит Цезарь. Рядом с ним – Клеопатра, с трудом скрывающая свое торжество.

– Победа! – ликующий голос Цезаря разносится над полем. – Египет наш! Клеопатра, отныне ты будешь править этой землей под покровительством Рима!

– Какая решимость! – шепчет Лиэль, глядя на пару победителей. – Он не теряет времени даром.

– И не забывает тех, кто помог ему в трудный час, – добавляет Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Эта победа во многом стала возможной благодаря своевременной и решительной поддержке Антипатра.  Цезарь сейчас, несомненно, щедро вознаградит прозорливого идумеянина. Видишь, Гиркан II… его утверждают в сане первосвященника и этнарха.

– Значит, Гиркан сохраняет свою символическую и религиозную власть, – замечает Лиэль. – Это, конечно, важно для народа Иудеи.

– Безусловно, – соглашается Гай. – Но его реальное политическое влияние, похоже, будет сильно ограничено. Римский контроль никуда не денется, да и сам Антипатр теперь рядом, и не просто так.

– Ты думаешь, Антипатр получит больше реальной власти? – спрашивает Лиэль.

– Смотри сама, – Гай кивает на экран. – Цезарь назначает Антипатра эпитропом – фактически, прокуратором всей Иудеи. Это значит, что именно он будет контролировать все административные и военные дела. Он становится главным посредником между римлянами и местным населением. Его власть здесь куда более практическая и политическая, чем у Гиркана.

– Понятно, – кивает Лиэль. – А сыновья Антипатра? Вон тот молодой, Ирод, такой энергичный на вид.

– Да, и они не забыты, – подтверждает Гай. – Фазаилу, старшему, достается Иерусалим, а Ироду – беспокойная Галилея. Какие важные назначения происходят прямо на наших глазах!

Изображение на экране застывает, показывая Цезаря и Клеопатру на фоне ликующих римских легионеров и союзных войск. Дым пожарищ еще не до конца рассеялся над Александрией, но Александрийская война окончена.

– Цезарь не только вышел из этой заварушки победителем, – говорит Гай, – но и значительно укрепил свое положение на всем Востоке.

– А Клеопатра, благодаря ему, становится полновластной царицей Египта, – подхватывает Лиэль. – Поистине, невероятный поворот событий для нее!

– Да, – соглашается Гай, – а для Иудеи вмешательство Антипатра в эту далекую египетскую смуту, как мы видим, имеет огромное значение прямо сейчас.

Экран машины времени вновь оживает, перенося Гая и Лиэль в Рим 46 года до н.э. Город гудит в предвкушении невиданных зрелищ – Цезарь только что вернулся с триумфом из Африки, одержав сокрушительную победу при Тапсе над последними крупными силами помпеянцев. Улицы украшаются, строятся временные трибуны, ремесленники спешно заканчивают декорации для предстоящих четырех триумфов. Но прежде чем начнутся эти грандиозные празднества, должно произойти еще одно важное политическое событие, закрепляющее его власть.

Мы в Курии Гостилии. Зал переполнен сенаторами. Многие из них – новые назначенцы Цезаря, другие – помилованные им бывшие противники, теперь старающиеся демонстрировать исключительную лояльность. Сам Цезарь, еще не сменивший дорожное облачение полководца на сенаторскую тогу, присутствует здесь, занимая почетное место. Его лицо спокойно, но взгляд острый и внимательный.

Поднимается один из консулов этого года, верный цезарианец. Его голос зычен и наполнен подобострастным восторгом.

– Досточтимые отцы-сенаторы! Рим ликует! И не только Рим, но и вся Италия, все провинции, утомленные долгой и кровопролитной гражданской войной, вздыхают с облегчением! Великий Гай Юлий Цезарь вернулся к нам, увенчанный лаврами новой, окончательной победы! При Тапсе он сокрушил последних врагов Республики, тех, кто слепо следовал за призраками прошлого и ввергал государство в пучину бедствий!

По залу прокатывается волна аплодисментов. Цезарь сдержанно кивает.

– Его гений полководца, его несгибаемая воля и его безграничное милосердие к побежденным, – продолжает консул, жестикулируя, – спасли Республику от распада! Он даровал нам мир! Он даровал нам стабильность! Но работа по восстановлению государства еще не завершена. Необходимо залечить раны, нанесенные войной, провести жизненно важные реформы, укрепить основы нашего общества! Для этого нужна твердая, уверенная рука, направляющая корабль Республики сквозь все бури!

Он делает паузу, обводя взглядом затихших сенаторов.

– Посему, отцы-сенаторы, признавая величайшие и несравненные заслуги Гая Юлия Цезаря, его божественную мудрость и его беззаветную преданность Риму, я предлагаю – и я уверен, что это предложение найдет отклик в сердце каждого истинного патриота! – даровать ему титул диктатора сроком на десять лет!

В зале на мгновение воцаряется тишина, а затем он взрывается аплодисментами. Многие сенаторы вскакивают с мест, восторженно крича и размахивая руками. Их лица сияют от усердия. Однако, если присмотреться, можно заметить и тех, кто аплодирует более сдержанно, с застывшими, непроницаемыми лицами, их глаза опущены или быстро бегают по залу.

– Десять лет… – Лиэль, наблюдающая за сценой, качает головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера. Это почти монархический срок. Традиционная диктатура и рядом не стояла с таким размахом и такой длительностью.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – отмечает Гай, его взгляд холоден и аналитичен, пока он наблюдает за реакцией сенаторов. – Это не единичный акт. Вспомни его длительные проконсульские полномочия в Галлии, которые давали ему огромную военную силу и независимость. Теперь вот диктатура на десять лет в самом Риме. Плюс к этому он получает цензорские полномочия под видом praefectura morum (надзора за нравами), что дает ему контроль над составом самого Сената, – Гай указывает на свиток с перечнем новых полномочий Цезаря.

– Praefectura morum? – Лиэль прищуривается. – Звучит очень похоже на полномочия цензоров. Тех самых, что следили за нравами и, что самое главное, составляли списки сенаторов?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Традиционно цензоров было двое, их избирали на определенный срок. И их решения, особенно по исключению кого-либо из Сената или наложению nota censoria – то есть публичного порицания за недостойное поведение – были окончательными и не подлежали обжалованию на время их магистратуры.

– А что это за &quot;публичное порицание&quot;? Какие у него были последствия? – с интересом уточняет Лиэль.

– О, это было серьезное пятно на репутации, Лиэль, – поясняет Гай. – Цензоры могли объявить гражданина виновным в распущенности, расточительстве, нарушении клятвы, небрежном ведении хозяйства или даже недостаточном уважении к семейным традициям. Такое порицание могло привести к понижению в цензовом классе, что влияло на его политические права и воинскую обязанность. А для сенатора или всадника это часто означало потерю статуса. Так что  nota censoria была мощным инструментом поддержания дисциплины и контроля над элитой. Они были своего рода верховными арбитрами общественной морали и достоинства.

– А теперь? – спрашивает Лиэль. – Что означает эта &quot;префектура нравов&quot; для Цезаря?

– Это означает, – Гай делает небольшую паузу, давая словам вес, – что он получает всю полноту этой неоспоримой цензорской власти, включая право выносить такие порицания, но единолично и, по сути, бессрочно. Он теперь сам решает, кто достоин быть сенатором, а кто нет, кто заслуживает общественного осуждения, и его вердикт будет законом. Он может заполнить Сенат своими сторонниками, убрать неугодных. Представь, какой это инструмент контроля!

– То есть, Сенат становится полностью ручным? – Лиэль осознает масштаб. – Он может формировать его по своему усмотрению, обеспечивая принятие любых законов и решений, и никто не сможет оспорить его кадровые чистки или моральные оценки.

– Именно, – кивает Гай. – Это дает ему прямой и почти неограниченный контроль над составом высшего органа власти Республики. Старая сенатская аристократия теряет последние рычаги влияния. А учитывая, что он уже значительно увеличил число сенаторов, введя туда много своих людей, эта praefectura morum лишь закрепляет его доминирование.

Консул, дождавшись, пока овации немного стихнут, продолжает:

– И это еще не все! Мы также предлагаем подтвердить за ним право носить почетный титул &quot;Император&quot;!

– &quot;Император&quot;? – Лиэль удивленно смотрит на Гая. – Но ведь это, насколько я помню, было временным воинским приветствием? Солдаты так провозглашали своего полководца после особенно значимой победы.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Это была аккламация, спонтанное выражение признания его воинских заслуг легионами прямо на поле боя. Звание &quot;Император&quot; давало полководцу право просить у Сената триумф. Оно не было постоянным титулом, связанным с какой-либо государственной должностью.

– А что же они предлагают сейчас? – спрашивает Лиэль, видя, как консул собирается продолжить.

– Мы предлагаем, – вновь возвышает голос консул, – чтобы этот славный титул &quot;Император&quot; стал его постоянным почетным званием, почти как второе имя, praenomen или cognomen! Чтобы он всегда именовался Гай Юлий Цезарь Император!

– Вот как! – восклицает Лиэль. – То есть, из временного воинского звания они делают его личным, неотъемлемым титулом?

– Именно, – Гай кивает. – Это подчеркивает его исключительное, непревзойденное военное верховенство и авторитет над всеми другими. Это еще один шаг к выделению его из ряда обычных магистратов и созданию уникального положения. Они хотят, чтобы само его имя ассоциировалось с высшей воинской доблестью и победоносностью.

Консул, видя, что сенаторы готовы осыпать Цезаря все новыми и новыми знаками отличия, продолжает с еще большим энтузиазмом:

– Но и это не предел нашей благодарности и мудрости, отцы-сенаторы! Предлагаю также даровать Гаю Юлию Цезарю Императору право первым высказывать свое мнение в Сенате на любом заседании! Его слово должно звучать первым, направляя наши дебаты!

– Ius primae sententiae dicendae, – тихо произносит Гай. – Право первого голоса. Это не просто почесть, это мощный инструмент влияния на ход любого обсуждения. Его мнение сразу задаст тон.

– Кроме того, – голос консула гремит под сводами Курии, – пусть ему будет дано право рекомендовать Сенату и народу кандидатов на половину всех избираемых магистратур!

– &quot;Рекомендовать&quot;? – Лиэль скептически хмыкает. – Звучит как вежливая форма. Учитывая его нынешнее положение, это ведь фактически означает назначать, не так ли? Кто осмелится пойти против его &quot;рекомендации&quot;?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Формально это рекомендация, но на деле это прямое назначение. Никто не рискнет выставить свою кандидатуру против человека, которого &quot;порекомендовал&quot; Цезарь, или голосовать против такого кандидата. Это еще один способ обеспечить лояльность всего государственного аппарата.

– И, конечно же, – консул подводит итог под этим потоком предложений, – подтвердить за ним полный и неоспоримый контроль над государственной казной и всеми легионами Республики! Сила и финансы – все в его руках, на благо Рима!

Новая волна одобрительных возгласов. Некоторые сенаторы наперебой выкрикивают еще более пышные почести, предлагая установить его статуи рядом со статуями древних царей и богов, переименовать месяц в его честь.

– Список его полномочий растет с каждым месяцем, с каждой новой победой, – Гай не сводит глаз с Цезаря, который сидит неподвижно, позволяя этому потоку лести и власти обтекать себя. – Он становится все более могущественным, оставаясь формально в рамках Республики. Но сама эта республиканская форма все сильнее изгибается под его влиянием.

Цезарь медленно поднимает руку, призывая к тишине.

– Я благодарен Сенату и народу Рима за это высокое доверие, – его голос звучит ровно, без тени триумфа, но с нескрываемой властностью. – Я приложу все силы, чтобы оправдать его и использовать дарованные мне полномочия исключительно на благо и процветание нашего великого государства.
Сцена в Сенате медленно растворяется, и экран машины времени вновь фокусируется на улицах Рима, но теперь уже залитых солнцем и переполненных ликующей толпой. Город утопает в праздничном убранстве. Звуки труб, барабанов и восторженных криков сливаются в оглушительный гул. Начинаются грандиозные триумфы Гая Юлия Цезаря, теперь уже не просто победоносного полководца, но и диктатора с почти неограниченной властью.

– Какой невероятный размах, Гай! – Лиэль с восторгом оглядывается по сторонам, стараясь не пропустить ни одной детали. – Весь Рим на улицах! Цветы, венки, музыка! Говорят, он празднует четыре триумфа подряд! Это как? Он что, четыре раза будет проезжать по городу?

– Именно так, Лиэль, – Гай, как всегда, сдержан, но в его голосе слышится нотка восхищения масштабом происходящего. – Не один общий, а четыре отдельных шествия, одно за другим, с небольшими перерывами в несколько дней. Каждое посвящено отдельной великой победе: над Галлией, затем за Египет, после – за победу над Фарнаком в Азии, и, наконец, за разгром его врагов в Африке. Беспрецедентное зрелище, демонстрирующее масштаб его завоеваний.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась, вспоминая что-то. – А разве ему положен триумф за Галлию? Я читала, что для этого полководец не должен был входить в Рим с армией до разрешения Сената. А он ведь перешел Рубикон… Это же было фактическим объявлением войны Сенату!

– Ты совершенно права в формальностях, Лиэль, – ответил Гай, глядя на триумфальную процессию. – В обычных условиях это было бы невозможно. Но сейчас – другие времена. Цезарь – победитель. Сенат, который мы только что видели, покорный его воле, осыпал его всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, включая право на эти триумфы. Те, кто мог бы возразить, либо пали в битвах, либо склонили перед ним головы. Старые правила сейчас мало что значат перед лицом его реальной власти. Он сам теперь устанавливает правила.

По Священной дороге (Via Sacra) движется нескончаемая процессия. Впереди идут сенаторы и магистраты, участвовавшие в только что завершившемся заседании, теперь они часть триумфального шествия. За ними – трубачи, возвещающие о приближении триумфатора. Несут огромные полотна с изображениями выигранных сражений, карты завоеванных земель, модели захваченных городов.

– Гляди, Публий! Это же карта Галлии! – кричит один из горожан, протискиваясь поближе к ограждению. – Всю ее покорил наш Цезарь! А вон там – Нил и Александрия! Я слышал, он саму царицу Клеопатру привез, чтобы показать народу!

– Да нет, Клеопатру он не в цепях провел, она где-то здесь, как почетная гостья, – отвечает его сосед, более осведомленный. – А вот сестру ее, Арсиною, говорят, сейчас проведут как пленницу! А помнишь, как быстро он с Фарнаком расправился? Говорят, он тогда так и написал Сенату: &quot;Пришел, увидел, победил!&quot; Ха! Вот это полководец!

– Да, Veni, vidi, vici, – тихо подтверждает Гай. – Кратко и точно, в его стиле. Эта победа при Зеле была молниеносной.

Везли несметные сокровища: золото, серебро, драгоценные камни, произведения искусства, захваченное оружие. Демонстрировали экзотических животных, привезенных из дальних стран.

– О, какие звери! Жирафы! Я таких никогда не видел! – восхищается мальчишка, сидящий на плечах у отца. – А это кто, львы?

– Да, сынок, это все трофеи нашего великого Цезаря! – гордо отвечает отец. – Он принес Риму славу и богатство!

Затем вели знатных пленников, закованных в цепи. Среди них – Верцингеторикс, вождь восставших галлов, обреченный на скорую казнь после триумфа, и Арсиноя, мятежная сестра Клеопатры.

– Бедный Верцингеторикс, – тихо говорит Лиэль, глядя на гордую, но сломленную фигуру галльского вождя. – Столько лет провел в римской темнице, ожидая этого дня.

– Таков обычай, – коротко бросает Гай. – Победитель получает все. Для Рима – это символ полного триумфа над врагами.

И вот, наконец, появляется сам триумфатор. Гай Юлий Цезарь стоит на позолоченной квадриге, запряженной четверкой белоснежных коней. Он одет в пурпурную, расшитую золотом тунику триумфатора, на голове – лавровый венок. За его спиной стоит государственный раб, держащий над его головой золотой венец Юпитера Капитолийского и, по традиции, шепчущий ему на ухо: &quot;Помни, что ты — человек&quot; (Memento homo).

– Слава Цезарю! Слава великому полководцу! Слава диктатору! – ревет толпа, забрасывая его цветами. – Ио, триумф!

Цезарь приветствует народ, его лицо непроницаемо, но в глазах читается удовлетворение.
– Он на вершине, – замечает Лиэль. – Народ его боготворит. Сенат осыпает почестями. Кажется, вся власть в Риме теперь в его руках, и формально, и фактически.

– Эти триумфы – не просто празднование побед, – говорит Гай, внимательно наблюдая за Цезарем. – Это демонстрация его неограниченных возможностей, его контроля над армией, его богатства. И его нового статуса диктатора. Он укрепляет свою власть каждым шагом этой процессии. Для толпы же важно не соблюдение древних процедур, а величие зрелища и щедрость победителя.

Процессия медленно движется к Капитолийскому холму, где Цезарь принесет жертвы Юпитеру. Затем последуют грандиозные пиры для народа, гладиаторские бои и раздачи денег.

– Щедрый Цезарь! Он раздает каждому гражданину по сто денариев! – кричит глашатай. – И угощает весь Рим за двадцатью двумя тысячами столов!

– Он знает, как завоевать любовь толпы, – тихо произносит Лиэль, глядя на ликующих римлян. – Хлеба и зрелищ. И он дает им и то, и другое в избытке.

– Да, – соглашается Гай. – И эта любовь народа, вместе с преданностью его легионов и покорностью Сената, становится сейчас главной опорой его власти. Власти, которая все больше и больше напоминает царскую.

Яркая картина триумфа Цезаря, входящего в храм Юпитера на Капитолийском холме, медленно меркнет на экране машины времени. Он в зените своей славы и могущества. Рим вокруг празднует, улицы полны ликования, но воздух уже пронизан ощущением грядущих перемен, которые несет с собой эта беспрецедентная концентрация власти в руках одного человека.

Шумные празднества уступают место более деловой, но не менее напряженной атмосфере. Гай и Лиэль теперь видят Цезаря не на триумфальной колеснице, а за рабочим столом, в окружении писцов, архитекторов и советников. Они наблюдают за бурными, но упорядоченными заседаниями Сената, за работой специально созданных комиссий, за тем, как на Форуме и по всему Риму разворачивается масштабное строительство. Дни сменяют недели, недели – месяцы. Год за годом, с 46-го по 44-й до н.э., Рим преображается под властной и энергичной рукой своего диктатора.

– После триумфов он и не думал почивать на лаврах, – замечает Лиэль, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря, который уверенными жестами указывает что-то на разложенных перед ним планах. – Какая невероятная, кипучая деятельность! Он словно хочет перестроить не только сам город, но и всю жизнь Республики, каждый ее аспект.

– Он всегда был человеком действия, Лиэль, – Гай кивает, его тон, как обычно, сдержан, но в нем сквозит признание масштаба личности. – И у него, несомненно, есть четкий план. Посмотри, как системно он подходит к реформам, одну за другой.

Сцена переносится в курию, где сенаторы оживленно обсуждают очередной законопроект.

– Этот новый календарь, предложенный диктатором... – произносит Марк Туллий Цицерон, его голос, как всегда, выверен и красноречив, в нем слышны нотки уважения к интеллектуальной смелости реформы, смешанные с его обычной сенаторской отстраненностью.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась. – А зачем Цезарь вообще выносит эту календарную реформу на обсуждение Сената? Он же Великий Понтифик. Разве понтифики не отвечали за календарь и не могли менять его по своему усмотрению? Ои как раз и вставляли эти дополнительные месяцы.

– Ты совершенно права, Лиэль, – ответил Гай. – Как Pontifex Maximus, Цезарь действительно имел верховную власть над календарем. И предыдущие манипуляции с ним как раз и были делом рук коллегии понтификов. Но эта реформа – нечто гораздо большее, чем просто очередная интеркаляция.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Лиэль.

– Во-первых, масштаб, – пояснил Гай. – Он не просто корректирует старый календарь, он вводит совершенно новую, научно обоснованную систему, которая должна действовать веками. Такое фундаментальное изменение требовало более широкой легитимации, чем просто эдикт Великого Понтифика. Одобрение Сената придавало реформе вес государственного закона, обязательного для всех.

– То есть, это больше для авторитета и чтобы все точно приняли новую систему? – уточнила Лиэль.

– И для этого тоже, – согласился Гай. – А во-вторых, это был и политический ход. Проводя реформу через Сенат, даже полностью ему подконтрольный, Цезарь демонстрировал формальное уважение к республиканским институтам. Это позволяло представить реформу не как единоличное решение диктатора, а как акт государственной мудрости, одобренный &quot;отцами-сенаторами&quot;. К тому же, это выводило сам календарь из-под возможных будущих злоупотреблений со стороны жрецов, ставя его на твердую законодательную основу. Он устранял ту самую проблему, когда понтифики &quot;вертели календарем как хотели&quot;, как выразился Цицерон.

Цицерон тем временем продолжает свою речь в Сенате:

– …Основанный, как я понимаю, на точных расчетах египетских астрономов. Он, безусловно, внесет столь необходимый порядок в наши запутанные месяцы и годы. Больше не будет этой вечной путаницы с интеркаляциями, которыми жрецы-понтифики порою так произвольно распоряжались, преследуя политические цели!

– Да, наконец-то у нас будет точный и предсказуемый год! – с энтузиазмом подхватывает другой сенатор, заметно моложе Цицерона и явно из числа горячих сторонников Цезаря. – 365 дней и еще четверть дня для високосного года! Я слышал, александрийский астроном Сосиген лично консультировал диктатора по этому вопросу. Это настоящий прорыв! Теперь и земледельцы смогут точно планировать свои работы, и торговцы будут уверены в сроках, и все общественные дела упорядочатся!

– Ах, Сосиген! Египетская мудрость на службе Рима! – Лиэль не может сдержать своего научного восторга. – Календарная реформа – это же такой огромный шаг вперед! Не только для астрономии, но и для всей повседневной жизни огромного государства! Подумать только, этот юлианский календарь, с небольшими более поздними уточнениями, прослужит человечеству века!

– Но его внимание не ограничивается только календарем, – Гай указывает на другую сцену, разворачивающуюся на экране. Они видят, как римские чиновники под наблюдением легионеров организуют раздачу земельных участков ветеранам Цезаря и неимущим гражданам в только что основанных колониях, как в Италии, так и в провинциях. – Он одновременно пытается решить множество застарелых социальных проблем. Безработица среди городского плебса, огромные долги, вечная нехватка земли для крестьян...

На Форуме, среди шума толпы и стука строительных молотков, глашатай громко зачитывает новый эдикт:

– ...повелением Гая Юлия Цезаря, диктатора и великого понтифика, для блага и процветания Рима и его граждан, учреждаются масштабные общественные работы! Начинается строительство новой величественной базилики Юлия! Будет расширен Форум Романум, чтобы соответствовать величию нашего города! Будут предприняты работы по осушению Понтийских болот, что даст нам новые плодородные земли! Все это обеспечит работой тысячи римских граждан и украсит наш город! А для доблестных ветеранов, проливавших кровь за Республику, и для неимущих граждан – земли в Италии и за ее пределами!

– Он активно расселяет ветеранов, основывает новые колонии, – Лиэль с явным одобрением следит за энергичными действиями на экране. – А вот, смотри, он дарует римское гражданство целым общинам! Например, всем свободным жителям Цизальпийской Галлии! Это же должно укрепить Республику, сделать ее более справедливой, интегрировать провинции!

– Или укрепить его собственную базу поддержки, даровав права тем, кто обязан ему всем, – Гай смотрит на происходящее более прагматично. – Но ты права, многие из этих мер объективно полезны и давно назрели. Он делает то, на что у старой сенатской олигархии не хватало ни воли, ни ресурсов. Он действует как настоящий государственный муж.

Изображение на экране снова смещается. Теперь мы видим Сенат в 45 году до н.э. Цезарь только что вернулся из Испании, одержав там окончательную и кровопролитную победу над сыновьями Помпея в битве при Мунде. Атмосфера в Курии еще более напряженная, чем прежде. Лица сенаторов выражают смесь страха, подобострастия и затаенного недовольства.

– Сенат Рима, – торжественно и с особым нажимом провозглашает один из консулов, полностью обязанный своим положением Цезарю, – в знак признания непревзойденных заслуг Гая Юлия Цезаря, в знак благодарности за окончательное умиротворение Республики и сокрушение последних очагов мятежа, дарует ему титул диктатора сроком на десять лет!

– Постой, Гай, – могла бы сказать Лиэль. – Если Цезарь уже диктатор с такими огромными полномочиями, зачем вообще нужны консулы? И кто этот консул, который так льстиво предлагает ему еще больше власти? Он что, не боится остаться совсем без дел?

– Формально, Лиэль, Республика продолжает существовать, – ответил бы Гай. – И консулы – это ее высшие ординарные магистраты. Цезарь сам часто занимает эту должность, но даже когда он просто диктатор, консулы избираются. Однако их реальная власть перед лицом диктатора ничтожна. Они, как правило, его же ставленники, исполняющие его волю и поддерживающие видимость законности. Этот консул, что сейчас говорит, прекрасно понимает, кому он обязан своим положением.

В зале раздаются оглушительные, хотя и явно срежиссированные, аплодисменты. Многие сенаторы вскакивают, размахивая руками и выкрикивая хвалу Цезарю. Однако Лиэль замечает и тех, кто аплодирует чисто механически, с непроницаемыми лицами, или тех, чьи глаза бегают по залу, словно ища поддержки или опасаясь чего-то.

– Десять лет… – шепчет Лиэль, качая головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера, как когда-то. Традиционная диктатура назначалась на шесть месяцев в критических ситуациях. А это… это почти царский срок.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – так же тихо отвечает Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Вспомни, как постепенно он получал эти полномочия: сначала короткие диктатуры, потом годовая, теперь вот на десять лет. Ему уже даровали право носить титул &quot;Император&quot; как постоянное почетное звание, право первым высказываться в Сенате, фактически назначать половину магистратов, контролировать казну и все легионы. А его praefectura morum дает ему контроль над составом самого Сената. Список его полномочий огромен.

Проходит еще немного времени на экране. Начало 44 года до н.э. Рим живет в напряженном ожидании. Атмосфера в Сенате накалена до предела. Страх и подобострастие стали почти осязаемыми. Своего места поднимается Марк Антоний, в этом году занимающий пост консула вместе с самим Цезарем.

– А вот и Марк Антоний, – замечает Лиэль, внимательно разглядывая рослого, энергичного мужчину с выразительными чертами лица. – Верный соратник Цезаря, не так ли? Он ведь прошел с ним через многое.

– Да, это одна из ключевых фигур в окружении Цезаря, – подтверждает Гай. – Антоний – родственник Цезаря по материнской линии, из знатного, хотя и несколько обедневшего рода Антониев. Он служил под началом Цезаря еще в Галлии, проявил себя как храбрый и способный военачальник, особенно в кавалерии. Позже, как народный трибун, он яростно защищал интересы Цезаря в Сенате накануне Гражданской войны. Цезарь всегда ценил его преданность и военные таланты, хотя порой и был недоволен его буйным нравом и некоторыми административными промахами, когда оставлял его управлять Италией.

– То есть, он больше вояка, чем политик? – уточняет Лиэль.

– Он умеет быть и тем, и другим, когда это нужно, – Гай чуть усмехается. – Он популярен среди солдат, умеет находить общий язык с простым народом. И сейчас, как консул, он – правая рука Цезаря в государственных делах. Посмотрим, что он скажет.

Антоний тем временем выходит на середину зала, его голос звучит громко и патетично, наполняя каждый уголок Курии:

– …и ввиду его поистине божественных заслуг перед Римом, ввиду того, что он не просто спас Республику от гибели, не просто принес нам мир после кровопролитных распрей, но и возвеличил ее имя и славу как никогда прежде, я предлагаю то, что давно уже созрело в сердцах всех истинных римлян, то, чего требует само благо государства! Даровать Гаю Юлию Цезарю, нашему отцу отечества, титул пожизненного диктатора – dictator perpetuo!

– Пожизненный диктатор! – говорит Лиэль, ее глаза расширены от осознания происходящего. – Значит, к его уже постоянному титулу &quot;Император&quot;, который подчеркивал его военные победы, теперь добавляется и эта высшая, бессрочная гражданская власть!

– Именно так, – подтверждает Гай, его взгляд не отрывается от Цезаря. – &quot;Император&quot; – это его уникальный знак воинской славы, его личный авторитет победителя. А &quot;пожизненный диктатор&quot; – это юридическая основа его неограниченной и постоянной власти над государством. Эти два аспекта сливаются, создавая фигуру, стоящую неизмеримо выше всех традиционных республиканских магистратов.

На этот раз аплодисменты переходят в настоящую, оглушительную овацию. Сенаторы вскакивают со своих мест, многие с неподдельным или хорошо сыгранным восторгом кричат: &quot;Да здравствует Цезарь, отец отечества! Божественному Юлию – вечная слава!&quot; Но в глазах тех немногих, кто сидит на задних скамьях и осмеливается не поддаваться общему порыву, Лиэль видит плохо скрытый ужас и отчаяние. Они словно присутствуют на похоронах Республики.

Цезарь, восседающий в своем золоченом кресле, которое все больше напоминает трон, медленно поднимает руку. Шум мгновенно стихает.

– Я принимаю эту честь от Сената и народа Рима, – его голос спокоен и властен, в нем нет ни тени сомнения. – И клянусь употребить всю данную мне власть на благо Республики.

– Dictator perpetuo, – повторяет Лиэль почти шепотом, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря. – Вот она, кульминация. Республика формально еще существует, но по сути… это конец традиционным устоям. Вся полнота власти теперь сосредоточена в руках одного человека, пожизненно.

– Да, – Гай пристально смотрит на Цезаря, на его лице, как всегда, трудно прочитать эмоции. – Он достиг вершины. Он стал неограниченным правителем Рима. Но такая беспрецедентная концентрация власти, даже облеченная в республиканские формы, всегда порождает не только обожание толпы и лесть придворных, но и глухое, скрытое сопротивление тех, кто видит в этом гибель старых свобод. И чем выше вершина, тем более неожиданным и опасным может быть падение.

Экран машины времени показывает Рим, утро 15 марта 44 года до н.э. – знаменитые мартовские иды. Солнце едва пробивается сквозь свинцовые тучи, нависшие над городом.

– Какая гнетущая атмосфера, Гай, – Лиэль поеживается, хотя они лишь наблюдатели. – Чувствуется, что в воздухе что-то назревает. Это недовольство Цезарем… оно ведь росло уже давно, правда?

– Да, Лиэль, – Гай смотрит на улицы, по которым торопливо движутся сенаторы, направляясь к портику Помпея, где сегодня должно состояться заседание Сената (курия Юлия еще строилась). – Его беспрецедентная власть, его пожизненная диктатура, почести, граничащие с обожествлением, слухи о том, что он собирается объявить себя царем и перенести столицу в Александрию или Илион… Все это питало страхи и ненависть в сердцах многих представителей старой аристократии. Они видели в нем тирана, разрушителя республиканских свобод.

Сцена смещается внутрь портика Помпея. Сенаторы собираются, кучками перешептываются. Среди них выделяются несколько фигур с решительными, но бледными лицами. Это Марк Юний Брут, потомок легендарного Луция Юния Брута, изгнавшего последнего римского царя, и Гай Кассий Лонгин, опытный военачальник, когда-то сражавшийся против Цезаря, а затем помилованный им.

– Вот они, главные заговорщики, – тихо указывает Гай. – Брут, идеалист, искренне верящий, что убивает тирана ради спасения Республики. Кассий, более прагматичный и озлобленный, движимый как личной неприязнью, так и республиканскими убеждениями. Вокруг них сплотилось около шестидесяти сенаторов.

– Шестьдесят человек! – ахает Лиэль. – И никто не донес? Удивительно!

– Заговор был хорошо организован, и многие участники были связаны родственными или дружескими узами, – поясняет Гай. – Хотя слухи и предупреждения до Цезаря доходили, он фаталистически полагался на судьбу. В это утро его жена Кальпурния, напуганная дурными снами, умоляла его не ходить в Сенат.

Мы видим, как Цезарь, несмотря на уговоры и дурные предзнаменования (жертвы оказались неблагоприятными), все же прибывает на заседание. Он выглядит утомленным, возможно, нездоровым.

– Он вошел, – шепчет Лиэль, ее голос дрожит. – Сейчас все начнется…

Цезарь занимает свое место. Сенаторы окружают его, делая вид, что хотят подать прошения. Один из заговорщиков, Луций Тиллий Цимбр, подходит к нему с просьбой о возвращении изгнанного брата. Цезарь отказывает. Цимбр хватает его за тогу, стаскивая ее с плеча. Это условный знак.

– Теперь! – кричит кто-то из заговорщиков и наносит первый удар кинжалом.

Цезарь, раненый, пытается сопротивляться. Он оборачивается, видит вокруг себя блеск обнаженных кинжалов и искаженные яростью лица тех, кого он считал своими сторонниками, или, по крайней мере, лояльными гражданами.

– Что вы делаете?! – кричит он, отбиваясь стилом, которым писал.

Заговорщики набрасываются на него со всех сторон, нанося удар за ударом.

– За Республику! За свободу! – выкрикивает кто-то.

Помещение наполняется криками, шумом борьбы, звоном металла. Кровь заливает пол у подножия статуи Помпея Великого – поверженного врага Цезаря.

– Он смотрит на Брута, – Лиэль затаила дыхание, – На Марка Брута, которого он когда-то считал почти сыном, которому оказывал покровительство…

Гримаса неверия и глубокой боли искажает окровавленное лицо Цезаря.

– И ты, Брут? – срывающимся голосом произносит он. Эти слова, сказанные негромко, но с неизмеримой горечью, кажется, на мгновение останавливают даже ярость нападавших.

– Вот она, эта фраза… Et tu, Brute? – тихо произносит Лиэль, ее голос дрожит от напряжения. – Такая короткая, но сколько в ней боли и разочарования.

Цезарь, израненный (насчитают двадцать три раны), падает у подножия статуи Помпея, накрыв голову тогой. Заговорщики, совершив свое дело, стоят над его телом, их кинжалы обагрены кровью. В зале воцаряется оглушительная тишина, прерываемая лишь их тяжелым дыханием.

– Свершилось, – тихо произносит Брут, поднимая окровавленный кинжал. – Тиран мертв! Рим свободен!

Но вместо ожидаемого ликования и возгласов поддержки, остальные сенаторы, не участвовавшие в заговоре, с криками ужаса и отвращения бросаются к выходам, толкая друг друга. Портик Помпея стремительно пустеет. Заговорщики остаются одни, растерянно глядя друг на друга посреди нарастающего хаоса. Весть об убийстве молниеносно разносится по Риму, и город охватывает паника. Лавки закрываются, люди в страхе запираются в домах. На улицах слышны тревожные крики и топот бегущих ног.

Экран машины времени темнеет на мгновение, а затем вспыхивает вновь, показывая Рим спустя несколько дней после убийства Цезаря. Атмосфера в городе по-прежнему напряженная, но хаос понемногу сменяется зыбким, тревожным затишьем. Тело Цезаря было вынесено из курии и подготовлено к погребению.

– Какая разительная перемена, – Лиэль смотрит на улицы, где еще недавно царила паника. – Заговорщики, провозгласившие себя &quot;Освободителями&quot;, кажется, не очень-то контролируют ситуацию. Они ведь укрылись на Капитолии?

– Да, они просчитались, – подтверждает Гай. – Они ожидали, что народ и оставшиеся сенаторы немедленно поддержат их как спасителей Республики. Но вместо этого – страх, растерянность и растущее негодование, особенно среди плебса и ветеранов Цезаря, для которых он был благодетелем. А ключевые фигуры, такие как Марк Антоний и Марк Эмилий Лепид, магистр конницы Цезаря, быстро взяли инициативу в свои руки.

Сцена переносится на Форум. Огромная толпа собралась на похороны Цезаря. Посреди площади возвышается погребальный костер и ростра, с которой должен выступить Марк Антоний, консул и ближайший соратник убитого диктатора. Он держит в руках свиток.

– Постой, Гай, – Лиэль удивленно смотрит на экран. – Завещание? Но ведь Цезарь был пожизненным диктатором, почти монархом. Разве его власть и положение не должны были как-то иначе определяться после смерти, а не простым завещанием, как у обычного гражданина?

– В этом-то и вся сложность и уникальность его положения, Лиэль, – отвечает Гай. – Формально, Рим все еще оставался Республикой, хоть и сильно деформированной. Его диктаторская власть, даже пожизненная, не была наследственной монархией. Она прекратилась с его смертью. Но как частное лицо, как богатейший римский аристократ, он имел полное право составить завещание, распорядиться своим огромным личным состоянием и, что самое важное для римлян, своим именем через усыновление. У него ведь не было законных сыновей по римскому праву.

– А как же Цезарион, его сын от Клеопатры? – вспоминает Лиэль.

– Цезарион был рожден вне официального римского брака и от иностранной царицы, – поясняет Гай. – По римским законам он не мог быть законным наследником политического положения или даже полноправным наследником имущества в том же смысле, что и усыновленный римский гражданин. Поэтому усыновление по завещанию было для Цезаря единственным способом обеспечить преемственность своего имени и передачу состояния в римском правовом поле.

– То есть, это завещание касается его денег и усыновления, а не передачи диктаторских полномочий? – уточняет Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Диктатуру нельзя завещать. Но представь себе политическую силу этого документа! Во-первых, он мог назначить наследника своего имени и богатств, что немедленно создавало фигуру с огромным влиянием. Во-вторых, он мог сделать щедрые дары народу, что, как ты сейчас увидишь, Антоний использует с невероятным эффектом. Так что, хотя это и &quot;просто&quot; завещание частного лица, его оглашение станет политической бомбой.

Антоний поднимается на ростру. Его лицо печально, но в глазах горит решимость. Сначала он говорит спокойно, перечисляя заслуги Цезаря перед Римом, его победы, его щедрость.

– ...и вот завещание Гая Юлия Цезаря! – голос Антония крепнет, он разворачивает свиток, который ему передали весталки, хранительницы завещаний. – Слушайте, римляне, последнюю волю того, кто был вашим отцом и благодетелем! Он, не имея законных сыновей своего тела, но заботясь о будущем своего имени и рода, усыновляет своего внучатого племянника Гая Октавия, назначая его главным наследником трех четвертей своего состояния! Отныне имя ему – Гай Юлий Цезарь Октавиан!

Толпа на мгновение затихает, переваривая эту новость, а затем раздается удивленный гул.

– Каждому римскому гражданину, – продолжает Антоний, его голос набирает силу, – он завещал по семьдесят пять денариев! А свои великолепные сады за Тибром он завещал вам, римскому народу, для вечного пользования в качестве общественного парка! Вот кем был этот &quot;тиран&quot;, которого убили &quot;доблестные мужи&quot;, поправшие священные законы гостеприимства и дружбы!

Толпа взрывается криками горя и ярости. Антоний, видя эффект своих слов, поднимает окровавленную тогу Цезаря, показывая народу дыры от кинжалов.

– Смотрите, римляне! Вот следы от ударов тех, кого он считал друзьями, кого он помиловал и возвысил! Вот плата за его милосердие! Если есть у вас слезы, приготовьтесь пролить их сейчас!

Рев толпы становится оглушительным. Люди плачут, проклинают убийц, требуют мести.

– Сжечь дома убийц! – кричит кто-то. – Смерть предателям!

– Какая мощь слова! – Лиэль потрясена. – Антоний несколькими фразами и жестами перевернул все! Он разжег в толпе пожар!

– Он гениальный демагог, когда захочет, – соглашается Гай. – И он точно знает, на какие струны душ римского плебса нужно нажать. Заговорщикам теперь не поздоровится. Им придется бежать из Рима, и очень быстро.

Действительно, на экране мелькают сцены: разъяренная толпа, несущаяся по улицам, поджоги домов, принадлежащих заговорщикам или тем, кого подозревали в сочувствии им. Брут, Кассий и другие &quot;Освободители&quot; спешно покидают город, понимая, что их дело проиграно, по крайней мере, в Риме.

– А вот и тот самый Гай Октавий, теперь уже Цезарь Октавиан, появляется на арене, – Гай указывает на молодого человека, только что прибывшего в Италию из Аполлонии, где он проходил военное обучение. – Он только что узнал, что Цезарь в своем завещании усыновил его и сделал главным наследником.

Мы видим Октавиана – ему всего восемнадцать, он выглядит очень молодо, даже хрупко, но в его глазах уже видна недетская решимость и холодный расчет.

Экран машины времени, погасший на решительном лице юного Октавиана, медленно оживает. Мы снова в Риме, но прошло уже несколько дней с момента убийства Цезаря и пламенной речи Марка Антония на Форуме. Город все еще в напряжении, но паника первых часов сменилась более организованным, хотя и не менее опасным, противостоянием.

– Похоже, речь Антония возымела действие, – Лиэль смотрит на улицы, где видны патрули ветеранов Цезаря и вооруженные сторонники Антония. Горожане стараются без нужды не покидать дома. – Заговорщики, &quot;Освободители&quot;, как они себя называли, бежали из Рима.

– Да, Антоний блестяще разыграл карту народного гнева и завещания Цезаря, – подтверждает Гай. – Брут и Кассий поняли, что оставаться в городе для них смертельно опасно. Но это только начало. Вакуум власти, образовавшийся после смерти Цезаря, огромен, и за его наследие – как политическое, так и материальное – сейчас начнется ожесточенная борьба.

Мы видим Марка Антония в его доме. Он окружен военачальниками, сенаторами, ищущими его покровительства, и ветеранами Цезаря. Он отдает распоряжения, принимает посетителей, его лицо выражает уверенность и силу. Он явно чувствует себя хозяином положения.

– Лепид со своим легионом контролирует Форум, – докладывает один из офицеров. – Народ требует наказать убийц. Сенат напуган и готов к сотрудничеству.

– Хорошо, – Антоний кивает. – Главное сейчас – сохранить порядок и не допустить анархии. И напомнить Сенату, что все распоряжения и назначения Цезаря остаются в силе. Он был законным правителем, а не тираном.

– Антоний действует быстро и решительно, – замечает Лиэль. – Он завладел архивами Цезаря, его казной. Он явно метит на роль его преемника.

– У него для этого есть все основания, – соглашается Гай. – Он был консулом вместе с Цезарем, его ближайшим соратником в последние годы, популярен в армии. Но он не учел одного – или, по крайней мере, недооценил.

Экран смещается, показывая прибытие в Рим молодого человека, которого мы уже видели. Это Гай Октавий, теперь уже Гай Юлий Цезарь Октавиан. Он выглядит скромно, но его сопровождают влиятельные друзья семьи и некоторые из вольноотпущенников Цезаря.

– А вот и наш юный наследник, – Лиэль с интересом следит за Октавианом. – Всего восемнадцать. Как он собирается противостоять такому опытному и могущественному игроку, как Антоний?

Октавиан первым делом направляется к Антонию. Сцена происходит в доме Антония. Прием подчеркнуто холодный.

– Я пришел, Марк Антоний, как законный сын и наследник Гая Юлия Цезаря, – голос Октавиана звучит на удивление твердо для его юного возраста. – Я требую передать мне имущество моего отца, чтобы я мог выполнить его последнюю волю – выплатить деньги римскому народу, как он завещал.

Антоний смотрит на юношу сверху вниз с плохо скрываемой насмешкой.

– Мальчик, – он цедит сквозь зубы, – ты еще слишком молод, чтобы играть в такие игры. Имя Цезаря – это тяжелая ноша. Государственные дела и казна Цезаря – это не то, что можно раздавать по прихоти. Я, как консул, позабочусь о выполнении воли покойного диктатора, когда придет время. А тебе лучше бы подумать о своей безопасности.

– Он его просто отшивает! – возмущается Лиэль. – И даже не называет его Цезарем!

– Антоний видит в нем лишь досадную помеху, мальчишку, претендующего на огромное состояние, которое он сам уже считал своим, или, по крайней мере, под своим контролем, – поясняет Гай. – Он серьезно недооценивает этого &quot;мальчика&quot;. Октавиан не так прост. Он унаследовал от своего приемного отца не только имя и деньги, но и железную волю, политический инстинкт и невероятное терпение.

Мы видим, как Октавиан, не получив денег от Антония, начинает действовать самостоятельно. Он продает часть своего собственного имущества и имущества, унаследованного от других родственников, берет в долг и начинает выплачивать народу обещанные Цезарем 75 денариев на человека.

– Смотри, Гай! – Лиэль поражена. – Он выполняет волю Цезаря за свой счет! Каким же образом?

– Он демонстрирует, что он – истинный наследник Цезаря, не на словах, а на деле, – говорит Гай. – И это немедленно приносит ему огромную популярность среди плебса и, что еще важнее, среди ветеранов Цезаря, которые видят в нем сына своего обожаемого полководца. Он начинает собирать вокруг себя сторонников.

Появляются и другие игроки. Сенаторы-республиканцы, такие как Цицерон, сначала с опаской, а затем с некоторой надеждой начинают присматриваться к Октавиану, видя в нем потенциальный противовес Антонию, которого они боятся гораздо больше.

– Этот юноша, этот Октавиан… – Цицерон говорит в кругу своих доверенных лиц. – Он носит имя Цезаря, но, возможно, он не будет таким, как его приемный отец. Возможно, его можно использовать, чтобы обуздать Антония, а затем… &quot;хвалить, награждать и… устранять (laudandum adulescentem, ornandum, tollendum)&quot;.

– Цицерон как всегда, в своих интригах, – усмехается Гай. – Он надеется манипулировать Октавианом. Еще один, кто недооценивает этого юношу.

– Какая сложная игра начинается, – Лиэль вздыхает. – Столько амбиций, столько взаимной ненависти и недоверия. Рим действительно погружается в хаос.

– Да, – подтверждает Гай. – Убийство Цезаря не решило проблем Республики, а лишь вскрыло все ее язвы. Агония Республики вступает в свою финальную стадию.

Экран машины времени снова оживает. Картина хаоса и борьбы за наследие Цезаря в Риме сменяется сценами военных действий. Год 44-й до н.э. плавно перетекает в 43-й.

– После бегства Брута и Кассия из Рима, казалось, Марк Антоний полностью контролирует ситуацию, – Лиэль следит за перемещениями легионов на карте, которую показывает экран. – Но не тут-то было! Появился еще один Брут – Децим Юний Брут Альбин, один из убийц Цезаря, который был назначен наместником Цизальпинской Галлии еще самим диктатором.

– И Антоний, добившись от Сената передачи этой провинции себе, решил силой изгнать оттуда Децима Брута, – добавляет Гай. – Это и стало формальным поводом для так называемой Мутинской войны. Децим Брут отказался уступать провинцию и укрепился в городе Мутина.

На экране – осень 44 года до н.э. Марк Антоний во главе своих легионов, включая четыре, которые он перевел из Македонии, осаждает Мутину.

– Антоний действует решительно! – восклицает один из его легатов, наблюдая за построением осадных машин. – Этот Децим Брут пожалеет о своем упрямстве! Против нас ему не выстоять!

Тем временем в Риме разворачивается другая, не менее ожесточенная битва – битва слов. В Сенате гремит голос Марка Туллия Цицерона.

– Это же его знаменитые &quot;филиппики&quot;! – Лиэль узнает знаменитого оратора, его жесты полны страсти, а голос звенит от негодования. – Он ведь назвал их так по примеру Демосфена, который обличал царя Филиппа Македонского.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Цицерон, старый республиканец и непримиримый враг любой формы единовластия, увидел в Антонии главную угрозу Республике после смерти Цезаря. С сентября 44-го по апрель 43-го года он произнес или написал серию из четырнадцати речей, направленных на полную дискредитацию Антония.

На экране мелькают заголовки свитков, которые переписывают многочисленные писцы.

– Особенно яростной была вторая &quot;филиппика&quot;, – продолжает Гай. – Она не была произнесена публично, а распространялась как письменный памфлет. Это позволило Цицерону не стесняться в выражениях.

– И что же он там писал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, там был весь арсенал риторических приемов! – Гай усмехается. – Цицерон обрушился на личную жизнь Антония, обвиняя его в пьянстве, разврате, расточительстве, связях с актрисами. Он рисовал его как морально разложившегося человека, погрязшего в долгах. Например, он язвительно описывал, как Антоний, будучи консулом, якобы появлялся на публике пьяным, вызывая всеобщее презрение. Это, кстати, довольно типичный для Цицерона прием – атаковать моральный облик оппонента.

– Помню, он и в адрес самого Цезаря когда-то нелестно отзывался, – задумчиво произносит Лиэль. – Кажется, ходили слухи о молодости Цезаря, о его пребывании при дворе вифинского царя Никомеда, и Цицерон намекал на его якобы пассивную гомосексуальную роль, называя его &quot;царицей Вифинии&quot; и &quot;постелью Никомеда&quot;.

– Да, такие обвинения были, и Цицерон, как и другие враги Цезаря, не брезговал их использовать, – подтверждает Гай. – Это показывает определенный паттерн в его инвективах: удар по репутации через обвинения в моральной распущенности и недостойном поведении был его излюбленным оружием. И в &quot;филиппиках&quot; против Антония он использовал его в полной мере.

– &quot;Ты, Антоний, чьи ночи проходили в объятиях актрис, а дни — в пьянстве, смеешь обвинять меня в предательстве?&quot; – цитирует Лиэль по памяти. – Какие личные нападки!

– Но он не ограничивался этим, – Гай качает головой. – Главные обвинения касались политических преступлений. Цицерон утверждал, что Антоний узурпировал власть, манипулировал завещанием Цезаря, присвоил государственные средства, подделывал указы покойного диктатора, чтобы раздать провинции и земли своим сторонникам. Он изображал Антония новым Катилиной, тираном, стремящимся к единоличной власти и разрушению Республики.

– &quot;Ты не наследник Цезаря, а его грабитель!&quot; – снова вспоминает Лиэль строки из &quot;филиппики&quot;. – Он действительно не жалел красок.

– И при этом Цицерон защищал себя от обвинений Антония в причастности к убийству Цезаря, – добавляет Гай, – подчеркивая, что хотя он и не участвовал в заговоре, но одобряет действия &quot;Освободителей&quot;. И, конечно, он страстно призывал Сенат и народ Рима объединиться против Антония, поддержать Децима Брута и молодого Октавиана, которого он в тот момент видел как орудие против Антония.

– &quot;Римляне, если вы не остановите этого человека, республика падет!&quot; – Лиэль почти декламирует. – Невероятная сила слова! Какова же была реакция?

– Эти речи, особенно вторая &quot;филиппика&quot;, имели огромное влияние, – Гай становится серьезным. – Они распространялись по Риму, их читали, обсуждали. Они действительно усилили антипатию к Антонию среди сенаторов и части граждан. И именно под влиянием Цицерона Сенат в начале 43 года объявил Антония врагом отечества. Но у самого Сената не было достаточных сил, чтобы противостоять легионам Антония.

– И тут на сцену снова выходит наш юный Октавиан! – Лиэль с интересом наблюдает за молодым наследником Цезаря. – Он ведь на свои деньги и именем своего приемного отца собрал внушительную армию из ветеранов Цезаря!

– Именно, – подтверждает Гай. – И Сенат, находясь в отчаянном положении и поддавшись уговорам Цицерона, который видел в Октавиане временного союзника, вынужден пойти на этот рискованный шаг. Октавиану, несмотря на его молодость, даруют imperium pro praetore.

– Imperium pro praetore? – Лиэль вопросительно смотрит на Гая. – &quot;Империй вместо претора&quot;? Что это означает на практике для такого молодого человека, который еще не прошел все ступени cursus honorum?

– Это очень важное и довольно необычное решение для римской правовой системы, – поясняет Гай. – Imperium – это высшая военная и административная власть. Обычно ею обладали консулы и преторы. &quot;Pro praetore&quot; означает, что Октавиану предоставляются полномочия, аналогичные преторским, хотя он формально и не занимал эту должность. Сенат пошел на это в январе 43-го года как на политический компромисс. Им отчаянно нужны были легионы Октавиана, его популярность среди ветеранов Цезаря, чтобы противостоять Антонию. Но давать ему сразу консульство они не хотели – слишком молод, слишком непредсказуем.

– И что же эти преторские полномочия ему давали? – спрашивает Лиэль.

– Во-первых, и это главное, – Гай загибает палец, – законное право командовать войсками. Его частная армия, собранная на имя Цезаря, теперь становилась частью государственных сил. Он мог легально вести военные операции против Антония. Во-вторых, это давало ему определенную административную власть в зоне конфликта, право принимать решения на месте. В-третьих, это символы власти – его должны были сопровождать ликторы с фасциями, хотя их число и было меньше, чем у полноправного претора. И, наконец, это легитимизировало его положение, он переставал быть просто частным лицом с армией, а становился официальным представителем Республики, действующим от имени Сената.

– То есть, Сенат пытался поставить его под свой контроль, формально встроив в систему? – предполагает Лиэль.

– Именно так, – Гай кивает. – Ему поручают выступить против Антония и снять осаду с Мутины вместе с двумя новоизбранными консулами, Авлом Гирцием и Гаем Вибием Пансой – оба, кстати, бывшие офицеры Цезаря, но теперь формально на стороне Сената и республиканских идеалов, которые отстаивал Цицерон.

Звуки труб и лязг оружия нарастают.

Экран переносит Гая и Лиэль в окрестности Мутины. Апрель 43 года до н.э. На экране разворачиваются ожесточенные сражения.

– Битва при Форуме Галлов! – комментирует Гай, указывая на маневры войск. – 14 апреля. Войска Сената, особенно ветераны Октавиана, сражаются яростно. Антоний отброшен, но какой ценой! Консул Панса смертельно ранен.

Несколько дней спустя, 21 апреля, новое сражение, уже у самых стен Мутины.

– Снова победа сенатской армии! – Лиэль не может скрыть волнения. – Осада с Мутины снята! Антоний разбит и отступает! Но… и консул Гирций погиб в бою!

– Да, обе победы оказались пирровыми для сенатской партии, – Гай качает головой. – Оба консула мертвы. А Октавиан, внезапно, становится командующим всей огромной армией Республики, состоящей из восьми легионов. Сенат ликовал, считая, что с Антонием покончено, а Октавиана можно будет легко отстранить. Цицерон уже писал своим друзьям, что &quot;мальчика следует хвалить, награждать и… устранять&quot;.

– Какая недальновидность! – восклицает Лиэль. – Они снова его недооценили!

– Абсолютно, – подтверждает Гай. – Октавиан прекрасно понимал их настроения. Он отправил в Рим делегацию из своих центурионов с требованием предоставить ему заслуженный триумф за победу над Антонием и, что самое главное, консульство на оставшуюся часть года. Ему ведь было всего девятнадцать, а по закону консулом можно было стать не раньше сорока двух лет!

На экране мы видим сцену в Сенате. Центурионы Октавиана, суровые, закаленные в боях воины, стоят перед сенаторами. Один из них, не дождавшись ответа на свои требования, демонстративно кладет руку на рукоять меча.

– Если вы не дадите ему консульство, – произносит центурион, его голос резок и лишен всякого почтения, – то вот это даст!

– Какой дерзкий жест! – Лиэль поражена. – Прямая угроза военной силой!

– Сенаторы были в ярости и смятении, – продолжает Гай. – Они попытались тянуть время, отказали ему. Тогда Октавиан сделал то, чего от него, возможно, не ожидали. Он не стал распускать армию, как того требовал Сенат. Вместо этого он отдал своим восьми легионам приказ идти на Рим.

Изображение меняется: легионы Октавиана стремительным маршем движутся по Фламиниевой дороге к столице. В Риме паника. Сенат лихорадочно пытается организовать оборону, но войск в городе практически нет.

– Он требует консульства силой! – Гай констатирует факт, наблюдая за приближением армии к Риму. – В августе 43 года, не встретив никакого сопротивления, Октавиан со своими легионами вступает в Рим. Город фактически оккупирован. Перепуганный Сенат, лишенный какой-либо реальной власти и защиты, вынужден капитулировать.

Мы видим Октавиана, уже в Риме, в окружении своих солдат. Он диктует свою волю.

– На народном собрании, проведенных под давлением его армии, девятнадцатилетний Октавиан избирается консулом, – Гай качает головой. – Вместе с ним консулом избирают его родственника Квинта Педия. Формально все процедуры соблюдены, но это было избрание под дулами мечей, если можно так выразиться.

– И что же он делает, став консулом? – спрашивает Лиэль. – Наверняка, не забыл обиды Сената.

– Его первые же шаги были очень показательны, – отвечает Гай. – Во-первых, он щедро вознаградил своих солдат из государственной казны, к которой имел полный доступ. Во-вторых, он немедленно провел закон, учреждающий судебное преследование убийц Цезаря, которые были заочно осуждены и объявлены вне закона. А в-третьих, и это был самый сильный удар по политике Сената и Цицерона, он добился отмены декрета, объявлявшего Марка Антония врагом отечества.

– Отменяет декрет против Антония?! – Лиэль удивлена. – Но ведь он только что воевал против него!

– Именно, – Гай усмехается. – Октавиан показал, что он – самостоятельный игрок, и его цели не всегда совпадают с целями Сената. Отменив декрет против Антония, он открывал себе путь для переговоров с ним и Лепидом. Он понимал, что для борьбы с Брутом и Кассием на Востоке ему нужны союзники, а не враги в лице других могущественных цезарианцев. Это был прагматичный и дальновидный ход, хотя и абсолютно циничный по отношению к тем сенаторам, которые еще недавно превозносили его как спасителя Республики от &quot;тирана&quot; Антония.

– А что же Антоний? – спрашивает Лиэль. – Он ведь отступил после Мутины.

– Антоний с остатками своей армии отошел в Трансальпийскую Галлию, – Гай показывает на карте. – И там произошло то, чего Сенат боялся больше всего: он объединился с Марком Эмилием Лепидом, наместником Нарбонской Галлии и Ближней Испании, который командовал большим количеством легионов. Лепид, бывший магистр конницы Цезаря, всегда был влиятельной фигурой. Теперь их объединенные силы снова представляли огромную угрозу. А Децим Брут, осажденный герой Мутины, оказался предан своими же солдатами, которые не хотели сражаться против других цезарианцев, и был убит при попытке бежать на Восток.

– Какая ирония судьбы! – вздыхает Лиэль. – Мутинская война, начатая для уничтожения Марка Антония, в итоге привела к невероятному усилению Октавиана и открыла путь для нового, еще более мощного союза цезарианцев.

– Именно так, – соглашается Гай. – Октавиан, став консулом и имея под рукой мощную армию, понял, что война с Брутом и Кассием на Востоке потребует объединения всех сил цезарианской партии. И Лепид выступил посредником в его переговорах с Антонием. Вот так, после кровопролитной Мутинской войны, вчерашние враги оказались готовы к союзу.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает небольшой остров на реке Рено, недалеко от Бононии. Ноябрь 43 года до н.э. Мрачная, холодная осенняя погода соответствует настроению происходящего.

– Какое уединенное и не слишком гостеприимное место для встречи таких важных персон, – замечает Лиэль, глядя на трех мужчин, сидящих на грубо сколоченных скамьях посреди острова. Вокруг них – лишь их ближайшие телохранители, держащиеся на почтительном расстоянии.

– Они выбрали это место не случайно, Лиэль, – отвечает Гай. – Остров обеспечивает безопасность и изоляцию. Никто не сможет подслушать их переговоры, и никто не сможет внезапно напасть. А доверять друг другу у них нет никаких оснований.

Эти трое – Марк Антоний, все еще могущественный военачальник; молодой Гай Юлий Цезарь Октавиан, чья популярность и влияние стремительно выросли; и Марк Эмилий Лепид.

– Подумать только, еще несколько месяцев назад Антоний и Октавиан были злейшими врагами! – восклицает Лиэль. – И вот они сидят за одним столом.

– Политика, Лиэль, – Гай пожимает плечами. – Октавиан понимал, что в одиночку ему не справиться ни с убийцами Цезаря, Брутом и Кассием, собравшими огромные силы на Востоке, ни с опытным Марком Антонием в долгосрочной перспективе.

Антоний, судя по его напряженной позе и хмурому взгляду, все еще не до конца смирился с необходимостью этого союза. Лепид, более старший и менее харизматичный, старается выступать в роли посредника. Октавиан, несмотря на молодость, держится уверенно и холодно.

– Итак, джентльмены, – начинает Лепид, нарушая напряженное молчание. – Мы здесь, чтобы забыть прошлые обиды и объединить наши силы. Наш общий долг – отомстить за смерть божественного Юлия. Убийцы Цезаря, Брут и Кассий, собрали на Востоке огромную армию. Они контролируют богатейшие провинции. Поодиночке нам их не одолеть.

– Месть – это святое, – рычит Марк Антоний, сверкая глазами в сторону Октавиана. – Но речь идет не только о мести. Речь идет о власти. О том, кто будет править Римом после того, как мы уничтожим этих так называемых &quot;Освободителей&quot;.

– Власть должна принадлежать тем, кто верен памяти Цезаря и способен навести порядок в Республике, – спокойно, но твердо отвечает Октавиан. – Мы трое обладаем самыми большими армиями. Мы трое – его наследники, в том или ином смысле. Логично, что мы и должны взять на себя ответственность за судьбу государства.

– Они делят шкуру неубитого медведя, – комментирует Лиэль. – Но с какой циничной откровенностью!

– Они создают официальную комиссию, tresviri rei publicae constituendae consulari potestate, – поясняет Гай. – &quot;Три мужа для устроения государственных дел с консульской властью&quot;. Это не просто частное соглашение, как Первый триумвират Цезаря, Помпея и Красса. Этот Второй триумвират будет утвержден специальным законом, который проведет через народное собрание лояльный им народный трибун Публий Тиций. Он даст им верховную власть на пять лет: право издавать законы без одобрения Сената, право назначать магистратов, право вершить суд без апелляции.

Переговоры идут тяжело. Они делят провинции, легионы, обсуждают будущие назначения. Каждый старается выторговать себе кусок побольше.

– Африка и Сицилия с Сардинией будут моими, – заявляет Октавиан, указывая на карту. – И достаточно легионов, чтобы контролировать Италию.

– Галлия останется за мной, плюс Испания, – требует Антоний. – А Восток… Восток мы разделим после победы над Брутом и Кассием. Но самые сильные легионы должны быть под моим командованием. Я поведу их против убийц.

Лепид, похоже, получает меньшую долю, но его устраивает и это, лишь бы оставаться в числе вершителей судеб.

– И что же станет их первой совместной акцией, кроме подготовки к войне? – спрашивает Лиэль, видя, как триумвиры наконец приходят к какому-то соглашению по основным пунктам.

– О, их первая акция будет ужасна, – мрачно предрекает Гай. – Чтобы собрать деньги на войну и избавиться от политических противников в Риме и Италии, они прибегнут к самому страшному инструменту гражданских войн – проскрипциям.

На экране появляется изображение триумвиров, скрепляющих свой союз рукопожатием. Их лица суровы и решительны. Ни тени былой вражды, только холодный расчет и общая цель.

– Второй триумвират сформирован, – констатирует Гай. – Это уже не просто союз трех сильных личностей, это официальная диктатура трех, узаконенная и безжалостная. 

Экран темнеет, предвещая новую волну террора и кровопролития.

Экран машины времени показывает ноябрь 43 года до н.э. Триумвиры, получив от народного собрания чрезвычайные полномочия на пять лет, входят в Рим во главе своих легионов.

– Город замер в ужасе, – шепчет Лиэль, глядя на опустевшие улицы, по которым маршируют солдаты. Окна домов закрыты, двери заперты. – После всего, что было, римляне, наверное, ждут самого худшего.

– И их ожидания, к сожалению, оправдаются, – Гай говорит с непривычной для него ноткой горечи. – Первым делом триумвиры нуждались в деньгах для содержания своих огромных армий и для предстоящей войны с Брутом и Кассием. А также они хотели раз и навсегда избавиться от своих политических противников и тех, кто мог бы им помешать. И для этого они прибегли к испытанному, но от этого не менее страшному средству – проскрипциям.

На стенах домов, на Форуме появляются белые таблицы с выведенными на них черными буквами именами. Это проскрипционные списки.

– Проскрипции… – Лиэль содрогается. – Это ведь означает объявление людей вне закона? Любой мог убить проскрибированного и получить за это награду?

– Да, – подтверждает Гай. – Имущество убитого конфисковывалось в пользу государства, то есть триумвиров. Доносчики также получали часть. Дети и внуки проскрибированных лишались гражданских прав. Это был узаконенный террор и грабеж. Сулла в свое время широко использовал проскрипции, и вот теперь его &quot;ученики&quot; превзошли учителя.

– Сколько же имен в этих списках? – с ужасом спрашивает Лиэль, видя, как люди со страхом читают вывешенные списки, ища там знакомые имена или, наоборот, боясь найти свое.

– В первые списки вошло около трехсот сенаторов и двух тысяч всадников, – отвечает Гай. – И среди них были многие знатные и уважаемые граждане, чья единственная вина заключалась в их богатстве или в том, что они когда-то неосторожно высказались против кого-то из триумвиров.

Начинается охота на людей. Солдаты и наемные убийцы рыщут по городу и окрестностям, выискивая проскрибированных. Сцены жестоких расправ, предательств, отчаянных попыток бегства.

– Какая низость! – восклицает один из римлян, прячущийся в своем доме, когда видит, как раб выдает своего господина солдатам за вознаграждение. – Даже рабы предают! Нет больше ни чести, ни верности!

– Но были и примеры невероятного мужества и преданности, – замечает Лиэль, когда на экране появляется сцена, где жена пытается укрыть своего мужа, или дети спасают отца. – Не все потеряли человеческий облик.

– Увы, таких было немного, – вздыхает Гай. – Страх и жадность оказались сильнее. А триумвиры лично просматривали списки, торгуясь друг с другом за головы своих врагов или даже родственников. Говорят, Антоний настоял на включении в список своего дяди, Луция Цезаря, а Лепид – своего брата, Павла Эмилия Лепида. Октавиан, поначалу сопротивлявшийся проскрипциям, в итоге уступил и тоже внес своих недругов.

– Но самая желанная жертва для Антония… это ведь был Цицерон? – Лиэль с тревогой смотрит на Гая.

– Без сомнения, – подтверждает Гай. – Антоний так и не простил ему &quot;филиппик&quot;. Имя Марка Туллия Цицерона было одним из первых в проскрипционных списках.

Экран показывает Цицерона, уже немолодого, утомленного и разочарованного. Он пытается бежать из Италии морем, но неблагоприятные ветры и морская болезнь вынуждают его вернуться на свою виллу в Формиях.

– Беги, господин! Они уже близко! – умоляют его верные рабы.

– Нет, – устало отвечает Цицерон, садясь в носилки. – Я слишком устал бегать от судьбы. Умру в отечестве, которое я столько раз спасал.

Солдаты под предводительством центуриона Геренния и военного трибуна Попиллия Лената, которого Цицерон когда-то защищал в суде, настигают его носилки в лесу.

– Предатель! – кричит Попиллий Ленат, вытаскивая меч.

Цицерон спокойно высунул голову из носилок и подставил шею под удар. 7 декабря 43 года до н.э. великий оратор, философ и защитник Республики был убит.

– Какая жестокость… – Лиэль отворачивается, не в силах смотреть. – И какая ирония – его убил тот, кого он когда-то спас.

– Голову и правую руку Цицерона, которой он писал свои &quot;филиппики&quot;, доставили Антонию, – Гай говорит бесстрастно, но в его голосе слышится осуждение. – По приказу его жены Фульвии, ненавидевшей Цицерона не меньше мужа, язык оратора был проткнут ее заколками. А затем голову и руку выставили на рострах на Форуме – на том самом месте, откуда он так часто обращался к римскому народу, защищая свободу.

На экране – Форум. Люди со страхом и отвращением смотрят на ужасное зрелище.

– Это не просто месть, – говорит Гай. – Это символ. Символ того, что со свободой слова в Риме покончено. Что любая критика новой власти будет караться смертью. Триумвиры утверждали свою власть на крови и терроре.

– Но разве такой террор мог продолжаться долго? – спрашивает Лиэль. – Неужели римляне все это стерпели?

– Проскрипции достигли своей цели, – отвечает Гай. – Оппозиция в Италии была разгромлена и запугана. Казна триумвиров пополнилась за счет конфискованного имущества. Путь для войны с Брутом и Кассием был расчищен. Но цена этого была ужасна. Многие тысячи погибли, еще больше были разорены. Рим погрузился в атмосферу страха и подозрительности. 

Экран медленно гаснет, оставляя после себя тяжелое впечатление от кровавой вакханалии проскрипций.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Иудею. Год 43-й до н.э. Солнце здесь светит ярче, но политическая атмосфера не менее напряженная.

– Гай, а что же Антипатр Идумеянин? – Лиэль наклоняется к экрану, где видна панорама Иерусалима. – Тот самый, который так хитро и вовремя поддержал Цезаря в Египте! Цезарь ведь сделал его фактически правителем Иудеи. Как он выкручивался после убийства своего могущественного покровителя?

– Антипатр был политиком до мозга костей, Лиэль, – Гай указывает на фигуру Антипатра, отдающего распоряжения во внутреннем дворе своего дома. – Смотри, он не теряет времени. После смерти Цезаря он, не колеблясь ни секунды, переметнулся на сторону Марка Антония. В тот момент Антоний казался самым вероятным хозяином положения на Востоке. Антипатр тут же начал активно собирать для него налоги, демонстрируя свою безграничную лояльность.

В кадре – Антипатр, уже немолодой, но с живыми, проницательными глазами, беседует со своими сыновьями: Фазаилом, правителем Иерусалима, и молодым, энергичным Иродом, правителем Галилеи.

– Антоний требует денег для своих легионов! – голос Антипатра звучит твердо, хотя и негромко. – Иудея должна показать свою преданность и полезность. Фазаил, на тебе сбор налогов в Иерусалиме и окрестностях. Ирод, Галилея – твоя забота. Действуйте быстро, но умно, старайтесь не вызывать излишнего ропота. Нам сейчас совершенно не нужны внутренние волнения.

– Отец, но требования Антония просто непомерны! – Ирод, молодой и горячий, вспыхивает. Мы видим, как он жестикулирует. – Народ и так измучен налогами! А тут еще эти ужасные слухи о проскрипциях в Риме… Люди напуганы до смерти!

– Страх – отличный стимул для уплаты налогов, сын мой, – Антипатр кладет руку на плечо Ирода, его взгляд строг. – Главное для нас сейчас – удержать власть. Ту власть, которую дал нам Цезарь и которую может подтвердить Антоний. А для этого мы должны быть ему незаменимы. Запомните, наша сила – в поддержке Рима, кто бы там ни правил.

– Но, Гай, я уверена, не все в Иудее были в восторге от того, что ими правит идумеянин Антипатр и его сыновья, – Лиэль внимательно следит за сценой. – Наверняка, у него были влиятельные враги среди местной иудейской знати, которые считали его выскочкой, узурпатором, захватившим власть при поддержке римлян.

– Абсолютно точно, Лиэль, – подтверждает Гай. – И эти враги не дремали. Смотри, вот один из них. – Экран фокусируется на человеке с хитрым и льстивым выражением лица, это Малих, влиятельный еврейский вельможа. – Он был приближенным к номинальному первосвященнику и этнарху Гиркану II, но втайне люто ненавидел Антипатра за его реальную власть. Малих увидел в смуте, последовавшей за смертью Цезаря, идеальный шанс избавиться от всесильного идумеянина.

Сцена резко меняется. Мы видим пышный пир во дворце Гиркана II. Антипатр – почетный гость, он сидит во главе стола. Вино льется рекой, звучит музыка, танцовщицы развлекают гостей. Но Лиэль замечает:

– Какая-то напряженная атмосфера, Гай, несмотря на все это веселье. Посмотри на Малиха, как он подобострастно улыбается Антипатру… Слишком сладко, чтобы быть правдой.

Малих поднимает чашу с вином.

– За здоровье нашего великого покровителя, Марка Антония! И за мудрость нашего дорогого Антипатра, который так умело правит Иудеей! – провозглашает он, подходя к Антипатру и протягивая ему новую, наполненную до краев чашу.

Антипатр, кажется, ничего не подозревает. Он благосклонно кивает и осушает чашу. Спустя некоторое время его лицо бледнеет, он хватается за горло.

– Яд… – успевает прошептать он, прежде чем рухнуть на пол.

– Его отравили! Прямо на пиру! – Лиэль вскрикивает, прикрывая рот рукой. – Какой ужас! Неужели сам Гиркан был в этом замешан? Он выглядит таким растерянным…

– Гиркан был лишь слабой и управляемой пешкой в чужой игре, – отвечает Гай, наблюдая за суматохой. – Главным организатором убийства, несомненно, был Малих. Он действовал не один, а при поддержке некоторых римских чиновников на местахпросто желавших поживиться на новой волне смуты. Это случилось в 43 году до нашей эры.

Сыновья Антипатра, Фазаил и Ирод, узнав о смерти отца, приходят в неописуемую ярость. Мы видим Ирода, его лицо искажено гневом.

– Малих! Он заплатит за это своей кровью! – Ирод сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Клянусь тенью отца, я отомщу!

– Успокойся, брат! – Фазаил, более сдержанный и рассудительный, хватает его за руку. – Месть будет. Но сначала – власть. Смерть отца – это сигнал для всех наших врагов. Они поднимут головы, попытаются нас свергнуть. Мы должны действовать быстро, решительно. И не забывать о Риме, кто бы там сейчас ни был у руля.

– Да, ситуация в Иудее моментально обострилась, – замечает Лиэль. – Фазаилу и Ироду теперь придется очень нелегко. Их отец был главной опорой их власти, их щитом.

– Ирод, несмотря на свою молодость – ему тогда было около тридцати лет, – проявил себя как невероятно энергичный, хитрый и, если нужно, безжалостный правитель, – говорит Гай, пока на экране мелькают быстрые сцены: Ирод отдает приказы своим воинам, тайно встречается с какими-то людьми, руководит подавлением волнений в Галилее. – Смерть отца не повергла его в отчаяние, а, наоборот, кажется, высвободила всю его скрытую энергию и честолюбие. Он понимал, что Малих, убийца его отца, не остановится и попытается уничтожить и их с Фазаилом.

– И что же он предпринял? – Лиэль внимательно следит за Иродом на экране. – Ведь Малих наверняка заручился поддержкой каких-то влиятельных сил?

– Именно, – подтверждает Гай. – Малих пытался опираться на антиримские настроения и на тех, кто был недоволен правлением идумеянской семьи. Но Ирод действовал на опережение. Смотри, он немедленно отправляется к Гаю Кассию Лонгину.

На экране мы видим Ирода, прибывшего в Сирию, в лагерь Кассия. Кассий – один из главных убийц Цезаря, теперь проконсул Сирии, лихорадочно собирает силы и средства для предстоящей войны с цезарианцами.

– Гай Кассий, – Ирод обращается к римлянину с выражением скорби, но и решимости, – мой отец, верный союзник Рима, предательски убит Малихом, который сеет смуту в Иудее и подрывает римский авторитет. Я прошу твоего правосудия и поддержки, чтобы наказать убийцу и восстановить порядок, который так важен для тебя и для сбора средств на нужды Республики!

– Он апеллирует к интересам Кассия! – замечает Лиэль. – И, вероятно, подкрепляет свои слова немалыми деньгами, которые его отец так усердно собирал.

– Безусловно, – Гай кивает. – Кассию нужны были и деньги, и стабильный тыл в Иудее. Ирод обещал ему и то, и другое. И Кассий, недолго думая, дал свое негласное согласие на устранение Малиха. Он не хотел марать руки сам, но и не возражал против того, чтобы Ирод решил эту проблему.

Сцена меняется. Экран переносит Гая и Лиэль в древний финикийский город Тир, известный своими пурпурными красильнями и оживленной торговлей. Воздух наполнен ароматами благовоний и соленого моря. В одном из роскошных дворцов идет пышное пиршество.

– Кажется, мы попали на какой-то большой праздник, Гай! – Лиэль с любопытством разглядывает богато одетых гостей, украшения зала, обильные яства на столах. – Музыка, танцы, вино льется рекой…

– Судя по всему, это Melqartalia, Лиэль, – Гай осматривается, его взгляд цепляется за символику, связанную с местным божеством. – Праздник в честь Мелькарта, главного бога Тира. Он покровитель города, торговли, мореплавания. Такие праздники обычно включали торжественные процессии к его храму, жертвоприношения и, конечно, обильные пиры, чтобы снискать благосклонность божества и обеспечить процветание города.

Среди пирующих выделяется Малих. Он сидит на почетном месте, очевидно, чувствуя себя в полной безопасности. Рядом с ним – представители местной знати,  высокопоставленные офицеры Гая Кассия Лонгина, чье присутствие подчеркивает важность момента и римское покровительство. Малих весел, он громко смеется, пьет вино и, несомненно, радуется своему недавнему успеху – устранению Антипатра. Он уверен, что теперь его влияние в Иудее неоспоримо.

– Смотри, Малих совершенно расслабился, – шепчет Лиэль. – Он явно не ожидает удара здесь, в чужом городе, да еще и на таком важном празднике, в присутствии римлян. Он считает, что все угрозы позади.

Но Ирод все предусмотрел. Незаметно для большинства гостей, несколько римских солдат получивших щедрое вознаграждение от Ирода через своих командиров, смешиваются с охраной. Они не привлекают к себе внимания, их лица непроницаемы.

Внезапно, в самый разгар веселья, когда внимание большинства гостей приковано к выступлению танцовщиц, по условному знаку, солдаты стремительно бросаются на Малиха. Короткий, прервавшийся вскрик, звон опрокинутой золотой чаши, затем – глухие звуки ударов и короткой, яростной борьбы. Гости в ужасе вскакивают с мест, музыка обрывается, в зале воцаряется паника и крики.

– Что происходит?! Нападение! Измена! – кричат люди, пытаясь понять, кто и на кого напал в этом священном месте, во время священного праздника.

Но все происходит молниеносно. Через мгновение солдаты уже отступают, прокладывая себе путь сквозь обезумевшую толпу. На полу, среди разбросанных яств и разлитого вина, остается лежать бездыханное тело Малиха, из груди которого торчит рукоять римского кинжала. Ирод, который все это время находился в другом конце зала и с безупречным самообладанием делал вид, что удивлен и шокирован не меньше остальных, медленно подходит к телу своего врага. На его лице – маска скорби и праведного гнева, но в глубине глаз Лиэль замечает холодное, хищное удовлетворение.

– Вот так, – тихо говорит Гай, когда шум на экране немного стихает, сменяясь растерянными возгласами и плачем. – На глазах у всех, но руками римлян, во время священного праздника. Ирод отомстил за отца и устранил главного конкурента. Формально, он не причастен – это сделали солдаты Кассия, &quot;пресекая какой-то внезапно раскрытый заговор&quot; со стороны Малиха против римского проконсула. Очень в стиле Ирода – действовать чужими руками там, где это возможно, и обставлять все с максимальной выгодой для себя.

– Жестоко, но, как ты и сказал, эффективно, – констатирует Лиэль, все еще под впечатлением от быстрой и кровавой расправы, так резко контрастировавшей с праздничной атмосферой. – Но ведь Кассий и Брут – это республиканцы, &quot;Освободители&quot;. А что будет, если они проиграют войну цезарианцам, Антонию и Октавиану? Положение Ирода снова станет шатким.

– Жестоко, но эффективно, – констатирует Лиэль. – Но ведь Кассий, его нынешний покровитель, вместе с Брутом собирают на Востоке огромную армию против триумвиров. Что будет с Иродом, если &quot;Освободители&quot; проиграют?

– Это главный вопрос для всех местных правителей на Востоке, Лиэль, – Гай кивает, и изображение на экране машины времени начинает стремительно меняться. – Судьба Ирода, как и многих других, напрямую зависит от исхода этой гигантской схватки.

Экран переносит их на равнины Македонии, недалеко от города Филиппы. Октябрь 42 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга, готовые к решающему сражению. С одной стороны – легионы триумвиров, Марка Антония и Октавиана, жаждущие отомстить за смерть Цезаря. С другой – войска &quot;Освободителей&quot;, Марка Юния Брута и Гая Кассия Лонгина, сражающиеся за идеалы старой Республики.

– Вот оно, Гай! Битва при Филиппах! – Лиэль подается вперед, ее взгляд прикован к разворачивающейся панораме. – Две гигантские армии, почти по двадцать легионов с каждой стороны! Это сражение решит все!

– Да, это кульминация борьбы, начавшейся у подножия статуи Помпея, – голос Гая серьезен. – Антоний – опытный полководец, его солдаты ему безгранично преданы. Октавиан еще молод и не так опытен в военном деле, к тому же, он болен и не сможет лично участвовать в первой фазе битвы. Но его имя – имя Цезаря – вдохновляет его легионеров.

– А на той стороне Брут и Кассий, – Лиэль всматривается в ряды республиканцев. – Кассий – тоже опытный военачальник, проявивший себя еще в войне с парфянами. А Брут… он больше философ, идеалист, но его имя тоже много значит для тех, кто верит в Республику.

Первая битва при Филиппах (3 октября). Войска Марка Антония яростно атакуют позиции Кассия.

– Антоний рвется вперед! – кричит один из его центурионов. – За Цезаря! Смерть убийцам!

Кассий, видя, что его левый фланг смят, а лагерь захвачен, ошибочно решает, что все потеряно. Не зная, что в это же время легионы Брута успешно атаковали войска Октавиана и даже захватили его лагерь, Кассий приказывает своему вольноотпущеннику убить его.

– Республика погибла вместе со мной! – с горечью произносит Кассий, прежде чем пасть от руки верного слуги.

– Какая трагическая ошибка! – восклицает Лиэль. – Кассий покончил с собой, не зная, что Брут побеждает на своем фланге! Если бы он подождал…

– Война полна случайностей и роковых недоразумений, – Гай качает головой. – Смерть Кассия стала тяжелейшим ударом для республиканцев. Брут, узнав о гибели соратника, назвал его &quot;последним из римлян&quot;.

Проходит три недели. Армии стоят друг против друга. Брут не хочет давать нового сражения, его положение выгодно, а у триумвиров заканчивается продовольствие. Но его офицеры и солдаты требуют битвы, они рвутся отомстить.

– Мы должны сразиться! – убеждает Брута один из его легатов. – Дух войска высок! Мы разобьем их!

Вторая битва при Филиппах (23 октября). На этот раз Марк Антоний и Октавиан (уже оправившийся от болезни) действуют более согласованно. Армия Брута отчаянно сражается, но терпит поражение.

– Все кончено… – Брут с небольшой группой уцелевших отступает в горы. Его лицо выражает глубокое отчаяние. – Добродетель, ты была лишь пустым словом, а я следовал за тобой, как за реальностью. Но, видно, ты лишь раба судьбы.

Ночью, понимая безнадежность своего положения и не желая попасть в плен, Марк Юний Брут бросается на свой меч, который держит один из его друзей.

– Так погибают последние защитники Республики, – Лиэль говорит с печалью. – Их идеалы были высоки, но они проиграли.

– Их поражение означало окончательную гибель старой сенатской Республики, – Гай смотрит на поле битвы, усеянное телами. – Власть триумвиров теперь была неоспорима. Антоний и Октавиан стали хозяевами римского мира.

Экран возвращается в Иудею. Весть о победе триумвиров при Филиппах достигает Ирода.

– Антоний и Октавиан победили! – восклицает он, получив донесение. Лицо его непроницаемо, но в глазах мелькает расчетливый блеск. – Кассий и Брут мертвы. Значит, нужно действовать.

На экране – Ирод, теперь уже с еще более богатыми дарами и выражением глубочайшей преданности, спешит на встречу с Марком Антонием, который после Филипп стал полновластным хозяином восточных провинций.

– Великий Марк Антоний, истинный наследник Цезаря и спаситель Рима! – Ирод склоняется перед триумвиром с выражением безграничного почтения. – Я всегда в сердце своем был предан делу божественного Юлия и его верных соратников! Хотя коварные обстоятельства и злая воля моих врагов вынудили меня временно искать защиты у тех, кто позже оказался врагом Рима, моя душа всегда была с тобой! Я готов служить тебе верой и правдой, обеспечить процветание и незыблемый порядок в Иудее под твоим мудрым и победоносным руководством!

– Ух ты, какой поразительный кульбит! – Лиэль не может сдержать удивленного смешка. – Он просто непревзойденный мастер политической эквилибристики и лести! И ведь Антоний, насколько я помню, был не дурак выпить, любил роскошь и был падок на золото и красивые слова.

– Именно эти слабости Антония Ирод и использовал с блеском, – подтверждает Гай. – Щедрые дары, обещания еще больших доходов из Иудеи, клятвы в вечной преданности и, вероятно, умело поданная информация о своих противниках в Иудее сделали свое дело. К тому же, Антонию после такой кровопролитной войны нужен был сильный, энергичный и, главное, лояльный местный правитель в стратегически важной Иудее, способный обеспечить сбор налогов и порядок. Он утвердил Ирода и его брата Фазаила в их должностях тетрархов Иудеи, фактически отдав им всю полноту власти. Гиркан II, последний из Хасмонеев, остался лишь номинальным первосвященником, тенью былого могущества своей династии.

– Какая невероятно сложная и опасная политическая игра! – Лиэль с восхищением и некоторым ужасом следит за дипломатическими маневрами Ирода. – Постоянная смена покровителей, союзы, которые сегодня выгодны, а завтра смертельно опасны, интриги, предательства… Чтобы не просто выжить, но и укрепить свою власть в такой мясорубке, когда судьба всего мира решается в далеких битвах гигантов, нужно было обладать поистине недюжинными способностями!

– Ирод ими обладал в полной мере, – подтверждает Гай. – Он был мастером политического выживания и интриги, умел быть щедрым и обаятельным, когда это было выгодно, и абсолютно безжалостным, когда считал это необходимым. Смерть Антипатра не сломила его сыновей, а, кажется, лишь закалила их, особенно Ирода. Они продолжили дело отца, стремясь не просто удержать, но и расширить свою власть в Иудее, всегда опираясь на поддержку Рима, какой бы изменчивой, капризной и опасной эта поддержка ни была. Его умение находить общий язык с победителями, кем бы они ни были, станет его фирменным стилем на долгие годы.

Экран медленно темнеет. Битва при Филиппах решила судьбу Республики и ее последних защитников.

Экран машины времени вновь оживает. Рим, здание Сената. Год 42-й до н.э., вскоре после битвы при Филиппах и окончательного разгрома республиканцев. Власть триумвиров – Антония, Октавиана и Лепида – кажется незыблемой, хотя внутренние противоречия между ними уже начинают проявляться.

– После такой оглушительной победы при Филиппах триумвиры, должно быть, чувствуют себя всемогущими, – замечает Лиэль, наблюдая за сенаторами, которые с подобострастными лицами ожидают начала заседания. – Интересно, какими будут их следующие шаги по укреплению власти, помимо физического устранения противников?

– Один из таких шагов, очень важный идеологически, готовится прямо сейчас, – Гай указывает на группу сенаторов, явно выдвиженцев Октавиана, которые оживленно что-то обсуждают. – Речь пойдет об официальном обожествлении Юлия Цезаря.

– Обожествление? – Лиэль удивлена. – Но ведь римляне традиционно не обожествляли своих правителей при жизни, разве что на Востоке, в эллинистических царствах, такая практика была распространена. А тут – посмертное обожествление? И вообще, Гай, что для древнего римлянина означало слово &quot;бог&quot;? 

– Ты совершенно права, Лиэль, их понимание божественного сильно отличалось от монотеистических представлений, – Гай кивает. – Для римлян существовал огромный и довольно изменчивый пантеон богов и богинь – Юпитер Наилучший Величайший, Юнона, Марс, Квирин, Веста и так далее – которые управляли различными аспектами мира, природы и человеческой жизни. Это были могущественные, бессмертные существа, но не всеведущие и не всегда всеблагие. Они обладали вполне человеческими страстями и могли быть ревнивы, мстительны или милостивы. Отношения с ними строились во многом на принципе do ut des – &quot;я даю, чтобы ты дал&quot;. Люди совершали обряды, приносили жертвы, давали обеты, ожидая взамен покровительства, удачи или помощи в конкретных делах. Божественным или священным (sacrum) считалось то, что принадлежало богам и требовало особого, благоговейного отношения.

– Понятно, своего рода контрактные и очень прагматичные отношения, – задумчиво произносит Лиэль. – Но как же в эту систему вписывался человек, ставший богом? Ведь это, должно быть, было чем-то из ряда вон выходящим, даже для них?

– Не совсем из ряда вон выходящим, но, безусловно, значимым, – поясняет Гай. – В римской традиции был очень важный прецедент – обожествление Ромула, легендарного основателя Рима, который после своей таинственной смерти, как верили, вознесся на небо и стал богом Квирином. Это был образец для подражания. Идея апофеоза, то есть вознесения на небеса и причисления к сонму богов выдающихся героев, благодетелей государства или даже предков, не была абсолютно чуждой римскому сознанию. Существовали культы героев, гениев-покровителей отдельных родов или местностей. Но случай с Цезарем, конечно, особенный из-за его политического веса, масштаба последующего культа и недавних событий.

– Культ Гения Цезаря, его особой жизненной силы и удачи, начал формироваться еще при его жизни, особенно после его многочисленных побед, – продолжает Гай. – Его статуи ставили рядом со статуями богов, ему строили храмы, в его честь учреждались игры. А после его смерти и особенно после появления знаменитой кометы во время погребальных игр – sidus Iulium, &quot;Юлиева звезда&quot;, – которую многие, и Октавиан в первую очередь, истолковали как душу Цезаря, вознесшуюся на небо, идея его божественности стала очень популярной среди народа и его преданных ветеранов.

Один из консулов этого года, явный сторонник Октавиана, поднимается на трибуну.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – его голос звучит торжественно и немного дрожит от волнения. – Мы собрались сегодня, чтобы отдать дань памяти величайшему из римлян, тому, кто принес Риму славу, мир и процветание, тому, кто был предательски убит неблагодарными изменниками, – Гаю Юлию Цезарю! Его деяния были столь велики, его мудрость столь глубока, а его дух столь возвышен, что сами бессмертные боги явили нам знак его божественной природы, вознеся его душу на небеса в виде сияющей звезды!

По залу прокатывается одобрительный гул. Многие сенаторы усердно кивают, выражая свое согласие.

– Посему, – продолжает консул, – во имя справедливости, во имя благодарности Рима и по воле самих бессмертных богов, предлагаю Сенату и народу Рима официально признать божественность покойного Гая Юлия Цезаря и причислить его к сонму богов нашего государства под именем Divus Iulius – Божественный Юлий! И да будет ему воздвигнут храм на Форуме, на месте его погребального костра, и да будут ему приноситься подобающие жертвы как одному из богов-покровителей нашего города!

Предложение встречается бурными аплодисментами. Возражений практически нет – никто не осмеливается идти против воли победителей и настроений толпы, которая уже фактически почитала Цезаря.

– Решение принято единогласно! – провозглашает консул. – Отныне Гай Юлий Цезарь – Бог! Divus Iulius!

– Вот так просто, – Лиэль качает головой. – Сенатским декретом человека объявляют богом. Это чем-то напоминает историю Иисуса, который тоже был человеком, но его последователи признали Богом и Сыном Божьим. Хотя, конечно, обстоятельства и теологические основы совершенно иные. Там – вера, откровение, а здесь – политическое решение, пусть и опирающееся на народные настроения и знамения вроде кометы.

– Параллели в идее &quot;человека-бога&quot; или &quot;сына бога&quot; можно провести, но ты верно подметила принципиальные различия, – соглашается Гай. – Римское обожествление – это в первую очередь публичное, государственное признание исключительных заслуг перед Римом и способ укрепления власти через сакрализацию правителя или его рода. Это не несло той глубокой эсхатологической или спасительной миссии, как в христианстве. Для римлян не было такой четкой и непроницаемой границы между человеческим и божественным, как в более поздних монотеистических религиях. Существовали великие олимпийские боги, были малые божества, были полубоги-герои вроде Геркулеса, были гении-покровители, были обожествленные абстракции вроде Победы или Согласия. Стать Divus означало войти в официальный государственный пантеон и получить собственный культ, жрецов, храм и праздники.

– И какое же значение это имело для Октавиана? – спрашивает Лиэль. – Ведь он был главным инициатором этого, я полагаю?

– О, для Октавиана это имело колоссальное значение! – Гай усмехается. – Во-первых, это еще больше легитимизировало его месть убийцам Цезаря – ведь они теперь становились не просто убийцами политического деятеля, а святотатцами, посягнувшими на божество. А во-вторых, и это самое главное, если Цезарь – бог, Divus Iulius, то кем становится его усыновленный сын и наследник, Гай Юлий Цезарь Октавиан?

– Divi filius! – догадывается Лиэль. – Сын Божественного! Какой мощный пропагандистский ход! Это же невероятно усиливало его авторитет и сакральный статус в глазах народа и особенно солдат!

– Именно, – подтверждает Гай. – Октавиан немедленно начал активно использовать этот титул – &quot;Сын Божественного Юлия&quot;. Он чеканил его на монетах, использовал в официальных документах. Это ставило его на совершенно иной уровень по сравнению с Антонием или Лепидом. Они были просто могущественными полководцами и политиками. А он – сыном бога. Это была заявка на особое, исключительное положение в государстве.

– А само имя &quot;Цезарь&quot;? – спрашивает Лиэль. – Оно ведь тоже стало чем-то большим, чем просто фамильное имя?

– Да, – Гай кивает. – После обожествления Юлия и благодаря действиям Октавиана, имя &quot;Цезарь&quot; постепенно начало трансформироваться из личного когномена в титул, обозначающий верховного правителя. Впоследствии многие римские императоры будут носить его как часть своего официального именования. И это имя, в различных формах – &quot;кайзер&quot; в германских языках, &quot;царь&quot; в славянских – на многие века войдет в лексикон как обозначение монарха, высшего правителя. Трудно переоценить влияние этого человека и его имени на мировую историю и культуру.

– Поразительно, – Лиэль задумчиво смотрит на экран, где сенаторы расходятся, обсуждая только что принятое решение. – Убийство Цезаря должно было положить конец его влиянию, а в итоге привело к его обожествлению и заложило основу для новой формы власти, которая будет править Римом еще столетия.

– Такова ирония истории, – Гай пожимает плечами. – &quot;Освободители&quot; хотели восстановить Республику, а своими действиями лишь ускорили ее окончательную гибель и подготовили почву для Империи. Обожествление Цезаря стало важным шагом на этом пути, укрепив позиции того, кто в итоге и станет первым римским императором в полном смысле этого слова – его приемного сына, Октавиана, Сына Божественного.

Экран медленно гаснет. Культ Divus Iulius начинает распространяться по Риму и провинциям, а Октавиан получает мощный идеологический козырь в продолжающейся борьбе за верховную власть.

Экран машины времени вновь загорается, перенося Гая и Лиэль на несколько лет вперед. После битвы при Филиппах и разгрома убийц Цезаря триумвиры разделили между собой Римский мир. Октавиан остался в Италии, занимаясь сложнейшими проблемами наделения ветеранов землей и подавлением оппозиции. Лепид получил Африку. А Марку Антонию достался богатый и стратегически важный Восток. Год 41-й до н.э.

– Итак, Антоний на Востоке, – Лиэль с интересом разглядывает роскошные пейзажи и шумные города Малой Азии, которые мелькают на экране. – Он всегда тяготел к этой части мира, не так ли? К ее богатству, культуре, к образу жизни эллинистических монархов.

– Да, Восток манил его, – подтверждает Гай. – Здесь он мог чувствовать себя настоящим властелином, собирать огромные налоги, вести войны с парфянами, окружать себя пышностью, которую трудно было бы позволить себе в Риме. И здесь же его ждала встреча, которая во многом определит его дальнейшую судьбу и судьбу Республики.

Экран фокусируется на городе Тарс в Киликии (современная Турция). Антоний, расположившийся в резиденции наместника, пребывает в прекрасном настроении. Он только что успешно завершил инспекцию провинций, подтвердил привилегии союзных царей и городов, собрал немалые средства. Теперь он вызвал к себе на встречу египетскую царицу Клеопатру VII.

– Клеопатра! – оживляется Лиэль. – Та самая, что была возлюбленной Цезаря! А ведь у нее от Цезаря есть сын, Цезарион, или Птолемей Цезарь, как его еще называли. Каков его статус сейчас, после смерти отца и обожествления? Римляне признали его?

– Формально, нет, – отвечает Гай. – Цезарион был рожден вне законного римского брака, и хотя Цезарь и признавал его своим сыном на Востоке, в Риме его права наследника не были признаны. Октавиан, как усыновленный наследник, был единственным, кто носил имя Цезаря с точки зрения римского права.

– А сами египтяне? Как они относились к Цезариону? – спрашивает Лиэль.

– А вот для египтян и для самой Клеопатры Цезарион был фигурой первостепенной важности, – поясняет Гай. – Клеопатра провозгласила его своим соправителем еще в 44 году до н.э., сразу после убийства своего младшего брата Птолемея XIV, с которым она формально делила трон. Для египетского жречества и населения он был Птолемеем XV Филопатором Филометором Цезарем, законным фараоном, сыном божественной Исиды (с которой отождествляла себя Клеопатра) и, через Цезаря, потомком богов. Его существование укрепляло династию Птолемеев и легитимизировало власть Клеопатры в глазах ее подданных. Так что на Востоке он был признанным царем и сыном Цезаря. 

– Понятно, – кивает Лиэль. – Двойной стандарт, как всегда в политике. И вот теперь она должна предстать перед Антонием. Он ведь вызвал ее, чтобы потребовать отчета за то, что она якобы недостаточно активно помогала триумвирам перед Филиппами?

– Формально, да, – Гай усмехается. – Он хотел показать свою власть, возможно, наложить на Египет контрибуцию. Но оба они понимали, что эта встреча – гораздо больше, чем просто суд. Антонию отчаянно нужны были египетские ресурсы – золото, зерно, корабли – для его амбициозных планов, особенно для предстоящей войны с Парфией. А Клеопатре, в свою очередь, была жизненно необходима поддержка могущественного римского триумвира, чтобы окончательно укрепить свою власть в Египте, возможно, даже расширить его границы за счет территорий, когда-то принадлежавших Птолемеям, и обеспечить будущее своему сыну Цезариону.

На экране появляется река Кидн, впадающая в море у Тарса. По ней движется невероятное зрелище – роскошный корабль Клеопатры.

– Ого! – Лиэль не может сдержать восхищения. – Это что-то невероятное! Плутарх не преувеличивал в своих описаниях!

Корабль украшен позолоченным носом и кормой, пурпурными парусами, гребцы – юноши в одеяниях Эротов – гребут серебряными веслами под звуки флейт и кифар. Сама Клеопатра, в наряде Афродиты, возлежит под расшитым золотом балдахином, по бокам ее обмахивают опахалами мальчики, одетые Эротами, а ее служанки, в образе нереид и харит, управляют снастями. Берега реки усыпаны народом, привлеченным слухами о прибытии царицы. В воздухе разносятся благовония.

– &quot;Говорят, Афродита идет на праздничный пир к Дионису во имя блага Азии&quot;, – разносится по толпе. – Сама богиня явилась к нам!

Антоний, ожидавший Клеопатру на городской площади, чтобы предстать перед ней в образе грозного римского магистрата, оказывается в замешательстве. Весь город сбежался на реку, оставив его одного. Вскоре он сам получает от Клеопатры учтивое приглашение на ужин на ее корабль.

– Она переиграла его еще до начала переговоров! – смеется Лиэль. – Какая хитрая и эффектная женщина! Она сразу показала, кто здесь задает тон. И этот образ Афродиты, идущей к Дионису – ведь Антоний любил ассоциировать себя с Дионисом, богом вина и веселья!

– Клеопатра была не только красива, но и невероятно умна, обаятельна, образованна, говорила на многих языках, – говорит Гай. – Она прекрасно знала, как произвести впечатление на такого человека, как Антоний, известного своей любовью к роскоши, театральным эффектам, лести и, конечно, к сильным и незаурядным женщинам. Она знала его слабости.

Сцена меняется. Мы видим интерьер корабля Клеопатры, превращенного в плавучий дворец. Невероятная роскошь: благовония, гирлянды цветов, серебряная и золотая посуда, изысканные яства, редкие вина. Антоний, сначала пытавшийся держаться официально, быстро поддается очарованию обстановки и, главное, хозяйки. Клеопатра ведет беседу с легкостью и остроумием, она то льстит ему, то поддразнивает, демонстрируя свой интеллект и знание политики. Ее голос был подобен многострунному инструменту.

– Эта женщина – колдунья! Истинная богиня! – говорит он, уже заметно захмелевший от вина и обаяния Клеопатры, своему ближайшему легату Луцию Мунацию Планку, который тоже присутствует на пиру. – Она не просто царица, она – воплощение самой Афродиты! Разве можно судить такую? Нет! Ее нужно любить и поклоняться ей! Она достойна править миром вместе с Римом!

Антоний все ближе склоняется к Клеопатре, его глаза горят вожделением и восхищением. Она отвечает ему взглядом, полным обещаний и тайны.

– Смотри, Гай, – шепчет Лиэль, – кажется, официальная часть визита плавно перетекает в неофициальную. Искры так и летают!

– Да, лед тронулся, и очень быстро, – Гай наблюдает за сценой с долей иронии. – Антоний был человеком увлекающимся, импульсивным. И Клеопатра была именно той женщиной, которая могла полностью завладеть его воображением и чувствами. Это уже не просто политические переговоры. Здесь рождается нечто большее.

В последующие дни пиры и празднества продолжаются, то на корабле Клеопатры, то уже в резиденции Антония, но всегда с непревзойденной египетской роскошью. Антоний забывает о своем намерении судить царицу. Вместо этого они обсуждают будущее Востока, парфянскую войну, и, конечно, их личные отношения становятся все более близкими.

– И вот так, с этой встречи в Тарсе, начался их знаменитый союз, – комментирует Гай. – Союз, который был одновременно и страстным, всепоглощающим романом, и холодным, прагматичным политическим расчетом. Для обоих.

Антоний следует за Клеопатрой в Александрию и проводит там зиму 41-40 гг. до н.э. в празднествах и удовольствиях.

– Они создали общество &quot;несравненных сожителей&quot; (amimetobioi), – говорит Лиэль, глядя на сцены безудержного веселья в Александрии. – Устраивали невероятные пиры, охоты, ночные гуляния по городу, переодевшись простолюдинами, чтобы подшучивать над горожанами. Антоний, кажется, совершенно забыл о Риме, о своих обязанностях триумвира и… о своей жене Фульвии.

– Фульвия… – Гай произносит это имя с особым выражением. – Это была женщина не менее амбициозная и властная, чем Клеопатра, хоть и совсем другого склада. Она была из знатного плебейского рода, до Антония была замужем за Публием Клодием Пульхром…

– Клодий Пульхр? – переспрашивает Лиэль. – Это не тот ли самый, кто устроил скандал на празднике Bona Dea в доме Цезаря, переодевшись женщиной?

– Он самый, – подтверждает Гай. – Но это было лишь одно из его многочисленных &quot;подвигов&quot;. Клодий был аристократом из древнего рода Клавдиев, но чтобы получить больше политического влияния через должность народного трибуна (на которую могли претендовать только плебеи), он добился своего перехода в плебейское сословие через усыновление. Став народным трибуном в 58 году до н.э., он превратился в настоящего бунтаря и демагога.

– Что же он такого делал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, список его деяний внушителен, – Гай усмехается. – Он провел ряд популистских законов, включая бесплатную раздачу хлеба, что обеспечило ему огромную популярность среди городского плебса. Он легализовал ранее запрещенные уличные коллегии (collegia), которые фактически превратились в его вооруженные банды, терроризировавшие Рим. С помощью этих банд он запугивал своих политических оппонентов, срывал заседания Сената, устраивал беспорядки на улицах. 

– То есть, он был мастером политического насилия и демагогии? – резюмирует Лиэль.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – Он был символом того хаоса и беззакония, в которые все глубже погружалась Республика. Его политическая карьера оборвалась в 52 году до н.э., когда он был убит в стычке с людьми Милона на Аппиевой дороге. Его смерть вызвала массовые беспорядки и сожжение здания Сената толпой его сторонников. Так что Фульвия, выйдя замуж сначала за такого &quot;бунтаря&quot;, как Клодий, а затем за Гая Скрибония Куриона, тоже видного популяра, получила огромный опыт политической борьбы и привыкла находиться в ее эпицентре.

– Гай Скрибоний Курион? – переспрашивает Лиэль. – О нем я тоже слышала. Кажется, он изначально был противником Цезаря, а потом резко перешел на его сторону? Как это произошло?

– Действительно, Курион – фигура очень колоритная и противоречивая, – Гай кивает. – Он происходил из знатной плебейской семьи, был блестящим оратором, но при этом известен своим расточительным образом жизни и огромными долгами. Изначально он принадлежал к партии оптиматов и был ярым противником Цезаря и Первого триумвирата. Его речи против Цезаря были очень резкими.

– И что же заставило его изменить позицию? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– Просто, – Гай понижает голос, словно делится секретом, – Цезарь выкупил его. Цезарь заплатил его колоссальные долги, которые оценивались в 60 миллионов сестерциев. После этого Курион, избранный народным трибуном на 50 год до н.э., внезапно стал самым ярым защитником интересов Цезаря в Сенате.

– Шестьдесят миллионов! – ахает Лиэль. – Какая огромная сумма! Неудивительно, что он сменил лагерь. Но как же его бывшие союзники-оптиматы? Они, должно быть, были в ярости.

– Вне себя от ярости, – подтверждает Гай. – Цицерон, который когда-то был дружен с Курионом, не мог поверить в такое предательство. Но Курион действовал очень хитро. Будучи трибуном, он выдвигал предложения, которые формально выглядели как компромиссные, но на деле были выгодны Цезарю. Он был талантлив, но беспринципен. И в итоге погиб за дело Цезаря в Африке в 49 году, сражаясь против помпеянцев.

– Понятно теперь, Фульвия привыкла к риску и большим ставкам. – кивает Лиэль. – У нее были мужья – один другого ярче и скандальнее. 

– Именно, – подтверждает Гай. – И вот эта Фульвия, вместе с братом Марка Антония, Луцием Антонием, который был консулом в 41 году до н.э., решила использовать сложную ситуацию в Италии. Октавиан столкнулся с огромными трудностями при наделении ветеранов землей – земли не хватало, приходилось конфисковывать ее у италийских землевладельцев, что вызывало массовое недовольство. Фульвия и Луций открыто выступили против Октавиана. Они заявляли, что защищают интересы италиков и права самого Марка Антония, которого Октавиан якобы пытается оттеснить от власти. Они собрали армию, в основном из недовольных и ветеранов Антония.

– То есть, это была своего рода гражданская война внутри гражданской войны? – уточняет Лиэль. – И Фульвия, женщина, фактически возглавляла одну из сторон? Для Рима это было, мягко говоря, необычно.

– Весьма необычно, – соглашается Гай. – Фульвия действительно играла очень активную роль: она участвовала в наборе войск, вела переговоры, даже носила меч и отдавала приказы. Она была душой этого восстания, которое получило название Перузинской войны, так как его кульминацией стала осада города Перузия (современная Перуджа), где укрылись Луций Антоний и Фульвия с остатками своих сил.

– А Марк Антоний? Как он отреагировал на действия жены? – интересуется Лиэль. – Он знал об этом? Поддерживал ее?

– Фульвия действовала на свой страх и риск, – начала говорить Гай, надеясь таким образом заставить Антония вернуться в Италию и вновь взять власть в свои руки, оттеснив Октавиана. Антоний не оказал ей прямой военной поддержки, будучи полностью поглощен Клеопатрой и делами на Востоке.

Зима 41-40 гг. до н.э. Экран показывает осажденную Перузию. Голод, отчаяние. Октавиан, проявив неожиданную для его возраста твердость и полководческий талант, плотно блокировал город.

– Осада была жестокой, – говорит Гай. – В начале 40 года до н.э. Перузия пала. Луцию Антонию Октавиан сохранил жизнь, но город был отдан на разграбление солдатам, а многие знатные перузинцы и римские сенаторы, поддержавшие восстание, были казнены.

– А что стало с Фульвией? – с тревогой спрашивает Лиэль.

– Ей позволили покинуть Италию, – отвечает Гай. – Сломленная, но не сломленная духом, она отправилась на Восток, в Афины, где в то время находился Антоний, оставивший на время объятия Клеопатры из-за вестей о войне в Италии. Она, несомненно, надеялась объясниться, возможно, упрекнуть его в бездействии и потребовать более решительных шагов против Октавиана.

Экран переносится в Афины. Мы видим встречу Антония и Фульвии. Антоний, одетый в греческие одежды, выглядит раздраженным и холодно-отстраненным. Фульвия, измученная долгой дорогой и недавними потрясениями, смотрит на него с укором и отчаянием. Рядом нет и следа былой восточной пышности, лишь суровая обстановка временного военного лагеря.

– Марк! – голос Фульвии дрожит от смеси гнева и обиды. – Ты оставил нас! Я, твой брат Луций, мы сражались за твое имя, за твою власть в Италии, пока ты… пока ты предавался утехам с этой египтянкой! Октавиан чуть не уничтожил нас! Он казнил лучших из наших сторонников! А ты… ты даже не прислал помощи!

Антоний хмуро смотрит на нее.

– Фульвия, ты и Луций действовали безрассудно, – его голос резок. – Вы развязали войну, не имея достаточных сил, не посоветовавшись со мной. Вы поставили под угрозу все наши договоренности с Октавианом. Из-за вашей авантюры я вынужден был оставить важные дела на Востоке! Ты думала, что я брошу все и примчусь спасать вас от последствий вашей же глупости?

– Глупости?! – Фульвия вспыхивает. – Мы боролись за тебя! За то, чтобы тебя не вытеснил этот мальчишка Октавиан, который уже сейчас ведет себя так, будто он единственный наследник Цезаря! А ты обвиняешь нас? Где же тот Антоний, которого я знала, который не боялся бросить вызов всему миру? Или чары этой царицы окончательно помутили твой разум?

– Довольно, Фульвия! – Антоний обрывает ее. – Война проиграна. Твои действия лишь осложнили мое положение. Сейчас главное – найти способ договориться с Октавианом, иначе мы все потеряем. А твои упреки мне не помогут.

Он отворачивается, давая понять, что разговор окончен. Фульвия остается одна, ее плечи поникли. Надежда на понимание и поддержку мужа рухнула.

– Какая холодная встреча, – Лиэль с сочувствием смотрит на Фульвию. – Он даже не пытается ее утешить или поблагодарить за преданность, пусть и безрассудную.

– Антоний был разгневан, – говорит Гай. – Перузинская война поставила его в очень неловкое положение перед Октавианом и сорвала многие его планы. К тому же, его страсть к Клеопатре, видимо, уже вытеснила все остальные чувства. Для Фульвии это был тяжелейший удар.

Сцена меняется. Проходит несколько недель. Фульвия, оставленная Антонием в Сикионе, небольшом греческом городе, тяжело больна. Она лежит на скромном ложе, ее лицо осунулось, в глазах застыла тоска. Рядом с ней лишь несколько верных слуг.

– Она так и не смогла оправиться от унижения и болезни, усугубленной душевными страданиями, – Гай комментирует с грустью. – Вскоре после этой встречи с Антонием, в том же 40 году до н.э., Фульвия умерла в Сикионе.

– Какая трагическая судьба, – Лиэль качает головой. – Такая сильная, деятельная женщина, пережившая столько бурь, боровшаяся за своих мужей, и такой печальный, одинокий конец. Похоже, Антоний не слишком горевал.

На экране появляется изображение Антония, получившего известие о смерти Фульвии. Он проявляет лишь формальную, сдержанную скорбь. Его мысли уже заняты другим.

– Теперь, когда Фульвия мертва, Антоний свободен, – замечает Лиэль. – Он ведь так увлечен Клеопатрой. Почему бы ему теперь не жениться на ней? Она царица, богата. Это было бы логичным шагом, если он так ее любит.

– Логичным с точки зрения чувств, возможно, но крайне неосторожным с точки зрения римской политики, Лиэль, – Гай качает головой. – Во-первых, римское право очень скептически относилось к бракам между римскими гражданами высокого ранга и иностранными правительницами. Такой брак не считался бы полноценным iustum matrimonium в глазах римлян, и дети от него не имели бы полных прав римских граждан и наследников по римским законам.

– То есть, его брак с Клеопатрой не дал бы ему никаких преимуществ в Риме, а детям – законного статуса? – уточняет Лиэль.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Более того, для римского сенатора и триумвира, претендующего на верховную власть, официальный брак с египетской царицей был бы политической катастрофой. Враги Антония, и в первую очередь Октавиан, немедленно использовали бы это как доказательство того, что он подпал под влияние &quot;нильской ведьмы&quot;, что он стремится к установлению царской власти восточного образца и предает римские традиции и интересы. Обвинения в чрезмерном увлечении восточной роскошью и забвении римских добродетелей посыпались бы на него градом.

– Понятно, – кивает Лиэль. – Это стало бы мощнейшим оружием в пропагандистской войне, которую Октавиан наверняка бы развязал. Антоний оказался бы в изоляции.

– Совершенно верно, – соглашается Гай. – Антоний, несмотря на всю свою страсть к Клеопатре и увлеченность Востоком, все еще видел себя римским государственным деятелем. Женитьба на Клеопатре по римским обычаям была бы для него равносильна отказу от своих амбиций в Риме. Поэтому, смерть Фульвии, как это ни цинично звучит, развязала ему руки для другого, куда более прагматичного политического маневра.

Экран показывает, как Антоний, вместо того чтобы спешить в объятия Клеопатры, начинает активные переговоры с Октавианом.

– Он использует смерть жены как повод для примирения с Октавианом, – Гай указывает на экран. – Итогом этих переговоров стал Брундизийский мир и женитьба Антония на сестре Октавиана, Октавии Младшей. Этот династический брак должен был скрепить их хрупкий союз и продемонстрировать Риму единство триумвиров.

– Значит, Октавия стала своего рода залогом мира? – спрашивает Лиэль. – А как же Клеопатра и их общие дети – двойня Александр Гелиос (Солнце) и Клеопатра Селена (Луна)?

– Дети родились как раз примерно в это время, осенью 40 года до н.э., когда Антоний уже был в процессе примирения с Октавианом и готовился к браку с Октавией, – поясняет Гай. – Антоний на несколько лет оставит Клеопатру. Он будет жить с Октавией, и от этого брака у них появятся две дочери. Этот период будет относительно спокойным в его отношениях с Октавианом. Но Восток и Клеопатра неумолимо тянули его к себе. Его обязательства перед Римом, необходимость вести войны с Парфией, требовали ресурсов, которые мог дать только Египет. И, конечно, личные чувства.

– А почему, собственно, Риму так нужно было воевать с Парфией? – спрашивает Лиэль. – Это ведь огромное и могущественное государство на Востоке. Какие у них были причины для столь масштабного конфликта?

– Причин было несколько, и они накапливались десятилетиями, – отвечает Гай. – Во-первых, это, конечно, месть за сокрушительное поражение Марка Лициния Красса в битве при Каррах в 53 году до н.э. Это было страшное унижение для Рима: легионы были разбиты, сам Красс убит, а парфяне захватили римские военные орлы – aquilae, что считалось величайшим позором. Вернуть эти орлы и отомстить за Карры стало делом чести для любого римского полководца, претендующего на славу. Сам Юлий Цезарь готовил большой поход на Парфию незадолго до своей гибели.

– То есть, это был вопрос престижа и отмщения? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да. Но были и более прагматичные причины, – продолжает Гай. – Парфянское царство было серьезным геополитическим соперником Рима на Востоке. Они контролировали важные торговые пути, включая часть Великого Шелкового пути, и часто вмешивались в дела буферных государств, таких как Армения, которые Рим считал сферой своего влияния. Парфяне не раз совершали набеги на римские восточные провинции, например, на Сирию. В 40-39 годах до н.э., как раз когда Антоний был занят делами в Италии и Греции, парфяне, воспользовавшись римскими неурядицами, предприняли крупное вторжение в Сирию и Малую Азию под предводительством царевича Пакора и римского перебежчика Квинта Лабиена. Они нанесли римлянам несколько поражений и на время захватили значительные территории.

– Значит, помимо мести, была и прямая угроза римским владениям? – говорит Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Хотя к моменту, когда Антоний всерьез занялся парфянским вопросом, его легаты, такие как Публий Вентидий Басс, уже сумели изгнать парфян и нанести им ответные удары, сама парфянская угроза никуда не делась. Для Марка Антония успешная парфянская кампания означала бы не только возвращение орлов Красса и военную славу, сравнимую со славой Цезаря или Александра Македонского, но и укрепление римского контроля над Востоком, обеспечение безопасности границ и, конечно, огромную добычу. Это был бы триумф, который затмил бы все достижения Октавиана на Западе. Вот почему он так стремился к этой войне, и вот почему ему так нужны были ресурсы Клеопатры.

Изображение на экране машины времени вспыхивает вновь, перенося нас в период сразу после битвы при Филиппах и нового передела власти между триумвирами. Год 40-й до н.э. Римский Восток, еще не оправившийся от гражданских войн, сталкивается с новой серьезной угрозой.

– Пока Марк Антоний, после Брундизийского мира и женитьбы на Октавии, готовился к отбытию в свои восточные провинции, а Октавиан боролся с последствиями Перузинской войны в Италии, на восточных границах Республики назревала большая беда, – говорит Гай, указывая на карту Сирии и Иудеи.

– Парфяне? – догадывается Лиэль. – Ты упоминал, что они воспользовались римскими неурядицами в 40-м году, еще до большой кампании Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Парфянское царство, всегда бывшее грозным соперником Рима, решило, что настал удобный момент для реванша и расширения своего влияния, пока римляне заняты своими внутренними распрями. В 40 году до н.э. огромная парфянская армия под командованием царевича Пакора I и римского перебежчика Квинта Лабиена вторглась в римскую провинцию Сирия.

На экране – сцены паники в сирийских городах, отступление немногочисленных римских гарнизонов. Парфянская конница, быстрая и неуловимая, сеет хаос.

– Римские силы в Сирии были ослаблены гражданскими войнами, – комментирует Гай. – Наместник Антония, Луций Децидий Сакса, был разбит и погиб. Парфяне быстро захватили большую часть Сирии и двинулись дальше на юг, в Финикию и Палестину.

– А Иудея? Как это отразилось на Иудее, где правил Ирод, ставленник Рима? – спрашивает Лиэль.

– Парфяне нашли неожиданного союзника в самой Иудее, – Гай указывает на новую фигуру, появляющуюся на экране. Это Антигон II Маттафия, последний оставшийся в живых сын Аристобула II из династии Хасмонеев. – Антигон, чья семья была лишена власти Помпеем, а затем Цезарем в пользу более слабого Гиркана II и его всемогущего советника Антипатра Идумеянина (отца Ирода), жаждал вернуть себе отцовский трон и первосвященнический сан. Он увидел в парфянском вторжении свой шанс.

Мы видим, как Антигон вступает в сговор с парфянскими военачальниками.

– Поддержите меня, и я стану вашим верным союзником! – убеждает он парфян. – Народ Иудеи устал от римского владычества и правления идумеянина Ирода! Они ждут возвращения законного царя из рода Хасмонеев! Я заплачу вам золотом и рабами!

– И парфяне согласились, – говорит Гай. – Для них это была отличная возможность дестабилизировать римское влияние в регионе и поставить у власти лояльного им правителя. Начинается новый, кровавый виток борьбы за иудейский престол.

Экран машины времени переносит нас на несколько лет вперед. Мы видим, как Марк Антоний, после нескольких лет, проведенных в Италии и Греции с Октавией (его брак с ней был частью Брундизийского мира 40 г. до н.э., заключенного после Перузинской войны и смерти Фульвии), в 37 году до н.э. вновь отправляется на Восток. Формально – для организации давно планируемого большого похода против Парфии.

– Его снова неудержимо тянет на Восток, к Клеопатре, – замечает Лиэль. – И, конечно, к возможности покрыть себя неувядаемой воинской славой, отомстив парфянам за Красса и недавнее вторжение 40-го года.

– Да, большой парфянский поход был его главной военной целью, – подтверждает Гай. – В 36 году до н.э. он собрал огромную армию и вторгся в Мидию Атропатену, союзницу Парфии, а затем и на парфянскую территорию. Начало кампании было многообещающим, но затем удача отвернулась от него.

На экране мелькают суровые кадры: римские легионы, изнуренные переходами по безводной местности, атаки парфянской конницы, голод, болезни.

– Кампания 36 года до н.э. оказалась чрезвычайно тяжелой, – комментирует Гай. – Антоний осаждал Фрааспу, столицу Мидии Атропатены, но не смог ее взять. Его осадные орудия были уничтожены парфянами. Началось мучительное отступление через враждебную территорию в условиях ранней зимы. Он понес огромные потери – до трети армии – не столько в боях, сколько от голода, холода и болезней. Это был серьезный удар по его репутации непобедимого полководца.

– Неудача в Парфии, должно быть, сильно ослабила его позиции и в Риме, и на Востоке? – спрашивает Лиэль.

– Безусловно, – отвечает Гай. – Хотя он и пытался представить это отступление как организованный маневр, все понимали, что кампания провалилась. Ему срочно нужны были успехи, чтобы восстановить свой престиж. И он нашел такую возможность в Армении.

Экран переносится в Александрию, уже в 34 год до н.э. Антоний только что вернулся из похода на Армению, где ему удалось хитростью захватить армянского царя Артавазда II и его сокровища. Вместо того чтобы праздновать триумф в Риме, как того требовала традиция, он устраивает пышное, театрализованное действо в египетской столице. К этому моменту он уже окончательно воссоединился с Клеопатрой, фактически оставив Октавию.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на грандиозную сцену в александрийском Гимнасии. – Вот они, знаменитые &quot;Александрийские дарения&quot;. Это событие станет для Октавиана настоящим подарком в его пропагандистской войне.

На возвышении, на золотых тронах, восседают Антоний и Клеопатра, оба в царских одеяниях. Клеопатра облачена как богиня Исида, а Антоний, возможно, как Дионис. Перед ними, на тронах пониже, сидят их дети: уже подросший Цезарион (сын Клеопатры от Юлия Цезаря), а также их общие дети – Александр Гелиос, Клеопатра Селена и самый младший, Птолемей Филадельф.

Антоний поднимается и зычным голосом провозглашает:

– Волею судеб и силою римского оружия, я, Марк Антоний, триумвир и правитель Востока, объявляю: Клеопатра, царица Египта, Кипра, Ливии и Келесирии, отныне провозглашается Царицей Царей! А ее сын, Птолемей Цезарь, истинный сын божественного Юлия Цезаря, – Царем Царей и законным наследником своего отца!

Толпа александрийцев взрывается восторженными криками.

– А своим сыновьям от царицы Клеопатры, – продолжает Антоний, – я дарую следующие царства: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и все земли за Евфратом до Индии, когда они будут завоеваны! Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию! А младшему, Птолемею Филадельфу, – Финикию, Сирию и Киликию, от Евфрата до Геллеспонта!

– А Иудея? – спрашивает Лиэль. – Ведь Клеопатра так стремилась получить ее. Она не вошла в эти дарения?

– Нет, Иудею целиком он не отдал, – отвечает Гай. – Ирод был слишком важным союзником для Антония, чтобы так просто лишать его царства. Однако Антоний пошел на уступки Клеопатре: он передал ей некоторые богатые районы Иудеи, например, финиковые плантации Иерихона, которые Ироду пришлось потом у нее арендовать, а также некоторые прибрежные города. Но само царство Ирода осталось за ним. Территории, дарованные Птолемею Филадельфу, были в основном севернее и охватывали бывшие селевкидские владения. Это был сложный баланс между желаниями Клеопатры и политической реальностью.

– Невероятно! – Лиэль потрясена. – Он раздает римские провинции и еще не завоеванные земли как свою личную собственность! И провозглашает Цезариона, сына Клеопатры, законным сыном Цезаря, тем самым открыто бросая вызов Октавиану как главному наследнику!

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он не просто открыто живет с Клеопатрой, разорвав отношения с Октавией, он официально признает ее своей женой по восточным обычаям, объявляет ее верховной правительницей над другими царями, а ее детей – будущими властителями огромных территорий. Он фактически создает новую эллинистическую империю на Востоке под своим и Клеопатры совместным правлением.

– Но эта демонстрация власти и восточной пышности, какой бы впечатляющей она ни была здесь, в Александрии, не могла не вызвать резкой реакции в Риме, – Гай смотрит на экран, его голос серьезен. – &quot;Александрийские дарения&quot;, наложившиеся на неудачу в большой парфянской кампании, стали для Октавиана мощнейшим оружием.

– Да уж! – подхватывает Лиэль. – Октавиан немедленно использовал это, чтобы выставить Антония в самом черном свете перед сенаторами и народом Рима.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он рисовал картину изменника, предавшего интересы Республики ради &quot;нильской ведьмы&quot;. Обвинял Антония в том, что тот раздаривает римские земли, стремится перенести столицу в Александрию и установить на Востоке деспотическую монархию, поправ все римские традиции. Эти обвинения, учитывая его все более очевидную и неразрывную связь с Клеопатрой, находили живой отклик в Риме и неумолимо усиливали раскол в римском мире.

Экран медленно гаснет на образе сияющей Александрии.

Экран машины времени мерцает, открывая пыльный и дымный Иерусалим 40 года до н.э. Город пал.

– Смотри, дым до самого неба! Вон там, над рынком, так и клубится чернота! – один из воинов Антигона тычет древком копья в сторону горящих кварталов. – Наши парни с парфянами знатно там гуляют, все лавки подчистую обнесли!

– Ага, слышишь крики да лязг? – подхватывает другой, напряженно прислушиваясь. – Это парфяне последних иродовых крыс из подвалов выковыривают! Ох, и знатная добыча нам сегодня светит! Золото, вино, бабы!

Мимо них, вздымая пыль, проносится парфянский всадник в островерхой шапке, что-то гортанно выкрикивая своим:

– Чисто! Улицы наши! Город отчаянно бился, да только где ему устоять против мощи царевича Пакора и нашего нового царя Антигона! Иерусалим взят!

На уцелевшей башне городской стены, тяжело опираясь о щербатый парапет, стоит Антигон Маттафия. Пыль и копоть недавнего штурма густо покрыли его богато украшенные доспехи, но глаза под тяжелыми веками горят лихорадочным огнем. Рядом – парфянский военачальник Барзафарн, невозмутимый, словно изваяние.

– Ну что, Барзафарн, видишь?! – Антигон обводит рукой раскинувшийся внизу город, над которым в багровых сумерках клубится дым пожарищ. – Иерусалим! Мой! Наконец-то мой! Я же говорил, мы их сокрушим! Эти римские подстилки и идумейская шавка Ирод – удрали, хвосты поджав!

Барзафарн медленно поворачивает голову, его холодные глаза, привыкшие к просторам степей, оценивающе скользят по покоренному городу.

– Город велик, Антигон, и стены его крепки, не спорю, – произносит он медленно, с заметным акцентом. – Но парфяне ценят не камни, а золото. То золото, что ты обещал, и рабы для воинов царевича Пакора – вот что придало им ярости в бою. Ты помнишь о своем слове. Однако, где те, кого ты жаждал схватить в первую очередь? Где этот старый лис Гиркан? И где Фазаил, старший из выводка Ирода? Ты клялся отдать их нам.

– Уже ищут, Барзафарн, мои самые верные псы уже прочесывают каждый закоулок, каждую щель! – Антигон сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Гиркан! Старый интриган! Столько лет незаконно носил тиару первосвященника, сидел на моем троне! И Фазаил, этот выскочка, этот заносчивый идумей! Они заплатят мне за всё! За позор моего отца, Аристобула! За мои годы изгнания! За каждую каплю пролитой крови!

Не проходит и получаса, как во двор крепости Антония, где Антигон уже расположился, отдуваясь, вбегает воин:

– Господин! Царь Антигон! Схватили! Мы их взяли! Обоих! Старика Гиркана и Фазаила, брата Ирода! Уже ведут сюда!

– А, вот и они, наши дорогие гости! – Антигон медленно поднимается с наспех принесенного кресла, его губы кривятся в злорадной усмешке. Он неторопливо спускается навстречу пленникам, которых стража грубо толкает вперед. Один – старик в изорванных, некогда богатых одеждах, лицо его, носившее следы первосвященнического сана, теперь искажено ужасом, он дрожит всем телом. Это Гиркан II. Другой – моложе, крепкого сложения, несмотря на туго связанные за спиной руки, сверлит Антигона взглядом, полным лютой ненависти. Это Фазаил.

– Приветствую тебя, дядя Гиркан! Бывший царь! Бывший первосвященник! – голос Антигона сочится ядом, он подходит почти вплотную. – Смотри-ка, как обтрепались твои одежды! А где же былая спесь? И ты здесь, Фазаил, верный пес своего братца-беглеца Ирода! Каково вам теперь, а? Где ваш хваленый Ирод? Удрал, как последний трус, оставив вас на мою милость?

– Антигон… сын моего брата… – лепечет Гиркан, оседая на колени, его голос срывается. – Во имя Всевышнего… мы же… мы же одна кровь! Не делай того, о чем будешь жалеть! Пощади!

– Одна кровь?! – Антигон взрывается издевательским хохотом, гулко отражающимся от древних стен. – Ты вспоминал о крови, когда мой отец, твой брат Аристобул, законный царь, гнил в римской темнице, а ты пировал в этом дворце, опираясь на римские копья и золото этого проклятого идумейского змея Антипатра, отца Ирода?! Ты тогда молчал! Теперь я здесь! По праву! И по закону Моисея, который ты так любил цитировать, первосвященник не должен иметь телесных изъянов! Воины! Сделайте так, чтобы этот самозванец больше никогда не смог осквернить алтарь!

Двое дюжих воинов немедленно подходят и грубо хватают дрожащего Гиркана.

– Нет! Пощадите! Не троньте меня! А-а-а! – истошный, душераздирающий крик Гиркана тонет в торжествующих возгласах солдат Антигона и глухом, равнодушном молчании парфян.

Лиэль инстинктивно прикрывает рот рукой, ее глаза расширены от ужаса.

– О, боги… он же… он же приказал отрезать ему уши… Чтобы Гиркан никогда больше не смог быть первосвященником! Какой кошмар! Какая первобытная жестокость!

Гай, стоящий рядом, мрачно кивает.

– Антигон – Хасмоней. Он считает себя мстителем за поруганную династию и веру. Но его месть слепа и безжалостна. Он не видит дальше своей ненависти.

Антигон с мрачным удовлетворением наблюдает за исполнением приказа, затем его взгляд, в котором плещется безумный огонь, медленно перемещается на Фазаила. Тот, стиснув зубы до скрипа, отвернулся от жуткого зрелища, его плечи напряжены, как у готового к прыжку хищника.

– А ты, идумейский выскочка?! – рычит Антигон. – Твой хваленый брат Ирод удрал, поджав хвост, но ты заплатишь за него! Ты будешь молить о смерти, но я не дам тебе легкого конца! Ты увидишь, как я буду править в этом городе!

Фазаил резко поворачивает голову и плюет кровью на каменные плиты у ног Антигона.

– Ирод вернется, Антигон! – выкрикивает он, его голос дрожит от ярости и ненависти. – И он сотрет тебя и твоих парфянских наемников в порошок! Рим не простит этого святотатства! А мой дух будет преследовать тебя до конца твоих дней! Мой смех будет звучать в твоих ушах, когда тебя поведут на казнь!

– В темницу его! В самую глубокую! – рявкает один из стражников Антигона. – Тащите этого пса! Пусть там остынет его спесь!

Его, яростно отбивающегося и выкрикивающего проклятия, уволакивают в одну из темниц под крепостью. Гордый, но отчаянный смех Фазаила и его проклятия еще долго гулко отдаются в каменных коридорах.

Позже, в сырой, промозглой темноте каменного мешка, Фазаил сидит на холодной земле, тяжело дыша. Сквозь узкую щель под дверью пробивается лишь тонкая полоска тусклого света, отбрасывая на влажные стены причудливые, зловещие тени.

– Умереть от руки этого ничтожества Антигона? – шепчет он, ощупывая связанными за спиной руками разбитое лицо. – Этот холод… эта сырость… как в могиле… Позволить ему глумиться надо мной, выставлять напоказ, как жалкий трофей? Никогда! – Его взгляд лихорадочно шарит по камере и останавливается на грубом, остром выступе камня в стене, как раз на уровне головы. – Отец всегда учил нас: честь – это все, что есть у воина. Ирод… брат мой… прости. Но я не доставлю им такого триумфа. Моя смерть будет моим выбором! В этом я волен!

Собрав последние силы, он резко поднимается и с невероятной, отчаянной силой бьется головой об острый камень. Снова. И снова. Темная, густая кровь заливает его лицо, смешиваясь с потом и слезами бессильной ярости. Фазаил уходит на своих условиях.

Лиэль прижимает ладонь ко рту, ее глаза полны слез и боли, голос сдавлен.

– Не могу… не могу на это смотреть! Гай, это… это же страшный грех! Всевышний дал нам жизнь, и только Он вправе ее забрать! Как же Фазаил… как он мог?! Ведь это запрещено нашим Законом! Душа, которую Творец даровал, чиста…

Гай, видя ее состояние, говорит мягко, но твердо:

– Лиэль, ты права, Закон превыше всего. И самоубийство – действительно тяжкий грех, отрицание Божественного дара жизни. Но вспомни историю, вспомни крайние обстоятельства, когда выбор стоял между жизнью в позоре, под пытками, или смертью, сохраняющей достоинство и верность… Вспомни защитников Масады, которые предпочли смерть рабству и осквернению. Бывают моменты, когда человеческая душа оказывается на таком краю пропасти, что привычные мерки отступают. Фазаил, как воин, как брат Ирода, возможно, видел в этом единственный способ избежать унижения, которое было бы хуже смерти, – не только для него, но и для чести его рода. Он не искал смерти, но и не мог принять жизнь, купленную ценой такого позора от руки врага. Это отчаянный шаг, акт сопротивления, а не слабости. Антигон, этот иудей, ослепленный местью и властью, даже не понял, какого непримиримого и смертельно опасного врага он только что окончательно создал в лице Ирода.

Лиэль вытирает слезы, ее голос все еще дрожит, но в нем появляется иная нотка – понимания, смешанного с горечью.

– Да, отчаянный… и страшный. Я знаю, Гай, есть примеры в нашей истории… Но сердце все равно разрывается от этого. А Ирод… он уже, должно быть, мчится сквозь враждебные земли, стремясь в Египет. И оттуда – в Рим, к своим могущественным покровителям. Кровь только начинает литься… это лишь прелюдия к еще большей бойне. Какая страшная цена за власть…

Экран медленно гаснет, оставляя после себя лишь мрачные тени, сгущающиеся над дымящимся, истерзанным Иерусалимом, как предзнаменование грядущих бурь и неисчислимых бед.
Экран машины времени вновь оживает, но вместо дыма и криков Иерусалима перед глазами Гая и Лиэль предстает сначала суетливая гавань Остии, главного порта Рима, а затем, по мере продвижения камеры, — сам величественный и шумный Рим. 40 год до н.э. Из порта к Вечному городу тянутся караваны повозок, носилок и пеших путников.

Среди этого многолюдного потока выделяется небольшая, пыльная группа. Впереди, на измученном коне, сидит мужчина. Его одежда, некогда дорогая, изорвана и покрыта дорожной грязью, лицо осунулось, под глазами темные круги от бессонных ночей и пережитых невзгод. Но во взгляде, устремленном на громаду раскинувшегося впереди Рима, горит неукротимая решимость. Это Ирод. За ним, в крытой повозке, угадываются испуганные женские лица – его семья. Несколько верных воинов, таких же изможденных, как и их предводитель, замыкают скромный кортеж.

– Ну вот мы и добрались, господин, – хрипло произносит один из воинов, подъезжая ближе к Ироду и кивая на виднеющиеся вдали городские стены. – Из Остии дорога показалась короткой после всего, что мы пережили. Рим. Что дальше?

Ирод глубоко вдыхает уже не морской, а смешанный с тысячами городских запахов воздух.

– Дальше, мой верный друг, мы напомним этим гордым римлянам об их союзниках и о долге чести, – голос Ирода тверд, несмотря на усталость. – Я не пришел сюда как проситель с протянутой рукой. Я пришел требовать справедливости и восстановления порядка. Антигон и его парфянские кукловоды думают, что они победили? Они еще не знают, с кем связались.

Он бросает взгляд на повозку, где его мать Кипра и невеста Мариамна, Хасмонейка, стараются успокоить плачущих детей.

– Они заплатили слишком высокую цену за это бегство. Фазаил... брат мой... Гиркан... – Ирод на мгновение сжимает кулаки, на скулах играют желваки. – Я здесь не только ради себя. Я пришел просить Сенат помочь восстановить законную власть. Вернуть первосвященника Гиркана на его место, если он еще жив и способен править. А если нет… – он делает паузу, его взгляд становится жестким, как закаленная сталь, – если нет, то я сам готов взять на себя эту ношу. Я докажу им, что идумей может быть куда более надежным оплотом Рима и защитником Иудеи, чем любой из этих спесивых Хасмонеев, утонувших в своих междоусобицах!

Лиэль, заметив взгляд Ирода на повозку, тихо произносит, обращаясь к Гаю:

– Мариамна… Хасмонейка. Какая ирония судьбы, не находишь? Он, идумей, чью семью Хасмонеи всегда презирали и с которой так жестоко боролись, теперь везет с собой последнюю законную принцессу этого рода в качестве невесты. Это… это очень смелый или очень циничный ход. Ведь она не просто Хасмонейка, она внучка Гиркана II, того самого, кого Антигон изувечил, и дочь Александра, сына Аристобула II – двух братьев, двух заклятых врагов, боровшихся за власть. В ее жилах течет кровь обеих ветвей Хасмонеев!

Гай кивает, его взгляд по-прежнему прикован к фигуре Ирода на экране.

– Именно так, Лиэль. Прагматичный до мозга костей. Ирод понимает, что ему нужна легитимность в глазах иудеев, особенно тех, кто все еще верен Хасмонейской династии. Брак с Мариамной – это попытка примирить непримиримое, соединить свою новую власть с древней славой ее рода. Ее происхождение от обоих братьев-соперников – Гиркана II и Аристобула II – делает ее уникальной фигурой, способной, по крайней мере теоретически, объединить их сторонников. Это также способ нейтрализовать одну из потенциальных угроз: оставив Мариамну без защиты, он рисковал бы тем, что ее имя использовали бы другие претенденты на трон. Так он получает и жену царской крови, и сильный политический козырь. Ирод всегда мыслил стратегически, даже в любви и браке.

Лиэль вздыхает.

– Да, ты прав. Политика, всегда политика… Даже в таком, казалось бы, личном выборе. Бедная Мариамна. Ее судьба теперь неразрывно связана с этим амбициозным и жестоким человеком. 

Ирод тем временем трогает коня, направляя его по широкой, вымощенной камнем Аппиевой дороге, ведущей прямо в сердце Города.

– Первым делом – к Антонию, – говорит он своим спутникам. – Марк Антоний не забыл моих прежних услуг. Он знает, что я человек слова и дела. А если его влияния окажется недостаточно, что ж, есть еще и Октавиан. Рим должен наконец понять: только сильная рука, беззаветно преданная Риму, сможет удержать Иудею в узде. И эта рука – моя.

Экран мерцает, перенося Гая и Лиэль в роскошный атриум римской виллы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь отверстие в крыше – комплювий, – играют на мозаичном полу и освежают воду в имплювии. Слышен приглушенный шум городской жизни, но здесь, в тени колонн, царит атмосфера власти и утонченной роскоши. Марк Антоний, облаченный в свободную тунику, полулежит на клинэ, вкушая виноград. Рядом с ним – несколько приближенных и секретарь с восковыми табличками.

Входит слуга, низко кланяясь.

– Господин, Ирод из Иудеи просит немедленной аудиенции. Говорит, вести чрезвычайной важности.

Антоний лениво машет рукой, на его лице мелькает любопытство.

– Ирод? Наконец-то! Пусть войдет. Давно о нем не было вестей. Посмотрим, какие бури принесли его на наш порог.

Ирод входит. Он успел сменить дорожную одежду на приличную тогу, но следы долгого и опасного пути все еще заметны на его осунувшемся, но решительном лице. Он держится с достоинством, не выказывая ни заискивания, ни излишней гордости.

– Приветствую тебя, Марк Антоний, опора Рима на Востоке! – Голос Ирода звучит твердо. – Рад видеть тебя в силе и здравии.

Антоний откидывается на подушках, внимательно, с легкой усмешкой, изучая гостя.

– Ирод! Рад видеть. Давненько ты не радовал нас своим визитом. До меня долетали смутные слухи… Парфяне, говорят, снова суют свой нос, куда не следует? И этот твой вечный соперник… Антигон, кажется? Опять мутит воду?

– Увы, не просто слухи, Антоний, а жестокая реальность, – Ирод подходит ближе, его голос полон сдерживаемой горечи. – Иерусалим захвачен. Орды парфян и мятежник Антигон учинили там резню. Первосвященник Гиркан, твой верный союзник и друг Рима, схвачен и, боюсь, изувечен. Мой брат Фазаил… – Ирод на мгновение замолкает, в его голосе прорывается боль, – Фазаил предпочел смерть унизительному плену. Я с трудом вырвался, спасая свою семью.

Антоний хмурится, откладывая чашу с вином. Выражение ленивой расслабленности исчезает с его лица.

– Парфяне в Иерусалиме? Это уже не шутки. Они явно зарвались. И что же ты намерен делать, Ирод? Ты ведь не из тех, кто будет сидеть сложа руки и лить слезы. Ты всегда был человеком действия.

– Я пришел просить помощи Рима, Антоний, – прямо говорит Ирод, глядя ему в глаза. – Помощи в восстановлении законной власти и изгнании парфянских захватчиков. Гиркан, если он еще жив и способен править, должен быть восстановлен на своем месте. Или же, если его правление стало невозможным, нужно найти ему достойную замену. Я мог бы предложить кандидатуру моего юного брата Ферора, или даже моего сына от Дорис, Антипатра, если Сенат сочтет это приемлемым для обеспечения преемственности и стабильности. Главное – Иудея не должна оставаться добычей парфянских ставленников. Это прямая угроза интересам Рима в регионе. Ты помнишь нашу совместную службу, Антоний, как я был предан твоему отцу, а затем и тебе. Моя верность Риму и тебе лично непоколебима.

Антоний задумчиво постукивает пальцами по подлокотнику своего ложа.

– Да, я помню твою службу, Ирод. Ты никогда не подводил. И твоя щедрость, когда она была необходима Риму, также не забыта. Гиркан… боюсь, старик уже не тот. А этот Антигон – опасный фанатик, пляшущий под парфянскую дудку. Такого мы допустить не можем.

В этот момент в атриум, сопровождаемый ликтором, входит еще одна значимая фигура – молодой, но уже излучающий ауру несомненной власти Гай Октавиан. Он приветственно кивает Антонию и затем обращает свой проницательный взгляд на Ирода.

– Марк, до меня дошло, что у тебя гость с Востока, с тревожными новостями, – голос Октавиана спокоен, но в нем чувствуется металл. – Ирод из Иудеи, если не ошибаюсь? Парфянская наглость, о которой ты говоришь, требует незамедлительного и жесткого ответа.

Ирод поворачивается к Октавиану, склоняя голову с должным уважением.

– Цезарь Октавиан. Для меня большая честь. Да, вести из Иудеи неутешительны, но я твердо верю, что совместными усилиями Рима мы сможем исправить сложившееся положение. Я здесь, чтобы предложить Риму свою неизменную верность и все свои силы для восстановления порядка и защиты римских интересов.

Октавиан внимательно, почти не мигая, смотрит на Ирода.

– Твоя прошлая верность Риму хорошо известна, Ирод. Как и твоя энергия и военные таланты. Но просто восстановить престарелого Гиркана… Будет ли этого достаточно, чтобы надолго утихомирить Иудею и дать отпор парфянам? Нам нужен кто-то сильный, кто сможет держать страну в ежовых рукавицах и быть надежным союзником на десятилетия вперед. Кто-то, кто не дрогнет перед трудностями.

Антоний поднимается, его лицо выражает внезапно принятое, почти дерзкое решение. Он обменивается быстрым, понимающим взглядом с Октавианом, который едва заметно кивает в ответ.

– Октавиан абсолютно прав. Просто латать старые дыры – это полумера, которая лишь отсрочит новые проблемы. Ирод, ты не раз доказывал свою преданность и свои незаурядные способности. Ты знаешь Иудею как свои пять пальцев, ты знаешь ее народ, ты знаешь истинную цену парфянским обещаниям. – Он делает паузу, интригующе улыбаясь. – Мы тут с Октавианом немного посовещались еще до твоего прихода, обсуждая положение на Востоке… И знаешь, какая мысль пришла нам в голову? Зачем нам искать кого-то другого, когда перед нами стоит человек, идеально подходящий для решения этой задачи?

Ирод смотрит на них, пытаясь понять, к чему клонят два самых могущественных человека в Риме. Он ожидал обсуждения кандидатур, переговоров о военной помощи, но выражение их лиц намекало на нечто совершенно иное, неожиданное.

– Я готов служить Риму и вам в любом качестве, которое вы сочтете наилучшим для Иудеи и для славы Рима, – осторожно произносит он, чувствуя, как колотится сердце.

Антоний широко усмехается, подходя к Ироду и по-дружески хлопая его по плечу.

– Служить – это, конечно, похвально, Ирод. Но что, если мы предложим тебе нечто гораздо большее, чем просто служба? Что, если Рим решит, что Иудее нужен не просто очередной первосвященник или этнарх, зависящий от каждой смены настроения в Синедрионе, а… настоящий царь? Сильный царь, друг и верный союзник римского народа?

Лиэль, затаив дыхание, наблюдает за этой сценой.

– Царь?! Но он же приехал просить помощи для Гиркана, или, в самом крайнем случае, продвинуть своего сына! А они… они предлагают корону ему самому? Невероятно! Гай, но как это возможно? Разве Рим вот так просто назначает царей в других землях? Да еще и идумеянина – на трон Иудеи, где всегда правили Хасмонеи, потомки Маккавеев! Это же неслыханно! А как же Синедрион? Разве не он должен утверждать такие вещи? И как народ примет царя-идумеянина, навязанного Римом? Это же вызовет страшное возмущение, новые бунты!

Гай кивает, его лицо, как всегда, непроницаемо, но в глазах мелькает огонек интереса.

– Неслыханно для иудеев, возможно, но не для Рима, Лиэль. Рим уже давно практикует политику «разделяй и властвуй», а также установление «дружественных царей» и «союзников римского народа» на своих границах. Это позволяет им контролировать обширные территории, не вводя туда напрямую легионы и не неся полных административных расходов. Вспомни хотя бы царей Каппадокии, Галатии, других малоазийских царств. Рим часто утверждал или даже назначал правителей, которые были ему лояльны и могли обеспечить стабильность в регионе, особенно если речь шла о противостоянии внешним угрозам, таким как парфяне. Что касается Синедриона… В глазах Рима, особенно в такой критический момент, когда Иудея фактически захвачена их врагами, мнение местного совета, каким бы уважаемым он ни был, вторично по отношению к стратегическим интересам империи. Они видят в Антигоне узурпатора, поддержанного парфянами, и действуют соответственно, чтобы восстановить свой порядок.

Лиэль сжимает кулаки, ее голос полон тревоги.

– Но народ! Народ Иудеи не примет так просто царя-чужака, да еще и поставленного римскими мечами! Это же масло в огонь! Хасмонеи, при всех их грехах, были своими, из рода священников, они боролись за нашу веру! А идумеянин… это будет воспринято как прямое оскорбление!

– Рим это понимает, Лиэль, но их расчет иной, – продолжает Гай. – Антоний и Октавиан – прежде всего прагматики. Им не нужны слабые, колеблющиеся марионетки или бесконечные династические распри Хасмонеев, которые лишь ослабляют регион. Им нужен сильный, решительный, лояльный и, что немаловажно, полностью обязанный им своим возвышением правитель. Ирод, с его энергией, военным опытом, доказанной преданностью и, как тонко намекнул Антоний, &quot;щедростью&quot; в прошлом, – идеальный кандидат в их глазах. Они рассчитывают, что он, получив римскую поддержку и легионы, сможет силой подавить любое сопротивление. А затем, уже утвердившись, будет искать способы легитимизировать свою власть в глазах народа – через брак с Хасмонейкой Мариамной, через щедрые дары. Для римского Сената и триумвиров идумейское происхождение Ирода – не препятствие, а возможно, даже преимущество. Он не связан старыми династическими счетами так, как Хасмонеи, и будет полностью зависеть от поддержки Рима. Его первоначальная, скромная просьба о восстановлении Гиркана или назначении сына лишь подчеркнула в их глазах его умеренность и готовность принять любое решение Рима. Он блестяще, возможно, даже не до конца осознавая это сам, разыграл свои карты. А «принятие народом»… Римская история знает много примеров, когда это принятие приходило уже после того, как новый правитель демонстрировал свою силу и способность обеспечить порядок.

Ирод стоит перед двумя триумвирами, и на его лице изумление борется с едва проступающей, невероятной надеждой.

– Царь?.. Вы… вы действительно это имеете в виду? – его голос, обычно такой твердый, предательски дрогнул.

Антоний кладет руку ему на плечо, его взгляд серьезен.

– Более чем серьезно, Ирод. Рим нуждается в тебе на троне Иудеи. И сама Иудея, истерзанная смутами, нуждается в таком правителе, как ты.

Экран переносит наблюдателей в величественное здание Курии Гостилии на Римском Форуме. Зал заседаний Сената полон – сенаторы в белоснежных тогах с пурпурными полосами занимают свои места на каменных скамьях. Воздух пропитан ожиданием и некоторым напряжением. В центре, на возвышении, – консулы, председательствующие на заседании. Марк Антоний и Октавиан занимают почетные места, их присутствие подчеркивает важность момента. Чуть в стороне, но также на видном месте, располагается и третий триумвир – Марк Эмилий Лепид, хотя его фигура и кажется менее вовлеченной в происходящее, чем фигуры его более амбициозных коллег.

Ирод стоит перед сенаторами – не как проситель, но и не как завоеватель. Он одет в скромную, но дорогую тогу, его лицо выражает серьезность и решимость. Он знает, что сейчас решается его судьба и, возможно, судьба Иудеи на многие годы вперед.

– …и посему, отцы-сенаторы, – звучит зычный голос одного из консулов, завершающего свою речь, – учитывая дерзкое вторжение парфян, вероломство мятежника Антигона и необходимость скорейшего восстановления порядка и защиты интересов Рима на Востоке, мы, консулы, по настоятельному предложению доблестных триумвиров Марка Антония, Гая Юлия Цезаря Октавиана и Марка Эмилия Лепида, хотя основная инициатива в данном вопросе исходила от наших коллег, ведущих дела на Востоке, выносим на ваше суждение следующее: провозгласить Ирода, сына Антипатра, верного союзника и друга римского народа, царем Иудеи!

По залу пробегает гул. Одни сенаторы одобрительно кивают, другие обмениваются удивленными, даже скептическими взглядами. Назначить царем идумеянина, обойдя оставшихся Хасмонеев, – это действительно было смелым, если не сказать беспрецедентным решением.

– Да, отцы-сенаторы! – Антоний поднимается со своего места, его голос, привыкший командовать легионами, легко заполняет пространство Курии. – Я лично знаю Ирода! Я видел его в бою, я знаю его преданность Риму! Он не раз доказывал свою доблесть и мудрость. В то время как Хасмонеи погрязли в междоусобицах, ослабляя Иудею и открывая двери нашим врагам, Ирод и его отец всегда были твердой опорой Рима. Сейчас, когда парфянская гидра подняла голову и угрожает нашим восточным провинциям, нам нужен не просто символ древнего рода, а сильный и решительный правитель, способный дать отпор врагу и обеспечить стабильность! Ирод – именно такой человек!

Октавиан, в свою очередь, также встает. Его речь короче, но не менее весома.

– Соглашусь с коллегой Антонием. Прагматизм и безопасность Рима – вот что должно руководить нашими решениями. Ирод доказал свою лояльность и эффективность. Назначение его царем Иудеи – это не только признание его заслуг, но и стратегический шаг, укрепляющий наши позиции на Востоке. Рим нуждается в сильных союзниках, способных самостоятельно защищать свои земли и наши общие интересы. Лепид, я уверен, также поддержит это решение, направленное на укрепление государства.

Лепид, несколько формально, поднимается и произносит несколько слов в поддержку предложения, подчеркивая необходимость единства перед лицом внешних угроз, хотя его энтузиазм заметно уступает пылу Антония и холодной решимости Октавиана.

Один из старых сенаторов, известный своим консерватизмом и скрупулезным отношением к римским традициям, медленно поднимается, опираясь на посох. Его голос звучит скрипуче, но отчетливо.

– Почтенные триумвиры, досточтимые консулы! Мы все понимаем остроту момента и парфянскую угрозу. Но… идумеянин на троне Иудеи? Провозглашенный царем здесь, в Риме, без какого-либо участия их собственного Синедриона или ясно выраженной воли народа? Не посеем ли мы этим решением семена еще большего раздора? Не станет ли такой царь, обязанный своим троном исключительно нам, восприниматься как чужеземный ставленник, тиран, а не законный правитель? Мы помним, сколь ревностно иудеи относятся к своим обычаям и своей независимости в вопросах веры и престолонаследия.

Антоний выходит вперед, его взгляд тверд, а голос не допускает возражений.

– Уважаемый Луций Марций! Ваши опасения понятны, но позвольте заверить вас и весь Сенат: мы даем Иудее не тирана, а единственную надежду на восстановление мира и порядка! – он обводит зал властным взглядом. – Парфяне уже оскверняют Иерусалим! Ставленник парфян Антигон уже показал, что такое настоящая тирания, начав с убийств и изувечивания своих же соплеменников! О какой «воле народа» можно говорить, когда народ стонет под сапогом захватчиков? Ирод, получив от нас царский титул и, что важнее, поддержку римских легионов, будет иметь законное право и реальную силу, чтобы изгнать парфян и сокрушить мятежников. Его брак с Мариамной, представительницей древнего рода Хасмонеев, станет залогом будущего примирения. Он будет не просто нашим ставленником, а сильным защитником своей страны, гарантом стабильности на наших восточных рубежах. Именно такой правитель нужен Иудее сейчас, а не слабая фигура, которая утонет в склоках и вновь приведет страну к хаосу! Рим предлагает не порабощение, а избавление и прочный мир под властью сильного, нами поддержанного царя!

Голосование проходит быстро. Влияние триумвиров, особенно Антония и Октавиана, а также очевидная парфянская угроза делают свое дело. Большинство сенаторов поднимают руки в знак согласия.

Консул торжественно объявляет:

– Сенат и народ Рима постановили: Ирод, сын Антипатра, провозглашается царем Иудеи! Да сопутствует ему удача и да служит он верой и правдой Риму и своему народу!

Ирод, стоявший до этого с достоинством, но с заметным внутренним напряжением, выпрямляется еще больше. Его лицо выражает глубокую серьезность. Он кладет правую руку на сердце и слегка склоняет голову – в знак глубокого уважения и принятия высокой ответственности. В его глазах на мгновение вспыхивает огонь триумфа.

Лиэль, наблюдая за этим, качает головой.

– Так просто… и так судьбоносно. Несколько речей, голосование… и вот, человек, еще недавно бывший изгнанником, становится царем по воле чужеземного Сената. Поистине, Рим – вершитель судеб мира в это время.

Гай коротко кивает.

– Прагматизм, Лиэль. Чистый прагматизм. Риму нужен был сильный и лояльный правитель в Иудее, способный противостоять парфянам и внутренним смутам. Ирод подходил на эту роль как нельзя лучше. Остальное – детали, которые, с точки зрения Рима, можно уладить позже, силой или дипломатией. Теперь у Ирода есть титул и обещание поддержки. Но впереди у него самое сложное – завоевать свое царство.

Экран машины времени гаснет и вновь вспыхивает, показывая теперь побережье Финикии, порт Птолемаиды, он же Акко. 39 год до н.э. Римские транспортные корабли стоят на рейде, с них на берег сходят воины – как иудейские наемники Ирода, так и первые отряды римской помощи. Сам Ирод, в боевых доспехах, уже на берегу, всматривается на юг, в сторону Иудеи. Его лицо сурово и решительно. Рядом с ним – несколько его верных полководцев и римский офицер, легат от Гая Вентидия Басса, который в это время успешно теснил парфян в Сирии.

– Приветствую тебя на земле, почти иудейской, царь Ирод! – произносит римский легат, козыряя. – Корабли доставили тебя и твоих людей, как и распорядился великий Антоний. Эти две когорты – первая ласточка римской помощи. Основные силы под командованием легата Гая Сосия будут готовы присоединиться к тебе, как только ситуация с парфянами в Сирии будет окончательно стабилизирована. Вентидий шлет тебе свое почтение и желает скорейшей победы.

Ирод коротко кивает, его взгляд не отрывается от горизонта.

– Передай мою благодарность Вентидию и Риму за их слово. Каждый день, пока я здесь, а не в Иерусалиме, – это еще один день, когда узурпатор Антигон травит умы моего народа и укрепляет свою незаконную власть! Какие вести из Иудеи, Птолемей? – обращается он к одному из своих командиров, мужчине средних лет, чье лицо испещрено шрамами былых сражений. – Ты, как брат моей первой жены Дорис и дядя моего первенца Антипатра, знаешь настроения в народе не понаслышке.

Птолемей, опытный воин, мрачно качает головой.

– Вести, мой царь, прямо скажем, не радужные. Антигон не терял времени даром. Он повсюду трубит, что ты – римская марионетка, идумейский выскочка, идущий осквернить Святую Землю и веру отцов. И многие, увы, ему верят, особенно в Галилее и в самом Иерусалиме, где он укрепился. Его сторонники многочисленны, фанатичны, и остатки парфянских головорезов, разбитых Вентидием, но не уничтоженных до конца, все еще с ним. Они готовы драться за каждый город, за каждый камень.

Ирод сжимает кулаки, на его скулах играют желваки.

– Я так и думал. Титул, дарованный мне Сенатом, – это лишь право на войну. Настоящую корону придется вырвать из рук этого Хасмонейского выродка мечом! – его голос становится жестким, как сталь. – Мы начнем с Галилеи. Она всегда была гнездом смутьянов и разбойников. Пусть первыми узнают, что их новый царь не потерпит неповиновения! Мы пройдем эту землю огнем и мечом, если понадобится, но порядок будет восстановлен! И каждый, кто осмелится поднять оружие против законного царя, утвержденного Римом, заплатит своей головой! А парфяне… их время в Иудее прошло!

Лиэль, наблюдая за сценой, тихо обращается к Гаю:

– Постой, Гай… «Брат моей первой жены Дорис и дядя моего первенца Антипатра»? Значит, Мариамна, Хасмонейка, на которой он собирается жениться для легитимации власти, – это не первая его жена? И у него уже есть сын-первенец, Антипатр? Но… разве это… разве это дозволено? Иметь нескольких жен одновременно? Я думала, херем рабби Гершома… И потом, насколько я помню, даже если многоженство и допускалось, для простого иудея, кажется, было ограничение – не более четырех жен, если он мог их всех обеспечить. А цари?

Гай слегка усмехается, предвидя ее вопрос.

– Лиэль, херем рабби Гершома Меор ха-Гола, который ты упоминаешь, – это постановление, запретившее многоженство ашкеназским евреям, было принято более чем через тысячу лет после этих событий, в XI веке. Во времена Второго Храма, да и много позже в некоторых общинах, ситуация была иной. Многоженство, особенно для царей и знати, не было чем-то из ряда вон выходящим, хотя и не всегда приветствовалось пророками и мудрецами, если оно вело к забвению Закона или чрезмерному увлечению чужеземными обычаями. Вспомни того же царя Давида или Соломона. Что касается ограничения в четыре жены для простолюдинов, о котором ты говоришь, – да, такие толкования существовали в Галахе, например, в Гемаре (трактат Йевамот 65а), где обсуждается, что мужчине разрешается брать до четырех жен, при условии, что он способен справедливо выполнять свои супружеские обязанности и обеспечивать каждую из них. Но это касалось тех, кто мог себе это позволить, и не было повсеместной практикой.

Лиэль задумчиво кивает.

– То есть, для некоторых общин это оставалось нормой гораздо дольше?

– Именно, – подтверждает Гай. – Возьмем, к примеру, йеменских евреев – одну из древнейших общин, чьи корни уходят ко временам царицы Савской, она же царица Шва, ещё до разрушения Первого Храма. У них многоженство практиковалось вплоть до XX века. Это было связано и с галахическими нормами, которые они соблюдали, и с особыми социальными условиями, например, высоким уровнем детской смертности или необходимостью выполнить заповедь левиратного брака. Они не подпадали под запрет Рабейну Гершома, который распространялся в основном на ашкеназские общины. Даже после создания Государства Израиль, когда светское законодательство, во многом основанное на европейских моногамных традициях, запретило многоженство, для йеменских репатриантов, уже состоявших в полигамных браках в Йемене до приезда (особенно во время операции «Ковер-самолет» в 1949–1950 годах), было сделано исключение – их браки признавались действительными.

Лиэль выглядит удивленной.

– Не знала таких подробностей о йеменской общине… То есть, многоженство у них было не просто пережитком, а имело галахическое и социальное обоснование? И они могли себе это позволить?

– Да, но важно понимать, что и там это не было массовым явлением, – уточняет Гай. – Экономические факторы играли большую роль – содержание нескольких семей требовало значительных средств. Часто второй брак заключался, если первая жена была бесплодна, а заповедь «плодитесь и размножайтесь» имеет огромное значение. Йеменские евреи, известные своей строгой религиозностью и сохранением древних традиций, включая знание иврита, находили этому галахическое оправдание. Женщины часто занимались ремеслами, например, искусной вышивкой, а мужчины – ювелирным делом или торговлей, что могло обеспечивать экономическую базу для такой семьи. Так что для Ирода, как для царя той эпохи, обладающего ресурсами и политическими амбициями, иметь несколько жен, включая первую жену Дорис и будущую жену Мариамну, было в рамках допустимого, хоть и несло в себе семена будущих конфликтов. Предостережение Торы царю &quot;да не умножит себе жен, дабы не развратилось сердце его&quot; (Дварим 17:17) оставалось актуальным.... Сейчас его главная цель – завоевать трон. А семейные дела… они будут решаться потом. Он реалист. Он понимает, что титул без силы – пустой звук. Антигон – не просто мятежник, в глазах значительной части населения он законный наследник Хасмонеев, первосвященник. Ирод для них – чужак, идумей, ставленник ненавистного Рима.</text>
      <sha1>no8eb2eziizz0mdxffknfclocfdwver</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>260994</id>
      <parentid>260993</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T13:44:13Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>s</comment>
      <origin>260994</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="592297" sha1="6wc62xhlzwevpsbc0htbpzwti3q1c77" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

– Итак, Цезарь вернулся в Рим с триумфом… вернее, с правом на триумф за свои успехи в Испании, – говорит Гай, наблюдая за сценами тайных переговоров в роскошных римских домах. – Но он столкнулся с дилеммой: по закону, полководец, ожидающий триумфа, должен был оставаться за пределами городских стен Рима (померия) со своей армией до дня триумфального шествия. Однако для выдвижения своей кандидатуры в консулы он должен был лично явиться в город и зарегистрироваться. Сенат, где преобладали его противники-оптиматы, отказался сделать для него исключение.

– И это поставило Цезаря перед выбором, – подхватывает Лиэль, – либо триумф и отказ от консульства в этом году, либо консульство, но без триумфа. Цезарь, как всегда, выбрал то, что сулило большую реальную власть и перспективы – консульство. Он отказался от триумфа и вошел в город, чтобы баллотироваться. Но он понимал, что в одиночку противостоять сенатской олигархии будет крайне сложно.

Мы видим, как Цезарь, используя все свое дипломатическое искусство и обаяние, проводит серию тайных встреч с двумя другими влиятельнейшими фигурами Рима того времени: Гнеем Помпеем Великим и Марком Лицинием Крассом.

– Помпей, – поясняет Гай, указывая на величественную фигуру полководца, – вернулся с Востока несколькими годами ранее, осыпанный славой победителя Митридата и пиратов. Он распустил свою армию, ожидая, что Сенат утвердит все его распоряжения на Востоке и наделит землей его ветеранов. Но сенаторы-оптиматы, опасаясь его чрезмерного влияния, всячески затягивали решение этих вопросов, унижая и раздражая &quot;Великого&quot;.

– А Красс, – Лиэль переводит взгляд на другого участника тайных переговоров, немолодого, но все еще энергичного человека с проницательным взглядом, – богатейший человек Рима, подавивший восстание Спартака. Он также имел свои счеты с Сенатом, который не оказывал ему должного уважения и препятствовал его политическим амбициям, особенно опасаясь его финансового могущества и связей со всадничеством. К тому же, между Помпеем и Крассом существовала давняя вражда и соперничество.

Цезарь встречается с каждым из них по отдельности, а затем организует их совместную встречу.

– Господа, – обращается Цезарь к Помпею и Крассу, когда они наконец собираются вместе в обстановке строжайшей секретности, – поодиночке нас легко могут раздавить эти напыщенные сенаторы, которые боятся любого, кто превосходит их умом, доблестью или влиянием. Они заблокировали твои, Гней Помпей, справедливые требования по утверждению восточных дел и наделению ветеранов землей. Они препятствуют твоим, Марк Красс, финансовым интересам и политическим устремлениям. И они сделают все, чтобы не допустить меня до консульства, а если я и буду избран, то свяжут мне руки.

– И что ты предлагаешь, Гай Юлий? – Помпей смотрит на Цезаря с недоверием, но и с интересом. – Союз между нами? Между мной и Крассом? Ты забыл о нашей… э-э… взаимной симпатии?

Красс криво усмехается, но молчит, ожидая развития событий.

– Я предлагаю не личную дружбу, а политический союз, – твердо отвечает Цезарь. – Объединение наших сил, нашего влияния, наших ресурсов. Если мы трое будем действовать сообща, ни одна сила в Риме не сможет нам противостоять. Я стану консулом и проведу законы, нужные тебе, Помпей, для твоих ветеранов и утверждения твоих распоряжений. Я обеспечу поддержку твоим, Красс, финансовым начинаниям и интересам всадничества. А вы, в свою очередь, поддержите меня и мои будущие планы. Вместе мы сможем контролировать Республику.

– Три головы у чудовища, – мрачно замечает Красс. – Но в твоих словах есть резон, Цезарь. Сенат действительно зарвался.

– Если мы договоримся, – Помпей задумчиво барабанит пальцами по столу, – то в Риме не будет принято ни одного решения, которое не было бы угодно нам троим.

После долгих и, вероятно, непростых переговоров, взаимных уступок и гарантий, три самых могущественных человека Рима заключают неформальное, тайное соглашение, вошедшее в историю как Первый Триумвират. Это не была официальная магистратура, а скорее частная договоренность о совместных политических действиях.

– Так в 60 году до н.э. родился Первый Триумвират, – комментирует Гай. – Союз Цезаря, Помпея и Красса. Цезарь принес в этот союз свой политический гений, популярность у народа и будущие консульские полномочия. Помпей – свою военную славу, огромный авторитет и преданных ветеранов. Красс – несметные богатства и влияние на финансовые круги и всадничество.

– Их цели были различны, но на данном этапе совпадали, – добавляет Лиэль. – Цезарь хотел консульства, а затем проконсульства в какой-нибудь важной провинции, где можно было бы снискать военную славу и собрать армию. Помпей – утверждения своих восточных распоряжений и наделения землей ветеранов. Красс – удовлетворения своих финансовых и политических амбиций, возможно, также мечтая о военном командовании, которое могло бы сравниться со славой Помпея. Этот союз, хоть и основанный на взаимном недоверии и личных интересах, на несколько лет определил всю политическую жизнь Рима.

Триумвиры пожимают друг другу руки. Их лица выражают удовлетворение от заключенной сделки. Тень их объединенной мощи нависает над Римом.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в бурлящий Рим следующего, 59 года до н.э. Благодаря поддержке своих могущественных союзников по Триумвирату, Помпея и Красса, Гай Юлий Цезарь одержал победу на консульских выборах. Его коллегой по консульству стал Марк Кальпурний Бибул, ставленник сенатской оппозиции, оптиматов, которые надеялись, что он сможет сдерживать радикализм Цезаря.

– Итак, Цезарь – консул! – говорит Гай, указывая на Форум, где новый консул уже развил кипучую деятельность. – То, к чему он так долго стремился, свершилось. Теперь у него есть реальная власть для проведения своих планов и выполнения обязательств перед Помпеем и Крассом.

– Но его коллега, Бибул, – это же ходячая обструкция! – замечает Лиэль. – Оптиматы явно рассчитывали, что он парализует все инициативы Цезаря, используя право вето или объявляя неблагоприятные предзнаменования (obnuntiatio), что могло остановить любую общественную деятельность.

Мы видим Цезаря, который, не обращая внимания на сопротивление Бибула, начинает действовать решительно и напористо. Первым делом он выносит на обсуждение аграрный закон – Lex Julia Agraria. Этот закон предусматривал наделение землей неимущих граждан и ветеранов Помпея за счет государственных земель в Италии, а также земель, которые предполагалось выкупить у частных владельцев.

– Мой первый закон, граждане Рима! – голос Цезаря гремит на Форуме, где он лично представляет законопроект народному собранию, обходя Сенат, который явно был настроен против. – Закон о земле! Наши доблестные ветераны, проливавшие кровь за Республику под командованием Гнея Помпея, заслужили награду! Наши неимущие граждане, лишенные средств к существованию, получат землю и смогут кормить свои семьи! Это справедливо! Это необходимо для блага Рима!

Толпа отвечает восторженными криками. Ветераны Помпея, специально приведенные в город, горячо поддерживают консула.

– Бибул и его сенатские приспешники пытаются этому помешать! – продолжает Цезарь, указывая на группу оптиматов, пытающихся сорвать голосование. – Они не хотят, чтобы народ получил землю! Они боятся усиления Помпея! Но мы не позволим им этого!

Происходят стычки. Сторонники Цезаря и Помпея силой оттесняют оппонентов. Бибул, пытавшийся протестовать и объявить дурные предзнаменования, был облит нечистотами и изгнан с Форума. После этого он заперся у себя дома до конца консульства, лишь время от времени рассылая эдикты о неблагоприятных знамениях, на которые Цезарь уже не обращал внимания.

– Какая наглость! Какое пренебрежение всеми традициями! – возмущается один из сенаторов-оптиматов, наблюдая за происходящим. – Он правит, как царь, опираясь на толпу и солдат! Бибул низведен до роли домашнего авгура!

– Год консульства Юлия и Цезаря, – язвительно замечает другой, намекая на полное бессилие Бибула.

– Аграрный закон был принят, – констатирует Гай. – Воля триумвиров восторжествовала. Помпей получил то, чего так долго добивался для своих ветеранов. А Цезарь продемонстрировал свою силу и завоевал еще большую популярность у народа.

– Но это было только начало, – добавляет Лиэль. – Цезарь провел еще целый ряд важных законов. Был утвержден закон об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке (Lex Julia de actis Cn. Pompei), что было вторым главным обязательством Цезаря перед &quot;Великим&quot;.

– И, конечно, он не забыл о Крассе, – говорит Гай. – Был принят закон, снижавший откупную сумму для публиканов (сборщиков налогов) в провинции Азия. Публиканы, в основном из сословия всадников, были тесно связаны с Крассом, и эта мера значительно укрепила его позиции и лояльность этого влиятельного слоя.

Цезарь также проводит закон о публикации отчетов о заседаниях Сената и народного собрания – Acta Senatus и Acta Diurna Populi Romani. Это были своего рода первые официальные газеты, информировавшие граждан о деятельности властей.

– Какая интересная мера! – восклицает Лиэль. – Повышение прозрачности власти, доступ граждан к информации. Это должно было понравиться народу.

– Несомненно, – соглашается Гай. – Хотя, конечно, содержание этих &quot;актов&quot; тщательно контролировалось. Но сам факт их появления был новаторским. Кроме того, Цезарь провел закон против вымогательства в провинциях (Lex Julia de repetundis), направленный на борьбу с коррупцией наместников. Это тоже была популярная мера, хотя сам Цезарь в будущем не всегда будет щепетилен в вопросах обогащения за счет провинциалов.

И, наконец, самый важный для самого Цезаря закон, принятый уже к концу его консульства при поддержке народного трибуна Ватиния, – Lex Vatinia de provincia Caesaris.

– А вот и главный приз для самого Цезаря! – Гай указывает на голосование по этому закону. – Закон Ватиния предоставлял Цезарю после окончания его консульского срока проконсульство на пять лет не в какой-нибудь захудалой провинции, а сразу в двух стратегически важных: Цизальпийской Галлии (Северная Италия, населенная галлами, но уже сильно романизированная и важная для контроля над альпийскими проходами) и Иллирике (область на Адриатическом побережье Балкан, важная для операций на Балканах и возможного продвижения на восток).

– И это еще не все! – добавляет Лиэль. – Вскоре после этого Сенат, опасаясь, что народное собрание, находящееся под влиянием Цезаря, предоставит ему еще более широкие полномочия или другие привлекательные провинции, решил действовать на опережение. Они сами добавили к его проконсульскому назначению еще одну провинцию – Нарбоннскую Галлию. Это была уже давно существующая римская провинция на юге современной Франции, граничившая с еще не завоеванными галльскими землями. Таким образом, Цезарь получал под свой контроль огромную территорию, которая служила бы ему плацдармом для дальнейшей экспансии.

– Пять лет! И три провинции, дающие ему огромную армию и возможность вести войны, снискать славу и богатство! – отмечает Лиэль. – Это была идеальная стартовая площадка для его будущих завоеваний и укрепления личной власти. Оптиматы были в ярости, но ничего не могли поделать. Триумвират действовал как единый механизм.

Консульство Цезаря подходит к концу. Он добился всего, чего хотел: провел нужные законы для своих союзников, укрепил свою популярность и обеспечил себе блестящее проконсульское назначение.

– Этот год, 59-й до н.э., – заключает Гай, – стал поворотным. Цезарь показал, что готов действовать решительно, не считаясь с сенатской оппозицией и традициями, опираясь на силу триумвирата и поддержку народа. Он заложил основы своего будущего могущества.

– А Республика сделала еще один шаг к своему закату, – добавляет Лиэль. – Власть все больше концентрировалась в руках нескольких сильных личностей, а традиционные институты теряли свое значение.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из бурлящего политическими интригами Рима на север, за Альпы. Год 58 до н.э. Гай Юлий Цезарь, завершив свое консульство, отправляется в назначенные ему провинции – Цизальпийскую Галлию, Иллирик и Нарбоннскую Галлию. Огромные территории, значительные военные силы под его командованием и пятилетний срок проконсульства (который позже будет продлен) – все это создает идеальные условия для реализации его далеко идущих планов.

– Консульство Цезаря в 59-м году было лишь прелюдией, – говорит Гай, глядя на карту Галлии, еще не полностью покоренной Римом. – Теперь начинается главный акт его восхождения – Галльские войны. Формально он должен был управлять уже существующими провинциями, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы ограничился этим. Он искал славы, добычи и, главное, преданной, закаленной в боях армии. И Галлия предоставила ему все это в избытке.

– Да, обширные, богатые, но раздробленные земли &quot;косматой&quot; Галлии, населенные многочисленными и воинственными племенами, стали для него настоящим Клондайком, – подхватывает Лиэль. – Он использовал любой предлог – миграцию гельветов, призывы о помощи от одних галльских племен против других, угрозу со стороны германцев – чтобы начать военные действия и постепенно расширять римское влияние.

На экране мелькают сцены: римские легионы в походных колоннах пересекают реки, строят лагеря, вступают в ожесточенные схватки с галльскими воинами, одетыми в яркие одежды и вооруженными длинными мечами и щитами. Видны осады галльских укрепленных поселений – оппидумов.

– Первой крупной кампанией стала война с гельветами в 58 году до н.э., – комментирует Гай. – Это могущественное кельтское племя, населявшее земли на плато между Рейном, Роной и горной цепью Юра (территории современной западной Швейцарии), решило по разным причинам, включая давление со стороны германских племен, массово переселиться в более плодородные и спокойные области западной Галлии. Их миграция, насчитывавшая, по словам Цезаря, около 300 тысяч человек, включая женщин и детей, создавала угрозу для римских союзников и стабильности в Нарбоннской Галлии. Цезарь использовал это как предлог для вмешательства.

– И разгромил их в нескольких кровопролитных сражениях, наиболее известное из которых – битва при Бибракте, – добавляет Лиэль. – Он не только остановил миграцию, но и заставил большую часть выживших гельветов вернуться на свои опустевшие земли, чтобы они не остались незащищенными перед германской угрозой с востока. Это была демонстрация силы и решимости.

– Затем, в том же 58 году до н.э., он вмешался в конфликт между галльскими племенами эдуев, союзников Рима, и секванов, которые призвали на помощь германского вождя Ариовиста, – продолжает Гай. – Цезарь вступил в переговоры с Ариовистом, но они закончились ничем. Тогда он дал германцам бой, предположительно, у современного Безансона, и нанес им сокрушительное поражение, изгнав их за Рейн. Это значительно укрепило его авторитет среди галлов и продемонстрировало, что Рим готов защищать своих союзников.

Год 57 до н.э. Кампания против белгов – коалиции воинственных племен на севере Галлии.

– Белги считались самыми храбрыми из галлов, – говорит Лиэль, указывая на сцену ожесточенной битвы на реке Сабис (Самбре). – Они собрали огромное войско, чтобы противостоять Цезарю. Битва на Сабисе была одной из самых тяжелых для римлян. В какой-то момент положение легионов было критическим, и сам Цезарь, схватив щит у одного из солдат, бросился в гущу боя, воодушевляя своих воинов.

– Его личное мужество и своевременное прибытие подкреплений решили исход сражения, – добавляет Гай. – Белги были разбиты. Постепенно, одно за другим, их племена покорялись Риму.

Следующие годы – это череда непрерывных кампаний по всей Галлии. Покорение приморских племен веннетов, обладавших сильным флотом, экспедиции за Рейн против германцев. Галлия шаг за шагом попадала под римский контроль.

– Что двигало Цезарем в этих войнах? – задумчиво произносит Лиэль. – Конечно, стремление к славе, к триумфу, который он так и не получил за Испанию. Но не только это.

– Безусловно, добыча! – восклицает Гай. – Галлия была богата золотом, серебром, рабами. За годы войны Цезарь и его офицеры баснословно обогатились. Огромные суммы шли в Рим, подкупая политиков и ублажая народ. Он смог не только расплатиться со своими колоссальными долгами, но и приобрести еще большее влияние.

– И, конечно, армия, – добавляет Лиэль. – За эти годы он создал невероятно боеспособную, преданную лично ему армию. Легионеры, прошедшие с ним через огонь и воду, видевшие его мужество и щедрость (он удваивал им жалованье, делился добычей), были готовы идти за ним куда угодно. Эта армия стала его главным политическим аргументом.

– Его популярность в Риме, благодаря &quot;Запискам о Галльской войне&quot;, которые он регулярно отправлял в Сенат и публиковал, также росла невероятными темпами, – говорит Гай. – Он представлял себя как защитника Республики, расширяющего ее пределы и несущего цивилизацию варварам. Хотя на деле это было жестокое завоевание, сопровождавшееся массовыми убийствами, продажей в рабство целых племен и разрушением городов.

Год 52 до н.э. Общее восстание галлов под предводительством харизматичного вождя арвернов Верцингеторига. Это был самый опасный момент для Цезаря за все время Галльских войн.

– Верцингеториг сумел объединить множество галльских племен, осознавших, что поодиночке им не выстоять против Рима, – рассказывает Лиэль, и на экране появляются сцены осады Аварика и решающей битвы при Алезии. – Он использовал тактику &quot;выжженной земли&quot;, пытался лишить римлян продовольствия.

– Осада Алезии стала кульминацией войны, – Гай указывает на грандиозные двойные осадные линии, построенные Цезарем вокруг города, где укрылся Верцингеториг, и против подходившей на помощь галльской армии. – Это был шедевр военной инженерии и тактики. Цезарь, оказавшись между двух огней, сумел разгромить и осажденных, и тех, кто пришел им на помощь.

Верцингеториг, видя безнадежность положения, сдается Цезарю, чтобы спасти своих людей от голодной смерти. Он выходит из Алезии и бросает свое оружие к ногам римского проконсула.

– С падением Алезии и пленением Верцингеторига организованное сопротивление галлов было сломлено, – заключает Гай. – Хотя отдельные очаги сопротивления еще вспыхивали в течение нескольких лет, к 51 году до н.э. Галлия была фактически покорена и превращена в римскую провинцию.

– Цезарь добился всего, чего хотел, – говорит Лиэль. – Несметные богатства, непререкаемый авторитет, огромная, закаленная и фанатично преданная ему армия. Он стал самой могущественной фигурой в Риме.

Экран машины времени, после демонстрации масштабных сражений в Галлии, переносит Гая и Лиэль к берегам пролива, который римляне называли Океаном, а мы знаем как Ла-Манш. Годы 55 и 54 до н.э. Цезарь, укрепив свое положение в Галлии, обращает свой взор на таинственный и малоизвестный римлянам остров – Британию.

– После покорения основной части Галлии и отражения германской угрозы, неуемная энергия Цезаря и его жажда новых свершений толкают его на еще более дерзкое предприятие – экспедицию в Британию, – говорит Гай, указывая на флот римских кораблей, готовящихся к отплытию от побережья Галлии.

– Официальным предлогом для вторжения была помощь, которую некоторые британские племена якобы оказывали галлам в их борьбе против Рима, – добавляет Лиэль. – Но истинные мотивы Цезаря, скорее всего, были сложнее: стремление к славе первооткрывателя и завоевателя новых земель, поиск добычи (ходили слухи о богатствах Британии, особенно о жемчуге), а также желание продемонстрировать римскую мощь и запугать как британцев, так и оставшихся непокоренными галлов.

Первая экспедиция, 55 год до н.э. Мы видим, как римские легионы с трудом высаживаются на британском побережье, вероятно, в районе современного Кента, под градом копий и камней от встречающих их британских воинов, облаченных в шкуры и раскрашенных боевой раскраской. Их боевые колесницы производят устрашающее впечатление на римлян.

– Первая высадка была скорее разведкой боем, – комментирует Гай. – Цезарь привел с собой всего два легиона. Высадка оказалась чрезвычайно трудной. Британцы храбро сражались на берегу, а римские корабли из-за мелководья не могли подойти близко. Говорят, положение спас аквилифер (знаменосец) X легиона, который с орлом в руках первым прыгнул в воду, увлекая за собой остальных солдат.

– Даже высадившись, римляне столкнулись с упорным сопротивлением и незнакомой тактикой ведения боя, особенно с использованием боевых колесниц, – добавляет Лиэль.

– К тому же, их флот, стоявший на якоре у побережья, сильно пострадал от внезапного шторма. Цезарь заключил поспешный мир с несколькими местными племенами, взял заложников и, не добившись значительных успехов, вернулся в Галлию до наступления зимы. Эта экспедиция была больше демонстрацией, чем завоеванием.

Вторая экспедиция, 54 год до н.э. На этот раз Цезарь подготовился гораздо основательнее. Он собрал значительно больший флот – около 800 кораблей – и армию из пяти легионов и конницы.

– Вторая попытка была куда масштабнее, – говорит Гай, и на экране появляются армады римских судов, пересекающих пролив. – На этот раз высадка прошла более гладко, британцы, напуганные численностью римлян, отступили вглубь острова.

– Цезарь продвинулся вглубь Британии, форсировал Темзу, столкнулся с объединенными силами британских племен под предводительством вождя Кассивелауна, – продолжает Лиэль. – Произошло несколько сражений, в которых римская дисциплина и тактика взяли верх над храбростью британцев. Кассивелаун был вынужден просить мира.

– Цезарь наложил на британцев дань (которую они, вероятно, никогда полностью не выплачивали), взял заложников и запретил Кассивелауну нападать на дружественные Риму племена, – добавляет Гай. – Но и на этот раз он не оставил в Британии гарнизонов и не создал постоянной провинции. Вскоре он снова вернулся в Галлию, где назревали новые волнения.

– Так зачем же были эти британские походы, если они не привели к немедленному завоеванию? – задумчиво спрашивает Лиэль.

– О, политический эффект в Риме был огромен! – восклицает Гай. – Цезарь первым из римлян переправился с армией через &quot;Океан&quot; на этот туманный, почти мифический остров! Сами названия – Британия, Океан – будоражили воображение римлян. Его &quot;Записки&quot; об этих походах читались на Форуме и вызывали восторг. Это была невероятная реклама для него как для полководца и первооткрывателя. Он расширил известные границы мира (orbis terrarum) для римлян.

– То есть, это была скорее имиджевая акция, демонстрация римской мощи и личной отваги Цезаря? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да, – подтверждает Гай. – Хотя нельзя отрицать и стратегический аспект – он показал британцам, что римские орлы могут достичь и их земель, и это, возможно, на какое-то время уменьшило их поддержку галльскому сопротивлению. Но главное – это слава, это престиж, это укрепление его позиций в Риме. И, конечно, бесценный опыт для его армии в проведении десантных операций и боевых действий в незнакомых условиях. Походы Цезаря остались в истории как дерзкая разведка и демонстрация безграничных возможностей Рима и его амбициозного проконсула.

Римские легионы грузятся на корабли, покидая берега Британии. Туман снова скрывает остров, который еще надолго останется за пределами римского владычества, но уже ощутил на себе тяжелую поступь ее легионов.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из туманной Британии и лесов Галлии на восток, к границам Римской республики с могущественным Парфянским царством. Год 53 до н.э. Пока Цезарь добывал славу и богатство в Галлии, а Помпей пытался укрепить свое положение в Риме, третий участник триумвирата, Марк Лициний Красс, также жаждал военных лавров, способных сравниться с достижениями его коллег-соперников.

– Первый Триумвират, этот негласный союз трех титанов, с самого начала был конструкцией хрупкой, основанной на взаимной выгоде и необходимости, а не на искренней дружбе, – говорит Гай, глядя на карту Востока, где разворачиваются новые драматические события. – И одна из его опор вот-вот рухнет.

– Ты говоришь о Крассе, – кивает Лиэль. – После их совместного с Помпеем консульства в 55 году до н.э. (их второго совместного консульства, продлившего полномочия Цезаря в Галлии), Красс получил в управление на пять лет провинцию Сирия. И он видел в этом шанс осуществить свою давнюю мечту – поход на Восток, против Парфии.

Мы видим Красса, уже немолодого, но все еще полного амбиций, собирающего огромную армию в Сирии. Его легионы готовятся к вторжению в Парфянское царство, занимавшее территории современного Ирана и Ирака.

– Красс был баснословно богат, но ему не хватало военной славы, сопоставимой со славой Помпея или растущей популярностью Цезаря, – поясняет Гай. – Победа над Спартаком, хоть и важная, не считалась в Риме столь же почетной, как победа над внешним врагом, да еще и над таким могущественным, как Парфия. Он мечтал о триумфе, о несметных сокровищах Востока, о том, чтобы его имя встало в один ряд с именами Александра Македонского и Помпея.

– Но этот поход с самого начала был авантюрой, – добавляет Лиэль с тревогой. – Парфяне были грозным противником, их тяжелая кавалерия – катафракты – и конные лучники наводили ужас на врагов. Красс, не имевший достаточного опыта ведения войны в таких условиях и, по слухам, пренебрегший советами опытных военачальников, включая армянского царя Артавазда II, который предлагал ему идти через Армению, выбрал прямой, но опасный путь через безводные месопотамские степи.

На экране – изнурительный марш римских легионов по выжженной солнцем пустыне. Солдаты страдают от жажды и зноя. Затем – битва при Каррах. Римская пехота, построенная в плотное каре, окружена и расстреливается тучами парфянских стрел. Атаки тяжелой парфянской кавалерии прорывают римские ряды.

– Битва при Каррах в 53 году до н.э. стала одной из самых страшных катастроф в римской военной истории, – голос Гая звучит мрачно. – Семь легионов, около 40 тысяч римских солдат, были практически полностью уничтожены или захвачены в плен парфянским полководцем Суреной. Сын Красса, Публий, героически погиб в бою, пытаясь прорвать окружение.

– А сам Марк Красс… – Лиэль с трудом смотрит на экран, где показывают остатки разбитой римской армии, пытающиеся отступить. – После поражения он был предательски заманен парфянами на переговоры и убит. Парфяне, зная о его ненасытной жажде золота, залили ему в горло расплавленное золото. Жестокая и символичная смерть.

Известие о гибели Красса и разгроме его армии достигает Рима. Город в шоке и трауре.

– Смерть Красса имела далеко идущие последствия, – констатирует Гай. – Во-первых, это была огромная военная и моральная потеря для Рима. Угроза со стороны Парфии на восточных границах стала еще более реальной. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для нашей истории, – гибель Красса разрушила хрупкое равновесие Первого Триумвирата.

– Именно, – соглашается Лиэль. – Красс, со своим богатством и влиянием, играл роль своего рода буфера, связующего звена между двумя другими гигантами – Цезарем и Помпеем. Пока он был жив, их соперничество сдерживалось необходимостью поддерживать союз. Теперь же, когда одна из &quot;голов&quot; этого трехглавого чудовища была отсечена, двое оставшихся – Цезарь, чья слава и могущество росли с каждым днем благодаря победам в Галлии, и Помпей, все с большей тревогой наблюдавший за успехами своего бывшего союзника и все больше сближавшийся с сенатской оппозицией, – остались один на один.

– К тому же, незадолго до этого, в 54 году до н.э., умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея, – напоминает Гай. – Ее смерть еще больше ослабила личные связи между двумя полководцами. Триумвират, по сути, перестал существовать.

– Начинался медленный, но неуклонный дрейф к новому витку гражданской войны, – подводит итог Лиэль.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль на юг, к плодородным берегам Нила. Перед ними предстает Египет – древнее царство, последнее крупное эллинистическое государство, еще сохраняющее блеск былого величия, но уже попавшее в цепкие объятия Рима.

– Египет Птолемеев, – начинает Гай, пока на экране сменяются виды величественной Александрии, ее знаменитого Фароса, кипящей жизни порта и роскошных дворцов, – к середине I века до нашей эры уже давно не был той независимой державой, какой он был при первых преемниках Александра Великого. Его цари все больше зависели от воли Рима.

– Да, Рим смотрел на Египет как на важнейший источник зерна, без которого Вечный город не мог бы прокормить свое растущее население, – подхватывает Лиэль. – И, конечно, как на источник несметных богатств. Птолемеи, чтобы удержаться на шатком троне, раздираемом династическими распрями, щедро платили римским политикам и полководцам, искали их покровительства.

– Вмешательство Рима во внутренние дела Египта стало обычным делом, – продолжает Гай. – Римляне поддерживали одних претендентов против других, выступали арбитрами в спорах, по сути, превратив Египет в свой протекторат. Формально независимое царство на деле все сильнее опутывалось римскими сетями. И любое значительное событие в Риме немедленно отзывалось эхом на берегах Нила, и наоборот.

Экран машины времени фокусируется на бурлящей Александрии 58 года до н.э. Воздух пропитан зноем, запахом благовоний и... явным недовольством. Толпы народа заполнили широкие проспекты, ведущие к царскому дворцу.

– Что происходит, Гай? – Лиэль с тревогой смотрит на разгоряченные лица александрийцев. – Какая ярость в их глазах!

– Это гнев народа, Лиэль, – поясняет Гай. – Птолемей XII Авлет, или как его прозвали за спиной &quot;Флейтист&quot; за его увлечение музыкой в ущерб государственным делам, довел Египет до ручки. Его подобострастие перед Римом, огромные налоги и пренебрежение традициями переполнили чашу терпения.

Во дворце, в роскошных, но теперь тревожных покоях, Птолемей XII, мужчина средних лет с бегающими глазами, выслушивает донесения своих советников.

– Они требуют моего отречения! – голос царя дрожит. – Называют меня марионеткой Рима! Проклятые александрийцы, вечно они бунтуют!

– Мой царь, толпа неуправляема, – с тревогой говорит один из придворных. – Стража едва сдерживает их. Говорят, они уже провозгласили твою дочь Беренику и сестру и жену Клеопатру Трифену правительницами!

– Беренику! Мою дочь! – Птолемей вскакивает. – Она всегда была слишком амбициозна! Что ж, если Египет не ценит своего законного фараона, я найду тех, кто оценит! Рим! Я поеду в Рим! Помпей меня поддержит, я осыпал его дарами!

Вскоре, под покровом ночи, Птолемей XII тайно покидает Александрию, спасая свою жизнь и надеясь на помощь могущественных римских покровителей.

– Он бежит, – констатирует Лиэль, когда небольшое судно с изгнанным царем отчаливает от берега. – А власть переходит к Беренике IV. Интересно, как она справится?

– Недолго ей править в спокойствии, – замечает Гай. – Авлет не из тех, кто легко сдается, особенно когда на кону трон и богатства Египта. А у Рима, как мы знаем, свои давние интересы в этой плодородной земле.

Экран переносится в Рим. Прошел год с изгнания Авлета, 57 год до н.э. Бывший фараон, лишенный былого блеска, но не утративший хитрости, обивает пороги домов влиятельных сенаторов. Мы видим его в скромном жилище, которое ему предоставил его главный покровитель – Гней Помпей Великий.

– Мой благородный Помпей, – Авлет почтительно склоняется перед римским полководцем, чей дом полон трофеев и символов власти. – Только на тебя моя надежда. Сенат медлит, мои враги в Александрии укрепляют свою власть. Я готов на все, чтобы вернуть себе трон моих предков! Золото Египта будет щедро вознаграждать моих друзей!

Помпей, с видом государственного мужа, внимательно слушает.

– Царь Птолемей, ты знаешь, я всегда был другом Египта и твоего дома, – говорит он взвешенно. – Сенат Рима не забывает своих союзников. Но ситуация сложная. Многие сенаторы опасаются прямого вмешательства. Твоя дочь Береника пользуется некоторой популярностью.

– Популярностью, купленной моими же деньгами! – в сердцах восклицает Авлет. – Они разграбили мою казну! А я... я готов заплатить любую цену. Шесть тысяч талантов я уже обещал, если Рим вернет мне корону! Гай Юлий Цезарь, когда был консулом в пятьдесят девятом, уже помог мне получить титул &quot;друга и союзника римского народа&quot;. Неужели теперь Рим оставит меня?

– Лиэль, обрати внимание на эту деталь, – тихо говорит Гай. – Еще в 59 году до н.э., до своего изгнания, Авлет, благодаря огромным взяткам, которые, по слухам, разделили Цезарь и Помпей, добился от Сената официального признания. Это был важный козырь в его руках.

Лиэль кивает.

– То есть, формально он все еще &quot;друг и союзник&quot;, несмотря на изгнание. И это дает ему право просить о помощи. А взятки, похоже, были главным аргументом в римской политике того времени.

Помпей кладет руку на плечо Авлету.

– Не отчаивайся, царь. Я использую все свое влияние. Мы найдем способ. Римские легионы знают дорогу в Египет. Вопрос лишь в цене и подходящем моменте. Авл Габиний, мой человек, сейчас проконсул в Сирии. Возможно, именно через него мы сможем действовать.

Глава 8: Возвращение Фараона – Меч Рима и Кровь Египта

Экран машины времени показывает 55 год до н.э. Сирийская граница. Римские легионы под командованием проконсула Авла Габиния готовятся к походу. Среди офицеров выделяется молодой, энергичный командир конницы – Марк Антоний.

– Габиний, ты уверен, что Сенат одобрит это? – спрашивает один из легатов, глядя на марширующие колонны. – Вмешиваться в египетские дела без прямого указания... это рискованно.

Авл Габиний, человек Помпея, лишь усмехается.

– Указания от Помпея и золото Авлета – вот мои главные одобрения, легат. Птолемей Авлет должен вернуться на свой трон. Это в интересах Рима... и в моих личных интересах. А молодой Антоний во главе кавалерии обеспечит нам быструю победу. Он рвется в бой!

– Антоний уже тогда проявлял свою отвагу и полководческие таланты, – замечает Лиэль. – Этот египетский поход станет для него хорошей школой и, возможно, первой встречей с землей, которая позже сыграет роковую роль в его судьбе.

Римские легионы вторгаются в Египет. Войска Береники IV, плохо обученные и не имеющие опыта сражений с римлянами, быстро терпят поражение. Александрия вновь открывает ворота, но на этот раз – перед возвращающимся Птолемеем XII и его римскими &quot;освободителями&quot;.

В царском дворце, вновь занятом Авлетом, разворачивается сцена жестокой расправы.

– Дочь моя, Береника, – Птолемей XII смотрит на плененную девушку с холодной яростью. – Ты посмела пойти против своего отца и законного фараона. Ты заплатишь за это предательство!

– Я правила Египтом, пока ты унижался в Риме, отец! – гордо отвечает Береника. – Народ был на моей стороне!

– Народ?! – Авлет смеется жутким смехом. – Народ будет на стороне того, у кого сила! А сила сейчас у меня и у Рима! Стража, увести ее! И всех ее приспешников – казнить! Пусть Александрия запомнит, что бывает с теми, кто бросает вызов Птолемеям!

– Жестокое возвращение, – качает головой Лиэль, когда экран показывает сцены казней в Александрии. – Он не простил никого.

– Он обеспечил себе трон ценой римской интервенции и крови своих подданных, включая собственную дочь, – подводит итог Гай. – И этот &quot;долг&quot; перед Римом, и особенно перед Помпеем, который через Габиния организовал его реставрацию, теперь будет висеть над Египтом. 

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в 51 год до н.э. В то время как в Риме нарастает напряжение между Цезарем и Помпеем, а Галлия почти покорена, в Египте, последнем крупном эллинистическом царстве, продолжают происходить важные династические изменения, которые вскоре окажут значительное влияние на судьбу Рима. Птолемей XII Авлет, отец Клеопатры, недавно умер.

Мы видим сцену во дворце в Александрии. Зачитывается завещание покойного фараона.

– ...и да будет воля моя, чтобы царство Египетское перешло к моей старшей дочери Клеопатре и моему старшему сыну Птолемею, – монотонно читает жрец. – И да правят они совместно, как муж и жена, во благо Египта и согласно древним традициям… И да будет римский народ (Populus Romanus) исполнителем и гарантом сей моей последней воли, дабы обеспечить мир и преемственность в царстве моем, дружественном Риму.

– Клеопатре на момент восшествия на престол было всего около восемнадцати лет, а ее брату-соправителю Птолемею XIII – и того меньше, лет десять-одиннадцать, – рассказывает Лиэль, и на экране появляется изображение молодой женщины с властным взглядом и узнаваемым профилем. – Клеопатра VII. Естественно, такая юная пара не могла править самостоятельно. Реальная власть оказалась в руках придворной камарильи – евнуха Потина, наставника царя Теодота Хиосского и полководца Ахилла.

– И эти придворные интриганы, – замечает Гай, – явно не собирались делиться властью с молодой, амбициозной и, как оказалось, очень умной царицей. Они стремились править от имени юного Птолемея XIII, оттеснив Клеопатру от дел.

На экране Клеопатра, несмотря на свой юный возраст, демонстрирует незаурядный ум, образование (она, в отличие от многих Птолемеев, знала египетский язык, а также множество других языков) и сильный характер. Она пытается утвердить свою единоличную власть, что неизбежно приводит к конфликту с могущественными придворными.

– Царь Птолемей еще слишком юн, чтобы вникать во все тонкости управления, Потин, – твердо говорит Клеопатра всесильному евнуху. – Я, как старшая соправительница, возьму на себя бремя государственных решений.

– Ваше величество, – льстиво, но с едва скрываемой угрозой отвечает Потин, – мудрость не всегда приходит с годами. Царь Птолемей имеет своих верных советников, которые помогут ему нести это бремя. Ваша задача, царица, украшать двор и рожать наследников.

– Клеопатра с самого начала показала, что не намерена быть марионеткой, – говорит Лиэль. – Она стремилась править самостоятельно, опираясь на поддержку народа и, возможно, ища союзников за пределами Египта. Это не могло понравиться тем, кто привык вертеть делами при дворе.

– Ее попытки укрепить свою власть и отстранить от влияния Потина и его клику привели к тому, что уже через несколько лет, примерно к 48 году до н.э., она была фактически отстранена от власти и изгнана из Александрии, – добавляет Гай. – Ее брат Птолемей XIII был провозглашен единоличным правителем, а точнее, марионеткой в руках придворных.

Мы видим Клеопатру в изгнании, в Сирии, где она, не пав духом, начинает собирать наемную армию, чтобы силой вернуть себе трон.

– Они думают, что избавились от меня? – с гневом и решимостью говорит Клеопатра своим немногочисленным верным сподвижникам. – Они недооценили дочь Авлета! Я верну себе Египет, чего бы мне это ни стоило!

– Но Клеопатра не из тех, кто легко сдается, – с восхищением отмечает Лиэль. – Она не смирилась с поражением и начала готовиться к реваншу. Ее изгнание и борьба за власть совпали по времени с началом гражданской войны в Риме между Цезарем и Помпеем. Судьбы Рима и Египта вновь готовы были тесно переплестись.

– Интересно, как перекликаются судьбы и завещания, не правда ли? – задумчиво произносит Гай. – Мы не так давно наблюдали, как завещание Саломеи Александры в Иудее, передавшее власть ей, а не напрямую сыновьям, привело к миру, пусть и временному, благодаря ее мудрой политике примирения с фарисеями. А здесь, в Египте, завещание Птолемея Авлета о совместном правлении Клеопатры и ее юного брата, по сути, сразу же заложило основу для конфликта, так как реальная власть оказалась у придворной клики, не желавшей сильной царицы.

– Да, и если смотреть немного вперед, – подхватывает Лиэль, – то и знаменитое завещание Цезаря, которое сделает Октавиана его главным наследником, тоже станет отправной точкой для нового витка ожесточенной борьбы за власть в Риме. Получается, завещания великих правителей, призванные обеспечить стабильность и преемственность, очень часто становятся катализаторами смут и войн.

– Пожалуй, потому, – размышляет Гай, – что они затрагивают самые глубокие амбиции и интересы множества влиятельных людей. В Иудее компромисс Саломеи сработал на время, потому что она смогла опереться на мощную внутреннюю силу – фарисеев, и внешняя угроза еще не была столь явной. В Египте же Клеопатра столкнулась с уже сложившейся придворной олигархией, а Рим уже дышал в затылок, готовый вмешаться. А завещание Цезаря… оно и вовсе перекроит всю политическую карту Рима, потому что речь пойдет о наследовании власти над всей Республикой, или тем, что от нее останется. Каждое завещание – это отражение своей эпохи и конкретных обстоятельств. Но борьба за наследство сильных мира сего – это вечный сюжет. 

Экран машины времени, оставив на время бурлящий интригами Египет, вновь возвращает Гая и Лиэль в Рим. Год 54 до н.э. Цезарь все еще ведет свои победоносные кампании в Галлии, его слава растет, а богатства, стекающиеся в его руки, позволяют ему не только финансировать армию и подкупать политиков, но и задумываться о более масштабных проектах, способных увековечить его имя в самом сердце Республики.

– Пока Цезарь завоевывает Галлию, его влияние в Риме, несмотря на физическое отсутствие, только усиливается, – говорит Гай, указывая на оживленные улицы города, где уже ощущается дыхание новых времен. – И он начинает использовать свои огромные галльские трофеи не только для политических игр, но и для того, чтобы оставить свой след в облике Вечного Города.

– Да, и одним из самых амбициозных его проектов стало начало строительства нового Форума, который позже назовут Форумом Цезаря (Forum Iulium), – подхватывает Лиэль. – Старый Римский Форум, сердце политической, религиозной и общественной жизни, к середине I века до н.э. уже не справлялся со своими функциями. Город вырос, население увеличилось, а площадь Форума оставалась прежней. Он был переполнен, застроен хаотично, и для проведения крупных собраний или судебных процессов просто не хватало места.

Мы видим, как на участке земли, примыкающем к северо-восточной стороне старого Форума, у подножия Капитолийского холма, начинаются масштабные работы. Рабочие сносят старые здания, расчищают территорию. Цезарь, хоть и находится в Галлии, через своих доверенных лиц – Цицерона (который в этот период был с ним в хороших отношениях) и Оппия – руководит покупкой земли и началом строительства.

– Цезарь задумал не просто расширить старый Форум, а создать совершенно новый, великолепный комплекс, который должен был затмить все существующее, – поясняет Гай. 

– Это был не только практический шаг, но и мощнейший пропагандистский жест. Новый форум должен был стать символом его могущества, его щедрости по отношению к римскому народу и его связи с божественными предками.

– Он выкупил для этого огромный и очень дорогой участок земли, – добавляет Лиэль. – Говорят, только на покупку земли ушло около 60 миллионов сестерциев, а по некоторым оценкам – и все 100 миллионов! Это были колоссальные деньги даже для Рима. Но Цезарь, благодаря галльской добыче, мог себе это позволить.

– В центре нового форума, – Гай указывает на чертежи, которые рассматривают архитекторы, – планировалось возвести величественный храм в честь Венеры-Прародительницы (Venus Genetrix), мифической прародительницы рода Юлиев. Это было прямое указание на его божественное происхождение и особый статус.

– А перед храмом должна была стоять конная статуя самого Цезаря, – продолжает Лиэль. – Причем, по некоторым сведениям, его конь изображался с почти человеческими передними ногами, что символизировало его власть над миром. Вокруг форума должны были располагаться портики с колоннадами, лавки, возможно, базилика для судебных заседаний. Это должен был быть не просто рынок, а новый административный и культурный центр.

Строительные работы идут полным ходом. Слышен стук молотков, скрип подъемных механизмов, крики рабочих.

– Начало строительства Форума Цезаря в 54 году до н.э. – это знаковое событие, – говорит Гай. – Оно показывает, что Цезарь уже тогда мыслил категориями не простого политика или полководца, а человека, оставляющего неизгладимый след в истории и облике Рима. 

– Этот проект, – добавляет Лиэль, – также демонстрировал его умение использовать богатство для укрепления своего имиджа и популярности. Он давал работу тысячам людей, он обещал городу новое, великолепное общественное пространство. Это было частью его стратегии по завоеванию сердец римлян.

Камера машины времени показывает масштаб начинающейся стройки на фоне древних зданий старого Форума. Это был смелый вызов прошлому и заявка на будущее, где имя Цезаря будет вписано золотыми буквами в историю Рима.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в напряженную атмосферу Рима и северной Италии конца 50 года до н.э. – начала 49 года до н.э. Завершились Галльские войны, принеся Гаю Юлию Цезарю триумф, закаленную армию, безграничную преданность легионеров, невероятную славу и несметные богатства. Однако его успехи вызывали все большую тревогу в Риме, особенно у его политических противников в Сенате и у бывшего союзника – Гнея Помпея Магна.

– Десять лет Галльских войн завершились оглушительным триумфом Гая Юлия Цезаря, – начинает Гай, глядя на развернутую перед ними карту, где огромные пространства Галлии уже помечены как подконтрольные Риму. – Галлия покорена, его армия, закаленная в бесчисленных сражениях, не знает себе равных, а слава и несметные богатства, добытые в походах, сделали его самым популярным и, возможно, самым могущественным полководцем Рима. 

Античные источники, такие как Плутарх, сообщают о миллионах погибших и обращенных в рабство галлов, хотя современные историки склонны считать эти цифры несколько преувеличенными, скорее отражающими масштаб событий, чем точную статистику.

– Но именно это растущее влияние и вызвало страх в Риме, – подхватывает Лиэль. – Триумвират Цезаря, Помпея и Красса распался со смертью Красса в 53-м и Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, в 54-м. Помпей, оставаясь вблизи Рима, на фоне уличного хаоса, кульминацией которого стало убийство Клодия и сожжение Курии в 52 году, сумел позиционировать себя как гарант порядка. Сенат, в панике, избрал его консулом без коллеги, дав ему почти диктаторские полномочия.

– Он действительно навел порядок, проведя жесткие законы, – говорит Гай. – Но это лишь усилило его личную власть и сблизило с оптиматами, которые видели в Цезаре главную угрозу. Помпей, некогда союзник Цезаря, теперь становился его ключевым противником, хотя и сами оптиматы не до конца ему доверяли.

– Срок проконсульских полномочий Цезаря в Галлии истекал, – Гай указывает на экран, где идут политические дебаты. – Он хотел баллотироваться в консулы in absentia, не распуская армию, чтобы избежать судебных преследований по возвращении в Рим как частное лицо. Консульская неприкосновенность была ему жизненно необходима.

– Но Сенат, под влиянием Катона Младшего и Помпея, требовал, чтобы он сложил полномочия и распустил легионы, – добавляет Лиэль. – Для Цезаря это было равносильно политической смерти.

На экране – встревоженный Рим. Сенаторы в курии, народ на Форуме.

– Ситуация накалялась, – продолжает Гай. – Сенат издал senatus consultum ultimum, фактически объявляя Цезаря врагом государства и предоставляя Помпею высшие полномочия для «защиты республики». Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, пытавшиеся защитить Цезаря, были изгнаны из Сената и бежали к нему в лагерь.

– Это изгнание трибунов, – отмечает Лиэль, – стало для Цезаря формальным поводом заявить, что он действует в защиту Республики от произвола олигархии.

– Слухи о возможном марше Цезаря вызывали панику среди сенаторов, но надежду у плебса, – Гай указывает на сцены сборов в столице. – Помпей готовился к противостоянию, уверенный в поддержке Сената и силе своих легионов.

– В Риме слухи о возможном марше Цезаря на юг вызывали настоящую панику среди сенаторов, – Гай указывает на сцены спешных сборов в столице. – Но среди простого народа, помнившего щедрость Цезаря и видевшего в нем защитника от произвола аристократии, эти слухи, наоборот, порождали надежду. Помпей, некогда равный Цезарю по славе и влиянию, теперь видел в нем смертельную угрозу своему первенству и готовился к вооруженному противостоянию, будучи уверенным в поддержке Сената и значительной части италийской знати, а также в силе своих легионов, разбросанных по провинциям.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося наблюдателей на северный берег Рубикона. Холодная ночь с 10 на 11 января 49 года до нашей эры.

– Какая бурная река сегодня, Луций! – произносит молодой легионер, кутаясь в плащ и глядя на темные, вспененные воды. – Обычно тихая, а сейчас прямо ревет, словно дикий зверь. Дожди постарались.

– И не только дожди, Марк, – отвечает ему более старый, закаленный в походах товарищ, его голос низок и спокоен, – чует река, какое дело затевается. Говорят, перейти ее с войском без воли Сената – это все равно что подписать себе смертный приговор. Государственная измена.

– Молчи! – обрывает его центурион, сурово сдвинув брови. – Наш полководец, Гай Юлий, знает, что делает. За ним мы прошли всю Галлию, и здесь он не ошибется. А костры пусть горят ярче, чтобы видно было наши орлы!

– Он ведь понимал, Гай, – голос Лиэль, невидимой для солдат, едва заметно дрожит. – Понимал, что этот шаг – война. Не просто стычка, а полномасштабная гражданская война, которая захлестнет Италию и изменит Рим навсегда.

– Но и подчиниться ультиматуму Сената для него означало неминуемый крах, Лиэль, – Гай, его взгляд прикован к высокой фигуре в боевом облачении, стоящей чуть поодаль у самой воды, кивает. – Его враги в Риме только и ждали повода, малейшей слабости, чтобы уничтожить его – сначала политически, а потом, не сомневаюсь, и физически. У него не было другого выбора, кроме как пойти ва-банк.

Цезарь стоит неподвижно, его обычно непроницаемое лицо сейчас отражает бурю эмоций. Рядом с ним – верные легаты, их взгляды полны тревожного ожидания и безграничной преданности. Молчат и солдаты XIII легиона, ветераны Галльских войн, их доспехи и оружие тускло отсвечивают в неверном свете костров.

Один из легатов, Гай Скрибоний Курион, подходит ближе к Цезарю.

– Гай Юлий, легион ждет твоего слова. Мы готовы ко всему. Но… ты уверен? Это Рубикон. За ним – Италия. И война.

Цезарь медленно поворачивает голову, его взгляд устремлен на бурлящую воду.

– Война, Курион? А что оставили мне мои «друзья» в Сенате? Выбор между позором и войной? Они хотят видеть меня униженным, лишенным всего, за что мы сражались. Чтобы я, проконсул Галлии, сложил оружие и предстал перед их судом, как преступник?

– Они боятся тебя, Цезарь. Твоей славы, твоей армии, любви народа, – тихо говорит другой легат, Марк Антоний, недавно прибывший из Рима. – Помпей и его приспешники не успокоятся, пока не увидят тебя низвергнутым.

Внезапно, неподалеку от группы военачальников, у самой кромки воды, возникает какое-то движение.

– Смотрите! Что это? – восклицает один из солдат, указывая на неясную фигуру.

Все вглядываются. Из речной дымки вырисовывается человек необычайно высокого роста и дивной красоты, он сидит у берега и играет на свирели. Несколько трубачей из легиона, заинтригованные, подходят ближе. Внезапно незнакомец выхватывает у одного из них буцину – длинную изогнутую военную трубу, – срывается с места, бросается к реке и, издав на трубе оглушительный, воинственный клич, перебегает на другой берег и исчезает.

– Боги подают нам знак! – громко произносит авгур, сопровождавший Цезаря. – Это явное предзнаменование! Путь открыт!

Цезарь смотрит ему вслед, и его лицо, до этого омраченное сомнением, озаряется.

– Жребий брошен! Alea iacta est! – его голос, чистый и властный, разносится над рекой, над застывшими в ожидании рядами легионеров.

Он делает первый шаг на скрипучий деревянный мост.

– За мной, XIII легион! – командует он, и его голос эхом отзывается в сердцах солдат.

– За Цезарем! За нашим вождем! – ревет многоголосая толпа, и легионеры, как один, устремляются за своим полководцем. Грохот калиг по доскам моста, лязг оружия и доспехов сливаются в единый грозный гул. Эти люди, делившие с Цезарем все тяготы и триумфы галльских походов, без колебаний пересекают священную границу. Река Рубикон остается позади. Обратного пути нет.

– Вот и все, – шепчет Лиэль, глядя, как последние ряды легионеров скрываются в предрассветной мгле на южном берегу. – Республика, какой она была, только что перестала существовать. Один человек, один легион – и вызов брошен всей официальной власти Рима.

– И он будет действовать с присущей ему молниеносной быстротой, – добавляет Гай. – Цезарь прекрасно понимал: его единственный шанс – застать Помпея и сенаторов врасплох. Не дать им времени собрать силы, разбросанные по провинциям.

Рубикон медленно скрывается из вида на экране машины времени, оставаясь молчаливым свидетелем принятого решения. Впереди – Италия, Рим и новая, еще более жестокая гражданская война, которая определит будущее античного мира.

Экран мерцает, и изображение Рубикона сменяется стремительной панорамой. Легионеры Цезаря, уже не один XIII, а несколько присоединившихся к нему легионов, движутся по дорогам Италии с поразительной скоростью. Города Цизальпийской Галлии, а затем и самой Италии, один за другим открывают ворота, часто без единого выстрела.

– Гляди, Децим, еще один город сдался без боя! – молодой легионер, едва успевая за быстрым шагом колонны, толкает локтем своего товарища. – Арминий, Ареций, Игувий... Они словно встречают нас как освободителей, а не захватчиков!

– Не как освободителей, Гай, а как силу, которой нечего противопоставить, – усмехается Децим, опытный воин. – Говорят, сам Помпей Великий с сенаторами удирает из Рима так, что только пятки сверкают! Где же его хваленая армия? Где те два легиона, что он &quot;одолжил&quot; у Цезаря и обещал вернуть по первому требованию?

В походном шатре Цезаря, быстро разбитом на окраине очередного покорившегося города, кипит работа. Сам Гай Юлий, склонившись над картой, отдает четкие, быстрые приказы.

– Курион, твой отряд немедленно выступает на Корфиний! Там Домиций Агенобарб пытается собрать силы. Не дать ему! Скорость – наше главное оружие! – Цезарь поднимает голову, его глаза сверкают. – Антоний, ты с пятью когортами занимаешь Ареций. Обеспечьте порядок и немедленно доложите о настроениях. Мы не должны дать им опомниться.

– Поразительно, – шепчет Лиэль, ее взгляд прикован к стремительно меняющимся точкам на карте, которые отмечает Цезарь. – Он движется с невероятной быстротой. Он не дает им ни единого шанса на организацию обороны. Города просто не успевают понять, что происходит.

– Это его стиль, – отзывается Гай. – Внезапность и быстрота. Он понимает, что Помпей располагает значительными силами, но они разбросаны. Пока их соберут, Цезарь уже будет у ворот Рима. Он играет на опережение, на психологическом эффекте.

Сцена меняется. Теперь это Рим, погруженный в смятение. Сенаторы в панике мечутся по курии, их лица бледны, голоса срываются на крик.

– Он перешел Рубикон! Уже взял несколько городов! – кричит один из сенаторов, размахивая пергаментом с донесением. – Это немыслимо! Это государственная измена!

– Где Помпей? Что говорит Гней Помпей? – вопрошает другой, хватаясь за голову. – Он же уверял нас, что стоит ему только топнуть ногой, как из земли вырастут легионы!

Появляется сам Помпей. Его лицо мрачно, но он пытается сохранять самообладание.

– Господа сенаторы, ситуация серьезная, но не безнадежная. Цезарь действует дерзко и быстро, это правда. Но у нас нет достаточных сил здесь, в Италии, чтобы немедленно дать ему отпор.

– Так что же, бежать?! – выкрикивает кто-то из толпы. – Оставить Рим на милость этому выскочке?!

– Это не бегство, сенатор, это стратегическое отступление! – голос Помпея крепнет. – Мы отправимся на Восток, в Грецию. Там наши основные силы, там наши ресурсы. Мы соберем армию, способную сокрушить Цезаря, и вернемся, чтобы восстановить закон и порядок. У кого есть мужество и верность Республике, пусть следует за мной!

Слышится гул одобрения, но и растерянные, испуганные возгласы. Начинается спешная, хаотичная эвакуация. Сенаторы, их семьи, казна – все грузится на корабли в Брундизии.

– Они бегут, – констатирует Гай, наблюдая за сценой в порту. – Помпей уступает Италию без боя, рассчитывая выиграть время и собрать силы. Он недооценивает скорость и решимость Цезаря.

– А Цезарь, тем временем, практически без крови занимает один город за другим, – добавляет Лиэль. – Это шествие, а не завоевание. Он демонстрирует не только военную мощь, но и политическую прозорливость, объявляя о милосердии к сдавшимся, привлекая на свою сторону даже бывших противников.

Камера вновь фокусируется на Цезаре. Он получает донесение о бегстве Помпея.

– Так, значит, Помпей решил уступить мне Италию, – задумчиво произносит он, глядя на карту. – Что ж, тем хуже для него. Мы не будем терять времени на осаду Брундизия. Пусть плывет. Мы сначала укрепимся здесь, а затем… затем мы найдем его, где бы он ни был.

На экране видно, как последние корабли с Помпеем и верными ему сенаторами отплывают на Восток.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, который Цезарь занял без боя после бегства Помпея и большинства сенаторов. Город, еще недавно охваченный паникой, теперь настороженно притих, ожидая, как поведет себя победитель.

– Цезарь вошел в Рим, но его положение все еще шаткое с точки зрения закона, – комментирует Гай. – Он действует как полководец, захвативший столицу, но ему нужна формальная легитимация.

– И как он ее добивается? – спрашивает Лиэль. – Сенат в большинстве своем разбежался.

Мы видим Цезаря, который собирает оставшихся в Риме сенаторов. Их немного, и многие напуганы, но Цезарь обращается к ним не с угрозами, а с призывом к сотрудничеству.

– Сенаторы, я пришел не как враг Рима, а как его защитник от произвола немногих, – звучит голос Цезаря в опустевшей курии. – Я не стремлюсь к тирании. Моя цель – восстановить законность и порядок, обеспечить права римских граждан. Но для этого мне нужны полномочия.

– Хитро, – замечает Лиэль. – Он позиционирует себя как спасителя Республики. – Чтобы провести консульские выборы на следующий, 48-й год, Цезарь избирается (или, скорее, назначается оставшимися сенаторами под давлением обстоятельств) диктатором.

На экране мы видим эту процедуру.

– Dictator rei gerundae causa, – поясняет Гай. – Диктатор для ведения дел. Это была древняя чрезвычайная магистратура, но Цезарь использует ее очень ограниченно по времени.

– Всего одиннадцать дней он пробыл диктатором в этот раз, – уточняет Лиэль, сверяясь с данными на своем планшете. – Ровно столько, чтобы организовать и провести выборы консулов. И, разумеется, одним из консулов избирают его самого.

– Совершенно верно, – кивает Гай. – На 48 год до н.э. Гай Юлий Цезарь становится законно избранным консулом Римской республики. Его коллегой по консульству назначают Публия Сервилия Исаврика, лояльного ему человека. Теперь, отправляясь на Восток, в Грецию, для решающей схватки с Помпеем, Цезарь действует уже не просто как проконсул, нарушивший волю Сената, а как высшее должностное лицо государства, облеченное консульским империем.

– Это принципиально меняет его формальный статус, – заключает Лиэль. – Теперь он говорит от имени Римской республики и ее законной власти.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Легитимность, даже в условиях гражданской войны, имела огромное значение. И Цезарь, как никто другой, это понимал. А теперь, заручившись консульскими полномочиями и обезопасив Испанию, он готов к решающему этапу борьбы.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть, однако, не стала концом этой истории, – замечает Гай, когда изображение бездыханного тела Помпея на египетском берегу медленно гаснет.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть не принесла мира, – замечает Гай. – Цезарь, прибыв в Египет и увидев голову своего бывшего зятя и врага, говорят, прослезился. Он не одобрял такого вероломства. Но это уже другая история. Битва при Фарсале решила исход войны, но не ее окончание.


Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося Гая и Лиэль вслед за Цезарем. Прошло всего несколько дней после убийства Помпея. Римский флот бросает якорь в гавани Александрии. Цезарь, сопровождаемый небольшим отрядом, сходит на берег. Он здесь не как завоеватель, а как римский консул, следующий за своим врагом.

Мы видим Цезаря, входящего в царский дворец. Его встречают с показным почтением, но в воздухе висит напряжение. Евнух Потин, всесильный временщик при юном Птолемее XIII, выступает вперед с раболепной улыбкой.

– Великий Гай Юлий Цезарь, Рим и Египет приветствуют тебя! – голос Потина источает приторную сладость. – Царь Птолемей счастлив видеть в своих стенах столь прославленного гостя. И в знак нашей преданности и дружбы, мы приготовили для тебя дар… дар, который, мы надеемся, положит конец твоим трудам и этой печальной войне.

Слуги вносят нечто, прикрытое тканью, на серебряном подносе. Потин с театральным жестом сдергивает покрывало. На подносе – отрубленная голова Помпея Великого, забальзамированная и узнаваемая.

– Вот, Цезарь! Голова твоего врага! – с плохо скрываемым торжеством объявляет Потин. – Египет избавил тебя от него!

Лицо Цезаря каменеет. Вместо ожидаемой радости на нем отражается отвращение и гнев. Он отвернулся и даже прослезился, увидев столь печальный конец своего бывшего зятя и некогда союзника, а ныне главного противника.

– Это… это не тот дар, которого я ожидал, Потин, – голос Цезаря тих, но в нем звучит ледяная ярость. – Рим не воюет с мертвыми. И Рим не прощает вероломства послов. Помпей был римским гражданином, консулом, полководцем. Его судьбу должен был решить Рим, а не египетские царедворцы, запятнавшие себя убийством гостя!

– Потин явно просчитался, – шепчет Лиэль. – Он думал заслужить расположение Цезаря, а вместо этого вызвал его гнев и презрение.

– Цезарь был слишком тонким политиком, чтобы одобрить такое варварство, – добавляет Гай. – Кроме того, убийство Помпея лишило его возможности проявить милосердие к поверженному врагу, что укрепило бы его собственный авторитет и облегчило бы примирение в Риме. Теперь же он оказался втянут в египетские дрязги еще глубже, чем, возможно, предполагал изначально.

Цезарь, быстро овладев собой и сохраняя внешнее спокойствие, принимает решение, которое определит ход дальнейших событий. Он объявляет о своем намерении остаться в Александрии. Официальные причины – необходимость урегулировать значительные финансовые долги покойного Птолемея Авлета перед Римом (и лично перед некоторыми римлянами, включая Цезаря) и, что более важно, разобраться в запутанном династическом споре между юным Птолемеем XIII и его изгнанной старшей сестрой Клеопатрой.

– И здесь Цезарь находит блестящее юридическое обоснование для своего вмешательства, – замечает Лиэль. – Завещание Птолемея Авлета!

– Именно, – подтверждает Гай. – Покойный царь, умирая в 51 году до н.э., не только назначил своих детей, Клеопатру и Птолемея XIII, соправителями, но и, что крайне важно, в своем завещании указал римский народ в качестве исполнителя (экзекутора) своей воли. Он хотел, чтобы Рим гарантировал соблюдение его распоряжений и мир в Египте.

– А одна из копий этого завещания, – добавляет Лиэль, – была передана на хранение Помпею, как другу и покровителю Авлета. Ведь в неспокойные времена Рима оригинал, предназначенный для государственного казначейства, мог быть утерян или недоступен.

– И эта копия попала в руки Цезаря, – подхватывает Гай. – Она была найдена среди личных вещей Помпея после битвы при Фарсале, когда был захвачен его лагерь. Цезарь теперь имел на руках документ, который мог публично огласить.

На экране мы видим Цезаря, обращающегося к собравшимся придворным Птолемея XIII. Он держит в руках свиток пергамента. Его голос тверд и не допускает возражений.

– Я, как консул Римской республики, представитель римского народа, названного исполнителем последней воли покойного царя Птолемея Авлета, – Цезарь выразительно смотрит на свиток, – и как друг вашего отца, считаю своим долгом обеспечить точное исполнение его завещания. Вот оно, перед вами! Обе стороны в этом династическом споре должны предстать передо мной, чтобы я мог выслушать их доводы и принять справедливое решение, которое обеспечит мир и стабильность в Египте. Царица Клеопатра должна быть немедленно вызвана в Александрию и допущена ко мне.

Это заявление производит эффект разорвавшейся бомбы. В стане Потина, Ахилла и других придворных, оттеснивших Клеопатру от власти, воцаряется смятение. Они совершенно не ожидали, что Цезарь так решительно и активно вмешается во внутренние дела Египта и, тем более, потребует возвращения их главной соперницы, которую они считали надежно устраненной.

– Он намерен остаться здесь надолго, – с тревогой шепчет полководец Ахилл евнуху Потину, когда они отходят в сторону. – И он хочет вернуть эту змею Клеопатру! Мы не можем этого допустить! Если она получит поддержку Цезаря, нам конец!

– Успокойся, Ахилл, – криво усмехается Потин, хотя в его глазах тоже сквозит беспокойство. – Как она попадет во дворец? Все подходы к Александрии и сам дворец контролируются нашими верными людьми и твоими солдатами. Она не проскользнет незамеченной. Мы найдем способ убедить Цезаря в ее недостойности.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает здание Курии Гостилии в Риме. Конец 48 года до н.э. Хотя Цезарь все еще находится в Египте, разбираясь со сложной ситуацией после убийства Помпея и втягиваясь в династическую борьбу Птолемеев, вести о его сокрушительной победе при Фарсале уже достигли Вечного города и произвели оглушительное впечатление. В Сенате царит оживление, смешанное с затаенной тревогой и лихорадочным ожиданием.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – с трибуны вещает Публий Сервилий Ватия Исаврик, один из консулов этого года, известный своей лояльностью Цезарю. Его голос звучит громко и уверенно. – Вести с Востока не оставляют никаких сомнений! Наш Гай Юлий Цезарь при Фарсале одержал блистательную победу, сокрушив мятежные легионы Гнея Помпея! Республика спасена от угрозы власти немногих, стремившихся подчинить ее своим амбициям!

По залу прокатывается одобрительный гул. Лица многих сенаторов выражают облегчение, другие стараются выглядеть как можно более преданными победителю.

– Однако, отцы-сенаторы, – продолжает консул, – война еще не окончена. Остатки вражеских сил все еще разбросаны по провинциям, и требуется твердая рука, чтобы окончательно искоренить смуту. Сам Цезарь, как вы знаете, сейчас находится в Египте, утверждая там римское влияние и интересы Республики. В это решающее время Риму нужен лидер, облеченный всей полнотой власти, способный быстро и эффективно принимать решения, восстанавливать порядок и залечивать раны, нанесенные гражданской распрей!

– Он подводит к чему-то очень конкретному, – шепчет Лиэль, внимательно наблюдая за оратором.

– Посему, – консул делает эффектную паузу, – я предлагаю, во имя спасения и блага государства, облечь Гая Юлия Цезаря, нашего доблестного полководца и спасителя, властью диктатора сроком на один полный год, начиная с момента его возвращения в Италию или с того дня, как он сочтет нужным принять эти полномочия!

Предложение вызывает новую волну возгласов. Большинство – одобрительные, но слышны и отдельные, более сдержанные голоса.

– Диктатура на целый год! – Лиэль изумленно смотрит на Гая. – Но он ведь уже был диктатором в прошлом году, хоть и недолго! Теперь целый год, и он даже не в Риме!

– Один из сенаторов, известный своей приверженностью старым республиканским традициям, осторожно поднимается.

– Уважаемый консул, отцы-сенаторы, – начинает он, его голос звучит неуверенно. – Годовая диктатура… это значительный срок. Традиция нашей Республики предписывает более короткие периоды для таких чрезвычайных полномочий, дабы не искушать природу человеческую чрезмерной властью. Не создаем ли мы этим прецедент, который…

Его тут же перебивает другой сенатор, молодой и пылкий сторонник Цезаря:

– Традиции, почтенный Луций? О каких традициях вы говорите, когда сама Республика была на краю гибели из-за безрассудства тех, кто поставил свои личные амбиции выше блага Рима? Гай Юлий Цезарь не словом, а делом, своей кровью и кровью своих верных легионеров, доказал свою преданность государству! Год – это минимальный срок, чтобы он мог завершить начатое, покарать оставшихся врагов и вернуть нам долгожданный мир и процветание! Да что там год, вся вечность была бы недостаточной, чтобы отблагодарить его!

Громкие аплодисменты и крики &quot;Верно! Правильно!&quot; заглушают дальнейшие возражения. Консул удовлетворенно кивает.

– Предложение ставится на голосование! Кто за то, чтобы наделить Гая Юлия Цезаря полномочиями диктатора сроком на один год?

Лес рук поднимается вверх. Лишь немногие сенаторы воздерживаются или голосуют против, но их голоса тонут в общем хоре одобрения.

– Решение принято почти единогласно! – торжественно объявляет консул. – Слава Цезарю! Слава Риму!

– Да, его полномочия растут с каждой победой, – тихо отмечает Гай, когда изображение сенаторов, поздравляющих друг друга, застывает на экране. – Теперь он уже не просто временный диктатор для проведения выборов, как в прошлом году. Годовая диктатура, да еще и назначенная заочно, – это совершенно другой уровень. Это дает ему гораздо больше возможностей для укрепления своей власти и начала тех преобразований, которые он, несомненно, уже задумал. Он получает карт-бланш на управление государством.

– И это еще до его триумфального возвращения, – задумчиво произносит Лиэль. – Они словно спешат вручить ему всю власть, пока он еще далеко. Интересно, чего они боятся больше: его отсутствия или его присутствия?

Экран машины времени показывает темную ночь в Александрии. Небольшая рыбацкая лодка под покровом темноты скользит по водам гавани, приближаясь к той части царского дворца, где расположился Цезарь со своими легионерами.

– Она знала, что Потин и Ахилл сделают все, чтобы не допустить ее встречи с Цезарем, – комментирует Лиэль. – Обычным путем во дворец ей было не попасть. Нужен был неординарный ход.

На борту лодки – верный слуга Клеопатры, сицилиец по имени Аполлодор. И нечто длинное, завернутое в грубый ковер для постельных принадлежностей.

– Осторожнее, Аполлодор! – раздается приглушенный женский голос из свертка. – Не урони достояние Египта в нильскую грязь!

– Не беспокойтесь, ваше величество, – шепчет Аполлодор, перекидывая тяжелую ношу через плечо. – Я доставлю вас прямо к ногам Цезаря, как мы и договорились. Главное – пройти мимо стражи.

Сцена переносится в личные покои Цезаря во дворце. Римский полководец, которому уже за пятьдесят, но все еще полный энергии, разбирает донесения при свете масляных ламп. Входит Аполлодор, неся свой необычный груз.

– Что это, сицилиец? – Цезарь удивленно поднимает бровь. – Ночью ко мне можно вносить только самое необходимое. Или самые ценные дары.

– Это самый ценный дар, который только может предложить Египет, о, великий Цезарь, – с поклоном отвечает Аполлодор. – Дар от царицы Клеопатры.

Он осторожно кладет ковер на пол и начинает его разворачивать. Из складок ковра, словно экзотический цветок, появляется молодая женщина. Это Клеопатра. Ей чуть больше двадцати, она невысокого роста, но ее глаза горят умом, энергией и невероятной притягательностью. Она одета просто, но с царским достоинством.

– Гай Юлий Цезарь, – голос Клеопатры звучит мелодично, но твердо. – Я, законная царица Египта, пришла к тебе, чтобы просить справедливости и защиты от тех, кто незаконно отнял у меня трон.

Цезарь, пораженный такой дерзостью и необычным появлением, на мгновение теряет дар речи. Затем на его губах появляется улыбка – смесь удивления, восхищения и заинтересованности.

– Царица Клеопатра… Я слышал о твоей красоте и уме, но действительность превосходит все слухи. Твой способ явиться ко мне достоин и того, и другого. Подойди, не бойся. Расскажи мне свою историю.

– Вот так, одним смелым и театральным жестом, Клеопатра обошла всех своих врагов и оказалась лицом к лицу с самым могущественным человеком в мире на тот момент, – восхищенно говорит Лиэль. – Она знала, на что идет. Это был ее единственный шанс.

– И этот шанс она использовала сполна, – добавляет Гай. – Цезарь был очарован. Не только ее красотой, но и ее умом, образованностью, политической хваткой и невероятной харизмой. Он увидел в ней не просто просительницу, а потенциально ценного союзника на Востоке. И, конечно, привлекательную женщину.

В последующие дни и недели Цезарь и Клеопатра проводят много времени вместе. Он выслушивает ее версию событий, ее планы по управлению Египтом. Она, в свою очередь, очаровывает его своим интеллектом, знанием языков, она говорила на многих языках без переводчика, включая египетский, что было редкостью для Птолемеев, и амбициями. Между ними быстро вспыхивает страстный роман.

– Это был не просто роман, – подчеркивает Лиэль. – Это был и политический союз. Клеопатра нуждалась в Цезаре, чтобы вернуть себе трон. Цезарь нуждался в лояльном и сильном правителе в Египте, который бы обеспечивал поставки зерна и стабильность в регионе. Их личные чувства и политические интересы совпали.

Решение Цезаря поддержать Клеопатру и его попытки восстановить ее на троне в качестве соправительницы (а фактически – главной правительницы) рядом с ее братом Птолемеем XIII вызывают ярость у придворной клики. Потин и Ахилл понимают, что их власть под угрозой.

– Он выбрал ее! – в бешенстве кричит Ахилл Потину. – Этот римлянин хочет отдать Египет в руки этой выскочки! Мы должны действовать, пока не поздно! Мои солдаты готовы!

– Ты прав, Ахилл, – мрачно соглашается Потин. – Птолемей должен быть единственным царем. А Цезарь и его римляне должны убраться из Египта… или остаться здесь навсегда, на дне Нила!

Начинается так называемая Александрийская война (осень 48 г. до н.э. – зима/весна 47 г. до н.э.). Ахилл во главе египетской армии, насчитывающей около 20 000 человек, осаждает Цезаря и его немногочисленные силы (около 4000 легионеров) в царском квартале Александрии. Положение Цезаря становится критическим.

На экране мы видим ожесточенные уличные бои в Александрии. Римляне, несмотря на численное меньшинство, благодаря опыту и дисциплине, яростно сражаются.

– Цезарь оказался в ловушке, – говорит Гай, наблюдая за ходом боев. – Он явно недооценил силы египтян и решимость Потина и Ахилла. Ему пришлось проявить все свое полководческое искусство, чтобы выстоять.

В ходе одного из сражений, когда египтяне попытались захватить корабли Цезаря в гавани, римляне подожгли свои корабли, чтобы не допустить их захвата врагом, но огонь перекинулся на египетский флот и прибрежные постройки.

– Смотри, Гай! Огонь перекинулся на прибрежные постройки! – восклицает Лиэль, указывая на экран. – Кажется, горит что-то очень большое у порта!

– Да, это один из самых трагических моментов Александрийской войны, – с сожалением говорит Гай. – Пожар, начавшийся в доках, перекинулся на город. К сожалению, пострадала знаменитая Александрийская библиотека.

На экране видно, как пламя охватывает величественные здания. Клубы черного дыма поднимаются к небу.

– Какая утрата для человечества! – скорбно произносит Лиэль. – Столько знаний, столько бесценных свитков погибло!

– Сгорели только склады с книгами, – говорит Гай. – Однако и это была невосполнимой потерей. Цезарь в своих &quot;Записках о Гражданской войне&quot; упоминает о необходимости сжечь корабли, но о пожаре в Библиотеке умалчивает. Возможно, он не считал это важным на фоне военных действий, или не хотел брать на себя ответственность за такую потерю. Александрийская библиотека продолжала существовать в относительно спокойной обстановке еще около двух столетий.

Осада продолжается несколько месяцев. Цезарь посылает за подкреплениями. Клеопатра все это время находится рядом с ним, разделяя опасности и, несомненно, оказывая ему моральную поддержку и делясь своими знаниями о местных условиях. Ее брат, Птолемей XIII, находится в руках Цезаря как заложник, но позже его отпускают к египетской армии в надежде, что это приведет к миру, но он лишь возглавляет борьбу против римлян.

– Война была ожесточенной, – комментирует Гай. – Цезарю пришлось нелегко. Но он держался, ожидая подкреплений. Судьба Египта, Клеопатры и самого Цезаря висела на волоске.

Изображение застывает на сцене одного из ночных боев, освещенного пламенем пожаров, отражающихся в водах Нила. Впереди – решающие сражения Александрийской войны.

Осада царского квартала продолжается несколько долгих, изнурительных месяцев. Цезарь посылает гонцов во все стороны с призывом о помощи. Клеопатра все это время находится рядом с ним, ее присутствие – не только политический актив, но и источник информации о местных реалиях и, несомненно, моральная поддержка для римского полководца. Ее юный брат, Птолемей XIII, содержится Цезарем как заложник, но позже, в тщетной надежде на примирение, его отпускают к египетской армии. Однако он лишь возглавляет борьбу против римлян с новой силой.

– Война была невероятно ожесточенной, – комментирует Гай, когда на экране сменяются сцены уличных боев, вылазок и морских стычек. – Римляне были на грани. Но Цезарь не сдавался, он ждал подкреплений. Судьба Египта, судьба Клеопатры и его собственная судьба висели на волоске.

Изображение на экране машины времени смещается, показывая теперь Иудею. В роскошном, но скромном по сравнению с александрийскими дворцами, кабинете мы видим Антипатра Идумеянина. Это человек средних лет, с проницательным взглядом и энергичными движениями. Рядом с ним – первосвященник Гиркан II, фигура более представительная, но лишенная той внутренней силы, которая исходит от Антипатра.

– Дошли вести из Египта, отец, – входит молодой человек, это Фазаил, старший сын Антипатра. – Помпей разбит при Фарсале и убит в Египте. Цезарь теперь там, и, похоже, у него серьезные неприятности с местными.

Антипатр на мгновение задумывается.

– Помпей... Он был нашим покровителем, но времена меняются, – медленно произносит он. – Цезарь – это восходящая звезда, и он победитель. Гиркан, друг мой, похоже, пришло время пересмотреть наши союзы.

– Ты думаешь, стоит поддержать Цезаря? – спрашивает Гиркан II, его голос неуверен. – Это рискованно. Он осажден в Александрии.

– Победителей не судят, а помогают им, когда они в нужде, – твердо отвечает Антипатр. – Цезарь не забудет помощи. Иудея должна быть на стороне силы. Я соберу отряд. Мы выступим на помощь Цезарю. И это будет помощь не только войсками, но и влиянием на еврейскую общину Александрии, которая весьма многочисленна.

– Это мудрое решение, отец, – говорит другой юноша, входящий в комнату. Это Ирод, младший сын Антипатра, его глаза горят честолюбием. – Цезарь оценит такую верность.

– Антипатр был прагматиком, – комментирует Гай. – Он понимал, что после Фарсала власть Помпея рухнула. Он быстро сориентировался и сделал ставку на Цезаря, несмотря на то, что тот оказался в трудном положении в Александрии.

Экран вновь возвращается к осажденной Александрии. Положение Цезаря становится все более отчаянным. И тут приходит долгожданная весть.

– Полководец! Прибыли подкрепления! – вбегает запыхавшийся легионер в штаб Цезаря. – Армия Митридата Пергамского уже у Пелусия! И с ним значительный иудейский контингент под командованием Антипатра!

На лице Цезаря впервые за долгое время появляется улыбка.

– Наконец-то! Антипатр! Я знал, что на него можно положиться! – он оборачивается к Клеопатре, стоящей рядом. – Твоя судьба, царица, и судьба Египта скоро решится. Мы выступаем навстречу нашим союзникам!

– Антипатр Идумеянин оказал Цезарю неоценимую услугу, – говорит Лиэль. – Его войска, особенно опытные иудейские воины, прибыли в самый критический момент. Кроме того, он использовал свое влияние, чтобы склонить еврейское население Пелусия и других районов Дельты на сторону Цезаря, что облегчило продвижение союзной армии.

Экран машины времени ярко вспыхивает, и Гай с Лиэль видят дымящиеся берега Нила. Только что отгремели последние раскаты решающего сражения Александрийской войны.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на поле битвы. – Объединенные силы Цезаря и Митридата Пергамского, не без помощи отрядов Антипатра, только что наголову разбили армию Птолемея XIII. Кажется, юный царь пытался бежать… вон там, у реки… да, он утонул! Его надежды и надежды его сторонников поглощены Нилом.

На возвышении, откуда открывается вид на усеянное телами павших египтян и брошенным оружием поле, стоит Цезарь. Рядом с ним – Клеопатра, с трудом скрывающая свое торжество.

– Победа! – ликующий голос Цезаря разносится над полем. – Египет наш! Клеопатра, отныне ты будешь править этой землей под покровительством Рима!

– Какая решимость! – шепчет Лиэль, глядя на пару победителей. – Он не теряет времени даром.

– И не забывает тех, кто помог ему в трудный час, – добавляет Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Эта победа во многом стала возможной благодаря своевременной и решительной поддержке Антипатра.  Цезарь сейчас, несомненно, щедро вознаградит прозорливого идумеянина. Видишь, Гиркан II… его утверждают в сане первосвященника и этнарха.

– Значит, Гиркан сохраняет свою символическую и религиозную власть, – замечает Лиэль. – Это, конечно, важно для народа Иудеи.

– Безусловно, – соглашается Гай. – Но его реальное политическое влияние, похоже, будет сильно ограничено. Римский контроль никуда не денется, да и сам Антипатр теперь рядом, и не просто так.

– Ты думаешь, Антипатр получит больше реальной власти? – спрашивает Лиэль.

– Смотри сама, – Гай кивает на экран. – Цезарь назначает Антипатра эпитропом – фактически, прокуратором всей Иудеи. Это значит, что именно он будет контролировать все административные и военные дела. Он становится главным посредником между римлянами и местным населением. Его власть здесь куда более практическая и политическая, чем у Гиркана.

– Понятно, – кивает Лиэль. – А сыновья Антипатра? Вон тот молодой, Ирод, такой энергичный на вид.

– Да, и они не забыты, – подтверждает Гай. – Фазаилу, старшему, достается Иерусалим, а Ироду – беспокойная Галилея. Какие важные назначения происходят прямо на наших глазах!

Изображение на экране застывает, показывая Цезаря и Клеопатру на фоне ликующих римских легионеров и союзных войск. Дым пожарищ еще не до конца рассеялся над Александрией, но Александрийская война окончена.

– Цезарь не только вышел из этой заварушки победителем, – говорит Гай, – но и значительно укрепил свое положение на всем Востоке.

– А Клеопатра, благодаря ему, становится полновластной царицей Египта, – подхватывает Лиэль. – Поистине, невероятный поворот событий для нее!

– Да, – соглашается Гай, – а для Иудеи вмешательство Антипатра в эту далекую египетскую смуту, как мы видим, имеет огромное значение прямо сейчас.

Экран машины времени вновь оживает, перенося Гая и Лиэль в Рим 46 года до н.э. Город гудит в предвкушении невиданных зрелищ – Цезарь только что вернулся с триумфом из Африки, одержав сокрушительную победу при Тапсе над последними крупными силами помпеянцев. Улицы украшаются, строятся временные трибуны, ремесленники спешно заканчивают декорации для предстоящих четырех триумфов. Но прежде чем начнутся эти грандиозные празднества, должно произойти еще одно важное политическое событие, закрепляющее его власть.

Мы в Курии Гостилии. Зал переполнен сенаторами. Многие из них – новые назначенцы Цезаря, другие – помилованные им бывшие противники, теперь старающиеся демонстрировать исключительную лояльность. Сам Цезарь, еще не сменивший дорожное облачение полководца на сенаторскую тогу, присутствует здесь, занимая почетное место. Его лицо спокойно, но взгляд острый и внимательный.

Поднимается один из консулов этого года, верный цезарианец. Его голос зычен и наполнен подобострастным восторгом.

– Досточтимые отцы-сенаторы! Рим ликует! И не только Рим, но и вся Италия, все провинции, утомленные долгой и кровопролитной гражданской войной, вздыхают с облегчением! Великий Гай Юлий Цезарь вернулся к нам, увенчанный лаврами новой, окончательной победы! При Тапсе он сокрушил последних врагов Республики, тех, кто слепо следовал за призраками прошлого и ввергал государство в пучину бедствий!

По залу прокатывается волна аплодисментов. Цезарь сдержанно кивает.

– Его гений полководца, его несгибаемая воля и его безграничное милосердие к побежденным, – продолжает консул, жестикулируя, – спасли Республику от распада! Он даровал нам мир! Он даровал нам стабильность! Но работа по восстановлению государства еще не завершена. Необходимо залечить раны, нанесенные войной, провести жизненно важные реформы, укрепить основы нашего общества! Для этого нужна твердая, уверенная рука, направляющая корабль Республики сквозь все бури!

Он делает паузу, обводя взглядом затихших сенаторов.

– Посему, отцы-сенаторы, признавая величайшие и несравненные заслуги Гая Юлия Цезаря, его божественную мудрость и его беззаветную преданность Риму, я предлагаю – и я уверен, что это предложение найдет отклик в сердце каждого истинного патриота! – даровать ему титул диктатора сроком на десять лет!

В зале на мгновение воцаряется тишина, а затем он взрывается аплодисментами. Многие сенаторы вскакивают с мест, восторженно крича и размахивая руками. Их лица сияют от усердия. Однако, если присмотреться, можно заметить и тех, кто аплодирует более сдержанно, с застывшими, непроницаемыми лицами, их глаза опущены или быстро бегают по залу.

– Десять лет… – Лиэль, наблюдающая за сценой, качает головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера. Это почти монархический срок. Традиционная диктатура и рядом не стояла с таким размахом и такой длительностью.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – отмечает Гай, его взгляд холоден и аналитичен, пока он наблюдает за реакцией сенаторов. – Это не единичный акт. Вспомни его длительные проконсульские полномочия в Галлии, которые давали ему огромную военную силу и независимость. Теперь вот диктатура на десять лет в самом Риме. Плюс к этому он получает цензорские полномочия под видом praefectura morum (надзора за нравами), что дает ему контроль над составом самого Сената, – Гай указывает на свиток с перечнем новых полномочий Цезаря.

– Praefectura morum? – Лиэль прищуривается. – Звучит очень похоже на полномочия цензоров. Тех самых, что следили за нравами и, что самое главное, составляли списки сенаторов?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Традиционно цензоров было двое, их избирали на определенный срок. И их решения, особенно по исключению кого-либо из Сената или наложению nota censoria – то есть публичного порицания за недостойное поведение – были окончательными и не подлежали обжалованию на время их магистратуры.

– А что это за &quot;публичное порицание&quot;? Какие у него были последствия? – с интересом уточняет Лиэль.

– О, это было серьезное пятно на репутации, Лиэль, – поясняет Гай. – Цензоры могли объявить гражданина виновным в распущенности, расточительстве, нарушении клятвы, небрежном ведении хозяйства или даже недостаточном уважении к семейным традициям. Такое порицание могло привести к понижению в цензовом классе, что влияло на его политические права и воинскую обязанность. А для сенатора или всадника это часто означало потерю статуса. Так что  nota censoria была мощным инструментом поддержания дисциплины и контроля над элитой. Они были своего рода верховными арбитрами общественной морали и достоинства.

– А теперь? – спрашивает Лиэль. – Что означает эта &quot;префектура нравов&quot; для Цезаря?

– Это означает, – Гай делает небольшую паузу, давая словам вес, – что он получает всю полноту этой неоспоримой цензорской власти, включая право выносить такие порицания, но единолично и, по сути, бессрочно. Он теперь сам решает, кто достоин быть сенатором, а кто нет, кто заслуживает общественного осуждения, и его вердикт будет законом. Он может заполнить Сенат своими сторонниками, убрать неугодных. Представь, какой это инструмент контроля!

– То есть, Сенат становится полностью ручным? – Лиэль осознает масштаб. – Он может формировать его по своему усмотрению, обеспечивая принятие любых законов и решений, и никто не сможет оспорить его кадровые чистки или моральные оценки.

– Именно, – кивает Гай. – Это дает ему прямой и почти неограниченный контроль над составом высшего органа власти Республики. Старая сенатская аристократия теряет последние рычаги влияния. А учитывая, что он уже значительно увеличил число сенаторов, введя туда много своих людей, эта praefectura morum лишь закрепляет его доминирование.

Консул, дождавшись, пока овации немного стихнут, продолжает:

– И это еще не все! Мы также предлагаем подтвердить за ним право носить почетный титул &quot;Император&quot;!

– &quot;Император&quot;? – Лиэль удивленно смотрит на Гая. – Но ведь это, насколько я помню, было временным воинским приветствием? Солдаты так провозглашали своего полководца после особенно значимой победы.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Это была аккламация, спонтанное выражение признания его воинских заслуг легионами прямо на поле боя. Звание &quot;Император&quot; давало полководцу право просить у Сената триумф. Оно не было постоянным титулом, связанным с какой-либо государственной должностью.

– А что же они предлагают сейчас? – спрашивает Лиэль, видя, как консул собирается продолжить.

– Мы предлагаем, – вновь возвышает голос консул, – чтобы этот славный титул &quot;Император&quot; стал его постоянным почетным званием, почти как второе имя, praenomen или cognomen! Чтобы он всегда именовался Гай Юлий Цезарь Император!

– Вот как! – восклицает Лиэль. – То есть, из временного воинского звания они делают его личным, неотъемлемым титулом?

– Именно, – Гай кивает. – Это подчеркивает его исключительное, непревзойденное военное верховенство и авторитет над всеми другими. Это еще один шаг к выделению его из ряда обычных магистратов и созданию уникального положения. Они хотят, чтобы само его имя ассоциировалось с высшей воинской доблестью и победоносностью.

Консул, видя, что сенаторы готовы осыпать Цезаря все новыми и новыми знаками отличия, продолжает с еще большим энтузиазмом:

– Но и это не предел нашей благодарности и мудрости, отцы-сенаторы! Предлагаю также даровать Гаю Юлию Цезарю Императору право первым высказывать свое мнение в Сенате на любом заседании! Его слово должно звучать первым, направляя наши дебаты!

– Ius primae sententiae dicendae, – тихо произносит Гай. – Право первого голоса. Это не просто почесть, это мощный инструмент влияния на ход любого обсуждения. Его мнение сразу задаст тон.

– Кроме того, – голос консула гремит под сводами Курии, – пусть ему будет дано право рекомендовать Сенату и народу кандидатов на половину всех избираемых магистратур!

– &quot;Рекомендовать&quot;? – Лиэль скептически хмыкает. – Звучит как вежливая форма. Учитывая его нынешнее положение, это ведь фактически означает назначать, не так ли? Кто осмелится пойти против его &quot;рекомендации&quot;?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Формально это рекомендация, но на деле это прямое назначение. Никто не рискнет выставить свою кандидатуру против человека, которого &quot;порекомендовал&quot; Цезарь, или голосовать против такого кандидата. Это еще один способ обеспечить лояльность всего государственного аппарата.

– И, конечно же, – консул подводит итог под этим потоком предложений, – подтвердить за ним полный и неоспоримый контроль над государственной казной и всеми легионами Республики! Сила и финансы – все в его руках, на благо Рима!

Новая волна одобрительных возгласов. Некоторые сенаторы наперебой выкрикивают еще более пышные почести, предлагая установить его статуи рядом со статуями древних царей и богов, переименовать месяц в его честь.

– Список его полномочий растет с каждым месяцем, с каждой новой победой, – Гай не сводит глаз с Цезаря, который сидит неподвижно, позволяя этому потоку лести и власти обтекать себя. – Он становится все более могущественным, оставаясь формально в рамках Республики. Но сама эта республиканская форма все сильнее изгибается под его влиянием.

Цезарь медленно поднимает руку, призывая к тишине.

– Я благодарен Сенату и народу Рима за это высокое доверие, – его голос звучит ровно, без тени триумфа, но с нескрываемой властностью. – Я приложу все силы, чтобы оправдать его и использовать дарованные мне полномочия исключительно на благо и процветание нашего великого государства.
Сцена в Сенате медленно растворяется, и экран машины времени вновь фокусируется на улицах Рима, но теперь уже залитых солнцем и переполненных ликующей толпой. Город утопает в праздничном убранстве. Звуки труб, барабанов и восторженных криков сливаются в оглушительный гул. Начинаются грандиозные триумфы Гая Юлия Цезаря, теперь уже не просто победоносного полководца, но и диктатора с почти неограниченной властью.

– Какой невероятный размах, Гай! – Лиэль с восторгом оглядывается по сторонам, стараясь не пропустить ни одной детали. – Весь Рим на улицах! Цветы, венки, музыка! Говорят, он празднует четыре триумфа подряд! Это как? Он что, четыре раза будет проезжать по городу?

– Именно так, Лиэль, – Гай, как всегда, сдержан, но в его голосе слышится нотка восхищения масштабом происходящего. – Не один общий, а четыре отдельных шествия, одно за другим, с небольшими перерывами в несколько дней. Каждое посвящено отдельной великой победе: над Галлией, затем за Египет, после – за победу над Фарнаком в Азии, и, наконец, за разгром его врагов в Африке. Беспрецедентное зрелище, демонстрирующее масштаб его завоеваний.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась, вспоминая что-то. – А разве ему положен триумф за Галлию? Я читала, что для этого полководец не должен был входить в Рим с армией до разрешения Сената. А он ведь перешел Рубикон… Это же было фактическим объявлением войны Сенату!

– Ты совершенно права в формальностях, Лиэль, – ответил Гай, глядя на триумфальную процессию. – В обычных условиях это было бы невозможно. Но сейчас – другие времена. Цезарь – победитель. Сенат, который мы только что видели, покорный его воле, осыпал его всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, включая право на эти триумфы. Те, кто мог бы возразить, либо пали в битвах, либо склонили перед ним головы. Старые правила сейчас мало что значат перед лицом его реальной власти. Он сам теперь устанавливает правила.

По Священной дороге (Via Sacra) движется нескончаемая процессия. Впереди идут сенаторы и магистраты, участвовавшие в только что завершившемся заседании, теперь они часть триумфального шествия. За ними – трубачи, возвещающие о приближении триумфатора. Несут огромные полотна с изображениями выигранных сражений, карты завоеванных земель, модели захваченных городов.

– Гляди, Публий! Это же карта Галлии! – кричит один из горожан, протискиваясь поближе к ограждению. – Всю ее покорил наш Цезарь! А вон там – Нил и Александрия! Я слышал, он саму царицу Клеопатру привез, чтобы показать народу!

– Да нет, Клеопатру он не в цепях провел, она где-то здесь, как почетная гостья, – отвечает его сосед, более осведомленный. – А вот сестру ее, Арсиною, говорят, сейчас проведут как пленницу! А помнишь, как быстро он с Фарнаком расправился? Говорят, он тогда так и написал Сенату: &quot;Пришел, увидел, победил!&quot; Ха! Вот это полководец!

– Да, Veni, vidi, vici, – тихо подтверждает Гай. – Кратко и точно, в его стиле. Эта победа при Зеле была молниеносной.

Везли несметные сокровища: золото, серебро, драгоценные камни, произведения искусства, захваченное оружие. Демонстрировали экзотических животных, привезенных из дальних стран.

– О, какие звери! Жирафы! Я таких никогда не видел! – восхищается мальчишка, сидящий на плечах у отца. – А это кто, львы?

– Да, сынок, это все трофеи нашего великого Цезаря! – гордо отвечает отец. – Он принес Риму славу и богатство!

Затем вели знатных пленников, закованных в цепи. Среди них – Верцингеторикс, вождь восставших галлов, обреченный на скорую казнь после триумфа, и Арсиноя, мятежная сестра Клеопатры.

– Бедный Верцингеторикс, – тихо говорит Лиэль, глядя на гордую, но сломленную фигуру галльского вождя. – Столько лет провел в римской темнице, ожидая этого дня.

– Таков обычай, – коротко бросает Гай. – Победитель получает все. Для Рима – это символ полного триумфа над врагами.

И вот, наконец, появляется сам триумфатор. Гай Юлий Цезарь стоит на позолоченной квадриге, запряженной четверкой белоснежных коней. Он одет в пурпурную, расшитую золотом тунику триумфатора, на голове – лавровый венок. За его спиной стоит государственный раб, держащий над его головой золотой венец Юпитера Капитолийского и, по традиции, шепчущий ему на ухо: &quot;Помни, что ты — человек&quot; (Memento homo).

– Слава Цезарю! Слава великому полководцу! Слава диктатору! – ревет толпа, забрасывая его цветами. – Ио, триумф!

Цезарь приветствует народ, его лицо непроницаемо, но в глазах читается удовлетворение.
– Он на вершине, – замечает Лиэль. – Народ его боготворит. Сенат осыпает почестями. Кажется, вся власть в Риме теперь в его руках, и формально, и фактически.

– Эти триумфы – не просто празднование побед, – говорит Гай, внимательно наблюдая за Цезарем. – Это демонстрация его неограниченных возможностей, его контроля над армией, его богатства. И его нового статуса диктатора. Он укрепляет свою власть каждым шагом этой процессии. Для толпы же важно не соблюдение древних процедур, а величие зрелища и щедрость победителя.

Процессия медленно движется к Капитолийскому холму, где Цезарь принесет жертвы Юпитеру. Затем последуют грандиозные пиры для народа, гладиаторские бои и раздачи денег.

– Щедрый Цезарь! Он раздает каждому гражданину по сто денариев! – кричит глашатай. – И угощает весь Рим за двадцатью двумя тысячами столов!

– Он знает, как завоевать любовь толпы, – тихо произносит Лиэль, глядя на ликующих римлян. – Хлеба и зрелищ. И он дает им и то, и другое в избытке.

– Да, – соглашается Гай. – И эта любовь народа, вместе с преданностью его легионов и покорностью Сената, становится сейчас главной опорой его власти. Власти, которая все больше и больше напоминает царскую.

Яркая картина триумфа Цезаря, входящего в храм Юпитера на Капитолийском холме, медленно меркнет на экране машины времени. Он в зените своей славы и могущества. Рим вокруг празднует, улицы полны ликования, но воздух уже пронизан ощущением грядущих перемен, которые несет с собой эта беспрецедентная концентрация власти в руках одного человека.

Шумные празднества уступают место более деловой, но не менее напряженной атмосфере. Гай и Лиэль теперь видят Цезаря не на триумфальной колеснице, а за рабочим столом, в окружении писцов, архитекторов и советников. Они наблюдают за бурными, но упорядоченными заседаниями Сената, за работой специально созданных комиссий, за тем, как на Форуме и по всему Риму разворачивается масштабное строительство. Дни сменяют недели, недели – месяцы. Год за годом, с 46-го по 44-й до н.э., Рим преображается под властной и энергичной рукой своего диктатора.

– После триумфов он и не думал почивать на лаврах, – замечает Лиэль, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря, который уверенными жестами указывает что-то на разложенных перед ним планах. – Какая невероятная, кипучая деятельность! Он словно хочет перестроить не только сам город, но и всю жизнь Республики, каждый ее аспект.

– Он всегда был человеком действия, Лиэль, – Гай кивает, его тон, как обычно, сдержан, но в нем сквозит признание масштаба личности. – И у него, несомненно, есть четкий план. Посмотри, как системно он подходит к реформам, одну за другой.

Сцена переносится в курию, где сенаторы оживленно обсуждают очередной законопроект.

– Этот новый календарь, предложенный диктатором... – произносит Марк Туллий Цицерон, его голос, как всегда, выверен и красноречив, в нем слышны нотки уважения к интеллектуальной смелости реформы, смешанные с его обычной сенаторской отстраненностью.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась. – А зачем Цезарь вообще выносит эту календарную реформу на обсуждение Сената? Он же Великий Понтифик. Разве понтифики не отвечали за календарь и не могли менять его по своему усмотрению? Ои как раз и вставляли эти дополнительные месяцы.

– Ты совершенно права, Лиэль, – ответил Гай. – Как Pontifex Maximus, Цезарь действительно имел верховную власть над календарем. И предыдущие манипуляции с ним как раз и были делом рук коллегии понтификов. Но эта реформа – нечто гораздо большее, чем просто очередная интеркаляция.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Лиэль.

– Во-первых, масштаб, – пояснил Гай. – Он не просто корректирует старый календарь, он вводит совершенно новую, научно обоснованную систему, которая должна действовать веками. Такое фундаментальное изменение требовало более широкой легитимации, чем просто эдикт Великого Понтифика. Одобрение Сената придавало реформе вес государственного закона, обязательного для всех.

– То есть, это больше для авторитета и чтобы все точно приняли новую систему? – уточнила Лиэль.

– И для этого тоже, – согласился Гай. – А во-вторых, это был и политический ход. Проводя реформу через Сенат, даже полностью ему подконтрольный, Цезарь демонстрировал формальное уважение к республиканским институтам. Это позволяло представить реформу не как единоличное решение диктатора, а как акт государственной мудрости, одобренный &quot;отцами-сенаторами&quot;. К тому же, это выводило сам календарь из-под возможных будущих злоупотреблений со стороны жрецов, ставя его на твердую законодательную основу. Он устранял ту самую проблему, когда понтифики &quot;вертели календарем как хотели&quot;, как выразился Цицерон.

Цицерон тем временем продолжает свою речь в Сенате:

– …Основанный, как я понимаю, на точных расчетах египетских астрономов. Он, безусловно, внесет столь необходимый порядок в наши запутанные месяцы и годы. Больше не будет этой вечной путаницы с интеркаляциями, которыми жрецы-понтифики порою так произвольно распоряжались, преследуя политические цели!

– Да, наконец-то у нас будет точный и предсказуемый год! – с энтузиазмом подхватывает другой сенатор, заметно моложе Цицерона и явно из числа горячих сторонников Цезаря. – 365 дней и еще четверть дня для високосного года! Я слышал, александрийский астроном Сосиген лично консультировал диктатора по этому вопросу. Это настоящий прорыв! Теперь и земледельцы смогут точно планировать свои работы, и торговцы будут уверены в сроках, и все общественные дела упорядочатся!

– Ах, Сосиген! Египетская мудрость на службе Рима! – Лиэль не может сдержать своего научного восторга. – Календарная реформа – это же такой огромный шаг вперед! Не только для астрономии, но и для всей повседневной жизни огромного государства! Подумать только, этот юлианский календарь, с небольшими более поздними уточнениями, прослужит человечеству века!

– Но его внимание не ограничивается только календарем, – Гай указывает на другую сцену, разворачивающуюся на экране. Они видят, как римские чиновники под наблюдением легионеров организуют раздачу земельных участков ветеранам Цезаря и неимущим гражданам в только что основанных колониях, как в Италии, так и в провинциях. – Он одновременно пытается решить множество застарелых социальных проблем. Безработица среди городского плебса, огромные долги, вечная нехватка земли для крестьян...

На Форуме, среди шума толпы и стука строительных молотков, глашатай громко зачитывает новый эдикт:

– ...повелением Гая Юлия Цезаря, диктатора и великого понтифика, для блага и процветания Рима и его граждан, учреждаются масштабные общественные работы! Начинается строительство новой величественной базилики Юлия! Будет расширен Форум Романум, чтобы соответствовать величию нашего города! Будут предприняты работы по осушению Понтийских болот, что даст нам новые плодородные земли! Все это обеспечит работой тысячи римских граждан и украсит наш город! А для доблестных ветеранов, проливавших кровь за Республику, и для неимущих граждан – земли в Италии и за ее пределами!

– Он активно расселяет ветеранов, основывает новые колонии, – Лиэль с явным одобрением следит за энергичными действиями на экране. – А вот, смотри, он дарует римское гражданство целым общинам! Например, всем свободным жителям Цизальпийской Галлии! Это же должно укрепить Республику, сделать ее более справедливой, интегрировать провинции!

– Или укрепить его собственную базу поддержки, даровав права тем, кто обязан ему всем, – Гай смотрит на происходящее более прагматично. – Но ты права, многие из этих мер объективно полезны и давно назрели. Он делает то, на что у старой сенатской олигархии не хватало ни воли, ни ресурсов. Он действует как настоящий государственный муж.

Изображение на экране снова смещается. Теперь мы видим Сенат в 45 году до н.э. Цезарь только что вернулся из Испании, одержав там окончательную и кровопролитную победу над сыновьями Помпея в битве при Мунде. Атмосфера в Курии еще более напряженная, чем прежде. Лица сенаторов выражают смесь страха, подобострастия и затаенного недовольства.

– Сенат Рима, – торжественно и с особым нажимом провозглашает один из консулов, полностью обязанный своим положением Цезарю, – в знак признания непревзойденных заслуг Гая Юлия Цезаря, в знак благодарности за окончательное умиротворение Республики и сокрушение последних очагов мятежа, дарует ему титул диктатора сроком на десять лет!

– Постой, Гай, – могла бы сказать Лиэль. – Если Цезарь уже диктатор с такими огромными полномочиями, зачем вообще нужны консулы? И кто этот консул, который так льстиво предлагает ему еще больше власти? Он что, не боится остаться совсем без дел?

– Формально, Лиэль, Республика продолжает существовать, – ответил бы Гай. – И консулы – это ее высшие ординарные магистраты. Цезарь сам часто занимает эту должность, но даже когда он просто диктатор, консулы избираются. Однако их реальная власть перед лицом диктатора ничтожна. Они, как правило, его же ставленники, исполняющие его волю и поддерживающие видимость законности. Этот консул, что сейчас говорит, прекрасно понимает, кому он обязан своим положением.

В зале раздаются оглушительные, хотя и явно срежиссированные, аплодисменты. Многие сенаторы вскакивают, размахивая руками и выкрикивая хвалу Цезарю. Однако Лиэль замечает и тех, кто аплодирует чисто механически, с непроницаемыми лицами, или тех, чьи глаза бегают по залу, словно ища поддержки или опасаясь чего-то.

– Десять лет… – шепчет Лиэль, качая головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера, как когда-то. Традиционная диктатура назначалась на шесть месяцев в критических ситуациях. А это… это почти царский срок.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – так же тихо отвечает Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Вспомни, как постепенно он получал эти полномочия: сначала короткие диктатуры, потом годовая, теперь вот на десять лет. Ему уже даровали право носить титул &quot;Император&quot; как постоянное почетное звание, право первым высказываться в Сенате, фактически назначать половину магистратов, контролировать казну и все легионы. А его praefectura morum дает ему контроль над составом самого Сената. Список его полномочий огромен.

Проходит еще немного времени на экране. Начало 44 года до н.э. Рим живет в напряженном ожидании. Атмосфера в Сенате накалена до предела. Страх и подобострастие стали почти осязаемыми. Своего места поднимается Марк Антоний, в этом году занимающий пост консула вместе с самим Цезарем.

– А вот и Марк Антоний, – замечает Лиэль, внимательно разглядывая рослого, энергичного мужчину с выразительными чертами лица. – Верный соратник Цезаря, не так ли? Он ведь прошел с ним через многое.

– Да, это одна из ключевых фигур в окружении Цезаря, – подтверждает Гай. – Антоний – родственник Цезаря по материнской линии, из знатного, хотя и несколько обедневшего рода Антониев. Он служил под началом Цезаря еще в Галлии, проявил себя как храбрый и способный военачальник, особенно в кавалерии. Позже, как народный трибун, он яростно защищал интересы Цезаря в Сенате накануне Гражданской войны. Цезарь всегда ценил его преданность и военные таланты, хотя порой и был недоволен его буйным нравом и некоторыми административными промахами, когда оставлял его управлять Италией.

– То есть, он больше вояка, чем политик? – уточняет Лиэль.

– Он умеет быть и тем, и другим, когда это нужно, – Гай чуть усмехается. – Он популярен среди солдат, умеет находить общий язык с простым народом. И сейчас, как консул, он – правая рука Цезаря в государственных делах. Посмотрим, что он скажет.

Антоний тем временем выходит на середину зала, его голос звучит громко и патетично, наполняя каждый уголок Курии:

– …и ввиду его поистине божественных заслуг перед Римом, ввиду того, что он не просто спас Республику от гибели, не просто принес нам мир после кровопролитных распрей, но и возвеличил ее имя и славу как никогда прежде, я предлагаю то, что давно уже созрело в сердцах всех истинных римлян, то, чего требует само благо государства! Даровать Гаю Юлию Цезарю, нашему отцу отечества, титул пожизненного диктатора – dictator perpetuo!

– Пожизненный диктатор! – говорит Лиэль, ее глаза расширены от осознания происходящего. – Значит, к его уже постоянному титулу &quot;Император&quot;, который подчеркивал его военные победы, теперь добавляется и эта высшая, бессрочная гражданская власть!

– Именно так, – подтверждает Гай, его взгляд не отрывается от Цезаря. – &quot;Император&quot; – это его уникальный знак воинской славы, его личный авторитет победителя. А &quot;пожизненный диктатор&quot; – это юридическая основа его неограниченной и постоянной власти над государством. Эти два аспекта сливаются, создавая фигуру, стоящую неизмеримо выше всех традиционных республиканских магистратов.

На этот раз аплодисменты переходят в настоящую, оглушительную овацию. Сенаторы вскакивают со своих мест, многие с неподдельным или хорошо сыгранным восторгом кричат: &quot;Да здравствует Цезарь, отец отечества! Божественному Юлию – вечная слава!&quot; Но в глазах тех немногих, кто сидит на задних скамьях и осмеливается не поддаваться общему порыву, Лиэль видит плохо скрытый ужас и отчаяние. Они словно присутствуют на похоронах Республики.

Цезарь, восседающий в своем золоченом кресле, которое все больше напоминает трон, медленно поднимает руку. Шум мгновенно стихает.

– Я принимаю эту честь от Сената и народа Рима, – его голос спокоен и властен, в нем нет ни тени сомнения. – И клянусь употребить всю данную мне власть на благо Республики.

– Dictator perpetuo, – повторяет Лиэль почти шепотом, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря. – Вот она, кульминация. Республика формально еще существует, но по сути… это конец традиционным устоям. Вся полнота власти теперь сосредоточена в руках одного человека, пожизненно.

– Да, – Гай пристально смотрит на Цезаря, на его лице, как всегда, трудно прочитать эмоции. – Он достиг вершины. Он стал неограниченным правителем Рима. Но такая беспрецедентная концентрация власти, даже облеченная в республиканские формы, всегда порождает не только обожание толпы и лесть придворных, но и глухое, скрытое сопротивление тех, кто видит в этом гибель старых свобод. И чем выше вершина, тем более неожиданным и опасным может быть падение.

Экран машины времени показывает Рим, утро 15 марта 44 года до н.э. – знаменитые мартовские иды. Солнце едва пробивается сквозь свинцовые тучи, нависшие над городом.

– Какая гнетущая атмосфера, Гай, – Лиэль поеживается, хотя они лишь наблюдатели. – Чувствуется, что в воздухе что-то назревает. Это недовольство Цезарем… оно ведь росло уже давно, правда?

– Да, Лиэль, – Гай смотрит на улицы, по которым торопливо движутся сенаторы, направляясь к портику Помпея, где сегодня должно состояться заседание Сената (курия Юлия еще строилась). – Его беспрецедентная власть, его пожизненная диктатура, почести, граничащие с обожествлением, слухи о том, что он собирается объявить себя царем и перенести столицу в Александрию или Илион… Все это питало страхи и ненависть в сердцах многих представителей старой аристократии. Они видели в нем тирана, разрушителя республиканских свобод.

Сцена смещается внутрь портика Помпея. Сенаторы собираются, кучками перешептываются. Среди них выделяются несколько фигур с решительными, но бледными лицами. Это Марк Юний Брут, потомок легендарного Луция Юния Брута, изгнавшего последнего римского царя, и Гай Кассий Лонгин, опытный военачальник, когда-то сражавшийся против Цезаря, а затем помилованный им.

– Вот они, главные заговорщики, – тихо указывает Гай. – Брут, идеалист, искренне верящий, что убивает тирана ради спасения Республики. Кассий, более прагматичный и озлобленный, движимый как личной неприязнью, так и республиканскими убеждениями. Вокруг них сплотилось около шестидесяти сенаторов.

– Шестьдесят человек! – ахает Лиэль. – И никто не донес? Удивительно!

– Заговор был хорошо организован, и многие участники были связаны родственными или дружескими узами, – поясняет Гай. – Хотя слухи и предупреждения до Цезаря доходили, он фаталистически полагался на судьбу. В это утро его жена Кальпурния, напуганная дурными снами, умоляла его не ходить в Сенат.

Мы видим, как Цезарь, несмотря на уговоры и дурные предзнаменования (жертвы оказались неблагоприятными), все же прибывает на заседание. Он выглядит утомленным, возможно, нездоровым.

– Он вошел, – шепчет Лиэль, ее голос дрожит. – Сейчас все начнется…

Цезарь занимает свое место. Сенаторы окружают его, делая вид, что хотят подать прошения. Один из заговорщиков, Луций Тиллий Цимбр, подходит к нему с просьбой о возвращении изгнанного брата. Цезарь отказывает. Цимбр хватает его за тогу, стаскивая ее с плеча. Это условный знак.

– Теперь! – кричит кто-то из заговорщиков и наносит первый удар кинжалом.

Цезарь, раненый, пытается сопротивляться. Он оборачивается, видит вокруг себя блеск обнаженных кинжалов и искаженные яростью лица тех, кого он считал своими сторонниками, или, по крайней мере, лояльными гражданами.

– Что вы делаете?! – кричит он, отбиваясь стилом, которым писал.

Заговорщики набрасываются на него со всех сторон, нанося удар за ударом.

– За Республику! За свободу! – выкрикивает кто-то.

Помещение наполняется криками, шумом борьбы, звоном металла. Кровь заливает пол у подножия статуи Помпея Великого – поверженного врага Цезаря.

– Он смотрит на Брута, – Лиэль затаила дыхание, – На Марка Брута, которого он когда-то считал почти сыном, которому оказывал покровительство…

Гримаса неверия и глубокой боли искажает окровавленное лицо Цезаря.

– И ты, Брут? – срывающимся голосом произносит он. Эти слова, сказанные негромко, но с неизмеримой горечью, кажется, на мгновение останавливают даже ярость нападавших.

– Вот она, эта фраза… Et tu, Brute? – тихо произносит Лиэль, ее голос дрожит от напряжения. – Такая короткая, но сколько в ней боли и разочарования.

Цезарь, израненный (насчитают двадцать три раны), падает у подножия статуи Помпея, накрыв голову тогой. Заговорщики, совершив свое дело, стоят над его телом, их кинжалы обагрены кровью. В зале воцаряется оглушительная тишина, прерываемая лишь их тяжелым дыханием.

– Свершилось, – тихо произносит Брут, поднимая окровавленный кинжал. – Тиран мертв! Рим свободен!

Но вместо ожидаемого ликования и возгласов поддержки, остальные сенаторы, не участвовавшие в заговоре, с криками ужаса и отвращения бросаются к выходам, толкая друг друга. Портик Помпея стремительно пустеет. Заговорщики остаются одни, растерянно глядя друг на друга посреди нарастающего хаоса. Весть об убийстве молниеносно разносится по Риму, и город охватывает паника. Лавки закрываются, люди в страхе запираются в домах. На улицах слышны тревожные крики и топот бегущих ног.

Экран машины времени темнеет на мгновение, а затем вспыхивает вновь, показывая Рим спустя несколько дней после убийства Цезаря. Атмосфера в городе по-прежнему напряженная, но хаос понемногу сменяется зыбким, тревожным затишьем. Тело Цезаря было вынесено из курии и подготовлено к погребению.

– Какая разительная перемена, – Лиэль смотрит на улицы, где еще недавно царила паника. – Заговорщики, провозгласившие себя &quot;Освободителями&quot;, кажется, не очень-то контролируют ситуацию. Они ведь укрылись на Капитолии?

– Да, они просчитались, – подтверждает Гай. – Они ожидали, что народ и оставшиеся сенаторы немедленно поддержат их как спасителей Республики. Но вместо этого – страх, растерянность и растущее негодование, особенно среди плебса и ветеранов Цезаря, для которых он был благодетелем. А ключевые фигуры, такие как Марк Антоний и Марк Эмилий Лепид, магистр конницы Цезаря, быстро взяли инициативу в свои руки.

Сцена переносится на Форум. Огромная толпа собралась на похороны Цезаря. Посреди площади возвышается погребальный костер и ростра, с которой должен выступить Марк Антоний, консул и ближайший соратник убитого диктатора. Он держит в руках свиток.

– Постой, Гай, – Лиэль удивленно смотрит на экран. – Завещание? Но ведь Цезарь был пожизненным диктатором, почти монархом. Разве его власть и положение не должны были как-то иначе определяться после смерти, а не простым завещанием, как у обычного гражданина?

– В этом-то и вся сложность и уникальность его положения, Лиэль, – отвечает Гай. – Формально, Рим все еще оставался Республикой, хоть и сильно деформированной. Его диктаторская власть, даже пожизненная, не была наследственной монархией. Она прекратилась с его смертью. Но как частное лицо, как богатейший римский аристократ, он имел полное право составить завещание, распорядиться своим огромным личным состоянием и, что самое важное для римлян, своим именем через усыновление. У него ведь не было законных сыновей по римскому праву.

– А как же Цезарион, его сын от Клеопатры? – вспоминает Лиэль.

– Цезарион был рожден вне официального римского брака и от иностранной царицы, – поясняет Гай. – По римским законам он не мог быть законным наследником политического положения или даже полноправным наследником имущества в том же смысле, что и усыновленный римский гражданин. Поэтому усыновление по завещанию было для Цезаря единственным способом обеспечить преемственность своего имени и передачу состояния в римском правовом поле.

– То есть, это завещание касается его денег и усыновления, а не передачи диктаторских полномочий? – уточняет Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Диктатуру нельзя завещать. Но представь себе политическую силу этого документа! Во-первых, он мог назначить наследника своего имени и богатств, что немедленно создавало фигуру с огромным влиянием. Во-вторых, он мог сделать щедрые дары народу, что, как ты сейчас увидишь, Антоний использует с невероятным эффектом. Так что, хотя это и &quot;просто&quot; завещание частного лица, его оглашение станет политической бомбой.

Антоний поднимается на ростру. Его лицо печально, но в глазах горит решимость. Сначала он говорит спокойно, перечисляя заслуги Цезаря перед Римом, его победы, его щедрость.

– ...и вот завещание Гая Юлия Цезаря! – голос Антония крепнет, он разворачивает свиток, который ему передали весталки, хранительницы завещаний. – Слушайте, римляне, последнюю волю того, кто был вашим отцом и благодетелем! Он, не имея законных сыновей своего тела, но заботясь о будущем своего имени и рода, усыновляет своего внучатого племянника Гая Октавия, назначая его главным наследником трех четвертей своего состояния! Отныне имя ему – Гай Юлий Цезарь Октавиан!

Толпа на мгновение затихает, переваривая эту новость, а затем раздается удивленный гул.

– Каждому римскому гражданину, – продолжает Антоний, его голос набирает силу, – он завещал по семьдесят пять денариев! А свои великолепные сады за Тибром он завещал вам, римскому народу, для вечного пользования в качестве общественного парка! Вот кем был этот &quot;тиран&quot;, которого убили &quot;доблестные мужи&quot;, поправшие священные законы гостеприимства и дружбы!

Толпа взрывается криками горя и ярости. Антоний, видя эффект своих слов, поднимает окровавленную тогу Цезаря, показывая народу дыры от кинжалов.

– Смотрите, римляне! Вот следы от ударов тех, кого он считал друзьями, кого он помиловал и возвысил! Вот плата за его милосердие! Если есть у вас слезы, приготовьтесь пролить их сейчас!

Рев толпы становится оглушительным. Люди плачут, проклинают убийц, требуют мести.

– Сжечь дома убийц! – кричит кто-то. – Смерть предателям!

– Какая мощь слова! – Лиэль потрясена. – Антоний несколькими фразами и жестами перевернул все! Он разжег в толпе пожар!

– Он гениальный демагог, когда захочет, – соглашается Гай. – И он точно знает, на какие струны душ римского плебса нужно нажать. Заговорщикам теперь не поздоровится. Им придется бежать из Рима, и очень быстро.

Действительно, на экране мелькают сцены: разъяренная толпа, несущаяся по улицам, поджоги домов, принадлежащих заговорщикам или тем, кого подозревали в сочувствии им. Брут, Кассий и другие &quot;Освободители&quot; спешно покидают город, понимая, что их дело проиграно, по крайней мере, в Риме.

– А вот и тот самый Гай Октавий, теперь уже Цезарь Октавиан, появляется на арене, – Гай указывает на молодого человека, только что прибывшего в Италию из Аполлонии, где он проходил военное обучение. – Он только что узнал, что Цезарь в своем завещании усыновил его и сделал главным наследником.

Мы видим Октавиана – ему всего восемнадцать, он выглядит очень молодо, даже хрупко, но в его глазах уже видна недетская решимость и холодный расчет.

Экран машины времени, погасший на решительном лице юного Октавиана, медленно оживает. Мы снова в Риме, но прошло уже несколько дней с момента убийства Цезаря и пламенной речи Марка Антония на Форуме. Город все еще в напряжении, но паника первых часов сменилась более организованным, хотя и не менее опасным, противостоянием.

– Похоже, речь Антония возымела действие, – Лиэль смотрит на улицы, где видны патрули ветеранов Цезаря и вооруженные сторонники Антония. Горожане стараются без нужды не покидать дома. – Заговорщики, &quot;Освободители&quot;, как они себя называли, бежали из Рима.

– Да, Антоний блестяще разыграл карту народного гнева и завещания Цезаря, – подтверждает Гай. – Брут и Кассий поняли, что оставаться в городе для них смертельно опасно. Но это только начало. Вакуум власти, образовавшийся после смерти Цезаря, огромен, и за его наследие – как политическое, так и материальное – сейчас начнется ожесточенная борьба.

Мы видим Марка Антония в его доме. Он окружен военачальниками, сенаторами, ищущими его покровительства, и ветеранами Цезаря. Он отдает распоряжения, принимает посетителей, его лицо выражает уверенность и силу. Он явно чувствует себя хозяином положения.

– Лепид со своим легионом контролирует Форум, – докладывает один из офицеров. – Народ требует наказать убийц. Сенат напуган и готов к сотрудничеству.

– Хорошо, – Антоний кивает. – Главное сейчас – сохранить порядок и не допустить анархии. И напомнить Сенату, что все распоряжения и назначения Цезаря остаются в силе. Он был законным правителем, а не тираном.

– Антоний действует быстро и решительно, – замечает Лиэль. – Он завладел архивами Цезаря, его казной. Он явно метит на роль его преемника.

– У него для этого есть все основания, – соглашается Гай. – Он был консулом вместе с Цезарем, его ближайшим соратником в последние годы, популярен в армии. Но он не учел одного – или, по крайней мере, недооценил.

Экран смещается, показывая прибытие в Рим молодого человека, которого мы уже видели. Это Гай Октавий, теперь уже Гай Юлий Цезарь Октавиан. Он выглядит скромно, но его сопровождают влиятельные друзья семьи и некоторые из вольноотпущенников Цезаря.

– А вот и наш юный наследник, – Лиэль с интересом следит за Октавианом. – Всего восемнадцать. Как он собирается противостоять такому опытному и могущественному игроку, как Антоний?

Октавиан первым делом направляется к Антонию. Сцена происходит в доме Антония. Прием подчеркнуто холодный.

– Я пришел, Марк Антоний, как законный сын и наследник Гая Юлия Цезаря, – голос Октавиана звучит на удивление твердо для его юного возраста. – Я требую передать мне имущество моего отца, чтобы я мог выполнить его последнюю волю – выплатить деньги римскому народу, как он завещал.

Антоний смотрит на юношу сверху вниз с плохо скрываемой насмешкой.

– Мальчик, – он цедит сквозь зубы, – ты еще слишком молод, чтобы играть в такие игры. Имя Цезаря – это тяжелая ноша. Государственные дела и казна Цезаря – это не то, что можно раздавать по прихоти. Я, как консул, позабочусь о выполнении воли покойного диктатора, когда придет время. А тебе лучше бы подумать о своей безопасности.

– Он его просто отшивает! – возмущается Лиэль. – И даже не называет его Цезарем!

– Антоний видит в нем лишь досадную помеху, мальчишку, претендующего на огромное состояние, которое он сам уже считал своим, или, по крайней мере, под своим контролем, – поясняет Гай. – Он серьезно недооценивает этого &quot;мальчика&quot;. Октавиан не так прост. Он унаследовал от своего приемного отца не только имя и деньги, но и железную волю, политический инстинкт и невероятное терпение.

Мы видим, как Октавиан, не получив денег от Антония, начинает действовать самостоятельно. Он продает часть своего собственного имущества и имущества, унаследованного от других родственников, берет в долг и начинает выплачивать народу обещанные Цезарем 75 денариев на человека.

– Смотри, Гай! – Лиэль поражена. – Он выполняет волю Цезаря за свой счет! Каким же образом?

– Он демонстрирует, что он – истинный наследник Цезаря, не на словах, а на деле, – говорит Гай. – И это немедленно приносит ему огромную популярность среди плебса и, что еще важнее, среди ветеранов Цезаря, которые видят в нем сына своего обожаемого полководца. Он начинает собирать вокруг себя сторонников.

Появляются и другие игроки. Сенаторы-республиканцы, такие как Цицерон, сначала с опаской, а затем с некоторой надеждой начинают присматриваться к Октавиану, видя в нем потенциальный противовес Антонию, которого они боятся гораздо больше.

– Этот юноша, этот Октавиан… – Цицерон говорит в кругу своих доверенных лиц. – Он носит имя Цезаря, но, возможно, он не будет таким, как его приемный отец. Возможно, его можно использовать, чтобы обуздать Антония, а затем… &quot;хвалить, награждать и… устранять (laudandum adulescentem, ornandum, tollendum)&quot;.

– Цицерон как всегда, в своих интригах, – усмехается Гай. – Он надеется манипулировать Октавианом. Еще один, кто недооценивает этого юношу.

– Какая сложная игра начинается, – Лиэль вздыхает. – Столько амбиций, столько взаимной ненависти и недоверия. Рим действительно погружается в хаос.

– Да, – подтверждает Гай. – Убийство Цезаря не решило проблем Республики, а лишь вскрыло все ее язвы. Агония Республики вступает в свою финальную стадию.

Экран машины времени снова оживает. Картина хаоса и борьбы за наследие Цезаря в Риме сменяется сценами военных действий. Год 44-й до н.э. плавно перетекает в 43-й.

– После бегства Брута и Кассия из Рима, казалось, Марк Антоний полностью контролирует ситуацию, – Лиэль следит за перемещениями легионов на карте, которую показывает экран. – Но не тут-то было! Появился еще один Брут – Децим Юний Брут Альбин, один из убийц Цезаря, который был назначен наместником Цизальпинской Галлии еще самим диктатором.

– И Антоний, добившись от Сената передачи этой провинции себе, решил силой изгнать оттуда Децима Брута, – добавляет Гай. – Это и стало формальным поводом для так называемой Мутинской войны. Децим Брут отказался уступать провинцию и укрепился в городе Мутина.

На экране – осень 44 года до н.э. Марк Антоний во главе своих легионов, включая четыре, которые он перевел из Македонии, осаждает Мутину.

– Антоний действует решительно! – восклицает один из его легатов, наблюдая за построением осадных машин. – Этот Децим Брут пожалеет о своем упрямстве! Против нас ему не выстоять!

Тем временем в Риме разворачивается другая, не менее ожесточенная битва – битва слов. В Сенате гремит голос Марка Туллия Цицерона.

– Это же его знаменитые &quot;филиппики&quot;! – Лиэль узнает знаменитого оратора, его жесты полны страсти, а голос звенит от негодования. – Он ведь назвал их так по примеру Демосфена, который обличал царя Филиппа Македонского.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Цицерон, старый республиканец и непримиримый враг любой формы единовластия, увидел в Антонии главную угрозу Республике после смерти Цезаря. С сентября 44-го по апрель 43-го года он произнес или написал серию из четырнадцати речей, направленных на полную дискредитацию Антония.

На экране мелькают заголовки свитков, которые переписывают многочисленные писцы.

– Особенно яростной была вторая &quot;филиппика&quot;, – продолжает Гай. – Она не была произнесена публично, а распространялась как письменный памфлет. Это позволило Цицерону не стесняться в выражениях.

– И что же он там писал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, там был весь арсенал риторических приемов! – Гай усмехается. – Цицерон обрушился на личную жизнь Антония, обвиняя его в пьянстве, разврате, расточительстве, связях с актрисами. Он рисовал его как морально разложившегося человека, погрязшего в долгах. Например, он язвительно описывал, как Антоний, будучи консулом, якобы появлялся на публике пьяным, вызывая всеобщее презрение. Это, кстати, довольно типичный для Цицерона прием – атаковать моральный облик оппонента.

– Помню, он и в адрес самого Цезаря когда-то нелестно отзывался, – задумчиво произносит Лиэль. – Кажется, ходили слухи о молодости Цезаря, о его пребывании при дворе вифинского царя Никомеда, и Цицерон намекал на его якобы пассивную гомосексуальную роль, называя его &quot;царицей Вифинии&quot; и &quot;постелью Никомеда&quot;.

– Да, такие обвинения были, и Цицерон, как и другие враги Цезаря, не брезговал их использовать, – подтверждает Гай. – Это показывает определенный паттерн в его инвективах: удар по репутации через обвинения в моральной распущенности и недостойном поведении был его излюбленным оружием. И в &quot;филиппиках&quot; против Антония он использовал его в полной мере.

– &quot;Ты, Антоний, чьи ночи проходили в объятиях актрис, а дни — в пьянстве, смеешь обвинять меня в предательстве?&quot; – цитирует Лиэль по памяти. – Какие личные нападки!

– Но он не ограничивался этим, – Гай качает головой. – Главные обвинения касались политических преступлений. Цицерон утверждал, что Антоний узурпировал власть, манипулировал завещанием Цезаря, присвоил государственные средства, подделывал указы покойного диктатора, чтобы раздать провинции и земли своим сторонникам. Он изображал Антония новым Катилиной, тираном, стремящимся к единоличной власти и разрушению Республики.

– &quot;Ты не наследник Цезаря, а его грабитель!&quot; – снова вспоминает Лиэль строки из &quot;филиппики&quot;. – Он действительно не жалел красок.

– И при этом Цицерон защищал себя от обвинений Антония в причастности к убийству Цезаря, – добавляет Гай, – подчеркивая, что хотя он и не участвовал в заговоре, но одобряет действия &quot;Освободителей&quot;. И, конечно, он страстно призывал Сенат и народ Рима объединиться против Антония, поддержать Децима Брута и молодого Октавиана, которого он в тот момент видел как орудие против Антония.

– &quot;Римляне, если вы не остановите этого человека, республика падет!&quot; – Лиэль почти декламирует. – Невероятная сила слова! Какова же была реакция?

– Эти речи, особенно вторая &quot;филиппика&quot;, имели огромное влияние, – Гай становится серьезным. – Они распространялись по Риму, их читали, обсуждали. Они действительно усилили антипатию к Антонию среди сенаторов и части граждан. И именно под влиянием Цицерона Сенат в начале 43 года объявил Антония врагом отечества. Но у самого Сената не было достаточных сил, чтобы противостоять легионам Антония.

– И тут на сцену снова выходит наш юный Октавиан! – Лиэль с интересом наблюдает за молодым наследником Цезаря. – Он ведь на свои деньги и именем своего приемного отца собрал внушительную армию из ветеранов Цезаря!

– Именно, – подтверждает Гай. – И Сенат, находясь в отчаянном положении и поддавшись уговорам Цицерона, который видел в Октавиане временного союзника, вынужден пойти на этот рискованный шаг. Октавиану, несмотря на его молодость, даруют imperium pro praetore.

– Imperium pro praetore? – Лиэль вопросительно смотрит на Гая. – &quot;Империй вместо претора&quot;? Что это означает на практике для такого молодого человека, который еще не прошел все ступени cursus honorum?

– Это очень важное и довольно необычное решение для римской правовой системы, – поясняет Гай. – Imperium – это высшая военная и административная власть. Обычно ею обладали консулы и преторы. &quot;Pro praetore&quot; означает, что Октавиану предоставляются полномочия, аналогичные преторским, хотя он формально и не занимал эту должность. Сенат пошел на это в январе 43-го года как на политический компромисс. Им отчаянно нужны были легионы Октавиана, его популярность среди ветеранов Цезаря, чтобы противостоять Антонию. Но давать ему сразу консульство они не хотели – слишком молод, слишком непредсказуем.

– И что же эти преторские полномочия ему давали? – спрашивает Лиэль.

– Во-первых, и это главное, – Гай загибает палец, – законное право командовать войсками. Его частная армия, собранная на имя Цезаря, теперь становилась частью государственных сил. Он мог легально вести военные операции против Антония. Во-вторых, это давало ему определенную административную власть в зоне конфликта, право принимать решения на месте. В-третьих, это символы власти – его должны были сопровождать ликторы с фасциями, хотя их число и было меньше, чем у полноправного претора. И, наконец, это легитимизировало его положение, он переставал быть просто частным лицом с армией, а становился официальным представителем Республики, действующим от имени Сената.

– То есть, Сенат пытался поставить его под свой контроль, формально встроив в систему? – предполагает Лиэль.

– Именно так, – Гай кивает. – Ему поручают выступить против Антония и снять осаду с Мутины вместе с двумя новоизбранными консулами, Авлом Гирцием и Гаем Вибием Пансой – оба, кстати, бывшие офицеры Цезаря, но теперь формально на стороне Сената и республиканских идеалов, которые отстаивал Цицерон.

Звуки труб и лязг оружия нарастают.

Экран переносит Гая и Лиэль в окрестности Мутины. Апрель 43 года до н.э. На экране разворачиваются ожесточенные сражения.

– Битва при Форуме Галлов! – комментирует Гай, указывая на маневры войск. – 14 апреля. Войска Сената, особенно ветераны Октавиана, сражаются яростно. Антоний отброшен, но какой ценой! Консул Панса смертельно ранен.

Несколько дней спустя, 21 апреля, новое сражение, уже у самых стен Мутины.

– Снова победа сенатской армии! – Лиэль не может скрыть волнения. – Осада с Мутины снята! Антоний разбит и отступает! Но… и консул Гирций погиб в бою!

– Да, обе победы оказались пирровыми для сенатской партии, – Гай качает головой. – Оба консула мертвы. А Октавиан, внезапно, становится командующим всей огромной армией Республики, состоящей из восьми легионов. Сенат ликовал, считая, что с Антонием покончено, а Октавиана можно будет легко отстранить. Цицерон уже писал своим друзьям, что &quot;мальчика следует хвалить, награждать и… устранять&quot;.

– Какая недальновидность! – восклицает Лиэль. – Они снова его недооценили!

– Абсолютно, – подтверждает Гай. – Октавиан прекрасно понимал их настроения. Он отправил в Рим делегацию из своих центурионов с требованием предоставить ему заслуженный триумф за победу над Антонием и, что самое главное, консульство на оставшуюся часть года. Ему ведь было всего девятнадцать, а по закону консулом можно было стать не раньше сорока двух лет!

На экране мы видим сцену в Сенате. Центурионы Октавиана, суровые, закаленные в боях воины, стоят перед сенаторами. Один из них, не дождавшись ответа на свои требования, демонстративно кладет руку на рукоять меча.

– Если вы не дадите ему консульство, – произносит центурион, его голос резок и лишен всякого почтения, – то вот это даст!

– Какой дерзкий жест! – Лиэль поражена. – Прямая угроза военной силой!

– Сенаторы были в ярости и смятении, – продолжает Гай. – Они попытались тянуть время, отказали ему. Тогда Октавиан сделал то, чего от него, возможно, не ожидали. Он не стал распускать армию, как того требовал Сенат. Вместо этого он отдал своим восьми легионам приказ идти на Рим.

Изображение меняется: легионы Октавиана стремительным маршем движутся по Фламиниевой дороге к столице. В Риме паника. Сенат лихорадочно пытается организовать оборону, но войск в городе практически нет.

– Он требует консульства силой! – Гай констатирует факт, наблюдая за приближением армии к Риму. – В августе 43 года, не встретив никакого сопротивления, Октавиан со своими легионами вступает в Рим. Город фактически оккупирован. Перепуганный Сенат, лишенный какой-либо реальной власти и защиты, вынужден капитулировать.

Мы видим Октавиана, уже в Риме, в окружении своих солдат. Он диктует свою волю.

– На народном собрании, проведенных под давлением его армии, девятнадцатилетний Октавиан избирается консулом, – Гай качает головой. – Вместе с ним консулом избирают его родственника Квинта Педия. Формально все процедуры соблюдены, но это было избрание под дулами мечей, если можно так выразиться.

– И что же он делает, став консулом? – спрашивает Лиэль. – Наверняка, не забыл обиды Сената.

– Его первые же шаги были очень показательны, – отвечает Гай. – Во-первых, он щедро вознаградил своих солдат из государственной казны, к которой имел полный доступ. Во-вторых, он немедленно провел закон, учреждающий судебное преследование убийц Цезаря, которые были заочно осуждены и объявлены вне закона. А в-третьих, и это был самый сильный удар по политике Сената и Цицерона, он добился отмены декрета, объявлявшего Марка Антония врагом отечества.

– Отменяет декрет против Антония?! – Лиэль удивлена. – Но ведь он только что воевал против него!

– Именно, – Гай усмехается. – Октавиан показал, что он – самостоятельный игрок, и его цели не всегда совпадают с целями Сената. Отменив декрет против Антония, он открывал себе путь для переговоров с ним и Лепидом. Он понимал, что для борьбы с Брутом и Кассием на Востоке ему нужны союзники, а не враги в лице других могущественных цезарианцев. Это был прагматичный и дальновидный ход, хотя и абсолютно циничный по отношению к тем сенаторам, которые еще недавно превозносили его как спасителя Республики от &quot;тирана&quot; Антония.

– А что же Антоний? – спрашивает Лиэль. – Он ведь отступил после Мутины.

– Антоний с остатками своей армии отошел в Трансальпийскую Галлию, – Гай показывает на карте. – И там произошло то, чего Сенат боялся больше всего: он объединился с Марком Эмилием Лепидом, наместником Нарбонской Галлии и Ближней Испании, который командовал большим количеством легионов. Лепид, бывший магистр конницы Цезаря, всегда был влиятельной фигурой. Теперь их объединенные силы снова представляли огромную угрозу. А Децим Брут, осажденный герой Мутины, оказался предан своими же солдатами, которые не хотели сражаться против других цезарианцев, и был убит при попытке бежать на Восток.

– Какая ирония судьбы! – вздыхает Лиэль. – Мутинская война, начатая для уничтожения Марка Антония, в итоге привела к невероятному усилению Октавиана и открыла путь для нового, еще более мощного союза цезарианцев.

– Именно так, – соглашается Гай. – Октавиан, став консулом и имея под рукой мощную армию, понял, что война с Брутом и Кассием на Востоке потребует объединения всех сил цезарианской партии. И Лепид выступил посредником в его переговорах с Антонием. Вот так, после кровопролитной Мутинской войны, вчерашние враги оказались готовы к союзу.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает небольшой остров на реке Рено, недалеко от Бононии. Ноябрь 43 года до н.э. Мрачная, холодная осенняя погода соответствует настроению происходящего.

– Какое уединенное и не слишком гостеприимное место для встречи таких важных персон, – замечает Лиэль, глядя на трех мужчин, сидящих на грубо сколоченных скамьях посреди острова. Вокруг них – лишь их ближайшие телохранители, держащиеся на почтительном расстоянии.

– Они выбрали это место не случайно, Лиэль, – отвечает Гай. – Остров обеспечивает безопасность и изоляцию. Никто не сможет подслушать их переговоры, и никто не сможет внезапно напасть. А доверять друг другу у них нет никаких оснований.

Эти трое – Марк Антоний, все еще могущественный военачальник; молодой Гай Юлий Цезарь Октавиан, чья популярность и влияние стремительно выросли; и Марк Эмилий Лепид.

– Подумать только, еще несколько месяцев назад Антоний и Октавиан были злейшими врагами! – восклицает Лиэль. – И вот они сидят за одним столом.

– Политика, Лиэль, – Гай пожимает плечами. – Октавиан понимал, что в одиночку ему не справиться ни с убийцами Цезаря, Брутом и Кассием, собравшими огромные силы на Востоке, ни с опытным Марком Антонием в долгосрочной перспективе.

Антоний, судя по его напряженной позе и хмурому взгляду, все еще не до конца смирился с необходимостью этого союза. Лепид, более старший и менее харизматичный, старается выступать в роли посредника. Октавиан, несмотря на молодость, держится уверенно и холодно.

– Итак, джентльмены, – начинает Лепид, нарушая напряженное молчание. – Мы здесь, чтобы забыть прошлые обиды и объединить наши силы. Наш общий долг – отомстить за смерть божественного Юлия. Убийцы Цезаря, Брут и Кассий, собрали на Востоке огромную армию. Они контролируют богатейшие провинции. Поодиночке нам их не одолеть.

– Месть – это святое, – рычит Марк Антоний, сверкая глазами в сторону Октавиана. – Но речь идет не только о мести. Речь идет о власти. О том, кто будет править Римом после того, как мы уничтожим этих так называемых &quot;Освободителей&quot;.

– Власть должна принадлежать тем, кто верен памяти Цезаря и способен навести порядок в Республике, – спокойно, но твердо отвечает Октавиан. – Мы трое обладаем самыми большими армиями. Мы трое – его наследники, в том или ином смысле. Логично, что мы и должны взять на себя ответственность за судьбу государства.

– Они делят шкуру неубитого медведя, – комментирует Лиэль. – Но с какой циничной откровенностью!

– Они создают официальную комиссию, tresviri rei publicae constituendae consulari potestate, – поясняет Гай. – &quot;Три мужа для устроения государственных дел с консульской властью&quot;. Это не просто частное соглашение, как Первый триумвират Цезаря, Помпея и Красса. Этот Второй триумвират будет утвержден специальным законом, который проведет через народное собрание лояльный им народный трибун Публий Тиций. Он даст им верховную власть на пять лет: право издавать законы без одобрения Сената, право назначать магистратов, право вершить суд без апелляции.

Переговоры идут тяжело. Они делят провинции, легионы, обсуждают будущие назначения. Каждый старается выторговать себе кусок побольше.

– Африка и Сицилия с Сардинией будут моими, – заявляет Октавиан, указывая на карту. – И достаточно легионов, чтобы контролировать Италию.

– Галлия останется за мной, плюс Испания, – требует Антоний. – А Восток… Восток мы разделим после победы над Брутом и Кассием. Но самые сильные легионы должны быть под моим командованием. Я поведу их против убийц.

Лепид, похоже, получает меньшую долю, но его устраивает и это, лишь бы оставаться в числе вершителей судеб.

– И что же станет их первой совместной акцией, кроме подготовки к войне? – спрашивает Лиэль, видя, как триумвиры наконец приходят к какому-то соглашению по основным пунктам.

– О, их первая акция будет ужасна, – мрачно предрекает Гай. – Чтобы собрать деньги на войну и избавиться от политических противников в Риме и Италии, они прибегнут к самому страшному инструменту гражданских войн – проскрипциям.

На экране появляется изображение триумвиров, скрепляющих свой союз рукопожатием. Их лица суровы и решительны. Ни тени былой вражды, только холодный расчет и общая цель.

– Второй триумвират сформирован, – констатирует Гай. – Это уже не просто союз трех сильных личностей, это официальная диктатура трех, узаконенная и безжалостная. 

Экран темнеет, предвещая новую волну террора и кровопролития.

Экран машины времени показывает ноябрь 43 года до н.э. Триумвиры, получив от народного собрания чрезвычайные полномочия на пять лет, входят в Рим во главе своих легионов.

– Город замер в ужасе, – шепчет Лиэль, глядя на опустевшие улицы, по которым маршируют солдаты. Окна домов закрыты, двери заперты. – После всего, что было, римляне, наверное, ждут самого худшего.

– И их ожидания, к сожалению, оправдаются, – Гай говорит с непривычной для него ноткой горечи. – Первым делом триумвиры нуждались в деньгах для содержания своих огромных армий и для предстоящей войны с Брутом и Кассием. А также они хотели раз и навсегда избавиться от своих политических противников и тех, кто мог бы им помешать. И для этого они прибегли к испытанному, но от этого не менее страшному средству – проскрипциям.

На стенах домов, на Форуме появляются белые таблицы с выведенными на них черными буквами именами. Это проскрипционные списки.

– Проскрипции… – Лиэль содрогается. – Это ведь означает объявление людей вне закона? Любой мог убить проскрибированного и получить за это награду?

– Да, – подтверждает Гай. – Имущество убитого конфисковывалось в пользу государства, то есть триумвиров. Доносчики также получали часть. Дети и внуки проскрибированных лишались гражданских прав. Это был узаконенный террор и грабеж. Сулла в свое время широко использовал проскрипции, и вот теперь его &quot;ученики&quot; превзошли учителя.

– Сколько же имен в этих списках? – с ужасом спрашивает Лиэль, видя, как люди со страхом читают вывешенные списки, ища там знакомые имена или, наоборот, боясь найти свое.

– В первые списки вошло около трехсот сенаторов и двух тысяч всадников, – отвечает Гай. – И среди них были многие знатные и уважаемые граждане, чья единственная вина заключалась в их богатстве или в том, что они когда-то неосторожно высказались против кого-то из триумвиров.

Начинается охота на людей. Солдаты и наемные убийцы рыщут по городу и окрестностям, выискивая проскрибированных. Сцены жестоких расправ, предательств, отчаянных попыток бегства.

– Какая низость! – восклицает один из римлян, прячущийся в своем доме, когда видит, как раб выдает своего господина солдатам за вознаграждение. – Даже рабы предают! Нет больше ни чести, ни верности!

– Но были и примеры невероятного мужества и преданности, – замечает Лиэль, когда на экране появляется сцена, где жена пытается укрыть своего мужа, или дети спасают отца. – Не все потеряли человеческий облик.

– Увы, таких было немного, – вздыхает Гай. – Страх и жадность оказались сильнее. А триумвиры лично просматривали списки, торгуясь друг с другом за головы своих врагов или даже родственников. Говорят, Антоний настоял на включении в список своего дяди, Луция Цезаря, а Лепид – своего брата, Павла Эмилия Лепида. Октавиан, поначалу сопротивлявшийся проскрипциям, в итоге уступил и тоже внес своих недругов.

– Но самая желанная жертва для Антония… это ведь был Цицерон? – Лиэль с тревогой смотрит на Гая.

– Без сомнения, – подтверждает Гай. – Антоний так и не простил ему &quot;филиппик&quot;. Имя Марка Туллия Цицерона было одним из первых в проскрипционных списках.

Экран показывает Цицерона, уже немолодого, утомленного и разочарованного. Он пытается бежать из Италии морем, но неблагоприятные ветры и морская болезнь вынуждают его вернуться на свою виллу в Формиях.

– Беги, господин! Они уже близко! – умоляют его верные рабы.

– Нет, – устало отвечает Цицерон, садясь в носилки. – Я слишком устал бегать от судьбы. Умру в отечестве, которое я столько раз спасал.

Солдаты под предводительством центуриона Геренния и военного трибуна Попиллия Лената, которого Цицерон когда-то защищал в суде, настигают его носилки в лесу.

– Предатель! – кричит Попиллий Ленат, вытаскивая меч.

Цицерон спокойно высунул голову из носилок и подставил шею под удар. 7 декабря 43 года до н.э. великий оратор, философ и защитник Республики был убит.

– Какая жестокость… – Лиэль отворачивается, не в силах смотреть. – И какая ирония – его убил тот, кого он когда-то спас.

– Голову и правую руку Цицерона, которой он писал свои &quot;филиппики&quot;, доставили Антонию, – Гай говорит бесстрастно, но в его голосе слышится осуждение. – По приказу его жены Фульвии, ненавидевшей Цицерона не меньше мужа, язык оратора был проткнут ее заколками. А затем голову и руку выставили на рострах на Форуме – на том самом месте, откуда он так часто обращался к римскому народу, защищая свободу.

На экране – Форум. Люди со страхом и отвращением смотрят на ужасное зрелище.

– Это не просто месть, – говорит Гай. – Это символ. Символ того, что со свободой слова в Риме покончено. Что любая критика новой власти будет караться смертью. Триумвиры утверждали свою власть на крови и терроре.

– Но разве такой террор мог продолжаться долго? – спрашивает Лиэль. – Неужели римляне все это стерпели?

– Проскрипции достигли своей цели, – отвечает Гай. – Оппозиция в Италии была разгромлена и запугана. Казна триумвиров пополнилась за счет конфискованного имущества. Путь для войны с Брутом и Кассием был расчищен. Но цена этого была ужасна. Многие тысячи погибли, еще больше были разорены. Рим погрузился в атмосферу страха и подозрительности. 

Экран медленно гаснет, оставляя после себя тяжелое впечатление от кровавой вакханалии проскрипций.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Иудею. Год 43-й до н.э. Солнце здесь светит ярче, но политическая атмосфера не менее напряженная.

– Гай, а что же Антипатр Идумеянин? – Лиэль наклоняется к экрану, где видна панорама Иерусалима. – Тот самый, который так хитро и вовремя поддержал Цезаря в Египте! Цезарь ведь сделал его фактически правителем Иудеи. Как он выкручивался после убийства своего могущественного покровителя?

– Антипатр был политиком до мозга костей, Лиэль, – Гай указывает на фигуру Антипатра, отдающего распоряжения во внутреннем дворе своего дома. – Смотри, он не теряет времени. После смерти Цезаря он, не колеблясь ни секунды, переметнулся на сторону Марка Антония. В тот момент Антоний казался самым вероятным хозяином положения на Востоке. Антипатр тут же начал активно собирать для него налоги, демонстрируя свою безграничную лояльность.

В кадре – Антипатр, уже немолодой, но с живыми, проницательными глазами, беседует со своими сыновьями: Фазаилом, правителем Иерусалима, и молодым, энергичным Иродом, правителем Галилеи.

– Антоний требует денег для своих легионов! – голос Антипатра звучит твердо, хотя и негромко. – Иудея должна показать свою преданность и полезность. Фазаил, на тебе сбор налогов в Иерусалиме и окрестностях. Ирод, Галилея – твоя забота. Действуйте быстро, но умно, старайтесь не вызывать излишнего ропота. Нам сейчас совершенно не нужны внутренние волнения.

– Отец, но требования Антония просто непомерны! – Ирод, молодой и горячий, вспыхивает. Мы видим, как он жестикулирует. – Народ и так измучен налогами! А тут еще эти ужасные слухи о проскрипциях в Риме… Люди напуганы до смерти!

– Страх – отличный стимул для уплаты налогов, сын мой, – Антипатр кладет руку на плечо Ирода, его взгляд строг. – Главное для нас сейчас – удержать власть. Ту власть, которую дал нам Цезарь и которую может подтвердить Антоний. А для этого мы должны быть ему незаменимы. Запомните, наша сила – в поддержке Рима, кто бы там ни правил.

– Но, Гай, я уверена, не все в Иудее были в восторге от того, что ими правит идумеянин Антипатр и его сыновья, – Лиэль внимательно следит за сценой. – Наверняка, у него были влиятельные враги среди местной иудейской знати, которые считали его выскочкой, узурпатором, захватившим власть при поддержке римлян.

– Абсолютно точно, Лиэль, – подтверждает Гай. – И эти враги не дремали. Смотри, вот один из них. – Экран фокусируется на человеке с хитрым и льстивым выражением лица, это Малих, влиятельный еврейский вельможа. – Он был приближенным к номинальному первосвященнику и этнарху Гиркану II, но втайне люто ненавидел Антипатра за его реальную власть. Малих увидел в смуте, последовавшей за смертью Цезаря, идеальный шанс избавиться от всесильного идумеянина.

Сцена резко меняется. Мы видим пышный пир во дворце Гиркана II. Антипатр – почетный гость, он сидит во главе стола. Вино льется рекой, звучит музыка, танцовщицы развлекают гостей. Но Лиэль замечает:

– Какая-то напряженная атмосфера, Гай, несмотря на все это веселье. Посмотри на Малиха, как он подобострастно улыбается Антипатру… Слишком сладко, чтобы быть правдой.

Малих поднимает чашу с вином.

– За здоровье нашего великого покровителя, Марка Антония! И за мудрость нашего дорогого Антипатра, который так умело правит Иудеей! – провозглашает он, подходя к Антипатру и протягивая ему новую, наполненную до краев чашу.

Антипатр, кажется, ничего не подозревает. Он благосклонно кивает и осушает чашу. Спустя некоторое время его лицо бледнеет, он хватается за горло.

– Яд… – успевает прошептать он, прежде чем рухнуть на пол.

– Его отравили! Прямо на пиру! – Лиэль вскрикивает, прикрывая рот рукой. – Какой ужас! Неужели сам Гиркан был в этом замешан? Он выглядит таким растерянным…

– Гиркан был лишь слабой и управляемой пешкой в чужой игре, – отвечает Гай, наблюдая за суматохой. – Главным организатором убийства, несомненно, был Малих. Он действовал не один, а при поддержке некоторых римских чиновников на местахпросто желавших поживиться на новой волне смуты. Это случилось в 43 году до нашей эры.

Сыновья Антипатра, Фазаил и Ирод, узнав о смерти отца, приходят в неописуемую ярость. Мы видим Ирода, его лицо искажено гневом.

– Малих! Он заплатит за это своей кровью! – Ирод сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Клянусь тенью отца, я отомщу!

– Успокойся, брат! – Фазаил, более сдержанный и рассудительный, хватает его за руку. – Месть будет. Но сначала – власть. Смерть отца – это сигнал для всех наших врагов. Они поднимут головы, попытаются нас свергнуть. Мы должны действовать быстро, решительно. И не забывать о Риме, кто бы там сейчас ни был у руля.

– Да, ситуация в Иудее моментально обострилась, – замечает Лиэль. – Фазаилу и Ироду теперь придется очень нелегко. Их отец был главной опорой их власти, их щитом.

– Ирод, несмотря на свою молодость – ему тогда было около тридцати лет, – проявил себя как невероятно энергичный, хитрый и, если нужно, безжалостный правитель, – говорит Гай, пока на экране мелькают быстрые сцены: Ирод отдает приказы своим воинам, тайно встречается с какими-то людьми, руководит подавлением волнений в Галилее. – Смерть отца не повергла его в отчаяние, а, наоборот, кажется, высвободила всю его скрытую энергию и честолюбие. Он понимал, что Малих, убийца его отца, не остановится и попытается уничтожить и их с Фазаилом.

– И что же он предпринял? – Лиэль внимательно следит за Иродом на экране. – Ведь Малих наверняка заручился поддержкой каких-то влиятельных сил?

– Именно, – подтверждает Гай. – Малих пытался опираться на антиримские настроения и на тех, кто был недоволен правлением идумеянской семьи. Но Ирод действовал на опережение. Смотри, он немедленно отправляется к Гаю Кассию Лонгину.

На экране мы видим Ирода, прибывшего в Сирию, в лагерь Кассия. Кассий – один из главных убийц Цезаря, теперь проконсул Сирии, лихорадочно собирает силы и средства для предстоящей войны с цезарианцами.

– Гай Кассий, – Ирод обращается к римлянину с выражением скорби, но и решимости, – мой отец, верный союзник Рима, предательски убит Малихом, который сеет смуту в Иудее и подрывает римский авторитет. Я прошу твоего правосудия и поддержки, чтобы наказать убийцу и восстановить порядок, который так важен для тебя и для сбора средств на нужды Республики!

– Он апеллирует к интересам Кассия! – замечает Лиэль. – И, вероятно, подкрепляет свои слова немалыми деньгами, которые его отец так усердно собирал.

– Безусловно, – Гай кивает. – Кассию нужны были и деньги, и стабильный тыл в Иудее. Ирод обещал ему и то, и другое. И Кассий, недолго думая, дал свое негласное согласие на устранение Малиха. Он не хотел марать руки сам, но и не возражал против того, чтобы Ирод решил эту проблему.

Сцена меняется. Экран переносит Гая и Лиэль в древний финикийский город Тир, известный своими пурпурными красильнями и оживленной торговлей. Воздух наполнен ароматами благовоний и соленого моря. В одном из роскошных дворцов идет пышное пиршество.

– Кажется, мы попали на какой-то большой праздник, Гай! – Лиэль с любопытством разглядывает богато одетых гостей, украшения зала, обильные яства на столах. – Музыка, танцы, вино льется рекой…

– Судя по всему, это Melqartalia, Лиэль, – Гай осматривается, его взгляд цепляется за символику, связанную с местным божеством. – Праздник в честь Мелькарта, главного бога Тира. Он покровитель города, торговли, мореплавания. Такие праздники обычно включали торжественные процессии к его храму, жертвоприношения и, конечно, обильные пиры, чтобы снискать благосклонность божества и обеспечить процветание города.

Среди пирующих выделяется Малих. Он сидит на почетном месте, очевидно, чувствуя себя в полной безопасности. Рядом с ним – представители местной знати,  высокопоставленные офицеры Гая Кассия Лонгина, чье присутствие подчеркивает важность момента и римское покровительство. Малих весел, он громко смеется, пьет вино и, несомненно, радуется своему недавнему успеху – устранению Антипатра. Он уверен, что теперь его влияние в Иудее неоспоримо.

– Смотри, Малих совершенно расслабился, – шепчет Лиэль. – Он явно не ожидает удара здесь, в чужом городе, да еще и на таком важном празднике, в присутствии римлян. Он считает, что все угрозы позади.

Но Ирод все предусмотрел. Незаметно для большинства гостей, несколько римских солдат получивших щедрое вознаграждение от Ирода через своих командиров, смешиваются с охраной. Они не привлекают к себе внимания, их лица непроницаемы.

Внезапно, в самый разгар веселья, когда внимание большинства гостей приковано к выступлению танцовщиц, по условному знаку, солдаты стремительно бросаются на Малиха. Короткий, прервавшийся вскрик, звон опрокинутой золотой чаши, затем – глухие звуки ударов и короткой, яростной борьбы. Гости в ужасе вскакивают с мест, музыка обрывается, в зале воцаряется паника и крики.

– Что происходит?! Нападение! Измена! – кричат люди, пытаясь понять, кто и на кого напал в этом священном месте, во время священного праздника.

Но все происходит молниеносно. Через мгновение солдаты уже отступают, прокладывая себе путь сквозь обезумевшую толпу. На полу, среди разбросанных яств и разлитого вина, остается лежать бездыханное тело Малиха, из груди которого торчит рукоять римского кинжала. Ирод, который все это время находился в другом конце зала и с безупречным самообладанием делал вид, что удивлен и шокирован не меньше остальных, медленно подходит к телу своего врага. На его лице – маска скорби и праведного гнева, но в глубине глаз Лиэль замечает холодное, хищное удовлетворение.

– Вот так, – тихо говорит Гай, когда шум на экране немного стихает, сменяясь растерянными возгласами и плачем. – На глазах у всех, но руками римлян, во время священного праздника. Ирод отомстил за отца и устранил главного конкурента. Формально, он не причастен – это сделали солдаты Кассия, &quot;пресекая какой-то внезапно раскрытый заговор&quot; со стороны Малиха против римского проконсула. Очень в стиле Ирода – действовать чужими руками там, где это возможно, и обставлять все с максимальной выгодой для себя.

– Жестоко, но, как ты и сказал, эффективно, – констатирует Лиэль, все еще под впечатлением от быстрой и кровавой расправы, так резко контрастировавшей с праздничной атмосферой. – Но ведь Кассий и Брут – это республиканцы, &quot;Освободители&quot;. А что будет, если они проиграют войну цезарианцам, Антонию и Октавиану? Положение Ирода снова станет шатким.

– Жестоко, но эффективно, – констатирует Лиэль. – Но ведь Кассий, его нынешний покровитель, вместе с Брутом собирают на Востоке огромную армию против триумвиров. Что будет с Иродом, если &quot;Освободители&quot; проиграют?

– Это главный вопрос для всех местных правителей на Востоке, Лиэль, – Гай кивает, и изображение на экране машины времени начинает стремительно меняться. – Судьба Ирода, как и многих других, напрямую зависит от исхода этой гигантской схватки.

Экран переносит их на равнины Македонии, недалеко от города Филиппы. Октябрь 42 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга, готовые к решающему сражению. С одной стороны – легионы триумвиров, Марка Антония и Октавиана, жаждущие отомстить за смерть Цезаря. С другой – войска &quot;Освободителей&quot;, Марка Юния Брута и Гая Кассия Лонгина, сражающиеся за идеалы старой Республики.

– Вот оно, Гай! Битва при Филиппах! – Лиэль подается вперед, ее взгляд прикован к разворачивающейся панораме. – Две гигантские армии, почти по двадцать легионов с каждой стороны! Это сражение решит все!

– Да, это кульминация борьбы, начавшейся у подножия статуи Помпея, – голос Гая серьезен. – Антоний – опытный полководец, его солдаты ему безгранично преданы. Октавиан еще молод и не так опытен в военном деле, к тому же, он болен и не сможет лично участвовать в первой фазе битвы. Но его имя – имя Цезаря – вдохновляет его легионеров.

– А на той стороне Брут и Кассий, – Лиэль всматривается в ряды республиканцев. – Кассий – тоже опытный военачальник, проявивший себя еще в войне с парфянами. А Брут… он больше философ, идеалист, но его имя тоже много значит для тех, кто верит в Республику.

Первая битва при Филиппах (3 октября). Войска Марка Антония яростно атакуют позиции Кассия.

– Антоний рвется вперед! – кричит один из его центурионов. – За Цезаря! Смерть убийцам!

Кассий, видя, что его левый фланг смят, а лагерь захвачен, ошибочно решает, что все потеряно. Не зная, что в это же время легионы Брута успешно атаковали войска Октавиана и даже захватили его лагерь, Кассий приказывает своему вольноотпущеннику убить его.

– Республика погибла вместе со мной! – с горечью произносит Кассий, прежде чем пасть от руки верного слуги.

– Какая трагическая ошибка! – восклицает Лиэль. – Кассий покончил с собой, не зная, что Брут побеждает на своем фланге! Если бы он подождал…

– Война полна случайностей и роковых недоразумений, – Гай качает головой. – Смерть Кассия стала тяжелейшим ударом для республиканцев. Брут, узнав о гибели соратника, назвал его &quot;последним из римлян&quot;.

Проходит три недели. Армии стоят друг против друга. Брут не хочет давать нового сражения, его положение выгодно, а у триумвиров заканчивается продовольствие. Но его офицеры и солдаты требуют битвы, они рвутся отомстить.

– Мы должны сразиться! – убеждает Брута один из его легатов. – Дух войска высок! Мы разобьем их!

Вторая битва при Филиппах (23 октября). На этот раз Марк Антоний и Октавиан (уже оправившийся от болезни) действуют более согласованно. Армия Брута отчаянно сражается, но терпит поражение.

– Все кончено… – Брут с небольшой группой уцелевших отступает в горы. Его лицо выражает глубокое отчаяние. – Добродетель, ты была лишь пустым словом, а я следовал за тобой, как за реальностью. Но, видно, ты лишь раба судьбы.

Ночью, понимая безнадежность своего положения и не желая попасть в плен, Марк Юний Брут бросается на свой меч, который держит один из его друзей.

– Так погибают последние защитники Республики, – Лиэль говорит с печалью. – Их идеалы были высоки, но они проиграли.

– Их поражение означало окончательную гибель старой сенатской Республики, – Гай смотрит на поле битвы, усеянное телами. – Власть триумвиров теперь была неоспорима. Антоний и Октавиан стали хозяевами римского мира.

Экран возвращается в Иудею. Весть о победе триумвиров при Филиппах достигает Ирода.

– Антоний и Октавиан победили! – восклицает он, получив донесение. Лицо его непроницаемо, но в глазах мелькает расчетливый блеск. – Кассий и Брут мертвы. Значит, нужно действовать.

На экране – Ирод, теперь уже с еще более богатыми дарами и выражением глубочайшей преданности, спешит на встречу с Марком Антонием, который после Филипп стал полновластным хозяином восточных провинций.

– Великий Марк Антоний, истинный наследник Цезаря и спаситель Рима! – Ирод склоняется перед триумвиром с выражением безграничного почтения. – Я всегда в сердце своем был предан делу божественного Юлия и его верных соратников! Хотя коварные обстоятельства и злая воля моих врагов вынудили меня временно искать защиты у тех, кто позже оказался врагом Рима, моя душа всегда была с тобой! Я готов служить тебе верой и правдой, обеспечить процветание и незыблемый порядок в Иудее под твоим мудрым и победоносным руководством!

– Ух ты, какой поразительный кульбит! – Лиэль не может сдержать удивленного смешка. – Он просто непревзойденный мастер политической эквилибристики и лести! И ведь Антоний, насколько я помню, был не дурак выпить, любил роскошь и был падок на золото и красивые слова.

– Именно эти слабости Антония Ирод и использовал с блеском, – подтверждает Гай. – Щедрые дары, обещания еще больших доходов из Иудеи, клятвы в вечной преданности и, вероятно, умело поданная информация о своих противниках в Иудее сделали свое дело. К тому же, Антонию после такой кровопролитной войны нужен был сильный, энергичный и, главное, лояльный местный правитель в стратегически важной Иудее, способный обеспечить сбор налогов и порядок. Он утвердил Ирода и его брата Фазаила в их должностях тетрархов Иудеи, фактически отдав им всю полноту власти. Гиркан II, последний из Хасмонеев, остался лишь номинальным первосвященником, тенью былого могущества своей династии.

– Какая невероятно сложная и опасная политическая игра! – Лиэль с восхищением и некоторым ужасом следит за дипломатическими маневрами Ирода. – Постоянная смена покровителей, союзы, которые сегодня выгодны, а завтра смертельно опасны, интриги, предательства… Чтобы не просто выжить, но и укрепить свою власть в такой мясорубке, когда судьба всего мира решается в далеких битвах гигантов, нужно было обладать поистине недюжинными способностями!

– Ирод ими обладал в полной мере, – подтверждает Гай. – Он был мастером политического выживания и интриги, умел быть щедрым и обаятельным, когда это было выгодно, и абсолютно безжалостным, когда считал это необходимым. Смерть Антипатра не сломила его сыновей, а, кажется, лишь закалила их, особенно Ирода. Они продолжили дело отца, стремясь не просто удержать, но и расширить свою власть в Иудее, всегда опираясь на поддержку Рима, какой бы изменчивой, капризной и опасной эта поддержка ни была. Его умение находить общий язык с победителями, кем бы они ни были, станет его фирменным стилем на долгие годы.

Экран медленно темнеет. Битва при Филиппах решила судьбу Республики и ее последних защитников.

Экран машины времени вновь оживает. Рим, здание Сената. Год 42-й до н.э., вскоре после битвы при Филиппах и окончательного разгрома республиканцев. Власть триумвиров – Антония, Октавиана и Лепида – кажется незыблемой, хотя внутренние противоречия между ними уже начинают проявляться.

– После такой оглушительной победы при Филиппах триумвиры, должно быть, чувствуют себя всемогущими, – замечает Лиэль, наблюдая за сенаторами, которые с подобострастными лицами ожидают начала заседания. – Интересно, какими будут их следующие шаги по укреплению власти, помимо физического устранения противников?

– Один из таких шагов, очень важный идеологически, готовится прямо сейчас, – Гай указывает на группу сенаторов, явно выдвиженцев Октавиана, которые оживленно что-то обсуждают. – Речь пойдет об официальном обожествлении Юлия Цезаря.

– Обожествление? – Лиэль удивлена. – Но ведь римляне традиционно не обожествляли своих правителей при жизни, разве что на Востоке, в эллинистических царствах, такая практика была распространена. А тут – посмертное обожествление? И вообще, Гай, что для древнего римлянина означало слово &quot;бог&quot;? 

– Ты совершенно права, Лиэль, их понимание божественного сильно отличалось от монотеистических представлений, – Гай кивает. – Для римлян существовал огромный и довольно изменчивый пантеон богов и богинь – Юпитер Наилучший Величайший, Юнона, Марс, Квирин, Веста и так далее – которые управляли различными аспектами мира, природы и человеческой жизни. Это были могущественные, бессмертные существа, но не всеведущие и не всегда всеблагие. Они обладали вполне человеческими страстями и могли быть ревнивы, мстительны или милостивы. Отношения с ними строились во многом на принципе do ut des – &quot;я даю, чтобы ты дал&quot;. Люди совершали обряды, приносили жертвы, давали обеты, ожидая взамен покровительства, удачи или помощи в конкретных делах. Божественным или священным (sacrum) считалось то, что принадлежало богам и требовало особого, благоговейного отношения.

– Понятно, своего рода контрактные и очень прагматичные отношения, – задумчиво произносит Лиэль. – Но как же в эту систему вписывался человек, ставший богом? Ведь это, должно быть, было чем-то из ряда вон выходящим, даже для них?

– Не совсем из ряда вон выходящим, но, безусловно, значимым, – поясняет Гай. – В римской традиции был очень важный прецедент – обожествление Ромула, легендарного основателя Рима, который после своей таинственной смерти, как верили, вознесся на небо и стал богом Квирином. Это был образец для подражания. Идея апофеоза, то есть вознесения на небеса и причисления к сонму богов выдающихся героев, благодетелей государства или даже предков, не была абсолютно чуждой римскому сознанию. Существовали культы героев, гениев-покровителей отдельных родов или местностей. Но случай с Цезарем, конечно, особенный из-за его политического веса, масштаба последующего культа и недавних событий.

– Культ Гения Цезаря, его особой жизненной силы и удачи, начал формироваться еще при его жизни, особенно после его многочисленных побед, – продолжает Гай. – Его статуи ставили рядом со статуями богов, ему строили храмы, в его честь учреждались игры. А после его смерти и особенно после появления знаменитой кометы во время погребальных игр – sidus Iulium, &quot;Юлиева звезда&quot;, – которую многие, и Октавиан в первую очередь, истолковали как душу Цезаря, вознесшуюся на небо, идея его божественности стала очень популярной среди народа и его преданных ветеранов.

Один из консулов этого года, явный сторонник Октавиана, поднимается на трибуну.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – его голос звучит торжественно и немного дрожит от волнения. – Мы собрались сегодня, чтобы отдать дань памяти величайшему из римлян, тому, кто принес Риму славу, мир и процветание, тому, кто был предательски убит неблагодарными изменниками, – Гаю Юлию Цезарю! Его деяния были столь велики, его мудрость столь глубока, а его дух столь возвышен, что сами бессмертные боги явили нам знак его божественной природы, вознеся его душу на небеса в виде сияющей звезды!

По залу прокатывается одобрительный гул. Многие сенаторы усердно кивают, выражая свое согласие.

– Посему, – продолжает консул, – во имя справедливости, во имя благодарности Рима и по воле самих бессмертных богов, предлагаю Сенату и народу Рима официально признать божественность покойного Гая Юлия Цезаря и причислить его к сонму богов нашего государства под именем Divus Iulius – Божественный Юлий! И да будет ему воздвигнут храм на Форуме, на месте его погребального костра, и да будут ему приноситься подобающие жертвы как одному из богов-покровителей нашего города!

Предложение встречается бурными аплодисментами. Возражений практически нет – никто не осмеливается идти против воли победителей и настроений толпы, которая уже фактически почитала Цезаря.

– Решение принято единогласно! – провозглашает консул. – Отныне Гай Юлий Цезарь – Бог! Divus Iulius!

– Вот так просто, – Лиэль качает головой. – Сенатским декретом человека объявляют богом. Это чем-то напоминает историю Иисуса, который тоже был человеком, но его последователи признали Богом и Сыном Божьим. Хотя, конечно, обстоятельства и теологические основы совершенно иные. Там – вера, откровение, а здесь – политическое решение, пусть и опирающееся на народные настроения и знамения вроде кометы.

– Параллели в идее &quot;человека-бога&quot; или &quot;сына бога&quot; можно провести, но ты верно подметила принципиальные различия, – соглашается Гай. – Римское обожествление – это в первую очередь публичное, государственное признание исключительных заслуг перед Римом и способ укрепления власти через сакрализацию правителя или его рода. Это не несло той глубокой эсхатологической или спасительной миссии, как в христианстве. Для римлян не было такой четкой и непроницаемой границы между человеческим и божественным, как в более поздних монотеистических религиях. Существовали великие олимпийские боги, были малые божества, были полубоги-герои вроде Геркулеса, были гении-покровители, были обожествленные абстракции вроде Победы или Согласия. Стать Divus означало войти в официальный государственный пантеон и получить собственный культ, жрецов, храм и праздники.

– И какое же значение это имело для Октавиана? – спрашивает Лиэль. – Ведь он был главным инициатором этого, я полагаю?

– О, для Октавиана это имело колоссальное значение! – Гай усмехается. – Во-первых, это еще больше легитимизировало его месть убийцам Цезаря – ведь они теперь становились не просто убийцами политического деятеля, а святотатцами, посягнувшими на божество. А во-вторых, и это самое главное, если Цезарь – бог, Divus Iulius, то кем становится его усыновленный сын и наследник, Гай Юлий Цезарь Октавиан?

– Divi filius! – догадывается Лиэль. – Сын Божественного! Какой мощный пропагандистский ход! Это же невероятно усиливало его авторитет и сакральный статус в глазах народа и особенно солдат!

– Именно, – подтверждает Гай. – Октавиан немедленно начал активно использовать этот титул – &quot;Сын Божественного Юлия&quot;. Он чеканил его на монетах, использовал в официальных документах. Это ставило его на совершенно иной уровень по сравнению с Антонием или Лепидом. Они были просто могущественными полководцами и политиками. А он – сыном бога. Это была заявка на особое, исключительное положение в государстве.

– А само имя &quot;Цезарь&quot;? – спрашивает Лиэль. – Оно ведь тоже стало чем-то большим, чем просто фамильное имя?

– Да, – Гай кивает. – После обожествления Юлия и благодаря действиям Октавиана, имя &quot;Цезарь&quot; постепенно начало трансформироваться из личного когномена в титул, обозначающий верховного правителя. Впоследствии многие римские императоры будут носить его как часть своего официального именования. И это имя, в различных формах – &quot;кайзер&quot; в германских языках, &quot;царь&quot; в славянских – на многие века войдет в лексикон как обозначение монарха, высшего правителя. Трудно переоценить влияние этого человека и его имени на мировую историю и культуру.

– Поразительно, – Лиэль задумчиво смотрит на экран, где сенаторы расходятся, обсуждая только что принятое решение. – Убийство Цезаря должно было положить конец его влиянию, а в итоге привело к его обожествлению и заложило основу для новой формы власти, которая будет править Римом еще столетия.

– Такова ирония истории, – Гай пожимает плечами. – &quot;Освободители&quot; хотели восстановить Республику, а своими действиями лишь ускорили ее окончательную гибель и подготовили почву для Империи. Обожествление Цезаря стало важным шагом на этом пути, укрепив позиции того, кто в итоге и станет первым римским императором в полном смысле этого слова – его приемного сына, Октавиана, Сына Божественного.

Экран медленно гаснет. Культ Divus Iulius начинает распространяться по Риму и провинциям, а Октавиан получает мощный идеологический козырь в продолжающейся борьбе за верховную власть.

Экран машины времени вновь загорается, перенося Гая и Лиэль на несколько лет вперед. После битвы при Филиппах и разгрома убийц Цезаря триумвиры разделили между собой Римский мир. Октавиан остался в Италии, занимаясь сложнейшими проблемами наделения ветеранов землей и подавлением оппозиции. Лепид получил Африку. А Марку Антонию достался богатый и стратегически важный Восток. Год 41-й до н.э.

– Итак, Антоний на Востоке, – Лиэль с интересом разглядывает роскошные пейзажи и шумные города Малой Азии, которые мелькают на экране. – Он всегда тяготел к этой части мира, не так ли? К ее богатству, культуре, к образу жизни эллинистических монархов.

– Да, Восток манил его, – подтверждает Гай. – Здесь он мог чувствовать себя настоящим властелином, собирать огромные налоги, вести войны с парфянами, окружать себя пышностью, которую трудно было бы позволить себе в Риме. И здесь же его ждала встреча, которая во многом определит его дальнейшую судьбу и судьбу Республики.

Экран фокусируется на городе Тарс в Киликии (современная Турция). Антоний, расположившийся в резиденции наместника, пребывает в прекрасном настроении. Он только что успешно завершил инспекцию провинций, подтвердил привилегии союзных царей и городов, собрал немалые средства. Теперь он вызвал к себе на встречу египетскую царицу Клеопатру VII.

– Клеопатра! – оживляется Лиэль. – Та самая, что была возлюбленной Цезаря! А ведь у нее от Цезаря есть сын, Цезарион, или Птолемей Цезарь, как его еще называли. Каков его статус сейчас, после смерти отца и обожествления? Римляне признали его?

– Формально, нет, – отвечает Гай. – Цезарион был рожден вне законного римского брака, и хотя Цезарь и признавал его своим сыном на Востоке, в Риме его права наследника не были признаны. Октавиан, как усыновленный наследник, был единственным, кто носил имя Цезаря с точки зрения римского права.

– А сами египтяне? Как они относились к Цезариону? – спрашивает Лиэль.

– А вот для египтян и для самой Клеопатры Цезарион был фигурой первостепенной важности, – поясняет Гай. – Клеопатра провозгласила его своим соправителем еще в 44 году до н.э., сразу после убийства своего младшего брата Птолемея XIV, с которым она формально делила трон. Для египетского жречества и населения он был Птолемеем XV Филопатором Филометором Цезарем, законным фараоном, сыном божественной Исиды (с которой отождествляла себя Клеопатра) и, через Цезаря, потомком богов. Его существование укрепляло династию Птолемеев и легитимизировало власть Клеопатры в глазах ее подданных. Так что на Востоке он был признанным царем и сыном Цезаря. 

– Понятно, – кивает Лиэль. – Двойной стандарт, как всегда в политике. И вот теперь она должна предстать перед Антонием. Он ведь вызвал ее, чтобы потребовать отчета за то, что она якобы недостаточно активно помогала триумвирам перед Филиппами?

– Формально, да, – Гай усмехается. – Он хотел показать свою власть, возможно, наложить на Египет контрибуцию. Но оба они понимали, что эта встреча – гораздо больше, чем просто суд. Антонию отчаянно нужны были египетские ресурсы – золото, зерно, корабли – для его амбициозных планов, особенно для предстоящей войны с Парфией. А Клеопатре, в свою очередь, была жизненно необходима поддержка могущественного римского триумвира, чтобы окончательно укрепить свою власть в Египте, возможно, даже расширить его границы за счет территорий, когда-то принадлежавших Птолемеям, и обеспечить будущее своему сыну Цезариону.

На экране появляется река Кидн, впадающая в море у Тарса. По ней движется невероятное зрелище – роскошный корабль Клеопатры.

– Ого! – Лиэль не может сдержать восхищения. – Это что-то невероятное! Плутарх не преувеличивал в своих описаниях!

Корабль украшен позолоченным носом и кормой, пурпурными парусами, гребцы – юноши в одеяниях Эротов – гребут серебряными веслами под звуки флейт и кифар. Сама Клеопатра, в наряде Афродиты, возлежит под расшитым золотом балдахином, по бокам ее обмахивают опахалами мальчики, одетые Эротами, а ее служанки, в образе нереид и харит, управляют снастями. Берега реки усыпаны народом, привлеченным слухами о прибытии царицы. В воздухе разносятся благовония.

– &quot;Говорят, Афродита идет на праздничный пир к Дионису во имя блага Азии&quot;, – разносится по толпе. – Сама богиня явилась к нам!

Антоний, ожидавший Клеопатру на городской площади, чтобы предстать перед ней в образе грозного римского магистрата, оказывается в замешательстве. Весь город сбежался на реку, оставив его одного. Вскоре он сам получает от Клеопатры учтивое приглашение на ужин на ее корабль.

– Она переиграла его еще до начала переговоров! – смеется Лиэль. – Какая хитрая и эффектная женщина! Она сразу показала, кто здесь задает тон. И этот образ Афродиты, идущей к Дионису – ведь Антоний любил ассоциировать себя с Дионисом, богом вина и веселья!

– Клеопатра была не только красива, но и невероятно умна, обаятельна, образованна, говорила на многих языках, – говорит Гай. – Она прекрасно знала, как произвести впечатление на такого человека, как Антоний, известного своей любовью к роскоши, театральным эффектам, лести и, конечно, к сильным и незаурядным женщинам. Она знала его слабости.

Сцена меняется. Мы видим интерьер корабля Клеопатры, превращенного в плавучий дворец. Невероятная роскошь: благовония, гирлянды цветов, серебряная и золотая посуда, изысканные яства, редкие вина. Антоний, сначала пытавшийся держаться официально, быстро поддается очарованию обстановки и, главное, хозяйки. Клеопатра ведет беседу с легкостью и остроумием, она то льстит ему, то поддразнивает, демонстрируя свой интеллект и знание политики. Ее голос был подобен многострунному инструменту.

– Эта женщина – колдунья! Истинная богиня! – говорит он, уже заметно захмелевший от вина и обаяния Клеопатры, своему ближайшему легату Луцию Мунацию Планку, который тоже присутствует на пиру. – Она не просто царица, она – воплощение самой Афродиты! Разве можно судить такую? Нет! Ее нужно любить и поклоняться ей! Она достойна править миром вместе с Римом!

Антоний все ближе склоняется к Клеопатре, его глаза горят вожделением и восхищением. Она отвечает ему взглядом, полным обещаний и тайны.

– Смотри, Гай, – шепчет Лиэль, – кажется, официальная часть визита плавно перетекает в неофициальную. Искры так и летают!

– Да, лед тронулся, и очень быстро, – Гай наблюдает за сценой с долей иронии. – Антоний был человеком увлекающимся, импульсивным. И Клеопатра была именно той женщиной, которая могла полностью завладеть его воображением и чувствами. Это уже не просто политические переговоры. Здесь рождается нечто большее.

В последующие дни пиры и празднества продолжаются, то на корабле Клеопатры, то уже в резиденции Антония, но всегда с непревзойденной египетской роскошью. Антоний забывает о своем намерении судить царицу. Вместо этого они обсуждают будущее Востока, парфянскую войну, и, конечно, их личные отношения становятся все более близкими.

– И вот так, с этой встречи в Тарсе, начался их знаменитый союз, – комментирует Гай. – Союз, который был одновременно и страстным, всепоглощающим романом, и холодным, прагматичным политическим расчетом. Для обоих.

Антоний следует за Клеопатрой в Александрию и проводит там зиму 41-40 гг. до н.э. в празднествах и удовольствиях.

– Они создали общество &quot;несравненных сожителей&quot; (amimetobioi), – говорит Лиэль, глядя на сцены безудержного веселья в Александрии. – Устраивали невероятные пиры, охоты, ночные гуляния по городу, переодевшись простолюдинами, чтобы подшучивать над горожанами. Антоний, кажется, совершенно забыл о Риме, о своих обязанностях триумвира и… о своей жене Фульвии.

– Фульвия… – Гай произносит это имя с особым выражением. – Это была женщина не менее амбициозная и властная, чем Клеопатра, хоть и совсем другого склада. Она была из знатного плебейского рода, до Антония была замужем за Публием Клодием Пульхром…

– Клодий Пульхр? – переспрашивает Лиэль. – Это не тот ли самый, кто устроил скандал на празднике Bona Dea в доме Цезаря, переодевшись женщиной?

– Он самый, – подтверждает Гай. – Но это было лишь одно из его многочисленных &quot;подвигов&quot;. Клодий был аристократом из древнего рода Клавдиев, но чтобы получить больше политического влияния через должность народного трибуна (на которую могли претендовать только плебеи), он добился своего перехода в плебейское сословие через усыновление. Став народным трибуном в 58 году до н.э., он превратился в настоящего бунтаря и демагога.

– Что же он такого делал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, список его деяний внушителен, – Гай усмехается. – Он провел ряд популистских законов, включая бесплатную раздачу хлеба, что обеспечило ему огромную популярность среди городского плебса. Он легализовал ранее запрещенные уличные коллегии (collegia), которые фактически превратились в его вооруженные банды, терроризировавшие Рим. С помощью этих банд он запугивал своих политических оппонентов, срывал заседания Сената, устраивал беспорядки на улицах. 

– То есть, он был мастером политического насилия и демагогии? – резюмирует Лиэль.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – Он был символом того хаоса и беззакония, в которые все глубже погружалась Республика. Его политическая карьера оборвалась в 52 году до н.э., когда он был убит в стычке с людьми Милона на Аппиевой дороге. Его смерть вызвала массовые беспорядки и сожжение здания Сената толпой его сторонников. Так что Фульвия, выйдя замуж сначала за такого &quot;бунтаря&quot;, как Клодий, а затем за Гая Скрибония Куриона, тоже видного популяра, получила огромный опыт политической борьбы и привыкла находиться в ее эпицентре.

– Гай Скрибоний Курион? – переспрашивает Лиэль. – О нем я тоже слышала. Кажется, он изначально был противником Цезаря, а потом резко перешел на его сторону? Как это произошло?

– Действительно, Курион – фигура очень колоритная и противоречивая, – Гай кивает. – Он происходил из знатной плебейской семьи, был блестящим оратором, но при этом известен своим расточительным образом жизни и огромными долгами. Изначально он принадлежал к партии оптиматов и был ярым противником Цезаря и Первого триумвирата. Его речи против Цезаря были очень резкими.

– И что же заставило его изменить позицию? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– Просто, – Гай понижает голос, словно делится секретом, – Цезарь выкупил его. Цезарь заплатил его колоссальные долги, которые оценивались в 60 миллионов сестерциев. После этого Курион, избранный народным трибуном на 50 год до н.э., внезапно стал самым ярым защитником интересов Цезаря в Сенате.

– Шестьдесят миллионов! – ахает Лиэль. – Какая огромная сумма! Неудивительно, что он сменил лагерь. Но как же его бывшие союзники-оптиматы? Они, должно быть, были в ярости.

– Вне себя от ярости, – подтверждает Гай. – Цицерон, который когда-то был дружен с Курионом, не мог поверить в такое предательство. Но Курион действовал очень хитро. Будучи трибуном, он выдвигал предложения, которые формально выглядели как компромиссные, но на деле были выгодны Цезарю. Он был талантлив, но беспринципен. И в итоге погиб за дело Цезаря в Африке в 49 году, сражаясь против помпеянцев.

– Понятно теперь, Фульвия привыкла к риску и большим ставкам. – кивает Лиэль. – У нее были мужья – один другого ярче и скандальнее. 

– Именно, – подтверждает Гай. – И вот эта Фульвия, вместе с братом Марка Антония, Луцием Антонием, который был консулом в 41 году до н.э., решила использовать сложную ситуацию в Италии. Октавиан столкнулся с огромными трудностями при наделении ветеранов землей – земли не хватало, приходилось конфисковывать ее у италийских землевладельцев, что вызывало массовое недовольство. Фульвия и Луций открыто выступили против Октавиана. Они заявляли, что защищают интересы италиков и права самого Марка Антония, которого Октавиан якобы пытается оттеснить от власти. Они собрали армию, в основном из недовольных и ветеранов Антония.

– То есть, это была своего рода гражданская война внутри гражданской войны? – уточняет Лиэль. – И Фульвия, женщина, фактически возглавляла одну из сторон? Для Рима это было, мягко говоря, необычно.

– Весьма необычно, – соглашается Гай. – Фульвия действительно играла очень активную роль: она участвовала в наборе войск, вела переговоры, даже носила меч и отдавала приказы. Она была душой этого восстания, которое получило название Перузинской войны, так как его кульминацией стала осада города Перузия (современная Перуджа), где укрылись Луций Антоний и Фульвия с остатками своих сил.

– А Марк Антоний? Как он отреагировал на действия жены? – интересуется Лиэль. – Он знал об этом? Поддерживал ее?

– Фульвия действовала на свой страх и риск, – начала говорить Гай, надеясь таким образом заставить Антония вернуться в Италию и вновь взять власть в свои руки, оттеснив Октавиана. Антоний не оказал ей прямой военной поддержки, будучи полностью поглощен Клеопатрой и делами на Востоке.

Зима 41-40 гг. до н.э. Экран показывает осажденную Перузию. Голод, отчаяние. Октавиан, проявив неожиданную для его возраста твердость и полководческий талант, плотно блокировал город.

– Осада была жестокой, – говорит Гай. – В начале 40 года до н.э. Перузия пала. Луцию Антонию Октавиан сохранил жизнь, но город был отдан на разграбление солдатам, а многие знатные перузинцы и римские сенаторы, поддержавшие восстание, были казнены.

– А что стало с Фульвией? – с тревогой спрашивает Лиэль.

– Ей позволили покинуть Италию, – отвечает Гай. – Сломленная, но не сломленная духом, она отправилась на Восток, в Афины, где в то время находился Антоний, оставивший на время объятия Клеопатры из-за вестей о войне в Италии. Она, несомненно, надеялась объясниться, возможно, упрекнуть его в бездействии и потребовать более решительных шагов против Октавиана.

Экран переносится в Афины. Мы видим встречу Антония и Фульвии. Антоний, одетый в греческие одежды, выглядит раздраженным и холодно-отстраненным. Фульвия, измученная долгой дорогой и недавними потрясениями, смотрит на него с укором и отчаянием. Рядом нет и следа былой восточной пышности, лишь суровая обстановка временного военного лагеря.

– Марк! – голос Фульвии дрожит от смеси гнева и обиды. – Ты оставил нас! Я, твой брат Луций, мы сражались за твое имя, за твою власть в Италии, пока ты… пока ты предавался утехам с этой египтянкой! Октавиан чуть не уничтожил нас! Он казнил лучших из наших сторонников! А ты… ты даже не прислал помощи!

Антоний хмуро смотрит на нее.

– Фульвия, ты и Луций действовали безрассудно, – его голос резок. – Вы развязали войну, не имея достаточных сил, не посоветовавшись со мной. Вы поставили под угрозу все наши договоренности с Октавианом. Из-за вашей авантюры я вынужден был оставить важные дела на Востоке! Ты думала, что я брошу все и примчусь спасать вас от последствий вашей же глупости?

– Глупости?! – Фульвия вспыхивает. – Мы боролись за тебя! За то, чтобы тебя не вытеснил этот мальчишка Октавиан, который уже сейчас ведет себя так, будто он единственный наследник Цезаря! А ты обвиняешь нас? Где же тот Антоний, которого я знала, который не боялся бросить вызов всему миру? Или чары этой царицы окончательно помутили твой разум?

– Довольно, Фульвия! – Антоний обрывает ее. – Война проиграна. Твои действия лишь осложнили мое положение. Сейчас главное – найти способ договориться с Октавианом, иначе мы все потеряем. А твои упреки мне не помогут.

Он отворачивается, давая понять, что разговор окончен. Фульвия остается одна, ее плечи поникли. Надежда на понимание и поддержку мужа рухнула.

– Какая холодная встреча, – Лиэль с сочувствием смотрит на Фульвию. – Он даже не пытается ее утешить или поблагодарить за преданность, пусть и безрассудную.

– Антоний был разгневан, – говорит Гай. – Перузинская война поставила его в очень неловкое положение перед Октавианом и сорвала многие его планы. К тому же, его страсть к Клеопатре, видимо, уже вытеснила все остальные чувства. Для Фульвии это был тяжелейший удар.

Сцена меняется. Проходит несколько недель. Фульвия, оставленная Антонием в Сикионе, небольшом греческом городе, тяжело больна. Она лежит на скромном ложе, ее лицо осунулось, в глазах застыла тоска. Рядом с ней лишь несколько верных слуг.

– Она так и не смогла оправиться от унижения и болезни, усугубленной душевными страданиями, – Гай комментирует с грустью. – Вскоре после этой встречи с Антонием, в том же 40 году до н.э., Фульвия умерла в Сикионе.

– Какая трагическая судьба, – Лиэль качает головой. – Такая сильная, деятельная женщина, пережившая столько бурь, боровшаяся за своих мужей, и такой печальный, одинокий конец. Похоже, Антоний не слишком горевал.

На экране появляется изображение Антония, получившего известие о смерти Фульвии. Он проявляет лишь формальную, сдержанную скорбь. Его мысли уже заняты другим.

– Теперь, когда Фульвия мертва, Антоний свободен, – замечает Лиэль. – Он ведь так увлечен Клеопатрой. Почему бы ему теперь не жениться на ней? Она царица, богата. Это было бы логичным шагом, если он так ее любит.

– Логичным с точки зрения чувств, возможно, но крайне неосторожным с точки зрения римской политики, Лиэль, – Гай качает головой. – Во-первых, римское право очень скептически относилось к бракам между римскими гражданами высокого ранга и иностранными правительницами. Такой брак не считался бы полноценным iustum matrimonium в глазах римлян, и дети от него не имели бы полных прав римских граждан и наследников по римским законам.

– То есть, его брак с Клеопатрой не дал бы ему никаких преимуществ в Риме, а детям – законного статуса? – уточняет Лиэль.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Более того, для римского сенатора и триумвира, претендующего на верховную власть, официальный брак с египетской царицей был бы политической катастрофой. Враги Антония, и в первую очередь Октавиан, немедленно использовали бы это как доказательство того, что он подпал под влияние &quot;нильской ведьмы&quot;, что он стремится к установлению царской власти восточного образца и предает римские традиции и интересы. Обвинения в чрезмерном увлечении восточной роскошью и забвении римских добродетелей посыпались бы на него градом.

– Понятно, – кивает Лиэль. – Это стало бы мощнейшим оружием в пропагандистской войне, которую Октавиан наверняка бы развязал. Антоний оказался бы в изоляции.

– Совершенно верно, – соглашается Гай. – Антоний, несмотря на всю свою страсть к Клеопатре и увлеченность Востоком, все еще видел себя римским государственным деятелем. Женитьба на Клеопатре по римским обычаям была бы для него равносильна отказу от своих амбиций в Риме. Поэтому, смерть Фульвии, как это ни цинично звучит, развязала ему руки для другого, куда более прагматичного политического маневра.

Экран показывает, как Антоний, вместо того чтобы спешить в объятия Клеопатры, начинает активные переговоры с Октавианом.

– Он использует смерть жены как повод для примирения с Октавианом, – Гай указывает на экран. – Итогом этих переговоров стал Брундизийский мир и женитьба Антония на сестре Октавиана, Октавии Младшей. Этот династический брак должен был скрепить их хрупкий союз и продемонстрировать Риму единство триумвиров.

– Значит, Октавия стала своего рода залогом мира? – спрашивает Лиэль. – А как же Клеопатра и их общие дети – двойня Александр Гелиос (Солнце) и Клеопатра Селена (Луна)?

– Дети родились как раз примерно в это время, осенью 40 года до н.э., когда Антоний уже был в процессе примирения с Октавианом и готовился к браку с Октавией, – поясняет Гай. – Антоний на несколько лет оставит Клеопатру. Он будет жить с Октавией, и от этого брака у них появятся две дочери. Этот период будет относительно спокойным в его отношениях с Октавианом. Но Восток и Клеопатра неумолимо тянули его к себе. Его обязательства перед Римом, необходимость вести войны с Парфией, требовали ресурсов, которые мог дать только Египет. И, конечно, личные чувства.

– А почему, собственно, Риму так нужно было воевать с Парфией? – спрашивает Лиэль. – Это ведь огромное и могущественное государство на Востоке. Какие у них были причины для столь масштабного конфликта?

– Причин было несколько, и они накапливались десятилетиями, – отвечает Гай. – Во-первых, это, конечно, месть за сокрушительное поражение Марка Лициния Красса в битве при Каррах в 53 году до н.э. Это было страшное унижение для Рима: легионы были разбиты, сам Красс убит, а парфяне захватили римские военные орлы – aquilae, что считалось величайшим позором. Вернуть эти орлы и отомстить за Карры стало делом чести для любого римского полководца, претендующего на славу. Сам Юлий Цезарь готовил большой поход на Парфию незадолго до своей гибели.

– То есть, это был вопрос престижа и отмщения? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да. Но были и более прагматичные причины, – продолжает Гай. – Парфянское царство было серьезным геополитическим соперником Рима на Востоке. Они контролировали важные торговые пути, включая часть Великого Шелкового пути, и часто вмешивались в дела буферных государств, таких как Армения, которые Рим считал сферой своего влияния. Парфяне не раз совершали набеги на римские восточные провинции, например, на Сирию. В 40-39 годах до н.э., как раз когда Антоний был занят делами в Италии и Греции, парфяне, воспользовавшись римскими неурядицами, предприняли крупное вторжение в Сирию и Малую Азию под предводительством царевича Пакора и римского перебежчика Квинта Лабиена. Они нанесли римлянам несколько поражений и на время захватили значительные территории.

– Значит, помимо мести, была и прямая угроза римским владениям? – говорит Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Хотя к моменту, когда Антоний всерьез занялся парфянским вопросом, его легаты, такие как Публий Вентидий Басс, уже сумели изгнать парфян и нанести им ответные удары, сама парфянская угроза никуда не делась. Для Марка Антония успешная парфянская кампания означала бы не только возвращение орлов Красса и военную славу, сравнимую со славой Цезаря или Александра Македонского, но и укрепление римского контроля над Востоком, обеспечение безопасности границ и, конечно, огромную добычу. Это был бы триумф, который затмил бы все достижения Октавиана на Западе. Вот почему он так стремился к этой войне, и вот почему ему так нужны были ресурсы Клеопатры.

Изображение на экране машины времени вспыхивает вновь, перенося нас в период сразу после битвы при Филиппах и нового передела власти между триумвирами. Год 40-й до н.э. Римский Восток, еще не оправившийся от гражданских войн, сталкивается с новой серьезной угрозой.

– Пока Марк Антоний, после Брундизийского мира и женитьбы на Октавии, готовился к отбытию в свои восточные провинции, а Октавиан боролся с последствиями Перузинской войны в Италии, на восточных границах Республики назревала большая беда, – говорит Гай, указывая на карту Сирии и Иудеи.

– Парфяне? – догадывается Лиэль. – Ты упоминал, что они воспользовались римскими неурядицами в 40-м году, еще до большой кампании Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Парфянское царство, всегда бывшее грозным соперником Рима, решило, что настал удобный момент для реванша и расширения своего влияния, пока римляне заняты своими внутренними распрями. В 40 году до н.э. огромная парфянская армия под командованием царевича Пакора I и римского перебежчика Квинта Лабиена вторглась в римскую провинцию Сирия.

На экране – сцены паники в сирийских городах, отступление немногочисленных римских гарнизонов. Парфянская конница, быстрая и неуловимая, сеет хаос.

– Римские силы в Сирии были ослаблены гражданскими войнами, – комментирует Гай. – Наместник Антония, Луций Децидий Сакса, был разбит и погиб. Парфяне быстро захватили большую часть Сирии и двинулись дальше на юг, в Финикию и Палестину.

– А Иудея? Как это отразилось на Иудее, где правил Ирод, ставленник Рима? – спрашивает Лиэль.

– Парфяне нашли неожиданного союзника в самой Иудее, – Гай указывает на новую фигуру, появляющуюся на экране. Это Антигон II Маттафия, последний оставшийся в живых сын Аристобула II из династии Хасмонеев. – Антигон, чья семья была лишена власти Помпеем, а затем Цезарем в пользу более слабого Гиркана II и его всемогущего советника Антипатра Идумеянина (отца Ирода), жаждал вернуть себе отцовский трон и первосвященнический сан. Он увидел в парфянском вторжении свой шанс.

Мы видим, как Антигон вступает в сговор с парфянскими военачальниками.

– Поддержите меня, и я стану вашим верным союзником! – убеждает он парфян. – Народ Иудеи устал от римского владычества и правления идумеянина Ирода! Они ждут возвращения законного царя из рода Хасмонеев! Я заплачу вам золотом и рабами!

– И парфяне согласились, – говорит Гай. – Для них это была отличная возможность дестабилизировать римское влияние в регионе и поставить у власти лояльного им правителя. Начинается новый, кровавый виток борьбы за иудейский престол.

Экран машины времени переносит нас на несколько лет вперед. Мы видим, как Марк Антоний, после нескольких лет, проведенных в Италии и Греции с Октавией (его брак с ней был частью Брундизийского мира 40 г. до н.э., заключенного после Перузинской войны и смерти Фульвии), в 37 году до н.э. вновь отправляется на Восток. Формально – для организации давно планируемого большого похода против Парфии.

– Его снова неудержимо тянет на Восток, к Клеопатре, – замечает Лиэль. – И, конечно, к возможности покрыть себя неувядаемой воинской славой, отомстив парфянам за Красса и недавнее вторжение 40-го года.

– Да, большой парфянский поход был его главной военной целью, – подтверждает Гай. – В 36 году до н.э. он собрал огромную армию и вторгся в Мидию Атропатену, союзницу Парфии, а затем и на парфянскую территорию. Начало кампании было многообещающим, но затем удача отвернулась от него.

На экране мелькают суровые кадры: римские легионы, изнуренные переходами по безводной местности, атаки парфянской конницы, голод, болезни.

– Кампания 36 года до н.э. оказалась чрезвычайно тяжелой, – комментирует Гай. – Антоний осаждал Фрааспу, столицу Мидии Атропатены, но не смог ее взять. Его осадные орудия были уничтожены парфянами. Началось мучительное отступление через враждебную территорию в условиях ранней зимы. Он понес огромные потери – до трети армии – не столько в боях, сколько от голода, холода и болезней. Это был серьезный удар по его репутации непобедимого полководца.

– Неудача в Парфии, должно быть, сильно ослабила его позиции и в Риме, и на Востоке? – спрашивает Лиэль.

– Безусловно, – отвечает Гай. – Хотя он и пытался представить это отступление как организованный маневр, все понимали, что кампания провалилась. Ему срочно нужны были успехи, чтобы восстановить свой престиж. И он нашел такую возможность в Армении.

Экран переносится в Александрию, уже в 34 год до н.э. Антоний только что вернулся из похода на Армению, где ему удалось хитростью захватить армянского царя Артавазда II и его сокровища. Вместо того чтобы праздновать триумф в Риме, как того требовала традиция, он устраивает пышное, театрализованное действо в египетской столице. К этому моменту он уже окончательно воссоединился с Клеопатрой, фактически оставив Октавию.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на грандиозную сцену в александрийском Гимнасии. – Вот они, знаменитые &quot;Александрийские дарения&quot;. Это событие станет для Октавиана настоящим подарком в его пропагандистской войне.

На возвышении, на золотых тронах, восседают Антоний и Клеопатра, оба в царских одеяниях. Клеопатра облачена как богиня Исида, а Антоний, возможно, как Дионис. Перед ними, на тронах пониже, сидят их дети: уже подросший Цезарион (сын Клеопатры от Юлия Цезаря), а также их общие дети – Александр Гелиос, Клеопатра Селена и самый младший, Птолемей Филадельф.

Антоний поднимается и зычным голосом провозглашает:

– Волею судеб и силою римского оружия, я, Марк Антоний, триумвир и правитель Востока, объявляю: Клеопатра, царица Египта, Кипра, Ливии и Келесирии, отныне провозглашается Царицей Царей! А ее сын, Птолемей Цезарь, истинный сын божественного Юлия Цезаря, – Царем Царей и законным наследником своего отца!

Толпа александрийцев взрывается восторженными криками.

– А своим сыновьям от царицы Клеопатры, – продолжает Антоний, – я дарую следующие царства: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и все земли за Евфратом до Индии, когда они будут завоеваны! Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию! А младшему, Птолемею Филадельфу, – Финикию, Сирию и Киликию, от Евфрата до Геллеспонта!

– А Иудея? – спрашивает Лиэль. – Ведь Клеопатра так стремилась получить ее. Она не вошла в эти дарения?

– Нет, Иудею целиком он не отдал, – отвечает Гай. – Ирод был слишком важным союзником для Антония, чтобы так просто лишать его царства. Однако Антоний пошел на уступки Клеопатре: он передал ей некоторые богатые районы Иудеи, например, финиковые плантации Иерихона, которые Ироду пришлось потом у нее арендовать, а также некоторые прибрежные города. Но само царство Ирода осталось за ним. Территории, дарованные Птолемею Филадельфу, были в основном севернее и охватывали бывшие селевкидские владения. Это был сложный баланс между желаниями Клеопатры и политической реальностью.

– Невероятно! – Лиэль потрясена. – Он раздает римские провинции и еще не завоеванные земли как свою личную собственность! И провозглашает Цезариона, сына Клеопатры, законным сыном Цезаря, тем самым открыто бросая вызов Октавиану как главному наследнику!

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он не просто открыто живет с Клеопатрой, разорвав отношения с Октавией, он официально признает ее своей женой по восточным обычаям, объявляет ее верховной правительницей над другими царями, а ее детей – будущими властителями огромных территорий. Он фактически создает новую эллинистическую империю на Востоке под своим и Клеопатры совместным правлением.

– Но эта демонстрация власти и восточной пышности, какой бы впечатляющей она ни была здесь, в Александрии, не могла не вызвать резкой реакции в Риме, – Гай смотрит на экран, его голос серьезен. – &quot;Александрийские дарения&quot;, наложившиеся на неудачу в большой парфянской кампании, стали для Октавиана мощнейшим оружием.

– Да уж! – подхватывает Лиэль. – Октавиан немедленно использовал это, чтобы выставить Антония в самом черном свете перед сенаторами и народом Рима.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он рисовал картину изменника, предавшего интересы Республики ради &quot;нильской ведьмы&quot;. Обвинял Антония в том, что тот раздаривает римские земли, стремится перенести столицу в Александрию и установить на Востоке деспотическую монархию, поправ все римские традиции. Эти обвинения, учитывая его все более очевидную и неразрывную связь с Клеопатрой, находили живой отклик в Риме и неумолимо усиливали раскол в римском мире.

Экран медленно гаснет на образе сияющей Александрии.

Экран машины времени мерцает, открывая пыльный и дымный Иерусалим 40 года до н.э. Город пал.

– Смотри, дым до самого неба! Вон там, над рынком, так и клубится чернота! – один из воинов Антигона тычет древком копья в сторону горящих кварталов. – Наши парни с парфянами знатно там гуляют, все лавки подчистую обнесли!

– Ага, слышишь крики да лязг? – подхватывает другой, напряженно прислушиваясь. – Это парфяне последних иродовых крыс из подвалов выковыривают! Ох, и знатная добыча нам сегодня светит! Золото, вино, бабы!

Мимо них, вздымая пыль, проносится парфянский всадник в островерхой шапке, что-то гортанно выкрикивая своим:

– Чисто! Улицы наши! Город отчаянно бился, да только где ему устоять против мощи царевича Пакора и нашего нового царя Антигона! Иерусалим взят!

На уцелевшей башне городской стены, тяжело опираясь о щербатый парапет, стоит Антигон Маттафия. Пыль и копоть недавнего штурма густо покрыли его богато украшенные доспехи, но глаза под тяжелыми веками горят лихорадочным огнем. Рядом – парфянский военачальник Барзафарн, невозмутимый, словно изваяние.

– Ну что, Барзафарн, видишь?! – Антигон обводит рукой раскинувшийся внизу город, над которым в багровых сумерках клубится дым пожарищ. – Иерусалим! Мой! Наконец-то мой! Я же говорил, мы их сокрушим! Эти римские подстилки и идумейская шавка Ирод – удрали, хвосты поджав!

Барзафарн медленно поворачивает голову, его холодные глаза, привыкшие к просторам степей, оценивающе скользят по покоренному городу.

– Город велик, Антигон, и стены его крепки, не спорю, – произносит он медленно, с заметным акцентом. – Но парфяне ценят не камни, а золото. То золото, что ты обещал, и рабы для воинов царевича Пакора – вот что придало им ярости в бою. Ты помнишь о своем слове. Однако, где те, кого ты жаждал схватить в первую очередь? Где этот старый лис Гиркан? И где Фазаил, старший из выводка Ирода? Ты клялся отдать их нам.

– Уже ищут, Барзафарн, мои самые верные псы уже прочесывают каждый закоулок, каждую щель! – Антигон сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Гиркан! Старый интриган! Столько лет незаконно носил тиару первосвященника, сидел на моем троне! И Фазаил, этот выскочка, этот заносчивый идумей! Они заплатят мне за всё! За позор моего отца, Аристобула! За мои годы изгнания! За каждую каплю пролитой крови!

Не проходит и получаса, как во двор крепости Антония, где Антигон уже расположился, отдуваясь, вбегает воин:

– Господин! Царь Антигон! Схватили! Мы их взяли! Обоих! Старика Гиркана и Фазаила, брата Ирода! Уже ведут сюда!

– А, вот и они, наши дорогие гости! – Антигон медленно поднимается с наспех принесенного кресла, его губы кривятся в злорадной усмешке. Он неторопливо спускается навстречу пленникам, которых стража грубо толкает вперед. Один – старик в изорванных, некогда богатых одеждах, лицо его, носившее следы первосвященнического сана, теперь искажено ужасом, он дрожит всем телом. Это Гиркан II. Другой – моложе, крепкого сложения, несмотря на туго связанные за спиной руки, сверлит Антигона взглядом, полным лютой ненависти. Это Фазаил.

– Приветствую тебя, дядя Гиркан! Бывший царь! Бывший первосвященник! – голос Антигона сочится ядом, он подходит почти вплотную. – Смотри-ка, как обтрепались твои одежды! А где же былая спесь? И ты здесь, Фазаил, верный пес своего братца-беглеца Ирода! Каково вам теперь, а? Где ваш хваленый Ирод? Удрал, как последний трус, оставив вас на мою милость?

– Антигон… сын моего брата… – лепечет Гиркан, оседая на колени, его голос срывается. – Во имя Всевышнего… мы же… мы же одна кровь! Не делай того, о чем будешь жалеть! Пощади!

– Одна кровь?! – Антигон взрывается издевательским хохотом, гулко отражающимся от древних стен. – Ты вспоминал о крови, когда мой отец, твой брат Аристобул, законный царь, гнил в римской темнице, а ты пировал в этом дворце, опираясь на римские копья и золото этого проклятого идумейского змея Антипатра, отца Ирода?! Ты тогда молчал! Теперь я здесь! По праву! И по закону Моисея, который ты так любил цитировать, первосвященник не должен иметь телесных изъянов! Воины! Сделайте так, чтобы этот самозванец больше никогда не смог осквернить алтарь!

Двое дюжих воинов немедленно подходят и грубо хватают дрожащего Гиркана.

– Нет! Пощадите! Не троньте меня! А-а-а! – истошный, душераздирающий крик Гиркана тонет в торжествующих возгласах солдат Антигона и глухом, равнодушном молчании парфян.

Лиэль инстинктивно прикрывает рот рукой, ее глаза расширены от ужаса.

– О, боги… он же… он же приказал отрезать ему уши… Чтобы Гиркан никогда больше не смог быть первосвященником! Какой кошмар! Какая первобытная жестокость!

Гай, стоящий рядом, мрачно кивает.

– Антигон – Хасмоней. Он считает себя мстителем за поруганную династию и веру. Но его месть слепа и безжалостна. Он не видит дальше своей ненависти.

Антигон с мрачным удовлетворением наблюдает за исполнением приказа, затем его взгляд, в котором плещется безумный огонь, медленно перемещается на Фазаила. Тот, стиснув зубы до скрипа, отвернулся от жуткого зрелища, его плечи напряжены, как у готового к прыжку хищника.

– А ты, идумейский выскочка?! – рычит Антигон. – Твой хваленый брат Ирод удрал, поджав хвост, но ты заплатишь за него! Ты будешь молить о смерти, но я не дам тебе легкого конца! Ты увидишь, как я буду править в этом городе!

Фазаил резко поворачивает голову и плюет кровью на каменные плиты у ног Антигона.

– Ирод вернется, Антигон! – выкрикивает он, его голос дрожит от ярости и ненависти. – И он сотрет тебя и твоих парфянских наемников в порошок! Рим не простит этого святотатства! А мой дух будет преследовать тебя до конца твоих дней! Мой смех будет звучать в твоих ушах, когда тебя поведут на казнь!

– В темницу его! В самую глубокую! – рявкает один из стражников Антигона. – Тащите этого пса! Пусть там остынет его спесь!

Его, яростно отбивающегося и выкрикивающего проклятия, уволакивают в одну из темниц под крепостью. Гордый, но отчаянный смех Фазаила и его проклятия еще долго гулко отдаются в каменных коридорах.

Позже, в сырой, промозглой темноте каменного мешка, Фазаил сидит на холодной земле, тяжело дыша. Сквозь узкую щель под дверью пробивается лишь тонкая полоска тусклого света, отбрасывая на влажные стены причудливые, зловещие тени.

– Умереть от руки этого ничтожества Антигона? – шепчет он, ощупывая связанными за спиной руками разбитое лицо. – Этот холод… эта сырость… как в могиле… Позволить ему глумиться надо мной, выставлять напоказ, как жалкий трофей? Никогда! – Его взгляд лихорадочно шарит по камере и останавливается на грубом, остром выступе камня в стене, как раз на уровне головы. – Отец всегда учил нас: честь – это все, что есть у воина. Ирод… брат мой… прости. Но я не доставлю им такого триумфа. Моя смерть будет моим выбором! В этом я волен!

Собрав последние силы, он резко поднимается и с невероятной, отчаянной силой бьется головой об острый камень. Снова. И снова. Темная, густая кровь заливает его лицо, смешиваясь с потом и слезами бессильной ярости. Фазаил уходит на своих условиях.

Лиэль прижимает ладонь ко рту, ее глаза полны слез и боли, голос сдавлен.

– Не могу… не могу на это смотреть! Гай, это… это же страшный грех! Всевышний дал нам жизнь, и только Он вправе ее забрать! Как же Фазаил… как он мог?! Ведь это запрещено нашим Законом! Душа, которую Творец даровал, чиста…

Гай, видя ее состояние, говорит мягко, но твердо:

– Лиэль, ты права, Закон превыше всего. И самоубийство – действительно тяжкий грех, отрицание Божественного дара жизни. Но вспомни историю, вспомни крайние обстоятельства, когда выбор стоял между жизнью в позоре, под пытками, или смертью, сохраняющей достоинство и верность… Вспомни защитников Масады, которые предпочли смерть рабству и осквернению. Бывают моменты, когда человеческая душа оказывается на таком краю пропасти, что привычные мерки отступают. Фазаил, как воин, как брат Ирода, возможно, видел в этом единственный способ избежать унижения, которое было бы хуже смерти, – не только для него, но и для чести его рода. Он не искал смерти, но и не мог принять жизнь, купленную ценой такого позора от руки врага. Это отчаянный шаг, акт сопротивления, а не слабости. Антигон, этот иудей, ослепленный местью и властью, даже не понял, какого непримиримого и смертельно опасного врага он только что окончательно создал в лице Ирода.

Лиэль вытирает слезы, ее голос все еще дрожит, но в нем появляется иная нотка – понимания, смешанного с горечью.

– Да, отчаянный… и страшный. Я знаю, Гай, есть примеры в нашей истории… Но сердце все равно разрывается от этого. А Ирод… он уже, должно быть, мчится сквозь враждебные земли, стремясь в Египет. И оттуда – в Рим, к своим могущественным покровителям. Кровь только начинает литься… это лишь прелюдия к еще большей бойне. Какая страшная цена за власть…

Экран медленно гаснет, оставляя после себя лишь мрачные тени, сгущающиеся над дымящимся, истерзанным Иерусалимом, как предзнаменование грядущих бурь и неисчислимых бед.
Экран машины времени вновь оживает, но вместо дыма и криков Иерусалима перед глазами Гая и Лиэль предстает сначала суетливая гавань Остии, главного порта Рима, а затем, по мере продвижения камеры, — сам величественный и шумный Рим. 40 год до н.э. Из порта к Вечному городу тянутся караваны повозок, носилок и пеших путников.

Среди этого многолюдного потока выделяется небольшая, пыльная группа. Впереди, на измученном коне, сидит мужчина. Его одежда, некогда дорогая, изорвана и покрыта дорожной грязью, лицо осунулось, под глазами темные круги от бессонных ночей и пережитых невзгод. Но во взгляде, устремленном на громаду раскинувшегося впереди Рима, горит неукротимая решимость. Это Ирод. За ним, в крытой повозке, угадываются испуганные женские лица – его семья. Несколько верных воинов, таких же изможденных, как и их предводитель, замыкают скромный кортеж.

– Ну вот мы и добрались, господин, – хрипло произносит один из воинов, подъезжая ближе к Ироду и кивая на виднеющиеся вдали городские стены. – Из Остии дорога показалась короткой после всего, что мы пережили. Рим. Что дальше?

Ирод глубоко вдыхает уже не морской, а смешанный с тысячами городских запахов воздух.

– Дальше, мой верный друг, мы напомним этим гордым римлянам об их союзниках и о долге чести, – голос Ирода тверд, несмотря на усталость. – Я не пришел сюда как проситель с протянутой рукой. Я пришел требовать справедливости и восстановления порядка. Антигон и его парфянские кукловоды думают, что они победили? Они еще не знают, с кем связались.

Он бросает взгляд на повозку, где его мать Кипра и невеста Мариамна, Хасмонейка, стараются успокоить плачущих детей.

– Они заплатили слишком высокую цену за это бегство. Фазаил... брат мой... Гиркан... – Ирод на мгновение сжимает кулаки, на скулах играют желваки. – Я здесь не только ради себя. Я пришел просить Сенат помочь восстановить законную власть. Вернуть первосвященника Гиркана на его место, если он еще жив и способен править. А если нет… – он делает паузу, его взгляд становится жестким, как закаленная сталь, – если нет, то я сам готов взять на себя эту ношу. Я докажу им, что идумей может быть куда более надежным оплотом Рима и защитником Иудеи, чем любой из этих спесивых Хасмонеев, утонувших в своих междоусобицах!

Лиэль, заметив взгляд Ирода на повозку, тихо произносит, обращаясь к Гаю:

– Мариамна… Хасмонейка. Какая ирония судьбы, не находишь? Он, идумей, чью семью Хасмонеи всегда презирали и с которой так жестоко боролись, теперь везет с собой последнюю законную принцессу этого рода в качестве невесты. Это… это очень смелый или очень циничный ход. Ведь она не просто Хасмонейка, она внучка Гиркана II, того самого, кого Антигон изувечил, и дочь Александра, сына Аристобула II – двух братьев, двух заклятых врагов, боровшихся за власть. В ее жилах течет кровь обеих ветвей Хасмонеев!

Гай кивает, его взгляд по-прежнему прикован к фигуре Ирода на экране.

– Именно так, Лиэль. Прагматичный до мозга костей. Ирод понимает, что ему нужна легитимность в глазах иудеев, особенно тех, кто все еще верен Хасмонейской династии. Брак с Мариамной – это попытка примирить непримиримое, соединить свою новую власть с древней славой ее рода. Ее происхождение от обоих братьев-соперников – Гиркана II и Аристобула II – делает ее уникальной фигурой, способной, по крайней мере теоретически, объединить их сторонников. Это также способ нейтрализовать одну из потенциальных угроз: оставив Мариамну без защиты, он рисковал бы тем, что ее имя использовали бы другие претенденты на трон. Так он получает и жену царской крови, и сильный политический козырь. Ирод всегда мыслил стратегически, даже в любви и браке.

Лиэль вздыхает.

– Да, ты прав. Политика, всегда политика… Даже в таком, казалось бы, личном выборе. Бедная Мариамна. Ее судьба теперь неразрывно связана с этим амбициозным и жестоким человеком. 

Ирод тем временем трогает коня, направляя его по широкой, вымощенной камнем Аппиевой дороге, ведущей прямо в сердце Города.

– Первым делом – к Антонию, – говорит он своим спутникам. – Марк Антоний не забыл моих прежних услуг. Он знает, что я человек слова и дела. А если его влияния окажется недостаточно, что ж, есть еще и Октавиан. Рим должен наконец понять: только сильная рука, беззаветно преданная Риму, сможет удержать Иудею в узде. И эта рука – моя.

Экран мерцает, перенося Гая и Лиэль в роскошный атриум римской виллы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь отверстие в крыше – комплювий, – играют на мозаичном полу и освежают воду в имплювии. Слышен приглушенный шум городской жизни, но здесь, в тени колонн, царит атмосфера власти и утонченной роскоши. Марк Антоний, облаченный в свободную тунику, полулежит на клинэ, вкушая виноград. Рядом с ним – несколько приближенных и секретарь с восковыми табличками.

Входит слуга, низко кланяясь.

– Господин, Ирод из Иудеи просит немедленной аудиенции. Говорит, вести чрезвычайной важности.

Антоний лениво машет рукой, на его лице мелькает любопытство.

– Ирод? Наконец-то! Пусть войдет. Давно о нем не было вестей. Посмотрим, какие бури принесли его на наш порог.

Ирод входит. Он успел сменить дорожную одежду на приличную тогу, но следы долгого и опасного пути все еще заметны на его осунувшемся, но решительном лице. Он держится с достоинством, не выказывая ни заискивания, ни излишней гордости.

– Приветствую тебя, Марк Антоний, опора Рима на Востоке! – Голос Ирода звучит твердо. – Рад видеть тебя в силе и здравии.

Антоний откидывается на подушках, внимательно, с легкой усмешкой, изучая гостя.

– Ирод! Рад видеть. Давненько ты не радовал нас своим визитом. До меня долетали смутные слухи… Парфяне, говорят, снова суют свой нос, куда не следует? И этот твой вечный соперник… Антигон, кажется? Опять мутит воду?

– Увы, не просто слухи, Антоний, а жестокая реальность, – Ирод подходит ближе, его голос полон сдерживаемой горечи. – Иерусалим захвачен. Орды парфян и мятежник Антигон учинили там резню. Первосвященник Гиркан, твой верный союзник и друг Рима, схвачен и, боюсь, изувечен. Мой брат Фазаил… – Ирод на мгновение замолкает, в его голосе прорывается боль, – Фазаил предпочел смерть унизительному плену. Я с трудом вырвался, спасая свою семью.

Антоний хмурится, откладывая чашу с вином. Выражение ленивой расслабленности исчезает с его лица.

– Парфяне в Иерусалиме? Это уже не шутки. Они явно зарвались. И что же ты намерен делать, Ирод? Ты ведь не из тех, кто будет сидеть сложа руки и лить слезы. Ты всегда был человеком действия.

– Я пришел просить помощи Рима, Антоний, – прямо говорит Ирод, глядя ему в глаза. – Помощи в восстановлении законной власти и изгнании парфянских захватчиков. Гиркан, если он еще жив и способен править, должен быть восстановлен на своем месте. Или же, если его правление стало невозможным, нужно найти ему достойную замену. Я мог бы предложить кандидатуру моего юного брата Ферора, или даже моего сына от Дорис, Антипатра, если Сенат сочтет это приемлемым для обеспечения преемственности и стабильности. Главное – Иудея не должна оставаться добычей парфянских ставленников. Это прямая угроза интересам Рима в регионе. Ты помнишь нашу совместную службу, Антоний, как я был предан твоему отцу, а затем и тебе. Моя верность Риму и тебе лично непоколебима.

Антоний задумчиво постукивает пальцами по подлокотнику своего ложа.

– Да, я помню твою службу, Ирод. Ты никогда не подводил. И твоя щедрость, когда она была необходима Риму, также не забыта. Гиркан… боюсь, старик уже не тот. А этот Антигон – опасный фанатик, пляшущий под парфянскую дудку. Такого мы допустить не можем.

В этот момент в атриум, сопровождаемый ликтором, входит еще одна значимая фигура – молодой, но уже излучающий ауру несомненной власти Гай Октавиан. Он приветственно кивает Антонию и затем обращает свой проницательный взгляд на Ирода.

– Марк, до меня дошло, что у тебя гость с Востока, с тревожными новостями, – голос Октавиана спокоен, но в нем чувствуется металл. – Ирод из Иудеи, если не ошибаюсь? Парфянская наглость, о которой ты говоришь, требует незамедлительного и жесткого ответа.

Ирод поворачивается к Октавиану, склоняя голову с должным уважением.

– Цезарь Октавиан. Для меня большая честь. Да, вести из Иудеи неутешительны, но я твердо верю, что совместными усилиями Рима мы сможем исправить сложившееся положение. Я здесь, чтобы предложить Риму свою неизменную верность и все свои силы для восстановления порядка и защиты римских интересов.

Октавиан внимательно, почти не мигая, смотрит на Ирода.

– Твоя прошлая верность Риму хорошо известна, Ирод. Как и твоя энергия и военные таланты. Но просто восстановить престарелого Гиркана… Будет ли этого достаточно, чтобы надолго утихомирить Иудею и дать отпор парфянам? Нам нужен кто-то сильный, кто сможет держать страну в ежовых рукавицах и быть надежным союзником на десятилетия вперед. Кто-то, кто не дрогнет перед трудностями.

Антоний поднимается, его лицо выражает внезапно принятое, почти дерзкое решение. Он обменивается быстрым, понимающим взглядом с Октавианом, который едва заметно кивает в ответ.

– Октавиан абсолютно прав. Просто латать старые дыры – это полумера, которая лишь отсрочит новые проблемы. Ирод, ты не раз доказывал свою преданность и свои незаурядные способности. Ты знаешь Иудею как свои пять пальцев, ты знаешь ее народ, ты знаешь истинную цену парфянским обещаниям. – Он делает паузу, интригующе улыбаясь. – Мы тут с Октавианом немного посовещались еще до твоего прихода, обсуждая положение на Востоке… И знаешь, какая мысль пришла нам в голову? Зачем нам искать кого-то другого, когда перед нами стоит человек, идеально подходящий для решения этой задачи?

Ирод смотрит на них, пытаясь понять, к чему клонят два самых могущественных человека в Риме. Он ожидал обсуждения кандидатур, переговоров о военной помощи, но выражение их лиц намекало на нечто совершенно иное, неожиданное.

– Я готов служить Риму и вам в любом качестве, которое вы сочтете наилучшим для Иудеи и для славы Рима, – осторожно произносит он, чувствуя, как колотится сердце.

Антоний широко усмехается, подходя к Ироду и по-дружески хлопая его по плечу.

– Служить – это, конечно, похвально, Ирод. Но что, если мы предложим тебе нечто гораздо большее, чем просто служба? Что, если Рим решит, что Иудее нужен не просто очередной первосвященник или этнарх, зависящий от каждой смены настроения в Синедрионе, а… настоящий царь? Сильный царь, друг и верный союзник римского народа?

Лиэль, затаив дыхание, наблюдает за этой сценой.

– Царь?! Но он же приехал просить помощи для Гиркана, или, в самом крайнем случае, продвинуть своего сына! А они… они предлагают корону ему самому? Невероятно! Гай, но как это возможно? Разве Рим вот так просто назначает царей в других землях? Да еще и идумеянина – на трон Иудеи, где всегда правили Хасмонеи, потомки Маккавеев! Это же неслыханно! А как же Синедрион? Разве не он должен утверждать такие вещи? И как народ примет царя-идумеянина, навязанного Римом? Это же вызовет страшное возмущение, новые бунты!

Гай кивает, его лицо, как всегда, непроницаемо, но в глазах мелькает огонек интереса.

– Неслыханно для иудеев, возможно, но не для Рима, Лиэль. Рим уже давно практикует политику «разделяй и властвуй», а также установление «дружественных царей» и «союзников римского народа» на своих границах. Это позволяет им контролировать обширные территории, не вводя туда напрямую легионы и не неся полных административных расходов. Вспомни хотя бы царей Каппадокии, Галатии, других малоазийских царств. Рим часто утверждал или даже назначал правителей, которые были ему лояльны и могли обеспечить стабильность в регионе, особенно если речь шла о противостоянии внешним угрозам, таким как парфяне. Что касается Синедриона… В глазах Рима, особенно в такой критический момент, когда Иудея фактически захвачена их врагами, мнение местного совета, каким бы уважаемым он ни был, вторично по отношению к стратегическим интересам империи. Они видят в Антигоне узурпатора, поддержанного парфянами, и действуют соответственно, чтобы восстановить свой порядок.

Лиэль сжимает кулаки, ее голос полон тревоги.

– Но народ! Народ Иудеи не примет так просто царя-чужака, да еще и поставленного римскими мечами! Это же масло в огонь! Хасмонеи, при всех их грехах, были своими, из рода священников, они боролись за нашу веру! А идумеянин… это будет воспринято как прямое оскорбление!

– Рим это понимает, Лиэль, но их расчет иной, – продолжает Гай. – Антоний и Октавиан – прежде всего прагматики. Им не нужны слабые, колеблющиеся марионетки или бесконечные династические распри Хасмонеев, которые лишь ослабляют регион. Им нужен сильный, решительный, лояльный и, что немаловажно, полностью обязанный им своим возвышением правитель. Ирод, с его энергией, военным опытом, доказанной преданностью и, как тонко намекнул Антоний, &quot;щедростью&quot; в прошлом, – идеальный кандидат в их глазах. Они рассчитывают, что он, получив римскую поддержку и легионы, сможет силой подавить любое сопротивление. А затем, уже утвердившись, будет искать способы легитимизировать свою власть в глазах народа – через брак с Хасмонейкой Мариамной, через щедрые дары. Для римского Сената и триумвиров идумейское происхождение Ирода – не препятствие, а возможно, даже преимущество. Он не связан старыми династическими счетами так, как Хасмонеи, и будет полностью зависеть от поддержки Рима. Его первоначальная, скромная просьба о восстановлении Гиркана или назначении сына лишь подчеркнула в их глазах его умеренность и готовность принять любое решение Рима. Он блестяще, возможно, даже не до конца осознавая это сам, разыграл свои карты. А «принятие народом»… Римская история знает много примеров, когда это принятие приходило уже после того, как новый правитель демонстрировал свою силу и способность обеспечить порядок.

Ирод стоит перед двумя триумвирами, и на его лице изумление борется с едва проступающей, невероятной надеждой.

– Царь?.. Вы… вы действительно это имеете в виду? – его голос, обычно такой твердый, предательски дрогнул.

Антоний кладет руку ему на плечо, его взгляд серьезен.

– Более чем серьезно, Ирод. Рим нуждается в тебе на троне Иудеи. И сама Иудея, истерзанная смутами, нуждается в таком правителе, как ты.

Экран переносит наблюдателей в величественное здание Курии Гостилии на Римском Форуме. Зал заседаний Сената полон – сенаторы в белоснежных тогах с пурпурными полосами занимают свои места на каменных скамьях. Воздух пропитан ожиданием и некоторым напряжением. В центре, на возвышении, – консулы, председательствующие на заседании. Марк Антоний и Октавиан занимают почетные места, их присутствие подчеркивает важность момента. Чуть в стороне, но также на видном месте, располагается и третий триумвир – Марк Эмилий Лепид, хотя его фигура и кажется менее вовлеченной в происходящее, чем фигуры его более амбициозных коллег.

Ирод стоит перед сенаторами – не как проситель, но и не как завоеватель. Он одет в скромную, но дорогую тогу, его лицо выражает серьезность и решимость. Он знает, что сейчас решается его судьба и, возможно, судьба Иудеи на многие годы вперед.

– …и посему, отцы-сенаторы, – звучит зычный голос одного из консулов, завершающего свою речь, – учитывая дерзкое вторжение парфян, вероломство мятежника Антигона и необходимость скорейшего восстановления порядка и защиты интересов Рима на Востоке, мы, консулы, по настоятельному предложению доблестных триумвиров Марка Антония, Гая Юлия Цезаря Октавиана и Марка Эмилия Лепида, хотя основная инициатива в данном вопросе исходила от наших коллег, ведущих дела на Востоке, выносим на ваше суждение следующее: провозгласить Ирода, сына Антипатра, верного союзника и друга римского народа, царем Иудеи!

По залу пробегает гул. Одни сенаторы одобрительно кивают, другие обмениваются удивленными, даже скептическими взглядами. Назначить царем идумеянина, обойдя оставшихся Хасмонеев, – это действительно было смелым, если не сказать беспрецедентным решением.

– Да, отцы-сенаторы! – Антоний поднимается со своего места, его голос, привыкший командовать легионами, легко заполняет пространство Курии. – Я лично знаю Ирода! Я видел его в бою, я знаю его преданность Риму! Он не раз доказывал свою доблесть и мудрость. В то время как Хасмонеи погрязли в междоусобицах, ослабляя Иудею и открывая двери нашим врагам, Ирод и его отец всегда были твердой опорой Рима. Сейчас, когда парфянская гидра подняла голову и угрожает нашим восточным провинциям, нам нужен не просто символ древнего рода, а сильный и решительный правитель, способный дать отпор врагу и обеспечить стабильность! Ирод – именно такой человек!

Октавиан, в свою очередь, также встает. Его речь короче, но не менее весома.

– Соглашусь с коллегой Антонием. Прагматизм и безопасность Рима – вот что должно руководить нашими решениями. Ирод доказал свою лояльность и эффективность. Назначение его царем Иудеи – это не только признание его заслуг, но и стратегический шаг, укрепляющий наши позиции на Востоке. Рим нуждается в сильных союзниках, способных самостоятельно защищать свои земли и наши общие интересы. Лепид, я уверен, также поддержит это решение, направленное на укрепление государства.

Лепид, несколько формально, поднимается и произносит несколько слов в поддержку предложения, подчеркивая необходимость единства перед лицом внешних угроз, хотя его энтузиазм заметно уступает пылу Антония и холодной решимости Октавиана.

Один из старых сенаторов, известный своим консерватизмом и скрупулезным отношением к римским традициям, медленно поднимается, опираясь на посох. Его голос звучит скрипуче, но отчетливо.

– Почтенные триумвиры, досточтимые консулы! Мы все понимаем остроту момента и парфянскую угрозу. Но… идумеянин на троне Иудеи? Провозглашенный царем здесь, в Риме, без какого-либо участия их собственного Синедриона или ясно выраженной воли народа? Не посеем ли мы этим решением семена еще большего раздора? Не станет ли такой царь, обязанный своим троном исключительно нам, восприниматься как чужеземный ставленник, тиран, а не законный правитель? Мы помним, сколь ревностно иудеи относятся к своим обычаям и своей независимости в вопросах веры и престолонаследия.

Антоний выходит вперед, его взгляд тверд, а голос не допускает возражений.

– Уважаемый Луций Марций! Ваши опасения понятны, но позвольте заверить вас и весь Сенат: мы даем Иудее не тирана, а единственную надежду на восстановление мира и порядка! – он обводит зал властным взглядом. – Парфяне уже оскверняют Иерусалим! Ставленник парфян Антигон уже показал, что такое настоящая тирания, начав с убийств и изувечивания своих же соплеменников! О какой «воле народа» можно говорить, когда народ стонет под сапогом захватчиков? Ирод, получив от нас царский титул и, что важнее, поддержку римских легионов, будет иметь законное право и реальную силу, чтобы изгнать парфян и сокрушить мятежников. Его брак с Мариамной, представительницей древнего рода Хасмонеев, станет залогом будущего примирения. Он будет не просто нашим ставленником, а сильным защитником своей страны, гарантом стабильности на наших восточных рубежах. Именно такой правитель нужен Иудее сейчас, а не слабая фигура, которая утонет в склоках и вновь приведет страну к хаосу! Рим предлагает не порабощение, а избавление и прочный мир под властью сильного, нами поддержанного царя!

Голосование проходит быстро. Влияние триумвиров, особенно Антония и Октавиана, а также очевидная парфянская угроза делают свое дело. Большинство сенаторов поднимают руки в знак согласия.

Консул торжественно объявляет:

– Сенат и народ Рима постановили: Ирод, сын Антипатра, провозглашается царем Иудеи! Да сопутствует ему удача и да служит он верой и правдой Риму и своему народу!

Ирод, стоявший до этого с достоинством, но с заметным внутренним напряжением, выпрямляется еще больше. Его лицо выражает глубокую серьезность. Он кладет правую руку на сердце и слегка склоняет голову – в знак глубокого уважения и принятия высокой ответственности. В его глазах на мгновение вспыхивает огонь триумфа.

Лиэль, наблюдая за этим, качает головой.

– Так просто… и так судьбоносно. Несколько речей, голосование… и вот, человек, еще недавно бывший изгнанником, становится царем по воле чужеземного Сената. Поистине, Рим – вершитель судеб мира в это время.

Гай коротко кивает.

– Прагматизм, Лиэль. Чистый прагматизм. Риму нужен был сильный и лояльный правитель в Иудее, способный противостоять парфянам и внутренним смутам. Ирод подходил на эту роль как нельзя лучше. Остальное – детали, которые, с точки зрения Рима, можно уладить позже, силой или дипломатией. Теперь у Ирода есть титул и обещание поддержки. Но впереди у него самое сложное – завоевать свое царство.

Экран машины времени гаснет и вновь вспыхивает, показывая теперь побережье Финикии, порт Птолемаиды, он же Акко. 39 год до н.э. Римские транспортные корабли стоят на рейде, с них на берег сходят воины – как иудейские наемники Ирода, так и первые отряды римской помощи. Сам Ирод, в боевых доспехах, уже на берегу, всматривается на юг, в сторону Иудеи. Его лицо сурово и решительно. Рядом с ним – несколько его верных полководцев и римский офицер, легат от Гая Вентидия Басса, который в это время успешно теснил парфян в Сирии.

– Приветствую тебя на земле, почти иудейской, царь Ирод! – произносит римский легат, козыряя. – Корабли доставили тебя и твоих людей, как и распорядился великий Антоний. Эти две когорты – первая ласточка римской помощи. Основные силы под командованием легата Гая Сосия будут готовы присоединиться к тебе, как только ситуация с парфянами в Сирии будет окончательно стабилизирована. Вентидий шлет тебе свое почтение и желает скорейшей победы.

Ирод коротко кивает, его взгляд не отрывается от горизонта.

– Передай мою благодарность Вентидию и Риму за их слово. Каждый день, пока я здесь, а не в Иерусалиме, – это еще один день, когда узурпатор Антигон травит умы моего народа и укрепляет свою незаконную власть! Какие вести из Иудеи, Птолемей? – обращается он к одному из своих командиров, мужчине средних лет, чье лицо испещрено шрамами былых сражений. – Ты, как брат моей первой жены Дорис и дядя моего первенца Антипатра, знаешь настроения в народе не понаслышке.

Птолемей, опытный воин, мрачно качает головой.

– Вести, мой царь, прямо скажем, не радужные. Антигон не терял времени даром. Он повсюду трубит, что ты – римская марионетка, идумейский выскочка, идущий осквернить Святую Землю и веру отцов. И многие, увы, ему верят, особенно в Галилее и в самом Иерусалиме, где он укрепился. Его сторонники многочисленны, фанатичны, и остатки парфянских головорезов, разбитых Вентидием, но не уничтоженных до конца, все еще с ним. Они готовы драться за каждый город, за каждый камень.

Ирод сжимает кулаки, на его скулах играют желваки.

– Я так и думал. Титул, дарованный мне Сенатом, – это лишь право на войну. Настоящую корону придется вырвать из рук этого Хасмонейского выродка мечом! – его голос становится жестким, как сталь. – Мы начнем с Галилеи. Она всегда была гнездом смутьянов и разбойников. Пусть первыми узнают, что их новый царь не потерпит неповиновения! Мы пройдем эту землю огнем и мечом, если понадобится, но порядок будет восстановлен! И каждый, кто осмелится поднять оружие против законного царя, утвержденного Римом, заплатит своей головой! А парфяне… их время в Иудее прошло!

Лиэль, наблюдая за сценой, тихо обращается к Гаю:

– Постой, Гай… «Брат моей первой жены Дорис и дядя моего первенца Антипатра»? Значит, Мариамна, Хасмонейка, на которой он собирается жениться для легитимации власти, – это не первая его жена? И у него уже есть сын-первенец, Антипатр? Но… разве это… разве это дозволено? Иметь нескольких жен одновременно? Я думала, херем рабби Гершома… И потом, насколько я помню, даже если многоженство и допускалось, для простого иудея, кажется, было ограничение – не более четырех жен, если он мог их всех обеспечить. А цари?

Гай слегка усмехается, предвидя ее вопрос.

– Лиэль, херем рабби Гершома Меор ха-Гола, который ты упоминаешь, – это постановление, запретившее многоженство ашкеназским евреям, было принято более чем через тысячу лет после этих событий, в XI веке. Во времена Второго Храма, да и много позже в некоторых общинах, ситуация была иной. Многоженство, особенно для царей и знати, не было чем-то из ряда вон выходящим, хотя и не всегда приветствовалось пророками и мудрецами, если оно вело к забвению Закона или чрезмерному увлечению чужеземными обычаями. Вспомни того же царя Давида или Соломона. Что касается ограничения в четыре жены для простолюдинов, о котором ты говоришь, – да, такие толкования существовали в Галахе, например, в Гемаре (трактат Йевамот 65а), где обсуждается, что мужчине разрешается брать до четырех жен, при условии, что он способен справедливо выполнять свои супружеские обязанности и обеспечивать каждую из них. Но это касалось тех, кто мог себе это позволить, и не было повсеместной практикой.

Лиэль задумчиво кивает.

– То есть, для некоторых общин это оставалось нормой гораздо дольше?

– Именно, – подтверждает Гай. – Возьмем, к примеру, йеменских евреев – одну из древнейших общин, чьи корни уходят ко временам царицы Савской, она же царица Шва, ещё до разрушения Первого Храма. У них многоженство практиковалось вплоть до XX века. Это было связано и с галахическими нормами, которые они соблюдали, и с особыми социальными условиями, например, высоким уровнем детской смертности или необходимостью выполнить заповедь левиратного брака. Они не подпадали под запрет Рабейну Гершома, который распространялся в основном на ашкеназские общины. Даже после создания Государства Израиль, когда светское законодательство, во многом основанное на европейских моногамных традициях, запретило многоженство, для йеменских репатриантов, уже состоявших в полигамных браках в Йемене до приезда (особенно во время операции «Ковер-самолет» в 1949–1950 годах), было сделано исключение – их браки признавались действительными.

Лиэль выглядит удивленной.

– Не знала таких подробностей о йеменской общине… То есть, многоженство у них было не просто пережитком, а имело галахическое и социальное обоснование? И они могли себе это позволить?

– Да, но важно понимать, что и там это не было массовым явлением, – уточняет Гай. – Экономические факторы играли большую роль – содержание нескольких семей требовало значительных средств. Часто второй брак заключался, если первая жена была бесплодна, а заповедь «плодитесь и размножайтесь» имеет огромное значение. Йеменские евреи, известные своей строгой религиозностью и сохранением древних традиций, включая знание иврита, находили этому галахическое оправдание. Женщины часто занимались ремеслами, например, искусной вышивкой, а мужчины – ювелирным делом или торговлей, что могло обеспечивать экономическую базу для такой семьи. Так что для Ирода, как для царя той эпохи, обладающего ресурсами и политическими амбициями, иметь несколько жен, включая первую жену Дорис и будущую жену Мариамну, было в рамках допустимого, хоть и несло в себе семена будущих конфликтов. Предостережение Торы царю &quot;да не умножит себе жен, дабы не развратилось сердце его&quot; (Дварим 17:17) оставалось актуальным.... Сейчас его главная цель – завоевать трон. А семейные дела… они будут решаться потом. Он реалист. Он понимает, что титул без силы – пустой звук. Антигон – не просто мятежник, в глазах значительной части населения он законный наследник Хасмонеев, первосвященник. Ирод для них – чужак, идумей, ставленник ненавистного Рима.

Экран машины времени вспыхивает, перенося Гая и Лиэль в сирийскую Антиохию. 37 год до н.э. Зал во дворце Марка Антония. Он в парадных доспехах, но без шлема, сидит на резном кресле. Рядом, чуть поодаль, стоит Ирод, также в доспехах, его лицо непроницаемо, но в глазах застыло холодное удовлетворение. Перед ними, в цепях, измученный, в рваной одежде, но не сломленный окончательно, стоит Антигон Маттафия, последний царь из династии Хасмонеев. Римские легионеры с суровыми лицами держат его под стражей.

– Итак, Антигон, сын Аристобула, – голос Антония звучит ровно, но в нем слышится металл. – Твоя авантюра закончилась. Иерусалим пал. Твои воины перебиты или сдались. Ты сам – мой пленник. Что скажешь в свое оправдание, прежде чем я решу твою участь?

Антигон поднимает голову, его запавшие глаза сверкают ненавистью.

– Оправдание? Перед тобой, римский тиран, и перед этим идумейским выскочкой, предателем моего народа? – он плюет кровью на мозаичный пол. – Я сражался за трон моих отцов, за свободу Иудеи от вашей римской удавки! Я – законный царь из рода Хасмонеев, помазанник Божий! А вы… вы просто убийцы и грабители!

Ирод делает шаг вперед, его рука ложится на эфес меча.

– Довольно этого фарса, Антоний! – голос Ирода резок и нетерпелив. – Этот человек – не царь, а бунтовщик и парфянская марионетка! Он три года заливал Иудею кровью! Пока он жив, в Иудее не будет мира. Каждый недовольный, каждый фанатик будет видеть в нем знамя для нового мятежа! Его нужно казнить. Немедленно и показательно!

Антоний задумчиво смотрит на Антигона, затем на Ирода.

– Казнить царя, Ирод… Это серьезный шаг. Рим обычно оказывает снисхождение к царственным особам, даже к побежденным врагам. Ссылка, почетный плен – такова наша практика. Это произведет не лучшее впечатление на других наших союзников и клиентов на Востоке.

– Какой он царь, Антоний?! – почти выкрикивает Ирод, его обычное самообладание дает трещину. – Он преступник! Он поднял оружие против Рима и его союзника, то есть меня, законного царя, утвержденного Сенатом! Он заключил сделку с парфянами, нашими злейшими врагами! Он несет ответственность за гибель тысяч людей, за разорение страны! Если он останется жив, даже в самой дальней ссылке, его имя будет как искра в пороховой бочке. Моя власть, дарованная мне Римом, не будет прочной, пока дышит этот последний Хасмоней! Он должен умереть, и умереть позорной смертью, чтобы никто больше не осмелился пойти по его пути!

Антигон слушает это с горькой усмешкой.

– Боишься меня, идумейская собака? Даже в цепях я страшнее тебя с твоими римскими легионами! Народ Иудеи никогда не примет тебя! Моя кровь станет проклятием на твоем роду!


Лиэль невольно закрывает глаза.
– О, Всевышний… какая ненависть… Ирод не остановится ни перед чем, чтобы уничтожить последнего Хасмонея. Он прав в одном – пока Антигон жив, его положение действительно шатко.

Гай кивает, его лицо мрачно.

– Ирод абсолютно безжалостен в достижении своих целей. Для него Антигон – не просто поверженный враг, а символ всего старого порядка, который он должен уничтожить, чтобы построить свой. И он давит на Антония, зная его слабости и его заинтересованность в стабильной Иудее под контролем верного Риму правителя.

Антоний некоторое время молчит, взвешивая слова Ирода. Затем он медленно кивает.

– Ты прав, Ирод. В сложившихся обстоятельствах проявление обычной римской снисходительности может быть истолковано как слабость. Этот Антигон действительно принес много бед. Иудея нуждается в твердой руке и окончательном прекращении смуты. – Он обращается к центуриону стражи. – Уведите его. Приказ таков: сначала высечь розгами публично, как обычного разбойника, а затем – обезглавить. Пусть это послужит уроком всем, кто осмелится бросить вызов Риму и его друзьям.

Центурион козыряет.

– Будет исполнено, триумвир!

Солдаты грубо хватают Антигона и выволакивают из зала. Его проклятия и крики о мщении еще некоторое время доносятся из коридора, а затем стихают.

Лиэль прижимает руку ко рту, ее глаза расширены от ужаса.

– Розгами… а потом обезглавить… Как простого преступника! Последнего царя из рода Хасмонеев, потомка тех, кто вернул нам свободу… Какое страшное унижение! Какая беспощадная жестокость! Это… это конец целой эпохи.

Гай смотрит на опустевшее место, где только что стоял Антигон, его голос лишен эмоций.

– Да, Лиэль. Это конец династии Хасмонеев, правившей Иудеей более ста лет. Их слава и их ошибки – все ушло в прошлое с последним ударом топора палача. Ирод добился своего. Он не просто устранил соперника; он унизил и уничтожил саму идею Хасмонейского правления. Теперь на иудейском престоле окончательно утвердился Ирод I. Начинается новая эпоха в истории Иудеи – эпоха Ирода Великого.</text>
      <sha1>6wc62xhlzwevpsbc0htbpzwti3q1c77</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>260998</id>
      <parentid>260994</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T15:09:19Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>ыы</comment>
      <origin>260998</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="599325" sha1="ghjcov7cifkheo12bzhtzh2k38xju5g" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

– Итак, Цезарь вернулся в Рим с триумфом… вернее, с правом на триумф за свои успехи в Испании, – говорит Гай, наблюдая за сценами тайных переговоров в роскошных римских домах. – Но он столкнулся с дилеммой: по закону, полководец, ожидающий триумфа, должен был оставаться за пределами городских стен Рима (померия) со своей армией до дня триумфального шествия. Однако для выдвижения своей кандидатуры в консулы он должен был лично явиться в город и зарегистрироваться. Сенат, где преобладали его противники-оптиматы, отказался сделать для него исключение.

– И это поставило Цезаря перед выбором, – подхватывает Лиэль, – либо триумф и отказ от консульства в этом году, либо консульство, но без триумфа. Цезарь, как всегда, выбрал то, что сулило большую реальную власть и перспективы – консульство. Он отказался от триумфа и вошел в город, чтобы баллотироваться. Но он понимал, что в одиночку противостоять сенатской олигархии будет крайне сложно.

Мы видим, как Цезарь, используя все свое дипломатическое искусство и обаяние, проводит серию тайных встреч с двумя другими влиятельнейшими фигурами Рима того времени: Гнеем Помпеем Великим и Марком Лицинием Крассом.

– Помпей, – поясняет Гай, указывая на величественную фигуру полководца, – вернулся с Востока несколькими годами ранее, осыпанный славой победителя Митридата и пиратов. Он распустил свою армию, ожидая, что Сенат утвердит все его распоряжения на Востоке и наделит землей его ветеранов. Но сенаторы-оптиматы, опасаясь его чрезмерного влияния, всячески затягивали решение этих вопросов, унижая и раздражая &quot;Великого&quot;.

– А Красс, – Лиэль переводит взгляд на другого участника тайных переговоров, немолодого, но все еще энергичного человека с проницательным взглядом, – богатейший человек Рима, подавивший восстание Спартака. Он также имел свои счеты с Сенатом, который не оказывал ему должного уважения и препятствовал его политическим амбициям, особенно опасаясь его финансового могущества и связей со всадничеством. К тому же, между Помпеем и Крассом существовала давняя вражда и соперничество.

Цезарь встречается с каждым из них по отдельности, а затем организует их совместную встречу.

– Господа, – обращается Цезарь к Помпею и Крассу, когда они наконец собираются вместе в обстановке строжайшей секретности, – поодиночке нас легко могут раздавить эти напыщенные сенаторы, которые боятся любого, кто превосходит их умом, доблестью или влиянием. Они заблокировали твои, Гней Помпей, справедливые требования по утверждению восточных дел и наделению ветеранов землей. Они препятствуют твоим, Марк Красс, финансовым интересам и политическим устремлениям. И они сделают все, чтобы не допустить меня до консульства, а если я и буду избран, то свяжут мне руки.

– И что ты предлагаешь, Гай Юлий? – Помпей смотрит на Цезаря с недоверием, но и с интересом. – Союз между нами? Между мной и Крассом? Ты забыл о нашей… э-э… взаимной симпатии?

Красс криво усмехается, но молчит, ожидая развития событий.

– Я предлагаю не личную дружбу, а политический союз, – твердо отвечает Цезарь. – Объединение наших сил, нашего влияния, наших ресурсов. Если мы трое будем действовать сообща, ни одна сила в Риме не сможет нам противостоять. Я стану консулом и проведу законы, нужные тебе, Помпей, для твоих ветеранов и утверждения твоих распоряжений. Я обеспечу поддержку твоим, Красс, финансовым начинаниям и интересам всадничества. А вы, в свою очередь, поддержите меня и мои будущие планы. Вместе мы сможем контролировать Республику.

– Три головы у чудовища, – мрачно замечает Красс. – Но в твоих словах есть резон, Цезарь. Сенат действительно зарвался.

– Если мы договоримся, – Помпей задумчиво барабанит пальцами по столу, – то в Риме не будет принято ни одного решения, которое не было бы угодно нам троим.

После долгих и, вероятно, непростых переговоров, взаимных уступок и гарантий, три самых могущественных человека Рима заключают неформальное, тайное соглашение, вошедшее в историю как Первый Триумвират. Это не была официальная магистратура, а скорее частная договоренность о совместных политических действиях.

– Так в 60 году до н.э. родился Первый Триумвират, – комментирует Гай. – Союз Цезаря, Помпея и Красса. Цезарь принес в этот союз свой политический гений, популярность у народа и будущие консульские полномочия. Помпей – свою военную славу, огромный авторитет и преданных ветеранов. Красс – несметные богатства и влияние на финансовые круги и всадничество.

– Их цели были различны, но на данном этапе совпадали, – добавляет Лиэль. – Цезарь хотел консульства, а затем проконсульства в какой-нибудь важной провинции, где можно было бы снискать военную славу и собрать армию. Помпей – утверждения своих восточных распоряжений и наделения землей ветеранов. Красс – удовлетворения своих финансовых и политических амбиций, возможно, также мечтая о военном командовании, которое могло бы сравниться со славой Помпея. Этот союз, хоть и основанный на взаимном недоверии и личных интересах, на несколько лет определил всю политическую жизнь Рима.

Триумвиры пожимают друг другу руки. Их лица выражают удовлетворение от заключенной сделки. Тень их объединенной мощи нависает над Римом.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в бурлящий Рим следующего, 59 года до н.э. Благодаря поддержке своих могущественных союзников по Триумвирату, Помпея и Красса, Гай Юлий Цезарь одержал победу на консульских выборах. Его коллегой по консульству стал Марк Кальпурний Бибул, ставленник сенатской оппозиции, оптиматов, которые надеялись, что он сможет сдерживать радикализм Цезаря.

– Итак, Цезарь – консул! – говорит Гай, указывая на Форум, где новый консул уже развил кипучую деятельность. – То, к чему он так долго стремился, свершилось. Теперь у него есть реальная власть для проведения своих планов и выполнения обязательств перед Помпеем и Крассом.

– Но его коллега, Бибул, – это же ходячая обструкция! – замечает Лиэль. – Оптиматы явно рассчитывали, что он парализует все инициативы Цезаря, используя право вето или объявляя неблагоприятные предзнаменования (obnuntiatio), что могло остановить любую общественную деятельность.

Мы видим Цезаря, который, не обращая внимания на сопротивление Бибула, начинает действовать решительно и напористо. Первым делом он выносит на обсуждение аграрный закон – Lex Julia Agraria. Этот закон предусматривал наделение землей неимущих граждан и ветеранов Помпея за счет государственных земель в Италии, а также земель, которые предполагалось выкупить у частных владельцев.

– Мой первый закон, граждане Рима! – голос Цезаря гремит на Форуме, где он лично представляет законопроект народному собранию, обходя Сенат, который явно был настроен против. – Закон о земле! Наши доблестные ветераны, проливавшие кровь за Республику под командованием Гнея Помпея, заслужили награду! Наши неимущие граждане, лишенные средств к существованию, получат землю и смогут кормить свои семьи! Это справедливо! Это необходимо для блага Рима!

Толпа отвечает восторженными криками. Ветераны Помпея, специально приведенные в город, горячо поддерживают консула.

– Бибул и его сенатские приспешники пытаются этому помешать! – продолжает Цезарь, указывая на группу оптиматов, пытающихся сорвать голосование. – Они не хотят, чтобы народ получил землю! Они боятся усиления Помпея! Но мы не позволим им этого!

Происходят стычки. Сторонники Цезаря и Помпея силой оттесняют оппонентов. Бибул, пытавшийся протестовать и объявить дурные предзнаменования, был облит нечистотами и изгнан с Форума. После этого он заперся у себя дома до конца консульства, лишь время от времени рассылая эдикты о неблагоприятных знамениях, на которые Цезарь уже не обращал внимания.

– Какая наглость! Какое пренебрежение всеми традициями! – возмущается один из сенаторов-оптиматов, наблюдая за происходящим. – Он правит, как царь, опираясь на толпу и солдат! Бибул низведен до роли домашнего авгура!

– Год консульства Юлия и Цезаря, – язвительно замечает другой, намекая на полное бессилие Бибула.

– Аграрный закон был принят, – констатирует Гай. – Воля триумвиров восторжествовала. Помпей получил то, чего так долго добивался для своих ветеранов. А Цезарь продемонстрировал свою силу и завоевал еще большую популярность у народа.

– Но это было только начало, – добавляет Лиэль. – Цезарь провел еще целый ряд важных законов. Был утвержден закон об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке (Lex Julia de actis Cn. Pompei), что было вторым главным обязательством Цезаря перед &quot;Великим&quot;.

– И, конечно, он не забыл о Крассе, – говорит Гай. – Был принят закон, снижавший откупную сумму для публиканов (сборщиков налогов) в провинции Азия. Публиканы, в основном из сословия всадников, были тесно связаны с Крассом, и эта мера значительно укрепила его позиции и лояльность этого влиятельного слоя.

Цезарь также проводит закон о публикации отчетов о заседаниях Сената и народного собрания – Acta Senatus и Acta Diurna Populi Romani. Это были своего рода первые официальные газеты, информировавшие граждан о деятельности властей.

– Какая интересная мера! – восклицает Лиэль. – Повышение прозрачности власти, доступ граждан к информации. Это должно было понравиться народу.

– Несомненно, – соглашается Гай. – Хотя, конечно, содержание этих &quot;актов&quot; тщательно контролировалось. Но сам факт их появления был новаторским. Кроме того, Цезарь провел закон против вымогательства в провинциях (Lex Julia de repetundis), направленный на борьбу с коррупцией наместников. Это тоже была популярная мера, хотя сам Цезарь в будущем не всегда будет щепетилен в вопросах обогащения за счет провинциалов.

И, наконец, самый важный для самого Цезаря закон, принятый уже к концу его консульства при поддержке народного трибуна Ватиния, – Lex Vatinia de provincia Caesaris.

– А вот и главный приз для самого Цезаря! – Гай указывает на голосование по этому закону. – Закон Ватиния предоставлял Цезарю после окончания его консульского срока проконсульство на пять лет не в какой-нибудь захудалой провинции, а сразу в двух стратегически важных: Цизальпийской Галлии (Северная Италия, населенная галлами, но уже сильно романизированная и важная для контроля над альпийскими проходами) и Иллирике (область на Адриатическом побережье Балкан, важная для операций на Балканах и возможного продвижения на восток).

– И это еще не все! – добавляет Лиэль. – Вскоре после этого Сенат, опасаясь, что народное собрание, находящееся под влиянием Цезаря, предоставит ему еще более широкие полномочия или другие привлекательные провинции, решил действовать на опережение. Они сами добавили к его проконсульскому назначению еще одну провинцию – Нарбоннскую Галлию. Это была уже давно существующая римская провинция на юге современной Франции, граничившая с еще не завоеванными галльскими землями. Таким образом, Цезарь получал под свой контроль огромную территорию, которая служила бы ему плацдармом для дальнейшей экспансии.

– Пять лет! И три провинции, дающие ему огромную армию и возможность вести войны, снискать славу и богатство! – отмечает Лиэль. – Это была идеальная стартовая площадка для его будущих завоеваний и укрепления личной власти. Оптиматы были в ярости, но ничего не могли поделать. Триумвират действовал как единый механизм.

Консульство Цезаря подходит к концу. Он добился всего, чего хотел: провел нужные законы для своих союзников, укрепил свою популярность и обеспечил себе блестящее проконсульское назначение.

– Этот год, 59-й до н.э., – заключает Гай, – стал поворотным. Цезарь показал, что готов действовать решительно, не считаясь с сенатской оппозицией и традициями, опираясь на силу триумвирата и поддержку народа. Он заложил основы своего будущего могущества.

– А Республика сделала еще один шаг к своему закату, – добавляет Лиэль. – Власть все больше концентрировалась в руках нескольких сильных личностей, а традиционные институты теряли свое значение.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из бурлящего политическими интригами Рима на север, за Альпы. Год 58 до н.э. Гай Юлий Цезарь, завершив свое консульство, отправляется в назначенные ему провинции – Цизальпийскую Галлию, Иллирик и Нарбоннскую Галлию. Огромные территории, значительные военные силы под его командованием и пятилетний срок проконсульства (который позже будет продлен) – все это создает идеальные условия для реализации его далеко идущих планов.

– Консульство Цезаря в 59-м году было лишь прелюдией, – говорит Гай, глядя на карту Галлии, еще не полностью покоренной Римом. – Теперь начинается главный акт его восхождения – Галльские войны. Формально он должен был управлять уже существующими провинциями, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы ограничился этим. Он искал славы, добычи и, главное, преданной, закаленной в боях армии. И Галлия предоставила ему все это в избытке.

– Да, обширные, богатые, но раздробленные земли &quot;косматой&quot; Галлии, населенные многочисленными и воинственными племенами, стали для него настоящим Клондайком, – подхватывает Лиэль. – Он использовал любой предлог – миграцию гельветов, призывы о помощи от одних галльских племен против других, угрозу со стороны германцев – чтобы начать военные действия и постепенно расширять римское влияние.

На экране мелькают сцены: римские легионы в походных колоннах пересекают реки, строят лагеря, вступают в ожесточенные схватки с галльскими воинами, одетыми в яркие одежды и вооруженными длинными мечами и щитами. Видны осады галльских укрепленных поселений – оппидумов.

– Первой крупной кампанией стала война с гельветами в 58 году до н.э., – комментирует Гай. – Это могущественное кельтское племя, населявшее земли на плато между Рейном, Роной и горной цепью Юра (территории современной западной Швейцарии), решило по разным причинам, включая давление со стороны германских племен, массово переселиться в более плодородные и спокойные области западной Галлии. Их миграция, насчитывавшая, по словам Цезаря, около 300 тысяч человек, включая женщин и детей, создавала угрозу для римских союзников и стабильности в Нарбоннской Галлии. Цезарь использовал это как предлог для вмешательства.

– И разгромил их в нескольких кровопролитных сражениях, наиболее известное из которых – битва при Бибракте, – добавляет Лиэль. – Он не только остановил миграцию, но и заставил большую часть выживших гельветов вернуться на свои опустевшие земли, чтобы они не остались незащищенными перед германской угрозой с востока. Это была демонстрация силы и решимости.

– Затем, в том же 58 году до н.э., он вмешался в конфликт между галльскими племенами эдуев, союзников Рима, и секванов, которые призвали на помощь германского вождя Ариовиста, – продолжает Гай. – Цезарь вступил в переговоры с Ариовистом, но они закончились ничем. Тогда он дал германцам бой, предположительно, у современного Безансона, и нанес им сокрушительное поражение, изгнав их за Рейн. Это значительно укрепило его авторитет среди галлов и продемонстрировало, что Рим готов защищать своих союзников.

Год 57 до н.э. Кампания против белгов – коалиции воинственных племен на севере Галлии.

– Белги считались самыми храбрыми из галлов, – говорит Лиэль, указывая на сцену ожесточенной битвы на реке Сабис (Самбре). – Они собрали огромное войско, чтобы противостоять Цезарю. Битва на Сабисе была одной из самых тяжелых для римлян. В какой-то момент положение легионов было критическим, и сам Цезарь, схватив щит у одного из солдат, бросился в гущу боя, воодушевляя своих воинов.

– Его личное мужество и своевременное прибытие подкреплений решили исход сражения, – добавляет Гай. – Белги были разбиты. Постепенно, одно за другим, их племена покорялись Риму.

Следующие годы – это череда непрерывных кампаний по всей Галлии. Покорение приморских племен веннетов, обладавших сильным флотом, экспедиции за Рейн против германцев. Галлия шаг за шагом попадала под римский контроль.

– Что двигало Цезарем в этих войнах? – задумчиво произносит Лиэль. – Конечно, стремление к славе, к триумфу, который он так и не получил за Испанию. Но не только это.

– Безусловно, добыча! – восклицает Гай. – Галлия была богата золотом, серебром, рабами. За годы войны Цезарь и его офицеры баснословно обогатились. Огромные суммы шли в Рим, подкупая политиков и ублажая народ. Он смог не только расплатиться со своими колоссальными долгами, но и приобрести еще большее влияние.

– И, конечно, армия, – добавляет Лиэль. – За эти годы он создал невероятно боеспособную, преданную лично ему армию. Легионеры, прошедшие с ним через огонь и воду, видевшие его мужество и щедрость (он удваивал им жалованье, делился добычей), были готовы идти за ним куда угодно. Эта армия стала его главным политическим аргументом.

– Его популярность в Риме, благодаря &quot;Запискам о Галльской войне&quot;, которые он регулярно отправлял в Сенат и публиковал, также росла невероятными темпами, – говорит Гай. – Он представлял себя как защитника Республики, расширяющего ее пределы и несущего цивилизацию варварам. Хотя на деле это было жестокое завоевание, сопровождавшееся массовыми убийствами, продажей в рабство целых племен и разрушением городов.

Год 52 до н.э. Общее восстание галлов под предводительством харизматичного вождя арвернов Верцингеторига. Это был самый опасный момент для Цезаря за все время Галльских войн.

– Верцингеториг сумел объединить множество галльских племен, осознавших, что поодиночке им не выстоять против Рима, – рассказывает Лиэль, и на экране появляются сцены осады Аварика и решающей битвы при Алезии. – Он использовал тактику &quot;выжженной земли&quot;, пытался лишить римлян продовольствия.

– Осада Алезии стала кульминацией войны, – Гай указывает на грандиозные двойные осадные линии, построенные Цезарем вокруг города, где укрылся Верцингеториг, и против подходившей на помощь галльской армии. – Это был шедевр военной инженерии и тактики. Цезарь, оказавшись между двух огней, сумел разгромить и осажденных, и тех, кто пришел им на помощь.

Верцингеториг, видя безнадежность положения, сдается Цезарю, чтобы спасти своих людей от голодной смерти. Он выходит из Алезии и бросает свое оружие к ногам римского проконсула.

– С падением Алезии и пленением Верцингеторига организованное сопротивление галлов было сломлено, – заключает Гай. – Хотя отдельные очаги сопротивления еще вспыхивали в течение нескольких лет, к 51 году до н.э. Галлия была фактически покорена и превращена в римскую провинцию.

– Цезарь добился всего, чего хотел, – говорит Лиэль. – Несметные богатства, непререкаемый авторитет, огромная, закаленная и фанатично преданная ему армия. Он стал самой могущественной фигурой в Риме.

Экран машины времени, после демонстрации масштабных сражений в Галлии, переносит Гая и Лиэль к берегам пролива, который римляне называли Океаном, а мы знаем как Ла-Манш. Годы 55 и 54 до н.э. Цезарь, укрепив свое положение в Галлии, обращает свой взор на таинственный и малоизвестный римлянам остров – Британию.

– После покорения основной части Галлии и отражения германской угрозы, неуемная энергия Цезаря и его жажда новых свершений толкают его на еще более дерзкое предприятие – экспедицию в Британию, – говорит Гай, указывая на флот римских кораблей, готовящихся к отплытию от побережья Галлии.

– Официальным предлогом для вторжения была помощь, которую некоторые британские племена якобы оказывали галлам в их борьбе против Рима, – добавляет Лиэль. – Но истинные мотивы Цезаря, скорее всего, были сложнее: стремление к славе первооткрывателя и завоевателя новых земель, поиск добычи (ходили слухи о богатствах Британии, особенно о жемчуге), а также желание продемонстрировать римскую мощь и запугать как британцев, так и оставшихся непокоренными галлов.

Первая экспедиция, 55 год до н.э. Мы видим, как римские легионы с трудом высаживаются на британском побережье, вероятно, в районе современного Кента, под градом копий и камней от встречающих их британских воинов, облаченных в шкуры и раскрашенных боевой раскраской. Их боевые колесницы производят устрашающее впечатление на римлян.

– Первая высадка была скорее разведкой боем, – комментирует Гай. – Цезарь привел с собой всего два легиона. Высадка оказалась чрезвычайно трудной. Британцы храбро сражались на берегу, а римские корабли из-за мелководья не могли подойти близко. Говорят, положение спас аквилифер (знаменосец) X легиона, который с орлом в руках первым прыгнул в воду, увлекая за собой остальных солдат.

– Даже высадившись, римляне столкнулись с упорным сопротивлением и незнакомой тактикой ведения боя, особенно с использованием боевых колесниц, – добавляет Лиэль.

– К тому же, их флот, стоявший на якоре у побережья, сильно пострадал от внезапного шторма. Цезарь заключил поспешный мир с несколькими местными племенами, взял заложников и, не добившись значительных успехов, вернулся в Галлию до наступления зимы. Эта экспедиция была больше демонстрацией, чем завоеванием.

Вторая экспедиция, 54 год до н.э. На этот раз Цезарь подготовился гораздо основательнее. Он собрал значительно больший флот – около 800 кораблей – и армию из пяти легионов и конницы.

– Вторая попытка была куда масштабнее, – говорит Гай, и на экране появляются армады римских судов, пересекающих пролив. – На этот раз высадка прошла более гладко, британцы, напуганные численностью римлян, отступили вглубь острова.

– Цезарь продвинулся вглубь Британии, форсировал Темзу, столкнулся с объединенными силами британских племен под предводительством вождя Кассивелауна, – продолжает Лиэль. – Произошло несколько сражений, в которых римская дисциплина и тактика взяли верх над храбростью британцев. Кассивелаун был вынужден просить мира.

– Цезарь наложил на британцев дань (которую они, вероятно, никогда полностью не выплачивали), взял заложников и запретил Кассивелауну нападать на дружественные Риму племена, – добавляет Гай. – Но и на этот раз он не оставил в Британии гарнизонов и не создал постоянной провинции. Вскоре он снова вернулся в Галлию, где назревали новые волнения.

– Так зачем же были эти британские походы, если они не привели к немедленному завоеванию? – задумчиво спрашивает Лиэль.

– О, политический эффект в Риме был огромен! – восклицает Гай. – Цезарь первым из римлян переправился с армией через &quot;Океан&quot; на этот туманный, почти мифический остров! Сами названия – Британия, Океан – будоражили воображение римлян. Его &quot;Записки&quot; об этих походах читались на Форуме и вызывали восторг. Это была невероятная реклама для него как для полководца и первооткрывателя. Он расширил известные границы мира (orbis terrarum) для римлян.

– То есть, это была скорее имиджевая акция, демонстрация римской мощи и личной отваги Цезаря? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да, – подтверждает Гай. – Хотя нельзя отрицать и стратегический аспект – он показал британцам, что римские орлы могут достичь и их земель, и это, возможно, на какое-то время уменьшило их поддержку галльскому сопротивлению. Но главное – это слава, это престиж, это укрепление его позиций в Риме. И, конечно, бесценный опыт для его армии в проведении десантных операций и боевых действий в незнакомых условиях. Походы Цезаря остались в истории как дерзкая разведка и демонстрация безграничных возможностей Рима и его амбициозного проконсула.

Римские легионы грузятся на корабли, покидая берега Британии. Туман снова скрывает остров, который еще надолго останется за пределами римского владычества, но уже ощутил на себе тяжелую поступь ее легионов.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из туманной Британии и лесов Галлии на восток, к границам Римской республики с могущественным Парфянским царством. Год 53 до н.э. Пока Цезарь добывал славу и богатство в Галлии, а Помпей пытался укрепить свое положение в Риме, третий участник триумвирата, Марк Лициний Красс, также жаждал военных лавров, способных сравниться с достижениями его коллег-соперников.

– Первый Триумвират, этот негласный союз трех титанов, с самого начала был конструкцией хрупкой, основанной на взаимной выгоде и необходимости, а не на искренней дружбе, – говорит Гай, глядя на карту Востока, где разворачиваются новые драматические события. – И одна из его опор вот-вот рухнет.

– Ты говоришь о Крассе, – кивает Лиэль. – После их совместного с Помпеем консульства в 55 году до н.э. (их второго совместного консульства, продлившего полномочия Цезаря в Галлии), Красс получил в управление на пять лет провинцию Сирия. И он видел в этом шанс осуществить свою давнюю мечту – поход на Восток, против Парфии.

Мы видим Красса, уже немолодого, но все еще полного амбиций, собирающего огромную армию в Сирии. Его легионы готовятся к вторжению в Парфянское царство, занимавшее территории современного Ирана и Ирака.

– Красс был баснословно богат, но ему не хватало военной славы, сопоставимой со славой Помпея или растущей популярностью Цезаря, – поясняет Гай. – Победа над Спартаком, хоть и важная, не считалась в Риме столь же почетной, как победа над внешним врагом, да еще и над таким могущественным, как Парфия. Он мечтал о триумфе, о несметных сокровищах Востока, о том, чтобы его имя встало в один ряд с именами Александра Македонского и Помпея.

– Но этот поход с самого начала был авантюрой, – добавляет Лиэль с тревогой. – Парфяне были грозным противником, их тяжелая кавалерия – катафракты – и конные лучники наводили ужас на врагов. Красс, не имевший достаточного опыта ведения войны в таких условиях и, по слухам, пренебрегший советами опытных военачальников, включая армянского царя Артавазда II, который предлагал ему идти через Армению, выбрал прямой, но опасный путь через безводные месопотамские степи.

На экране – изнурительный марш римских легионов по выжженной солнцем пустыне. Солдаты страдают от жажды и зноя. Затем – битва при Каррах. Римская пехота, построенная в плотное каре, окружена и расстреливается тучами парфянских стрел. Атаки тяжелой парфянской кавалерии прорывают римские ряды.

– Битва при Каррах в 53 году до н.э. стала одной из самых страшных катастроф в римской военной истории, – голос Гая звучит мрачно. – Семь легионов, около 40 тысяч римских солдат, были практически полностью уничтожены или захвачены в плен парфянским полководцем Суреной. Сын Красса, Публий, героически погиб в бою, пытаясь прорвать окружение.

– А сам Марк Красс… – Лиэль с трудом смотрит на экран, где показывают остатки разбитой римской армии, пытающиеся отступить. – После поражения он был предательски заманен парфянами на переговоры и убит. Парфяне, зная о его ненасытной жажде золота, залили ему в горло расплавленное золото. Жестокая и символичная смерть.

Известие о гибели Красса и разгроме его армии достигает Рима. Город в шоке и трауре.

– Смерть Красса имела далеко идущие последствия, – констатирует Гай. – Во-первых, это была огромная военная и моральная потеря для Рима. Угроза со стороны Парфии на восточных границах стала еще более реальной. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для нашей истории, – гибель Красса разрушила хрупкое равновесие Первого Триумвирата.

– Именно, – соглашается Лиэль. – Красс, со своим богатством и влиянием, играл роль своего рода буфера, связующего звена между двумя другими гигантами – Цезарем и Помпеем. Пока он был жив, их соперничество сдерживалось необходимостью поддерживать союз. Теперь же, когда одна из &quot;голов&quot; этого трехглавого чудовища была отсечена, двое оставшихся – Цезарь, чья слава и могущество росли с каждым днем благодаря победам в Галлии, и Помпей, все с большей тревогой наблюдавший за успехами своего бывшего союзника и все больше сближавшийся с сенатской оппозицией, – остались один на один.

– К тому же, незадолго до этого, в 54 году до н.э., умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея, – напоминает Гай. – Ее смерть еще больше ослабила личные связи между двумя полководцами. Триумвират, по сути, перестал существовать.

– Начинался медленный, но неуклонный дрейф к новому витку гражданской войны, – подводит итог Лиэль.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль на юг, к плодородным берегам Нила. Перед ними предстает Египет – древнее царство, последнее крупное эллинистическое государство, еще сохраняющее блеск былого величия, но уже попавшее в цепкие объятия Рима.

– Египет Птолемеев, – начинает Гай, пока на экране сменяются виды величественной Александрии, ее знаменитого Фароса, кипящей жизни порта и роскошных дворцов, – к середине I века до нашей эры уже давно не был той независимой державой, какой он был при первых преемниках Александра Великого. Его цари все больше зависели от воли Рима.

– Да, Рим смотрел на Египет как на важнейший источник зерна, без которого Вечный город не мог бы прокормить свое растущее население, – подхватывает Лиэль. – И, конечно, как на источник несметных богатств. Птолемеи, чтобы удержаться на шатком троне, раздираемом династическими распрями, щедро платили римским политикам и полководцам, искали их покровительства.

– Вмешательство Рима во внутренние дела Египта стало обычным делом, – продолжает Гай. – Римляне поддерживали одних претендентов против других, выступали арбитрами в спорах, по сути, превратив Египет в свой протекторат. Формально независимое царство на деле все сильнее опутывалось римскими сетями. И любое значительное событие в Риме немедленно отзывалось эхом на берегах Нила, и наоборот.

Экран машины времени фокусируется на бурлящей Александрии 58 года до н.э. Воздух пропитан зноем, запахом благовоний и... явным недовольством. Толпы народа заполнили широкие проспекты, ведущие к царскому дворцу.

– Что происходит, Гай? – Лиэль с тревогой смотрит на разгоряченные лица александрийцев. – Какая ярость в их глазах!

– Это гнев народа, Лиэль, – поясняет Гай. – Птолемей XII Авлет, или как его прозвали за спиной &quot;Флейтист&quot; за его увлечение музыкой в ущерб государственным делам, довел Египет до ручки. Его подобострастие перед Римом, огромные налоги и пренебрежение традициями переполнили чашу терпения.

Во дворце, в роскошных, но теперь тревожных покоях, Птолемей XII, мужчина средних лет с бегающими глазами, выслушивает донесения своих советников.

– Они требуют моего отречения! – голос царя дрожит. – Называют меня марионеткой Рима! Проклятые александрийцы, вечно они бунтуют!

– Мой царь, толпа неуправляема, – с тревогой говорит один из придворных. – Стража едва сдерживает их. Говорят, они уже провозгласили твою дочь Беренику и сестру и жену Клеопатру Трифену правительницами!

– Беренику! Мою дочь! – Птолемей вскакивает. – Она всегда была слишком амбициозна! Что ж, если Египет не ценит своего законного фараона, я найду тех, кто оценит! Рим! Я поеду в Рим! Помпей меня поддержит, я осыпал его дарами!

Вскоре, под покровом ночи, Птолемей XII тайно покидает Александрию, спасая свою жизнь и надеясь на помощь могущественных римских покровителей.

– Он бежит, – констатирует Лиэль, когда небольшое судно с изгнанным царем отчаливает от берега. – А власть переходит к Беренике IV. Интересно, как она справится?

– Недолго ей править в спокойствии, – замечает Гай. – Авлет не из тех, кто легко сдается, особенно когда на кону трон и богатства Египта. А у Рима, как мы знаем, свои давние интересы в этой плодородной земле.

Экран переносится в Рим. Прошел год с изгнания Авлета, 57 год до н.э. Бывший фараон, лишенный былого блеска, но не утративший хитрости, обивает пороги домов влиятельных сенаторов. Мы видим его в скромном жилище, которое ему предоставил его главный покровитель – Гней Помпей Великий.

– Мой благородный Помпей, – Авлет почтительно склоняется перед римским полководцем, чей дом полон трофеев и символов власти. – Только на тебя моя надежда. Сенат медлит, мои враги в Александрии укрепляют свою власть. Я готов на все, чтобы вернуть себе трон моих предков! Золото Египта будет щедро вознаграждать моих друзей!

Помпей, с видом государственного мужа, внимательно слушает.

– Царь Птолемей, ты знаешь, я всегда был другом Египта и твоего дома, – говорит он взвешенно. – Сенат Рима не забывает своих союзников. Но ситуация сложная. Многие сенаторы опасаются прямого вмешательства. Твоя дочь Береника пользуется некоторой популярностью.

– Популярностью, купленной моими же деньгами! – в сердцах восклицает Авлет. – Они разграбили мою казну! А я... я готов заплатить любую цену. Шесть тысяч талантов я уже обещал, если Рим вернет мне корону! Гай Юлий Цезарь, когда был консулом в пятьдесят девятом, уже помог мне получить титул &quot;друга и союзника римского народа&quot;. Неужели теперь Рим оставит меня?

– Лиэль, обрати внимание на эту деталь, – тихо говорит Гай. – Еще в 59 году до н.э., до своего изгнания, Авлет, благодаря огромным взяткам, которые, по слухам, разделили Цезарь и Помпей, добился от Сената официального признания. Это был важный козырь в его руках.

Лиэль кивает.

– То есть, формально он все еще &quot;друг и союзник&quot;, несмотря на изгнание. И это дает ему право просить о помощи. А взятки, похоже, были главным аргументом в римской политике того времени.

Помпей кладет руку на плечо Авлету.

– Не отчаивайся, царь. Я использую все свое влияние. Мы найдем способ. Римские легионы знают дорогу в Египет. Вопрос лишь в цене и подходящем моменте. Авл Габиний, мой человек, сейчас проконсул в Сирии. Возможно, именно через него мы сможем действовать.

Глава 8: Возвращение Фараона – Меч Рима и Кровь Египта

Экран машины времени показывает 55 год до н.э. Сирийская граница. Римские легионы под командованием проконсула Авла Габиния готовятся к походу. Среди офицеров выделяется молодой, энергичный командир конницы – Марк Антоний.

– Габиний, ты уверен, что Сенат одобрит это? – спрашивает один из легатов, глядя на марширующие колонны. – Вмешиваться в египетские дела без прямого указания... это рискованно.

Авл Габиний, человек Помпея, лишь усмехается.

– Указания от Помпея и золото Авлета – вот мои главные одобрения, легат. Птолемей Авлет должен вернуться на свой трон. Это в интересах Рима... и в моих личных интересах. А молодой Антоний во главе кавалерии обеспечит нам быструю победу. Он рвется в бой!

– Антоний уже тогда проявлял свою отвагу и полководческие таланты, – замечает Лиэль. – Этот египетский поход станет для него хорошей школой и, возможно, первой встречей с землей, которая позже сыграет роковую роль в его судьбе.

Римские легионы вторгаются в Египет. Войска Береники IV, плохо обученные и не имеющие опыта сражений с римлянами, быстро терпят поражение. Александрия вновь открывает ворота, но на этот раз – перед возвращающимся Птолемеем XII и его римскими &quot;освободителями&quot;.

В царском дворце, вновь занятом Авлетом, разворачивается сцена жестокой расправы.

– Дочь моя, Береника, – Птолемей XII смотрит на плененную девушку с холодной яростью. – Ты посмела пойти против своего отца и законного фараона. Ты заплатишь за это предательство!

– Я правила Египтом, пока ты унижался в Риме, отец! – гордо отвечает Береника. – Народ был на моей стороне!

– Народ?! – Авлет смеется жутким смехом. – Народ будет на стороне того, у кого сила! А сила сейчас у меня и у Рима! Стража, увести ее! И всех ее приспешников – казнить! Пусть Александрия запомнит, что бывает с теми, кто бросает вызов Птолемеям!

– Жестокое возвращение, – качает головой Лиэль, когда экран показывает сцены казней в Александрии. – Он не простил никого.

– Он обеспечил себе трон ценой римской интервенции и крови своих подданных, включая собственную дочь, – подводит итог Гай. – И этот &quot;долг&quot; перед Римом, и особенно перед Помпеем, который через Габиния организовал его реставрацию, теперь будет висеть над Египтом. 

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в 51 год до н.э. В то время как в Риме нарастает напряжение между Цезарем и Помпеем, а Галлия почти покорена, в Египте, последнем крупном эллинистическом царстве, продолжают происходить важные династические изменения, которые вскоре окажут значительное влияние на судьбу Рима. Птолемей XII Авлет, отец Клеопатры, недавно умер.

Мы видим сцену во дворце в Александрии. Зачитывается завещание покойного фараона.

– ...и да будет воля моя, чтобы царство Египетское перешло к моей старшей дочери Клеопатре и моему старшему сыну Птолемею, – монотонно читает жрец. – И да правят они совместно, как муж и жена, во благо Египта и согласно древним традициям… И да будет римский народ (Populus Romanus) исполнителем и гарантом сей моей последней воли, дабы обеспечить мир и преемственность в царстве моем, дружественном Риму.

– Клеопатре на момент восшествия на престол было всего около восемнадцати лет, а ее брату-соправителю Птолемею XIII – и того меньше, лет десять-одиннадцать, – рассказывает Лиэль, и на экране появляется изображение молодой женщины с властным взглядом и узнаваемым профилем. – Клеопатра VII. Естественно, такая юная пара не могла править самостоятельно. Реальная власть оказалась в руках придворной камарильи – евнуха Потина, наставника царя Теодота Хиосского и полководца Ахилла.

– И эти придворные интриганы, – замечает Гай, – явно не собирались делиться властью с молодой, амбициозной и, как оказалось, очень умной царицей. Они стремились править от имени юного Птолемея XIII, оттеснив Клеопатру от дел.

На экране Клеопатра, несмотря на свой юный возраст, демонстрирует незаурядный ум, образование (она, в отличие от многих Птолемеев, знала египетский язык, а также множество других языков) и сильный характер. Она пытается утвердить свою единоличную власть, что неизбежно приводит к конфликту с могущественными придворными.

– Царь Птолемей еще слишком юн, чтобы вникать во все тонкости управления, Потин, – твердо говорит Клеопатра всесильному евнуху. – Я, как старшая соправительница, возьму на себя бремя государственных решений.

– Ваше величество, – льстиво, но с едва скрываемой угрозой отвечает Потин, – мудрость не всегда приходит с годами. Царь Птолемей имеет своих верных советников, которые помогут ему нести это бремя. Ваша задача, царица, украшать двор и рожать наследников.

– Клеопатра с самого начала показала, что не намерена быть марионеткой, – говорит Лиэль. – Она стремилась править самостоятельно, опираясь на поддержку народа и, возможно, ища союзников за пределами Египта. Это не могло понравиться тем, кто привык вертеть делами при дворе.

– Ее попытки укрепить свою власть и отстранить от влияния Потина и его клику привели к тому, что уже через несколько лет, примерно к 48 году до н.э., она была фактически отстранена от власти и изгнана из Александрии, – добавляет Гай. – Ее брат Птолемей XIII был провозглашен единоличным правителем, а точнее, марионеткой в руках придворных.

Мы видим Клеопатру в изгнании, в Сирии, где она, не пав духом, начинает собирать наемную армию, чтобы силой вернуть себе трон.

– Они думают, что избавились от меня? – с гневом и решимостью говорит Клеопатра своим немногочисленным верным сподвижникам. – Они недооценили дочь Авлета! Я верну себе Египет, чего бы мне это ни стоило!

– Но Клеопатра не из тех, кто легко сдается, – с восхищением отмечает Лиэль. – Она не смирилась с поражением и начала готовиться к реваншу. Ее изгнание и борьба за власть совпали по времени с началом гражданской войны в Риме между Цезарем и Помпеем. Судьбы Рима и Египта вновь готовы были тесно переплестись.

– Интересно, как перекликаются судьбы и завещания, не правда ли? – задумчиво произносит Гай. – Мы не так давно наблюдали, как завещание Саломеи Александры в Иудее, передавшее власть ей, а не напрямую сыновьям, привело к миру, пусть и временному, благодаря ее мудрой политике примирения с фарисеями. А здесь, в Египте, завещание Птолемея Авлета о совместном правлении Клеопатры и ее юного брата, по сути, сразу же заложило основу для конфликта, так как реальная власть оказалась у придворной клики, не желавшей сильной царицы.

– Да, и если смотреть немного вперед, – подхватывает Лиэль, – то и знаменитое завещание Цезаря, которое сделает Октавиана его главным наследником, тоже станет отправной точкой для нового витка ожесточенной борьбы за власть в Риме. Получается, завещания великих правителей, призванные обеспечить стабильность и преемственность, очень часто становятся катализаторами смут и войн.

– Пожалуй, потому, – размышляет Гай, – что они затрагивают самые глубокие амбиции и интересы множества влиятельных людей. В Иудее компромисс Саломеи сработал на время, потому что она смогла опереться на мощную внутреннюю силу – фарисеев, и внешняя угроза еще не была столь явной. В Египте же Клеопатра столкнулась с уже сложившейся придворной олигархией, а Рим уже дышал в затылок, готовый вмешаться. А завещание Цезаря… оно и вовсе перекроит всю политическую карту Рима, потому что речь пойдет о наследовании власти над всей Республикой, или тем, что от нее останется. Каждое завещание – это отражение своей эпохи и конкретных обстоятельств. Но борьба за наследство сильных мира сего – это вечный сюжет. 

Экран машины времени, оставив на время бурлящий интригами Египет, вновь возвращает Гая и Лиэль в Рим. Год 54 до н.э. Цезарь все еще ведет свои победоносные кампании в Галлии, его слава растет, а богатства, стекающиеся в его руки, позволяют ему не только финансировать армию и подкупать политиков, но и задумываться о более масштабных проектах, способных увековечить его имя в самом сердце Республики.

– Пока Цезарь завоевывает Галлию, его влияние в Риме, несмотря на физическое отсутствие, только усиливается, – говорит Гай, указывая на оживленные улицы города, где уже ощущается дыхание новых времен. – И он начинает использовать свои огромные галльские трофеи не только для политических игр, но и для того, чтобы оставить свой след в облике Вечного Города.

– Да, и одним из самых амбициозных его проектов стало начало строительства нового Форума, который позже назовут Форумом Цезаря (Forum Iulium), – подхватывает Лиэль. – Старый Римский Форум, сердце политической, религиозной и общественной жизни, к середине I века до н.э. уже не справлялся со своими функциями. Город вырос, население увеличилось, а площадь Форума оставалась прежней. Он был переполнен, застроен хаотично, и для проведения крупных собраний или судебных процессов просто не хватало места.

Мы видим, как на участке земли, примыкающем к северо-восточной стороне старого Форума, у подножия Капитолийского холма, начинаются масштабные работы. Рабочие сносят старые здания, расчищают территорию. Цезарь, хоть и находится в Галлии, через своих доверенных лиц – Цицерона (который в этот период был с ним в хороших отношениях) и Оппия – руководит покупкой земли и началом строительства.

– Цезарь задумал не просто расширить старый Форум, а создать совершенно новый, великолепный комплекс, который должен был затмить все существующее, – поясняет Гай. 

– Это был не только практический шаг, но и мощнейший пропагандистский жест. Новый форум должен был стать символом его могущества, его щедрости по отношению к римскому народу и его связи с божественными предками.

– Он выкупил для этого огромный и очень дорогой участок земли, – добавляет Лиэль. – Говорят, только на покупку земли ушло около 60 миллионов сестерциев, а по некоторым оценкам – и все 100 миллионов! Это были колоссальные деньги даже для Рима. Но Цезарь, благодаря галльской добыче, мог себе это позволить.

– В центре нового форума, – Гай указывает на чертежи, которые рассматривают архитекторы, – планировалось возвести величественный храм в честь Венеры-Прародительницы (Venus Genetrix), мифической прародительницы рода Юлиев. Это было прямое указание на его божественное происхождение и особый статус.

– А перед храмом должна была стоять конная статуя самого Цезаря, – продолжает Лиэль. – Причем, по некоторым сведениям, его конь изображался с почти человеческими передними ногами, что символизировало его власть над миром. Вокруг форума должны были располагаться портики с колоннадами, лавки, возможно, базилика для судебных заседаний. Это должен был быть не просто рынок, а новый административный и культурный центр.

Строительные работы идут полным ходом. Слышен стук молотков, скрип подъемных механизмов, крики рабочих.

– Начало строительства Форума Цезаря в 54 году до н.э. – это знаковое событие, – говорит Гай. – Оно показывает, что Цезарь уже тогда мыслил категориями не простого политика или полководца, а человека, оставляющего неизгладимый след в истории и облике Рима. 

– Этот проект, – добавляет Лиэль, – также демонстрировал его умение использовать богатство для укрепления своего имиджа и популярности. Он давал работу тысячам людей, он обещал городу новое, великолепное общественное пространство. Это было частью его стратегии по завоеванию сердец римлян.

Камера машины времени показывает масштаб начинающейся стройки на фоне древних зданий старого Форума. Это был смелый вызов прошлому и заявка на будущее, где имя Цезаря будет вписано золотыми буквами в историю Рима.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в напряженную атмосферу Рима и северной Италии конца 50 года до н.э. – начала 49 года до н.э. Завершились Галльские войны, принеся Гаю Юлию Цезарю триумф, закаленную армию, безграничную преданность легионеров, невероятную славу и несметные богатства. Однако его успехи вызывали все большую тревогу в Риме, особенно у его политических противников в Сенате и у бывшего союзника – Гнея Помпея Магна.

– Десять лет Галльских войн завершились оглушительным триумфом Гая Юлия Цезаря, – начинает Гай, глядя на развернутую перед ними карту, где огромные пространства Галлии уже помечены как подконтрольные Риму. – Галлия покорена, его армия, закаленная в бесчисленных сражениях, не знает себе равных, а слава и несметные богатства, добытые в походах, сделали его самым популярным и, возможно, самым могущественным полководцем Рима. 

Античные источники, такие как Плутарх, сообщают о миллионах погибших и обращенных в рабство галлов, хотя современные историки склонны считать эти цифры несколько преувеличенными, скорее отражающими масштаб событий, чем точную статистику.

– Но именно это растущее влияние и вызвало страх в Риме, – подхватывает Лиэль. – Триумвират Цезаря, Помпея и Красса распался со смертью Красса в 53-м и Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, в 54-м. Помпей, оставаясь вблизи Рима, на фоне уличного хаоса, кульминацией которого стало убийство Клодия и сожжение Курии в 52 году, сумел позиционировать себя как гарант порядка. Сенат, в панике, избрал его консулом без коллеги, дав ему почти диктаторские полномочия.

– Он действительно навел порядок, проведя жесткие законы, – говорит Гай. – Но это лишь усилило его личную власть и сблизило с оптиматами, которые видели в Цезаре главную угрозу. Помпей, некогда союзник Цезаря, теперь становился его ключевым противником, хотя и сами оптиматы не до конца ему доверяли.

– Срок проконсульских полномочий Цезаря в Галлии истекал, – Гай указывает на экран, где идут политические дебаты. – Он хотел баллотироваться в консулы in absentia, не распуская армию, чтобы избежать судебных преследований по возвращении в Рим как частное лицо. Консульская неприкосновенность была ему жизненно необходима.

– Но Сенат, под влиянием Катона Младшего и Помпея, требовал, чтобы он сложил полномочия и распустил легионы, – добавляет Лиэль. – Для Цезаря это было равносильно политической смерти.

На экране – встревоженный Рим. Сенаторы в курии, народ на Форуме.

– Ситуация накалялась, – продолжает Гай. – Сенат издал senatus consultum ultimum, фактически объявляя Цезаря врагом государства и предоставляя Помпею высшие полномочия для «защиты республики». Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, пытавшиеся защитить Цезаря, были изгнаны из Сената и бежали к нему в лагерь.

– Это изгнание трибунов, – отмечает Лиэль, – стало для Цезаря формальным поводом заявить, что он действует в защиту Республики от произвола олигархии.

– Слухи о возможном марше Цезаря вызывали панику среди сенаторов, но надежду у плебса, – Гай указывает на сцены сборов в столице. – Помпей готовился к противостоянию, уверенный в поддержке Сената и силе своих легионов.

– В Риме слухи о возможном марше Цезаря на юг вызывали настоящую панику среди сенаторов, – Гай указывает на сцены спешных сборов в столице. – Но среди простого народа, помнившего щедрость Цезаря и видевшего в нем защитника от произвола аристократии, эти слухи, наоборот, порождали надежду. Помпей, некогда равный Цезарю по славе и влиянию, теперь видел в нем смертельную угрозу своему первенству и готовился к вооруженному противостоянию, будучи уверенным в поддержке Сената и значительной части италийской знати, а также в силе своих легионов, разбросанных по провинциям.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося наблюдателей на северный берег Рубикона. Холодная ночь с 10 на 11 января 49 года до нашей эры.

– Какая бурная река сегодня, Луций! – произносит молодой легионер, кутаясь в плащ и глядя на темные, вспененные воды. – Обычно тихая, а сейчас прямо ревет, словно дикий зверь. Дожди постарались.

– И не только дожди, Марк, – отвечает ему более старый, закаленный в походах товарищ, его голос низок и спокоен, – чует река, какое дело затевается. Говорят, перейти ее с войском без воли Сената – это все равно что подписать себе смертный приговор. Государственная измена.

– Молчи! – обрывает его центурион, сурово сдвинув брови. – Наш полководец, Гай Юлий, знает, что делает. За ним мы прошли всю Галлию, и здесь он не ошибется. А костры пусть горят ярче, чтобы видно было наши орлы!

– Он ведь понимал, Гай, – голос Лиэль, невидимой для солдат, едва заметно дрожит. – Понимал, что этот шаг – война. Не просто стычка, а полномасштабная гражданская война, которая захлестнет Италию и изменит Рим навсегда.

– Но и подчиниться ультиматуму Сената для него означало неминуемый крах, Лиэль, – Гай, его взгляд прикован к высокой фигуре в боевом облачении, стоящей чуть поодаль у самой воды, кивает. – Его враги в Риме только и ждали повода, малейшей слабости, чтобы уничтожить его – сначала политически, а потом, не сомневаюсь, и физически. У него не было другого выбора, кроме как пойти ва-банк.

Цезарь стоит неподвижно, его обычно непроницаемое лицо сейчас отражает бурю эмоций. Рядом с ним – верные легаты, их взгляды полны тревожного ожидания и безграничной преданности. Молчат и солдаты XIII легиона, ветераны Галльских войн, их доспехи и оружие тускло отсвечивают в неверном свете костров.

Один из легатов, Гай Скрибоний Курион, подходит ближе к Цезарю.

– Гай Юлий, легион ждет твоего слова. Мы готовы ко всему. Но… ты уверен? Это Рубикон. За ним – Италия. И война.

Цезарь медленно поворачивает голову, его взгляд устремлен на бурлящую воду.

– Война, Курион? А что оставили мне мои «друзья» в Сенате? Выбор между позором и войной? Они хотят видеть меня униженным, лишенным всего, за что мы сражались. Чтобы я, проконсул Галлии, сложил оружие и предстал перед их судом, как преступник?

– Они боятся тебя, Цезарь. Твоей славы, твоей армии, любви народа, – тихо говорит другой легат, Марк Антоний, недавно прибывший из Рима. – Помпей и его приспешники не успокоятся, пока не увидят тебя низвергнутым.

Внезапно, неподалеку от группы военачальников, у самой кромки воды, возникает какое-то движение.

– Смотрите! Что это? – восклицает один из солдат, указывая на неясную фигуру.

Все вглядываются. Из речной дымки вырисовывается человек необычайно высокого роста и дивной красоты, он сидит у берега и играет на свирели. Несколько трубачей из легиона, заинтригованные, подходят ближе. Внезапно незнакомец выхватывает у одного из них буцину – длинную изогнутую военную трубу, – срывается с места, бросается к реке и, издав на трубе оглушительный, воинственный клич, перебегает на другой берег и исчезает.

– Боги подают нам знак! – громко произносит авгур, сопровождавший Цезаря. – Это явное предзнаменование! Путь открыт!

Цезарь смотрит ему вслед, и его лицо, до этого омраченное сомнением, озаряется.

– Жребий брошен! Alea iacta est! – его голос, чистый и властный, разносится над рекой, над застывшими в ожидании рядами легионеров.

Он делает первый шаг на скрипучий деревянный мост.

– За мной, XIII легион! – командует он, и его голос эхом отзывается в сердцах солдат.

– За Цезарем! За нашим вождем! – ревет многоголосая толпа, и легионеры, как один, устремляются за своим полководцем. Грохот калиг по доскам моста, лязг оружия и доспехов сливаются в единый грозный гул. Эти люди, делившие с Цезарем все тяготы и триумфы галльских походов, без колебаний пересекают священную границу. Река Рубикон остается позади. Обратного пути нет.

– Вот и все, – шепчет Лиэль, глядя, как последние ряды легионеров скрываются в предрассветной мгле на южном берегу. – Республика, какой она была, только что перестала существовать. Один человек, один легион – и вызов брошен всей официальной власти Рима.

– И он будет действовать с присущей ему молниеносной быстротой, – добавляет Гай. – Цезарь прекрасно понимал: его единственный шанс – застать Помпея и сенаторов врасплох. Не дать им времени собрать силы, разбросанные по провинциям.

Рубикон медленно скрывается из вида на экране машины времени, оставаясь молчаливым свидетелем принятого решения. Впереди – Италия, Рим и новая, еще более жестокая гражданская война, которая определит будущее античного мира.

Экран мерцает, и изображение Рубикона сменяется стремительной панорамой. Легионеры Цезаря, уже не один XIII, а несколько присоединившихся к нему легионов, движутся по дорогам Италии с поразительной скоростью. Города Цизальпийской Галлии, а затем и самой Италии, один за другим открывают ворота, часто без единого выстрела.

– Гляди, Децим, еще один город сдался без боя! – молодой легионер, едва успевая за быстрым шагом колонны, толкает локтем своего товарища. – Арминий, Ареций, Игувий... Они словно встречают нас как освободителей, а не захватчиков!

– Не как освободителей, Гай, а как силу, которой нечего противопоставить, – усмехается Децим, опытный воин. – Говорят, сам Помпей Великий с сенаторами удирает из Рима так, что только пятки сверкают! Где же его хваленая армия? Где те два легиона, что он &quot;одолжил&quot; у Цезаря и обещал вернуть по первому требованию?

В походном шатре Цезаря, быстро разбитом на окраине очередного покорившегося города, кипит работа. Сам Гай Юлий, склонившись над картой, отдает четкие, быстрые приказы.

– Курион, твой отряд немедленно выступает на Корфиний! Там Домиций Агенобарб пытается собрать силы. Не дать ему! Скорость – наше главное оружие! – Цезарь поднимает голову, его глаза сверкают. – Антоний, ты с пятью когортами занимаешь Ареций. Обеспечьте порядок и немедленно доложите о настроениях. Мы не должны дать им опомниться.

– Поразительно, – шепчет Лиэль, ее взгляд прикован к стремительно меняющимся точкам на карте, которые отмечает Цезарь. – Он движется с невероятной быстротой. Он не дает им ни единого шанса на организацию обороны. Города просто не успевают понять, что происходит.

– Это его стиль, – отзывается Гай. – Внезапность и быстрота. Он понимает, что Помпей располагает значительными силами, но они разбросаны. Пока их соберут, Цезарь уже будет у ворот Рима. Он играет на опережение, на психологическом эффекте.

Сцена меняется. Теперь это Рим, погруженный в смятение. Сенаторы в панике мечутся по курии, их лица бледны, голоса срываются на крик.

– Он перешел Рубикон! Уже взял несколько городов! – кричит один из сенаторов, размахивая пергаментом с донесением. – Это немыслимо! Это государственная измена!

– Где Помпей? Что говорит Гней Помпей? – вопрошает другой, хватаясь за голову. – Он же уверял нас, что стоит ему только топнуть ногой, как из земли вырастут легионы!

Появляется сам Помпей. Его лицо мрачно, но он пытается сохранять самообладание.

– Господа сенаторы, ситуация серьезная, но не безнадежная. Цезарь действует дерзко и быстро, это правда. Но у нас нет достаточных сил здесь, в Италии, чтобы немедленно дать ему отпор.

– Так что же, бежать?! – выкрикивает кто-то из толпы. – Оставить Рим на милость этому выскочке?!

– Это не бегство, сенатор, это стратегическое отступление! – голос Помпея крепнет. – Мы отправимся на Восток, в Грецию. Там наши основные силы, там наши ресурсы. Мы соберем армию, способную сокрушить Цезаря, и вернемся, чтобы восстановить закон и порядок. У кого есть мужество и верность Республике, пусть следует за мной!

Слышится гул одобрения, но и растерянные, испуганные возгласы. Начинается спешная, хаотичная эвакуация. Сенаторы, их семьи, казна – все грузится на корабли в Брундизии.

– Они бегут, – констатирует Гай, наблюдая за сценой в порту. – Помпей уступает Италию без боя, рассчитывая выиграть время и собрать силы. Он недооценивает скорость и решимость Цезаря.

– А Цезарь, тем временем, практически без крови занимает один город за другим, – добавляет Лиэль. – Это шествие, а не завоевание. Он демонстрирует не только военную мощь, но и политическую прозорливость, объявляя о милосердии к сдавшимся, привлекая на свою сторону даже бывших противников.

Камера вновь фокусируется на Цезаре. Он получает донесение о бегстве Помпея.

– Так, значит, Помпей решил уступить мне Италию, – задумчиво произносит он, глядя на карту. – Что ж, тем хуже для него. Мы не будем терять времени на осаду Брундизия. Пусть плывет. Мы сначала укрепимся здесь, а затем… затем мы найдем его, где бы он ни был.

На экране видно, как последние корабли с Помпеем и верными ему сенаторами отплывают на Восток.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, который Цезарь занял без боя после бегства Помпея и большинства сенаторов. Город, еще недавно охваченный паникой, теперь настороженно притих, ожидая, как поведет себя победитель.

– Цезарь вошел в Рим, но его положение все еще шаткое с точки зрения закона, – комментирует Гай. – Он действует как полководец, захвативший столицу, но ему нужна формальная легитимация.

– И как он ее добивается? – спрашивает Лиэль. – Сенат в большинстве своем разбежался.

Мы видим Цезаря, который собирает оставшихся в Риме сенаторов. Их немного, и многие напуганы, но Цезарь обращается к ним не с угрозами, а с призывом к сотрудничеству.

– Сенаторы, я пришел не как враг Рима, а как его защитник от произвола немногих, – звучит голос Цезаря в опустевшей курии. – Я не стремлюсь к тирании. Моя цель – восстановить законность и порядок, обеспечить права римских граждан. Но для этого мне нужны полномочия.

– Хитро, – замечает Лиэль. – Он позиционирует себя как спасителя Республики. – Чтобы провести консульские выборы на следующий, 48-й год, Цезарь избирается (или, скорее, назначается оставшимися сенаторами под давлением обстоятельств) диктатором.

На экране мы видим эту процедуру.

– Dictator rei gerundae causa, – поясняет Гай. – Диктатор для ведения дел. Это была древняя чрезвычайная магистратура, но Цезарь использует ее очень ограниченно по времени.

– Всего одиннадцать дней он пробыл диктатором в этот раз, – уточняет Лиэль, сверяясь с данными на своем планшете. – Ровно столько, чтобы организовать и провести выборы консулов. И, разумеется, одним из консулов избирают его самого.

– Совершенно верно, – кивает Гай. – На 48 год до н.э. Гай Юлий Цезарь становится законно избранным консулом Римской республики. Его коллегой по консульству назначают Публия Сервилия Исаврика, лояльного ему человека. Теперь, отправляясь на Восток, в Грецию, для решающей схватки с Помпеем, Цезарь действует уже не просто как проконсул, нарушивший волю Сената, а как высшее должностное лицо государства, облеченное консульским империем.

– Это принципиально меняет его формальный статус, – заключает Лиэль. – Теперь он говорит от имени Римской республики и ее законной власти.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Легитимность, даже в условиях гражданской войны, имела огромное значение. И Цезарь, как никто другой, это понимал. А теперь, заручившись консульскими полномочиями и обезопасив Испанию, он готов к решающему этапу борьбы.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть, однако, не стала концом этой истории, – замечает Гай, когда изображение бездыханного тела Помпея на египетском берегу медленно гаснет.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть не принесла мира, – замечает Гай. – Цезарь, прибыв в Египет и увидев голову своего бывшего зятя и врага, говорят, прослезился. Он не одобрял такого вероломства. Но это уже другая история. Битва при Фарсале решила исход войны, но не ее окончание.


Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося Гая и Лиэль вслед за Цезарем. Прошло всего несколько дней после убийства Помпея. Римский флот бросает якорь в гавани Александрии. Цезарь, сопровождаемый небольшим отрядом, сходит на берег. Он здесь не как завоеватель, а как римский консул, следующий за своим врагом.

Мы видим Цезаря, входящего в царский дворец. Его встречают с показным почтением, но в воздухе висит напряжение. Евнух Потин, всесильный временщик при юном Птолемее XIII, выступает вперед с раболепной улыбкой.

– Великий Гай Юлий Цезарь, Рим и Египет приветствуют тебя! – голос Потина источает приторную сладость. – Царь Птолемей счастлив видеть в своих стенах столь прославленного гостя. И в знак нашей преданности и дружбы, мы приготовили для тебя дар… дар, который, мы надеемся, положит конец твоим трудам и этой печальной войне.

Слуги вносят нечто, прикрытое тканью, на серебряном подносе. Потин с театральным жестом сдергивает покрывало. На подносе – отрубленная голова Помпея Великого, забальзамированная и узнаваемая.

– Вот, Цезарь! Голова твоего врага! – с плохо скрываемым торжеством объявляет Потин. – Египет избавил тебя от него!

Лицо Цезаря каменеет. Вместо ожидаемой радости на нем отражается отвращение и гнев. Он отвернулся и даже прослезился, увидев столь печальный конец своего бывшего зятя и некогда союзника, а ныне главного противника.

– Это… это не тот дар, которого я ожидал, Потин, – голос Цезаря тих, но в нем звучит ледяная ярость. – Рим не воюет с мертвыми. И Рим не прощает вероломства послов. Помпей был римским гражданином, консулом, полководцем. Его судьбу должен был решить Рим, а не египетские царедворцы, запятнавшие себя убийством гостя!

– Потин явно просчитался, – шепчет Лиэль. – Он думал заслужить расположение Цезаря, а вместо этого вызвал его гнев и презрение.

– Цезарь был слишком тонким политиком, чтобы одобрить такое варварство, – добавляет Гай. – Кроме того, убийство Помпея лишило его возможности проявить милосердие к поверженному врагу, что укрепило бы его собственный авторитет и облегчило бы примирение в Риме. Теперь же он оказался втянут в египетские дрязги еще глубже, чем, возможно, предполагал изначально.

Цезарь, быстро овладев собой и сохраняя внешнее спокойствие, принимает решение, которое определит ход дальнейших событий. Он объявляет о своем намерении остаться в Александрии. Официальные причины – необходимость урегулировать значительные финансовые долги покойного Птолемея Авлета перед Римом (и лично перед некоторыми римлянами, включая Цезаря) и, что более важно, разобраться в запутанном династическом споре между юным Птолемеем XIII и его изгнанной старшей сестрой Клеопатрой.

– И здесь Цезарь находит блестящее юридическое обоснование для своего вмешательства, – замечает Лиэль. – Завещание Птолемея Авлета!

– Именно, – подтверждает Гай. – Покойный царь, умирая в 51 году до н.э., не только назначил своих детей, Клеопатру и Птолемея XIII, соправителями, но и, что крайне важно, в своем завещании указал римский народ в качестве исполнителя (экзекутора) своей воли. Он хотел, чтобы Рим гарантировал соблюдение его распоряжений и мир в Египте.

– А одна из копий этого завещания, – добавляет Лиэль, – была передана на хранение Помпею, как другу и покровителю Авлета. Ведь в неспокойные времена Рима оригинал, предназначенный для государственного казначейства, мог быть утерян или недоступен.

– И эта копия попала в руки Цезаря, – подхватывает Гай. – Она была найдена среди личных вещей Помпея после битвы при Фарсале, когда был захвачен его лагерь. Цезарь теперь имел на руках документ, который мог публично огласить.

На экране мы видим Цезаря, обращающегося к собравшимся придворным Птолемея XIII. Он держит в руках свиток пергамента. Его голос тверд и не допускает возражений.

– Я, как консул Римской республики, представитель римского народа, названного исполнителем последней воли покойного царя Птолемея Авлета, – Цезарь выразительно смотрит на свиток, – и как друг вашего отца, считаю своим долгом обеспечить точное исполнение его завещания. Вот оно, перед вами! Обе стороны в этом династическом споре должны предстать передо мной, чтобы я мог выслушать их доводы и принять справедливое решение, которое обеспечит мир и стабильность в Египте. Царица Клеопатра должна быть немедленно вызвана в Александрию и допущена ко мне.

Это заявление производит эффект разорвавшейся бомбы. В стане Потина, Ахилла и других придворных, оттеснивших Клеопатру от власти, воцаряется смятение. Они совершенно не ожидали, что Цезарь так решительно и активно вмешается во внутренние дела Египта и, тем более, потребует возвращения их главной соперницы, которую они считали надежно устраненной.

– Он намерен остаться здесь надолго, – с тревогой шепчет полководец Ахилл евнуху Потину, когда они отходят в сторону. – И он хочет вернуть эту змею Клеопатру! Мы не можем этого допустить! Если она получит поддержку Цезаря, нам конец!

– Успокойся, Ахилл, – криво усмехается Потин, хотя в его глазах тоже сквозит беспокойство. – Как она попадет во дворец? Все подходы к Александрии и сам дворец контролируются нашими верными людьми и твоими солдатами. Она не проскользнет незамеченной. Мы найдем способ убедить Цезаря в ее недостойности.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает здание Курии Гостилии в Риме. Конец 48 года до н.э. Хотя Цезарь все еще находится в Египте, разбираясь со сложной ситуацией после убийства Помпея и втягиваясь в династическую борьбу Птолемеев, вести о его сокрушительной победе при Фарсале уже достигли Вечного города и произвели оглушительное впечатление. В Сенате царит оживление, смешанное с затаенной тревогой и лихорадочным ожиданием.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – с трибуны вещает Публий Сервилий Ватия Исаврик, один из консулов этого года, известный своей лояльностью Цезарю. Его голос звучит громко и уверенно. – Вести с Востока не оставляют никаких сомнений! Наш Гай Юлий Цезарь при Фарсале одержал блистательную победу, сокрушив мятежные легионы Гнея Помпея! Республика спасена от угрозы власти немногих, стремившихся подчинить ее своим амбициям!

По залу прокатывается одобрительный гул. Лица многих сенаторов выражают облегчение, другие стараются выглядеть как можно более преданными победителю.

– Однако, отцы-сенаторы, – продолжает консул, – война еще не окончена. Остатки вражеских сил все еще разбросаны по провинциям, и требуется твердая рука, чтобы окончательно искоренить смуту. Сам Цезарь, как вы знаете, сейчас находится в Египте, утверждая там римское влияние и интересы Республики. В это решающее время Риму нужен лидер, облеченный всей полнотой власти, способный быстро и эффективно принимать решения, восстанавливать порядок и залечивать раны, нанесенные гражданской распрей!

– Он подводит к чему-то очень конкретному, – шепчет Лиэль, внимательно наблюдая за оратором.

– Посему, – консул делает эффектную паузу, – я предлагаю, во имя спасения и блага государства, облечь Гая Юлия Цезаря, нашего доблестного полководца и спасителя, властью диктатора сроком на один полный год, начиная с момента его возвращения в Италию или с того дня, как он сочтет нужным принять эти полномочия!

Предложение вызывает новую волну возгласов. Большинство – одобрительные, но слышны и отдельные, более сдержанные голоса.

– Диктатура на целый год! – Лиэль изумленно смотрит на Гая. – Но он ведь уже был диктатором в прошлом году, хоть и недолго! Теперь целый год, и он даже не в Риме!

– Один из сенаторов, известный своей приверженностью старым республиканским традициям, осторожно поднимается.

– Уважаемый консул, отцы-сенаторы, – начинает он, его голос звучит неуверенно. – Годовая диктатура… это значительный срок. Традиция нашей Республики предписывает более короткие периоды для таких чрезвычайных полномочий, дабы не искушать природу человеческую чрезмерной властью. Не создаем ли мы этим прецедент, который…

Его тут же перебивает другой сенатор, молодой и пылкий сторонник Цезаря:

– Традиции, почтенный Луций? О каких традициях вы говорите, когда сама Республика была на краю гибели из-за безрассудства тех, кто поставил свои личные амбиции выше блага Рима? Гай Юлий Цезарь не словом, а делом, своей кровью и кровью своих верных легионеров, доказал свою преданность государству! Год – это минимальный срок, чтобы он мог завершить начатое, покарать оставшихся врагов и вернуть нам долгожданный мир и процветание! Да что там год, вся вечность была бы недостаточной, чтобы отблагодарить его!

Громкие аплодисменты и крики &quot;Верно! Правильно!&quot; заглушают дальнейшие возражения. Консул удовлетворенно кивает.

– Предложение ставится на голосование! Кто за то, чтобы наделить Гая Юлия Цезаря полномочиями диктатора сроком на один год?

Лес рук поднимается вверх. Лишь немногие сенаторы воздерживаются или голосуют против, но их голоса тонут в общем хоре одобрения.

– Решение принято почти единогласно! – торжественно объявляет консул. – Слава Цезарю! Слава Риму!

– Да, его полномочия растут с каждой победой, – тихо отмечает Гай, когда изображение сенаторов, поздравляющих друг друга, застывает на экране. – Теперь он уже не просто временный диктатор для проведения выборов, как в прошлом году. Годовая диктатура, да еще и назначенная заочно, – это совершенно другой уровень. Это дает ему гораздо больше возможностей для укрепления своей власти и начала тех преобразований, которые он, несомненно, уже задумал. Он получает карт-бланш на управление государством.

– И это еще до его триумфального возвращения, – задумчиво произносит Лиэль. – Они словно спешат вручить ему всю власть, пока он еще далеко. Интересно, чего они боятся больше: его отсутствия или его присутствия?

Экран машины времени показывает темную ночь в Александрии. Небольшая рыбацкая лодка под покровом темноты скользит по водам гавани, приближаясь к той части царского дворца, где расположился Цезарь со своими легионерами.

– Она знала, что Потин и Ахилл сделают все, чтобы не допустить ее встречи с Цезарем, – комментирует Лиэль. – Обычным путем во дворец ей было не попасть. Нужен был неординарный ход.

На борту лодки – верный слуга Клеопатры, сицилиец по имени Аполлодор. И нечто длинное, завернутое в грубый ковер для постельных принадлежностей.

– Осторожнее, Аполлодор! – раздается приглушенный женский голос из свертка. – Не урони достояние Египта в нильскую грязь!

– Не беспокойтесь, ваше величество, – шепчет Аполлодор, перекидывая тяжелую ношу через плечо. – Я доставлю вас прямо к ногам Цезаря, как мы и договорились. Главное – пройти мимо стражи.

Сцена переносится в личные покои Цезаря во дворце. Римский полководец, которому уже за пятьдесят, но все еще полный энергии, разбирает донесения при свете масляных ламп. Входит Аполлодор, неся свой необычный груз.

– Что это, сицилиец? – Цезарь удивленно поднимает бровь. – Ночью ко мне можно вносить только самое необходимое. Или самые ценные дары.

– Это самый ценный дар, который только может предложить Египет, о, великий Цезарь, – с поклоном отвечает Аполлодор. – Дар от царицы Клеопатры.

Он осторожно кладет ковер на пол и начинает его разворачивать. Из складок ковра, словно экзотический цветок, появляется молодая женщина. Это Клеопатра. Ей чуть больше двадцати, она невысокого роста, но ее глаза горят умом, энергией и невероятной притягательностью. Она одета просто, но с царским достоинством.

– Гай Юлий Цезарь, – голос Клеопатры звучит мелодично, но твердо. – Я, законная царица Египта, пришла к тебе, чтобы просить справедливости и защиты от тех, кто незаконно отнял у меня трон.

Цезарь, пораженный такой дерзостью и необычным появлением, на мгновение теряет дар речи. Затем на его губах появляется улыбка – смесь удивления, восхищения и заинтересованности.

– Царица Клеопатра… Я слышал о твоей красоте и уме, но действительность превосходит все слухи. Твой способ явиться ко мне достоин и того, и другого. Подойди, не бойся. Расскажи мне свою историю.

– Вот так, одним смелым и театральным жестом, Клеопатра обошла всех своих врагов и оказалась лицом к лицу с самым могущественным человеком в мире на тот момент, – восхищенно говорит Лиэль. – Она знала, на что идет. Это был ее единственный шанс.

– И этот шанс она использовала сполна, – добавляет Гай. – Цезарь был очарован. Не только ее красотой, но и ее умом, образованностью, политической хваткой и невероятной харизмой. Он увидел в ней не просто просительницу, а потенциально ценного союзника на Востоке. И, конечно, привлекательную женщину.

В последующие дни и недели Цезарь и Клеопатра проводят много времени вместе. Он выслушивает ее версию событий, ее планы по управлению Египтом. Она, в свою очередь, очаровывает его своим интеллектом, знанием языков, она говорила на многих языках без переводчика, включая египетский, что было редкостью для Птолемеев, и амбициями. Между ними быстро вспыхивает страстный роман.

– Это был не просто роман, – подчеркивает Лиэль. – Это был и политический союз. Клеопатра нуждалась в Цезаре, чтобы вернуть себе трон. Цезарь нуждался в лояльном и сильном правителе в Египте, который бы обеспечивал поставки зерна и стабильность в регионе. Их личные чувства и политические интересы совпали.

Решение Цезаря поддержать Клеопатру и его попытки восстановить ее на троне в качестве соправительницы (а фактически – главной правительницы) рядом с ее братом Птолемеем XIII вызывают ярость у придворной клики. Потин и Ахилл понимают, что их власть под угрозой.

– Он выбрал ее! – в бешенстве кричит Ахилл Потину. – Этот римлянин хочет отдать Египет в руки этой выскочки! Мы должны действовать, пока не поздно! Мои солдаты готовы!

– Ты прав, Ахилл, – мрачно соглашается Потин. – Птолемей должен быть единственным царем. А Цезарь и его римляне должны убраться из Египта… или остаться здесь навсегда, на дне Нила!

Начинается так называемая Александрийская война (осень 48 г. до н.э. – зима/весна 47 г. до н.э.). Ахилл во главе египетской армии, насчитывающей около 20 000 человек, осаждает Цезаря и его немногочисленные силы (около 4000 легионеров) в царском квартале Александрии. Положение Цезаря становится критическим.

На экране мы видим ожесточенные уличные бои в Александрии. Римляне, несмотря на численное меньшинство, благодаря опыту и дисциплине, яростно сражаются.

– Цезарь оказался в ловушке, – говорит Гай, наблюдая за ходом боев. – Он явно недооценил силы египтян и решимость Потина и Ахилла. Ему пришлось проявить все свое полководческое искусство, чтобы выстоять.

В ходе одного из сражений, когда египтяне попытались захватить корабли Цезаря в гавани, римляне подожгли свои корабли, чтобы не допустить их захвата врагом, но огонь перекинулся на египетский флот и прибрежные постройки.

– Смотри, Гай! Огонь перекинулся на прибрежные постройки! – восклицает Лиэль, указывая на экран. – Кажется, горит что-то очень большое у порта!

– Да, это один из самых трагических моментов Александрийской войны, – с сожалением говорит Гай. – Пожар, начавшийся в доках, перекинулся на город. К сожалению, пострадала знаменитая Александрийская библиотека.

На экране видно, как пламя охватывает величественные здания. Клубы черного дыма поднимаются к небу.

– Какая утрата для человечества! – скорбно произносит Лиэль. – Столько знаний, столько бесценных свитков погибло!

– Сгорели только склады с книгами, – говорит Гай. – Однако и это была невосполнимой потерей. Цезарь в своих &quot;Записках о Гражданской войне&quot; упоминает о необходимости сжечь корабли, но о пожаре в Библиотеке умалчивает. Возможно, он не считал это важным на фоне военных действий, или не хотел брать на себя ответственность за такую потерю. Александрийская библиотека продолжала существовать в относительно спокойной обстановке еще около двух столетий.

Осада продолжается несколько месяцев. Цезарь посылает за подкреплениями. Клеопатра все это время находится рядом с ним, разделяя опасности и, несомненно, оказывая ему моральную поддержку и делясь своими знаниями о местных условиях. Ее брат, Птолемей XIII, находится в руках Цезаря как заложник, но позже его отпускают к египетской армии в надежде, что это приведет к миру, но он лишь возглавляет борьбу против римлян.

– Война была ожесточенной, – комментирует Гай. – Цезарю пришлось нелегко. Но он держался, ожидая подкреплений. Судьба Египта, Клеопатры и самого Цезаря висела на волоске.

Изображение застывает на сцене одного из ночных боев, освещенного пламенем пожаров, отражающихся в водах Нила. Впереди – решающие сражения Александрийской войны.

Осада царского квартала продолжается несколько долгих, изнурительных месяцев. Цезарь посылает гонцов во все стороны с призывом о помощи. Клеопатра все это время находится рядом с ним, ее присутствие – не только политический актив, но и источник информации о местных реалиях и, несомненно, моральная поддержка для римского полководца. Ее юный брат, Птолемей XIII, содержится Цезарем как заложник, но позже, в тщетной надежде на примирение, его отпускают к египетской армии. Однако он лишь возглавляет борьбу против римлян с новой силой.

– Война была невероятно ожесточенной, – комментирует Гай, когда на экране сменяются сцены уличных боев, вылазок и морских стычек. – Римляне были на грани. Но Цезарь не сдавался, он ждал подкреплений. Судьба Египта, судьба Клеопатры и его собственная судьба висели на волоске.

Изображение на экране машины времени смещается, показывая теперь Иудею. В роскошном, но скромном по сравнению с александрийскими дворцами, кабинете мы видим Антипатра Идумеянина. Это человек средних лет, с проницательным взглядом и энергичными движениями. Рядом с ним – первосвященник Гиркан II, фигура более представительная, но лишенная той внутренней силы, которая исходит от Антипатра.

– Дошли вести из Египта, отец, – входит молодой человек, это Фазаил, старший сын Антипатра. – Помпей разбит при Фарсале и убит в Египте. Цезарь теперь там, и, похоже, у него серьезные неприятности с местными.

Антипатр на мгновение задумывается.

– Помпей... Он был нашим покровителем, но времена меняются, – медленно произносит он. – Цезарь – это восходящая звезда, и он победитель. Гиркан, друг мой, похоже, пришло время пересмотреть наши союзы.

– Ты думаешь, стоит поддержать Цезаря? – спрашивает Гиркан II, его голос неуверен. – Это рискованно. Он осажден в Александрии.

– Победителей не судят, а помогают им, когда они в нужде, – твердо отвечает Антипатр. – Цезарь не забудет помощи. Иудея должна быть на стороне силы. Я соберу отряд. Мы выступим на помощь Цезарю. И это будет помощь не только войсками, но и влиянием на еврейскую общину Александрии, которая весьма многочисленна.

– Это мудрое решение, отец, – говорит другой юноша, входящий в комнату. Это Ирод, младший сын Антипатра, его глаза горят честолюбием. – Цезарь оценит такую верность.

– Антипатр был прагматиком, – комментирует Гай. – Он понимал, что после Фарсала власть Помпея рухнула. Он быстро сориентировался и сделал ставку на Цезаря, несмотря на то, что тот оказался в трудном положении в Александрии.

Экран вновь возвращается к осажденной Александрии. Положение Цезаря становится все более отчаянным. И тут приходит долгожданная весть.

– Полководец! Прибыли подкрепления! – вбегает запыхавшийся легионер в штаб Цезаря. – Армия Митридата Пергамского уже у Пелусия! И с ним значительный иудейский контингент под командованием Антипатра!

На лице Цезаря впервые за долгое время появляется улыбка.

– Наконец-то! Антипатр! Я знал, что на него можно положиться! – он оборачивается к Клеопатре, стоящей рядом. – Твоя судьба, царица, и судьба Египта скоро решится. Мы выступаем навстречу нашим союзникам!

– Антипатр Идумеянин оказал Цезарю неоценимую услугу, – говорит Лиэль. – Его войска, особенно опытные иудейские воины, прибыли в самый критический момент. Кроме того, он использовал свое влияние, чтобы склонить еврейское население Пелусия и других районов Дельты на сторону Цезаря, что облегчило продвижение союзной армии.

Экран машины времени ярко вспыхивает, и Гай с Лиэль видят дымящиеся берега Нила. Только что отгремели последние раскаты решающего сражения Александрийской войны.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на поле битвы. – Объединенные силы Цезаря и Митридата Пергамского, не без помощи отрядов Антипатра, только что наголову разбили армию Птолемея XIII. Кажется, юный царь пытался бежать… вон там, у реки… да, он утонул! Его надежды и надежды его сторонников поглощены Нилом.

На возвышении, откуда открывается вид на усеянное телами павших египтян и брошенным оружием поле, стоит Цезарь. Рядом с ним – Клеопатра, с трудом скрывающая свое торжество.

– Победа! – ликующий голос Цезаря разносится над полем. – Египет наш! Клеопатра, отныне ты будешь править этой землей под покровительством Рима!

– Какая решимость! – шепчет Лиэль, глядя на пару победителей. – Он не теряет времени даром.

– И не забывает тех, кто помог ему в трудный час, – добавляет Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Эта победа во многом стала возможной благодаря своевременной и решительной поддержке Антипатра.  Цезарь сейчас, несомненно, щедро вознаградит прозорливого идумеянина. Видишь, Гиркан II… его утверждают в сане первосвященника и этнарха.

– Значит, Гиркан сохраняет свою символическую и религиозную власть, – замечает Лиэль. – Это, конечно, важно для народа Иудеи.

– Безусловно, – соглашается Гай. – Но его реальное политическое влияние, похоже, будет сильно ограничено. Римский контроль никуда не денется, да и сам Антипатр теперь рядом, и не просто так.

– Ты думаешь, Антипатр получит больше реальной власти? – спрашивает Лиэль.

– Смотри сама, – Гай кивает на экран. – Цезарь назначает Антипатра эпитропом – фактически, прокуратором всей Иудеи. Это значит, что именно он будет контролировать все административные и военные дела. Он становится главным посредником между римлянами и местным населением. Его власть здесь куда более практическая и политическая, чем у Гиркана.

– Понятно, – кивает Лиэль. – А сыновья Антипатра? Вон тот молодой, Ирод, такой энергичный на вид.

– Да, и они не забыты, – подтверждает Гай. – Фазаилу, старшему, достается Иерусалим, а Ироду – беспокойная Галилея. Какие важные назначения происходят прямо на наших глазах!

Изображение на экране застывает, показывая Цезаря и Клеопатру на фоне ликующих римских легионеров и союзных войск. Дым пожарищ еще не до конца рассеялся над Александрией, но Александрийская война окончена.

– Цезарь не только вышел из этой заварушки победителем, – говорит Гай, – но и значительно укрепил свое положение на всем Востоке.

– А Клеопатра, благодаря ему, становится полновластной царицей Египта, – подхватывает Лиэль. – Поистине, невероятный поворот событий для нее!

– Да, – соглашается Гай, – а для Иудеи вмешательство Антипатра в эту далекую египетскую смуту, как мы видим, имеет огромное значение прямо сейчас.

Экран машины времени вновь оживает, перенося Гая и Лиэль в Рим 46 года до н.э. Город гудит в предвкушении невиданных зрелищ – Цезарь только что вернулся с триумфом из Африки, одержав сокрушительную победу при Тапсе над последними крупными силами помпеянцев. Улицы украшаются, строятся временные трибуны, ремесленники спешно заканчивают декорации для предстоящих четырех триумфов. Но прежде чем начнутся эти грандиозные празднества, должно произойти еще одно важное политическое событие, закрепляющее его власть.

Мы в Курии Гостилии. Зал переполнен сенаторами. Многие из них – новые назначенцы Цезаря, другие – помилованные им бывшие противники, теперь старающиеся демонстрировать исключительную лояльность. Сам Цезарь, еще не сменивший дорожное облачение полководца на сенаторскую тогу, присутствует здесь, занимая почетное место. Его лицо спокойно, но взгляд острый и внимательный.

Поднимается один из консулов этого года, верный цезарианец. Его голос зычен и наполнен подобострастным восторгом.

– Досточтимые отцы-сенаторы! Рим ликует! И не только Рим, но и вся Италия, все провинции, утомленные долгой и кровопролитной гражданской войной, вздыхают с облегчением! Великий Гай Юлий Цезарь вернулся к нам, увенчанный лаврами новой, окончательной победы! При Тапсе он сокрушил последних врагов Республики, тех, кто слепо следовал за призраками прошлого и ввергал государство в пучину бедствий!

По залу прокатывается волна аплодисментов. Цезарь сдержанно кивает.

– Его гений полководца, его несгибаемая воля и его безграничное милосердие к побежденным, – продолжает консул, жестикулируя, – спасли Республику от распада! Он даровал нам мир! Он даровал нам стабильность! Но работа по восстановлению государства еще не завершена. Необходимо залечить раны, нанесенные войной, провести жизненно важные реформы, укрепить основы нашего общества! Для этого нужна твердая, уверенная рука, направляющая корабль Республики сквозь все бури!

Он делает паузу, обводя взглядом затихших сенаторов.

– Посему, отцы-сенаторы, признавая величайшие и несравненные заслуги Гая Юлия Цезаря, его божественную мудрость и его беззаветную преданность Риму, я предлагаю – и я уверен, что это предложение найдет отклик в сердце каждого истинного патриота! – даровать ему титул диктатора сроком на десять лет!

В зале на мгновение воцаряется тишина, а затем он взрывается аплодисментами. Многие сенаторы вскакивают с мест, восторженно крича и размахивая руками. Их лица сияют от усердия. Однако, если присмотреться, можно заметить и тех, кто аплодирует более сдержанно, с застывшими, непроницаемыми лицами, их глаза опущены или быстро бегают по залу.

– Десять лет… – Лиэль, наблюдающая за сценой, качает головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера. Это почти монархический срок. Традиционная диктатура и рядом не стояла с таким размахом и такой длительностью.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – отмечает Гай, его взгляд холоден и аналитичен, пока он наблюдает за реакцией сенаторов. – Это не единичный акт. Вспомни его длительные проконсульские полномочия в Галлии, которые давали ему огромную военную силу и независимость. Теперь вот диктатура на десять лет в самом Риме. Плюс к этому он получает цензорские полномочия под видом praefectura morum (надзора за нравами), что дает ему контроль над составом самого Сената, – Гай указывает на свиток с перечнем новых полномочий Цезаря.

– Praefectura morum? – Лиэль прищуривается. – Звучит очень похоже на полномочия цензоров. Тех самых, что следили за нравами и, что самое главное, составляли списки сенаторов?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Традиционно цензоров было двое, их избирали на определенный срок. И их решения, особенно по исключению кого-либо из Сената или наложению nota censoria – то есть публичного порицания за недостойное поведение – были окончательными и не подлежали обжалованию на время их магистратуры.

– А что это за &quot;публичное порицание&quot;? Какие у него были последствия? – с интересом уточняет Лиэль.

– О, это было серьезное пятно на репутации, Лиэль, – поясняет Гай. – Цензоры могли объявить гражданина виновным в распущенности, расточительстве, нарушении клятвы, небрежном ведении хозяйства или даже недостаточном уважении к семейным традициям. Такое порицание могло привести к понижению в цензовом классе, что влияло на его политические права и воинскую обязанность. А для сенатора или всадника это часто означало потерю статуса. Так что  nota censoria была мощным инструментом поддержания дисциплины и контроля над элитой. Они были своего рода верховными арбитрами общественной морали и достоинства.

– А теперь? – спрашивает Лиэль. – Что означает эта &quot;префектура нравов&quot; для Цезаря?

– Это означает, – Гай делает небольшую паузу, давая словам вес, – что он получает всю полноту этой неоспоримой цензорской власти, включая право выносить такие порицания, но единолично и, по сути, бессрочно. Он теперь сам решает, кто достоин быть сенатором, а кто нет, кто заслуживает общественного осуждения, и его вердикт будет законом. Он может заполнить Сенат своими сторонниками, убрать неугодных. Представь, какой это инструмент контроля!

– То есть, Сенат становится полностью ручным? – Лиэль осознает масштаб. – Он может формировать его по своему усмотрению, обеспечивая принятие любых законов и решений, и никто не сможет оспорить его кадровые чистки или моральные оценки.

– Именно, – кивает Гай. – Это дает ему прямой и почти неограниченный контроль над составом высшего органа власти Республики. Старая сенатская аристократия теряет последние рычаги влияния. А учитывая, что он уже значительно увеличил число сенаторов, введя туда много своих людей, эта praefectura morum лишь закрепляет его доминирование.

Консул, дождавшись, пока овации немного стихнут, продолжает:

– И это еще не все! Мы также предлагаем подтвердить за ним право носить почетный титул &quot;Император&quot;!

– &quot;Император&quot;? – Лиэль удивленно смотрит на Гая. – Но ведь это, насколько я помню, было временным воинским приветствием? Солдаты так провозглашали своего полководца после особенно значимой победы.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Это была аккламация, спонтанное выражение признания его воинских заслуг легионами прямо на поле боя. Звание &quot;Император&quot; давало полководцу право просить у Сената триумф. Оно не было постоянным титулом, связанным с какой-либо государственной должностью.

– А что же они предлагают сейчас? – спрашивает Лиэль, видя, как консул собирается продолжить.

– Мы предлагаем, – вновь возвышает голос консул, – чтобы этот славный титул &quot;Император&quot; стал его постоянным почетным званием, почти как второе имя, praenomen или cognomen! Чтобы он всегда именовался Гай Юлий Цезарь Император!

– Вот как! – восклицает Лиэль. – То есть, из временного воинского звания они делают его личным, неотъемлемым титулом?

– Именно, – Гай кивает. – Это подчеркивает его исключительное, непревзойденное военное верховенство и авторитет над всеми другими. Это еще один шаг к выделению его из ряда обычных магистратов и созданию уникального положения. Они хотят, чтобы само его имя ассоциировалось с высшей воинской доблестью и победоносностью.

Консул, видя, что сенаторы готовы осыпать Цезаря все новыми и новыми знаками отличия, продолжает с еще большим энтузиазмом:

– Но и это не предел нашей благодарности и мудрости, отцы-сенаторы! Предлагаю также даровать Гаю Юлию Цезарю Императору право первым высказывать свое мнение в Сенате на любом заседании! Его слово должно звучать первым, направляя наши дебаты!

– Ius primae sententiae dicendae, – тихо произносит Гай. – Право первого голоса. Это не просто почесть, это мощный инструмент влияния на ход любого обсуждения. Его мнение сразу задаст тон.

– Кроме того, – голос консула гремит под сводами Курии, – пусть ему будет дано право рекомендовать Сенату и народу кандидатов на половину всех избираемых магистратур!

– &quot;Рекомендовать&quot;? – Лиэль скептически хмыкает. – Звучит как вежливая форма. Учитывая его нынешнее положение, это ведь фактически означает назначать, не так ли? Кто осмелится пойти против его &quot;рекомендации&quot;?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Формально это рекомендация, но на деле это прямое назначение. Никто не рискнет выставить свою кандидатуру против человека, которого &quot;порекомендовал&quot; Цезарь, или голосовать против такого кандидата. Это еще один способ обеспечить лояльность всего государственного аппарата.

– И, конечно же, – консул подводит итог под этим потоком предложений, – подтвердить за ним полный и неоспоримый контроль над государственной казной и всеми легионами Республики! Сила и финансы – все в его руках, на благо Рима!

Новая волна одобрительных возгласов. Некоторые сенаторы наперебой выкрикивают еще более пышные почести, предлагая установить его статуи рядом со статуями древних царей и богов, переименовать месяц в его честь.

– Список его полномочий растет с каждым месяцем, с каждой новой победой, – Гай не сводит глаз с Цезаря, который сидит неподвижно, позволяя этому потоку лести и власти обтекать себя. – Он становится все более могущественным, оставаясь формально в рамках Республики. Но сама эта республиканская форма все сильнее изгибается под его влиянием.

Цезарь медленно поднимает руку, призывая к тишине.

– Я благодарен Сенату и народу Рима за это высокое доверие, – его голос звучит ровно, без тени триумфа, но с нескрываемой властностью. – Я приложу все силы, чтобы оправдать его и использовать дарованные мне полномочия исключительно на благо и процветание нашего великого государства.
Сцена в Сенате медленно растворяется, и экран машины времени вновь фокусируется на улицах Рима, но теперь уже залитых солнцем и переполненных ликующей толпой. Город утопает в праздничном убранстве. Звуки труб, барабанов и восторженных криков сливаются в оглушительный гул. Начинаются грандиозные триумфы Гая Юлия Цезаря, теперь уже не просто победоносного полководца, но и диктатора с почти неограниченной властью.

– Какой невероятный размах, Гай! – Лиэль с восторгом оглядывается по сторонам, стараясь не пропустить ни одной детали. – Весь Рим на улицах! Цветы, венки, музыка! Говорят, он празднует четыре триумфа подряд! Это как? Он что, четыре раза будет проезжать по городу?

– Именно так, Лиэль, – Гай, как всегда, сдержан, но в его голосе слышится нотка восхищения масштабом происходящего. – Не один общий, а четыре отдельных шествия, одно за другим, с небольшими перерывами в несколько дней. Каждое посвящено отдельной великой победе: над Галлией, затем за Египет, после – за победу над Фарнаком в Азии, и, наконец, за разгром его врагов в Африке. Беспрецедентное зрелище, демонстрирующее масштаб его завоеваний.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась, вспоминая что-то. – А разве ему положен триумф за Галлию? Я читала, что для этого полководец не должен был входить в Рим с армией до разрешения Сената. А он ведь перешел Рубикон… Это же было фактическим объявлением войны Сенату!

– Ты совершенно права в формальностях, Лиэль, – ответил Гай, глядя на триумфальную процессию. – В обычных условиях это было бы невозможно. Но сейчас – другие времена. Цезарь – победитель. Сенат, который мы только что видели, покорный его воле, осыпал его всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, включая право на эти триумфы. Те, кто мог бы возразить, либо пали в битвах, либо склонили перед ним головы. Старые правила сейчас мало что значат перед лицом его реальной власти. Он сам теперь устанавливает правила.

По Священной дороге (Via Sacra) движется нескончаемая процессия. Впереди идут сенаторы и магистраты, участвовавшие в только что завершившемся заседании, теперь они часть триумфального шествия. За ними – трубачи, возвещающие о приближении триумфатора. Несут огромные полотна с изображениями выигранных сражений, карты завоеванных земель, модели захваченных городов.

– Гляди, Публий! Это же карта Галлии! – кричит один из горожан, протискиваясь поближе к ограждению. – Всю ее покорил наш Цезарь! А вон там – Нил и Александрия! Я слышал, он саму царицу Клеопатру привез, чтобы показать народу!

– Да нет, Клеопатру он не в цепях провел, она где-то здесь, как почетная гостья, – отвечает его сосед, более осведомленный. – А вот сестру ее, Арсиною, говорят, сейчас проведут как пленницу! А помнишь, как быстро он с Фарнаком расправился? Говорят, он тогда так и написал Сенату: &quot;Пришел, увидел, победил!&quot; Ха! Вот это полководец!

– Да, Veni, vidi, vici, – тихо подтверждает Гай. – Кратко и точно, в его стиле. Эта победа при Зеле была молниеносной.

Везли несметные сокровища: золото, серебро, драгоценные камни, произведения искусства, захваченное оружие. Демонстрировали экзотических животных, привезенных из дальних стран.

– О, какие звери! Жирафы! Я таких никогда не видел! – восхищается мальчишка, сидящий на плечах у отца. – А это кто, львы?

– Да, сынок, это все трофеи нашего великого Цезаря! – гордо отвечает отец. – Он принес Риму славу и богатство!

Затем вели знатных пленников, закованных в цепи. Среди них – Верцингеторикс, вождь восставших галлов, обреченный на скорую казнь после триумфа, и Арсиноя, мятежная сестра Клеопатры.

– Бедный Верцингеторикс, – тихо говорит Лиэль, глядя на гордую, но сломленную фигуру галльского вождя. – Столько лет провел в римской темнице, ожидая этого дня.

– Таков обычай, – коротко бросает Гай. – Победитель получает все. Для Рима – это символ полного триумфа над врагами.

И вот, наконец, появляется сам триумфатор. Гай Юлий Цезарь стоит на позолоченной квадриге, запряженной четверкой белоснежных коней. Он одет в пурпурную, расшитую золотом тунику триумфатора, на голове – лавровый венок. За его спиной стоит государственный раб, держащий над его головой золотой венец Юпитера Капитолийского и, по традиции, шепчущий ему на ухо: &quot;Помни, что ты — человек&quot; (Memento homo).

– Слава Цезарю! Слава великому полководцу! Слава диктатору! – ревет толпа, забрасывая его цветами. – Ио, триумф!

Цезарь приветствует народ, его лицо непроницаемо, но в глазах читается удовлетворение.
– Он на вершине, – замечает Лиэль. – Народ его боготворит. Сенат осыпает почестями. Кажется, вся власть в Риме теперь в его руках, и формально, и фактически.

– Эти триумфы – не просто празднование побед, – говорит Гай, внимательно наблюдая за Цезарем. – Это демонстрация его неограниченных возможностей, его контроля над армией, его богатства. И его нового статуса диктатора. Он укрепляет свою власть каждым шагом этой процессии. Для толпы же важно не соблюдение древних процедур, а величие зрелища и щедрость победителя.

Процессия медленно движется к Капитолийскому холму, где Цезарь принесет жертвы Юпитеру. Затем последуют грандиозные пиры для народа, гладиаторские бои и раздачи денег.

– Щедрый Цезарь! Он раздает каждому гражданину по сто денариев! – кричит глашатай. – И угощает весь Рим за двадцатью двумя тысячами столов!

– Он знает, как завоевать любовь толпы, – тихо произносит Лиэль, глядя на ликующих римлян. – Хлеба и зрелищ. И он дает им и то, и другое в избытке.

– Да, – соглашается Гай. – И эта любовь народа, вместе с преданностью его легионов и покорностью Сената, становится сейчас главной опорой его власти. Власти, которая все больше и больше напоминает царскую.

Яркая картина триумфа Цезаря, входящего в храм Юпитера на Капитолийском холме, медленно меркнет на экране машины времени. Он в зените своей славы и могущества. Рим вокруг празднует, улицы полны ликования, но воздух уже пронизан ощущением грядущих перемен, которые несет с собой эта беспрецедентная концентрация власти в руках одного человека.

Шумные празднества уступают место более деловой, но не менее напряженной атмосфере. Гай и Лиэль теперь видят Цезаря не на триумфальной колеснице, а за рабочим столом, в окружении писцов, архитекторов и советников. Они наблюдают за бурными, но упорядоченными заседаниями Сената, за работой специально созданных комиссий, за тем, как на Форуме и по всему Риму разворачивается масштабное строительство. Дни сменяют недели, недели – месяцы. Год за годом, с 46-го по 44-й до н.э., Рим преображается под властной и энергичной рукой своего диктатора.

– После триумфов он и не думал почивать на лаврах, – замечает Лиэль, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря, который уверенными жестами указывает что-то на разложенных перед ним планах. – Какая невероятная, кипучая деятельность! Он словно хочет перестроить не только сам город, но и всю жизнь Республики, каждый ее аспект.

– Он всегда был человеком действия, Лиэль, – Гай кивает, его тон, как обычно, сдержан, но в нем сквозит признание масштаба личности. – И у него, несомненно, есть четкий план. Посмотри, как системно он подходит к реформам, одну за другой.

Сцена переносится в курию, где сенаторы оживленно обсуждают очередной законопроект.

– Этот новый календарь, предложенный диктатором... – произносит Марк Туллий Цицерон, его голос, как всегда, выверен и красноречив, в нем слышны нотки уважения к интеллектуальной смелости реформы, смешанные с его обычной сенаторской отстраненностью.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась. – А зачем Цезарь вообще выносит эту календарную реформу на обсуждение Сената? Он же Великий Понтифик. Разве понтифики не отвечали за календарь и не могли менять его по своему усмотрению? Ои как раз и вставляли эти дополнительные месяцы.

– Ты совершенно права, Лиэль, – ответил Гай. – Как Pontifex Maximus, Цезарь действительно имел верховную власть над календарем. И предыдущие манипуляции с ним как раз и были делом рук коллегии понтификов. Но эта реформа – нечто гораздо большее, чем просто очередная интеркаляция.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Лиэль.

– Во-первых, масштаб, – пояснил Гай. – Он не просто корректирует старый календарь, он вводит совершенно новую, научно обоснованную систему, которая должна действовать веками. Такое фундаментальное изменение требовало более широкой легитимации, чем просто эдикт Великого Понтифика. Одобрение Сената придавало реформе вес государственного закона, обязательного для всех.

– То есть, это больше для авторитета и чтобы все точно приняли новую систему? – уточнила Лиэль.

– И для этого тоже, – согласился Гай. – А во-вторых, это был и политический ход. Проводя реформу через Сенат, даже полностью ему подконтрольный, Цезарь демонстрировал формальное уважение к республиканским институтам. Это позволяло представить реформу не как единоличное решение диктатора, а как акт государственной мудрости, одобренный &quot;отцами-сенаторами&quot;. К тому же, это выводило сам календарь из-под возможных будущих злоупотреблений со стороны жрецов, ставя его на твердую законодательную основу. Он устранял ту самую проблему, когда понтифики &quot;вертели календарем как хотели&quot;, как выразился Цицерон.

Цицерон тем временем продолжает свою речь в Сенате:

– …Основанный, как я понимаю, на точных расчетах египетских астрономов. Он, безусловно, внесет столь необходимый порядок в наши запутанные месяцы и годы. Больше не будет этой вечной путаницы с интеркаляциями, которыми жрецы-понтифики порою так произвольно распоряжались, преследуя политические цели!

– Да, наконец-то у нас будет точный и предсказуемый год! – с энтузиазмом подхватывает другой сенатор, заметно моложе Цицерона и явно из числа горячих сторонников Цезаря. – 365 дней и еще четверть дня для високосного года! Я слышал, александрийский астроном Сосиген лично консультировал диктатора по этому вопросу. Это настоящий прорыв! Теперь и земледельцы смогут точно планировать свои работы, и торговцы будут уверены в сроках, и все общественные дела упорядочатся!

– Ах, Сосиген! Египетская мудрость на службе Рима! – Лиэль не может сдержать своего научного восторга. – Календарная реформа – это же такой огромный шаг вперед! Не только для астрономии, но и для всей повседневной жизни огромного государства! Подумать только, этот юлианский календарь, с небольшими более поздними уточнениями, прослужит человечеству века!

– Но его внимание не ограничивается только календарем, – Гай указывает на другую сцену, разворачивающуюся на экране. Они видят, как римские чиновники под наблюдением легионеров организуют раздачу земельных участков ветеранам Цезаря и неимущим гражданам в только что основанных колониях, как в Италии, так и в провинциях. – Он одновременно пытается решить множество застарелых социальных проблем. Безработица среди городского плебса, огромные долги, вечная нехватка земли для крестьян...

На Форуме, среди шума толпы и стука строительных молотков, глашатай громко зачитывает новый эдикт:

– ...повелением Гая Юлия Цезаря, диктатора и великого понтифика, для блага и процветания Рима и его граждан, учреждаются масштабные общественные работы! Начинается строительство новой величественной базилики Юлия! Будет расширен Форум Романум, чтобы соответствовать величию нашего города! Будут предприняты работы по осушению Понтийских болот, что даст нам новые плодородные земли! Все это обеспечит работой тысячи римских граждан и украсит наш город! А для доблестных ветеранов, проливавших кровь за Республику, и для неимущих граждан – земли в Италии и за ее пределами!

– Он активно расселяет ветеранов, основывает новые колонии, – Лиэль с явным одобрением следит за энергичными действиями на экране. – А вот, смотри, он дарует римское гражданство целым общинам! Например, всем свободным жителям Цизальпийской Галлии! Это же должно укрепить Республику, сделать ее более справедливой, интегрировать провинции!

– Или укрепить его собственную базу поддержки, даровав права тем, кто обязан ему всем, – Гай смотрит на происходящее более прагматично. – Но ты права, многие из этих мер объективно полезны и давно назрели. Он делает то, на что у старой сенатской олигархии не хватало ни воли, ни ресурсов. Он действует как настоящий государственный муж.

Изображение на экране снова смещается. Теперь мы видим Сенат в 45 году до н.э. Цезарь только что вернулся из Испании, одержав там окончательную и кровопролитную победу над сыновьями Помпея в битве при Мунде. Атмосфера в Курии еще более напряженная, чем прежде. Лица сенаторов выражают смесь страха, подобострастия и затаенного недовольства.

– Сенат Рима, – торжественно и с особым нажимом провозглашает один из консулов, полностью обязанный своим положением Цезарю, – в знак признания непревзойденных заслуг Гая Юлия Цезаря, в знак благодарности за окончательное умиротворение Республики и сокрушение последних очагов мятежа, дарует ему титул диктатора сроком на десять лет!

– Постой, Гай, – могла бы сказать Лиэль. – Если Цезарь уже диктатор с такими огромными полномочиями, зачем вообще нужны консулы? И кто этот консул, который так льстиво предлагает ему еще больше власти? Он что, не боится остаться совсем без дел?

– Формально, Лиэль, Республика продолжает существовать, – ответил бы Гай. – И консулы – это ее высшие ординарные магистраты. Цезарь сам часто занимает эту должность, но даже когда он просто диктатор, консулы избираются. Однако их реальная власть перед лицом диктатора ничтожна. Они, как правило, его же ставленники, исполняющие его волю и поддерживающие видимость законности. Этот консул, что сейчас говорит, прекрасно понимает, кому он обязан своим положением.

В зале раздаются оглушительные, хотя и явно срежиссированные, аплодисменты. Многие сенаторы вскакивают, размахивая руками и выкрикивая хвалу Цезарю. Однако Лиэль замечает и тех, кто аплодирует чисто механически, с непроницаемыми лицами, или тех, чьи глаза бегают по залу, словно ища поддержки или опасаясь чего-то.

– Десять лет… – шепчет Лиэль, качая головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера, как когда-то. Традиционная диктатура назначалась на шесть месяцев в критических ситуациях. А это… это почти царский срок.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – так же тихо отвечает Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Вспомни, как постепенно он получал эти полномочия: сначала короткие диктатуры, потом годовая, теперь вот на десять лет. Ему уже даровали право носить титул &quot;Император&quot; как постоянное почетное звание, право первым высказываться в Сенате, фактически назначать половину магистратов, контролировать казну и все легионы. А его praefectura morum дает ему контроль над составом самого Сената. Список его полномочий огромен.

Проходит еще немного времени на экране. Начало 44 года до н.э. Рим живет в напряженном ожидании. Атмосфера в Сенате накалена до предела. Страх и подобострастие стали почти осязаемыми. Своего места поднимается Марк Антоний, в этом году занимающий пост консула вместе с самим Цезарем.

– А вот и Марк Антоний, – замечает Лиэль, внимательно разглядывая рослого, энергичного мужчину с выразительными чертами лица. – Верный соратник Цезаря, не так ли? Он ведь прошел с ним через многое.

– Да, это одна из ключевых фигур в окружении Цезаря, – подтверждает Гай. – Антоний – родственник Цезаря по материнской линии, из знатного, хотя и несколько обедневшего рода Антониев. Он служил под началом Цезаря еще в Галлии, проявил себя как храбрый и способный военачальник, особенно в кавалерии. Позже, как народный трибун, он яростно защищал интересы Цезаря в Сенате накануне Гражданской войны. Цезарь всегда ценил его преданность и военные таланты, хотя порой и был недоволен его буйным нравом и некоторыми административными промахами, когда оставлял его управлять Италией.

– То есть, он больше вояка, чем политик? – уточняет Лиэль.

– Он умеет быть и тем, и другим, когда это нужно, – Гай чуть усмехается. – Он популярен среди солдат, умеет находить общий язык с простым народом. И сейчас, как консул, он – правая рука Цезаря в государственных делах. Посмотрим, что он скажет.

Антоний тем временем выходит на середину зала, его голос звучит громко и патетично, наполняя каждый уголок Курии:

– …и ввиду его поистине божественных заслуг перед Римом, ввиду того, что он не просто спас Республику от гибели, не просто принес нам мир после кровопролитных распрей, но и возвеличил ее имя и славу как никогда прежде, я предлагаю то, что давно уже созрело в сердцах всех истинных римлян, то, чего требует само благо государства! Даровать Гаю Юлию Цезарю, нашему отцу отечества, титул пожизненного диктатора – dictator perpetuo!

– Пожизненный диктатор! – говорит Лиэль, ее глаза расширены от осознания происходящего. – Значит, к его уже постоянному титулу &quot;Император&quot;, который подчеркивал его военные победы, теперь добавляется и эта высшая, бессрочная гражданская власть!

– Именно так, – подтверждает Гай, его взгляд не отрывается от Цезаря. – &quot;Император&quot; – это его уникальный знак воинской славы, его личный авторитет победителя. А &quot;пожизненный диктатор&quot; – это юридическая основа его неограниченной и постоянной власти над государством. Эти два аспекта сливаются, создавая фигуру, стоящую неизмеримо выше всех традиционных республиканских магистратов.

На этот раз аплодисменты переходят в настоящую, оглушительную овацию. Сенаторы вскакивают со своих мест, многие с неподдельным или хорошо сыгранным восторгом кричат: &quot;Да здравствует Цезарь, отец отечества! Божественному Юлию – вечная слава!&quot; Но в глазах тех немногих, кто сидит на задних скамьях и осмеливается не поддаваться общему порыву, Лиэль видит плохо скрытый ужас и отчаяние. Они словно присутствуют на похоронах Республики.

Цезарь, восседающий в своем золоченом кресле, которое все больше напоминает трон, медленно поднимает руку. Шум мгновенно стихает.

– Я принимаю эту честь от Сената и народа Рима, – его голос спокоен и властен, в нем нет ни тени сомнения. – И клянусь употребить всю данную мне власть на благо Республики.

– Dictator perpetuo, – повторяет Лиэль почти шепотом, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря. – Вот она, кульминация. Республика формально еще существует, но по сути… это конец традиционным устоям. Вся полнота власти теперь сосредоточена в руках одного человека, пожизненно.

– Да, – Гай пристально смотрит на Цезаря, на его лице, как всегда, трудно прочитать эмоции. – Он достиг вершины. Он стал неограниченным правителем Рима. Но такая беспрецедентная концентрация власти, даже облеченная в республиканские формы, всегда порождает не только обожание толпы и лесть придворных, но и глухое, скрытое сопротивление тех, кто видит в этом гибель старых свобод. И чем выше вершина, тем более неожиданным и опасным может быть падение.

Экран машины времени показывает Рим, утро 15 марта 44 года до н.э. – знаменитые мартовские иды. Солнце едва пробивается сквозь свинцовые тучи, нависшие над городом.

– Какая гнетущая атмосфера, Гай, – Лиэль поеживается, хотя они лишь наблюдатели. – Чувствуется, что в воздухе что-то назревает. Это недовольство Цезарем… оно ведь росло уже давно, правда?

– Да, Лиэль, – Гай смотрит на улицы, по которым торопливо движутся сенаторы, направляясь к портику Помпея, где сегодня должно состояться заседание Сената (курия Юлия еще строилась). – Его беспрецедентная власть, его пожизненная диктатура, почести, граничащие с обожествлением, слухи о том, что он собирается объявить себя царем и перенести столицу в Александрию или Илион… Все это питало страхи и ненависть в сердцах многих представителей старой аристократии. Они видели в нем тирана, разрушителя республиканских свобод.

Сцена смещается внутрь портика Помпея. Сенаторы собираются, кучками перешептываются. Среди них выделяются несколько фигур с решительными, но бледными лицами. Это Марк Юний Брут, потомок легендарного Луция Юния Брута, изгнавшего последнего римского царя, и Гай Кассий Лонгин, опытный военачальник, когда-то сражавшийся против Цезаря, а затем помилованный им.

– Вот они, главные заговорщики, – тихо указывает Гай. – Брут, идеалист, искренне верящий, что убивает тирана ради спасения Республики. Кассий, более прагматичный и озлобленный, движимый как личной неприязнью, так и республиканскими убеждениями. Вокруг них сплотилось около шестидесяти сенаторов.

– Шестьдесят человек! – ахает Лиэль. – И никто не донес? Удивительно!

– Заговор был хорошо организован, и многие участники были связаны родственными или дружескими узами, – поясняет Гай. – Хотя слухи и предупреждения до Цезаря доходили, он фаталистически полагался на судьбу. В это утро его жена Кальпурния, напуганная дурными снами, умоляла его не ходить в Сенат.

Мы видим, как Цезарь, несмотря на уговоры и дурные предзнаменования (жертвы оказались неблагоприятными), все же прибывает на заседание. Он выглядит утомленным, возможно, нездоровым.

– Он вошел, – шепчет Лиэль, ее голос дрожит. – Сейчас все начнется…

Цезарь занимает свое место. Сенаторы окружают его, делая вид, что хотят подать прошения. Один из заговорщиков, Луций Тиллий Цимбр, подходит к нему с просьбой о возвращении изгнанного брата. Цезарь отказывает. Цимбр хватает его за тогу, стаскивая ее с плеча. Это условный знак.

– Теперь! – кричит кто-то из заговорщиков и наносит первый удар кинжалом.

Цезарь, раненый, пытается сопротивляться. Он оборачивается, видит вокруг себя блеск обнаженных кинжалов и искаженные яростью лица тех, кого он считал своими сторонниками, или, по крайней мере, лояльными гражданами.

– Что вы делаете?! – кричит он, отбиваясь стилом, которым писал.

Заговорщики набрасываются на него со всех сторон, нанося удар за ударом.

– За Республику! За свободу! – выкрикивает кто-то.

Помещение наполняется криками, шумом борьбы, звоном металла. Кровь заливает пол у подножия статуи Помпея Великого – поверженного врага Цезаря.

– Он смотрит на Брута, – Лиэль затаила дыхание, – На Марка Брута, которого он когда-то считал почти сыном, которому оказывал покровительство…

Гримаса неверия и глубокой боли искажает окровавленное лицо Цезаря.

– И ты, Брут? – срывающимся голосом произносит он. Эти слова, сказанные негромко, но с неизмеримой горечью, кажется, на мгновение останавливают даже ярость нападавших.

– Вот она, эта фраза… Et tu, Brute? – тихо произносит Лиэль, ее голос дрожит от напряжения. – Такая короткая, но сколько в ней боли и разочарования.

Цезарь, израненный (насчитают двадцать три раны), падает у подножия статуи Помпея, накрыв голову тогой. Заговорщики, совершив свое дело, стоят над его телом, их кинжалы обагрены кровью. В зале воцаряется оглушительная тишина, прерываемая лишь их тяжелым дыханием.

– Свершилось, – тихо произносит Брут, поднимая окровавленный кинжал. – Тиран мертв! Рим свободен!

Но вместо ожидаемого ликования и возгласов поддержки, остальные сенаторы, не участвовавшие в заговоре, с криками ужаса и отвращения бросаются к выходам, толкая друг друга. Портик Помпея стремительно пустеет. Заговорщики остаются одни, растерянно глядя друг на друга посреди нарастающего хаоса. Весть об убийстве молниеносно разносится по Риму, и город охватывает паника. Лавки закрываются, люди в страхе запираются в домах. На улицах слышны тревожные крики и топот бегущих ног.

Экран машины времени темнеет на мгновение, а затем вспыхивает вновь, показывая Рим спустя несколько дней после убийства Цезаря. Атмосфера в городе по-прежнему напряженная, но хаос понемногу сменяется зыбким, тревожным затишьем. Тело Цезаря было вынесено из курии и подготовлено к погребению.

– Какая разительная перемена, – Лиэль смотрит на улицы, где еще недавно царила паника. – Заговорщики, провозгласившие себя &quot;Освободителями&quot;, кажется, не очень-то контролируют ситуацию. Они ведь укрылись на Капитолии?

– Да, они просчитались, – подтверждает Гай. – Они ожидали, что народ и оставшиеся сенаторы немедленно поддержат их как спасителей Республики. Но вместо этого – страх, растерянность и растущее негодование, особенно среди плебса и ветеранов Цезаря, для которых он был благодетелем. А ключевые фигуры, такие как Марк Антоний и Марк Эмилий Лепид, магистр конницы Цезаря, быстро взяли инициативу в свои руки.

Сцена переносится на Форум. Огромная толпа собралась на похороны Цезаря. Посреди площади возвышается погребальный костер и ростра, с которой должен выступить Марк Антоний, консул и ближайший соратник убитого диктатора. Он держит в руках свиток.

– Постой, Гай, – Лиэль удивленно смотрит на экран. – Завещание? Но ведь Цезарь был пожизненным диктатором, почти монархом. Разве его власть и положение не должны были как-то иначе определяться после смерти, а не простым завещанием, как у обычного гражданина?

– В этом-то и вся сложность и уникальность его положения, Лиэль, – отвечает Гай. – Формально, Рим все еще оставался Республикой, хоть и сильно деформированной. Его диктаторская власть, даже пожизненная, не была наследственной монархией. Она прекратилась с его смертью. Но как частное лицо, как богатейший римский аристократ, он имел полное право составить завещание, распорядиться своим огромным личным состоянием и, что самое важное для римлян, своим именем через усыновление. У него ведь не было законных сыновей по римскому праву.

– А как же Цезарион, его сын от Клеопатры? – вспоминает Лиэль.

– Цезарион был рожден вне официального римского брака и от иностранной царицы, – поясняет Гай. – По римским законам он не мог быть законным наследником политического положения или даже полноправным наследником имущества в том же смысле, что и усыновленный римский гражданин. Поэтому усыновление по завещанию было для Цезаря единственным способом обеспечить преемственность своего имени и передачу состояния в римском правовом поле.

– То есть, это завещание касается его денег и усыновления, а не передачи диктаторских полномочий? – уточняет Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Диктатуру нельзя завещать. Но представь себе политическую силу этого документа! Во-первых, он мог назначить наследника своего имени и богатств, что немедленно создавало фигуру с огромным влиянием. Во-вторых, он мог сделать щедрые дары народу, что, как ты сейчас увидишь, Антоний использует с невероятным эффектом. Так что, хотя это и &quot;просто&quot; завещание частного лица, его оглашение станет политической бомбой.

Антоний поднимается на ростру. Его лицо печально, но в глазах горит решимость. Сначала он говорит спокойно, перечисляя заслуги Цезаря перед Римом, его победы, его щедрость.

– ...и вот завещание Гая Юлия Цезаря! – голос Антония крепнет, он разворачивает свиток, который ему передали весталки, хранительницы завещаний. – Слушайте, римляне, последнюю волю того, кто был вашим отцом и благодетелем! Он, не имея законных сыновей своего тела, но заботясь о будущем своего имени и рода, усыновляет своего внучатого племянника Гая Октавия, назначая его главным наследником трех четвертей своего состояния! Отныне имя ему – Гай Юлий Цезарь Октавиан!

Толпа на мгновение затихает, переваривая эту новость, а затем раздается удивленный гул.

– Каждому римскому гражданину, – продолжает Антоний, его голос набирает силу, – он завещал по семьдесят пять денариев! А свои великолепные сады за Тибром он завещал вам, римскому народу, для вечного пользования в качестве общественного парка! Вот кем был этот &quot;тиран&quot;, которого убили &quot;доблестные мужи&quot;, поправшие священные законы гостеприимства и дружбы!

Толпа взрывается криками горя и ярости. Антоний, видя эффект своих слов, поднимает окровавленную тогу Цезаря, показывая народу дыры от кинжалов.

– Смотрите, римляне! Вот следы от ударов тех, кого он считал друзьями, кого он помиловал и возвысил! Вот плата за его милосердие! Если есть у вас слезы, приготовьтесь пролить их сейчас!

Рев толпы становится оглушительным. Люди плачут, проклинают убийц, требуют мести.

– Сжечь дома убийц! – кричит кто-то. – Смерть предателям!

– Какая мощь слова! – Лиэль потрясена. – Антоний несколькими фразами и жестами перевернул все! Он разжег в толпе пожар!

– Он гениальный демагог, когда захочет, – соглашается Гай. – И он точно знает, на какие струны душ римского плебса нужно нажать. Заговорщикам теперь не поздоровится. Им придется бежать из Рима, и очень быстро.

Действительно, на экране мелькают сцены: разъяренная толпа, несущаяся по улицам, поджоги домов, принадлежащих заговорщикам или тем, кого подозревали в сочувствии им. Брут, Кассий и другие &quot;Освободители&quot; спешно покидают город, понимая, что их дело проиграно, по крайней мере, в Риме.

– А вот и тот самый Гай Октавий, теперь уже Цезарь Октавиан, появляется на арене, – Гай указывает на молодого человека, только что прибывшего в Италию из Аполлонии, где он проходил военное обучение. – Он только что узнал, что Цезарь в своем завещании усыновил его и сделал главным наследником.

Мы видим Октавиана – ему всего восемнадцать, он выглядит очень молодо, даже хрупко, но в его глазах уже видна недетская решимость и холодный расчет.

Экран машины времени, погасший на решительном лице юного Октавиана, медленно оживает. Мы снова в Риме, но прошло уже несколько дней с момента убийства Цезаря и пламенной речи Марка Антония на Форуме. Город все еще в напряжении, но паника первых часов сменилась более организованным, хотя и не менее опасным, противостоянием.

– Похоже, речь Антония возымела действие, – Лиэль смотрит на улицы, где видны патрули ветеранов Цезаря и вооруженные сторонники Антония. Горожане стараются без нужды не покидать дома. – Заговорщики, &quot;Освободители&quot;, как они себя называли, бежали из Рима.

– Да, Антоний блестяще разыграл карту народного гнева и завещания Цезаря, – подтверждает Гай. – Брут и Кассий поняли, что оставаться в городе для них смертельно опасно. Но это только начало. Вакуум власти, образовавшийся после смерти Цезаря, огромен, и за его наследие – как политическое, так и материальное – сейчас начнется ожесточенная борьба.

Мы видим Марка Антония в его доме. Он окружен военачальниками, сенаторами, ищущими его покровительства, и ветеранами Цезаря. Он отдает распоряжения, принимает посетителей, его лицо выражает уверенность и силу. Он явно чувствует себя хозяином положения.

– Лепид со своим легионом контролирует Форум, – докладывает один из офицеров. – Народ требует наказать убийц. Сенат напуган и готов к сотрудничеству.

– Хорошо, – Антоний кивает. – Главное сейчас – сохранить порядок и не допустить анархии. И напомнить Сенату, что все распоряжения и назначения Цезаря остаются в силе. Он был законным правителем, а не тираном.

– Антоний действует быстро и решительно, – замечает Лиэль. – Он завладел архивами Цезаря, его казной. Он явно метит на роль его преемника.

– У него для этого есть все основания, – соглашается Гай. – Он был консулом вместе с Цезарем, его ближайшим соратником в последние годы, популярен в армии. Но он не учел одного – или, по крайней мере, недооценил.

Экран смещается, показывая прибытие в Рим молодого человека, которого мы уже видели. Это Гай Октавий, теперь уже Гай Юлий Цезарь Октавиан. Он выглядит скромно, но его сопровождают влиятельные друзья семьи и некоторые из вольноотпущенников Цезаря.

– А вот и наш юный наследник, – Лиэль с интересом следит за Октавианом. – Всего восемнадцать. Как он собирается противостоять такому опытному и могущественному игроку, как Антоний?

Октавиан первым делом направляется к Антонию. Сцена происходит в доме Антония. Прием подчеркнуто холодный.

– Я пришел, Марк Антоний, как законный сын и наследник Гая Юлия Цезаря, – голос Октавиана звучит на удивление твердо для его юного возраста. – Я требую передать мне имущество моего отца, чтобы я мог выполнить его последнюю волю – выплатить деньги римскому народу, как он завещал.

Антоний смотрит на юношу сверху вниз с плохо скрываемой насмешкой.

– Мальчик, – он цедит сквозь зубы, – ты еще слишком молод, чтобы играть в такие игры. Имя Цезаря – это тяжелая ноша. Государственные дела и казна Цезаря – это не то, что можно раздавать по прихоти. Я, как консул, позабочусь о выполнении воли покойного диктатора, когда придет время. А тебе лучше бы подумать о своей безопасности.

– Он его просто отшивает! – возмущается Лиэль. – И даже не называет его Цезарем!

– Антоний видит в нем лишь досадную помеху, мальчишку, претендующего на огромное состояние, которое он сам уже считал своим, или, по крайней мере, под своим контролем, – поясняет Гай. – Он серьезно недооценивает этого &quot;мальчика&quot;. Октавиан не так прост. Он унаследовал от своего приемного отца не только имя и деньги, но и железную волю, политический инстинкт и невероятное терпение.

Мы видим, как Октавиан, не получив денег от Антония, начинает действовать самостоятельно. Он продает часть своего собственного имущества и имущества, унаследованного от других родственников, берет в долг и начинает выплачивать народу обещанные Цезарем 75 денариев на человека.

– Смотри, Гай! – Лиэль поражена. – Он выполняет волю Цезаря за свой счет! Каким же образом?

– Он демонстрирует, что он – истинный наследник Цезаря, не на словах, а на деле, – говорит Гай. – И это немедленно приносит ему огромную популярность среди плебса и, что еще важнее, среди ветеранов Цезаря, которые видят в нем сына своего обожаемого полководца. Он начинает собирать вокруг себя сторонников.

Появляются и другие игроки. Сенаторы-республиканцы, такие как Цицерон, сначала с опаской, а затем с некоторой надеждой начинают присматриваться к Октавиану, видя в нем потенциальный противовес Антонию, которого они боятся гораздо больше.

– Этот юноша, этот Октавиан… – Цицерон говорит в кругу своих доверенных лиц. – Он носит имя Цезаря, но, возможно, он не будет таким, как его приемный отец. Возможно, его можно использовать, чтобы обуздать Антония, а затем… &quot;хвалить, награждать и… устранять (laudandum adulescentem, ornandum, tollendum)&quot;.

– Цицерон как всегда, в своих интригах, – усмехается Гай. – Он надеется манипулировать Октавианом. Еще один, кто недооценивает этого юношу.

– Какая сложная игра начинается, – Лиэль вздыхает. – Столько амбиций, столько взаимной ненависти и недоверия. Рим действительно погружается в хаос.

– Да, – подтверждает Гай. – Убийство Цезаря не решило проблем Республики, а лишь вскрыло все ее язвы. Агония Республики вступает в свою финальную стадию.

Экран машины времени снова оживает. Картина хаоса и борьбы за наследие Цезаря в Риме сменяется сценами военных действий. Год 44-й до н.э. плавно перетекает в 43-й.

– После бегства Брута и Кассия из Рима, казалось, Марк Антоний полностью контролирует ситуацию, – Лиэль следит за перемещениями легионов на карте, которую показывает экран. – Но не тут-то было! Появился еще один Брут – Децим Юний Брут Альбин, один из убийц Цезаря, который был назначен наместником Цизальпинской Галлии еще самим диктатором.

– И Антоний, добившись от Сената передачи этой провинции себе, решил силой изгнать оттуда Децима Брута, – добавляет Гай. – Это и стало формальным поводом для так называемой Мутинской войны. Децим Брут отказался уступать провинцию и укрепился в городе Мутина.

На экране – осень 44 года до н.э. Марк Антоний во главе своих легионов, включая четыре, которые он перевел из Македонии, осаждает Мутину.

– Антоний действует решительно! – восклицает один из его легатов, наблюдая за построением осадных машин. – Этот Децим Брут пожалеет о своем упрямстве! Против нас ему не выстоять!

Тем временем в Риме разворачивается другая, не менее ожесточенная битва – битва слов. В Сенате гремит голос Марка Туллия Цицерона.

– Это же его знаменитые &quot;филиппики&quot;! – Лиэль узнает знаменитого оратора, его жесты полны страсти, а голос звенит от негодования. – Он ведь назвал их так по примеру Демосфена, который обличал царя Филиппа Македонского.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Цицерон, старый республиканец и непримиримый враг любой формы единовластия, увидел в Антонии главную угрозу Республике после смерти Цезаря. С сентября 44-го по апрель 43-го года он произнес или написал серию из четырнадцати речей, направленных на полную дискредитацию Антония.

На экране мелькают заголовки свитков, которые переписывают многочисленные писцы.

– Особенно яростной была вторая &quot;филиппика&quot;, – продолжает Гай. – Она не была произнесена публично, а распространялась как письменный памфлет. Это позволило Цицерону не стесняться в выражениях.

– И что же он там писал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, там был весь арсенал риторических приемов! – Гай усмехается. – Цицерон обрушился на личную жизнь Антония, обвиняя его в пьянстве, разврате, расточительстве, связях с актрисами. Он рисовал его как морально разложившегося человека, погрязшего в долгах. Например, он язвительно описывал, как Антоний, будучи консулом, якобы появлялся на публике пьяным, вызывая всеобщее презрение. Это, кстати, довольно типичный для Цицерона прием – атаковать моральный облик оппонента.

– Помню, он и в адрес самого Цезаря когда-то нелестно отзывался, – задумчиво произносит Лиэль. – Кажется, ходили слухи о молодости Цезаря, о его пребывании при дворе вифинского царя Никомеда, и Цицерон намекал на его якобы пассивную гомосексуальную роль, называя его &quot;царицей Вифинии&quot; и &quot;постелью Никомеда&quot;.

– Да, такие обвинения были, и Цицерон, как и другие враги Цезаря, не брезговал их использовать, – подтверждает Гай. – Это показывает определенный паттерн в его инвективах: удар по репутации через обвинения в моральной распущенности и недостойном поведении был его излюбленным оружием. И в &quot;филиппиках&quot; против Антония он использовал его в полной мере.

– &quot;Ты, Антоний, чьи ночи проходили в объятиях актрис, а дни — в пьянстве, смеешь обвинять меня в предательстве?&quot; – цитирует Лиэль по памяти. – Какие личные нападки!

– Но он не ограничивался этим, – Гай качает головой. – Главные обвинения касались политических преступлений. Цицерон утверждал, что Антоний узурпировал власть, манипулировал завещанием Цезаря, присвоил государственные средства, подделывал указы покойного диктатора, чтобы раздать провинции и земли своим сторонникам. Он изображал Антония новым Катилиной, тираном, стремящимся к единоличной власти и разрушению Республики.

– &quot;Ты не наследник Цезаря, а его грабитель!&quot; – снова вспоминает Лиэль строки из &quot;филиппики&quot;. – Он действительно не жалел красок.

– И при этом Цицерон защищал себя от обвинений Антония в причастности к убийству Цезаря, – добавляет Гай, – подчеркивая, что хотя он и не участвовал в заговоре, но одобряет действия &quot;Освободителей&quot;. И, конечно, он страстно призывал Сенат и народ Рима объединиться против Антония, поддержать Децима Брута и молодого Октавиана, которого он в тот момент видел как орудие против Антония.

– &quot;Римляне, если вы не остановите этого человека, республика падет!&quot; – Лиэль почти декламирует. – Невероятная сила слова! Какова же была реакция?

– Эти речи, особенно вторая &quot;филиппика&quot;, имели огромное влияние, – Гай становится серьезным. – Они распространялись по Риму, их читали, обсуждали. Они действительно усилили антипатию к Антонию среди сенаторов и части граждан. И именно под влиянием Цицерона Сенат в начале 43 года объявил Антония врагом отечества. Но у самого Сената не было достаточных сил, чтобы противостоять легионам Антония.

– И тут на сцену снова выходит наш юный Октавиан! – Лиэль с интересом наблюдает за молодым наследником Цезаря. – Он ведь на свои деньги и именем своего приемного отца собрал внушительную армию из ветеранов Цезаря!

– Именно, – подтверждает Гай. – И Сенат, находясь в отчаянном положении и поддавшись уговорам Цицерона, который видел в Октавиане временного союзника, вынужден пойти на этот рискованный шаг. Октавиану, несмотря на его молодость, даруют imperium pro praetore.

– Imperium pro praetore? – Лиэль вопросительно смотрит на Гая. – &quot;Империй вместо претора&quot;? Что это означает на практике для такого молодого человека, который еще не прошел все ступени cursus honorum?

– Это очень важное и довольно необычное решение для римской правовой системы, – поясняет Гай. – Imperium – это высшая военная и административная власть. Обычно ею обладали консулы и преторы. &quot;Pro praetore&quot; означает, что Октавиану предоставляются полномочия, аналогичные преторским, хотя он формально и не занимал эту должность. Сенат пошел на это в январе 43-го года как на политический компромисс. Им отчаянно нужны были легионы Октавиана, его популярность среди ветеранов Цезаря, чтобы противостоять Антонию. Но давать ему сразу консульство они не хотели – слишком молод, слишком непредсказуем.

– И что же эти преторские полномочия ему давали? – спрашивает Лиэль.

– Во-первых, и это главное, – Гай загибает палец, – законное право командовать войсками. Его частная армия, собранная на имя Цезаря, теперь становилась частью государственных сил. Он мог легально вести военные операции против Антония. Во-вторых, это давало ему определенную административную власть в зоне конфликта, право принимать решения на месте. В-третьих, это символы власти – его должны были сопровождать ликторы с фасциями, хотя их число и было меньше, чем у полноправного претора. И, наконец, это легитимизировало его положение, он переставал быть просто частным лицом с армией, а становился официальным представителем Республики, действующим от имени Сената.

– То есть, Сенат пытался поставить его под свой контроль, формально встроив в систему? – предполагает Лиэль.

– Именно так, – Гай кивает. – Ему поручают выступить против Антония и снять осаду с Мутины вместе с двумя новоизбранными консулами, Авлом Гирцием и Гаем Вибием Пансой – оба, кстати, бывшие офицеры Цезаря, но теперь формально на стороне Сената и республиканских идеалов, которые отстаивал Цицерон.

Звуки труб и лязг оружия нарастают.

Экран переносит Гая и Лиэль в окрестности Мутины. Апрель 43 года до н.э. На экране разворачиваются ожесточенные сражения.

– Битва при Форуме Галлов! – комментирует Гай, указывая на маневры войск. – 14 апреля. Войска Сената, особенно ветераны Октавиана, сражаются яростно. Антоний отброшен, но какой ценой! Консул Панса смертельно ранен.

Несколько дней спустя, 21 апреля, новое сражение, уже у самых стен Мутины.

– Снова победа сенатской армии! – Лиэль не может скрыть волнения. – Осада с Мутины снята! Антоний разбит и отступает! Но… и консул Гирций погиб в бою!

– Да, обе победы оказались пирровыми для сенатской партии, – Гай качает головой. – Оба консула мертвы. А Октавиан, внезапно, становится командующим всей огромной армией Республики, состоящей из восьми легионов. Сенат ликовал, считая, что с Антонием покончено, а Октавиана можно будет легко отстранить. Цицерон уже писал своим друзьям, что &quot;мальчика следует хвалить, награждать и… устранять&quot;.

– Какая недальновидность! – восклицает Лиэль. – Они снова его недооценили!

– Абсолютно, – подтверждает Гай. – Октавиан прекрасно понимал их настроения. Он отправил в Рим делегацию из своих центурионов с требованием предоставить ему заслуженный триумф за победу над Антонием и, что самое главное, консульство на оставшуюся часть года. Ему ведь было всего девятнадцать, а по закону консулом можно было стать не раньше сорока двух лет!

На экране мы видим сцену в Сенате. Центурионы Октавиана, суровые, закаленные в боях воины, стоят перед сенаторами. Один из них, не дождавшись ответа на свои требования, демонстративно кладет руку на рукоять меча.

– Если вы не дадите ему консульство, – произносит центурион, его голос резок и лишен всякого почтения, – то вот это даст!

– Какой дерзкий жест! – Лиэль поражена. – Прямая угроза военной силой!

– Сенаторы были в ярости и смятении, – продолжает Гай. – Они попытались тянуть время, отказали ему. Тогда Октавиан сделал то, чего от него, возможно, не ожидали. Он не стал распускать армию, как того требовал Сенат. Вместо этого он отдал своим восьми легионам приказ идти на Рим.

Изображение меняется: легионы Октавиана стремительным маршем движутся по Фламиниевой дороге к столице. В Риме паника. Сенат лихорадочно пытается организовать оборону, но войск в городе практически нет.

– Он требует консульства силой! – Гай констатирует факт, наблюдая за приближением армии к Риму. – В августе 43 года, не встретив никакого сопротивления, Октавиан со своими легионами вступает в Рим. Город фактически оккупирован. Перепуганный Сенат, лишенный какой-либо реальной власти и защиты, вынужден капитулировать.

Мы видим Октавиана, уже в Риме, в окружении своих солдат. Он диктует свою волю.

– На народном собрании, проведенных под давлением его армии, девятнадцатилетний Октавиан избирается консулом, – Гай качает головой. – Вместе с ним консулом избирают его родственника Квинта Педия. Формально все процедуры соблюдены, но это было избрание под дулами мечей, если можно так выразиться.

– И что же он делает, став консулом? – спрашивает Лиэль. – Наверняка, не забыл обиды Сената.

– Его первые же шаги были очень показательны, – отвечает Гай. – Во-первых, он щедро вознаградил своих солдат из государственной казны, к которой имел полный доступ. Во-вторых, он немедленно провел закон, учреждающий судебное преследование убийц Цезаря, которые были заочно осуждены и объявлены вне закона. А в-третьих, и это был самый сильный удар по политике Сената и Цицерона, он добился отмены декрета, объявлявшего Марка Антония врагом отечества.

– Отменяет декрет против Антония?! – Лиэль удивлена. – Но ведь он только что воевал против него!

– Именно, – Гай усмехается. – Октавиан показал, что он – самостоятельный игрок, и его цели не всегда совпадают с целями Сената. Отменив декрет против Антония, он открывал себе путь для переговоров с ним и Лепидом. Он понимал, что для борьбы с Брутом и Кассием на Востоке ему нужны союзники, а не враги в лице других могущественных цезарианцев. Это был прагматичный и дальновидный ход, хотя и абсолютно циничный по отношению к тем сенаторам, которые еще недавно превозносили его как спасителя Республики от &quot;тирана&quot; Антония.

– А что же Антоний? – спрашивает Лиэль. – Он ведь отступил после Мутины.

– Антоний с остатками своей армии отошел в Трансальпийскую Галлию, – Гай показывает на карте. – И там произошло то, чего Сенат боялся больше всего: он объединился с Марком Эмилием Лепидом, наместником Нарбонской Галлии и Ближней Испании, который командовал большим количеством легионов. Лепид, бывший магистр конницы Цезаря, всегда был влиятельной фигурой. Теперь их объединенные силы снова представляли огромную угрозу. А Децим Брут, осажденный герой Мутины, оказался предан своими же солдатами, которые не хотели сражаться против других цезарианцев, и был убит при попытке бежать на Восток.

– Какая ирония судьбы! – вздыхает Лиэль. – Мутинская война, начатая для уничтожения Марка Антония, в итоге привела к невероятному усилению Октавиана и открыла путь для нового, еще более мощного союза цезарианцев.

– Именно так, – соглашается Гай. – Октавиан, став консулом и имея под рукой мощную армию, понял, что война с Брутом и Кассием на Востоке потребует объединения всех сил цезарианской партии. И Лепид выступил посредником в его переговорах с Антонием. Вот так, после кровопролитной Мутинской войны, вчерашние враги оказались готовы к союзу.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает небольшой остров на реке Рено, недалеко от Бононии. Ноябрь 43 года до н.э. Мрачная, холодная осенняя погода соответствует настроению происходящего.

– Какое уединенное и не слишком гостеприимное место для встречи таких важных персон, – замечает Лиэль, глядя на трех мужчин, сидящих на грубо сколоченных скамьях посреди острова. Вокруг них – лишь их ближайшие телохранители, держащиеся на почтительном расстоянии.

– Они выбрали это место не случайно, Лиэль, – отвечает Гай. – Остров обеспечивает безопасность и изоляцию. Никто не сможет подслушать их переговоры, и никто не сможет внезапно напасть. А доверять друг другу у них нет никаких оснований.

Эти трое – Марк Антоний, все еще могущественный военачальник; молодой Гай Юлий Цезарь Октавиан, чья популярность и влияние стремительно выросли; и Марк Эмилий Лепид.

– Подумать только, еще несколько месяцев назад Антоний и Октавиан были злейшими врагами! – восклицает Лиэль. – И вот они сидят за одним столом.

– Политика, Лиэль, – Гай пожимает плечами. – Октавиан понимал, что в одиночку ему не справиться ни с убийцами Цезаря, Брутом и Кассием, собравшими огромные силы на Востоке, ни с опытным Марком Антонием в долгосрочной перспективе.

Антоний, судя по его напряженной позе и хмурому взгляду, все еще не до конца смирился с необходимостью этого союза. Лепид, более старший и менее харизматичный, старается выступать в роли посредника. Октавиан, несмотря на молодость, держится уверенно и холодно.

– Итак, джентльмены, – начинает Лепид, нарушая напряженное молчание. – Мы здесь, чтобы забыть прошлые обиды и объединить наши силы. Наш общий долг – отомстить за смерть божественного Юлия. Убийцы Цезаря, Брут и Кассий, собрали на Востоке огромную армию. Они контролируют богатейшие провинции. Поодиночке нам их не одолеть.

– Месть – это святое, – рычит Марк Антоний, сверкая глазами в сторону Октавиана. – Но речь идет не только о мести. Речь идет о власти. О том, кто будет править Римом после того, как мы уничтожим этих так называемых &quot;Освободителей&quot;.

– Власть должна принадлежать тем, кто верен памяти Цезаря и способен навести порядок в Республике, – спокойно, но твердо отвечает Октавиан. – Мы трое обладаем самыми большими армиями. Мы трое – его наследники, в том или ином смысле. Логично, что мы и должны взять на себя ответственность за судьбу государства.

– Они делят шкуру неубитого медведя, – комментирует Лиэль. – Но с какой циничной откровенностью!

– Они создают официальную комиссию, tresviri rei publicae constituendae consulari potestate, – поясняет Гай. – &quot;Три мужа для устроения государственных дел с консульской властью&quot;. Это не просто частное соглашение, как Первый триумвират Цезаря, Помпея и Красса. Этот Второй триумвират будет утвержден специальным законом, который проведет через народное собрание лояльный им народный трибун Публий Тиций. Он даст им верховную власть на пять лет: право издавать законы без одобрения Сената, право назначать магистратов, право вершить суд без апелляции.

Переговоры идут тяжело. Они делят провинции, легионы, обсуждают будущие назначения. Каждый старается выторговать себе кусок побольше.

– Африка и Сицилия с Сардинией будут моими, – заявляет Октавиан, указывая на карту. – И достаточно легионов, чтобы контролировать Италию.

– Галлия останется за мной, плюс Испания, – требует Антоний. – А Восток… Восток мы разделим после победы над Брутом и Кассием. Но самые сильные легионы должны быть под моим командованием. Я поведу их против убийц.

Лепид, похоже, получает меньшую долю, но его устраивает и это, лишь бы оставаться в числе вершителей судеб.

– И что же станет их первой совместной акцией, кроме подготовки к войне? – спрашивает Лиэль, видя, как триумвиры наконец приходят к какому-то соглашению по основным пунктам.

– О, их первая акция будет ужасна, – мрачно предрекает Гай. – Чтобы собрать деньги на войну и избавиться от политических противников в Риме и Италии, они прибегнут к самому страшному инструменту гражданских войн – проскрипциям.

На экране появляется изображение триумвиров, скрепляющих свой союз рукопожатием. Их лица суровы и решительны. Ни тени былой вражды, только холодный расчет и общая цель.

– Второй триумвират сформирован, – констатирует Гай. – Это уже не просто союз трех сильных личностей, это официальная диктатура трех, узаконенная и безжалостная. 

Экран темнеет, предвещая новую волну террора и кровопролития.

Экран машины времени показывает ноябрь 43 года до н.э. Триумвиры, получив от народного собрания чрезвычайные полномочия на пять лет, входят в Рим во главе своих легионов.

– Город замер в ужасе, – шепчет Лиэль, глядя на опустевшие улицы, по которым маршируют солдаты. Окна домов закрыты, двери заперты. – После всего, что было, римляне, наверное, ждут самого худшего.

– И их ожидания, к сожалению, оправдаются, – Гай говорит с непривычной для него ноткой горечи. – Первым делом триумвиры нуждались в деньгах для содержания своих огромных армий и для предстоящей войны с Брутом и Кассием. А также они хотели раз и навсегда избавиться от своих политических противников и тех, кто мог бы им помешать. И для этого они прибегли к испытанному, но от этого не менее страшному средству – проскрипциям.

На стенах домов, на Форуме появляются белые таблицы с выведенными на них черными буквами именами. Это проскрипционные списки.

– Проскрипции… – Лиэль содрогается. – Это ведь означает объявление людей вне закона? Любой мог убить проскрибированного и получить за это награду?

– Да, – подтверждает Гай. – Имущество убитого конфисковывалось в пользу государства, то есть триумвиров. Доносчики также получали часть. Дети и внуки проскрибированных лишались гражданских прав. Это был узаконенный террор и грабеж. Сулла в свое время широко использовал проскрипции, и вот теперь его &quot;ученики&quot; превзошли учителя.

– Сколько же имен в этих списках? – с ужасом спрашивает Лиэль, видя, как люди со страхом читают вывешенные списки, ища там знакомые имена или, наоборот, боясь найти свое.

– В первые списки вошло около трехсот сенаторов и двух тысяч всадников, – отвечает Гай. – И среди них были многие знатные и уважаемые граждане, чья единственная вина заключалась в их богатстве или в том, что они когда-то неосторожно высказались против кого-то из триумвиров.

Начинается охота на людей. Солдаты и наемные убийцы рыщут по городу и окрестностям, выискивая проскрибированных. Сцены жестоких расправ, предательств, отчаянных попыток бегства.

– Какая низость! – восклицает один из римлян, прячущийся в своем доме, когда видит, как раб выдает своего господина солдатам за вознаграждение. – Даже рабы предают! Нет больше ни чести, ни верности!

– Но были и примеры невероятного мужества и преданности, – замечает Лиэль, когда на экране появляется сцена, где жена пытается укрыть своего мужа, или дети спасают отца. – Не все потеряли человеческий облик.

– Увы, таких было немного, – вздыхает Гай. – Страх и жадность оказались сильнее. А триумвиры лично просматривали списки, торгуясь друг с другом за головы своих врагов или даже родственников. Говорят, Антоний настоял на включении в список своего дяди, Луция Цезаря, а Лепид – своего брата, Павла Эмилия Лепида. Октавиан, поначалу сопротивлявшийся проскрипциям, в итоге уступил и тоже внес своих недругов.

– Но самая желанная жертва для Антония… это ведь был Цицерон? – Лиэль с тревогой смотрит на Гая.

– Без сомнения, – подтверждает Гай. – Антоний так и не простил ему &quot;филиппик&quot;. Имя Марка Туллия Цицерона было одним из первых в проскрипционных списках.

Экран показывает Цицерона, уже немолодого, утомленного и разочарованного. Он пытается бежать из Италии морем, но неблагоприятные ветры и морская болезнь вынуждают его вернуться на свою виллу в Формиях.

– Беги, господин! Они уже близко! – умоляют его верные рабы.

– Нет, – устало отвечает Цицерон, садясь в носилки. – Я слишком устал бегать от судьбы. Умру в отечестве, которое я столько раз спасал.

Солдаты под предводительством центуриона Геренния и военного трибуна Попиллия Лената, которого Цицерон когда-то защищал в суде, настигают его носилки в лесу.

– Предатель! – кричит Попиллий Ленат, вытаскивая меч.

Цицерон спокойно высунул голову из носилок и подставил шею под удар. 7 декабря 43 года до н.э. великий оратор, философ и защитник Республики был убит.

– Какая жестокость… – Лиэль отворачивается, не в силах смотреть. – И какая ирония – его убил тот, кого он когда-то спас.

– Голову и правую руку Цицерона, которой он писал свои &quot;филиппики&quot;, доставили Антонию, – Гай говорит бесстрастно, но в его голосе слышится осуждение. – По приказу его жены Фульвии, ненавидевшей Цицерона не меньше мужа, язык оратора был проткнут ее заколками. А затем голову и руку выставили на рострах на Форуме – на том самом месте, откуда он так часто обращался к римскому народу, защищая свободу.

На экране – Форум. Люди со страхом и отвращением смотрят на ужасное зрелище.

– Это не просто месть, – говорит Гай. – Это символ. Символ того, что со свободой слова в Риме покончено. Что любая критика новой власти будет караться смертью. Триумвиры утверждали свою власть на крови и терроре.

– Но разве такой террор мог продолжаться долго? – спрашивает Лиэль. – Неужели римляне все это стерпели?

– Проскрипции достигли своей цели, – отвечает Гай. – Оппозиция в Италии была разгромлена и запугана. Казна триумвиров пополнилась за счет конфискованного имущества. Путь для войны с Брутом и Кассием был расчищен. Но цена этого была ужасна. Многие тысячи погибли, еще больше были разорены. Рим погрузился в атмосферу страха и подозрительности. 

Экран медленно гаснет, оставляя после себя тяжелое впечатление от кровавой вакханалии проскрипций.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Иудею. Год 43-й до н.э. Солнце здесь светит ярче, но политическая атмосфера не менее напряженная.

– Гай, а что же Антипатр Идумеянин? – Лиэль наклоняется к экрану, где видна панорама Иерусалима. – Тот самый, который так хитро и вовремя поддержал Цезаря в Египте! Цезарь ведь сделал его фактически правителем Иудеи. Как он выкручивался после убийства своего могущественного покровителя?

– Антипатр был политиком до мозга костей, Лиэль, – Гай указывает на фигуру Антипатра, отдающего распоряжения во внутреннем дворе своего дома. – Смотри, он не теряет времени. После смерти Цезаря он, не колеблясь ни секунды, переметнулся на сторону Марка Антония. В тот момент Антоний казался самым вероятным хозяином положения на Востоке. Антипатр тут же начал активно собирать для него налоги, демонстрируя свою безграничную лояльность.

В кадре – Антипатр, уже немолодой, но с живыми, проницательными глазами, беседует со своими сыновьями: Фазаилом, правителем Иерусалима, и молодым, энергичным Иродом, правителем Галилеи.

– Антоний требует денег для своих легионов! – голос Антипатра звучит твердо, хотя и негромко. – Иудея должна показать свою преданность и полезность. Фазаил, на тебе сбор налогов в Иерусалиме и окрестностях. Ирод, Галилея – твоя забота. Действуйте быстро, но умно, старайтесь не вызывать излишнего ропота. Нам сейчас совершенно не нужны внутренние волнения.

– Отец, но требования Антония просто непомерны! – Ирод, молодой и горячий, вспыхивает. Мы видим, как он жестикулирует. – Народ и так измучен налогами! А тут еще эти ужасные слухи о проскрипциях в Риме… Люди напуганы до смерти!

– Страх – отличный стимул для уплаты налогов, сын мой, – Антипатр кладет руку на плечо Ирода, его взгляд строг. – Главное для нас сейчас – удержать власть. Ту власть, которую дал нам Цезарь и которую может подтвердить Антоний. А для этого мы должны быть ему незаменимы. Запомните, наша сила – в поддержке Рима, кто бы там ни правил.

– Но, Гай, я уверена, не все в Иудее были в восторге от того, что ими правит идумеянин Антипатр и его сыновья, – Лиэль внимательно следит за сценой. – Наверняка, у него были влиятельные враги среди местной иудейской знати, которые считали его выскочкой, узурпатором, захватившим власть при поддержке римлян.

– Абсолютно точно, Лиэль, – подтверждает Гай. – И эти враги не дремали. Смотри, вот один из них. – Экран фокусируется на человеке с хитрым и льстивым выражением лица, это Малих, влиятельный еврейский вельможа. – Он был приближенным к номинальному первосвященнику и этнарху Гиркану II, но втайне люто ненавидел Антипатра за его реальную власть. Малих увидел в смуте, последовавшей за смертью Цезаря, идеальный шанс избавиться от всесильного идумеянина.

Сцена резко меняется. Мы видим пышный пир во дворце Гиркана II. Антипатр – почетный гость, он сидит во главе стола. Вино льется рекой, звучит музыка, танцовщицы развлекают гостей. Но Лиэль замечает:

– Какая-то напряженная атмосфера, Гай, несмотря на все это веселье. Посмотри на Малиха, как он подобострастно улыбается Антипатру… Слишком сладко, чтобы быть правдой.

Малих поднимает чашу с вином.

– За здоровье нашего великого покровителя, Марка Антония! И за мудрость нашего дорогого Антипатра, который так умело правит Иудеей! – провозглашает он, подходя к Антипатру и протягивая ему новую, наполненную до краев чашу.

Антипатр, кажется, ничего не подозревает. Он благосклонно кивает и осушает чашу. Спустя некоторое время его лицо бледнеет, он хватается за горло.

– Яд… – успевает прошептать он, прежде чем рухнуть на пол.

– Его отравили! Прямо на пиру! – Лиэль вскрикивает, прикрывая рот рукой. – Какой ужас! Неужели сам Гиркан был в этом замешан? Он выглядит таким растерянным…

– Гиркан был лишь слабой и управляемой пешкой в чужой игре, – отвечает Гай, наблюдая за суматохой. – Главным организатором убийства, несомненно, был Малих. Он действовал не один, а при поддержке некоторых римских чиновников на местахпросто желавших поживиться на новой волне смуты. Это случилось в 43 году до нашей эры.

Сыновья Антипатра, Фазаил и Ирод, узнав о смерти отца, приходят в неописуемую ярость. Мы видим Ирода, его лицо искажено гневом.

– Малих! Он заплатит за это своей кровью! – Ирод сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Клянусь тенью отца, я отомщу!

– Успокойся, брат! – Фазаил, более сдержанный и рассудительный, хватает его за руку. – Месть будет. Но сначала – власть. Смерть отца – это сигнал для всех наших врагов. Они поднимут головы, попытаются нас свергнуть. Мы должны действовать быстро, решительно. И не забывать о Риме, кто бы там сейчас ни был у руля.

– Да, ситуация в Иудее моментально обострилась, – замечает Лиэль. – Фазаилу и Ироду теперь придется очень нелегко. Их отец был главной опорой их власти, их щитом.

– Ирод, несмотря на свою молодость – ему тогда было около тридцати лет, – проявил себя как невероятно энергичный, хитрый и, если нужно, безжалостный правитель, – говорит Гай, пока на экране мелькают быстрые сцены: Ирод отдает приказы своим воинам, тайно встречается с какими-то людьми, руководит подавлением волнений в Галилее. – Смерть отца не повергла его в отчаяние, а, наоборот, кажется, высвободила всю его скрытую энергию и честолюбие. Он понимал, что Малих, убийца его отца, не остановится и попытается уничтожить и их с Фазаилом.

– И что же он предпринял? – Лиэль внимательно следит за Иродом на экране. – Ведь Малих наверняка заручился поддержкой каких-то влиятельных сил?

– Именно, – подтверждает Гай. – Малих пытался опираться на антиримские настроения и на тех, кто был недоволен правлением идумеянской семьи. Но Ирод действовал на опережение. Смотри, он немедленно отправляется к Гаю Кассию Лонгину.

На экране мы видим Ирода, прибывшего в Сирию, в лагерь Кассия. Кассий – один из главных убийц Цезаря, теперь проконсул Сирии, лихорадочно собирает силы и средства для предстоящей войны с цезарианцами.

– Гай Кассий, – Ирод обращается к римлянину с выражением скорби, но и решимости, – мой отец, верный союзник Рима, предательски убит Малихом, который сеет смуту в Иудее и подрывает римский авторитет. Я прошу твоего правосудия и поддержки, чтобы наказать убийцу и восстановить порядок, который так важен для тебя и для сбора средств на нужды Республики!

– Он апеллирует к интересам Кассия! – замечает Лиэль. – И, вероятно, подкрепляет свои слова немалыми деньгами, которые его отец так усердно собирал.

– Безусловно, – Гай кивает. – Кассию нужны были и деньги, и стабильный тыл в Иудее. Ирод обещал ему и то, и другое. И Кассий, недолго думая, дал свое негласное согласие на устранение Малиха. Он не хотел марать руки сам, но и не возражал против того, чтобы Ирод решил эту проблему.

Сцена меняется. Экран переносит Гая и Лиэль в древний финикийский город Тир, известный своими пурпурными красильнями и оживленной торговлей. Воздух наполнен ароматами благовоний и соленого моря. В одном из роскошных дворцов идет пышное пиршество.

– Кажется, мы попали на какой-то большой праздник, Гай! – Лиэль с любопытством разглядывает богато одетых гостей, украшения зала, обильные яства на столах. – Музыка, танцы, вино льется рекой…

– Судя по всему, это Melqartalia, Лиэль, – Гай осматривается, его взгляд цепляется за символику, связанную с местным божеством. – Праздник в честь Мелькарта, главного бога Тира. Он покровитель города, торговли, мореплавания. Такие праздники обычно включали торжественные процессии к его храму, жертвоприношения и, конечно, обильные пиры, чтобы снискать благосклонность божества и обеспечить процветание города.

Среди пирующих выделяется Малих. Он сидит на почетном месте, очевидно, чувствуя себя в полной безопасности. Рядом с ним – представители местной знати,  высокопоставленные офицеры Гая Кассия Лонгина, чье присутствие подчеркивает важность момента и римское покровительство. Малих весел, он громко смеется, пьет вино и, несомненно, радуется своему недавнему успеху – устранению Антипатра. Он уверен, что теперь его влияние в Иудее неоспоримо.

– Смотри, Малих совершенно расслабился, – шепчет Лиэль. – Он явно не ожидает удара здесь, в чужом городе, да еще и на таком важном празднике, в присутствии римлян. Он считает, что все угрозы позади.

Но Ирод все предусмотрел. Незаметно для большинства гостей, несколько римских солдат получивших щедрое вознаграждение от Ирода через своих командиров, смешиваются с охраной. Они не привлекают к себе внимания, их лица непроницаемы.

Внезапно, в самый разгар веселья, когда внимание большинства гостей приковано к выступлению танцовщиц, по условному знаку, солдаты стремительно бросаются на Малиха. Короткий, прервавшийся вскрик, звон опрокинутой золотой чаши, затем – глухие звуки ударов и короткой, яростной борьбы. Гости в ужасе вскакивают с мест, музыка обрывается, в зале воцаряется паника и крики.

– Что происходит?! Нападение! Измена! – кричат люди, пытаясь понять, кто и на кого напал в этом священном месте, во время священного праздника.

Но все происходит молниеносно. Через мгновение солдаты уже отступают, прокладывая себе путь сквозь обезумевшую толпу. На полу, среди разбросанных яств и разлитого вина, остается лежать бездыханное тело Малиха, из груди которого торчит рукоять римского кинжала. Ирод, который все это время находился в другом конце зала и с безупречным самообладанием делал вид, что удивлен и шокирован не меньше остальных, медленно подходит к телу своего врага. На его лице – маска скорби и праведного гнева, но в глубине глаз Лиэль замечает холодное, хищное удовлетворение.

– Вот так, – тихо говорит Гай, когда шум на экране немного стихает, сменяясь растерянными возгласами и плачем. – На глазах у всех, но руками римлян, во время священного праздника. Ирод отомстил за отца и устранил главного конкурента. Формально, он не причастен – это сделали солдаты Кассия, &quot;пресекая какой-то внезапно раскрытый заговор&quot; со стороны Малиха против римского проконсула. Очень в стиле Ирода – действовать чужими руками там, где это возможно, и обставлять все с максимальной выгодой для себя.

– Жестоко, но, как ты и сказал, эффективно, – констатирует Лиэль, все еще под впечатлением от быстрой и кровавой расправы, так резко контрастировавшей с праздничной атмосферой. – Но ведь Кассий и Брут – это республиканцы, &quot;Освободители&quot;. А что будет, если они проиграют войну цезарианцам, Антонию и Октавиану? Положение Ирода снова станет шатким.

– Жестоко, но эффективно, – констатирует Лиэль. – Но ведь Кассий, его нынешний покровитель, вместе с Брутом собирают на Востоке огромную армию против триумвиров. Что будет с Иродом, если &quot;Освободители&quot; проиграют?

– Это главный вопрос для всех местных правителей на Востоке, Лиэль, – Гай кивает, и изображение на экране машины времени начинает стремительно меняться. – Судьба Ирода, как и многих других, напрямую зависит от исхода этой гигантской схватки.

Экран переносит их на равнины Македонии, недалеко от города Филиппы. Октябрь 42 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга, готовые к решающему сражению. С одной стороны – легионы триумвиров, Марка Антония и Октавиана, жаждущие отомстить за смерть Цезаря. С другой – войска &quot;Освободителей&quot;, Марка Юния Брута и Гая Кассия Лонгина, сражающиеся за идеалы старой Республики.

– Вот оно, Гай! Битва при Филиппах! – Лиэль подается вперед, ее взгляд прикован к разворачивающейся панораме. – Две гигантские армии, почти по двадцать легионов с каждой стороны! Это сражение решит все!

– Да, это кульминация борьбы, начавшейся у подножия статуи Помпея, – голос Гая серьезен. – Антоний – опытный полководец, его солдаты ему безгранично преданы. Октавиан еще молод и не так опытен в военном деле, к тому же, он болен и не сможет лично участвовать в первой фазе битвы. Но его имя – имя Цезаря – вдохновляет его легионеров.

– А на той стороне Брут и Кассий, – Лиэль всматривается в ряды республиканцев. – Кассий – тоже опытный военачальник, проявивший себя еще в войне с парфянами. А Брут… он больше философ, идеалист, но его имя тоже много значит для тех, кто верит в Республику.

Первая битва при Филиппах (3 октября). Войска Марка Антония яростно атакуют позиции Кассия.

– Антоний рвется вперед! – кричит один из его центурионов. – За Цезаря! Смерть убийцам!

Кассий, видя, что его левый фланг смят, а лагерь захвачен, ошибочно решает, что все потеряно. Не зная, что в это же время легионы Брута успешно атаковали войска Октавиана и даже захватили его лагерь, Кассий приказывает своему вольноотпущеннику убить его.

– Республика погибла вместе со мной! – с горечью произносит Кассий, прежде чем пасть от руки верного слуги.

– Какая трагическая ошибка! – восклицает Лиэль. – Кассий покончил с собой, не зная, что Брут побеждает на своем фланге! Если бы он подождал…

– Война полна случайностей и роковых недоразумений, – Гай качает головой. – Смерть Кассия стала тяжелейшим ударом для республиканцев. Брут, узнав о гибели соратника, назвал его &quot;последним из римлян&quot;.

Проходит три недели. Армии стоят друг против друга. Брут не хочет давать нового сражения, его положение выгодно, а у триумвиров заканчивается продовольствие. Но его офицеры и солдаты требуют битвы, они рвутся отомстить.

– Мы должны сразиться! – убеждает Брута один из его легатов. – Дух войска высок! Мы разобьем их!

Вторая битва при Филиппах (23 октября). На этот раз Марк Антоний и Октавиан (уже оправившийся от болезни) действуют более согласованно. Армия Брута отчаянно сражается, но терпит поражение.

– Все кончено… – Брут с небольшой группой уцелевших отступает в горы. Его лицо выражает глубокое отчаяние. – Добродетель, ты была лишь пустым словом, а я следовал за тобой, как за реальностью. Но, видно, ты лишь раба судьбы.

Ночью, понимая безнадежность своего положения и не желая попасть в плен, Марк Юний Брут бросается на свой меч, который держит один из его друзей.

– Так погибают последние защитники Республики, – Лиэль говорит с печалью. – Их идеалы были высоки, но они проиграли.

– Их поражение означало окончательную гибель старой сенатской Республики, – Гай смотрит на поле битвы, усеянное телами. – Власть триумвиров теперь была неоспорима. Антоний и Октавиан стали хозяевами римского мира.

Экран возвращается в Иудею. Весть о победе триумвиров при Филиппах достигает Ирода.

– Антоний и Октавиан победили! – восклицает он, получив донесение. Лицо его непроницаемо, но в глазах мелькает расчетливый блеск. – Кассий и Брут мертвы. Значит, нужно действовать.

На экране – Ирод, теперь уже с еще более богатыми дарами и выражением глубочайшей преданности, спешит на встречу с Марком Антонием, который после Филипп стал полновластным хозяином восточных провинций.

– Великий Марк Антоний, истинный наследник Цезаря и спаситель Рима! – Ирод склоняется перед триумвиром с выражением безграничного почтения. – Я всегда в сердце своем был предан делу божественного Юлия и его верных соратников! Хотя коварные обстоятельства и злая воля моих врагов вынудили меня временно искать защиты у тех, кто позже оказался врагом Рима, моя душа всегда была с тобой! Я готов служить тебе верой и правдой, обеспечить процветание и незыблемый порядок в Иудее под твоим мудрым и победоносным руководством!

– Ух ты, какой поразительный кульбит! – Лиэль не может сдержать удивленного смешка. – Он просто непревзойденный мастер политической эквилибристики и лести! И ведь Антоний, насколько я помню, был не дурак выпить, любил роскошь и был падок на золото и красивые слова.

– Именно эти слабости Антония Ирод и использовал с блеском, – подтверждает Гай. – Щедрые дары, обещания еще больших доходов из Иудеи, клятвы в вечной преданности и, вероятно, умело поданная информация о своих противниках в Иудее сделали свое дело. К тому же, Антонию после такой кровопролитной войны нужен был сильный, энергичный и, главное, лояльный местный правитель в стратегически важной Иудее, способный обеспечить сбор налогов и порядок. Он утвердил Ирода и его брата Фазаила в их должностях тетрархов Иудеи, фактически отдав им всю полноту власти. Гиркан II, последний из Хасмонеев, остался лишь номинальным первосвященником, тенью былого могущества своей династии.

– Какая невероятно сложная и опасная политическая игра! – Лиэль с восхищением и некоторым ужасом следит за дипломатическими маневрами Ирода. – Постоянная смена покровителей, союзы, которые сегодня выгодны, а завтра смертельно опасны, интриги, предательства… Чтобы не просто выжить, но и укрепить свою власть в такой мясорубке, когда судьба всего мира решается в далеких битвах гигантов, нужно было обладать поистине недюжинными способностями!

– Ирод ими обладал в полной мере, – подтверждает Гай. – Он был мастером политического выживания и интриги, умел быть щедрым и обаятельным, когда это было выгодно, и абсолютно безжалостным, когда считал это необходимым. Смерть Антипатра не сломила его сыновей, а, кажется, лишь закалила их, особенно Ирода. Они продолжили дело отца, стремясь не просто удержать, но и расширить свою власть в Иудее, всегда опираясь на поддержку Рима, какой бы изменчивой, капризной и опасной эта поддержка ни была. Его умение находить общий язык с победителями, кем бы они ни были, станет его фирменным стилем на долгие годы.

Экран медленно темнеет. Битва при Филиппах решила судьбу Республики и ее последних защитников.

Экран машины времени вновь оживает. Рим, здание Сената. Год 42-й до н.э., вскоре после битвы при Филиппах и окончательного разгрома республиканцев. Власть триумвиров – Антония, Октавиана и Лепида – кажется незыблемой, хотя внутренние противоречия между ними уже начинают проявляться.

– После такой оглушительной победы при Филиппах триумвиры, должно быть, чувствуют себя всемогущими, – замечает Лиэль, наблюдая за сенаторами, которые с подобострастными лицами ожидают начала заседания. – Интересно, какими будут их следующие шаги по укреплению власти, помимо физического устранения противников?

– Один из таких шагов, очень важный идеологически, готовится прямо сейчас, – Гай указывает на группу сенаторов, явно выдвиженцев Октавиана, которые оживленно что-то обсуждают. – Речь пойдет об официальном обожествлении Юлия Цезаря.

– Обожествление? – Лиэль удивлена. – Но ведь римляне традиционно не обожествляли своих правителей при жизни, разве что на Востоке, в эллинистических царствах, такая практика была распространена. А тут – посмертное обожествление? И вообще, Гай, что для древнего римлянина означало слово &quot;бог&quot;? 

– Ты совершенно права, Лиэль, их понимание божественного сильно отличалось от монотеистических представлений, – Гай кивает. – Для римлян существовал огромный и довольно изменчивый пантеон богов и богинь – Юпитер Наилучший Величайший, Юнона, Марс, Квирин, Веста и так далее – которые управляли различными аспектами мира, природы и человеческой жизни. Это были могущественные, бессмертные существа, но не всеведущие и не всегда всеблагие. Они обладали вполне человеческими страстями и могли быть ревнивы, мстительны или милостивы. Отношения с ними строились во многом на принципе do ut des – &quot;я даю, чтобы ты дал&quot;. Люди совершали обряды, приносили жертвы, давали обеты, ожидая взамен покровительства, удачи или помощи в конкретных делах. Божественным или священным (sacrum) считалось то, что принадлежало богам и требовало особого, благоговейного отношения.

– Понятно, своего рода контрактные и очень прагматичные отношения, – задумчиво произносит Лиэль. – Но как же в эту систему вписывался человек, ставший богом? Ведь это, должно быть, было чем-то из ряда вон выходящим, даже для них?

– Не совсем из ряда вон выходящим, но, безусловно, значимым, – поясняет Гай. – В римской традиции был очень важный прецедент – обожествление Ромула, легендарного основателя Рима, который после своей таинственной смерти, как верили, вознесся на небо и стал богом Квирином. Это был образец для подражания. Идея апофеоза, то есть вознесения на небеса и причисления к сонму богов выдающихся героев, благодетелей государства или даже предков, не была абсолютно чуждой римскому сознанию. Существовали культы героев, гениев-покровителей отдельных родов или местностей. Но случай с Цезарем, конечно, особенный из-за его политического веса, масштаба последующего культа и недавних событий.

– Культ Гения Цезаря, его особой жизненной силы и удачи, начал формироваться еще при его жизни, особенно после его многочисленных побед, – продолжает Гай. – Его статуи ставили рядом со статуями богов, ему строили храмы, в его честь учреждались игры. А после его смерти и особенно после появления знаменитой кометы во время погребальных игр – sidus Iulium, &quot;Юлиева звезда&quot;, – которую многие, и Октавиан в первую очередь, истолковали как душу Цезаря, вознесшуюся на небо, идея его божественности стала очень популярной среди народа и его преданных ветеранов.

Один из консулов этого года, явный сторонник Октавиана, поднимается на трибуну.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – его голос звучит торжественно и немного дрожит от волнения. – Мы собрались сегодня, чтобы отдать дань памяти величайшему из римлян, тому, кто принес Риму славу, мир и процветание, тому, кто был предательски убит неблагодарными изменниками, – Гаю Юлию Цезарю! Его деяния были столь велики, его мудрость столь глубока, а его дух столь возвышен, что сами бессмертные боги явили нам знак его божественной природы, вознеся его душу на небеса в виде сияющей звезды!

По залу прокатывается одобрительный гул. Многие сенаторы усердно кивают, выражая свое согласие.

– Посему, – продолжает консул, – во имя справедливости, во имя благодарности Рима и по воле самих бессмертных богов, предлагаю Сенату и народу Рима официально признать божественность покойного Гая Юлия Цезаря и причислить его к сонму богов нашего государства под именем Divus Iulius – Божественный Юлий! И да будет ему воздвигнут храм на Форуме, на месте его погребального костра, и да будут ему приноситься подобающие жертвы как одному из богов-покровителей нашего города!

Предложение встречается бурными аплодисментами. Возражений практически нет – никто не осмеливается идти против воли победителей и настроений толпы, которая уже фактически почитала Цезаря.

– Решение принято единогласно! – провозглашает консул. – Отныне Гай Юлий Цезарь – Бог! Divus Iulius!

– Вот так просто, – Лиэль качает головой. – Сенатским декретом человека объявляют богом. Это чем-то напоминает историю Иисуса, который тоже был человеком, но его последователи признали Богом и Сыном Божьим. Хотя, конечно, обстоятельства и теологические основы совершенно иные. Там – вера, откровение, а здесь – политическое решение, пусть и опирающееся на народные настроения и знамения вроде кометы.

– Параллели в идее &quot;человека-бога&quot; или &quot;сына бога&quot; можно провести, но ты верно подметила принципиальные различия, – соглашается Гай. – Римское обожествление – это в первую очередь публичное, государственное признание исключительных заслуг перед Римом и способ укрепления власти через сакрализацию правителя или его рода. Это не несло той глубокой эсхатологической или спасительной миссии, как в христианстве. Для римлян не было такой четкой и непроницаемой границы между человеческим и божественным, как в более поздних монотеистических религиях. Существовали великие олимпийские боги, были малые божества, были полубоги-герои вроде Геркулеса, были гении-покровители, были обожествленные абстракции вроде Победы или Согласия. Стать Divus означало войти в официальный государственный пантеон и получить собственный культ, жрецов, храм и праздники.

– И какое же значение это имело для Октавиана? – спрашивает Лиэль. – Ведь он был главным инициатором этого, я полагаю?

– О, для Октавиана это имело колоссальное значение! – Гай усмехается. – Во-первых, это еще больше легитимизировало его месть убийцам Цезаря – ведь они теперь становились не просто убийцами политического деятеля, а святотатцами, посягнувшими на божество. А во-вторых, и это самое главное, если Цезарь – бог, Divus Iulius, то кем становится его усыновленный сын и наследник, Гай Юлий Цезарь Октавиан?

– Divi filius! – догадывается Лиэль. – Сын Божественного! Какой мощный пропагандистский ход! Это же невероятно усиливало его авторитет и сакральный статус в глазах народа и особенно солдат!

– Именно, – подтверждает Гай. – Октавиан немедленно начал активно использовать этот титул – &quot;Сын Божественного Юлия&quot;. Он чеканил его на монетах, использовал в официальных документах. Это ставило его на совершенно иной уровень по сравнению с Антонием или Лепидом. Они были просто могущественными полководцами и политиками. А он – сыном бога. Это была заявка на особое, исключительное положение в государстве.

– А само имя &quot;Цезарь&quot;? – спрашивает Лиэль. – Оно ведь тоже стало чем-то большим, чем просто фамильное имя?

– Да, – Гай кивает. – После обожествления Юлия и благодаря действиям Октавиана, имя &quot;Цезарь&quot; постепенно начало трансформироваться из личного когномена в титул, обозначающий верховного правителя. Впоследствии многие римские императоры будут носить его как часть своего официального именования. И это имя, в различных формах – &quot;кайзер&quot; в германских языках, &quot;царь&quot; в славянских – на многие века войдет в лексикон как обозначение монарха, высшего правителя. Трудно переоценить влияние этого человека и его имени на мировую историю и культуру.

– Поразительно, – Лиэль задумчиво смотрит на экран, где сенаторы расходятся, обсуждая только что принятое решение. – Убийство Цезаря должно было положить конец его влиянию, а в итоге привело к его обожествлению и заложило основу для новой формы власти, которая будет править Римом еще столетия.

– Такова ирония истории, – Гай пожимает плечами. – &quot;Освободители&quot; хотели восстановить Республику, а своими действиями лишь ускорили ее окончательную гибель и подготовили почву для Империи. Обожествление Цезаря стало важным шагом на этом пути, укрепив позиции того, кто в итоге и станет первым римским императором в полном смысле этого слова – его приемного сына, Октавиана, Сына Божественного.

Экран медленно гаснет. Культ Divus Iulius начинает распространяться по Риму и провинциям, а Октавиан получает мощный идеологический козырь в продолжающейся борьбе за верховную власть.

Экран машины времени вновь загорается, перенося Гая и Лиэль на несколько лет вперед. После битвы при Филиппах и разгрома убийц Цезаря триумвиры разделили между собой Римский мир. Октавиан остался в Италии, занимаясь сложнейшими проблемами наделения ветеранов землей и подавлением оппозиции. Лепид получил Африку. А Марку Антонию достался богатый и стратегически важный Восток. Год 41-й до н.э.

– Итак, Антоний на Востоке, – Лиэль с интересом разглядывает роскошные пейзажи и шумные города Малой Азии, которые мелькают на экране. – Он всегда тяготел к этой части мира, не так ли? К ее богатству, культуре, к образу жизни эллинистических монархов.

– Да, Восток манил его, – подтверждает Гай. – Здесь он мог чувствовать себя настоящим властелином, собирать огромные налоги, вести войны с парфянами, окружать себя пышностью, которую трудно было бы позволить себе в Риме. И здесь же его ждала встреча, которая во многом определит его дальнейшую судьбу и судьбу Республики.

Экран фокусируется на городе Тарс в Киликии (современная Турция). Антоний, расположившийся в резиденции наместника, пребывает в прекрасном настроении. Он только что успешно завершил инспекцию провинций, подтвердил привилегии союзных царей и городов, собрал немалые средства. Теперь он вызвал к себе на встречу египетскую царицу Клеопатру VII.

– Клеопатра! – оживляется Лиэль. – Та самая, что была возлюбленной Цезаря! А ведь у нее от Цезаря есть сын, Цезарион, или Птолемей Цезарь, как его еще называли. Каков его статус сейчас, после смерти отца и обожествления? Римляне признали его?

– Формально, нет, – отвечает Гай. – Цезарион был рожден вне законного римского брака, и хотя Цезарь и признавал его своим сыном на Востоке, в Риме его права наследника не были признаны. Октавиан, как усыновленный наследник, был единственным, кто носил имя Цезаря с точки зрения римского права.

– А сами египтяне? Как они относились к Цезариону? – спрашивает Лиэль.

– А вот для египтян и для самой Клеопатры Цезарион был фигурой первостепенной важности, – поясняет Гай. – Клеопатра провозгласила его своим соправителем еще в 44 году до н.э., сразу после убийства своего младшего брата Птолемея XIV, с которым она формально делила трон. Для египетского жречества и населения он был Птолемеем XV Филопатором Филометором Цезарем, законным фараоном, сыном божественной Исиды (с которой отождествляла себя Клеопатра) и, через Цезаря, потомком богов. Его существование укрепляло династию Птолемеев и легитимизировало власть Клеопатры в глазах ее подданных. Так что на Востоке он был признанным царем и сыном Цезаря. 

– Понятно, – кивает Лиэль. – Двойной стандарт, как всегда в политике. И вот теперь она должна предстать перед Антонием. Он ведь вызвал ее, чтобы потребовать отчета за то, что она якобы недостаточно активно помогала триумвирам перед Филиппами?

– Формально, да, – Гай усмехается. – Он хотел показать свою власть, возможно, наложить на Египет контрибуцию. Но оба они понимали, что эта встреча – гораздо больше, чем просто суд. Антонию отчаянно нужны были египетские ресурсы – золото, зерно, корабли – для его амбициозных планов, особенно для предстоящей войны с Парфией. А Клеопатре, в свою очередь, была жизненно необходима поддержка могущественного римского триумвира, чтобы окончательно укрепить свою власть в Египте, возможно, даже расширить его границы за счет территорий, когда-то принадлежавших Птолемеям, и обеспечить будущее своему сыну Цезариону.

На экране появляется река Кидн, впадающая в море у Тарса. По ней движется невероятное зрелище – роскошный корабль Клеопатры.

– Ого! – Лиэль не может сдержать восхищения. – Это что-то невероятное! Плутарх не преувеличивал в своих описаниях!

Корабль украшен позолоченным носом и кормой, пурпурными парусами, гребцы – юноши в одеяниях Эротов – гребут серебряными веслами под звуки флейт и кифар. Сама Клеопатра, в наряде Афродиты, возлежит под расшитым золотом балдахином, по бокам ее обмахивают опахалами мальчики, одетые Эротами, а ее служанки, в образе нереид и харит, управляют снастями. Берега реки усыпаны народом, привлеченным слухами о прибытии царицы. В воздухе разносятся благовония.

– &quot;Говорят, Афродита идет на праздничный пир к Дионису во имя блага Азии&quot;, – разносится по толпе. – Сама богиня явилась к нам!

Антоний, ожидавший Клеопатру на городской площади, чтобы предстать перед ней в образе грозного римского магистрата, оказывается в замешательстве. Весь город сбежался на реку, оставив его одного. Вскоре он сам получает от Клеопатры учтивое приглашение на ужин на ее корабль.

– Она переиграла его еще до начала переговоров! – смеется Лиэль. – Какая хитрая и эффектная женщина! Она сразу показала, кто здесь задает тон. И этот образ Афродиты, идущей к Дионису – ведь Антоний любил ассоциировать себя с Дионисом, богом вина и веселья!

– Клеопатра была не только красива, но и невероятно умна, обаятельна, образованна, говорила на многих языках, – говорит Гай. – Она прекрасно знала, как произвести впечатление на такого человека, как Антоний, известного своей любовью к роскоши, театральным эффектам, лести и, конечно, к сильным и незаурядным женщинам. Она знала его слабости.

Сцена меняется. Мы видим интерьер корабля Клеопатры, превращенного в плавучий дворец. Невероятная роскошь: благовония, гирлянды цветов, серебряная и золотая посуда, изысканные яства, редкие вина. Антоний, сначала пытавшийся держаться официально, быстро поддается очарованию обстановки и, главное, хозяйки. Клеопатра ведет беседу с легкостью и остроумием, она то льстит ему, то поддразнивает, демонстрируя свой интеллект и знание политики. Ее голос был подобен многострунному инструменту.

– Эта женщина – колдунья! Истинная богиня! – говорит он, уже заметно захмелевший от вина и обаяния Клеопатры, своему ближайшему легату Луцию Мунацию Планку, который тоже присутствует на пиру. – Она не просто царица, она – воплощение самой Афродиты! Разве можно судить такую? Нет! Ее нужно любить и поклоняться ей! Она достойна править миром вместе с Римом!

Антоний все ближе склоняется к Клеопатре, его глаза горят вожделением и восхищением. Она отвечает ему взглядом, полным обещаний и тайны.

– Смотри, Гай, – шепчет Лиэль, – кажется, официальная часть визита плавно перетекает в неофициальную. Искры так и летают!

– Да, лед тронулся, и очень быстро, – Гай наблюдает за сценой с долей иронии. – Антоний был человеком увлекающимся, импульсивным. И Клеопатра была именно той женщиной, которая могла полностью завладеть его воображением и чувствами. Это уже не просто политические переговоры. Здесь рождается нечто большее.

В последующие дни пиры и празднества продолжаются, то на корабле Клеопатры, то уже в резиденции Антония, но всегда с непревзойденной египетской роскошью. Антоний забывает о своем намерении судить царицу. Вместо этого они обсуждают будущее Востока, парфянскую войну, и, конечно, их личные отношения становятся все более близкими.

– И вот так, с этой встречи в Тарсе, начался их знаменитый союз, – комментирует Гай. – Союз, который был одновременно и страстным, всепоглощающим романом, и холодным, прагматичным политическим расчетом. Для обоих.

Антоний следует за Клеопатрой в Александрию и проводит там зиму 41-40 гг. до н.э. в празднествах и удовольствиях.

– Они создали общество &quot;несравненных сожителей&quot; (amimetobioi), – говорит Лиэль, глядя на сцены безудержного веселья в Александрии. – Устраивали невероятные пиры, охоты, ночные гуляния по городу, переодевшись простолюдинами, чтобы подшучивать над горожанами. Антоний, кажется, совершенно забыл о Риме, о своих обязанностях триумвира и… о своей жене Фульвии.

– Фульвия… – Гай произносит это имя с особым выражением. – Это была женщина не менее амбициозная и властная, чем Клеопатра, хоть и совсем другого склада. Она была из знатного плебейского рода, до Антония была замужем за Публием Клодием Пульхром…

– Клодий Пульхр? – переспрашивает Лиэль. – Это не тот ли самый, кто устроил скандал на празднике Bona Dea в доме Цезаря, переодевшись женщиной?

– Он самый, – подтверждает Гай. – Но это было лишь одно из его многочисленных &quot;подвигов&quot;. Клодий был аристократом из древнего рода Клавдиев, но чтобы получить больше политического влияния через должность народного трибуна (на которую могли претендовать только плебеи), он добился своего перехода в плебейское сословие через усыновление. Став народным трибуном в 58 году до н.э., он превратился в настоящего бунтаря и демагога.

– Что же он такого делал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, список его деяний внушителен, – Гай усмехается. – Он провел ряд популистских законов, включая бесплатную раздачу хлеба, что обеспечило ему огромную популярность среди городского плебса. Он легализовал ранее запрещенные уличные коллегии (collegia), которые фактически превратились в его вооруженные банды, терроризировавшие Рим. С помощью этих банд он запугивал своих политических оппонентов, срывал заседания Сената, устраивал беспорядки на улицах. 

– То есть, он был мастером политического насилия и демагогии? – резюмирует Лиэль.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – Он был символом того хаоса и беззакония, в которые все глубже погружалась Республика. Его политическая карьера оборвалась в 52 году до н.э., когда он был убит в стычке с людьми Милона на Аппиевой дороге. Его смерть вызвала массовые беспорядки и сожжение здания Сената толпой его сторонников. Так что Фульвия, выйдя замуж сначала за такого &quot;бунтаря&quot;, как Клодий, а затем за Гая Скрибония Куриона, тоже видного популяра, получила огромный опыт политической борьбы и привыкла находиться в ее эпицентре.

– Гай Скрибоний Курион? – переспрашивает Лиэль. – О нем я тоже слышала. Кажется, он изначально был противником Цезаря, а потом резко перешел на его сторону? Как это произошло?

– Действительно, Курион – фигура очень колоритная и противоречивая, – Гай кивает. – Он происходил из знатной плебейской семьи, был блестящим оратором, но при этом известен своим расточительным образом жизни и огромными долгами. Изначально он принадлежал к партии оптиматов и был ярым противником Цезаря и Первого триумвирата. Его речи против Цезаря были очень резкими.

– И что же заставило его изменить позицию? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– Просто, – Гай понижает голос, словно делится секретом, – Цезарь выкупил его. Цезарь заплатил его колоссальные долги, которые оценивались в 60 миллионов сестерциев. После этого Курион, избранный народным трибуном на 50 год до н.э., внезапно стал самым ярым защитником интересов Цезаря в Сенате.

– Шестьдесят миллионов! – ахает Лиэль. – Какая огромная сумма! Неудивительно, что он сменил лагерь. Но как же его бывшие союзники-оптиматы? Они, должно быть, были в ярости.

– Вне себя от ярости, – подтверждает Гай. – Цицерон, который когда-то был дружен с Курионом, не мог поверить в такое предательство. Но Курион действовал очень хитро. Будучи трибуном, он выдвигал предложения, которые формально выглядели как компромиссные, но на деле были выгодны Цезарю. Он был талантлив, но беспринципен. И в итоге погиб за дело Цезаря в Африке в 49 году, сражаясь против помпеянцев.

– Понятно теперь, Фульвия привыкла к риску и большим ставкам. – кивает Лиэль. – У нее были мужья – один другого ярче и скандальнее. 

– Именно, – подтверждает Гай. – И вот эта Фульвия, вместе с братом Марка Антония, Луцием Антонием, который был консулом в 41 году до н.э., решила использовать сложную ситуацию в Италии. Октавиан столкнулся с огромными трудностями при наделении ветеранов землей – земли не хватало, приходилось конфисковывать ее у италийских землевладельцев, что вызывало массовое недовольство. Фульвия и Луций открыто выступили против Октавиана. Они заявляли, что защищают интересы италиков и права самого Марка Антония, которого Октавиан якобы пытается оттеснить от власти. Они собрали армию, в основном из недовольных и ветеранов Антония.

– То есть, это была своего рода гражданская война внутри гражданской войны? – уточняет Лиэль. – И Фульвия, женщина, фактически возглавляла одну из сторон? Для Рима это было, мягко говоря, необычно.

– Весьма необычно, – соглашается Гай. – Фульвия действительно играла очень активную роль: она участвовала в наборе войск, вела переговоры, даже носила меч и отдавала приказы. Она была душой этого восстания, которое получило название Перузинской войны, так как его кульминацией стала осада города Перузия (современная Перуджа), где укрылись Луций Антоний и Фульвия с остатками своих сил.

– А Марк Антоний? Как он отреагировал на действия жены? – интересуется Лиэль. – Он знал об этом? Поддерживал ее?

– Фульвия действовала на свой страх и риск, – начала говорить Гай, надеясь таким образом заставить Антония вернуться в Италию и вновь взять власть в свои руки, оттеснив Октавиана. Антоний не оказал ей прямой военной поддержки, будучи полностью поглощен Клеопатрой и делами на Востоке.

Зима 41-40 гг. до н.э. Экран показывает осажденную Перузию. Голод, отчаяние. Октавиан, проявив неожиданную для его возраста твердость и полководческий талант, плотно блокировал город.

– Осада была жестокой, – говорит Гай. – В начале 40 года до н.э. Перузия пала. Луцию Антонию Октавиан сохранил жизнь, но город был отдан на разграбление солдатам, а многие знатные перузинцы и римские сенаторы, поддержавшие восстание, были казнены.

– А что стало с Фульвией? – с тревогой спрашивает Лиэль.

– Ей позволили покинуть Италию, – отвечает Гай. – Сломленная, но не сломленная духом, она отправилась на Восток, в Афины, где в то время находился Антоний, оставивший на время объятия Клеопатры из-за вестей о войне в Италии. Она, несомненно, надеялась объясниться, возможно, упрекнуть его в бездействии и потребовать более решительных шагов против Октавиана.

Экран переносится в Афины. Мы видим встречу Антония и Фульвии. Антоний, одетый в греческие одежды, выглядит раздраженным и холодно-отстраненным. Фульвия, измученная долгой дорогой и недавними потрясениями, смотрит на него с укором и отчаянием. Рядом нет и следа былой восточной пышности, лишь суровая обстановка временного военного лагеря.

– Марк! – голос Фульвии дрожит от смеси гнева и обиды. – Ты оставил нас! Я, твой брат Луций, мы сражались за твое имя, за твою власть в Италии, пока ты… пока ты предавался утехам с этой египтянкой! Октавиан чуть не уничтожил нас! Он казнил лучших из наших сторонников! А ты… ты даже не прислал помощи!

Антоний хмуро смотрит на нее.

– Фульвия, ты и Луций действовали безрассудно, – его голос резок. – Вы развязали войну, не имея достаточных сил, не посоветовавшись со мной. Вы поставили под угрозу все наши договоренности с Октавианом. Из-за вашей авантюры я вынужден был оставить важные дела на Востоке! Ты думала, что я брошу все и примчусь спасать вас от последствий вашей же глупости?

– Глупости?! – Фульвия вспыхивает. – Мы боролись за тебя! За то, чтобы тебя не вытеснил этот мальчишка Октавиан, который уже сейчас ведет себя так, будто он единственный наследник Цезаря! А ты обвиняешь нас? Где же тот Антоний, которого я знала, который не боялся бросить вызов всему миру? Или чары этой царицы окончательно помутили твой разум?

– Довольно, Фульвия! – Антоний обрывает ее. – Война проиграна. Твои действия лишь осложнили мое положение. Сейчас главное – найти способ договориться с Октавианом, иначе мы все потеряем. А твои упреки мне не помогут.

Он отворачивается, давая понять, что разговор окончен. Фульвия остается одна, ее плечи поникли. Надежда на понимание и поддержку мужа рухнула.

– Какая холодная встреча, – Лиэль с сочувствием смотрит на Фульвию. – Он даже не пытается ее утешить или поблагодарить за преданность, пусть и безрассудную.

– Антоний был разгневан, – говорит Гай. – Перузинская война поставила его в очень неловкое положение перед Октавианом и сорвала многие его планы. К тому же, его страсть к Клеопатре, видимо, уже вытеснила все остальные чувства. Для Фульвии это был тяжелейший удар.

Сцена меняется. Проходит несколько недель. Фульвия, оставленная Антонием в Сикионе, небольшом греческом городе, тяжело больна. Она лежит на скромном ложе, ее лицо осунулось, в глазах застыла тоска. Рядом с ней лишь несколько верных слуг.

– Она так и не смогла оправиться от унижения и болезни, усугубленной душевными страданиями, – Гай комментирует с грустью. – Вскоре после этой встречи с Антонием, в том же 40 году до н.э., Фульвия умерла в Сикионе.

– Какая трагическая судьба, – Лиэль качает головой. – Такая сильная, деятельная женщина, пережившая столько бурь, боровшаяся за своих мужей, и такой печальный, одинокий конец. Похоже, Антоний не слишком горевал.

На экране появляется изображение Антония, получившего известие о смерти Фульвии. Он проявляет лишь формальную, сдержанную скорбь. Его мысли уже заняты другим.

– Теперь, когда Фульвия мертва, Антоний свободен, – замечает Лиэль. – Он ведь так увлечен Клеопатрой. Почему бы ему теперь не жениться на ней? Она царица, богата. Это было бы логичным шагом, если он так ее любит.

– Логичным с точки зрения чувств, возможно, но крайне неосторожным с точки зрения римской политики, Лиэль, – Гай качает головой. – Во-первых, римское право очень скептически относилось к бракам между римскими гражданами высокого ранга и иностранными правительницами. Такой брак не считался бы полноценным iustum matrimonium в глазах римлян, и дети от него не имели бы полных прав римских граждан и наследников по римским законам.

– То есть, его брак с Клеопатрой не дал бы ему никаких преимуществ в Риме, а детям – законного статуса? – уточняет Лиэль.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Более того, для римского сенатора и триумвира, претендующего на верховную власть, официальный брак с египетской царицей был бы политической катастрофой. Враги Антония, и в первую очередь Октавиан, немедленно использовали бы это как доказательство того, что он подпал под влияние &quot;нильской ведьмы&quot;, что он стремится к установлению царской власти восточного образца и предает римские традиции и интересы. Обвинения в чрезмерном увлечении восточной роскошью и забвении римских добродетелей посыпались бы на него градом.

– Понятно, – кивает Лиэль. – Это стало бы мощнейшим оружием в пропагандистской войне, которую Октавиан наверняка бы развязал. Антоний оказался бы в изоляции.

– Совершенно верно, – соглашается Гай. – Антоний, несмотря на всю свою страсть к Клеопатре и увлеченность Востоком, все еще видел себя римским государственным деятелем. Женитьба на Клеопатре по римским обычаям была бы для него равносильна отказу от своих амбиций в Риме. Поэтому, смерть Фульвии, как это ни цинично звучит, развязала ему руки для другого, куда более прагматичного политического маневра.

Экран показывает, как Антоний, вместо того чтобы спешить в объятия Клеопатры, начинает активные переговоры с Октавианом.

– Он использует смерть жены как повод для примирения с Октавианом, – Гай указывает на экран. – Итогом этих переговоров стал Брундизийский мир и женитьба Антония на сестре Октавиана, Октавии Младшей. Этот династический брак должен был скрепить их хрупкий союз и продемонстрировать Риму единство триумвиров.

– Значит, Октавия стала своего рода залогом мира? – спрашивает Лиэль. – А как же Клеопатра и их общие дети – двойня Александр Гелиос (Солнце) и Клеопатра Селена (Луна)?

– Дети родились как раз примерно в это время, осенью 40 года до н.э., когда Антоний уже был в процессе примирения с Октавианом и готовился к браку с Октавией, – поясняет Гай. – Антоний на несколько лет оставит Клеопатру. Он будет жить с Октавией, и от этого брака у них появятся две дочери. Этот период будет относительно спокойным в его отношениях с Октавианом. Но Восток и Клеопатра неумолимо тянули его к себе. Его обязательства перед Римом, необходимость вести войны с Парфией, требовали ресурсов, которые мог дать только Египет. И, конечно, личные чувства.

– А почему, собственно, Риму так нужно было воевать с Парфией? – спрашивает Лиэль. – Это ведь огромное и могущественное государство на Востоке. Какие у них были причины для столь масштабного конфликта?

– Причин было несколько, и они накапливались десятилетиями, – отвечает Гай. – Во-первых, это, конечно, месть за сокрушительное поражение Марка Лициния Красса в битве при Каррах в 53 году до н.э. Это было страшное унижение для Рима: легионы были разбиты, сам Красс убит, а парфяне захватили римские военные орлы – aquilae, что считалось величайшим позором. Вернуть эти орлы и отомстить за Карры стало делом чести для любого римского полководца, претендующего на славу. Сам Юлий Цезарь готовил большой поход на Парфию незадолго до своей гибели.

– То есть, это был вопрос престижа и отмщения? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да. Но были и более прагматичные причины, – продолжает Гай. – Парфянское царство было серьезным геополитическим соперником Рима на Востоке. Они контролировали важные торговые пути, включая часть Великого Шелкового пути, и часто вмешивались в дела буферных государств, таких как Армения, которые Рим считал сферой своего влияния. Парфяне не раз совершали набеги на римские восточные провинции, например, на Сирию. В 40-39 годах до н.э., как раз когда Антоний был занят делами в Италии и Греции, парфяне, воспользовавшись римскими неурядицами, предприняли крупное вторжение в Сирию и Малую Азию под предводительством царевича Пакора и римского перебежчика Квинта Лабиена. Они нанесли римлянам несколько поражений и на время захватили значительные территории.

– Значит, помимо мести, была и прямая угроза римским владениям? – говорит Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Хотя к моменту, когда Антоний всерьез занялся парфянским вопросом, его легаты, такие как Публий Вентидий Басс, уже сумели изгнать парфян и нанести им ответные удары, сама парфянская угроза никуда не делась. Для Марка Антония успешная парфянская кампания означала бы не только возвращение орлов Красса и военную славу, сравнимую со славой Цезаря или Александра Македонского, но и укрепление римского контроля над Востоком, обеспечение безопасности границ и, конечно, огромную добычу. Это был бы триумф, который затмил бы все достижения Октавиана на Западе. Вот почему он так стремился к этой войне, и вот почему ему так нужны были ресурсы Клеопатры.

Изображение на экране машины времени вспыхивает вновь, перенося нас в период сразу после битвы при Филиппах и нового передела власти между триумвирами. Год 40-й до н.э. Римский Восток, еще не оправившийся от гражданских войн, сталкивается с новой серьезной угрозой.

– Пока Марк Антоний, после Брундизийского мира и женитьбы на Октавии, готовился к отбытию в свои восточные провинции, а Октавиан боролся с последствиями Перузинской войны в Италии, на восточных границах Республики назревала большая беда, – говорит Гай, указывая на карту Сирии и Иудеи.

– Парфяне? – догадывается Лиэль. – Ты упоминал, что они воспользовались римскими неурядицами в 40-м году, еще до большой кампании Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Парфянское царство, всегда бывшее грозным соперником Рима, решило, что настал удобный момент для реванша и расширения своего влияния, пока римляне заняты своими внутренними распрями. В 40 году до н.э. огромная парфянская армия под командованием царевича Пакора I и римского перебежчика Квинта Лабиена вторглась в римскую провинцию Сирия.

На экране – сцены паники в сирийских городах, отступление немногочисленных римских гарнизонов. Парфянская конница, быстрая и неуловимая, сеет хаос.

– Римские силы в Сирии были ослаблены гражданскими войнами, – комментирует Гай. – Наместник Антония, Луций Децидий Сакса, был разбит и погиб. Парфяне быстро захватили большую часть Сирии и двинулись дальше на юг, в Финикию и Палестину.

– А Иудея? Как это отразилось на Иудее, где правил Ирод, ставленник Рима? – спрашивает Лиэль.

– Парфяне нашли неожиданного союзника в самой Иудее, – Гай указывает на новую фигуру, появляющуюся на экране. Это Антигон II Маттафия, последний оставшийся в живых сын Аристобула II из династии Хасмонеев. – Антигон, чья семья была лишена власти Помпеем, а затем Цезарем в пользу более слабого Гиркана II и его всемогущего советника Антипатра Идумеянина (отца Ирода), жаждал вернуть себе отцовский трон и первосвященнический сан. Он увидел в парфянском вторжении свой шанс.

Мы видим, как Антигон вступает в сговор с парфянскими военачальниками.

– Поддержите меня, и я стану вашим верным союзником! – убеждает он парфян. – Народ Иудеи устал от римского владычества и правления идумеянина Ирода! Они ждут возвращения законного царя из рода Хасмонеев! Я заплачу вам золотом и рабами!

– И парфяне согласились, – говорит Гай. – Для них это была отличная возможность дестабилизировать римское влияние в регионе и поставить у власти лояльного им правителя. Начинается новый, кровавый виток борьбы за иудейский престол.

Экран машины времени переносит нас на несколько лет вперед. Мы видим, как Марк Антоний, после нескольких лет, проведенных в Италии и Греции с Октавией (его брак с ней был частью Брундизийского мира 40 г. до н.э., заключенного после Перузинской войны и смерти Фульвии), в 37 году до н.э. вновь отправляется на Восток. Формально – для организации давно планируемого большого похода против Парфии.

– Его снова неудержимо тянет на Восток, к Клеопатре, – замечает Лиэль. – И, конечно, к возможности покрыть себя неувядаемой воинской славой, отомстив парфянам за Красса и недавнее вторжение 40-го года.

– Да, большой парфянский поход был его главной военной целью, – подтверждает Гай. – В 36 году до н.э. он собрал огромную армию и вторгся в Мидию Атропатену, союзницу Парфии, а затем и на парфянскую территорию. Начало кампании было многообещающим, но затем удача отвернулась от него.

На экране мелькают суровые кадры: римские легионы, изнуренные переходами по безводной местности, атаки парфянской конницы, голод, болезни.

– Кампания 36 года до н.э. оказалась чрезвычайно тяжелой, – комментирует Гай. – Антоний осаждал Фрааспу, столицу Мидии Атропатены, но не смог ее взять. Его осадные орудия были уничтожены парфянами. Началось мучительное отступление через враждебную территорию в условиях ранней зимы. Он понес огромные потери – до трети армии – не столько в боях, сколько от голода, холода и болезней. Это был серьезный удар по его репутации непобедимого полководца.

– Неудача в Парфии, должно быть, сильно ослабила его позиции и в Риме, и на Востоке? – спрашивает Лиэль.

– Безусловно, – отвечает Гай. – Хотя он и пытался представить это отступление как организованный маневр, все понимали, что кампания провалилась. Ему срочно нужны были успехи, чтобы восстановить свой престиж. И он нашел такую возможность в Армении.

Экран переносится в Александрию, уже в 34 год до н.э. Антоний только что вернулся из похода на Армению, где ему удалось хитростью захватить армянского царя Артавазда II и его сокровища. Вместо того чтобы праздновать триумф в Риме, как того требовала традиция, он устраивает пышное, театрализованное действо в египетской столице. К этому моменту он уже окончательно воссоединился с Клеопатрой, фактически оставив Октавию.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на грандиозную сцену в александрийском Гимнасии. – Вот они, знаменитые &quot;Александрийские дарения&quot;. Это событие станет для Октавиана настоящим подарком в его пропагандистской войне.

На возвышении, на золотых тронах, восседают Антоний и Клеопатра, оба в царских одеяниях. Клеопатра облачена как богиня Исида, а Антоний, возможно, как Дионис. Перед ними, на тронах пониже, сидят их дети: уже подросший Цезарион (сын Клеопатры от Юлия Цезаря), а также их общие дети – Александр Гелиос, Клеопатра Селена и самый младший, Птолемей Филадельф.

Антоний поднимается и зычным голосом провозглашает:

– Волею судеб и силою римского оружия, я, Марк Антоний, триумвир и правитель Востока, объявляю: Клеопатра, царица Египта, Кипра, Ливии и Келесирии, отныне провозглашается Царицей Царей! А ее сын, Птолемей Цезарь, истинный сын божественного Юлия Цезаря, – Царем Царей и законным наследником своего отца!

Толпа александрийцев взрывается восторженными криками.

– А своим сыновьям от царицы Клеопатры, – продолжает Антоний, – я дарую следующие царства: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и все земли за Евфратом до Индии, когда они будут завоеваны! Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию! А младшему, Птолемею Филадельфу, – Финикию, Сирию и Киликию, от Евфрата до Геллеспонта!

– А Иудея? – спрашивает Лиэль. – Ведь Клеопатра так стремилась получить ее. Она не вошла в эти дарения?

– Нет, Иудею целиком он не отдал, – отвечает Гай. – Ирод был слишком важным союзником для Антония, чтобы так просто лишать его царства. Однако Антоний пошел на уступки Клеопатре: он передал ей некоторые богатые районы Иудеи, например, финиковые плантации Иерихона, которые Ироду пришлось потом у нее арендовать, а также некоторые прибрежные города. Но само царство Ирода осталось за ним. Территории, дарованные Птолемею Филадельфу, были в основном севернее и охватывали бывшие селевкидские владения. Это был сложный баланс между желаниями Клеопатры и политической реальностью.

– Невероятно! – Лиэль потрясена. – Он раздает римские провинции и еще не завоеванные земли как свою личную собственность! И провозглашает Цезариона, сына Клеопатры, законным сыном Цезаря, тем самым открыто бросая вызов Октавиану как главному наследнику!

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он не просто открыто живет с Клеопатрой, разорвав отношения с Октавией, он официально признает ее своей женой по восточным обычаям, объявляет ее верховной правительницей над другими царями, а ее детей – будущими властителями огромных территорий. Он фактически создает новую эллинистическую империю на Востоке под своим и Клеопатры совместным правлением.

– Но эта демонстрация власти и восточной пышности, какой бы впечатляющей она ни была здесь, в Александрии, не могла не вызвать резкой реакции в Риме, – Гай смотрит на экран, его голос серьезен. – &quot;Александрийские дарения&quot;, наложившиеся на неудачу в большой парфянской кампании, стали для Октавиана мощнейшим оружием.

– Да уж! – подхватывает Лиэль. – Октавиан немедленно использовал это, чтобы выставить Антония в самом черном свете перед сенаторами и народом Рима.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он рисовал картину изменника, предавшего интересы Республики ради &quot;нильской ведьмы&quot;. Обвинял Антония в том, что тот раздаривает римские земли, стремится перенести столицу в Александрию и установить на Востоке деспотическую монархию, поправ все римские традиции. Эти обвинения, учитывая его все более очевидную и неразрывную связь с Клеопатрой, находили живой отклик в Риме и неумолимо усиливали раскол в римском мире.

Экран медленно гаснет на образе сияющей Александрии.

Экран машины времени мерцает, открывая пыльный и дымный Иерусалим 40 года до н.э. Город пал.

– Смотри, дым до самого неба! Вон там, над рынком, так и клубится чернота! – один из воинов Антигона тычет древком копья в сторону горящих кварталов. – Наши парни с парфянами знатно там гуляют, все лавки подчистую обнесли!

– Ага, слышишь крики да лязг? – подхватывает другой, напряженно прислушиваясь. – Это парфяне последних иродовых крыс из подвалов выковыривают! Ох, и знатная добыча нам сегодня светит! Золото, вино, бабы!

Мимо них, вздымая пыль, проносится парфянский всадник в островерхой шапке, что-то гортанно выкрикивая своим:

– Чисто! Улицы наши! Город отчаянно бился, да только где ему устоять против мощи царевича Пакора и нашего нового царя Антигона! Иерусалим взят!

На уцелевшей башне городской стены, тяжело опираясь о щербатый парапет, стоит Антигон Маттафия. Пыль и копоть недавнего штурма густо покрыли его богато украшенные доспехи, но глаза под тяжелыми веками горят лихорадочным огнем. Рядом – парфянский военачальник Барзафарн, невозмутимый, словно изваяние.

– Ну что, Барзафарн, видишь?! – Антигон обводит рукой раскинувшийся внизу город, над которым в багровых сумерках клубится дым пожарищ. – Иерусалим! Мой! Наконец-то мой! Я же говорил, мы их сокрушим! Эти римские подстилки и идумейская шавка Ирод – удрали, хвосты поджав!

Барзафарн медленно поворачивает голову, его холодные глаза, привыкшие к просторам степей, оценивающе скользят по покоренному городу.

– Город велик, Антигон, и стены его крепки, не спорю, – произносит он медленно, с заметным акцентом. – Но парфяне ценят не камни, а золото. То золото, что ты обещал, и рабы для воинов царевича Пакора – вот что придало им ярости в бою. Ты помнишь о своем слове. Однако, где те, кого ты жаждал схватить в первую очередь? Где этот старый лис Гиркан? И где Фазаил, старший из выводка Ирода? Ты клялся отдать их нам.

– Уже ищут, Барзафарн, мои самые верные псы уже прочесывают каждый закоулок, каждую щель! – Антигон сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Гиркан! Старый интриган! Столько лет незаконно носил тиару первосвященника, сидел на моем троне! И Фазаил, этот выскочка, этот заносчивый идумей! Они заплатят мне за всё! За позор моего отца, Аристобула! За мои годы изгнания! За каждую каплю пролитой крови!

Не проходит и получаса, как во двор крепости Антония, где Антигон уже расположился, отдуваясь, вбегает воин:

– Господин! Царь Антигон! Схватили! Мы их взяли! Обоих! Старика Гиркана и Фазаила, брата Ирода! Уже ведут сюда!

– А, вот и они, наши дорогие гости! – Антигон медленно поднимается с наспех принесенного кресла, его губы кривятся в злорадной усмешке. Он неторопливо спускается навстречу пленникам, которых стража грубо толкает вперед. Один – старик в изорванных, некогда богатых одеждах, лицо его, носившее следы первосвященнического сана, теперь искажено ужасом, он дрожит всем телом. Это Гиркан II. Другой – моложе, крепкого сложения, несмотря на туго связанные за спиной руки, сверлит Антигона взглядом, полным лютой ненависти. Это Фазаил.

– Приветствую тебя, дядя Гиркан! Бывший царь! Бывший первосвященник! – голос Антигона сочится ядом, он подходит почти вплотную. – Смотри-ка, как обтрепались твои одежды! А где же былая спесь? И ты здесь, Фазаил, верный пес своего братца-беглеца Ирода! Каково вам теперь, а? Где ваш хваленый Ирод? Удрал, как последний трус, оставив вас на мою милость?

– Антигон… сын моего брата… – лепечет Гиркан, оседая на колени, его голос срывается. – Во имя Всевышнего… мы же… мы же одна кровь! Не делай того, о чем будешь жалеть! Пощади!

– Одна кровь?! – Антигон взрывается издевательским хохотом, гулко отражающимся от древних стен. – Ты вспоминал о крови, когда мой отец, твой брат Аристобул, законный царь, гнил в римской темнице, а ты пировал в этом дворце, опираясь на римские копья и золото этого проклятого идумейского змея Антипатра, отца Ирода?! Ты тогда молчал! Теперь я здесь! По праву! И по закону Моисея, который ты так любил цитировать, первосвященник не должен иметь телесных изъянов! Воины! Сделайте так, чтобы этот самозванец больше никогда не смог осквернить алтарь!

Двое дюжих воинов немедленно подходят и грубо хватают дрожащего Гиркана.

– Нет! Пощадите! Не троньте меня! А-а-а! – истошный, душераздирающий крик Гиркана тонет в торжествующих возгласах солдат Антигона и глухом, равнодушном молчании парфян.

Лиэль инстинктивно прикрывает рот рукой, ее глаза расширены от ужаса.

– О, боги… он же… он же приказал отрезать ему уши… Чтобы Гиркан никогда больше не смог быть первосвященником! Какой кошмар! Какая первобытная жестокость!

Гай, стоящий рядом, мрачно кивает.

– Антигон – Хасмоней. Он считает себя мстителем за поруганную династию и веру. Но его месть слепа и безжалостна. Он не видит дальше своей ненависти.

Антигон с мрачным удовлетворением наблюдает за исполнением приказа, затем его взгляд, в котором плещется безумный огонь, медленно перемещается на Фазаила. Тот, стиснув зубы до скрипа, отвернулся от жуткого зрелища, его плечи напряжены, как у готового к прыжку хищника.

– А ты, идумейский выскочка?! – рычит Антигон. – Твой хваленый брат Ирод удрал, поджав хвост, но ты заплатишь за него! Ты будешь молить о смерти, но я не дам тебе легкого конца! Ты увидишь, как я буду править в этом городе!

Фазаил резко поворачивает голову и плюет кровью на каменные плиты у ног Антигона.

– Ирод вернется, Антигон! – выкрикивает он, его голос дрожит от ярости и ненависти. – И он сотрет тебя и твоих парфянских наемников в порошок! Рим не простит этого святотатства! А мой дух будет преследовать тебя до конца твоих дней! Мой смех будет звучать в твоих ушах, когда тебя поведут на казнь!

– В темницу его! В самую глубокую! – рявкает один из стражников Антигона. – Тащите этого пса! Пусть там остынет его спесь!

Его, яростно отбивающегося и выкрикивающего проклятия, уволакивают в одну из темниц под крепостью. Гордый, но отчаянный смех Фазаила и его проклятия еще долго гулко отдаются в каменных коридорах.

Позже, в сырой, промозглой темноте каменного мешка, Фазаил сидит на холодной земле, тяжело дыша. Сквозь узкую щель под дверью пробивается лишь тонкая полоска тусклого света, отбрасывая на влажные стены причудливые, зловещие тени.

– Умереть от руки этого ничтожества Антигона? – шепчет он, ощупывая связанными за спиной руками разбитое лицо. – Этот холод… эта сырость… как в могиле… Позволить ему глумиться надо мной, выставлять напоказ, как жалкий трофей? Никогда! – Его взгляд лихорадочно шарит по камере и останавливается на грубом, остром выступе камня в стене, как раз на уровне головы. – Отец всегда учил нас: честь – это все, что есть у воина. Ирод… брат мой… прости. Но я не доставлю им такого триумфа. Моя смерть будет моим выбором! В этом я волен!

Собрав последние силы, он резко поднимается и с невероятной, отчаянной силой бьется головой об острый камень. Снова. И снова. Темная, густая кровь заливает его лицо, смешиваясь с потом и слезами бессильной ярости. Фазаил уходит на своих условиях.

Лиэль прижимает ладонь ко рту, ее глаза полны слез и боли, голос сдавлен.

– Не могу… не могу на это смотреть! Гай, это… это же страшный грех! Всевышний дал нам жизнь, и только Он вправе ее забрать! Как же Фазаил… как он мог?! Ведь это запрещено нашим Законом! Душа, которую Творец даровал, чиста…

Гай, видя ее состояние, говорит мягко, но твердо:

– Лиэль, ты права, Закон превыше всего. И самоубийство – действительно тяжкий грех, отрицание Божественного дара жизни. Но вспомни историю, вспомни крайние обстоятельства, когда выбор стоял между жизнью в позоре, под пытками, или смертью, сохраняющей достоинство и верность… Вспомни защитников Масады, которые предпочли смерть рабству и осквернению. Бывают моменты, когда человеческая душа оказывается на таком краю пропасти, что привычные мерки отступают. Фазаил, как воин, как брат Ирода, возможно, видел в этом единственный способ избежать унижения, которое было бы хуже смерти, – не только для него, но и для чести его рода. Он не искал смерти, но и не мог принять жизнь, купленную ценой такого позора от руки врага. Это отчаянный шаг, акт сопротивления, а не слабости. Антигон, этот иудей, ослепленный местью и властью, даже не понял, какого непримиримого и смертельно опасного врага он только что окончательно создал в лице Ирода.

Лиэль вытирает слезы, ее голос все еще дрожит, но в нем появляется иная нотка – понимания, смешанного с горечью.

– Да, отчаянный… и страшный. Я знаю, Гай, есть примеры в нашей истории… Но сердце все равно разрывается от этого. А Ирод… он уже, должно быть, мчится сквозь враждебные земли, стремясь в Египет. И оттуда – в Рим, к своим могущественным покровителям. Кровь только начинает литься… это лишь прелюдия к еще большей бойне. Какая страшная цена за власть…

Экран медленно гаснет, оставляя после себя лишь мрачные тени, сгущающиеся над дымящимся, истерзанным Иерусалимом, как предзнаменование грядущих бурь и неисчислимых бед.
Экран машины времени вновь оживает, но вместо дыма и криков Иерусалима перед глазами Гая и Лиэль предстает сначала суетливая гавань Остии, главного порта Рима, а затем, по мере продвижения камеры, — сам величественный и шумный Рим. 40 год до н.э. Из порта к Вечному городу тянутся караваны повозок, носилок и пеших путников.

Среди этого многолюдного потока выделяется небольшая, пыльная группа. Впереди, на измученном коне, сидит мужчина. Его одежда, некогда дорогая, изорвана и покрыта дорожной грязью, лицо осунулось, под глазами темные круги от бессонных ночей и пережитых невзгод. Но во взгляде, устремленном на громаду раскинувшегося впереди Рима, горит неукротимая решимость. Это Ирод. За ним, в крытой повозке, угадываются испуганные женские лица – его семья. Несколько верных воинов, таких же изможденных, как и их предводитель, замыкают скромный кортеж.

– Ну вот мы и добрались, господин, – хрипло произносит один из воинов, подъезжая ближе к Ироду и кивая на виднеющиеся вдали городские стены. – Из Остии дорога показалась короткой после всего, что мы пережили. Рим. Что дальше?

Ирод глубоко вдыхает уже не морской, а смешанный с тысячами городских запахов воздух.

– Дальше, мой верный друг, мы напомним этим гордым римлянам об их союзниках и о долге чести, – голос Ирода тверд, несмотря на усталость. – Я не пришел сюда как проситель с протянутой рукой. Я пришел требовать справедливости и восстановления порядка. Антигон и его парфянские кукловоды думают, что они победили? Они еще не знают, с кем связались.

Он бросает взгляд на повозку, где его мать Кипра и невеста Мариамна, Хасмонейка, стараются успокоить плачущих детей.

– Они заплатили слишком высокую цену за это бегство. Фазаил... брат мой... Гиркан... – Ирод на мгновение сжимает кулаки, на скулах играют желваки. – Я здесь не только ради себя. Я пришел просить Сенат помочь восстановить законную власть. Вернуть первосвященника Гиркана на его место, если он еще жив и способен править. А если нет… – он делает паузу, его взгляд становится жестким, как закаленная сталь, – если нет, то я сам готов взять на себя эту ношу. Я докажу им, что идумей может быть куда более надежным оплотом Рима и защитником Иудеи, чем любой из этих спесивых Хасмонеев, утонувших в своих междоусобицах!

Лиэль, заметив взгляд Ирода на повозку, тихо произносит, обращаясь к Гаю:

– Мариамна… Хасмонейка. Какая ирония судьбы, не находишь? Он, идумей, чью семью Хасмонеи всегда презирали и с которой так жестоко боролись, теперь везет с собой последнюю законную принцессу этого рода в качестве невесты. Это… это очень смелый или очень циничный ход. Ведь она не просто Хасмонейка, она внучка Гиркана II, того самого, кого Антигон изувечил, и дочь Александра, сына Аристобула II – двух братьев, двух заклятых врагов, боровшихся за власть. В ее жилах течет кровь обеих ветвей Хасмонеев!

Гай кивает, его взгляд по-прежнему прикован к фигуре Ирода на экране.

– Именно так, Лиэль. Прагматичный до мозга костей. Ирод понимает, что ему нужна легитимность в глазах иудеев, особенно тех, кто все еще верен Хасмонейской династии. Брак с Мариамной – это попытка примирить непримиримое, соединить свою новую власть с древней славой ее рода. Ее происхождение от обоих братьев-соперников – Гиркана II и Аристобула II – делает ее уникальной фигурой, способной, по крайней мере теоретически, объединить их сторонников. Это также способ нейтрализовать одну из потенциальных угроз: оставив Мариамну без защиты, он рисковал бы тем, что ее имя использовали бы другие претенденты на трон. Так он получает и жену царской крови, и сильный политический козырь. Ирод всегда мыслил стратегически, даже в любви и браке.

Лиэль вздыхает.

– Да, ты прав. Политика, всегда политика… Даже в таком, казалось бы, личном выборе. Бедная Мариамна. Ее судьба теперь неразрывно связана с этим амбициозным и жестоким человеком. 

Ирод тем временем трогает коня, направляя его по широкой, вымощенной камнем Аппиевой дороге, ведущей прямо в сердце Города.

– Первым делом – к Антонию, – говорит он своим спутникам. – Марк Антоний не забыл моих прежних услуг. Он знает, что я человек слова и дела. А если его влияния окажется недостаточно, что ж, есть еще и Октавиан. Рим должен наконец понять: только сильная рука, беззаветно преданная Риму, сможет удержать Иудею в узде. И эта рука – моя.

Экран мерцает, перенося Гая и Лиэль в роскошный атриум римской виллы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь отверстие в крыше – комплювий, – играют на мозаичном полу и освежают воду в имплювии. Слышен приглушенный шум городской жизни, но здесь, в тени колонн, царит атмосфера власти и утонченной роскоши. Марк Антоний, облаченный в свободную тунику, полулежит на клинэ, вкушая виноград. Рядом с ним – несколько приближенных и секретарь с восковыми табличками.

Входит слуга, низко кланяясь.

– Господин, Ирод из Иудеи просит немедленной аудиенции. Говорит, вести чрезвычайной важности.

Антоний лениво машет рукой, на его лице мелькает любопытство.

– Ирод? Наконец-то! Пусть войдет. Давно о нем не было вестей. Посмотрим, какие бури принесли его на наш порог.

Ирод входит. Он успел сменить дорожную одежду на приличную тогу, но следы долгого и опасного пути все еще заметны на его осунувшемся, но решительном лице. Он держится с достоинством, не выказывая ни заискивания, ни излишней гордости.

– Приветствую тебя, Марк Антоний, опора Рима на Востоке! – Голос Ирода звучит твердо. – Рад видеть тебя в силе и здравии.

Антоний откидывается на подушках, внимательно, с легкой усмешкой, изучая гостя.

– Ирод! Рад видеть. Давненько ты не радовал нас своим визитом. До меня долетали смутные слухи… Парфяне, говорят, снова суют свой нос, куда не следует? И этот твой вечный соперник… Антигон, кажется? Опять мутит воду?

– Увы, не просто слухи, Антоний, а жестокая реальность, – Ирод подходит ближе, его голос полон сдерживаемой горечи. – Иерусалим захвачен. Орды парфян и мятежник Антигон учинили там резню. Первосвященник Гиркан, твой верный союзник и друг Рима, схвачен и, боюсь, изувечен. Мой брат Фазаил… – Ирод на мгновение замолкает, в его голосе прорывается боль, – Фазаил предпочел смерть унизительному плену. Я с трудом вырвался, спасая свою семью.

Антоний хмурится, откладывая чашу с вином. Выражение ленивой расслабленности исчезает с его лица.

– Парфяне в Иерусалиме? Это уже не шутки. Они явно зарвались. И что же ты намерен делать, Ирод? Ты ведь не из тех, кто будет сидеть сложа руки и лить слезы. Ты всегда был человеком действия.

– Я пришел просить помощи Рима, Антоний, – прямо говорит Ирод, глядя ему в глаза. – Помощи в восстановлении законной власти и изгнании парфянских захватчиков. Гиркан, если он еще жив и способен править, должен быть восстановлен на своем месте. Или же, если его правление стало невозможным, нужно найти ему достойную замену. Я мог бы предложить кандидатуру моего юного брата Ферора, или даже моего сына от Дорис, Антипатра, если Сенат сочтет это приемлемым для обеспечения преемственности и стабильности. Главное – Иудея не должна оставаться добычей парфянских ставленников. Это прямая угроза интересам Рима в регионе. Ты помнишь нашу совместную службу, Антоний, как я был предан твоему отцу, а затем и тебе. Моя верность Риму и тебе лично непоколебима.

Антоний задумчиво постукивает пальцами по подлокотнику своего ложа.

– Да, я помню твою службу, Ирод. Ты никогда не подводил. И твоя щедрость, когда она была необходима Риму, также не забыта. Гиркан… боюсь, старик уже не тот. А этот Антигон – опасный фанатик, пляшущий под парфянскую дудку. Такого мы допустить не можем.

В этот момент в атриум, сопровождаемый ликтором, входит еще одна значимая фигура – молодой, но уже излучающий ауру несомненной власти Гай Октавиан. Он приветственно кивает Антонию и затем обращает свой проницательный взгляд на Ирода.

– Марк, до меня дошло, что у тебя гость с Востока, с тревожными новостями, – голос Октавиана спокоен, но в нем чувствуется металл. – Ирод из Иудеи, если не ошибаюсь? Парфянская наглость, о которой ты говоришь, требует незамедлительного и жесткого ответа.

Ирод поворачивается к Октавиану, склоняя голову с должным уважением.

– Цезарь Октавиан. Для меня большая честь. Да, вести из Иудеи неутешительны, но я твердо верю, что совместными усилиями Рима мы сможем исправить сложившееся положение. Я здесь, чтобы предложить Риму свою неизменную верность и все свои силы для восстановления порядка и защиты римских интересов.

Октавиан внимательно, почти не мигая, смотрит на Ирода.

– Твоя прошлая верность Риму хорошо известна, Ирод. Как и твоя энергия и военные таланты. Но просто восстановить престарелого Гиркана… Будет ли этого достаточно, чтобы надолго утихомирить Иудею и дать отпор парфянам? Нам нужен кто-то сильный, кто сможет держать страну в ежовых рукавицах и быть надежным союзником на десятилетия вперед. Кто-то, кто не дрогнет перед трудностями.

Антоний поднимается, его лицо выражает внезапно принятое, почти дерзкое решение. Он обменивается быстрым, понимающим взглядом с Октавианом, который едва заметно кивает в ответ.

– Октавиан абсолютно прав. Просто латать старые дыры – это полумера, которая лишь отсрочит новые проблемы. Ирод, ты не раз доказывал свою преданность и свои незаурядные способности. Ты знаешь Иудею как свои пять пальцев, ты знаешь ее народ, ты знаешь истинную цену парфянским обещаниям. – Он делает паузу, интригующе улыбаясь. – Мы тут с Октавианом немного посовещались еще до твоего прихода, обсуждая положение на Востоке… И знаешь, какая мысль пришла нам в голову? Зачем нам искать кого-то другого, когда перед нами стоит человек, идеально подходящий для решения этой задачи?

Ирод смотрит на них, пытаясь понять, к чему клонят два самых могущественных человека в Риме. Он ожидал обсуждения кандидатур, переговоров о военной помощи, но выражение их лиц намекало на нечто совершенно иное, неожиданное.

– Я готов служить Риму и вам в любом качестве, которое вы сочтете наилучшим для Иудеи и для славы Рима, – осторожно произносит он, чувствуя, как колотится сердце.

Антоний широко усмехается, подходя к Ироду и по-дружески хлопая его по плечу.

– Служить – это, конечно, похвально, Ирод. Но что, если мы предложим тебе нечто гораздо большее, чем просто служба? Что, если Рим решит, что Иудее нужен не просто очередной первосвященник или этнарх, зависящий от каждой смены настроения в Синедрионе, а… настоящий царь? Сильный царь, друг и верный союзник римского народа?

Лиэль, затаив дыхание, наблюдает за этой сценой.

– Царь?! Но он же приехал просить помощи для Гиркана, или, в самом крайнем случае, продвинуть своего сына! А они… они предлагают корону ему самому? Невероятно! Гай, но как это возможно? Разве Рим вот так просто назначает царей в других землях? Да еще и идумеянина – на трон Иудеи, где всегда правили Хасмонеи, потомки Маккавеев! Это же неслыханно! А как же Синедрион? Разве не он должен утверждать такие вещи? И как народ примет царя-идумеянина, навязанного Римом? Это же вызовет страшное возмущение, новые бунты!

Гай кивает, его лицо, как всегда, непроницаемо, но в глазах мелькает огонек интереса.

– Неслыханно для иудеев, возможно, но не для Рима, Лиэль. Рим уже давно практикует политику «разделяй и властвуй», а также установление «дружественных царей» и «союзников римского народа» на своих границах. Это позволяет им контролировать обширные территории, не вводя туда напрямую легионы и не неся полных административных расходов. Вспомни хотя бы царей Каппадокии, Галатии, других малоазийских царств. Рим часто утверждал или даже назначал правителей, которые были ему лояльны и могли обеспечить стабильность в регионе, особенно если речь шла о противостоянии внешним угрозам, таким как парфяне. Что касается Синедриона… В глазах Рима, особенно в такой критический момент, когда Иудея фактически захвачена их врагами, мнение местного совета, каким бы уважаемым он ни был, вторично по отношению к стратегическим интересам империи. Они видят в Антигоне узурпатора, поддержанного парфянами, и действуют соответственно, чтобы восстановить свой порядок.

Лиэль сжимает кулаки, ее голос полон тревоги.

– Но народ! Народ Иудеи не примет так просто царя-чужака, да еще и поставленного римскими мечами! Это же масло в огонь! Хасмонеи, при всех их грехах, были своими, из рода священников, они боролись за нашу веру! А идумеянин… это будет воспринято как прямое оскорбление!

– Рим это понимает, Лиэль, но их расчет иной, – продолжает Гай. – Антоний и Октавиан – прежде всего прагматики. Им не нужны слабые, колеблющиеся марионетки или бесконечные династические распри Хасмонеев, которые лишь ослабляют регион. Им нужен сильный, решительный, лояльный и, что немаловажно, полностью обязанный им своим возвышением правитель. Ирод, с его энергией, военным опытом, доказанной преданностью и, как тонко намекнул Антоний, &quot;щедростью&quot; в прошлом, – идеальный кандидат в их глазах. Они рассчитывают, что он, получив римскую поддержку и легионы, сможет силой подавить любое сопротивление. А затем, уже утвердившись, будет искать способы легитимизировать свою власть в глазах народа – через брак с Хасмонейкой Мариамной, через щедрые дары. Для римского Сената и триумвиров идумейское происхождение Ирода – не препятствие, а возможно, даже преимущество. Он не связан старыми династическими счетами так, как Хасмонеи, и будет полностью зависеть от поддержки Рима. Его первоначальная, скромная просьба о восстановлении Гиркана или назначении сына лишь подчеркнула в их глазах его умеренность и готовность принять любое решение Рима. Он блестяще, возможно, даже не до конца осознавая это сам, разыграл свои карты. А «принятие народом»… Римская история знает много примеров, когда это принятие приходило уже после того, как новый правитель демонстрировал свою силу и способность обеспечить порядок.

Ирод стоит перед двумя триумвирами, и на его лице изумление борется с едва проступающей, невероятной надеждой.

– Царь?.. Вы… вы действительно это имеете в виду? – его голос, обычно такой твердый, предательски дрогнул.

Антоний кладет руку ему на плечо, его взгляд серьезен.

– Более чем серьезно, Ирод. Рим нуждается в тебе на троне Иудеи. И сама Иудея, истерзанная смутами, нуждается в таком правителе, как ты.

Экран переносит наблюдателей в величественное здание Курии Гостилии на Римском Форуме. Зал заседаний Сената полон – сенаторы в белоснежных тогах с пурпурными полосами занимают свои места на каменных скамьях. Воздух пропитан ожиданием и некоторым напряжением. В центре, на возвышении, – консулы, председательствующие на заседании. Марк Антоний и Октавиан занимают почетные места, их присутствие подчеркивает важность момента. Чуть в стороне, но также на видном месте, располагается и третий триумвир – Марк Эмилий Лепид, хотя его фигура и кажется менее вовлеченной в происходящее, чем фигуры его более амбициозных коллег.

Ирод стоит перед сенаторами – не как проситель, но и не как завоеватель. Он одет в скромную, но дорогую тогу, его лицо выражает серьезность и решимость. Он знает, что сейчас решается его судьба и, возможно, судьба Иудеи на многие годы вперед.

– …и посему, отцы-сенаторы, – звучит зычный голос одного из консулов, завершающего свою речь, – учитывая дерзкое вторжение парфян, вероломство мятежника Антигона и необходимость скорейшего восстановления порядка и защиты интересов Рима на Востоке, мы, консулы, по настоятельному предложению доблестных триумвиров Марка Антония, Гая Юлия Цезаря Октавиана и Марка Эмилия Лепида, хотя основная инициатива в данном вопросе исходила от наших коллег, ведущих дела на Востоке, выносим на ваше суждение следующее: провозгласить Ирода, сына Антипатра, верного союзника и друга римского народа, царем Иудеи!

По залу пробегает гул. Одни сенаторы одобрительно кивают, другие обмениваются удивленными, даже скептическими взглядами. Назначить царем идумеянина, обойдя оставшихся Хасмонеев, – это действительно было смелым, если не сказать беспрецедентным решением.

– Да, отцы-сенаторы! – Антоний поднимается со своего места, его голос, привыкший командовать легионами, легко заполняет пространство Курии. – Я лично знаю Ирода! Я видел его в бою, я знаю его преданность Риму! Он не раз доказывал свою доблесть и мудрость. В то время как Хасмонеи погрязли в междоусобицах, ослабляя Иудею и открывая двери нашим врагам, Ирод и его отец всегда были твердой опорой Рима. Сейчас, когда парфянская гидра подняла голову и угрожает нашим восточным провинциям, нам нужен не просто символ древнего рода, а сильный и решительный правитель, способный дать отпор врагу и обеспечить стабильность! Ирод – именно такой человек!

Октавиан, в свою очередь, также встает. Его речь короче, но не менее весома.

– Соглашусь с коллегой Антонием. Прагматизм и безопасность Рима – вот что должно руководить нашими решениями. Ирод доказал свою лояльность и эффективность. Назначение его царем Иудеи – это не только признание его заслуг, но и стратегический шаг, укрепляющий наши позиции на Востоке. Рим нуждается в сильных союзниках, способных самостоятельно защищать свои земли и наши общие интересы. Лепид, я уверен, также поддержит это решение, направленное на укрепление государства.

Лепид, несколько формально, поднимается и произносит несколько слов в поддержку предложения, подчеркивая необходимость единства перед лицом внешних угроз, хотя его энтузиазм заметно уступает пылу Антония и холодной решимости Октавиана.

Один из старых сенаторов, известный своим консерватизмом и скрупулезным отношением к римским традициям, медленно поднимается, опираясь на посох. Его голос звучит скрипуче, но отчетливо.

– Почтенные триумвиры, досточтимые консулы! Мы все понимаем остроту момента и парфянскую угрозу. Но… идумеянин на троне Иудеи? Провозглашенный царем здесь, в Риме, без какого-либо участия их собственного Синедриона или ясно выраженной воли народа? Не посеем ли мы этим решением семена еще большего раздора? Не станет ли такой царь, обязанный своим троном исключительно нам, восприниматься как чужеземный ставленник, тиран, а не законный правитель? Мы помним, сколь ревностно иудеи относятся к своим обычаям и своей независимости в вопросах веры и престолонаследия.

Антоний выходит вперед, его взгляд тверд, а голос не допускает возражений.

– Уважаемый Луций Марций! Ваши опасения понятны, но позвольте заверить вас и весь Сенат: мы даем Иудее не тирана, а единственную надежду на восстановление мира и порядка! – он обводит зал властным взглядом. – Парфяне уже оскверняют Иерусалим! Ставленник парфян Антигон уже показал, что такое настоящая тирания, начав с убийств и изувечивания своих же соплеменников! О какой «воле народа» можно говорить, когда народ стонет под сапогом захватчиков? Ирод, получив от нас царский титул и, что важнее, поддержку римских легионов, будет иметь законное право и реальную силу, чтобы изгнать парфян и сокрушить мятежников. Его брак с Мариамной, представительницей древнего рода Хасмонеев, станет залогом будущего примирения. Он будет не просто нашим ставленником, а сильным защитником своей страны, гарантом стабильности на наших восточных рубежах. Именно такой правитель нужен Иудее сейчас, а не слабая фигура, которая утонет в склоках и вновь приведет страну к хаосу! Рим предлагает не порабощение, а избавление и прочный мир под властью сильного, нами поддержанного царя!

Голосование проходит быстро. Влияние триумвиров, особенно Антония и Октавиана, а также очевидная парфянская угроза делают свое дело. Большинство сенаторов поднимают руки в знак согласия.

Консул торжественно объявляет:

– Сенат и народ Рима постановили: Ирод, сын Антипатра, провозглашается царем Иудеи! Да сопутствует ему удача и да служит он верой и правдой Риму и своему народу!

Ирод, стоявший до этого с достоинством, но с заметным внутренним напряжением, выпрямляется еще больше. Его лицо выражает глубокую серьезность. Он кладет правую руку на сердце и слегка склоняет голову – в знак глубокого уважения и принятия высокой ответственности. В его глазах на мгновение вспыхивает огонь триумфа.

Лиэль, наблюдая за этим, качает головой.

– Так просто… и так судьбоносно. Несколько речей, голосование… и вот, человек, еще недавно бывший изгнанником, становится царем по воле чужеземного Сената. Поистине, Рим – вершитель судеб мира в это время.

Гай коротко кивает.

– Прагматизм, Лиэль. Чистый прагматизм. Риму нужен был сильный и лояльный правитель в Иудее, способный противостоять парфянам и внутренним смутам. Ирод подходил на эту роль как нельзя лучше. Остальное – детали, которые, с точки зрения Рима, можно уладить позже, силой или дипломатией. Теперь у Ирода есть титул и обещание поддержки. Но впереди у него самое сложное – завоевать свое царство.

Экран машины времени гаснет и вновь вспыхивает, показывая теперь побережье Финикии, порт Птолемаиды, он же Акко. 39 год до н.э. Римские транспортные корабли стоят на рейде, с них на берег сходят воины – как иудейские наемники Ирода, так и первые отряды римской помощи. Сам Ирод, в боевых доспехах, уже на берегу, всматривается на юг, в сторону Иудеи. Его лицо сурово и решительно. Рядом с ним – несколько его верных полководцев и римский офицер, легат от Гая Вентидия Басса, который в это время успешно теснил парфян в Сирии.

– Приветствую тебя на земле, почти иудейской, царь Ирод! – произносит римский легат, козыряя. – Корабли доставили тебя и твоих людей, как и распорядился великий Антоний. Эти две когорты – первая ласточка римской помощи. Основные силы под командованием легата Гая Сосия будут готовы присоединиться к тебе, как только ситуация с парфянами в Сирии будет окончательно стабилизирована. Вентидий шлет тебе свое почтение и желает скорейшей победы.

Ирод коротко кивает, его взгляд не отрывается от горизонта.

– Передай мою благодарность Вентидию и Риму за их слово. Каждый день, пока я здесь, а не в Иерусалиме, – это еще один день, когда узурпатор Антигон травит умы моего народа и укрепляет свою незаконную власть! Какие вести из Иудеи, Птолемей? – обращается он к одному из своих командиров, мужчине средних лет, чье лицо испещрено шрамами былых сражений. – Ты, как брат моей первой жены Дорис и дядя моего первенца Антипатра, знаешь настроения в народе не понаслышке.

Птолемей, опытный воин, мрачно качает головой.

– Вести, мой царь, прямо скажем, не радужные. Антигон не терял времени даром. Он повсюду трубит, что ты – римская марионетка, идумейский выскочка, идущий осквернить Святую Землю и веру отцов. И многие, увы, ему верят, особенно в Галилее и в самом Иерусалиме, где он укрепился. Его сторонники многочисленны, фанатичны, и остатки парфянских головорезов, разбитых Вентидием, но не уничтоженных до конца, все еще с ним. Они готовы драться за каждый город, за каждый камень.

Ирод сжимает кулаки, на его скулах играют желваки.

– Я так и думал. Титул, дарованный мне Сенатом, – это лишь право на войну. Настоящую корону придется вырвать из рук этого Хасмонейского выродка мечом! – его голос становится жестким, как сталь. – Мы начнем с Галилеи. Она всегда была гнездом смутьянов и разбойников. Пусть первыми узнают, что их новый царь не потерпит неповиновения! Мы пройдем эту землю огнем и мечом, если понадобится, но порядок будет восстановлен! И каждый, кто осмелится поднять оружие против законного царя, утвержденного Римом, заплатит своей головой! А парфяне… их время в Иудее прошло!

Лиэль, наблюдая за сценой, тихо обращается к Гаю:

– Постой, Гай… «Брат моей первой жены Дорис и дядя моего первенца Антипатра»? Значит, Мариамна, Хасмонейка, на которой он собирается жениться для легитимации власти, – это не первая его жена? И у него уже есть сын-первенец, Антипатр? Но… разве это… разве это дозволено? Иметь нескольких жен одновременно? Я думала, херем рабби Гершома… И потом, насколько я помню, даже если многоженство и допускалось, для простого иудея, кажется, было ограничение – не более четырех жен, если он мог их всех обеспечить. А цари?

Гай слегка усмехается, предвидя ее вопрос.

– Лиэль, херем рабби Гершома Меор ха-Гола, который ты упоминаешь, – это постановление, запретившее многоженство ашкеназским евреям, было принято более чем через тысячу лет после этих событий, в XI веке. Во времена Второго Храма, да и много позже в некоторых общинах, ситуация была иной. Многоженство, особенно для царей и знати, не было чем-то из ряда вон выходящим, хотя и не всегда приветствовалось пророками и мудрецами, если оно вело к забвению Закона или чрезмерному увлечению чужеземными обычаями. Вспомни того же царя Давида или Соломона. Что касается ограничения в четыре жены для простолюдинов, о котором ты говоришь, – да, такие толкования существовали в Галахе, например, в Гемаре (трактат Йевамот 65а), где обсуждается, что мужчине разрешается брать до четырех жен, при условии, что он способен справедливо выполнять свои супружеские обязанности и обеспечивать каждую из них. Но это касалось тех, кто мог себе это позволить, и не было повсеместной практикой.

Лиэль задумчиво кивает.

– То есть, для некоторых общин это оставалось нормой гораздо дольше?

– Именно, – подтверждает Гай. – Возьмем, к примеру, йеменских евреев – одну из древнейших общин, чьи корни уходят ко временам царицы Савской, она же царица Шва, ещё до разрушения Первого Храма. У них многоженство практиковалось вплоть до XX века. Это было связано и с галахическими нормами, которые они соблюдали, и с особыми социальными условиями, например, высоким уровнем детской смертности или необходимостью выполнить заповедь левиратного брака. Они не подпадали под запрет Рабейну Гершома, который распространялся в основном на ашкеназские общины. Даже после создания Государства Израиль, когда светское законодательство, во многом основанное на европейских моногамных традициях, запретило многоженство, для йеменских репатриантов, уже состоявших в полигамных браках в Йемене до приезда (особенно во время операции «Ковер-самолет» в 1949–1950 годах), было сделано исключение – их браки признавались действительными.

Лиэль выглядит удивленной.

– Не знала таких подробностей о йеменской общине… То есть, многоженство у них было не просто пережитком, а имело галахическое и социальное обоснование? И они могли себе это позволить?

– Да, но важно понимать, что и там это не было массовым явлением, – уточняет Гай. – Экономические факторы играли большую роль – содержание нескольких семей требовало значительных средств. Часто второй брак заключался, если первая жена была бесплодна, а заповедь «плодитесь и размножайтесь» имеет огромное значение. Йеменские евреи, известные своей строгой религиозностью и сохранением древних традиций, включая знание иврита, находили этому галахическое оправдание. Женщины часто занимались ремеслами, например, искусной вышивкой, а мужчины – ювелирным делом или торговлей, что могло обеспечивать экономическую базу для такой семьи. Так что для Ирода, как для царя той эпохи, обладающего ресурсами и политическими амбициями, иметь несколько жен, включая первую жену Дорис и будущую жену Мариамну, было в рамках допустимого, хоть и несло в себе семена будущих конфликтов. Предостережение Торы царю &quot;да не умножит себе жен, дабы не развратилось сердце его&quot; (Дварим 17:17) оставалось актуальным.... Сейчас его главная цель – завоевать трон. А семейные дела… они будут решаться потом. Он реалист. Он понимает, что титул без силы – пустой звук. Антигон – не просто мятежник, в глазах значительной части населения он законный наследник Хасмонеев, первосвященник. Ирод для них – чужак, идумей, ставленник ненавистного Рима.

Экран машины времени вспыхивает, перенося Гая и Лиэль в сирийскую Антиохию. 37 год до н.э. Зал во дворце Марка Антония. Он в парадных доспехах, но без шлема, сидит на резном кресле. Рядом, чуть поодаль, стоит Ирод, также в доспехах, его лицо непроницаемо, но в глазах застыло холодное удовлетворение. Перед ними, в цепях, измученный, в рваной одежде, но не сломленный окончательно, стоит Антигон Маттафия, последний царь из династии Хасмонеев. Римские легионеры с суровыми лицами держат его под стражей.

– Итак, Антигон, сын Аристобула, – голос Антония звучит ровно, но в нем слышится металл. – Твоя авантюра закончилась. Иерусалим пал. Твои воины перебиты или сдались. Ты сам – мой пленник. Что скажешь в свое оправдание, прежде чем я решу твою участь?

Антигон поднимает голову, его запавшие глаза сверкают ненавистью.

– Оправдание? Перед тобой, римский тиран, и перед этим идумейским выскочкой, предателем моего народа? – он плюет кровью на мозаичный пол. – Я сражался за трон моих отцов, за свободу Иудеи от вашей римской удавки! Я – законный царь из рода Хасмонеев, помазанник Божий! А вы… вы просто убийцы и грабители!

Ирод делает шаг вперед, его рука ложится на эфес меча.

– Довольно этого фарса, Антоний! – голос Ирода резок и нетерпелив. – Этот человек – не царь, а бунтовщик и парфянская марионетка! Он три года заливал Иудею кровью! Пока он жив, в Иудее не будет мира. Каждый недовольный, каждый фанатик будет видеть в нем знамя для нового мятежа! Его нужно казнить. Немедленно и показательно!

Антоний задумчиво смотрит на Антигона, затем на Ирода.

– Казнить царя, Ирод… Это серьезный шаг. Рим обычно оказывает снисхождение к царственным особам, даже к побежденным врагам. Ссылка, почетный плен – такова наша практика. Это произведет не лучшее впечатление на других наших союзников и клиентов на Востоке.

– Какой он царь, Антоний?! – почти выкрикивает Ирод, его обычное самообладание дает трещину. – Он преступник! Он поднял оружие против Рима и его союзника, то есть меня, законного царя, утвержденного Сенатом! Он заключил сделку с парфянами, нашими злейшими врагами! Он несет ответственность за гибель тысяч людей, за разорение страны! Если он останется жив, даже в самой дальней ссылке, его имя будет как искра в пороховой бочке. Моя власть, дарованная мне Римом, не будет прочной, пока дышит этот последний Хасмоней! Он должен умереть, и умереть позорной смертью, чтобы никто больше не осмелился пойти по его пути!

Антигон слушает это с горькой усмешкой.

– Боишься меня, идумейская собака? Даже в цепях я страшнее тебя с твоими римскими легионами! Народ Иудеи никогда не примет тебя! Моя кровь станет проклятием на твоем роду!


Лиэль невольно закрывает глаза.
– О, Всевышний… какая ненависть… Ирод не остановится ни перед чем, чтобы уничтожить последнего Хасмонея. Он прав в одном – пока Антигон жив, его положение действительно шатко.

Гай кивает, его лицо мрачно.

– Ирод абсолютно безжалостен в достижении своих целей. Для него Антигон – не просто поверженный враг, а символ всего старого порядка, который он должен уничтожить, чтобы построить свой. И он давит на Антония, зная его слабости и его заинтересованность в стабильной Иудее под контролем верного Риму правителя.

Антоний некоторое время молчит, взвешивая слова Ирода. Затем он медленно кивает.

– Ты прав, Ирод. В сложившихся обстоятельствах проявление обычной римской снисходительности может быть истолковано как слабость. Этот Антигон действительно принес много бед. Иудея нуждается в твердой руке и окончательном прекращении смуты. – Он обращается к центуриону стражи. – Уведите его. Приказ таков: сначала высечь розгами публично, как обычного разбойника, а затем – обезглавить. Пусть это послужит уроком всем, кто осмелится бросить вызов Риму и его друзьям.

Центурион козыряет.

– Будет исполнено, триумвир!

Солдаты грубо хватают Антигона и выволакивают из зала. Его проклятия и крики о мщении еще некоторое время доносятся из коридора, а затем стихают.

Лиэль прижимает руку ко рту, ее глаза расширены от ужаса.

– Розгами… а потом обезглавить… Как простого преступника! Последнего царя из рода Хасмонеев, потомка тех, кто вернул нам свободу… Какое страшное унижение! Какая беспощадная жестокость! Это… это конец целой эпохи.

Гай смотрит на опустевшее место, где только что стоял Антигон, его голос лишен эмоций.

– Да, Лиэль. Это конец династии Хасмонеев, правившей Иудеей более ста лет. Их слава и их ошибки – все ушло в прошлое с последним ударом топора палача. Ирод добился своего. Он не просто устранил соперника; он унизил и уничтожил саму идею Хасмонейского правления. Теперь на иудейском престоле окончательно утвердился Ирод I. Начинается новая эпоха в истории Иудеи – эпоха Ирода Великого.

Экран вновь оживает, показывая Иерусалим, но уже не дымящиеся руины, а город, где постепенно налаживается жизнь. Прошло несколько месяцев после казни Антигона. Царский дворец, некогда принадлежавший Хасмонеям, теперь резиденция Ирода I. Сам Ирод, уже без доспехов, в богатых, но строгих одеждах, принимает доклады своих советников и военачальников. Рядом с ним, на почетном месте, но с выражением сдержанной печали и отстраненности на прекрасном лице, сидит Мариамна, его новая жена, последняя принцесса из рода Хасмонеев.

– …таким образом, мой царь, последние очаги сопротивления в Галилее подавлены, – докладывает один из военачальников. – Разбойничьи шайки, поддерживавшие Антигона, рассеяны или уничтожены. В Идумее и Самарии также спокойно. Народ, уставший от войны, понемногу возвращается к мирной жизни.

Ирод удовлетворенно кивает.

– Хорошо. Жестокость, проявленная при взятии Иерусалима, и показательная казнь Антигона сделали свое дело. Люди поняли, что время смут прошло. Но порядок, купленный страхом, непрочен. Нам нужна лояльность, – он переводит взгляд на Мариамну, и в его глазах на мгновение мелькает сложная смесь нежности, триумфа и, возможно, некоторой вины. – Наш брак, царица Мариамна, – это первый и главный шаг к примирению. Твоя кровь, кровь Хасмонеев, соединившись с моей властью, дарованной Римом, должна стать основой нового единства Иудеи.

Мариамна медленно поднимает на него глаза. В них нет ненависти, но и любви тоже нет – лишь глубокая, затаенная скорбь и осознание своей роли в этой политической игре.

– Я исполню свой долг перед народом Иудеи, царь Ирод, – ее голос тих, но тверд. – Если мой род должен угаснуть, то пусть это произойдет так, чтобы принести мир этой многострадальной земле. Да будет на то воля Всевышнего.

Ирод слегка хмурится от ее холодности, но не подает вида.

– Воля Всевышнего проявляется через сильных правителей, моя царица. А сила правителя во многом зависит от его союзников. – Он поворачивается к своему главному советнику, идумеянину, как и он сам. – Какие вести от нашего друга и покровителя, Марка Антония? Я отправил ему щедрые дары после взятия Иерусалима и казни этого мятежника. Дошли ли они? И какова его реакция?

Советник склоняет голову.

– Да, мой царь. Дары были приняты с большой благосклонностью. Марк Антоний весьма доволен тем, как быстро и решительно ты навел порядок в Иудее. Он видит в тебе надежного и сильного союзника, способного удержать этот стратегически важный регион под контролем Рима. Он передает тебе свои наилучшие пожелания и подтверждает свою неизменную дружбу и поддержку. Более того, он намерен в ближайшее время посетить Восток и, возможно, удостоит Иерусалим своим визитом. Он также упомянул, что Клеопатра, царица Египта, также проявляет к тебе… интерес.

Ирод усмехается.

– Клеопатра… Эта египетская кошка всегда знает, где пахнет властью и золотом. Но пока Антоний на моей стороне, ее интриги мне не страшны. Наша задача – укреплять связи с Антонием. Он – наш щит и меч на римской арене. Отправляйте ему новые дары, заверяйте в моей вечной преданности. Пригласите его от моего имени посетить Иерусалим, как только он прибудет в Сирию. Мы устроим ему прием, который он не забудет! Пусть весь Восток видит, кто является главным союзником Рима в этих землях!

Лиэль, наблюдая за Иродом, качает головой.

– Удивительный человек… Жестокий, безжалостный, но при этом такой расчетливый и дальновидный политик. Едва утвердившись на троне, он уже думает о легитимации власти через брак и об укреплении союза со своим римским покровителем. Он понимает, что его царствование целиком и полностью зависит от воли Рима, и в первую очередь – от Антония.

Гай кивает.

– Именно. Казнь Антигона закрыла одну главу, но открыла другую. Ирод I начинает свое правление. Эпоха Хасмонеев закончилась. Начинается эра Ирода – энергичного, жестокого и амбициозного царя-клиента Рима.</text>
      <sha1>ghjcov7cifkheo12bzhtzh2k38xju5g</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>260999</id>
      <parentid>260998</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T15:31:41Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>a</comment>
      <origin>260999</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="1" sha1="59knehbj73fwj4fg5edpupjvgzmfa4y" xml:space="preserve">;</text>
      <sha1>59knehbj73fwj4fg5edpupjvgzmfa4y</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261000</id>
      <parentid>260999</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T15:34:05Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>ss</comment>
      <origin>261000</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="129128" sha1="acff4omr9h6q88uxoe89g939zkev21m" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

= 1 =

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

= 1 =</text>
      <sha1>acff4omr9h6q88uxoe89g939zkev21m</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261001</id>
      <parentid>261000</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T15:34:37Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 1 */ s</comment>
      <origin>261001</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="197791" sha1="jy8v1j4hqicxin7uert8s53c5hjp6jh" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

= 1 =

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

= 1 =

– Итак, Цезарь вернулся в Рим с триумфом… вернее, с правом на триумф за свои успехи в Испании, – говорит Гай, наблюдая за сценами тайных переговоров в роскошных римских домах. – Но он столкнулся с дилеммой: по закону, полководец, ожидающий триумфа, должен был оставаться за пределами городских стен Рима (померия) со своей армией до дня триумфального шествия. Однако для выдвижения своей кандидатуры в консулы он должен был лично явиться в город и зарегистрироваться. Сенат, где преобладали его противники-оптиматы, отказался сделать для него исключение.

– И это поставило Цезаря перед выбором, – подхватывает Лиэль, – либо триумф и отказ от консульства в этом году, либо консульство, но без триумфа. Цезарь, как всегда, выбрал то, что сулило большую реальную власть и перспективы – консульство. Он отказался от триумфа и вошел в город, чтобы баллотироваться. Но он понимал, что в одиночку противостоять сенатской олигархии будет крайне сложно.

Мы видим, как Цезарь, используя все свое дипломатическое искусство и обаяние, проводит серию тайных встреч с двумя другими влиятельнейшими фигурами Рима того времени: Гнеем Помпеем Великим и Марком Лицинием Крассом.

– Помпей, – поясняет Гай, указывая на величественную фигуру полководца, – вернулся с Востока несколькими годами ранее, осыпанный славой победителя Митридата и пиратов. Он распустил свою армию, ожидая, что Сенат утвердит все его распоряжения на Востоке и наделит землей его ветеранов. Но сенаторы-оптиматы, опасаясь его чрезмерного влияния, всячески затягивали решение этих вопросов, унижая и раздражая &quot;Великого&quot;.

– А Красс, – Лиэль переводит взгляд на другого участника тайных переговоров, немолодого, но все еще энергичного человека с проницательным взглядом, – богатейший человек Рима, подавивший восстание Спартака. Он также имел свои счеты с Сенатом, который не оказывал ему должного уважения и препятствовал его политическим амбициям, особенно опасаясь его финансового могущества и связей со всадничеством. К тому же, между Помпеем и Крассом существовала давняя вражда и соперничество.

Цезарь встречается с каждым из них по отдельности, а затем организует их совместную встречу.

– Господа, – обращается Цезарь к Помпею и Крассу, когда они наконец собираются вместе в обстановке строжайшей секретности, – поодиночке нас легко могут раздавить эти напыщенные сенаторы, которые боятся любого, кто превосходит их умом, доблестью или влиянием. Они заблокировали твои, Гней Помпей, справедливые требования по утверждению восточных дел и наделению ветеранов землей. Они препятствуют твоим, Марк Красс, финансовым интересам и политическим устремлениям. И они сделают все, чтобы не допустить меня до консульства, а если я и буду избран, то свяжут мне руки.

– И что ты предлагаешь, Гай Юлий? – Помпей смотрит на Цезаря с недоверием, но и с интересом. – Союз между нами? Между мной и Крассом? Ты забыл о нашей… э-э… взаимной симпатии?

Красс криво усмехается, но молчит, ожидая развития событий.

– Я предлагаю не личную дружбу, а политический союз, – твердо отвечает Цезарь. – Объединение наших сил, нашего влияния, наших ресурсов. Если мы трое будем действовать сообща, ни одна сила в Риме не сможет нам противостоять. Я стану консулом и проведу законы, нужные тебе, Помпей, для твоих ветеранов и утверждения твоих распоряжений. Я обеспечу поддержку твоим, Красс, финансовым начинаниям и интересам всадничества. А вы, в свою очередь, поддержите меня и мои будущие планы. Вместе мы сможем контролировать Республику.

– Три головы у чудовища, – мрачно замечает Красс. – Но в твоих словах есть резон, Цезарь. Сенат действительно зарвался.

– Если мы договоримся, – Помпей задумчиво барабанит пальцами по столу, – то в Риме не будет принято ни одного решения, которое не было бы угодно нам троим.

После долгих и, вероятно, непростых переговоров, взаимных уступок и гарантий, три самых могущественных человека Рима заключают неформальное, тайное соглашение, вошедшее в историю как Первый Триумвират. Это не была официальная магистратура, а скорее частная договоренность о совместных политических действиях.

– Так в 60 году до н.э. родился Первый Триумвират, – комментирует Гай. – Союз Цезаря, Помпея и Красса. Цезарь принес в этот союз свой политический гений, популярность у народа и будущие консульские полномочия. Помпей – свою военную славу, огромный авторитет и преданных ветеранов. Красс – несметные богатства и влияние на финансовые круги и всадничество.

– Их цели были различны, но на данном этапе совпадали, – добавляет Лиэль. – Цезарь хотел консульства, а затем проконсульства в какой-нибудь важной провинции, где можно было бы снискать военную славу и собрать армию. Помпей – утверждения своих восточных распоряжений и наделения землей ветеранов. Красс – удовлетворения своих финансовых и политических амбиций, возможно, также мечтая о военном командовании, которое могло бы сравниться со славой Помпея. Этот союз, хоть и основанный на взаимном недоверии и личных интересах, на несколько лет определил всю политическую жизнь Рима.

Триумвиры пожимают друг другу руки. Их лица выражают удовлетворение от заключенной сделки. Тень их объединенной мощи нависает над Римом.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в бурлящий Рим следующего, 59 года до н.э. Благодаря поддержке своих могущественных союзников по Триумвирату, Помпея и Красса, Гай Юлий Цезарь одержал победу на консульских выборах. Его коллегой по консульству стал Марк Кальпурний Бибул, ставленник сенатской оппозиции, оптиматов, которые надеялись, что он сможет сдерживать радикализм Цезаря.

– Итак, Цезарь – консул! – говорит Гай, указывая на Форум, где новый консул уже развил кипучую деятельность. – То, к чему он так долго стремился, свершилось. Теперь у него есть реальная власть для проведения своих планов и выполнения обязательств перед Помпеем и Крассом.

– Но его коллега, Бибул, – это же ходячая обструкция! – замечает Лиэль. – Оптиматы явно рассчитывали, что он парализует все инициативы Цезаря, используя право вето или объявляя неблагоприятные предзнаменования (obnuntiatio), что могло остановить любую общественную деятельность.

Мы видим Цезаря, который, не обращая внимания на сопротивление Бибула, начинает действовать решительно и напористо. Первым делом он выносит на обсуждение аграрный закон – Lex Julia Agraria. Этот закон предусматривал наделение землей неимущих граждан и ветеранов Помпея за счет государственных земель в Италии, а также земель, которые предполагалось выкупить у частных владельцев.

– Мой первый закон, граждане Рима! – голос Цезаря гремит на Форуме, где он лично представляет законопроект народному собранию, обходя Сенат, который явно был настроен против. – Закон о земле! Наши доблестные ветераны, проливавшие кровь за Республику под командованием Гнея Помпея, заслужили награду! Наши неимущие граждане, лишенные средств к существованию, получат землю и смогут кормить свои семьи! Это справедливо! Это необходимо для блага Рима!

Толпа отвечает восторженными криками. Ветераны Помпея, специально приведенные в город, горячо поддерживают консула.

– Бибул и его сенатские приспешники пытаются этому помешать! – продолжает Цезарь, указывая на группу оптиматов, пытающихся сорвать голосование. – Они не хотят, чтобы народ получил землю! Они боятся усиления Помпея! Но мы не позволим им этого!

Происходят стычки. Сторонники Цезаря и Помпея силой оттесняют оппонентов. Бибул, пытавшийся протестовать и объявить дурные предзнаменования, был облит нечистотами и изгнан с Форума. После этого он заперся у себя дома до конца консульства, лишь время от времени рассылая эдикты о неблагоприятных знамениях, на которые Цезарь уже не обращал внимания.

– Какая наглость! Какое пренебрежение всеми традициями! – возмущается один из сенаторов-оптиматов, наблюдая за происходящим. – Он правит, как царь, опираясь на толпу и солдат! Бибул низведен до роли домашнего авгура!

– Год консульства Юлия и Цезаря, – язвительно замечает другой, намекая на полное бессилие Бибула.

– Аграрный закон был принят, – констатирует Гай. – Воля триумвиров восторжествовала. Помпей получил то, чего так долго добивался для своих ветеранов. А Цезарь продемонстрировал свою силу и завоевал еще большую популярность у народа.

– Но это было только начало, – добавляет Лиэль. – Цезарь провел еще целый ряд важных законов. Был утвержден закон об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке (Lex Julia de actis Cn. Pompei), что было вторым главным обязательством Цезаря перед &quot;Великим&quot;.

– И, конечно, он не забыл о Крассе, – говорит Гай. – Был принят закон, снижавший откупную сумму для публиканов (сборщиков налогов) в провинции Азия. Публиканы, в основном из сословия всадников, были тесно связаны с Крассом, и эта мера значительно укрепила его позиции и лояльность этого влиятельного слоя.

Цезарь также проводит закон о публикации отчетов о заседаниях Сената и народного собрания – Acta Senatus и Acta Diurna Populi Romani. Это были своего рода первые официальные газеты, информировавшие граждан о деятельности властей.

– Какая интересная мера! – восклицает Лиэль. – Повышение прозрачности власти, доступ граждан к информации. Это должно было понравиться народу.

– Несомненно, – соглашается Гай. – Хотя, конечно, содержание этих &quot;актов&quot; тщательно контролировалось. Но сам факт их появления был новаторским. Кроме того, Цезарь провел закон против вымогательства в провинциях (Lex Julia de repetundis), направленный на борьбу с коррупцией наместников. Это тоже была популярная мера, хотя сам Цезарь в будущем не всегда будет щепетилен в вопросах обогащения за счет провинциалов.

И, наконец, самый важный для самого Цезаря закон, принятый уже к концу его консульства при поддержке народного трибуна Ватиния, – Lex Vatinia de provincia Caesaris.

– А вот и главный приз для самого Цезаря! – Гай указывает на голосование по этому закону. – Закон Ватиния предоставлял Цезарю после окончания его консульского срока проконсульство на пять лет не в какой-нибудь захудалой провинции, а сразу в двух стратегически важных: Цизальпийской Галлии (Северная Италия, населенная галлами, но уже сильно романизированная и важная для контроля над альпийскими проходами) и Иллирике (область на Адриатическом побережье Балкан, важная для операций на Балканах и возможного продвижения на восток).

– И это еще не все! – добавляет Лиэль. – Вскоре после этого Сенат, опасаясь, что народное собрание, находящееся под влиянием Цезаря, предоставит ему еще более широкие полномочия или другие привлекательные провинции, решил действовать на опережение. Они сами добавили к его проконсульскому назначению еще одну провинцию – Нарбоннскую Галлию. Это была уже давно существующая римская провинция на юге современной Франции, граничившая с еще не завоеванными галльскими землями. Таким образом, Цезарь получал под свой контроль огромную территорию, которая служила бы ему плацдармом для дальнейшей экспансии.

– Пять лет! И три провинции, дающие ему огромную армию и возможность вести войны, снискать славу и богатство! – отмечает Лиэль. – Это была идеальная стартовая площадка для его будущих завоеваний и укрепления личной власти. Оптиматы были в ярости, но ничего не могли поделать. Триумвират действовал как единый механизм.

Консульство Цезаря подходит к концу. Он добился всего, чего хотел: провел нужные законы для своих союзников, укрепил свою популярность и обеспечил себе блестящее проконсульское назначение.

– Этот год, 59-й до н.э., – заключает Гай, – стал поворотным. Цезарь показал, что готов действовать решительно, не считаясь с сенатской оппозицией и традициями, опираясь на силу триумвирата и поддержку народа. Он заложил основы своего будущего могущества.

– А Республика сделала еще один шаг к своему закату, – добавляет Лиэль. – Власть все больше концентрировалась в руках нескольких сильных личностей, а традиционные институты теряли свое значение.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из бурлящего политическими интригами Рима на север, за Альпы. Год 58 до н.э. Гай Юлий Цезарь, завершив свое консульство, отправляется в назначенные ему провинции – Цизальпийскую Галлию, Иллирик и Нарбоннскую Галлию. Огромные территории, значительные военные силы под его командованием и пятилетний срок проконсульства (который позже будет продлен) – все это создает идеальные условия для реализации его далеко идущих планов.

– Консульство Цезаря в 59-м году было лишь прелюдией, – говорит Гай, глядя на карту Галлии, еще не полностью покоренной Римом. – Теперь начинается главный акт его восхождения – Галльские войны. Формально он должен был управлять уже существующими провинциями, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы ограничился этим. Он искал славы, добычи и, главное, преданной, закаленной в боях армии. И Галлия предоставила ему все это в избытке.

– Да, обширные, богатые, но раздробленные земли &quot;косматой&quot; Галлии, населенные многочисленными и воинственными племенами, стали для него настоящим Клондайком, – подхватывает Лиэль. – Он использовал любой предлог – миграцию гельветов, призывы о помощи от одних галльских племен против других, угрозу со стороны германцев – чтобы начать военные действия и постепенно расширять римское влияние.

На экране мелькают сцены: римские легионы в походных колоннах пересекают реки, строят лагеря, вступают в ожесточенные схватки с галльскими воинами, одетыми в яркие одежды и вооруженными длинными мечами и щитами. Видны осады галльских укрепленных поселений – оппидумов.

– Первой крупной кампанией стала война с гельветами в 58 году до н.э., – комментирует Гай. – Это могущественное кельтское племя, населявшее земли на плато между Рейном, Роной и горной цепью Юра (территории современной западной Швейцарии), решило по разным причинам, включая давление со стороны германских племен, массово переселиться в более плодородные и спокойные области западной Галлии. Их миграция, насчитывавшая, по словам Цезаря, около 300 тысяч человек, включая женщин и детей, создавала угрозу для римских союзников и стабильности в Нарбоннской Галлии. Цезарь использовал это как предлог для вмешательства.

– И разгромил их в нескольких кровопролитных сражениях, наиболее известное из которых – битва при Бибракте, – добавляет Лиэль. – Он не только остановил миграцию, но и заставил большую часть выживших гельветов вернуться на свои опустевшие земли, чтобы они не остались незащищенными перед германской угрозой с востока. Это была демонстрация силы и решимости.

– Затем, в том же 58 году до н.э., он вмешался в конфликт между галльскими племенами эдуев, союзников Рима, и секванов, которые призвали на помощь германского вождя Ариовиста, – продолжает Гай. – Цезарь вступил в переговоры с Ариовистом, но они закончились ничем. Тогда он дал германцам бой, предположительно, у современного Безансона, и нанес им сокрушительное поражение, изгнав их за Рейн. Это значительно укрепило его авторитет среди галлов и продемонстрировало, что Рим готов защищать своих союзников.

Год 57 до н.э. Кампания против белгов – коалиции воинственных племен на севере Галлии.

– Белги считались самыми храбрыми из галлов, – говорит Лиэль, указывая на сцену ожесточенной битвы на реке Сабис (Самбре). – Они собрали огромное войско, чтобы противостоять Цезарю. Битва на Сабисе была одной из самых тяжелых для римлян. В какой-то момент положение легионов было критическим, и сам Цезарь, схватив щит у одного из солдат, бросился в гущу боя, воодушевляя своих воинов.

– Его личное мужество и своевременное прибытие подкреплений решили исход сражения, – добавляет Гай. – Белги были разбиты. Постепенно, одно за другим, их племена покорялись Риму.

Следующие годы – это череда непрерывных кампаний по всей Галлии. Покорение приморских племен веннетов, обладавших сильным флотом, экспедиции за Рейн против германцев. Галлия шаг за шагом попадала под римский контроль.

– Что двигало Цезарем в этих войнах? – задумчиво произносит Лиэль. – Конечно, стремление к славе, к триумфу, который он так и не получил за Испанию. Но не только это.

– Безусловно, добыча! – восклицает Гай. – Галлия была богата золотом, серебром, рабами. За годы войны Цезарь и его офицеры баснословно обогатились. Огромные суммы шли в Рим, подкупая политиков и ублажая народ. Он смог не только расплатиться со своими колоссальными долгами, но и приобрести еще большее влияние.

– И, конечно, армия, – добавляет Лиэль. – За эти годы он создал невероятно боеспособную, преданную лично ему армию. Легионеры, прошедшие с ним через огонь и воду, видевшие его мужество и щедрость (он удваивал им жалованье, делился добычей), были готовы идти за ним куда угодно. Эта армия стала его главным политическим аргументом.

– Его популярность в Риме, благодаря &quot;Запискам о Галльской войне&quot;, которые он регулярно отправлял в Сенат и публиковал, также росла невероятными темпами, – говорит Гай. – Он представлял себя как защитника Республики, расширяющего ее пределы и несущего цивилизацию варварам. Хотя на деле это было жестокое завоевание, сопровождавшееся массовыми убийствами, продажей в рабство целых племен и разрушением городов.

Год 52 до н.э. Общее восстание галлов под предводительством харизматичного вождя арвернов Верцингеторига. Это был самый опасный момент для Цезаря за все время Галльских войн.

– Верцингеториг сумел объединить множество галльских племен, осознавших, что поодиночке им не выстоять против Рима, – рассказывает Лиэль, и на экране появляются сцены осады Аварика и решающей битвы при Алезии. – Он использовал тактику &quot;выжженной земли&quot;, пытался лишить римлян продовольствия.

– Осада Алезии стала кульминацией войны, – Гай указывает на грандиозные двойные осадные линии, построенные Цезарем вокруг города, где укрылся Верцингеториг, и против подходившей на помощь галльской армии. – Это был шедевр военной инженерии и тактики. Цезарь, оказавшись между двух огней, сумел разгромить и осажденных, и тех, кто пришел им на помощь.

Верцингеториг, видя безнадежность положения, сдается Цезарю, чтобы спасти своих людей от голодной смерти. Он выходит из Алезии и бросает свое оружие к ногам римского проконсула.

– С падением Алезии и пленением Верцингеторига организованное сопротивление галлов было сломлено, – заключает Гай. – Хотя отдельные очаги сопротивления еще вспыхивали в течение нескольких лет, к 51 году до н.э. Галлия была фактически покорена и превращена в римскую провинцию.

– Цезарь добился всего, чего хотел, – говорит Лиэль. – Несметные богатства, непререкаемый авторитет, огромная, закаленная и фанатично преданная ему армия. Он стал самой могущественной фигурой в Риме.

Экран машины времени, после демонстрации масштабных сражений в Галлии, переносит Гая и Лиэль к берегам пролива, который римляне называли Океаном, а мы знаем как Ла-Манш. Годы 55 и 54 до н.э. Цезарь, укрепив свое положение в Галлии, обращает свой взор на таинственный и малоизвестный римлянам остров – Британию.

– После покорения основной части Галлии и отражения германской угрозы, неуемная энергия Цезаря и его жажда новых свершений толкают его на еще более дерзкое предприятие – экспедицию в Британию, – говорит Гай, указывая на флот римских кораблей, готовящихся к отплытию от побережья Галлии.

– Официальным предлогом для вторжения была помощь, которую некоторые британские племена якобы оказывали галлам в их борьбе против Рима, – добавляет Лиэль. – Но истинные мотивы Цезаря, скорее всего, были сложнее: стремление к славе первооткрывателя и завоевателя новых земель, поиск добычи (ходили слухи о богатствах Британии, особенно о жемчуге), а также желание продемонстрировать римскую мощь и запугать как британцев, так и оставшихся непокоренными галлов.

Первая экспедиция, 55 год до н.э. Мы видим, как римские легионы с трудом высаживаются на британском побережье, вероятно, в районе современного Кента, под градом копий и камней от встречающих их британских воинов, облаченных в шкуры и раскрашенных боевой раскраской. Их боевые колесницы производят устрашающее впечатление на римлян.

– Первая высадка была скорее разведкой боем, – комментирует Гай. – Цезарь привел с собой всего два легиона. Высадка оказалась чрезвычайно трудной. Британцы храбро сражались на берегу, а римские корабли из-за мелководья не могли подойти близко. Говорят, положение спас аквилифер (знаменосец) X легиона, который с орлом в руках первым прыгнул в воду, увлекая за собой остальных солдат.

– Даже высадившись, римляне столкнулись с упорным сопротивлением и незнакомой тактикой ведения боя, особенно с использованием боевых колесниц, – добавляет Лиэль.

– К тому же, их флот, стоявший на якоре у побережья, сильно пострадал от внезапного шторма. Цезарь заключил поспешный мир с несколькими местными племенами, взял заложников и, не добившись значительных успехов, вернулся в Галлию до наступления зимы. Эта экспедиция была больше демонстрацией, чем завоеванием.

Вторая экспедиция, 54 год до н.э. На этот раз Цезарь подготовился гораздо основательнее. Он собрал значительно больший флот – около 800 кораблей – и армию из пяти легионов и конницы.

– Вторая попытка была куда масштабнее, – говорит Гай, и на экране появляются армады римских судов, пересекающих пролив. – На этот раз высадка прошла более гладко, британцы, напуганные численностью римлян, отступили вглубь острова.

– Цезарь продвинулся вглубь Британии, форсировал Темзу, столкнулся с объединенными силами британских племен под предводительством вождя Кассивелауна, – продолжает Лиэль. – Произошло несколько сражений, в которых римская дисциплина и тактика взяли верх над храбростью британцев. Кассивелаун был вынужден просить мира.

– Цезарь наложил на британцев дань (которую они, вероятно, никогда полностью не выплачивали), взял заложников и запретил Кассивелауну нападать на дружественные Риму племена, – добавляет Гай. – Но и на этот раз он не оставил в Британии гарнизонов и не создал постоянной провинции. Вскоре он снова вернулся в Галлию, где назревали новые волнения.

– Так зачем же были эти британские походы, если они не привели к немедленному завоеванию? – задумчиво спрашивает Лиэль.

– О, политический эффект в Риме был огромен! – восклицает Гай. – Цезарь первым из римлян переправился с армией через &quot;Океан&quot; на этот туманный, почти мифический остров! Сами названия – Британия, Океан – будоражили воображение римлян. Его &quot;Записки&quot; об этих походах читались на Форуме и вызывали восторг. Это была невероятная реклама для него как для полководца и первооткрывателя. Он расширил известные границы мира (orbis terrarum) для римлян.

– То есть, это была скорее имиджевая акция, демонстрация римской мощи и личной отваги Цезаря? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да, – подтверждает Гай. – Хотя нельзя отрицать и стратегический аспект – он показал британцам, что римские орлы могут достичь и их земель, и это, возможно, на какое-то время уменьшило их поддержку галльскому сопротивлению. Но главное – это слава, это престиж, это укрепление его позиций в Риме. И, конечно, бесценный опыт для его армии в проведении десантных операций и боевых действий в незнакомых условиях. Походы Цезаря остались в истории как дерзкая разведка и демонстрация безграничных возможностей Рима и его амбициозного проконсула.

Римские легионы грузятся на корабли, покидая берега Британии. Туман снова скрывает остров, который еще надолго останется за пределами римского владычества, но уже ощутил на себе тяжелую поступь ее легионов.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из туманной Британии и лесов Галлии на восток, к границам Римской республики с могущественным Парфянским царством. Год 53 до н.э. Пока Цезарь добывал славу и богатство в Галлии, а Помпей пытался укрепить свое положение в Риме, третий участник триумвирата, Марк Лициний Красс, также жаждал военных лавров, способных сравниться с достижениями его коллег-соперников.

– Первый Триумвират, этот негласный союз трех титанов, с самого начала был конструкцией хрупкой, основанной на взаимной выгоде и необходимости, а не на искренней дружбе, – говорит Гай, глядя на карту Востока, где разворачиваются новые драматические события. – И одна из его опор вот-вот рухнет.

– Ты говоришь о Крассе, – кивает Лиэль. – После их совместного с Помпеем консульства в 55 году до н.э. (их второго совместного консульства, продлившего полномочия Цезаря в Галлии), Красс получил в управление на пять лет провинцию Сирия. И он видел в этом шанс осуществить свою давнюю мечту – поход на Восток, против Парфии.

Мы видим Красса, уже немолодого, но все еще полного амбиций, собирающего огромную армию в Сирии. Его легионы готовятся к вторжению в Парфянское царство, занимавшее территории современного Ирана и Ирака.

– Красс был баснословно богат, но ему не хватало военной славы, сопоставимой со славой Помпея или растущей популярностью Цезаря, – поясняет Гай. – Победа над Спартаком, хоть и важная, не считалась в Риме столь же почетной, как победа над внешним врагом, да еще и над таким могущественным, как Парфия. Он мечтал о триумфе, о несметных сокровищах Востока, о том, чтобы его имя встало в один ряд с именами Александра Македонского и Помпея.

– Но этот поход с самого начала был авантюрой, – добавляет Лиэль с тревогой. – Парфяне были грозным противником, их тяжелая кавалерия – катафракты – и конные лучники наводили ужас на врагов. Красс, не имевший достаточного опыта ведения войны в таких условиях и, по слухам, пренебрегший советами опытных военачальников, включая армянского царя Артавазда II, который предлагал ему идти через Армению, выбрал прямой, но опасный путь через безводные месопотамские степи.

На экране – изнурительный марш римских легионов по выжженной солнцем пустыне. Солдаты страдают от жажды и зноя. Затем – битва при Каррах. Римская пехота, построенная в плотное каре, окружена и расстреливается тучами парфянских стрел. Атаки тяжелой парфянской кавалерии прорывают римские ряды.

– Битва при Каррах в 53 году до н.э. стала одной из самых страшных катастроф в римской военной истории, – голос Гая звучит мрачно. – Семь легионов, около 40 тысяч римских солдат, были практически полностью уничтожены или захвачены в плен парфянским полководцем Суреной. Сын Красса, Публий, героически погиб в бою, пытаясь прорвать окружение.

– А сам Марк Красс… – Лиэль с трудом смотрит на экран, где показывают остатки разбитой римской армии, пытающиеся отступить. – После поражения он был предательски заманен парфянами на переговоры и убит. Парфяне, зная о его ненасытной жажде золота, залили ему в горло расплавленное золото. Жестокая и символичная смерть.

Известие о гибели Красса и разгроме его армии достигает Рима. Город в шоке и трауре.

– Смерть Красса имела далеко идущие последствия, – констатирует Гай. – Во-первых, это была огромная военная и моральная потеря для Рима. Угроза со стороны Парфии на восточных границах стала еще более реальной. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для нашей истории, – гибель Красса разрушила хрупкое равновесие Первого Триумвирата.

– Именно, – соглашается Лиэль. – Красс, со своим богатством и влиянием, играл роль своего рода буфера, связующего звена между двумя другими гигантами – Цезарем и Помпеем. Пока он был жив, их соперничество сдерживалось необходимостью поддерживать союз. Теперь же, когда одна из &quot;голов&quot; этого трехглавого чудовища была отсечена, двое оставшихся – Цезарь, чья слава и могущество росли с каждым днем благодаря победам в Галлии, и Помпей, все с большей тревогой наблюдавший за успехами своего бывшего союзника и все больше сближавшийся с сенатской оппозицией, – остались один на один.

– К тому же, незадолго до этого, в 54 году до н.э., умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея, – напоминает Гай. – Ее смерть еще больше ослабила личные связи между двумя полководцами. Триумвират, по сути, перестал существовать.

– Начинался медленный, но неуклонный дрейф к новому витку гражданской войны, – подводит итог Лиэль.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль на юг, к плодородным берегам Нила. Перед ними предстает Египет – древнее царство, последнее крупное эллинистическое государство, еще сохраняющее блеск былого величия, но уже попавшее в цепкие объятия Рима.

– Египет Птолемеев, – начинает Гай, пока на экране сменяются виды величественной Александрии, ее знаменитого Фароса, кипящей жизни порта и роскошных дворцов, – к середине I века до нашей эры уже давно не был той независимой державой, какой он был при первых преемниках Александра Великого. Его цари все больше зависели от воли Рима.

– Да, Рим смотрел на Египет как на важнейший источник зерна, без которого Вечный город не мог бы прокормить свое растущее население, – подхватывает Лиэль. – И, конечно, как на источник несметных богатств. Птолемеи, чтобы удержаться на шатком троне, раздираемом династическими распрями, щедро платили римским политикам и полководцам, искали их покровительства.

– Вмешательство Рима во внутренние дела Египта стало обычным делом, – продолжает Гай. – Римляне поддерживали одних претендентов против других, выступали арбитрами в спорах, по сути, превратив Египет в свой протекторат. Формально независимое царство на деле все сильнее опутывалось римскими сетями. И любое значительное событие в Риме немедленно отзывалось эхом на берегах Нила, и наоборот.

Экран машины времени фокусируется на бурлящей Александрии 58 года до н.э. Воздух пропитан зноем, запахом благовоний и... явным недовольством. Толпы народа заполнили широкие проспекты, ведущие к царскому дворцу.

– Что происходит, Гай? – Лиэль с тревогой смотрит на разгоряченные лица александрийцев. – Какая ярость в их глазах!

– Это гнев народа, Лиэль, – поясняет Гай. – Птолемей XII Авлет, или как его прозвали за спиной &quot;Флейтист&quot; за его увлечение музыкой в ущерб государственным делам, довел Египет до ручки. Его подобострастие перед Римом, огромные налоги и пренебрежение традициями переполнили чашу терпения.

Во дворце, в роскошных, но теперь тревожных покоях, Птолемей XII, мужчина средних лет с бегающими глазами, выслушивает донесения своих советников.

– Они требуют моего отречения! – голос царя дрожит. – Называют меня марионеткой Рима! Проклятые александрийцы, вечно они бунтуют!

– Мой царь, толпа неуправляема, – с тревогой говорит один из придворных. – Стража едва сдерживает их. Говорят, они уже провозгласили твою дочь Беренику и сестру и жену Клеопатру Трифену правительницами!

– Беренику! Мою дочь! – Птолемей вскакивает. – Она всегда была слишком амбициозна! Что ж, если Египет не ценит своего законного фараона, я найду тех, кто оценит! Рим! Я поеду в Рим! Помпей меня поддержит, я осыпал его дарами!

Вскоре, под покровом ночи, Птолемей XII тайно покидает Александрию, спасая свою жизнь и надеясь на помощь могущественных римских покровителей.

– Он бежит, – констатирует Лиэль, когда небольшое судно с изгнанным царем отчаливает от берега. – А власть переходит к Беренике IV. Интересно, как она справится?

– Недолго ей править в спокойствии, – замечает Гай. – Авлет не из тех, кто легко сдается, особенно когда на кону трон и богатства Египта. А у Рима, как мы знаем, свои давние интересы в этой плодородной земле.

Экран переносится в Рим. Прошел год с изгнания Авлета, 57 год до н.э. Бывший фараон, лишенный былого блеска, но не утративший хитрости, обивает пороги домов влиятельных сенаторов. Мы видим его в скромном жилище, которое ему предоставил его главный покровитель – Гней Помпей Великий.

– Мой благородный Помпей, – Авлет почтительно склоняется перед римским полководцем, чей дом полон трофеев и символов власти. – Только на тебя моя надежда. Сенат медлит, мои враги в Александрии укрепляют свою власть. Я готов на все, чтобы вернуть себе трон моих предков! Золото Египта будет щедро вознаграждать моих друзей!

Помпей, с видом государственного мужа, внимательно слушает.

– Царь Птолемей, ты знаешь, я всегда был другом Египта и твоего дома, – говорит он взвешенно. – Сенат Рима не забывает своих союзников. Но ситуация сложная. Многие сенаторы опасаются прямого вмешательства. Твоя дочь Береника пользуется некоторой популярностью.

– Популярностью, купленной моими же деньгами! – в сердцах восклицает Авлет. – Они разграбили мою казну! А я... я готов заплатить любую цену. Шесть тысяч талантов я уже обещал, если Рим вернет мне корону! Гай Юлий Цезарь, когда был консулом в пятьдесят девятом, уже помог мне получить титул &quot;друга и союзника римского народа&quot;. Неужели теперь Рим оставит меня?

– Лиэль, обрати внимание на эту деталь, – тихо говорит Гай. – Еще в 59 году до н.э., до своего изгнания, Авлет, благодаря огромным взяткам, которые, по слухам, разделили Цезарь и Помпей, добился от Сената официального признания. Это был важный козырь в его руках.

Лиэль кивает.

– То есть, формально он все еще &quot;друг и союзник&quot;, несмотря на изгнание. И это дает ему право просить о помощи. А взятки, похоже, были главным аргументом в римской политике того времени.

Помпей кладет руку на плечо Авлету.

– Не отчаивайся, царь. Я использую все свое влияние. Мы найдем способ. Римские легионы знают дорогу в Египет. Вопрос лишь в цене и подходящем моменте. Авл Габиний, мой человек, сейчас проконсул в Сирии. Возможно, именно через него мы сможем действовать.

Глава 8: Возвращение Фараона – Меч Рима и Кровь Египта

Экран машины времени показывает 55 год до н.э. Сирийская граница. Римские легионы под командованием проконсула Авла Габиния готовятся к походу. Среди офицеров выделяется молодой, энергичный командир конницы – Марк Антоний.

– Габиний, ты уверен, что Сенат одобрит это? – спрашивает один из легатов, глядя на марширующие колонны. – Вмешиваться в египетские дела без прямого указания... это рискованно.

Авл Габиний, человек Помпея, лишь усмехается.

– Указания от Помпея и золото Авлета – вот мои главные одобрения, легат. Птолемей Авлет должен вернуться на свой трон. Это в интересах Рима... и в моих личных интересах. А молодой Антоний во главе кавалерии обеспечит нам быструю победу. Он рвется в бой!

– Антоний уже тогда проявлял свою отвагу и полководческие таланты, – замечает Лиэль. – Этот египетский поход станет для него хорошей школой и, возможно, первой встречей с землей, которая позже сыграет роковую роль в его судьбе.

Римские легионы вторгаются в Египет. Войска Береники IV, плохо обученные и не имеющие опыта сражений с римлянами, быстро терпят поражение. Александрия вновь открывает ворота, но на этот раз – перед возвращающимся Птолемеем XII и его римскими &quot;освободителями&quot;.

В царском дворце, вновь занятом Авлетом, разворачивается сцена жестокой расправы.

– Дочь моя, Береника, – Птолемей XII смотрит на плененную девушку с холодной яростью. – Ты посмела пойти против своего отца и законного фараона. Ты заплатишь за это предательство!

– Я правила Египтом, пока ты унижался в Риме, отец! – гордо отвечает Береника. – Народ был на моей стороне!

– Народ?! – Авлет смеется жутким смехом. – Народ будет на стороне того, у кого сила! А сила сейчас у меня и у Рима! Стража, увести ее! И всех ее приспешников – казнить! Пусть Александрия запомнит, что бывает с теми, кто бросает вызов Птолемеям!

– Жестокое возвращение, – качает головой Лиэль, когда экран показывает сцены казней в Александрии. – Он не простил никого.

– Он обеспечил себе трон ценой римской интервенции и крови своих подданных, включая собственную дочь, – подводит итог Гай. – И этот &quot;долг&quot; перед Римом, и особенно перед Помпеем, который через Габиния организовал его реставрацию, теперь будет висеть над Египтом. 

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в 51 год до н.э. В то время как в Риме нарастает напряжение между Цезарем и Помпеем, а Галлия почти покорена, в Египте, последнем крупном эллинистическом царстве, продолжают происходить важные династические изменения, которые вскоре окажут значительное влияние на судьбу Рима. Птолемей XII Авлет, отец Клеопатры, недавно умер.

Мы видим сцену во дворце в Александрии. Зачитывается завещание покойного фараона.

– ...и да будет воля моя, чтобы царство Египетское перешло к моей старшей дочери Клеопатре и моему старшему сыну Птолемею, – монотонно читает жрец. – И да правят они совместно, как муж и жена, во благо Египта и согласно древним традициям… И да будет римский народ (Populus Romanus) исполнителем и гарантом сей моей последней воли, дабы обеспечить мир и преемственность в царстве моем, дружественном Риму.

– Клеопатре на момент восшествия на престол было всего около восемнадцати лет, а ее брату-соправителю Птолемею XIII – и того меньше, лет десять-одиннадцать, – рассказывает Лиэль, и на экране появляется изображение молодой женщины с властным взглядом и узнаваемым профилем. – Клеопатра VII. Естественно, такая юная пара не могла править самостоятельно. Реальная власть оказалась в руках придворной камарильи – евнуха Потина, наставника царя Теодота Хиосского и полководца Ахилла.

– И эти придворные интриганы, – замечает Гай, – явно не собирались делиться властью с молодой, амбициозной и, как оказалось, очень умной царицей. Они стремились править от имени юного Птолемея XIII, оттеснив Клеопатру от дел.

На экране Клеопатра, несмотря на свой юный возраст, демонстрирует незаурядный ум, образование (она, в отличие от многих Птолемеев, знала египетский язык, а также множество других языков) и сильный характер. Она пытается утвердить свою единоличную власть, что неизбежно приводит к конфликту с могущественными придворными.

– Царь Птолемей еще слишком юн, чтобы вникать во все тонкости управления, Потин, – твердо говорит Клеопатра всесильному евнуху. – Я, как старшая соправительница, возьму на себя бремя государственных решений.

– Ваше величество, – льстиво, но с едва скрываемой угрозой отвечает Потин, – мудрость не всегда приходит с годами. Царь Птолемей имеет своих верных советников, которые помогут ему нести это бремя. Ваша задача, царица, украшать двор и рожать наследников.

– Клеопатра с самого начала показала, что не намерена быть марионеткой, – говорит Лиэль. – Она стремилась править самостоятельно, опираясь на поддержку народа и, возможно, ища союзников за пределами Египта. Это не могло понравиться тем, кто привык вертеть делами при дворе.

= 2 =</text>
      <sha1>jy8v1j4hqicxin7uert8s53c5hjp6jh</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261002</id>
      <parentid>261001</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T15:35:24Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 2 */ s</comment>
      <origin>261002</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="250933" sha1="mkkuq643jueu33swwxhb75m6nw6d1xh" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

= 1 =

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

= 1 =

– Итак, Цезарь вернулся в Рим с триумфом… вернее, с правом на триумф за свои успехи в Испании, – говорит Гай, наблюдая за сценами тайных переговоров в роскошных римских домах. – Но он столкнулся с дилеммой: по закону, полководец, ожидающий триумфа, должен был оставаться за пределами городских стен Рима (померия) со своей армией до дня триумфального шествия. Однако для выдвижения своей кандидатуры в консулы он должен был лично явиться в город и зарегистрироваться. Сенат, где преобладали его противники-оптиматы, отказался сделать для него исключение.

– И это поставило Цезаря перед выбором, – подхватывает Лиэль, – либо триумф и отказ от консульства в этом году, либо консульство, но без триумфа. Цезарь, как всегда, выбрал то, что сулило большую реальную власть и перспективы – консульство. Он отказался от триумфа и вошел в город, чтобы баллотироваться. Но он понимал, что в одиночку противостоять сенатской олигархии будет крайне сложно.

Мы видим, как Цезарь, используя все свое дипломатическое искусство и обаяние, проводит серию тайных встреч с двумя другими влиятельнейшими фигурами Рима того времени: Гнеем Помпеем Великим и Марком Лицинием Крассом.

– Помпей, – поясняет Гай, указывая на величественную фигуру полководца, – вернулся с Востока несколькими годами ранее, осыпанный славой победителя Митридата и пиратов. Он распустил свою армию, ожидая, что Сенат утвердит все его распоряжения на Востоке и наделит землей его ветеранов. Но сенаторы-оптиматы, опасаясь его чрезмерного влияния, всячески затягивали решение этих вопросов, унижая и раздражая &quot;Великого&quot;.

– А Красс, – Лиэль переводит взгляд на другого участника тайных переговоров, немолодого, но все еще энергичного человека с проницательным взглядом, – богатейший человек Рима, подавивший восстание Спартака. Он также имел свои счеты с Сенатом, который не оказывал ему должного уважения и препятствовал его политическим амбициям, особенно опасаясь его финансового могущества и связей со всадничеством. К тому же, между Помпеем и Крассом существовала давняя вражда и соперничество.

Цезарь встречается с каждым из них по отдельности, а затем организует их совместную встречу.

– Господа, – обращается Цезарь к Помпею и Крассу, когда они наконец собираются вместе в обстановке строжайшей секретности, – поодиночке нас легко могут раздавить эти напыщенные сенаторы, которые боятся любого, кто превосходит их умом, доблестью или влиянием. Они заблокировали твои, Гней Помпей, справедливые требования по утверждению восточных дел и наделению ветеранов землей. Они препятствуют твоим, Марк Красс, финансовым интересам и политическим устремлениям. И они сделают все, чтобы не допустить меня до консульства, а если я и буду избран, то свяжут мне руки.

– И что ты предлагаешь, Гай Юлий? – Помпей смотрит на Цезаря с недоверием, но и с интересом. – Союз между нами? Между мной и Крассом? Ты забыл о нашей… э-э… взаимной симпатии?

Красс криво усмехается, но молчит, ожидая развития событий.

– Я предлагаю не личную дружбу, а политический союз, – твердо отвечает Цезарь. – Объединение наших сил, нашего влияния, наших ресурсов. Если мы трое будем действовать сообща, ни одна сила в Риме не сможет нам противостоять. Я стану консулом и проведу законы, нужные тебе, Помпей, для твоих ветеранов и утверждения твоих распоряжений. Я обеспечу поддержку твоим, Красс, финансовым начинаниям и интересам всадничества. А вы, в свою очередь, поддержите меня и мои будущие планы. Вместе мы сможем контролировать Республику.

– Три головы у чудовища, – мрачно замечает Красс. – Но в твоих словах есть резон, Цезарь. Сенат действительно зарвался.

– Если мы договоримся, – Помпей задумчиво барабанит пальцами по столу, – то в Риме не будет принято ни одного решения, которое не было бы угодно нам троим.

После долгих и, вероятно, непростых переговоров, взаимных уступок и гарантий, три самых могущественных человека Рима заключают неформальное, тайное соглашение, вошедшее в историю как Первый Триумвират. Это не была официальная магистратура, а скорее частная договоренность о совместных политических действиях.

– Так в 60 году до н.э. родился Первый Триумвират, – комментирует Гай. – Союз Цезаря, Помпея и Красса. Цезарь принес в этот союз свой политический гений, популярность у народа и будущие консульские полномочия. Помпей – свою военную славу, огромный авторитет и преданных ветеранов. Красс – несметные богатства и влияние на финансовые круги и всадничество.

– Их цели были различны, но на данном этапе совпадали, – добавляет Лиэль. – Цезарь хотел консульства, а затем проконсульства в какой-нибудь важной провинции, где можно было бы снискать военную славу и собрать армию. Помпей – утверждения своих восточных распоряжений и наделения землей ветеранов. Красс – удовлетворения своих финансовых и политических амбиций, возможно, также мечтая о военном командовании, которое могло бы сравниться со славой Помпея. Этот союз, хоть и основанный на взаимном недоверии и личных интересах, на несколько лет определил всю политическую жизнь Рима.

Триумвиры пожимают друг другу руки. Их лица выражают удовлетворение от заключенной сделки. Тень их объединенной мощи нависает над Римом.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в бурлящий Рим следующего, 59 года до н.э. Благодаря поддержке своих могущественных союзников по Триумвирату, Помпея и Красса, Гай Юлий Цезарь одержал победу на консульских выборах. Его коллегой по консульству стал Марк Кальпурний Бибул, ставленник сенатской оппозиции, оптиматов, которые надеялись, что он сможет сдерживать радикализм Цезаря.

– Итак, Цезарь – консул! – говорит Гай, указывая на Форум, где новый консул уже развил кипучую деятельность. – То, к чему он так долго стремился, свершилось. Теперь у него есть реальная власть для проведения своих планов и выполнения обязательств перед Помпеем и Крассом.

– Но его коллега, Бибул, – это же ходячая обструкция! – замечает Лиэль. – Оптиматы явно рассчитывали, что он парализует все инициативы Цезаря, используя право вето или объявляя неблагоприятные предзнаменования (obnuntiatio), что могло остановить любую общественную деятельность.

Мы видим Цезаря, который, не обращая внимания на сопротивление Бибула, начинает действовать решительно и напористо. Первым делом он выносит на обсуждение аграрный закон – Lex Julia Agraria. Этот закон предусматривал наделение землей неимущих граждан и ветеранов Помпея за счет государственных земель в Италии, а также земель, которые предполагалось выкупить у частных владельцев.

– Мой первый закон, граждане Рима! – голос Цезаря гремит на Форуме, где он лично представляет законопроект народному собранию, обходя Сенат, который явно был настроен против. – Закон о земле! Наши доблестные ветераны, проливавшие кровь за Республику под командованием Гнея Помпея, заслужили награду! Наши неимущие граждане, лишенные средств к существованию, получат землю и смогут кормить свои семьи! Это справедливо! Это необходимо для блага Рима!

Толпа отвечает восторженными криками. Ветераны Помпея, специально приведенные в город, горячо поддерживают консула.

– Бибул и его сенатские приспешники пытаются этому помешать! – продолжает Цезарь, указывая на группу оптиматов, пытающихся сорвать голосование. – Они не хотят, чтобы народ получил землю! Они боятся усиления Помпея! Но мы не позволим им этого!

Происходят стычки. Сторонники Цезаря и Помпея силой оттесняют оппонентов. Бибул, пытавшийся протестовать и объявить дурные предзнаменования, был облит нечистотами и изгнан с Форума. После этого он заперся у себя дома до конца консульства, лишь время от времени рассылая эдикты о неблагоприятных знамениях, на которые Цезарь уже не обращал внимания.

– Какая наглость! Какое пренебрежение всеми традициями! – возмущается один из сенаторов-оптиматов, наблюдая за происходящим. – Он правит, как царь, опираясь на толпу и солдат! Бибул низведен до роли домашнего авгура!

– Год консульства Юлия и Цезаря, – язвительно замечает другой, намекая на полное бессилие Бибула.

– Аграрный закон был принят, – констатирует Гай. – Воля триумвиров восторжествовала. Помпей получил то, чего так долго добивался для своих ветеранов. А Цезарь продемонстрировал свою силу и завоевал еще большую популярность у народа.

– Но это было только начало, – добавляет Лиэль. – Цезарь провел еще целый ряд важных законов. Был утвержден закон об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке (Lex Julia de actis Cn. Pompei), что было вторым главным обязательством Цезаря перед &quot;Великим&quot;.

– И, конечно, он не забыл о Крассе, – говорит Гай. – Был принят закон, снижавший откупную сумму для публиканов (сборщиков налогов) в провинции Азия. Публиканы, в основном из сословия всадников, были тесно связаны с Крассом, и эта мера значительно укрепила его позиции и лояльность этого влиятельного слоя.

Цезарь также проводит закон о публикации отчетов о заседаниях Сената и народного собрания – Acta Senatus и Acta Diurna Populi Romani. Это были своего рода первые официальные газеты, информировавшие граждан о деятельности властей.

– Какая интересная мера! – восклицает Лиэль. – Повышение прозрачности власти, доступ граждан к информации. Это должно было понравиться народу.

– Несомненно, – соглашается Гай. – Хотя, конечно, содержание этих &quot;актов&quot; тщательно контролировалось. Но сам факт их появления был новаторским. Кроме того, Цезарь провел закон против вымогательства в провинциях (Lex Julia de repetundis), направленный на борьбу с коррупцией наместников. Это тоже была популярная мера, хотя сам Цезарь в будущем не всегда будет щепетилен в вопросах обогащения за счет провинциалов.

И, наконец, самый важный для самого Цезаря закон, принятый уже к концу его консульства при поддержке народного трибуна Ватиния, – Lex Vatinia de provincia Caesaris.

– А вот и главный приз для самого Цезаря! – Гай указывает на голосование по этому закону. – Закон Ватиния предоставлял Цезарю после окончания его консульского срока проконсульство на пять лет не в какой-нибудь захудалой провинции, а сразу в двух стратегически важных: Цизальпийской Галлии (Северная Италия, населенная галлами, но уже сильно романизированная и важная для контроля над альпийскими проходами) и Иллирике (область на Адриатическом побережье Балкан, важная для операций на Балканах и возможного продвижения на восток).

– И это еще не все! – добавляет Лиэль. – Вскоре после этого Сенат, опасаясь, что народное собрание, находящееся под влиянием Цезаря, предоставит ему еще более широкие полномочия или другие привлекательные провинции, решил действовать на опережение. Они сами добавили к его проконсульскому назначению еще одну провинцию – Нарбоннскую Галлию. Это была уже давно существующая римская провинция на юге современной Франции, граничившая с еще не завоеванными галльскими землями. Таким образом, Цезарь получал под свой контроль огромную территорию, которая служила бы ему плацдармом для дальнейшей экспансии.

– Пять лет! И три провинции, дающие ему огромную армию и возможность вести войны, снискать славу и богатство! – отмечает Лиэль. – Это была идеальная стартовая площадка для его будущих завоеваний и укрепления личной власти. Оптиматы были в ярости, но ничего не могли поделать. Триумвират действовал как единый механизм.

Консульство Цезаря подходит к концу. Он добился всего, чего хотел: провел нужные законы для своих союзников, укрепил свою популярность и обеспечил себе блестящее проконсульское назначение.

– Этот год, 59-й до н.э., – заключает Гай, – стал поворотным. Цезарь показал, что готов действовать решительно, не считаясь с сенатской оппозицией и традициями, опираясь на силу триумвирата и поддержку народа. Он заложил основы своего будущего могущества.

– А Республика сделала еще один шаг к своему закату, – добавляет Лиэль. – Власть все больше концентрировалась в руках нескольких сильных личностей, а традиционные институты теряли свое значение.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из бурлящего политическими интригами Рима на север, за Альпы. Год 58 до н.э. Гай Юлий Цезарь, завершив свое консульство, отправляется в назначенные ему провинции – Цизальпийскую Галлию, Иллирик и Нарбоннскую Галлию. Огромные территории, значительные военные силы под его командованием и пятилетний срок проконсульства (который позже будет продлен) – все это создает идеальные условия для реализации его далеко идущих планов.

– Консульство Цезаря в 59-м году было лишь прелюдией, – говорит Гай, глядя на карту Галлии, еще не полностью покоренной Римом. – Теперь начинается главный акт его восхождения – Галльские войны. Формально он должен был управлять уже существующими провинциями, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы ограничился этим. Он искал славы, добычи и, главное, преданной, закаленной в боях армии. И Галлия предоставила ему все это в избытке.

– Да, обширные, богатые, но раздробленные земли &quot;косматой&quot; Галлии, населенные многочисленными и воинственными племенами, стали для него настоящим Клондайком, – подхватывает Лиэль. – Он использовал любой предлог – миграцию гельветов, призывы о помощи от одних галльских племен против других, угрозу со стороны германцев – чтобы начать военные действия и постепенно расширять римское влияние.

На экране мелькают сцены: римские легионы в походных колоннах пересекают реки, строят лагеря, вступают в ожесточенные схватки с галльскими воинами, одетыми в яркие одежды и вооруженными длинными мечами и щитами. Видны осады галльских укрепленных поселений – оппидумов.

– Первой крупной кампанией стала война с гельветами в 58 году до н.э., – комментирует Гай. – Это могущественное кельтское племя, населявшее земли на плато между Рейном, Роной и горной цепью Юра (территории современной западной Швейцарии), решило по разным причинам, включая давление со стороны германских племен, массово переселиться в более плодородные и спокойные области западной Галлии. Их миграция, насчитывавшая, по словам Цезаря, около 300 тысяч человек, включая женщин и детей, создавала угрозу для римских союзников и стабильности в Нарбоннской Галлии. Цезарь использовал это как предлог для вмешательства.

– И разгромил их в нескольких кровопролитных сражениях, наиболее известное из которых – битва при Бибракте, – добавляет Лиэль. – Он не только остановил миграцию, но и заставил большую часть выживших гельветов вернуться на свои опустевшие земли, чтобы они не остались незащищенными перед германской угрозой с востока. Это была демонстрация силы и решимости.

– Затем, в том же 58 году до н.э., он вмешался в конфликт между галльскими племенами эдуев, союзников Рима, и секванов, которые призвали на помощь германского вождя Ариовиста, – продолжает Гай. – Цезарь вступил в переговоры с Ариовистом, но они закончились ничем. Тогда он дал германцам бой, предположительно, у современного Безансона, и нанес им сокрушительное поражение, изгнав их за Рейн. Это значительно укрепило его авторитет среди галлов и продемонстрировало, что Рим готов защищать своих союзников.

Год 57 до н.э. Кампания против белгов – коалиции воинственных племен на севере Галлии.

– Белги считались самыми храбрыми из галлов, – говорит Лиэль, указывая на сцену ожесточенной битвы на реке Сабис (Самбре). – Они собрали огромное войско, чтобы противостоять Цезарю. Битва на Сабисе была одной из самых тяжелых для римлян. В какой-то момент положение легионов было критическим, и сам Цезарь, схватив щит у одного из солдат, бросился в гущу боя, воодушевляя своих воинов.

– Его личное мужество и своевременное прибытие подкреплений решили исход сражения, – добавляет Гай. – Белги были разбиты. Постепенно, одно за другим, их племена покорялись Риму.

Следующие годы – это череда непрерывных кампаний по всей Галлии. Покорение приморских племен веннетов, обладавших сильным флотом, экспедиции за Рейн против германцев. Галлия шаг за шагом попадала под римский контроль.

– Что двигало Цезарем в этих войнах? – задумчиво произносит Лиэль. – Конечно, стремление к славе, к триумфу, который он так и не получил за Испанию. Но не только это.

– Безусловно, добыча! – восклицает Гай. – Галлия была богата золотом, серебром, рабами. За годы войны Цезарь и его офицеры баснословно обогатились. Огромные суммы шли в Рим, подкупая политиков и ублажая народ. Он смог не только расплатиться со своими колоссальными долгами, но и приобрести еще большее влияние.

– И, конечно, армия, – добавляет Лиэль. – За эти годы он создал невероятно боеспособную, преданную лично ему армию. Легионеры, прошедшие с ним через огонь и воду, видевшие его мужество и щедрость (он удваивал им жалованье, делился добычей), были готовы идти за ним куда угодно. Эта армия стала его главным политическим аргументом.

– Его популярность в Риме, благодаря &quot;Запискам о Галльской войне&quot;, которые он регулярно отправлял в Сенат и публиковал, также росла невероятными темпами, – говорит Гай. – Он представлял себя как защитника Республики, расширяющего ее пределы и несущего цивилизацию варварам. Хотя на деле это было жестокое завоевание, сопровождавшееся массовыми убийствами, продажей в рабство целых племен и разрушением городов.

Год 52 до н.э. Общее восстание галлов под предводительством харизматичного вождя арвернов Верцингеторига. Это был самый опасный момент для Цезаря за все время Галльских войн.

– Верцингеториг сумел объединить множество галльских племен, осознавших, что поодиночке им не выстоять против Рима, – рассказывает Лиэль, и на экране появляются сцены осады Аварика и решающей битвы при Алезии. – Он использовал тактику &quot;выжженной земли&quot;, пытался лишить римлян продовольствия.

– Осада Алезии стала кульминацией войны, – Гай указывает на грандиозные двойные осадные линии, построенные Цезарем вокруг города, где укрылся Верцингеториг, и против подходившей на помощь галльской армии. – Это был шедевр военной инженерии и тактики. Цезарь, оказавшись между двух огней, сумел разгромить и осажденных, и тех, кто пришел им на помощь.

Верцингеториг, видя безнадежность положения, сдается Цезарю, чтобы спасти своих людей от голодной смерти. Он выходит из Алезии и бросает свое оружие к ногам римского проконсула.

– С падением Алезии и пленением Верцингеторига организованное сопротивление галлов было сломлено, – заключает Гай. – Хотя отдельные очаги сопротивления еще вспыхивали в течение нескольких лет, к 51 году до н.э. Галлия была фактически покорена и превращена в римскую провинцию.

– Цезарь добился всего, чего хотел, – говорит Лиэль. – Несметные богатства, непререкаемый авторитет, огромная, закаленная и фанатично преданная ему армия. Он стал самой могущественной фигурой в Риме.

Экран машины времени, после демонстрации масштабных сражений в Галлии, переносит Гая и Лиэль к берегам пролива, который римляне называли Океаном, а мы знаем как Ла-Манш. Годы 55 и 54 до н.э. Цезарь, укрепив свое положение в Галлии, обращает свой взор на таинственный и малоизвестный римлянам остров – Британию.

– После покорения основной части Галлии и отражения германской угрозы, неуемная энергия Цезаря и его жажда новых свершений толкают его на еще более дерзкое предприятие – экспедицию в Британию, – говорит Гай, указывая на флот римских кораблей, готовящихся к отплытию от побережья Галлии.

– Официальным предлогом для вторжения была помощь, которую некоторые британские племена якобы оказывали галлам в их борьбе против Рима, – добавляет Лиэль. – Но истинные мотивы Цезаря, скорее всего, были сложнее: стремление к славе первооткрывателя и завоевателя новых земель, поиск добычи (ходили слухи о богатствах Британии, особенно о жемчуге), а также желание продемонстрировать римскую мощь и запугать как британцев, так и оставшихся непокоренными галлов.

Первая экспедиция, 55 год до н.э. Мы видим, как римские легионы с трудом высаживаются на британском побережье, вероятно, в районе современного Кента, под градом копий и камней от встречающих их британских воинов, облаченных в шкуры и раскрашенных боевой раскраской. Их боевые колесницы производят устрашающее впечатление на римлян.

– Первая высадка была скорее разведкой боем, – комментирует Гай. – Цезарь привел с собой всего два легиона. Высадка оказалась чрезвычайно трудной. Британцы храбро сражались на берегу, а римские корабли из-за мелководья не могли подойти близко. Говорят, положение спас аквилифер (знаменосец) X легиона, который с орлом в руках первым прыгнул в воду, увлекая за собой остальных солдат.

– Даже высадившись, римляне столкнулись с упорным сопротивлением и незнакомой тактикой ведения боя, особенно с использованием боевых колесниц, – добавляет Лиэль.

– К тому же, их флот, стоявший на якоре у побережья, сильно пострадал от внезапного шторма. Цезарь заключил поспешный мир с несколькими местными племенами, взял заложников и, не добившись значительных успехов, вернулся в Галлию до наступления зимы. Эта экспедиция была больше демонстрацией, чем завоеванием.

Вторая экспедиция, 54 год до н.э. На этот раз Цезарь подготовился гораздо основательнее. Он собрал значительно больший флот – около 800 кораблей – и армию из пяти легионов и конницы.

– Вторая попытка была куда масштабнее, – говорит Гай, и на экране появляются армады римских судов, пересекающих пролив. – На этот раз высадка прошла более гладко, британцы, напуганные численностью римлян, отступили вглубь острова.

– Цезарь продвинулся вглубь Британии, форсировал Темзу, столкнулся с объединенными силами британских племен под предводительством вождя Кассивелауна, – продолжает Лиэль. – Произошло несколько сражений, в которых римская дисциплина и тактика взяли верх над храбростью британцев. Кассивелаун был вынужден просить мира.

– Цезарь наложил на британцев дань (которую они, вероятно, никогда полностью не выплачивали), взял заложников и запретил Кассивелауну нападать на дружественные Риму племена, – добавляет Гай. – Но и на этот раз он не оставил в Британии гарнизонов и не создал постоянной провинции. Вскоре он снова вернулся в Галлию, где назревали новые волнения.

– Так зачем же были эти британские походы, если они не привели к немедленному завоеванию? – задумчиво спрашивает Лиэль.

– О, политический эффект в Риме был огромен! – восклицает Гай. – Цезарь первым из римлян переправился с армией через &quot;Океан&quot; на этот туманный, почти мифический остров! Сами названия – Британия, Океан – будоражили воображение римлян. Его &quot;Записки&quot; об этих походах читались на Форуме и вызывали восторг. Это была невероятная реклама для него как для полководца и первооткрывателя. Он расширил известные границы мира (orbis terrarum) для римлян.

– То есть, это была скорее имиджевая акция, демонстрация римской мощи и личной отваги Цезаря? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да, – подтверждает Гай. – Хотя нельзя отрицать и стратегический аспект – он показал британцам, что римские орлы могут достичь и их земель, и это, возможно, на какое-то время уменьшило их поддержку галльскому сопротивлению. Но главное – это слава, это престиж, это укрепление его позиций в Риме. И, конечно, бесценный опыт для его армии в проведении десантных операций и боевых действий в незнакомых условиях. Походы Цезаря остались в истории как дерзкая разведка и демонстрация безграничных возможностей Рима и его амбициозного проконсула.

Римские легионы грузятся на корабли, покидая берега Британии. Туман снова скрывает остров, который еще надолго останется за пределами римского владычества, но уже ощутил на себе тяжелую поступь ее легионов.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из туманной Британии и лесов Галлии на восток, к границам Римской республики с могущественным Парфянским царством. Год 53 до н.э. Пока Цезарь добывал славу и богатство в Галлии, а Помпей пытался укрепить свое положение в Риме, третий участник триумвирата, Марк Лициний Красс, также жаждал военных лавров, способных сравниться с достижениями его коллег-соперников.

– Первый Триумвират, этот негласный союз трех титанов, с самого начала был конструкцией хрупкой, основанной на взаимной выгоде и необходимости, а не на искренней дружбе, – говорит Гай, глядя на карту Востока, где разворачиваются новые драматические события. – И одна из его опор вот-вот рухнет.

– Ты говоришь о Крассе, – кивает Лиэль. – После их совместного с Помпеем консульства в 55 году до н.э. (их второго совместного консульства, продлившего полномочия Цезаря в Галлии), Красс получил в управление на пять лет провинцию Сирия. И он видел в этом шанс осуществить свою давнюю мечту – поход на Восток, против Парфии.

Мы видим Красса, уже немолодого, но все еще полного амбиций, собирающего огромную армию в Сирии. Его легионы готовятся к вторжению в Парфянское царство, занимавшее территории современного Ирана и Ирака.

– Красс был баснословно богат, но ему не хватало военной славы, сопоставимой со славой Помпея или растущей популярностью Цезаря, – поясняет Гай. – Победа над Спартаком, хоть и важная, не считалась в Риме столь же почетной, как победа над внешним врагом, да еще и над таким могущественным, как Парфия. Он мечтал о триумфе, о несметных сокровищах Востока, о том, чтобы его имя встало в один ряд с именами Александра Македонского и Помпея.

– Но этот поход с самого начала был авантюрой, – добавляет Лиэль с тревогой. – Парфяне были грозным противником, их тяжелая кавалерия – катафракты – и конные лучники наводили ужас на врагов. Красс, не имевший достаточного опыта ведения войны в таких условиях и, по слухам, пренебрегший советами опытных военачальников, включая армянского царя Артавазда II, который предлагал ему идти через Армению, выбрал прямой, но опасный путь через безводные месопотамские степи.

На экране – изнурительный марш римских легионов по выжженной солнцем пустыне. Солдаты страдают от жажды и зноя. Затем – битва при Каррах. Римская пехота, построенная в плотное каре, окружена и расстреливается тучами парфянских стрел. Атаки тяжелой парфянской кавалерии прорывают римские ряды.

– Битва при Каррах в 53 году до н.э. стала одной из самых страшных катастроф в римской военной истории, – голос Гая звучит мрачно. – Семь легионов, около 40 тысяч римских солдат, были практически полностью уничтожены или захвачены в плен парфянским полководцем Суреной. Сын Красса, Публий, героически погиб в бою, пытаясь прорвать окружение.

– А сам Марк Красс… – Лиэль с трудом смотрит на экран, где показывают остатки разбитой римской армии, пытающиеся отступить. – После поражения он был предательски заманен парфянами на переговоры и убит. Парфяне, зная о его ненасытной жажде золота, залили ему в горло расплавленное золото. Жестокая и символичная смерть.

Известие о гибели Красса и разгроме его армии достигает Рима. Город в шоке и трауре.

– Смерть Красса имела далеко идущие последствия, – констатирует Гай. – Во-первых, это была огромная военная и моральная потеря для Рима. Угроза со стороны Парфии на восточных границах стала еще более реальной. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для нашей истории, – гибель Красса разрушила хрупкое равновесие Первого Триумвирата.

– Именно, – соглашается Лиэль. – Красс, со своим богатством и влиянием, играл роль своего рода буфера, связующего звена между двумя другими гигантами – Цезарем и Помпеем. Пока он был жив, их соперничество сдерживалось необходимостью поддерживать союз. Теперь же, когда одна из &quot;голов&quot; этого трехглавого чудовища была отсечена, двое оставшихся – Цезарь, чья слава и могущество росли с каждым днем благодаря победам в Галлии, и Помпей, все с большей тревогой наблюдавший за успехами своего бывшего союзника и все больше сближавшийся с сенатской оппозицией, – остались один на один.

– К тому же, незадолго до этого, в 54 году до н.э., умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея, – напоминает Гай. – Ее смерть еще больше ослабила личные связи между двумя полководцами. Триумвират, по сути, перестал существовать.

– Начинался медленный, но неуклонный дрейф к новому витку гражданской войны, – подводит итог Лиэль.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль на юг, к плодородным берегам Нила. Перед ними предстает Египет – древнее царство, последнее крупное эллинистическое государство, еще сохраняющее блеск былого величия, но уже попавшее в цепкие объятия Рима.

– Египет Птолемеев, – начинает Гай, пока на экране сменяются виды величественной Александрии, ее знаменитого Фароса, кипящей жизни порта и роскошных дворцов, – к середине I века до нашей эры уже давно не был той независимой державой, какой он был при первых преемниках Александра Великого. Его цари все больше зависели от воли Рима.

– Да, Рим смотрел на Египет как на важнейший источник зерна, без которого Вечный город не мог бы прокормить свое растущее население, – подхватывает Лиэль. – И, конечно, как на источник несметных богатств. Птолемеи, чтобы удержаться на шатком троне, раздираемом династическими распрями, щедро платили римским политикам и полководцам, искали их покровительства.

– Вмешательство Рима во внутренние дела Египта стало обычным делом, – продолжает Гай. – Римляне поддерживали одних претендентов против других, выступали арбитрами в спорах, по сути, превратив Египет в свой протекторат. Формально независимое царство на деле все сильнее опутывалось римскими сетями. И любое значительное событие в Риме немедленно отзывалось эхом на берегах Нила, и наоборот.

Экран машины времени фокусируется на бурлящей Александрии 58 года до н.э. Воздух пропитан зноем, запахом благовоний и... явным недовольством. Толпы народа заполнили широкие проспекты, ведущие к царскому дворцу.

– Что происходит, Гай? – Лиэль с тревогой смотрит на разгоряченные лица александрийцев. – Какая ярость в их глазах!

– Это гнев народа, Лиэль, – поясняет Гай. – Птолемей XII Авлет, или как его прозвали за спиной &quot;Флейтист&quot; за его увлечение музыкой в ущерб государственным делам, довел Египет до ручки. Его подобострастие перед Римом, огромные налоги и пренебрежение традициями переполнили чашу терпения.

Во дворце, в роскошных, но теперь тревожных покоях, Птолемей XII, мужчина средних лет с бегающими глазами, выслушивает донесения своих советников.

– Они требуют моего отречения! – голос царя дрожит. – Называют меня марионеткой Рима! Проклятые александрийцы, вечно они бунтуют!

– Мой царь, толпа неуправляема, – с тревогой говорит один из придворных. – Стража едва сдерживает их. Говорят, они уже провозгласили твою дочь Беренику и сестру и жену Клеопатру Трифену правительницами!

– Беренику! Мою дочь! – Птолемей вскакивает. – Она всегда была слишком амбициозна! Что ж, если Египет не ценит своего законного фараона, я найду тех, кто оценит! Рим! Я поеду в Рим! Помпей меня поддержит, я осыпал его дарами!

Вскоре, под покровом ночи, Птолемей XII тайно покидает Александрию, спасая свою жизнь и надеясь на помощь могущественных римских покровителей.

– Он бежит, – констатирует Лиэль, когда небольшое судно с изгнанным царем отчаливает от берега. – А власть переходит к Беренике IV. Интересно, как она справится?

– Недолго ей править в спокойствии, – замечает Гай. – Авлет не из тех, кто легко сдается, особенно когда на кону трон и богатства Египта. А у Рима, как мы знаем, свои давние интересы в этой плодородной земле.

Экран переносится в Рим. Прошел год с изгнания Авлета, 57 год до н.э. Бывший фараон, лишенный былого блеска, но не утративший хитрости, обивает пороги домов влиятельных сенаторов. Мы видим его в скромном жилище, которое ему предоставил его главный покровитель – Гней Помпей Великий.

– Мой благородный Помпей, – Авлет почтительно склоняется перед римским полководцем, чей дом полон трофеев и символов власти. – Только на тебя моя надежда. Сенат медлит, мои враги в Александрии укрепляют свою власть. Я готов на все, чтобы вернуть себе трон моих предков! Золото Египта будет щедро вознаграждать моих друзей!

Помпей, с видом государственного мужа, внимательно слушает.

– Царь Птолемей, ты знаешь, я всегда был другом Египта и твоего дома, – говорит он взвешенно. – Сенат Рима не забывает своих союзников. Но ситуация сложная. Многие сенаторы опасаются прямого вмешательства. Твоя дочь Береника пользуется некоторой популярностью.

– Популярностью, купленной моими же деньгами! – в сердцах восклицает Авлет. – Они разграбили мою казну! А я... я готов заплатить любую цену. Шесть тысяч талантов я уже обещал, если Рим вернет мне корону! Гай Юлий Цезарь, когда был консулом в пятьдесят девятом, уже помог мне получить титул &quot;друга и союзника римского народа&quot;. Неужели теперь Рим оставит меня?

– Лиэль, обрати внимание на эту деталь, – тихо говорит Гай. – Еще в 59 году до н.э., до своего изгнания, Авлет, благодаря огромным взяткам, которые, по слухам, разделили Цезарь и Помпей, добился от Сената официального признания. Это был важный козырь в его руках.

Лиэль кивает.

– То есть, формально он все еще &quot;друг и союзник&quot;, несмотря на изгнание. И это дает ему право просить о помощи. А взятки, похоже, были главным аргументом в римской политике того времени.

Помпей кладет руку на плечо Авлету.

– Не отчаивайся, царь. Я использую все свое влияние. Мы найдем способ. Римские легионы знают дорогу в Египет. Вопрос лишь в цене и подходящем моменте. Авл Габиний, мой человек, сейчас проконсул в Сирии. Возможно, именно через него мы сможем действовать.

Глава 8: Возвращение Фараона – Меч Рима и Кровь Египта

Экран машины времени показывает 55 год до н.э. Сирийская граница. Римские легионы под командованием проконсула Авла Габиния готовятся к походу. Среди офицеров выделяется молодой, энергичный командир конницы – Марк Антоний.

– Габиний, ты уверен, что Сенат одобрит это? – спрашивает один из легатов, глядя на марширующие колонны. – Вмешиваться в египетские дела без прямого указания... это рискованно.

Авл Габиний, человек Помпея, лишь усмехается.

– Указания от Помпея и золото Авлета – вот мои главные одобрения, легат. Птолемей Авлет должен вернуться на свой трон. Это в интересах Рима... и в моих личных интересах. А молодой Антоний во главе кавалерии обеспечит нам быструю победу. Он рвется в бой!

– Антоний уже тогда проявлял свою отвагу и полководческие таланты, – замечает Лиэль. – Этот египетский поход станет для него хорошей школой и, возможно, первой встречей с землей, которая позже сыграет роковую роль в его судьбе.

Римские легионы вторгаются в Египет. Войска Береники IV, плохо обученные и не имеющие опыта сражений с римлянами, быстро терпят поражение. Александрия вновь открывает ворота, но на этот раз – перед возвращающимся Птолемеем XII и его римскими &quot;освободителями&quot;.

В царском дворце, вновь занятом Авлетом, разворачивается сцена жестокой расправы.

– Дочь моя, Береника, – Птолемей XII смотрит на плененную девушку с холодной яростью. – Ты посмела пойти против своего отца и законного фараона. Ты заплатишь за это предательство!

– Я правила Египтом, пока ты унижался в Риме, отец! – гордо отвечает Береника. – Народ был на моей стороне!

– Народ?! – Авлет смеется жутким смехом. – Народ будет на стороне того, у кого сила! А сила сейчас у меня и у Рима! Стража, увести ее! И всех ее приспешников – казнить! Пусть Александрия запомнит, что бывает с теми, кто бросает вызов Птолемеям!

– Жестокое возвращение, – качает головой Лиэль, когда экран показывает сцены казней в Александрии. – Он не простил никого.

– Он обеспечил себе трон ценой римской интервенции и крови своих подданных, включая собственную дочь, – подводит итог Гай. – И этот &quot;долг&quot; перед Римом, и особенно перед Помпеем, который через Габиния организовал его реставрацию, теперь будет висеть над Египтом. 

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в 51 год до н.э. В то время как в Риме нарастает напряжение между Цезарем и Помпеем, а Галлия почти покорена, в Египте, последнем крупном эллинистическом царстве, продолжают происходить важные династические изменения, которые вскоре окажут значительное влияние на судьбу Рима. Птолемей XII Авлет, отец Клеопатры, недавно умер.

Мы видим сцену во дворце в Александрии. Зачитывается завещание покойного фараона.

– ...и да будет воля моя, чтобы царство Египетское перешло к моей старшей дочери Клеопатре и моему старшему сыну Птолемею, – монотонно читает жрец. – И да правят они совместно, как муж и жена, во благо Египта и согласно древним традициям… И да будет римский народ (Populus Romanus) исполнителем и гарантом сей моей последней воли, дабы обеспечить мир и преемственность в царстве моем, дружественном Риму.

– Клеопатре на момент восшествия на престол было всего около восемнадцати лет, а ее брату-соправителю Птолемею XIII – и того меньше, лет десять-одиннадцать, – рассказывает Лиэль, и на экране появляется изображение молодой женщины с властным взглядом и узнаваемым профилем. – Клеопатра VII. Естественно, такая юная пара не могла править самостоятельно. Реальная власть оказалась в руках придворной камарильи – евнуха Потина, наставника царя Теодота Хиосского и полководца Ахилла.

– И эти придворные интриганы, – замечает Гай, – явно не собирались делиться властью с молодой, амбициозной и, как оказалось, очень умной царицей. Они стремились править от имени юного Птолемея XIII, оттеснив Клеопатру от дел.

На экране Клеопатра, несмотря на свой юный возраст, демонстрирует незаурядный ум, образование (она, в отличие от многих Птолемеев, знала египетский язык, а также множество других языков) и сильный характер. Она пытается утвердить свою единоличную власть, что неизбежно приводит к конфликту с могущественными придворными.

– Царь Птолемей еще слишком юн, чтобы вникать во все тонкости управления, Потин, – твердо говорит Клеопатра всесильному евнуху. – Я, как старшая соправительница, возьму на себя бремя государственных решений.

– Ваше величество, – льстиво, но с едва скрываемой угрозой отвечает Потин, – мудрость не всегда приходит с годами. Царь Птолемей имеет своих верных советников, которые помогут ему нести это бремя. Ваша задача, царица, украшать двор и рожать наследников.

– Клеопатра с самого начала показала, что не намерена быть марионеткой, – говорит Лиэль. – Она стремилась править самостоятельно, опираясь на поддержку народа и, возможно, ища союзников за пределами Египта. Это не могло понравиться тем, кто привык вертеть делами при дворе.

= 2 =


– Ее попытки укрепить свою власть и отстранить от влияния Потина и его клику привели к тому, что уже через несколько лет, примерно к 48 году до н.э., она была фактически отстранена от власти и изгнана из Александрии, – добавляет Гай. – Ее брат Птолемей XIII был провозглашен единоличным правителем, а точнее, марионеткой в руках придворных.

Мы видим Клеопатру в изгнании, в Сирии, где она, не пав духом, начинает собирать наемную армию, чтобы силой вернуть себе трон.

– Они думают, что избавились от меня? – с гневом и решимостью говорит Клеопатра своим немногочисленным верным сподвижникам. – Они недооценили дочь Авлета! Я верну себе Египет, чего бы мне это ни стоило!

– Но Клеопатра не из тех, кто легко сдается, – с восхищением отмечает Лиэль. – Она не смирилась с поражением и начала готовиться к реваншу. Ее изгнание и борьба за власть совпали по времени с началом гражданской войны в Риме между Цезарем и Помпеем. Судьбы Рима и Египта вновь готовы были тесно переплестись.

– Интересно, как перекликаются судьбы и завещания, не правда ли? – задумчиво произносит Гай. – Мы не так давно наблюдали, как завещание Саломеи Александры в Иудее, передавшее власть ей, а не напрямую сыновьям, привело к миру, пусть и временному, благодаря ее мудрой политике примирения с фарисеями. А здесь, в Египте, завещание Птолемея Авлета о совместном правлении Клеопатры и ее юного брата, по сути, сразу же заложило основу для конфликта, так как реальная власть оказалась у придворной клики, не желавшей сильной царицы.

– Да, и если смотреть немного вперед, – подхватывает Лиэль, – то и знаменитое завещание Цезаря, которое сделает Октавиана его главным наследником, тоже станет отправной точкой для нового витка ожесточенной борьбы за власть в Риме. Получается, завещания великих правителей, призванные обеспечить стабильность и преемственность, очень часто становятся катализаторами смут и войн.

– Пожалуй, потому, – размышляет Гай, – что они затрагивают самые глубокие амбиции и интересы множества влиятельных людей. В Иудее компромисс Саломеи сработал на время, потому что она смогла опереться на мощную внутреннюю силу – фарисеев, и внешняя угроза еще не была столь явной. В Египте же Клеопатра столкнулась с уже сложившейся придворной олигархией, а Рим уже дышал в затылок, готовый вмешаться. А завещание Цезаря… оно и вовсе перекроит всю политическую карту Рима, потому что речь пойдет о наследовании власти над всей Республикой, или тем, что от нее останется. Каждое завещание – это отражение своей эпохи и конкретных обстоятельств. Но борьба за наследство сильных мира сего – это вечный сюжет. 

Экран машины времени, оставив на время бурлящий интригами Египет, вновь возвращает Гая и Лиэль в Рим. Год 54 до н.э. Цезарь все еще ведет свои победоносные кампании в Галлии, его слава растет, а богатства, стекающиеся в его руки, позволяют ему не только финансировать армию и подкупать политиков, но и задумываться о более масштабных проектах, способных увековечить его имя в самом сердце Республики.

– Пока Цезарь завоевывает Галлию, его влияние в Риме, несмотря на физическое отсутствие, только усиливается, – говорит Гай, указывая на оживленные улицы города, где уже ощущается дыхание новых времен. – И он начинает использовать свои огромные галльские трофеи не только для политических игр, но и для того, чтобы оставить свой след в облике Вечного Города.

– Да, и одним из самых амбициозных его проектов стало начало строительства нового Форума, который позже назовут Форумом Цезаря (Forum Iulium), – подхватывает Лиэль. – Старый Римский Форум, сердце политической, религиозной и общественной жизни, к середине I века до н.э. уже не справлялся со своими функциями. Город вырос, население увеличилось, а площадь Форума оставалась прежней. Он был переполнен, застроен хаотично, и для проведения крупных собраний или судебных процессов просто не хватало места.

Мы видим, как на участке земли, примыкающем к северо-восточной стороне старого Форума, у подножия Капитолийского холма, начинаются масштабные работы. Рабочие сносят старые здания, расчищают территорию. Цезарь, хоть и находится в Галлии, через своих доверенных лиц – Цицерона (который в этот период был с ним в хороших отношениях) и Оппия – руководит покупкой земли и началом строительства.

– Цезарь задумал не просто расширить старый Форум, а создать совершенно новый, великолепный комплекс, который должен был затмить все существующее, – поясняет Гай. 

– Это был не только практический шаг, но и мощнейший пропагандистский жест. Новый форум должен был стать символом его могущества, его щедрости по отношению к римскому народу и его связи с божественными предками.

– Он выкупил для этого огромный и очень дорогой участок земли, – добавляет Лиэль. – Говорят, только на покупку земли ушло около 60 миллионов сестерциев, а по некоторым оценкам – и все 100 миллионов! Это были колоссальные деньги даже для Рима. Но Цезарь, благодаря галльской добыче, мог себе это позволить.

– В центре нового форума, – Гай указывает на чертежи, которые рассматривают архитекторы, – планировалось возвести величественный храм в честь Венеры-Прародительницы (Venus Genetrix), мифической прародительницы рода Юлиев. Это было прямое указание на его божественное происхождение и особый статус.

– А перед храмом должна была стоять конная статуя самого Цезаря, – продолжает Лиэль. – Причем, по некоторым сведениям, его конь изображался с почти человеческими передними ногами, что символизировало его власть над миром. Вокруг форума должны были располагаться портики с колоннадами, лавки, возможно, базилика для судебных заседаний. Это должен был быть не просто рынок, а новый административный и культурный центр.

Строительные работы идут полным ходом. Слышен стук молотков, скрип подъемных механизмов, крики рабочих.

– Начало строительства Форума Цезаря в 54 году до н.э. – это знаковое событие, – говорит Гай. – Оно показывает, что Цезарь уже тогда мыслил категориями не простого политика или полководца, а человека, оставляющего неизгладимый след в истории и облике Рима. 

– Этот проект, – добавляет Лиэль, – также демонстрировал его умение использовать богатство для укрепления своего имиджа и популярности. Он давал работу тысячам людей, он обещал городу новое, великолепное общественное пространство. Это было частью его стратегии по завоеванию сердец римлян.

Камера машины времени показывает масштаб начинающейся стройки на фоне древних зданий старого Форума. Это был смелый вызов прошлому и заявка на будущее, где имя Цезаря будет вписано золотыми буквами в историю Рима.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в напряженную атмосферу Рима и северной Италии конца 50 года до н.э. – начала 49 года до н.э. Завершились Галльские войны, принеся Гаю Юлию Цезарю триумф, закаленную армию, безграничную преданность легионеров, невероятную славу и несметные богатства. Однако его успехи вызывали все большую тревогу в Риме, особенно у его политических противников в Сенате и у бывшего союзника – Гнея Помпея Магна.

– Десять лет Галльских войн завершились оглушительным триумфом Гая Юлия Цезаря, – начинает Гай, глядя на развернутую перед ними карту, где огромные пространства Галлии уже помечены как подконтрольные Риму. – Галлия покорена, его армия, закаленная в бесчисленных сражениях, не знает себе равных, а слава и несметные богатства, добытые в походах, сделали его самым популярным и, возможно, самым могущественным полководцем Рима. 

Античные источники, такие как Плутарх, сообщают о миллионах погибших и обращенных в рабство галлов, хотя современные историки склонны считать эти цифры несколько преувеличенными, скорее отражающими масштаб событий, чем точную статистику.

– Но именно это растущее влияние и вызвало страх в Риме, – подхватывает Лиэль. – Триумвират Цезаря, Помпея и Красса распался со смертью Красса в 53-м и Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, в 54-м. Помпей, оставаясь вблизи Рима, на фоне уличного хаоса, кульминацией которого стало убийство Клодия и сожжение Курии в 52 году, сумел позиционировать себя как гарант порядка. Сенат, в панике, избрал его консулом без коллеги, дав ему почти диктаторские полномочия.

– Он действительно навел порядок, проведя жесткие законы, – говорит Гай. – Но это лишь усилило его личную власть и сблизило с оптиматами, которые видели в Цезаре главную угрозу. Помпей, некогда союзник Цезаря, теперь становился его ключевым противником, хотя и сами оптиматы не до конца ему доверяли.

– Срок проконсульских полномочий Цезаря в Галлии истекал, – Гай указывает на экран, где идут политические дебаты. – Он хотел баллотироваться в консулы in absentia, не распуская армию, чтобы избежать судебных преследований по возвращении в Рим как частное лицо. Консульская неприкосновенность была ему жизненно необходима.

– Но Сенат, под влиянием Катона Младшего и Помпея, требовал, чтобы он сложил полномочия и распустил легионы, – добавляет Лиэль. – Для Цезаря это было равносильно политической смерти.

На экране – встревоженный Рим. Сенаторы в курии, народ на Форуме.

– Ситуация накалялась, – продолжает Гай. – Сенат издал senatus consultum ultimum, фактически объявляя Цезаря врагом государства и предоставляя Помпею высшие полномочия для «защиты республики». Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, пытавшиеся защитить Цезаря, были изгнаны из Сената и бежали к нему в лагерь.

– Это изгнание трибунов, – отмечает Лиэль, – стало для Цезаря формальным поводом заявить, что он действует в защиту Республики от произвола олигархии.

– Слухи о возможном марше Цезаря вызывали панику среди сенаторов, но надежду у плебса, – Гай указывает на сцены сборов в столице. – Помпей готовился к противостоянию, уверенный в поддержке Сената и силе своих легионов.

– В Риме слухи о возможном марше Цезаря на юг вызывали настоящую панику среди сенаторов, – Гай указывает на сцены спешных сборов в столице. – Но среди простого народа, помнившего щедрость Цезаря и видевшего в нем защитника от произвола аристократии, эти слухи, наоборот, порождали надежду. Помпей, некогда равный Цезарю по славе и влиянию, теперь видел в нем смертельную угрозу своему первенству и готовился к вооруженному противостоянию, будучи уверенным в поддержке Сената и значительной части италийской знати, а также в силе своих легионов, разбросанных по провинциям.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося наблюдателей на северный берег Рубикона. Холодная ночь с 10 на 11 января 49 года до нашей эры.

– Какая бурная река сегодня, Луций! – произносит молодой легионер, кутаясь в плащ и глядя на темные, вспененные воды. – Обычно тихая, а сейчас прямо ревет, словно дикий зверь. Дожди постарались.

– И не только дожди, Марк, – отвечает ему более старый, закаленный в походах товарищ, его голос низок и спокоен, – чует река, какое дело затевается. Говорят, перейти ее с войском без воли Сената – это все равно что подписать себе смертный приговор. Государственная измена.

– Молчи! – обрывает его центурион, сурово сдвинув брови. – Наш полководец, Гай Юлий, знает, что делает. За ним мы прошли всю Галлию, и здесь он не ошибется. А костры пусть горят ярче, чтобы видно было наши орлы!

– Он ведь понимал, Гай, – голос Лиэль, невидимой для солдат, едва заметно дрожит. – Понимал, что этот шаг – война. Не просто стычка, а полномасштабная гражданская война, которая захлестнет Италию и изменит Рим навсегда.

– Но и подчиниться ультиматуму Сената для него означало неминуемый крах, Лиэль, – Гай, его взгляд прикован к высокой фигуре в боевом облачении, стоящей чуть поодаль у самой воды, кивает. – Его враги в Риме только и ждали повода, малейшей слабости, чтобы уничтожить его – сначала политически, а потом, не сомневаюсь, и физически. У него не было другого выбора, кроме как пойти ва-банк.

Цезарь стоит неподвижно, его обычно непроницаемое лицо сейчас отражает бурю эмоций. Рядом с ним – верные легаты, их взгляды полны тревожного ожидания и безграничной преданности. Молчат и солдаты XIII легиона, ветераны Галльских войн, их доспехи и оружие тускло отсвечивают в неверном свете костров.

Один из легатов, Гай Скрибоний Курион, подходит ближе к Цезарю.

– Гай Юлий, легион ждет твоего слова. Мы готовы ко всему. Но… ты уверен? Это Рубикон. За ним – Италия. И война.

Цезарь медленно поворачивает голову, его взгляд устремлен на бурлящую воду.

– Война, Курион? А что оставили мне мои «друзья» в Сенате? Выбор между позором и войной? Они хотят видеть меня униженным, лишенным всего, за что мы сражались. Чтобы я, проконсул Галлии, сложил оружие и предстал перед их судом, как преступник?

– Они боятся тебя, Цезарь. Твоей славы, твоей армии, любви народа, – тихо говорит другой легат, Марк Антоний, недавно прибывший из Рима. – Помпей и его приспешники не успокоятся, пока не увидят тебя низвергнутым.

Внезапно, неподалеку от группы военачальников, у самой кромки воды, возникает какое-то движение.

– Смотрите! Что это? – восклицает один из солдат, указывая на неясную фигуру.

Все вглядываются. Из речной дымки вырисовывается человек необычайно высокого роста и дивной красоты, он сидит у берега и играет на свирели. Несколько трубачей из легиона, заинтригованные, подходят ближе. Внезапно незнакомец выхватывает у одного из них буцину – длинную изогнутую военную трубу, – срывается с места, бросается к реке и, издав на трубе оглушительный, воинственный клич, перебегает на другой берег и исчезает.

– Боги подают нам знак! – громко произносит авгур, сопровождавший Цезаря. – Это явное предзнаменование! Путь открыт!

Цезарь смотрит ему вслед, и его лицо, до этого омраченное сомнением, озаряется.

– Жребий брошен! Alea iacta est! – его голос, чистый и властный, разносится над рекой, над застывшими в ожидании рядами легионеров.

Он делает первый шаг на скрипучий деревянный мост.

– За мной, XIII легион! – командует он, и его голос эхом отзывается в сердцах солдат.

– За Цезарем! За нашим вождем! – ревет многоголосая толпа, и легионеры, как один, устремляются за своим полководцем. Грохот калиг по доскам моста, лязг оружия и доспехов сливаются в единый грозный гул. Эти люди, делившие с Цезарем все тяготы и триумфы галльских походов, без колебаний пересекают священную границу. Река Рубикон остается позади. Обратного пути нет.

– Вот и все, – шепчет Лиэль, глядя, как последние ряды легионеров скрываются в предрассветной мгле на южном берегу. – Республика, какой она была, только что перестала существовать. Один человек, один легион – и вызов брошен всей официальной власти Рима.

– И он будет действовать с присущей ему молниеносной быстротой, – добавляет Гай. – Цезарь прекрасно понимал: его единственный шанс – застать Помпея и сенаторов врасплох. Не дать им времени собрать силы, разбросанные по провинциям.

Рубикон медленно скрывается из вида на экране машины времени, оставаясь молчаливым свидетелем принятого решения. Впереди – Италия, Рим и новая, еще более жестокая гражданская война, которая определит будущее античного мира.

Экран мерцает, и изображение Рубикона сменяется стремительной панорамой. Легионеры Цезаря, уже не один XIII, а несколько присоединившихся к нему легионов, движутся по дорогам Италии с поразительной скоростью. Города Цизальпийской Галлии, а затем и самой Италии, один за другим открывают ворота, часто без единого выстрела.

– Гляди, Децим, еще один город сдался без боя! – молодой легионер, едва успевая за быстрым шагом колонны, толкает локтем своего товарища. – Арминий, Ареций, Игувий... Они словно встречают нас как освободителей, а не захватчиков!

– Не как освободителей, Гай, а как силу, которой нечего противопоставить, – усмехается Децим, опытный воин. – Говорят, сам Помпей Великий с сенаторами удирает из Рима так, что только пятки сверкают! Где же его хваленая армия? Где те два легиона, что он &quot;одолжил&quot; у Цезаря и обещал вернуть по первому требованию?

В походном шатре Цезаря, быстро разбитом на окраине очередного покорившегося города, кипит работа. Сам Гай Юлий, склонившись над картой, отдает четкие, быстрые приказы.

– Курион, твой отряд немедленно выступает на Корфиний! Там Домиций Агенобарб пытается собрать силы. Не дать ему! Скорость – наше главное оружие! – Цезарь поднимает голову, его глаза сверкают. – Антоний, ты с пятью когортами занимаешь Ареций. Обеспечьте порядок и немедленно доложите о настроениях. Мы не должны дать им опомниться.

– Поразительно, – шепчет Лиэль, ее взгляд прикован к стремительно меняющимся точкам на карте, которые отмечает Цезарь. – Он движется с невероятной быстротой. Он не дает им ни единого шанса на организацию обороны. Города просто не успевают понять, что происходит.

– Это его стиль, – отзывается Гай. – Внезапность и быстрота. Он понимает, что Помпей располагает значительными силами, но они разбросаны. Пока их соберут, Цезарь уже будет у ворот Рима. Он играет на опережение, на психологическом эффекте.

Сцена меняется. Теперь это Рим, погруженный в смятение. Сенаторы в панике мечутся по курии, их лица бледны, голоса срываются на крик.

– Он перешел Рубикон! Уже взял несколько городов! – кричит один из сенаторов, размахивая пергаментом с донесением. – Это немыслимо! Это государственная измена!

– Где Помпей? Что говорит Гней Помпей? – вопрошает другой, хватаясь за голову. – Он же уверял нас, что стоит ему только топнуть ногой, как из земли вырастут легионы!

Появляется сам Помпей. Его лицо мрачно, но он пытается сохранять самообладание.

– Господа сенаторы, ситуация серьезная, но не безнадежная. Цезарь действует дерзко и быстро, это правда. Но у нас нет достаточных сил здесь, в Италии, чтобы немедленно дать ему отпор.

– Так что же, бежать?! – выкрикивает кто-то из толпы. – Оставить Рим на милость этому выскочке?!

– Это не бегство, сенатор, это стратегическое отступление! – голос Помпея крепнет. – Мы отправимся на Восток, в Грецию. Там наши основные силы, там наши ресурсы. Мы соберем армию, способную сокрушить Цезаря, и вернемся, чтобы восстановить закон и порядок. У кого есть мужество и верность Республике, пусть следует за мной!

Слышится гул одобрения, но и растерянные, испуганные возгласы. Начинается спешная, хаотичная эвакуация. Сенаторы, их семьи, казна – все грузится на корабли в Брундизии.

– Они бегут, – констатирует Гай, наблюдая за сценой в порту. – Помпей уступает Италию без боя, рассчитывая выиграть время и собрать силы. Он недооценивает скорость и решимость Цезаря.

– А Цезарь, тем временем, практически без крови занимает один город за другим, – добавляет Лиэль. – Это шествие, а не завоевание. Он демонстрирует не только военную мощь, но и политическую прозорливость, объявляя о милосердии к сдавшимся, привлекая на свою сторону даже бывших противников.

Камера вновь фокусируется на Цезаре. Он получает донесение о бегстве Помпея.

– Так, значит, Помпей решил уступить мне Италию, – задумчиво произносит он, глядя на карту. – Что ж, тем хуже для него. Мы не будем терять времени на осаду Брундизия. Пусть плывет. Мы сначала укрепимся здесь, а затем… затем мы найдем его, где бы он ни был.

На экране видно, как последние корабли с Помпеем и верными ему сенаторами отплывают на Восток.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, который Цезарь занял без боя после бегства Помпея и большинства сенаторов. Город, еще недавно охваченный паникой, теперь настороженно притих, ожидая, как поведет себя победитель.

– Цезарь вошел в Рим, но его положение все еще шаткое с точки зрения закона, – комментирует Гай. – Он действует как полководец, захвативший столицу, но ему нужна формальная легитимация.

– И как он ее добивается? – спрашивает Лиэль. – Сенат в большинстве своем разбежался.

Мы видим Цезаря, который собирает оставшихся в Риме сенаторов. Их немного, и многие напуганы, но Цезарь обращается к ним не с угрозами, а с призывом к сотрудничеству.

– Сенаторы, я пришел не как враг Рима, а как его защитник от произвола немногих, – звучит голос Цезаря в опустевшей курии. – Я не стремлюсь к тирании. Моя цель – восстановить законность и порядок, обеспечить права римских граждан. Но для этого мне нужны полномочия.

– Хитро, – замечает Лиэль. – Он позиционирует себя как спасителя Республики. – Чтобы провести консульские выборы на следующий, 48-й год, Цезарь избирается (или, скорее, назначается оставшимися сенаторами под давлением обстоятельств) диктатором.

На экране мы видим эту процедуру.

– Dictator rei gerundae causa, – поясняет Гай. – Диктатор для ведения дел. Это была древняя чрезвычайная магистратура, но Цезарь использует ее очень ограниченно по времени.

– Всего одиннадцать дней он пробыл диктатором в этот раз, – уточняет Лиэль, сверяясь с данными на своем планшете. – Ровно столько, чтобы организовать и провести выборы консулов. И, разумеется, одним из консулов избирают его самого.

– Совершенно верно, – кивает Гай. – На 48 год до н.э. Гай Юлий Цезарь становится законно избранным консулом Римской республики. Его коллегой по консульству назначают Публия Сервилия Исаврика, лояльного ему человека. Теперь, отправляясь на Восток, в Грецию, для решающей схватки с Помпеем, Цезарь действует уже не просто как проконсул, нарушивший волю Сената, а как высшее должностное лицо государства, облеченное консульским империем.

– Это принципиально меняет его формальный статус, – заключает Лиэль. – Теперь он говорит от имени Римской республики и ее законной власти.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Легитимность, даже в условиях гражданской войны, имела огромное значение. И Цезарь, как никто другой, это понимал. А теперь, заручившись консульскими полномочиями и обезопасив Испанию, он готов к решающему этапу борьбы.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть, однако, не стала концом этой истории, – замечает Гай, когда изображение бездыханного тела Помпея на египетском берегу медленно гаснет.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!


Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

= 3 =</text>
      <sha1>mkkuq643jueu33swwxhb75m6nw6d1xh</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261003</id>
      <parentid>261002</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T15:35:42Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 3 */ d</comment>
      <origin>261003</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="254878" sha1="0xzqo09psokdx5dzt01i649wzm5u2ko" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

= 1 =

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

= 1 =

– Итак, Цезарь вернулся в Рим с триумфом… вернее, с правом на триумф за свои успехи в Испании, – говорит Гай, наблюдая за сценами тайных переговоров в роскошных римских домах. – Но он столкнулся с дилеммой: по закону, полководец, ожидающий триумфа, должен был оставаться за пределами городских стен Рима (померия) со своей армией до дня триумфального шествия. Однако для выдвижения своей кандидатуры в консулы он должен был лично явиться в город и зарегистрироваться. Сенат, где преобладали его противники-оптиматы, отказался сделать для него исключение.

– И это поставило Цезаря перед выбором, – подхватывает Лиэль, – либо триумф и отказ от консульства в этом году, либо консульство, но без триумфа. Цезарь, как всегда, выбрал то, что сулило большую реальную власть и перспективы – консульство. Он отказался от триумфа и вошел в город, чтобы баллотироваться. Но он понимал, что в одиночку противостоять сенатской олигархии будет крайне сложно.

Мы видим, как Цезарь, используя все свое дипломатическое искусство и обаяние, проводит серию тайных встреч с двумя другими влиятельнейшими фигурами Рима того времени: Гнеем Помпеем Великим и Марком Лицинием Крассом.

– Помпей, – поясняет Гай, указывая на величественную фигуру полководца, – вернулся с Востока несколькими годами ранее, осыпанный славой победителя Митридата и пиратов. Он распустил свою армию, ожидая, что Сенат утвердит все его распоряжения на Востоке и наделит землей его ветеранов. Но сенаторы-оптиматы, опасаясь его чрезмерного влияния, всячески затягивали решение этих вопросов, унижая и раздражая &quot;Великого&quot;.

– А Красс, – Лиэль переводит взгляд на другого участника тайных переговоров, немолодого, но все еще энергичного человека с проницательным взглядом, – богатейший человек Рима, подавивший восстание Спартака. Он также имел свои счеты с Сенатом, который не оказывал ему должного уважения и препятствовал его политическим амбициям, особенно опасаясь его финансового могущества и связей со всадничеством. К тому же, между Помпеем и Крассом существовала давняя вражда и соперничество.

Цезарь встречается с каждым из них по отдельности, а затем организует их совместную встречу.

– Господа, – обращается Цезарь к Помпею и Крассу, когда они наконец собираются вместе в обстановке строжайшей секретности, – поодиночке нас легко могут раздавить эти напыщенные сенаторы, которые боятся любого, кто превосходит их умом, доблестью или влиянием. Они заблокировали твои, Гней Помпей, справедливые требования по утверждению восточных дел и наделению ветеранов землей. Они препятствуют твоим, Марк Красс, финансовым интересам и политическим устремлениям. И они сделают все, чтобы не допустить меня до консульства, а если я и буду избран, то свяжут мне руки.

– И что ты предлагаешь, Гай Юлий? – Помпей смотрит на Цезаря с недоверием, но и с интересом. – Союз между нами? Между мной и Крассом? Ты забыл о нашей… э-э… взаимной симпатии?

Красс криво усмехается, но молчит, ожидая развития событий.

– Я предлагаю не личную дружбу, а политический союз, – твердо отвечает Цезарь. – Объединение наших сил, нашего влияния, наших ресурсов. Если мы трое будем действовать сообща, ни одна сила в Риме не сможет нам противостоять. Я стану консулом и проведу законы, нужные тебе, Помпей, для твоих ветеранов и утверждения твоих распоряжений. Я обеспечу поддержку твоим, Красс, финансовым начинаниям и интересам всадничества. А вы, в свою очередь, поддержите меня и мои будущие планы. Вместе мы сможем контролировать Республику.

– Три головы у чудовища, – мрачно замечает Красс. – Но в твоих словах есть резон, Цезарь. Сенат действительно зарвался.

– Если мы договоримся, – Помпей задумчиво барабанит пальцами по столу, – то в Риме не будет принято ни одного решения, которое не было бы угодно нам троим.

После долгих и, вероятно, непростых переговоров, взаимных уступок и гарантий, три самых могущественных человека Рима заключают неформальное, тайное соглашение, вошедшее в историю как Первый Триумвират. Это не была официальная магистратура, а скорее частная договоренность о совместных политических действиях.

– Так в 60 году до н.э. родился Первый Триумвират, – комментирует Гай. – Союз Цезаря, Помпея и Красса. Цезарь принес в этот союз свой политический гений, популярность у народа и будущие консульские полномочия. Помпей – свою военную славу, огромный авторитет и преданных ветеранов. Красс – несметные богатства и влияние на финансовые круги и всадничество.

– Их цели были различны, но на данном этапе совпадали, – добавляет Лиэль. – Цезарь хотел консульства, а затем проконсульства в какой-нибудь важной провинции, где можно было бы снискать военную славу и собрать армию. Помпей – утверждения своих восточных распоряжений и наделения землей ветеранов. Красс – удовлетворения своих финансовых и политических амбиций, возможно, также мечтая о военном командовании, которое могло бы сравниться со славой Помпея. Этот союз, хоть и основанный на взаимном недоверии и личных интересах, на несколько лет определил всю политическую жизнь Рима.

Триумвиры пожимают друг другу руки. Их лица выражают удовлетворение от заключенной сделки. Тень их объединенной мощи нависает над Римом.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в бурлящий Рим следующего, 59 года до н.э. Благодаря поддержке своих могущественных союзников по Триумвирату, Помпея и Красса, Гай Юлий Цезарь одержал победу на консульских выборах. Его коллегой по консульству стал Марк Кальпурний Бибул, ставленник сенатской оппозиции, оптиматов, которые надеялись, что он сможет сдерживать радикализм Цезаря.

– Итак, Цезарь – консул! – говорит Гай, указывая на Форум, где новый консул уже развил кипучую деятельность. – То, к чему он так долго стремился, свершилось. Теперь у него есть реальная власть для проведения своих планов и выполнения обязательств перед Помпеем и Крассом.

– Но его коллега, Бибул, – это же ходячая обструкция! – замечает Лиэль. – Оптиматы явно рассчитывали, что он парализует все инициативы Цезаря, используя право вето или объявляя неблагоприятные предзнаменования (obnuntiatio), что могло остановить любую общественную деятельность.

Мы видим Цезаря, который, не обращая внимания на сопротивление Бибула, начинает действовать решительно и напористо. Первым делом он выносит на обсуждение аграрный закон – Lex Julia Agraria. Этот закон предусматривал наделение землей неимущих граждан и ветеранов Помпея за счет государственных земель в Италии, а также земель, которые предполагалось выкупить у частных владельцев.

– Мой первый закон, граждане Рима! – голос Цезаря гремит на Форуме, где он лично представляет законопроект народному собранию, обходя Сенат, который явно был настроен против. – Закон о земле! Наши доблестные ветераны, проливавшие кровь за Республику под командованием Гнея Помпея, заслужили награду! Наши неимущие граждане, лишенные средств к существованию, получат землю и смогут кормить свои семьи! Это справедливо! Это необходимо для блага Рима!

Толпа отвечает восторженными криками. Ветераны Помпея, специально приведенные в город, горячо поддерживают консула.

– Бибул и его сенатские приспешники пытаются этому помешать! – продолжает Цезарь, указывая на группу оптиматов, пытающихся сорвать голосование. – Они не хотят, чтобы народ получил землю! Они боятся усиления Помпея! Но мы не позволим им этого!

Происходят стычки. Сторонники Цезаря и Помпея силой оттесняют оппонентов. Бибул, пытавшийся протестовать и объявить дурные предзнаменования, был облит нечистотами и изгнан с Форума. После этого он заперся у себя дома до конца консульства, лишь время от времени рассылая эдикты о неблагоприятных знамениях, на которые Цезарь уже не обращал внимания.

– Какая наглость! Какое пренебрежение всеми традициями! – возмущается один из сенаторов-оптиматов, наблюдая за происходящим. – Он правит, как царь, опираясь на толпу и солдат! Бибул низведен до роли домашнего авгура!

– Год консульства Юлия и Цезаря, – язвительно замечает другой, намекая на полное бессилие Бибула.

– Аграрный закон был принят, – констатирует Гай. – Воля триумвиров восторжествовала. Помпей получил то, чего так долго добивался для своих ветеранов. А Цезарь продемонстрировал свою силу и завоевал еще большую популярность у народа.

– Но это было только начало, – добавляет Лиэль. – Цезарь провел еще целый ряд важных законов. Был утвержден закон об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке (Lex Julia de actis Cn. Pompei), что было вторым главным обязательством Цезаря перед &quot;Великим&quot;.

– И, конечно, он не забыл о Крассе, – говорит Гай. – Был принят закон, снижавший откупную сумму для публиканов (сборщиков налогов) в провинции Азия. Публиканы, в основном из сословия всадников, были тесно связаны с Крассом, и эта мера значительно укрепила его позиции и лояльность этого влиятельного слоя.

Цезарь также проводит закон о публикации отчетов о заседаниях Сената и народного собрания – Acta Senatus и Acta Diurna Populi Romani. Это были своего рода первые официальные газеты, информировавшие граждан о деятельности властей.

– Какая интересная мера! – восклицает Лиэль. – Повышение прозрачности власти, доступ граждан к информации. Это должно было понравиться народу.

– Несомненно, – соглашается Гай. – Хотя, конечно, содержание этих &quot;актов&quot; тщательно контролировалось. Но сам факт их появления был новаторским. Кроме того, Цезарь провел закон против вымогательства в провинциях (Lex Julia de repetundis), направленный на борьбу с коррупцией наместников. Это тоже была популярная мера, хотя сам Цезарь в будущем не всегда будет щепетилен в вопросах обогащения за счет провинциалов.

И, наконец, самый важный для самого Цезаря закон, принятый уже к концу его консульства при поддержке народного трибуна Ватиния, – Lex Vatinia de provincia Caesaris.

– А вот и главный приз для самого Цезаря! – Гай указывает на голосование по этому закону. – Закон Ватиния предоставлял Цезарю после окончания его консульского срока проконсульство на пять лет не в какой-нибудь захудалой провинции, а сразу в двух стратегически важных: Цизальпийской Галлии (Северная Италия, населенная галлами, но уже сильно романизированная и важная для контроля над альпийскими проходами) и Иллирике (область на Адриатическом побережье Балкан, важная для операций на Балканах и возможного продвижения на восток).

– И это еще не все! – добавляет Лиэль. – Вскоре после этого Сенат, опасаясь, что народное собрание, находящееся под влиянием Цезаря, предоставит ему еще более широкие полномочия или другие привлекательные провинции, решил действовать на опережение. Они сами добавили к его проконсульскому назначению еще одну провинцию – Нарбоннскую Галлию. Это была уже давно существующая римская провинция на юге современной Франции, граничившая с еще не завоеванными галльскими землями. Таким образом, Цезарь получал под свой контроль огромную территорию, которая служила бы ему плацдармом для дальнейшей экспансии.

– Пять лет! И три провинции, дающие ему огромную армию и возможность вести войны, снискать славу и богатство! – отмечает Лиэль. – Это была идеальная стартовая площадка для его будущих завоеваний и укрепления личной власти. Оптиматы были в ярости, но ничего не могли поделать. Триумвират действовал как единый механизм.

Консульство Цезаря подходит к концу. Он добился всего, чего хотел: провел нужные законы для своих союзников, укрепил свою популярность и обеспечил себе блестящее проконсульское назначение.

– Этот год, 59-й до н.э., – заключает Гай, – стал поворотным. Цезарь показал, что готов действовать решительно, не считаясь с сенатской оппозицией и традициями, опираясь на силу триумвирата и поддержку народа. Он заложил основы своего будущего могущества.

– А Республика сделала еще один шаг к своему закату, – добавляет Лиэль. – Власть все больше концентрировалась в руках нескольких сильных личностей, а традиционные институты теряли свое значение.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из бурлящего политическими интригами Рима на север, за Альпы. Год 58 до н.э. Гай Юлий Цезарь, завершив свое консульство, отправляется в назначенные ему провинции – Цизальпийскую Галлию, Иллирик и Нарбоннскую Галлию. Огромные территории, значительные военные силы под его командованием и пятилетний срок проконсульства (который позже будет продлен) – все это создает идеальные условия для реализации его далеко идущих планов.

– Консульство Цезаря в 59-м году было лишь прелюдией, – говорит Гай, глядя на карту Галлии, еще не полностью покоренной Римом. – Теперь начинается главный акт его восхождения – Галльские войны. Формально он должен был управлять уже существующими провинциями, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы ограничился этим. Он искал славы, добычи и, главное, преданной, закаленной в боях армии. И Галлия предоставила ему все это в избытке.

– Да, обширные, богатые, но раздробленные земли &quot;косматой&quot; Галлии, населенные многочисленными и воинственными племенами, стали для него настоящим Клондайком, – подхватывает Лиэль. – Он использовал любой предлог – миграцию гельветов, призывы о помощи от одних галльских племен против других, угрозу со стороны германцев – чтобы начать военные действия и постепенно расширять римское влияние.

На экране мелькают сцены: римские легионы в походных колоннах пересекают реки, строят лагеря, вступают в ожесточенные схватки с галльскими воинами, одетыми в яркие одежды и вооруженными длинными мечами и щитами. Видны осады галльских укрепленных поселений – оппидумов.

– Первой крупной кампанией стала война с гельветами в 58 году до н.э., – комментирует Гай. – Это могущественное кельтское племя, населявшее земли на плато между Рейном, Роной и горной цепью Юра (территории современной западной Швейцарии), решило по разным причинам, включая давление со стороны германских племен, массово переселиться в более плодородные и спокойные области западной Галлии. Их миграция, насчитывавшая, по словам Цезаря, около 300 тысяч человек, включая женщин и детей, создавала угрозу для римских союзников и стабильности в Нарбоннской Галлии. Цезарь использовал это как предлог для вмешательства.

– И разгромил их в нескольких кровопролитных сражениях, наиболее известное из которых – битва при Бибракте, – добавляет Лиэль. – Он не только остановил миграцию, но и заставил большую часть выживших гельветов вернуться на свои опустевшие земли, чтобы они не остались незащищенными перед германской угрозой с востока. Это была демонстрация силы и решимости.

– Затем, в том же 58 году до н.э., он вмешался в конфликт между галльскими племенами эдуев, союзников Рима, и секванов, которые призвали на помощь германского вождя Ариовиста, – продолжает Гай. – Цезарь вступил в переговоры с Ариовистом, но они закончились ничем. Тогда он дал германцам бой, предположительно, у современного Безансона, и нанес им сокрушительное поражение, изгнав их за Рейн. Это значительно укрепило его авторитет среди галлов и продемонстрировало, что Рим готов защищать своих союзников.

Год 57 до н.э. Кампания против белгов – коалиции воинственных племен на севере Галлии.

– Белги считались самыми храбрыми из галлов, – говорит Лиэль, указывая на сцену ожесточенной битвы на реке Сабис (Самбре). – Они собрали огромное войско, чтобы противостоять Цезарю. Битва на Сабисе была одной из самых тяжелых для римлян. В какой-то момент положение легионов было критическим, и сам Цезарь, схватив щит у одного из солдат, бросился в гущу боя, воодушевляя своих воинов.

– Его личное мужество и своевременное прибытие подкреплений решили исход сражения, – добавляет Гай. – Белги были разбиты. Постепенно, одно за другим, их племена покорялись Риму.

Следующие годы – это череда непрерывных кампаний по всей Галлии. Покорение приморских племен веннетов, обладавших сильным флотом, экспедиции за Рейн против германцев. Галлия шаг за шагом попадала под римский контроль.

– Что двигало Цезарем в этих войнах? – задумчиво произносит Лиэль. – Конечно, стремление к славе, к триумфу, который он так и не получил за Испанию. Но не только это.

– Безусловно, добыча! – восклицает Гай. – Галлия была богата золотом, серебром, рабами. За годы войны Цезарь и его офицеры баснословно обогатились. Огромные суммы шли в Рим, подкупая политиков и ублажая народ. Он смог не только расплатиться со своими колоссальными долгами, но и приобрести еще большее влияние.

– И, конечно, армия, – добавляет Лиэль. – За эти годы он создал невероятно боеспособную, преданную лично ему армию. Легионеры, прошедшие с ним через огонь и воду, видевшие его мужество и щедрость (он удваивал им жалованье, делился добычей), были готовы идти за ним куда угодно. Эта армия стала его главным политическим аргументом.

– Его популярность в Риме, благодаря &quot;Запискам о Галльской войне&quot;, которые он регулярно отправлял в Сенат и публиковал, также росла невероятными темпами, – говорит Гай. – Он представлял себя как защитника Республики, расширяющего ее пределы и несущего цивилизацию варварам. Хотя на деле это было жестокое завоевание, сопровождавшееся массовыми убийствами, продажей в рабство целых племен и разрушением городов.

Год 52 до н.э. Общее восстание галлов под предводительством харизматичного вождя арвернов Верцингеторига. Это был самый опасный момент для Цезаря за все время Галльских войн.

– Верцингеториг сумел объединить множество галльских племен, осознавших, что поодиночке им не выстоять против Рима, – рассказывает Лиэль, и на экране появляются сцены осады Аварика и решающей битвы при Алезии. – Он использовал тактику &quot;выжженной земли&quot;, пытался лишить римлян продовольствия.

– Осада Алезии стала кульминацией войны, – Гай указывает на грандиозные двойные осадные линии, построенные Цезарем вокруг города, где укрылся Верцингеториг, и против подходившей на помощь галльской армии. – Это был шедевр военной инженерии и тактики. Цезарь, оказавшись между двух огней, сумел разгромить и осажденных, и тех, кто пришел им на помощь.

Верцингеториг, видя безнадежность положения, сдается Цезарю, чтобы спасти своих людей от голодной смерти. Он выходит из Алезии и бросает свое оружие к ногам римского проконсула.

– С падением Алезии и пленением Верцингеторига организованное сопротивление галлов было сломлено, – заключает Гай. – Хотя отдельные очаги сопротивления еще вспыхивали в течение нескольких лет, к 51 году до н.э. Галлия была фактически покорена и превращена в римскую провинцию.

– Цезарь добился всего, чего хотел, – говорит Лиэль. – Несметные богатства, непререкаемый авторитет, огромная, закаленная и фанатично преданная ему армия. Он стал самой могущественной фигурой в Риме.

Экран машины времени, после демонстрации масштабных сражений в Галлии, переносит Гая и Лиэль к берегам пролива, который римляне называли Океаном, а мы знаем как Ла-Манш. Годы 55 и 54 до н.э. Цезарь, укрепив свое положение в Галлии, обращает свой взор на таинственный и малоизвестный римлянам остров – Британию.

– После покорения основной части Галлии и отражения германской угрозы, неуемная энергия Цезаря и его жажда новых свершений толкают его на еще более дерзкое предприятие – экспедицию в Британию, – говорит Гай, указывая на флот римских кораблей, готовящихся к отплытию от побережья Галлии.

– Официальным предлогом для вторжения была помощь, которую некоторые британские племена якобы оказывали галлам в их борьбе против Рима, – добавляет Лиэль. – Но истинные мотивы Цезаря, скорее всего, были сложнее: стремление к славе первооткрывателя и завоевателя новых земель, поиск добычи (ходили слухи о богатствах Британии, особенно о жемчуге), а также желание продемонстрировать римскую мощь и запугать как британцев, так и оставшихся непокоренными галлов.

Первая экспедиция, 55 год до н.э. Мы видим, как римские легионы с трудом высаживаются на британском побережье, вероятно, в районе современного Кента, под градом копий и камней от встречающих их британских воинов, облаченных в шкуры и раскрашенных боевой раскраской. Их боевые колесницы производят устрашающее впечатление на римлян.

– Первая высадка была скорее разведкой боем, – комментирует Гай. – Цезарь привел с собой всего два легиона. Высадка оказалась чрезвычайно трудной. Британцы храбро сражались на берегу, а римские корабли из-за мелководья не могли подойти близко. Говорят, положение спас аквилифер (знаменосец) X легиона, который с орлом в руках первым прыгнул в воду, увлекая за собой остальных солдат.

– Даже высадившись, римляне столкнулись с упорным сопротивлением и незнакомой тактикой ведения боя, особенно с использованием боевых колесниц, – добавляет Лиэль.

– К тому же, их флот, стоявший на якоре у побережья, сильно пострадал от внезапного шторма. Цезарь заключил поспешный мир с несколькими местными племенами, взял заложников и, не добившись значительных успехов, вернулся в Галлию до наступления зимы. Эта экспедиция была больше демонстрацией, чем завоеванием.

Вторая экспедиция, 54 год до н.э. На этот раз Цезарь подготовился гораздо основательнее. Он собрал значительно больший флот – около 800 кораблей – и армию из пяти легионов и конницы.

– Вторая попытка была куда масштабнее, – говорит Гай, и на экране появляются армады римских судов, пересекающих пролив. – На этот раз высадка прошла более гладко, британцы, напуганные численностью римлян, отступили вглубь острова.

– Цезарь продвинулся вглубь Британии, форсировал Темзу, столкнулся с объединенными силами британских племен под предводительством вождя Кассивелауна, – продолжает Лиэль. – Произошло несколько сражений, в которых римская дисциплина и тактика взяли верх над храбростью британцев. Кассивелаун был вынужден просить мира.

– Цезарь наложил на британцев дань (которую они, вероятно, никогда полностью не выплачивали), взял заложников и запретил Кассивелауну нападать на дружественные Риму племена, – добавляет Гай. – Но и на этот раз он не оставил в Британии гарнизонов и не создал постоянной провинции. Вскоре он снова вернулся в Галлию, где назревали новые волнения.

– Так зачем же были эти британские походы, если они не привели к немедленному завоеванию? – задумчиво спрашивает Лиэль.

– О, политический эффект в Риме был огромен! – восклицает Гай. – Цезарь первым из римлян переправился с армией через &quot;Океан&quot; на этот туманный, почти мифический остров! Сами названия – Британия, Океан – будоражили воображение римлян. Его &quot;Записки&quot; об этих походах читались на Форуме и вызывали восторг. Это была невероятная реклама для него как для полководца и первооткрывателя. Он расширил известные границы мира (orbis terrarum) для римлян.

– То есть, это была скорее имиджевая акция, демонстрация римской мощи и личной отваги Цезаря? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да, – подтверждает Гай. – Хотя нельзя отрицать и стратегический аспект – он показал британцам, что римские орлы могут достичь и их земель, и это, возможно, на какое-то время уменьшило их поддержку галльскому сопротивлению. Но главное – это слава, это престиж, это укрепление его позиций в Риме. И, конечно, бесценный опыт для его армии в проведении десантных операций и боевых действий в незнакомых условиях. Походы Цезаря остались в истории как дерзкая разведка и демонстрация безграничных возможностей Рима и его амбициозного проконсула.

Римские легионы грузятся на корабли, покидая берега Британии. Туман снова скрывает остров, который еще надолго останется за пределами римского владычества, но уже ощутил на себе тяжелую поступь ее легионов.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из туманной Британии и лесов Галлии на восток, к границам Римской республики с могущественным Парфянским царством. Год 53 до н.э. Пока Цезарь добывал славу и богатство в Галлии, а Помпей пытался укрепить свое положение в Риме, третий участник триумвирата, Марк Лициний Красс, также жаждал военных лавров, способных сравниться с достижениями его коллег-соперников.

– Первый Триумвират, этот негласный союз трех титанов, с самого начала был конструкцией хрупкой, основанной на взаимной выгоде и необходимости, а не на искренней дружбе, – говорит Гай, глядя на карту Востока, где разворачиваются новые драматические события. – И одна из его опор вот-вот рухнет.

– Ты говоришь о Крассе, – кивает Лиэль. – После их совместного с Помпеем консульства в 55 году до н.э. (их второго совместного консульства, продлившего полномочия Цезаря в Галлии), Красс получил в управление на пять лет провинцию Сирия. И он видел в этом шанс осуществить свою давнюю мечту – поход на Восток, против Парфии.

Мы видим Красса, уже немолодого, но все еще полного амбиций, собирающего огромную армию в Сирии. Его легионы готовятся к вторжению в Парфянское царство, занимавшее территории современного Ирана и Ирака.

– Красс был баснословно богат, но ему не хватало военной славы, сопоставимой со славой Помпея или растущей популярностью Цезаря, – поясняет Гай. – Победа над Спартаком, хоть и важная, не считалась в Риме столь же почетной, как победа над внешним врагом, да еще и над таким могущественным, как Парфия. Он мечтал о триумфе, о несметных сокровищах Востока, о том, чтобы его имя встало в один ряд с именами Александра Македонского и Помпея.

– Но этот поход с самого начала был авантюрой, – добавляет Лиэль с тревогой. – Парфяне были грозным противником, их тяжелая кавалерия – катафракты – и конные лучники наводили ужас на врагов. Красс, не имевший достаточного опыта ведения войны в таких условиях и, по слухам, пренебрегший советами опытных военачальников, включая армянского царя Артавазда II, который предлагал ему идти через Армению, выбрал прямой, но опасный путь через безводные месопотамские степи.

На экране – изнурительный марш римских легионов по выжженной солнцем пустыне. Солдаты страдают от жажды и зноя. Затем – битва при Каррах. Римская пехота, построенная в плотное каре, окружена и расстреливается тучами парфянских стрел. Атаки тяжелой парфянской кавалерии прорывают римские ряды.

– Битва при Каррах в 53 году до н.э. стала одной из самых страшных катастроф в римской военной истории, – голос Гая звучит мрачно. – Семь легионов, около 40 тысяч римских солдат, были практически полностью уничтожены или захвачены в плен парфянским полководцем Суреной. Сын Красса, Публий, героически погиб в бою, пытаясь прорвать окружение.

– А сам Марк Красс… – Лиэль с трудом смотрит на экран, где показывают остатки разбитой римской армии, пытающиеся отступить. – После поражения он был предательски заманен парфянами на переговоры и убит. Парфяне, зная о его ненасытной жажде золота, залили ему в горло расплавленное золото. Жестокая и символичная смерть.

Известие о гибели Красса и разгроме его армии достигает Рима. Город в шоке и трауре.

– Смерть Красса имела далеко идущие последствия, – констатирует Гай. – Во-первых, это была огромная военная и моральная потеря для Рима. Угроза со стороны Парфии на восточных границах стала еще более реальной. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для нашей истории, – гибель Красса разрушила хрупкое равновесие Первого Триумвирата.

– Именно, – соглашается Лиэль. – Красс, со своим богатством и влиянием, играл роль своего рода буфера, связующего звена между двумя другими гигантами – Цезарем и Помпеем. Пока он был жив, их соперничество сдерживалось необходимостью поддерживать союз. Теперь же, когда одна из &quot;голов&quot; этого трехглавого чудовища была отсечена, двое оставшихся – Цезарь, чья слава и могущество росли с каждым днем благодаря победам в Галлии, и Помпей, все с большей тревогой наблюдавший за успехами своего бывшего союзника и все больше сближавшийся с сенатской оппозицией, – остались один на один.

– К тому же, незадолго до этого, в 54 году до н.э., умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея, – напоминает Гай. – Ее смерть еще больше ослабила личные связи между двумя полководцами. Триумвират, по сути, перестал существовать.

– Начинался медленный, но неуклонный дрейф к новому витку гражданской войны, – подводит итог Лиэль.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль на юг, к плодородным берегам Нила. Перед ними предстает Египет – древнее царство, последнее крупное эллинистическое государство, еще сохраняющее блеск былого величия, но уже попавшее в цепкие объятия Рима.

– Египет Птолемеев, – начинает Гай, пока на экране сменяются виды величественной Александрии, ее знаменитого Фароса, кипящей жизни порта и роскошных дворцов, – к середине I века до нашей эры уже давно не был той независимой державой, какой он был при первых преемниках Александра Великого. Его цари все больше зависели от воли Рима.

– Да, Рим смотрел на Египет как на важнейший источник зерна, без которого Вечный город не мог бы прокормить свое растущее население, – подхватывает Лиэль. – И, конечно, как на источник несметных богатств. Птолемеи, чтобы удержаться на шатком троне, раздираемом династическими распрями, щедро платили римским политикам и полководцам, искали их покровительства.

– Вмешательство Рима во внутренние дела Египта стало обычным делом, – продолжает Гай. – Римляне поддерживали одних претендентов против других, выступали арбитрами в спорах, по сути, превратив Египет в свой протекторат. Формально независимое царство на деле все сильнее опутывалось римскими сетями. И любое значительное событие в Риме немедленно отзывалось эхом на берегах Нила, и наоборот.

Экран машины времени фокусируется на бурлящей Александрии 58 года до н.э. Воздух пропитан зноем, запахом благовоний и... явным недовольством. Толпы народа заполнили широкие проспекты, ведущие к царскому дворцу.

– Что происходит, Гай? – Лиэль с тревогой смотрит на разгоряченные лица александрийцев. – Какая ярость в их глазах!

– Это гнев народа, Лиэль, – поясняет Гай. – Птолемей XII Авлет, или как его прозвали за спиной &quot;Флейтист&quot; за его увлечение музыкой в ущерб государственным делам, довел Египет до ручки. Его подобострастие перед Римом, огромные налоги и пренебрежение традициями переполнили чашу терпения.

Во дворце, в роскошных, но теперь тревожных покоях, Птолемей XII, мужчина средних лет с бегающими глазами, выслушивает донесения своих советников.

– Они требуют моего отречения! – голос царя дрожит. – Называют меня марионеткой Рима! Проклятые александрийцы, вечно они бунтуют!

– Мой царь, толпа неуправляема, – с тревогой говорит один из придворных. – Стража едва сдерживает их. Говорят, они уже провозгласили твою дочь Беренику и сестру и жену Клеопатру Трифену правительницами!

– Беренику! Мою дочь! – Птолемей вскакивает. – Она всегда была слишком амбициозна! Что ж, если Египет не ценит своего законного фараона, я найду тех, кто оценит! Рим! Я поеду в Рим! Помпей меня поддержит, я осыпал его дарами!

Вскоре, под покровом ночи, Птолемей XII тайно покидает Александрию, спасая свою жизнь и надеясь на помощь могущественных римских покровителей.

– Он бежит, – констатирует Лиэль, когда небольшое судно с изгнанным царем отчаливает от берега. – А власть переходит к Беренике IV. Интересно, как она справится?

– Недолго ей править в спокойствии, – замечает Гай. – Авлет не из тех, кто легко сдается, особенно когда на кону трон и богатства Египта. А у Рима, как мы знаем, свои давние интересы в этой плодородной земле.

Экран переносится в Рим. Прошел год с изгнания Авлета, 57 год до н.э. Бывший фараон, лишенный былого блеска, но не утративший хитрости, обивает пороги домов влиятельных сенаторов. Мы видим его в скромном жилище, которое ему предоставил его главный покровитель – Гней Помпей Великий.

– Мой благородный Помпей, – Авлет почтительно склоняется перед римским полководцем, чей дом полон трофеев и символов власти. – Только на тебя моя надежда. Сенат медлит, мои враги в Александрии укрепляют свою власть. Я готов на все, чтобы вернуть себе трон моих предков! Золото Египта будет щедро вознаграждать моих друзей!

Помпей, с видом государственного мужа, внимательно слушает.

– Царь Птолемей, ты знаешь, я всегда был другом Египта и твоего дома, – говорит он взвешенно. – Сенат Рима не забывает своих союзников. Но ситуация сложная. Многие сенаторы опасаются прямого вмешательства. Твоя дочь Береника пользуется некоторой популярностью.

– Популярностью, купленной моими же деньгами! – в сердцах восклицает Авлет. – Они разграбили мою казну! А я... я готов заплатить любую цену. Шесть тысяч талантов я уже обещал, если Рим вернет мне корону! Гай Юлий Цезарь, когда был консулом в пятьдесят девятом, уже помог мне получить титул &quot;друга и союзника римского народа&quot;. Неужели теперь Рим оставит меня?

– Лиэль, обрати внимание на эту деталь, – тихо говорит Гай. – Еще в 59 году до н.э., до своего изгнания, Авлет, благодаря огромным взяткам, которые, по слухам, разделили Цезарь и Помпей, добился от Сената официального признания. Это был важный козырь в его руках.

Лиэль кивает.

– То есть, формально он все еще &quot;друг и союзник&quot;, несмотря на изгнание. И это дает ему право просить о помощи. А взятки, похоже, были главным аргументом в римской политике того времени.

Помпей кладет руку на плечо Авлету.

– Не отчаивайся, царь. Я использую все свое влияние. Мы найдем способ. Римские легионы знают дорогу в Египет. Вопрос лишь в цене и подходящем моменте. Авл Габиний, мой человек, сейчас проконсул в Сирии. Возможно, именно через него мы сможем действовать.

Глава 8: Возвращение Фараона – Меч Рима и Кровь Египта

Экран машины времени показывает 55 год до н.э. Сирийская граница. Римские легионы под командованием проконсула Авла Габиния готовятся к походу. Среди офицеров выделяется молодой, энергичный командир конницы – Марк Антоний.

– Габиний, ты уверен, что Сенат одобрит это? – спрашивает один из легатов, глядя на марширующие колонны. – Вмешиваться в египетские дела без прямого указания... это рискованно.

Авл Габиний, человек Помпея, лишь усмехается.

– Указания от Помпея и золото Авлета – вот мои главные одобрения, легат. Птолемей Авлет должен вернуться на свой трон. Это в интересах Рима... и в моих личных интересах. А молодой Антоний во главе кавалерии обеспечит нам быструю победу. Он рвется в бой!

– Антоний уже тогда проявлял свою отвагу и полководческие таланты, – замечает Лиэль. – Этот египетский поход станет для него хорошей школой и, возможно, первой встречей с землей, которая позже сыграет роковую роль в его судьбе.

Римские легионы вторгаются в Египет. Войска Береники IV, плохо обученные и не имеющие опыта сражений с римлянами, быстро терпят поражение. Александрия вновь открывает ворота, но на этот раз – перед возвращающимся Птолемеем XII и его римскими &quot;освободителями&quot;.

В царском дворце, вновь занятом Авлетом, разворачивается сцена жестокой расправы.

– Дочь моя, Береника, – Птолемей XII смотрит на плененную девушку с холодной яростью. – Ты посмела пойти против своего отца и законного фараона. Ты заплатишь за это предательство!

– Я правила Египтом, пока ты унижался в Риме, отец! – гордо отвечает Береника. – Народ был на моей стороне!

– Народ?! – Авлет смеется жутким смехом. – Народ будет на стороне того, у кого сила! А сила сейчас у меня и у Рима! Стража, увести ее! И всех ее приспешников – казнить! Пусть Александрия запомнит, что бывает с теми, кто бросает вызов Птолемеям!

– Жестокое возвращение, – качает головой Лиэль, когда экран показывает сцены казней в Александрии. – Он не простил никого.

– Он обеспечил себе трон ценой римской интервенции и крови своих подданных, включая собственную дочь, – подводит итог Гай. – И этот &quot;долг&quot; перед Римом, и особенно перед Помпеем, который через Габиния организовал его реставрацию, теперь будет висеть над Египтом. 

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в 51 год до н.э. В то время как в Риме нарастает напряжение между Цезарем и Помпеем, а Галлия почти покорена, в Египте, последнем крупном эллинистическом царстве, продолжают происходить важные династические изменения, которые вскоре окажут значительное влияние на судьбу Рима. Птолемей XII Авлет, отец Клеопатры, недавно умер.

Мы видим сцену во дворце в Александрии. Зачитывается завещание покойного фараона.

– ...и да будет воля моя, чтобы царство Египетское перешло к моей старшей дочери Клеопатре и моему старшему сыну Птолемею, – монотонно читает жрец. – И да правят они совместно, как муж и жена, во благо Египта и согласно древним традициям… И да будет римский народ (Populus Romanus) исполнителем и гарантом сей моей последней воли, дабы обеспечить мир и преемственность в царстве моем, дружественном Риму.

– Клеопатре на момент восшествия на престол было всего около восемнадцати лет, а ее брату-соправителю Птолемею XIII – и того меньше, лет десять-одиннадцать, – рассказывает Лиэль, и на экране появляется изображение молодой женщины с властным взглядом и узнаваемым профилем. – Клеопатра VII. Естественно, такая юная пара не могла править самостоятельно. Реальная власть оказалась в руках придворной камарильи – евнуха Потина, наставника царя Теодота Хиосского и полководца Ахилла.

– И эти придворные интриганы, – замечает Гай, – явно не собирались делиться властью с молодой, амбициозной и, как оказалось, очень умной царицей. Они стремились править от имени юного Птолемея XIII, оттеснив Клеопатру от дел.

На экране Клеопатра, несмотря на свой юный возраст, демонстрирует незаурядный ум, образование (она, в отличие от многих Птолемеев, знала египетский язык, а также множество других языков) и сильный характер. Она пытается утвердить свою единоличную власть, что неизбежно приводит к конфликту с могущественными придворными.

– Царь Птолемей еще слишком юн, чтобы вникать во все тонкости управления, Потин, – твердо говорит Клеопатра всесильному евнуху. – Я, как старшая соправительница, возьму на себя бремя государственных решений.

– Ваше величество, – льстиво, но с едва скрываемой угрозой отвечает Потин, – мудрость не всегда приходит с годами. Царь Птолемей имеет своих верных советников, которые помогут ему нести это бремя. Ваша задача, царица, украшать двор и рожать наследников.

– Клеопатра с самого начала показала, что не намерена быть марионеткой, – говорит Лиэль. – Она стремилась править самостоятельно, опираясь на поддержку народа и, возможно, ища союзников за пределами Египта. Это не могло понравиться тем, кто привык вертеть делами при дворе.

= 2 =


– Ее попытки укрепить свою власть и отстранить от влияния Потина и его клику привели к тому, что уже через несколько лет, примерно к 48 году до н.э., она была фактически отстранена от власти и изгнана из Александрии, – добавляет Гай. – Ее брат Птолемей XIII был провозглашен единоличным правителем, а точнее, марионеткой в руках придворных.

Мы видим Клеопатру в изгнании, в Сирии, где она, не пав духом, начинает собирать наемную армию, чтобы силой вернуть себе трон.

– Они думают, что избавились от меня? – с гневом и решимостью говорит Клеопатра своим немногочисленным верным сподвижникам. – Они недооценили дочь Авлета! Я верну себе Египет, чего бы мне это ни стоило!

– Но Клеопатра не из тех, кто легко сдается, – с восхищением отмечает Лиэль. – Она не смирилась с поражением и начала готовиться к реваншу. Ее изгнание и борьба за власть совпали по времени с началом гражданской войны в Риме между Цезарем и Помпеем. Судьбы Рима и Египта вновь готовы были тесно переплестись.

– Интересно, как перекликаются судьбы и завещания, не правда ли? – задумчиво произносит Гай. – Мы не так давно наблюдали, как завещание Саломеи Александры в Иудее, передавшее власть ей, а не напрямую сыновьям, привело к миру, пусть и временному, благодаря ее мудрой политике примирения с фарисеями. А здесь, в Египте, завещание Птолемея Авлета о совместном правлении Клеопатры и ее юного брата, по сути, сразу же заложило основу для конфликта, так как реальная власть оказалась у придворной клики, не желавшей сильной царицы.

– Да, и если смотреть немного вперед, – подхватывает Лиэль, – то и знаменитое завещание Цезаря, которое сделает Октавиана его главным наследником, тоже станет отправной точкой для нового витка ожесточенной борьбы за власть в Риме. Получается, завещания великих правителей, призванные обеспечить стабильность и преемственность, очень часто становятся катализаторами смут и войн.

– Пожалуй, потому, – размышляет Гай, – что они затрагивают самые глубокие амбиции и интересы множества влиятельных людей. В Иудее компромисс Саломеи сработал на время, потому что она смогла опереться на мощную внутреннюю силу – фарисеев, и внешняя угроза еще не была столь явной. В Египте же Клеопатра столкнулась с уже сложившейся придворной олигархией, а Рим уже дышал в затылок, готовый вмешаться. А завещание Цезаря… оно и вовсе перекроит всю политическую карту Рима, потому что речь пойдет о наследовании власти над всей Республикой, или тем, что от нее останется. Каждое завещание – это отражение своей эпохи и конкретных обстоятельств. Но борьба за наследство сильных мира сего – это вечный сюжет. 

Экран машины времени, оставив на время бурлящий интригами Египет, вновь возвращает Гая и Лиэль в Рим. Год 54 до н.э. Цезарь все еще ведет свои победоносные кампании в Галлии, его слава растет, а богатства, стекающиеся в его руки, позволяют ему не только финансировать армию и подкупать политиков, но и задумываться о более масштабных проектах, способных увековечить его имя в самом сердце Республики.

– Пока Цезарь завоевывает Галлию, его влияние в Риме, несмотря на физическое отсутствие, только усиливается, – говорит Гай, указывая на оживленные улицы города, где уже ощущается дыхание новых времен. – И он начинает использовать свои огромные галльские трофеи не только для политических игр, но и для того, чтобы оставить свой след в облике Вечного Города.

– Да, и одним из самых амбициозных его проектов стало начало строительства нового Форума, который позже назовут Форумом Цезаря (Forum Iulium), – подхватывает Лиэль. – Старый Римский Форум, сердце политической, религиозной и общественной жизни, к середине I века до н.э. уже не справлялся со своими функциями. Город вырос, население увеличилось, а площадь Форума оставалась прежней. Он был переполнен, застроен хаотично, и для проведения крупных собраний или судебных процессов просто не хватало места.

Мы видим, как на участке земли, примыкающем к северо-восточной стороне старого Форума, у подножия Капитолийского холма, начинаются масштабные работы. Рабочие сносят старые здания, расчищают территорию. Цезарь, хоть и находится в Галлии, через своих доверенных лиц – Цицерона (который в этот период был с ним в хороших отношениях) и Оппия – руководит покупкой земли и началом строительства.

– Цезарь задумал не просто расширить старый Форум, а создать совершенно новый, великолепный комплекс, который должен был затмить все существующее, – поясняет Гай. 

– Это был не только практический шаг, но и мощнейший пропагандистский жест. Новый форум должен был стать символом его могущества, его щедрости по отношению к римскому народу и его связи с божественными предками.

– Он выкупил для этого огромный и очень дорогой участок земли, – добавляет Лиэль. – Говорят, только на покупку земли ушло около 60 миллионов сестерциев, а по некоторым оценкам – и все 100 миллионов! Это были колоссальные деньги даже для Рима. Но Цезарь, благодаря галльской добыче, мог себе это позволить.

– В центре нового форума, – Гай указывает на чертежи, которые рассматривают архитекторы, – планировалось возвести величественный храм в честь Венеры-Прародительницы (Venus Genetrix), мифической прародительницы рода Юлиев. Это было прямое указание на его божественное происхождение и особый статус.

– А перед храмом должна была стоять конная статуя самого Цезаря, – продолжает Лиэль. – Причем, по некоторым сведениям, его конь изображался с почти человеческими передними ногами, что символизировало его власть над миром. Вокруг форума должны были располагаться портики с колоннадами, лавки, возможно, базилика для судебных заседаний. Это должен был быть не просто рынок, а новый административный и культурный центр.

Строительные работы идут полным ходом. Слышен стук молотков, скрип подъемных механизмов, крики рабочих.

– Начало строительства Форума Цезаря в 54 году до н.э. – это знаковое событие, – говорит Гай. – Оно показывает, что Цезарь уже тогда мыслил категориями не простого политика или полководца, а человека, оставляющего неизгладимый след в истории и облике Рима. 

– Этот проект, – добавляет Лиэль, – также демонстрировал его умение использовать богатство для укрепления своего имиджа и популярности. Он давал работу тысячам людей, он обещал городу новое, великолепное общественное пространство. Это было частью его стратегии по завоеванию сердец римлян.

Камера машины времени показывает масштаб начинающейся стройки на фоне древних зданий старого Форума. Это был смелый вызов прошлому и заявка на будущее, где имя Цезаря будет вписано золотыми буквами в историю Рима.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в напряженную атмосферу Рима и северной Италии конца 50 года до н.э. – начала 49 года до н.э. Завершились Галльские войны, принеся Гаю Юлию Цезарю триумф, закаленную армию, безграничную преданность легионеров, невероятную славу и несметные богатства. Однако его успехи вызывали все большую тревогу в Риме, особенно у его политических противников в Сенате и у бывшего союзника – Гнея Помпея Магна.

– Десять лет Галльских войн завершились оглушительным триумфом Гая Юлия Цезаря, – начинает Гай, глядя на развернутую перед ними карту, где огромные пространства Галлии уже помечены как подконтрольные Риму. – Галлия покорена, его армия, закаленная в бесчисленных сражениях, не знает себе равных, а слава и несметные богатства, добытые в походах, сделали его самым популярным и, возможно, самым могущественным полководцем Рима. 

Античные источники, такие как Плутарх, сообщают о миллионах погибших и обращенных в рабство галлов, хотя современные историки склонны считать эти цифры несколько преувеличенными, скорее отражающими масштаб событий, чем точную статистику.

– Но именно это растущее влияние и вызвало страх в Риме, – подхватывает Лиэль. – Триумвират Цезаря, Помпея и Красса распался со смертью Красса в 53-м и Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, в 54-м. Помпей, оставаясь вблизи Рима, на фоне уличного хаоса, кульминацией которого стало убийство Клодия и сожжение Курии в 52 году, сумел позиционировать себя как гарант порядка. Сенат, в панике, избрал его консулом без коллеги, дав ему почти диктаторские полномочия.

– Он действительно навел порядок, проведя жесткие законы, – говорит Гай. – Но это лишь усилило его личную власть и сблизило с оптиматами, которые видели в Цезаре главную угрозу. Помпей, некогда союзник Цезаря, теперь становился его ключевым противником, хотя и сами оптиматы не до конца ему доверяли.

– Срок проконсульских полномочий Цезаря в Галлии истекал, – Гай указывает на экран, где идут политические дебаты. – Он хотел баллотироваться в консулы in absentia, не распуская армию, чтобы избежать судебных преследований по возвращении в Рим как частное лицо. Консульская неприкосновенность была ему жизненно необходима.

– Но Сенат, под влиянием Катона Младшего и Помпея, требовал, чтобы он сложил полномочия и распустил легионы, – добавляет Лиэль. – Для Цезаря это было равносильно политической смерти.

На экране – встревоженный Рим. Сенаторы в курии, народ на Форуме.

– Ситуация накалялась, – продолжает Гай. – Сенат издал senatus consultum ultimum, фактически объявляя Цезаря врагом государства и предоставляя Помпею высшие полномочия для «защиты республики». Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, пытавшиеся защитить Цезаря, были изгнаны из Сената и бежали к нему в лагерь.

– Это изгнание трибунов, – отмечает Лиэль, – стало для Цезаря формальным поводом заявить, что он действует в защиту Республики от произвола олигархии.

– Слухи о возможном марше Цезаря вызывали панику среди сенаторов, но надежду у плебса, – Гай указывает на сцены сборов в столице. – Помпей готовился к противостоянию, уверенный в поддержке Сената и силе своих легионов.

– В Риме слухи о возможном марше Цезаря на юг вызывали настоящую панику среди сенаторов, – Гай указывает на сцены спешных сборов в столице. – Но среди простого народа, помнившего щедрость Цезаря и видевшего в нем защитника от произвола аристократии, эти слухи, наоборот, порождали надежду. Помпей, некогда равный Цезарю по славе и влиянию, теперь видел в нем смертельную угрозу своему первенству и готовился к вооруженному противостоянию, будучи уверенным в поддержке Сената и значительной части италийской знати, а также в силе своих легионов, разбросанных по провинциям.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося наблюдателей на северный берег Рубикона. Холодная ночь с 10 на 11 января 49 года до нашей эры.

– Какая бурная река сегодня, Луций! – произносит молодой легионер, кутаясь в плащ и глядя на темные, вспененные воды. – Обычно тихая, а сейчас прямо ревет, словно дикий зверь. Дожди постарались.

– И не только дожди, Марк, – отвечает ему более старый, закаленный в походах товарищ, его голос низок и спокоен, – чует река, какое дело затевается. Говорят, перейти ее с войском без воли Сената – это все равно что подписать себе смертный приговор. Государственная измена.

– Молчи! – обрывает его центурион, сурово сдвинув брови. – Наш полководец, Гай Юлий, знает, что делает. За ним мы прошли всю Галлию, и здесь он не ошибется. А костры пусть горят ярче, чтобы видно было наши орлы!

– Он ведь понимал, Гай, – голос Лиэль, невидимой для солдат, едва заметно дрожит. – Понимал, что этот шаг – война. Не просто стычка, а полномасштабная гражданская война, которая захлестнет Италию и изменит Рим навсегда.

– Но и подчиниться ультиматуму Сената для него означало неминуемый крах, Лиэль, – Гай, его взгляд прикован к высокой фигуре в боевом облачении, стоящей чуть поодаль у самой воды, кивает. – Его враги в Риме только и ждали повода, малейшей слабости, чтобы уничтожить его – сначала политически, а потом, не сомневаюсь, и физически. У него не было другого выбора, кроме как пойти ва-банк.

Цезарь стоит неподвижно, его обычно непроницаемое лицо сейчас отражает бурю эмоций. Рядом с ним – верные легаты, их взгляды полны тревожного ожидания и безграничной преданности. Молчат и солдаты XIII легиона, ветераны Галльских войн, их доспехи и оружие тускло отсвечивают в неверном свете костров.

Один из легатов, Гай Скрибоний Курион, подходит ближе к Цезарю.

– Гай Юлий, легион ждет твоего слова. Мы готовы ко всему. Но… ты уверен? Это Рубикон. За ним – Италия. И война.

Цезарь медленно поворачивает голову, его взгляд устремлен на бурлящую воду.

– Война, Курион? А что оставили мне мои «друзья» в Сенате? Выбор между позором и войной? Они хотят видеть меня униженным, лишенным всего, за что мы сражались. Чтобы я, проконсул Галлии, сложил оружие и предстал перед их судом, как преступник?

– Они боятся тебя, Цезарь. Твоей славы, твоей армии, любви народа, – тихо говорит другой легат, Марк Антоний, недавно прибывший из Рима. – Помпей и его приспешники не успокоятся, пока не увидят тебя низвергнутым.

Внезапно, неподалеку от группы военачальников, у самой кромки воды, возникает какое-то движение.

– Смотрите! Что это? – восклицает один из солдат, указывая на неясную фигуру.

Все вглядываются. Из речной дымки вырисовывается человек необычайно высокого роста и дивной красоты, он сидит у берега и играет на свирели. Несколько трубачей из легиона, заинтригованные, подходят ближе. Внезапно незнакомец выхватывает у одного из них буцину – длинную изогнутую военную трубу, – срывается с места, бросается к реке и, издав на трубе оглушительный, воинственный клич, перебегает на другой берег и исчезает.

– Боги подают нам знак! – громко произносит авгур, сопровождавший Цезаря. – Это явное предзнаменование! Путь открыт!

Цезарь смотрит ему вслед, и его лицо, до этого омраченное сомнением, озаряется.

– Жребий брошен! Alea iacta est! – его голос, чистый и властный, разносится над рекой, над застывшими в ожидании рядами легионеров.

Он делает первый шаг на скрипучий деревянный мост.

– За мной, XIII легион! – командует он, и его голос эхом отзывается в сердцах солдат.

– За Цезарем! За нашим вождем! – ревет многоголосая толпа, и легионеры, как один, устремляются за своим полководцем. Грохот калиг по доскам моста, лязг оружия и доспехов сливаются в единый грозный гул. Эти люди, делившие с Цезарем все тяготы и триумфы галльских походов, без колебаний пересекают священную границу. Река Рубикон остается позади. Обратного пути нет.

– Вот и все, – шепчет Лиэль, глядя, как последние ряды легионеров скрываются в предрассветной мгле на южном берегу. – Республика, какой она была, только что перестала существовать. Один человек, один легион – и вызов брошен всей официальной власти Рима.

– И он будет действовать с присущей ему молниеносной быстротой, – добавляет Гай. – Цезарь прекрасно понимал: его единственный шанс – застать Помпея и сенаторов врасплох. Не дать им времени собрать силы, разбросанные по провинциям.

Рубикон медленно скрывается из вида на экране машины времени, оставаясь молчаливым свидетелем принятого решения. Впереди – Италия, Рим и новая, еще более жестокая гражданская война, которая определит будущее античного мира.

Экран мерцает, и изображение Рубикона сменяется стремительной панорамой. Легионеры Цезаря, уже не один XIII, а несколько присоединившихся к нему легионов, движутся по дорогам Италии с поразительной скоростью. Города Цизальпийской Галлии, а затем и самой Италии, один за другим открывают ворота, часто без единого выстрела.

– Гляди, Децим, еще один город сдался без боя! – молодой легионер, едва успевая за быстрым шагом колонны, толкает локтем своего товарища. – Арминий, Ареций, Игувий... Они словно встречают нас как освободителей, а не захватчиков!

– Не как освободителей, Гай, а как силу, которой нечего противопоставить, – усмехается Децим, опытный воин. – Говорят, сам Помпей Великий с сенаторами удирает из Рима так, что только пятки сверкают! Где же его хваленая армия? Где те два легиона, что он &quot;одолжил&quot; у Цезаря и обещал вернуть по первому требованию?

В походном шатре Цезаря, быстро разбитом на окраине очередного покорившегося города, кипит работа. Сам Гай Юлий, склонившись над картой, отдает четкие, быстрые приказы.

– Курион, твой отряд немедленно выступает на Корфиний! Там Домиций Агенобарб пытается собрать силы. Не дать ему! Скорость – наше главное оружие! – Цезарь поднимает голову, его глаза сверкают. – Антоний, ты с пятью когортами занимаешь Ареций. Обеспечьте порядок и немедленно доложите о настроениях. Мы не должны дать им опомниться.

– Поразительно, – шепчет Лиэль, ее взгляд прикован к стремительно меняющимся точкам на карте, которые отмечает Цезарь. – Он движется с невероятной быстротой. Он не дает им ни единого шанса на организацию обороны. Города просто не успевают понять, что происходит.

– Это его стиль, – отзывается Гай. – Внезапность и быстрота. Он понимает, что Помпей располагает значительными силами, но они разбросаны. Пока их соберут, Цезарь уже будет у ворот Рима. Он играет на опережение, на психологическом эффекте.

Сцена меняется. Теперь это Рим, погруженный в смятение. Сенаторы в панике мечутся по курии, их лица бледны, голоса срываются на крик.

– Он перешел Рубикон! Уже взял несколько городов! – кричит один из сенаторов, размахивая пергаментом с донесением. – Это немыслимо! Это государственная измена!

– Где Помпей? Что говорит Гней Помпей? – вопрошает другой, хватаясь за голову. – Он же уверял нас, что стоит ему только топнуть ногой, как из земли вырастут легионы!

Появляется сам Помпей. Его лицо мрачно, но он пытается сохранять самообладание.

– Господа сенаторы, ситуация серьезная, но не безнадежная. Цезарь действует дерзко и быстро, это правда. Но у нас нет достаточных сил здесь, в Италии, чтобы немедленно дать ему отпор.

– Так что же, бежать?! – выкрикивает кто-то из толпы. – Оставить Рим на милость этому выскочке?!

– Это не бегство, сенатор, это стратегическое отступление! – голос Помпея крепнет. – Мы отправимся на Восток, в Грецию. Там наши основные силы, там наши ресурсы. Мы соберем армию, способную сокрушить Цезаря, и вернемся, чтобы восстановить закон и порядок. У кого есть мужество и верность Республике, пусть следует за мной!

Слышится гул одобрения, но и растерянные, испуганные возгласы. Начинается спешная, хаотичная эвакуация. Сенаторы, их семьи, казна – все грузится на корабли в Брундизии.

– Они бегут, – констатирует Гай, наблюдая за сценой в порту. – Помпей уступает Италию без боя, рассчитывая выиграть время и собрать силы. Он недооценивает скорость и решимость Цезаря.

– А Цезарь, тем временем, практически без крови занимает один город за другим, – добавляет Лиэль. – Это шествие, а не завоевание. Он демонстрирует не только военную мощь, но и политическую прозорливость, объявляя о милосердии к сдавшимся, привлекая на свою сторону даже бывших противников.

Камера вновь фокусируется на Цезаре. Он получает донесение о бегстве Помпея.

– Так, значит, Помпей решил уступить мне Италию, – задумчиво произносит он, глядя на карту. – Что ж, тем хуже для него. Мы не будем терять времени на осаду Брундизия. Пусть плывет. Мы сначала укрепимся здесь, а затем… затем мы найдем его, где бы он ни был.

На экране видно, как последние корабли с Помпеем и верными ему сенаторами отплывают на Восток.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, который Цезарь занял без боя после бегства Помпея и большинства сенаторов. Город, еще недавно охваченный паникой, теперь настороженно притих, ожидая, как поведет себя победитель.

– Цезарь вошел в Рим, но его положение все еще шаткое с точки зрения закона, – комментирует Гай. – Он действует как полководец, захвативший столицу, но ему нужна формальная легитимация.

– И как он ее добивается? – спрашивает Лиэль. – Сенат в большинстве своем разбежался.

Мы видим Цезаря, который собирает оставшихся в Риме сенаторов. Их немного, и многие напуганы, но Цезарь обращается к ним не с угрозами, а с призывом к сотрудничеству.

– Сенаторы, я пришел не как враг Рима, а как его защитник от произвола немногих, – звучит голос Цезаря в опустевшей курии. – Я не стремлюсь к тирании. Моя цель – восстановить законность и порядок, обеспечить права римских граждан. Но для этого мне нужны полномочия.

– Хитро, – замечает Лиэль. – Он позиционирует себя как спасителя Республики. – Чтобы провести консульские выборы на следующий, 48-й год, Цезарь избирается (или, скорее, назначается оставшимися сенаторами под давлением обстоятельств) диктатором.

На экране мы видим эту процедуру.

– Dictator rei gerundae causa, – поясняет Гай. – Диктатор для ведения дел. Это была древняя чрезвычайная магистратура, но Цезарь использует ее очень ограниченно по времени.

– Всего одиннадцать дней он пробыл диктатором в этот раз, – уточняет Лиэль, сверяясь с данными на своем планшете. – Ровно столько, чтобы организовать и провести выборы консулов. И, разумеется, одним из консулов избирают его самого.

– Совершенно верно, – кивает Гай. – На 48 год до н.э. Гай Юлий Цезарь становится законно избранным консулом Римской республики. Его коллегой по консульству назначают Публия Сервилия Исаврика, лояльного ему человека. Теперь, отправляясь на Восток, в Грецию, для решающей схватки с Помпеем, Цезарь действует уже не просто как проконсул, нарушивший волю Сената, а как высшее должностное лицо государства, облеченное консульским империем.

– Это принципиально меняет его формальный статус, – заключает Лиэль. – Теперь он говорит от имени Римской республики и ее законной власти.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Легитимность, даже в условиях гражданской войны, имела огромное значение. И Цезарь, как никто другой, это понимал. А теперь, заручившись консульскими полномочиями и обезопасив Испанию, он готов к решающему этапу борьбы.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть, однако, не стала концом этой истории, – замечает Гай, когда изображение бездыханного тела Помпея на египетском берегу медленно гаснет.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!


Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

= 3 =

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть не принесла мира, – замечает Гай. – Цезарь, прибыв в Египет и увидев голову своего бывшего зятя и врага, говорят, прослезился. Он не одобрял такого вероломства. Но это уже другая история. Битва при Фарсале решила исход войны, но не ее окончание.

= 4 =</text>
      <sha1>0xzqo09psokdx5dzt01i649wzm5u2ko</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261004</id>
      <parentid>261003</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T15:36:06Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 4 */ d</comment>
      <origin>261004</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="339784" sha1="r8m7f9njrhd8t103hn9ffgr2y3eh7si" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

= 1 =

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

= 1 =

– Итак, Цезарь вернулся в Рим с триумфом… вернее, с правом на триумф за свои успехи в Испании, – говорит Гай, наблюдая за сценами тайных переговоров в роскошных римских домах. – Но он столкнулся с дилеммой: по закону, полководец, ожидающий триумфа, должен был оставаться за пределами городских стен Рима (померия) со своей армией до дня триумфального шествия. Однако для выдвижения своей кандидатуры в консулы он должен был лично явиться в город и зарегистрироваться. Сенат, где преобладали его противники-оптиматы, отказался сделать для него исключение.

– И это поставило Цезаря перед выбором, – подхватывает Лиэль, – либо триумф и отказ от консульства в этом году, либо консульство, но без триумфа. Цезарь, как всегда, выбрал то, что сулило большую реальную власть и перспективы – консульство. Он отказался от триумфа и вошел в город, чтобы баллотироваться. Но он понимал, что в одиночку противостоять сенатской олигархии будет крайне сложно.

Мы видим, как Цезарь, используя все свое дипломатическое искусство и обаяние, проводит серию тайных встреч с двумя другими влиятельнейшими фигурами Рима того времени: Гнеем Помпеем Великим и Марком Лицинием Крассом.

– Помпей, – поясняет Гай, указывая на величественную фигуру полководца, – вернулся с Востока несколькими годами ранее, осыпанный славой победителя Митридата и пиратов. Он распустил свою армию, ожидая, что Сенат утвердит все его распоряжения на Востоке и наделит землей его ветеранов. Но сенаторы-оптиматы, опасаясь его чрезмерного влияния, всячески затягивали решение этих вопросов, унижая и раздражая &quot;Великого&quot;.

– А Красс, – Лиэль переводит взгляд на другого участника тайных переговоров, немолодого, но все еще энергичного человека с проницательным взглядом, – богатейший человек Рима, подавивший восстание Спартака. Он также имел свои счеты с Сенатом, который не оказывал ему должного уважения и препятствовал его политическим амбициям, особенно опасаясь его финансового могущества и связей со всадничеством. К тому же, между Помпеем и Крассом существовала давняя вражда и соперничество.

Цезарь встречается с каждым из них по отдельности, а затем организует их совместную встречу.

– Господа, – обращается Цезарь к Помпею и Крассу, когда они наконец собираются вместе в обстановке строжайшей секретности, – поодиночке нас легко могут раздавить эти напыщенные сенаторы, которые боятся любого, кто превосходит их умом, доблестью или влиянием. Они заблокировали твои, Гней Помпей, справедливые требования по утверждению восточных дел и наделению ветеранов землей. Они препятствуют твоим, Марк Красс, финансовым интересам и политическим устремлениям. И они сделают все, чтобы не допустить меня до консульства, а если я и буду избран, то свяжут мне руки.

– И что ты предлагаешь, Гай Юлий? – Помпей смотрит на Цезаря с недоверием, но и с интересом. – Союз между нами? Между мной и Крассом? Ты забыл о нашей… э-э… взаимной симпатии?

Красс криво усмехается, но молчит, ожидая развития событий.

– Я предлагаю не личную дружбу, а политический союз, – твердо отвечает Цезарь. – Объединение наших сил, нашего влияния, наших ресурсов. Если мы трое будем действовать сообща, ни одна сила в Риме не сможет нам противостоять. Я стану консулом и проведу законы, нужные тебе, Помпей, для твоих ветеранов и утверждения твоих распоряжений. Я обеспечу поддержку твоим, Красс, финансовым начинаниям и интересам всадничества. А вы, в свою очередь, поддержите меня и мои будущие планы. Вместе мы сможем контролировать Республику.

– Три головы у чудовища, – мрачно замечает Красс. – Но в твоих словах есть резон, Цезарь. Сенат действительно зарвался.

– Если мы договоримся, – Помпей задумчиво барабанит пальцами по столу, – то в Риме не будет принято ни одного решения, которое не было бы угодно нам троим.

После долгих и, вероятно, непростых переговоров, взаимных уступок и гарантий, три самых могущественных человека Рима заключают неформальное, тайное соглашение, вошедшее в историю как Первый Триумвират. Это не была официальная магистратура, а скорее частная договоренность о совместных политических действиях.

– Так в 60 году до н.э. родился Первый Триумвират, – комментирует Гай. – Союз Цезаря, Помпея и Красса. Цезарь принес в этот союз свой политический гений, популярность у народа и будущие консульские полномочия. Помпей – свою военную славу, огромный авторитет и преданных ветеранов. Красс – несметные богатства и влияние на финансовые круги и всадничество.

– Их цели были различны, но на данном этапе совпадали, – добавляет Лиэль. – Цезарь хотел консульства, а затем проконсульства в какой-нибудь важной провинции, где можно было бы снискать военную славу и собрать армию. Помпей – утверждения своих восточных распоряжений и наделения землей ветеранов. Красс – удовлетворения своих финансовых и политических амбиций, возможно, также мечтая о военном командовании, которое могло бы сравниться со славой Помпея. Этот союз, хоть и основанный на взаимном недоверии и личных интересах, на несколько лет определил всю политическую жизнь Рима.

Триумвиры пожимают друг другу руки. Их лица выражают удовлетворение от заключенной сделки. Тень их объединенной мощи нависает над Римом.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в бурлящий Рим следующего, 59 года до н.э. Благодаря поддержке своих могущественных союзников по Триумвирату, Помпея и Красса, Гай Юлий Цезарь одержал победу на консульских выборах. Его коллегой по консульству стал Марк Кальпурний Бибул, ставленник сенатской оппозиции, оптиматов, которые надеялись, что он сможет сдерживать радикализм Цезаря.

– Итак, Цезарь – консул! – говорит Гай, указывая на Форум, где новый консул уже развил кипучую деятельность. – То, к чему он так долго стремился, свершилось. Теперь у него есть реальная власть для проведения своих планов и выполнения обязательств перед Помпеем и Крассом.

– Но его коллега, Бибул, – это же ходячая обструкция! – замечает Лиэль. – Оптиматы явно рассчитывали, что он парализует все инициативы Цезаря, используя право вето или объявляя неблагоприятные предзнаменования (obnuntiatio), что могло остановить любую общественную деятельность.

Мы видим Цезаря, который, не обращая внимания на сопротивление Бибула, начинает действовать решительно и напористо. Первым делом он выносит на обсуждение аграрный закон – Lex Julia Agraria. Этот закон предусматривал наделение землей неимущих граждан и ветеранов Помпея за счет государственных земель в Италии, а также земель, которые предполагалось выкупить у частных владельцев.

– Мой первый закон, граждане Рима! – голос Цезаря гремит на Форуме, где он лично представляет законопроект народному собранию, обходя Сенат, который явно был настроен против. – Закон о земле! Наши доблестные ветераны, проливавшие кровь за Республику под командованием Гнея Помпея, заслужили награду! Наши неимущие граждане, лишенные средств к существованию, получат землю и смогут кормить свои семьи! Это справедливо! Это необходимо для блага Рима!

Толпа отвечает восторженными криками. Ветераны Помпея, специально приведенные в город, горячо поддерживают консула.

– Бибул и его сенатские приспешники пытаются этому помешать! – продолжает Цезарь, указывая на группу оптиматов, пытающихся сорвать голосование. – Они не хотят, чтобы народ получил землю! Они боятся усиления Помпея! Но мы не позволим им этого!

Происходят стычки. Сторонники Цезаря и Помпея силой оттесняют оппонентов. Бибул, пытавшийся протестовать и объявить дурные предзнаменования, был облит нечистотами и изгнан с Форума. После этого он заперся у себя дома до конца консульства, лишь время от времени рассылая эдикты о неблагоприятных знамениях, на которые Цезарь уже не обращал внимания.

– Какая наглость! Какое пренебрежение всеми традициями! – возмущается один из сенаторов-оптиматов, наблюдая за происходящим. – Он правит, как царь, опираясь на толпу и солдат! Бибул низведен до роли домашнего авгура!

– Год консульства Юлия и Цезаря, – язвительно замечает другой, намекая на полное бессилие Бибула.

– Аграрный закон был принят, – констатирует Гай. – Воля триумвиров восторжествовала. Помпей получил то, чего так долго добивался для своих ветеранов. А Цезарь продемонстрировал свою силу и завоевал еще большую популярность у народа.

– Но это было только начало, – добавляет Лиэль. – Цезарь провел еще целый ряд важных законов. Был утвержден закон об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке (Lex Julia de actis Cn. Pompei), что было вторым главным обязательством Цезаря перед &quot;Великим&quot;.

– И, конечно, он не забыл о Крассе, – говорит Гай. – Был принят закон, снижавший откупную сумму для публиканов (сборщиков налогов) в провинции Азия. Публиканы, в основном из сословия всадников, были тесно связаны с Крассом, и эта мера значительно укрепила его позиции и лояльность этого влиятельного слоя.

Цезарь также проводит закон о публикации отчетов о заседаниях Сената и народного собрания – Acta Senatus и Acta Diurna Populi Romani. Это были своего рода первые официальные газеты, информировавшие граждан о деятельности властей.

– Какая интересная мера! – восклицает Лиэль. – Повышение прозрачности власти, доступ граждан к информации. Это должно было понравиться народу.

– Несомненно, – соглашается Гай. – Хотя, конечно, содержание этих &quot;актов&quot; тщательно контролировалось. Но сам факт их появления был новаторским. Кроме того, Цезарь провел закон против вымогательства в провинциях (Lex Julia de repetundis), направленный на борьбу с коррупцией наместников. Это тоже была популярная мера, хотя сам Цезарь в будущем не всегда будет щепетилен в вопросах обогащения за счет провинциалов.

И, наконец, самый важный для самого Цезаря закон, принятый уже к концу его консульства при поддержке народного трибуна Ватиния, – Lex Vatinia de provincia Caesaris.

– А вот и главный приз для самого Цезаря! – Гай указывает на голосование по этому закону. – Закон Ватиния предоставлял Цезарю после окончания его консульского срока проконсульство на пять лет не в какой-нибудь захудалой провинции, а сразу в двух стратегически важных: Цизальпийской Галлии (Северная Италия, населенная галлами, но уже сильно романизированная и важная для контроля над альпийскими проходами) и Иллирике (область на Адриатическом побережье Балкан, важная для операций на Балканах и возможного продвижения на восток).

– И это еще не все! – добавляет Лиэль. – Вскоре после этого Сенат, опасаясь, что народное собрание, находящееся под влиянием Цезаря, предоставит ему еще более широкие полномочия или другие привлекательные провинции, решил действовать на опережение. Они сами добавили к его проконсульскому назначению еще одну провинцию – Нарбоннскую Галлию. Это была уже давно существующая римская провинция на юге современной Франции, граничившая с еще не завоеванными галльскими землями. Таким образом, Цезарь получал под свой контроль огромную территорию, которая служила бы ему плацдармом для дальнейшей экспансии.

– Пять лет! И три провинции, дающие ему огромную армию и возможность вести войны, снискать славу и богатство! – отмечает Лиэль. – Это была идеальная стартовая площадка для его будущих завоеваний и укрепления личной власти. Оптиматы были в ярости, но ничего не могли поделать. Триумвират действовал как единый механизм.

Консульство Цезаря подходит к концу. Он добился всего, чего хотел: провел нужные законы для своих союзников, укрепил свою популярность и обеспечил себе блестящее проконсульское назначение.

– Этот год, 59-й до н.э., – заключает Гай, – стал поворотным. Цезарь показал, что готов действовать решительно, не считаясь с сенатской оппозицией и традициями, опираясь на силу триумвирата и поддержку народа. Он заложил основы своего будущего могущества.

– А Республика сделала еще один шаг к своему закату, – добавляет Лиэль. – Власть все больше концентрировалась в руках нескольких сильных личностей, а традиционные институты теряли свое значение.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из бурлящего политическими интригами Рима на север, за Альпы. Год 58 до н.э. Гай Юлий Цезарь, завершив свое консульство, отправляется в назначенные ему провинции – Цизальпийскую Галлию, Иллирик и Нарбоннскую Галлию. Огромные территории, значительные военные силы под его командованием и пятилетний срок проконсульства (который позже будет продлен) – все это создает идеальные условия для реализации его далеко идущих планов.

– Консульство Цезаря в 59-м году было лишь прелюдией, – говорит Гай, глядя на карту Галлии, еще не полностью покоренной Римом. – Теперь начинается главный акт его восхождения – Галльские войны. Формально он должен был управлять уже существующими провинциями, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы ограничился этим. Он искал славы, добычи и, главное, преданной, закаленной в боях армии. И Галлия предоставила ему все это в избытке.

– Да, обширные, богатые, но раздробленные земли &quot;косматой&quot; Галлии, населенные многочисленными и воинственными племенами, стали для него настоящим Клондайком, – подхватывает Лиэль. – Он использовал любой предлог – миграцию гельветов, призывы о помощи от одних галльских племен против других, угрозу со стороны германцев – чтобы начать военные действия и постепенно расширять римское влияние.

На экране мелькают сцены: римские легионы в походных колоннах пересекают реки, строят лагеря, вступают в ожесточенные схватки с галльскими воинами, одетыми в яркие одежды и вооруженными длинными мечами и щитами. Видны осады галльских укрепленных поселений – оппидумов.

– Первой крупной кампанией стала война с гельветами в 58 году до н.э., – комментирует Гай. – Это могущественное кельтское племя, населявшее земли на плато между Рейном, Роной и горной цепью Юра (территории современной западной Швейцарии), решило по разным причинам, включая давление со стороны германских племен, массово переселиться в более плодородные и спокойные области западной Галлии. Их миграция, насчитывавшая, по словам Цезаря, около 300 тысяч человек, включая женщин и детей, создавала угрозу для римских союзников и стабильности в Нарбоннской Галлии. Цезарь использовал это как предлог для вмешательства.

– И разгромил их в нескольких кровопролитных сражениях, наиболее известное из которых – битва при Бибракте, – добавляет Лиэль. – Он не только остановил миграцию, но и заставил большую часть выживших гельветов вернуться на свои опустевшие земли, чтобы они не остались незащищенными перед германской угрозой с востока. Это была демонстрация силы и решимости.

– Затем, в том же 58 году до н.э., он вмешался в конфликт между галльскими племенами эдуев, союзников Рима, и секванов, которые призвали на помощь германского вождя Ариовиста, – продолжает Гай. – Цезарь вступил в переговоры с Ариовистом, но они закончились ничем. Тогда он дал германцам бой, предположительно, у современного Безансона, и нанес им сокрушительное поражение, изгнав их за Рейн. Это значительно укрепило его авторитет среди галлов и продемонстрировало, что Рим готов защищать своих союзников.

Год 57 до н.э. Кампания против белгов – коалиции воинственных племен на севере Галлии.

– Белги считались самыми храбрыми из галлов, – говорит Лиэль, указывая на сцену ожесточенной битвы на реке Сабис (Самбре). – Они собрали огромное войско, чтобы противостоять Цезарю. Битва на Сабисе была одной из самых тяжелых для римлян. В какой-то момент положение легионов было критическим, и сам Цезарь, схватив щит у одного из солдат, бросился в гущу боя, воодушевляя своих воинов.

– Его личное мужество и своевременное прибытие подкреплений решили исход сражения, – добавляет Гай. – Белги были разбиты. Постепенно, одно за другим, их племена покорялись Риму.

Следующие годы – это череда непрерывных кампаний по всей Галлии. Покорение приморских племен веннетов, обладавших сильным флотом, экспедиции за Рейн против германцев. Галлия шаг за шагом попадала под римский контроль.

– Что двигало Цезарем в этих войнах? – задумчиво произносит Лиэль. – Конечно, стремление к славе, к триумфу, который он так и не получил за Испанию. Но не только это.

– Безусловно, добыча! – восклицает Гай. – Галлия была богата золотом, серебром, рабами. За годы войны Цезарь и его офицеры баснословно обогатились. Огромные суммы шли в Рим, подкупая политиков и ублажая народ. Он смог не только расплатиться со своими колоссальными долгами, но и приобрести еще большее влияние.

– И, конечно, армия, – добавляет Лиэль. – За эти годы он создал невероятно боеспособную, преданную лично ему армию. Легионеры, прошедшие с ним через огонь и воду, видевшие его мужество и щедрость (он удваивал им жалованье, делился добычей), были готовы идти за ним куда угодно. Эта армия стала его главным политическим аргументом.

– Его популярность в Риме, благодаря &quot;Запискам о Галльской войне&quot;, которые он регулярно отправлял в Сенат и публиковал, также росла невероятными темпами, – говорит Гай. – Он представлял себя как защитника Республики, расширяющего ее пределы и несущего цивилизацию варварам. Хотя на деле это было жестокое завоевание, сопровождавшееся массовыми убийствами, продажей в рабство целых племен и разрушением городов.

Год 52 до н.э. Общее восстание галлов под предводительством харизматичного вождя арвернов Верцингеторига. Это был самый опасный момент для Цезаря за все время Галльских войн.

– Верцингеториг сумел объединить множество галльских племен, осознавших, что поодиночке им не выстоять против Рима, – рассказывает Лиэль, и на экране появляются сцены осады Аварика и решающей битвы при Алезии. – Он использовал тактику &quot;выжженной земли&quot;, пытался лишить римлян продовольствия.

– Осада Алезии стала кульминацией войны, – Гай указывает на грандиозные двойные осадные линии, построенные Цезарем вокруг города, где укрылся Верцингеториг, и против подходившей на помощь галльской армии. – Это был шедевр военной инженерии и тактики. Цезарь, оказавшись между двух огней, сумел разгромить и осажденных, и тех, кто пришел им на помощь.

Верцингеториг, видя безнадежность положения, сдается Цезарю, чтобы спасти своих людей от голодной смерти. Он выходит из Алезии и бросает свое оружие к ногам римского проконсула.

– С падением Алезии и пленением Верцингеторига организованное сопротивление галлов было сломлено, – заключает Гай. – Хотя отдельные очаги сопротивления еще вспыхивали в течение нескольких лет, к 51 году до н.э. Галлия была фактически покорена и превращена в римскую провинцию.

– Цезарь добился всего, чего хотел, – говорит Лиэль. – Несметные богатства, непререкаемый авторитет, огромная, закаленная и фанатично преданная ему армия. Он стал самой могущественной фигурой в Риме.

Экран машины времени, после демонстрации масштабных сражений в Галлии, переносит Гая и Лиэль к берегам пролива, который римляне называли Океаном, а мы знаем как Ла-Манш. Годы 55 и 54 до н.э. Цезарь, укрепив свое положение в Галлии, обращает свой взор на таинственный и малоизвестный римлянам остров – Британию.

– После покорения основной части Галлии и отражения германской угрозы, неуемная энергия Цезаря и его жажда новых свершений толкают его на еще более дерзкое предприятие – экспедицию в Британию, – говорит Гай, указывая на флот римских кораблей, готовящихся к отплытию от побережья Галлии.

– Официальным предлогом для вторжения была помощь, которую некоторые британские племена якобы оказывали галлам в их борьбе против Рима, – добавляет Лиэль. – Но истинные мотивы Цезаря, скорее всего, были сложнее: стремление к славе первооткрывателя и завоевателя новых земель, поиск добычи (ходили слухи о богатствах Британии, особенно о жемчуге), а также желание продемонстрировать римскую мощь и запугать как британцев, так и оставшихся непокоренными галлов.

Первая экспедиция, 55 год до н.э. Мы видим, как римские легионы с трудом высаживаются на британском побережье, вероятно, в районе современного Кента, под градом копий и камней от встречающих их британских воинов, облаченных в шкуры и раскрашенных боевой раскраской. Их боевые колесницы производят устрашающее впечатление на римлян.

– Первая высадка была скорее разведкой боем, – комментирует Гай. – Цезарь привел с собой всего два легиона. Высадка оказалась чрезвычайно трудной. Британцы храбро сражались на берегу, а римские корабли из-за мелководья не могли подойти близко. Говорят, положение спас аквилифер (знаменосец) X легиона, который с орлом в руках первым прыгнул в воду, увлекая за собой остальных солдат.

– Даже высадившись, римляне столкнулись с упорным сопротивлением и незнакомой тактикой ведения боя, особенно с использованием боевых колесниц, – добавляет Лиэль.

– К тому же, их флот, стоявший на якоре у побережья, сильно пострадал от внезапного шторма. Цезарь заключил поспешный мир с несколькими местными племенами, взял заложников и, не добившись значительных успехов, вернулся в Галлию до наступления зимы. Эта экспедиция была больше демонстрацией, чем завоеванием.

Вторая экспедиция, 54 год до н.э. На этот раз Цезарь подготовился гораздо основательнее. Он собрал значительно больший флот – около 800 кораблей – и армию из пяти легионов и конницы.

– Вторая попытка была куда масштабнее, – говорит Гай, и на экране появляются армады римских судов, пересекающих пролив. – На этот раз высадка прошла более гладко, британцы, напуганные численностью римлян, отступили вглубь острова.

– Цезарь продвинулся вглубь Британии, форсировал Темзу, столкнулся с объединенными силами британских племен под предводительством вождя Кассивелауна, – продолжает Лиэль. – Произошло несколько сражений, в которых римская дисциплина и тактика взяли верх над храбростью британцев. Кассивелаун был вынужден просить мира.

– Цезарь наложил на британцев дань (которую они, вероятно, никогда полностью не выплачивали), взял заложников и запретил Кассивелауну нападать на дружественные Риму племена, – добавляет Гай. – Но и на этот раз он не оставил в Британии гарнизонов и не создал постоянной провинции. Вскоре он снова вернулся в Галлию, где назревали новые волнения.

– Так зачем же были эти британские походы, если они не привели к немедленному завоеванию? – задумчиво спрашивает Лиэль.

– О, политический эффект в Риме был огромен! – восклицает Гай. – Цезарь первым из римлян переправился с армией через &quot;Океан&quot; на этот туманный, почти мифический остров! Сами названия – Британия, Океан – будоражили воображение римлян. Его &quot;Записки&quot; об этих походах читались на Форуме и вызывали восторг. Это была невероятная реклама для него как для полководца и первооткрывателя. Он расширил известные границы мира (orbis terrarum) для римлян.

– То есть, это была скорее имиджевая акция, демонстрация римской мощи и личной отваги Цезаря? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да, – подтверждает Гай. – Хотя нельзя отрицать и стратегический аспект – он показал британцам, что римские орлы могут достичь и их земель, и это, возможно, на какое-то время уменьшило их поддержку галльскому сопротивлению. Но главное – это слава, это престиж, это укрепление его позиций в Риме. И, конечно, бесценный опыт для его армии в проведении десантных операций и боевых действий в незнакомых условиях. Походы Цезаря остались в истории как дерзкая разведка и демонстрация безграничных возможностей Рима и его амбициозного проконсула.

Римские легионы грузятся на корабли, покидая берега Британии. Туман снова скрывает остров, который еще надолго останется за пределами римского владычества, но уже ощутил на себе тяжелую поступь ее легионов.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из туманной Британии и лесов Галлии на восток, к границам Римской республики с могущественным Парфянским царством. Год 53 до н.э. Пока Цезарь добывал славу и богатство в Галлии, а Помпей пытался укрепить свое положение в Риме, третий участник триумвирата, Марк Лициний Красс, также жаждал военных лавров, способных сравниться с достижениями его коллег-соперников.

– Первый Триумвират, этот негласный союз трех титанов, с самого начала был конструкцией хрупкой, основанной на взаимной выгоде и необходимости, а не на искренней дружбе, – говорит Гай, глядя на карту Востока, где разворачиваются новые драматические события. – И одна из его опор вот-вот рухнет.

– Ты говоришь о Крассе, – кивает Лиэль. – После их совместного с Помпеем консульства в 55 году до н.э. (их второго совместного консульства, продлившего полномочия Цезаря в Галлии), Красс получил в управление на пять лет провинцию Сирия. И он видел в этом шанс осуществить свою давнюю мечту – поход на Восток, против Парфии.

Мы видим Красса, уже немолодого, но все еще полного амбиций, собирающего огромную армию в Сирии. Его легионы готовятся к вторжению в Парфянское царство, занимавшее территории современного Ирана и Ирака.

– Красс был баснословно богат, но ему не хватало военной славы, сопоставимой со славой Помпея или растущей популярностью Цезаря, – поясняет Гай. – Победа над Спартаком, хоть и важная, не считалась в Риме столь же почетной, как победа над внешним врагом, да еще и над таким могущественным, как Парфия. Он мечтал о триумфе, о несметных сокровищах Востока, о том, чтобы его имя встало в один ряд с именами Александра Македонского и Помпея.

– Но этот поход с самого начала был авантюрой, – добавляет Лиэль с тревогой. – Парфяне были грозным противником, их тяжелая кавалерия – катафракты – и конные лучники наводили ужас на врагов. Красс, не имевший достаточного опыта ведения войны в таких условиях и, по слухам, пренебрегший советами опытных военачальников, включая армянского царя Артавазда II, который предлагал ему идти через Армению, выбрал прямой, но опасный путь через безводные месопотамские степи.

На экране – изнурительный марш римских легионов по выжженной солнцем пустыне. Солдаты страдают от жажды и зноя. Затем – битва при Каррах. Римская пехота, построенная в плотное каре, окружена и расстреливается тучами парфянских стрел. Атаки тяжелой парфянской кавалерии прорывают римские ряды.

– Битва при Каррах в 53 году до н.э. стала одной из самых страшных катастроф в римской военной истории, – голос Гая звучит мрачно. – Семь легионов, около 40 тысяч римских солдат, были практически полностью уничтожены или захвачены в плен парфянским полководцем Суреной. Сын Красса, Публий, героически погиб в бою, пытаясь прорвать окружение.

– А сам Марк Красс… – Лиэль с трудом смотрит на экран, где показывают остатки разбитой римской армии, пытающиеся отступить. – После поражения он был предательски заманен парфянами на переговоры и убит. Парфяне, зная о его ненасытной жажде золота, залили ему в горло расплавленное золото. Жестокая и символичная смерть.

Известие о гибели Красса и разгроме его армии достигает Рима. Город в шоке и трауре.

– Смерть Красса имела далеко идущие последствия, – констатирует Гай. – Во-первых, это была огромная военная и моральная потеря для Рима. Угроза со стороны Парфии на восточных границах стала еще более реальной. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для нашей истории, – гибель Красса разрушила хрупкое равновесие Первого Триумвирата.

– Именно, – соглашается Лиэль. – Красс, со своим богатством и влиянием, играл роль своего рода буфера, связующего звена между двумя другими гигантами – Цезарем и Помпеем. Пока он был жив, их соперничество сдерживалось необходимостью поддерживать союз. Теперь же, когда одна из &quot;голов&quot; этого трехглавого чудовища была отсечена, двое оставшихся – Цезарь, чья слава и могущество росли с каждым днем благодаря победам в Галлии, и Помпей, все с большей тревогой наблюдавший за успехами своего бывшего союзника и все больше сближавшийся с сенатской оппозицией, – остались один на один.

– К тому же, незадолго до этого, в 54 году до н.э., умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея, – напоминает Гай. – Ее смерть еще больше ослабила личные связи между двумя полководцами. Триумвират, по сути, перестал существовать.

– Начинался медленный, но неуклонный дрейф к новому витку гражданской войны, – подводит итог Лиэль.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль на юг, к плодородным берегам Нила. Перед ними предстает Египет – древнее царство, последнее крупное эллинистическое государство, еще сохраняющее блеск былого величия, но уже попавшее в цепкие объятия Рима.

– Египет Птолемеев, – начинает Гай, пока на экране сменяются виды величественной Александрии, ее знаменитого Фароса, кипящей жизни порта и роскошных дворцов, – к середине I века до нашей эры уже давно не был той независимой державой, какой он был при первых преемниках Александра Великого. Его цари все больше зависели от воли Рима.

– Да, Рим смотрел на Египет как на важнейший источник зерна, без которого Вечный город не мог бы прокормить свое растущее население, – подхватывает Лиэль. – И, конечно, как на источник несметных богатств. Птолемеи, чтобы удержаться на шатком троне, раздираемом династическими распрями, щедро платили римским политикам и полководцам, искали их покровительства.

– Вмешательство Рима во внутренние дела Египта стало обычным делом, – продолжает Гай. – Римляне поддерживали одних претендентов против других, выступали арбитрами в спорах, по сути, превратив Египет в свой протекторат. Формально независимое царство на деле все сильнее опутывалось римскими сетями. И любое значительное событие в Риме немедленно отзывалось эхом на берегах Нила, и наоборот.

Экран машины времени фокусируется на бурлящей Александрии 58 года до н.э. Воздух пропитан зноем, запахом благовоний и... явным недовольством. Толпы народа заполнили широкие проспекты, ведущие к царскому дворцу.

– Что происходит, Гай? – Лиэль с тревогой смотрит на разгоряченные лица александрийцев. – Какая ярость в их глазах!

– Это гнев народа, Лиэль, – поясняет Гай. – Птолемей XII Авлет, или как его прозвали за спиной &quot;Флейтист&quot; за его увлечение музыкой в ущерб государственным делам, довел Египет до ручки. Его подобострастие перед Римом, огромные налоги и пренебрежение традициями переполнили чашу терпения.

Во дворце, в роскошных, но теперь тревожных покоях, Птолемей XII, мужчина средних лет с бегающими глазами, выслушивает донесения своих советников.

– Они требуют моего отречения! – голос царя дрожит. – Называют меня марионеткой Рима! Проклятые александрийцы, вечно они бунтуют!

– Мой царь, толпа неуправляема, – с тревогой говорит один из придворных. – Стража едва сдерживает их. Говорят, они уже провозгласили твою дочь Беренику и сестру и жену Клеопатру Трифену правительницами!

– Беренику! Мою дочь! – Птолемей вскакивает. – Она всегда была слишком амбициозна! Что ж, если Египет не ценит своего законного фараона, я найду тех, кто оценит! Рим! Я поеду в Рим! Помпей меня поддержит, я осыпал его дарами!

Вскоре, под покровом ночи, Птолемей XII тайно покидает Александрию, спасая свою жизнь и надеясь на помощь могущественных римских покровителей.

– Он бежит, – констатирует Лиэль, когда небольшое судно с изгнанным царем отчаливает от берега. – А власть переходит к Беренике IV. Интересно, как она справится?

– Недолго ей править в спокойствии, – замечает Гай. – Авлет не из тех, кто легко сдается, особенно когда на кону трон и богатства Египта. А у Рима, как мы знаем, свои давние интересы в этой плодородной земле.

Экран переносится в Рим. Прошел год с изгнания Авлета, 57 год до н.э. Бывший фараон, лишенный былого блеска, но не утративший хитрости, обивает пороги домов влиятельных сенаторов. Мы видим его в скромном жилище, которое ему предоставил его главный покровитель – Гней Помпей Великий.

– Мой благородный Помпей, – Авлет почтительно склоняется перед римским полководцем, чей дом полон трофеев и символов власти. – Только на тебя моя надежда. Сенат медлит, мои враги в Александрии укрепляют свою власть. Я готов на все, чтобы вернуть себе трон моих предков! Золото Египта будет щедро вознаграждать моих друзей!

Помпей, с видом государственного мужа, внимательно слушает.

– Царь Птолемей, ты знаешь, я всегда был другом Египта и твоего дома, – говорит он взвешенно. – Сенат Рима не забывает своих союзников. Но ситуация сложная. Многие сенаторы опасаются прямого вмешательства. Твоя дочь Береника пользуется некоторой популярностью.

– Популярностью, купленной моими же деньгами! – в сердцах восклицает Авлет. – Они разграбили мою казну! А я... я готов заплатить любую цену. Шесть тысяч талантов я уже обещал, если Рим вернет мне корону! Гай Юлий Цезарь, когда был консулом в пятьдесят девятом, уже помог мне получить титул &quot;друга и союзника римского народа&quot;. Неужели теперь Рим оставит меня?

– Лиэль, обрати внимание на эту деталь, – тихо говорит Гай. – Еще в 59 году до н.э., до своего изгнания, Авлет, благодаря огромным взяткам, которые, по слухам, разделили Цезарь и Помпей, добился от Сената официального признания. Это был важный козырь в его руках.

Лиэль кивает.

– То есть, формально он все еще &quot;друг и союзник&quot;, несмотря на изгнание. И это дает ему право просить о помощи. А взятки, похоже, были главным аргументом в римской политике того времени.

Помпей кладет руку на плечо Авлету.

– Не отчаивайся, царь. Я использую все свое влияние. Мы найдем способ. Римские легионы знают дорогу в Египет. Вопрос лишь в цене и подходящем моменте. Авл Габиний, мой человек, сейчас проконсул в Сирии. Возможно, именно через него мы сможем действовать.

Глава 8: Возвращение Фараона – Меч Рима и Кровь Египта

Экран машины времени показывает 55 год до н.э. Сирийская граница. Римские легионы под командованием проконсула Авла Габиния готовятся к походу. Среди офицеров выделяется молодой, энергичный командир конницы – Марк Антоний.

– Габиний, ты уверен, что Сенат одобрит это? – спрашивает один из легатов, глядя на марширующие колонны. – Вмешиваться в египетские дела без прямого указания... это рискованно.

Авл Габиний, человек Помпея, лишь усмехается.

– Указания от Помпея и золото Авлета – вот мои главные одобрения, легат. Птолемей Авлет должен вернуться на свой трон. Это в интересах Рима... и в моих личных интересах. А молодой Антоний во главе кавалерии обеспечит нам быструю победу. Он рвется в бой!

– Антоний уже тогда проявлял свою отвагу и полководческие таланты, – замечает Лиэль. – Этот египетский поход станет для него хорошей школой и, возможно, первой встречей с землей, которая позже сыграет роковую роль в его судьбе.

Римские легионы вторгаются в Египет. Войска Береники IV, плохо обученные и не имеющие опыта сражений с римлянами, быстро терпят поражение. Александрия вновь открывает ворота, но на этот раз – перед возвращающимся Птолемеем XII и его римскими &quot;освободителями&quot;.

В царском дворце, вновь занятом Авлетом, разворачивается сцена жестокой расправы.

– Дочь моя, Береника, – Птолемей XII смотрит на плененную девушку с холодной яростью. – Ты посмела пойти против своего отца и законного фараона. Ты заплатишь за это предательство!

– Я правила Египтом, пока ты унижался в Риме, отец! – гордо отвечает Береника. – Народ был на моей стороне!

– Народ?! – Авлет смеется жутким смехом. – Народ будет на стороне того, у кого сила! А сила сейчас у меня и у Рима! Стража, увести ее! И всех ее приспешников – казнить! Пусть Александрия запомнит, что бывает с теми, кто бросает вызов Птолемеям!

– Жестокое возвращение, – качает головой Лиэль, когда экран показывает сцены казней в Александрии. – Он не простил никого.

– Он обеспечил себе трон ценой римской интервенции и крови своих подданных, включая собственную дочь, – подводит итог Гай. – И этот &quot;долг&quot; перед Римом, и особенно перед Помпеем, который через Габиния организовал его реставрацию, теперь будет висеть над Египтом. 

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в 51 год до н.э. В то время как в Риме нарастает напряжение между Цезарем и Помпеем, а Галлия почти покорена, в Египте, последнем крупном эллинистическом царстве, продолжают происходить важные династические изменения, которые вскоре окажут значительное влияние на судьбу Рима. Птолемей XII Авлет, отец Клеопатры, недавно умер.

Мы видим сцену во дворце в Александрии. Зачитывается завещание покойного фараона.

– ...и да будет воля моя, чтобы царство Египетское перешло к моей старшей дочери Клеопатре и моему старшему сыну Птолемею, – монотонно читает жрец. – И да правят они совместно, как муж и жена, во благо Египта и согласно древним традициям… И да будет римский народ (Populus Romanus) исполнителем и гарантом сей моей последней воли, дабы обеспечить мир и преемственность в царстве моем, дружественном Риму.

– Клеопатре на момент восшествия на престол было всего около восемнадцати лет, а ее брату-соправителю Птолемею XIII – и того меньше, лет десять-одиннадцать, – рассказывает Лиэль, и на экране появляется изображение молодой женщины с властным взглядом и узнаваемым профилем. – Клеопатра VII. Естественно, такая юная пара не могла править самостоятельно. Реальная власть оказалась в руках придворной камарильи – евнуха Потина, наставника царя Теодота Хиосского и полководца Ахилла.

– И эти придворные интриганы, – замечает Гай, – явно не собирались делиться властью с молодой, амбициозной и, как оказалось, очень умной царицей. Они стремились править от имени юного Птолемея XIII, оттеснив Клеопатру от дел.

На экране Клеопатра, несмотря на свой юный возраст, демонстрирует незаурядный ум, образование (она, в отличие от многих Птолемеев, знала египетский язык, а также множество других языков) и сильный характер. Она пытается утвердить свою единоличную власть, что неизбежно приводит к конфликту с могущественными придворными.

– Царь Птолемей еще слишком юн, чтобы вникать во все тонкости управления, Потин, – твердо говорит Клеопатра всесильному евнуху. – Я, как старшая соправительница, возьму на себя бремя государственных решений.

– Ваше величество, – льстиво, но с едва скрываемой угрозой отвечает Потин, – мудрость не всегда приходит с годами. Царь Птолемей имеет своих верных советников, которые помогут ему нести это бремя. Ваша задача, царица, украшать двор и рожать наследников.

– Клеопатра с самого начала показала, что не намерена быть марионеткой, – говорит Лиэль. – Она стремилась править самостоятельно, опираясь на поддержку народа и, возможно, ища союзников за пределами Египта. Это не могло понравиться тем, кто привык вертеть делами при дворе.

= 2 =


– Ее попытки укрепить свою власть и отстранить от влияния Потина и его клику привели к тому, что уже через несколько лет, примерно к 48 году до н.э., она была фактически отстранена от власти и изгнана из Александрии, – добавляет Гай. – Ее брат Птолемей XIII был провозглашен единоличным правителем, а точнее, марионеткой в руках придворных.

Мы видим Клеопатру в изгнании, в Сирии, где она, не пав духом, начинает собирать наемную армию, чтобы силой вернуть себе трон.

– Они думают, что избавились от меня? – с гневом и решимостью говорит Клеопатра своим немногочисленным верным сподвижникам. – Они недооценили дочь Авлета! Я верну себе Египет, чего бы мне это ни стоило!

– Но Клеопатра не из тех, кто легко сдается, – с восхищением отмечает Лиэль. – Она не смирилась с поражением и начала готовиться к реваншу. Ее изгнание и борьба за власть совпали по времени с началом гражданской войны в Риме между Цезарем и Помпеем. Судьбы Рима и Египта вновь готовы были тесно переплестись.

– Интересно, как перекликаются судьбы и завещания, не правда ли? – задумчиво произносит Гай. – Мы не так давно наблюдали, как завещание Саломеи Александры в Иудее, передавшее власть ей, а не напрямую сыновьям, привело к миру, пусть и временному, благодаря ее мудрой политике примирения с фарисеями. А здесь, в Египте, завещание Птолемея Авлета о совместном правлении Клеопатры и ее юного брата, по сути, сразу же заложило основу для конфликта, так как реальная власть оказалась у придворной клики, не желавшей сильной царицы.

– Да, и если смотреть немного вперед, – подхватывает Лиэль, – то и знаменитое завещание Цезаря, которое сделает Октавиана его главным наследником, тоже станет отправной точкой для нового витка ожесточенной борьбы за власть в Риме. Получается, завещания великих правителей, призванные обеспечить стабильность и преемственность, очень часто становятся катализаторами смут и войн.

– Пожалуй, потому, – размышляет Гай, – что они затрагивают самые глубокие амбиции и интересы множества влиятельных людей. В Иудее компромисс Саломеи сработал на время, потому что она смогла опереться на мощную внутреннюю силу – фарисеев, и внешняя угроза еще не была столь явной. В Египте же Клеопатра столкнулась с уже сложившейся придворной олигархией, а Рим уже дышал в затылок, готовый вмешаться. А завещание Цезаря… оно и вовсе перекроит всю политическую карту Рима, потому что речь пойдет о наследовании власти над всей Республикой, или тем, что от нее останется. Каждое завещание – это отражение своей эпохи и конкретных обстоятельств. Но борьба за наследство сильных мира сего – это вечный сюжет. 

Экран машины времени, оставив на время бурлящий интригами Египет, вновь возвращает Гая и Лиэль в Рим. Год 54 до н.э. Цезарь все еще ведет свои победоносные кампании в Галлии, его слава растет, а богатства, стекающиеся в его руки, позволяют ему не только финансировать армию и подкупать политиков, но и задумываться о более масштабных проектах, способных увековечить его имя в самом сердце Республики.

– Пока Цезарь завоевывает Галлию, его влияние в Риме, несмотря на физическое отсутствие, только усиливается, – говорит Гай, указывая на оживленные улицы города, где уже ощущается дыхание новых времен. – И он начинает использовать свои огромные галльские трофеи не только для политических игр, но и для того, чтобы оставить свой след в облике Вечного Города.

– Да, и одним из самых амбициозных его проектов стало начало строительства нового Форума, который позже назовут Форумом Цезаря (Forum Iulium), – подхватывает Лиэль. – Старый Римский Форум, сердце политической, религиозной и общественной жизни, к середине I века до н.э. уже не справлялся со своими функциями. Город вырос, население увеличилось, а площадь Форума оставалась прежней. Он был переполнен, застроен хаотично, и для проведения крупных собраний или судебных процессов просто не хватало места.

Мы видим, как на участке земли, примыкающем к северо-восточной стороне старого Форума, у подножия Капитолийского холма, начинаются масштабные работы. Рабочие сносят старые здания, расчищают территорию. Цезарь, хоть и находится в Галлии, через своих доверенных лиц – Цицерона (который в этот период был с ним в хороших отношениях) и Оппия – руководит покупкой земли и началом строительства.

– Цезарь задумал не просто расширить старый Форум, а создать совершенно новый, великолепный комплекс, который должен был затмить все существующее, – поясняет Гай. 

– Это был не только практический шаг, но и мощнейший пропагандистский жест. Новый форум должен был стать символом его могущества, его щедрости по отношению к римскому народу и его связи с божественными предками.

– Он выкупил для этого огромный и очень дорогой участок земли, – добавляет Лиэль. – Говорят, только на покупку земли ушло около 60 миллионов сестерциев, а по некоторым оценкам – и все 100 миллионов! Это были колоссальные деньги даже для Рима. Но Цезарь, благодаря галльской добыче, мог себе это позволить.

– В центре нового форума, – Гай указывает на чертежи, которые рассматривают архитекторы, – планировалось возвести величественный храм в честь Венеры-Прародительницы (Venus Genetrix), мифической прародительницы рода Юлиев. Это было прямое указание на его божественное происхождение и особый статус.

– А перед храмом должна была стоять конная статуя самого Цезаря, – продолжает Лиэль. – Причем, по некоторым сведениям, его конь изображался с почти человеческими передними ногами, что символизировало его власть над миром. Вокруг форума должны были располагаться портики с колоннадами, лавки, возможно, базилика для судебных заседаний. Это должен был быть не просто рынок, а новый административный и культурный центр.

Строительные работы идут полным ходом. Слышен стук молотков, скрип подъемных механизмов, крики рабочих.

– Начало строительства Форума Цезаря в 54 году до н.э. – это знаковое событие, – говорит Гай. – Оно показывает, что Цезарь уже тогда мыслил категориями не простого политика или полководца, а человека, оставляющего неизгладимый след в истории и облике Рима. 

– Этот проект, – добавляет Лиэль, – также демонстрировал его умение использовать богатство для укрепления своего имиджа и популярности. Он давал работу тысячам людей, он обещал городу новое, великолепное общественное пространство. Это было частью его стратегии по завоеванию сердец римлян.

Камера машины времени показывает масштаб начинающейся стройки на фоне древних зданий старого Форума. Это был смелый вызов прошлому и заявка на будущее, где имя Цезаря будет вписано золотыми буквами в историю Рима.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в напряженную атмосферу Рима и северной Италии конца 50 года до н.э. – начала 49 года до н.э. Завершились Галльские войны, принеся Гаю Юлию Цезарю триумф, закаленную армию, безграничную преданность легионеров, невероятную славу и несметные богатства. Однако его успехи вызывали все большую тревогу в Риме, особенно у его политических противников в Сенате и у бывшего союзника – Гнея Помпея Магна.

– Десять лет Галльских войн завершились оглушительным триумфом Гая Юлия Цезаря, – начинает Гай, глядя на развернутую перед ними карту, где огромные пространства Галлии уже помечены как подконтрольные Риму. – Галлия покорена, его армия, закаленная в бесчисленных сражениях, не знает себе равных, а слава и несметные богатства, добытые в походах, сделали его самым популярным и, возможно, самым могущественным полководцем Рима. 

Античные источники, такие как Плутарх, сообщают о миллионах погибших и обращенных в рабство галлов, хотя современные историки склонны считать эти цифры несколько преувеличенными, скорее отражающими масштаб событий, чем точную статистику.

– Но именно это растущее влияние и вызвало страх в Риме, – подхватывает Лиэль. – Триумвират Цезаря, Помпея и Красса распался со смертью Красса в 53-м и Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, в 54-м. Помпей, оставаясь вблизи Рима, на фоне уличного хаоса, кульминацией которого стало убийство Клодия и сожжение Курии в 52 году, сумел позиционировать себя как гарант порядка. Сенат, в панике, избрал его консулом без коллеги, дав ему почти диктаторские полномочия.

– Он действительно навел порядок, проведя жесткие законы, – говорит Гай. – Но это лишь усилило его личную власть и сблизило с оптиматами, которые видели в Цезаре главную угрозу. Помпей, некогда союзник Цезаря, теперь становился его ключевым противником, хотя и сами оптиматы не до конца ему доверяли.

– Срок проконсульских полномочий Цезаря в Галлии истекал, – Гай указывает на экран, где идут политические дебаты. – Он хотел баллотироваться в консулы in absentia, не распуская армию, чтобы избежать судебных преследований по возвращении в Рим как частное лицо. Консульская неприкосновенность была ему жизненно необходима.

– Но Сенат, под влиянием Катона Младшего и Помпея, требовал, чтобы он сложил полномочия и распустил легионы, – добавляет Лиэль. – Для Цезаря это было равносильно политической смерти.

На экране – встревоженный Рим. Сенаторы в курии, народ на Форуме.

– Ситуация накалялась, – продолжает Гай. – Сенат издал senatus consultum ultimum, фактически объявляя Цезаря врагом государства и предоставляя Помпею высшие полномочия для «защиты республики». Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, пытавшиеся защитить Цезаря, были изгнаны из Сената и бежали к нему в лагерь.

– Это изгнание трибунов, – отмечает Лиэль, – стало для Цезаря формальным поводом заявить, что он действует в защиту Республики от произвола олигархии.

– Слухи о возможном марше Цезаря вызывали панику среди сенаторов, но надежду у плебса, – Гай указывает на сцены сборов в столице. – Помпей готовился к противостоянию, уверенный в поддержке Сената и силе своих легионов.

– В Риме слухи о возможном марше Цезаря на юг вызывали настоящую панику среди сенаторов, – Гай указывает на сцены спешных сборов в столице. – Но среди простого народа, помнившего щедрость Цезаря и видевшего в нем защитника от произвола аристократии, эти слухи, наоборот, порождали надежду. Помпей, некогда равный Цезарю по славе и влиянию, теперь видел в нем смертельную угрозу своему первенству и готовился к вооруженному противостоянию, будучи уверенным в поддержке Сената и значительной части италийской знати, а также в силе своих легионов, разбросанных по провинциям.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося наблюдателей на северный берег Рубикона. Холодная ночь с 10 на 11 января 49 года до нашей эры.

– Какая бурная река сегодня, Луций! – произносит молодой легионер, кутаясь в плащ и глядя на темные, вспененные воды. – Обычно тихая, а сейчас прямо ревет, словно дикий зверь. Дожди постарались.

– И не только дожди, Марк, – отвечает ему более старый, закаленный в походах товарищ, его голос низок и спокоен, – чует река, какое дело затевается. Говорят, перейти ее с войском без воли Сената – это все равно что подписать себе смертный приговор. Государственная измена.

– Молчи! – обрывает его центурион, сурово сдвинув брови. – Наш полководец, Гай Юлий, знает, что делает. За ним мы прошли всю Галлию, и здесь он не ошибется. А костры пусть горят ярче, чтобы видно было наши орлы!

– Он ведь понимал, Гай, – голос Лиэль, невидимой для солдат, едва заметно дрожит. – Понимал, что этот шаг – война. Не просто стычка, а полномасштабная гражданская война, которая захлестнет Италию и изменит Рим навсегда.

– Но и подчиниться ультиматуму Сената для него означало неминуемый крах, Лиэль, – Гай, его взгляд прикован к высокой фигуре в боевом облачении, стоящей чуть поодаль у самой воды, кивает. – Его враги в Риме только и ждали повода, малейшей слабости, чтобы уничтожить его – сначала политически, а потом, не сомневаюсь, и физически. У него не было другого выбора, кроме как пойти ва-банк.

Цезарь стоит неподвижно, его обычно непроницаемое лицо сейчас отражает бурю эмоций. Рядом с ним – верные легаты, их взгляды полны тревожного ожидания и безграничной преданности. Молчат и солдаты XIII легиона, ветераны Галльских войн, их доспехи и оружие тускло отсвечивают в неверном свете костров.

Один из легатов, Гай Скрибоний Курион, подходит ближе к Цезарю.

– Гай Юлий, легион ждет твоего слова. Мы готовы ко всему. Но… ты уверен? Это Рубикон. За ним – Италия. И война.

Цезарь медленно поворачивает голову, его взгляд устремлен на бурлящую воду.

– Война, Курион? А что оставили мне мои «друзья» в Сенате? Выбор между позором и войной? Они хотят видеть меня униженным, лишенным всего, за что мы сражались. Чтобы я, проконсул Галлии, сложил оружие и предстал перед их судом, как преступник?

– Они боятся тебя, Цезарь. Твоей славы, твоей армии, любви народа, – тихо говорит другой легат, Марк Антоний, недавно прибывший из Рима. – Помпей и его приспешники не успокоятся, пока не увидят тебя низвергнутым.

Внезапно, неподалеку от группы военачальников, у самой кромки воды, возникает какое-то движение.

– Смотрите! Что это? – восклицает один из солдат, указывая на неясную фигуру.

Все вглядываются. Из речной дымки вырисовывается человек необычайно высокого роста и дивной красоты, он сидит у берега и играет на свирели. Несколько трубачей из легиона, заинтригованные, подходят ближе. Внезапно незнакомец выхватывает у одного из них буцину – длинную изогнутую военную трубу, – срывается с места, бросается к реке и, издав на трубе оглушительный, воинственный клич, перебегает на другой берег и исчезает.

– Боги подают нам знак! – громко произносит авгур, сопровождавший Цезаря. – Это явное предзнаменование! Путь открыт!

Цезарь смотрит ему вслед, и его лицо, до этого омраченное сомнением, озаряется.

– Жребий брошен! Alea iacta est! – его голос, чистый и властный, разносится над рекой, над застывшими в ожидании рядами легионеров.

Он делает первый шаг на скрипучий деревянный мост.

– За мной, XIII легион! – командует он, и его голос эхом отзывается в сердцах солдат.

– За Цезарем! За нашим вождем! – ревет многоголосая толпа, и легионеры, как один, устремляются за своим полководцем. Грохот калиг по доскам моста, лязг оружия и доспехов сливаются в единый грозный гул. Эти люди, делившие с Цезарем все тяготы и триумфы галльских походов, без колебаний пересекают священную границу. Река Рубикон остается позади. Обратного пути нет.

– Вот и все, – шепчет Лиэль, глядя, как последние ряды легионеров скрываются в предрассветной мгле на южном берегу. – Республика, какой она была, только что перестала существовать. Один человек, один легион – и вызов брошен всей официальной власти Рима.

– И он будет действовать с присущей ему молниеносной быстротой, – добавляет Гай. – Цезарь прекрасно понимал: его единственный шанс – застать Помпея и сенаторов врасплох. Не дать им времени собрать силы, разбросанные по провинциям.

Рубикон медленно скрывается из вида на экране машины времени, оставаясь молчаливым свидетелем принятого решения. Впереди – Италия, Рим и новая, еще более жестокая гражданская война, которая определит будущее античного мира.

Экран мерцает, и изображение Рубикона сменяется стремительной панорамой. Легионеры Цезаря, уже не один XIII, а несколько присоединившихся к нему легионов, движутся по дорогам Италии с поразительной скоростью. Города Цизальпийской Галлии, а затем и самой Италии, один за другим открывают ворота, часто без единого выстрела.

– Гляди, Децим, еще один город сдался без боя! – молодой легионер, едва успевая за быстрым шагом колонны, толкает локтем своего товарища. – Арминий, Ареций, Игувий... Они словно встречают нас как освободителей, а не захватчиков!

– Не как освободителей, Гай, а как силу, которой нечего противопоставить, – усмехается Децим, опытный воин. – Говорят, сам Помпей Великий с сенаторами удирает из Рима так, что только пятки сверкают! Где же его хваленая армия? Где те два легиона, что он &quot;одолжил&quot; у Цезаря и обещал вернуть по первому требованию?

В походном шатре Цезаря, быстро разбитом на окраине очередного покорившегося города, кипит работа. Сам Гай Юлий, склонившись над картой, отдает четкие, быстрые приказы.

– Курион, твой отряд немедленно выступает на Корфиний! Там Домиций Агенобарб пытается собрать силы. Не дать ему! Скорость – наше главное оружие! – Цезарь поднимает голову, его глаза сверкают. – Антоний, ты с пятью когортами занимаешь Ареций. Обеспечьте порядок и немедленно доложите о настроениях. Мы не должны дать им опомниться.

– Поразительно, – шепчет Лиэль, ее взгляд прикован к стремительно меняющимся точкам на карте, которые отмечает Цезарь. – Он движется с невероятной быстротой. Он не дает им ни единого шанса на организацию обороны. Города просто не успевают понять, что происходит.

– Это его стиль, – отзывается Гай. – Внезапность и быстрота. Он понимает, что Помпей располагает значительными силами, но они разбросаны. Пока их соберут, Цезарь уже будет у ворот Рима. Он играет на опережение, на психологическом эффекте.

Сцена меняется. Теперь это Рим, погруженный в смятение. Сенаторы в панике мечутся по курии, их лица бледны, голоса срываются на крик.

– Он перешел Рубикон! Уже взял несколько городов! – кричит один из сенаторов, размахивая пергаментом с донесением. – Это немыслимо! Это государственная измена!

– Где Помпей? Что говорит Гней Помпей? – вопрошает другой, хватаясь за голову. – Он же уверял нас, что стоит ему только топнуть ногой, как из земли вырастут легионы!

Появляется сам Помпей. Его лицо мрачно, но он пытается сохранять самообладание.

– Господа сенаторы, ситуация серьезная, но не безнадежная. Цезарь действует дерзко и быстро, это правда. Но у нас нет достаточных сил здесь, в Италии, чтобы немедленно дать ему отпор.

– Так что же, бежать?! – выкрикивает кто-то из толпы. – Оставить Рим на милость этому выскочке?!

– Это не бегство, сенатор, это стратегическое отступление! – голос Помпея крепнет. – Мы отправимся на Восток, в Грецию. Там наши основные силы, там наши ресурсы. Мы соберем армию, способную сокрушить Цезаря, и вернемся, чтобы восстановить закон и порядок. У кого есть мужество и верность Республике, пусть следует за мной!

Слышится гул одобрения, но и растерянные, испуганные возгласы. Начинается спешная, хаотичная эвакуация. Сенаторы, их семьи, казна – все грузится на корабли в Брундизии.

– Они бегут, – констатирует Гай, наблюдая за сценой в порту. – Помпей уступает Италию без боя, рассчитывая выиграть время и собрать силы. Он недооценивает скорость и решимость Цезаря.

– А Цезарь, тем временем, практически без крови занимает один город за другим, – добавляет Лиэль. – Это шествие, а не завоевание. Он демонстрирует не только военную мощь, но и политическую прозорливость, объявляя о милосердии к сдавшимся, привлекая на свою сторону даже бывших противников.

Камера вновь фокусируется на Цезаре. Он получает донесение о бегстве Помпея.

– Так, значит, Помпей решил уступить мне Италию, – задумчиво произносит он, глядя на карту. – Что ж, тем хуже для него. Мы не будем терять времени на осаду Брундизия. Пусть плывет. Мы сначала укрепимся здесь, а затем… затем мы найдем его, где бы он ни был.

На экране видно, как последние корабли с Помпеем и верными ему сенаторами отплывают на Восток.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, который Цезарь занял без боя после бегства Помпея и большинства сенаторов. Город, еще недавно охваченный паникой, теперь настороженно притих, ожидая, как поведет себя победитель.

– Цезарь вошел в Рим, но его положение все еще шаткое с точки зрения закона, – комментирует Гай. – Он действует как полководец, захвативший столицу, но ему нужна формальная легитимация.

– И как он ее добивается? – спрашивает Лиэль. – Сенат в большинстве своем разбежался.

Мы видим Цезаря, который собирает оставшихся в Риме сенаторов. Их немного, и многие напуганы, но Цезарь обращается к ним не с угрозами, а с призывом к сотрудничеству.

– Сенаторы, я пришел не как враг Рима, а как его защитник от произвола немногих, – звучит голос Цезаря в опустевшей курии. – Я не стремлюсь к тирании. Моя цель – восстановить законность и порядок, обеспечить права римских граждан. Но для этого мне нужны полномочия.

– Хитро, – замечает Лиэль. – Он позиционирует себя как спасителя Республики. – Чтобы провести консульские выборы на следующий, 48-й год, Цезарь избирается (или, скорее, назначается оставшимися сенаторами под давлением обстоятельств) диктатором.

На экране мы видим эту процедуру.

– Dictator rei gerundae causa, – поясняет Гай. – Диктатор для ведения дел. Это была древняя чрезвычайная магистратура, но Цезарь использует ее очень ограниченно по времени.

– Всего одиннадцать дней он пробыл диктатором в этот раз, – уточняет Лиэль, сверяясь с данными на своем планшете. – Ровно столько, чтобы организовать и провести выборы консулов. И, разумеется, одним из консулов избирают его самого.

– Совершенно верно, – кивает Гай. – На 48 год до н.э. Гай Юлий Цезарь становится законно избранным консулом Римской республики. Его коллегой по консульству назначают Публия Сервилия Исаврика, лояльного ему человека. Теперь, отправляясь на Восток, в Грецию, для решающей схватки с Помпеем, Цезарь действует уже не просто как проконсул, нарушивший волю Сената, а как высшее должностное лицо государства, облеченное консульским империем.

– Это принципиально меняет его формальный статус, – заключает Лиэль. – Теперь он говорит от имени Римской республики и ее законной власти.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Легитимность, даже в условиях гражданской войны, имела огромное значение. И Цезарь, как никто другой, это понимал. А теперь, заручившись консульскими полномочиями и обезопасив Испанию, он готов к решающему этапу борьбы.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть, однако, не стала концом этой истории, – замечает Гай, когда изображение бездыханного тела Помпея на египетском берегу медленно гаснет.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!


Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

= 3 =

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть не принесла мира, – замечает Гай. – Цезарь, прибыв в Египет и увидев голову своего бывшего зятя и врага, говорят, прослезился. Он не одобрял такого вероломства. Но это уже другая история. Битва при Фарсале решила исход войны, но не ее окончание.

= 4 =

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося Гая и Лиэль вслед за Цезарем. Прошло всего несколько дней после убийства Помпея. Римский флот бросает якорь в гавани Александрии. Цезарь, сопровождаемый небольшим отрядом, сходит на берег. Он здесь не как завоеватель, а как римский консул, следующий за своим врагом.

Мы видим Цезаря, входящего в царский дворец. Его встречают с показным почтением, но в воздухе висит напряжение. Евнух Потин, всесильный временщик при юном Птолемее XIII, выступает вперед с раболепной улыбкой.

– Великий Гай Юлий Цезарь, Рим и Египет приветствуют тебя! – голос Потина источает приторную сладость. – Царь Птолемей счастлив видеть в своих стенах столь прославленного гостя. И в знак нашей преданности и дружбы, мы приготовили для тебя дар… дар, который, мы надеемся, положит конец твоим трудам и этой печальной войне.

Слуги вносят нечто, прикрытое тканью, на серебряном подносе. Потин с театральным жестом сдергивает покрывало. На подносе – отрубленная голова Помпея Великого, забальзамированная и узнаваемая.

– Вот, Цезарь! Голова твоего врага! – с плохо скрываемым торжеством объявляет Потин. – Египет избавил тебя от него!

Лицо Цезаря каменеет. Вместо ожидаемой радости на нем отражается отвращение и гнев. Он отвернулся и даже прослезился, увидев столь печальный конец своего бывшего зятя и некогда союзника, а ныне главного противника.

– Это… это не тот дар, которого я ожидал, Потин, – голос Цезаря тих, но в нем звучит ледяная ярость. – Рим не воюет с мертвыми. И Рим не прощает вероломства послов. Помпей был римским гражданином, консулом, полководцем. Его судьбу должен был решить Рим, а не египетские царедворцы, запятнавшие себя убийством гостя!

– Потин явно просчитался, – шепчет Лиэль. – Он думал заслужить расположение Цезаря, а вместо этого вызвал его гнев и презрение.

– Цезарь был слишком тонким политиком, чтобы одобрить такое варварство, – добавляет Гай. – Кроме того, убийство Помпея лишило его возможности проявить милосердие к поверженному врагу, что укрепило бы его собственный авторитет и облегчило бы примирение в Риме. Теперь же он оказался втянут в египетские дрязги еще глубже, чем, возможно, предполагал изначально.

Цезарь, быстро овладев собой и сохраняя внешнее спокойствие, принимает решение, которое определит ход дальнейших событий. Он объявляет о своем намерении остаться в Александрии. Официальные причины – необходимость урегулировать значительные финансовые долги покойного Птолемея Авлета перед Римом (и лично перед некоторыми римлянами, включая Цезаря) и, что более важно, разобраться в запутанном династическом споре между юным Птолемеем XIII и его изгнанной старшей сестрой Клеопатрой.

– И здесь Цезарь находит блестящее юридическое обоснование для своего вмешательства, – замечает Лиэль. – Завещание Птолемея Авлета!

– Именно, – подтверждает Гай. – Покойный царь, умирая в 51 году до н.э., не только назначил своих детей, Клеопатру и Птолемея XIII, соправителями, но и, что крайне важно, в своем завещании указал римский народ в качестве исполнителя (экзекутора) своей воли. Он хотел, чтобы Рим гарантировал соблюдение его распоряжений и мир в Египте.

– А одна из копий этого завещания, – добавляет Лиэль, – была передана на хранение Помпею, как другу и покровителю Авлета. Ведь в неспокойные времена Рима оригинал, предназначенный для государственного казначейства, мог быть утерян или недоступен.

– И эта копия попала в руки Цезаря, – подхватывает Гай. – Она была найдена среди личных вещей Помпея после битвы при Фарсале, когда был захвачен его лагерь. Цезарь теперь имел на руках документ, который мог публично огласить.

На экране мы видим Цезаря, обращающегося к собравшимся придворным Птолемея XIII. Он держит в руках свиток пергамента. Его голос тверд и не допускает возражений.

– Я, как консул Римской республики, представитель римского народа, названного исполнителем последней воли покойного царя Птолемея Авлета, – Цезарь выразительно смотрит на свиток, – и как друг вашего отца, считаю своим долгом обеспечить точное исполнение его завещания. Вот оно, перед вами! Обе стороны в этом династическом споре должны предстать передо мной, чтобы я мог выслушать их доводы и принять справедливое решение, которое обеспечит мир и стабильность в Египте. Царица Клеопатра должна быть немедленно вызвана в Александрию и допущена ко мне.

Это заявление производит эффект разорвавшейся бомбы. В стане Потина, Ахилла и других придворных, оттеснивших Клеопатру от власти, воцаряется смятение. Они совершенно не ожидали, что Цезарь так решительно и активно вмешается во внутренние дела Египта и, тем более, потребует возвращения их главной соперницы, которую они считали надежно устраненной.

– Он намерен остаться здесь надолго, – с тревогой шепчет полководец Ахилл евнуху Потину, когда они отходят в сторону. – И он хочет вернуть эту змею Клеопатру! Мы не можем этого допустить! Если она получит поддержку Цезаря, нам конец!

– Успокойся, Ахилл, – криво усмехается Потин, хотя в его глазах тоже сквозит беспокойство. – Как она попадет во дворец? Все подходы к Александрии и сам дворец контролируются нашими верными людьми и твоими солдатами. Она не проскользнет незамеченной. Мы найдем способ убедить Цезаря в ее недостойности.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает здание Курии Гостилии в Риме. Конец 48 года до н.э. Хотя Цезарь все еще находится в Египте, разбираясь со сложной ситуацией после убийства Помпея и втягиваясь в династическую борьбу Птолемеев, вести о его сокрушительной победе при Фарсале уже достигли Вечного города и произвели оглушительное впечатление. В Сенате царит оживление, смешанное с затаенной тревогой и лихорадочным ожиданием.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – с трибуны вещает Публий Сервилий Ватия Исаврик, один из консулов этого года, известный своей лояльностью Цезарю. Его голос звучит громко и уверенно. – Вести с Востока не оставляют никаких сомнений! Наш Гай Юлий Цезарь при Фарсале одержал блистательную победу, сокрушив мятежные легионы Гнея Помпея! Республика спасена от угрозы власти немногих, стремившихся подчинить ее своим амбициям!

По залу прокатывается одобрительный гул. Лица многих сенаторов выражают облегчение, другие стараются выглядеть как можно более преданными победителю.

– Однако, отцы-сенаторы, – продолжает консул, – война еще не окончена. Остатки вражеских сил все еще разбросаны по провинциям, и требуется твердая рука, чтобы окончательно искоренить смуту. Сам Цезарь, как вы знаете, сейчас находится в Египте, утверждая там римское влияние и интересы Республики. В это решающее время Риму нужен лидер, облеченный всей полнотой власти, способный быстро и эффективно принимать решения, восстанавливать порядок и залечивать раны, нанесенные гражданской распрей!

– Он подводит к чему-то очень конкретному, – шепчет Лиэль, внимательно наблюдая за оратором.

– Посему, – консул делает эффектную паузу, – я предлагаю, во имя спасения и блага государства, облечь Гая Юлия Цезаря, нашего доблестного полководца и спасителя, властью диктатора сроком на один полный год, начиная с момента его возвращения в Италию или с того дня, как он сочтет нужным принять эти полномочия!

Предложение вызывает новую волну возгласов. Большинство – одобрительные, но слышны и отдельные, более сдержанные голоса.

– Диктатура на целый год! – Лиэль изумленно смотрит на Гая. – Но он ведь уже был диктатором в прошлом году, хоть и недолго! Теперь целый год, и он даже не в Риме!

– Один из сенаторов, известный своей приверженностью старым республиканским традициям, осторожно поднимается.

– Уважаемый консул, отцы-сенаторы, – начинает он, его голос звучит неуверенно. – Годовая диктатура… это значительный срок. Традиция нашей Республики предписывает более короткие периоды для таких чрезвычайных полномочий, дабы не искушать природу человеческую чрезмерной властью. Не создаем ли мы этим прецедент, который…

Его тут же перебивает другой сенатор, молодой и пылкий сторонник Цезаря:

– Традиции, почтенный Луций? О каких традициях вы говорите, когда сама Республика была на краю гибели из-за безрассудства тех, кто поставил свои личные амбиции выше блага Рима? Гай Юлий Цезарь не словом, а делом, своей кровью и кровью своих верных легионеров, доказал свою преданность государству! Год – это минимальный срок, чтобы он мог завершить начатое, покарать оставшихся врагов и вернуть нам долгожданный мир и процветание! Да что там год, вся вечность была бы недостаточной, чтобы отблагодарить его!

Громкие аплодисменты и крики &quot;Верно! Правильно!&quot; заглушают дальнейшие возражения. Консул удовлетворенно кивает.

– Предложение ставится на голосование! Кто за то, чтобы наделить Гая Юлия Цезаря полномочиями диктатора сроком на один год?

Лес рук поднимается вверх. Лишь немногие сенаторы воздерживаются или голосуют против, но их голоса тонут в общем хоре одобрения.

– Решение принято почти единогласно! – торжественно объявляет консул. – Слава Цезарю! Слава Риму!

– Да, его полномочия растут с каждой победой, – тихо отмечает Гай, когда изображение сенаторов, поздравляющих друг друга, застывает на экране. – Теперь он уже не просто временный диктатор для проведения выборов, как в прошлом году. Годовая диктатура, да еще и назначенная заочно, – это совершенно другой уровень. Это дает ему гораздо больше возможностей для укрепления своей власти и начала тех преобразований, которые он, несомненно, уже задумал. Он получает карт-бланш на управление государством.

– И это еще до его триумфального возвращения, – задумчиво произносит Лиэль. – Они словно спешат вручить ему всю власть, пока он еще далеко. Интересно, чего они боятся больше: его отсутствия или его присутствия?

Экран машины времени показывает темную ночь в Александрии. Небольшая рыбацкая лодка под покровом темноты скользит по водам гавани, приближаясь к той части царского дворца, где расположился Цезарь со своими легионерами.

– Она знала, что Потин и Ахилл сделают все, чтобы не допустить ее встречи с Цезарем, – комментирует Лиэль. – Обычным путем во дворец ей было не попасть. Нужен был неординарный ход.

На борту лодки – верный слуга Клеопатры, сицилиец по имени Аполлодор. И нечто длинное, завернутое в грубый ковер для постельных принадлежностей.

– Осторожнее, Аполлодор! – раздается приглушенный женский голос из свертка. – Не урони достояние Египта в нильскую грязь!

– Не беспокойтесь, ваше величество, – шепчет Аполлодор, перекидывая тяжелую ношу через плечо. – Я доставлю вас прямо к ногам Цезаря, как мы и договорились. Главное – пройти мимо стражи.

Сцена переносится в личные покои Цезаря во дворце. Римский полководец, которому уже за пятьдесят, но все еще полный энергии, разбирает донесения при свете масляных ламп. Входит Аполлодор, неся свой необычный груз.

– Что это, сицилиец? – Цезарь удивленно поднимает бровь. – Ночью ко мне можно вносить только самое необходимое. Или самые ценные дары.

– Это самый ценный дар, который только может предложить Египет, о, великий Цезарь, – с поклоном отвечает Аполлодор. – Дар от царицы Клеопатры.

Он осторожно кладет ковер на пол и начинает его разворачивать. Из складок ковра, словно экзотический цветок, появляется молодая женщина. Это Клеопатра. Ей чуть больше двадцати, она невысокого роста, но ее глаза горят умом, энергией и невероятной притягательностью. Она одета просто, но с царским достоинством.

– Гай Юлий Цезарь, – голос Клеопатры звучит мелодично, но твердо. – Я, законная царица Египта, пришла к тебе, чтобы просить справедливости и защиты от тех, кто незаконно отнял у меня трон.

Цезарь, пораженный такой дерзостью и необычным появлением, на мгновение теряет дар речи. Затем на его губах появляется улыбка – смесь удивления, восхищения и заинтересованности.

– Царица Клеопатра… Я слышал о твоей красоте и уме, но действительность превосходит все слухи. Твой способ явиться ко мне достоин и того, и другого. Подойди, не бойся. Расскажи мне свою историю.

– Вот так, одним смелым и театральным жестом, Клеопатра обошла всех своих врагов и оказалась лицом к лицу с самым могущественным человеком в мире на тот момент, – восхищенно говорит Лиэль. – Она знала, на что идет. Это был ее единственный шанс.

– И этот шанс она использовала сполна, – добавляет Гай. – Цезарь был очарован. Не только ее красотой, но и ее умом, образованностью, политической хваткой и невероятной харизмой. Он увидел в ней не просто просительницу, а потенциально ценного союзника на Востоке. И, конечно, привлекательную женщину.

В последующие дни и недели Цезарь и Клеопатра проводят много времени вместе. Он выслушивает ее версию событий, ее планы по управлению Египтом. Она, в свою очередь, очаровывает его своим интеллектом, знанием языков, она говорила на многих языках без переводчика, включая египетский, что было редкостью для Птолемеев, и амбициями. Между ними быстро вспыхивает страстный роман.

– Это был не просто роман, – подчеркивает Лиэль. – Это был и политический союз. Клеопатра нуждалась в Цезаре, чтобы вернуть себе трон. Цезарь нуждался в лояльном и сильном правителе в Египте, который бы обеспечивал поставки зерна и стабильность в регионе. Их личные чувства и политические интересы совпали.

Решение Цезаря поддержать Клеопатру и его попытки восстановить ее на троне в качестве соправительницы (а фактически – главной правительницы) рядом с ее братом Птолемеем XIII вызывают ярость у придворной клики. Потин и Ахилл понимают, что их власть под угрозой.

– Он выбрал ее! – в бешенстве кричит Ахилл Потину. – Этот римлянин хочет отдать Египет в руки этой выскочки! Мы должны действовать, пока не поздно! Мои солдаты готовы!

– Ты прав, Ахилл, – мрачно соглашается Потин. – Птолемей должен быть единственным царем. А Цезарь и его римляне должны убраться из Египта… или остаться здесь навсегда, на дне Нила!

Начинается так называемая Александрийская война (осень 48 г. до н.э. – зима/весна 47 г. до н.э.). Ахилл во главе египетской армии, насчитывающей около 20 000 человек, осаждает Цезаря и его немногочисленные силы (около 4000 легионеров) в царском квартале Александрии. Положение Цезаря становится критическим.

На экране мы видим ожесточенные уличные бои в Александрии. Римляне, несмотря на численное меньшинство, благодаря опыту и дисциплине, яростно сражаются.

– Цезарь оказался в ловушке, – говорит Гай, наблюдая за ходом боев. – Он явно недооценил силы египтян и решимость Потина и Ахилла. Ему пришлось проявить все свое полководческое искусство, чтобы выстоять.

В ходе одного из сражений, когда египтяне попытались захватить корабли Цезаря в гавани, римляне подожгли свои корабли, чтобы не допустить их захвата врагом, но огонь перекинулся на египетский флот и прибрежные постройки.

– Смотри, Гай! Огонь перекинулся на прибрежные постройки! – восклицает Лиэль, указывая на экран. – Кажется, горит что-то очень большое у порта!

– Да, это один из самых трагических моментов Александрийской войны, – с сожалением говорит Гай. – Пожар, начавшийся в доках, перекинулся на город. К сожалению, пострадала знаменитая Александрийская библиотека.

На экране видно, как пламя охватывает величественные здания. Клубы черного дыма поднимаются к небу.

– Какая утрата для человечества! – скорбно произносит Лиэль. – Столько знаний, столько бесценных свитков погибло!

– Сгорели только склады с книгами, – говорит Гай. – Однако и это была невосполнимой потерей. Цезарь в своих &quot;Записках о Гражданской войне&quot; упоминает о необходимости сжечь корабли, но о пожаре в Библиотеке умалчивает. Возможно, он не считал это важным на фоне военных действий, или не хотел брать на себя ответственность за такую потерю. Александрийская библиотека продолжала существовать в относительно спокойной обстановке еще около двух столетий.

Осада продолжается несколько месяцев. Цезарь посылает за подкреплениями. Клеопатра все это время находится рядом с ним, разделяя опасности и, несомненно, оказывая ему моральную поддержку и делясь своими знаниями о местных условиях. Ее брат, Птолемей XIII, находится в руках Цезаря как заложник, но позже его отпускают к египетской армии в надежде, что это приведет к миру, но он лишь возглавляет борьбу против римлян.

– Война была ожесточенной, – комментирует Гай. – Цезарю пришлось нелегко. Но он держался, ожидая подкреплений. Судьба Египта, Клеопатры и самого Цезаря висела на волоске.

Изображение застывает на сцене одного из ночных боев, освещенного пламенем пожаров, отражающихся в водах Нила. Впереди – решающие сражения Александрийской войны.

Осада царского квартала продолжается несколько долгих, изнурительных месяцев. Цезарь посылает гонцов во все стороны с призывом о помощи. Клеопатра все это время находится рядом с ним, ее присутствие – не только политический актив, но и источник информации о местных реалиях и, несомненно, моральная поддержка для римского полководца. Ее юный брат, Птолемей XIII, содержится Цезарем как заложник, но позже, в тщетной надежде на примирение, его отпускают к египетской армии. Однако он лишь возглавляет борьбу против римлян с новой силой.

– Война была невероятно ожесточенной, – комментирует Гай, когда на экране сменяются сцены уличных боев, вылазок и морских стычек. – Римляне были на грани. Но Цезарь не сдавался, он ждал подкреплений. Судьба Египта, судьба Клеопатры и его собственная судьба висели на волоске.

Изображение на экране машины времени смещается, показывая теперь Иудею. В роскошном, но скромном по сравнению с александрийскими дворцами, кабинете мы видим Антипатра Идумеянина. Это человек средних лет, с проницательным взглядом и энергичными движениями. Рядом с ним – первосвященник Гиркан II, фигура более представительная, но лишенная той внутренней силы, которая исходит от Антипатра.

– Дошли вести из Египта, отец, – входит молодой человек, это Фазаил, старший сын Антипатра. – Помпей разбит при Фарсале и убит в Египте. Цезарь теперь там, и, похоже, у него серьезные неприятности с местными.

Антипатр на мгновение задумывается.

– Помпей... Он был нашим покровителем, но времена меняются, – медленно произносит он. – Цезарь – это восходящая звезда, и он победитель. Гиркан, друг мой, похоже, пришло время пересмотреть наши союзы.

– Ты думаешь, стоит поддержать Цезаря? – спрашивает Гиркан II, его голос неуверен. – Это рискованно. Он осажден в Александрии.

– Победителей не судят, а помогают им, когда они в нужде, – твердо отвечает Антипатр. – Цезарь не забудет помощи. Иудея должна быть на стороне силы. Я соберу отряд. Мы выступим на помощь Цезарю. И это будет помощь не только войсками, но и влиянием на еврейскую общину Александрии, которая весьма многочисленна.

– Это мудрое решение, отец, – говорит другой юноша, входящий в комнату. Это Ирод, младший сын Антипатра, его глаза горят честолюбием. – Цезарь оценит такую верность.

– Антипатр был прагматиком, – комментирует Гай. – Он понимал, что после Фарсала власть Помпея рухнула. Он быстро сориентировался и сделал ставку на Цезаря, несмотря на то, что тот оказался в трудном положении в Александрии.

Экран вновь возвращается к осажденной Александрии. Положение Цезаря становится все более отчаянным. И тут приходит долгожданная весть.

– Полководец! Прибыли подкрепления! – вбегает запыхавшийся легионер в штаб Цезаря. – Армия Митридата Пергамского уже у Пелусия! И с ним значительный иудейский контингент под командованием Антипатра!

На лице Цезаря впервые за долгое время появляется улыбка.

– Наконец-то! Антипатр! Я знал, что на него можно положиться! – он оборачивается к Клеопатре, стоящей рядом. – Твоя судьба, царица, и судьба Египта скоро решится. Мы выступаем навстречу нашим союзникам!

– Антипатр Идумеянин оказал Цезарю неоценимую услугу, – говорит Лиэль. – Его войска, особенно опытные иудейские воины, прибыли в самый критический момент. Кроме того, он использовал свое влияние, чтобы склонить еврейское население Пелусия и других районов Дельты на сторону Цезаря, что облегчило продвижение союзной армии.

Экран машины времени ярко вспыхивает, и Гай с Лиэль видят дымящиеся берега Нила. Только что отгремели последние раскаты решающего сражения Александрийской войны.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на поле битвы. – Объединенные силы Цезаря и Митридата Пергамского, не без помощи отрядов Антипатра, только что наголову разбили армию Птолемея XIII. Кажется, юный царь пытался бежать… вон там, у реки… да, он утонул! Его надежды и надежды его сторонников поглощены Нилом.

На возвышении, откуда открывается вид на усеянное телами павших египтян и брошенным оружием поле, стоит Цезарь. Рядом с ним – Клеопатра, с трудом скрывающая свое торжество.

– Победа! – ликующий голос Цезаря разносится над полем. – Египет наш! Клеопатра, отныне ты будешь править этой землей под покровительством Рима!

– Какая решимость! – шепчет Лиэль, глядя на пару победителей. – Он не теряет времени даром.

– И не забывает тех, кто помог ему в трудный час, – добавляет Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Эта победа во многом стала возможной благодаря своевременной и решительной поддержке Антипатра.  Цезарь сейчас, несомненно, щедро вознаградит прозорливого идумеянина. Видишь, Гиркан II… его утверждают в сане первосвященника и этнарха.

– Значит, Гиркан сохраняет свою символическую и религиозную власть, – замечает Лиэль. – Это, конечно, важно для народа Иудеи.

– Безусловно, – соглашается Гай. – Но его реальное политическое влияние, похоже, будет сильно ограничено. Римский контроль никуда не денется, да и сам Антипатр теперь рядом, и не просто так.

– Ты думаешь, Антипатр получит больше реальной власти? – спрашивает Лиэль.

– Смотри сама, – Гай кивает на экран. – Цезарь назначает Антипатра эпитропом – фактически, прокуратором всей Иудеи. Это значит, что именно он будет контролировать все административные и военные дела. Он становится главным посредником между римлянами и местным населением. Его власть здесь куда более практическая и политическая, чем у Гиркана.

– Понятно, – кивает Лиэль. – А сыновья Антипатра? Вон тот молодой, Ирод, такой энергичный на вид.

– Да, и они не забыты, – подтверждает Гай. – Фазаилу, старшему, достается Иерусалим, а Ироду – беспокойная Галилея. Какие важные назначения происходят прямо на наших глазах!

Изображение на экране застывает, показывая Цезаря и Клеопатру на фоне ликующих римских легионеров и союзных войск. Дым пожарищ еще не до конца рассеялся над Александрией, но Александрийская война окончена.

– Цезарь не только вышел из этой заварушки победителем, – говорит Гай, – но и значительно укрепил свое положение на всем Востоке.

– А Клеопатра, благодаря ему, становится полновластной царицей Египта, – подхватывает Лиэль. – Поистине, невероятный поворот событий для нее!

– Да, – соглашается Гай, – а для Иудеи вмешательство Антипатра в эту далекую египетскую смуту, как мы видим, имеет огромное значение прямо сейчас.

Экран машины времени вновь оживает, перенося Гая и Лиэль в Рим 46 года до н.э. Город гудит в предвкушении невиданных зрелищ – Цезарь только что вернулся с триумфом из Африки, одержав сокрушительную победу при Тапсе над последними крупными силами помпеянцев. Улицы украшаются, строятся временные трибуны, ремесленники спешно заканчивают декорации для предстоящих четырех триумфов. Но прежде чем начнутся эти грандиозные празднества, должно произойти еще одно важное политическое событие, закрепляющее его власть.

Мы в Курии Гостилии. Зал переполнен сенаторами. Многие из них – новые назначенцы Цезаря, другие – помилованные им бывшие противники, теперь старающиеся демонстрировать исключительную лояльность. Сам Цезарь, еще не сменивший дорожное облачение полководца на сенаторскую тогу, присутствует здесь, занимая почетное место. Его лицо спокойно, но взгляд острый и внимательный.

Поднимается один из консулов этого года, верный цезарианец. Его голос зычен и наполнен подобострастным восторгом.

– Досточтимые отцы-сенаторы! Рим ликует! И не только Рим, но и вся Италия, все провинции, утомленные долгой и кровопролитной гражданской войной, вздыхают с облегчением! Великий Гай Юлий Цезарь вернулся к нам, увенчанный лаврами новой, окончательной победы! При Тапсе он сокрушил последних врагов Республики, тех, кто слепо следовал за призраками прошлого и ввергал государство в пучину бедствий!

По залу прокатывается волна аплодисментов. Цезарь сдержанно кивает.

– Его гений полководца, его несгибаемая воля и его безграничное милосердие к побежденным, – продолжает консул, жестикулируя, – спасли Республику от распада! Он даровал нам мир! Он даровал нам стабильность! Но работа по восстановлению государства еще не завершена. Необходимо залечить раны, нанесенные войной, провести жизненно важные реформы, укрепить основы нашего общества! Для этого нужна твердая, уверенная рука, направляющая корабль Республики сквозь все бури!

Он делает паузу, обводя взглядом затихших сенаторов.

– Посему, отцы-сенаторы, признавая величайшие и несравненные заслуги Гая Юлия Цезаря, его божественную мудрость и его беззаветную преданность Риму, я предлагаю – и я уверен, что это предложение найдет отклик в сердце каждого истинного патриота! – даровать ему титул диктатора сроком на десять лет!

В зале на мгновение воцаряется тишина, а затем он взрывается аплодисментами. Многие сенаторы вскакивают с мест, восторженно крича и размахивая руками. Их лица сияют от усердия. Однако, если присмотреться, можно заметить и тех, кто аплодирует более сдержанно, с застывшими, непроницаемыми лицами, их глаза опущены или быстро бегают по залу.

– Десять лет… – Лиэль, наблюдающая за сценой, качает головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера. Это почти монархический срок. Традиционная диктатура и рядом не стояла с таким размахом и такой длительностью.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – отмечает Гай, его взгляд холоден и аналитичен, пока он наблюдает за реакцией сенаторов. – Это не единичный акт. Вспомни его длительные проконсульские полномочия в Галлии, которые давали ему огромную военную силу и независимость. Теперь вот диктатура на десять лет в самом Риме. Плюс к этому он получает цензорские полномочия под видом praefectura morum (надзора за нравами), что дает ему контроль над составом самого Сената, – Гай указывает на свиток с перечнем новых полномочий Цезаря.

– Praefectura morum? – Лиэль прищуривается. – Звучит очень похоже на полномочия цензоров. Тех самых, что следили за нравами и, что самое главное, составляли списки сенаторов?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Традиционно цензоров было двое, их избирали на определенный срок. И их решения, особенно по исключению кого-либо из Сената или наложению nota censoria – то есть публичного порицания за недостойное поведение – были окончательными и не подлежали обжалованию на время их магистратуры.

– А что это за &quot;публичное порицание&quot;? Какие у него были последствия? – с интересом уточняет Лиэль.

– О, это было серьезное пятно на репутации, Лиэль, – поясняет Гай. – Цензоры могли объявить гражданина виновным в распущенности, расточительстве, нарушении клятвы, небрежном ведении хозяйства или даже недостаточном уважении к семейным традициям. Такое порицание могло привести к понижению в цензовом классе, что влияло на его политические права и воинскую обязанность. А для сенатора или всадника это часто означало потерю статуса. Так что  nota censoria была мощным инструментом поддержания дисциплины и контроля над элитой. Они были своего рода верховными арбитрами общественной морали и достоинства.

– А теперь? – спрашивает Лиэль. – Что означает эта &quot;префектура нравов&quot; для Цезаря?

– Это означает, – Гай делает небольшую паузу, давая словам вес, – что он получает всю полноту этой неоспоримой цензорской власти, включая право выносить такие порицания, но единолично и, по сути, бессрочно. Он теперь сам решает, кто достоин быть сенатором, а кто нет, кто заслуживает общественного осуждения, и его вердикт будет законом. Он может заполнить Сенат своими сторонниками, убрать неугодных. Представь, какой это инструмент контроля!

– То есть, Сенат становится полностью ручным? – Лиэль осознает масштаб. – Он может формировать его по своему усмотрению, обеспечивая принятие любых законов и решений, и никто не сможет оспорить его кадровые чистки или моральные оценки.

– Именно, – кивает Гай. – Это дает ему прямой и почти неограниченный контроль над составом высшего органа власти Республики. Старая сенатская аристократия теряет последние рычаги влияния. А учитывая, что он уже значительно увеличил число сенаторов, введя туда много своих людей, эта praefectura morum лишь закрепляет его доминирование.

Консул, дождавшись, пока овации немного стихнут, продолжает:

– И это еще не все! Мы также предлагаем подтвердить за ним право носить почетный титул &quot;Император&quot;!

– &quot;Император&quot;? – Лиэль удивленно смотрит на Гая. – Но ведь это, насколько я помню, было временным воинским приветствием? Солдаты так провозглашали своего полководца после особенно значимой победы.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Это была аккламация, спонтанное выражение признания его воинских заслуг легионами прямо на поле боя. Звание &quot;Император&quot; давало полководцу право просить у Сената триумф. Оно не было постоянным титулом, связанным с какой-либо государственной должностью.

– А что же они предлагают сейчас? – спрашивает Лиэль, видя, как консул собирается продолжить.

– Мы предлагаем, – вновь возвышает голос консул, – чтобы этот славный титул &quot;Император&quot; стал его постоянным почетным званием, почти как второе имя, praenomen или cognomen! Чтобы он всегда именовался Гай Юлий Цезарь Император!

– Вот как! – восклицает Лиэль. – То есть, из временного воинского звания они делают его личным, неотъемлемым титулом?

– Именно, – Гай кивает. – Это подчеркивает его исключительное, непревзойденное военное верховенство и авторитет над всеми другими. Это еще один шаг к выделению его из ряда обычных магистратов и созданию уникального положения. Они хотят, чтобы само его имя ассоциировалось с высшей воинской доблестью и победоносностью.

Консул, видя, что сенаторы готовы осыпать Цезаря все новыми и новыми знаками отличия, продолжает с еще большим энтузиазмом:

– Но и это не предел нашей благодарности и мудрости, отцы-сенаторы! Предлагаю также даровать Гаю Юлию Цезарю Императору право первым высказывать свое мнение в Сенате на любом заседании! Его слово должно звучать первым, направляя наши дебаты!

– Ius primae sententiae dicendae, – тихо произносит Гай. – Право первого голоса. Это не просто почесть, это мощный инструмент влияния на ход любого обсуждения. Его мнение сразу задаст тон.

– Кроме того, – голос консула гремит под сводами Курии, – пусть ему будет дано право рекомендовать Сенату и народу кандидатов на половину всех избираемых магистратур!

– &quot;Рекомендовать&quot;? – Лиэль скептически хмыкает. – Звучит как вежливая форма. Учитывая его нынешнее положение, это ведь фактически означает назначать, не так ли? Кто осмелится пойти против его &quot;рекомендации&quot;?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Формально это рекомендация, но на деле это прямое назначение. Никто не рискнет выставить свою кандидатуру против человека, которого &quot;порекомендовал&quot; Цезарь, или голосовать против такого кандидата. Это еще один способ обеспечить лояльность всего государственного аппарата.

– И, конечно же, – консул подводит итог под этим потоком предложений, – подтвердить за ним полный и неоспоримый контроль над государственной казной и всеми легионами Республики! Сила и финансы – все в его руках, на благо Рима!

Новая волна одобрительных возгласов. Некоторые сенаторы наперебой выкрикивают еще более пышные почести, предлагая установить его статуи рядом со статуями древних царей и богов, переименовать месяц в его честь.

– Список его полномочий растет с каждым месяцем, с каждой новой победой, – Гай не сводит глаз с Цезаря, который сидит неподвижно, позволяя этому потоку лести и власти обтекать себя. – Он становится все более могущественным, оставаясь формально в рамках Республики. Но сама эта республиканская форма все сильнее изгибается под его влиянием.

Цезарь медленно поднимает руку, призывая к тишине.

– Я благодарен Сенату и народу Рима за это высокое доверие, – его голос звучит ровно, без тени триумфа, но с нескрываемой властностью. – Я приложу все силы, чтобы оправдать его и использовать дарованные мне полномочия исключительно на благо и процветание нашего великого государства.
Сцена в Сенате медленно растворяется, и экран машины времени вновь фокусируется на улицах Рима, но теперь уже залитых солнцем и переполненных ликующей толпой. Город утопает в праздничном убранстве. Звуки труб, барабанов и восторженных криков сливаются в оглушительный гул. Начинаются грандиозные триумфы Гая Юлия Цезаря, теперь уже не просто победоносного полководца, но и диктатора с почти неограниченной властью.

– Какой невероятный размах, Гай! – Лиэль с восторгом оглядывается по сторонам, стараясь не пропустить ни одной детали. – Весь Рим на улицах! Цветы, венки, музыка! Говорят, он празднует четыре триумфа подряд! Это как? Он что, четыре раза будет проезжать по городу?

– Именно так, Лиэль, – Гай, как всегда, сдержан, но в его голосе слышится нотка восхищения масштабом происходящего. – Не один общий, а четыре отдельных шествия, одно за другим, с небольшими перерывами в несколько дней. Каждое посвящено отдельной великой победе: над Галлией, затем за Египет, после – за победу над Фарнаком в Азии, и, наконец, за разгром его врагов в Африке. Беспрецедентное зрелище, демонстрирующее масштаб его завоеваний.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась, вспоминая что-то. – А разве ему положен триумф за Галлию? Я читала, что для этого полководец не должен был входить в Рим с армией до разрешения Сената. А он ведь перешел Рубикон… Это же было фактическим объявлением войны Сенату!

– Ты совершенно права в формальностях, Лиэль, – ответил Гай, глядя на триумфальную процессию. – В обычных условиях это было бы невозможно. Но сейчас – другие времена. Цезарь – победитель. Сенат, который мы только что видели, покорный его воле, осыпал его всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, включая право на эти триумфы. Те, кто мог бы возразить, либо пали в битвах, либо склонили перед ним головы. Старые правила сейчас мало что значат перед лицом его реальной власти. Он сам теперь устанавливает правила.

По Священной дороге (Via Sacra) движется нескончаемая процессия. Впереди идут сенаторы и магистраты, участвовавшие в только что завершившемся заседании, теперь они часть триумфального шествия. За ними – трубачи, возвещающие о приближении триумфатора. Несут огромные полотна с изображениями выигранных сражений, карты завоеванных земель, модели захваченных городов.

– Гляди, Публий! Это же карта Галлии! – кричит один из горожан, протискиваясь поближе к ограждению. – Всю ее покорил наш Цезарь! А вон там – Нил и Александрия! Я слышал, он саму царицу Клеопатру привез, чтобы показать народу!

– Да нет, Клеопатру он не в цепях провел, она где-то здесь, как почетная гостья, – отвечает его сосед, более осведомленный. – А вот сестру ее, Арсиною, говорят, сейчас проведут как пленницу! А помнишь, как быстро он с Фарнаком расправился? Говорят, он тогда так и написал Сенату: &quot;Пришел, увидел, победил!&quot; Ха! Вот это полководец!

– Да, Veni, vidi, vici, – тихо подтверждает Гай. – Кратко и точно, в его стиле. Эта победа при Зеле была молниеносной.

Везли несметные сокровища: золото, серебро, драгоценные камни, произведения искусства, захваченное оружие. Демонстрировали экзотических животных, привезенных из дальних стран.

– О, какие звери! Жирафы! Я таких никогда не видел! – восхищается мальчишка, сидящий на плечах у отца. – А это кто, львы?

– Да, сынок, это все трофеи нашего великого Цезаря! – гордо отвечает отец. – Он принес Риму славу и богатство!

Затем вели знатных пленников, закованных в цепи. Среди них – Верцингеторикс, вождь восставших галлов, обреченный на скорую казнь после триумфа, и Арсиноя, мятежная сестра Клеопатры.

– Бедный Верцингеторикс, – тихо говорит Лиэль, глядя на гордую, но сломленную фигуру галльского вождя. – Столько лет провел в римской темнице, ожидая этого дня.

– Таков обычай, – коротко бросает Гай. – Победитель получает все. Для Рима – это символ полного триумфа над врагами.

И вот, наконец, появляется сам триумфатор. Гай Юлий Цезарь стоит на позолоченной квадриге, запряженной четверкой белоснежных коней. Он одет в пурпурную, расшитую золотом тунику триумфатора, на голове – лавровый венок. За его спиной стоит государственный раб, держащий над его головой золотой венец Юпитера Капитолийского и, по традиции, шепчущий ему на ухо: &quot;Помни, что ты — человек&quot; (Memento homo).

– Слава Цезарю! Слава великому полководцу! Слава диктатору! – ревет толпа, забрасывая его цветами. – Ио, триумф!

Цезарь приветствует народ, его лицо непроницаемо, но в глазах читается удовлетворение.
– Он на вершине, – замечает Лиэль. – Народ его боготворит. Сенат осыпает почестями. Кажется, вся власть в Риме теперь в его руках, и формально, и фактически.

– Эти триумфы – не просто празднование побед, – говорит Гай, внимательно наблюдая за Цезарем. – Это демонстрация его неограниченных возможностей, его контроля над армией, его богатства. И его нового статуса диктатора. Он укрепляет свою власть каждым шагом этой процессии. Для толпы же важно не соблюдение древних процедур, а величие зрелища и щедрость победителя.

Процессия медленно движется к Капитолийскому холму, где Цезарь принесет жертвы Юпитеру. Затем последуют грандиозные пиры для народа, гладиаторские бои и раздачи денег.

– Щедрый Цезарь! Он раздает каждому гражданину по сто денариев! – кричит глашатай. – И угощает весь Рим за двадцатью двумя тысячами столов!

– Он знает, как завоевать любовь толпы, – тихо произносит Лиэль, глядя на ликующих римлян. – Хлеба и зрелищ. И он дает им и то, и другое в избытке.

– Да, – соглашается Гай. – И эта любовь народа, вместе с преданностью его легионов и покорностью Сената, становится сейчас главной опорой его власти. Власти, которая все больше и больше напоминает царскую.

Яркая картина триумфа Цезаря, входящего в храм Юпитера на Капитолийском холме, медленно меркнет на экране машины времени. Он в зените своей славы и могущества. Рим вокруг празднует, улицы полны ликования, но воздух уже пронизан ощущением грядущих перемен, которые несет с собой эта беспрецедентная концентрация власти в руках одного человека.

Шумные празднества уступают место более деловой, но не менее напряженной атмосфере. Гай и Лиэль теперь видят Цезаря не на триумфальной колеснице, а за рабочим столом, в окружении писцов, архитекторов и советников. Они наблюдают за бурными, но упорядоченными заседаниями Сената, за работой специально созданных комиссий, за тем, как на Форуме и по всему Риму разворачивается масштабное строительство. Дни сменяют недели, недели – месяцы. Год за годом, с 46-го по 44-й до н.э., Рим преображается под властной и энергичной рукой своего диктатора.

– После триумфов он и не думал почивать на лаврах, – замечает Лиэль, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря, который уверенными жестами указывает что-то на разложенных перед ним планах. – Какая невероятная, кипучая деятельность! Он словно хочет перестроить не только сам город, но и всю жизнь Республики, каждый ее аспект.

– Он всегда был человеком действия, Лиэль, – Гай кивает, его тон, как обычно, сдержан, но в нем сквозит признание масштаба личности. – И у него, несомненно, есть четкий план. Посмотри, как системно он подходит к реформам, одну за другой.

Сцена переносится в курию, где сенаторы оживленно обсуждают очередной законопроект.

– Этот новый календарь, предложенный диктатором... – произносит Марк Туллий Цицерон, его голос, как всегда, выверен и красноречив, в нем слышны нотки уважения к интеллектуальной смелости реформы, смешанные с его обычной сенаторской отстраненностью.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась. – А зачем Цезарь вообще выносит эту календарную реформу на обсуждение Сената? Он же Великий Понтифик. Разве понтифики не отвечали за календарь и не могли менять его по своему усмотрению? Ои как раз и вставляли эти дополнительные месяцы.

– Ты совершенно права, Лиэль, – ответил Гай. – Как Pontifex Maximus, Цезарь действительно имел верховную власть над календарем. И предыдущие манипуляции с ним как раз и были делом рук коллегии понтификов. Но эта реформа – нечто гораздо большее, чем просто очередная интеркаляция.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Лиэль.

– Во-первых, масштаб, – пояснил Гай. – Он не просто корректирует старый календарь, он вводит совершенно новую, научно обоснованную систему, которая должна действовать веками. Такое фундаментальное изменение требовало более широкой легитимации, чем просто эдикт Великого Понтифика. Одобрение Сената придавало реформе вес государственного закона, обязательного для всех.

– То есть, это больше для авторитета и чтобы все точно приняли новую систему? – уточнила Лиэль.

– И для этого тоже, – согласился Гай. – А во-вторых, это был и политический ход. Проводя реформу через Сенат, даже полностью ему подконтрольный, Цезарь демонстрировал формальное уважение к республиканским институтам. Это позволяло представить реформу не как единоличное решение диктатора, а как акт государственной мудрости, одобренный &quot;отцами-сенаторами&quot;. К тому же, это выводило сам календарь из-под возможных будущих злоупотреблений со стороны жрецов, ставя его на твердую законодательную основу. Он устранял ту самую проблему, когда понтифики &quot;вертели календарем как хотели&quot;, как выразился Цицерон.

Цицерон тем временем продолжает свою речь в Сенате:

– …Основанный, как я понимаю, на точных расчетах египетских астрономов. Он, безусловно, внесет столь необходимый порядок в наши запутанные месяцы и годы. Больше не будет этой вечной путаницы с интеркаляциями, которыми жрецы-понтифики порою так произвольно распоряжались, преследуя политические цели!

– Да, наконец-то у нас будет точный и предсказуемый год! – с энтузиазмом подхватывает другой сенатор, заметно моложе Цицерона и явно из числа горячих сторонников Цезаря. – 365 дней и еще четверть дня для високосного года! Я слышал, александрийский астроном Сосиген лично консультировал диктатора по этому вопросу. Это настоящий прорыв! Теперь и земледельцы смогут точно планировать свои работы, и торговцы будут уверены в сроках, и все общественные дела упорядочатся!

– Ах, Сосиген! Египетская мудрость на службе Рима! – Лиэль не может сдержать своего научного восторга. – Календарная реформа – это же такой огромный шаг вперед! Не только для астрономии, но и для всей повседневной жизни огромного государства! Подумать только, этот юлианский календарь, с небольшими более поздними уточнениями, прослужит человечеству века!

– Но его внимание не ограничивается только календарем, – Гай указывает на другую сцену, разворачивающуюся на экране. Они видят, как римские чиновники под наблюдением легионеров организуют раздачу земельных участков ветеранам Цезаря и неимущим гражданам в только что основанных колониях, как в Италии, так и в провинциях. – Он одновременно пытается решить множество застарелых социальных проблем. Безработица среди городского плебса, огромные долги, вечная нехватка земли для крестьян...

На Форуме, среди шума толпы и стука строительных молотков, глашатай громко зачитывает новый эдикт:

– ...повелением Гая Юлия Цезаря, диктатора и великого понтифика, для блага и процветания Рима и его граждан, учреждаются масштабные общественные работы! Начинается строительство новой величественной базилики Юлия! Будет расширен Форум Романум, чтобы соответствовать величию нашего города! Будут предприняты работы по осушению Понтийских болот, что даст нам новые плодородные земли! Все это обеспечит работой тысячи римских граждан и украсит наш город! А для доблестных ветеранов, проливавших кровь за Республику, и для неимущих граждан – земли в Италии и за ее пределами!

– Он активно расселяет ветеранов, основывает новые колонии, – Лиэль с явным одобрением следит за энергичными действиями на экране. – А вот, смотри, он дарует римское гражданство целым общинам! Например, всем свободным жителям Цизальпийской Галлии! Это же должно укрепить Республику, сделать ее более справедливой, интегрировать провинции!

– Или укрепить его собственную базу поддержки, даровав права тем, кто обязан ему всем, – Гай смотрит на происходящее более прагматично. – Но ты права, многие из этих мер объективно полезны и давно назрели. Он делает то, на что у старой сенатской олигархии не хватало ни воли, ни ресурсов. Он действует как настоящий государственный муж.

Изображение на экране снова смещается. Теперь мы видим Сенат в 45 году до н.э. Цезарь только что вернулся из Испании, одержав там окончательную и кровопролитную победу над сыновьями Помпея в битве при Мунде. Атмосфера в Курии еще более напряженная, чем прежде. Лица сенаторов выражают смесь страха, подобострастия и затаенного недовольства.

– Сенат Рима, – торжественно и с особым нажимом провозглашает один из консулов, полностью обязанный своим положением Цезарю, – в знак признания непревзойденных заслуг Гая Юлия Цезаря, в знак благодарности за окончательное умиротворение Республики и сокрушение последних очагов мятежа, дарует ему титул диктатора сроком на десять лет!

– Постой, Гай, – могла бы сказать Лиэль. – Если Цезарь уже диктатор с такими огромными полномочиями, зачем вообще нужны консулы? И кто этот консул, который так льстиво предлагает ему еще больше власти? Он что, не боится остаться совсем без дел?

– Формально, Лиэль, Республика продолжает существовать, – ответил бы Гай. – И консулы – это ее высшие ординарные магистраты. Цезарь сам часто занимает эту должность, но даже когда он просто диктатор, консулы избираются. Однако их реальная власть перед лицом диктатора ничтожна. Они, как правило, его же ставленники, исполняющие его волю и поддерживающие видимость законности. Этот консул, что сейчас говорит, прекрасно понимает, кому он обязан своим положением.

В зале раздаются оглушительные, хотя и явно срежиссированные, аплодисменты. Многие сенаторы вскакивают, размахивая руками и выкрикивая хвалу Цезарю. Однако Лиэль замечает и тех, кто аплодирует чисто механически, с непроницаемыми лицами, или тех, чьи глаза бегают по залу, словно ища поддержки или опасаясь чего-то.

– Десять лет… – шепчет Лиэль, качая головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера, как когда-то. Традиционная диктатура назначалась на шесть месяцев в критических ситуациях. А это… это почти царский срок.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – так же тихо отвечает Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Вспомни, как постепенно он получал эти полномочия: сначала короткие диктатуры, потом годовая, теперь вот на десять лет. Ему уже даровали право носить титул &quot;Император&quot; как постоянное почетное звание, право первым высказываться в Сенате, фактически назначать половину магистратов, контролировать казну и все легионы. А его praefectura morum дает ему контроль над составом самого Сената. Список его полномочий огромен.

= 5 =</text>
      <sha1>r8m7f9njrhd8t103hn9ffgr2y3eh7si</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261005</id>
      <parentid>261004</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T15:36:32Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 5 */ d</comment>
      <origin>261005</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="438532" sha1="aod2oxrl2qnd0wlawihglb2zsokn83g" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

= 1 =

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

= 1 =

– Итак, Цезарь вернулся в Рим с триумфом… вернее, с правом на триумф за свои успехи в Испании, – говорит Гай, наблюдая за сценами тайных переговоров в роскошных римских домах. – Но он столкнулся с дилеммой: по закону, полководец, ожидающий триумфа, должен был оставаться за пределами городских стен Рима (померия) со своей армией до дня триумфального шествия. Однако для выдвижения своей кандидатуры в консулы он должен был лично явиться в город и зарегистрироваться. Сенат, где преобладали его противники-оптиматы, отказался сделать для него исключение.

– И это поставило Цезаря перед выбором, – подхватывает Лиэль, – либо триумф и отказ от консульства в этом году, либо консульство, но без триумфа. Цезарь, как всегда, выбрал то, что сулило большую реальную власть и перспективы – консульство. Он отказался от триумфа и вошел в город, чтобы баллотироваться. Но он понимал, что в одиночку противостоять сенатской олигархии будет крайне сложно.

Мы видим, как Цезарь, используя все свое дипломатическое искусство и обаяние, проводит серию тайных встреч с двумя другими влиятельнейшими фигурами Рима того времени: Гнеем Помпеем Великим и Марком Лицинием Крассом.

– Помпей, – поясняет Гай, указывая на величественную фигуру полководца, – вернулся с Востока несколькими годами ранее, осыпанный славой победителя Митридата и пиратов. Он распустил свою армию, ожидая, что Сенат утвердит все его распоряжения на Востоке и наделит землей его ветеранов. Но сенаторы-оптиматы, опасаясь его чрезмерного влияния, всячески затягивали решение этих вопросов, унижая и раздражая &quot;Великого&quot;.

– А Красс, – Лиэль переводит взгляд на другого участника тайных переговоров, немолодого, но все еще энергичного человека с проницательным взглядом, – богатейший человек Рима, подавивший восстание Спартака. Он также имел свои счеты с Сенатом, который не оказывал ему должного уважения и препятствовал его политическим амбициям, особенно опасаясь его финансового могущества и связей со всадничеством. К тому же, между Помпеем и Крассом существовала давняя вражда и соперничество.

Цезарь встречается с каждым из них по отдельности, а затем организует их совместную встречу.

– Господа, – обращается Цезарь к Помпею и Крассу, когда они наконец собираются вместе в обстановке строжайшей секретности, – поодиночке нас легко могут раздавить эти напыщенные сенаторы, которые боятся любого, кто превосходит их умом, доблестью или влиянием. Они заблокировали твои, Гней Помпей, справедливые требования по утверждению восточных дел и наделению ветеранов землей. Они препятствуют твоим, Марк Красс, финансовым интересам и политическим устремлениям. И они сделают все, чтобы не допустить меня до консульства, а если я и буду избран, то свяжут мне руки.

– И что ты предлагаешь, Гай Юлий? – Помпей смотрит на Цезаря с недоверием, но и с интересом. – Союз между нами? Между мной и Крассом? Ты забыл о нашей… э-э… взаимной симпатии?

Красс криво усмехается, но молчит, ожидая развития событий.

– Я предлагаю не личную дружбу, а политический союз, – твердо отвечает Цезарь. – Объединение наших сил, нашего влияния, наших ресурсов. Если мы трое будем действовать сообща, ни одна сила в Риме не сможет нам противостоять. Я стану консулом и проведу законы, нужные тебе, Помпей, для твоих ветеранов и утверждения твоих распоряжений. Я обеспечу поддержку твоим, Красс, финансовым начинаниям и интересам всадничества. А вы, в свою очередь, поддержите меня и мои будущие планы. Вместе мы сможем контролировать Республику.

– Три головы у чудовища, – мрачно замечает Красс. – Но в твоих словах есть резон, Цезарь. Сенат действительно зарвался.

– Если мы договоримся, – Помпей задумчиво барабанит пальцами по столу, – то в Риме не будет принято ни одного решения, которое не было бы угодно нам троим.

После долгих и, вероятно, непростых переговоров, взаимных уступок и гарантий, три самых могущественных человека Рима заключают неформальное, тайное соглашение, вошедшее в историю как Первый Триумвират. Это не была официальная магистратура, а скорее частная договоренность о совместных политических действиях.

– Так в 60 году до н.э. родился Первый Триумвират, – комментирует Гай. – Союз Цезаря, Помпея и Красса. Цезарь принес в этот союз свой политический гений, популярность у народа и будущие консульские полномочия. Помпей – свою военную славу, огромный авторитет и преданных ветеранов. Красс – несметные богатства и влияние на финансовые круги и всадничество.

– Их цели были различны, но на данном этапе совпадали, – добавляет Лиэль. – Цезарь хотел консульства, а затем проконсульства в какой-нибудь важной провинции, где можно было бы снискать военную славу и собрать армию. Помпей – утверждения своих восточных распоряжений и наделения землей ветеранов. Красс – удовлетворения своих финансовых и политических амбиций, возможно, также мечтая о военном командовании, которое могло бы сравниться со славой Помпея. Этот союз, хоть и основанный на взаимном недоверии и личных интересах, на несколько лет определил всю политическую жизнь Рима.

Триумвиры пожимают друг другу руки. Их лица выражают удовлетворение от заключенной сделки. Тень их объединенной мощи нависает над Римом.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в бурлящий Рим следующего, 59 года до н.э. Благодаря поддержке своих могущественных союзников по Триумвирату, Помпея и Красса, Гай Юлий Цезарь одержал победу на консульских выборах. Его коллегой по консульству стал Марк Кальпурний Бибул, ставленник сенатской оппозиции, оптиматов, которые надеялись, что он сможет сдерживать радикализм Цезаря.

– Итак, Цезарь – консул! – говорит Гай, указывая на Форум, где новый консул уже развил кипучую деятельность. – То, к чему он так долго стремился, свершилось. Теперь у него есть реальная власть для проведения своих планов и выполнения обязательств перед Помпеем и Крассом.

– Но его коллега, Бибул, – это же ходячая обструкция! – замечает Лиэль. – Оптиматы явно рассчитывали, что он парализует все инициативы Цезаря, используя право вето или объявляя неблагоприятные предзнаменования (obnuntiatio), что могло остановить любую общественную деятельность.

Мы видим Цезаря, который, не обращая внимания на сопротивление Бибула, начинает действовать решительно и напористо. Первым делом он выносит на обсуждение аграрный закон – Lex Julia Agraria. Этот закон предусматривал наделение землей неимущих граждан и ветеранов Помпея за счет государственных земель в Италии, а также земель, которые предполагалось выкупить у частных владельцев.

– Мой первый закон, граждане Рима! – голос Цезаря гремит на Форуме, где он лично представляет законопроект народному собранию, обходя Сенат, который явно был настроен против. – Закон о земле! Наши доблестные ветераны, проливавшие кровь за Республику под командованием Гнея Помпея, заслужили награду! Наши неимущие граждане, лишенные средств к существованию, получат землю и смогут кормить свои семьи! Это справедливо! Это необходимо для блага Рима!

Толпа отвечает восторженными криками. Ветераны Помпея, специально приведенные в город, горячо поддерживают консула.

– Бибул и его сенатские приспешники пытаются этому помешать! – продолжает Цезарь, указывая на группу оптиматов, пытающихся сорвать голосование. – Они не хотят, чтобы народ получил землю! Они боятся усиления Помпея! Но мы не позволим им этого!

Происходят стычки. Сторонники Цезаря и Помпея силой оттесняют оппонентов. Бибул, пытавшийся протестовать и объявить дурные предзнаменования, был облит нечистотами и изгнан с Форума. После этого он заперся у себя дома до конца консульства, лишь время от времени рассылая эдикты о неблагоприятных знамениях, на которые Цезарь уже не обращал внимания.

– Какая наглость! Какое пренебрежение всеми традициями! – возмущается один из сенаторов-оптиматов, наблюдая за происходящим. – Он правит, как царь, опираясь на толпу и солдат! Бибул низведен до роли домашнего авгура!

– Год консульства Юлия и Цезаря, – язвительно замечает другой, намекая на полное бессилие Бибула.

– Аграрный закон был принят, – констатирует Гай. – Воля триумвиров восторжествовала. Помпей получил то, чего так долго добивался для своих ветеранов. А Цезарь продемонстрировал свою силу и завоевал еще большую популярность у народа.

– Но это было только начало, – добавляет Лиэль. – Цезарь провел еще целый ряд важных законов. Был утвержден закон об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке (Lex Julia de actis Cn. Pompei), что было вторым главным обязательством Цезаря перед &quot;Великим&quot;.

– И, конечно, он не забыл о Крассе, – говорит Гай. – Был принят закон, снижавший откупную сумму для публиканов (сборщиков налогов) в провинции Азия. Публиканы, в основном из сословия всадников, были тесно связаны с Крассом, и эта мера значительно укрепила его позиции и лояльность этого влиятельного слоя.

Цезарь также проводит закон о публикации отчетов о заседаниях Сената и народного собрания – Acta Senatus и Acta Diurna Populi Romani. Это были своего рода первые официальные газеты, информировавшие граждан о деятельности властей.

– Какая интересная мера! – восклицает Лиэль. – Повышение прозрачности власти, доступ граждан к информации. Это должно было понравиться народу.

– Несомненно, – соглашается Гай. – Хотя, конечно, содержание этих &quot;актов&quot; тщательно контролировалось. Но сам факт их появления был новаторским. Кроме того, Цезарь провел закон против вымогательства в провинциях (Lex Julia de repetundis), направленный на борьбу с коррупцией наместников. Это тоже была популярная мера, хотя сам Цезарь в будущем не всегда будет щепетилен в вопросах обогащения за счет провинциалов.

И, наконец, самый важный для самого Цезаря закон, принятый уже к концу его консульства при поддержке народного трибуна Ватиния, – Lex Vatinia de provincia Caesaris.

– А вот и главный приз для самого Цезаря! – Гай указывает на голосование по этому закону. – Закон Ватиния предоставлял Цезарю после окончания его консульского срока проконсульство на пять лет не в какой-нибудь захудалой провинции, а сразу в двух стратегически важных: Цизальпийской Галлии (Северная Италия, населенная галлами, но уже сильно романизированная и важная для контроля над альпийскими проходами) и Иллирике (область на Адриатическом побережье Балкан, важная для операций на Балканах и возможного продвижения на восток).

– И это еще не все! – добавляет Лиэль. – Вскоре после этого Сенат, опасаясь, что народное собрание, находящееся под влиянием Цезаря, предоставит ему еще более широкие полномочия или другие привлекательные провинции, решил действовать на опережение. Они сами добавили к его проконсульскому назначению еще одну провинцию – Нарбоннскую Галлию. Это была уже давно существующая римская провинция на юге современной Франции, граничившая с еще не завоеванными галльскими землями. Таким образом, Цезарь получал под свой контроль огромную территорию, которая служила бы ему плацдармом для дальнейшей экспансии.

– Пять лет! И три провинции, дающие ему огромную армию и возможность вести войны, снискать славу и богатство! – отмечает Лиэль. – Это была идеальная стартовая площадка для его будущих завоеваний и укрепления личной власти. Оптиматы были в ярости, но ничего не могли поделать. Триумвират действовал как единый механизм.

Консульство Цезаря подходит к концу. Он добился всего, чего хотел: провел нужные законы для своих союзников, укрепил свою популярность и обеспечил себе блестящее проконсульское назначение.

– Этот год, 59-й до н.э., – заключает Гай, – стал поворотным. Цезарь показал, что готов действовать решительно, не считаясь с сенатской оппозицией и традициями, опираясь на силу триумвирата и поддержку народа. Он заложил основы своего будущего могущества.

– А Республика сделала еще один шаг к своему закату, – добавляет Лиэль. – Власть все больше концентрировалась в руках нескольких сильных личностей, а традиционные институты теряли свое значение.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из бурлящего политическими интригами Рима на север, за Альпы. Год 58 до н.э. Гай Юлий Цезарь, завершив свое консульство, отправляется в назначенные ему провинции – Цизальпийскую Галлию, Иллирик и Нарбоннскую Галлию. Огромные территории, значительные военные силы под его командованием и пятилетний срок проконсульства (который позже будет продлен) – все это создает идеальные условия для реализации его далеко идущих планов.

– Консульство Цезаря в 59-м году было лишь прелюдией, – говорит Гай, глядя на карту Галлии, еще не полностью покоренной Римом. – Теперь начинается главный акт его восхождения – Галльские войны. Формально он должен был управлять уже существующими провинциями, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы ограничился этим. Он искал славы, добычи и, главное, преданной, закаленной в боях армии. И Галлия предоставила ему все это в избытке.

– Да, обширные, богатые, но раздробленные земли &quot;косматой&quot; Галлии, населенные многочисленными и воинственными племенами, стали для него настоящим Клондайком, – подхватывает Лиэль. – Он использовал любой предлог – миграцию гельветов, призывы о помощи от одних галльских племен против других, угрозу со стороны германцев – чтобы начать военные действия и постепенно расширять римское влияние.

На экране мелькают сцены: римские легионы в походных колоннах пересекают реки, строят лагеря, вступают в ожесточенные схватки с галльскими воинами, одетыми в яркие одежды и вооруженными длинными мечами и щитами. Видны осады галльских укрепленных поселений – оппидумов.

– Первой крупной кампанией стала война с гельветами в 58 году до н.э., – комментирует Гай. – Это могущественное кельтское племя, населявшее земли на плато между Рейном, Роной и горной цепью Юра (территории современной западной Швейцарии), решило по разным причинам, включая давление со стороны германских племен, массово переселиться в более плодородные и спокойные области западной Галлии. Их миграция, насчитывавшая, по словам Цезаря, около 300 тысяч человек, включая женщин и детей, создавала угрозу для римских союзников и стабильности в Нарбоннской Галлии. Цезарь использовал это как предлог для вмешательства.

– И разгромил их в нескольких кровопролитных сражениях, наиболее известное из которых – битва при Бибракте, – добавляет Лиэль. – Он не только остановил миграцию, но и заставил большую часть выживших гельветов вернуться на свои опустевшие земли, чтобы они не остались незащищенными перед германской угрозой с востока. Это была демонстрация силы и решимости.

– Затем, в том же 58 году до н.э., он вмешался в конфликт между галльскими племенами эдуев, союзников Рима, и секванов, которые призвали на помощь германского вождя Ариовиста, – продолжает Гай. – Цезарь вступил в переговоры с Ариовистом, но они закончились ничем. Тогда он дал германцам бой, предположительно, у современного Безансона, и нанес им сокрушительное поражение, изгнав их за Рейн. Это значительно укрепило его авторитет среди галлов и продемонстрировало, что Рим готов защищать своих союзников.

Год 57 до н.э. Кампания против белгов – коалиции воинственных племен на севере Галлии.

– Белги считались самыми храбрыми из галлов, – говорит Лиэль, указывая на сцену ожесточенной битвы на реке Сабис (Самбре). – Они собрали огромное войско, чтобы противостоять Цезарю. Битва на Сабисе была одной из самых тяжелых для римлян. В какой-то момент положение легионов было критическим, и сам Цезарь, схватив щит у одного из солдат, бросился в гущу боя, воодушевляя своих воинов.

– Его личное мужество и своевременное прибытие подкреплений решили исход сражения, – добавляет Гай. – Белги были разбиты. Постепенно, одно за другим, их племена покорялись Риму.

Следующие годы – это череда непрерывных кампаний по всей Галлии. Покорение приморских племен веннетов, обладавших сильным флотом, экспедиции за Рейн против германцев. Галлия шаг за шагом попадала под римский контроль.

– Что двигало Цезарем в этих войнах? – задумчиво произносит Лиэль. – Конечно, стремление к славе, к триумфу, который он так и не получил за Испанию. Но не только это.

– Безусловно, добыча! – восклицает Гай. – Галлия была богата золотом, серебром, рабами. За годы войны Цезарь и его офицеры баснословно обогатились. Огромные суммы шли в Рим, подкупая политиков и ублажая народ. Он смог не только расплатиться со своими колоссальными долгами, но и приобрести еще большее влияние.

– И, конечно, армия, – добавляет Лиэль. – За эти годы он создал невероятно боеспособную, преданную лично ему армию. Легионеры, прошедшие с ним через огонь и воду, видевшие его мужество и щедрость (он удваивал им жалованье, делился добычей), были готовы идти за ним куда угодно. Эта армия стала его главным политическим аргументом.

– Его популярность в Риме, благодаря &quot;Запискам о Галльской войне&quot;, которые он регулярно отправлял в Сенат и публиковал, также росла невероятными темпами, – говорит Гай. – Он представлял себя как защитника Республики, расширяющего ее пределы и несущего цивилизацию варварам. Хотя на деле это было жестокое завоевание, сопровождавшееся массовыми убийствами, продажей в рабство целых племен и разрушением городов.

Год 52 до н.э. Общее восстание галлов под предводительством харизматичного вождя арвернов Верцингеторига. Это был самый опасный момент для Цезаря за все время Галльских войн.

– Верцингеториг сумел объединить множество галльских племен, осознавших, что поодиночке им не выстоять против Рима, – рассказывает Лиэль, и на экране появляются сцены осады Аварика и решающей битвы при Алезии. – Он использовал тактику &quot;выжженной земли&quot;, пытался лишить римлян продовольствия.

– Осада Алезии стала кульминацией войны, – Гай указывает на грандиозные двойные осадные линии, построенные Цезарем вокруг города, где укрылся Верцингеториг, и против подходившей на помощь галльской армии. – Это был шедевр военной инженерии и тактики. Цезарь, оказавшись между двух огней, сумел разгромить и осажденных, и тех, кто пришел им на помощь.

Верцингеториг, видя безнадежность положения, сдается Цезарю, чтобы спасти своих людей от голодной смерти. Он выходит из Алезии и бросает свое оружие к ногам римского проконсула.

– С падением Алезии и пленением Верцингеторига организованное сопротивление галлов было сломлено, – заключает Гай. – Хотя отдельные очаги сопротивления еще вспыхивали в течение нескольких лет, к 51 году до н.э. Галлия была фактически покорена и превращена в римскую провинцию.

– Цезарь добился всего, чего хотел, – говорит Лиэль. – Несметные богатства, непререкаемый авторитет, огромная, закаленная и фанатично преданная ему армия. Он стал самой могущественной фигурой в Риме.

Экран машины времени, после демонстрации масштабных сражений в Галлии, переносит Гая и Лиэль к берегам пролива, который римляне называли Океаном, а мы знаем как Ла-Манш. Годы 55 и 54 до н.э. Цезарь, укрепив свое положение в Галлии, обращает свой взор на таинственный и малоизвестный римлянам остров – Британию.

– После покорения основной части Галлии и отражения германской угрозы, неуемная энергия Цезаря и его жажда новых свершений толкают его на еще более дерзкое предприятие – экспедицию в Британию, – говорит Гай, указывая на флот римских кораблей, готовящихся к отплытию от побережья Галлии.

– Официальным предлогом для вторжения была помощь, которую некоторые британские племена якобы оказывали галлам в их борьбе против Рима, – добавляет Лиэль. – Но истинные мотивы Цезаря, скорее всего, были сложнее: стремление к славе первооткрывателя и завоевателя новых земель, поиск добычи (ходили слухи о богатствах Британии, особенно о жемчуге), а также желание продемонстрировать римскую мощь и запугать как британцев, так и оставшихся непокоренными галлов.

Первая экспедиция, 55 год до н.э. Мы видим, как римские легионы с трудом высаживаются на британском побережье, вероятно, в районе современного Кента, под градом копий и камней от встречающих их британских воинов, облаченных в шкуры и раскрашенных боевой раскраской. Их боевые колесницы производят устрашающее впечатление на римлян.

– Первая высадка была скорее разведкой боем, – комментирует Гай. – Цезарь привел с собой всего два легиона. Высадка оказалась чрезвычайно трудной. Британцы храбро сражались на берегу, а римские корабли из-за мелководья не могли подойти близко. Говорят, положение спас аквилифер (знаменосец) X легиона, который с орлом в руках первым прыгнул в воду, увлекая за собой остальных солдат.

– Даже высадившись, римляне столкнулись с упорным сопротивлением и незнакомой тактикой ведения боя, особенно с использованием боевых колесниц, – добавляет Лиэль.

– К тому же, их флот, стоявший на якоре у побережья, сильно пострадал от внезапного шторма. Цезарь заключил поспешный мир с несколькими местными племенами, взял заложников и, не добившись значительных успехов, вернулся в Галлию до наступления зимы. Эта экспедиция была больше демонстрацией, чем завоеванием.

Вторая экспедиция, 54 год до н.э. На этот раз Цезарь подготовился гораздо основательнее. Он собрал значительно больший флот – около 800 кораблей – и армию из пяти легионов и конницы.

– Вторая попытка была куда масштабнее, – говорит Гай, и на экране появляются армады римских судов, пересекающих пролив. – На этот раз высадка прошла более гладко, британцы, напуганные численностью римлян, отступили вглубь острова.

– Цезарь продвинулся вглубь Британии, форсировал Темзу, столкнулся с объединенными силами британских племен под предводительством вождя Кассивелауна, – продолжает Лиэль. – Произошло несколько сражений, в которых римская дисциплина и тактика взяли верх над храбростью британцев. Кассивелаун был вынужден просить мира.

– Цезарь наложил на британцев дань (которую они, вероятно, никогда полностью не выплачивали), взял заложников и запретил Кассивелауну нападать на дружественные Риму племена, – добавляет Гай. – Но и на этот раз он не оставил в Британии гарнизонов и не создал постоянной провинции. Вскоре он снова вернулся в Галлию, где назревали новые волнения.

– Так зачем же были эти британские походы, если они не привели к немедленному завоеванию? – задумчиво спрашивает Лиэль.

– О, политический эффект в Риме был огромен! – восклицает Гай. – Цезарь первым из римлян переправился с армией через &quot;Океан&quot; на этот туманный, почти мифический остров! Сами названия – Британия, Океан – будоражили воображение римлян. Его &quot;Записки&quot; об этих походах читались на Форуме и вызывали восторг. Это была невероятная реклама для него как для полководца и первооткрывателя. Он расширил известные границы мира (orbis terrarum) для римлян.

– То есть, это была скорее имиджевая акция, демонстрация римской мощи и личной отваги Цезаря? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да, – подтверждает Гай. – Хотя нельзя отрицать и стратегический аспект – он показал британцам, что римские орлы могут достичь и их земель, и это, возможно, на какое-то время уменьшило их поддержку галльскому сопротивлению. Но главное – это слава, это престиж, это укрепление его позиций в Риме. И, конечно, бесценный опыт для его армии в проведении десантных операций и боевых действий в незнакомых условиях. Походы Цезаря остались в истории как дерзкая разведка и демонстрация безграничных возможностей Рима и его амбициозного проконсула.

Римские легионы грузятся на корабли, покидая берега Британии. Туман снова скрывает остров, который еще надолго останется за пределами римского владычества, но уже ощутил на себе тяжелую поступь ее легионов.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из туманной Британии и лесов Галлии на восток, к границам Римской республики с могущественным Парфянским царством. Год 53 до н.э. Пока Цезарь добывал славу и богатство в Галлии, а Помпей пытался укрепить свое положение в Риме, третий участник триумвирата, Марк Лициний Красс, также жаждал военных лавров, способных сравниться с достижениями его коллег-соперников.

– Первый Триумвират, этот негласный союз трех титанов, с самого начала был конструкцией хрупкой, основанной на взаимной выгоде и необходимости, а не на искренней дружбе, – говорит Гай, глядя на карту Востока, где разворачиваются новые драматические события. – И одна из его опор вот-вот рухнет.

– Ты говоришь о Крассе, – кивает Лиэль. – После их совместного с Помпеем консульства в 55 году до н.э. (их второго совместного консульства, продлившего полномочия Цезаря в Галлии), Красс получил в управление на пять лет провинцию Сирия. И он видел в этом шанс осуществить свою давнюю мечту – поход на Восток, против Парфии.

Мы видим Красса, уже немолодого, но все еще полного амбиций, собирающего огромную армию в Сирии. Его легионы готовятся к вторжению в Парфянское царство, занимавшее территории современного Ирана и Ирака.

– Красс был баснословно богат, но ему не хватало военной славы, сопоставимой со славой Помпея или растущей популярностью Цезаря, – поясняет Гай. – Победа над Спартаком, хоть и важная, не считалась в Риме столь же почетной, как победа над внешним врагом, да еще и над таким могущественным, как Парфия. Он мечтал о триумфе, о несметных сокровищах Востока, о том, чтобы его имя встало в один ряд с именами Александра Македонского и Помпея.

– Но этот поход с самого начала был авантюрой, – добавляет Лиэль с тревогой. – Парфяне были грозным противником, их тяжелая кавалерия – катафракты – и конные лучники наводили ужас на врагов. Красс, не имевший достаточного опыта ведения войны в таких условиях и, по слухам, пренебрегший советами опытных военачальников, включая армянского царя Артавазда II, который предлагал ему идти через Армению, выбрал прямой, но опасный путь через безводные месопотамские степи.

На экране – изнурительный марш римских легионов по выжженной солнцем пустыне. Солдаты страдают от жажды и зноя. Затем – битва при Каррах. Римская пехота, построенная в плотное каре, окружена и расстреливается тучами парфянских стрел. Атаки тяжелой парфянской кавалерии прорывают римские ряды.

– Битва при Каррах в 53 году до н.э. стала одной из самых страшных катастроф в римской военной истории, – голос Гая звучит мрачно. – Семь легионов, около 40 тысяч римских солдат, были практически полностью уничтожены или захвачены в плен парфянским полководцем Суреной. Сын Красса, Публий, героически погиб в бою, пытаясь прорвать окружение.

– А сам Марк Красс… – Лиэль с трудом смотрит на экран, где показывают остатки разбитой римской армии, пытающиеся отступить. – После поражения он был предательски заманен парфянами на переговоры и убит. Парфяне, зная о его ненасытной жажде золота, залили ему в горло расплавленное золото. Жестокая и символичная смерть.

Известие о гибели Красса и разгроме его армии достигает Рима. Город в шоке и трауре.

– Смерть Красса имела далеко идущие последствия, – констатирует Гай. – Во-первых, это была огромная военная и моральная потеря для Рима. Угроза со стороны Парфии на восточных границах стала еще более реальной. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для нашей истории, – гибель Красса разрушила хрупкое равновесие Первого Триумвирата.

– Именно, – соглашается Лиэль. – Красс, со своим богатством и влиянием, играл роль своего рода буфера, связующего звена между двумя другими гигантами – Цезарем и Помпеем. Пока он был жив, их соперничество сдерживалось необходимостью поддерживать союз. Теперь же, когда одна из &quot;голов&quot; этого трехглавого чудовища была отсечена, двое оставшихся – Цезарь, чья слава и могущество росли с каждым днем благодаря победам в Галлии, и Помпей, все с большей тревогой наблюдавший за успехами своего бывшего союзника и все больше сближавшийся с сенатской оппозицией, – остались один на один.

– К тому же, незадолго до этого, в 54 году до н.э., умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея, – напоминает Гай. – Ее смерть еще больше ослабила личные связи между двумя полководцами. Триумвират, по сути, перестал существовать.

– Начинался медленный, но неуклонный дрейф к новому витку гражданской войны, – подводит итог Лиэль.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль на юг, к плодородным берегам Нила. Перед ними предстает Египет – древнее царство, последнее крупное эллинистическое государство, еще сохраняющее блеск былого величия, но уже попавшее в цепкие объятия Рима.

– Египет Птолемеев, – начинает Гай, пока на экране сменяются виды величественной Александрии, ее знаменитого Фароса, кипящей жизни порта и роскошных дворцов, – к середине I века до нашей эры уже давно не был той независимой державой, какой он был при первых преемниках Александра Великого. Его цари все больше зависели от воли Рима.

– Да, Рим смотрел на Египет как на важнейший источник зерна, без которого Вечный город не мог бы прокормить свое растущее население, – подхватывает Лиэль. – И, конечно, как на источник несметных богатств. Птолемеи, чтобы удержаться на шатком троне, раздираемом династическими распрями, щедро платили римским политикам и полководцам, искали их покровительства.

– Вмешательство Рима во внутренние дела Египта стало обычным делом, – продолжает Гай. – Римляне поддерживали одних претендентов против других, выступали арбитрами в спорах, по сути, превратив Египет в свой протекторат. Формально независимое царство на деле все сильнее опутывалось римскими сетями. И любое значительное событие в Риме немедленно отзывалось эхом на берегах Нила, и наоборот.

Экран машины времени фокусируется на бурлящей Александрии 58 года до н.э. Воздух пропитан зноем, запахом благовоний и... явным недовольством. Толпы народа заполнили широкие проспекты, ведущие к царскому дворцу.

– Что происходит, Гай? – Лиэль с тревогой смотрит на разгоряченные лица александрийцев. – Какая ярость в их глазах!

– Это гнев народа, Лиэль, – поясняет Гай. – Птолемей XII Авлет, или как его прозвали за спиной &quot;Флейтист&quot; за его увлечение музыкой в ущерб государственным делам, довел Египет до ручки. Его подобострастие перед Римом, огромные налоги и пренебрежение традициями переполнили чашу терпения.

Во дворце, в роскошных, но теперь тревожных покоях, Птолемей XII, мужчина средних лет с бегающими глазами, выслушивает донесения своих советников.

– Они требуют моего отречения! – голос царя дрожит. – Называют меня марионеткой Рима! Проклятые александрийцы, вечно они бунтуют!

– Мой царь, толпа неуправляема, – с тревогой говорит один из придворных. – Стража едва сдерживает их. Говорят, они уже провозгласили твою дочь Беренику и сестру и жену Клеопатру Трифену правительницами!

– Беренику! Мою дочь! – Птолемей вскакивает. – Она всегда была слишком амбициозна! Что ж, если Египет не ценит своего законного фараона, я найду тех, кто оценит! Рим! Я поеду в Рим! Помпей меня поддержит, я осыпал его дарами!

Вскоре, под покровом ночи, Птолемей XII тайно покидает Александрию, спасая свою жизнь и надеясь на помощь могущественных римских покровителей.

– Он бежит, – констатирует Лиэль, когда небольшое судно с изгнанным царем отчаливает от берега. – А власть переходит к Беренике IV. Интересно, как она справится?

– Недолго ей править в спокойствии, – замечает Гай. – Авлет не из тех, кто легко сдается, особенно когда на кону трон и богатства Египта. А у Рима, как мы знаем, свои давние интересы в этой плодородной земле.

Экран переносится в Рим. Прошел год с изгнания Авлета, 57 год до н.э. Бывший фараон, лишенный былого блеска, но не утративший хитрости, обивает пороги домов влиятельных сенаторов. Мы видим его в скромном жилище, которое ему предоставил его главный покровитель – Гней Помпей Великий.

– Мой благородный Помпей, – Авлет почтительно склоняется перед римским полководцем, чей дом полон трофеев и символов власти. – Только на тебя моя надежда. Сенат медлит, мои враги в Александрии укрепляют свою власть. Я готов на все, чтобы вернуть себе трон моих предков! Золото Египта будет щедро вознаграждать моих друзей!

Помпей, с видом государственного мужа, внимательно слушает.

– Царь Птолемей, ты знаешь, я всегда был другом Египта и твоего дома, – говорит он взвешенно. – Сенат Рима не забывает своих союзников. Но ситуация сложная. Многие сенаторы опасаются прямого вмешательства. Твоя дочь Береника пользуется некоторой популярностью.

– Популярностью, купленной моими же деньгами! – в сердцах восклицает Авлет. – Они разграбили мою казну! А я... я готов заплатить любую цену. Шесть тысяч талантов я уже обещал, если Рим вернет мне корону! Гай Юлий Цезарь, когда был консулом в пятьдесят девятом, уже помог мне получить титул &quot;друга и союзника римского народа&quot;. Неужели теперь Рим оставит меня?

– Лиэль, обрати внимание на эту деталь, – тихо говорит Гай. – Еще в 59 году до н.э., до своего изгнания, Авлет, благодаря огромным взяткам, которые, по слухам, разделили Цезарь и Помпей, добился от Сената официального признания. Это был важный козырь в его руках.

Лиэль кивает.

– То есть, формально он все еще &quot;друг и союзник&quot;, несмотря на изгнание. И это дает ему право просить о помощи. А взятки, похоже, были главным аргументом в римской политике того времени.

Помпей кладет руку на плечо Авлету.

– Не отчаивайся, царь. Я использую все свое влияние. Мы найдем способ. Римские легионы знают дорогу в Египет. Вопрос лишь в цене и подходящем моменте. Авл Габиний, мой человек, сейчас проконсул в Сирии. Возможно, именно через него мы сможем действовать.

Глава 8: Возвращение Фараона – Меч Рима и Кровь Египта

Экран машины времени показывает 55 год до н.э. Сирийская граница. Римские легионы под командованием проконсула Авла Габиния готовятся к походу. Среди офицеров выделяется молодой, энергичный командир конницы – Марк Антоний.

– Габиний, ты уверен, что Сенат одобрит это? – спрашивает один из легатов, глядя на марширующие колонны. – Вмешиваться в египетские дела без прямого указания... это рискованно.

Авл Габиний, человек Помпея, лишь усмехается.

– Указания от Помпея и золото Авлета – вот мои главные одобрения, легат. Птолемей Авлет должен вернуться на свой трон. Это в интересах Рима... и в моих личных интересах. А молодой Антоний во главе кавалерии обеспечит нам быструю победу. Он рвется в бой!

– Антоний уже тогда проявлял свою отвагу и полководческие таланты, – замечает Лиэль. – Этот египетский поход станет для него хорошей школой и, возможно, первой встречей с землей, которая позже сыграет роковую роль в его судьбе.

Римские легионы вторгаются в Египет. Войска Береники IV, плохо обученные и не имеющие опыта сражений с римлянами, быстро терпят поражение. Александрия вновь открывает ворота, но на этот раз – перед возвращающимся Птолемеем XII и его римскими &quot;освободителями&quot;.

В царском дворце, вновь занятом Авлетом, разворачивается сцена жестокой расправы.

– Дочь моя, Береника, – Птолемей XII смотрит на плененную девушку с холодной яростью. – Ты посмела пойти против своего отца и законного фараона. Ты заплатишь за это предательство!

– Я правила Египтом, пока ты унижался в Риме, отец! – гордо отвечает Береника. – Народ был на моей стороне!

– Народ?! – Авлет смеется жутким смехом. – Народ будет на стороне того, у кого сила! А сила сейчас у меня и у Рима! Стража, увести ее! И всех ее приспешников – казнить! Пусть Александрия запомнит, что бывает с теми, кто бросает вызов Птолемеям!

– Жестокое возвращение, – качает головой Лиэль, когда экран показывает сцены казней в Александрии. – Он не простил никого.

– Он обеспечил себе трон ценой римской интервенции и крови своих подданных, включая собственную дочь, – подводит итог Гай. – И этот &quot;долг&quot; перед Римом, и особенно перед Помпеем, который через Габиния организовал его реставрацию, теперь будет висеть над Египтом. 

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в 51 год до н.э. В то время как в Риме нарастает напряжение между Цезарем и Помпеем, а Галлия почти покорена, в Египте, последнем крупном эллинистическом царстве, продолжают происходить важные династические изменения, которые вскоре окажут значительное влияние на судьбу Рима. Птолемей XII Авлет, отец Клеопатры, недавно умер.

Мы видим сцену во дворце в Александрии. Зачитывается завещание покойного фараона.

– ...и да будет воля моя, чтобы царство Египетское перешло к моей старшей дочери Клеопатре и моему старшему сыну Птолемею, – монотонно читает жрец. – И да правят они совместно, как муж и жена, во благо Египта и согласно древним традициям… И да будет римский народ (Populus Romanus) исполнителем и гарантом сей моей последней воли, дабы обеспечить мир и преемственность в царстве моем, дружественном Риму.

– Клеопатре на момент восшествия на престол было всего около восемнадцати лет, а ее брату-соправителю Птолемею XIII – и того меньше, лет десять-одиннадцать, – рассказывает Лиэль, и на экране появляется изображение молодой женщины с властным взглядом и узнаваемым профилем. – Клеопатра VII. Естественно, такая юная пара не могла править самостоятельно. Реальная власть оказалась в руках придворной камарильи – евнуха Потина, наставника царя Теодота Хиосского и полководца Ахилла.

– И эти придворные интриганы, – замечает Гай, – явно не собирались делиться властью с молодой, амбициозной и, как оказалось, очень умной царицей. Они стремились править от имени юного Птолемея XIII, оттеснив Клеопатру от дел.

На экране Клеопатра, несмотря на свой юный возраст, демонстрирует незаурядный ум, образование (она, в отличие от многих Птолемеев, знала египетский язык, а также множество других языков) и сильный характер. Она пытается утвердить свою единоличную власть, что неизбежно приводит к конфликту с могущественными придворными.

– Царь Птолемей еще слишком юн, чтобы вникать во все тонкости управления, Потин, – твердо говорит Клеопатра всесильному евнуху. – Я, как старшая соправительница, возьму на себя бремя государственных решений.

– Ваше величество, – льстиво, но с едва скрываемой угрозой отвечает Потин, – мудрость не всегда приходит с годами. Царь Птолемей имеет своих верных советников, которые помогут ему нести это бремя. Ваша задача, царица, украшать двор и рожать наследников.

– Клеопатра с самого начала показала, что не намерена быть марионеткой, – говорит Лиэль. – Она стремилась править самостоятельно, опираясь на поддержку народа и, возможно, ища союзников за пределами Египта. Это не могло понравиться тем, кто привык вертеть делами при дворе.

= 2 =


– Ее попытки укрепить свою власть и отстранить от влияния Потина и его клику привели к тому, что уже через несколько лет, примерно к 48 году до н.э., она была фактически отстранена от власти и изгнана из Александрии, – добавляет Гай. – Ее брат Птолемей XIII был провозглашен единоличным правителем, а точнее, марионеткой в руках придворных.

Мы видим Клеопатру в изгнании, в Сирии, где она, не пав духом, начинает собирать наемную армию, чтобы силой вернуть себе трон.

– Они думают, что избавились от меня? – с гневом и решимостью говорит Клеопатра своим немногочисленным верным сподвижникам. – Они недооценили дочь Авлета! Я верну себе Египет, чего бы мне это ни стоило!

– Но Клеопатра не из тех, кто легко сдается, – с восхищением отмечает Лиэль. – Она не смирилась с поражением и начала готовиться к реваншу. Ее изгнание и борьба за власть совпали по времени с началом гражданской войны в Риме между Цезарем и Помпеем. Судьбы Рима и Египта вновь готовы были тесно переплестись.

– Интересно, как перекликаются судьбы и завещания, не правда ли? – задумчиво произносит Гай. – Мы не так давно наблюдали, как завещание Саломеи Александры в Иудее, передавшее власть ей, а не напрямую сыновьям, привело к миру, пусть и временному, благодаря ее мудрой политике примирения с фарисеями. А здесь, в Египте, завещание Птолемея Авлета о совместном правлении Клеопатры и ее юного брата, по сути, сразу же заложило основу для конфликта, так как реальная власть оказалась у придворной клики, не желавшей сильной царицы.

– Да, и если смотреть немного вперед, – подхватывает Лиэль, – то и знаменитое завещание Цезаря, которое сделает Октавиана его главным наследником, тоже станет отправной точкой для нового витка ожесточенной борьбы за власть в Риме. Получается, завещания великих правителей, призванные обеспечить стабильность и преемственность, очень часто становятся катализаторами смут и войн.

– Пожалуй, потому, – размышляет Гай, – что они затрагивают самые глубокие амбиции и интересы множества влиятельных людей. В Иудее компромисс Саломеи сработал на время, потому что она смогла опереться на мощную внутреннюю силу – фарисеев, и внешняя угроза еще не была столь явной. В Египте же Клеопатра столкнулась с уже сложившейся придворной олигархией, а Рим уже дышал в затылок, готовый вмешаться. А завещание Цезаря… оно и вовсе перекроит всю политическую карту Рима, потому что речь пойдет о наследовании власти над всей Республикой, или тем, что от нее останется. Каждое завещание – это отражение своей эпохи и конкретных обстоятельств. Но борьба за наследство сильных мира сего – это вечный сюжет. 

Экран машины времени, оставив на время бурлящий интригами Египет, вновь возвращает Гая и Лиэль в Рим. Год 54 до н.э. Цезарь все еще ведет свои победоносные кампании в Галлии, его слава растет, а богатства, стекающиеся в его руки, позволяют ему не только финансировать армию и подкупать политиков, но и задумываться о более масштабных проектах, способных увековечить его имя в самом сердце Республики.

– Пока Цезарь завоевывает Галлию, его влияние в Риме, несмотря на физическое отсутствие, только усиливается, – говорит Гай, указывая на оживленные улицы города, где уже ощущается дыхание новых времен. – И он начинает использовать свои огромные галльские трофеи не только для политических игр, но и для того, чтобы оставить свой след в облике Вечного Города.

– Да, и одним из самых амбициозных его проектов стало начало строительства нового Форума, который позже назовут Форумом Цезаря (Forum Iulium), – подхватывает Лиэль. – Старый Римский Форум, сердце политической, религиозной и общественной жизни, к середине I века до н.э. уже не справлялся со своими функциями. Город вырос, население увеличилось, а площадь Форума оставалась прежней. Он был переполнен, застроен хаотично, и для проведения крупных собраний или судебных процессов просто не хватало места.

Мы видим, как на участке земли, примыкающем к северо-восточной стороне старого Форума, у подножия Капитолийского холма, начинаются масштабные работы. Рабочие сносят старые здания, расчищают территорию. Цезарь, хоть и находится в Галлии, через своих доверенных лиц – Цицерона (который в этот период был с ним в хороших отношениях) и Оппия – руководит покупкой земли и началом строительства.

– Цезарь задумал не просто расширить старый Форум, а создать совершенно новый, великолепный комплекс, который должен был затмить все существующее, – поясняет Гай. 

– Это был не только практический шаг, но и мощнейший пропагандистский жест. Новый форум должен был стать символом его могущества, его щедрости по отношению к римскому народу и его связи с божественными предками.

– Он выкупил для этого огромный и очень дорогой участок земли, – добавляет Лиэль. – Говорят, только на покупку земли ушло около 60 миллионов сестерциев, а по некоторым оценкам – и все 100 миллионов! Это были колоссальные деньги даже для Рима. Но Цезарь, благодаря галльской добыче, мог себе это позволить.

– В центре нового форума, – Гай указывает на чертежи, которые рассматривают архитекторы, – планировалось возвести величественный храм в честь Венеры-Прародительницы (Venus Genetrix), мифической прародительницы рода Юлиев. Это было прямое указание на его божественное происхождение и особый статус.

– А перед храмом должна была стоять конная статуя самого Цезаря, – продолжает Лиэль. – Причем, по некоторым сведениям, его конь изображался с почти человеческими передними ногами, что символизировало его власть над миром. Вокруг форума должны были располагаться портики с колоннадами, лавки, возможно, базилика для судебных заседаний. Это должен был быть не просто рынок, а новый административный и культурный центр.

Строительные работы идут полным ходом. Слышен стук молотков, скрип подъемных механизмов, крики рабочих.

– Начало строительства Форума Цезаря в 54 году до н.э. – это знаковое событие, – говорит Гай. – Оно показывает, что Цезарь уже тогда мыслил категориями не простого политика или полководца, а человека, оставляющего неизгладимый след в истории и облике Рима. 

– Этот проект, – добавляет Лиэль, – также демонстрировал его умение использовать богатство для укрепления своего имиджа и популярности. Он давал работу тысячам людей, он обещал городу новое, великолепное общественное пространство. Это было частью его стратегии по завоеванию сердец римлян.

Камера машины времени показывает масштаб начинающейся стройки на фоне древних зданий старого Форума. Это был смелый вызов прошлому и заявка на будущее, где имя Цезаря будет вписано золотыми буквами в историю Рима.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в напряженную атмосферу Рима и северной Италии конца 50 года до н.э. – начала 49 года до н.э. Завершились Галльские войны, принеся Гаю Юлию Цезарю триумф, закаленную армию, безграничную преданность легионеров, невероятную славу и несметные богатства. Однако его успехи вызывали все большую тревогу в Риме, особенно у его политических противников в Сенате и у бывшего союзника – Гнея Помпея Магна.

– Десять лет Галльских войн завершились оглушительным триумфом Гая Юлия Цезаря, – начинает Гай, глядя на развернутую перед ними карту, где огромные пространства Галлии уже помечены как подконтрольные Риму. – Галлия покорена, его армия, закаленная в бесчисленных сражениях, не знает себе равных, а слава и несметные богатства, добытые в походах, сделали его самым популярным и, возможно, самым могущественным полководцем Рима. 

Античные источники, такие как Плутарх, сообщают о миллионах погибших и обращенных в рабство галлов, хотя современные историки склонны считать эти цифры несколько преувеличенными, скорее отражающими масштаб событий, чем точную статистику.

– Но именно это растущее влияние и вызвало страх в Риме, – подхватывает Лиэль. – Триумвират Цезаря, Помпея и Красса распался со смертью Красса в 53-м и Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, в 54-м. Помпей, оставаясь вблизи Рима, на фоне уличного хаоса, кульминацией которого стало убийство Клодия и сожжение Курии в 52 году, сумел позиционировать себя как гарант порядка. Сенат, в панике, избрал его консулом без коллеги, дав ему почти диктаторские полномочия.

– Он действительно навел порядок, проведя жесткие законы, – говорит Гай. – Но это лишь усилило его личную власть и сблизило с оптиматами, которые видели в Цезаре главную угрозу. Помпей, некогда союзник Цезаря, теперь становился его ключевым противником, хотя и сами оптиматы не до конца ему доверяли.

– Срок проконсульских полномочий Цезаря в Галлии истекал, – Гай указывает на экран, где идут политические дебаты. – Он хотел баллотироваться в консулы in absentia, не распуская армию, чтобы избежать судебных преследований по возвращении в Рим как частное лицо. Консульская неприкосновенность была ему жизненно необходима.

– Но Сенат, под влиянием Катона Младшего и Помпея, требовал, чтобы он сложил полномочия и распустил легионы, – добавляет Лиэль. – Для Цезаря это было равносильно политической смерти.

На экране – встревоженный Рим. Сенаторы в курии, народ на Форуме.

– Ситуация накалялась, – продолжает Гай. – Сенат издал senatus consultum ultimum, фактически объявляя Цезаря врагом государства и предоставляя Помпею высшие полномочия для «защиты республики». Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, пытавшиеся защитить Цезаря, были изгнаны из Сената и бежали к нему в лагерь.

– Это изгнание трибунов, – отмечает Лиэль, – стало для Цезаря формальным поводом заявить, что он действует в защиту Республики от произвола олигархии.

– Слухи о возможном марше Цезаря вызывали панику среди сенаторов, но надежду у плебса, – Гай указывает на сцены сборов в столице. – Помпей готовился к противостоянию, уверенный в поддержке Сената и силе своих легионов.

– В Риме слухи о возможном марше Цезаря на юг вызывали настоящую панику среди сенаторов, – Гай указывает на сцены спешных сборов в столице. – Но среди простого народа, помнившего щедрость Цезаря и видевшего в нем защитника от произвола аристократии, эти слухи, наоборот, порождали надежду. Помпей, некогда равный Цезарю по славе и влиянию, теперь видел в нем смертельную угрозу своему первенству и готовился к вооруженному противостоянию, будучи уверенным в поддержке Сената и значительной части италийской знати, а также в силе своих легионов, разбросанных по провинциям.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося наблюдателей на северный берег Рубикона. Холодная ночь с 10 на 11 января 49 года до нашей эры.

– Какая бурная река сегодня, Луций! – произносит молодой легионер, кутаясь в плащ и глядя на темные, вспененные воды. – Обычно тихая, а сейчас прямо ревет, словно дикий зверь. Дожди постарались.

– И не только дожди, Марк, – отвечает ему более старый, закаленный в походах товарищ, его голос низок и спокоен, – чует река, какое дело затевается. Говорят, перейти ее с войском без воли Сената – это все равно что подписать себе смертный приговор. Государственная измена.

– Молчи! – обрывает его центурион, сурово сдвинув брови. – Наш полководец, Гай Юлий, знает, что делает. За ним мы прошли всю Галлию, и здесь он не ошибется. А костры пусть горят ярче, чтобы видно было наши орлы!

– Он ведь понимал, Гай, – голос Лиэль, невидимой для солдат, едва заметно дрожит. – Понимал, что этот шаг – война. Не просто стычка, а полномасштабная гражданская война, которая захлестнет Италию и изменит Рим навсегда.

– Но и подчиниться ультиматуму Сената для него означало неминуемый крах, Лиэль, – Гай, его взгляд прикован к высокой фигуре в боевом облачении, стоящей чуть поодаль у самой воды, кивает. – Его враги в Риме только и ждали повода, малейшей слабости, чтобы уничтожить его – сначала политически, а потом, не сомневаюсь, и физически. У него не было другого выбора, кроме как пойти ва-банк.

Цезарь стоит неподвижно, его обычно непроницаемое лицо сейчас отражает бурю эмоций. Рядом с ним – верные легаты, их взгляды полны тревожного ожидания и безграничной преданности. Молчат и солдаты XIII легиона, ветераны Галльских войн, их доспехи и оружие тускло отсвечивают в неверном свете костров.

Один из легатов, Гай Скрибоний Курион, подходит ближе к Цезарю.

– Гай Юлий, легион ждет твоего слова. Мы готовы ко всему. Но… ты уверен? Это Рубикон. За ним – Италия. И война.

Цезарь медленно поворачивает голову, его взгляд устремлен на бурлящую воду.

– Война, Курион? А что оставили мне мои «друзья» в Сенате? Выбор между позором и войной? Они хотят видеть меня униженным, лишенным всего, за что мы сражались. Чтобы я, проконсул Галлии, сложил оружие и предстал перед их судом, как преступник?

– Они боятся тебя, Цезарь. Твоей славы, твоей армии, любви народа, – тихо говорит другой легат, Марк Антоний, недавно прибывший из Рима. – Помпей и его приспешники не успокоятся, пока не увидят тебя низвергнутым.

Внезапно, неподалеку от группы военачальников, у самой кромки воды, возникает какое-то движение.

– Смотрите! Что это? – восклицает один из солдат, указывая на неясную фигуру.

Все вглядываются. Из речной дымки вырисовывается человек необычайно высокого роста и дивной красоты, он сидит у берега и играет на свирели. Несколько трубачей из легиона, заинтригованные, подходят ближе. Внезапно незнакомец выхватывает у одного из них буцину – длинную изогнутую военную трубу, – срывается с места, бросается к реке и, издав на трубе оглушительный, воинственный клич, перебегает на другой берег и исчезает.

– Боги подают нам знак! – громко произносит авгур, сопровождавший Цезаря. – Это явное предзнаменование! Путь открыт!

Цезарь смотрит ему вслед, и его лицо, до этого омраченное сомнением, озаряется.

– Жребий брошен! Alea iacta est! – его голос, чистый и властный, разносится над рекой, над застывшими в ожидании рядами легионеров.

Он делает первый шаг на скрипучий деревянный мост.

– За мной, XIII легион! – командует он, и его голос эхом отзывается в сердцах солдат.

– За Цезарем! За нашим вождем! – ревет многоголосая толпа, и легионеры, как один, устремляются за своим полководцем. Грохот калиг по доскам моста, лязг оружия и доспехов сливаются в единый грозный гул. Эти люди, делившие с Цезарем все тяготы и триумфы галльских походов, без колебаний пересекают священную границу. Река Рубикон остается позади. Обратного пути нет.

– Вот и все, – шепчет Лиэль, глядя, как последние ряды легионеров скрываются в предрассветной мгле на южном берегу. – Республика, какой она была, только что перестала существовать. Один человек, один легион – и вызов брошен всей официальной власти Рима.

– И он будет действовать с присущей ему молниеносной быстротой, – добавляет Гай. – Цезарь прекрасно понимал: его единственный шанс – застать Помпея и сенаторов врасплох. Не дать им времени собрать силы, разбросанные по провинциям.

Рубикон медленно скрывается из вида на экране машины времени, оставаясь молчаливым свидетелем принятого решения. Впереди – Италия, Рим и новая, еще более жестокая гражданская война, которая определит будущее античного мира.

Экран мерцает, и изображение Рубикона сменяется стремительной панорамой. Легионеры Цезаря, уже не один XIII, а несколько присоединившихся к нему легионов, движутся по дорогам Италии с поразительной скоростью. Города Цизальпийской Галлии, а затем и самой Италии, один за другим открывают ворота, часто без единого выстрела.

– Гляди, Децим, еще один город сдался без боя! – молодой легионер, едва успевая за быстрым шагом колонны, толкает локтем своего товарища. – Арминий, Ареций, Игувий... Они словно встречают нас как освободителей, а не захватчиков!

– Не как освободителей, Гай, а как силу, которой нечего противопоставить, – усмехается Децим, опытный воин. – Говорят, сам Помпей Великий с сенаторами удирает из Рима так, что только пятки сверкают! Где же его хваленая армия? Где те два легиона, что он &quot;одолжил&quot; у Цезаря и обещал вернуть по первому требованию?

В походном шатре Цезаря, быстро разбитом на окраине очередного покорившегося города, кипит работа. Сам Гай Юлий, склонившись над картой, отдает четкие, быстрые приказы.

– Курион, твой отряд немедленно выступает на Корфиний! Там Домиций Агенобарб пытается собрать силы. Не дать ему! Скорость – наше главное оружие! – Цезарь поднимает голову, его глаза сверкают. – Антоний, ты с пятью когортами занимаешь Ареций. Обеспечьте порядок и немедленно доложите о настроениях. Мы не должны дать им опомниться.

– Поразительно, – шепчет Лиэль, ее взгляд прикован к стремительно меняющимся точкам на карте, которые отмечает Цезарь. – Он движется с невероятной быстротой. Он не дает им ни единого шанса на организацию обороны. Города просто не успевают понять, что происходит.

– Это его стиль, – отзывается Гай. – Внезапность и быстрота. Он понимает, что Помпей располагает значительными силами, но они разбросаны. Пока их соберут, Цезарь уже будет у ворот Рима. Он играет на опережение, на психологическом эффекте.

Сцена меняется. Теперь это Рим, погруженный в смятение. Сенаторы в панике мечутся по курии, их лица бледны, голоса срываются на крик.

– Он перешел Рубикон! Уже взял несколько городов! – кричит один из сенаторов, размахивая пергаментом с донесением. – Это немыслимо! Это государственная измена!

– Где Помпей? Что говорит Гней Помпей? – вопрошает другой, хватаясь за голову. – Он же уверял нас, что стоит ему только топнуть ногой, как из земли вырастут легионы!

Появляется сам Помпей. Его лицо мрачно, но он пытается сохранять самообладание.

– Господа сенаторы, ситуация серьезная, но не безнадежная. Цезарь действует дерзко и быстро, это правда. Но у нас нет достаточных сил здесь, в Италии, чтобы немедленно дать ему отпор.

– Так что же, бежать?! – выкрикивает кто-то из толпы. – Оставить Рим на милость этому выскочке?!

– Это не бегство, сенатор, это стратегическое отступление! – голос Помпея крепнет. – Мы отправимся на Восток, в Грецию. Там наши основные силы, там наши ресурсы. Мы соберем армию, способную сокрушить Цезаря, и вернемся, чтобы восстановить закон и порядок. У кого есть мужество и верность Республике, пусть следует за мной!

Слышится гул одобрения, но и растерянные, испуганные возгласы. Начинается спешная, хаотичная эвакуация. Сенаторы, их семьи, казна – все грузится на корабли в Брундизии.

– Они бегут, – констатирует Гай, наблюдая за сценой в порту. – Помпей уступает Италию без боя, рассчитывая выиграть время и собрать силы. Он недооценивает скорость и решимость Цезаря.

– А Цезарь, тем временем, практически без крови занимает один город за другим, – добавляет Лиэль. – Это шествие, а не завоевание. Он демонстрирует не только военную мощь, но и политическую прозорливость, объявляя о милосердии к сдавшимся, привлекая на свою сторону даже бывших противников.

Камера вновь фокусируется на Цезаре. Он получает донесение о бегстве Помпея.

– Так, значит, Помпей решил уступить мне Италию, – задумчиво произносит он, глядя на карту. – Что ж, тем хуже для него. Мы не будем терять времени на осаду Брундизия. Пусть плывет. Мы сначала укрепимся здесь, а затем… затем мы найдем его, где бы он ни был.

На экране видно, как последние корабли с Помпеем и верными ему сенаторами отплывают на Восток.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, который Цезарь занял без боя после бегства Помпея и большинства сенаторов. Город, еще недавно охваченный паникой, теперь настороженно притих, ожидая, как поведет себя победитель.

– Цезарь вошел в Рим, но его положение все еще шаткое с точки зрения закона, – комментирует Гай. – Он действует как полководец, захвативший столицу, но ему нужна формальная легитимация.

– И как он ее добивается? – спрашивает Лиэль. – Сенат в большинстве своем разбежался.

Мы видим Цезаря, который собирает оставшихся в Риме сенаторов. Их немного, и многие напуганы, но Цезарь обращается к ним не с угрозами, а с призывом к сотрудничеству.

– Сенаторы, я пришел не как враг Рима, а как его защитник от произвола немногих, – звучит голос Цезаря в опустевшей курии. – Я не стремлюсь к тирании. Моя цель – восстановить законность и порядок, обеспечить права римских граждан. Но для этого мне нужны полномочия.

– Хитро, – замечает Лиэль. – Он позиционирует себя как спасителя Республики. – Чтобы провести консульские выборы на следующий, 48-й год, Цезарь избирается (или, скорее, назначается оставшимися сенаторами под давлением обстоятельств) диктатором.

На экране мы видим эту процедуру.

– Dictator rei gerundae causa, – поясняет Гай. – Диктатор для ведения дел. Это была древняя чрезвычайная магистратура, но Цезарь использует ее очень ограниченно по времени.

– Всего одиннадцать дней он пробыл диктатором в этот раз, – уточняет Лиэль, сверяясь с данными на своем планшете. – Ровно столько, чтобы организовать и провести выборы консулов. И, разумеется, одним из консулов избирают его самого.

– Совершенно верно, – кивает Гай. – На 48 год до н.э. Гай Юлий Цезарь становится законно избранным консулом Римской республики. Его коллегой по консульству назначают Публия Сервилия Исаврика, лояльного ему человека. Теперь, отправляясь на Восток, в Грецию, для решающей схватки с Помпеем, Цезарь действует уже не просто как проконсул, нарушивший волю Сената, а как высшее должностное лицо государства, облеченное консульским империем.

– Это принципиально меняет его формальный статус, – заключает Лиэль. – Теперь он говорит от имени Римской республики и ее законной власти.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Легитимность, даже в условиях гражданской войны, имела огромное значение. И Цезарь, как никто другой, это понимал. А теперь, заручившись консульскими полномочиями и обезопасив Испанию, он готов к решающему этапу борьбы.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть, однако, не стала концом этой истории, – замечает Гай, когда изображение бездыханного тела Помпея на египетском берегу медленно гаснет.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!


Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

= 3 =

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть не принесла мира, – замечает Гай. – Цезарь, прибыв в Египет и увидев голову своего бывшего зятя и врага, говорят, прослезился. Он не одобрял такого вероломства. Но это уже другая история. Битва при Фарсале решила исход войны, но не ее окончание.

= 4 =

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося Гая и Лиэль вслед за Цезарем. Прошло всего несколько дней после убийства Помпея. Римский флот бросает якорь в гавани Александрии. Цезарь, сопровождаемый небольшим отрядом, сходит на берег. Он здесь не как завоеватель, а как римский консул, следующий за своим врагом.

Мы видим Цезаря, входящего в царский дворец. Его встречают с показным почтением, но в воздухе висит напряжение. Евнух Потин, всесильный временщик при юном Птолемее XIII, выступает вперед с раболепной улыбкой.

– Великий Гай Юлий Цезарь, Рим и Египет приветствуют тебя! – голос Потина источает приторную сладость. – Царь Птолемей счастлив видеть в своих стенах столь прославленного гостя. И в знак нашей преданности и дружбы, мы приготовили для тебя дар… дар, который, мы надеемся, положит конец твоим трудам и этой печальной войне.

Слуги вносят нечто, прикрытое тканью, на серебряном подносе. Потин с театральным жестом сдергивает покрывало. На подносе – отрубленная голова Помпея Великого, забальзамированная и узнаваемая.

– Вот, Цезарь! Голова твоего врага! – с плохо скрываемым торжеством объявляет Потин. – Египет избавил тебя от него!

Лицо Цезаря каменеет. Вместо ожидаемой радости на нем отражается отвращение и гнев. Он отвернулся и даже прослезился, увидев столь печальный конец своего бывшего зятя и некогда союзника, а ныне главного противника.

– Это… это не тот дар, которого я ожидал, Потин, – голос Цезаря тих, но в нем звучит ледяная ярость. – Рим не воюет с мертвыми. И Рим не прощает вероломства послов. Помпей был римским гражданином, консулом, полководцем. Его судьбу должен был решить Рим, а не египетские царедворцы, запятнавшие себя убийством гостя!

– Потин явно просчитался, – шепчет Лиэль. – Он думал заслужить расположение Цезаря, а вместо этого вызвал его гнев и презрение.

– Цезарь был слишком тонким политиком, чтобы одобрить такое варварство, – добавляет Гай. – Кроме того, убийство Помпея лишило его возможности проявить милосердие к поверженному врагу, что укрепило бы его собственный авторитет и облегчило бы примирение в Риме. Теперь же он оказался втянут в египетские дрязги еще глубже, чем, возможно, предполагал изначально.

Цезарь, быстро овладев собой и сохраняя внешнее спокойствие, принимает решение, которое определит ход дальнейших событий. Он объявляет о своем намерении остаться в Александрии. Официальные причины – необходимость урегулировать значительные финансовые долги покойного Птолемея Авлета перед Римом (и лично перед некоторыми римлянами, включая Цезаря) и, что более важно, разобраться в запутанном династическом споре между юным Птолемеем XIII и его изгнанной старшей сестрой Клеопатрой.

– И здесь Цезарь находит блестящее юридическое обоснование для своего вмешательства, – замечает Лиэль. – Завещание Птолемея Авлета!

– Именно, – подтверждает Гай. – Покойный царь, умирая в 51 году до н.э., не только назначил своих детей, Клеопатру и Птолемея XIII, соправителями, но и, что крайне важно, в своем завещании указал римский народ в качестве исполнителя (экзекутора) своей воли. Он хотел, чтобы Рим гарантировал соблюдение его распоряжений и мир в Египте.

– А одна из копий этого завещания, – добавляет Лиэль, – была передана на хранение Помпею, как другу и покровителю Авлета. Ведь в неспокойные времена Рима оригинал, предназначенный для государственного казначейства, мог быть утерян или недоступен.

– И эта копия попала в руки Цезаря, – подхватывает Гай. – Она была найдена среди личных вещей Помпея после битвы при Фарсале, когда был захвачен его лагерь. Цезарь теперь имел на руках документ, который мог публично огласить.

На экране мы видим Цезаря, обращающегося к собравшимся придворным Птолемея XIII. Он держит в руках свиток пергамента. Его голос тверд и не допускает возражений.

– Я, как консул Римской республики, представитель римского народа, названного исполнителем последней воли покойного царя Птолемея Авлета, – Цезарь выразительно смотрит на свиток, – и как друг вашего отца, считаю своим долгом обеспечить точное исполнение его завещания. Вот оно, перед вами! Обе стороны в этом династическом споре должны предстать передо мной, чтобы я мог выслушать их доводы и принять справедливое решение, которое обеспечит мир и стабильность в Египте. Царица Клеопатра должна быть немедленно вызвана в Александрию и допущена ко мне.

Это заявление производит эффект разорвавшейся бомбы. В стане Потина, Ахилла и других придворных, оттеснивших Клеопатру от власти, воцаряется смятение. Они совершенно не ожидали, что Цезарь так решительно и активно вмешается во внутренние дела Египта и, тем более, потребует возвращения их главной соперницы, которую они считали надежно устраненной.

– Он намерен остаться здесь надолго, – с тревогой шепчет полководец Ахилл евнуху Потину, когда они отходят в сторону. – И он хочет вернуть эту змею Клеопатру! Мы не можем этого допустить! Если она получит поддержку Цезаря, нам конец!

– Успокойся, Ахилл, – криво усмехается Потин, хотя в его глазах тоже сквозит беспокойство. – Как она попадет во дворец? Все подходы к Александрии и сам дворец контролируются нашими верными людьми и твоими солдатами. Она не проскользнет незамеченной. Мы найдем способ убедить Цезаря в ее недостойности.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает здание Курии Гостилии в Риме. Конец 48 года до н.э. Хотя Цезарь все еще находится в Египте, разбираясь со сложной ситуацией после убийства Помпея и втягиваясь в династическую борьбу Птолемеев, вести о его сокрушительной победе при Фарсале уже достигли Вечного города и произвели оглушительное впечатление. В Сенате царит оживление, смешанное с затаенной тревогой и лихорадочным ожиданием.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – с трибуны вещает Публий Сервилий Ватия Исаврик, один из консулов этого года, известный своей лояльностью Цезарю. Его голос звучит громко и уверенно. – Вести с Востока не оставляют никаких сомнений! Наш Гай Юлий Цезарь при Фарсале одержал блистательную победу, сокрушив мятежные легионы Гнея Помпея! Республика спасена от угрозы власти немногих, стремившихся подчинить ее своим амбициям!

По залу прокатывается одобрительный гул. Лица многих сенаторов выражают облегчение, другие стараются выглядеть как можно более преданными победителю.

– Однако, отцы-сенаторы, – продолжает консул, – война еще не окончена. Остатки вражеских сил все еще разбросаны по провинциям, и требуется твердая рука, чтобы окончательно искоренить смуту. Сам Цезарь, как вы знаете, сейчас находится в Египте, утверждая там римское влияние и интересы Республики. В это решающее время Риму нужен лидер, облеченный всей полнотой власти, способный быстро и эффективно принимать решения, восстанавливать порядок и залечивать раны, нанесенные гражданской распрей!

– Он подводит к чему-то очень конкретному, – шепчет Лиэль, внимательно наблюдая за оратором.

– Посему, – консул делает эффектную паузу, – я предлагаю, во имя спасения и блага государства, облечь Гая Юлия Цезаря, нашего доблестного полководца и спасителя, властью диктатора сроком на один полный год, начиная с момента его возвращения в Италию или с того дня, как он сочтет нужным принять эти полномочия!

Предложение вызывает новую волну возгласов. Большинство – одобрительные, но слышны и отдельные, более сдержанные голоса.

– Диктатура на целый год! – Лиэль изумленно смотрит на Гая. – Но он ведь уже был диктатором в прошлом году, хоть и недолго! Теперь целый год, и он даже не в Риме!

– Один из сенаторов, известный своей приверженностью старым республиканским традициям, осторожно поднимается.

– Уважаемый консул, отцы-сенаторы, – начинает он, его голос звучит неуверенно. – Годовая диктатура… это значительный срок. Традиция нашей Республики предписывает более короткие периоды для таких чрезвычайных полномочий, дабы не искушать природу человеческую чрезмерной властью. Не создаем ли мы этим прецедент, который…

Его тут же перебивает другой сенатор, молодой и пылкий сторонник Цезаря:

– Традиции, почтенный Луций? О каких традициях вы говорите, когда сама Республика была на краю гибели из-за безрассудства тех, кто поставил свои личные амбиции выше блага Рима? Гай Юлий Цезарь не словом, а делом, своей кровью и кровью своих верных легионеров, доказал свою преданность государству! Год – это минимальный срок, чтобы он мог завершить начатое, покарать оставшихся врагов и вернуть нам долгожданный мир и процветание! Да что там год, вся вечность была бы недостаточной, чтобы отблагодарить его!

Громкие аплодисменты и крики &quot;Верно! Правильно!&quot; заглушают дальнейшие возражения. Консул удовлетворенно кивает.

– Предложение ставится на голосование! Кто за то, чтобы наделить Гая Юлия Цезаря полномочиями диктатора сроком на один год?

Лес рук поднимается вверх. Лишь немногие сенаторы воздерживаются или голосуют против, но их голоса тонут в общем хоре одобрения.

– Решение принято почти единогласно! – торжественно объявляет консул. – Слава Цезарю! Слава Риму!

– Да, его полномочия растут с каждой победой, – тихо отмечает Гай, когда изображение сенаторов, поздравляющих друг друга, застывает на экране. – Теперь он уже не просто временный диктатор для проведения выборов, как в прошлом году. Годовая диктатура, да еще и назначенная заочно, – это совершенно другой уровень. Это дает ему гораздо больше возможностей для укрепления своей власти и начала тех преобразований, которые он, несомненно, уже задумал. Он получает карт-бланш на управление государством.

– И это еще до его триумфального возвращения, – задумчиво произносит Лиэль. – Они словно спешат вручить ему всю власть, пока он еще далеко. Интересно, чего они боятся больше: его отсутствия или его присутствия?

Экран машины времени показывает темную ночь в Александрии. Небольшая рыбацкая лодка под покровом темноты скользит по водам гавани, приближаясь к той части царского дворца, где расположился Цезарь со своими легионерами.

– Она знала, что Потин и Ахилл сделают все, чтобы не допустить ее встречи с Цезарем, – комментирует Лиэль. – Обычным путем во дворец ей было не попасть. Нужен был неординарный ход.

На борту лодки – верный слуга Клеопатры, сицилиец по имени Аполлодор. И нечто длинное, завернутое в грубый ковер для постельных принадлежностей.

– Осторожнее, Аполлодор! – раздается приглушенный женский голос из свертка. – Не урони достояние Египта в нильскую грязь!

– Не беспокойтесь, ваше величество, – шепчет Аполлодор, перекидывая тяжелую ношу через плечо. – Я доставлю вас прямо к ногам Цезаря, как мы и договорились. Главное – пройти мимо стражи.

Сцена переносится в личные покои Цезаря во дворце. Римский полководец, которому уже за пятьдесят, но все еще полный энергии, разбирает донесения при свете масляных ламп. Входит Аполлодор, неся свой необычный груз.

– Что это, сицилиец? – Цезарь удивленно поднимает бровь. – Ночью ко мне можно вносить только самое необходимое. Или самые ценные дары.

– Это самый ценный дар, который только может предложить Египет, о, великий Цезарь, – с поклоном отвечает Аполлодор. – Дар от царицы Клеопатры.

Он осторожно кладет ковер на пол и начинает его разворачивать. Из складок ковра, словно экзотический цветок, появляется молодая женщина. Это Клеопатра. Ей чуть больше двадцати, она невысокого роста, но ее глаза горят умом, энергией и невероятной притягательностью. Она одета просто, но с царским достоинством.

– Гай Юлий Цезарь, – голос Клеопатры звучит мелодично, но твердо. – Я, законная царица Египта, пришла к тебе, чтобы просить справедливости и защиты от тех, кто незаконно отнял у меня трон.

Цезарь, пораженный такой дерзостью и необычным появлением, на мгновение теряет дар речи. Затем на его губах появляется улыбка – смесь удивления, восхищения и заинтересованности.

– Царица Клеопатра… Я слышал о твоей красоте и уме, но действительность превосходит все слухи. Твой способ явиться ко мне достоин и того, и другого. Подойди, не бойся. Расскажи мне свою историю.

– Вот так, одним смелым и театральным жестом, Клеопатра обошла всех своих врагов и оказалась лицом к лицу с самым могущественным человеком в мире на тот момент, – восхищенно говорит Лиэль. – Она знала, на что идет. Это был ее единственный шанс.

– И этот шанс она использовала сполна, – добавляет Гай. – Цезарь был очарован. Не только ее красотой, но и ее умом, образованностью, политической хваткой и невероятной харизмой. Он увидел в ней не просто просительницу, а потенциально ценного союзника на Востоке. И, конечно, привлекательную женщину.

В последующие дни и недели Цезарь и Клеопатра проводят много времени вместе. Он выслушивает ее версию событий, ее планы по управлению Египтом. Она, в свою очередь, очаровывает его своим интеллектом, знанием языков, она говорила на многих языках без переводчика, включая египетский, что было редкостью для Птолемеев, и амбициями. Между ними быстро вспыхивает страстный роман.

– Это был не просто роман, – подчеркивает Лиэль. – Это был и политический союз. Клеопатра нуждалась в Цезаре, чтобы вернуть себе трон. Цезарь нуждался в лояльном и сильном правителе в Египте, который бы обеспечивал поставки зерна и стабильность в регионе. Их личные чувства и политические интересы совпали.

Решение Цезаря поддержать Клеопатру и его попытки восстановить ее на троне в качестве соправительницы (а фактически – главной правительницы) рядом с ее братом Птолемеем XIII вызывают ярость у придворной клики. Потин и Ахилл понимают, что их власть под угрозой.

– Он выбрал ее! – в бешенстве кричит Ахилл Потину. – Этот римлянин хочет отдать Египет в руки этой выскочки! Мы должны действовать, пока не поздно! Мои солдаты готовы!

– Ты прав, Ахилл, – мрачно соглашается Потин. – Птолемей должен быть единственным царем. А Цезарь и его римляне должны убраться из Египта… или остаться здесь навсегда, на дне Нила!

Начинается так называемая Александрийская война (осень 48 г. до н.э. – зима/весна 47 г. до н.э.). Ахилл во главе египетской армии, насчитывающей около 20 000 человек, осаждает Цезаря и его немногочисленные силы (около 4000 легионеров) в царском квартале Александрии. Положение Цезаря становится критическим.

На экране мы видим ожесточенные уличные бои в Александрии. Римляне, несмотря на численное меньшинство, благодаря опыту и дисциплине, яростно сражаются.

– Цезарь оказался в ловушке, – говорит Гай, наблюдая за ходом боев. – Он явно недооценил силы египтян и решимость Потина и Ахилла. Ему пришлось проявить все свое полководческое искусство, чтобы выстоять.

В ходе одного из сражений, когда египтяне попытались захватить корабли Цезаря в гавани, римляне подожгли свои корабли, чтобы не допустить их захвата врагом, но огонь перекинулся на египетский флот и прибрежные постройки.

– Смотри, Гай! Огонь перекинулся на прибрежные постройки! – восклицает Лиэль, указывая на экран. – Кажется, горит что-то очень большое у порта!

– Да, это один из самых трагических моментов Александрийской войны, – с сожалением говорит Гай. – Пожар, начавшийся в доках, перекинулся на город. К сожалению, пострадала знаменитая Александрийская библиотека.

На экране видно, как пламя охватывает величественные здания. Клубы черного дыма поднимаются к небу.

– Какая утрата для человечества! – скорбно произносит Лиэль. – Столько знаний, столько бесценных свитков погибло!

– Сгорели только склады с книгами, – говорит Гай. – Однако и это была невосполнимой потерей. Цезарь в своих &quot;Записках о Гражданской войне&quot; упоминает о необходимости сжечь корабли, но о пожаре в Библиотеке умалчивает. Возможно, он не считал это важным на фоне военных действий, или не хотел брать на себя ответственность за такую потерю. Александрийская библиотека продолжала существовать в относительно спокойной обстановке еще около двух столетий.

Осада продолжается несколько месяцев. Цезарь посылает за подкреплениями. Клеопатра все это время находится рядом с ним, разделяя опасности и, несомненно, оказывая ему моральную поддержку и делясь своими знаниями о местных условиях. Ее брат, Птолемей XIII, находится в руках Цезаря как заложник, но позже его отпускают к египетской армии в надежде, что это приведет к миру, но он лишь возглавляет борьбу против римлян.

– Война была ожесточенной, – комментирует Гай. – Цезарю пришлось нелегко. Но он держался, ожидая подкреплений. Судьба Египта, Клеопатры и самого Цезаря висела на волоске.

Изображение застывает на сцене одного из ночных боев, освещенного пламенем пожаров, отражающихся в водах Нила. Впереди – решающие сражения Александрийской войны.

Осада царского квартала продолжается несколько долгих, изнурительных месяцев. Цезарь посылает гонцов во все стороны с призывом о помощи. Клеопатра все это время находится рядом с ним, ее присутствие – не только политический актив, но и источник информации о местных реалиях и, несомненно, моральная поддержка для римского полководца. Ее юный брат, Птолемей XIII, содержится Цезарем как заложник, но позже, в тщетной надежде на примирение, его отпускают к египетской армии. Однако он лишь возглавляет борьбу против римлян с новой силой.

– Война была невероятно ожесточенной, – комментирует Гай, когда на экране сменяются сцены уличных боев, вылазок и морских стычек. – Римляне были на грани. Но Цезарь не сдавался, он ждал подкреплений. Судьба Египта, судьба Клеопатры и его собственная судьба висели на волоске.

Изображение на экране машины времени смещается, показывая теперь Иудею. В роскошном, но скромном по сравнению с александрийскими дворцами, кабинете мы видим Антипатра Идумеянина. Это человек средних лет, с проницательным взглядом и энергичными движениями. Рядом с ним – первосвященник Гиркан II, фигура более представительная, но лишенная той внутренней силы, которая исходит от Антипатра.

– Дошли вести из Египта, отец, – входит молодой человек, это Фазаил, старший сын Антипатра. – Помпей разбит при Фарсале и убит в Египте. Цезарь теперь там, и, похоже, у него серьезные неприятности с местными.

Антипатр на мгновение задумывается.

– Помпей... Он был нашим покровителем, но времена меняются, – медленно произносит он. – Цезарь – это восходящая звезда, и он победитель. Гиркан, друг мой, похоже, пришло время пересмотреть наши союзы.

– Ты думаешь, стоит поддержать Цезаря? – спрашивает Гиркан II, его голос неуверен. – Это рискованно. Он осажден в Александрии.

– Победителей не судят, а помогают им, когда они в нужде, – твердо отвечает Антипатр. – Цезарь не забудет помощи. Иудея должна быть на стороне силы. Я соберу отряд. Мы выступим на помощь Цезарю. И это будет помощь не только войсками, но и влиянием на еврейскую общину Александрии, которая весьма многочисленна.

– Это мудрое решение, отец, – говорит другой юноша, входящий в комнату. Это Ирод, младший сын Антипатра, его глаза горят честолюбием. – Цезарь оценит такую верность.

– Антипатр был прагматиком, – комментирует Гай. – Он понимал, что после Фарсала власть Помпея рухнула. Он быстро сориентировался и сделал ставку на Цезаря, несмотря на то, что тот оказался в трудном положении в Александрии.

Экран вновь возвращается к осажденной Александрии. Положение Цезаря становится все более отчаянным. И тут приходит долгожданная весть.

– Полководец! Прибыли подкрепления! – вбегает запыхавшийся легионер в штаб Цезаря. – Армия Митридата Пергамского уже у Пелусия! И с ним значительный иудейский контингент под командованием Антипатра!

На лице Цезаря впервые за долгое время появляется улыбка.

– Наконец-то! Антипатр! Я знал, что на него можно положиться! – он оборачивается к Клеопатре, стоящей рядом. – Твоя судьба, царица, и судьба Египта скоро решится. Мы выступаем навстречу нашим союзникам!

– Антипатр Идумеянин оказал Цезарю неоценимую услугу, – говорит Лиэль. – Его войска, особенно опытные иудейские воины, прибыли в самый критический момент. Кроме того, он использовал свое влияние, чтобы склонить еврейское население Пелусия и других районов Дельты на сторону Цезаря, что облегчило продвижение союзной армии.

Экран машины времени ярко вспыхивает, и Гай с Лиэль видят дымящиеся берега Нила. Только что отгремели последние раскаты решающего сражения Александрийской войны.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на поле битвы. – Объединенные силы Цезаря и Митридата Пергамского, не без помощи отрядов Антипатра, только что наголову разбили армию Птолемея XIII. Кажется, юный царь пытался бежать… вон там, у реки… да, он утонул! Его надежды и надежды его сторонников поглощены Нилом.

На возвышении, откуда открывается вид на усеянное телами павших египтян и брошенным оружием поле, стоит Цезарь. Рядом с ним – Клеопатра, с трудом скрывающая свое торжество.

– Победа! – ликующий голос Цезаря разносится над полем. – Египет наш! Клеопатра, отныне ты будешь править этой землей под покровительством Рима!

– Какая решимость! – шепчет Лиэль, глядя на пару победителей. – Он не теряет времени даром.

– И не забывает тех, кто помог ему в трудный час, – добавляет Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Эта победа во многом стала возможной благодаря своевременной и решительной поддержке Антипатра.  Цезарь сейчас, несомненно, щедро вознаградит прозорливого идумеянина. Видишь, Гиркан II… его утверждают в сане первосвященника и этнарха.

– Значит, Гиркан сохраняет свою символическую и религиозную власть, – замечает Лиэль. – Это, конечно, важно для народа Иудеи.

– Безусловно, – соглашается Гай. – Но его реальное политическое влияние, похоже, будет сильно ограничено. Римский контроль никуда не денется, да и сам Антипатр теперь рядом, и не просто так.

– Ты думаешь, Антипатр получит больше реальной власти? – спрашивает Лиэль.

– Смотри сама, – Гай кивает на экран. – Цезарь назначает Антипатра эпитропом – фактически, прокуратором всей Иудеи. Это значит, что именно он будет контролировать все административные и военные дела. Он становится главным посредником между римлянами и местным населением. Его власть здесь куда более практическая и политическая, чем у Гиркана.

– Понятно, – кивает Лиэль. – А сыновья Антипатра? Вон тот молодой, Ирод, такой энергичный на вид.

– Да, и они не забыты, – подтверждает Гай. – Фазаилу, старшему, достается Иерусалим, а Ироду – беспокойная Галилея. Какие важные назначения происходят прямо на наших глазах!

Изображение на экране застывает, показывая Цезаря и Клеопатру на фоне ликующих римских легионеров и союзных войск. Дым пожарищ еще не до конца рассеялся над Александрией, но Александрийская война окончена.

– Цезарь не только вышел из этой заварушки победителем, – говорит Гай, – но и значительно укрепил свое положение на всем Востоке.

– А Клеопатра, благодаря ему, становится полновластной царицей Египта, – подхватывает Лиэль. – Поистине, невероятный поворот событий для нее!

– Да, – соглашается Гай, – а для Иудеи вмешательство Антипатра в эту далекую египетскую смуту, как мы видим, имеет огромное значение прямо сейчас.

Экран машины времени вновь оживает, перенося Гая и Лиэль в Рим 46 года до н.э. Город гудит в предвкушении невиданных зрелищ – Цезарь только что вернулся с триумфом из Африки, одержав сокрушительную победу при Тапсе над последними крупными силами помпеянцев. Улицы украшаются, строятся временные трибуны, ремесленники спешно заканчивают декорации для предстоящих четырех триумфов. Но прежде чем начнутся эти грандиозные празднества, должно произойти еще одно важное политическое событие, закрепляющее его власть.

Мы в Курии Гостилии. Зал переполнен сенаторами. Многие из них – новые назначенцы Цезаря, другие – помилованные им бывшие противники, теперь старающиеся демонстрировать исключительную лояльность. Сам Цезарь, еще не сменивший дорожное облачение полководца на сенаторскую тогу, присутствует здесь, занимая почетное место. Его лицо спокойно, но взгляд острый и внимательный.

Поднимается один из консулов этого года, верный цезарианец. Его голос зычен и наполнен подобострастным восторгом.

– Досточтимые отцы-сенаторы! Рим ликует! И не только Рим, но и вся Италия, все провинции, утомленные долгой и кровопролитной гражданской войной, вздыхают с облегчением! Великий Гай Юлий Цезарь вернулся к нам, увенчанный лаврами новой, окончательной победы! При Тапсе он сокрушил последних врагов Республики, тех, кто слепо следовал за призраками прошлого и ввергал государство в пучину бедствий!

По залу прокатывается волна аплодисментов. Цезарь сдержанно кивает.

– Его гений полководца, его несгибаемая воля и его безграничное милосердие к побежденным, – продолжает консул, жестикулируя, – спасли Республику от распада! Он даровал нам мир! Он даровал нам стабильность! Но работа по восстановлению государства еще не завершена. Необходимо залечить раны, нанесенные войной, провести жизненно важные реформы, укрепить основы нашего общества! Для этого нужна твердая, уверенная рука, направляющая корабль Республики сквозь все бури!

Он делает паузу, обводя взглядом затихших сенаторов.

– Посему, отцы-сенаторы, признавая величайшие и несравненные заслуги Гая Юлия Цезаря, его божественную мудрость и его беззаветную преданность Риму, я предлагаю – и я уверен, что это предложение найдет отклик в сердце каждого истинного патриота! – даровать ему титул диктатора сроком на десять лет!

В зале на мгновение воцаряется тишина, а затем он взрывается аплодисментами. Многие сенаторы вскакивают с мест, восторженно крича и размахивая руками. Их лица сияют от усердия. Однако, если присмотреться, можно заметить и тех, кто аплодирует более сдержанно, с застывшими, непроницаемыми лицами, их глаза опущены или быстро бегают по залу.

– Десять лет… – Лиэль, наблюдающая за сценой, качает головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера. Это почти монархический срок. Традиционная диктатура и рядом не стояла с таким размахом и такой длительностью.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – отмечает Гай, его взгляд холоден и аналитичен, пока он наблюдает за реакцией сенаторов. – Это не единичный акт. Вспомни его длительные проконсульские полномочия в Галлии, которые давали ему огромную военную силу и независимость. Теперь вот диктатура на десять лет в самом Риме. Плюс к этому он получает цензорские полномочия под видом praefectura morum (надзора за нравами), что дает ему контроль над составом самого Сената, – Гай указывает на свиток с перечнем новых полномочий Цезаря.

– Praefectura morum? – Лиэль прищуривается. – Звучит очень похоже на полномочия цензоров. Тех самых, что следили за нравами и, что самое главное, составляли списки сенаторов?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Традиционно цензоров было двое, их избирали на определенный срок. И их решения, особенно по исключению кого-либо из Сената или наложению nota censoria – то есть публичного порицания за недостойное поведение – были окончательными и не подлежали обжалованию на время их магистратуры.

– А что это за &quot;публичное порицание&quot;? Какие у него были последствия? – с интересом уточняет Лиэль.

– О, это было серьезное пятно на репутации, Лиэль, – поясняет Гай. – Цензоры могли объявить гражданина виновным в распущенности, расточительстве, нарушении клятвы, небрежном ведении хозяйства или даже недостаточном уважении к семейным традициям. Такое порицание могло привести к понижению в цензовом классе, что влияло на его политические права и воинскую обязанность. А для сенатора или всадника это часто означало потерю статуса. Так что  nota censoria была мощным инструментом поддержания дисциплины и контроля над элитой. Они были своего рода верховными арбитрами общественной морали и достоинства.

– А теперь? – спрашивает Лиэль. – Что означает эта &quot;префектура нравов&quot; для Цезаря?

– Это означает, – Гай делает небольшую паузу, давая словам вес, – что он получает всю полноту этой неоспоримой цензорской власти, включая право выносить такие порицания, но единолично и, по сути, бессрочно. Он теперь сам решает, кто достоин быть сенатором, а кто нет, кто заслуживает общественного осуждения, и его вердикт будет законом. Он может заполнить Сенат своими сторонниками, убрать неугодных. Представь, какой это инструмент контроля!

– То есть, Сенат становится полностью ручным? – Лиэль осознает масштаб. – Он может формировать его по своему усмотрению, обеспечивая принятие любых законов и решений, и никто не сможет оспорить его кадровые чистки или моральные оценки.

– Именно, – кивает Гай. – Это дает ему прямой и почти неограниченный контроль над составом высшего органа власти Республики. Старая сенатская аристократия теряет последние рычаги влияния. А учитывая, что он уже значительно увеличил число сенаторов, введя туда много своих людей, эта praefectura morum лишь закрепляет его доминирование.

Консул, дождавшись, пока овации немного стихнут, продолжает:

– И это еще не все! Мы также предлагаем подтвердить за ним право носить почетный титул &quot;Император&quot;!

– &quot;Император&quot;? – Лиэль удивленно смотрит на Гая. – Но ведь это, насколько я помню, было временным воинским приветствием? Солдаты так провозглашали своего полководца после особенно значимой победы.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Это была аккламация, спонтанное выражение признания его воинских заслуг легионами прямо на поле боя. Звание &quot;Император&quot; давало полководцу право просить у Сената триумф. Оно не было постоянным титулом, связанным с какой-либо государственной должностью.

– А что же они предлагают сейчас? – спрашивает Лиэль, видя, как консул собирается продолжить.

– Мы предлагаем, – вновь возвышает голос консул, – чтобы этот славный титул &quot;Император&quot; стал его постоянным почетным званием, почти как второе имя, praenomen или cognomen! Чтобы он всегда именовался Гай Юлий Цезарь Император!

– Вот как! – восклицает Лиэль. – То есть, из временного воинского звания они делают его личным, неотъемлемым титулом?

– Именно, – Гай кивает. – Это подчеркивает его исключительное, непревзойденное военное верховенство и авторитет над всеми другими. Это еще один шаг к выделению его из ряда обычных магистратов и созданию уникального положения. Они хотят, чтобы само его имя ассоциировалось с высшей воинской доблестью и победоносностью.

Консул, видя, что сенаторы готовы осыпать Цезаря все новыми и новыми знаками отличия, продолжает с еще большим энтузиазмом:

– Но и это не предел нашей благодарности и мудрости, отцы-сенаторы! Предлагаю также даровать Гаю Юлию Цезарю Императору право первым высказывать свое мнение в Сенате на любом заседании! Его слово должно звучать первым, направляя наши дебаты!

– Ius primae sententiae dicendae, – тихо произносит Гай. – Право первого голоса. Это не просто почесть, это мощный инструмент влияния на ход любого обсуждения. Его мнение сразу задаст тон.

– Кроме того, – голос консула гремит под сводами Курии, – пусть ему будет дано право рекомендовать Сенату и народу кандидатов на половину всех избираемых магистратур!

– &quot;Рекомендовать&quot;? – Лиэль скептически хмыкает. – Звучит как вежливая форма. Учитывая его нынешнее положение, это ведь фактически означает назначать, не так ли? Кто осмелится пойти против его &quot;рекомендации&quot;?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Формально это рекомендация, но на деле это прямое назначение. Никто не рискнет выставить свою кандидатуру против человека, которого &quot;порекомендовал&quot; Цезарь, или голосовать против такого кандидата. Это еще один способ обеспечить лояльность всего государственного аппарата.

– И, конечно же, – консул подводит итог под этим потоком предложений, – подтвердить за ним полный и неоспоримый контроль над государственной казной и всеми легионами Республики! Сила и финансы – все в его руках, на благо Рима!

Новая волна одобрительных возгласов. Некоторые сенаторы наперебой выкрикивают еще более пышные почести, предлагая установить его статуи рядом со статуями древних царей и богов, переименовать месяц в его честь.

– Список его полномочий растет с каждым месяцем, с каждой новой победой, – Гай не сводит глаз с Цезаря, который сидит неподвижно, позволяя этому потоку лести и власти обтекать себя. – Он становится все более могущественным, оставаясь формально в рамках Республики. Но сама эта республиканская форма все сильнее изгибается под его влиянием.

Цезарь медленно поднимает руку, призывая к тишине.

– Я благодарен Сенату и народу Рима за это высокое доверие, – его голос звучит ровно, без тени триумфа, но с нескрываемой властностью. – Я приложу все силы, чтобы оправдать его и использовать дарованные мне полномочия исключительно на благо и процветание нашего великого государства.
Сцена в Сенате медленно растворяется, и экран машины времени вновь фокусируется на улицах Рима, но теперь уже залитых солнцем и переполненных ликующей толпой. Город утопает в праздничном убранстве. Звуки труб, барабанов и восторженных криков сливаются в оглушительный гул. Начинаются грандиозные триумфы Гая Юлия Цезаря, теперь уже не просто победоносного полководца, но и диктатора с почти неограниченной властью.

– Какой невероятный размах, Гай! – Лиэль с восторгом оглядывается по сторонам, стараясь не пропустить ни одной детали. – Весь Рим на улицах! Цветы, венки, музыка! Говорят, он празднует четыре триумфа подряд! Это как? Он что, четыре раза будет проезжать по городу?

– Именно так, Лиэль, – Гай, как всегда, сдержан, но в его голосе слышится нотка восхищения масштабом происходящего. – Не один общий, а четыре отдельных шествия, одно за другим, с небольшими перерывами в несколько дней. Каждое посвящено отдельной великой победе: над Галлией, затем за Египет, после – за победу над Фарнаком в Азии, и, наконец, за разгром его врагов в Африке. Беспрецедентное зрелище, демонстрирующее масштаб его завоеваний.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась, вспоминая что-то. – А разве ему положен триумф за Галлию? Я читала, что для этого полководец не должен был входить в Рим с армией до разрешения Сената. А он ведь перешел Рубикон… Это же было фактическим объявлением войны Сенату!

– Ты совершенно права в формальностях, Лиэль, – ответил Гай, глядя на триумфальную процессию. – В обычных условиях это было бы невозможно. Но сейчас – другие времена. Цезарь – победитель. Сенат, который мы только что видели, покорный его воле, осыпал его всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, включая право на эти триумфы. Те, кто мог бы возразить, либо пали в битвах, либо склонили перед ним головы. Старые правила сейчас мало что значат перед лицом его реальной власти. Он сам теперь устанавливает правила.

По Священной дороге (Via Sacra) движется нескончаемая процессия. Впереди идут сенаторы и магистраты, участвовавшие в только что завершившемся заседании, теперь они часть триумфального шествия. За ними – трубачи, возвещающие о приближении триумфатора. Несут огромные полотна с изображениями выигранных сражений, карты завоеванных земель, модели захваченных городов.

– Гляди, Публий! Это же карта Галлии! – кричит один из горожан, протискиваясь поближе к ограждению. – Всю ее покорил наш Цезарь! А вон там – Нил и Александрия! Я слышал, он саму царицу Клеопатру привез, чтобы показать народу!

– Да нет, Клеопатру он не в цепях провел, она где-то здесь, как почетная гостья, – отвечает его сосед, более осведомленный. – А вот сестру ее, Арсиною, говорят, сейчас проведут как пленницу! А помнишь, как быстро он с Фарнаком расправился? Говорят, он тогда так и написал Сенату: &quot;Пришел, увидел, победил!&quot; Ха! Вот это полководец!

– Да, Veni, vidi, vici, – тихо подтверждает Гай. – Кратко и точно, в его стиле. Эта победа при Зеле была молниеносной.

Везли несметные сокровища: золото, серебро, драгоценные камни, произведения искусства, захваченное оружие. Демонстрировали экзотических животных, привезенных из дальних стран.

– О, какие звери! Жирафы! Я таких никогда не видел! – восхищается мальчишка, сидящий на плечах у отца. – А это кто, львы?

– Да, сынок, это все трофеи нашего великого Цезаря! – гордо отвечает отец. – Он принес Риму славу и богатство!

Затем вели знатных пленников, закованных в цепи. Среди них – Верцингеторикс, вождь восставших галлов, обреченный на скорую казнь после триумфа, и Арсиноя, мятежная сестра Клеопатры.

– Бедный Верцингеторикс, – тихо говорит Лиэль, глядя на гордую, но сломленную фигуру галльского вождя. – Столько лет провел в римской темнице, ожидая этого дня.

– Таков обычай, – коротко бросает Гай. – Победитель получает все. Для Рима – это символ полного триумфа над врагами.

И вот, наконец, появляется сам триумфатор. Гай Юлий Цезарь стоит на позолоченной квадриге, запряженной четверкой белоснежных коней. Он одет в пурпурную, расшитую золотом тунику триумфатора, на голове – лавровый венок. За его спиной стоит государственный раб, держащий над его головой золотой венец Юпитера Капитолийского и, по традиции, шепчущий ему на ухо: &quot;Помни, что ты — человек&quot; (Memento homo).

– Слава Цезарю! Слава великому полководцу! Слава диктатору! – ревет толпа, забрасывая его цветами. – Ио, триумф!

Цезарь приветствует народ, его лицо непроницаемо, но в глазах читается удовлетворение.
– Он на вершине, – замечает Лиэль. – Народ его боготворит. Сенат осыпает почестями. Кажется, вся власть в Риме теперь в его руках, и формально, и фактически.

– Эти триумфы – не просто празднование побед, – говорит Гай, внимательно наблюдая за Цезарем. – Это демонстрация его неограниченных возможностей, его контроля над армией, его богатства. И его нового статуса диктатора. Он укрепляет свою власть каждым шагом этой процессии. Для толпы же важно не соблюдение древних процедур, а величие зрелища и щедрость победителя.

Процессия медленно движется к Капитолийскому холму, где Цезарь принесет жертвы Юпитеру. Затем последуют грандиозные пиры для народа, гладиаторские бои и раздачи денег.

– Щедрый Цезарь! Он раздает каждому гражданину по сто денариев! – кричит глашатай. – И угощает весь Рим за двадцатью двумя тысячами столов!

– Он знает, как завоевать любовь толпы, – тихо произносит Лиэль, глядя на ликующих римлян. – Хлеба и зрелищ. И он дает им и то, и другое в избытке.

– Да, – соглашается Гай. – И эта любовь народа, вместе с преданностью его легионов и покорностью Сената, становится сейчас главной опорой его власти. Власти, которая все больше и больше напоминает царскую.

Яркая картина триумфа Цезаря, входящего в храм Юпитера на Капитолийском холме, медленно меркнет на экране машины времени. Он в зените своей славы и могущества. Рим вокруг празднует, улицы полны ликования, но воздух уже пронизан ощущением грядущих перемен, которые несет с собой эта беспрецедентная концентрация власти в руках одного человека.

Шумные празднества уступают место более деловой, но не менее напряженной атмосфере. Гай и Лиэль теперь видят Цезаря не на триумфальной колеснице, а за рабочим столом, в окружении писцов, архитекторов и советников. Они наблюдают за бурными, но упорядоченными заседаниями Сената, за работой специально созданных комиссий, за тем, как на Форуме и по всему Риму разворачивается масштабное строительство. Дни сменяют недели, недели – месяцы. Год за годом, с 46-го по 44-й до н.э., Рим преображается под властной и энергичной рукой своего диктатора.

– После триумфов он и не думал почивать на лаврах, – замечает Лиэль, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря, который уверенными жестами указывает что-то на разложенных перед ним планах. – Какая невероятная, кипучая деятельность! Он словно хочет перестроить не только сам город, но и всю жизнь Республики, каждый ее аспект.

– Он всегда был человеком действия, Лиэль, – Гай кивает, его тон, как обычно, сдержан, но в нем сквозит признание масштаба личности. – И у него, несомненно, есть четкий план. Посмотри, как системно он подходит к реформам, одну за другой.

Сцена переносится в курию, где сенаторы оживленно обсуждают очередной законопроект.

– Этот новый календарь, предложенный диктатором... – произносит Марк Туллий Цицерон, его голос, как всегда, выверен и красноречив, в нем слышны нотки уважения к интеллектуальной смелости реформы, смешанные с его обычной сенаторской отстраненностью.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась. – А зачем Цезарь вообще выносит эту календарную реформу на обсуждение Сената? Он же Великий Понтифик. Разве понтифики не отвечали за календарь и не могли менять его по своему усмотрению? Ои как раз и вставляли эти дополнительные месяцы.

– Ты совершенно права, Лиэль, – ответил Гай. – Как Pontifex Maximus, Цезарь действительно имел верховную власть над календарем. И предыдущие манипуляции с ним как раз и были делом рук коллегии понтификов. Но эта реформа – нечто гораздо большее, чем просто очередная интеркаляция.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Лиэль.

– Во-первых, масштаб, – пояснил Гай. – Он не просто корректирует старый календарь, он вводит совершенно новую, научно обоснованную систему, которая должна действовать веками. Такое фундаментальное изменение требовало более широкой легитимации, чем просто эдикт Великого Понтифика. Одобрение Сената придавало реформе вес государственного закона, обязательного для всех.

– То есть, это больше для авторитета и чтобы все точно приняли новую систему? – уточнила Лиэль.

– И для этого тоже, – согласился Гай. – А во-вторых, это был и политический ход. Проводя реформу через Сенат, даже полностью ему подконтрольный, Цезарь демонстрировал формальное уважение к республиканским институтам. Это позволяло представить реформу не как единоличное решение диктатора, а как акт государственной мудрости, одобренный &quot;отцами-сенаторами&quot;. К тому же, это выводило сам календарь из-под возможных будущих злоупотреблений со стороны жрецов, ставя его на твердую законодательную основу. Он устранял ту самую проблему, когда понтифики &quot;вертели календарем как хотели&quot;, как выразился Цицерон.

Цицерон тем временем продолжает свою речь в Сенате:

– …Основанный, как я понимаю, на точных расчетах египетских астрономов. Он, безусловно, внесет столь необходимый порядок в наши запутанные месяцы и годы. Больше не будет этой вечной путаницы с интеркаляциями, которыми жрецы-понтифики порою так произвольно распоряжались, преследуя политические цели!

– Да, наконец-то у нас будет точный и предсказуемый год! – с энтузиазмом подхватывает другой сенатор, заметно моложе Цицерона и явно из числа горячих сторонников Цезаря. – 365 дней и еще четверть дня для високосного года! Я слышал, александрийский астроном Сосиген лично консультировал диктатора по этому вопросу. Это настоящий прорыв! Теперь и земледельцы смогут точно планировать свои работы, и торговцы будут уверены в сроках, и все общественные дела упорядочатся!

– Ах, Сосиген! Египетская мудрость на службе Рима! – Лиэль не может сдержать своего научного восторга. – Календарная реформа – это же такой огромный шаг вперед! Не только для астрономии, но и для всей повседневной жизни огромного государства! Подумать только, этот юлианский календарь, с небольшими более поздними уточнениями, прослужит человечеству века!

– Но его внимание не ограничивается только календарем, – Гай указывает на другую сцену, разворачивающуюся на экране. Они видят, как римские чиновники под наблюдением легионеров организуют раздачу земельных участков ветеранам Цезаря и неимущим гражданам в только что основанных колониях, как в Италии, так и в провинциях. – Он одновременно пытается решить множество застарелых социальных проблем. Безработица среди городского плебса, огромные долги, вечная нехватка земли для крестьян...

На Форуме, среди шума толпы и стука строительных молотков, глашатай громко зачитывает новый эдикт:

– ...повелением Гая Юлия Цезаря, диктатора и великого понтифика, для блага и процветания Рима и его граждан, учреждаются масштабные общественные работы! Начинается строительство новой величественной базилики Юлия! Будет расширен Форум Романум, чтобы соответствовать величию нашего города! Будут предприняты работы по осушению Понтийских болот, что даст нам новые плодородные земли! Все это обеспечит работой тысячи римских граждан и украсит наш город! А для доблестных ветеранов, проливавших кровь за Республику, и для неимущих граждан – земли в Италии и за ее пределами!

– Он активно расселяет ветеранов, основывает новые колонии, – Лиэль с явным одобрением следит за энергичными действиями на экране. – А вот, смотри, он дарует римское гражданство целым общинам! Например, всем свободным жителям Цизальпийской Галлии! Это же должно укрепить Республику, сделать ее более справедливой, интегрировать провинции!

– Или укрепить его собственную базу поддержки, даровав права тем, кто обязан ему всем, – Гай смотрит на происходящее более прагматично. – Но ты права, многие из этих мер объективно полезны и давно назрели. Он делает то, на что у старой сенатской олигархии не хватало ни воли, ни ресурсов. Он действует как настоящий государственный муж.

Изображение на экране снова смещается. Теперь мы видим Сенат в 45 году до н.э. Цезарь только что вернулся из Испании, одержав там окончательную и кровопролитную победу над сыновьями Помпея в битве при Мунде. Атмосфера в Курии еще более напряженная, чем прежде. Лица сенаторов выражают смесь страха, подобострастия и затаенного недовольства.

– Сенат Рима, – торжественно и с особым нажимом провозглашает один из консулов, полностью обязанный своим положением Цезарю, – в знак признания непревзойденных заслуг Гая Юлия Цезаря, в знак благодарности за окончательное умиротворение Республики и сокрушение последних очагов мятежа, дарует ему титул диктатора сроком на десять лет!

– Постой, Гай, – могла бы сказать Лиэль. – Если Цезарь уже диктатор с такими огромными полномочиями, зачем вообще нужны консулы? И кто этот консул, который так льстиво предлагает ему еще больше власти? Он что, не боится остаться совсем без дел?

– Формально, Лиэль, Республика продолжает существовать, – ответил бы Гай. – И консулы – это ее высшие ординарные магистраты. Цезарь сам часто занимает эту должность, но даже когда он просто диктатор, консулы избираются. Однако их реальная власть перед лицом диктатора ничтожна. Они, как правило, его же ставленники, исполняющие его волю и поддерживающие видимость законности. Этот консул, что сейчас говорит, прекрасно понимает, кому он обязан своим положением.

В зале раздаются оглушительные, хотя и явно срежиссированные, аплодисменты. Многие сенаторы вскакивают, размахивая руками и выкрикивая хвалу Цезарю. Однако Лиэль замечает и тех, кто аплодирует чисто механически, с непроницаемыми лицами, или тех, чьи глаза бегают по залу, словно ища поддержки или опасаясь чего-то.

– Десять лет… – шепчет Лиэль, качая головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера, как когда-то. Традиционная диктатура назначалась на шесть месяцев в критических ситуациях. А это… это почти царский срок.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – так же тихо отвечает Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Вспомни, как постепенно он получал эти полномочия: сначала короткие диктатуры, потом годовая, теперь вот на десять лет. Ему уже даровали право носить титул &quot;Император&quot; как постоянное почетное звание, право первым высказываться в Сенате, фактически назначать половину магистратов, контролировать казну и все легионы. А его praefectura morum дает ему контроль над составом самого Сената. Список его полномочий огромен.

= 5 =

Проходит еще немного времени на экране. Начало 44 года до н.э. Рим живет в напряженном ожидании. Атмосфера в Сенате накалена до предела. Страх и подобострастие стали почти осязаемыми. Своего места поднимается Марк Антоний, в этом году занимающий пост консула вместе с самим Цезарем.

– А вот и Марк Антоний, – замечает Лиэль, внимательно разглядывая рослого, энергичного мужчину с выразительными чертами лица. – Верный соратник Цезаря, не так ли? Он ведь прошел с ним через многое.

– Да, это одна из ключевых фигур в окружении Цезаря, – подтверждает Гай. – Антоний – родственник Цезаря по материнской линии, из знатного, хотя и несколько обедневшего рода Антониев. Он служил под началом Цезаря еще в Галлии, проявил себя как храбрый и способный военачальник, особенно в кавалерии. Позже, как народный трибун, он яростно защищал интересы Цезаря в Сенате накануне Гражданской войны. Цезарь всегда ценил его преданность и военные таланты, хотя порой и был недоволен его буйным нравом и некоторыми административными промахами, когда оставлял его управлять Италией.

– То есть, он больше вояка, чем политик? – уточняет Лиэль.

– Он умеет быть и тем, и другим, когда это нужно, – Гай чуть усмехается. – Он популярен среди солдат, умеет находить общий язык с простым народом. И сейчас, как консул, он – правая рука Цезаря в государственных делах. Посмотрим, что он скажет.

Антоний тем временем выходит на середину зала, его голос звучит громко и патетично, наполняя каждый уголок Курии:

– …и ввиду его поистине божественных заслуг перед Римом, ввиду того, что он не просто спас Республику от гибели, не просто принес нам мир после кровопролитных распрей, но и возвеличил ее имя и славу как никогда прежде, я предлагаю то, что давно уже созрело в сердцах всех истинных римлян, то, чего требует само благо государства! Даровать Гаю Юлию Цезарю, нашему отцу отечества, титул пожизненного диктатора – dictator perpetuo!

– Пожизненный диктатор! – говорит Лиэль, ее глаза расширены от осознания происходящего. – Значит, к его уже постоянному титулу &quot;Император&quot;, который подчеркивал его военные победы, теперь добавляется и эта высшая, бессрочная гражданская власть!

– Именно так, – подтверждает Гай, его взгляд не отрывается от Цезаря. – &quot;Император&quot; – это его уникальный знак воинской славы, его личный авторитет победителя. А &quot;пожизненный диктатор&quot; – это юридическая основа его неограниченной и постоянной власти над государством. Эти два аспекта сливаются, создавая фигуру, стоящую неизмеримо выше всех традиционных республиканских магистратов.

На этот раз аплодисменты переходят в настоящую, оглушительную овацию. Сенаторы вскакивают со своих мест, многие с неподдельным или хорошо сыгранным восторгом кричат: &quot;Да здравствует Цезарь, отец отечества! Божественному Юлию – вечная слава!&quot; Но в глазах тех немногих, кто сидит на задних скамьях и осмеливается не поддаваться общему порыву, Лиэль видит плохо скрытый ужас и отчаяние. Они словно присутствуют на похоронах Республики.

Цезарь, восседающий в своем золоченом кресле, которое все больше напоминает трон, медленно поднимает руку. Шум мгновенно стихает.

– Я принимаю эту честь от Сената и народа Рима, – его голос спокоен и властен, в нем нет ни тени сомнения. – И клянусь употребить всю данную мне власть на благо Республики.

– Dictator perpetuo, – повторяет Лиэль почти шепотом, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря. – Вот она, кульминация. Республика формально еще существует, но по сути… это конец традиционным устоям. Вся полнота власти теперь сосредоточена в руках одного человека, пожизненно.

– Да, – Гай пристально смотрит на Цезаря, на его лице, как всегда, трудно прочитать эмоции. – Он достиг вершины. Он стал неограниченным правителем Рима. Но такая беспрецедентная концентрация власти, даже облеченная в республиканские формы, всегда порождает не только обожание толпы и лесть придворных, но и глухое, скрытое сопротивление тех, кто видит в этом гибель старых свобод. И чем выше вершина, тем более неожиданным и опасным может быть падение.

Экран машины времени показывает Рим, утро 15 марта 44 года до н.э. – знаменитые мартовские иды. Солнце едва пробивается сквозь свинцовые тучи, нависшие над городом.

– Какая гнетущая атмосфера, Гай, – Лиэль поеживается, хотя они лишь наблюдатели. – Чувствуется, что в воздухе что-то назревает. Это недовольство Цезарем… оно ведь росло уже давно, правда?

– Да, Лиэль, – Гай смотрит на улицы, по которым торопливо движутся сенаторы, направляясь к портику Помпея, где сегодня должно состояться заседание Сената (курия Юлия еще строилась). – Его беспрецедентная власть, его пожизненная диктатура, почести, граничащие с обожествлением, слухи о том, что он собирается объявить себя царем и перенести столицу в Александрию или Илион… Все это питало страхи и ненависть в сердцах многих представителей старой аристократии. Они видели в нем тирана, разрушителя республиканских свобод.

Сцена смещается внутрь портика Помпея. Сенаторы собираются, кучками перешептываются. Среди них выделяются несколько фигур с решительными, но бледными лицами. Это Марк Юний Брут, потомок легендарного Луция Юния Брута, изгнавшего последнего римского царя, и Гай Кассий Лонгин, опытный военачальник, когда-то сражавшийся против Цезаря, а затем помилованный им.

– Вот они, главные заговорщики, – тихо указывает Гай. – Брут, идеалист, искренне верящий, что убивает тирана ради спасения Республики. Кассий, более прагматичный и озлобленный, движимый как личной неприязнью, так и республиканскими убеждениями. Вокруг них сплотилось около шестидесяти сенаторов.

– Шестьдесят человек! – ахает Лиэль. – И никто не донес? Удивительно!

– Заговор был хорошо организован, и многие участники были связаны родственными или дружескими узами, – поясняет Гай. – Хотя слухи и предупреждения до Цезаря доходили, он фаталистически полагался на судьбу. В это утро его жена Кальпурния, напуганная дурными снами, умоляла его не ходить в Сенат.

Мы видим, как Цезарь, несмотря на уговоры и дурные предзнаменования (жертвы оказались неблагоприятными), все же прибывает на заседание. Он выглядит утомленным, возможно, нездоровым.

– Он вошел, – шепчет Лиэль, ее голос дрожит. – Сейчас все начнется…

Цезарь занимает свое место. Сенаторы окружают его, делая вид, что хотят подать прошения. Один из заговорщиков, Луций Тиллий Цимбр, подходит к нему с просьбой о возвращении изгнанного брата. Цезарь отказывает. Цимбр хватает его за тогу, стаскивая ее с плеча. Это условный знак.

– Теперь! – кричит кто-то из заговорщиков и наносит первый удар кинжалом.

Цезарь, раненый, пытается сопротивляться. Он оборачивается, видит вокруг себя блеск обнаженных кинжалов и искаженные яростью лица тех, кого он считал своими сторонниками, или, по крайней мере, лояльными гражданами.

– Что вы делаете?! – кричит он, отбиваясь стилом, которым писал.

Заговорщики набрасываются на него со всех сторон, нанося удар за ударом.

– За Республику! За свободу! – выкрикивает кто-то.

Помещение наполняется криками, шумом борьбы, звоном металла. Кровь заливает пол у подножия статуи Помпея Великого – поверженного врага Цезаря.

– Он смотрит на Брута, – Лиэль затаила дыхание, – На Марка Брута, которого он когда-то считал почти сыном, которому оказывал покровительство…

Гримаса неверия и глубокой боли искажает окровавленное лицо Цезаря.

– И ты, Брут? – срывающимся голосом произносит он. Эти слова, сказанные негромко, но с неизмеримой горечью, кажется, на мгновение останавливают даже ярость нападавших.

– Вот она, эта фраза… Et tu, Brute? – тихо произносит Лиэль, ее голос дрожит от напряжения. – Такая короткая, но сколько в ней боли и разочарования.

Цезарь, израненный (насчитают двадцать три раны), падает у подножия статуи Помпея, накрыв голову тогой. Заговорщики, совершив свое дело, стоят над его телом, их кинжалы обагрены кровью. В зале воцаряется оглушительная тишина, прерываемая лишь их тяжелым дыханием.

– Свершилось, – тихо произносит Брут, поднимая окровавленный кинжал. – Тиран мертв! Рим свободен!

Но вместо ожидаемого ликования и возгласов поддержки, остальные сенаторы, не участвовавшие в заговоре, с криками ужаса и отвращения бросаются к выходам, толкая друг друга. Портик Помпея стремительно пустеет. Заговорщики остаются одни, растерянно глядя друг на друга посреди нарастающего хаоса. Весть об убийстве молниеносно разносится по Риму, и город охватывает паника. Лавки закрываются, люди в страхе запираются в домах. На улицах слышны тревожные крики и топот бегущих ног.

Экран машины времени темнеет на мгновение, а затем вспыхивает вновь, показывая Рим спустя несколько дней после убийства Цезаря. Атмосфера в городе по-прежнему напряженная, но хаос понемногу сменяется зыбким, тревожным затишьем. Тело Цезаря было вынесено из курии и подготовлено к погребению.

– Какая разительная перемена, – Лиэль смотрит на улицы, где еще недавно царила паника. – Заговорщики, провозгласившие себя &quot;Освободителями&quot;, кажется, не очень-то контролируют ситуацию. Они ведь укрылись на Капитолии?

– Да, они просчитались, – подтверждает Гай. – Они ожидали, что народ и оставшиеся сенаторы немедленно поддержат их как спасителей Республики. Но вместо этого – страх, растерянность и растущее негодование, особенно среди плебса и ветеранов Цезаря, для которых он был благодетелем. А ключевые фигуры, такие как Марк Антоний и Марк Эмилий Лепид, магистр конницы Цезаря, быстро взяли инициативу в свои руки.

Сцена переносится на Форум. Огромная толпа собралась на похороны Цезаря. Посреди площади возвышается погребальный костер и ростра, с которой должен выступить Марк Антоний, консул и ближайший соратник убитого диктатора. Он держит в руках свиток.

– Постой, Гай, – Лиэль удивленно смотрит на экран. – Завещание? Но ведь Цезарь был пожизненным диктатором, почти монархом. Разве его власть и положение не должны были как-то иначе определяться после смерти, а не простым завещанием, как у обычного гражданина?

– В этом-то и вся сложность и уникальность его положения, Лиэль, – отвечает Гай. – Формально, Рим все еще оставался Республикой, хоть и сильно деформированной. Его диктаторская власть, даже пожизненная, не была наследственной монархией. Она прекратилась с его смертью. Но как частное лицо, как богатейший римский аристократ, он имел полное право составить завещание, распорядиться своим огромным личным состоянием и, что самое важное для римлян, своим именем через усыновление. У него ведь не было законных сыновей по римскому праву.

– А как же Цезарион, его сын от Клеопатры? – вспоминает Лиэль.

– Цезарион был рожден вне официального римского брака и от иностранной царицы, – поясняет Гай. – По римским законам он не мог быть законным наследником политического положения или даже полноправным наследником имущества в том же смысле, что и усыновленный римский гражданин. Поэтому усыновление по завещанию было для Цезаря единственным способом обеспечить преемственность своего имени и передачу состояния в римском правовом поле.

– То есть, это завещание касается его денег и усыновления, а не передачи диктаторских полномочий? – уточняет Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Диктатуру нельзя завещать. Но представь себе политическую силу этого документа! Во-первых, он мог назначить наследника своего имени и богатств, что немедленно создавало фигуру с огромным влиянием. Во-вторых, он мог сделать щедрые дары народу, что, как ты сейчас увидишь, Антоний использует с невероятным эффектом. Так что, хотя это и &quot;просто&quot; завещание частного лица, его оглашение станет политической бомбой.

Антоний поднимается на ростру. Его лицо печально, но в глазах горит решимость. Сначала он говорит спокойно, перечисляя заслуги Цезаря перед Римом, его победы, его щедрость.

– ...и вот завещание Гая Юлия Цезаря! – голос Антония крепнет, он разворачивает свиток, который ему передали весталки, хранительницы завещаний. – Слушайте, римляне, последнюю волю того, кто был вашим отцом и благодетелем! Он, не имея законных сыновей своего тела, но заботясь о будущем своего имени и рода, усыновляет своего внучатого племянника Гая Октавия, назначая его главным наследником трех четвертей своего состояния! Отныне имя ему – Гай Юлий Цезарь Октавиан!

Толпа на мгновение затихает, переваривая эту новость, а затем раздается удивленный гул.

– Каждому римскому гражданину, – продолжает Антоний, его голос набирает силу, – он завещал по семьдесят пять денариев! А свои великолепные сады за Тибром он завещал вам, римскому народу, для вечного пользования в качестве общественного парка! Вот кем был этот &quot;тиран&quot;, которого убили &quot;доблестные мужи&quot;, поправшие священные законы гостеприимства и дружбы!

Толпа взрывается криками горя и ярости. Антоний, видя эффект своих слов, поднимает окровавленную тогу Цезаря, показывая народу дыры от кинжалов.

– Смотрите, римляне! Вот следы от ударов тех, кого он считал друзьями, кого он помиловал и возвысил! Вот плата за его милосердие! Если есть у вас слезы, приготовьтесь пролить их сейчас!

Рев толпы становится оглушительным. Люди плачут, проклинают убийц, требуют мести.

– Сжечь дома убийц! – кричит кто-то. – Смерть предателям!

– Какая мощь слова! – Лиэль потрясена. – Антоний несколькими фразами и жестами перевернул все! Он разжег в толпе пожар!

– Он гениальный демагог, когда захочет, – соглашается Гай. – И он точно знает, на какие струны душ римского плебса нужно нажать. Заговорщикам теперь не поздоровится. Им придется бежать из Рима, и очень быстро.

Действительно, на экране мелькают сцены: разъяренная толпа, несущаяся по улицам, поджоги домов, принадлежащих заговорщикам или тем, кого подозревали в сочувствии им. Брут, Кассий и другие &quot;Освободители&quot; спешно покидают город, понимая, что их дело проиграно, по крайней мере, в Риме.

– А вот и тот самый Гай Октавий, теперь уже Цезарь Октавиан, появляется на арене, – Гай указывает на молодого человека, только что прибывшего в Италию из Аполлонии, где он проходил военное обучение. – Он только что узнал, что Цезарь в своем завещании усыновил его и сделал главным наследником.

Мы видим Октавиана – ему всего восемнадцать, он выглядит очень молодо, даже хрупко, но в его глазах уже видна недетская решимость и холодный расчет.

Экран машины времени, погасший на решительном лице юного Октавиана, медленно оживает. Мы снова в Риме, но прошло уже несколько дней с момента убийства Цезаря и пламенной речи Марка Антония на Форуме. Город все еще в напряжении, но паника первых часов сменилась более организованным, хотя и не менее опасным, противостоянием.

– Похоже, речь Антония возымела действие, – Лиэль смотрит на улицы, где видны патрули ветеранов Цезаря и вооруженные сторонники Антония. Горожане стараются без нужды не покидать дома. – Заговорщики, &quot;Освободители&quot;, как они себя называли, бежали из Рима.

– Да, Антоний блестяще разыграл карту народного гнева и завещания Цезаря, – подтверждает Гай. – Брут и Кассий поняли, что оставаться в городе для них смертельно опасно. Но это только начало. Вакуум власти, образовавшийся после смерти Цезаря, огромен, и за его наследие – как политическое, так и материальное – сейчас начнется ожесточенная борьба.

Мы видим Марка Антония в его доме. Он окружен военачальниками, сенаторами, ищущими его покровительства, и ветеранами Цезаря. Он отдает распоряжения, принимает посетителей, его лицо выражает уверенность и силу. Он явно чувствует себя хозяином положения.

– Лепид со своим легионом контролирует Форум, – докладывает один из офицеров. – Народ требует наказать убийц. Сенат напуган и готов к сотрудничеству.

– Хорошо, – Антоний кивает. – Главное сейчас – сохранить порядок и не допустить анархии. И напомнить Сенату, что все распоряжения и назначения Цезаря остаются в силе. Он был законным правителем, а не тираном.

– Антоний действует быстро и решительно, – замечает Лиэль. – Он завладел архивами Цезаря, его казной. Он явно метит на роль его преемника.

– У него для этого есть все основания, – соглашается Гай. – Он был консулом вместе с Цезарем, его ближайшим соратником в последние годы, популярен в армии. Но он не учел одного – или, по крайней мере, недооценил.

Экран смещается, показывая прибытие в Рим молодого человека, которого мы уже видели. Это Гай Октавий, теперь уже Гай Юлий Цезарь Октавиан. Он выглядит скромно, но его сопровождают влиятельные друзья семьи и некоторые из вольноотпущенников Цезаря.

– А вот и наш юный наследник, – Лиэль с интересом следит за Октавианом. – Всего восемнадцать. Как он собирается противостоять такому опытному и могущественному игроку, как Антоний?

Октавиан первым делом направляется к Антонию. Сцена происходит в доме Антония. Прием подчеркнуто холодный.

– Я пришел, Марк Антоний, как законный сын и наследник Гая Юлия Цезаря, – голос Октавиана звучит на удивление твердо для его юного возраста. – Я требую передать мне имущество моего отца, чтобы я мог выполнить его последнюю волю – выплатить деньги римскому народу, как он завещал.

Антоний смотрит на юношу сверху вниз с плохо скрываемой насмешкой.

– Мальчик, – он цедит сквозь зубы, – ты еще слишком молод, чтобы играть в такие игры. Имя Цезаря – это тяжелая ноша. Государственные дела и казна Цезаря – это не то, что можно раздавать по прихоти. Я, как консул, позабочусь о выполнении воли покойного диктатора, когда придет время. А тебе лучше бы подумать о своей безопасности.

– Он его просто отшивает! – возмущается Лиэль. – И даже не называет его Цезарем!

– Антоний видит в нем лишь досадную помеху, мальчишку, претендующего на огромное состояние, которое он сам уже считал своим, или, по крайней мере, под своим контролем, – поясняет Гай. – Он серьезно недооценивает этого &quot;мальчика&quot;. Октавиан не так прост. Он унаследовал от своего приемного отца не только имя и деньги, но и железную волю, политический инстинкт и невероятное терпение.

Мы видим, как Октавиан, не получив денег от Антония, начинает действовать самостоятельно. Он продает часть своего собственного имущества и имущества, унаследованного от других родственников, берет в долг и начинает выплачивать народу обещанные Цезарем 75 денариев на человека.

– Смотри, Гай! – Лиэль поражена. – Он выполняет волю Цезаря за свой счет! Каким же образом?

– Он демонстрирует, что он – истинный наследник Цезаря, не на словах, а на деле, – говорит Гай. – И это немедленно приносит ему огромную популярность среди плебса и, что еще важнее, среди ветеранов Цезаря, которые видят в нем сына своего обожаемого полководца. Он начинает собирать вокруг себя сторонников.

Появляются и другие игроки. Сенаторы-республиканцы, такие как Цицерон, сначала с опаской, а затем с некоторой надеждой начинают присматриваться к Октавиану, видя в нем потенциальный противовес Антонию, которого они боятся гораздо больше.

– Этот юноша, этот Октавиан… – Цицерон говорит в кругу своих доверенных лиц. – Он носит имя Цезаря, но, возможно, он не будет таким, как его приемный отец. Возможно, его можно использовать, чтобы обуздать Антония, а затем… &quot;хвалить, награждать и… устранять (laudandum adulescentem, ornandum, tollendum)&quot;.

– Цицерон как всегда, в своих интригах, – усмехается Гай. – Он надеется манипулировать Октавианом. Еще один, кто недооценивает этого юношу.

– Какая сложная игра начинается, – Лиэль вздыхает. – Столько амбиций, столько взаимной ненависти и недоверия. Рим действительно погружается в хаос.

– Да, – подтверждает Гай. – Убийство Цезаря не решило проблем Республики, а лишь вскрыло все ее язвы. Агония Республики вступает в свою финальную стадию.

Экран машины времени снова оживает. Картина хаоса и борьбы за наследие Цезаря в Риме сменяется сценами военных действий. Год 44-й до н.э. плавно перетекает в 43-й.

– После бегства Брута и Кассия из Рима, казалось, Марк Антоний полностью контролирует ситуацию, – Лиэль следит за перемещениями легионов на карте, которую показывает экран. – Но не тут-то было! Появился еще один Брут – Децим Юний Брут Альбин, один из убийц Цезаря, который был назначен наместником Цизальпинской Галлии еще самим диктатором.

– И Антоний, добившись от Сената передачи этой провинции себе, решил силой изгнать оттуда Децима Брута, – добавляет Гай. – Это и стало формальным поводом для так называемой Мутинской войны. Децим Брут отказался уступать провинцию и укрепился в городе Мутина.

На экране – осень 44 года до н.э. Марк Антоний во главе своих легионов, включая четыре, которые он перевел из Македонии, осаждает Мутину.

– Антоний действует решительно! – восклицает один из его легатов, наблюдая за построением осадных машин. – Этот Децим Брут пожалеет о своем упрямстве! Против нас ему не выстоять!

Тем временем в Риме разворачивается другая, не менее ожесточенная битва – битва слов. В Сенате гремит голос Марка Туллия Цицерона.

– Это же его знаменитые &quot;филиппики&quot;! – Лиэль узнает знаменитого оратора, его жесты полны страсти, а голос звенит от негодования. – Он ведь назвал их так по примеру Демосфена, который обличал царя Филиппа Македонского.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Цицерон, старый республиканец и непримиримый враг любой формы единовластия, увидел в Антонии главную угрозу Республике после смерти Цезаря. С сентября 44-го по апрель 43-го года он произнес или написал серию из четырнадцати речей, направленных на полную дискредитацию Антония.

На экране мелькают заголовки свитков, которые переписывают многочисленные писцы.

– Особенно яростной была вторая &quot;филиппика&quot;, – продолжает Гай. – Она не была произнесена публично, а распространялась как письменный памфлет. Это позволило Цицерону не стесняться в выражениях.

– И что же он там писал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, там был весь арсенал риторических приемов! – Гай усмехается. – Цицерон обрушился на личную жизнь Антония, обвиняя его в пьянстве, разврате, расточительстве, связях с актрисами. Он рисовал его как морально разложившегося человека, погрязшего в долгах. Например, он язвительно описывал, как Антоний, будучи консулом, якобы появлялся на публике пьяным, вызывая всеобщее презрение. Это, кстати, довольно типичный для Цицерона прием – атаковать моральный облик оппонента.

– Помню, он и в адрес самого Цезаря когда-то нелестно отзывался, – задумчиво произносит Лиэль. – Кажется, ходили слухи о молодости Цезаря, о его пребывании при дворе вифинского царя Никомеда, и Цицерон намекал на его якобы пассивную гомосексуальную роль, называя его &quot;царицей Вифинии&quot; и &quot;постелью Никомеда&quot;.

– Да, такие обвинения были, и Цицерон, как и другие враги Цезаря, не брезговал их использовать, – подтверждает Гай. – Это показывает определенный паттерн в его инвективах: удар по репутации через обвинения в моральной распущенности и недостойном поведении был его излюбленным оружием. И в &quot;филиппиках&quot; против Антония он использовал его в полной мере.

– &quot;Ты, Антоний, чьи ночи проходили в объятиях актрис, а дни — в пьянстве, смеешь обвинять меня в предательстве?&quot; – цитирует Лиэль по памяти. – Какие личные нападки!

– Но он не ограничивался этим, – Гай качает головой. – Главные обвинения касались политических преступлений. Цицерон утверждал, что Антоний узурпировал власть, манипулировал завещанием Цезаря, присвоил государственные средства, подделывал указы покойного диктатора, чтобы раздать провинции и земли своим сторонникам. Он изображал Антония новым Катилиной, тираном, стремящимся к единоличной власти и разрушению Республики.

– &quot;Ты не наследник Цезаря, а его грабитель!&quot; – снова вспоминает Лиэль строки из &quot;филиппики&quot;. – Он действительно не жалел красок.

– И при этом Цицерон защищал себя от обвинений Антония в причастности к убийству Цезаря, – добавляет Гай, – подчеркивая, что хотя он и не участвовал в заговоре, но одобряет действия &quot;Освободителей&quot;. И, конечно, он страстно призывал Сенат и народ Рима объединиться против Антония, поддержать Децима Брута и молодого Октавиана, которого он в тот момент видел как орудие против Антония.

– &quot;Римляне, если вы не остановите этого человека, республика падет!&quot; – Лиэль почти декламирует. – Невероятная сила слова! Какова же была реакция?

– Эти речи, особенно вторая &quot;филиппика&quot;, имели огромное влияние, – Гай становится серьезным. – Они распространялись по Риму, их читали, обсуждали. Они действительно усилили антипатию к Антонию среди сенаторов и части граждан. И именно под влиянием Цицерона Сенат в начале 43 года объявил Антония врагом отечества. Но у самого Сената не было достаточных сил, чтобы противостоять легионам Антония.

– И тут на сцену снова выходит наш юный Октавиан! – Лиэль с интересом наблюдает за молодым наследником Цезаря. – Он ведь на свои деньги и именем своего приемного отца собрал внушительную армию из ветеранов Цезаря!

– Именно, – подтверждает Гай. – И Сенат, находясь в отчаянном положении и поддавшись уговорам Цицерона, который видел в Октавиане временного союзника, вынужден пойти на этот рискованный шаг. Октавиану, несмотря на его молодость, даруют imperium pro praetore.

– Imperium pro praetore? – Лиэль вопросительно смотрит на Гая. – &quot;Империй вместо претора&quot;? Что это означает на практике для такого молодого человека, который еще не прошел все ступени cursus honorum?

– Это очень важное и довольно необычное решение для римской правовой системы, – поясняет Гай. – Imperium – это высшая военная и административная власть. Обычно ею обладали консулы и преторы. &quot;Pro praetore&quot; означает, что Октавиану предоставляются полномочия, аналогичные преторским, хотя он формально и не занимал эту должность. Сенат пошел на это в январе 43-го года как на политический компромисс. Им отчаянно нужны были легионы Октавиана, его популярность среди ветеранов Цезаря, чтобы противостоять Антонию. Но давать ему сразу консульство они не хотели – слишком молод, слишком непредсказуем.

– И что же эти преторские полномочия ему давали? – спрашивает Лиэль.

– Во-первых, и это главное, – Гай загибает палец, – законное право командовать войсками. Его частная армия, собранная на имя Цезаря, теперь становилась частью государственных сил. Он мог легально вести военные операции против Антония. Во-вторых, это давало ему определенную административную власть в зоне конфликта, право принимать решения на месте. В-третьих, это символы власти – его должны были сопровождать ликторы с фасциями, хотя их число и было меньше, чем у полноправного претора. И, наконец, это легитимизировало его положение, он переставал быть просто частным лицом с армией, а становился официальным представителем Республики, действующим от имени Сената.

– То есть, Сенат пытался поставить его под свой контроль, формально встроив в систему? – предполагает Лиэль.

– Именно так, – Гай кивает. – Ему поручают выступить против Антония и снять осаду с Мутины вместе с двумя новоизбранными консулами, Авлом Гирцием и Гаем Вибием Пансой – оба, кстати, бывшие офицеры Цезаря, но теперь формально на стороне Сената и республиканских идеалов, которые отстаивал Цицерон.

Звуки труб и лязг оружия нарастают.

Экран переносит Гая и Лиэль в окрестности Мутины. Апрель 43 года до н.э. На экране разворачиваются ожесточенные сражения.

– Битва при Форуме Галлов! – комментирует Гай, указывая на маневры войск. – 14 апреля. Войска Сената, особенно ветераны Октавиана, сражаются яростно. Антоний отброшен, но какой ценой! Консул Панса смертельно ранен.

Несколько дней спустя, 21 апреля, новое сражение, уже у самых стен Мутины.

– Снова победа сенатской армии! – Лиэль не может скрыть волнения. – Осада с Мутины снята! Антоний разбит и отступает! Но… и консул Гирций погиб в бою!

– Да, обе победы оказались пирровыми для сенатской партии, – Гай качает головой. – Оба консула мертвы. А Октавиан, внезапно, становится командующим всей огромной армией Республики, состоящей из восьми легионов. Сенат ликовал, считая, что с Антонием покончено, а Октавиана можно будет легко отстранить. Цицерон уже писал своим друзьям, что &quot;мальчика следует хвалить, награждать и… устранять&quot;.

– Какая недальновидность! – восклицает Лиэль. – Они снова его недооценили!

– Абсолютно, – подтверждает Гай. – Октавиан прекрасно понимал их настроения. Он отправил в Рим делегацию из своих центурионов с требованием предоставить ему заслуженный триумф за победу над Антонием и, что самое главное, консульство на оставшуюся часть года. Ему ведь было всего девятнадцать, а по закону консулом можно было стать не раньше сорока двух лет!

На экране мы видим сцену в Сенате. Центурионы Октавиана, суровые, закаленные в боях воины, стоят перед сенаторами. Один из них, не дождавшись ответа на свои требования, демонстративно кладет руку на рукоять меча.

– Если вы не дадите ему консульство, – произносит центурион, его голос резок и лишен всякого почтения, – то вот это даст!

– Какой дерзкий жест! – Лиэль поражена. – Прямая угроза военной силой!

– Сенаторы были в ярости и смятении, – продолжает Гай. – Они попытались тянуть время, отказали ему. Тогда Октавиан сделал то, чего от него, возможно, не ожидали. Он не стал распускать армию, как того требовал Сенат. Вместо этого он отдал своим восьми легионам приказ идти на Рим.

Изображение меняется: легионы Октавиана стремительным маршем движутся по Фламиниевой дороге к столице. В Риме паника. Сенат лихорадочно пытается организовать оборону, но войск в городе практически нет.

– Он требует консульства силой! – Гай констатирует факт, наблюдая за приближением армии к Риму. – В августе 43 года, не встретив никакого сопротивления, Октавиан со своими легионами вступает в Рим. Город фактически оккупирован. Перепуганный Сенат, лишенный какой-либо реальной власти и защиты, вынужден капитулировать.

Мы видим Октавиана, уже в Риме, в окружении своих солдат. Он диктует свою волю.

– На народном собрании, проведенных под давлением его армии, девятнадцатилетний Октавиан избирается консулом, – Гай качает головой. – Вместе с ним консулом избирают его родственника Квинта Педия. Формально все процедуры соблюдены, но это было избрание под дулами мечей, если можно так выразиться.

– И что же он делает, став консулом? – спрашивает Лиэль. – Наверняка, не забыл обиды Сената.

– Его первые же шаги были очень показательны, – отвечает Гай. – Во-первых, он щедро вознаградил своих солдат из государственной казны, к которой имел полный доступ. Во-вторых, он немедленно провел закон, учреждающий судебное преследование убийц Цезаря, которые были заочно осуждены и объявлены вне закона. А в-третьих, и это был самый сильный удар по политике Сената и Цицерона, он добился отмены декрета, объявлявшего Марка Антония врагом отечества.

– Отменяет декрет против Антония?! – Лиэль удивлена. – Но ведь он только что воевал против него!

– Именно, – Гай усмехается. – Октавиан показал, что он – самостоятельный игрок, и его цели не всегда совпадают с целями Сената. Отменив декрет против Антония, он открывал себе путь для переговоров с ним и Лепидом. Он понимал, что для борьбы с Брутом и Кассием на Востоке ему нужны союзники, а не враги в лице других могущественных цезарианцев. Это был прагматичный и дальновидный ход, хотя и абсолютно циничный по отношению к тем сенаторам, которые еще недавно превозносили его как спасителя Республики от &quot;тирана&quot; Антония.

– А что же Антоний? – спрашивает Лиэль. – Он ведь отступил после Мутины.

– Антоний с остатками своей армии отошел в Трансальпийскую Галлию, – Гай показывает на карте. – И там произошло то, чего Сенат боялся больше всего: он объединился с Марком Эмилием Лепидом, наместником Нарбонской Галлии и Ближней Испании, который командовал большим количеством легионов. Лепид, бывший магистр конницы Цезаря, всегда был влиятельной фигурой. Теперь их объединенные силы снова представляли огромную угрозу. А Децим Брут, осажденный герой Мутины, оказался предан своими же солдатами, которые не хотели сражаться против других цезарианцев, и был убит при попытке бежать на Восток.

– Какая ирония судьбы! – вздыхает Лиэль. – Мутинская война, начатая для уничтожения Марка Антония, в итоге привела к невероятному усилению Октавиана и открыла путь для нового, еще более мощного союза цезарианцев.

– Именно так, – соглашается Гай. – Октавиан, став консулом и имея под рукой мощную армию, понял, что война с Брутом и Кассием на Востоке потребует объединения всех сил цезарианской партии. И Лепид выступил посредником в его переговорах с Антонием. Вот так, после кровопролитной Мутинской войны, вчерашние враги оказались готовы к союзу.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает небольшой остров на реке Рено, недалеко от Бононии. Ноябрь 43 года до н.э. Мрачная, холодная осенняя погода соответствует настроению происходящего.

– Какое уединенное и не слишком гостеприимное место для встречи таких важных персон, – замечает Лиэль, глядя на трех мужчин, сидящих на грубо сколоченных скамьях посреди острова. Вокруг них – лишь их ближайшие телохранители, держащиеся на почтительном расстоянии.

– Они выбрали это место не случайно, Лиэль, – отвечает Гай. – Остров обеспечивает безопасность и изоляцию. Никто не сможет подслушать их переговоры, и никто не сможет внезапно напасть. А доверять друг другу у них нет никаких оснований.

Эти трое – Марк Антоний, все еще могущественный военачальник; молодой Гай Юлий Цезарь Октавиан, чья популярность и влияние стремительно выросли; и Марк Эмилий Лепид.

– Подумать только, еще несколько месяцев назад Антоний и Октавиан были злейшими врагами! – восклицает Лиэль. – И вот они сидят за одним столом.

– Политика, Лиэль, – Гай пожимает плечами. – Октавиан понимал, что в одиночку ему не справиться ни с убийцами Цезаря, Брутом и Кассием, собравшими огромные силы на Востоке, ни с опытным Марком Антонием в долгосрочной перспективе.

Антоний, судя по его напряженной позе и хмурому взгляду, все еще не до конца смирился с необходимостью этого союза. Лепид, более старший и менее харизматичный, старается выступать в роли посредника. Октавиан, несмотря на молодость, держится уверенно и холодно.

– Итак, джентльмены, – начинает Лепид, нарушая напряженное молчание. – Мы здесь, чтобы забыть прошлые обиды и объединить наши силы. Наш общий долг – отомстить за смерть божественного Юлия. Убийцы Цезаря, Брут и Кассий, собрали на Востоке огромную армию. Они контролируют богатейшие провинции. Поодиночке нам их не одолеть.

– Месть – это святое, – рычит Марк Антоний, сверкая глазами в сторону Октавиана. – Но речь идет не только о мести. Речь идет о власти. О том, кто будет править Римом после того, как мы уничтожим этих так называемых &quot;Освободителей&quot;.

– Власть должна принадлежать тем, кто верен памяти Цезаря и способен навести порядок в Республике, – спокойно, но твердо отвечает Октавиан. – Мы трое обладаем самыми большими армиями. Мы трое – его наследники, в том или ином смысле. Логично, что мы и должны взять на себя ответственность за судьбу государства.

– Они делят шкуру неубитого медведя, – комментирует Лиэль. – Но с какой циничной откровенностью!

– Они создают официальную комиссию, tresviri rei publicae constituendae consulari potestate, – поясняет Гай. – &quot;Три мужа для устроения государственных дел с консульской властью&quot;. Это не просто частное соглашение, как Первый триумвират Цезаря, Помпея и Красса. Этот Второй триумвират будет утвержден специальным законом, который проведет через народное собрание лояльный им народный трибун Публий Тиций. Он даст им верховную власть на пять лет: право издавать законы без одобрения Сената, право назначать магистратов, право вершить суд без апелляции.

Переговоры идут тяжело. Они делят провинции, легионы, обсуждают будущие назначения. Каждый старается выторговать себе кусок побольше.

– Африка и Сицилия с Сардинией будут моими, – заявляет Октавиан, указывая на карту. – И достаточно легионов, чтобы контролировать Италию.

– Галлия останется за мной, плюс Испания, – требует Антоний. – А Восток… Восток мы разделим после победы над Брутом и Кассием. Но самые сильные легионы должны быть под моим командованием. Я поведу их против убийц.

Лепид, похоже, получает меньшую долю, но его устраивает и это, лишь бы оставаться в числе вершителей судеб.

– И что же станет их первой совместной акцией, кроме подготовки к войне? – спрашивает Лиэль, видя, как триумвиры наконец приходят к какому-то соглашению по основным пунктам.

– О, их первая акция будет ужасна, – мрачно предрекает Гай. – Чтобы собрать деньги на войну и избавиться от политических противников в Риме и Италии, они прибегнут к самому страшному инструменту гражданских войн – проскрипциям.

На экране появляется изображение триумвиров, скрепляющих свой союз рукопожатием. Их лица суровы и решительны. Ни тени былой вражды, только холодный расчет и общая цель.

– Второй триумвират сформирован, – констатирует Гай. – Это уже не просто союз трех сильных личностей, это официальная диктатура трех, узаконенная и безжалостная. 

Экран темнеет, предвещая новую волну террора и кровопролития.

Экран машины времени показывает ноябрь 43 года до н.э. Триумвиры, получив от народного собрания чрезвычайные полномочия на пять лет, входят в Рим во главе своих легионов.

– Город замер в ужасе, – шепчет Лиэль, глядя на опустевшие улицы, по которым маршируют солдаты. Окна домов закрыты, двери заперты. – После всего, что было, римляне, наверное, ждут самого худшего.

– И их ожидания, к сожалению, оправдаются, – Гай говорит с непривычной для него ноткой горечи. – Первым делом триумвиры нуждались в деньгах для содержания своих огромных армий и для предстоящей войны с Брутом и Кассием. А также они хотели раз и навсегда избавиться от своих политических противников и тех, кто мог бы им помешать. И для этого они прибегли к испытанному, но от этого не менее страшному средству – проскрипциям.

На стенах домов, на Форуме появляются белые таблицы с выведенными на них черными буквами именами. Это проскрипционные списки.

– Проскрипции… – Лиэль содрогается. – Это ведь означает объявление людей вне закона? Любой мог убить проскрибированного и получить за это награду?

– Да, – подтверждает Гай. – Имущество убитого конфисковывалось в пользу государства, то есть триумвиров. Доносчики также получали часть. Дети и внуки проскрибированных лишались гражданских прав. Это был узаконенный террор и грабеж. Сулла в свое время широко использовал проскрипции, и вот теперь его &quot;ученики&quot; превзошли учителя.

– Сколько же имен в этих списках? – с ужасом спрашивает Лиэль, видя, как люди со страхом читают вывешенные списки, ища там знакомые имена или, наоборот, боясь найти свое.

– В первые списки вошло около трехсот сенаторов и двух тысяч всадников, – отвечает Гай. – И среди них были многие знатные и уважаемые граждане, чья единственная вина заключалась в их богатстве или в том, что они когда-то неосторожно высказались против кого-то из триумвиров.

Начинается охота на людей. Солдаты и наемные убийцы рыщут по городу и окрестностям, выискивая проскрибированных. Сцены жестоких расправ, предательств, отчаянных попыток бегства.

– Какая низость! – восклицает один из римлян, прячущийся в своем доме, когда видит, как раб выдает своего господина солдатам за вознаграждение. – Даже рабы предают! Нет больше ни чести, ни верности!

– Но были и примеры невероятного мужества и преданности, – замечает Лиэль, когда на экране появляется сцена, где жена пытается укрыть своего мужа, или дети спасают отца. – Не все потеряли человеческий облик.

– Увы, таких было немного, – вздыхает Гай. – Страх и жадность оказались сильнее. А триумвиры лично просматривали списки, торгуясь друг с другом за головы своих врагов или даже родственников. Говорят, Антоний настоял на включении в список своего дяди, Луция Цезаря, а Лепид – своего брата, Павла Эмилия Лепида. Октавиан, поначалу сопротивлявшийся проскрипциям, в итоге уступил и тоже внес своих недругов.

– Но самая желанная жертва для Антония… это ведь был Цицерон? – Лиэль с тревогой смотрит на Гая.

– Без сомнения, – подтверждает Гай. – Антоний так и не простил ему &quot;филиппик&quot;. Имя Марка Туллия Цицерона было одним из первых в проскрипционных списках.

Экран показывает Цицерона, уже немолодого, утомленного и разочарованного. Он пытается бежать из Италии морем, но неблагоприятные ветры и морская болезнь вынуждают его вернуться на свою виллу в Формиях.

– Беги, господин! Они уже близко! – умоляют его верные рабы.

– Нет, – устало отвечает Цицерон, садясь в носилки. – Я слишком устал бегать от судьбы. Умру в отечестве, которое я столько раз спасал.

Солдаты под предводительством центуриона Геренния и военного трибуна Попиллия Лената, которого Цицерон когда-то защищал в суде, настигают его носилки в лесу.

– Предатель! – кричит Попиллий Ленат, вытаскивая меч.

Цицерон спокойно высунул голову из носилок и подставил шею под удар. 7 декабря 43 года до н.э. великий оратор, философ и защитник Республики был убит.

– Какая жестокость… – Лиэль отворачивается, не в силах смотреть. – И какая ирония – его убил тот, кого он когда-то спас.

– Голову и правую руку Цицерона, которой он писал свои &quot;филиппики&quot;, доставили Антонию, – Гай говорит бесстрастно, но в его голосе слышится осуждение. – По приказу его жены Фульвии, ненавидевшей Цицерона не меньше мужа, язык оратора был проткнут ее заколками. А затем голову и руку выставили на рострах на Форуме – на том самом месте, откуда он так часто обращался к римскому народу, защищая свободу.

На экране – Форум. Люди со страхом и отвращением смотрят на ужасное зрелище.

– Это не просто месть, – говорит Гай. – Это символ. Символ того, что со свободой слова в Риме покончено. Что любая критика новой власти будет караться смертью. Триумвиры утверждали свою власть на крови и терроре.

– Но разве такой террор мог продолжаться долго? – спрашивает Лиэль. – Неужели римляне все это стерпели?

– Проскрипции достигли своей цели, – отвечает Гай. – Оппозиция в Италии была разгромлена и запугана. Казна триумвиров пополнилась за счет конфискованного имущества. Путь для войны с Брутом и Кассием был расчищен. Но цена этого была ужасна. Многие тысячи погибли, еще больше были разорены. Рим погрузился в атмосферу страха и подозрительности. 

Экран медленно гаснет, оставляя после себя тяжелое впечатление от кровавой вакханалии проскрипций.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Иудею. Год 43-й до н.э. Солнце здесь светит ярче, но политическая атмосфера не менее напряженная.

– Гай, а что же Антипатр Идумеянин? – Лиэль наклоняется к экрану, где видна панорама Иерусалима. – Тот самый, который так хитро и вовремя поддержал Цезаря в Египте! Цезарь ведь сделал его фактически правителем Иудеи. Как он выкручивался после убийства своего могущественного покровителя?

– Антипатр был политиком до мозга костей, Лиэль, – Гай указывает на фигуру Антипатра, отдающего распоряжения во внутреннем дворе своего дома. – Смотри, он не теряет времени. После смерти Цезаря он, не колеблясь ни секунды, переметнулся на сторону Марка Антония. В тот момент Антоний казался самым вероятным хозяином положения на Востоке. Антипатр тут же начал активно собирать для него налоги, демонстрируя свою безграничную лояльность.

В кадре – Антипатр, уже немолодой, но с живыми, проницательными глазами, беседует со своими сыновьями: Фазаилом, правителем Иерусалима, и молодым, энергичным Иродом, правителем Галилеи.

– Антоний требует денег для своих легионов! – голос Антипатра звучит твердо, хотя и негромко. – Иудея должна показать свою преданность и полезность. Фазаил, на тебе сбор налогов в Иерусалиме и окрестностях. Ирод, Галилея – твоя забота. Действуйте быстро, но умно, старайтесь не вызывать излишнего ропота. Нам сейчас совершенно не нужны внутренние волнения.

– Отец, но требования Антония просто непомерны! – Ирод, молодой и горячий, вспыхивает. Мы видим, как он жестикулирует. – Народ и так измучен налогами! А тут еще эти ужасные слухи о проскрипциях в Риме… Люди напуганы до смерти!

– Страх – отличный стимул для уплаты налогов, сын мой, – Антипатр кладет руку на плечо Ирода, его взгляд строг. – Главное для нас сейчас – удержать власть. Ту власть, которую дал нам Цезарь и которую может подтвердить Антоний. А для этого мы должны быть ему незаменимы. Запомните, наша сила – в поддержке Рима, кто бы там ни правил.

– Но, Гай, я уверена, не все в Иудее были в восторге от того, что ими правит идумеянин Антипатр и его сыновья, – Лиэль внимательно следит за сценой. – Наверняка, у него были влиятельные враги среди местной иудейской знати, которые считали его выскочкой, узурпатором, захватившим власть при поддержке римлян.

– Абсолютно точно, Лиэль, – подтверждает Гай. – И эти враги не дремали. Смотри, вот один из них. – Экран фокусируется на человеке с хитрым и льстивым выражением лица, это Малих, влиятельный еврейский вельможа. – Он был приближенным к номинальному первосвященнику и этнарху Гиркану II, но втайне люто ненавидел Антипатра за его реальную власть. Малих увидел в смуте, последовавшей за смертью Цезаря, идеальный шанс избавиться от всесильного идумеянина.

Сцена резко меняется. Мы видим пышный пир во дворце Гиркана II. Антипатр – почетный гость, он сидит во главе стола. Вино льется рекой, звучит музыка, танцовщицы развлекают гостей. Но Лиэль замечает:

– Какая-то напряженная атмосфера, Гай, несмотря на все это веселье. Посмотри на Малиха, как он подобострастно улыбается Антипатру… Слишком сладко, чтобы быть правдой.

Малих поднимает чашу с вином.

– За здоровье нашего великого покровителя, Марка Антония! И за мудрость нашего дорогого Антипатра, который так умело правит Иудеей! – провозглашает он, подходя к Антипатру и протягивая ему новую, наполненную до краев чашу.

Антипатр, кажется, ничего не подозревает. Он благосклонно кивает и осушает чашу. Спустя некоторое время его лицо бледнеет, он хватается за горло.

– Яд… – успевает прошептать он, прежде чем рухнуть на пол.

– Его отравили! Прямо на пиру! – Лиэль вскрикивает, прикрывая рот рукой. – Какой ужас! Неужели сам Гиркан был в этом замешан? Он выглядит таким растерянным…

– Гиркан был лишь слабой и управляемой пешкой в чужой игре, – отвечает Гай, наблюдая за суматохой. – Главным организатором убийства, несомненно, был Малих. Он действовал не один, а при поддержке некоторых римских чиновников на местахпросто желавших поживиться на новой волне смуты. Это случилось в 43 году до нашей эры.

Сыновья Антипатра, Фазаил и Ирод, узнав о смерти отца, приходят в неописуемую ярость. Мы видим Ирода, его лицо искажено гневом.

– Малих! Он заплатит за это своей кровью! – Ирод сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Клянусь тенью отца, я отомщу!

– Успокойся, брат! – Фазаил, более сдержанный и рассудительный, хватает его за руку. – Месть будет. Но сначала – власть. Смерть отца – это сигнал для всех наших врагов. Они поднимут головы, попытаются нас свергнуть. Мы должны действовать быстро, решительно. И не забывать о Риме, кто бы там сейчас ни был у руля.

– Да, ситуация в Иудее моментально обострилась, – замечает Лиэль. – Фазаилу и Ироду теперь придется очень нелегко. Их отец был главной опорой их власти, их щитом.

– Ирод, несмотря на свою молодость – ему тогда было около тридцати лет, – проявил себя как невероятно энергичный, хитрый и, если нужно, безжалостный правитель, – говорит Гай, пока на экране мелькают быстрые сцены: Ирод отдает приказы своим воинам, тайно встречается с какими-то людьми, руководит подавлением волнений в Галилее. – Смерть отца не повергла его в отчаяние, а, наоборот, кажется, высвободила всю его скрытую энергию и честолюбие. Он понимал, что Малих, убийца его отца, не остановится и попытается уничтожить и их с Фазаилом.

– И что же он предпринял? – Лиэль внимательно следит за Иродом на экране. – Ведь Малих наверняка заручился поддержкой каких-то влиятельных сил?

– Именно, – подтверждает Гай. – Малих пытался опираться на антиримские настроения и на тех, кто был недоволен правлением идумеянской семьи. Но Ирод действовал на опережение. Смотри, он немедленно отправляется к Гаю Кассию Лонгину.

На экране мы видим Ирода, прибывшего в Сирию, в лагерь Кассия. Кассий – один из главных убийц Цезаря, теперь проконсул Сирии, лихорадочно собирает силы и средства для предстоящей войны с цезарианцами.

– Гай Кассий, – Ирод обращается к римлянину с выражением скорби, но и решимости, – мой отец, верный союзник Рима, предательски убит Малихом, который сеет смуту в Иудее и подрывает римский авторитет. Я прошу твоего правосудия и поддержки, чтобы наказать убийцу и восстановить порядок, который так важен для тебя и для сбора средств на нужды Республики!

– Он апеллирует к интересам Кассия! – замечает Лиэль. – И, вероятно, подкрепляет свои слова немалыми деньгами, которые его отец так усердно собирал.

– Безусловно, – Гай кивает. – Кассию нужны были и деньги, и стабильный тыл в Иудее. Ирод обещал ему и то, и другое. И Кассий, недолго думая, дал свое негласное согласие на устранение Малиха. Он не хотел марать руки сам, но и не возражал против того, чтобы Ирод решил эту проблему.

Сцена меняется. Экран переносит Гая и Лиэль в древний финикийский город Тир, известный своими пурпурными красильнями и оживленной торговлей. Воздух наполнен ароматами благовоний и соленого моря. В одном из роскошных дворцов идет пышное пиршество.

– Кажется, мы попали на какой-то большой праздник, Гай! – Лиэль с любопытством разглядывает богато одетых гостей, украшения зала, обильные яства на столах. – Музыка, танцы, вино льется рекой…

– Судя по всему, это Melqartalia, Лиэль, – Гай осматривается, его взгляд цепляется за символику, связанную с местным божеством. – Праздник в честь Мелькарта, главного бога Тира. Он покровитель города, торговли, мореплавания. Такие праздники обычно включали торжественные процессии к его храму, жертвоприношения и, конечно, обильные пиры, чтобы снискать благосклонность божества и обеспечить процветание города.

Среди пирующих выделяется Малих. Он сидит на почетном месте, очевидно, чувствуя себя в полной безопасности. Рядом с ним – представители местной знати,  высокопоставленные офицеры Гая Кассия Лонгина, чье присутствие подчеркивает важность момента и римское покровительство. Малих весел, он громко смеется, пьет вино и, несомненно, радуется своему недавнему успеху – устранению Антипатра. Он уверен, что теперь его влияние в Иудее неоспоримо.

– Смотри, Малих совершенно расслабился, – шепчет Лиэль. – Он явно не ожидает удара здесь, в чужом городе, да еще и на таком важном празднике, в присутствии римлян. Он считает, что все угрозы позади.

Но Ирод все предусмотрел. Незаметно для большинства гостей, несколько римских солдат получивших щедрое вознаграждение от Ирода через своих командиров, смешиваются с охраной. Они не привлекают к себе внимания, их лица непроницаемы.

Внезапно, в самый разгар веселья, когда внимание большинства гостей приковано к выступлению танцовщиц, по условному знаку, солдаты стремительно бросаются на Малиха. Короткий, прервавшийся вскрик, звон опрокинутой золотой чаши, затем – глухие звуки ударов и короткой, яростной борьбы. Гости в ужасе вскакивают с мест, музыка обрывается, в зале воцаряется паника и крики.

– Что происходит?! Нападение! Измена! – кричат люди, пытаясь понять, кто и на кого напал в этом священном месте, во время священного праздника.

Но все происходит молниеносно. Через мгновение солдаты уже отступают, прокладывая себе путь сквозь обезумевшую толпу. На полу, среди разбросанных яств и разлитого вина, остается лежать бездыханное тело Малиха, из груди которого торчит рукоять римского кинжала. Ирод, который все это время находился в другом конце зала и с безупречным самообладанием делал вид, что удивлен и шокирован не меньше остальных, медленно подходит к телу своего врага. На его лице – маска скорби и праведного гнева, но в глубине глаз Лиэль замечает холодное, хищное удовлетворение.

– Вот так, – тихо говорит Гай, когда шум на экране немного стихает, сменяясь растерянными возгласами и плачем. – На глазах у всех, но руками римлян, во время священного праздника. Ирод отомстил за отца и устранил главного конкурента. Формально, он не причастен – это сделали солдаты Кассия, &quot;пресекая какой-то внезапно раскрытый заговор&quot; со стороны Малиха против римского проконсула. Очень в стиле Ирода – действовать чужими руками там, где это возможно, и обставлять все с максимальной выгодой для себя.

– Жестоко, но, как ты и сказал, эффективно, – констатирует Лиэль, все еще под впечатлением от быстрой и кровавой расправы, так резко контрастировавшей с праздничной атмосферой. – Но ведь Кассий и Брут – это республиканцы, &quot;Освободители&quot;. А что будет, если они проиграют войну цезарианцам, Антонию и Октавиану? Положение Ирода снова станет шатким.

– Жестоко, но эффективно, – констатирует Лиэль. – Но ведь Кассий, его нынешний покровитель, вместе с Брутом собирают на Востоке огромную армию против триумвиров. Что будет с Иродом, если &quot;Освободители&quot; проиграют?

– Это главный вопрос для всех местных правителей на Востоке, Лиэль, – Гай кивает, и изображение на экране машины времени начинает стремительно меняться. – Судьба Ирода, как и многих других, напрямую зависит от исхода этой гигантской схватки.

Экран переносит их на равнины Македонии, недалеко от города Филиппы. Октябрь 42 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга, готовые к решающему сражению. С одной стороны – легионы триумвиров, Марка Антония и Октавиана, жаждущие отомстить за смерть Цезаря. С другой – войска &quot;Освободителей&quot;, Марка Юния Брута и Гая Кассия Лонгина, сражающиеся за идеалы старой Республики.

– Вот оно, Гай! Битва при Филиппах! – Лиэль подается вперед, ее взгляд прикован к разворачивающейся панораме. – Две гигантские армии, почти по двадцать легионов с каждой стороны! Это сражение решит все!

– Да, это кульминация борьбы, начавшейся у подножия статуи Помпея, – голос Гая серьезен. – Антоний – опытный полководец, его солдаты ему безгранично преданы. Октавиан еще молод и не так опытен в военном деле, к тому же, он болен и не сможет лично участвовать в первой фазе битвы. Но его имя – имя Цезаря – вдохновляет его легионеров.

– А на той стороне Брут и Кассий, – Лиэль всматривается в ряды республиканцев. – Кассий – тоже опытный военачальник, проявивший себя еще в войне с парфянами. А Брут… он больше философ, идеалист, но его имя тоже много значит для тех, кто верит в Республику.

Первая битва при Филиппах (3 октября). Войска Марка Антония яростно атакуют позиции Кассия.

– Антоний рвется вперед! – кричит один из его центурионов. – За Цезаря! Смерть убийцам!

Кассий, видя, что его левый фланг смят, а лагерь захвачен, ошибочно решает, что все потеряно. Не зная, что в это же время легионы Брута успешно атаковали войска Октавиана и даже захватили его лагерь, Кассий приказывает своему вольноотпущеннику убить его.

– Республика погибла вместе со мной! – с горечью произносит Кассий, прежде чем пасть от руки верного слуги.

– Какая трагическая ошибка! – восклицает Лиэль. – Кассий покончил с собой, не зная, что Брут побеждает на своем фланге! Если бы он подождал…

= 6 =</text>
      <sha1>aod2oxrl2qnd0wlawihglb2zsokn83g</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261006</id>
      <parentid>261005</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T15:36:55Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 6 */ s</comment>
      <origin>261006</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="599645" sha1="9sxha7dw4ivjazug1hzz01hcn0d6rs7" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

= 1 =

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

= 1 =

– Итак, Цезарь вернулся в Рим с триумфом… вернее, с правом на триумф за свои успехи в Испании, – говорит Гай, наблюдая за сценами тайных переговоров в роскошных римских домах. – Но он столкнулся с дилеммой: по закону, полководец, ожидающий триумфа, должен был оставаться за пределами городских стен Рима (померия) со своей армией до дня триумфального шествия. Однако для выдвижения своей кандидатуры в консулы он должен был лично явиться в город и зарегистрироваться. Сенат, где преобладали его противники-оптиматы, отказался сделать для него исключение.

– И это поставило Цезаря перед выбором, – подхватывает Лиэль, – либо триумф и отказ от консульства в этом году, либо консульство, но без триумфа. Цезарь, как всегда, выбрал то, что сулило большую реальную власть и перспективы – консульство. Он отказался от триумфа и вошел в город, чтобы баллотироваться. Но он понимал, что в одиночку противостоять сенатской олигархии будет крайне сложно.

Мы видим, как Цезарь, используя все свое дипломатическое искусство и обаяние, проводит серию тайных встреч с двумя другими влиятельнейшими фигурами Рима того времени: Гнеем Помпеем Великим и Марком Лицинием Крассом.

– Помпей, – поясняет Гай, указывая на величественную фигуру полководца, – вернулся с Востока несколькими годами ранее, осыпанный славой победителя Митридата и пиратов. Он распустил свою армию, ожидая, что Сенат утвердит все его распоряжения на Востоке и наделит землей его ветеранов. Но сенаторы-оптиматы, опасаясь его чрезмерного влияния, всячески затягивали решение этих вопросов, унижая и раздражая &quot;Великого&quot;.

– А Красс, – Лиэль переводит взгляд на другого участника тайных переговоров, немолодого, но все еще энергичного человека с проницательным взглядом, – богатейший человек Рима, подавивший восстание Спартака. Он также имел свои счеты с Сенатом, который не оказывал ему должного уважения и препятствовал его политическим амбициям, особенно опасаясь его финансового могущества и связей со всадничеством. К тому же, между Помпеем и Крассом существовала давняя вражда и соперничество.

Цезарь встречается с каждым из них по отдельности, а затем организует их совместную встречу.

– Господа, – обращается Цезарь к Помпею и Крассу, когда они наконец собираются вместе в обстановке строжайшей секретности, – поодиночке нас легко могут раздавить эти напыщенные сенаторы, которые боятся любого, кто превосходит их умом, доблестью или влиянием. Они заблокировали твои, Гней Помпей, справедливые требования по утверждению восточных дел и наделению ветеранов землей. Они препятствуют твоим, Марк Красс, финансовым интересам и политическим устремлениям. И они сделают все, чтобы не допустить меня до консульства, а если я и буду избран, то свяжут мне руки.

– И что ты предлагаешь, Гай Юлий? – Помпей смотрит на Цезаря с недоверием, но и с интересом. – Союз между нами? Между мной и Крассом? Ты забыл о нашей… э-э… взаимной симпатии?

Красс криво усмехается, но молчит, ожидая развития событий.

– Я предлагаю не личную дружбу, а политический союз, – твердо отвечает Цезарь. – Объединение наших сил, нашего влияния, наших ресурсов. Если мы трое будем действовать сообща, ни одна сила в Риме не сможет нам противостоять. Я стану консулом и проведу законы, нужные тебе, Помпей, для твоих ветеранов и утверждения твоих распоряжений. Я обеспечу поддержку твоим, Красс, финансовым начинаниям и интересам всадничества. А вы, в свою очередь, поддержите меня и мои будущие планы. Вместе мы сможем контролировать Республику.

– Три головы у чудовища, – мрачно замечает Красс. – Но в твоих словах есть резон, Цезарь. Сенат действительно зарвался.

– Если мы договоримся, – Помпей задумчиво барабанит пальцами по столу, – то в Риме не будет принято ни одного решения, которое не было бы угодно нам троим.

После долгих и, вероятно, непростых переговоров, взаимных уступок и гарантий, три самых могущественных человека Рима заключают неформальное, тайное соглашение, вошедшее в историю как Первый Триумвират. Это не была официальная магистратура, а скорее частная договоренность о совместных политических действиях.

– Так в 60 году до н.э. родился Первый Триумвират, – комментирует Гай. – Союз Цезаря, Помпея и Красса. Цезарь принес в этот союз свой политический гений, популярность у народа и будущие консульские полномочия. Помпей – свою военную славу, огромный авторитет и преданных ветеранов. Красс – несметные богатства и влияние на финансовые круги и всадничество.

– Их цели были различны, но на данном этапе совпадали, – добавляет Лиэль. – Цезарь хотел консульства, а затем проконсульства в какой-нибудь важной провинции, где можно было бы снискать военную славу и собрать армию. Помпей – утверждения своих восточных распоряжений и наделения землей ветеранов. Красс – удовлетворения своих финансовых и политических амбиций, возможно, также мечтая о военном командовании, которое могло бы сравниться со славой Помпея. Этот союз, хоть и основанный на взаимном недоверии и личных интересах, на несколько лет определил всю политическую жизнь Рима.

Триумвиры пожимают друг другу руки. Их лица выражают удовлетворение от заключенной сделки. Тень их объединенной мощи нависает над Римом.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в бурлящий Рим следующего, 59 года до н.э. Благодаря поддержке своих могущественных союзников по Триумвирату, Помпея и Красса, Гай Юлий Цезарь одержал победу на консульских выборах. Его коллегой по консульству стал Марк Кальпурний Бибул, ставленник сенатской оппозиции, оптиматов, которые надеялись, что он сможет сдерживать радикализм Цезаря.

– Итак, Цезарь – консул! – говорит Гай, указывая на Форум, где новый консул уже развил кипучую деятельность. – То, к чему он так долго стремился, свершилось. Теперь у него есть реальная власть для проведения своих планов и выполнения обязательств перед Помпеем и Крассом.

– Но его коллега, Бибул, – это же ходячая обструкция! – замечает Лиэль. – Оптиматы явно рассчитывали, что он парализует все инициативы Цезаря, используя право вето или объявляя неблагоприятные предзнаменования (obnuntiatio), что могло остановить любую общественную деятельность.

Мы видим Цезаря, который, не обращая внимания на сопротивление Бибула, начинает действовать решительно и напористо. Первым делом он выносит на обсуждение аграрный закон – Lex Julia Agraria. Этот закон предусматривал наделение землей неимущих граждан и ветеранов Помпея за счет государственных земель в Италии, а также земель, которые предполагалось выкупить у частных владельцев.

– Мой первый закон, граждане Рима! – голос Цезаря гремит на Форуме, где он лично представляет законопроект народному собранию, обходя Сенат, который явно был настроен против. – Закон о земле! Наши доблестные ветераны, проливавшие кровь за Республику под командованием Гнея Помпея, заслужили награду! Наши неимущие граждане, лишенные средств к существованию, получат землю и смогут кормить свои семьи! Это справедливо! Это необходимо для блага Рима!

Толпа отвечает восторженными криками. Ветераны Помпея, специально приведенные в город, горячо поддерживают консула.

– Бибул и его сенатские приспешники пытаются этому помешать! – продолжает Цезарь, указывая на группу оптиматов, пытающихся сорвать голосование. – Они не хотят, чтобы народ получил землю! Они боятся усиления Помпея! Но мы не позволим им этого!

Происходят стычки. Сторонники Цезаря и Помпея силой оттесняют оппонентов. Бибул, пытавшийся протестовать и объявить дурные предзнаменования, был облит нечистотами и изгнан с Форума. После этого он заперся у себя дома до конца консульства, лишь время от времени рассылая эдикты о неблагоприятных знамениях, на которые Цезарь уже не обращал внимания.

– Какая наглость! Какое пренебрежение всеми традициями! – возмущается один из сенаторов-оптиматов, наблюдая за происходящим. – Он правит, как царь, опираясь на толпу и солдат! Бибул низведен до роли домашнего авгура!

– Год консульства Юлия и Цезаря, – язвительно замечает другой, намекая на полное бессилие Бибула.

– Аграрный закон был принят, – констатирует Гай. – Воля триумвиров восторжествовала. Помпей получил то, чего так долго добивался для своих ветеранов. А Цезарь продемонстрировал свою силу и завоевал еще большую популярность у народа.

– Но это было только начало, – добавляет Лиэль. – Цезарь провел еще целый ряд важных законов. Был утвержден закон об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке (Lex Julia de actis Cn. Pompei), что было вторым главным обязательством Цезаря перед &quot;Великим&quot;.

– И, конечно, он не забыл о Крассе, – говорит Гай. – Был принят закон, снижавший откупную сумму для публиканов (сборщиков налогов) в провинции Азия. Публиканы, в основном из сословия всадников, были тесно связаны с Крассом, и эта мера значительно укрепила его позиции и лояльность этого влиятельного слоя.

Цезарь также проводит закон о публикации отчетов о заседаниях Сената и народного собрания – Acta Senatus и Acta Diurna Populi Romani. Это были своего рода первые официальные газеты, информировавшие граждан о деятельности властей.

– Какая интересная мера! – восклицает Лиэль. – Повышение прозрачности власти, доступ граждан к информации. Это должно было понравиться народу.

– Несомненно, – соглашается Гай. – Хотя, конечно, содержание этих &quot;актов&quot; тщательно контролировалось. Но сам факт их появления был новаторским. Кроме того, Цезарь провел закон против вымогательства в провинциях (Lex Julia de repetundis), направленный на борьбу с коррупцией наместников. Это тоже была популярная мера, хотя сам Цезарь в будущем не всегда будет щепетилен в вопросах обогащения за счет провинциалов.

И, наконец, самый важный для самого Цезаря закон, принятый уже к концу его консульства при поддержке народного трибуна Ватиния, – Lex Vatinia de provincia Caesaris.

– А вот и главный приз для самого Цезаря! – Гай указывает на голосование по этому закону. – Закон Ватиния предоставлял Цезарю после окончания его консульского срока проконсульство на пять лет не в какой-нибудь захудалой провинции, а сразу в двух стратегически важных: Цизальпийской Галлии (Северная Италия, населенная галлами, но уже сильно романизированная и важная для контроля над альпийскими проходами) и Иллирике (область на Адриатическом побережье Балкан, важная для операций на Балканах и возможного продвижения на восток).

– И это еще не все! – добавляет Лиэль. – Вскоре после этого Сенат, опасаясь, что народное собрание, находящееся под влиянием Цезаря, предоставит ему еще более широкие полномочия или другие привлекательные провинции, решил действовать на опережение. Они сами добавили к его проконсульскому назначению еще одну провинцию – Нарбоннскую Галлию. Это была уже давно существующая римская провинция на юге современной Франции, граничившая с еще не завоеванными галльскими землями. Таким образом, Цезарь получал под свой контроль огромную территорию, которая служила бы ему плацдармом для дальнейшей экспансии.

– Пять лет! И три провинции, дающие ему огромную армию и возможность вести войны, снискать славу и богатство! – отмечает Лиэль. – Это была идеальная стартовая площадка для его будущих завоеваний и укрепления личной власти. Оптиматы были в ярости, но ничего не могли поделать. Триумвират действовал как единый механизм.

Консульство Цезаря подходит к концу. Он добился всего, чего хотел: провел нужные законы для своих союзников, укрепил свою популярность и обеспечил себе блестящее проконсульское назначение.

– Этот год, 59-й до н.э., – заключает Гай, – стал поворотным. Цезарь показал, что готов действовать решительно, не считаясь с сенатской оппозицией и традициями, опираясь на силу триумвирата и поддержку народа. Он заложил основы своего будущего могущества.

– А Республика сделала еще один шаг к своему закату, – добавляет Лиэль. – Власть все больше концентрировалась в руках нескольких сильных личностей, а традиционные институты теряли свое значение.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из бурлящего политическими интригами Рима на север, за Альпы. Год 58 до н.э. Гай Юлий Цезарь, завершив свое консульство, отправляется в назначенные ему провинции – Цизальпийскую Галлию, Иллирик и Нарбоннскую Галлию. Огромные территории, значительные военные силы под его командованием и пятилетний срок проконсульства (который позже будет продлен) – все это создает идеальные условия для реализации его далеко идущих планов.

– Консульство Цезаря в 59-м году было лишь прелюдией, – говорит Гай, глядя на карту Галлии, еще не полностью покоренной Римом. – Теперь начинается главный акт его восхождения – Галльские войны. Формально он должен был управлять уже существующими провинциями, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы ограничился этим. Он искал славы, добычи и, главное, преданной, закаленной в боях армии. И Галлия предоставила ему все это в избытке.

– Да, обширные, богатые, но раздробленные земли &quot;косматой&quot; Галлии, населенные многочисленными и воинственными племенами, стали для него настоящим Клондайком, – подхватывает Лиэль. – Он использовал любой предлог – миграцию гельветов, призывы о помощи от одних галльских племен против других, угрозу со стороны германцев – чтобы начать военные действия и постепенно расширять римское влияние.

На экране мелькают сцены: римские легионы в походных колоннах пересекают реки, строят лагеря, вступают в ожесточенные схватки с галльскими воинами, одетыми в яркие одежды и вооруженными длинными мечами и щитами. Видны осады галльских укрепленных поселений – оппидумов.

– Первой крупной кампанией стала война с гельветами в 58 году до н.э., – комментирует Гай. – Это могущественное кельтское племя, населявшее земли на плато между Рейном, Роной и горной цепью Юра (территории современной западной Швейцарии), решило по разным причинам, включая давление со стороны германских племен, массово переселиться в более плодородные и спокойные области западной Галлии. Их миграция, насчитывавшая, по словам Цезаря, около 300 тысяч человек, включая женщин и детей, создавала угрозу для римских союзников и стабильности в Нарбоннской Галлии. Цезарь использовал это как предлог для вмешательства.

– И разгромил их в нескольких кровопролитных сражениях, наиболее известное из которых – битва при Бибракте, – добавляет Лиэль. – Он не только остановил миграцию, но и заставил большую часть выживших гельветов вернуться на свои опустевшие земли, чтобы они не остались незащищенными перед германской угрозой с востока. Это была демонстрация силы и решимости.

– Затем, в том же 58 году до н.э., он вмешался в конфликт между галльскими племенами эдуев, союзников Рима, и секванов, которые призвали на помощь германского вождя Ариовиста, – продолжает Гай. – Цезарь вступил в переговоры с Ариовистом, но они закончились ничем. Тогда он дал германцам бой, предположительно, у современного Безансона, и нанес им сокрушительное поражение, изгнав их за Рейн. Это значительно укрепило его авторитет среди галлов и продемонстрировало, что Рим готов защищать своих союзников.

Год 57 до н.э. Кампания против белгов – коалиции воинственных племен на севере Галлии.

– Белги считались самыми храбрыми из галлов, – говорит Лиэль, указывая на сцену ожесточенной битвы на реке Сабис (Самбре). – Они собрали огромное войско, чтобы противостоять Цезарю. Битва на Сабисе была одной из самых тяжелых для римлян. В какой-то момент положение легионов было критическим, и сам Цезарь, схватив щит у одного из солдат, бросился в гущу боя, воодушевляя своих воинов.

– Его личное мужество и своевременное прибытие подкреплений решили исход сражения, – добавляет Гай. – Белги были разбиты. Постепенно, одно за другим, их племена покорялись Риму.

Следующие годы – это череда непрерывных кампаний по всей Галлии. Покорение приморских племен веннетов, обладавших сильным флотом, экспедиции за Рейн против германцев. Галлия шаг за шагом попадала под римский контроль.

– Что двигало Цезарем в этих войнах? – задумчиво произносит Лиэль. – Конечно, стремление к славе, к триумфу, который он так и не получил за Испанию. Но не только это.

– Безусловно, добыча! – восклицает Гай. – Галлия была богата золотом, серебром, рабами. За годы войны Цезарь и его офицеры баснословно обогатились. Огромные суммы шли в Рим, подкупая политиков и ублажая народ. Он смог не только расплатиться со своими колоссальными долгами, но и приобрести еще большее влияние.

– И, конечно, армия, – добавляет Лиэль. – За эти годы он создал невероятно боеспособную, преданную лично ему армию. Легионеры, прошедшие с ним через огонь и воду, видевшие его мужество и щедрость (он удваивал им жалованье, делился добычей), были готовы идти за ним куда угодно. Эта армия стала его главным политическим аргументом.

– Его популярность в Риме, благодаря &quot;Запискам о Галльской войне&quot;, которые он регулярно отправлял в Сенат и публиковал, также росла невероятными темпами, – говорит Гай. – Он представлял себя как защитника Республики, расширяющего ее пределы и несущего цивилизацию варварам. Хотя на деле это было жестокое завоевание, сопровождавшееся массовыми убийствами, продажей в рабство целых племен и разрушением городов.

Год 52 до н.э. Общее восстание галлов под предводительством харизматичного вождя арвернов Верцингеторига. Это был самый опасный момент для Цезаря за все время Галльских войн.

– Верцингеториг сумел объединить множество галльских племен, осознавших, что поодиночке им не выстоять против Рима, – рассказывает Лиэль, и на экране появляются сцены осады Аварика и решающей битвы при Алезии. – Он использовал тактику &quot;выжженной земли&quot;, пытался лишить римлян продовольствия.

– Осада Алезии стала кульминацией войны, – Гай указывает на грандиозные двойные осадные линии, построенные Цезарем вокруг города, где укрылся Верцингеториг, и против подходившей на помощь галльской армии. – Это был шедевр военной инженерии и тактики. Цезарь, оказавшись между двух огней, сумел разгромить и осажденных, и тех, кто пришел им на помощь.

Верцингеториг, видя безнадежность положения, сдается Цезарю, чтобы спасти своих людей от голодной смерти. Он выходит из Алезии и бросает свое оружие к ногам римского проконсула.

– С падением Алезии и пленением Верцингеторига организованное сопротивление галлов было сломлено, – заключает Гай. – Хотя отдельные очаги сопротивления еще вспыхивали в течение нескольких лет, к 51 году до н.э. Галлия была фактически покорена и превращена в римскую провинцию.

– Цезарь добился всего, чего хотел, – говорит Лиэль. – Несметные богатства, непререкаемый авторитет, огромная, закаленная и фанатично преданная ему армия. Он стал самой могущественной фигурой в Риме.

Экран машины времени, после демонстрации масштабных сражений в Галлии, переносит Гая и Лиэль к берегам пролива, который римляне называли Океаном, а мы знаем как Ла-Манш. Годы 55 и 54 до н.э. Цезарь, укрепив свое положение в Галлии, обращает свой взор на таинственный и малоизвестный римлянам остров – Британию.

– После покорения основной части Галлии и отражения германской угрозы, неуемная энергия Цезаря и его жажда новых свершений толкают его на еще более дерзкое предприятие – экспедицию в Британию, – говорит Гай, указывая на флот римских кораблей, готовящихся к отплытию от побережья Галлии.

– Официальным предлогом для вторжения была помощь, которую некоторые британские племена якобы оказывали галлам в их борьбе против Рима, – добавляет Лиэль. – Но истинные мотивы Цезаря, скорее всего, были сложнее: стремление к славе первооткрывателя и завоевателя новых земель, поиск добычи (ходили слухи о богатствах Британии, особенно о жемчуге), а также желание продемонстрировать римскую мощь и запугать как британцев, так и оставшихся непокоренными галлов.

Первая экспедиция, 55 год до н.э. Мы видим, как римские легионы с трудом высаживаются на британском побережье, вероятно, в районе современного Кента, под градом копий и камней от встречающих их британских воинов, облаченных в шкуры и раскрашенных боевой раскраской. Их боевые колесницы производят устрашающее впечатление на римлян.

– Первая высадка была скорее разведкой боем, – комментирует Гай. – Цезарь привел с собой всего два легиона. Высадка оказалась чрезвычайно трудной. Британцы храбро сражались на берегу, а римские корабли из-за мелководья не могли подойти близко. Говорят, положение спас аквилифер (знаменосец) X легиона, который с орлом в руках первым прыгнул в воду, увлекая за собой остальных солдат.

– Даже высадившись, римляне столкнулись с упорным сопротивлением и незнакомой тактикой ведения боя, особенно с использованием боевых колесниц, – добавляет Лиэль.

– К тому же, их флот, стоявший на якоре у побережья, сильно пострадал от внезапного шторма. Цезарь заключил поспешный мир с несколькими местными племенами, взял заложников и, не добившись значительных успехов, вернулся в Галлию до наступления зимы. Эта экспедиция была больше демонстрацией, чем завоеванием.

Вторая экспедиция, 54 год до н.э. На этот раз Цезарь подготовился гораздо основательнее. Он собрал значительно больший флот – около 800 кораблей – и армию из пяти легионов и конницы.

– Вторая попытка была куда масштабнее, – говорит Гай, и на экране появляются армады римских судов, пересекающих пролив. – На этот раз высадка прошла более гладко, британцы, напуганные численностью римлян, отступили вглубь острова.

– Цезарь продвинулся вглубь Британии, форсировал Темзу, столкнулся с объединенными силами британских племен под предводительством вождя Кассивелауна, – продолжает Лиэль. – Произошло несколько сражений, в которых римская дисциплина и тактика взяли верх над храбростью британцев. Кассивелаун был вынужден просить мира.

– Цезарь наложил на британцев дань (которую они, вероятно, никогда полностью не выплачивали), взял заложников и запретил Кассивелауну нападать на дружественные Риму племена, – добавляет Гай. – Но и на этот раз он не оставил в Британии гарнизонов и не создал постоянной провинции. Вскоре он снова вернулся в Галлию, где назревали новые волнения.

– Так зачем же были эти британские походы, если они не привели к немедленному завоеванию? – задумчиво спрашивает Лиэль.

– О, политический эффект в Риме был огромен! – восклицает Гай. – Цезарь первым из римлян переправился с армией через &quot;Океан&quot; на этот туманный, почти мифический остров! Сами названия – Британия, Океан – будоражили воображение римлян. Его &quot;Записки&quot; об этих походах читались на Форуме и вызывали восторг. Это была невероятная реклама для него как для полководца и первооткрывателя. Он расширил известные границы мира (orbis terrarum) для римлян.

– То есть, это была скорее имиджевая акция, демонстрация римской мощи и личной отваги Цезаря? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да, – подтверждает Гай. – Хотя нельзя отрицать и стратегический аспект – он показал британцам, что римские орлы могут достичь и их земель, и это, возможно, на какое-то время уменьшило их поддержку галльскому сопротивлению. Но главное – это слава, это престиж, это укрепление его позиций в Риме. И, конечно, бесценный опыт для его армии в проведении десантных операций и боевых действий в незнакомых условиях. Походы Цезаря остались в истории как дерзкая разведка и демонстрация безграничных возможностей Рима и его амбициозного проконсула.

Римские легионы грузятся на корабли, покидая берега Британии. Туман снова скрывает остров, который еще надолго останется за пределами римского владычества, но уже ощутил на себе тяжелую поступь ее легионов.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из туманной Британии и лесов Галлии на восток, к границам Римской республики с могущественным Парфянским царством. Год 53 до н.э. Пока Цезарь добывал славу и богатство в Галлии, а Помпей пытался укрепить свое положение в Риме, третий участник триумвирата, Марк Лициний Красс, также жаждал военных лавров, способных сравниться с достижениями его коллег-соперников.

– Первый Триумвират, этот негласный союз трех титанов, с самого начала был конструкцией хрупкой, основанной на взаимной выгоде и необходимости, а не на искренней дружбе, – говорит Гай, глядя на карту Востока, где разворачиваются новые драматические события. – И одна из его опор вот-вот рухнет.

– Ты говоришь о Крассе, – кивает Лиэль. – После их совместного с Помпеем консульства в 55 году до н.э. (их второго совместного консульства, продлившего полномочия Цезаря в Галлии), Красс получил в управление на пять лет провинцию Сирия. И он видел в этом шанс осуществить свою давнюю мечту – поход на Восток, против Парфии.

Мы видим Красса, уже немолодого, но все еще полного амбиций, собирающего огромную армию в Сирии. Его легионы готовятся к вторжению в Парфянское царство, занимавшее территории современного Ирана и Ирака.

– Красс был баснословно богат, но ему не хватало военной славы, сопоставимой со славой Помпея или растущей популярностью Цезаря, – поясняет Гай. – Победа над Спартаком, хоть и важная, не считалась в Риме столь же почетной, как победа над внешним врагом, да еще и над таким могущественным, как Парфия. Он мечтал о триумфе, о несметных сокровищах Востока, о том, чтобы его имя встало в один ряд с именами Александра Македонского и Помпея.

– Но этот поход с самого начала был авантюрой, – добавляет Лиэль с тревогой. – Парфяне были грозным противником, их тяжелая кавалерия – катафракты – и конные лучники наводили ужас на врагов. Красс, не имевший достаточного опыта ведения войны в таких условиях и, по слухам, пренебрегший советами опытных военачальников, включая армянского царя Артавазда II, который предлагал ему идти через Армению, выбрал прямой, но опасный путь через безводные месопотамские степи.

На экране – изнурительный марш римских легионов по выжженной солнцем пустыне. Солдаты страдают от жажды и зноя. Затем – битва при Каррах. Римская пехота, построенная в плотное каре, окружена и расстреливается тучами парфянских стрел. Атаки тяжелой парфянской кавалерии прорывают римские ряды.

– Битва при Каррах в 53 году до н.э. стала одной из самых страшных катастроф в римской военной истории, – голос Гая звучит мрачно. – Семь легионов, около 40 тысяч римских солдат, были практически полностью уничтожены или захвачены в плен парфянским полководцем Суреной. Сын Красса, Публий, героически погиб в бою, пытаясь прорвать окружение.

– А сам Марк Красс… – Лиэль с трудом смотрит на экран, где показывают остатки разбитой римской армии, пытающиеся отступить. – После поражения он был предательски заманен парфянами на переговоры и убит. Парфяне, зная о его ненасытной жажде золота, залили ему в горло расплавленное золото. Жестокая и символичная смерть.

Известие о гибели Красса и разгроме его армии достигает Рима. Город в шоке и трауре.

– Смерть Красса имела далеко идущие последствия, – констатирует Гай. – Во-первых, это была огромная военная и моральная потеря для Рима. Угроза со стороны Парфии на восточных границах стала еще более реальной. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для нашей истории, – гибель Красса разрушила хрупкое равновесие Первого Триумвирата.

– Именно, – соглашается Лиэль. – Красс, со своим богатством и влиянием, играл роль своего рода буфера, связующего звена между двумя другими гигантами – Цезарем и Помпеем. Пока он был жив, их соперничество сдерживалось необходимостью поддерживать союз. Теперь же, когда одна из &quot;голов&quot; этого трехглавого чудовища была отсечена, двое оставшихся – Цезарь, чья слава и могущество росли с каждым днем благодаря победам в Галлии, и Помпей, все с большей тревогой наблюдавший за успехами своего бывшего союзника и все больше сближавшийся с сенатской оппозицией, – остались один на один.

– К тому же, незадолго до этого, в 54 году до н.э., умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея, – напоминает Гай. – Ее смерть еще больше ослабила личные связи между двумя полководцами. Триумвират, по сути, перестал существовать.

– Начинался медленный, но неуклонный дрейф к новому витку гражданской войны, – подводит итог Лиэль.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль на юг, к плодородным берегам Нила. Перед ними предстает Египет – древнее царство, последнее крупное эллинистическое государство, еще сохраняющее блеск былого величия, но уже попавшее в цепкие объятия Рима.

– Египет Птолемеев, – начинает Гай, пока на экране сменяются виды величественной Александрии, ее знаменитого Фароса, кипящей жизни порта и роскошных дворцов, – к середине I века до нашей эры уже давно не был той независимой державой, какой он был при первых преемниках Александра Великого. Его цари все больше зависели от воли Рима.

– Да, Рим смотрел на Египет как на важнейший источник зерна, без которого Вечный город не мог бы прокормить свое растущее население, – подхватывает Лиэль. – И, конечно, как на источник несметных богатств. Птолемеи, чтобы удержаться на шатком троне, раздираемом династическими распрями, щедро платили римским политикам и полководцам, искали их покровительства.

– Вмешательство Рима во внутренние дела Египта стало обычным делом, – продолжает Гай. – Римляне поддерживали одних претендентов против других, выступали арбитрами в спорах, по сути, превратив Египет в свой протекторат. Формально независимое царство на деле все сильнее опутывалось римскими сетями. И любое значительное событие в Риме немедленно отзывалось эхом на берегах Нила, и наоборот.

Экран машины времени фокусируется на бурлящей Александрии 58 года до н.э. Воздух пропитан зноем, запахом благовоний и... явным недовольством. Толпы народа заполнили широкие проспекты, ведущие к царскому дворцу.

– Что происходит, Гай? – Лиэль с тревогой смотрит на разгоряченные лица александрийцев. – Какая ярость в их глазах!

– Это гнев народа, Лиэль, – поясняет Гай. – Птолемей XII Авлет, или как его прозвали за спиной &quot;Флейтист&quot; за его увлечение музыкой в ущерб государственным делам, довел Египет до ручки. Его подобострастие перед Римом, огромные налоги и пренебрежение традициями переполнили чашу терпения.

Во дворце, в роскошных, но теперь тревожных покоях, Птолемей XII, мужчина средних лет с бегающими глазами, выслушивает донесения своих советников.

– Они требуют моего отречения! – голос царя дрожит. – Называют меня марионеткой Рима! Проклятые александрийцы, вечно они бунтуют!

– Мой царь, толпа неуправляема, – с тревогой говорит один из придворных. – Стража едва сдерживает их. Говорят, они уже провозгласили твою дочь Беренику и сестру и жену Клеопатру Трифену правительницами!

– Беренику! Мою дочь! – Птолемей вскакивает. – Она всегда была слишком амбициозна! Что ж, если Египет не ценит своего законного фараона, я найду тех, кто оценит! Рим! Я поеду в Рим! Помпей меня поддержит, я осыпал его дарами!

Вскоре, под покровом ночи, Птолемей XII тайно покидает Александрию, спасая свою жизнь и надеясь на помощь могущественных римских покровителей.

– Он бежит, – констатирует Лиэль, когда небольшое судно с изгнанным царем отчаливает от берега. – А власть переходит к Беренике IV. Интересно, как она справится?

– Недолго ей править в спокойствии, – замечает Гай. – Авлет не из тех, кто легко сдается, особенно когда на кону трон и богатства Египта. А у Рима, как мы знаем, свои давние интересы в этой плодородной земле.

Экран переносится в Рим. Прошел год с изгнания Авлета, 57 год до н.э. Бывший фараон, лишенный былого блеска, но не утративший хитрости, обивает пороги домов влиятельных сенаторов. Мы видим его в скромном жилище, которое ему предоставил его главный покровитель – Гней Помпей Великий.

– Мой благородный Помпей, – Авлет почтительно склоняется перед римским полководцем, чей дом полон трофеев и символов власти. – Только на тебя моя надежда. Сенат медлит, мои враги в Александрии укрепляют свою власть. Я готов на все, чтобы вернуть себе трон моих предков! Золото Египта будет щедро вознаграждать моих друзей!

Помпей, с видом государственного мужа, внимательно слушает.

– Царь Птолемей, ты знаешь, я всегда был другом Египта и твоего дома, – говорит он взвешенно. – Сенат Рима не забывает своих союзников. Но ситуация сложная. Многие сенаторы опасаются прямого вмешательства. Твоя дочь Береника пользуется некоторой популярностью.

– Популярностью, купленной моими же деньгами! – в сердцах восклицает Авлет. – Они разграбили мою казну! А я... я готов заплатить любую цену. Шесть тысяч талантов я уже обещал, если Рим вернет мне корону! Гай Юлий Цезарь, когда был консулом в пятьдесят девятом, уже помог мне получить титул &quot;друга и союзника римского народа&quot;. Неужели теперь Рим оставит меня?

– Лиэль, обрати внимание на эту деталь, – тихо говорит Гай. – Еще в 59 году до н.э., до своего изгнания, Авлет, благодаря огромным взяткам, которые, по слухам, разделили Цезарь и Помпей, добился от Сената официального признания. Это был важный козырь в его руках.

Лиэль кивает.

– То есть, формально он все еще &quot;друг и союзник&quot;, несмотря на изгнание. И это дает ему право просить о помощи. А взятки, похоже, были главным аргументом в римской политике того времени.

Помпей кладет руку на плечо Авлету.

– Не отчаивайся, царь. Я использую все свое влияние. Мы найдем способ. Римские легионы знают дорогу в Египет. Вопрос лишь в цене и подходящем моменте. Авл Габиний, мой человек, сейчас проконсул в Сирии. Возможно, именно через него мы сможем действовать.

Глава 8: Возвращение Фараона – Меч Рима и Кровь Египта

Экран машины времени показывает 55 год до н.э. Сирийская граница. Римские легионы под командованием проконсула Авла Габиния готовятся к походу. Среди офицеров выделяется молодой, энергичный командир конницы – Марк Антоний.

– Габиний, ты уверен, что Сенат одобрит это? – спрашивает один из легатов, глядя на марширующие колонны. – Вмешиваться в египетские дела без прямого указания... это рискованно.

Авл Габиний, человек Помпея, лишь усмехается.

– Указания от Помпея и золото Авлета – вот мои главные одобрения, легат. Птолемей Авлет должен вернуться на свой трон. Это в интересах Рима... и в моих личных интересах. А молодой Антоний во главе кавалерии обеспечит нам быструю победу. Он рвется в бой!

– Антоний уже тогда проявлял свою отвагу и полководческие таланты, – замечает Лиэль. – Этот египетский поход станет для него хорошей школой и, возможно, первой встречей с землей, которая позже сыграет роковую роль в его судьбе.

Римские легионы вторгаются в Египет. Войска Береники IV, плохо обученные и не имеющие опыта сражений с римлянами, быстро терпят поражение. Александрия вновь открывает ворота, но на этот раз – перед возвращающимся Птолемеем XII и его римскими &quot;освободителями&quot;.

В царском дворце, вновь занятом Авлетом, разворачивается сцена жестокой расправы.

– Дочь моя, Береника, – Птолемей XII смотрит на плененную девушку с холодной яростью. – Ты посмела пойти против своего отца и законного фараона. Ты заплатишь за это предательство!

– Я правила Египтом, пока ты унижался в Риме, отец! – гордо отвечает Береника. – Народ был на моей стороне!

– Народ?! – Авлет смеется жутким смехом. – Народ будет на стороне того, у кого сила! А сила сейчас у меня и у Рима! Стража, увести ее! И всех ее приспешников – казнить! Пусть Александрия запомнит, что бывает с теми, кто бросает вызов Птолемеям!

– Жестокое возвращение, – качает головой Лиэль, когда экран показывает сцены казней в Александрии. – Он не простил никого.

– Он обеспечил себе трон ценой римской интервенции и крови своих подданных, включая собственную дочь, – подводит итог Гай. – И этот &quot;долг&quot; перед Римом, и особенно перед Помпеем, который через Габиния организовал его реставрацию, теперь будет висеть над Египтом. 

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в 51 год до н.э. В то время как в Риме нарастает напряжение между Цезарем и Помпеем, а Галлия почти покорена, в Египте, последнем крупном эллинистическом царстве, продолжают происходить важные династические изменения, которые вскоре окажут значительное влияние на судьбу Рима. Птолемей XII Авлет, отец Клеопатры, недавно умер.

Мы видим сцену во дворце в Александрии. Зачитывается завещание покойного фараона.

– ...и да будет воля моя, чтобы царство Египетское перешло к моей старшей дочери Клеопатре и моему старшему сыну Птолемею, – монотонно читает жрец. – И да правят они совместно, как муж и жена, во благо Египта и согласно древним традициям… И да будет римский народ (Populus Romanus) исполнителем и гарантом сей моей последней воли, дабы обеспечить мир и преемственность в царстве моем, дружественном Риму.

– Клеопатре на момент восшествия на престол было всего около восемнадцати лет, а ее брату-соправителю Птолемею XIII – и того меньше, лет десять-одиннадцать, – рассказывает Лиэль, и на экране появляется изображение молодой женщины с властным взглядом и узнаваемым профилем. – Клеопатра VII. Естественно, такая юная пара не могла править самостоятельно. Реальная власть оказалась в руках придворной камарильи – евнуха Потина, наставника царя Теодота Хиосского и полководца Ахилла.

– И эти придворные интриганы, – замечает Гай, – явно не собирались делиться властью с молодой, амбициозной и, как оказалось, очень умной царицей. Они стремились править от имени юного Птолемея XIII, оттеснив Клеопатру от дел.

На экране Клеопатра, несмотря на свой юный возраст, демонстрирует незаурядный ум, образование (она, в отличие от многих Птолемеев, знала египетский язык, а также множество других языков) и сильный характер. Она пытается утвердить свою единоличную власть, что неизбежно приводит к конфликту с могущественными придворными.

– Царь Птолемей еще слишком юн, чтобы вникать во все тонкости управления, Потин, – твердо говорит Клеопатра всесильному евнуху. – Я, как старшая соправительница, возьму на себя бремя государственных решений.

– Ваше величество, – льстиво, но с едва скрываемой угрозой отвечает Потин, – мудрость не всегда приходит с годами. Царь Птолемей имеет своих верных советников, которые помогут ему нести это бремя. Ваша задача, царица, украшать двор и рожать наследников.

– Клеопатра с самого начала показала, что не намерена быть марионеткой, – говорит Лиэль. – Она стремилась править самостоятельно, опираясь на поддержку народа и, возможно, ища союзников за пределами Египта. Это не могло понравиться тем, кто привык вертеть делами при дворе.

= 2 =


– Ее попытки укрепить свою власть и отстранить от влияния Потина и его клику привели к тому, что уже через несколько лет, примерно к 48 году до н.э., она была фактически отстранена от власти и изгнана из Александрии, – добавляет Гай. – Ее брат Птолемей XIII был провозглашен единоличным правителем, а точнее, марионеткой в руках придворных.

Мы видим Клеопатру в изгнании, в Сирии, где она, не пав духом, начинает собирать наемную армию, чтобы силой вернуть себе трон.

– Они думают, что избавились от меня? – с гневом и решимостью говорит Клеопатра своим немногочисленным верным сподвижникам. – Они недооценили дочь Авлета! Я верну себе Египет, чего бы мне это ни стоило!

– Но Клеопатра не из тех, кто легко сдается, – с восхищением отмечает Лиэль. – Она не смирилась с поражением и начала готовиться к реваншу. Ее изгнание и борьба за власть совпали по времени с началом гражданской войны в Риме между Цезарем и Помпеем. Судьбы Рима и Египта вновь готовы были тесно переплестись.

– Интересно, как перекликаются судьбы и завещания, не правда ли? – задумчиво произносит Гай. – Мы не так давно наблюдали, как завещание Саломеи Александры в Иудее, передавшее власть ей, а не напрямую сыновьям, привело к миру, пусть и временному, благодаря ее мудрой политике примирения с фарисеями. А здесь, в Египте, завещание Птолемея Авлета о совместном правлении Клеопатры и ее юного брата, по сути, сразу же заложило основу для конфликта, так как реальная власть оказалась у придворной клики, не желавшей сильной царицы.

– Да, и если смотреть немного вперед, – подхватывает Лиэль, – то и знаменитое завещание Цезаря, которое сделает Октавиана его главным наследником, тоже станет отправной точкой для нового витка ожесточенной борьбы за власть в Риме. Получается, завещания великих правителей, призванные обеспечить стабильность и преемственность, очень часто становятся катализаторами смут и войн.

– Пожалуй, потому, – размышляет Гай, – что они затрагивают самые глубокие амбиции и интересы множества влиятельных людей. В Иудее компромисс Саломеи сработал на время, потому что она смогла опереться на мощную внутреннюю силу – фарисеев, и внешняя угроза еще не была столь явной. В Египте же Клеопатра столкнулась с уже сложившейся придворной олигархией, а Рим уже дышал в затылок, готовый вмешаться. А завещание Цезаря… оно и вовсе перекроит всю политическую карту Рима, потому что речь пойдет о наследовании власти над всей Республикой, или тем, что от нее останется. Каждое завещание – это отражение своей эпохи и конкретных обстоятельств. Но борьба за наследство сильных мира сего – это вечный сюжет. 

Экран машины времени, оставив на время бурлящий интригами Египет, вновь возвращает Гая и Лиэль в Рим. Год 54 до н.э. Цезарь все еще ведет свои победоносные кампании в Галлии, его слава растет, а богатства, стекающиеся в его руки, позволяют ему не только финансировать армию и подкупать политиков, но и задумываться о более масштабных проектах, способных увековечить его имя в самом сердце Республики.

– Пока Цезарь завоевывает Галлию, его влияние в Риме, несмотря на физическое отсутствие, только усиливается, – говорит Гай, указывая на оживленные улицы города, где уже ощущается дыхание новых времен. – И он начинает использовать свои огромные галльские трофеи не только для политических игр, но и для того, чтобы оставить свой след в облике Вечного Города.

– Да, и одним из самых амбициозных его проектов стало начало строительства нового Форума, который позже назовут Форумом Цезаря (Forum Iulium), – подхватывает Лиэль. – Старый Римский Форум, сердце политической, религиозной и общественной жизни, к середине I века до н.э. уже не справлялся со своими функциями. Город вырос, население увеличилось, а площадь Форума оставалась прежней. Он был переполнен, застроен хаотично, и для проведения крупных собраний или судебных процессов просто не хватало места.

Мы видим, как на участке земли, примыкающем к северо-восточной стороне старого Форума, у подножия Капитолийского холма, начинаются масштабные работы. Рабочие сносят старые здания, расчищают территорию. Цезарь, хоть и находится в Галлии, через своих доверенных лиц – Цицерона (который в этот период был с ним в хороших отношениях) и Оппия – руководит покупкой земли и началом строительства.

– Цезарь задумал не просто расширить старый Форум, а создать совершенно новый, великолепный комплекс, который должен был затмить все существующее, – поясняет Гай. 

– Это был не только практический шаг, но и мощнейший пропагандистский жест. Новый форум должен был стать символом его могущества, его щедрости по отношению к римскому народу и его связи с божественными предками.

– Он выкупил для этого огромный и очень дорогой участок земли, – добавляет Лиэль. – Говорят, только на покупку земли ушло около 60 миллионов сестерциев, а по некоторым оценкам – и все 100 миллионов! Это были колоссальные деньги даже для Рима. Но Цезарь, благодаря галльской добыче, мог себе это позволить.

– В центре нового форума, – Гай указывает на чертежи, которые рассматривают архитекторы, – планировалось возвести величественный храм в честь Венеры-Прародительницы (Venus Genetrix), мифической прародительницы рода Юлиев. Это было прямое указание на его божественное происхождение и особый статус.

– А перед храмом должна была стоять конная статуя самого Цезаря, – продолжает Лиэль. – Причем, по некоторым сведениям, его конь изображался с почти человеческими передними ногами, что символизировало его власть над миром. Вокруг форума должны были располагаться портики с колоннадами, лавки, возможно, базилика для судебных заседаний. Это должен был быть не просто рынок, а новый административный и культурный центр.

Строительные работы идут полным ходом. Слышен стук молотков, скрип подъемных механизмов, крики рабочих.

– Начало строительства Форума Цезаря в 54 году до н.э. – это знаковое событие, – говорит Гай. – Оно показывает, что Цезарь уже тогда мыслил категориями не простого политика или полководца, а человека, оставляющего неизгладимый след в истории и облике Рима. 

– Этот проект, – добавляет Лиэль, – также демонстрировал его умение использовать богатство для укрепления своего имиджа и популярности. Он давал работу тысячам людей, он обещал городу новое, великолепное общественное пространство. Это было частью его стратегии по завоеванию сердец римлян.

Камера машины времени показывает масштаб начинающейся стройки на фоне древних зданий старого Форума. Это был смелый вызов прошлому и заявка на будущее, где имя Цезаря будет вписано золотыми буквами в историю Рима.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в напряженную атмосферу Рима и северной Италии конца 50 года до н.э. – начала 49 года до н.э. Завершились Галльские войны, принеся Гаю Юлию Цезарю триумф, закаленную армию, безграничную преданность легионеров, невероятную славу и несметные богатства. Однако его успехи вызывали все большую тревогу в Риме, особенно у его политических противников в Сенате и у бывшего союзника – Гнея Помпея Магна.

– Десять лет Галльских войн завершились оглушительным триумфом Гая Юлия Цезаря, – начинает Гай, глядя на развернутую перед ними карту, где огромные пространства Галлии уже помечены как подконтрольные Риму. – Галлия покорена, его армия, закаленная в бесчисленных сражениях, не знает себе равных, а слава и несметные богатства, добытые в походах, сделали его самым популярным и, возможно, самым могущественным полководцем Рима. 

Античные источники, такие как Плутарх, сообщают о миллионах погибших и обращенных в рабство галлов, хотя современные историки склонны считать эти цифры несколько преувеличенными, скорее отражающими масштаб событий, чем точную статистику.

– Но именно это растущее влияние и вызвало страх в Риме, – подхватывает Лиэль. – Триумвират Цезаря, Помпея и Красса распался со смертью Красса в 53-м и Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, в 54-м. Помпей, оставаясь вблизи Рима, на фоне уличного хаоса, кульминацией которого стало убийство Клодия и сожжение Курии в 52 году, сумел позиционировать себя как гарант порядка. Сенат, в панике, избрал его консулом без коллеги, дав ему почти диктаторские полномочия.

– Он действительно навел порядок, проведя жесткие законы, – говорит Гай. – Но это лишь усилило его личную власть и сблизило с оптиматами, которые видели в Цезаре главную угрозу. Помпей, некогда союзник Цезаря, теперь становился его ключевым противником, хотя и сами оптиматы не до конца ему доверяли.

– Срок проконсульских полномочий Цезаря в Галлии истекал, – Гай указывает на экран, где идут политические дебаты. – Он хотел баллотироваться в консулы in absentia, не распуская армию, чтобы избежать судебных преследований по возвращении в Рим как частное лицо. Консульская неприкосновенность была ему жизненно необходима.

– Но Сенат, под влиянием Катона Младшего и Помпея, требовал, чтобы он сложил полномочия и распустил легионы, – добавляет Лиэль. – Для Цезаря это было равносильно политической смерти.

На экране – встревоженный Рим. Сенаторы в курии, народ на Форуме.

– Ситуация накалялась, – продолжает Гай. – Сенат издал senatus consultum ultimum, фактически объявляя Цезаря врагом государства и предоставляя Помпею высшие полномочия для «защиты республики». Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, пытавшиеся защитить Цезаря, были изгнаны из Сената и бежали к нему в лагерь.

– Это изгнание трибунов, – отмечает Лиэль, – стало для Цезаря формальным поводом заявить, что он действует в защиту Республики от произвола олигархии.

– Слухи о возможном марше Цезаря вызывали панику среди сенаторов, но надежду у плебса, – Гай указывает на сцены сборов в столице. – Помпей готовился к противостоянию, уверенный в поддержке Сената и силе своих легионов.

– В Риме слухи о возможном марше Цезаря на юг вызывали настоящую панику среди сенаторов, – Гай указывает на сцены спешных сборов в столице. – Но среди простого народа, помнившего щедрость Цезаря и видевшего в нем защитника от произвола аристократии, эти слухи, наоборот, порождали надежду. Помпей, некогда равный Цезарю по славе и влиянию, теперь видел в нем смертельную угрозу своему первенству и готовился к вооруженному противостоянию, будучи уверенным в поддержке Сената и значительной части италийской знати, а также в силе своих легионов, разбросанных по провинциям.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося наблюдателей на северный берег Рубикона. Холодная ночь с 10 на 11 января 49 года до нашей эры.

– Какая бурная река сегодня, Луций! – произносит молодой легионер, кутаясь в плащ и глядя на темные, вспененные воды. – Обычно тихая, а сейчас прямо ревет, словно дикий зверь. Дожди постарались.

– И не только дожди, Марк, – отвечает ему более старый, закаленный в походах товарищ, его голос низок и спокоен, – чует река, какое дело затевается. Говорят, перейти ее с войском без воли Сената – это все равно что подписать себе смертный приговор. Государственная измена.

– Молчи! – обрывает его центурион, сурово сдвинув брови. – Наш полководец, Гай Юлий, знает, что делает. За ним мы прошли всю Галлию, и здесь он не ошибется. А костры пусть горят ярче, чтобы видно было наши орлы!

– Он ведь понимал, Гай, – голос Лиэль, невидимой для солдат, едва заметно дрожит. – Понимал, что этот шаг – война. Не просто стычка, а полномасштабная гражданская война, которая захлестнет Италию и изменит Рим навсегда.

– Но и подчиниться ультиматуму Сената для него означало неминуемый крах, Лиэль, – Гай, его взгляд прикован к высокой фигуре в боевом облачении, стоящей чуть поодаль у самой воды, кивает. – Его враги в Риме только и ждали повода, малейшей слабости, чтобы уничтожить его – сначала политически, а потом, не сомневаюсь, и физически. У него не было другого выбора, кроме как пойти ва-банк.

Цезарь стоит неподвижно, его обычно непроницаемое лицо сейчас отражает бурю эмоций. Рядом с ним – верные легаты, их взгляды полны тревожного ожидания и безграничной преданности. Молчат и солдаты XIII легиона, ветераны Галльских войн, их доспехи и оружие тускло отсвечивают в неверном свете костров.

Один из легатов, Гай Скрибоний Курион, подходит ближе к Цезарю.

– Гай Юлий, легион ждет твоего слова. Мы готовы ко всему. Но… ты уверен? Это Рубикон. За ним – Италия. И война.

Цезарь медленно поворачивает голову, его взгляд устремлен на бурлящую воду.

– Война, Курион? А что оставили мне мои «друзья» в Сенате? Выбор между позором и войной? Они хотят видеть меня униженным, лишенным всего, за что мы сражались. Чтобы я, проконсул Галлии, сложил оружие и предстал перед их судом, как преступник?

– Они боятся тебя, Цезарь. Твоей славы, твоей армии, любви народа, – тихо говорит другой легат, Марк Антоний, недавно прибывший из Рима. – Помпей и его приспешники не успокоятся, пока не увидят тебя низвергнутым.

Внезапно, неподалеку от группы военачальников, у самой кромки воды, возникает какое-то движение.

– Смотрите! Что это? – восклицает один из солдат, указывая на неясную фигуру.

Все вглядываются. Из речной дымки вырисовывается человек необычайно высокого роста и дивной красоты, он сидит у берега и играет на свирели. Несколько трубачей из легиона, заинтригованные, подходят ближе. Внезапно незнакомец выхватывает у одного из них буцину – длинную изогнутую военную трубу, – срывается с места, бросается к реке и, издав на трубе оглушительный, воинственный клич, перебегает на другой берег и исчезает.

– Боги подают нам знак! – громко произносит авгур, сопровождавший Цезаря. – Это явное предзнаменование! Путь открыт!

Цезарь смотрит ему вслед, и его лицо, до этого омраченное сомнением, озаряется.

– Жребий брошен! Alea iacta est! – его голос, чистый и властный, разносится над рекой, над застывшими в ожидании рядами легионеров.

Он делает первый шаг на скрипучий деревянный мост.

– За мной, XIII легион! – командует он, и его голос эхом отзывается в сердцах солдат.

– За Цезарем! За нашим вождем! – ревет многоголосая толпа, и легионеры, как один, устремляются за своим полководцем. Грохот калиг по доскам моста, лязг оружия и доспехов сливаются в единый грозный гул. Эти люди, делившие с Цезарем все тяготы и триумфы галльских походов, без колебаний пересекают священную границу. Река Рубикон остается позади. Обратного пути нет.

– Вот и все, – шепчет Лиэль, глядя, как последние ряды легионеров скрываются в предрассветной мгле на южном берегу. – Республика, какой она была, только что перестала существовать. Один человек, один легион – и вызов брошен всей официальной власти Рима.

– И он будет действовать с присущей ему молниеносной быстротой, – добавляет Гай. – Цезарь прекрасно понимал: его единственный шанс – застать Помпея и сенаторов врасплох. Не дать им времени собрать силы, разбросанные по провинциям.

Рубикон медленно скрывается из вида на экране машины времени, оставаясь молчаливым свидетелем принятого решения. Впереди – Италия, Рим и новая, еще более жестокая гражданская война, которая определит будущее античного мира.

Экран мерцает, и изображение Рубикона сменяется стремительной панорамой. Легионеры Цезаря, уже не один XIII, а несколько присоединившихся к нему легионов, движутся по дорогам Италии с поразительной скоростью. Города Цизальпийской Галлии, а затем и самой Италии, один за другим открывают ворота, часто без единого выстрела.

– Гляди, Децим, еще один город сдался без боя! – молодой легионер, едва успевая за быстрым шагом колонны, толкает локтем своего товарища. – Арминий, Ареций, Игувий... Они словно встречают нас как освободителей, а не захватчиков!

– Не как освободителей, Гай, а как силу, которой нечего противопоставить, – усмехается Децим, опытный воин. – Говорят, сам Помпей Великий с сенаторами удирает из Рима так, что только пятки сверкают! Где же его хваленая армия? Где те два легиона, что он &quot;одолжил&quot; у Цезаря и обещал вернуть по первому требованию?

В походном шатре Цезаря, быстро разбитом на окраине очередного покорившегося города, кипит работа. Сам Гай Юлий, склонившись над картой, отдает четкие, быстрые приказы.

– Курион, твой отряд немедленно выступает на Корфиний! Там Домиций Агенобарб пытается собрать силы. Не дать ему! Скорость – наше главное оружие! – Цезарь поднимает голову, его глаза сверкают. – Антоний, ты с пятью когортами занимаешь Ареций. Обеспечьте порядок и немедленно доложите о настроениях. Мы не должны дать им опомниться.

– Поразительно, – шепчет Лиэль, ее взгляд прикован к стремительно меняющимся точкам на карте, которые отмечает Цезарь. – Он движется с невероятной быстротой. Он не дает им ни единого шанса на организацию обороны. Города просто не успевают понять, что происходит.

– Это его стиль, – отзывается Гай. – Внезапность и быстрота. Он понимает, что Помпей располагает значительными силами, но они разбросаны. Пока их соберут, Цезарь уже будет у ворот Рима. Он играет на опережение, на психологическом эффекте.

Сцена меняется. Теперь это Рим, погруженный в смятение. Сенаторы в панике мечутся по курии, их лица бледны, голоса срываются на крик.

– Он перешел Рубикон! Уже взял несколько городов! – кричит один из сенаторов, размахивая пергаментом с донесением. – Это немыслимо! Это государственная измена!

– Где Помпей? Что говорит Гней Помпей? – вопрошает другой, хватаясь за голову. – Он же уверял нас, что стоит ему только топнуть ногой, как из земли вырастут легионы!

Появляется сам Помпей. Его лицо мрачно, но он пытается сохранять самообладание.

– Господа сенаторы, ситуация серьезная, но не безнадежная. Цезарь действует дерзко и быстро, это правда. Но у нас нет достаточных сил здесь, в Италии, чтобы немедленно дать ему отпор.

– Так что же, бежать?! – выкрикивает кто-то из толпы. – Оставить Рим на милость этому выскочке?!

– Это не бегство, сенатор, это стратегическое отступление! – голос Помпея крепнет. – Мы отправимся на Восток, в Грецию. Там наши основные силы, там наши ресурсы. Мы соберем армию, способную сокрушить Цезаря, и вернемся, чтобы восстановить закон и порядок. У кого есть мужество и верность Республике, пусть следует за мной!

Слышится гул одобрения, но и растерянные, испуганные возгласы. Начинается спешная, хаотичная эвакуация. Сенаторы, их семьи, казна – все грузится на корабли в Брундизии.

– Они бегут, – констатирует Гай, наблюдая за сценой в порту. – Помпей уступает Италию без боя, рассчитывая выиграть время и собрать силы. Он недооценивает скорость и решимость Цезаря.

– А Цезарь, тем временем, практически без крови занимает один город за другим, – добавляет Лиэль. – Это шествие, а не завоевание. Он демонстрирует не только военную мощь, но и политическую прозорливость, объявляя о милосердии к сдавшимся, привлекая на свою сторону даже бывших противников.

Камера вновь фокусируется на Цезаре. Он получает донесение о бегстве Помпея.

– Так, значит, Помпей решил уступить мне Италию, – задумчиво произносит он, глядя на карту. – Что ж, тем хуже для него. Мы не будем терять времени на осаду Брундизия. Пусть плывет. Мы сначала укрепимся здесь, а затем… затем мы найдем его, где бы он ни был.

На экране видно, как последние корабли с Помпеем и верными ему сенаторами отплывают на Восток.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, который Цезарь занял без боя после бегства Помпея и большинства сенаторов. Город, еще недавно охваченный паникой, теперь настороженно притих, ожидая, как поведет себя победитель.

– Цезарь вошел в Рим, но его положение все еще шаткое с точки зрения закона, – комментирует Гай. – Он действует как полководец, захвативший столицу, но ему нужна формальная легитимация.

– И как он ее добивается? – спрашивает Лиэль. – Сенат в большинстве своем разбежался.

Мы видим Цезаря, который собирает оставшихся в Риме сенаторов. Их немного, и многие напуганы, но Цезарь обращается к ним не с угрозами, а с призывом к сотрудничеству.

– Сенаторы, я пришел не как враг Рима, а как его защитник от произвола немногих, – звучит голос Цезаря в опустевшей курии. – Я не стремлюсь к тирании. Моя цель – восстановить законность и порядок, обеспечить права римских граждан. Но для этого мне нужны полномочия.

– Хитро, – замечает Лиэль. – Он позиционирует себя как спасителя Республики. – Чтобы провести консульские выборы на следующий, 48-й год, Цезарь избирается (или, скорее, назначается оставшимися сенаторами под давлением обстоятельств) диктатором.

На экране мы видим эту процедуру.

– Dictator rei gerundae causa, – поясняет Гай. – Диктатор для ведения дел. Это была древняя чрезвычайная магистратура, но Цезарь использует ее очень ограниченно по времени.

– Всего одиннадцать дней он пробыл диктатором в этот раз, – уточняет Лиэль, сверяясь с данными на своем планшете. – Ровно столько, чтобы организовать и провести выборы консулов. И, разумеется, одним из консулов избирают его самого.

– Совершенно верно, – кивает Гай. – На 48 год до н.э. Гай Юлий Цезарь становится законно избранным консулом Римской республики. Его коллегой по консульству назначают Публия Сервилия Исаврика, лояльного ему человека. Теперь, отправляясь на Восток, в Грецию, для решающей схватки с Помпеем, Цезарь действует уже не просто как проконсул, нарушивший волю Сената, а как высшее должностное лицо государства, облеченное консульским империем.

– Это принципиально меняет его формальный статус, – заключает Лиэль. – Теперь он говорит от имени Римской республики и ее законной власти.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Легитимность, даже в условиях гражданской войны, имела огромное значение. И Цезарь, как никто другой, это понимал. А теперь, заручившись консульскими полномочиями и обезопасив Испанию, он готов к решающему этапу борьбы.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть, однако, не стала концом этой истории, – замечает Гай, когда изображение бездыханного тела Помпея на египетском берегу медленно гаснет.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!


Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

= 3 =

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть не принесла мира, – замечает Гай. – Цезарь, прибыв в Египет и увидев голову своего бывшего зятя и врага, говорят, прослезился. Он не одобрял такого вероломства. Но это уже другая история. Битва при Фарсале решила исход войны, но не ее окончание.

= 4 =

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося Гая и Лиэль вслед за Цезарем. Прошло всего несколько дней после убийства Помпея. Римский флот бросает якорь в гавани Александрии. Цезарь, сопровождаемый небольшим отрядом, сходит на берег. Он здесь не как завоеватель, а как римский консул, следующий за своим врагом.

Мы видим Цезаря, входящего в царский дворец. Его встречают с показным почтением, но в воздухе висит напряжение. Евнух Потин, всесильный временщик при юном Птолемее XIII, выступает вперед с раболепной улыбкой.

– Великий Гай Юлий Цезарь, Рим и Египет приветствуют тебя! – голос Потина источает приторную сладость. – Царь Птолемей счастлив видеть в своих стенах столь прославленного гостя. И в знак нашей преданности и дружбы, мы приготовили для тебя дар… дар, который, мы надеемся, положит конец твоим трудам и этой печальной войне.

Слуги вносят нечто, прикрытое тканью, на серебряном подносе. Потин с театральным жестом сдергивает покрывало. На подносе – отрубленная голова Помпея Великого, забальзамированная и узнаваемая.

– Вот, Цезарь! Голова твоего врага! – с плохо скрываемым торжеством объявляет Потин. – Египет избавил тебя от него!

Лицо Цезаря каменеет. Вместо ожидаемой радости на нем отражается отвращение и гнев. Он отвернулся и даже прослезился, увидев столь печальный конец своего бывшего зятя и некогда союзника, а ныне главного противника.

– Это… это не тот дар, которого я ожидал, Потин, – голос Цезаря тих, но в нем звучит ледяная ярость. – Рим не воюет с мертвыми. И Рим не прощает вероломства послов. Помпей был римским гражданином, консулом, полководцем. Его судьбу должен был решить Рим, а не египетские царедворцы, запятнавшие себя убийством гостя!

– Потин явно просчитался, – шепчет Лиэль. – Он думал заслужить расположение Цезаря, а вместо этого вызвал его гнев и презрение.

– Цезарь был слишком тонким политиком, чтобы одобрить такое варварство, – добавляет Гай. – Кроме того, убийство Помпея лишило его возможности проявить милосердие к поверженному врагу, что укрепило бы его собственный авторитет и облегчило бы примирение в Риме. Теперь же он оказался втянут в египетские дрязги еще глубже, чем, возможно, предполагал изначально.

Цезарь, быстро овладев собой и сохраняя внешнее спокойствие, принимает решение, которое определит ход дальнейших событий. Он объявляет о своем намерении остаться в Александрии. Официальные причины – необходимость урегулировать значительные финансовые долги покойного Птолемея Авлета перед Римом (и лично перед некоторыми римлянами, включая Цезаря) и, что более важно, разобраться в запутанном династическом споре между юным Птолемеем XIII и его изгнанной старшей сестрой Клеопатрой.

– И здесь Цезарь находит блестящее юридическое обоснование для своего вмешательства, – замечает Лиэль. – Завещание Птолемея Авлета!

– Именно, – подтверждает Гай. – Покойный царь, умирая в 51 году до н.э., не только назначил своих детей, Клеопатру и Птолемея XIII, соправителями, но и, что крайне важно, в своем завещании указал римский народ в качестве исполнителя (экзекутора) своей воли. Он хотел, чтобы Рим гарантировал соблюдение его распоряжений и мир в Египте.

– А одна из копий этого завещания, – добавляет Лиэль, – была передана на хранение Помпею, как другу и покровителю Авлета. Ведь в неспокойные времена Рима оригинал, предназначенный для государственного казначейства, мог быть утерян или недоступен.

– И эта копия попала в руки Цезаря, – подхватывает Гай. – Она была найдена среди личных вещей Помпея после битвы при Фарсале, когда был захвачен его лагерь. Цезарь теперь имел на руках документ, который мог публично огласить.

На экране мы видим Цезаря, обращающегося к собравшимся придворным Птолемея XIII. Он держит в руках свиток пергамента. Его голос тверд и не допускает возражений.

– Я, как консул Римской республики, представитель римского народа, названного исполнителем последней воли покойного царя Птолемея Авлета, – Цезарь выразительно смотрит на свиток, – и как друг вашего отца, считаю своим долгом обеспечить точное исполнение его завещания. Вот оно, перед вами! Обе стороны в этом династическом споре должны предстать передо мной, чтобы я мог выслушать их доводы и принять справедливое решение, которое обеспечит мир и стабильность в Египте. Царица Клеопатра должна быть немедленно вызвана в Александрию и допущена ко мне.

Это заявление производит эффект разорвавшейся бомбы. В стане Потина, Ахилла и других придворных, оттеснивших Клеопатру от власти, воцаряется смятение. Они совершенно не ожидали, что Цезарь так решительно и активно вмешается во внутренние дела Египта и, тем более, потребует возвращения их главной соперницы, которую они считали надежно устраненной.

– Он намерен остаться здесь надолго, – с тревогой шепчет полководец Ахилл евнуху Потину, когда они отходят в сторону. – И он хочет вернуть эту змею Клеопатру! Мы не можем этого допустить! Если она получит поддержку Цезаря, нам конец!

– Успокойся, Ахилл, – криво усмехается Потин, хотя в его глазах тоже сквозит беспокойство. – Как она попадет во дворец? Все подходы к Александрии и сам дворец контролируются нашими верными людьми и твоими солдатами. Она не проскользнет незамеченной. Мы найдем способ убедить Цезаря в ее недостойности.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает здание Курии Гостилии в Риме. Конец 48 года до н.э. Хотя Цезарь все еще находится в Египте, разбираясь со сложной ситуацией после убийства Помпея и втягиваясь в династическую борьбу Птолемеев, вести о его сокрушительной победе при Фарсале уже достигли Вечного города и произвели оглушительное впечатление. В Сенате царит оживление, смешанное с затаенной тревогой и лихорадочным ожиданием.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – с трибуны вещает Публий Сервилий Ватия Исаврик, один из консулов этого года, известный своей лояльностью Цезарю. Его голос звучит громко и уверенно. – Вести с Востока не оставляют никаких сомнений! Наш Гай Юлий Цезарь при Фарсале одержал блистательную победу, сокрушив мятежные легионы Гнея Помпея! Республика спасена от угрозы власти немногих, стремившихся подчинить ее своим амбициям!

По залу прокатывается одобрительный гул. Лица многих сенаторов выражают облегчение, другие стараются выглядеть как можно более преданными победителю.

– Однако, отцы-сенаторы, – продолжает консул, – война еще не окончена. Остатки вражеских сил все еще разбросаны по провинциям, и требуется твердая рука, чтобы окончательно искоренить смуту. Сам Цезарь, как вы знаете, сейчас находится в Египте, утверждая там римское влияние и интересы Республики. В это решающее время Риму нужен лидер, облеченный всей полнотой власти, способный быстро и эффективно принимать решения, восстанавливать порядок и залечивать раны, нанесенные гражданской распрей!

– Он подводит к чему-то очень конкретному, – шепчет Лиэль, внимательно наблюдая за оратором.

– Посему, – консул делает эффектную паузу, – я предлагаю, во имя спасения и блага государства, облечь Гая Юлия Цезаря, нашего доблестного полководца и спасителя, властью диктатора сроком на один полный год, начиная с момента его возвращения в Италию или с того дня, как он сочтет нужным принять эти полномочия!

Предложение вызывает новую волну возгласов. Большинство – одобрительные, но слышны и отдельные, более сдержанные голоса.

– Диктатура на целый год! – Лиэль изумленно смотрит на Гая. – Но он ведь уже был диктатором в прошлом году, хоть и недолго! Теперь целый год, и он даже не в Риме!

– Один из сенаторов, известный своей приверженностью старым республиканским традициям, осторожно поднимается.

– Уважаемый консул, отцы-сенаторы, – начинает он, его голос звучит неуверенно. – Годовая диктатура… это значительный срок. Традиция нашей Республики предписывает более короткие периоды для таких чрезвычайных полномочий, дабы не искушать природу человеческую чрезмерной властью. Не создаем ли мы этим прецедент, который…

Его тут же перебивает другой сенатор, молодой и пылкий сторонник Цезаря:

– Традиции, почтенный Луций? О каких традициях вы говорите, когда сама Республика была на краю гибели из-за безрассудства тех, кто поставил свои личные амбиции выше блага Рима? Гай Юлий Цезарь не словом, а делом, своей кровью и кровью своих верных легионеров, доказал свою преданность государству! Год – это минимальный срок, чтобы он мог завершить начатое, покарать оставшихся врагов и вернуть нам долгожданный мир и процветание! Да что там год, вся вечность была бы недостаточной, чтобы отблагодарить его!

Громкие аплодисменты и крики &quot;Верно! Правильно!&quot; заглушают дальнейшие возражения. Консул удовлетворенно кивает.

– Предложение ставится на голосование! Кто за то, чтобы наделить Гая Юлия Цезаря полномочиями диктатора сроком на один год?

Лес рук поднимается вверх. Лишь немногие сенаторы воздерживаются или голосуют против, но их голоса тонут в общем хоре одобрения.

– Решение принято почти единогласно! – торжественно объявляет консул. – Слава Цезарю! Слава Риму!

– Да, его полномочия растут с каждой победой, – тихо отмечает Гай, когда изображение сенаторов, поздравляющих друг друга, застывает на экране. – Теперь он уже не просто временный диктатор для проведения выборов, как в прошлом году. Годовая диктатура, да еще и назначенная заочно, – это совершенно другой уровень. Это дает ему гораздо больше возможностей для укрепления своей власти и начала тех преобразований, которые он, несомненно, уже задумал. Он получает карт-бланш на управление государством.

– И это еще до его триумфального возвращения, – задумчиво произносит Лиэль. – Они словно спешат вручить ему всю власть, пока он еще далеко. Интересно, чего они боятся больше: его отсутствия или его присутствия?

Экран машины времени показывает темную ночь в Александрии. Небольшая рыбацкая лодка под покровом темноты скользит по водам гавани, приближаясь к той части царского дворца, где расположился Цезарь со своими легионерами.

– Она знала, что Потин и Ахилл сделают все, чтобы не допустить ее встречи с Цезарем, – комментирует Лиэль. – Обычным путем во дворец ей было не попасть. Нужен был неординарный ход.

На борту лодки – верный слуга Клеопатры, сицилиец по имени Аполлодор. И нечто длинное, завернутое в грубый ковер для постельных принадлежностей.

– Осторожнее, Аполлодор! – раздается приглушенный женский голос из свертка. – Не урони достояние Египта в нильскую грязь!

– Не беспокойтесь, ваше величество, – шепчет Аполлодор, перекидывая тяжелую ношу через плечо. – Я доставлю вас прямо к ногам Цезаря, как мы и договорились. Главное – пройти мимо стражи.

Сцена переносится в личные покои Цезаря во дворце. Римский полководец, которому уже за пятьдесят, но все еще полный энергии, разбирает донесения при свете масляных ламп. Входит Аполлодор, неся свой необычный груз.

– Что это, сицилиец? – Цезарь удивленно поднимает бровь. – Ночью ко мне можно вносить только самое необходимое. Или самые ценные дары.

– Это самый ценный дар, который только может предложить Египет, о, великий Цезарь, – с поклоном отвечает Аполлодор. – Дар от царицы Клеопатры.

Он осторожно кладет ковер на пол и начинает его разворачивать. Из складок ковра, словно экзотический цветок, появляется молодая женщина. Это Клеопатра. Ей чуть больше двадцати, она невысокого роста, но ее глаза горят умом, энергией и невероятной притягательностью. Она одета просто, но с царским достоинством.

– Гай Юлий Цезарь, – голос Клеопатры звучит мелодично, но твердо. – Я, законная царица Египта, пришла к тебе, чтобы просить справедливости и защиты от тех, кто незаконно отнял у меня трон.

Цезарь, пораженный такой дерзостью и необычным появлением, на мгновение теряет дар речи. Затем на его губах появляется улыбка – смесь удивления, восхищения и заинтересованности.

– Царица Клеопатра… Я слышал о твоей красоте и уме, но действительность превосходит все слухи. Твой способ явиться ко мне достоин и того, и другого. Подойди, не бойся. Расскажи мне свою историю.

– Вот так, одним смелым и театральным жестом, Клеопатра обошла всех своих врагов и оказалась лицом к лицу с самым могущественным человеком в мире на тот момент, – восхищенно говорит Лиэль. – Она знала, на что идет. Это был ее единственный шанс.

– И этот шанс она использовала сполна, – добавляет Гай. – Цезарь был очарован. Не только ее красотой, но и ее умом, образованностью, политической хваткой и невероятной харизмой. Он увидел в ней не просто просительницу, а потенциально ценного союзника на Востоке. И, конечно, привлекательную женщину.

В последующие дни и недели Цезарь и Клеопатра проводят много времени вместе. Он выслушивает ее версию событий, ее планы по управлению Египтом. Она, в свою очередь, очаровывает его своим интеллектом, знанием языков, она говорила на многих языках без переводчика, включая египетский, что было редкостью для Птолемеев, и амбициями. Между ними быстро вспыхивает страстный роман.

– Это был не просто роман, – подчеркивает Лиэль. – Это был и политический союз. Клеопатра нуждалась в Цезаре, чтобы вернуть себе трон. Цезарь нуждался в лояльном и сильном правителе в Египте, который бы обеспечивал поставки зерна и стабильность в регионе. Их личные чувства и политические интересы совпали.

Решение Цезаря поддержать Клеопатру и его попытки восстановить ее на троне в качестве соправительницы (а фактически – главной правительницы) рядом с ее братом Птолемеем XIII вызывают ярость у придворной клики. Потин и Ахилл понимают, что их власть под угрозой.

– Он выбрал ее! – в бешенстве кричит Ахилл Потину. – Этот римлянин хочет отдать Египет в руки этой выскочки! Мы должны действовать, пока не поздно! Мои солдаты готовы!

– Ты прав, Ахилл, – мрачно соглашается Потин. – Птолемей должен быть единственным царем. А Цезарь и его римляне должны убраться из Египта… или остаться здесь навсегда, на дне Нила!

Начинается так называемая Александрийская война (осень 48 г. до н.э. – зима/весна 47 г. до н.э.). Ахилл во главе египетской армии, насчитывающей около 20 000 человек, осаждает Цезаря и его немногочисленные силы (около 4000 легионеров) в царском квартале Александрии. Положение Цезаря становится критическим.

На экране мы видим ожесточенные уличные бои в Александрии. Римляне, несмотря на численное меньшинство, благодаря опыту и дисциплине, яростно сражаются.

– Цезарь оказался в ловушке, – говорит Гай, наблюдая за ходом боев. – Он явно недооценил силы египтян и решимость Потина и Ахилла. Ему пришлось проявить все свое полководческое искусство, чтобы выстоять.

В ходе одного из сражений, когда египтяне попытались захватить корабли Цезаря в гавани, римляне подожгли свои корабли, чтобы не допустить их захвата врагом, но огонь перекинулся на египетский флот и прибрежные постройки.

– Смотри, Гай! Огонь перекинулся на прибрежные постройки! – восклицает Лиэль, указывая на экран. – Кажется, горит что-то очень большое у порта!

– Да, это один из самых трагических моментов Александрийской войны, – с сожалением говорит Гай. – Пожар, начавшийся в доках, перекинулся на город. К сожалению, пострадала знаменитая Александрийская библиотека.

На экране видно, как пламя охватывает величественные здания. Клубы черного дыма поднимаются к небу.

– Какая утрата для человечества! – скорбно произносит Лиэль. – Столько знаний, столько бесценных свитков погибло!

– Сгорели только склады с книгами, – говорит Гай. – Однако и это была невосполнимой потерей. Цезарь в своих &quot;Записках о Гражданской войне&quot; упоминает о необходимости сжечь корабли, но о пожаре в Библиотеке умалчивает. Возможно, он не считал это важным на фоне военных действий, или не хотел брать на себя ответственность за такую потерю. Александрийская библиотека продолжала существовать в относительно спокойной обстановке еще около двух столетий.

Осада продолжается несколько месяцев. Цезарь посылает за подкреплениями. Клеопатра все это время находится рядом с ним, разделяя опасности и, несомненно, оказывая ему моральную поддержку и делясь своими знаниями о местных условиях. Ее брат, Птолемей XIII, находится в руках Цезаря как заложник, но позже его отпускают к египетской армии в надежде, что это приведет к миру, но он лишь возглавляет борьбу против римлян.

– Война была ожесточенной, – комментирует Гай. – Цезарю пришлось нелегко. Но он держался, ожидая подкреплений. Судьба Египта, Клеопатры и самого Цезаря висела на волоске.

Изображение застывает на сцене одного из ночных боев, освещенного пламенем пожаров, отражающихся в водах Нила. Впереди – решающие сражения Александрийской войны.

Осада царского квартала продолжается несколько долгих, изнурительных месяцев. Цезарь посылает гонцов во все стороны с призывом о помощи. Клеопатра все это время находится рядом с ним, ее присутствие – не только политический актив, но и источник информации о местных реалиях и, несомненно, моральная поддержка для римского полководца. Ее юный брат, Птолемей XIII, содержится Цезарем как заложник, но позже, в тщетной надежде на примирение, его отпускают к египетской армии. Однако он лишь возглавляет борьбу против римлян с новой силой.

– Война была невероятно ожесточенной, – комментирует Гай, когда на экране сменяются сцены уличных боев, вылазок и морских стычек. – Римляне были на грани. Но Цезарь не сдавался, он ждал подкреплений. Судьба Египта, судьба Клеопатры и его собственная судьба висели на волоске.

Изображение на экране машины времени смещается, показывая теперь Иудею. В роскошном, но скромном по сравнению с александрийскими дворцами, кабинете мы видим Антипатра Идумеянина. Это человек средних лет, с проницательным взглядом и энергичными движениями. Рядом с ним – первосвященник Гиркан II, фигура более представительная, но лишенная той внутренней силы, которая исходит от Антипатра.

– Дошли вести из Египта, отец, – входит молодой человек, это Фазаил, старший сын Антипатра. – Помпей разбит при Фарсале и убит в Египте. Цезарь теперь там, и, похоже, у него серьезные неприятности с местными.

Антипатр на мгновение задумывается.

– Помпей... Он был нашим покровителем, но времена меняются, – медленно произносит он. – Цезарь – это восходящая звезда, и он победитель. Гиркан, друг мой, похоже, пришло время пересмотреть наши союзы.

– Ты думаешь, стоит поддержать Цезаря? – спрашивает Гиркан II, его голос неуверен. – Это рискованно. Он осажден в Александрии.

– Победителей не судят, а помогают им, когда они в нужде, – твердо отвечает Антипатр. – Цезарь не забудет помощи. Иудея должна быть на стороне силы. Я соберу отряд. Мы выступим на помощь Цезарю. И это будет помощь не только войсками, но и влиянием на еврейскую общину Александрии, которая весьма многочисленна.

– Это мудрое решение, отец, – говорит другой юноша, входящий в комнату. Это Ирод, младший сын Антипатра, его глаза горят честолюбием. – Цезарь оценит такую верность.

– Антипатр был прагматиком, – комментирует Гай. – Он понимал, что после Фарсала власть Помпея рухнула. Он быстро сориентировался и сделал ставку на Цезаря, несмотря на то, что тот оказался в трудном положении в Александрии.

Экран вновь возвращается к осажденной Александрии. Положение Цезаря становится все более отчаянным. И тут приходит долгожданная весть.

– Полководец! Прибыли подкрепления! – вбегает запыхавшийся легионер в штаб Цезаря. – Армия Митридата Пергамского уже у Пелусия! И с ним значительный иудейский контингент под командованием Антипатра!

На лице Цезаря впервые за долгое время появляется улыбка.

– Наконец-то! Антипатр! Я знал, что на него можно положиться! – он оборачивается к Клеопатре, стоящей рядом. – Твоя судьба, царица, и судьба Египта скоро решится. Мы выступаем навстречу нашим союзникам!

– Антипатр Идумеянин оказал Цезарю неоценимую услугу, – говорит Лиэль. – Его войска, особенно опытные иудейские воины, прибыли в самый критический момент. Кроме того, он использовал свое влияние, чтобы склонить еврейское население Пелусия и других районов Дельты на сторону Цезаря, что облегчило продвижение союзной армии.

Экран машины времени ярко вспыхивает, и Гай с Лиэль видят дымящиеся берега Нила. Только что отгремели последние раскаты решающего сражения Александрийской войны.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на поле битвы. – Объединенные силы Цезаря и Митридата Пергамского, не без помощи отрядов Антипатра, только что наголову разбили армию Птолемея XIII. Кажется, юный царь пытался бежать… вон там, у реки… да, он утонул! Его надежды и надежды его сторонников поглощены Нилом.

На возвышении, откуда открывается вид на усеянное телами павших египтян и брошенным оружием поле, стоит Цезарь. Рядом с ним – Клеопатра, с трудом скрывающая свое торжество.

– Победа! – ликующий голос Цезаря разносится над полем. – Египет наш! Клеопатра, отныне ты будешь править этой землей под покровительством Рима!

– Какая решимость! – шепчет Лиэль, глядя на пару победителей. – Он не теряет времени даром.

– И не забывает тех, кто помог ему в трудный час, – добавляет Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Эта победа во многом стала возможной благодаря своевременной и решительной поддержке Антипатра.  Цезарь сейчас, несомненно, щедро вознаградит прозорливого идумеянина. Видишь, Гиркан II… его утверждают в сане первосвященника и этнарха.

– Значит, Гиркан сохраняет свою символическую и религиозную власть, – замечает Лиэль. – Это, конечно, важно для народа Иудеи.

– Безусловно, – соглашается Гай. – Но его реальное политическое влияние, похоже, будет сильно ограничено. Римский контроль никуда не денется, да и сам Антипатр теперь рядом, и не просто так.

– Ты думаешь, Антипатр получит больше реальной власти? – спрашивает Лиэль.

– Смотри сама, – Гай кивает на экран. – Цезарь назначает Антипатра эпитропом – фактически, прокуратором всей Иудеи. Это значит, что именно он будет контролировать все административные и военные дела. Он становится главным посредником между римлянами и местным населением. Его власть здесь куда более практическая и политическая, чем у Гиркана.

– Понятно, – кивает Лиэль. – А сыновья Антипатра? Вон тот молодой, Ирод, такой энергичный на вид.

– Да, и они не забыты, – подтверждает Гай. – Фазаилу, старшему, достается Иерусалим, а Ироду – беспокойная Галилея. Какие важные назначения происходят прямо на наших глазах!

Изображение на экране застывает, показывая Цезаря и Клеопатру на фоне ликующих римских легионеров и союзных войск. Дым пожарищ еще не до конца рассеялся над Александрией, но Александрийская война окончена.

– Цезарь не только вышел из этой заварушки победителем, – говорит Гай, – но и значительно укрепил свое положение на всем Востоке.

– А Клеопатра, благодаря ему, становится полновластной царицей Египта, – подхватывает Лиэль. – Поистине, невероятный поворот событий для нее!

– Да, – соглашается Гай, – а для Иудеи вмешательство Антипатра в эту далекую египетскую смуту, как мы видим, имеет огромное значение прямо сейчас.

Экран машины времени вновь оживает, перенося Гая и Лиэль в Рим 46 года до н.э. Город гудит в предвкушении невиданных зрелищ – Цезарь только что вернулся с триумфом из Африки, одержав сокрушительную победу при Тапсе над последними крупными силами помпеянцев. Улицы украшаются, строятся временные трибуны, ремесленники спешно заканчивают декорации для предстоящих четырех триумфов. Но прежде чем начнутся эти грандиозные празднества, должно произойти еще одно важное политическое событие, закрепляющее его власть.

Мы в Курии Гостилии. Зал переполнен сенаторами. Многие из них – новые назначенцы Цезаря, другие – помилованные им бывшие противники, теперь старающиеся демонстрировать исключительную лояльность. Сам Цезарь, еще не сменивший дорожное облачение полководца на сенаторскую тогу, присутствует здесь, занимая почетное место. Его лицо спокойно, но взгляд острый и внимательный.

Поднимается один из консулов этого года, верный цезарианец. Его голос зычен и наполнен подобострастным восторгом.

– Досточтимые отцы-сенаторы! Рим ликует! И не только Рим, но и вся Италия, все провинции, утомленные долгой и кровопролитной гражданской войной, вздыхают с облегчением! Великий Гай Юлий Цезарь вернулся к нам, увенчанный лаврами новой, окончательной победы! При Тапсе он сокрушил последних врагов Республики, тех, кто слепо следовал за призраками прошлого и ввергал государство в пучину бедствий!

По залу прокатывается волна аплодисментов. Цезарь сдержанно кивает.

– Его гений полководца, его несгибаемая воля и его безграничное милосердие к побежденным, – продолжает консул, жестикулируя, – спасли Республику от распада! Он даровал нам мир! Он даровал нам стабильность! Но работа по восстановлению государства еще не завершена. Необходимо залечить раны, нанесенные войной, провести жизненно важные реформы, укрепить основы нашего общества! Для этого нужна твердая, уверенная рука, направляющая корабль Республики сквозь все бури!

Он делает паузу, обводя взглядом затихших сенаторов.

– Посему, отцы-сенаторы, признавая величайшие и несравненные заслуги Гая Юлия Цезаря, его божественную мудрость и его беззаветную преданность Риму, я предлагаю – и я уверен, что это предложение найдет отклик в сердце каждого истинного патриота! – даровать ему титул диктатора сроком на десять лет!

В зале на мгновение воцаряется тишина, а затем он взрывается аплодисментами. Многие сенаторы вскакивают с мест, восторженно крича и размахивая руками. Их лица сияют от усердия. Однако, если присмотреться, можно заметить и тех, кто аплодирует более сдержанно, с застывшими, непроницаемыми лицами, их глаза опущены или быстро бегают по залу.

– Десять лет… – Лиэль, наблюдающая за сценой, качает головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера. Это почти монархический срок. Традиционная диктатура и рядом не стояла с таким размахом и такой длительностью.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – отмечает Гай, его взгляд холоден и аналитичен, пока он наблюдает за реакцией сенаторов. – Это не единичный акт. Вспомни его длительные проконсульские полномочия в Галлии, которые давали ему огромную военную силу и независимость. Теперь вот диктатура на десять лет в самом Риме. Плюс к этому он получает цензорские полномочия под видом praefectura morum (надзора за нравами), что дает ему контроль над составом самого Сената, – Гай указывает на свиток с перечнем новых полномочий Цезаря.

– Praefectura morum? – Лиэль прищуривается. – Звучит очень похоже на полномочия цензоров. Тех самых, что следили за нравами и, что самое главное, составляли списки сенаторов?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Традиционно цензоров было двое, их избирали на определенный срок. И их решения, особенно по исключению кого-либо из Сената или наложению nota censoria – то есть публичного порицания за недостойное поведение – были окончательными и не подлежали обжалованию на время их магистратуры.

– А что это за &quot;публичное порицание&quot;? Какие у него были последствия? – с интересом уточняет Лиэль.

– О, это было серьезное пятно на репутации, Лиэль, – поясняет Гай. – Цензоры могли объявить гражданина виновным в распущенности, расточительстве, нарушении клятвы, небрежном ведении хозяйства или даже недостаточном уважении к семейным традициям. Такое порицание могло привести к понижению в цензовом классе, что влияло на его политические права и воинскую обязанность. А для сенатора или всадника это часто означало потерю статуса. Так что  nota censoria была мощным инструментом поддержания дисциплины и контроля над элитой. Они были своего рода верховными арбитрами общественной морали и достоинства.

– А теперь? – спрашивает Лиэль. – Что означает эта &quot;префектура нравов&quot; для Цезаря?

– Это означает, – Гай делает небольшую паузу, давая словам вес, – что он получает всю полноту этой неоспоримой цензорской власти, включая право выносить такие порицания, но единолично и, по сути, бессрочно. Он теперь сам решает, кто достоин быть сенатором, а кто нет, кто заслуживает общественного осуждения, и его вердикт будет законом. Он может заполнить Сенат своими сторонниками, убрать неугодных. Представь, какой это инструмент контроля!

– То есть, Сенат становится полностью ручным? – Лиэль осознает масштаб. – Он может формировать его по своему усмотрению, обеспечивая принятие любых законов и решений, и никто не сможет оспорить его кадровые чистки или моральные оценки.

– Именно, – кивает Гай. – Это дает ему прямой и почти неограниченный контроль над составом высшего органа власти Республики. Старая сенатская аристократия теряет последние рычаги влияния. А учитывая, что он уже значительно увеличил число сенаторов, введя туда много своих людей, эта praefectura morum лишь закрепляет его доминирование.

Консул, дождавшись, пока овации немного стихнут, продолжает:

– И это еще не все! Мы также предлагаем подтвердить за ним право носить почетный титул &quot;Император&quot;!

– &quot;Император&quot;? – Лиэль удивленно смотрит на Гая. – Но ведь это, насколько я помню, было временным воинским приветствием? Солдаты так провозглашали своего полководца после особенно значимой победы.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Это была аккламация, спонтанное выражение признания его воинских заслуг легионами прямо на поле боя. Звание &quot;Император&quot; давало полководцу право просить у Сената триумф. Оно не было постоянным титулом, связанным с какой-либо государственной должностью.

– А что же они предлагают сейчас? – спрашивает Лиэль, видя, как консул собирается продолжить.

– Мы предлагаем, – вновь возвышает голос консул, – чтобы этот славный титул &quot;Император&quot; стал его постоянным почетным званием, почти как второе имя, praenomen или cognomen! Чтобы он всегда именовался Гай Юлий Цезарь Император!

– Вот как! – восклицает Лиэль. – То есть, из временного воинского звания они делают его личным, неотъемлемым титулом?

– Именно, – Гай кивает. – Это подчеркивает его исключительное, непревзойденное военное верховенство и авторитет над всеми другими. Это еще один шаг к выделению его из ряда обычных магистратов и созданию уникального положения. Они хотят, чтобы само его имя ассоциировалось с высшей воинской доблестью и победоносностью.

Консул, видя, что сенаторы готовы осыпать Цезаря все новыми и новыми знаками отличия, продолжает с еще большим энтузиазмом:

– Но и это не предел нашей благодарности и мудрости, отцы-сенаторы! Предлагаю также даровать Гаю Юлию Цезарю Императору право первым высказывать свое мнение в Сенате на любом заседании! Его слово должно звучать первым, направляя наши дебаты!

– Ius primae sententiae dicendae, – тихо произносит Гай. – Право первого голоса. Это не просто почесть, это мощный инструмент влияния на ход любого обсуждения. Его мнение сразу задаст тон.

– Кроме того, – голос консула гремит под сводами Курии, – пусть ему будет дано право рекомендовать Сенату и народу кандидатов на половину всех избираемых магистратур!

– &quot;Рекомендовать&quot;? – Лиэль скептически хмыкает. – Звучит как вежливая форма. Учитывая его нынешнее положение, это ведь фактически означает назначать, не так ли? Кто осмелится пойти против его &quot;рекомендации&quot;?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Формально это рекомендация, но на деле это прямое назначение. Никто не рискнет выставить свою кандидатуру против человека, которого &quot;порекомендовал&quot; Цезарь, или голосовать против такого кандидата. Это еще один способ обеспечить лояльность всего государственного аппарата.

– И, конечно же, – консул подводит итог под этим потоком предложений, – подтвердить за ним полный и неоспоримый контроль над государственной казной и всеми легионами Республики! Сила и финансы – все в его руках, на благо Рима!

Новая волна одобрительных возгласов. Некоторые сенаторы наперебой выкрикивают еще более пышные почести, предлагая установить его статуи рядом со статуями древних царей и богов, переименовать месяц в его честь.

– Список его полномочий растет с каждым месяцем, с каждой новой победой, – Гай не сводит глаз с Цезаря, который сидит неподвижно, позволяя этому потоку лести и власти обтекать себя. – Он становится все более могущественным, оставаясь формально в рамках Республики. Но сама эта республиканская форма все сильнее изгибается под его влиянием.

Цезарь медленно поднимает руку, призывая к тишине.

– Я благодарен Сенату и народу Рима за это высокое доверие, – его голос звучит ровно, без тени триумфа, но с нескрываемой властностью. – Я приложу все силы, чтобы оправдать его и использовать дарованные мне полномочия исключительно на благо и процветание нашего великого государства.
Сцена в Сенате медленно растворяется, и экран машины времени вновь фокусируется на улицах Рима, но теперь уже залитых солнцем и переполненных ликующей толпой. Город утопает в праздничном убранстве. Звуки труб, барабанов и восторженных криков сливаются в оглушительный гул. Начинаются грандиозные триумфы Гая Юлия Цезаря, теперь уже не просто победоносного полководца, но и диктатора с почти неограниченной властью.

– Какой невероятный размах, Гай! – Лиэль с восторгом оглядывается по сторонам, стараясь не пропустить ни одной детали. – Весь Рим на улицах! Цветы, венки, музыка! Говорят, он празднует четыре триумфа подряд! Это как? Он что, четыре раза будет проезжать по городу?

– Именно так, Лиэль, – Гай, как всегда, сдержан, но в его голосе слышится нотка восхищения масштабом происходящего. – Не один общий, а четыре отдельных шествия, одно за другим, с небольшими перерывами в несколько дней. Каждое посвящено отдельной великой победе: над Галлией, затем за Египет, после – за победу над Фарнаком в Азии, и, наконец, за разгром его врагов в Африке. Беспрецедентное зрелище, демонстрирующее масштаб его завоеваний.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась, вспоминая что-то. – А разве ему положен триумф за Галлию? Я читала, что для этого полководец не должен был входить в Рим с армией до разрешения Сената. А он ведь перешел Рубикон… Это же было фактическим объявлением войны Сенату!

– Ты совершенно права в формальностях, Лиэль, – ответил Гай, глядя на триумфальную процессию. – В обычных условиях это было бы невозможно. Но сейчас – другие времена. Цезарь – победитель. Сенат, который мы только что видели, покорный его воле, осыпал его всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, включая право на эти триумфы. Те, кто мог бы возразить, либо пали в битвах, либо склонили перед ним головы. Старые правила сейчас мало что значат перед лицом его реальной власти. Он сам теперь устанавливает правила.

По Священной дороге (Via Sacra) движется нескончаемая процессия. Впереди идут сенаторы и магистраты, участвовавшие в только что завершившемся заседании, теперь они часть триумфального шествия. За ними – трубачи, возвещающие о приближении триумфатора. Несут огромные полотна с изображениями выигранных сражений, карты завоеванных земель, модели захваченных городов.

– Гляди, Публий! Это же карта Галлии! – кричит один из горожан, протискиваясь поближе к ограждению. – Всю ее покорил наш Цезарь! А вон там – Нил и Александрия! Я слышал, он саму царицу Клеопатру привез, чтобы показать народу!

– Да нет, Клеопатру он не в цепях провел, она где-то здесь, как почетная гостья, – отвечает его сосед, более осведомленный. – А вот сестру ее, Арсиною, говорят, сейчас проведут как пленницу! А помнишь, как быстро он с Фарнаком расправился? Говорят, он тогда так и написал Сенату: &quot;Пришел, увидел, победил!&quot; Ха! Вот это полководец!

– Да, Veni, vidi, vici, – тихо подтверждает Гай. – Кратко и точно, в его стиле. Эта победа при Зеле была молниеносной.

Везли несметные сокровища: золото, серебро, драгоценные камни, произведения искусства, захваченное оружие. Демонстрировали экзотических животных, привезенных из дальних стран.

– О, какие звери! Жирафы! Я таких никогда не видел! – восхищается мальчишка, сидящий на плечах у отца. – А это кто, львы?

– Да, сынок, это все трофеи нашего великого Цезаря! – гордо отвечает отец. – Он принес Риму славу и богатство!

Затем вели знатных пленников, закованных в цепи. Среди них – Верцингеторикс, вождь восставших галлов, обреченный на скорую казнь после триумфа, и Арсиноя, мятежная сестра Клеопатры.

– Бедный Верцингеторикс, – тихо говорит Лиэль, глядя на гордую, но сломленную фигуру галльского вождя. – Столько лет провел в римской темнице, ожидая этого дня.

– Таков обычай, – коротко бросает Гай. – Победитель получает все. Для Рима – это символ полного триумфа над врагами.

И вот, наконец, появляется сам триумфатор. Гай Юлий Цезарь стоит на позолоченной квадриге, запряженной четверкой белоснежных коней. Он одет в пурпурную, расшитую золотом тунику триумфатора, на голове – лавровый венок. За его спиной стоит государственный раб, держащий над его головой золотой венец Юпитера Капитолийского и, по традиции, шепчущий ему на ухо: &quot;Помни, что ты — человек&quot; (Memento homo).

– Слава Цезарю! Слава великому полководцу! Слава диктатору! – ревет толпа, забрасывая его цветами. – Ио, триумф!

Цезарь приветствует народ, его лицо непроницаемо, но в глазах читается удовлетворение.
– Он на вершине, – замечает Лиэль. – Народ его боготворит. Сенат осыпает почестями. Кажется, вся власть в Риме теперь в его руках, и формально, и фактически.

– Эти триумфы – не просто празднование побед, – говорит Гай, внимательно наблюдая за Цезарем. – Это демонстрация его неограниченных возможностей, его контроля над армией, его богатства. И его нового статуса диктатора. Он укрепляет свою власть каждым шагом этой процессии. Для толпы же важно не соблюдение древних процедур, а величие зрелища и щедрость победителя.

Процессия медленно движется к Капитолийскому холму, где Цезарь принесет жертвы Юпитеру. Затем последуют грандиозные пиры для народа, гладиаторские бои и раздачи денег.

– Щедрый Цезарь! Он раздает каждому гражданину по сто денариев! – кричит глашатай. – И угощает весь Рим за двадцатью двумя тысячами столов!

– Он знает, как завоевать любовь толпы, – тихо произносит Лиэль, глядя на ликующих римлян. – Хлеба и зрелищ. И он дает им и то, и другое в избытке.

– Да, – соглашается Гай. – И эта любовь народа, вместе с преданностью его легионов и покорностью Сената, становится сейчас главной опорой его власти. Власти, которая все больше и больше напоминает царскую.

Яркая картина триумфа Цезаря, входящего в храм Юпитера на Капитолийском холме, медленно меркнет на экране машины времени. Он в зените своей славы и могущества. Рим вокруг празднует, улицы полны ликования, но воздух уже пронизан ощущением грядущих перемен, которые несет с собой эта беспрецедентная концентрация власти в руках одного человека.

Шумные празднества уступают место более деловой, но не менее напряженной атмосфере. Гай и Лиэль теперь видят Цезаря не на триумфальной колеснице, а за рабочим столом, в окружении писцов, архитекторов и советников. Они наблюдают за бурными, но упорядоченными заседаниями Сената, за работой специально созданных комиссий, за тем, как на Форуме и по всему Риму разворачивается масштабное строительство. Дни сменяют недели, недели – месяцы. Год за годом, с 46-го по 44-й до н.э., Рим преображается под властной и энергичной рукой своего диктатора.

– После триумфов он и не думал почивать на лаврах, – замечает Лиэль, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря, который уверенными жестами указывает что-то на разложенных перед ним планах. – Какая невероятная, кипучая деятельность! Он словно хочет перестроить не только сам город, но и всю жизнь Республики, каждый ее аспект.

– Он всегда был человеком действия, Лиэль, – Гай кивает, его тон, как обычно, сдержан, но в нем сквозит признание масштаба личности. – И у него, несомненно, есть четкий план. Посмотри, как системно он подходит к реформам, одну за другой.

Сцена переносится в курию, где сенаторы оживленно обсуждают очередной законопроект.

– Этот новый календарь, предложенный диктатором... – произносит Марк Туллий Цицерон, его голос, как всегда, выверен и красноречив, в нем слышны нотки уважения к интеллектуальной смелости реформы, смешанные с его обычной сенаторской отстраненностью.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась. – А зачем Цезарь вообще выносит эту календарную реформу на обсуждение Сената? Он же Великий Понтифик. Разве понтифики не отвечали за календарь и не могли менять его по своему усмотрению? Ои как раз и вставляли эти дополнительные месяцы.

– Ты совершенно права, Лиэль, – ответил Гай. – Как Pontifex Maximus, Цезарь действительно имел верховную власть над календарем. И предыдущие манипуляции с ним как раз и были делом рук коллегии понтификов. Но эта реформа – нечто гораздо большее, чем просто очередная интеркаляция.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Лиэль.

– Во-первых, масштаб, – пояснил Гай. – Он не просто корректирует старый календарь, он вводит совершенно новую, научно обоснованную систему, которая должна действовать веками. Такое фундаментальное изменение требовало более широкой легитимации, чем просто эдикт Великого Понтифика. Одобрение Сената придавало реформе вес государственного закона, обязательного для всех.

– То есть, это больше для авторитета и чтобы все точно приняли новую систему? – уточнила Лиэль.

– И для этого тоже, – согласился Гай. – А во-вторых, это был и политический ход. Проводя реформу через Сенат, даже полностью ему подконтрольный, Цезарь демонстрировал формальное уважение к республиканским институтам. Это позволяло представить реформу не как единоличное решение диктатора, а как акт государственной мудрости, одобренный &quot;отцами-сенаторами&quot;. К тому же, это выводило сам календарь из-под возможных будущих злоупотреблений со стороны жрецов, ставя его на твердую законодательную основу. Он устранял ту самую проблему, когда понтифики &quot;вертели календарем как хотели&quot;, как выразился Цицерон.

Цицерон тем временем продолжает свою речь в Сенате:

– …Основанный, как я понимаю, на точных расчетах египетских астрономов. Он, безусловно, внесет столь необходимый порядок в наши запутанные месяцы и годы. Больше не будет этой вечной путаницы с интеркаляциями, которыми жрецы-понтифики порою так произвольно распоряжались, преследуя политические цели!

– Да, наконец-то у нас будет точный и предсказуемый год! – с энтузиазмом подхватывает другой сенатор, заметно моложе Цицерона и явно из числа горячих сторонников Цезаря. – 365 дней и еще четверть дня для високосного года! Я слышал, александрийский астроном Сосиген лично консультировал диктатора по этому вопросу. Это настоящий прорыв! Теперь и земледельцы смогут точно планировать свои работы, и торговцы будут уверены в сроках, и все общественные дела упорядочатся!

– Ах, Сосиген! Египетская мудрость на службе Рима! – Лиэль не может сдержать своего научного восторга. – Календарная реформа – это же такой огромный шаг вперед! Не только для астрономии, но и для всей повседневной жизни огромного государства! Подумать только, этот юлианский календарь, с небольшими более поздними уточнениями, прослужит человечеству века!

– Но его внимание не ограничивается только календарем, – Гай указывает на другую сцену, разворачивающуюся на экране. Они видят, как римские чиновники под наблюдением легионеров организуют раздачу земельных участков ветеранам Цезаря и неимущим гражданам в только что основанных колониях, как в Италии, так и в провинциях. – Он одновременно пытается решить множество застарелых социальных проблем. Безработица среди городского плебса, огромные долги, вечная нехватка земли для крестьян...

На Форуме, среди шума толпы и стука строительных молотков, глашатай громко зачитывает новый эдикт:

– ...повелением Гая Юлия Цезаря, диктатора и великого понтифика, для блага и процветания Рима и его граждан, учреждаются масштабные общественные работы! Начинается строительство новой величественной базилики Юлия! Будет расширен Форум Романум, чтобы соответствовать величию нашего города! Будут предприняты работы по осушению Понтийских болот, что даст нам новые плодородные земли! Все это обеспечит работой тысячи римских граждан и украсит наш город! А для доблестных ветеранов, проливавших кровь за Республику, и для неимущих граждан – земли в Италии и за ее пределами!

– Он активно расселяет ветеранов, основывает новые колонии, – Лиэль с явным одобрением следит за энергичными действиями на экране. – А вот, смотри, он дарует римское гражданство целым общинам! Например, всем свободным жителям Цизальпийской Галлии! Это же должно укрепить Республику, сделать ее более справедливой, интегрировать провинции!

– Или укрепить его собственную базу поддержки, даровав права тем, кто обязан ему всем, – Гай смотрит на происходящее более прагматично. – Но ты права, многие из этих мер объективно полезны и давно назрели. Он делает то, на что у старой сенатской олигархии не хватало ни воли, ни ресурсов. Он действует как настоящий государственный муж.

Изображение на экране снова смещается. Теперь мы видим Сенат в 45 году до н.э. Цезарь только что вернулся из Испании, одержав там окончательную и кровопролитную победу над сыновьями Помпея в битве при Мунде. Атмосфера в Курии еще более напряженная, чем прежде. Лица сенаторов выражают смесь страха, подобострастия и затаенного недовольства.

– Сенат Рима, – торжественно и с особым нажимом провозглашает один из консулов, полностью обязанный своим положением Цезарю, – в знак признания непревзойденных заслуг Гая Юлия Цезаря, в знак благодарности за окончательное умиротворение Республики и сокрушение последних очагов мятежа, дарует ему титул диктатора сроком на десять лет!

– Постой, Гай, – могла бы сказать Лиэль. – Если Цезарь уже диктатор с такими огромными полномочиями, зачем вообще нужны консулы? И кто этот консул, который так льстиво предлагает ему еще больше власти? Он что, не боится остаться совсем без дел?

– Формально, Лиэль, Республика продолжает существовать, – ответил бы Гай. – И консулы – это ее высшие ординарные магистраты. Цезарь сам часто занимает эту должность, но даже когда он просто диктатор, консулы избираются. Однако их реальная власть перед лицом диктатора ничтожна. Они, как правило, его же ставленники, исполняющие его волю и поддерживающие видимость законности. Этот консул, что сейчас говорит, прекрасно понимает, кому он обязан своим положением.

В зале раздаются оглушительные, хотя и явно срежиссированные, аплодисменты. Многие сенаторы вскакивают, размахивая руками и выкрикивая хвалу Цезарю. Однако Лиэль замечает и тех, кто аплодирует чисто механически, с непроницаемыми лицами, или тех, чьи глаза бегают по залу, словно ища поддержки или опасаясь чего-то.

– Десять лет… – шепчет Лиэль, качая головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера, как когда-то. Традиционная диктатура назначалась на шесть месяцев в критических ситуациях. А это… это почти царский срок.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – так же тихо отвечает Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Вспомни, как постепенно он получал эти полномочия: сначала короткие диктатуры, потом годовая, теперь вот на десять лет. Ему уже даровали право носить титул &quot;Император&quot; как постоянное почетное звание, право первым высказываться в Сенате, фактически назначать половину магистратов, контролировать казну и все легионы. А его praefectura morum дает ему контроль над составом самого Сената. Список его полномочий огромен.

= 5 =

Проходит еще немного времени на экране. Начало 44 года до н.э. Рим живет в напряженном ожидании. Атмосфера в Сенате накалена до предела. Страх и подобострастие стали почти осязаемыми. Своего места поднимается Марк Антоний, в этом году занимающий пост консула вместе с самим Цезарем.

– А вот и Марк Антоний, – замечает Лиэль, внимательно разглядывая рослого, энергичного мужчину с выразительными чертами лица. – Верный соратник Цезаря, не так ли? Он ведь прошел с ним через многое.

– Да, это одна из ключевых фигур в окружении Цезаря, – подтверждает Гай. – Антоний – родственник Цезаря по материнской линии, из знатного, хотя и несколько обедневшего рода Антониев. Он служил под началом Цезаря еще в Галлии, проявил себя как храбрый и способный военачальник, особенно в кавалерии. Позже, как народный трибун, он яростно защищал интересы Цезаря в Сенате накануне Гражданской войны. Цезарь всегда ценил его преданность и военные таланты, хотя порой и был недоволен его буйным нравом и некоторыми административными промахами, когда оставлял его управлять Италией.

– То есть, он больше вояка, чем политик? – уточняет Лиэль.

– Он умеет быть и тем, и другим, когда это нужно, – Гай чуть усмехается. – Он популярен среди солдат, умеет находить общий язык с простым народом. И сейчас, как консул, он – правая рука Цезаря в государственных делах. Посмотрим, что он скажет.

Антоний тем временем выходит на середину зала, его голос звучит громко и патетично, наполняя каждый уголок Курии:

– …и ввиду его поистине божественных заслуг перед Римом, ввиду того, что он не просто спас Республику от гибели, не просто принес нам мир после кровопролитных распрей, но и возвеличил ее имя и славу как никогда прежде, я предлагаю то, что давно уже созрело в сердцах всех истинных римлян, то, чего требует само благо государства! Даровать Гаю Юлию Цезарю, нашему отцу отечества, титул пожизненного диктатора – dictator perpetuo!

– Пожизненный диктатор! – говорит Лиэль, ее глаза расширены от осознания происходящего. – Значит, к его уже постоянному титулу &quot;Император&quot;, который подчеркивал его военные победы, теперь добавляется и эта высшая, бессрочная гражданская власть!

– Именно так, – подтверждает Гай, его взгляд не отрывается от Цезаря. – &quot;Император&quot; – это его уникальный знак воинской славы, его личный авторитет победителя. А &quot;пожизненный диктатор&quot; – это юридическая основа его неограниченной и постоянной власти над государством. Эти два аспекта сливаются, создавая фигуру, стоящую неизмеримо выше всех традиционных республиканских магистратов.

На этот раз аплодисменты переходят в настоящую, оглушительную овацию. Сенаторы вскакивают со своих мест, многие с неподдельным или хорошо сыгранным восторгом кричат: &quot;Да здравствует Цезарь, отец отечества! Божественному Юлию – вечная слава!&quot; Но в глазах тех немногих, кто сидит на задних скамьях и осмеливается не поддаваться общему порыву, Лиэль видит плохо скрытый ужас и отчаяние. Они словно присутствуют на похоронах Республики.

Цезарь, восседающий в своем золоченом кресле, которое все больше напоминает трон, медленно поднимает руку. Шум мгновенно стихает.

– Я принимаю эту честь от Сената и народа Рима, – его голос спокоен и властен, в нем нет ни тени сомнения. – И клянусь употребить всю данную мне власть на благо Республики.

– Dictator perpetuo, – повторяет Лиэль почти шепотом, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря. – Вот она, кульминация. Республика формально еще существует, но по сути… это конец традиционным устоям. Вся полнота власти теперь сосредоточена в руках одного человека, пожизненно.

– Да, – Гай пристально смотрит на Цезаря, на его лице, как всегда, трудно прочитать эмоции. – Он достиг вершины. Он стал неограниченным правителем Рима. Но такая беспрецедентная концентрация власти, даже облеченная в республиканские формы, всегда порождает не только обожание толпы и лесть придворных, но и глухое, скрытое сопротивление тех, кто видит в этом гибель старых свобод. И чем выше вершина, тем более неожиданным и опасным может быть падение.

Экран машины времени показывает Рим, утро 15 марта 44 года до н.э. – знаменитые мартовские иды. Солнце едва пробивается сквозь свинцовые тучи, нависшие над городом.

– Какая гнетущая атмосфера, Гай, – Лиэль поеживается, хотя они лишь наблюдатели. – Чувствуется, что в воздухе что-то назревает. Это недовольство Цезарем… оно ведь росло уже давно, правда?

– Да, Лиэль, – Гай смотрит на улицы, по которым торопливо движутся сенаторы, направляясь к портику Помпея, где сегодня должно состояться заседание Сената (курия Юлия еще строилась). – Его беспрецедентная власть, его пожизненная диктатура, почести, граничащие с обожествлением, слухи о том, что он собирается объявить себя царем и перенести столицу в Александрию или Илион… Все это питало страхи и ненависть в сердцах многих представителей старой аристократии. Они видели в нем тирана, разрушителя республиканских свобод.

Сцена смещается внутрь портика Помпея. Сенаторы собираются, кучками перешептываются. Среди них выделяются несколько фигур с решительными, но бледными лицами. Это Марк Юний Брут, потомок легендарного Луция Юния Брута, изгнавшего последнего римского царя, и Гай Кассий Лонгин, опытный военачальник, когда-то сражавшийся против Цезаря, а затем помилованный им.

– Вот они, главные заговорщики, – тихо указывает Гай. – Брут, идеалист, искренне верящий, что убивает тирана ради спасения Республики. Кассий, более прагматичный и озлобленный, движимый как личной неприязнью, так и республиканскими убеждениями. Вокруг них сплотилось около шестидесяти сенаторов.

– Шестьдесят человек! – ахает Лиэль. – И никто не донес? Удивительно!

– Заговор был хорошо организован, и многие участники были связаны родственными или дружескими узами, – поясняет Гай. – Хотя слухи и предупреждения до Цезаря доходили, он фаталистически полагался на судьбу. В это утро его жена Кальпурния, напуганная дурными снами, умоляла его не ходить в Сенат.

Мы видим, как Цезарь, несмотря на уговоры и дурные предзнаменования (жертвы оказались неблагоприятными), все же прибывает на заседание. Он выглядит утомленным, возможно, нездоровым.

– Он вошел, – шепчет Лиэль, ее голос дрожит. – Сейчас все начнется…

Цезарь занимает свое место. Сенаторы окружают его, делая вид, что хотят подать прошения. Один из заговорщиков, Луций Тиллий Цимбр, подходит к нему с просьбой о возвращении изгнанного брата. Цезарь отказывает. Цимбр хватает его за тогу, стаскивая ее с плеча. Это условный знак.

– Теперь! – кричит кто-то из заговорщиков и наносит первый удар кинжалом.

Цезарь, раненый, пытается сопротивляться. Он оборачивается, видит вокруг себя блеск обнаженных кинжалов и искаженные яростью лица тех, кого он считал своими сторонниками, или, по крайней мере, лояльными гражданами.

– Что вы делаете?! – кричит он, отбиваясь стилом, которым писал.

Заговорщики набрасываются на него со всех сторон, нанося удар за ударом.

– За Республику! За свободу! – выкрикивает кто-то.

Помещение наполняется криками, шумом борьбы, звоном металла. Кровь заливает пол у подножия статуи Помпея Великого – поверженного врага Цезаря.

– Он смотрит на Брута, – Лиэль затаила дыхание, – На Марка Брута, которого он когда-то считал почти сыном, которому оказывал покровительство…

Гримаса неверия и глубокой боли искажает окровавленное лицо Цезаря.

– И ты, Брут? – срывающимся голосом произносит он. Эти слова, сказанные негромко, но с неизмеримой горечью, кажется, на мгновение останавливают даже ярость нападавших.

– Вот она, эта фраза… Et tu, Brute? – тихо произносит Лиэль, ее голос дрожит от напряжения. – Такая короткая, но сколько в ней боли и разочарования.

Цезарь, израненный (насчитают двадцать три раны), падает у подножия статуи Помпея, накрыв голову тогой. Заговорщики, совершив свое дело, стоят над его телом, их кинжалы обагрены кровью. В зале воцаряется оглушительная тишина, прерываемая лишь их тяжелым дыханием.

– Свершилось, – тихо произносит Брут, поднимая окровавленный кинжал. – Тиран мертв! Рим свободен!

Но вместо ожидаемого ликования и возгласов поддержки, остальные сенаторы, не участвовавшие в заговоре, с криками ужаса и отвращения бросаются к выходам, толкая друг друга. Портик Помпея стремительно пустеет. Заговорщики остаются одни, растерянно глядя друг на друга посреди нарастающего хаоса. Весть об убийстве молниеносно разносится по Риму, и город охватывает паника. Лавки закрываются, люди в страхе запираются в домах. На улицах слышны тревожные крики и топот бегущих ног.

Экран машины времени темнеет на мгновение, а затем вспыхивает вновь, показывая Рим спустя несколько дней после убийства Цезаря. Атмосфера в городе по-прежнему напряженная, но хаос понемногу сменяется зыбким, тревожным затишьем. Тело Цезаря было вынесено из курии и подготовлено к погребению.

– Какая разительная перемена, – Лиэль смотрит на улицы, где еще недавно царила паника. – Заговорщики, провозгласившие себя &quot;Освободителями&quot;, кажется, не очень-то контролируют ситуацию. Они ведь укрылись на Капитолии?

– Да, они просчитались, – подтверждает Гай. – Они ожидали, что народ и оставшиеся сенаторы немедленно поддержат их как спасителей Республики. Но вместо этого – страх, растерянность и растущее негодование, особенно среди плебса и ветеранов Цезаря, для которых он был благодетелем. А ключевые фигуры, такие как Марк Антоний и Марк Эмилий Лепид, магистр конницы Цезаря, быстро взяли инициативу в свои руки.

Сцена переносится на Форум. Огромная толпа собралась на похороны Цезаря. Посреди площади возвышается погребальный костер и ростра, с которой должен выступить Марк Антоний, консул и ближайший соратник убитого диктатора. Он держит в руках свиток.

– Постой, Гай, – Лиэль удивленно смотрит на экран. – Завещание? Но ведь Цезарь был пожизненным диктатором, почти монархом. Разве его власть и положение не должны были как-то иначе определяться после смерти, а не простым завещанием, как у обычного гражданина?

– В этом-то и вся сложность и уникальность его положения, Лиэль, – отвечает Гай. – Формально, Рим все еще оставался Республикой, хоть и сильно деформированной. Его диктаторская власть, даже пожизненная, не была наследственной монархией. Она прекратилась с его смертью. Но как частное лицо, как богатейший римский аристократ, он имел полное право составить завещание, распорядиться своим огромным личным состоянием и, что самое важное для римлян, своим именем через усыновление. У него ведь не было законных сыновей по римскому праву.

– А как же Цезарион, его сын от Клеопатры? – вспоминает Лиэль.

– Цезарион был рожден вне официального римского брака и от иностранной царицы, – поясняет Гай. – По римским законам он не мог быть законным наследником политического положения или даже полноправным наследником имущества в том же смысле, что и усыновленный римский гражданин. Поэтому усыновление по завещанию было для Цезаря единственным способом обеспечить преемственность своего имени и передачу состояния в римском правовом поле.

– То есть, это завещание касается его денег и усыновления, а не передачи диктаторских полномочий? – уточняет Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Диктатуру нельзя завещать. Но представь себе политическую силу этого документа! Во-первых, он мог назначить наследника своего имени и богатств, что немедленно создавало фигуру с огромным влиянием. Во-вторых, он мог сделать щедрые дары народу, что, как ты сейчас увидишь, Антоний использует с невероятным эффектом. Так что, хотя это и &quot;просто&quot; завещание частного лица, его оглашение станет политической бомбой.

Антоний поднимается на ростру. Его лицо печально, но в глазах горит решимость. Сначала он говорит спокойно, перечисляя заслуги Цезаря перед Римом, его победы, его щедрость.

– ...и вот завещание Гая Юлия Цезаря! – голос Антония крепнет, он разворачивает свиток, который ему передали весталки, хранительницы завещаний. – Слушайте, римляне, последнюю волю того, кто был вашим отцом и благодетелем! Он, не имея законных сыновей своего тела, но заботясь о будущем своего имени и рода, усыновляет своего внучатого племянника Гая Октавия, назначая его главным наследником трех четвертей своего состояния! Отныне имя ему – Гай Юлий Цезарь Октавиан!

Толпа на мгновение затихает, переваривая эту новость, а затем раздается удивленный гул.

– Каждому римскому гражданину, – продолжает Антоний, его голос набирает силу, – он завещал по семьдесят пять денариев! А свои великолепные сады за Тибром он завещал вам, римскому народу, для вечного пользования в качестве общественного парка! Вот кем был этот &quot;тиран&quot;, которого убили &quot;доблестные мужи&quot;, поправшие священные законы гостеприимства и дружбы!

Толпа взрывается криками горя и ярости. Антоний, видя эффект своих слов, поднимает окровавленную тогу Цезаря, показывая народу дыры от кинжалов.

– Смотрите, римляне! Вот следы от ударов тех, кого он считал друзьями, кого он помиловал и возвысил! Вот плата за его милосердие! Если есть у вас слезы, приготовьтесь пролить их сейчас!

Рев толпы становится оглушительным. Люди плачут, проклинают убийц, требуют мести.

– Сжечь дома убийц! – кричит кто-то. – Смерть предателям!

– Какая мощь слова! – Лиэль потрясена. – Антоний несколькими фразами и жестами перевернул все! Он разжег в толпе пожар!

– Он гениальный демагог, когда захочет, – соглашается Гай. – И он точно знает, на какие струны душ римского плебса нужно нажать. Заговорщикам теперь не поздоровится. Им придется бежать из Рима, и очень быстро.

Действительно, на экране мелькают сцены: разъяренная толпа, несущаяся по улицам, поджоги домов, принадлежащих заговорщикам или тем, кого подозревали в сочувствии им. Брут, Кассий и другие &quot;Освободители&quot; спешно покидают город, понимая, что их дело проиграно, по крайней мере, в Риме.

– А вот и тот самый Гай Октавий, теперь уже Цезарь Октавиан, появляется на арене, – Гай указывает на молодого человека, только что прибывшего в Италию из Аполлонии, где он проходил военное обучение. – Он только что узнал, что Цезарь в своем завещании усыновил его и сделал главным наследником.

Мы видим Октавиана – ему всего восемнадцать, он выглядит очень молодо, даже хрупко, но в его глазах уже видна недетская решимость и холодный расчет.

Экран машины времени, погасший на решительном лице юного Октавиана, медленно оживает. Мы снова в Риме, но прошло уже несколько дней с момента убийства Цезаря и пламенной речи Марка Антония на Форуме. Город все еще в напряжении, но паника первых часов сменилась более организованным, хотя и не менее опасным, противостоянием.

– Похоже, речь Антония возымела действие, – Лиэль смотрит на улицы, где видны патрули ветеранов Цезаря и вооруженные сторонники Антония. Горожане стараются без нужды не покидать дома. – Заговорщики, &quot;Освободители&quot;, как они себя называли, бежали из Рима.

– Да, Антоний блестяще разыграл карту народного гнева и завещания Цезаря, – подтверждает Гай. – Брут и Кассий поняли, что оставаться в городе для них смертельно опасно. Но это только начало. Вакуум власти, образовавшийся после смерти Цезаря, огромен, и за его наследие – как политическое, так и материальное – сейчас начнется ожесточенная борьба.

Мы видим Марка Антония в его доме. Он окружен военачальниками, сенаторами, ищущими его покровительства, и ветеранами Цезаря. Он отдает распоряжения, принимает посетителей, его лицо выражает уверенность и силу. Он явно чувствует себя хозяином положения.

– Лепид со своим легионом контролирует Форум, – докладывает один из офицеров. – Народ требует наказать убийц. Сенат напуган и готов к сотрудничеству.

– Хорошо, – Антоний кивает. – Главное сейчас – сохранить порядок и не допустить анархии. И напомнить Сенату, что все распоряжения и назначения Цезаря остаются в силе. Он был законным правителем, а не тираном.

– Антоний действует быстро и решительно, – замечает Лиэль. – Он завладел архивами Цезаря, его казной. Он явно метит на роль его преемника.

– У него для этого есть все основания, – соглашается Гай. – Он был консулом вместе с Цезарем, его ближайшим соратником в последние годы, популярен в армии. Но он не учел одного – или, по крайней мере, недооценил.

Экран смещается, показывая прибытие в Рим молодого человека, которого мы уже видели. Это Гай Октавий, теперь уже Гай Юлий Цезарь Октавиан. Он выглядит скромно, но его сопровождают влиятельные друзья семьи и некоторые из вольноотпущенников Цезаря.

– А вот и наш юный наследник, – Лиэль с интересом следит за Октавианом. – Всего восемнадцать. Как он собирается противостоять такому опытному и могущественному игроку, как Антоний?

Октавиан первым делом направляется к Антонию. Сцена происходит в доме Антония. Прием подчеркнуто холодный.

– Я пришел, Марк Антоний, как законный сын и наследник Гая Юлия Цезаря, – голос Октавиана звучит на удивление твердо для его юного возраста. – Я требую передать мне имущество моего отца, чтобы я мог выполнить его последнюю волю – выплатить деньги римскому народу, как он завещал.

Антоний смотрит на юношу сверху вниз с плохо скрываемой насмешкой.

– Мальчик, – он цедит сквозь зубы, – ты еще слишком молод, чтобы играть в такие игры. Имя Цезаря – это тяжелая ноша. Государственные дела и казна Цезаря – это не то, что можно раздавать по прихоти. Я, как консул, позабочусь о выполнении воли покойного диктатора, когда придет время. А тебе лучше бы подумать о своей безопасности.

– Он его просто отшивает! – возмущается Лиэль. – И даже не называет его Цезарем!

– Антоний видит в нем лишь досадную помеху, мальчишку, претендующего на огромное состояние, которое он сам уже считал своим, или, по крайней мере, под своим контролем, – поясняет Гай. – Он серьезно недооценивает этого &quot;мальчика&quot;. Октавиан не так прост. Он унаследовал от своего приемного отца не только имя и деньги, но и железную волю, политический инстинкт и невероятное терпение.

Мы видим, как Октавиан, не получив денег от Антония, начинает действовать самостоятельно. Он продает часть своего собственного имущества и имущества, унаследованного от других родственников, берет в долг и начинает выплачивать народу обещанные Цезарем 75 денариев на человека.

– Смотри, Гай! – Лиэль поражена. – Он выполняет волю Цезаря за свой счет! Каким же образом?

– Он демонстрирует, что он – истинный наследник Цезаря, не на словах, а на деле, – говорит Гай. – И это немедленно приносит ему огромную популярность среди плебса и, что еще важнее, среди ветеранов Цезаря, которые видят в нем сына своего обожаемого полководца. Он начинает собирать вокруг себя сторонников.

Появляются и другие игроки. Сенаторы-республиканцы, такие как Цицерон, сначала с опаской, а затем с некоторой надеждой начинают присматриваться к Октавиану, видя в нем потенциальный противовес Антонию, которого они боятся гораздо больше.

– Этот юноша, этот Октавиан… – Цицерон говорит в кругу своих доверенных лиц. – Он носит имя Цезаря, но, возможно, он не будет таким, как его приемный отец. Возможно, его можно использовать, чтобы обуздать Антония, а затем… &quot;хвалить, награждать и… устранять (laudandum adulescentem, ornandum, tollendum)&quot;.

– Цицерон как всегда, в своих интригах, – усмехается Гай. – Он надеется манипулировать Октавианом. Еще один, кто недооценивает этого юношу.

– Какая сложная игра начинается, – Лиэль вздыхает. – Столько амбиций, столько взаимной ненависти и недоверия. Рим действительно погружается в хаос.

– Да, – подтверждает Гай. – Убийство Цезаря не решило проблем Республики, а лишь вскрыло все ее язвы. Агония Республики вступает в свою финальную стадию.

Экран машины времени снова оживает. Картина хаоса и борьбы за наследие Цезаря в Риме сменяется сценами военных действий. Год 44-й до н.э. плавно перетекает в 43-й.

– После бегства Брута и Кассия из Рима, казалось, Марк Антоний полностью контролирует ситуацию, – Лиэль следит за перемещениями легионов на карте, которую показывает экран. – Но не тут-то было! Появился еще один Брут – Децим Юний Брут Альбин, один из убийц Цезаря, который был назначен наместником Цизальпинской Галлии еще самим диктатором.

– И Антоний, добившись от Сената передачи этой провинции себе, решил силой изгнать оттуда Децима Брута, – добавляет Гай. – Это и стало формальным поводом для так называемой Мутинской войны. Децим Брут отказался уступать провинцию и укрепился в городе Мутина.

На экране – осень 44 года до н.э. Марк Антоний во главе своих легионов, включая четыре, которые он перевел из Македонии, осаждает Мутину.

– Антоний действует решительно! – восклицает один из его легатов, наблюдая за построением осадных машин. – Этот Децим Брут пожалеет о своем упрямстве! Против нас ему не выстоять!

Тем временем в Риме разворачивается другая, не менее ожесточенная битва – битва слов. В Сенате гремит голос Марка Туллия Цицерона.

– Это же его знаменитые &quot;филиппики&quot;! – Лиэль узнает знаменитого оратора, его жесты полны страсти, а голос звенит от негодования. – Он ведь назвал их так по примеру Демосфена, который обличал царя Филиппа Македонского.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Цицерон, старый республиканец и непримиримый враг любой формы единовластия, увидел в Антонии главную угрозу Республике после смерти Цезаря. С сентября 44-го по апрель 43-го года он произнес или написал серию из четырнадцати речей, направленных на полную дискредитацию Антония.

На экране мелькают заголовки свитков, которые переписывают многочисленные писцы.

– Особенно яростной была вторая &quot;филиппика&quot;, – продолжает Гай. – Она не была произнесена публично, а распространялась как письменный памфлет. Это позволило Цицерону не стесняться в выражениях.

– И что же он там писал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, там был весь арсенал риторических приемов! – Гай усмехается. – Цицерон обрушился на личную жизнь Антония, обвиняя его в пьянстве, разврате, расточительстве, связях с актрисами. Он рисовал его как морально разложившегося человека, погрязшего в долгах. Например, он язвительно описывал, как Антоний, будучи консулом, якобы появлялся на публике пьяным, вызывая всеобщее презрение. Это, кстати, довольно типичный для Цицерона прием – атаковать моральный облик оппонента.

– Помню, он и в адрес самого Цезаря когда-то нелестно отзывался, – задумчиво произносит Лиэль. – Кажется, ходили слухи о молодости Цезаря, о его пребывании при дворе вифинского царя Никомеда, и Цицерон намекал на его якобы пассивную гомосексуальную роль, называя его &quot;царицей Вифинии&quot; и &quot;постелью Никомеда&quot;.

– Да, такие обвинения были, и Цицерон, как и другие враги Цезаря, не брезговал их использовать, – подтверждает Гай. – Это показывает определенный паттерн в его инвективах: удар по репутации через обвинения в моральной распущенности и недостойном поведении был его излюбленным оружием. И в &quot;филиппиках&quot; против Антония он использовал его в полной мере.

– &quot;Ты, Антоний, чьи ночи проходили в объятиях актрис, а дни — в пьянстве, смеешь обвинять меня в предательстве?&quot; – цитирует Лиэль по памяти. – Какие личные нападки!

– Но он не ограничивался этим, – Гай качает головой. – Главные обвинения касались политических преступлений. Цицерон утверждал, что Антоний узурпировал власть, манипулировал завещанием Цезаря, присвоил государственные средства, подделывал указы покойного диктатора, чтобы раздать провинции и земли своим сторонникам. Он изображал Антония новым Катилиной, тираном, стремящимся к единоличной власти и разрушению Республики.

– &quot;Ты не наследник Цезаря, а его грабитель!&quot; – снова вспоминает Лиэль строки из &quot;филиппики&quot;. – Он действительно не жалел красок.

– И при этом Цицерон защищал себя от обвинений Антония в причастности к убийству Цезаря, – добавляет Гай, – подчеркивая, что хотя он и не участвовал в заговоре, но одобряет действия &quot;Освободителей&quot;. И, конечно, он страстно призывал Сенат и народ Рима объединиться против Антония, поддержать Децима Брута и молодого Октавиана, которого он в тот момент видел как орудие против Антония.

– &quot;Римляне, если вы не остановите этого человека, республика падет!&quot; – Лиэль почти декламирует. – Невероятная сила слова! Какова же была реакция?

– Эти речи, особенно вторая &quot;филиппика&quot;, имели огромное влияние, – Гай становится серьезным. – Они распространялись по Риму, их читали, обсуждали. Они действительно усилили антипатию к Антонию среди сенаторов и части граждан. И именно под влиянием Цицерона Сенат в начале 43 года объявил Антония врагом отечества. Но у самого Сената не было достаточных сил, чтобы противостоять легионам Антония.

– И тут на сцену снова выходит наш юный Октавиан! – Лиэль с интересом наблюдает за молодым наследником Цезаря. – Он ведь на свои деньги и именем своего приемного отца собрал внушительную армию из ветеранов Цезаря!

– Именно, – подтверждает Гай. – И Сенат, находясь в отчаянном положении и поддавшись уговорам Цицерона, который видел в Октавиане временного союзника, вынужден пойти на этот рискованный шаг. Октавиану, несмотря на его молодость, даруют imperium pro praetore.

– Imperium pro praetore? – Лиэль вопросительно смотрит на Гая. – &quot;Империй вместо претора&quot;? Что это означает на практике для такого молодого человека, который еще не прошел все ступени cursus honorum?

– Это очень важное и довольно необычное решение для римской правовой системы, – поясняет Гай. – Imperium – это высшая военная и административная власть. Обычно ею обладали консулы и преторы. &quot;Pro praetore&quot; означает, что Октавиану предоставляются полномочия, аналогичные преторским, хотя он формально и не занимал эту должность. Сенат пошел на это в январе 43-го года как на политический компромисс. Им отчаянно нужны были легионы Октавиана, его популярность среди ветеранов Цезаря, чтобы противостоять Антонию. Но давать ему сразу консульство они не хотели – слишком молод, слишком непредсказуем.

– И что же эти преторские полномочия ему давали? – спрашивает Лиэль.

– Во-первых, и это главное, – Гай загибает палец, – законное право командовать войсками. Его частная армия, собранная на имя Цезаря, теперь становилась частью государственных сил. Он мог легально вести военные операции против Антония. Во-вторых, это давало ему определенную административную власть в зоне конфликта, право принимать решения на месте. В-третьих, это символы власти – его должны были сопровождать ликторы с фасциями, хотя их число и было меньше, чем у полноправного претора. И, наконец, это легитимизировало его положение, он переставал быть просто частным лицом с армией, а становился официальным представителем Республики, действующим от имени Сената.

– То есть, Сенат пытался поставить его под свой контроль, формально встроив в систему? – предполагает Лиэль.

– Именно так, – Гай кивает. – Ему поручают выступить против Антония и снять осаду с Мутины вместе с двумя новоизбранными консулами, Авлом Гирцием и Гаем Вибием Пансой – оба, кстати, бывшие офицеры Цезаря, но теперь формально на стороне Сената и республиканских идеалов, которые отстаивал Цицерон.

Звуки труб и лязг оружия нарастают.

Экран переносит Гая и Лиэль в окрестности Мутины. Апрель 43 года до н.э. На экране разворачиваются ожесточенные сражения.

– Битва при Форуме Галлов! – комментирует Гай, указывая на маневры войск. – 14 апреля. Войска Сената, особенно ветераны Октавиана, сражаются яростно. Антоний отброшен, но какой ценой! Консул Панса смертельно ранен.

Несколько дней спустя, 21 апреля, новое сражение, уже у самых стен Мутины.

– Снова победа сенатской армии! – Лиэль не может скрыть волнения. – Осада с Мутины снята! Антоний разбит и отступает! Но… и консул Гирций погиб в бою!

– Да, обе победы оказались пирровыми для сенатской партии, – Гай качает головой. – Оба консула мертвы. А Октавиан, внезапно, становится командующим всей огромной армией Республики, состоящей из восьми легионов. Сенат ликовал, считая, что с Антонием покончено, а Октавиана можно будет легко отстранить. Цицерон уже писал своим друзьям, что &quot;мальчика следует хвалить, награждать и… устранять&quot;.

– Какая недальновидность! – восклицает Лиэль. – Они снова его недооценили!

– Абсолютно, – подтверждает Гай. – Октавиан прекрасно понимал их настроения. Он отправил в Рим делегацию из своих центурионов с требованием предоставить ему заслуженный триумф за победу над Антонием и, что самое главное, консульство на оставшуюся часть года. Ему ведь было всего девятнадцать, а по закону консулом можно было стать не раньше сорока двух лет!

На экране мы видим сцену в Сенате. Центурионы Октавиана, суровые, закаленные в боях воины, стоят перед сенаторами. Один из них, не дождавшись ответа на свои требования, демонстративно кладет руку на рукоять меча.

– Если вы не дадите ему консульство, – произносит центурион, его голос резок и лишен всякого почтения, – то вот это даст!

– Какой дерзкий жест! – Лиэль поражена. – Прямая угроза военной силой!

– Сенаторы были в ярости и смятении, – продолжает Гай. – Они попытались тянуть время, отказали ему. Тогда Октавиан сделал то, чего от него, возможно, не ожидали. Он не стал распускать армию, как того требовал Сенат. Вместо этого он отдал своим восьми легионам приказ идти на Рим.

Изображение меняется: легионы Октавиана стремительным маршем движутся по Фламиниевой дороге к столице. В Риме паника. Сенат лихорадочно пытается организовать оборону, но войск в городе практически нет.

– Он требует консульства силой! – Гай констатирует факт, наблюдая за приближением армии к Риму. – В августе 43 года, не встретив никакого сопротивления, Октавиан со своими легионами вступает в Рим. Город фактически оккупирован. Перепуганный Сенат, лишенный какой-либо реальной власти и защиты, вынужден капитулировать.

Мы видим Октавиана, уже в Риме, в окружении своих солдат. Он диктует свою волю.

– На народном собрании, проведенных под давлением его армии, девятнадцатилетний Октавиан избирается консулом, – Гай качает головой. – Вместе с ним консулом избирают его родственника Квинта Педия. Формально все процедуры соблюдены, но это было избрание под дулами мечей, если можно так выразиться.

– И что же он делает, став консулом? – спрашивает Лиэль. – Наверняка, не забыл обиды Сената.

– Его первые же шаги были очень показательны, – отвечает Гай. – Во-первых, он щедро вознаградил своих солдат из государственной казны, к которой имел полный доступ. Во-вторых, он немедленно провел закон, учреждающий судебное преследование убийц Цезаря, которые были заочно осуждены и объявлены вне закона. А в-третьих, и это был самый сильный удар по политике Сената и Цицерона, он добился отмены декрета, объявлявшего Марка Антония врагом отечества.

– Отменяет декрет против Антония?! – Лиэль удивлена. – Но ведь он только что воевал против него!

– Именно, – Гай усмехается. – Октавиан показал, что он – самостоятельный игрок, и его цели не всегда совпадают с целями Сената. Отменив декрет против Антония, он открывал себе путь для переговоров с ним и Лепидом. Он понимал, что для борьбы с Брутом и Кассием на Востоке ему нужны союзники, а не враги в лице других могущественных цезарианцев. Это был прагматичный и дальновидный ход, хотя и абсолютно циничный по отношению к тем сенаторам, которые еще недавно превозносили его как спасителя Республики от &quot;тирана&quot; Антония.

– А что же Антоний? – спрашивает Лиэль. – Он ведь отступил после Мутины.

– Антоний с остатками своей армии отошел в Трансальпийскую Галлию, – Гай показывает на карте. – И там произошло то, чего Сенат боялся больше всего: он объединился с Марком Эмилием Лепидом, наместником Нарбонской Галлии и Ближней Испании, который командовал большим количеством легионов. Лепид, бывший магистр конницы Цезаря, всегда был влиятельной фигурой. Теперь их объединенные силы снова представляли огромную угрозу. А Децим Брут, осажденный герой Мутины, оказался предан своими же солдатами, которые не хотели сражаться против других цезарианцев, и был убит при попытке бежать на Восток.

– Какая ирония судьбы! – вздыхает Лиэль. – Мутинская война, начатая для уничтожения Марка Антония, в итоге привела к невероятному усилению Октавиана и открыла путь для нового, еще более мощного союза цезарианцев.

– Именно так, – соглашается Гай. – Октавиан, став консулом и имея под рукой мощную армию, понял, что война с Брутом и Кассием на Востоке потребует объединения всех сил цезарианской партии. И Лепид выступил посредником в его переговорах с Антонием. Вот так, после кровопролитной Мутинской войны, вчерашние враги оказались готовы к союзу.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает небольшой остров на реке Рено, недалеко от Бононии. Ноябрь 43 года до н.э. Мрачная, холодная осенняя погода соответствует настроению происходящего.

– Какое уединенное и не слишком гостеприимное место для встречи таких важных персон, – замечает Лиэль, глядя на трех мужчин, сидящих на грубо сколоченных скамьях посреди острова. Вокруг них – лишь их ближайшие телохранители, держащиеся на почтительном расстоянии.

– Они выбрали это место не случайно, Лиэль, – отвечает Гай. – Остров обеспечивает безопасность и изоляцию. Никто не сможет подслушать их переговоры, и никто не сможет внезапно напасть. А доверять друг другу у них нет никаких оснований.

Эти трое – Марк Антоний, все еще могущественный военачальник; молодой Гай Юлий Цезарь Октавиан, чья популярность и влияние стремительно выросли; и Марк Эмилий Лепид.

– Подумать только, еще несколько месяцев назад Антоний и Октавиан были злейшими врагами! – восклицает Лиэль. – И вот они сидят за одним столом.

– Политика, Лиэль, – Гай пожимает плечами. – Октавиан понимал, что в одиночку ему не справиться ни с убийцами Цезаря, Брутом и Кассием, собравшими огромные силы на Востоке, ни с опытным Марком Антонием в долгосрочной перспективе.

Антоний, судя по его напряженной позе и хмурому взгляду, все еще не до конца смирился с необходимостью этого союза. Лепид, более старший и менее харизматичный, старается выступать в роли посредника. Октавиан, несмотря на молодость, держится уверенно и холодно.

– Итак, джентльмены, – начинает Лепид, нарушая напряженное молчание. – Мы здесь, чтобы забыть прошлые обиды и объединить наши силы. Наш общий долг – отомстить за смерть божественного Юлия. Убийцы Цезаря, Брут и Кассий, собрали на Востоке огромную армию. Они контролируют богатейшие провинции. Поодиночке нам их не одолеть.

– Месть – это святое, – рычит Марк Антоний, сверкая глазами в сторону Октавиана. – Но речь идет не только о мести. Речь идет о власти. О том, кто будет править Римом после того, как мы уничтожим этих так называемых &quot;Освободителей&quot;.

– Власть должна принадлежать тем, кто верен памяти Цезаря и способен навести порядок в Республике, – спокойно, но твердо отвечает Октавиан. – Мы трое обладаем самыми большими армиями. Мы трое – его наследники, в том или ином смысле. Логично, что мы и должны взять на себя ответственность за судьбу государства.

– Они делят шкуру неубитого медведя, – комментирует Лиэль. – Но с какой циничной откровенностью!

– Они создают официальную комиссию, tresviri rei publicae constituendae consulari potestate, – поясняет Гай. – &quot;Три мужа для устроения государственных дел с консульской властью&quot;. Это не просто частное соглашение, как Первый триумвират Цезаря, Помпея и Красса. Этот Второй триумвират будет утвержден специальным законом, который проведет через народное собрание лояльный им народный трибун Публий Тиций. Он даст им верховную власть на пять лет: право издавать законы без одобрения Сената, право назначать магистратов, право вершить суд без апелляции.

Переговоры идут тяжело. Они делят провинции, легионы, обсуждают будущие назначения. Каждый старается выторговать себе кусок побольше.

– Африка и Сицилия с Сардинией будут моими, – заявляет Октавиан, указывая на карту. – И достаточно легионов, чтобы контролировать Италию.

– Галлия останется за мной, плюс Испания, – требует Антоний. – А Восток… Восток мы разделим после победы над Брутом и Кассием. Но самые сильные легионы должны быть под моим командованием. Я поведу их против убийц.

Лепид, похоже, получает меньшую долю, но его устраивает и это, лишь бы оставаться в числе вершителей судеб.

– И что же станет их первой совместной акцией, кроме подготовки к войне? – спрашивает Лиэль, видя, как триумвиры наконец приходят к какому-то соглашению по основным пунктам.

– О, их первая акция будет ужасна, – мрачно предрекает Гай. – Чтобы собрать деньги на войну и избавиться от политических противников в Риме и Италии, они прибегнут к самому страшному инструменту гражданских войн – проскрипциям.

На экране появляется изображение триумвиров, скрепляющих свой союз рукопожатием. Их лица суровы и решительны. Ни тени былой вражды, только холодный расчет и общая цель.

– Второй триумвират сформирован, – констатирует Гай. – Это уже не просто союз трех сильных личностей, это официальная диктатура трех, узаконенная и безжалостная. 

Экран темнеет, предвещая новую волну террора и кровопролития.

Экран машины времени показывает ноябрь 43 года до н.э. Триумвиры, получив от народного собрания чрезвычайные полномочия на пять лет, входят в Рим во главе своих легионов.

– Город замер в ужасе, – шепчет Лиэль, глядя на опустевшие улицы, по которым маршируют солдаты. Окна домов закрыты, двери заперты. – После всего, что было, римляне, наверное, ждут самого худшего.

– И их ожидания, к сожалению, оправдаются, – Гай говорит с непривычной для него ноткой горечи. – Первым делом триумвиры нуждались в деньгах для содержания своих огромных армий и для предстоящей войны с Брутом и Кассием. А также они хотели раз и навсегда избавиться от своих политических противников и тех, кто мог бы им помешать. И для этого они прибегли к испытанному, но от этого не менее страшному средству – проскрипциям.

На стенах домов, на Форуме появляются белые таблицы с выведенными на них черными буквами именами. Это проскрипционные списки.

– Проскрипции… – Лиэль содрогается. – Это ведь означает объявление людей вне закона? Любой мог убить проскрибированного и получить за это награду?

– Да, – подтверждает Гай. – Имущество убитого конфисковывалось в пользу государства, то есть триумвиров. Доносчики также получали часть. Дети и внуки проскрибированных лишались гражданских прав. Это был узаконенный террор и грабеж. Сулла в свое время широко использовал проскрипции, и вот теперь его &quot;ученики&quot; превзошли учителя.

– Сколько же имен в этих списках? – с ужасом спрашивает Лиэль, видя, как люди со страхом читают вывешенные списки, ища там знакомые имена или, наоборот, боясь найти свое.

– В первые списки вошло около трехсот сенаторов и двух тысяч всадников, – отвечает Гай. – И среди них были многие знатные и уважаемые граждане, чья единственная вина заключалась в их богатстве или в том, что они когда-то неосторожно высказались против кого-то из триумвиров.

Начинается охота на людей. Солдаты и наемные убийцы рыщут по городу и окрестностям, выискивая проскрибированных. Сцены жестоких расправ, предательств, отчаянных попыток бегства.

– Какая низость! – восклицает один из римлян, прячущийся в своем доме, когда видит, как раб выдает своего господина солдатам за вознаграждение. – Даже рабы предают! Нет больше ни чести, ни верности!

– Но были и примеры невероятного мужества и преданности, – замечает Лиэль, когда на экране появляется сцена, где жена пытается укрыть своего мужа, или дети спасают отца. – Не все потеряли человеческий облик.

– Увы, таких было немного, – вздыхает Гай. – Страх и жадность оказались сильнее. А триумвиры лично просматривали списки, торгуясь друг с другом за головы своих врагов или даже родственников. Говорят, Антоний настоял на включении в список своего дяди, Луция Цезаря, а Лепид – своего брата, Павла Эмилия Лепида. Октавиан, поначалу сопротивлявшийся проскрипциям, в итоге уступил и тоже внес своих недругов.

– Но самая желанная жертва для Антония… это ведь был Цицерон? – Лиэль с тревогой смотрит на Гая.

– Без сомнения, – подтверждает Гай. – Антоний так и не простил ему &quot;филиппик&quot;. Имя Марка Туллия Цицерона было одним из первых в проскрипционных списках.

Экран показывает Цицерона, уже немолодого, утомленного и разочарованного. Он пытается бежать из Италии морем, но неблагоприятные ветры и морская болезнь вынуждают его вернуться на свою виллу в Формиях.

– Беги, господин! Они уже близко! – умоляют его верные рабы.

– Нет, – устало отвечает Цицерон, садясь в носилки. – Я слишком устал бегать от судьбы. Умру в отечестве, которое я столько раз спасал.

Солдаты под предводительством центуриона Геренния и военного трибуна Попиллия Лената, которого Цицерон когда-то защищал в суде, настигают его носилки в лесу.

– Предатель! – кричит Попиллий Ленат, вытаскивая меч.

Цицерон спокойно высунул голову из носилок и подставил шею под удар. 7 декабря 43 года до н.э. великий оратор, философ и защитник Республики был убит.

– Какая жестокость… – Лиэль отворачивается, не в силах смотреть. – И какая ирония – его убил тот, кого он когда-то спас.

– Голову и правую руку Цицерона, которой он писал свои &quot;филиппики&quot;, доставили Антонию, – Гай говорит бесстрастно, но в его голосе слышится осуждение. – По приказу его жены Фульвии, ненавидевшей Цицерона не меньше мужа, язык оратора был проткнут ее заколками. А затем голову и руку выставили на рострах на Форуме – на том самом месте, откуда он так часто обращался к римскому народу, защищая свободу.

На экране – Форум. Люди со страхом и отвращением смотрят на ужасное зрелище.

– Это не просто месть, – говорит Гай. – Это символ. Символ того, что со свободой слова в Риме покончено. Что любая критика новой власти будет караться смертью. Триумвиры утверждали свою власть на крови и терроре.

– Но разве такой террор мог продолжаться долго? – спрашивает Лиэль. – Неужели римляне все это стерпели?

– Проскрипции достигли своей цели, – отвечает Гай. – Оппозиция в Италии была разгромлена и запугана. Казна триумвиров пополнилась за счет конфискованного имущества. Путь для войны с Брутом и Кассием был расчищен. Но цена этого была ужасна. Многие тысячи погибли, еще больше были разорены. Рим погрузился в атмосферу страха и подозрительности. 

Экран медленно гаснет, оставляя после себя тяжелое впечатление от кровавой вакханалии проскрипций.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Иудею. Год 43-й до н.э. Солнце здесь светит ярче, но политическая атмосфера не менее напряженная.

– Гай, а что же Антипатр Идумеянин? – Лиэль наклоняется к экрану, где видна панорама Иерусалима. – Тот самый, который так хитро и вовремя поддержал Цезаря в Египте! Цезарь ведь сделал его фактически правителем Иудеи. Как он выкручивался после убийства своего могущественного покровителя?

– Антипатр был политиком до мозга костей, Лиэль, – Гай указывает на фигуру Антипатра, отдающего распоряжения во внутреннем дворе своего дома. – Смотри, он не теряет времени. После смерти Цезаря он, не колеблясь ни секунды, переметнулся на сторону Марка Антония. В тот момент Антоний казался самым вероятным хозяином положения на Востоке. Антипатр тут же начал активно собирать для него налоги, демонстрируя свою безграничную лояльность.

В кадре – Антипатр, уже немолодой, но с живыми, проницательными глазами, беседует со своими сыновьями: Фазаилом, правителем Иерусалима, и молодым, энергичным Иродом, правителем Галилеи.

– Антоний требует денег для своих легионов! – голос Антипатра звучит твердо, хотя и негромко. – Иудея должна показать свою преданность и полезность. Фазаил, на тебе сбор налогов в Иерусалиме и окрестностях. Ирод, Галилея – твоя забота. Действуйте быстро, но умно, старайтесь не вызывать излишнего ропота. Нам сейчас совершенно не нужны внутренние волнения.

– Отец, но требования Антония просто непомерны! – Ирод, молодой и горячий, вспыхивает. Мы видим, как он жестикулирует. – Народ и так измучен налогами! А тут еще эти ужасные слухи о проскрипциях в Риме… Люди напуганы до смерти!

– Страх – отличный стимул для уплаты налогов, сын мой, – Антипатр кладет руку на плечо Ирода, его взгляд строг. – Главное для нас сейчас – удержать власть. Ту власть, которую дал нам Цезарь и которую может подтвердить Антоний. А для этого мы должны быть ему незаменимы. Запомните, наша сила – в поддержке Рима, кто бы там ни правил.

– Но, Гай, я уверена, не все в Иудее были в восторге от того, что ими правит идумеянин Антипатр и его сыновья, – Лиэль внимательно следит за сценой. – Наверняка, у него были влиятельные враги среди местной иудейской знати, которые считали его выскочкой, узурпатором, захватившим власть при поддержке римлян.

– Абсолютно точно, Лиэль, – подтверждает Гай. – И эти враги не дремали. Смотри, вот один из них. – Экран фокусируется на человеке с хитрым и льстивым выражением лица, это Малих, влиятельный еврейский вельможа. – Он был приближенным к номинальному первосвященнику и этнарху Гиркану II, но втайне люто ненавидел Антипатра за его реальную власть. Малих увидел в смуте, последовавшей за смертью Цезаря, идеальный шанс избавиться от всесильного идумеянина.

Сцена резко меняется. Мы видим пышный пир во дворце Гиркана II. Антипатр – почетный гость, он сидит во главе стола. Вино льется рекой, звучит музыка, танцовщицы развлекают гостей. Но Лиэль замечает:

– Какая-то напряженная атмосфера, Гай, несмотря на все это веселье. Посмотри на Малиха, как он подобострастно улыбается Антипатру… Слишком сладко, чтобы быть правдой.

Малих поднимает чашу с вином.

– За здоровье нашего великого покровителя, Марка Антония! И за мудрость нашего дорогого Антипатра, который так умело правит Иудеей! – провозглашает он, подходя к Антипатру и протягивая ему новую, наполненную до краев чашу.

Антипатр, кажется, ничего не подозревает. Он благосклонно кивает и осушает чашу. Спустя некоторое время его лицо бледнеет, он хватается за горло.

– Яд… – успевает прошептать он, прежде чем рухнуть на пол.

– Его отравили! Прямо на пиру! – Лиэль вскрикивает, прикрывая рот рукой. – Какой ужас! Неужели сам Гиркан был в этом замешан? Он выглядит таким растерянным…

– Гиркан был лишь слабой и управляемой пешкой в чужой игре, – отвечает Гай, наблюдая за суматохой. – Главным организатором убийства, несомненно, был Малих. Он действовал не один, а при поддержке некоторых римских чиновников на местахпросто желавших поживиться на новой волне смуты. Это случилось в 43 году до нашей эры.

Сыновья Антипатра, Фазаил и Ирод, узнав о смерти отца, приходят в неописуемую ярость. Мы видим Ирода, его лицо искажено гневом.

– Малих! Он заплатит за это своей кровью! – Ирод сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Клянусь тенью отца, я отомщу!

– Успокойся, брат! – Фазаил, более сдержанный и рассудительный, хватает его за руку. – Месть будет. Но сначала – власть. Смерть отца – это сигнал для всех наших врагов. Они поднимут головы, попытаются нас свергнуть. Мы должны действовать быстро, решительно. И не забывать о Риме, кто бы там сейчас ни был у руля.

– Да, ситуация в Иудее моментально обострилась, – замечает Лиэль. – Фазаилу и Ироду теперь придется очень нелегко. Их отец был главной опорой их власти, их щитом.

– Ирод, несмотря на свою молодость – ему тогда было около тридцати лет, – проявил себя как невероятно энергичный, хитрый и, если нужно, безжалостный правитель, – говорит Гай, пока на экране мелькают быстрые сцены: Ирод отдает приказы своим воинам, тайно встречается с какими-то людьми, руководит подавлением волнений в Галилее. – Смерть отца не повергла его в отчаяние, а, наоборот, кажется, высвободила всю его скрытую энергию и честолюбие. Он понимал, что Малих, убийца его отца, не остановится и попытается уничтожить и их с Фазаилом.

– И что же он предпринял? – Лиэль внимательно следит за Иродом на экране. – Ведь Малих наверняка заручился поддержкой каких-то влиятельных сил?

– Именно, – подтверждает Гай. – Малих пытался опираться на антиримские настроения и на тех, кто был недоволен правлением идумеянской семьи. Но Ирод действовал на опережение. Смотри, он немедленно отправляется к Гаю Кассию Лонгину.

На экране мы видим Ирода, прибывшего в Сирию, в лагерь Кассия. Кассий – один из главных убийц Цезаря, теперь проконсул Сирии, лихорадочно собирает силы и средства для предстоящей войны с цезарианцами.

– Гай Кассий, – Ирод обращается к римлянину с выражением скорби, но и решимости, – мой отец, верный союзник Рима, предательски убит Малихом, который сеет смуту в Иудее и подрывает римский авторитет. Я прошу твоего правосудия и поддержки, чтобы наказать убийцу и восстановить порядок, который так важен для тебя и для сбора средств на нужды Республики!

– Он апеллирует к интересам Кассия! – замечает Лиэль. – И, вероятно, подкрепляет свои слова немалыми деньгами, которые его отец так усердно собирал.

– Безусловно, – Гай кивает. – Кассию нужны были и деньги, и стабильный тыл в Иудее. Ирод обещал ему и то, и другое. И Кассий, недолго думая, дал свое негласное согласие на устранение Малиха. Он не хотел марать руки сам, но и не возражал против того, чтобы Ирод решил эту проблему.

Сцена меняется. Экран переносит Гая и Лиэль в древний финикийский город Тир, известный своими пурпурными красильнями и оживленной торговлей. Воздух наполнен ароматами благовоний и соленого моря. В одном из роскошных дворцов идет пышное пиршество.

– Кажется, мы попали на какой-то большой праздник, Гай! – Лиэль с любопытством разглядывает богато одетых гостей, украшения зала, обильные яства на столах. – Музыка, танцы, вино льется рекой…

– Судя по всему, это Melqartalia, Лиэль, – Гай осматривается, его взгляд цепляется за символику, связанную с местным божеством. – Праздник в честь Мелькарта, главного бога Тира. Он покровитель города, торговли, мореплавания. Такие праздники обычно включали торжественные процессии к его храму, жертвоприношения и, конечно, обильные пиры, чтобы снискать благосклонность божества и обеспечить процветание города.

Среди пирующих выделяется Малих. Он сидит на почетном месте, очевидно, чувствуя себя в полной безопасности. Рядом с ним – представители местной знати,  высокопоставленные офицеры Гая Кассия Лонгина, чье присутствие подчеркивает важность момента и римское покровительство. Малих весел, он громко смеется, пьет вино и, несомненно, радуется своему недавнему успеху – устранению Антипатра. Он уверен, что теперь его влияние в Иудее неоспоримо.

– Смотри, Малих совершенно расслабился, – шепчет Лиэль. – Он явно не ожидает удара здесь, в чужом городе, да еще и на таком важном празднике, в присутствии римлян. Он считает, что все угрозы позади.

Но Ирод все предусмотрел. Незаметно для большинства гостей, несколько римских солдат получивших щедрое вознаграждение от Ирода через своих командиров, смешиваются с охраной. Они не привлекают к себе внимания, их лица непроницаемы.

Внезапно, в самый разгар веселья, когда внимание большинства гостей приковано к выступлению танцовщиц, по условному знаку, солдаты стремительно бросаются на Малиха. Короткий, прервавшийся вскрик, звон опрокинутой золотой чаши, затем – глухие звуки ударов и короткой, яростной борьбы. Гости в ужасе вскакивают с мест, музыка обрывается, в зале воцаряется паника и крики.

– Что происходит?! Нападение! Измена! – кричат люди, пытаясь понять, кто и на кого напал в этом священном месте, во время священного праздника.

Но все происходит молниеносно. Через мгновение солдаты уже отступают, прокладывая себе путь сквозь обезумевшую толпу. На полу, среди разбросанных яств и разлитого вина, остается лежать бездыханное тело Малиха, из груди которого торчит рукоять римского кинжала. Ирод, который все это время находился в другом конце зала и с безупречным самообладанием делал вид, что удивлен и шокирован не меньше остальных, медленно подходит к телу своего врага. На его лице – маска скорби и праведного гнева, но в глубине глаз Лиэль замечает холодное, хищное удовлетворение.

– Вот так, – тихо говорит Гай, когда шум на экране немного стихает, сменяясь растерянными возгласами и плачем. – На глазах у всех, но руками римлян, во время священного праздника. Ирод отомстил за отца и устранил главного конкурента. Формально, он не причастен – это сделали солдаты Кассия, &quot;пресекая какой-то внезапно раскрытый заговор&quot; со стороны Малиха против римского проконсула. Очень в стиле Ирода – действовать чужими руками там, где это возможно, и обставлять все с максимальной выгодой для себя.

– Жестоко, но, как ты и сказал, эффективно, – констатирует Лиэль, все еще под впечатлением от быстрой и кровавой расправы, так резко контрастировавшей с праздничной атмосферой. – Но ведь Кассий и Брут – это республиканцы, &quot;Освободители&quot;. А что будет, если они проиграют войну цезарианцам, Антонию и Октавиану? Положение Ирода снова станет шатким.

– Жестоко, но эффективно, – констатирует Лиэль. – Но ведь Кассий, его нынешний покровитель, вместе с Брутом собирают на Востоке огромную армию против триумвиров. Что будет с Иродом, если &quot;Освободители&quot; проиграют?

– Это главный вопрос для всех местных правителей на Востоке, Лиэль, – Гай кивает, и изображение на экране машины времени начинает стремительно меняться. – Судьба Ирода, как и многих других, напрямую зависит от исхода этой гигантской схватки.

Экран переносит их на равнины Македонии, недалеко от города Филиппы. Октябрь 42 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга, готовые к решающему сражению. С одной стороны – легионы триумвиров, Марка Антония и Октавиана, жаждущие отомстить за смерть Цезаря. С другой – войска &quot;Освободителей&quot;, Марка Юния Брута и Гая Кассия Лонгина, сражающиеся за идеалы старой Республики.

– Вот оно, Гай! Битва при Филиппах! – Лиэль подается вперед, ее взгляд прикован к разворачивающейся панораме. – Две гигантские армии, почти по двадцать легионов с каждой стороны! Это сражение решит все!

– Да, это кульминация борьбы, начавшейся у подножия статуи Помпея, – голос Гая серьезен. – Антоний – опытный полководец, его солдаты ему безгранично преданы. Октавиан еще молод и не так опытен в военном деле, к тому же, он болен и не сможет лично участвовать в первой фазе битвы. Но его имя – имя Цезаря – вдохновляет его легионеров.

– А на той стороне Брут и Кассий, – Лиэль всматривается в ряды республиканцев. – Кассий – тоже опытный военачальник, проявивший себя еще в войне с парфянами. А Брут… он больше философ, идеалист, но его имя тоже много значит для тех, кто верит в Республику.

Первая битва при Филиппах (3 октября). Войска Марка Антония яростно атакуют позиции Кассия.

– Антоний рвется вперед! – кричит один из его центурионов. – За Цезаря! Смерть убийцам!

Кассий, видя, что его левый фланг смят, а лагерь захвачен, ошибочно решает, что все потеряно. Не зная, что в это же время легионы Брута успешно атаковали войска Октавиана и даже захватили его лагерь, Кассий приказывает своему вольноотпущеннику убить его.

– Республика погибла вместе со мной! – с горечью произносит Кассий, прежде чем пасть от руки верного слуги.

– Какая трагическая ошибка! – восклицает Лиэль. – Кассий покончил с собой, не зная, что Брут побеждает на своем фланге! Если бы он подождал…

= 6 =

– Война полна случайностей и роковых недоразумений, – Гай качает головой. – Смерть Кассия стала тяжелейшим ударом для республиканцев. Брут, узнав о гибели соратника, назвал его &quot;последним из римлян&quot;.

Проходит три недели. Армии стоят друг против друга. Брут не хочет давать нового сражения, его положение выгодно, а у триумвиров заканчивается продовольствие. Но его офицеры и солдаты требуют битвы, они рвутся отомстить.

– Мы должны сразиться! – убеждает Брута один из его легатов. – Дух войска высок! Мы разобьем их!

Вторая битва при Филиппах (23 октября). На этот раз Марк Антоний и Октавиан (уже оправившийся от болезни) действуют более согласованно. Армия Брута отчаянно сражается, но терпит поражение.

– Все кончено… – Брут с небольшой группой уцелевших отступает в горы. Его лицо выражает глубокое отчаяние. – Добродетель, ты была лишь пустым словом, а я следовал за тобой, как за реальностью. Но, видно, ты лишь раба судьбы.

Ночью, понимая безнадежность своего положения и не желая попасть в плен, Марк Юний Брут бросается на свой меч, который держит один из его друзей.

– Так погибают последние защитники Республики, – Лиэль говорит с печалью. – Их идеалы были высоки, но они проиграли.

– Их поражение означало окончательную гибель старой сенатской Республики, – Гай смотрит на поле битвы, усеянное телами. – Власть триумвиров теперь была неоспорима. Антоний и Октавиан стали хозяевами римского мира.

Экран возвращается в Иудею. Весть о победе триумвиров при Филиппах достигает Ирода.

– Антоний и Октавиан победили! – восклицает он, получив донесение. Лицо его непроницаемо, но в глазах мелькает расчетливый блеск. – Кассий и Брут мертвы. Значит, нужно действовать.

На экране – Ирод, теперь уже с еще более богатыми дарами и выражением глубочайшей преданности, спешит на встречу с Марком Антонием, который после Филипп стал полновластным хозяином восточных провинций.

– Великий Марк Антоний, истинный наследник Цезаря и спаситель Рима! – Ирод склоняется перед триумвиром с выражением безграничного почтения. – Я всегда в сердце своем был предан делу божественного Юлия и его верных соратников! Хотя коварные обстоятельства и злая воля моих врагов вынудили меня временно искать защиты у тех, кто позже оказался врагом Рима, моя душа всегда была с тобой! Я готов служить тебе верой и правдой, обеспечить процветание и незыблемый порядок в Иудее под твоим мудрым и победоносным руководством!

– Ух ты, какой поразительный кульбит! – Лиэль не может сдержать удивленного смешка. – Он просто непревзойденный мастер политической эквилибристики и лести! И ведь Антоний, насколько я помню, был не дурак выпить, любил роскошь и был падок на золото и красивые слова.

– Именно эти слабости Антония Ирод и использовал с блеском, – подтверждает Гай. – Щедрые дары, обещания еще больших доходов из Иудеи, клятвы в вечной преданности и, вероятно, умело поданная информация о своих противниках в Иудее сделали свое дело. К тому же, Антонию после такой кровопролитной войны нужен был сильный, энергичный и, главное, лояльный местный правитель в стратегически важной Иудее, способный обеспечить сбор налогов и порядок. Он утвердил Ирода и его брата Фазаила в их должностях тетрархов Иудеи, фактически отдав им всю полноту власти. Гиркан II, последний из Хасмонеев, остался лишь номинальным первосвященником, тенью былого могущества своей династии.

– Какая невероятно сложная и опасная политическая игра! – Лиэль с восхищением и некоторым ужасом следит за дипломатическими маневрами Ирода. – Постоянная смена покровителей, союзы, которые сегодня выгодны, а завтра смертельно опасны, интриги, предательства… Чтобы не просто выжить, но и укрепить свою власть в такой мясорубке, когда судьба всего мира решается в далеких битвах гигантов, нужно было обладать поистине недюжинными способностями!

– Ирод ими обладал в полной мере, – подтверждает Гай. – Он был мастером политического выживания и интриги, умел быть щедрым и обаятельным, когда это было выгодно, и абсолютно безжалостным, когда считал это необходимым. Смерть Антипатра не сломила его сыновей, а, кажется, лишь закалила их, особенно Ирода. Они продолжили дело отца, стремясь не просто удержать, но и расширить свою власть в Иудее, всегда опираясь на поддержку Рима, какой бы изменчивой, капризной и опасной эта поддержка ни была. Его умение находить общий язык с победителями, кем бы они ни были, станет его фирменным стилем на долгие годы.

Экран медленно темнеет. Битва при Филиппах решила судьбу Республики и ее последних защитников.

Экран машины времени вновь оживает. Рим, здание Сената. Год 42-й до н.э., вскоре после битвы при Филиппах и окончательного разгрома республиканцев. Власть триумвиров – Антония, Октавиана и Лепида – кажется незыблемой, хотя внутренние противоречия между ними уже начинают проявляться.

– После такой оглушительной победы при Филиппах триумвиры, должно быть, чувствуют себя всемогущими, – замечает Лиэль, наблюдая за сенаторами, которые с подобострастными лицами ожидают начала заседания. – Интересно, какими будут их следующие шаги по укреплению власти, помимо физического устранения противников?

– Один из таких шагов, очень важный идеологически, готовится прямо сейчас, – Гай указывает на группу сенаторов, явно выдвиженцев Октавиана, которые оживленно что-то обсуждают. – Речь пойдет об официальном обожествлении Юлия Цезаря.

– Обожествление? – Лиэль удивлена. – Но ведь римляне традиционно не обожествляли своих правителей при жизни, разве что на Востоке, в эллинистических царствах, такая практика была распространена. А тут – посмертное обожествление? И вообще, Гай, что для древнего римлянина означало слово &quot;бог&quot;? 

– Ты совершенно права, Лиэль, их понимание божественного сильно отличалось от монотеистических представлений, – Гай кивает. – Для римлян существовал огромный и довольно изменчивый пантеон богов и богинь – Юпитер Наилучший Величайший, Юнона, Марс, Квирин, Веста и так далее – которые управляли различными аспектами мира, природы и человеческой жизни. Это были могущественные, бессмертные существа, но не всеведущие и не всегда всеблагие. Они обладали вполне человеческими страстями и могли быть ревнивы, мстительны или милостивы. Отношения с ними строились во многом на принципе do ut des – &quot;я даю, чтобы ты дал&quot;. Люди совершали обряды, приносили жертвы, давали обеты, ожидая взамен покровительства, удачи или помощи в конкретных делах. Божественным или священным (sacrum) считалось то, что принадлежало богам и требовало особого, благоговейного отношения.

– Понятно, своего рода контрактные и очень прагматичные отношения, – задумчиво произносит Лиэль. – Но как же в эту систему вписывался человек, ставший богом? Ведь это, должно быть, было чем-то из ряда вон выходящим, даже для них?

– Не совсем из ряда вон выходящим, но, безусловно, значимым, – поясняет Гай. – В римской традиции был очень важный прецедент – обожествление Ромула, легендарного основателя Рима, который после своей таинственной смерти, как верили, вознесся на небо и стал богом Квирином. Это был образец для подражания. Идея апофеоза, то есть вознесения на небеса и причисления к сонму богов выдающихся героев, благодетелей государства или даже предков, не была абсолютно чуждой римскому сознанию. Существовали культы героев, гениев-покровителей отдельных родов или местностей. Но случай с Цезарем, конечно, особенный из-за его политического веса, масштаба последующего культа и недавних событий.

– Культ Гения Цезаря, его особой жизненной силы и удачи, начал формироваться еще при его жизни, особенно после его многочисленных побед, – продолжает Гай. – Его статуи ставили рядом со статуями богов, ему строили храмы, в его честь учреждались игры. А после его смерти и особенно после появления знаменитой кометы во время погребальных игр – sidus Iulium, &quot;Юлиева звезда&quot;, – которую многие, и Октавиан в первую очередь, истолковали как душу Цезаря, вознесшуюся на небо, идея его божественности стала очень популярной среди народа и его преданных ветеранов.

Один из консулов этого года, явный сторонник Октавиана, поднимается на трибуну.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – его голос звучит торжественно и немного дрожит от волнения. – Мы собрались сегодня, чтобы отдать дань памяти величайшему из римлян, тому, кто принес Риму славу, мир и процветание, тому, кто был предательски убит неблагодарными изменниками, – Гаю Юлию Цезарю! Его деяния были столь велики, его мудрость столь глубока, а его дух столь возвышен, что сами бессмертные боги явили нам знак его божественной природы, вознеся его душу на небеса в виде сияющей звезды!

По залу прокатывается одобрительный гул. Многие сенаторы усердно кивают, выражая свое согласие.

– Посему, – продолжает консул, – во имя справедливости, во имя благодарности Рима и по воле самих бессмертных богов, предлагаю Сенату и народу Рима официально признать божественность покойного Гая Юлия Цезаря и причислить его к сонму богов нашего государства под именем Divus Iulius – Божественный Юлий! И да будет ему воздвигнут храм на Форуме, на месте его погребального костра, и да будут ему приноситься подобающие жертвы как одному из богов-покровителей нашего города!

Предложение встречается бурными аплодисментами. Возражений практически нет – никто не осмеливается идти против воли победителей и настроений толпы, которая уже фактически почитала Цезаря.

– Решение принято единогласно! – провозглашает консул. – Отныне Гай Юлий Цезарь – Бог! Divus Iulius!

– Вот так просто, – Лиэль качает головой. – Сенатским декретом человека объявляют богом. Это чем-то напоминает историю Иисуса, который тоже был человеком, но его последователи признали Богом и Сыном Божьим. Хотя, конечно, обстоятельства и теологические основы совершенно иные. Там – вера, откровение, а здесь – политическое решение, пусть и опирающееся на народные настроения и знамения вроде кометы.

– Параллели в идее &quot;человека-бога&quot; или &quot;сына бога&quot; можно провести, но ты верно подметила принципиальные различия, – соглашается Гай. – Римское обожествление – это в первую очередь публичное, государственное признание исключительных заслуг перед Римом и способ укрепления власти через сакрализацию правителя или его рода. Это не несло той глубокой эсхатологической или спасительной миссии, как в христианстве. Для римлян не было такой четкой и непроницаемой границы между человеческим и божественным, как в более поздних монотеистических религиях. Существовали великие олимпийские боги, были малые божества, были полубоги-герои вроде Геркулеса, были гении-покровители, были обожествленные абстракции вроде Победы или Согласия. Стать Divus означало войти в официальный государственный пантеон и получить собственный культ, жрецов, храм и праздники.

– И какое же значение это имело для Октавиана? – спрашивает Лиэль. – Ведь он был главным инициатором этого, я полагаю?

– О, для Октавиана это имело колоссальное значение! – Гай усмехается. – Во-первых, это еще больше легитимизировало его месть убийцам Цезаря – ведь они теперь становились не просто убийцами политического деятеля, а святотатцами, посягнувшими на божество. А во-вторых, и это самое главное, если Цезарь – бог, Divus Iulius, то кем становится его усыновленный сын и наследник, Гай Юлий Цезарь Октавиан?

– Divi filius! – догадывается Лиэль. – Сын Божественного! Какой мощный пропагандистский ход! Это же невероятно усиливало его авторитет и сакральный статус в глазах народа и особенно солдат!

– Именно, – подтверждает Гай. – Октавиан немедленно начал активно использовать этот титул – &quot;Сын Божественного Юлия&quot;. Он чеканил его на монетах, использовал в официальных документах. Это ставило его на совершенно иной уровень по сравнению с Антонием или Лепидом. Они были просто могущественными полководцами и политиками. А он – сыном бога. Это была заявка на особое, исключительное положение в государстве.

– А само имя &quot;Цезарь&quot;? – спрашивает Лиэль. – Оно ведь тоже стало чем-то большим, чем просто фамильное имя?

– Да, – Гай кивает. – После обожествления Юлия и благодаря действиям Октавиана, имя &quot;Цезарь&quot; постепенно начало трансформироваться из личного когномена в титул, обозначающий верховного правителя. Впоследствии многие римские императоры будут носить его как часть своего официального именования. И это имя, в различных формах – &quot;кайзер&quot; в германских языках, &quot;царь&quot; в славянских – на многие века войдет в лексикон как обозначение монарха, высшего правителя. Трудно переоценить влияние этого человека и его имени на мировую историю и культуру.

– Поразительно, – Лиэль задумчиво смотрит на экран, где сенаторы расходятся, обсуждая только что принятое решение. – Убийство Цезаря должно было положить конец его влиянию, а в итоге привело к его обожествлению и заложило основу для новой формы власти, которая будет править Римом еще столетия.

– Такова ирония истории, – Гай пожимает плечами. – &quot;Освободители&quot; хотели восстановить Республику, а своими действиями лишь ускорили ее окончательную гибель и подготовили почву для Империи. Обожествление Цезаря стало важным шагом на этом пути, укрепив позиции того, кто в итоге и станет первым римским императором в полном смысле этого слова – его приемного сына, Октавиана, Сына Божественного.

Экран медленно гаснет. Культ Divus Iulius начинает распространяться по Риму и провинциям, а Октавиан получает мощный идеологический козырь в продолжающейся борьбе за верховную власть.

Экран машины времени вновь загорается, перенося Гая и Лиэль на несколько лет вперед. После битвы при Филиппах и разгрома убийц Цезаря триумвиры разделили между собой Римский мир. Октавиан остался в Италии, занимаясь сложнейшими проблемами наделения ветеранов землей и подавлением оппозиции. Лепид получил Африку. А Марку Антонию достался богатый и стратегически важный Восток. Год 41-й до н.э.

– Итак, Антоний на Востоке, – Лиэль с интересом разглядывает роскошные пейзажи и шумные города Малой Азии, которые мелькают на экране. – Он всегда тяготел к этой части мира, не так ли? К ее богатству, культуре, к образу жизни эллинистических монархов.

– Да, Восток манил его, – подтверждает Гай. – Здесь он мог чувствовать себя настоящим властелином, собирать огромные налоги, вести войны с парфянами, окружать себя пышностью, которую трудно было бы позволить себе в Риме. И здесь же его ждала встреча, которая во многом определит его дальнейшую судьбу и судьбу Республики.

Экран фокусируется на городе Тарс в Киликии (современная Турция). Антоний, расположившийся в резиденции наместника, пребывает в прекрасном настроении. Он только что успешно завершил инспекцию провинций, подтвердил привилегии союзных царей и городов, собрал немалые средства. Теперь он вызвал к себе на встречу египетскую царицу Клеопатру VII.

– Клеопатра! – оживляется Лиэль. – Та самая, что была возлюбленной Цезаря! А ведь у нее от Цезаря есть сын, Цезарион, или Птолемей Цезарь, как его еще называли. Каков его статус сейчас, после смерти отца и обожествления? Римляне признали его?

– Формально, нет, – отвечает Гай. – Цезарион был рожден вне законного римского брака, и хотя Цезарь и признавал его своим сыном на Востоке, в Риме его права наследника не были признаны. Октавиан, как усыновленный наследник, был единственным, кто носил имя Цезаря с точки зрения римского права.

– А сами египтяне? Как они относились к Цезариону? – спрашивает Лиэль.

– А вот для египтян и для самой Клеопатры Цезарион был фигурой первостепенной важности, – поясняет Гай. – Клеопатра провозгласила его своим соправителем еще в 44 году до н.э., сразу после убийства своего младшего брата Птолемея XIV, с которым она формально делила трон. Для египетского жречества и населения он был Птолемеем XV Филопатором Филометором Цезарем, законным фараоном, сыном божественной Исиды (с которой отождествляла себя Клеопатра) и, через Цезаря, потомком богов. Его существование укрепляло династию Птолемеев и легитимизировало власть Клеопатры в глазах ее подданных. Так что на Востоке он был признанным царем и сыном Цезаря. 

– Понятно, – кивает Лиэль. – Двойной стандарт, как всегда в политике. И вот теперь она должна предстать перед Антонием. Он ведь вызвал ее, чтобы потребовать отчета за то, что она якобы недостаточно активно помогала триумвирам перед Филиппами?

– Формально, да, – Гай усмехается. – Он хотел показать свою власть, возможно, наложить на Египет контрибуцию. Но оба они понимали, что эта встреча – гораздо больше, чем просто суд. Антонию отчаянно нужны были египетские ресурсы – золото, зерно, корабли – для его амбициозных планов, особенно для предстоящей войны с Парфией. А Клеопатре, в свою очередь, была жизненно необходима поддержка могущественного римского триумвира, чтобы окончательно укрепить свою власть в Египте, возможно, даже расширить его границы за счет территорий, когда-то принадлежавших Птолемеям, и обеспечить будущее своему сыну Цезариону.

На экране появляется река Кидн, впадающая в море у Тарса. По ней движется невероятное зрелище – роскошный корабль Клеопатры.

– Ого! – Лиэль не может сдержать восхищения. – Это что-то невероятное! Плутарх не преувеличивал в своих описаниях!

Корабль украшен позолоченным носом и кормой, пурпурными парусами, гребцы – юноши в одеяниях Эротов – гребут серебряными веслами под звуки флейт и кифар. Сама Клеопатра, в наряде Афродиты, возлежит под расшитым золотом балдахином, по бокам ее обмахивают опахалами мальчики, одетые Эротами, а ее служанки, в образе нереид и харит, управляют снастями. Берега реки усыпаны народом, привлеченным слухами о прибытии царицы. В воздухе разносятся благовония.

– &quot;Говорят, Афродита идет на праздничный пир к Дионису во имя блага Азии&quot;, – разносится по толпе. – Сама богиня явилась к нам!

Антоний, ожидавший Клеопатру на городской площади, чтобы предстать перед ней в образе грозного римского магистрата, оказывается в замешательстве. Весь город сбежался на реку, оставив его одного. Вскоре он сам получает от Клеопатры учтивое приглашение на ужин на ее корабль.

– Она переиграла его еще до начала переговоров! – смеется Лиэль. – Какая хитрая и эффектная женщина! Она сразу показала, кто здесь задает тон. И этот образ Афродиты, идущей к Дионису – ведь Антоний любил ассоциировать себя с Дионисом, богом вина и веселья!

– Клеопатра была не только красива, но и невероятно умна, обаятельна, образованна, говорила на многих языках, – говорит Гай. – Она прекрасно знала, как произвести впечатление на такого человека, как Антоний, известного своей любовью к роскоши, театральным эффектам, лести и, конечно, к сильным и незаурядным женщинам. Она знала его слабости.

Сцена меняется. Мы видим интерьер корабля Клеопатры, превращенного в плавучий дворец. Невероятная роскошь: благовония, гирлянды цветов, серебряная и золотая посуда, изысканные яства, редкие вина. Антоний, сначала пытавшийся держаться официально, быстро поддается очарованию обстановки и, главное, хозяйки. Клеопатра ведет беседу с легкостью и остроумием, она то льстит ему, то поддразнивает, демонстрируя свой интеллект и знание политики. Ее голос был подобен многострунному инструменту.

– Эта женщина – колдунья! Истинная богиня! – говорит он, уже заметно захмелевший от вина и обаяния Клеопатры, своему ближайшему легату Луцию Мунацию Планку, который тоже присутствует на пиру. – Она не просто царица, она – воплощение самой Афродиты! Разве можно судить такую? Нет! Ее нужно любить и поклоняться ей! Она достойна править миром вместе с Римом!

Антоний все ближе склоняется к Клеопатре, его глаза горят вожделением и восхищением. Она отвечает ему взглядом, полным обещаний и тайны.

– Смотри, Гай, – шепчет Лиэль, – кажется, официальная часть визита плавно перетекает в неофициальную. Искры так и летают!

– Да, лед тронулся, и очень быстро, – Гай наблюдает за сценой с долей иронии. – Антоний был человеком увлекающимся, импульсивным. И Клеопатра была именно той женщиной, которая могла полностью завладеть его воображением и чувствами. Это уже не просто политические переговоры. Здесь рождается нечто большее.

В последующие дни пиры и празднества продолжаются, то на корабле Клеопатры, то уже в резиденции Антония, но всегда с непревзойденной египетской роскошью. Антоний забывает о своем намерении судить царицу. Вместо этого они обсуждают будущее Востока, парфянскую войну, и, конечно, их личные отношения становятся все более близкими.

– И вот так, с этой встречи в Тарсе, начался их знаменитый союз, – комментирует Гай. – Союз, который был одновременно и страстным, всепоглощающим романом, и холодным, прагматичным политическим расчетом. Для обоих.

Антоний следует за Клеопатрой в Александрию и проводит там зиму 41-40 гг. до н.э. в празднествах и удовольствиях.

– Они создали общество &quot;несравненных сожителей&quot; (amimetobioi), – говорит Лиэль, глядя на сцены безудержного веселья в Александрии. – Устраивали невероятные пиры, охоты, ночные гуляния по городу, переодевшись простолюдинами, чтобы подшучивать над горожанами. Антоний, кажется, совершенно забыл о Риме, о своих обязанностях триумвира и… о своей жене Фульвии.

– Фульвия… – Гай произносит это имя с особым выражением. – Это была женщина не менее амбициозная и властная, чем Клеопатра, хоть и совсем другого склада. Она была из знатного плебейского рода, до Антония была замужем за Публием Клодием Пульхром…

– Клодий Пульхр? – переспрашивает Лиэль. – Это не тот ли самый, кто устроил скандал на празднике Bona Dea в доме Цезаря, переодевшись женщиной?

– Он самый, – подтверждает Гай. – Но это было лишь одно из его многочисленных &quot;подвигов&quot;. Клодий был аристократом из древнего рода Клавдиев, но чтобы получить больше политического влияния через должность народного трибуна (на которую могли претендовать только плебеи), он добился своего перехода в плебейское сословие через усыновление. Став народным трибуном в 58 году до н.э., он превратился в настоящего бунтаря и демагога.

– Что же он такого делал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, список его деяний внушителен, – Гай усмехается. – Он провел ряд популистских законов, включая бесплатную раздачу хлеба, что обеспечило ему огромную популярность среди городского плебса. Он легализовал ранее запрещенные уличные коллегии (collegia), которые фактически превратились в его вооруженные банды, терроризировавшие Рим. С помощью этих банд он запугивал своих политических оппонентов, срывал заседания Сената, устраивал беспорядки на улицах. 

– То есть, он был мастером политического насилия и демагогии? – резюмирует Лиэль.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – Он был символом того хаоса и беззакония, в которые все глубже погружалась Республика. Его политическая карьера оборвалась в 52 году до н.э., когда он был убит в стычке с людьми Милона на Аппиевой дороге. Его смерть вызвала массовые беспорядки и сожжение здания Сената толпой его сторонников. Так что Фульвия, выйдя замуж сначала за такого &quot;бунтаря&quot;, как Клодий, а затем за Гая Скрибония Куриона, тоже видного популяра, получила огромный опыт политической борьбы и привыкла находиться в ее эпицентре.

– Гай Скрибоний Курион? – переспрашивает Лиэль. – О нем я тоже слышала. Кажется, он изначально был противником Цезаря, а потом резко перешел на его сторону? Как это произошло?

– Действительно, Курион – фигура очень колоритная и противоречивая, – Гай кивает. – Он происходил из знатной плебейской семьи, был блестящим оратором, но при этом известен своим расточительным образом жизни и огромными долгами. Изначально он принадлежал к партии оптиматов и был ярым противником Цезаря и Первого триумвирата. Его речи против Цезаря были очень резкими.

– И что же заставило его изменить позицию? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– Просто, – Гай понижает голос, словно делится секретом, – Цезарь выкупил его. Цезарь заплатил его колоссальные долги, которые оценивались в 60 миллионов сестерциев. После этого Курион, избранный народным трибуном на 50 год до н.э., внезапно стал самым ярым защитником интересов Цезаря в Сенате.

– Шестьдесят миллионов! – ахает Лиэль. – Какая огромная сумма! Неудивительно, что он сменил лагерь. Но как же его бывшие союзники-оптиматы? Они, должно быть, были в ярости.

– Вне себя от ярости, – подтверждает Гай. – Цицерон, который когда-то был дружен с Курионом, не мог поверить в такое предательство. Но Курион действовал очень хитро. Будучи трибуном, он выдвигал предложения, которые формально выглядели как компромиссные, но на деле были выгодны Цезарю. Он был талантлив, но беспринципен. И в итоге погиб за дело Цезаря в Африке в 49 году, сражаясь против помпеянцев.

– Понятно теперь, Фульвия привыкла к риску и большим ставкам. – кивает Лиэль. – У нее были мужья – один другого ярче и скандальнее. 

– Именно, – подтверждает Гай. – И вот эта Фульвия, вместе с братом Марка Антония, Луцием Антонием, который был консулом в 41 году до н.э., решила использовать сложную ситуацию в Италии. Октавиан столкнулся с огромными трудностями при наделении ветеранов землей – земли не хватало, приходилось конфисковывать ее у италийских землевладельцев, что вызывало массовое недовольство. Фульвия и Луций открыто выступили против Октавиана. Они заявляли, что защищают интересы италиков и права самого Марка Антония, которого Октавиан якобы пытается оттеснить от власти. Они собрали армию, в основном из недовольных и ветеранов Антония.

– То есть, это была своего рода гражданская война внутри гражданской войны? – уточняет Лиэль. – И Фульвия, женщина, фактически возглавляла одну из сторон? Для Рима это было, мягко говоря, необычно.

– Весьма необычно, – соглашается Гай. – Фульвия действительно играла очень активную роль: она участвовала в наборе войск, вела переговоры, даже носила меч и отдавала приказы. Она была душой этого восстания, которое получило название Перузинской войны, так как его кульминацией стала осада города Перузия (современная Перуджа), где укрылись Луций Антоний и Фульвия с остатками своих сил.

– А Марк Антоний? Как он отреагировал на действия жены? – интересуется Лиэль. – Он знал об этом? Поддерживал ее?

– Фульвия действовала на свой страх и риск, – начала говорить Гай, надеясь таким образом заставить Антония вернуться в Италию и вновь взять власть в свои руки, оттеснив Октавиана. Антоний не оказал ей прямой военной поддержки, будучи полностью поглощен Клеопатрой и делами на Востоке.

Зима 41-40 гг. до н.э. Экран показывает осажденную Перузию. Голод, отчаяние. Октавиан, проявив неожиданную для его возраста твердость и полководческий талант, плотно блокировал город.

– Осада была жестокой, – говорит Гай. – В начале 40 года до н.э. Перузия пала. Луцию Антонию Октавиан сохранил жизнь, но город был отдан на разграбление солдатам, а многие знатные перузинцы и римские сенаторы, поддержавшие восстание, были казнены.

– А что стало с Фульвией? – с тревогой спрашивает Лиэль.

– Ей позволили покинуть Италию, – отвечает Гай. – Сломленная, но не сломленная духом, она отправилась на Восток, в Афины, где в то время находился Антоний, оставивший на время объятия Клеопатры из-за вестей о войне в Италии. Она, несомненно, надеялась объясниться, возможно, упрекнуть его в бездействии и потребовать более решительных шагов против Октавиана.

Экран переносится в Афины. Мы видим встречу Антония и Фульвии. Антоний, одетый в греческие одежды, выглядит раздраженным и холодно-отстраненным. Фульвия, измученная долгой дорогой и недавними потрясениями, смотрит на него с укором и отчаянием. Рядом нет и следа былой восточной пышности, лишь суровая обстановка временного военного лагеря.

– Марк! – голос Фульвии дрожит от смеси гнева и обиды. – Ты оставил нас! Я, твой брат Луций, мы сражались за твое имя, за твою власть в Италии, пока ты… пока ты предавался утехам с этой египтянкой! Октавиан чуть не уничтожил нас! Он казнил лучших из наших сторонников! А ты… ты даже не прислал помощи!

Антоний хмуро смотрит на нее.

– Фульвия, ты и Луций действовали безрассудно, – его голос резок. – Вы развязали войну, не имея достаточных сил, не посоветовавшись со мной. Вы поставили под угрозу все наши договоренности с Октавианом. Из-за вашей авантюры я вынужден был оставить важные дела на Востоке! Ты думала, что я брошу все и примчусь спасать вас от последствий вашей же глупости?

– Глупости?! – Фульвия вспыхивает. – Мы боролись за тебя! За то, чтобы тебя не вытеснил этот мальчишка Октавиан, который уже сейчас ведет себя так, будто он единственный наследник Цезаря! А ты обвиняешь нас? Где же тот Антоний, которого я знала, который не боялся бросить вызов всему миру? Или чары этой царицы окончательно помутили твой разум?

– Довольно, Фульвия! – Антоний обрывает ее. – Война проиграна. Твои действия лишь осложнили мое положение. Сейчас главное – найти способ договориться с Октавианом, иначе мы все потеряем. А твои упреки мне не помогут.

Он отворачивается, давая понять, что разговор окончен. Фульвия остается одна, ее плечи поникли. Надежда на понимание и поддержку мужа рухнула.

– Какая холодная встреча, – Лиэль с сочувствием смотрит на Фульвию. – Он даже не пытается ее утешить или поблагодарить за преданность, пусть и безрассудную.

– Антоний был разгневан, – говорит Гай. – Перузинская война поставила его в очень неловкое положение перед Октавианом и сорвала многие его планы. К тому же, его страсть к Клеопатре, видимо, уже вытеснила все остальные чувства. Для Фульвии это был тяжелейший удар.

Сцена меняется. Проходит несколько недель. Фульвия, оставленная Антонием в Сикионе, небольшом греческом городе, тяжело больна. Она лежит на скромном ложе, ее лицо осунулось, в глазах застыла тоска. Рядом с ней лишь несколько верных слуг.

– Она так и не смогла оправиться от унижения и болезни, усугубленной душевными страданиями, – Гай комментирует с грустью. – Вскоре после этой встречи с Антонием, в том же 40 году до н.э., Фульвия умерла в Сикионе.

– Какая трагическая судьба, – Лиэль качает головой. – Такая сильная, деятельная женщина, пережившая столько бурь, боровшаяся за своих мужей, и такой печальный, одинокий конец. Похоже, Антоний не слишком горевал.

На экране появляется изображение Антония, получившего известие о смерти Фульвии. Он проявляет лишь формальную, сдержанную скорбь. Его мысли уже заняты другим.

– Теперь, когда Фульвия мертва, Антоний свободен, – замечает Лиэль. – Он ведь так увлечен Клеопатрой. Почему бы ему теперь не жениться на ней? Она царица, богата. Это было бы логичным шагом, если он так ее любит.

– Логичным с точки зрения чувств, возможно, но крайне неосторожным с точки зрения римской политики, Лиэль, – Гай качает головой. – Во-первых, римское право очень скептически относилось к бракам между римскими гражданами высокого ранга и иностранными правительницами. Такой брак не считался бы полноценным iustum matrimonium в глазах римлян, и дети от него не имели бы полных прав римских граждан и наследников по римским законам.

– То есть, его брак с Клеопатрой не дал бы ему никаких преимуществ в Риме, а детям – законного статуса? – уточняет Лиэль.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Более того, для римского сенатора и триумвира, претендующего на верховную власть, официальный брак с египетской царицей был бы политической катастрофой. Враги Антония, и в первую очередь Октавиан, немедленно использовали бы это как доказательство того, что он подпал под влияние &quot;нильской ведьмы&quot;, что он стремится к установлению царской власти восточного образца и предает римские традиции и интересы. Обвинения в чрезмерном увлечении восточной роскошью и забвении римских добродетелей посыпались бы на него градом.

– Понятно, – кивает Лиэль. – Это стало бы мощнейшим оружием в пропагандистской войне, которую Октавиан наверняка бы развязал. Антоний оказался бы в изоляции.

– Совершенно верно, – соглашается Гай. – Антоний, несмотря на всю свою страсть к Клеопатре и увлеченность Востоком, все еще видел себя римским государственным деятелем. Женитьба на Клеопатре по римским обычаям была бы для него равносильна отказу от своих амбиций в Риме. Поэтому, смерть Фульвии, как это ни цинично звучит, развязала ему руки для другого, куда более прагматичного политического маневра.

Экран показывает, как Антоний, вместо того чтобы спешить в объятия Клеопатры, начинает активные переговоры с Октавианом.

– Он использует смерть жены как повод для примирения с Октавианом, – Гай указывает на экран. – Итогом этих переговоров стал Брундизийский мир и женитьба Антония на сестре Октавиана, Октавии Младшей. Этот династический брак должен был скрепить их хрупкий союз и продемонстрировать Риму единство триумвиров.

– Значит, Октавия стала своего рода залогом мира? – спрашивает Лиэль. – А как же Клеопатра и их общие дети – двойня Александр Гелиос (Солнце) и Клеопатра Селена (Луна)?

– Дети родились как раз примерно в это время, осенью 40 года до н.э., когда Антоний уже был в процессе примирения с Октавианом и готовился к браку с Октавией, – поясняет Гай. – Антоний на несколько лет оставит Клеопатру. Он будет жить с Октавией, и от этого брака у них появятся две дочери. Этот период будет относительно спокойным в его отношениях с Октавианом. Но Восток и Клеопатра неумолимо тянули его к себе. Его обязательства перед Римом, необходимость вести войны с Парфией, требовали ресурсов, которые мог дать только Египет. И, конечно, личные чувства.

– А почему, собственно, Риму так нужно было воевать с Парфией? – спрашивает Лиэль. – Это ведь огромное и могущественное государство на Востоке. Какие у них были причины для столь масштабного конфликта?

– Причин было несколько, и они накапливались десятилетиями, – отвечает Гай. – Во-первых, это, конечно, месть за сокрушительное поражение Марка Лициния Красса в битве при Каррах в 53 году до н.э. Это было страшное унижение для Рима: легионы были разбиты, сам Красс убит, а парфяне захватили римские военные орлы – aquilae, что считалось величайшим позором. Вернуть эти орлы и отомстить за Карры стало делом чести для любого римского полководца, претендующего на славу. Сам Юлий Цезарь готовил большой поход на Парфию незадолго до своей гибели.

– То есть, это был вопрос престижа и отмщения? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да. Но были и более прагматичные причины, – продолжает Гай. – Парфянское царство было серьезным геополитическим соперником Рима на Востоке. Они контролировали важные торговые пути, включая часть Великого Шелкового пути, и часто вмешивались в дела буферных государств, таких как Армения, которые Рим считал сферой своего влияния. Парфяне не раз совершали набеги на римские восточные провинции, например, на Сирию. В 40-39 годах до н.э., как раз когда Антоний был занят делами в Италии и Греции, парфяне, воспользовавшись римскими неурядицами, предприняли крупное вторжение в Сирию и Малую Азию под предводительством царевича Пакора и римского перебежчика Квинта Лабиена. Они нанесли римлянам несколько поражений и на время захватили значительные территории.

– Значит, помимо мести, была и прямая угроза римским владениям? – говорит Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Хотя к моменту, когда Антоний всерьез занялся парфянским вопросом, его легаты, такие как Публий Вентидий Басс, уже сумели изгнать парфян и нанести им ответные удары, сама парфянская угроза никуда не делась. Для Марка Антония успешная парфянская кампания означала бы не только возвращение орлов Красса и военную славу, сравнимую со славой Цезаря или Александра Македонского, но и укрепление римского контроля над Востоком, обеспечение безопасности границ и, конечно, огромную добычу. Это был бы триумф, который затмил бы все достижения Октавиана на Западе. Вот почему он так стремился к этой войне, и вот почему ему так нужны были ресурсы Клеопатры.

Изображение на экране машины времени вспыхивает вновь, перенося нас в период сразу после битвы при Филиппах и нового передела власти между триумвирами. Год 40-й до н.э. Римский Восток, еще не оправившийся от гражданских войн, сталкивается с новой серьезной угрозой.

– Пока Марк Антоний, после Брундизийского мира и женитьбы на Октавии, готовился к отбытию в свои восточные провинции, а Октавиан боролся с последствиями Перузинской войны в Италии, на восточных границах Республики назревала большая беда, – говорит Гай, указывая на карту Сирии и Иудеи.

– Парфяне? – догадывается Лиэль. – Ты упоминал, что они воспользовались римскими неурядицами в 40-м году, еще до большой кампании Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Парфянское царство, всегда бывшее грозным соперником Рима, решило, что настал удобный момент для реванша и расширения своего влияния, пока римляне заняты своими внутренними распрями. В 40 году до н.э. огромная парфянская армия под командованием царевича Пакора I и римского перебежчика Квинта Лабиена вторглась в римскую провинцию Сирия.

На экране – сцены паники в сирийских городах, отступление немногочисленных римских гарнизонов. Парфянская конница, быстрая и неуловимая, сеет хаос.

– Римские силы в Сирии были ослаблены гражданскими войнами, – комментирует Гай. – Наместник Антония, Луций Децидий Сакса, был разбит и погиб. Парфяне быстро захватили большую часть Сирии и двинулись дальше на юг, в Финикию и Палестину.

– А Иудея? Как это отразилось на Иудее, где правил Ирод, ставленник Рима? – спрашивает Лиэль.

– Парфяне нашли неожиданного союзника в самой Иудее, – Гай указывает на новую фигуру, появляющуюся на экране. Это Антигон II Маттафия, последний оставшийся в живых сын Аристобула II из династии Хасмонеев. – Антигон, чья семья была лишена власти Помпеем, а затем Цезарем в пользу более слабого Гиркана II и его всемогущего советника Антипатра Идумеянина (отца Ирода), жаждал вернуть себе отцовский трон и первосвященнический сан. Он увидел в парфянском вторжении свой шанс.

Мы видим, как Антигон вступает в сговор с парфянскими военачальниками.

– Поддержите меня, и я стану вашим верным союзником! – убеждает он парфян. – Народ Иудеи устал от римского владычества и правления идумеянина Ирода! Они ждут возвращения законного царя из рода Хасмонеев! Я заплачу вам золотом и рабами!

– И парфяне согласились, – говорит Гай. – Для них это была отличная возможность дестабилизировать римское влияние в регионе и поставить у власти лояльного им правителя. Начинается новый, кровавый виток борьбы за иудейский престол.

Экран машины времени переносит нас на несколько лет вперед. Мы видим, как Марк Антоний, после нескольких лет, проведенных в Италии и Греции с Октавией (его брак с ней был частью Брундизийского мира 40 г. до н.э., заключенного после Перузинской войны и смерти Фульвии), в 37 году до н.э. вновь отправляется на Восток. Формально – для организации давно планируемого большого похода против Парфии.

– Его снова неудержимо тянет на Восток, к Клеопатре, – замечает Лиэль. – И, конечно, к возможности покрыть себя неувядаемой воинской славой, отомстив парфянам за Красса и недавнее вторжение 40-го года.

– Да, большой парфянский поход был его главной военной целью, – подтверждает Гай. – В 36 году до н.э. он собрал огромную армию и вторгся в Мидию Атропатену, союзницу Парфии, а затем и на парфянскую территорию. Начало кампании было многообещающим, но затем удача отвернулась от него.

На экране мелькают суровые кадры: римские легионы, изнуренные переходами по безводной местности, атаки парфянской конницы, голод, болезни.

– Кампания 36 года до н.э. оказалась чрезвычайно тяжелой, – комментирует Гай. – Антоний осаждал Фрааспу, столицу Мидии Атропатены, но не смог ее взять. Его осадные орудия были уничтожены парфянами. Началось мучительное отступление через враждебную территорию в условиях ранней зимы. Он понес огромные потери – до трети армии – не столько в боях, сколько от голода, холода и болезней. Это был серьезный удар по его репутации непобедимого полководца.

– Неудача в Парфии, должно быть, сильно ослабила его позиции и в Риме, и на Востоке? – спрашивает Лиэль.

– Безусловно, – отвечает Гай. – Хотя он и пытался представить это отступление как организованный маневр, все понимали, что кампания провалилась. Ему срочно нужны были успехи, чтобы восстановить свой престиж. И он нашел такую возможность в Армении.

Экран переносится в Александрию, уже в 34 год до н.э. Антоний только что вернулся из похода на Армению, где ему удалось хитростью захватить армянского царя Артавазда II и его сокровища. Вместо того чтобы праздновать триумф в Риме, как того требовала традиция, он устраивает пышное, театрализованное действо в египетской столице. К этому моменту он уже окончательно воссоединился с Клеопатрой, фактически оставив Октавию.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на грандиозную сцену в александрийском Гимнасии. – Вот они, знаменитые &quot;Александрийские дарения&quot;. Это событие станет для Октавиана настоящим подарком в его пропагандистской войне.

На возвышении, на золотых тронах, восседают Антоний и Клеопатра, оба в царских одеяниях. Клеопатра облачена как богиня Исида, а Антоний, возможно, как Дионис. Перед ними, на тронах пониже, сидят их дети: уже подросший Цезарион (сын Клеопатры от Юлия Цезаря), а также их общие дети – Александр Гелиос, Клеопатра Селена и самый младший, Птолемей Филадельф.

Антоний поднимается и зычным голосом провозглашает:

– Волею судеб и силою римского оружия, я, Марк Антоний, триумвир и правитель Востока, объявляю: Клеопатра, царица Египта, Кипра, Ливии и Келесирии, отныне провозглашается Царицей Царей! А ее сын, Птолемей Цезарь, истинный сын божественного Юлия Цезаря, – Царем Царей и законным наследником своего отца!

Толпа александрийцев взрывается восторженными криками.

– А своим сыновьям от царицы Клеопатры, – продолжает Антоний, – я дарую следующие царства: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и все земли за Евфратом до Индии, когда они будут завоеваны! Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию! А младшему, Птолемею Филадельфу, – Финикию, Сирию и Киликию, от Евфрата до Геллеспонта!

– А Иудея? – спрашивает Лиэль. – Ведь Клеопатра так стремилась получить ее. Она не вошла в эти дарения?

– Нет, Иудею целиком он не отдал, – отвечает Гай. – Ирод был слишком важным союзником для Антония, чтобы так просто лишать его царства. Однако Антоний пошел на уступки Клеопатре: он передал ей некоторые богатые районы Иудеи, например, финиковые плантации Иерихона, которые Ироду пришлось потом у нее арендовать, а также некоторые прибрежные города. Но само царство Ирода осталось за ним. Территории, дарованные Птолемею Филадельфу, были в основном севернее и охватывали бывшие селевкидские владения. Это был сложный баланс между желаниями Клеопатры и политической реальностью.

– Невероятно! – Лиэль потрясена. – Он раздает римские провинции и еще не завоеванные земли как свою личную собственность! И провозглашает Цезариона, сына Клеопатры, законным сыном Цезаря, тем самым открыто бросая вызов Октавиану как главному наследнику!

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он не просто открыто живет с Клеопатрой, разорвав отношения с Октавией, он официально признает ее своей женой по восточным обычаям, объявляет ее верховной правительницей над другими царями, а ее детей – будущими властителями огромных территорий. Он фактически создает новую эллинистическую империю на Востоке под своим и Клеопатры совместным правлением.

– Но эта демонстрация власти и восточной пышности, какой бы впечатляющей она ни была здесь, в Александрии, не могла не вызвать резкой реакции в Риме, – Гай смотрит на экран, его голос серьезен. – &quot;Александрийские дарения&quot;, наложившиеся на неудачу в большой парфянской кампании, стали для Октавиана мощнейшим оружием.

– Да уж! – подхватывает Лиэль. – Октавиан немедленно использовал это, чтобы выставить Антония в самом черном свете перед сенаторами и народом Рима.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он рисовал картину изменника, предавшего интересы Республики ради &quot;нильской ведьмы&quot;. Обвинял Антония в том, что тот раздаривает римские земли, стремится перенести столицу в Александрию и установить на Востоке деспотическую монархию, поправ все римские традиции. Эти обвинения, учитывая его все более очевидную и неразрывную связь с Клеопатрой, находили живой отклик в Риме и неумолимо усиливали раскол в римском мире.

Экран медленно гаснет на образе сияющей Александрии.

Экран машины времени мерцает, открывая пыльный и дымный Иерусалим 40 года до н.э. Город пал.

– Смотри, дым до самого неба! Вон там, над рынком, так и клубится чернота! – один из воинов Антигона тычет древком копья в сторону горящих кварталов. – Наши парни с парфянами знатно там гуляют, все лавки подчистую обнесли!

– Ага, слышишь крики да лязг? – подхватывает другой, напряженно прислушиваясь. – Это парфяне последних иродовых крыс из подвалов выковыривают! Ох, и знатная добыча нам сегодня светит! Золото, вино, бабы!

Мимо них, вздымая пыль, проносится парфянский всадник в островерхой шапке, что-то гортанно выкрикивая своим:

– Чисто! Улицы наши! Город отчаянно бился, да только где ему устоять против мощи царевича Пакора и нашего нового царя Антигона! Иерусалим взят!

На уцелевшей башне городской стены, тяжело опираясь о щербатый парапет, стоит Антигон Маттафия. Пыль и копоть недавнего штурма густо покрыли его богато украшенные доспехи, но глаза под тяжелыми веками горят лихорадочным огнем. Рядом – парфянский военачальник Барзафарн, невозмутимый, словно изваяние.

– Ну что, Барзафарн, видишь?! – Антигон обводит рукой раскинувшийся внизу город, над которым в багровых сумерках клубится дым пожарищ. – Иерусалим! Мой! Наконец-то мой! Я же говорил, мы их сокрушим! Эти римские подстилки и идумейская шавка Ирод – удрали, хвосты поджав!

Барзафарн медленно поворачивает голову, его холодные глаза, привыкшие к просторам степей, оценивающе скользят по покоренному городу.

– Город велик, Антигон, и стены его крепки, не спорю, – произносит он медленно, с заметным акцентом. – Но парфяне ценят не камни, а золото. То золото, что ты обещал, и рабы для воинов царевича Пакора – вот что придало им ярости в бою. Ты помнишь о своем слове. Однако, где те, кого ты жаждал схватить в первую очередь? Где этот старый лис Гиркан? И где Фазаил, старший из выводка Ирода? Ты клялся отдать их нам.

– Уже ищут, Барзафарн, мои самые верные псы уже прочесывают каждый закоулок, каждую щель! – Антигон сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Гиркан! Старый интриган! Столько лет незаконно носил тиару первосвященника, сидел на моем троне! И Фазаил, этот выскочка, этот заносчивый идумей! Они заплатят мне за всё! За позор моего отца, Аристобула! За мои годы изгнания! За каждую каплю пролитой крови!

Не проходит и получаса, как во двор крепости Антония, где Антигон уже расположился, отдуваясь, вбегает воин:

– Господин! Царь Антигон! Схватили! Мы их взяли! Обоих! Старика Гиркана и Фазаила, брата Ирода! Уже ведут сюда!

– А, вот и они, наши дорогие гости! – Антигон медленно поднимается с наспех принесенного кресла, его губы кривятся в злорадной усмешке. Он неторопливо спускается навстречу пленникам, которых стража грубо толкает вперед. Один – старик в изорванных, некогда богатых одеждах, лицо его, носившее следы первосвященнического сана, теперь искажено ужасом, он дрожит всем телом. Это Гиркан II. Другой – моложе, крепкого сложения, несмотря на туго связанные за спиной руки, сверлит Антигона взглядом, полным лютой ненависти. Это Фазаил.

– Приветствую тебя, дядя Гиркан! Бывший царь! Бывший первосвященник! – голос Антигона сочится ядом, он подходит почти вплотную. – Смотри-ка, как обтрепались твои одежды! А где же былая спесь? И ты здесь, Фазаил, верный пес своего братца-беглеца Ирода! Каково вам теперь, а? Где ваш хваленый Ирод? Удрал, как последний трус, оставив вас на мою милость?

– Антигон… сын моего брата… – лепечет Гиркан, оседая на колени, его голос срывается. – Во имя Всевышнего… мы же… мы же одна кровь! Не делай того, о чем будешь жалеть! Пощади!

– Одна кровь?! – Антигон взрывается издевательским хохотом, гулко отражающимся от древних стен. – Ты вспоминал о крови, когда мой отец, твой брат Аристобул, законный царь, гнил в римской темнице, а ты пировал в этом дворце, опираясь на римские копья и золото этого проклятого идумейского змея Антипатра, отца Ирода?! Ты тогда молчал! Теперь я здесь! По праву! И по закону Моисея, который ты так любил цитировать, первосвященник не должен иметь телесных изъянов! Воины! Сделайте так, чтобы этот самозванец больше никогда не смог осквернить алтарь!

Двое дюжих воинов немедленно подходят и грубо хватают дрожащего Гиркана.

– Нет! Пощадите! Не троньте меня! А-а-а! – истошный, душераздирающий крик Гиркана тонет в торжествующих возгласах солдат Антигона и глухом, равнодушном молчании парфян.

Лиэль инстинктивно прикрывает рот рукой, ее глаза расширены от ужаса.

– О, боги… он же… он же приказал отрезать ему уши… Чтобы Гиркан никогда больше не смог быть первосвященником! Какой кошмар! Какая первобытная жестокость!

Гай, стоящий рядом, мрачно кивает.

– Антигон – Хасмоней. Он считает себя мстителем за поруганную династию и веру. Но его месть слепа и безжалостна. Он не видит дальше своей ненависти.

Антигон с мрачным удовлетворением наблюдает за исполнением приказа, затем его взгляд, в котором плещется безумный огонь, медленно перемещается на Фазаила. Тот, стиснув зубы до скрипа, отвернулся от жуткого зрелища, его плечи напряжены, как у готового к прыжку хищника.

– А ты, идумейский выскочка?! – рычит Антигон. – Твой хваленый брат Ирод удрал, поджав хвост, но ты заплатишь за него! Ты будешь молить о смерти, но я не дам тебе легкого конца! Ты увидишь, как я буду править в этом городе!

Фазаил резко поворачивает голову и плюет кровью на каменные плиты у ног Антигона.

– Ирод вернется, Антигон! – выкрикивает он, его голос дрожит от ярости и ненависти. – И он сотрет тебя и твоих парфянских наемников в порошок! Рим не простит этого святотатства! А мой дух будет преследовать тебя до конца твоих дней! Мой смех будет звучать в твоих ушах, когда тебя поведут на казнь!

– В темницу его! В самую глубокую! – рявкает один из стражников Антигона. – Тащите этого пса! Пусть там остынет его спесь!

Его, яростно отбивающегося и выкрикивающего проклятия, уволакивают в одну из темниц под крепостью. Гордый, но отчаянный смех Фазаила и его проклятия еще долго гулко отдаются в каменных коридорах.

Позже, в сырой, промозглой темноте каменного мешка, Фазаил сидит на холодной земле, тяжело дыша. Сквозь узкую щель под дверью пробивается лишь тонкая полоска тусклого света, отбрасывая на влажные стены причудливые, зловещие тени.

– Умереть от руки этого ничтожества Антигона? – шепчет он, ощупывая связанными за спиной руками разбитое лицо. – Этот холод… эта сырость… как в могиле… Позволить ему глумиться надо мной, выставлять напоказ, как жалкий трофей? Никогда! – Его взгляд лихорадочно шарит по камере и останавливается на грубом, остром выступе камня в стене, как раз на уровне головы. – Отец всегда учил нас: честь – это все, что есть у воина. Ирод… брат мой… прости. Но я не доставлю им такого триумфа. Моя смерть будет моим выбором! В этом я волен!

Собрав последние силы, он резко поднимается и с невероятной, отчаянной силой бьется головой об острый камень. Снова. И снова. Темная, густая кровь заливает его лицо, смешиваясь с потом и слезами бессильной ярости. Фазаил уходит на своих условиях.

Лиэль прижимает ладонь ко рту, ее глаза полны слез и боли, голос сдавлен.

– Не могу… не могу на это смотреть! Гай, это… это же страшный грех! Всевышний дал нам жизнь, и только Он вправе ее забрать! Как же Фазаил… как он мог?! Ведь это запрещено нашим Законом! Душа, которую Творец даровал, чиста…

Гай, видя ее состояние, говорит мягко, но твердо:

– Лиэль, ты права, Закон превыше всего. И самоубийство – действительно тяжкий грех, отрицание Божественного дара жизни. Но вспомни историю, вспомни крайние обстоятельства, когда выбор стоял между жизнью в позоре, под пытками, или смертью, сохраняющей достоинство и верность… Вспомни защитников Масады, которые предпочли смерть рабству и осквернению. Бывают моменты, когда человеческая душа оказывается на таком краю пропасти, что привычные мерки отступают. Фазаил, как воин, как брат Ирода, возможно, видел в этом единственный способ избежать унижения, которое было бы хуже смерти, – не только для него, но и для чести его рода. Он не искал смерти, но и не мог принять жизнь, купленную ценой такого позора от руки врага. Это отчаянный шаг, акт сопротивления, а не слабости. Антигон, этот иудей, ослепленный местью и властью, даже не понял, какого непримиримого и смертельно опасного врага он только что окончательно создал в лице Ирода.

Лиэль вытирает слезы, ее голос все еще дрожит, но в нем появляется иная нотка – понимания, смешанного с горечью.

– Да, отчаянный… и страшный. Я знаю, Гай, есть примеры в нашей истории… Но сердце все равно разрывается от этого. А Ирод… он уже, должно быть, мчится сквозь враждебные земли, стремясь в Египет. И оттуда – в Рим, к своим могущественным покровителям. Кровь только начинает литься… это лишь прелюдия к еще большей бойне. Какая страшная цена за власть…

Экран медленно гаснет, оставляя после себя лишь мрачные тени, сгущающиеся над дымящимся, истерзанным Иерусалимом, как предзнаменование грядущих бурь и неисчислимых бед.
Экран машины времени вновь оживает, но вместо дыма и криков Иерусалима перед глазами Гая и Лиэль предстает сначала суетливая гавань Остии, главного порта Рима, а затем, по мере продвижения камеры, — сам величественный и шумный Рим. 40 год до н.э. Из порта к Вечному городу тянутся караваны повозок, носилок и пеших путников.

Среди этого многолюдного потока выделяется небольшая, пыльная группа. Впереди, на измученном коне, сидит мужчина. Его одежда, некогда дорогая, изорвана и покрыта дорожной грязью, лицо осунулось, под глазами темные круги от бессонных ночей и пережитых невзгод. Но во взгляде, устремленном на громаду раскинувшегося впереди Рима, горит неукротимая решимость. Это Ирод. За ним, в крытой повозке, угадываются испуганные женские лица – его мать Кипра и невеста Мариамна, Хасмонейка, стараются успокоить плачущих детей. Несколько верных воинов, таких же изможденных, как и их предводитель, замыкают скромный кортеж.

– Ну вот мы и добрались, господин, – хрипло произносит один из воинов, подъезжая ближе к Ироду и кивая на виднеющиеся вдали городские стены. – Из Остии дорога показалась короткой после всего, что мы пережили. Рим. Что дальше?

Ирод глубоко вдыхает уже не морской, а смешанный с тысячами городских запахов воздух.

– Дальше, мой верный друг, мы напомним этим гордым римлянам об их союзниках и о долге чести, – голос Ирода тверд, несмотря на усталость. – Я не пришел сюда как проситель с протянутой рукой. Я пришел требовать справедливости и восстановления порядка. Антигон и его парфянские кукловоды думают, что они победили? Они еще не знают, с кем связались.

Лиэль, внимательно разглядывая Ирода и его спутников, обращается к Гаю:

– Гай, я вижу в повозке его мать Кипру и невесту Мариамну Хасмонейку. Но где же его первая жена, Дорис, и их сын Антипатр? Разве он не должен был спасать и их в первую очередь?

Гай кивает.

– Ирод, предчувствуя катастрофу в Иерусалиме, заблаговременно отправил Дорис и своего первенца Антипатра в более безопасное место – в родную Идумею, где у его семьи были сильные позиции и поддержка. В последний, самый опасный момент бегства из осажденного города с ним остались те, кто был рядом, и чье присутствие имело для него особое значение: мать Кипра как моральная опора, и Мариамна, чей Хасмонейский род был важен для его политических планов. Теперь, когда речь зашла о его женах и многоженстве…

Лиэль продолжает:

– Да, я как раз хотела спросить. Мариамна ведь не была его первой женой? Как это сочетается? И вообще, вопрос многоженства… я думала, херем рабби Гершома…

Гай продолжает объяснение:

– Ты абсолютно права, Лиэль. Дорис была его первой женой, и Антипатр – его первенец. Мариамна станет второй, но далеко не последней. Что касается многоженства, то херем рабби Гершома Меор ха-Гола, который ты упомянула, был принят более чем через тысячу лет после этих событий, в XI веке, и касался в основном ашкеназских общин. Во времена Второго Храма, да и много позже в некоторых общинах, ситуация была иной. Многоженство, особенно для царей и знати, не было чем-то из ряда вон выходящим, хотя и не всегда приветствовалось пророками и мудрецами, если оно вело к забвению Закона или чрезмерному увлечению чужеземными обычаями. Вспомни того же царя Давида или Соломона. Что касается ограничения в четыре жены для простолюдинов, о котором ты говоришь, – да, такие толкования существовали в Галахе, например, в Гемаре (трактат Йевамот 65а), где обсуждается, что мужчине разрешается брать до четырех жен, при условии, что он способен справедливо выполнять свои супружеские обязанности и обеспечивать каждую из них. Но это касалось тех, кто мог себе это позволить, и не было повсеместной практикой.

Лиэль задумчиво кивает.

– То есть, для некоторых общин это оставалось нормой гораздо дольше?

– Именно, – подтверждает Гай. – Возьмем, к примеру, йеменских евреев – одну из древнейших общин, чьи корни уходят ко временам царицы Савской, она же царица Шва, ещё до разрушения Первого Храма. У них многоженство практиковалось вплоть до XX века. Это было связано и с галахическими нормами, которые они соблюдали, и с особыми социальными условиями, например, высоким уровнем детской смертности или необходимостью выполнить заповедь левиратного брака. Они не подпадали под запрет Рабейну Гершома, который распространялся в основном на ашкеназские общины. Даже после создания Государства Израиль, когда светское законодательство, во многом основанное на европейских моногамных традициях, запретило многоженство, для йеменских репатриантов, уже состоявших в полигамных браках в Йемене до приезда (особенно во время операции «Ковер-самолет» в 1949–1950 годах), было сделано исключение – их браки признавались действительными.

Лиэль выглядит удивленной.

– Не знала таких подробностей о йеменской общине… То есть, многоженство у них было не просто пережитком, а имело галахическое и социальное обоснование? И они могли себе это позволить?

– Да, но важно понимать, что и там это не было массовым явлением, – уточняет Гай. – Экономические факторы играли большую роль – содержание нескольких семей требовало значительных средств. Часто второй брак заключался, если первая жена была бесплодна, а заповедь «плодитесь и размножайтесь» имеет огромное значение. Йеменские евреи, известные своей строгой религиозностью и сохранением древних традиций, включая знание иврита, находили этому галахическое оправдание. Женщины часто занимались ремеслами, например, искусной вышивкой, а мужчины – ювелирным делом или торговлей, что могло обеспечивать экономическую базу для такой семьи. Так что для Ирода, как для царя той эпохи, обладающего ресурсами и политическими амбициями, иметь несколько жен, включая первую жену Дорис и будущую жену Мариамну, было в рамках допустимого, хоть и несло в себе семена будущих конфликтов. Предостережение Торы царю &quot;да не умножит себе жен, дабы не развратилось сердце его&quot; (Дварим 17:17) оставалось актуальным.... Сейчас его главная цель – завоевать трон. А семейные дела… они будут решаться потом. Он реалист. Он понимает, что титул без силы – пустой звук. Антигон – не просто мятежник, в глазах значительной части населения он законный наследник Хасмонеев, первосвященник. Ирод для них – чужак, идумей, ставленник ненавистного Рима.

Ирод тем временем бросает взгляд на повозку, где Мариамна Хасмонейка пытается успокоить детей.

– Они заплатили слишком высокую цену за это бегство. Фазаил... брат мой... Гиркан... – Ирод на мгновение сжимает кулаки, на скулах играют желваки. – Я здесь не только ради себя. Я пришел просить Сенат помочь восстановить законную власть. Вернуть первосвященника Гиркана на его место, если он еще жив и способен править. А если нет… – он делает паузу, его взгляд становится жестким, как закаленная сталь, – если нет, то я сам готов взять на себя эту ношу. Я докажу им, что идумей может быть куда более надежным оплотом Рима и защитником Иудеи, чем любой из этих спесивых Хасмонеев, утонувших в своих междоусобицах!

Лиэль, проследив за его взглядом, вновь обращается к Гаю:

– Теперь я понимаю его решение взять в жены Мариамну, Хасмонейку. Какая ирония судьбы! Он, идумей, чью семью Хасмонеи всегда презирали, теперь везет с собой последнюю законную принцессу этого рода в качестве невесты. Это очень смелый и циничный ход. Ведь она не просто Хасмонейка, она внучка Гиркана II, того самого, кого Антигон изувечил, и дочь Александра, сына Аристобула II – двух братьев, двух заклятых врагов. В ее жилах течет кровь обеих ветвей Хасмонеев!

Гай подтверждает ее мысль:

– Именно так, Лиэль. Прагматичный до мозга костей. Ирод понимает, что ему нужна легитимность в глазах иудеев, особенно тех, кто все еще верен Хасмонейской династии. Брак с Мариамной – это попытка примирить непримиримое, соединить свою новую власть с древней славой ее рода. Ее происхождение от обоих братьев-соперников делает ее уникальной фигурой. Это также способ нейтрализовать ее как потенциальное знамя для других претендентов. Ирод всегда мыслил стратегически, даже в любви и браке.

Лиэль вздыхает.

– Да, ты прав. Политика, всегда политика… Бедная Мариамна. Ее судьба теперь неразрывно связана с этим амбициозным и жестоким человеком.

Ирод тем временем трогает коня, направляя его по широкой, вымощенной камнем Аппиевой дороге, ведущей прямо в сердце Города.

– Первым делом – к Антонию, – говорит он своим спутникам. – Марк Антоний не забыл моих прежних услуг. Он знает, что я человек слова и дела. А если его влияния окажется недостаточно, что ж, есть еще и Октавиан. Рим должен наконец понять: только сильная рука, беззаветно преданная Риму, сможет удержать Иудею в узде. И эта рука – моя.

Экран мерцает, перенося Гая и Лиэль в роскошный атриум римской виллы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь отверстие в крыше – комплювий, – играют на мозаичном полу и освежают воду в имплювии. Слышен приглушенный шум городской жизни, но здесь, в тени колонн, царит атмосфера власти и утонченной роскоши. Марк Антоний, облаченный в свободную тунику, полулежит на клинэ, вкушая виноград. Рядом с ним – несколько приближенных и секретарь с восковыми табличками.

Входит слуга, низко кланяясь.

– Господин, Ирод из Иудеи просит немедленной аудиенции. Говорит, вести чрезвычайной важности.

Антоний лениво машет рукой, на его лице мелькает любопытство.

– Ирод? Наконец-то! Пусть войдет. Давно о нем не было вестей. Посмотрим, какие бури принесли его на наш порог.

Ирод входит. Он успел сменить дорожную одежду на приличную тогу, но следы долгого и опасного пути все еще заметны на его осунувшемся, но решительном лице. Он держится с достоинством, не выказывая ни заискивания, ни излишней гордости.

– Приветствую тебя, Марк Антоний, опора Рима на Востоке! – Голос Ирода звучит твердо. – Рад видеть тебя в силе и здравии.

Антоний откидывается на подушках, внимательно, с легкой усмешкой, изучая гостя.

– Ирод! Рад видеть. Давненько ты не радовал нас своим визитом. До меня долетали смутные слухи… Парфяне, говорят, снова суют свой нос, куда не следует? И этот твой вечный соперник… Антигон, кажется? Опять мутит воду?

– Увы, не просто слухи, Антоний, а жестокая реальность, – Ирод подходит ближе, его голос полон сдерживаемой горечи. – Иерусалим захвачен. Орды парфян и мятежник Антигон учинили там резню. Первосвященник Гиркан, твой верный союзник и друг Рима, схвачен и, боюсь, изувечен. Мой брат Фазаил… – Ирод на мгновение замолкает, в его голосе прорывается боль, – Фазаил предпочел смерть унизительному плену. Я с трудом вырвался, спасая свою семью.

Антоний хмурится, откладывая чашу с вином. Выражение ленивой расслабленности исчезает с его лица.

– Парфяне в Иерусалиме? Это уже не шутки. Они явно зарвались. И что же ты намерен делать, Ирод? Ты ведь не из тех, кто будет сидеть сложа руки и лить слезы. Ты всегда был человеком действия.

– Я пришел просить помощи Рима, Антоний, – прямо говорит Ирод, глядя ему в глаза. – Помощи в восстановлении законной власти и изгнании парфянских захватчиков. Гиркан, если он еще жив и способен править, должен быть восстановлен на своем месте. Или же, если его правление стало невозможным, нужно найти ему достойную замену. Я мог бы предложить кандидатуру моего юного брата Ферора, или даже моего сына от Дорис, Антипатра, если Сенат сочтет это приемлемым для обеспечения преемственности и стабильности. Главное – Иудея не должна оставаться добычей парфянских ставленников. Это прямая угроза интересам Рима в регионе. Ты помнишь нашу совместную службу, Антоний, как я был предан твоему отцу, а затем и тебе. Моя верность Риму и тебе лично непоколебима.

Антоний задумчиво постукивает пальцами по подлокотнику своего ложа.

– Да, я помню твою службу, Ирод. Ты никогда не подводил. И твоя щедрость, когда она была необходима Риму, также не забыта. Гиркан… боюсь, старик уже не тот. А этот Антигон – опасный фанатик, пляшущий под парфянскую дудку. Такого мы допустить не можем.

В этот момент в атриум, сопровождаемый ликтором, входит еще одна значимая фигура – молодой, но уже излучающий ауру несомненной власти Гай Октавиан. Он приветственно кивает Антонию и затем обращает свой проницательный взгляд на Ирода.

– Марк, до меня дошло, что у тебя гость с Востока, с тревожными новостями, – голос Октавиана спокоен, но в нем чувствуется металл. – Ирод из Иудеи, если не ошибаюсь? Парфянская наглость, о которой ты говоришь, требует незамедлительного и жесткого ответа.

Ирод поворачивается к Октавиану, склоняя голову с должным уважением.

– Цезарь Октавиан. Для меня большая честь. Да, вести из Иудеи неутешительны, но я твердо верю, что совместными усилиями Рима мы сможем исправить сложившееся положение. Я здесь, чтобы предложить Риму свою неизменную верность и все свои силы для восстановления порядка и защиты римских интересов.

Октавиан внимательно, почти не мигая, смотрит на Ирода.

– Твоя прошлая верность Риму хорошо известна, Ирод. Как и твоя энергия и военные таланты. Но просто восстановить престарелого Гиркана… Будет ли этого достаточно, чтобы надолго утихомирить Иудею и дать отпор парфянам? Нам нужен кто-то сильный, кто сможет держать страну в ежовых рукавицах и быть надежным союзником на десятилетия вперед. Кто-то, кто не дрогнет перед трудностями.

Антоний поднимается, его лицо выражает внезапно принятое, почти дерзкое решение. Он обменивается быстрым, понимающим взглядом с Октавианом, который едва заметно кивает в ответ.

– Октавиан абсолютно прав. Просто латать старые дыры – это полумера, которая лишь отсрочит новые проблемы. Ирод, ты не раз доказывал свою преданность и свои незаурядные способности. Ты знаешь Иудею как свои пять пальцев, ты знаешь ее народ, ты знаешь истинную цену парфянским обещаниям. – Он делает паузу, интригующе улыбаясь. – Мы тут с Октавианом немного посовещались еще до твоего прихода, обсуждая положение на Востоке… И знаешь, какая мысль пришла нам в голову? Зачем нам искать кого-то другого, когда перед нами стоит человек, идеально подходящий для решения этой задачи?

Ирод смотрит на них, пытаясь понять, к чему клонят два самых могущественных человека в Риме. Он ожидал обсуждения кандидатур, переговоров о военной помощи, но выражение их лиц намекало на нечто совершенно иное, неожиданное.

– Я готов служить Риму и вам в любом качестве, которое вы сочтете наилучшим для Иудеи и для славы Рима, – осторожно произносит он, чувствуя, как колотится сердце.

Антоний широко усмехается, подходя к Ироду и по-дружески хлопая его по плечу.

– Служить – это, конечно, похвально, Ирод. Но что, если мы предложим тебе нечто гораздо большее, чем просто служба? Что, если Рим решит, что Иудее нужен не просто очередной первосвященник или этнарх, зависящий от каждой смены настроения в Синедрионе, а… настоящий царь? Сильный царь, друг и верный союзник римского народа?

Лиэль, затаив дыхание, наблюдает за этой сценой.

– Царь?! Но он же приехал просить помощи для Гиркана, или, в самом крайнем случае, продвинуть своего сына! А они… они предлагают корону ему самому? Невероятно! Гай, но как это возможно? Разве Рим вот так просто назначает царей в других землях? Да еще и идумеянина – на трон Иудеи, где всегда правили Хасмонеи, потомки Маккавеев! Это же неслыханно! А как же Синедрион? Разве не он должен утверждать такие вещи? И как народ примет царя-идумеянина, навязанного Римом? Это же вызовет страшное возмущение, новые бунты!

Гай кивает, его лицо, как всегда, непроницаемо, но в глазах мелькает огонек интереса.

– Неслыханно для иудеев, возможно, но не для Рима, Лиэль. Рим уже давно практикует политику «разделяй и властвуй», а также установление «дружественных царей» и «союзников римского народа» на своих границах. Это позволяет им контролировать обширные территории, не вводя туда напрямую легионы и не неся полных административных расходов. Вспомни хотя бы царей Каппадокии, Галатии, других малоазийских царств. Рим часто утверждал или даже назначал правителей, которые были ему лояльны и могли обеспечить стабильность в регионе, особенно если речь шла о противостоянии внешним угрозам, таким как парфяне. Что касается Синедриона… В глазах Рима, особенно в такой критический момент, когда Иудея фактически захвачена их врагами, мнение местного совета, каким бы уважаемым он ни был, вторично по отношению к стратегическим интересам империи. Они видят в Антигоне узурпатора, поддержанного парфянами, и действуют соответственно, чтобы восстановить свой порядок.

Лиэль сжимает кулаки, ее голос полон тревоги.

– Но народ! Народ Иудеи не примет так просто царя-чужака, да еще и поставленного римскими мечами! Это же масло в огонь! Хасмонеи, при всех их грехах, были своими, из рода священников, они боролись за нашу веру! А идумеянин… это будет воспринято как прямое оскорбление!

– Рим это понимает, Лиэль, но их расчет иной, – продолжает Гай. – Антоний и Октавиан – прежде всего прагматики. Им не нужны слабые, колеблющиеся марионетки или бесконечные династические распри Хасмонеев, которые лишь ослабляют регион. Им нужен сильный, решительный, лояльный и, что немаловажно, полностью обязанный им своим возвышением правитель. Ирод, с его энергией, военным опытом, доказанной преданностью и, как тонко намекнул Антоний, &quot;щедростью&quot; в прошлом, – идеальный кандидат в их глазах. Они рассчитывают, что он, получив римскую поддержку и легионы, сможет силой подавить любое сопротивление. А затем, уже утвердившись, будет искать способы легитимизировать свою власть в глазах народа – через брак с Хасмонейкой Мариамной, через щедрые дары. Для римского Сената и триумвиров идумейское происхождение Ирода – не препятствие, а возможно, даже преимущество. Он не связан старыми династическими счетами так, как Хасмонеи, и будет полностью зависеть от поддержки Рима. Его первоначальная, скромная просьба о восстановлении Гиркана или назначении сына лишь подчеркнула в их глазах его умеренность и готовность принять любое решение Рима. Он блестяще, возможно, даже не до конца осознавая это сам, разыграл свои карты. А «принятие народом»… Римская история знает много примеров, когда это принятие приходило уже после того, как новый правитель демонстрировал свою силу и способность обеспечить порядок.

Ирод стоит перед двумя триумвирами, и на его лице изумление борется с едва проступающей, невероятной надеждой.

– Царь?.. Вы… вы действительно это имеете в виду? – его голос, обычно такой твердый, предательски дрогнул.

Антоний кладет руку ему на плечо, его взгляд серьезен.

– Более чем серьезно, Ирод. Рим нуждается в тебе на троне Иудеи. И сама Иудея, истерзанная смутами, нуждается в таком правителе, как ты.

Экран переносит наблюдателей в величественное здание Курии Гостилии на Римском Форуме. Зал заседаний Сената полон – сенаторы в белоснежных тогах с пурпурными полосами занимают свои места на каменных скамьях. Воздух пропитан ожиданием и некоторым напряжением. В центре, на возвышении, – консулы, председательствующие на заседании. Марк Антоний и Октавиан занимают почетные места, их присутствие подчеркивает важность момента. Чуть в стороне, но также на видном месте, располагается и третий триумвир – Марк Эмилий Лепид, хотя его фигура и кажется менее вовлеченной в происходящее, чем фигуры его более амбициозных коллег.

Ирод стоит перед сенаторами – не как проситель, но и не как завоеватель. Он одет в скромную, но дорогую тогу, его лицо выражает серьезность и решимость. Он знает, что сейчас решается его судьба и, возможно, судьба Иудеи на многие годы вперед.

– …и посему, отцы-сенаторы, – звучит зычный голос одного из консулов, завершающего свою речь, – учитывая дерзкое вторжение парфян, вероломство мятежника Антигона и необходимость скорейшего восстановления порядка и защиты интересов Рима на Востоке, мы, консулы, по настоятельному предложению доблестных триумвиров Марка Антония, Гая Юлия Цезаря Октавиана и Марка Эмилия Лепида, хотя основная инициатива в данном вопросе исходила от наших коллег, ведущих дела на Востоке, выносим на ваше суждение следующее: провозгласить Ирода, сына Антипатра, верного союзника и друга римского народа, царем Иудеи!

По залу пробегает гул. Одни сенаторы одобрительно кивают, другие обмениваются удивленными, даже скептическими взглядами. Назначить царем идумеянина, обойдя оставшихся Хасмонеев, – это действительно было смелым, если не сказать беспрецедентным решением.

– Да, отцы-сенаторы! – Антоний поднимается со своего места, его голос, привыкший командовать легионами, легко заполняет пространство Курии. – Я лично знаю Ирода! Я видел его в бою, я знаю его преданность Риму! Он не раз доказывал свою доблесть и мудрость. В то время как Хасмонеи погрязли в междоусобицах, ослабляя Иудею и открывая двери нашим врагам, Ирод и его отец всегда были твердой опорой Рима. Сейчас, когда парфянская гидра подняла голову и угрожает нашим восточным провинциям, нам нужен не просто символ древнего рода, а сильный и решительный правитель, способный дать отпор врагу и обеспечить стабильность! Ирод – именно такой человек!

Октавиан, в свою очередь, также встает. Его речь короче, но не менее весома.

– Соглашусь с коллегой Антонием. Прагматизм и безопасность Рима – вот что должно руководить нашими решениями. Ирод доказал свою лояльность и эффективность. Назначение его царем Иудеи – это не только признание его заслуг, но и стратегический шаг, укрепляющий наши позиции на Востоке. Рим нуждается в сильных союзниках, способных самостоятельно защищать свои земли и наши общие интересы. Лепид, я уверен, также поддержит это решение, направленное на укрепление государства.

Лепид, несколько формально, поднимается и произносит несколько слов в поддержку предложения, подчеркивая необходимость единства перед лицом внешних угроз, хотя его энтузиазм заметно уступает пылу Антония и холодной решимости Октавиана.

Один из старых сенаторов, известный своим консерватизмом и скрупулезным отношением к римским традициям, медленно поднимается, опираясь на посох. Его голос звучит скрипуче, но отчетливо.

– Почтенные триумвиры, досточтимые консулы! Мы все понимаем остроту момента и парфянскую угрозу. Но… идумеянин на троне Иудеи? Провозглашенный царем здесь, в Риме, без какого-либо участия их собственного Синедриона или ясно выраженной воли народа? Не посеем ли мы этим решением семена еще большего раздора? Не станет ли такой царь, обязанный своим троном исключительно нам, восприниматься как чужеземный ставленник, тиран, а не законный правитель? Мы помним, сколь ревностно иудеи относятся к своим обычаям и своей независимости в вопросах веры и престолонаследия.

Антоний выходит вперед, его взгляд тверд, а голос не допускает возражений.

– Уважаемый Луций Марций! Ваши опасения понятны, но позвольте заверить вас и весь Сенат: мы даем Иудее не тирана, а единственную надежду на восстановление мира и порядка! – он обводит зал властным взглядом. – Парфяне уже оскверняют Иерусалим! Ставленник парфян Антигон уже показал, что такое настоящая тирания, начав с убийств и изувечивания своих же соплеменников! О какой «воле народа» можно говорить, когда народ стонет под сапогом захватчиков? Ирод, получив от нас царский титул и, что важнее, поддержку римских легионов, будет иметь законное право и реальную силу, чтобы изгнать парфян и сокрушить мятежников. Его брак с Мариамной, представительницей древнего рода Хасмонеев, станет залогом будущего примирения. Он будет не просто нашим ставленником, а сильным защитником своей страны, гарантом стабильности на наших восточных рубежах. Именно такой правитель нужен Иудее сейчас, а не слабая фигура, которая утонет в склоках и вновь приведет страну к хаосу! Рим предлагает не порабощение, а избавление и прочный мир под властью сильного, нами поддержанного царя!

Голосование проходит быстро. Влияние триумвиров, особенно Антония и Октавиана, а также очевидная парфянская угроза делают свое дело. Большинство сенаторов поднимают руки в знак согласия.

Консул торжественно объявляет:

– Сенат и народ Рима постановили: Ирод, сын Антипатра, провозглашается царем Иудеи! Да сопутствует ему удача и да служит он верой и правдой Риму и своему народу!

Ирод, стоявший до этого с достоинством, но с заметным внутренним напряжением, выпрямляется еще больше. Его лицо выражает глубокую серьезность. Он кладет правую руку на сердце и слегка склоняет голову – в знак глубокого уважения и принятия высокой ответственности. В его глазах на мгновение вспыхивает огонь триумфа.

Лиэль, наблюдая за этим, качает головой.

– Так просто… и так судьбоносно. Несколько речей, голосование… и вот, человек, еще недавно бывший изгнанником, становится царем по воле чужеземного Сената. Поистине, Рим – вершитель судеб мира в это время.

Гай коротко кивает.

– Прагматизм, Лиэль. Чистый прагматизм. Риму нужен был сильный и лояльный правитель в Иудее, способный противостоять парфянам и внутренним смутам. Ирод подходил на эту роль как нельзя лучше. Остальное – детали, которые, с точки зрения Рима, можно уладить позже, силой или дипломатией. Теперь у Ирода есть титул и обещание поддержки. Но впереди у него самое сложное – завоевать свое царство.

Экран машины времени гаснет и вновь вспыхивает, показывая теперь побережье Финикии, порт Птолемаиды, он же Акко. 39 год до н.э. Римские транспортные корабли стоят на рейде, с них на берег сходят воины – как иудейские наемники Ирода, так и первые отряды римской помощи. Сам Ирод, в боевых доспехах, уже на берегу, всматривается на юг, в сторону Иудеи. Его лицо сурово и решительно. Рядом с ним – несколько его верных полководцев и римский офицер, легат от Гая Вентидия Басса, который в это время успешно теснил парфян в Сирии.

– Приветствую тебя на земле, почти иудейской, царь Ирод! – произносит римский легат, козыряя. – Корабли доставили тебя и твоих людей, как и распорядился великий Антоний. Эти две когорты – первая ласточка римской помощи. Основные силы под командованием легата Гая Сосия будут готовы присоединиться к тебе, как только ситуация с парфянами в Сирии будет окончательно стабилизирована. Вентидий шлет тебе свое почтение и желает скорейшей победы.

Ирод коротко кивает, его взгляд не отрывается от горизонта.

– Передай мою благодарность Вентидию и Риму за их слово. Каждый день, пока я здесь, а не в Иерусалиме, – это еще один день, когда узурпатор Антигон травит умы моего народа и укрепляет свою незаконную власть! Какие вести из Иудеи, Птолемей? – обращается он к одному из своих командиров, мужчине средних лет, чье лицо испещрено шрамами былых сражений. – Ты, как брат моей первой жены Дорис и дядя моего первенца Антипатра, знаешь настроения в народе не понаслышке.

Птолемей, опытный воин, мрачно качает головой.

– Вести, мой царь, прямо скажем, не радужные. Антигон не терял времени даром. Он повсюду трубит, что ты – римская марионетка, идумейский выскочка, идущий осквернить Святую Землю и веру отцов. И многие, увы, ему верят, особенно в Галилее и в самом Иерусалиме, где он укрепился. Его сторонники многочисленны, фанатичны, и остатки парфянских головорезов, разбитых Вентидием, но не уничтоженных до конца, все еще с ним. Они готовы драться за каждый город, за каждый камень.

Ирод сжимает кулаки, на его скулах играют желваки.

– Я так и думал. Титул, дарованный мне Сенатом, – это лишь право на войну. Настоящую корону придется вырвать из рук этого Хасмонейского выродка мечом! – его голос становится жестким, как сталь. – Мы начнем с Галилеи. Она всегда была гнездом смутьянов и разбойников. Пусть первыми узнают, что их новый царь не потерпит неповиновения! Мы пройдем эту землю огнем и мечом, если понадобится, но порядок будет восстановлен! И каждый, кто осмелится поднять оружие против законного царя, утвержденного Римом, заплатит своей головой! А парфяне… их время в Иудее прошло!

Экран машины времени вспыхивает, перенося Гая и Лиэль в сирийскую Антиохию. 37 год до н.э. Зал во дворце Марка Антония. Он в парадных доспехах, но без шлема, сидит на резном кресле. Рядом, чуть поодаль, стоит Ирод, также в доспехах, его лицо непроницаемо, но в глазах застыло холодное удовлетворение. Перед ними, в цепях, измученный, в рваной одежде, но не сломленный окончательно, стоит Антигон Маттафия, последний царь из династии Хасмонеев. Римские легионеры с суровыми лицами держат его под стражей.

– Итак, Антигон, сын Аристобула, – голос Антония звучит ровно, но в нем слышится металл. – Твоя авантюра закончилась. Иерусалим пал. Твои воины перебиты или сдались. Ты сам – мой пленник. Что скажешь в свое оправдание, прежде чем я решу твою участь?

Антигон поднимает голову, его запавшие глаза сверкают ненавистью.

– Оправдание? Перед тобой, римский тиран, и перед этим идумейским выскочкой, предателем моего народа? – он плюет кровью на мозаичный пол. – Я сражался за трон моих отцов, за свободу Иудеи от вашей римской удавки! Я – законный царь из рода Хасмонеев, помазанник Божий! А вы… вы просто убийцы и грабители!

Ирод делает шаг вперед, его рука ложится на эфес меча.

– Довольно этого фарса, Антоний! – голос Ирода резок и нетерпелив. – Этот человек – не царь, а бунтовщик и парфянская марионетка! Он три года заливал Иудею кровью! Пока он жив, в Иудее не будет мира. Каждый недовольный, каждый фанатик будет видеть в нем знамя для нового мятежа! Его нужно казнить. Немедленно и показательно!

Антоний задумчиво смотрит на Антигона, затем на Ирода.

– Казнить царя, Ирод… Это серьезный шаг. Рим обычно оказывает снисхождение к царственным особам, даже к побежденным врагам. Ссылка, почетный плен – такова наша практика. Это произведет не лучшее впечатление на других наших союзников и клиентов на Востоке.

– Какой он царь, Антоний?! – почти выкрикивает Ирод, его обычное самообладание дает трещину. – Он преступник! Он поднял оружие против Рима и его союзника, то есть меня, законного царя, утвержденного Сенатом! Он заключил сделку с парфянами, нашими злейшими врагами! Он несет ответственность за гибель тысяч людей, за разорение страны! Если он останется жив, даже в самой дальней ссылке, его имя будет как искра в пороховой бочке. Моя власть, дарованная мне Римом, не будет прочной, пока дышит этот последний Хасмоней! Он должен умереть, и умереть позорной смертью, чтобы никто больше не осмелился пойти по его пути!

Антигон слушает это с горькой усмешкой.

– Боишься меня, идумейская собака? Даже в цепях я страшнее тебя с твоими римскими легионами! Народ Иудеи никогда не примет тебя! Моя кровь станет проклятием на твоем роду!


Лиэль невольно закрывает глаза.
– О, Всевышний… какая ненависть… Ирод не остановится ни перед чем, чтобы уничтожить последнего Хасмонея. Он прав в одном – пока Антигон жив, его положение действительно шатко.

Гай кивает, его лицо мрачно.

– Ирод абсолютно безжалостен в достижении своих целей. Для него Антигон – не просто поверженный враг, а символ всего старого порядка, который он должен уничтожить, чтобы построить свой. И он давит на Антония, зная его слабости и его заинтересованность в стабильной Иудее под контролем верного Риму правителя.

Антоний некоторое время молчит, взвешивая слова Ирода. Затем он медленно кивает.

– Ты прав, Ирод. В сложившихся обстоятельствах проявление обычной римской снисходительности может быть истолковано как слабость. Этот Антигон действительно принес много бед. Иудея нуждается в твердой руке и окончательном прекращении смуты. – Он обращается к центуриону стражи. – Уведите его. Приказ таков: сначала высечь розгами публично, как обычного разбойника, а затем – обезглавить. Пусть это послужит уроком всем, кто осмелится бросить вызов Риму и его друзьям.

Центурион козыряет.

– Будет исполнено, триумвир!

Солдаты грубо хватают Антигона и выволакивают из зала. Его проклятия и крики о мщении еще некоторое время доносятся из коридора, а затем стихают.

Лиэль прижимает руку ко рту, ее глаза расширены от ужаса.

– Розгами… а потом обезглавить… Как простого преступника! Последнего царя из рода Хасмонеев, потомка тех, кто вернул нам свободу… Какое страшное унижение! Какая беспощадная жестокость! Это… это конец целой эпохи.

Гай смотрит на опустевшее место, где только что стоял Антигон, его голос лишен эмоций.

– Да, Лиэль. Это конец династии Хасмонеев, правившей Иудеей более ста лет. Их слава и их ошибки – все ушло в прошлое с последним ударом топора палача. Ирод добился своего. Он не просто устранил соперника; он унизил и уничтожил саму идею Хасмонейского правления. Теперь на иудейском престоле окончательно утвердился Ирод I. Начинается новая эпоха в истории Иудеи – эпоха Ирода Великого.

Экран вновь оживает, показывая Иерусалим, но уже не дымящиеся руины, а город, где постепенно налаживается жизнь. Прошло несколько месяцев после казни Антигона. Царский дворец, некогда принадлежавший Хасмонеям, теперь резиденция Ирода I. Сам Ирод, уже без доспехов, в богатых, но строгих одеждах, принимает доклады своих советников и военачальников. Рядом с ним, на почетном месте, но с выражением сдержанной печали и отстраненности на прекрасном лице, сидит Мариамна, его новая жена, последняя принцесса из рода Хасмонеев.

– …таким образом, мой царь, последние очаги сопротивления в Галилее подавлены, – докладывает один из военачальников. – Разбойничьи шайки, поддерживавшие Антигона, рассеяны или уничтожены. В Идумее и Самарии также спокойно. Народ, уставший от войны, понемногу возвращается к мирной жизни.

Ирод удовлетворенно кивает.

– Хорошо. Жестокость, проявленная при взятии Иерусалима, и показательная казнь Антигона сделали свое дело. Люди поняли, что время смут прошло. Но порядок, купленный страхом, непрочен. Нам нужна лояльность, – он переводит взгляд на Мариамну, и в его глазах на мгновение мелькает сложная смесь нежности, триумфа и, возможно, некоторой вины. – Наш брак, царица Мариамна, – это первый и главный шаг к примирению. Твоя кровь, кровь Хасмонеев, соединившись с моей властью, дарованной Римом, должна стать основой нового единства Иудеи.

Мариамна медленно поднимает на него глаза. В них нет ненависти, но и любви тоже нет – лишь глубокая, затаенная скорбь и осознание своей роли в этой политической игре.

– Я исполню свой долг перед народом Иудеи, царь Ирод, – ее голос тих, но тверд. – Если мой род должен угаснуть, то пусть это произойдет так, чтобы принести мир этой многострадальной земле. Да будет на то воля Всевышнего.

Ирод слегка хмурится от ее холодности, но не подает вида.

– Воля Всевышнего проявляется через сильных правителей, моя царица. А сила правителя во многом зависит от его союзников. – Он поворачивается к своему главному советнику, идумеянину, как и он сам. – Какие вести от нашего друга и покровителя, Марка Антония? Я отправил ему щедрые дары после взятия Иерусалима и казни этого мятежника. Дошли ли они? И какова его реакция?

Советник склоняет голову.

– Да, мой царь. Дары были приняты с большой благосклонностью. Марк Антоний весьма доволен тем, как быстро и решительно ты навел порядок в Иудее. Он видит в тебе надежного и сильного союзника, способного удержать этот стратегически важный регион под контролем Рима. Он передает тебе свои наилучшие пожелания и подтверждает свою неизменную дружбу и поддержку. Более того, он намерен в ближайшее время посетить Восток и, возможно, удостоит Иерусалим своим визитом. Он также упомянул, что Клеопатра, царица Египта, также проявляет к тебе… интерес.

Ирод усмехается.

– Клеопатра… Эта египетская кошка всегда знает, где пахнет властью и золотом. Но пока Антоний на моей стороне, ее интриги мне не страшны. Наша задача – укреплять связи с Антонием. Он – наш щит и меч на римской арене. Отправляйте ему новые дары, заверяйте в моей вечной преданности. Пригласите его от моего имени посетить Иерусалим, как только он прибудет в Сирию. Мы устроим ему прием, который он не забудет! Пусть весь Восток видит, кто является главным союзником Рима в этих землях!

Лиэль, наблюдая за Иродом, качает головой.

– Удивительный человек… Жестокий, безжалостный, но при этом такой расчетливый и дальновидный политик. Едва утвердившись на троне, он уже думает о легитимации власти через брак и об укреплении союза со своим римским покровителем. Он понимает, что его царствование целиком и полностью зависит от воли Рима, и в первую очередь – от Антония.

Гай кивает.

– Именно. Казнь Антигона закрыла одну главу, но открыла другую. Ирод I начинает свое правление. Эпоха Хасмонеев закончилась. Начинается эра Ирода – энергичного, жестокого и амбициозного царя-клиента Рима.</text>
      <sha1>9sxha7dw4ivjazug1hzz01hcn0d6rs7</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261007</id>
      <parentid>261006</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T15:37:07Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 6 */  d</comment>
      <origin>261007</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="599652" sha1="4xlqfrdo4y3xjbgc4vdl4hwbubrf9mt" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

= 1 =

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

= 1 =

– Итак, Цезарь вернулся в Рим с триумфом… вернее, с правом на триумф за свои успехи в Испании, – говорит Гай, наблюдая за сценами тайных переговоров в роскошных римских домах. – Но он столкнулся с дилеммой: по закону, полководец, ожидающий триумфа, должен был оставаться за пределами городских стен Рима (померия) со своей армией до дня триумфального шествия. Однако для выдвижения своей кандидатуры в консулы он должен был лично явиться в город и зарегистрироваться. Сенат, где преобладали его противники-оптиматы, отказался сделать для него исключение.

– И это поставило Цезаря перед выбором, – подхватывает Лиэль, – либо триумф и отказ от консульства в этом году, либо консульство, но без триумфа. Цезарь, как всегда, выбрал то, что сулило большую реальную власть и перспективы – консульство. Он отказался от триумфа и вошел в город, чтобы баллотироваться. Но он понимал, что в одиночку противостоять сенатской олигархии будет крайне сложно.

Мы видим, как Цезарь, используя все свое дипломатическое искусство и обаяние, проводит серию тайных встреч с двумя другими влиятельнейшими фигурами Рима того времени: Гнеем Помпеем Великим и Марком Лицинием Крассом.

– Помпей, – поясняет Гай, указывая на величественную фигуру полководца, – вернулся с Востока несколькими годами ранее, осыпанный славой победителя Митридата и пиратов. Он распустил свою армию, ожидая, что Сенат утвердит все его распоряжения на Востоке и наделит землей его ветеранов. Но сенаторы-оптиматы, опасаясь его чрезмерного влияния, всячески затягивали решение этих вопросов, унижая и раздражая &quot;Великого&quot;.

– А Красс, – Лиэль переводит взгляд на другого участника тайных переговоров, немолодого, но все еще энергичного человека с проницательным взглядом, – богатейший человек Рима, подавивший восстание Спартака. Он также имел свои счеты с Сенатом, который не оказывал ему должного уважения и препятствовал его политическим амбициям, особенно опасаясь его финансового могущества и связей со всадничеством. К тому же, между Помпеем и Крассом существовала давняя вражда и соперничество.

Цезарь встречается с каждым из них по отдельности, а затем организует их совместную встречу.

– Господа, – обращается Цезарь к Помпею и Крассу, когда они наконец собираются вместе в обстановке строжайшей секретности, – поодиночке нас легко могут раздавить эти напыщенные сенаторы, которые боятся любого, кто превосходит их умом, доблестью или влиянием. Они заблокировали твои, Гней Помпей, справедливые требования по утверждению восточных дел и наделению ветеранов землей. Они препятствуют твоим, Марк Красс, финансовым интересам и политическим устремлениям. И они сделают все, чтобы не допустить меня до консульства, а если я и буду избран, то свяжут мне руки.

– И что ты предлагаешь, Гай Юлий? – Помпей смотрит на Цезаря с недоверием, но и с интересом. – Союз между нами? Между мной и Крассом? Ты забыл о нашей… э-э… взаимной симпатии?

Красс криво усмехается, но молчит, ожидая развития событий.

– Я предлагаю не личную дружбу, а политический союз, – твердо отвечает Цезарь. – Объединение наших сил, нашего влияния, наших ресурсов. Если мы трое будем действовать сообща, ни одна сила в Риме не сможет нам противостоять. Я стану консулом и проведу законы, нужные тебе, Помпей, для твоих ветеранов и утверждения твоих распоряжений. Я обеспечу поддержку твоим, Красс, финансовым начинаниям и интересам всадничества. А вы, в свою очередь, поддержите меня и мои будущие планы. Вместе мы сможем контролировать Республику.

– Три головы у чудовища, – мрачно замечает Красс. – Но в твоих словах есть резон, Цезарь. Сенат действительно зарвался.

– Если мы договоримся, – Помпей задумчиво барабанит пальцами по столу, – то в Риме не будет принято ни одного решения, которое не было бы угодно нам троим.

После долгих и, вероятно, непростых переговоров, взаимных уступок и гарантий, три самых могущественных человека Рима заключают неформальное, тайное соглашение, вошедшее в историю как Первый Триумвират. Это не была официальная магистратура, а скорее частная договоренность о совместных политических действиях.

– Так в 60 году до н.э. родился Первый Триумвират, – комментирует Гай. – Союз Цезаря, Помпея и Красса. Цезарь принес в этот союз свой политический гений, популярность у народа и будущие консульские полномочия. Помпей – свою военную славу, огромный авторитет и преданных ветеранов. Красс – несметные богатства и влияние на финансовые круги и всадничество.

– Их цели были различны, но на данном этапе совпадали, – добавляет Лиэль. – Цезарь хотел консульства, а затем проконсульства в какой-нибудь важной провинции, где можно было бы снискать военную славу и собрать армию. Помпей – утверждения своих восточных распоряжений и наделения землей ветеранов. Красс – удовлетворения своих финансовых и политических амбиций, возможно, также мечтая о военном командовании, которое могло бы сравниться со славой Помпея. Этот союз, хоть и основанный на взаимном недоверии и личных интересах, на несколько лет определил всю политическую жизнь Рима.

Триумвиры пожимают друг другу руки. Их лица выражают удовлетворение от заключенной сделки. Тень их объединенной мощи нависает над Римом.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в бурлящий Рим следующего, 59 года до н.э. Благодаря поддержке своих могущественных союзников по Триумвирату, Помпея и Красса, Гай Юлий Цезарь одержал победу на консульских выборах. Его коллегой по консульству стал Марк Кальпурний Бибул, ставленник сенатской оппозиции, оптиматов, которые надеялись, что он сможет сдерживать радикализм Цезаря.

– Итак, Цезарь – консул! – говорит Гай, указывая на Форум, где новый консул уже развил кипучую деятельность. – То, к чему он так долго стремился, свершилось. Теперь у него есть реальная власть для проведения своих планов и выполнения обязательств перед Помпеем и Крассом.

– Но его коллега, Бибул, – это же ходячая обструкция! – замечает Лиэль. – Оптиматы явно рассчитывали, что он парализует все инициативы Цезаря, используя право вето или объявляя неблагоприятные предзнаменования (obnuntiatio), что могло остановить любую общественную деятельность.

Мы видим Цезаря, который, не обращая внимания на сопротивление Бибула, начинает действовать решительно и напористо. Первым делом он выносит на обсуждение аграрный закон – Lex Julia Agraria. Этот закон предусматривал наделение землей неимущих граждан и ветеранов Помпея за счет государственных земель в Италии, а также земель, которые предполагалось выкупить у частных владельцев.

– Мой первый закон, граждане Рима! – голос Цезаря гремит на Форуме, где он лично представляет законопроект народному собранию, обходя Сенат, который явно был настроен против. – Закон о земле! Наши доблестные ветераны, проливавшие кровь за Республику под командованием Гнея Помпея, заслужили награду! Наши неимущие граждане, лишенные средств к существованию, получат землю и смогут кормить свои семьи! Это справедливо! Это необходимо для блага Рима!

Толпа отвечает восторженными криками. Ветераны Помпея, специально приведенные в город, горячо поддерживают консула.

– Бибул и его сенатские приспешники пытаются этому помешать! – продолжает Цезарь, указывая на группу оптиматов, пытающихся сорвать голосование. – Они не хотят, чтобы народ получил землю! Они боятся усиления Помпея! Но мы не позволим им этого!

Происходят стычки. Сторонники Цезаря и Помпея силой оттесняют оппонентов. Бибул, пытавшийся протестовать и объявить дурные предзнаменования, был облит нечистотами и изгнан с Форума. После этого он заперся у себя дома до конца консульства, лишь время от времени рассылая эдикты о неблагоприятных знамениях, на которые Цезарь уже не обращал внимания.

– Какая наглость! Какое пренебрежение всеми традициями! – возмущается один из сенаторов-оптиматов, наблюдая за происходящим. – Он правит, как царь, опираясь на толпу и солдат! Бибул низведен до роли домашнего авгура!

– Год консульства Юлия и Цезаря, – язвительно замечает другой, намекая на полное бессилие Бибула.

– Аграрный закон был принят, – констатирует Гай. – Воля триумвиров восторжествовала. Помпей получил то, чего так долго добивался для своих ветеранов. А Цезарь продемонстрировал свою силу и завоевал еще большую популярность у народа.

– Но это было только начало, – добавляет Лиэль. – Цезарь провел еще целый ряд важных законов. Был утвержден закон об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке (Lex Julia de actis Cn. Pompei), что было вторым главным обязательством Цезаря перед &quot;Великим&quot;.

– И, конечно, он не забыл о Крассе, – говорит Гай. – Был принят закон, снижавший откупную сумму для публиканов (сборщиков налогов) в провинции Азия. Публиканы, в основном из сословия всадников, были тесно связаны с Крассом, и эта мера значительно укрепила его позиции и лояльность этого влиятельного слоя.

Цезарь также проводит закон о публикации отчетов о заседаниях Сената и народного собрания – Acta Senatus и Acta Diurna Populi Romani. Это были своего рода первые официальные газеты, информировавшие граждан о деятельности властей.

– Какая интересная мера! – восклицает Лиэль. – Повышение прозрачности власти, доступ граждан к информации. Это должно было понравиться народу.

– Несомненно, – соглашается Гай. – Хотя, конечно, содержание этих &quot;актов&quot; тщательно контролировалось. Но сам факт их появления был новаторским. Кроме того, Цезарь провел закон против вымогательства в провинциях (Lex Julia de repetundis), направленный на борьбу с коррупцией наместников. Это тоже была популярная мера, хотя сам Цезарь в будущем не всегда будет щепетилен в вопросах обогащения за счет провинциалов.

И, наконец, самый важный для самого Цезаря закон, принятый уже к концу его консульства при поддержке народного трибуна Ватиния, – Lex Vatinia de provincia Caesaris.

– А вот и главный приз для самого Цезаря! – Гай указывает на голосование по этому закону. – Закон Ватиния предоставлял Цезарю после окончания его консульского срока проконсульство на пять лет не в какой-нибудь захудалой провинции, а сразу в двух стратегически важных: Цизальпийской Галлии (Северная Италия, населенная галлами, но уже сильно романизированная и важная для контроля над альпийскими проходами) и Иллирике (область на Адриатическом побережье Балкан, важная для операций на Балканах и возможного продвижения на восток).

– И это еще не все! – добавляет Лиэль. – Вскоре после этого Сенат, опасаясь, что народное собрание, находящееся под влиянием Цезаря, предоставит ему еще более широкие полномочия или другие привлекательные провинции, решил действовать на опережение. Они сами добавили к его проконсульскому назначению еще одну провинцию – Нарбоннскую Галлию. Это была уже давно существующая римская провинция на юге современной Франции, граничившая с еще не завоеванными галльскими землями. Таким образом, Цезарь получал под свой контроль огромную территорию, которая служила бы ему плацдармом для дальнейшей экспансии.

– Пять лет! И три провинции, дающие ему огромную армию и возможность вести войны, снискать славу и богатство! – отмечает Лиэль. – Это была идеальная стартовая площадка для его будущих завоеваний и укрепления личной власти. Оптиматы были в ярости, но ничего не могли поделать. Триумвират действовал как единый механизм.

Консульство Цезаря подходит к концу. Он добился всего, чего хотел: провел нужные законы для своих союзников, укрепил свою популярность и обеспечил себе блестящее проконсульское назначение.

– Этот год, 59-й до н.э., – заключает Гай, – стал поворотным. Цезарь показал, что готов действовать решительно, не считаясь с сенатской оппозицией и традициями, опираясь на силу триумвирата и поддержку народа. Он заложил основы своего будущего могущества.

– А Республика сделала еще один шаг к своему закату, – добавляет Лиэль. – Власть все больше концентрировалась в руках нескольких сильных личностей, а традиционные институты теряли свое значение.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из бурлящего политическими интригами Рима на север, за Альпы. Год 58 до н.э. Гай Юлий Цезарь, завершив свое консульство, отправляется в назначенные ему провинции – Цизальпийскую Галлию, Иллирик и Нарбоннскую Галлию. Огромные территории, значительные военные силы под его командованием и пятилетний срок проконсульства (который позже будет продлен) – все это создает идеальные условия для реализации его далеко идущих планов.

– Консульство Цезаря в 59-м году было лишь прелюдией, – говорит Гай, глядя на карту Галлии, еще не полностью покоренной Римом. – Теперь начинается главный акт его восхождения – Галльские войны. Формально он должен был управлять уже существующими провинциями, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы ограничился этим. Он искал славы, добычи и, главное, преданной, закаленной в боях армии. И Галлия предоставила ему все это в избытке.

– Да, обширные, богатые, но раздробленные земли &quot;косматой&quot; Галлии, населенные многочисленными и воинственными племенами, стали для него настоящим Клондайком, – подхватывает Лиэль. – Он использовал любой предлог – миграцию гельветов, призывы о помощи от одних галльских племен против других, угрозу со стороны германцев – чтобы начать военные действия и постепенно расширять римское влияние.

На экране мелькают сцены: римские легионы в походных колоннах пересекают реки, строят лагеря, вступают в ожесточенные схватки с галльскими воинами, одетыми в яркие одежды и вооруженными длинными мечами и щитами. Видны осады галльских укрепленных поселений – оппидумов.

– Первой крупной кампанией стала война с гельветами в 58 году до н.э., – комментирует Гай. – Это могущественное кельтское племя, населявшее земли на плато между Рейном, Роной и горной цепью Юра (территории современной западной Швейцарии), решило по разным причинам, включая давление со стороны германских племен, массово переселиться в более плодородные и спокойные области западной Галлии. Их миграция, насчитывавшая, по словам Цезаря, около 300 тысяч человек, включая женщин и детей, создавала угрозу для римских союзников и стабильности в Нарбоннской Галлии. Цезарь использовал это как предлог для вмешательства.

– И разгромил их в нескольких кровопролитных сражениях, наиболее известное из которых – битва при Бибракте, – добавляет Лиэль. – Он не только остановил миграцию, но и заставил большую часть выживших гельветов вернуться на свои опустевшие земли, чтобы они не остались незащищенными перед германской угрозой с востока. Это была демонстрация силы и решимости.

– Затем, в том же 58 году до н.э., он вмешался в конфликт между галльскими племенами эдуев, союзников Рима, и секванов, которые призвали на помощь германского вождя Ариовиста, – продолжает Гай. – Цезарь вступил в переговоры с Ариовистом, но они закончились ничем. Тогда он дал германцам бой, предположительно, у современного Безансона, и нанес им сокрушительное поражение, изгнав их за Рейн. Это значительно укрепило его авторитет среди галлов и продемонстрировало, что Рим готов защищать своих союзников.

Год 57 до н.э. Кампания против белгов – коалиции воинственных племен на севере Галлии.

– Белги считались самыми храбрыми из галлов, – говорит Лиэль, указывая на сцену ожесточенной битвы на реке Сабис (Самбре). – Они собрали огромное войско, чтобы противостоять Цезарю. Битва на Сабисе была одной из самых тяжелых для римлян. В какой-то момент положение легионов было критическим, и сам Цезарь, схватив щит у одного из солдат, бросился в гущу боя, воодушевляя своих воинов.

– Его личное мужество и своевременное прибытие подкреплений решили исход сражения, – добавляет Гай. – Белги были разбиты. Постепенно, одно за другим, их племена покорялись Риму.

Следующие годы – это череда непрерывных кампаний по всей Галлии. Покорение приморских племен веннетов, обладавших сильным флотом, экспедиции за Рейн против германцев. Галлия шаг за шагом попадала под римский контроль.

– Что двигало Цезарем в этих войнах? – задумчиво произносит Лиэль. – Конечно, стремление к славе, к триумфу, который он так и не получил за Испанию. Но не только это.

– Безусловно, добыча! – восклицает Гай. – Галлия была богата золотом, серебром, рабами. За годы войны Цезарь и его офицеры баснословно обогатились. Огромные суммы шли в Рим, подкупая политиков и ублажая народ. Он смог не только расплатиться со своими колоссальными долгами, но и приобрести еще большее влияние.

– И, конечно, армия, – добавляет Лиэль. – За эти годы он создал невероятно боеспособную, преданную лично ему армию. Легионеры, прошедшие с ним через огонь и воду, видевшие его мужество и щедрость (он удваивал им жалованье, делился добычей), были готовы идти за ним куда угодно. Эта армия стала его главным политическим аргументом.

– Его популярность в Риме, благодаря &quot;Запискам о Галльской войне&quot;, которые он регулярно отправлял в Сенат и публиковал, также росла невероятными темпами, – говорит Гай. – Он представлял себя как защитника Республики, расширяющего ее пределы и несущего цивилизацию варварам. Хотя на деле это было жестокое завоевание, сопровождавшееся массовыми убийствами, продажей в рабство целых племен и разрушением городов.

Год 52 до н.э. Общее восстание галлов под предводительством харизматичного вождя арвернов Верцингеторига. Это был самый опасный момент для Цезаря за все время Галльских войн.

– Верцингеториг сумел объединить множество галльских племен, осознавших, что поодиночке им не выстоять против Рима, – рассказывает Лиэль, и на экране появляются сцены осады Аварика и решающей битвы при Алезии. – Он использовал тактику &quot;выжженной земли&quot;, пытался лишить римлян продовольствия.

– Осада Алезии стала кульминацией войны, – Гай указывает на грандиозные двойные осадные линии, построенные Цезарем вокруг города, где укрылся Верцингеториг, и против подходившей на помощь галльской армии. – Это был шедевр военной инженерии и тактики. Цезарь, оказавшись между двух огней, сумел разгромить и осажденных, и тех, кто пришел им на помощь.

Верцингеториг, видя безнадежность положения, сдается Цезарю, чтобы спасти своих людей от голодной смерти. Он выходит из Алезии и бросает свое оружие к ногам римского проконсула.

– С падением Алезии и пленением Верцингеторига организованное сопротивление галлов было сломлено, – заключает Гай. – Хотя отдельные очаги сопротивления еще вспыхивали в течение нескольких лет, к 51 году до н.э. Галлия была фактически покорена и превращена в римскую провинцию.

– Цезарь добился всего, чего хотел, – говорит Лиэль. – Несметные богатства, непререкаемый авторитет, огромная, закаленная и фанатично преданная ему армия. Он стал самой могущественной фигурой в Риме.

Экран машины времени, после демонстрации масштабных сражений в Галлии, переносит Гая и Лиэль к берегам пролива, который римляне называли Океаном, а мы знаем как Ла-Манш. Годы 55 и 54 до н.э. Цезарь, укрепив свое положение в Галлии, обращает свой взор на таинственный и малоизвестный римлянам остров – Британию.

– После покорения основной части Галлии и отражения германской угрозы, неуемная энергия Цезаря и его жажда новых свершений толкают его на еще более дерзкое предприятие – экспедицию в Британию, – говорит Гай, указывая на флот римских кораблей, готовящихся к отплытию от побережья Галлии.

– Официальным предлогом для вторжения была помощь, которую некоторые британские племена якобы оказывали галлам в их борьбе против Рима, – добавляет Лиэль. – Но истинные мотивы Цезаря, скорее всего, были сложнее: стремление к славе первооткрывателя и завоевателя новых земель, поиск добычи (ходили слухи о богатствах Британии, особенно о жемчуге), а также желание продемонстрировать римскую мощь и запугать как британцев, так и оставшихся непокоренными галлов.

Первая экспедиция, 55 год до н.э. Мы видим, как римские легионы с трудом высаживаются на британском побережье, вероятно, в районе современного Кента, под градом копий и камней от встречающих их британских воинов, облаченных в шкуры и раскрашенных боевой раскраской. Их боевые колесницы производят устрашающее впечатление на римлян.

– Первая высадка была скорее разведкой боем, – комментирует Гай. – Цезарь привел с собой всего два легиона. Высадка оказалась чрезвычайно трудной. Британцы храбро сражались на берегу, а римские корабли из-за мелководья не могли подойти близко. Говорят, положение спас аквилифер (знаменосец) X легиона, который с орлом в руках первым прыгнул в воду, увлекая за собой остальных солдат.

– Даже высадившись, римляне столкнулись с упорным сопротивлением и незнакомой тактикой ведения боя, особенно с использованием боевых колесниц, – добавляет Лиэль.

– К тому же, их флот, стоявший на якоре у побережья, сильно пострадал от внезапного шторма. Цезарь заключил поспешный мир с несколькими местными племенами, взял заложников и, не добившись значительных успехов, вернулся в Галлию до наступления зимы. Эта экспедиция была больше демонстрацией, чем завоеванием.

Вторая экспедиция, 54 год до н.э. На этот раз Цезарь подготовился гораздо основательнее. Он собрал значительно больший флот – около 800 кораблей – и армию из пяти легионов и конницы.

– Вторая попытка была куда масштабнее, – говорит Гай, и на экране появляются армады римских судов, пересекающих пролив. – На этот раз высадка прошла более гладко, британцы, напуганные численностью римлян, отступили вглубь острова.

– Цезарь продвинулся вглубь Британии, форсировал Темзу, столкнулся с объединенными силами британских племен под предводительством вождя Кассивелауна, – продолжает Лиэль. – Произошло несколько сражений, в которых римская дисциплина и тактика взяли верх над храбростью британцев. Кассивелаун был вынужден просить мира.

– Цезарь наложил на британцев дань (которую они, вероятно, никогда полностью не выплачивали), взял заложников и запретил Кассивелауну нападать на дружественные Риму племена, – добавляет Гай. – Но и на этот раз он не оставил в Британии гарнизонов и не создал постоянной провинции. Вскоре он снова вернулся в Галлию, где назревали новые волнения.

– Так зачем же были эти британские походы, если они не привели к немедленному завоеванию? – задумчиво спрашивает Лиэль.

– О, политический эффект в Риме был огромен! – восклицает Гай. – Цезарь первым из римлян переправился с армией через &quot;Океан&quot; на этот туманный, почти мифический остров! Сами названия – Британия, Океан – будоражили воображение римлян. Его &quot;Записки&quot; об этих походах читались на Форуме и вызывали восторг. Это была невероятная реклама для него как для полководца и первооткрывателя. Он расширил известные границы мира (orbis terrarum) для римлян.

– То есть, это была скорее имиджевая акция, демонстрация римской мощи и личной отваги Цезаря? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да, – подтверждает Гай. – Хотя нельзя отрицать и стратегический аспект – он показал британцам, что римские орлы могут достичь и их земель, и это, возможно, на какое-то время уменьшило их поддержку галльскому сопротивлению. Но главное – это слава, это престиж, это укрепление его позиций в Риме. И, конечно, бесценный опыт для его армии в проведении десантных операций и боевых действий в незнакомых условиях. Походы Цезаря остались в истории как дерзкая разведка и демонстрация безграничных возможностей Рима и его амбициозного проконсула.

Римские легионы грузятся на корабли, покидая берега Британии. Туман снова скрывает остров, который еще надолго останется за пределами римского владычества, но уже ощутил на себе тяжелую поступь ее легионов.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из туманной Британии и лесов Галлии на восток, к границам Римской республики с могущественным Парфянским царством. Год 53 до н.э. Пока Цезарь добывал славу и богатство в Галлии, а Помпей пытался укрепить свое положение в Риме, третий участник триумвирата, Марк Лициний Красс, также жаждал военных лавров, способных сравниться с достижениями его коллег-соперников.

– Первый Триумвират, этот негласный союз трех титанов, с самого начала был конструкцией хрупкой, основанной на взаимной выгоде и необходимости, а не на искренней дружбе, – говорит Гай, глядя на карту Востока, где разворачиваются новые драматические события. – И одна из его опор вот-вот рухнет.

– Ты говоришь о Крассе, – кивает Лиэль. – После их совместного с Помпеем консульства в 55 году до н.э. (их второго совместного консульства, продлившего полномочия Цезаря в Галлии), Красс получил в управление на пять лет провинцию Сирия. И он видел в этом шанс осуществить свою давнюю мечту – поход на Восток, против Парфии.

Мы видим Красса, уже немолодого, но все еще полного амбиций, собирающего огромную армию в Сирии. Его легионы готовятся к вторжению в Парфянское царство, занимавшее территории современного Ирана и Ирака.

– Красс был баснословно богат, но ему не хватало военной славы, сопоставимой со славой Помпея или растущей популярностью Цезаря, – поясняет Гай. – Победа над Спартаком, хоть и важная, не считалась в Риме столь же почетной, как победа над внешним врагом, да еще и над таким могущественным, как Парфия. Он мечтал о триумфе, о несметных сокровищах Востока, о том, чтобы его имя встало в один ряд с именами Александра Македонского и Помпея.

– Но этот поход с самого начала был авантюрой, – добавляет Лиэль с тревогой. – Парфяне были грозным противником, их тяжелая кавалерия – катафракты – и конные лучники наводили ужас на врагов. Красс, не имевший достаточного опыта ведения войны в таких условиях и, по слухам, пренебрегший советами опытных военачальников, включая армянского царя Артавазда II, который предлагал ему идти через Армению, выбрал прямой, но опасный путь через безводные месопотамские степи.

На экране – изнурительный марш римских легионов по выжженной солнцем пустыне. Солдаты страдают от жажды и зноя. Затем – битва при Каррах. Римская пехота, построенная в плотное каре, окружена и расстреливается тучами парфянских стрел. Атаки тяжелой парфянской кавалерии прорывают римские ряды.

– Битва при Каррах в 53 году до н.э. стала одной из самых страшных катастроф в римской военной истории, – голос Гая звучит мрачно. – Семь легионов, около 40 тысяч римских солдат, были практически полностью уничтожены или захвачены в плен парфянским полководцем Суреной. Сын Красса, Публий, героически погиб в бою, пытаясь прорвать окружение.

– А сам Марк Красс… – Лиэль с трудом смотрит на экран, где показывают остатки разбитой римской армии, пытающиеся отступить. – После поражения он был предательски заманен парфянами на переговоры и убит. Парфяне, зная о его ненасытной жажде золота, залили ему в горло расплавленное золото. Жестокая и символичная смерть.

Известие о гибели Красса и разгроме его армии достигает Рима. Город в шоке и трауре.

– Смерть Красса имела далеко идущие последствия, – констатирует Гай. – Во-первых, это была огромная военная и моральная потеря для Рима. Угроза со стороны Парфии на восточных границах стала еще более реальной. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для нашей истории, – гибель Красса разрушила хрупкое равновесие Первого Триумвирата.

– Именно, – соглашается Лиэль. – Красс, со своим богатством и влиянием, играл роль своего рода буфера, связующего звена между двумя другими гигантами – Цезарем и Помпеем. Пока он был жив, их соперничество сдерживалось необходимостью поддерживать союз. Теперь же, когда одна из &quot;голов&quot; этого трехглавого чудовища была отсечена, двое оставшихся – Цезарь, чья слава и могущество росли с каждым днем благодаря победам в Галлии, и Помпей, все с большей тревогой наблюдавший за успехами своего бывшего союзника и все больше сближавшийся с сенатской оппозицией, – остались один на один.

– К тому же, незадолго до этого, в 54 году до н.э., умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея, – напоминает Гай. – Ее смерть еще больше ослабила личные связи между двумя полководцами. Триумвират, по сути, перестал существовать.

– Начинался медленный, но неуклонный дрейф к новому витку гражданской войны, – подводит итог Лиэль.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль на юг, к плодородным берегам Нила. Перед ними предстает Египет – древнее царство, последнее крупное эллинистическое государство, еще сохраняющее блеск былого величия, но уже попавшее в цепкие объятия Рима.

– Египет Птолемеев, – начинает Гай, пока на экране сменяются виды величественной Александрии, ее знаменитого Фароса, кипящей жизни порта и роскошных дворцов, – к середине I века до нашей эры уже давно не был той независимой державой, какой он был при первых преемниках Александра Великого. Его цари все больше зависели от воли Рима.

– Да, Рим смотрел на Египет как на важнейший источник зерна, без которого Вечный город не мог бы прокормить свое растущее население, – подхватывает Лиэль. – И, конечно, как на источник несметных богатств. Птолемеи, чтобы удержаться на шатком троне, раздираемом династическими распрями, щедро платили римским политикам и полководцам, искали их покровительства.

– Вмешательство Рима во внутренние дела Египта стало обычным делом, – продолжает Гай. – Римляне поддерживали одних претендентов против других, выступали арбитрами в спорах, по сути, превратив Египет в свой протекторат. Формально независимое царство на деле все сильнее опутывалось римскими сетями. И любое значительное событие в Риме немедленно отзывалось эхом на берегах Нила, и наоборот.

Экран машины времени фокусируется на бурлящей Александрии 58 года до н.э. Воздух пропитан зноем, запахом благовоний и... явным недовольством. Толпы народа заполнили широкие проспекты, ведущие к царскому дворцу.

– Что происходит, Гай? – Лиэль с тревогой смотрит на разгоряченные лица александрийцев. – Какая ярость в их глазах!

– Это гнев народа, Лиэль, – поясняет Гай. – Птолемей XII Авлет, или как его прозвали за спиной &quot;Флейтист&quot; за его увлечение музыкой в ущерб государственным делам, довел Египет до ручки. Его подобострастие перед Римом, огромные налоги и пренебрежение традициями переполнили чашу терпения.

Во дворце, в роскошных, но теперь тревожных покоях, Птолемей XII, мужчина средних лет с бегающими глазами, выслушивает донесения своих советников.

– Они требуют моего отречения! – голос царя дрожит. – Называют меня марионеткой Рима! Проклятые александрийцы, вечно они бунтуют!

– Мой царь, толпа неуправляема, – с тревогой говорит один из придворных. – Стража едва сдерживает их. Говорят, они уже провозгласили твою дочь Беренику и сестру и жену Клеопатру Трифену правительницами!

– Беренику! Мою дочь! – Птолемей вскакивает. – Она всегда была слишком амбициозна! Что ж, если Египет не ценит своего законного фараона, я найду тех, кто оценит! Рим! Я поеду в Рим! Помпей меня поддержит, я осыпал его дарами!

Вскоре, под покровом ночи, Птолемей XII тайно покидает Александрию, спасая свою жизнь и надеясь на помощь могущественных римских покровителей.

– Он бежит, – констатирует Лиэль, когда небольшое судно с изгнанным царем отчаливает от берега. – А власть переходит к Беренике IV. Интересно, как она справится?

– Недолго ей править в спокойствии, – замечает Гай. – Авлет не из тех, кто легко сдается, особенно когда на кону трон и богатства Египта. А у Рима, как мы знаем, свои давние интересы в этой плодородной земле.

Экран переносится в Рим. Прошел год с изгнания Авлета, 57 год до н.э. Бывший фараон, лишенный былого блеска, но не утративший хитрости, обивает пороги домов влиятельных сенаторов. Мы видим его в скромном жилище, которое ему предоставил его главный покровитель – Гней Помпей Великий.

– Мой благородный Помпей, – Авлет почтительно склоняется перед римским полководцем, чей дом полон трофеев и символов власти. – Только на тебя моя надежда. Сенат медлит, мои враги в Александрии укрепляют свою власть. Я готов на все, чтобы вернуть себе трон моих предков! Золото Египта будет щедро вознаграждать моих друзей!

Помпей, с видом государственного мужа, внимательно слушает.

– Царь Птолемей, ты знаешь, я всегда был другом Египта и твоего дома, – говорит он взвешенно. – Сенат Рима не забывает своих союзников. Но ситуация сложная. Многие сенаторы опасаются прямого вмешательства. Твоя дочь Береника пользуется некоторой популярностью.

– Популярностью, купленной моими же деньгами! – в сердцах восклицает Авлет. – Они разграбили мою казну! А я... я готов заплатить любую цену. Шесть тысяч талантов я уже обещал, если Рим вернет мне корону! Гай Юлий Цезарь, когда был консулом в пятьдесят девятом, уже помог мне получить титул &quot;друга и союзника римского народа&quot;. Неужели теперь Рим оставит меня?

– Лиэль, обрати внимание на эту деталь, – тихо говорит Гай. – Еще в 59 году до н.э., до своего изгнания, Авлет, благодаря огромным взяткам, которые, по слухам, разделили Цезарь и Помпей, добился от Сената официального признания. Это был важный козырь в его руках.

Лиэль кивает.

– То есть, формально он все еще &quot;друг и союзник&quot;, несмотря на изгнание. И это дает ему право просить о помощи. А взятки, похоже, были главным аргументом в римской политике того времени.

Помпей кладет руку на плечо Авлету.

– Не отчаивайся, царь. Я использую все свое влияние. Мы найдем способ. Римские легионы знают дорогу в Египет. Вопрос лишь в цене и подходящем моменте. Авл Габиний, мой человек, сейчас проконсул в Сирии. Возможно, именно через него мы сможем действовать.

Глава 8: Возвращение Фараона – Меч Рима и Кровь Египта

Экран машины времени показывает 55 год до н.э. Сирийская граница. Римские легионы под командованием проконсула Авла Габиния готовятся к походу. Среди офицеров выделяется молодой, энергичный командир конницы – Марк Антоний.

– Габиний, ты уверен, что Сенат одобрит это? – спрашивает один из легатов, глядя на марширующие колонны. – Вмешиваться в египетские дела без прямого указания... это рискованно.

Авл Габиний, человек Помпея, лишь усмехается.

– Указания от Помпея и золото Авлета – вот мои главные одобрения, легат. Птолемей Авлет должен вернуться на свой трон. Это в интересах Рима... и в моих личных интересах. А молодой Антоний во главе кавалерии обеспечит нам быструю победу. Он рвется в бой!

– Антоний уже тогда проявлял свою отвагу и полководческие таланты, – замечает Лиэль. – Этот египетский поход станет для него хорошей школой и, возможно, первой встречей с землей, которая позже сыграет роковую роль в его судьбе.

Римские легионы вторгаются в Египет. Войска Береники IV, плохо обученные и не имеющие опыта сражений с римлянами, быстро терпят поражение. Александрия вновь открывает ворота, но на этот раз – перед возвращающимся Птолемеем XII и его римскими &quot;освободителями&quot;.

В царском дворце, вновь занятом Авлетом, разворачивается сцена жестокой расправы.

– Дочь моя, Береника, – Птолемей XII смотрит на плененную девушку с холодной яростью. – Ты посмела пойти против своего отца и законного фараона. Ты заплатишь за это предательство!

– Я правила Египтом, пока ты унижался в Риме, отец! – гордо отвечает Береника. – Народ был на моей стороне!

– Народ?! – Авлет смеется жутким смехом. – Народ будет на стороне того, у кого сила! А сила сейчас у меня и у Рима! Стража, увести ее! И всех ее приспешников – казнить! Пусть Александрия запомнит, что бывает с теми, кто бросает вызов Птолемеям!

– Жестокое возвращение, – качает головой Лиэль, когда экран показывает сцены казней в Александрии. – Он не простил никого.

– Он обеспечил себе трон ценой римской интервенции и крови своих подданных, включая собственную дочь, – подводит итог Гай. – И этот &quot;долг&quot; перед Римом, и особенно перед Помпеем, который через Габиния организовал его реставрацию, теперь будет висеть над Египтом. 

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в 51 год до н.э. В то время как в Риме нарастает напряжение между Цезарем и Помпеем, а Галлия почти покорена, в Египте, последнем крупном эллинистическом царстве, продолжают происходить важные династические изменения, которые вскоре окажут значительное влияние на судьбу Рима. Птолемей XII Авлет, отец Клеопатры, недавно умер.

Мы видим сцену во дворце в Александрии. Зачитывается завещание покойного фараона.

– ...и да будет воля моя, чтобы царство Египетское перешло к моей старшей дочери Клеопатре и моему старшему сыну Птолемею, – монотонно читает жрец. – И да правят они совместно, как муж и жена, во благо Египта и согласно древним традициям… И да будет римский народ (Populus Romanus) исполнителем и гарантом сей моей последней воли, дабы обеспечить мир и преемственность в царстве моем, дружественном Риму.

– Клеопатре на момент восшествия на престол было всего около восемнадцати лет, а ее брату-соправителю Птолемею XIII – и того меньше, лет десять-одиннадцать, – рассказывает Лиэль, и на экране появляется изображение молодой женщины с властным взглядом и узнаваемым профилем. – Клеопатра VII. Естественно, такая юная пара не могла править самостоятельно. Реальная власть оказалась в руках придворной камарильи – евнуха Потина, наставника царя Теодота Хиосского и полководца Ахилла.

– И эти придворные интриганы, – замечает Гай, – явно не собирались делиться властью с молодой, амбициозной и, как оказалось, очень умной царицей. Они стремились править от имени юного Птолемея XIII, оттеснив Клеопатру от дел.

На экране Клеопатра, несмотря на свой юный возраст, демонстрирует незаурядный ум, образование (она, в отличие от многих Птолемеев, знала египетский язык, а также множество других языков) и сильный характер. Она пытается утвердить свою единоличную власть, что неизбежно приводит к конфликту с могущественными придворными.

– Царь Птолемей еще слишком юн, чтобы вникать во все тонкости управления, Потин, – твердо говорит Клеопатра всесильному евнуху. – Я, как старшая соправительница, возьму на себя бремя государственных решений.

– Ваше величество, – льстиво, но с едва скрываемой угрозой отвечает Потин, – мудрость не всегда приходит с годами. Царь Птолемей имеет своих верных советников, которые помогут ему нести это бремя. Ваша задача, царица, украшать двор и рожать наследников.

– Клеопатра с самого начала показала, что не намерена быть марионеткой, – говорит Лиэль. – Она стремилась править самостоятельно, опираясь на поддержку народа и, возможно, ища союзников за пределами Египта. Это не могло понравиться тем, кто привык вертеть делами при дворе.

= 2 =


– Ее попытки укрепить свою власть и отстранить от влияния Потина и его клику привели к тому, что уже через несколько лет, примерно к 48 году до н.э., она была фактически отстранена от власти и изгнана из Александрии, – добавляет Гай. – Ее брат Птолемей XIII был провозглашен единоличным правителем, а точнее, марионеткой в руках придворных.

Мы видим Клеопатру в изгнании, в Сирии, где она, не пав духом, начинает собирать наемную армию, чтобы силой вернуть себе трон.

– Они думают, что избавились от меня? – с гневом и решимостью говорит Клеопатра своим немногочисленным верным сподвижникам. – Они недооценили дочь Авлета! Я верну себе Египет, чего бы мне это ни стоило!

– Но Клеопатра не из тех, кто легко сдается, – с восхищением отмечает Лиэль. – Она не смирилась с поражением и начала готовиться к реваншу. Ее изгнание и борьба за власть совпали по времени с началом гражданской войны в Риме между Цезарем и Помпеем. Судьбы Рима и Египта вновь готовы были тесно переплестись.

– Интересно, как перекликаются судьбы и завещания, не правда ли? – задумчиво произносит Гай. – Мы не так давно наблюдали, как завещание Саломеи Александры в Иудее, передавшее власть ей, а не напрямую сыновьям, привело к миру, пусть и временному, благодаря ее мудрой политике примирения с фарисеями. А здесь, в Египте, завещание Птолемея Авлета о совместном правлении Клеопатры и ее юного брата, по сути, сразу же заложило основу для конфликта, так как реальная власть оказалась у придворной клики, не желавшей сильной царицы.

– Да, и если смотреть немного вперед, – подхватывает Лиэль, – то и знаменитое завещание Цезаря, которое сделает Октавиана его главным наследником, тоже станет отправной точкой для нового витка ожесточенной борьбы за власть в Риме. Получается, завещания великих правителей, призванные обеспечить стабильность и преемственность, очень часто становятся катализаторами смут и войн.

– Пожалуй, потому, – размышляет Гай, – что они затрагивают самые глубокие амбиции и интересы множества влиятельных людей. В Иудее компромисс Саломеи сработал на время, потому что она смогла опереться на мощную внутреннюю силу – фарисеев, и внешняя угроза еще не была столь явной. В Египте же Клеопатра столкнулась с уже сложившейся придворной олигархией, а Рим уже дышал в затылок, готовый вмешаться. А завещание Цезаря… оно и вовсе перекроит всю политическую карту Рима, потому что речь пойдет о наследовании власти над всей Республикой, или тем, что от нее останется. Каждое завещание – это отражение своей эпохи и конкретных обстоятельств. Но борьба за наследство сильных мира сего – это вечный сюжет. 

Экран машины времени, оставив на время бурлящий интригами Египет, вновь возвращает Гая и Лиэль в Рим. Год 54 до н.э. Цезарь все еще ведет свои победоносные кампании в Галлии, его слава растет, а богатства, стекающиеся в его руки, позволяют ему не только финансировать армию и подкупать политиков, но и задумываться о более масштабных проектах, способных увековечить его имя в самом сердце Республики.

– Пока Цезарь завоевывает Галлию, его влияние в Риме, несмотря на физическое отсутствие, только усиливается, – говорит Гай, указывая на оживленные улицы города, где уже ощущается дыхание новых времен. – И он начинает использовать свои огромные галльские трофеи не только для политических игр, но и для того, чтобы оставить свой след в облике Вечного Города.

– Да, и одним из самых амбициозных его проектов стало начало строительства нового Форума, который позже назовут Форумом Цезаря (Forum Iulium), – подхватывает Лиэль. – Старый Римский Форум, сердце политической, религиозной и общественной жизни, к середине I века до н.э. уже не справлялся со своими функциями. Город вырос, население увеличилось, а площадь Форума оставалась прежней. Он был переполнен, застроен хаотично, и для проведения крупных собраний или судебных процессов просто не хватало места.

Мы видим, как на участке земли, примыкающем к северо-восточной стороне старого Форума, у подножия Капитолийского холма, начинаются масштабные работы. Рабочие сносят старые здания, расчищают территорию. Цезарь, хоть и находится в Галлии, через своих доверенных лиц – Цицерона (который в этот период был с ним в хороших отношениях) и Оппия – руководит покупкой земли и началом строительства.

– Цезарь задумал не просто расширить старый Форум, а создать совершенно новый, великолепный комплекс, который должен был затмить все существующее, – поясняет Гай. 

– Это был не только практический шаг, но и мощнейший пропагандистский жест. Новый форум должен был стать символом его могущества, его щедрости по отношению к римскому народу и его связи с божественными предками.

– Он выкупил для этого огромный и очень дорогой участок земли, – добавляет Лиэль. – Говорят, только на покупку земли ушло около 60 миллионов сестерциев, а по некоторым оценкам – и все 100 миллионов! Это были колоссальные деньги даже для Рима. Но Цезарь, благодаря галльской добыче, мог себе это позволить.

– В центре нового форума, – Гай указывает на чертежи, которые рассматривают архитекторы, – планировалось возвести величественный храм в честь Венеры-Прародительницы (Venus Genetrix), мифической прародительницы рода Юлиев. Это было прямое указание на его божественное происхождение и особый статус.

– А перед храмом должна была стоять конная статуя самого Цезаря, – продолжает Лиэль. – Причем, по некоторым сведениям, его конь изображался с почти человеческими передними ногами, что символизировало его власть над миром. Вокруг форума должны были располагаться портики с колоннадами, лавки, возможно, базилика для судебных заседаний. Это должен был быть не просто рынок, а новый административный и культурный центр.

Строительные работы идут полным ходом. Слышен стук молотков, скрип подъемных механизмов, крики рабочих.

– Начало строительства Форума Цезаря в 54 году до н.э. – это знаковое событие, – говорит Гай. – Оно показывает, что Цезарь уже тогда мыслил категориями не простого политика или полководца, а человека, оставляющего неизгладимый след в истории и облике Рима. 

– Этот проект, – добавляет Лиэль, – также демонстрировал его умение использовать богатство для укрепления своего имиджа и популярности. Он давал работу тысячам людей, он обещал городу новое, великолепное общественное пространство. Это было частью его стратегии по завоеванию сердец римлян.

Камера машины времени показывает масштаб начинающейся стройки на фоне древних зданий старого Форума. Это был смелый вызов прошлому и заявка на будущее, где имя Цезаря будет вписано золотыми буквами в историю Рима.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в напряженную атмосферу Рима и северной Италии конца 50 года до н.э. – начала 49 года до н.э. Завершились Галльские войны, принеся Гаю Юлию Цезарю триумф, закаленную армию, безграничную преданность легионеров, невероятную славу и несметные богатства. Однако его успехи вызывали все большую тревогу в Риме, особенно у его политических противников в Сенате и у бывшего союзника – Гнея Помпея Магна.

– Десять лет Галльских войн завершились оглушительным триумфом Гая Юлия Цезаря, – начинает Гай, глядя на развернутую перед ними карту, где огромные пространства Галлии уже помечены как подконтрольные Риму. – Галлия покорена, его армия, закаленная в бесчисленных сражениях, не знает себе равных, а слава и несметные богатства, добытые в походах, сделали его самым популярным и, возможно, самым могущественным полководцем Рима. 

Античные источники, такие как Плутарх, сообщают о миллионах погибших и обращенных в рабство галлов, хотя современные историки склонны считать эти цифры несколько преувеличенными, скорее отражающими масштаб событий, чем точную статистику.

– Но именно это растущее влияние и вызвало страх в Риме, – подхватывает Лиэль. – Триумвират Цезаря, Помпея и Красса распался со смертью Красса в 53-м и Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, в 54-м. Помпей, оставаясь вблизи Рима, на фоне уличного хаоса, кульминацией которого стало убийство Клодия и сожжение Курии в 52 году, сумел позиционировать себя как гарант порядка. Сенат, в панике, избрал его консулом без коллеги, дав ему почти диктаторские полномочия.

– Он действительно навел порядок, проведя жесткие законы, – говорит Гай. – Но это лишь усилило его личную власть и сблизило с оптиматами, которые видели в Цезаре главную угрозу. Помпей, некогда союзник Цезаря, теперь становился его ключевым противником, хотя и сами оптиматы не до конца ему доверяли.

– Срок проконсульских полномочий Цезаря в Галлии истекал, – Гай указывает на экран, где идут политические дебаты. – Он хотел баллотироваться в консулы in absentia, не распуская армию, чтобы избежать судебных преследований по возвращении в Рим как частное лицо. Консульская неприкосновенность была ему жизненно необходима.

– Но Сенат, под влиянием Катона Младшего и Помпея, требовал, чтобы он сложил полномочия и распустил легионы, – добавляет Лиэль. – Для Цезаря это было равносильно политической смерти.

На экране – встревоженный Рим. Сенаторы в курии, народ на Форуме.

– Ситуация накалялась, – продолжает Гай. – Сенат издал senatus consultum ultimum, фактически объявляя Цезаря врагом государства и предоставляя Помпею высшие полномочия для «защиты республики». Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, пытавшиеся защитить Цезаря, были изгнаны из Сената и бежали к нему в лагерь.

– Это изгнание трибунов, – отмечает Лиэль, – стало для Цезаря формальным поводом заявить, что он действует в защиту Республики от произвола олигархии.

– Слухи о возможном марше Цезаря вызывали панику среди сенаторов, но надежду у плебса, – Гай указывает на сцены сборов в столице. – Помпей готовился к противостоянию, уверенный в поддержке Сената и силе своих легионов.

– В Риме слухи о возможном марше Цезаря на юг вызывали настоящую панику среди сенаторов, – Гай указывает на сцены спешных сборов в столице. – Но среди простого народа, помнившего щедрость Цезаря и видевшего в нем защитника от произвола аристократии, эти слухи, наоборот, порождали надежду. Помпей, некогда равный Цезарю по славе и влиянию, теперь видел в нем смертельную угрозу своему первенству и готовился к вооруженному противостоянию, будучи уверенным в поддержке Сената и значительной части италийской знати, а также в силе своих легионов, разбросанных по провинциям.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося наблюдателей на северный берег Рубикона. Холодная ночь с 10 на 11 января 49 года до нашей эры.

– Какая бурная река сегодня, Луций! – произносит молодой легионер, кутаясь в плащ и глядя на темные, вспененные воды. – Обычно тихая, а сейчас прямо ревет, словно дикий зверь. Дожди постарались.

– И не только дожди, Марк, – отвечает ему более старый, закаленный в походах товарищ, его голос низок и спокоен, – чует река, какое дело затевается. Говорят, перейти ее с войском без воли Сената – это все равно что подписать себе смертный приговор. Государственная измена.

– Молчи! – обрывает его центурион, сурово сдвинув брови. – Наш полководец, Гай Юлий, знает, что делает. За ним мы прошли всю Галлию, и здесь он не ошибется. А костры пусть горят ярче, чтобы видно было наши орлы!

– Он ведь понимал, Гай, – голос Лиэль, невидимой для солдат, едва заметно дрожит. – Понимал, что этот шаг – война. Не просто стычка, а полномасштабная гражданская война, которая захлестнет Италию и изменит Рим навсегда.

– Но и подчиниться ультиматуму Сената для него означало неминуемый крах, Лиэль, – Гай, его взгляд прикован к высокой фигуре в боевом облачении, стоящей чуть поодаль у самой воды, кивает. – Его враги в Риме только и ждали повода, малейшей слабости, чтобы уничтожить его – сначала политически, а потом, не сомневаюсь, и физически. У него не было другого выбора, кроме как пойти ва-банк.

Цезарь стоит неподвижно, его обычно непроницаемое лицо сейчас отражает бурю эмоций. Рядом с ним – верные легаты, их взгляды полны тревожного ожидания и безграничной преданности. Молчат и солдаты XIII легиона, ветераны Галльских войн, их доспехи и оружие тускло отсвечивают в неверном свете костров.

Один из легатов, Гай Скрибоний Курион, подходит ближе к Цезарю.

– Гай Юлий, легион ждет твоего слова. Мы готовы ко всему. Но… ты уверен? Это Рубикон. За ним – Италия. И война.

Цезарь медленно поворачивает голову, его взгляд устремлен на бурлящую воду.

– Война, Курион? А что оставили мне мои «друзья» в Сенате? Выбор между позором и войной? Они хотят видеть меня униженным, лишенным всего, за что мы сражались. Чтобы я, проконсул Галлии, сложил оружие и предстал перед их судом, как преступник?

– Они боятся тебя, Цезарь. Твоей славы, твоей армии, любви народа, – тихо говорит другой легат, Марк Антоний, недавно прибывший из Рима. – Помпей и его приспешники не успокоятся, пока не увидят тебя низвергнутым.

Внезапно, неподалеку от группы военачальников, у самой кромки воды, возникает какое-то движение.

– Смотрите! Что это? – восклицает один из солдат, указывая на неясную фигуру.

Все вглядываются. Из речной дымки вырисовывается человек необычайно высокого роста и дивной красоты, он сидит у берега и играет на свирели. Несколько трубачей из легиона, заинтригованные, подходят ближе. Внезапно незнакомец выхватывает у одного из них буцину – длинную изогнутую военную трубу, – срывается с места, бросается к реке и, издав на трубе оглушительный, воинственный клич, перебегает на другой берег и исчезает.

– Боги подают нам знак! – громко произносит авгур, сопровождавший Цезаря. – Это явное предзнаменование! Путь открыт!

Цезарь смотрит ему вслед, и его лицо, до этого омраченное сомнением, озаряется.

– Жребий брошен! Alea iacta est! – его голос, чистый и властный, разносится над рекой, над застывшими в ожидании рядами легионеров.

Он делает первый шаг на скрипучий деревянный мост.

– За мной, XIII легион! – командует он, и его голос эхом отзывается в сердцах солдат.

– За Цезарем! За нашим вождем! – ревет многоголосая толпа, и легионеры, как один, устремляются за своим полководцем. Грохот калиг по доскам моста, лязг оружия и доспехов сливаются в единый грозный гул. Эти люди, делившие с Цезарем все тяготы и триумфы галльских походов, без колебаний пересекают священную границу. Река Рубикон остается позади. Обратного пути нет.

– Вот и все, – шепчет Лиэль, глядя, как последние ряды легионеров скрываются в предрассветной мгле на южном берегу. – Республика, какой она была, только что перестала существовать. Один человек, один легион – и вызов брошен всей официальной власти Рима.

– И он будет действовать с присущей ему молниеносной быстротой, – добавляет Гай. – Цезарь прекрасно понимал: его единственный шанс – застать Помпея и сенаторов врасплох. Не дать им времени собрать силы, разбросанные по провинциям.

Рубикон медленно скрывается из вида на экране машины времени, оставаясь молчаливым свидетелем принятого решения. Впереди – Италия, Рим и новая, еще более жестокая гражданская война, которая определит будущее античного мира.

Экран мерцает, и изображение Рубикона сменяется стремительной панорамой. Легионеры Цезаря, уже не один XIII, а несколько присоединившихся к нему легионов, движутся по дорогам Италии с поразительной скоростью. Города Цизальпийской Галлии, а затем и самой Италии, один за другим открывают ворота, часто без единого выстрела.

– Гляди, Децим, еще один город сдался без боя! – молодой легионер, едва успевая за быстрым шагом колонны, толкает локтем своего товарища. – Арминий, Ареций, Игувий... Они словно встречают нас как освободителей, а не захватчиков!

– Не как освободителей, Гай, а как силу, которой нечего противопоставить, – усмехается Децим, опытный воин. – Говорят, сам Помпей Великий с сенаторами удирает из Рима так, что только пятки сверкают! Где же его хваленая армия? Где те два легиона, что он &quot;одолжил&quot; у Цезаря и обещал вернуть по первому требованию?

В походном шатре Цезаря, быстро разбитом на окраине очередного покорившегося города, кипит работа. Сам Гай Юлий, склонившись над картой, отдает четкие, быстрые приказы.

– Курион, твой отряд немедленно выступает на Корфиний! Там Домиций Агенобарб пытается собрать силы. Не дать ему! Скорость – наше главное оружие! – Цезарь поднимает голову, его глаза сверкают. – Антоний, ты с пятью когортами занимаешь Ареций. Обеспечьте порядок и немедленно доложите о настроениях. Мы не должны дать им опомниться.

– Поразительно, – шепчет Лиэль, ее взгляд прикован к стремительно меняющимся точкам на карте, которые отмечает Цезарь. – Он движется с невероятной быстротой. Он не дает им ни единого шанса на организацию обороны. Города просто не успевают понять, что происходит.

– Это его стиль, – отзывается Гай. – Внезапность и быстрота. Он понимает, что Помпей располагает значительными силами, но они разбросаны. Пока их соберут, Цезарь уже будет у ворот Рима. Он играет на опережение, на психологическом эффекте.

Сцена меняется. Теперь это Рим, погруженный в смятение. Сенаторы в панике мечутся по курии, их лица бледны, голоса срываются на крик.

– Он перешел Рубикон! Уже взял несколько городов! – кричит один из сенаторов, размахивая пергаментом с донесением. – Это немыслимо! Это государственная измена!

– Где Помпей? Что говорит Гней Помпей? – вопрошает другой, хватаясь за голову. – Он же уверял нас, что стоит ему только топнуть ногой, как из земли вырастут легионы!

Появляется сам Помпей. Его лицо мрачно, но он пытается сохранять самообладание.

– Господа сенаторы, ситуация серьезная, но не безнадежная. Цезарь действует дерзко и быстро, это правда. Но у нас нет достаточных сил здесь, в Италии, чтобы немедленно дать ему отпор.

– Так что же, бежать?! – выкрикивает кто-то из толпы. – Оставить Рим на милость этому выскочке?!

– Это не бегство, сенатор, это стратегическое отступление! – голос Помпея крепнет. – Мы отправимся на Восток, в Грецию. Там наши основные силы, там наши ресурсы. Мы соберем армию, способную сокрушить Цезаря, и вернемся, чтобы восстановить закон и порядок. У кого есть мужество и верность Республике, пусть следует за мной!

Слышится гул одобрения, но и растерянные, испуганные возгласы. Начинается спешная, хаотичная эвакуация. Сенаторы, их семьи, казна – все грузится на корабли в Брундизии.

– Они бегут, – констатирует Гай, наблюдая за сценой в порту. – Помпей уступает Италию без боя, рассчитывая выиграть время и собрать силы. Он недооценивает скорость и решимость Цезаря.

– А Цезарь, тем временем, практически без крови занимает один город за другим, – добавляет Лиэль. – Это шествие, а не завоевание. Он демонстрирует не только военную мощь, но и политическую прозорливость, объявляя о милосердии к сдавшимся, привлекая на свою сторону даже бывших противников.

Камера вновь фокусируется на Цезаре. Он получает донесение о бегстве Помпея.

– Так, значит, Помпей решил уступить мне Италию, – задумчиво произносит он, глядя на карту. – Что ж, тем хуже для него. Мы не будем терять времени на осаду Брундизия. Пусть плывет. Мы сначала укрепимся здесь, а затем… затем мы найдем его, где бы он ни был.

На экране видно, как последние корабли с Помпеем и верными ему сенаторами отплывают на Восток.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, который Цезарь занял без боя после бегства Помпея и большинства сенаторов. Город, еще недавно охваченный паникой, теперь настороженно притих, ожидая, как поведет себя победитель.

– Цезарь вошел в Рим, но его положение все еще шаткое с точки зрения закона, – комментирует Гай. – Он действует как полководец, захвативший столицу, но ему нужна формальная легитимация.

– И как он ее добивается? – спрашивает Лиэль. – Сенат в большинстве своем разбежался.

Мы видим Цезаря, который собирает оставшихся в Риме сенаторов. Их немного, и многие напуганы, но Цезарь обращается к ним не с угрозами, а с призывом к сотрудничеству.

– Сенаторы, я пришел не как враг Рима, а как его защитник от произвола немногих, – звучит голос Цезаря в опустевшей курии. – Я не стремлюсь к тирании. Моя цель – восстановить законность и порядок, обеспечить права римских граждан. Но для этого мне нужны полномочия.

– Хитро, – замечает Лиэль. – Он позиционирует себя как спасителя Республики. – Чтобы провести консульские выборы на следующий, 48-й год, Цезарь избирается (или, скорее, назначается оставшимися сенаторами под давлением обстоятельств) диктатором.

На экране мы видим эту процедуру.

– Dictator rei gerundae causa, – поясняет Гай. – Диктатор для ведения дел. Это была древняя чрезвычайная магистратура, но Цезарь использует ее очень ограниченно по времени.

– Всего одиннадцать дней он пробыл диктатором в этот раз, – уточняет Лиэль, сверяясь с данными на своем планшете. – Ровно столько, чтобы организовать и провести выборы консулов. И, разумеется, одним из консулов избирают его самого.

– Совершенно верно, – кивает Гай. – На 48 год до н.э. Гай Юлий Цезарь становится законно избранным консулом Римской республики. Его коллегой по консульству назначают Публия Сервилия Исаврика, лояльного ему человека. Теперь, отправляясь на Восток, в Грецию, для решающей схватки с Помпеем, Цезарь действует уже не просто как проконсул, нарушивший волю Сената, а как высшее должностное лицо государства, облеченное консульским империем.

– Это принципиально меняет его формальный статус, – заключает Лиэль. – Теперь он говорит от имени Римской республики и ее законной власти.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Легитимность, даже в условиях гражданской войны, имела огромное значение. И Цезарь, как никто другой, это понимал. А теперь, заручившись консульскими полномочиями и обезопасив Испанию, он готов к решающему этапу борьбы.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть, однако, не стала концом этой истории, – замечает Гай, когда изображение бездыханного тела Помпея на египетском берегу медленно гаснет.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!


Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

= 3 =

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть не принесла мира, – замечает Гай. – Цезарь, прибыв в Египет и увидев голову своего бывшего зятя и врага, говорят, прослезился. Он не одобрял такого вероломства. Но это уже другая история. Битва при Фарсале решила исход войны, но не ее окончание.

= 4 =

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося Гая и Лиэль вслед за Цезарем. Прошло всего несколько дней после убийства Помпея. Римский флот бросает якорь в гавани Александрии. Цезарь, сопровождаемый небольшим отрядом, сходит на берег. Он здесь не как завоеватель, а как римский консул, следующий за своим врагом.

Мы видим Цезаря, входящего в царский дворец. Его встречают с показным почтением, но в воздухе висит напряжение. Евнух Потин, всесильный временщик при юном Птолемее XIII, выступает вперед с раболепной улыбкой.

– Великий Гай Юлий Цезарь, Рим и Египет приветствуют тебя! – голос Потина источает приторную сладость. – Царь Птолемей счастлив видеть в своих стенах столь прославленного гостя. И в знак нашей преданности и дружбы, мы приготовили для тебя дар… дар, который, мы надеемся, положит конец твоим трудам и этой печальной войне.

Слуги вносят нечто, прикрытое тканью, на серебряном подносе. Потин с театральным жестом сдергивает покрывало. На подносе – отрубленная голова Помпея Великого, забальзамированная и узнаваемая.

– Вот, Цезарь! Голова твоего врага! – с плохо скрываемым торжеством объявляет Потин. – Египет избавил тебя от него!

Лицо Цезаря каменеет. Вместо ожидаемой радости на нем отражается отвращение и гнев. Он отвернулся и даже прослезился, увидев столь печальный конец своего бывшего зятя и некогда союзника, а ныне главного противника.

– Это… это не тот дар, которого я ожидал, Потин, – голос Цезаря тих, но в нем звучит ледяная ярость. – Рим не воюет с мертвыми. И Рим не прощает вероломства послов. Помпей был римским гражданином, консулом, полководцем. Его судьбу должен был решить Рим, а не египетские царедворцы, запятнавшие себя убийством гостя!

– Потин явно просчитался, – шепчет Лиэль. – Он думал заслужить расположение Цезаря, а вместо этого вызвал его гнев и презрение.

– Цезарь был слишком тонким политиком, чтобы одобрить такое варварство, – добавляет Гай. – Кроме того, убийство Помпея лишило его возможности проявить милосердие к поверженному врагу, что укрепило бы его собственный авторитет и облегчило бы примирение в Риме. Теперь же он оказался втянут в египетские дрязги еще глубже, чем, возможно, предполагал изначально.

Цезарь, быстро овладев собой и сохраняя внешнее спокойствие, принимает решение, которое определит ход дальнейших событий. Он объявляет о своем намерении остаться в Александрии. Официальные причины – необходимость урегулировать значительные финансовые долги покойного Птолемея Авлета перед Римом (и лично перед некоторыми римлянами, включая Цезаря) и, что более важно, разобраться в запутанном династическом споре между юным Птолемеем XIII и его изгнанной старшей сестрой Клеопатрой.

– И здесь Цезарь находит блестящее юридическое обоснование для своего вмешательства, – замечает Лиэль. – Завещание Птолемея Авлета!

– Именно, – подтверждает Гай. – Покойный царь, умирая в 51 году до н.э., не только назначил своих детей, Клеопатру и Птолемея XIII, соправителями, но и, что крайне важно, в своем завещании указал римский народ в качестве исполнителя (экзекутора) своей воли. Он хотел, чтобы Рим гарантировал соблюдение его распоряжений и мир в Египте.

– А одна из копий этого завещания, – добавляет Лиэль, – была передана на хранение Помпею, как другу и покровителю Авлета. Ведь в неспокойные времена Рима оригинал, предназначенный для государственного казначейства, мог быть утерян или недоступен.

– И эта копия попала в руки Цезаря, – подхватывает Гай. – Она была найдена среди личных вещей Помпея после битвы при Фарсале, когда был захвачен его лагерь. Цезарь теперь имел на руках документ, который мог публично огласить.

На экране мы видим Цезаря, обращающегося к собравшимся придворным Птолемея XIII. Он держит в руках свиток пергамента. Его голос тверд и не допускает возражений.

– Я, как консул Римской республики, представитель римского народа, названного исполнителем последней воли покойного царя Птолемея Авлета, – Цезарь выразительно смотрит на свиток, – и как друг вашего отца, считаю своим долгом обеспечить точное исполнение его завещания. Вот оно, перед вами! Обе стороны в этом династическом споре должны предстать передо мной, чтобы я мог выслушать их доводы и принять справедливое решение, которое обеспечит мир и стабильность в Египте. Царица Клеопатра должна быть немедленно вызвана в Александрию и допущена ко мне.

Это заявление производит эффект разорвавшейся бомбы. В стане Потина, Ахилла и других придворных, оттеснивших Клеопатру от власти, воцаряется смятение. Они совершенно не ожидали, что Цезарь так решительно и активно вмешается во внутренние дела Египта и, тем более, потребует возвращения их главной соперницы, которую они считали надежно устраненной.

– Он намерен остаться здесь надолго, – с тревогой шепчет полководец Ахилл евнуху Потину, когда они отходят в сторону. – И он хочет вернуть эту змею Клеопатру! Мы не можем этого допустить! Если она получит поддержку Цезаря, нам конец!

– Успокойся, Ахилл, – криво усмехается Потин, хотя в его глазах тоже сквозит беспокойство. – Как она попадет во дворец? Все подходы к Александрии и сам дворец контролируются нашими верными людьми и твоими солдатами. Она не проскользнет незамеченной. Мы найдем способ убедить Цезаря в ее недостойности.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает здание Курии Гостилии в Риме. Конец 48 года до н.э. Хотя Цезарь все еще находится в Египте, разбираясь со сложной ситуацией после убийства Помпея и втягиваясь в династическую борьбу Птолемеев, вести о его сокрушительной победе при Фарсале уже достигли Вечного города и произвели оглушительное впечатление. В Сенате царит оживление, смешанное с затаенной тревогой и лихорадочным ожиданием.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – с трибуны вещает Публий Сервилий Ватия Исаврик, один из консулов этого года, известный своей лояльностью Цезарю. Его голос звучит громко и уверенно. – Вести с Востока не оставляют никаких сомнений! Наш Гай Юлий Цезарь при Фарсале одержал блистательную победу, сокрушив мятежные легионы Гнея Помпея! Республика спасена от угрозы власти немногих, стремившихся подчинить ее своим амбициям!

По залу прокатывается одобрительный гул. Лица многих сенаторов выражают облегчение, другие стараются выглядеть как можно более преданными победителю.

– Однако, отцы-сенаторы, – продолжает консул, – война еще не окончена. Остатки вражеских сил все еще разбросаны по провинциям, и требуется твердая рука, чтобы окончательно искоренить смуту. Сам Цезарь, как вы знаете, сейчас находится в Египте, утверждая там римское влияние и интересы Республики. В это решающее время Риму нужен лидер, облеченный всей полнотой власти, способный быстро и эффективно принимать решения, восстанавливать порядок и залечивать раны, нанесенные гражданской распрей!

– Он подводит к чему-то очень конкретному, – шепчет Лиэль, внимательно наблюдая за оратором.

– Посему, – консул делает эффектную паузу, – я предлагаю, во имя спасения и блага государства, облечь Гая Юлия Цезаря, нашего доблестного полководца и спасителя, властью диктатора сроком на один полный год, начиная с момента его возвращения в Италию или с того дня, как он сочтет нужным принять эти полномочия!

Предложение вызывает новую волну возгласов. Большинство – одобрительные, но слышны и отдельные, более сдержанные голоса.

– Диктатура на целый год! – Лиэль изумленно смотрит на Гая. – Но он ведь уже был диктатором в прошлом году, хоть и недолго! Теперь целый год, и он даже не в Риме!

– Один из сенаторов, известный своей приверженностью старым республиканским традициям, осторожно поднимается.

– Уважаемый консул, отцы-сенаторы, – начинает он, его голос звучит неуверенно. – Годовая диктатура… это значительный срок. Традиция нашей Республики предписывает более короткие периоды для таких чрезвычайных полномочий, дабы не искушать природу человеческую чрезмерной властью. Не создаем ли мы этим прецедент, который…

Его тут же перебивает другой сенатор, молодой и пылкий сторонник Цезаря:

– Традиции, почтенный Луций? О каких традициях вы говорите, когда сама Республика была на краю гибели из-за безрассудства тех, кто поставил свои личные амбиции выше блага Рима? Гай Юлий Цезарь не словом, а делом, своей кровью и кровью своих верных легионеров, доказал свою преданность государству! Год – это минимальный срок, чтобы он мог завершить начатое, покарать оставшихся врагов и вернуть нам долгожданный мир и процветание! Да что там год, вся вечность была бы недостаточной, чтобы отблагодарить его!

Громкие аплодисменты и крики &quot;Верно! Правильно!&quot; заглушают дальнейшие возражения. Консул удовлетворенно кивает.

– Предложение ставится на голосование! Кто за то, чтобы наделить Гая Юлия Цезаря полномочиями диктатора сроком на один год?

Лес рук поднимается вверх. Лишь немногие сенаторы воздерживаются или голосуют против, но их голоса тонут в общем хоре одобрения.

– Решение принято почти единогласно! – торжественно объявляет консул. – Слава Цезарю! Слава Риму!

– Да, его полномочия растут с каждой победой, – тихо отмечает Гай, когда изображение сенаторов, поздравляющих друг друга, застывает на экране. – Теперь он уже не просто временный диктатор для проведения выборов, как в прошлом году. Годовая диктатура, да еще и назначенная заочно, – это совершенно другой уровень. Это дает ему гораздо больше возможностей для укрепления своей власти и начала тех преобразований, которые он, несомненно, уже задумал. Он получает карт-бланш на управление государством.

– И это еще до его триумфального возвращения, – задумчиво произносит Лиэль. – Они словно спешат вручить ему всю власть, пока он еще далеко. Интересно, чего они боятся больше: его отсутствия или его присутствия?

Экран машины времени показывает темную ночь в Александрии. Небольшая рыбацкая лодка под покровом темноты скользит по водам гавани, приближаясь к той части царского дворца, где расположился Цезарь со своими легионерами.

– Она знала, что Потин и Ахилл сделают все, чтобы не допустить ее встречи с Цезарем, – комментирует Лиэль. – Обычным путем во дворец ей было не попасть. Нужен был неординарный ход.

На борту лодки – верный слуга Клеопатры, сицилиец по имени Аполлодор. И нечто длинное, завернутое в грубый ковер для постельных принадлежностей.

– Осторожнее, Аполлодор! – раздается приглушенный женский голос из свертка. – Не урони достояние Египта в нильскую грязь!

– Не беспокойтесь, ваше величество, – шепчет Аполлодор, перекидывая тяжелую ношу через плечо. – Я доставлю вас прямо к ногам Цезаря, как мы и договорились. Главное – пройти мимо стражи.

Сцена переносится в личные покои Цезаря во дворце. Римский полководец, которому уже за пятьдесят, но все еще полный энергии, разбирает донесения при свете масляных ламп. Входит Аполлодор, неся свой необычный груз.

– Что это, сицилиец? – Цезарь удивленно поднимает бровь. – Ночью ко мне можно вносить только самое необходимое. Или самые ценные дары.

– Это самый ценный дар, который только может предложить Египет, о, великий Цезарь, – с поклоном отвечает Аполлодор. – Дар от царицы Клеопатры.

Он осторожно кладет ковер на пол и начинает его разворачивать. Из складок ковра, словно экзотический цветок, появляется молодая женщина. Это Клеопатра. Ей чуть больше двадцати, она невысокого роста, но ее глаза горят умом, энергией и невероятной притягательностью. Она одета просто, но с царским достоинством.

– Гай Юлий Цезарь, – голос Клеопатры звучит мелодично, но твердо. – Я, законная царица Египта, пришла к тебе, чтобы просить справедливости и защиты от тех, кто незаконно отнял у меня трон.

Цезарь, пораженный такой дерзостью и необычным появлением, на мгновение теряет дар речи. Затем на его губах появляется улыбка – смесь удивления, восхищения и заинтересованности.

– Царица Клеопатра… Я слышал о твоей красоте и уме, но действительность превосходит все слухи. Твой способ явиться ко мне достоин и того, и другого. Подойди, не бойся. Расскажи мне свою историю.

– Вот так, одним смелым и театральным жестом, Клеопатра обошла всех своих врагов и оказалась лицом к лицу с самым могущественным человеком в мире на тот момент, – восхищенно говорит Лиэль. – Она знала, на что идет. Это был ее единственный шанс.

– И этот шанс она использовала сполна, – добавляет Гай. – Цезарь был очарован. Не только ее красотой, но и ее умом, образованностью, политической хваткой и невероятной харизмой. Он увидел в ней не просто просительницу, а потенциально ценного союзника на Востоке. И, конечно, привлекательную женщину.

В последующие дни и недели Цезарь и Клеопатра проводят много времени вместе. Он выслушивает ее версию событий, ее планы по управлению Египтом. Она, в свою очередь, очаровывает его своим интеллектом, знанием языков, она говорила на многих языках без переводчика, включая египетский, что было редкостью для Птолемеев, и амбициями. Между ними быстро вспыхивает страстный роман.

– Это был не просто роман, – подчеркивает Лиэль. – Это был и политический союз. Клеопатра нуждалась в Цезаре, чтобы вернуть себе трон. Цезарь нуждался в лояльном и сильном правителе в Египте, который бы обеспечивал поставки зерна и стабильность в регионе. Их личные чувства и политические интересы совпали.

Решение Цезаря поддержать Клеопатру и его попытки восстановить ее на троне в качестве соправительницы (а фактически – главной правительницы) рядом с ее братом Птолемеем XIII вызывают ярость у придворной клики. Потин и Ахилл понимают, что их власть под угрозой.

– Он выбрал ее! – в бешенстве кричит Ахилл Потину. – Этот римлянин хочет отдать Египет в руки этой выскочки! Мы должны действовать, пока не поздно! Мои солдаты готовы!

– Ты прав, Ахилл, – мрачно соглашается Потин. – Птолемей должен быть единственным царем. А Цезарь и его римляне должны убраться из Египта… или остаться здесь навсегда, на дне Нила!

Начинается так называемая Александрийская война (осень 48 г. до н.э. – зима/весна 47 г. до н.э.). Ахилл во главе египетской армии, насчитывающей около 20 000 человек, осаждает Цезаря и его немногочисленные силы (около 4000 легионеров) в царском квартале Александрии. Положение Цезаря становится критическим.

На экране мы видим ожесточенные уличные бои в Александрии. Римляне, несмотря на численное меньшинство, благодаря опыту и дисциплине, яростно сражаются.

– Цезарь оказался в ловушке, – говорит Гай, наблюдая за ходом боев. – Он явно недооценил силы египтян и решимость Потина и Ахилла. Ему пришлось проявить все свое полководческое искусство, чтобы выстоять.

В ходе одного из сражений, когда египтяне попытались захватить корабли Цезаря в гавани, римляне подожгли свои корабли, чтобы не допустить их захвата врагом, но огонь перекинулся на египетский флот и прибрежные постройки.

– Смотри, Гай! Огонь перекинулся на прибрежные постройки! – восклицает Лиэль, указывая на экран. – Кажется, горит что-то очень большое у порта!

– Да, это один из самых трагических моментов Александрийской войны, – с сожалением говорит Гай. – Пожар, начавшийся в доках, перекинулся на город. К сожалению, пострадала знаменитая Александрийская библиотека.

На экране видно, как пламя охватывает величественные здания. Клубы черного дыма поднимаются к небу.

– Какая утрата для человечества! – скорбно произносит Лиэль. – Столько знаний, столько бесценных свитков погибло!

– Сгорели только склады с книгами, – говорит Гай. – Однако и это была невосполнимой потерей. Цезарь в своих &quot;Записках о Гражданской войне&quot; упоминает о необходимости сжечь корабли, но о пожаре в Библиотеке умалчивает. Возможно, он не считал это важным на фоне военных действий, или не хотел брать на себя ответственность за такую потерю. Александрийская библиотека продолжала существовать в относительно спокойной обстановке еще около двух столетий.

Осада продолжается несколько месяцев. Цезарь посылает за подкреплениями. Клеопатра все это время находится рядом с ним, разделяя опасности и, несомненно, оказывая ему моральную поддержку и делясь своими знаниями о местных условиях. Ее брат, Птолемей XIII, находится в руках Цезаря как заложник, но позже его отпускают к египетской армии в надежде, что это приведет к миру, но он лишь возглавляет борьбу против римлян.

– Война была ожесточенной, – комментирует Гай. – Цезарю пришлось нелегко. Но он держался, ожидая подкреплений. Судьба Египта, Клеопатры и самого Цезаря висела на волоске.

Изображение застывает на сцене одного из ночных боев, освещенного пламенем пожаров, отражающихся в водах Нила. Впереди – решающие сражения Александрийской войны.

Осада царского квартала продолжается несколько долгих, изнурительных месяцев. Цезарь посылает гонцов во все стороны с призывом о помощи. Клеопатра все это время находится рядом с ним, ее присутствие – не только политический актив, но и источник информации о местных реалиях и, несомненно, моральная поддержка для римского полководца. Ее юный брат, Птолемей XIII, содержится Цезарем как заложник, но позже, в тщетной надежде на примирение, его отпускают к египетской армии. Однако он лишь возглавляет борьбу против римлян с новой силой.

– Война была невероятно ожесточенной, – комментирует Гай, когда на экране сменяются сцены уличных боев, вылазок и морских стычек. – Римляне были на грани. Но Цезарь не сдавался, он ждал подкреплений. Судьба Египта, судьба Клеопатры и его собственная судьба висели на волоске.

Изображение на экране машины времени смещается, показывая теперь Иудею. В роскошном, но скромном по сравнению с александрийскими дворцами, кабинете мы видим Антипатра Идумеянина. Это человек средних лет, с проницательным взглядом и энергичными движениями. Рядом с ним – первосвященник Гиркан II, фигура более представительная, но лишенная той внутренней силы, которая исходит от Антипатра.

– Дошли вести из Египта, отец, – входит молодой человек, это Фазаил, старший сын Антипатра. – Помпей разбит при Фарсале и убит в Египте. Цезарь теперь там, и, похоже, у него серьезные неприятности с местными.

Антипатр на мгновение задумывается.

– Помпей... Он был нашим покровителем, но времена меняются, – медленно произносит он. – Цезарь – это восходящая звезда, и он победитель. Гиркан, друг мой, похоже, пришло время пересмотреть наши союзы.

– Ты думаешь, стоит поддержать Цезаря? – спрашивает Гиркан II, его голос неуверен. – Это рискованно. Он осажден в Александрии.

– Победителей не судят, а помогают им, когда они в нужде, – твердо отвечает Антипатр. – Цезарь не забудет помощи. Иудея должна быть на стороне силы. Я соберу отряд. Мы выступим на помощь Цезарю. И это будет помощь не только войсками, но и влиянием на еврейскую общину Александрии, которая весьма многочисленна.

– Это мудрое решение, отец, – говорит другой юноша, входящий в комнату. Это Ирод, младший сын Антипатра, его глаза горят честолюбием. – Цезарь оценит такую верность.

– Антипатр был прагматиком, – комментирует Гай. – Он понимал, что после Фарсала власть Помпея рухнула. Он быстро сориентировался и сделал ставку на Цезаря, несмотря на то, что тот оказался в трудном положении в Александрии.

Экран вновь возвращается к осажденной Александрии. Положение Цезаря становится все более отчаянным. И тут приходит долгожданная весть.

– Полководец! Прибыли подкрепления! – вбегает запыхавшийся легионер в штаб Цезаря. – Армия Митридата Пергамского уже у Пелусия! И с ним значительный иудейский контингент под командованием Антипатра!

На лице Цезаря впервые за долгое время появляется улыбка.

– Наконец-то! Антипатр! Я знал, что на него можно положиться! – он оборачивается к Клеопатре, стоящей рядом. – Твоя судьба, царица, и судьба Египта скоро решится. Мы выступаем навстречу нашим союзникам!

– Антипатр Идумеянин оказал Цезарю неоценимую услугу, – говорит Лиэль. – Его войска, особенно опытные иудейские воины, прибыли в самый критический момент. Кроме того, он использовал свое влияние, чтобы склонить еврейское население Пелусия и других районов Дельты на сторону Цезаря, что облегчило продвижение союзной армии.

Экран машины времени ярко вспыхивает, и Гай с Лиэль видят дымящиеся берега Нила. Только что отгремели последние раскаты решающего сражения Александрийской войны.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на поле битвы. – Объединенные силы Цезаря и Митридата Пергамского, не без помощи отрядов Антипатра, только что наголову разбили армию Птолемея XIII. Кажется, юный царь пытался бежать… вон там, у реки… да, он утонул! Его надежды и надежды его сторонников поглощены Нилом.

На возвышении, откуда открывается вид на усеянное телами павших египтян и брошенным оружием поле, стоит Цезарь. Рядом с ним – Клеопатра, с трудом скрывающая свое торжество.

– Победа! – ликующий голос Цезаря разносится над полем. – Египет наш! Клеопатра, отныне ты будешь править этой землей под покровительством Рима!

– Какая решимость! – шепчет Лиэль, глядя на пару победителей. – Он не теряет времени даром.

– И не забывает тех, кто помог ему в трудный час, – добавляет Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Эта победа во многом стала возможной благодаря своевременной и решительной поддержке Антипатра.  Цезарь сейчас, несомненно, щедро вознаградит прозорливого идумеянина. Видишь, Гиркан II… его утверждают в сане первосвященника и этнарха.

– Значит, Гиркан сохраняет свою символическую и религиозную власть, – замечает Лиэль. – Это, конечно, важно для народа Иудеи.

– Безусловно, – соглашается Гай. – Но его реальное политическое влияние, похоже, будет сильно ограничено. Римский контроль никуда не денется, да и сам Антипатр теперь рядом, и не просто так.

– Ты думаешь, Антипатр получит больше реальной власти? – спрашивает Лиэль.

– Смотри сама, – Гай кивает на экран. – Цезарь назначает Антипатра эпитропом – фактически, прокуратором всей Иудеи. Это значит, что именно он будет контролировать все административные и военные дела. Он становится главным посредником между римлянами и местным населением. Его власть здесь куда более практическая и политическая, чем у Гиркана.

– Понятно, – кивает Лиэль. – А сыновья Антипатра? Вон тот молодой, Ирод, такой энергичный на вид.

– Да, и они не забыты, – подтверждает Гай. – Фазаилу, старшему, достается Иерусалим, а Ироду – беспокойная Галилея. Какие важные назначения происходят прямо на наших глазах!

Изображение на экране застывает, показывая Цезаря и Клеопатру на фоне ликующих римских легионеров и союзных войск. Дым пожарищ еще не до конца рассеялся над Александрией, но Александрийская война окончена.

– Цезарь не только вышел из этой заварушки победителем, – говорит Гай, – но и значительно укрепил свое положение на всем Востоке.

– А Клеопатра, благодаря ему, становится полновластной царицей Египта, – подхватывает Лиэль. – Поистине, невероятный поворот событий для нее!

– Да, – соглашается Гай, – а для Иудеи вмешательство Антипатра в эту далекую египетскую смуту, как мы видим, имеет огромное значение прямо сейчас.

Экран машины времени вновь оживает, перенося Гая и Лиэль в Рим 46 года до н.э. Город гудит в предвкушении невиданных зрелищ – Цезарь только что вернулся с триумфом из Африки, одержав сокрушительную победу при Тапсе над последними крупными силами помпеянцев. Улицы украшаются, строятся временные трибуны, ремесленники спешно заканчивают декорации для предстоящих четырех триумфов. Но прежде чем начнутся эти грандиозные празднества, должно произойти еще одно важное политическое событие, закрепляющее его власть.

Мы в Курии Гостилии. Зал переполнен сенаторами. Многие из них – новые назначенцы Цезаря, другие – помилованные им бывшие противники, теперь старающиеся демонстрировать исключительную лояльность. Сам Цезарь, еще не сменивший дорожное облачение полководца на сенаторскую тогу, присутствует здесь, занимая почетное место. Его лицо спокойно, но взгляд острый и внимательный.

Поднимается один из консулов этого года, верный цезарианец. Его голос зычен и наполнен подобострастным восторгом.

– Досточтимые отцы-сенаторы! Рим ликует! И не только Рим, но и вся Италия, все провинции, утомленные долгой и кровопролитной гражданской войной, вздыхают с облегчением! Великий Гай Юлий Цезарь вернулся к нам, увенчанный лаврами новой, окончательной победы! При Тапсе он сокрушил последних врагов Республики, тех, кто слепо следовал за призраками прошлого и ввергал государство в пучину бедствий!

По залу прокатывается волна аплодисментов. Цезарь сдержанно кивает.

– Его гений полководца, его несгибаемая воля и его безграничное милосердие к побежденным, – продолжает консул, жестикулируя, – спасли Республику от распада! Он даровал нам мир! Он даровал нам стабильность! Но работа по восстановлению государства еще не завершена. Необходимо залечить раны, нанесенные войной, провести жизненно важные реформы, укрепить основы нашего общества! Для этого нужна твердая, уверенная рука, направляющая корабль Республики сквозь все бури!

Он делает паузу, обводя взглядом затихших сенаторов.

– Посему, отцы-сенаторы, признавая величайшие и несравненные заслуги Гая Юлия Цезаря, его божественную мудрость и его беззаветную преданность Риму, я предлагаю – и я уверен, что это предложение найдет отклик в сердце каждого истинного патриота! – даровать ему титул диктатора сроком на десять лет!

В зале на мгновение воцаряется тишина, а затем он взрывается аплодисментами. Многие сенаторы вскакивают с мест, восторженно крича и размахивая руками. Их лица сияют от усердия. Однако, если присмотреться, можно заметить и тех, кто аплодирует более сдержанно, с застывшими, непроницаемыми лицами, их глаза опущены или быстро бегают по залу.

– Десять лет… – Лиэль, наблюдающая за сценой, качает головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера. Это почти монархический срок. Традиционная диктатура и рядом не стояла с таким размахом и такой длительностью.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – отмечает Гай, его взгляд холоден и аналитичен, пока он наблюдает за реакцией сенаторов. – Это не единичный акт. Вспомни его длительные проконсульские полномочия в Галлии, которые давали ему огромную военную силу и независимость. Теперь вот диктатура на десять лет в самом Риме. Плюс к этому он получает цензорские полномочия под видом praefectura morum (надзора за нравами), что дает ему контроль над составом самого Сената, – Гай указывает на свиток с перечнем новых полномочий Цезаря.

– Praefectura morum? – Лиэль прищуривается. – Звучит очень похоже на полномочия цензоров. Тех самых, что следили за нравами и, что самое главное, составляли списки сенаторов?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Традиционно цензоров было двое, их избирали на определенный срок. И их решения, особенно по исключению кого-либо из Сената или наложению nota censoria – то есть публичного порицания за недостойное поведение – были окончательными и не подлежали обжалованию на время их магистратуры.

– А что это за &quot;публичное порицание&quot;? Какие у него были последствия? – с интересом уточняет Лиэль.

– О, это было серьезное пятно на репутации, Лиэль, – поясняет Гай. – Цензоры могли объявить гражданина виновным в распущенности, расточительстве, нарушении клятвы, небрежном ведении хозяйства или даже недостаточном уважении к семейным традициям. Такое порицание могло привести к понижению в цензовом классе, что влияло на его политические права и воинскую обязанность. А для сенатора или всадника это часто означало потерю статуса. Так что  nota censoria была мощным инструментом поддержания дисциплины и контроля над элитой. Они были своего рода верховными арбитрами общественной морали и достоинства.

– А теперь? – спрашивает Лиэль. – Что означает эта &quot;префектура нравов&quot; для Цезаря?

– Это означает, – Гай делает небольшую паузу, давая словам вес, – что он получает всю полноту этой неоспоримой цензорской власти, включая право выносить такие порицания, но единолично и, по сути, бессрочно. Он теперь сам решает, кто достоин быть сенатором, а кто нет, кто заслуживает общественного осуждения, и его вердикт будет законом. Он может заполнить Сенат своими сторонниками, убрать неугодных. Представь, какой это инструмент контроля!

– То есть, Сенат становится полностью ручным? – Лиэль осознает масштаб. – Он может формировать его по своему усмотрению, обеспечивая принятие любых законов и решений, и никто не сможет оспорить его кадровые чистки или моральные оценки.

– Именно, – кивает Гай. – Это дает ему прямой и почти неограниченный контроль над составом высшего органа власти Республики. Старая сенатская аристократия теряет последние рычаги влияния. А учитывая, что он уже значительно увеличил число сенаторов, введя туда много своих людей, эта praefectura morum лишь закрепляет его доминирование.

Консул, дождавшись, пока овации немного стихнут, продолжает:

– И это еще не все! Мы также предлагаем подтвердить за ним право носить почетный титул &quot;Император&quot;!

– &quot;Император&quot;? – Лиэль удивленно смотрит на Гая. – Но ведь это, насколько я помню, было временным воинским приветствием? Солдаты так провозглашали своего полководца после особенно значимой победы.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Это была аккламация, спонтанное выражение признания его воинских заслуг легионами прямо на поле боя. Звание &quot;Император&quot; давало полководцу право просить у Сената триумф. Оно не было постоянным титулом, связанным с какой-либо государственной должностью.

– А что же они предлагают сейчас? – спрашивает Лиэль, видя, как консул собирается продолжить.

– Мы предлагаем, – вновь возвышает голос консул, – чтобы этот славный титул &quot;Император&quot; стал его постоянным почетным званием, почти как второе имя, praenomen или cognomen! Чтобы он всегда именовался Гай Юлий Цезарь Император!

– Вот как! – восклицает Лиэль. – То есть, из временного воинского звания они делают его личным, неотъемлемым титулом?

– Именно, – Гай кивает. – Это подчеркивает его исключительное, непревзойденное военное верховенство и авторитет над всеми другими. Это еще один шаг к выделению его из ряда обычных магистратов и созданию уникального положения. Они хотят, чтобы само его имя ассоциировалось с высшей воинской доблестью и победоносностью.

Консул, видя, что сенаторы готовы осыпать Цезаря все новыми и новыми знаками отличия, продолжает с еще большим энтузиазмом:

– Но и это не предел нашей благодарности и мудрости, отцы-сенаторы! Предлагаю также даровать Гаю Юлию Цезарю Императору право первым высказывать свое мнение в Сенате на любом заседании! Его слово должно звучать первым, направляя наши дебаты!

– Ius primae sententiae dicendae, – тихо произносит Гай. – Право первого голоса. Это не просто почесть, это мощный инструмент влияния на ход любого обсуждения. Его мнение сразу задаст тон.

– Кроме того, – голос консула гремит под сводами Курии, – пусть ему будет дано право рекомендовать Сенату и народу кандидатов на половину всех избираемых магистратур!

– &quot;Рекомендовать&quot;? – Лиэль скептически хмыкает. – Звучит как вежливая форма. Учитывая его нынешнее положение, это ведь фактически означает назначать, не так ли? Кто осмелится пойти против его &quot;рекомендации&quot;?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Формально это рекомендация, но на деле это прямое назначение. Никто не рискнет выставить свою кандидатуру против человека, которого &quot;порекомендовал&quot; Цезарь, или голосовать против такого кандидата. Это еще один способ обеспечить лояльность всего государственного аппарата.

– И, конечно же, – консул подводит итог под этим потоком предложений, – подтвердить за ним полный и неоспоримый контроль над государственной казной и всеми легионами Республики! Сила и финансы – все в его руках, на благо Рима!

Новая волна одобрительных возгласов. Некоторые сенаторы наперебой выкрикивают еще более пышные почести, предлагая установить его статуи рядом со статуями древних царей и богов, переименовать месяц в его честь.

– Список его полномочий растет с каждым месяцем, с каждой новой победой, – Гай не сводит глаз с Цезаря, который сидит неподвижно, позволяя этому потоку лести и власти обтекать себя. – Он становится все более могущественным, оставаясь формально в рамках Республики. Но сама эта республиканская форма все сильнее изгибается под его влиянием.

Цезарь медленно поднимает руку, призывая к тишине.

– Я благодарен Сенату и народу Рима за это высокое доверие, – его голос звучит ровно, без тени триумфа, но с нескрываемой властностью. – Я приложу все силы, чтобы оправдать его и использовать дарованные мне полномочия исключительно на благо и процветание нашего великого государства.
Сцена в Сенате медленно растворяется, и экран машины времени вновь фокусируется на улицах Рима, но теперь уже залитых солнцем и переполненных ликующей толпой. Город утопает в праздничном убранстве. Звуки труб, барабанов и восторженных криков сливаются в оглушительный гул. Начинаются грандиозные триумфы Гая Юлия Цезаря, теперь уже не просто победоносного полководца, но и диктатора с почти неограниченной властью.

– Какой невероятный размах, Гай! – Лиэль с восторгом оглядывается по сторонам, стараясь не пропустить ни одной детали. – Весь Рим на улицах! Цветы, венки, музыка! Говорят, он празднует четыре триумфа подряд! Это как? Он что, четыре раза будет проезжать по городу?

– Именно так, Лиэль, – Гай, как всегда, сдержан, но в его голосе слышится нотка восхищения масштабом происходящего. – Не один общий, а четыре отдельных шествия, одно за другим, с небольшими перерывами в несколько дней. Каждое посвящено отдельной великой победе: над Галлией, затем за Египет, после – за победу над Фарнаком в Азии, и, наконец, за разгром его врагов в Африке. Беспрецедентное зрелище, демонстрирующее масштаб его завоеваний.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась, вспоминая что-то. – А разве ему положен триумф за Галлию? Я читала, что для этого полководец не должен был входить в Рим с армией до разрешения Сената. А он ведь перешел Рубикон… Это же было фактическим объявлением войны Сенату!

– Ты совершенно права в формальностях, Лиэль, – ответил Гай, глядя на триумфальную процессию. – В обычных условиях это было бы невозможно. Но сейчас – другие времена. Цезарь – победитель. Сенат, который мы только что видели, покорный его воле, осыпал его всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, включая право на эти триумфы. Те, кто мог бы возразить, либо пали в битвах, либо склонили перед ним головы. Старые правила сейчас мало что значат перед лицом его реальной власти. Он сам теперь устанавливает правила.

По Священной дороге (Via Sacra) движется нескончаемая процессия. Впереди идут сенаторы и магистраты, участвовавшие в только что завершившемся заседании, теперь они часть триумфального шествия. За ними – трубачи, возвещающие о приближении триумфатора. Несут огромные полотна с изображениями выигранных сражений, карты завоеванных земель, модели захваченных городов.

– Гляди, Публий! Это же карта Галлии! – кричит один из горожан, протискиваясь поближе к ограждению. – Всю ее покорил наш Цезарь! А вон там – Нил и Александрия! Я слышал, он саму царицу Клеопатру привез, чтобы показать народу!

– Да нет, Клеопатру он не в цепях провел, она где-то здесь, как почетная гостья, – отвечает его сосед, более осведомленный. – А вот сестру ее, Арсиною, говорят, сейчас проведут как пленницу! А помнишь, как быстро он с Фарнаком расправился? Говорят, он тогда так и написал Сенату: &quot;Пришел, увидел, победил!&quot; Ха! Вот это полководец!

– Да, Veni, vidi, vici, – тихо подтверждает Гай. – Кратко и точно, в его стиле. Эта победа при Зеле была молниеносной.

Везли несметные сокровища: золото, серебро, драгоценные камни, произведения искусства, захваченное оружие. Демонстрировали экзотических животных, привезенных из дальних стран.

– О, какие звери! Жирафы! Я таких никогда не видел! – восхищается мальчишка, сидящий на плечах у отца. – А это кто, львы?

– Да, сынок, это все трофеи нашего великого Цезаря! – гордо отвечает отец. – Он принес Риму славу и богатство!

Затем вели знатных пленников, закованных в цепи. Среди них – Верцингеторикс, вождь восставших галлов, обреченный на скорую казнь после триумфа, и Арсиноя, мятежная сестра Клеопатры.

– Бедный Верцингеторикс, – тихо говорит Лиэль, глядя на гордую, но сломленную фигуру галльского вождя. – Столько лет провел в римской темнице, ожидая этого дня.

– Таков обычай, – коротко бросает Гай. – Победитель получает все. Для Рима – это символ полного триумфа над врагами.

И вот, наконец, появляется сам триумфатор. Гай Юлий Цезарь стоит на позолоченной квадриге, запряженной четверкой белоснежных коней. Он одет в пурпурную, расшитую золотом тунику триумфатора, на голове – лавровый венок. За его спиной стоит государственный раб, держащий над его головой золотой венец Юпитера Капитолийского и, по традиции, шепчущий ему на ухо: &quot;Помни, что ты — человек&quot; (Memento homo).

– Слава Цезарю! Слава великому полководцу! Слава диктатору! – ревет толпа, забрасывая его цветами. – Ио, триумф!

Цезарь приветствует народ, его лицо непроницаемо, но в глазах читается удовлетворение.
– Он на вершине, – замечает Лиэль. – Народ его боготворит. Сенат осыпает почестями. Кажется, вся власть в Риме теперь в его руках, и формально, и фактически.

– Эти триумфы – не просто празднование побед, – говорит Гай, внимательно наблюдая за Цезарем. – Это демонстрация его неограниченных возможностей, его контроля над армией, его богатства. И его нового статуса диктатора. Он укрепляет свою власть каждым шагом этой процессии. Для толпы же важно не соблюдение древних процедур, а величие зрелища и щедрость победителя.

Процессия медленно движется к Капитолийскому холму, где Цезарь принесет жертвы Юпитеру. Затем последуют грандиозные пиры для народа, гладиаторские бои и раздачи денег.

– Щедрый Цезарь! Он раздает каждому гражданину по сто денариев! – кричит глашатай. – И угощает весь Рим за двадцатью двумя тысячами столов!

– Он знает, как завоевать любовь толпы, – тихо произносит Лиэль, глядя на ликующих римлян. – Хлеба и зрелищ. И он дает им и то, и другое в избытке.

– Да, – соглашается Гай. – И эта любовь народа, вместе с преданностью его легионов и покорностью Сената, становится сейчас главной опорой его власти. Власти, которая все больше и больше напоминает царскую.

Яркая картина триумфа Цезаря, входящего в храм Юпитера на Капитолийском холме, медленно меркнет на экране машины времени. Он в зените своей славы и могущества. Рим вокруг празднует, улицы полны ликования, но воздух уже пронизан ощущением грядущих перемен, которые несет с собой эта беспрецедентная концентрация власти в руках одного человека.

Шумные празднества уступают место более деловой, но не менее напряженной атмосфере. Гай и Лиэль теперь видят Цезаря не на триумфальной колеснице, а за рабочим столом, в окружении писцов, архитекторов и советников. Они наблюдают за бурными, но упорядоченными заседаниями Сената, за работой специально созданных комиссий, за тем, как на Форуме и по всему Риму разворачивается масштабное строительство. Дни сменяют недели, недели – месяцы. Год за годом, с 46-го по 44-й до н.э., Рим преображается под властной и энергичной рукой своего диктатора.

– После триумфов он и не думал почивать на лаврах, – замечает Лиэль, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря, который уверенными жестами указывает что-то на разложенных перед ним планах. – Какая невероятная, кипучая деятельность! Он словно хочет перестроить не только сам город, но и всю жизнь Республики, каждый ее аспект.

– Он всегда был человеком действия, Лиэль, – Гай кивает, его тон, как обычно, сдержан, но в нем сквозит признание масштаба личности. – И у него, несомненно, есть четкий план. Посмотри, как системно он подходит к реформам, одну за другой.

Сцена переносится в курию, где сенаторы оживленно обсуждают очередной законопроект.

– Этот новый календарь, предложенный диктатором... – произносит Марк Туллий Цицерон, его голос, как всегда, выверен и красноречив, в нем слышны нотки уважения к интеллектуальной смелости реформы, смешанные с его обычной сенаторской отстраненностью.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась. – А зачем Цезарь вообще выносит эту календарную реформу на обсуждение Сената? Он же Великий Понтифик. Разве понтифики не отвечали за календарь и не могли менять его по своему усмотрению? Ои как раз и вставляли эти дополнительные месяцы.

– Ты совершенно права, Лиэль, – ответил Гай. – Как Pontifex Maximus, Цезарь действительно имел верховную власть над календарем. И предыдущие манипуляции с ним как раз и были делом рук коллегии понтификов. Но эта реформа – нечто гораздо большее, чем просто очередная интеркаляция.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Лиэль.

– Во-первых, масштаб, – пояснил Гай. – Он не просто корректирует старый календарь, он вводит совершенно новую, научно обоснованную систему, которая должна действовать веками. Такое фундаментальное изменение требовало более широкой легитимации, чем просто эдикт Великого Понтифика. Одобрение Сената придавало реформе вес государственного закона, обязательного для всех.

– То есть, это больше для авторитета и чтобы все точно приняли новую систему? – уточнила Лиэль.

– И для этого тоже, – согласился Гай. – А во-вторых, это был и политический ход. Проводя реформу через Сенат, даже полностью ему подконтрольный, Цезарь демонстрировал формальное уважение к республиканским институтам. Это позволяло представить реформу не как единоличное решение диктатора, а как акт государственной мудрости, одобренный &quot;отцами-сенаторами&quot;. К тому же, это выводило сам календарь из-под возможных будущих злоупотреблений со стороны жрецов, ставя его на твердую законодательную основу. Он устранял ту самую проблему, когда понтифики &quot;вертели календарем как хотели&quot;, как выразился Цицерон.

Цицерон тем временем продолжает свою речь в Сенате:

– …Основанный, как я понимаю, на точных расчетах египетских астрономов. Он, безусловно, внесет столь необходимый порядок в наши запутанные месяцы и годы. Больше не будет этой вечной путаницы с интеркаляциями, которыми жрецы-понтифики порою так произвольно распоряжались, преследуя политические цели!

– Да, наконец-то у нас будет точный и предсказуемый год! – с энтузиазмом подхватывает другой сенатор, заметно моложе Цицерона и явно из числа горячих сторонников Цезаря. – 365 дней и еще четверть дня для високосного года! Я слышал, александрийский астроном Сосиген лично консультировал диктатора по этому вопросу. Это настоящий прорыв! Теперь и земледельцы смогут точно планировать свои работы, и торговцы будут уверены в сроках, и все общественные дела упорядочатся!

– Ах, Сосиген! Египетская мудрость на службе Рима! – Лиэль не может сдержать своего научного восторга. – Календарная реформа – это же такой огромный шаг вперед! Не только для астрономии, но и для всей повседневной жизни огромного государства! Подумать только, этот юлианский календарь, с небольшими более поздними уточнениями, прослужит человечеству века!

– Но его внимание не ограничивается только календарем, – Гай указывает на другую сцену, разворачивающуюся на экране. Они видят, как римские чиновники под наблюдением легионеров организуют раздачу земельных участков ветеранам Цезаря и неимущим гражданам в только что основанных колониях, как в Италии, так и в провинциях. – Он одновременно пытается решить множество застарелых социальных проблем. Безработица среди городского плебса, огромные долги, вечная нехватка земли для крестьян...

На Форуме, среди шума толпы и стука строительных молотков, глашатай громко зачитывает новый эдикт:

– ...повелением Гая Юлия Цезаря, диктатора и великого понтифика, для блага и процветания Рима и его граждан, учреждаются масштабные общественные работы! Начинается строительство новой величественной базилики Юлия! Будет расширен Форум Романум, чтобы соответствовать величию нашего города! Будут предприняты работы по осушению Понтийских болот, что даст нам новые плодородные земли! Все это обеспечит работой тысячи римских граждан и украсит наш город! А для доблестных ветеранов, проливавших кровь за Республику, и для неимущих граждан – земли в Италии и за ее пределами!

– Он активно расселяет ветеранов, основывает новые колонии, – Лиэль с явным одобрением следит за энергичными действиями на экране. – А вот, смотри, он дарует римское гражданство целым общинам! Например, всем свободным жителям Цизальпийской Галлии! Это же должно укрепить Республику, сделать ее более справедливой, интегрировать провинции!

– Или укрепить его собственную базу поддержки, даровав права тем, кто обязан ему всем, – Гай смотрит на происходящее более прагматично. – Но ты права, многие из этих мер объективно полезны и давно назрели. Он делает то, на что у старой сенатской олигархии не хватало ни воли, ни ресурсов. Он действует как настоящий государственный муж.

Изображение на экране снова смещается. Теперь мы видим Сенат в 45 году до н.э. Цезарь только что вернулся из Испании, одержав там окончательную и кровопролитную победу над сыновьями Помпея в битве при Мунде. Атмосфера в Курии еще более напряженная, чем прежде. Лица сенаторов выражают смесь страха, подобострастия и затаенного недовольства.

– Сенат Рима, – торжественно и с особым нажимом провозглашает один из консулов, полностью обязанный своим положением Цезарю, – в знак признания непревзойденных заслуг Гая Юлия Цезаря, в знак благодарности за окончательное умиротворение Республики и сокрушение последних очагов мятежа, дарует ему титул диктатора сроком на десять лет!

– Постой, Гай, – могла бы сказать Лиэль. – Если Цезарь уже диктатор с такими огромными полномочиями, зачем вообще нужны консулы? И кто этот консул, который так льстиво предлагает ему еще больше власти? Он что, не боится остаться совсем без дел?

– Формально, Лиэль, Республика продолжает существовать, – ответил бы Гай. – И консулы – это ее высшие ординарные магистраты. Цезарь сам часто занимает эту должность, но даже когда он просто диктатор, консулы избираются. Однако их реальная власть перед лицом диктатора ничтожна. Они, как правило, его же ставленники, исполняющие его волю и поддерживающие видимость законности. Этот консул, что сейчас говорит, прекрасно понимает, кому он обязан своим положением.

В зале раздаются оглушительные, хотя и явно срежиссированные, аплодисменты. Многие сенаторы вскакивают, размахивая руками и выкрикивая хвалу Цезарю. Однако Лиэль замечает и тех, кто аплодирует чисто механически, с непроницаемыми лицами, или тех, чьи глаза бегают по залу, словно ища поддержки или опасаясь чего-то.

– Десять лет… – шепчет Лиэль, качая головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера, как когда-то. Традиционная диктатура назначалась на шесть месяцев в критических ситуациях. А это… это почти царский срок.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – так же тихо отвечает Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Вспомни, как постепенно он получал эти полномочия: сначала короткие диктатуры, потом годовая, теперь вот на десять лет. Ему уже даровали право носить титул &quot;Император&quot; как постоянное почетное звание, право первым высказываться в Сенате, фактически назначать половину магистратов, контролировать казну и все легионы. А его praefectura morum дает ему контроль над составом самого Сената. Список его полномочий огромен.

= 5 =

Проходит еще немного времени на экране. Начало 44 года до н.э. Рим живет в напряженном ожидании. Атмосфера в Сенате накалена до предела. Страх и подобострастие стали почти осязаемыми. Своего места поднимается Марк Антоний, в этом году занимающий пост консула вместе с самим Цезарем.

– А вот и Марк Антоний, – замечает Лиэль, внимательно разглядывая рослого, энергичного мужчину с выразительными чертами лица. – Верный соратник Цезаря, не так ли? Он ведь прошел с ним через многое.

– Да, это одна из ключевых фигур в окружении Цезаря, – подтверждает Гай. – Антоний – родственник Цезаря по материнской линии, из знатного, хотя и несколько обедневшего рода Антониев. Он служил под началом Цезаря еще в Галлии, проявил себя как храбрый и способный военачальник, особенно в кавалерии. Позже, как народный трибун, он яростно защищал интересы Цезаря в Сенате накануне Гражданской войны. Цезарь всегда ценил его преданность и военные таланты, хотя порой и был недоволен его буйным нравом и некоторыми административными промахами, когда оставлял его управлять Италией.

– То есть, он больше вояка, чем политик? – уточняет Лиэль.

– Он умеет быть и тем, и другим, когда это нужно, – Гай чуть усмехается. – Он популярен среди солдат, умеет находить общий язык с простым народом. И сейчас, как консул, он – правая рука Цезаря в государственных делах. Посмотрим, что он скажет.

Антоний тем временем выходит на середину зала, его голос звучит громко и патетично, наполняя каждый уголок Курии:

– …и ввиду его поистине божественных заслуг перед Римом, ввиду того, что он не просто спас Республику от гибели, не просто принес нам мир после кровопролитных распрей, но и возвеличил ее имя и славу как никогда прежде, я предлагаю то, что давно уже созрело в сердцах всех истинных римлян, то, чего требует само благо государства! Даровать Гаю Юлию Цезарю, нашему отцу отечества, титул пожизненного диктатора – dictator perpetuo!

– Пожизненный диктатор! – говорит Лиэль, ее глаза расширены от осознания происходящего. – Значит, к его уже постоянному титулу &quot;Император&quot;, который подчеркивал его военные победы, теперь добавляется и эта высшая, бессрочная гражданская власть!

– Именно так, – подтверждает Гай, его взгляд не отрывается от Цезаря. – &quot;Император&quot; – это его уникальный знак воинской славы, его личный авторитет победителя. А &quot;пожизненный диктатор&quot; – это юридическая основа его неограниченной и постоянной власти над государством. Эти два аспекта сливаются, создавая фигуру, стоящую неизмеримо выше всех традиционных республиканских магистратов.

На этот раз аплодисменты переходят в настоящую, оглушительную овацию. Сенаторы вскакивают со своих мест, многие с неподдельным или хорошо сыгранным восторгом кричат: &quot;Да здравствует Цезарь, отец отечества! Божественному Юлию – вечная слава!&quot; Но в глазах тех немногих, кто сидит на задних скамьях и осмеливается не поддаваться общему порыву, Лиэль видит плохо скрытый ужас и отчаяние. Они словно присутствуют на похоронах Республики.

Цезарь, восседающий в своем золоченом кресле, которое все больше напоминает трон, медленно поднимает руку. Шум мгновенно стихает.

– Я принимаю эту честь от Сената и народа Рима, – его голос спокоен и властен, в нем нет ни тени сомнения. – И клянусь употребить всю данную мне власть на благо Республики.

– Dictator perpetuo, – повторяет Лиэль почти шепотом, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря. – Вот она, кульминация. Республика формально еще существует, но по сути… это конец традиционным устоям. Вся полнота власти теперь сосредоточена в руках одного человека, пожизненно.

– Да, – Гай пристально смотрит на Цезаря, на его лице, как всегда, трудно прочитать эмоции. – Он достиг вершины. Он стал неограниченным правителем Рима. Но такая беспрецедентная концентрация власти, даже облеченная в республиканские формы, всегда порождает не только обожание толпы и лесть придворных, но и глухое, скрытое сопротивление тех, кто видит в этом гибель старых свобод. И чем выше вершина, тем более неожиданным и опасным может быть падение.

Экран машины времени показывает Рим, утро 15 марта 44 года до н.э. – знаменитые мартовские иды. Солнце едва пробивается сквозь свинцовые тучи, нависшие над городом.

– Какая гнетущая атмосфера, Гай, – Лиэль поеживается, хотя они лишь наблюдатели. – Чувствуется, что в воздухе что-то назревает. Это недовольство Цезарем… оно ведь росло уже давно, правда?

– Да, Лиэль, – Гай смотрит на улицы, по которым торопливо движутся сенаторы, направляясь к портику Помпея, где сегодня должно состояться заседание Сената (курия Юлия еще строилась). – Его беспрецедентная власть, его пожизненная диктатура, почести, граничащие с обожествлением, слухи о том, что он собирается объявить себя царем и перенести столицу в Александрию или Илион… Все это питало страхи и ненависть в сердцах многих представителей старой аристократии. Они видели в нем тирана, разрушителя республиканских свобод.

Сцена смещается внутрь портика Помпея. Сенаторы собираются, кучками перешептываются. Среди них выделяются несколько фигур с решительными, но бледными лицами. Это Марк Юний Брут, потомок легендарного Луция Юния Брута, изгнавшего последнего римского царя, и Гай Кассий Лонгин, опытный военачальник, когда-то сражавшийся против Цезаря, а затем помилованный им.

– Вот они, главные заговорщики, – тихо указывает Гай. – Брут, идеалист, искренне верящий, что убивает тирана ради спасения Республики. Кассий, более прагматичный и озлобленный, движимый как личной неприязнью, так и республиканскими убеждениями. Вокруг них сплотилось около шестидесяти сенаторов.

– Шестьдесят человек! – ахает Лиэль. – И никто не донес? Удивительно!

– Заговор был хорошо организован, и многие участники были связаны родственными или дружескими узами, – поясняет Гай. – Хотя слухи и предупреждения до Цезаря доходили, он фаталистически полагался на судьбу. В это утро его жена Кальпурния, напуганная дурными снами, умоляла его не ходить в Сенат.

Мы видим, как Цезарь, несмотря на уговоры и дурные предзнаменования (жертвы оказались неблагоприятными), все же прибывает на заседание. Он выглядит утомленным, возможно, нездоровым.

– Он вошел, – шепчет Лиэль, ее голос дрожит. – Сейчас все начнется…

Цезарь занимает свое место. Сенаторы окружают его, делая вид, что хотят подать прошения. Один из заговорщиков, Луций Тиллий Цимбр, подходит к нему с просьбой о возвращении изгнанного брата. Цезарь отказывает. Цимбр хватает его за тогу, стаскивая ее с плеча. Это условный знак.

– Теперь! – кричит кто-то из заговорщиков и наносит первый удар кинжалом.

Цезарь, раненый, пытается сопротивляться. Он оборачивается, видит вокруг себя блеск обнаженных кинжалов и искаженные яростью лица тех, кого он считал своими сторонниками, или, по крайней мере, лояльными гражданами.

– Что вы делаете?! – кричит он, отбиваясь стилом, которым писал.

Заговорщики набрасываются на него со всех сторон, нанося удар за ударом.

– За Республику! За свободу! – выкрикивает кто-то.

Помещение наполняется криками, шумом борьбы, звоном металла. Кровь заливает пол у подножия статуи Помпея Великого – поверженного врага Цезаря.

– Он смотрит на Брута, – Лиэль затаила дыхание, – На Марка Брута, которого он когда-то считал почти сыном, которому оказывал покровительство…

Гримаса неверия и глубокой боли искажает окровавленное лицо Цезаря.

– И ты, Брут? – срывающимся голосом произносит он. Эти слова, сказанные негромко, но с неизмеримой горечью, кажется, на мгновение останавливают даже ярость нападавших.

– Вот она, эта фраза… Et tu, Brute? – тихо произносит Лиэль, ее голос дрожит от напряжения. – Такая короткая, но сколько в ней боли и разочарования.

Цезарь, израненный (насчитают двадцать три раны), падает у подножия статуи Помпея, накрыв голову тогой. Заговорщики, совершив свое дело, стоят над его телом, их кинжалы обагрены кровью. В зале воцаряется оглушительная тишина, прерываемая лишь их тяжелым дыханием.

– Свершилось, – тихо произносит Брут, поднимая окровавленный кинжал. – Тиран мертв! Рим свободен!

Но вместо ожидаемого ликования и возгласов поддержки, остальные сенаторы, не участвовавшие в заговоре, с криками ужаса и отвращения бросаются к выходам, толкая друг друга. Портик Помпея стремительно пустеет. Заговорщики остаются одни, растерянно глядя друг на друга посреди нарастающего хаоса. Весть об убийстве молниеносно разносится по Риму, и город охватывает паника. Лавки закрываются, люди в страхе запираются в домах. На улицах слышны тревожные крики и топот бегущих ног.

Экран машины времени темнеет на мгновение, а затем вспыхивает вновь, показывая Рим спустя несколько дней после убийства Цезаря. Атмосфера в городе по-прежнему напряженная, но хаос понемногу сменяется зыбким, тревожным затишьем. Тело Цезаря было вынесено из курии и подготовлено к погребению.

– Какая разительная перемена, – Лиэль смотрит на улицы, где еще недавно царила паника. – Заговорщики, провозгласившие себя &quot;Освободителями&quot;, кажется, не очень-то контролируют ситуацию. Они ведь укрылись на Капитолии?

– Да, они просчитались, – подтверждает Гай. – Они ожидали, что народ и оставшиеся сенаторы немедленно поддержат их как спасителей Республики. Но вместо этого – страх, растерянность и растущее негодование, особенно среди плебса и ветеранов Цезаря, для которых он был благодетелем. А ключевые фигуры, такие как Марк Антоний и Марк Эмилий Лепид, магистр конницы Цезаря, быстро взяли инициативу в свои руки.

Сцена переносится на Форум. Огромная толпа собралась на похороны Цезаря. Посреди площади возвышается погребальный костер и ростра, с которой должен выступить Марк Антоний, консул и ближайший соратник убитого диктатора. Он держит в руках свиток.

– Постой, Гай, – Лиэль удивленно смотрит на экран. – Завещание? Но ведь Цезарь был пожизненным диктатором, почти монархом. Разве его власть и положение не должны были как-то иначе определяться после смерти, а не простым завещанием, как у обычного гражданина?

– В этом-то и вся сложность и уникальность его положения, Лиэль, – отвечает Гай. – Формально, Рим все еще оставался Республикой, хоть и сильно деформированной. Его диктаторская власть, даже пожизненная, не была наследственной монархией. Она прекратилась с его смертью. Но как частное лицо, как богатейший римский аристократ, он имел полное право составить завещание, распорядиться своим огромным личным состоянием и, что самое важное для римлян, своим именем через усыновление. У него ведь не было законных сыновей по римскому праву.

– А как же Цезарион, его сын от Клеопатры? – вспоминает Лиэль.

– Цезарион был рожден вне официального римского брака и от иностранной царицы, – поясняет Гай. – По римским законам он не мог быть законным наследником политического положения или даже полноправным наследником имущества в том же смысле, что и усыновленный римский гражданин. Поэтому усыновление по завещанию было для Цезаря единственным способом обеспечить преемственность своего имени и передачу состояния в римском правовом поле.

– То есть, это завещание касается его денег и усыновления, а не передачи диктаторских полномочий? – уточняет Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Диктатуру нельзя завещать. Но представь себе политическую силу этого документа! Во-первых, он мог назначить наследника своего имени и богатств, что немедленно создавало фигуру с огромным влиянием. Во-вторых, он мог сделать щедрые дары народу, что, как ты сейчас увидишь, Антоний использует с невероятным эффектом. Так что, хотя это и &quot;просто&quot; завещание частного лица, его оглашение станет политической бомбой.

Антоний поднимается на ростру. Его лицо печально, но в глазах горит решимость. Сначала он говорит спокойно, перечисляя заслуги Цезаря перед Римом, его победы, его щедрость.

– ...и вот завещание Гая Юлия Цезаря! – голос Антония крепнет, он разворачивает свиток, который ему передали весталки, хранительницы завещаний. – Слушайте, римляне, последнюю волю того, кто был вашим отцом и благодетелем! Он, не имея законных сыновей своего тела, но заботясь о будущем своего имени и рода, усыновляет своего внучатого племянника Гая Октавия, назначая его главным наследником трех четвертей своего состояния! Отныне имя ему – Гай Юлий Цезарь Октавиан!

Толпа на мгновение затихает, переваривая эту новость, а затем раздается удивленный гул.

– Каждому римскому гражданину, – продолжает Антоний, его голос набирает силу, – он завещал по семьдесят пять денариев! А свои великолепные сады за Тибром он завещал вам, римскому народу, для вечного пользования в качестве общественного парка! Вот кем был этот &quot;тиран&quot;, которого убили &quot;доблестные мужи&quot;, поправшие священные законы гостеприимства и дружбы!

Толпа взрывается криками горя и ярости. Антоний, видя эффект своих слов, поднимает окровавленную тогу Цезаря, показывая народу дыры от кинжалов.

– Смотрите, римляне! Вот следы от ударов тех, кого он считал друзьями, кого он помиловал и возвысил! Вот плата за его милосердие! Если есть у вас слезы, приготовьтесь пролить их сейчас!

Рев толпы становится оглушительным. Люди плачут, проклинают убийц, требуют мести.

– Сжечь дома убийц! – кричит кто-то. – Смерть предателям!

– Какая мощь слова! – Лиэль потрясена. – Антоний несколькими фразами и жестами перевернул все! Он разжег в толпе пожар!

– Он гениальный демагог, когда захочет, – соглашается Гай. – И он точно знает, на какие струны душ римского плебса нужно нажать. Заговорщикам теперь не поздоровится. Им придется бежать из Рима, и очень быстро.

Действительно, на экране мелькают сцены: разъяренная толпа, несущаяся по улицам, поджоги домов, принадлежащих заговорщикам или тем, кого подозревали в сочувствии им. Брут, Кассий и другие &quot;Освободители&quot; спешно покидают город, понимая, что их дело проиграно, по крайней мере, в Риме.

– А вот и тот самый Гай Октавий, теперь уже Цезарь Октавиан, появляется на арене, – Гай указывает на молодого человека, только что прибывшего в Италию из Аполлонии, где он проходил военное обучение. – Он только что узнал, что Цезарь в своем завещании усыновил его и сделал главным наследником.

Мы видим Октавиана – ему всего восемнадцать, он выглядит очень молодо, даже хрупко, но в его глазах уже видна недетская решимость и холодный расчет.

Экран машины времени, погасший на решительном лице юного Октавиана, медленно оживает. Мы снова в Риме, но прошло уже несколько дней с момента убийства Цезаря и пламенной речи Марка Антония на Форуме. Город все еще в напряжении, но паника первых часов сменилась более организованным, хотя и не менее опасным, противостоянием.

– Похоже, речь Антония возымела действие, – Лиэль смотрит на улицы, где видны патрули ветеранов Цезаря и вооруженные сторонники Антония. Горожане стараются без нужды не покидать дома. – Заговорщики, &quot;Освободители&quot;, как они себя называли, бежали из Рима.

– Да, Антоний блестяще разыграл карту народного гнева и завещания Цезаря, – подтверждает Гай. – Брут и Кассий поняли, что оставаться в городе для них смертельно опасно. Но это только начало. Вакуум власти, образовавшийся после смерти Цезаря, огромен, и за его наследие – как политическое, так и материальное – сейчас начнется ожесточенная борьба.

Мы видим Марка Антония в его доме. Он окружен военачальниками, сенаторами, ищущими его покровительства, и ветеранами Цезаря. Он отдает распоряжения, принимает посетителей, его лицо выражает уверенность и силу. Он явно чувствует себя хозяином положения.

– Лепид со своим легионом контролирует Форум, – докладывает один из офицеров. – Народ требует наказать убийц. Сенат напуган и готов к сотрудничеству.

– Хорошо, – Антоний кивает. – Главное сейчас – сохранить порядок и не допустить анархии. И напомнить Сенату, что все распоряжения и назначения Цезаря остаются в силе. Он был законным правителем, а не тираном.

– Антоний действует быстро и решительно, – замечает Лиэль. – Он завладел архивами Цезаря, его казной. Он явно метит на роль его преемника.

– У него для этого есть все основания, – соглашается Гай. – Он был консулом вместе с Цезарем, его ближайшим соратником в последние годы, популярен в армии. Но он не учел одного – или, по крайней мере, недооценил.

Экран смещается, показывая прибытие в Рим молодого человека, которого мы уже видели. Это Гай Октавий, теперь уже Гай Юлий Цезарь Октавиан. Он выглядит скромно, но его сопровождают влиятельные друзья семьи и некоторые из вольноотпущенников Цезаря.

– А вот и наш юный наследник, – Лиэль с интересом следит за Октавианом. – Всего восемнадцать. Как он собирается противостоять такому опытному и могущественному игроку, как Антоний?

Октавиан первым делом направляется к Антонию. Сцена происходит в доме Антония. Прием подчеркнуто холодный.

– Я пришел, Марк Антоний, как законный сын и наследник Гая Юлия Цезаря, – голос Октавиана звучит на удивление твердо для его юного возраста. – Я требую передать мне имущество моего отца, чтобы я мог выполнить его последнюю волю – выплатить деньги римскому народу, как он завещал.

Антоний смотрит на юношу сверху вниз с плохо скрываемой насмешкой.

– Мальчик, – он цедит сквозь зубы, – ты еще слишком молод, чтобы играть в такие игры. Имя Цезаря – это тяжелая ноша. Государственные дела и казна Цезаря – это не то, что можно раздавать по прихоти. Я, как консул, позабочусь о выполнении воли покойного диктатора, когда придет время. А тебе лучше бы подумать о своей безопасности.

– Он его просто отшивает! – возмущается Лиэль. – И даже не называет его Цезарем!

– Антоний видит в нем лишь досадную помеху, мальчишку, претендующего на огромное состояние, которое он сам уже считал своим, или, по крайней мере, под своим контролем, – поясняет Гай. – Он серьезно недооценивает этого &quot;мальчика&quot;. Октавиан не так прост. Он унаследовал от своего приемного отца не только имя и деньги, но и железную волю, политический инстинкт и невероятное терпение.

Мы видим, как Октавиан, не получив денег от Антония, начинает действовать самостоятельно. Он продает часть своего собственного имущества и имущества, унаследованного от других родственников, берет в долг и начинает выплачивать народу обещанные Цезарем 75 денариев на человека.

– Смотри, Гай! – Лиэль поражена. – Он выполняет волю Цезаря за свой счет! Каким же образом?

– Он демонстрирует, что он – истинный наследник Цезаря, не на словах, а на деле, – говорит Гай. – И это немедленно приносит ему огромную популярность среди плебса и, что еще важнее, среди ветеранов Цезаря, которые видят в нем сына своего обожаемого полководца. Он начинает собирать вокруг себя сторонников.

Появляются и другие игроки. Сенаторы-республиканцы, такие как Цицерон, сначала с опаской, а затем с некоторой надеждой начинают присматриваться к Октавиану, видя в нем потенциальный противовес Антонию, которого они боятся гораздо больше.

– Этот юноша, этот Октавиан… – Цицерон говорит в кругу своих доверенных лиц. – Он носит имя Цезаря, но, возможно, он не будет таким, как его приемный отец. Возможно, его можно использовать, чтобы обуздать Антония, а затем… &quot;хвалить, награждать и… устранять (laudandum adulescentem, ornandum, tollendum)&quot;.

– Цицерон как всегда, в своих интригах, – усмехается Гай. – Он надеется манипулировать Октавианом. Еще один, кто недооценивает этого юношу.

– Какая сложная игра начинается, – Лиэль вздыхает. – Столько амбиций, столько взаимной ненависти и недоверия. Рим действительно погружается в хаос.

– Да, – подтверждает Гай. – Убийство Цезаря не решило проблем Республики, а лишь вскрыло все ее язвы. Агония Республики вступает в свою финальную стадию.

Экран машины времени снова оживает. Картина хаоса и борьбы за наследие Цезаря в Риме сменяется сценами военных действий. Год 44-й до н.э. плавно перетекает в 43-й.

– После бегства Брута и Кассия из Рима, казалось, Марк Антоний полностью контролирует ситуацию, – Лиэль следит за перемещениями легионов на карте, которую показывает экран. – Но не тут-то было! Появился еще один Брут – Децим Юний Брут Альбин, один из убийц Цезаря, который был назначен наместником Цизальпинской Галлии еще самим диктатором.

– И Антоний, добившись от Сената передачи этой провинции себе, решил силой изгнать оттуда Децима Брута, – добавляет Гай. – Это и стало формальным поводом для так называемой Мутинской войны. Децим Брут отказался уступать провинцию и укрепился в городе Мутина.

На экране – осень 44 года до н.э. Марк Антоний во главе своих легионов, включая четыре, которые он перевел из Македонии, осаждает Мутину.

– Антоний действует решительно! – восклицает один из его легатов, наблюдая за построением осадных машин. – Этот Децим Брут пожалеет о своем упрямстве! Против нас ему не выстоять!

Тем временем в Риме разворачивается другая, не менее ожесточенная битва – битва слов. В Сенате гремит голос Марка Туллия Цицерона.

– Это же его знаменитые &quot;филиппики&quot;! – Лиэль узнает знаменитого оратора, его жесты полны страсти, а голос звенит от негодования. – Он ведь назвал их так по примеру Демосфена, который обличал царя Филиппа Македонского.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Цицерон, старый республиканец и непримиримый враг любой формы единовластия, увидел в Антонии главную угрозу Республике после смерти Цезаря. С сентября 44-го по апрель 43-го года он произнес или написал серию из четырнадцати речей, направленных на полную дискредитацию Антония.

На экране мелькают заголовки свитков, которые переписывают многочисленные писцы.

– Особенно яростной была вторая &quot;филиппика&quot;, – продолжает Гай. – Она не была произнесена публично, а распространялась как письменный памфлет. Это позволило Цицерону не стесняться в выражениях.

– И что же он там писал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, там был весь арсенал риторических приемов! – Гай усмехается. – Цицерон обрушился на личную жизнь Антония, обвиняя его в пьянстве, разврате, расточительстве, связях с актрисами. Он рисовал его как морально разложившегося человека, погрязшего в долгах. Например, он язвительно описывал, как Антоний, будучи консулом, якобы появлялся на публике пьяным, вызывая всеобщее презрение. Это, кстати, довольно типичный для Цицерона прием – атаковать моральный облик оппонента.

– Помню, он и в адрес самого Цезаря когда-то нелестно отзывался, – задумчиво произносит Лиэль. – Кажется, ходили слухи о молодости Цезаря, о его пребывании при дворе вифинского царя Никомеда, и Цицерон намекал на его якобы пассивную гомосексуальную роль, называя его &quot;царицей Вифинии&quot; и &quot;постелью Никомеда&quot;.

– Да, такие обвинения были, и Цицерон, как и другие враги Цезаря, не брезговал их использовать, – подтверждает Гай. – Это показывает определенный паттерн в его инвективах: удар по репутации через обвинения в моральной распущенности и недостойном поведении был его излюбленным оружием. И в &quot;филиппиках&quot; против Антония он использовал его в полной мере.

– &quot;Ты, Антоний, чьи ночи проходили в объятиях актрис, а дни — в пьянстве, смеешь обвинять меня в предательстве?&quot; – цитирует Лиэль по памяти. – Какие личные нападки!

– Но он не ограничивался этим, – Гай качает головой. – Главные обвинения касались политических преступлений. Цицерон утверждал, что Антоний узурпировал власть, манипулировал завещанием Цезаря, присвоил государственные средства, подделывал указы покойного диктатора, чтобы раздать провинции и земли своим сторонникам. Он изображал Антония новым Катилиной, тираном, стремящимся к единоличной власти и разрушению Республики.

– &quot;Ты не наследник Цезаря, а его грабитель!&quot; – снова вспоминает Лиэль строки из &quot;филиппики&quot;. – Он действительно не жалел красок.

– И при этом Цицерон защищал себя от обвинений Антония в причастности к убийству Цезаря, – добавляет Гай, – подчеркивая, что хотя он и не участвовал в заговоре, но одобряет действия &quot;Освободителей&quot;. И, конечно, он страстно призывал Сенат и народ Рима объединиться против Антония, поддержать Децима Брута и молодого Октавиана, которого он в тот момент видел как орудие против Антония.

– &quot;Римляне, если вы не остановите этого человека, республика падет!&quot; – Лиэль почти декламирует. – Невероятная сила слова! Какова же была реакция?

– Эти речи, особенно вторая &quot;филиппика&quot;, имели огромное влияние, – Гай становится серьезным. – Они распространялись по Риму, их читали, обсуждали. Они действительно усилили антипатию к Антонию среди сенаторов и части граждан. И именно под влиянием Цицерона Сенат в начале 43 года объявил Антония врагом отечества. Но у самого Сената не было достаточных сил, чтобы противостоять легионам Антония.

– И тут на сцену снова выходит наш юный Октавиан! – Лиэль с интересом наблюдает за молодым наследником Цезаря. – Он ведь на свои деньги и именем своего приемного отца собрал внушительную армию из ветеранов Цезаря!

– Именно, – подтверждает Гай. – И Сенат, находясь в отчаянном положении и поддавшись уговорам Цицерона, который видел в Октавиане временного союзника, вынужден пойти на этот рискованный шаг. Октавиану, несмотря на его молодость, даруют imperium pro praetore.

– Imperium pro praetore? – Лиэль вопросительно смотрит на Гая. – &quot;Империй вместо претора&quot;? Что это означает на практике для такого молодого человека, который еще не прошел все ступени cursus honorum?

– Это очень важное и довольно необычное решение для римской правовой системы, – поясняет Гай. – Imperium – это высшая военная и административная власть. Обычно ею обладали консулы и преторы. &quot;Pro praetore&quot; означает, что Октавиану предоставляются полномочия, аналогичные преторским, хотя он формально и не занимал эту должность. Сенат пошел на это в январе 43-го года как на политический компромисс. Им отчаянно нужны были легионы Октавиана, его популярность среди ветеранов Цезаря, чтобы противостоять Антонию. Но давать ему сразу консульство они не хотели – слишком молод, слишком непредсказуем.

– И что же эти преторские полномочия ему давали? – спрашивает Лиэль.

– Во-первых, и это главное, – Гай загибает палец, – законное право командовать войсками. Его частная армия, собранная на имя Цезаря, теперь становилась частью государственных сил. Он мог легально вести военные операции против Антония. Во-вторых, это давало ему определенную административную власть в зоне конфликта, право принимать решения на месте. В-третьих, это символы власти – его должны были сопровождать ликторы с фасциями, хотя их число и было меньше, чем у полноправного претора. И, наконец, это легитимизировало его положение, он переставал быть просто частным лицом с армией, а становился официальным представителем Республики, действующим от имени Сената.

– То есть, Сенат пытался поставить его под свой контроль, формально встроив в систему? – предполагает Лиэль.

– Именно так, – Гай кивает. – Ему поручают выступить против Антония и снять осаду с Мутины вместе с двумя новоизбранными консулами, Авлом Гирцием и Гаем Вибием Пансой – оба, кстати, бывшие офицеры Цезаря, но теперь формально на стороне Сената и республиканских идеалов, которые отстаивал Цицерон.

Звуки труб и лязг оружия нарастают.

Экран переносит Гая и Лиэль в окрестности Мутины. Апрель 43 года до н.э. На экране разворачиваются ожесточенные сражения.

– Битва при Форуме Галлов! – комментирует Гай, указывая на маневры войск. – 14 апреля. Войска Сената, особенно ветераны Октавиана, сражаются яростно. Антоний отброшен, но какой ценой! Консул Панса смертельно ранен.

Несколько дней спустя, 21 апреля, новое сражение, уже у самых стен Мутины.

– Снова победа сенатской армии! – Лиэль не может скрыть волнения. – Осада с Мутины снята! Антоний разбит и отступает! Но… и консул Гирций погиб в бою!

– Да, обе победы оказались пирровыми для сенатской партии, – Гай качает головой. – Оба консула мертвы. А Октавиан, внезапно, становится командующим всей огромной армией Республики, состоящей из восьми легионов. Сенат ликовал, считая, что с Антонием покончено, а Октавиана можно будет легко отстранить. Цицерон уже писал своим друзьям, что &quot;мальчика следует хвалить, награждать и… устранять&quot;.

– Какая недальновидность! – восклицает Лиэль. – Они снова его недооценили!

– Абсолютно, – подтверждает Гай. – Октавиан прекрасно понимал их настроения. Он отправил в Рим делегацию из своих центурионов с требованием предоставить ему заслуженный триумф за победу над Антонием и, что самое главное, консульство на оставшуюся часть года. Ему ведь было всего девятнадцать, а по закону консулом можно было стать не раньше сорока двух лет!

На экране мы видим сцену в Сенате. Центурионы Октавиана, суровые, закаленные в боях воины, стоят перед сенаторами. Один из них, не дождавшись ответа на свои требования, демонстративно кладет руку на рукоять меча.

– Если вы не дадите ему консульство, – произносит центурион, его голос резок и лишен всякого почтения, – то вот это даст!

– Какой дерзкий жест! – Лиэль поражена. – Прямая угроза военной силой!

– Сенаторы были в ярости и смятении, – продолжает Гай. – Они попытались тянуть время, отказали ему. Тогда Октавиан сделал то, чего от него, возможно, не ожидали. Он не стал распускать армию, как того требовал Сенат. Вместо этого он отдал своим восьми легионам приказ идти на Рим.

Изображение меняется: легионы Октавиана стремительным маршем движутся по Фламиниевой дороге к столице. В Риме паника. Сенат лихорадочно пытается организовать оборону, но войск в городе практически нет.

– Он требует консульства силой! – Гай констатирует факт, наблюдая за приближением армии к Риму. – В августе 43 года, не встретив никакого сопротивления, Октавиан со своими легионами вступает в Рим. Город фактически оккупирован. Перепуганный Сенат, лишенный какой-либо реальной власти и защиты, вынужден капитулировать.

Мы видим Октавиана, уже в Риме, в окружении своих солдат. Он диктует свою волю.

– На народном собрании, проведенных под давлением его армии, девятнадцатилетний Октавиан избирается консулом, – Гай качает головой. – Вместе с ним консулом избирают его родственника Квинта Педия. Формально все процедуры соблюдены, но это было избрание под дулами мечей, если можно так выразиться.

– И что же он делает, став консулом? – спрашивает Лиэль. – Наверняка, не забыл обиды Сената.

– Его первые же шаги были очень показательны, – отвечает Гай. – Во-первых, он щедро вознаградил своих солдат из государственной казны, к которой имел полный доступ. Во-вторых, он немедленно провел закон, учреждающий судебное преследование убийц Цезаря, которые были заочно осуждены и объявлены вне закона. А в-третьих, и это был самый сильный удар по политике Сената и Цицерона, он добился отмены декрета, объявлявшего Марка Антония врагом отечества.

– Отменяет декрет против Антония?! – Лиэль удивлена. – Но ведь он только что воевал против него!

– Именно, – Гай усмехается. – Октавиан показал, что он – самостоятельный игрок, и его цели не всегда совпадают с целями Сената. Отменив декрет против Антония, он открывал себе путь для переговоров с ним и Лепидом. Он понимал, что для борьбы с Брутом и Кассием на Востоке ему нужны союзники, а не враги в лице других могущественных цезарианцев. Это был прагматичный и дальновидный ход, хотя и абсолютно циничный по отношению к тем сенаторам, которые еще недавно превозносили его как спасителя Республики от &quot;тирана&quot; Антония.

– А что же Антоний? – спрашивает Лиэль. – Он ведь отступил после Мутины.

– Антоний с остатками своей армии отошел в Трансальпийскую Галлию, – Гай показывает на карте. – И там произошло то, чего Сенат боялся больше всего: он объединился с Марком Эмилием Лепидом, наместником Нарбонской Галлии и Ближней Испании, который командовал большим количеством легионов. Лепид, бывший магистр конницы Цезаря, всегда был влиятельной фигурой. Теперь их объединенные силы снова представляли огромную угрозу. А Децим Брут, осажденный герой Мутины, оказался предан своими же солдатами, которые не хотели сражаться против других цезарианцев, и был убит при попытке бежать на Восток.

– Какая ирония судьбы! – вздыхает Лиэль. – Мутинская война, начатая для уничтожения Марка Антония, в итоге привела к невероятному усилению Октавиана и открыла путь для нового, еще более мощного союза цезарианцев.

– Именно так, – соглашается Гай. – Октавиан, став консулом и имея под рукой мощную армию, понял, что война с Брутом и Кассием на Востоке потребует объединения всех сил цезарианской партии. И Лепид выступил посредником в его переговорах с Антонием. Вот так, после кровопролитной Мутинской войны, вчерашние враги оказались готовы к союзу.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает небольшой остров на реке Рено, недалеко от Бононии. Ноябрь 43 года до н.э. Мрачная, холодная осенняя погода соответствует настроению происходящего.

– Какое уединенное и не слишком гостеприимное место для встречи таких важных персон, – замечает Лиэль, глядя на трех мужчин, сидящих на грубо сколоченных скамьях посреди острова. Вокруг них – лишь их ближайшие телохранители, держащиеся на почтительном расстоянии.

– Они выбрали это место не случайно, Лиэль, – отвечает Гай. – Остров обеспечивает безопасность и изоляцию. Никто не сможет подслушать их переговоры, и никто не сможет внезапно напасть. А доверять друг другу у них нет никаких оснований.

Эти трое – Марк Антоний, все еще могущественный военачальник; молодой Гай Юлий Цезарь Октавиан, чья популярность и влияние стремительно выросли; и Марк Эмилий Лепид.

– Подумать только, еще несколько месяцев назад Антоний и Октавиан были злейшими врагами! – восклицает Лиэль. – И вот они сидят за одним столом.

– Политика, Лиэль, – Гай пожимает плечами. – Октавиан понимал, что в одиночку ему не справиться ни с убийцами Цезаря, Брутом и Кассием, собравшими огромные силы на Востоке, ни с опытным Марком Антонием в долгосрочной перспективе.

Антоний, судя по его напряженной позе и хмурому взгляду, все еще не до конца смирился с необходимостью этого союза. Лепид, более старший и менее харизматичный, старается выступать в роли посредника. Октавиан, несмотря на молодость, держится уверенно и холодно.

– Итак, джентльмены, – начинает Лепид, нарушая напряженное молчание. – Мы здесь, чтобы забыть прошлые обиды и объединить наши силы. Наш общий долг – отомстить за смерть божественного Юлия. Убийцы Цезаря, Брут и Кассий, собрали на Востоке огромную армию. Они контролируют богатейшие провинции. Поодиночке нам их не одолеть.

– Месть – это святое, – рычит Марк Антоний, сверкая глазами в сторону Октавиана. – Но речь идет не только о мести. Речь идет о власти. О том, кто будет править Римом после того, как мы уничтожим этих так называемых &quot;Освободителей&quot;.

– Власть должна принадлежать тем, кто верен памяти Цезаря и способен навести порядок в Республике, – спокойно, но твердо отвечает Октавиан. – Мы трое обладаем самыми большими армиями. Мы трое – его наследники, в том или ином смысле. Логично, что мы и должны взять на себя ответственность за судьбу государства.

– Они делят шкуру неубитого медведя, – комментирует Лиэль. – Но с какой циничной откровенностью!

– Они создают официальную комиссию, tresviri rei publicae constituendae consulari potestate, – поясняет Гай. – &quot;Три мужа для устроения государственных дел с консульской властью&quot;. Это не просто частное соглашение, как Первый триумвират Цезаря, Помпея и Красса. Этот Второй триумвират будет утвержден специальным законом, который проведет через народное собрание лояльный им народный трибун Публий Тиций. Он даст им верховную власть на пять лет: право издавать законы без одобрения Сената, право назначать магистратов, право вершить суд без апелляции.

Переговоры идут тяжело. Они делят провинции, легионы, обсуждают будущие назначения. Каждый старается выторговать себе кусок побольше.

– Африка и Сицилия с Сардинией будут моими, – заявляет Октавиан, указывая на карту. – И достаточно легионов, чтобы контролировать Италию.

– Галлия останется за мной, плюс Испания, – требует Антоний. – А Восток… Восток мы разделим после победы над Брутом и Кассием. Но самые сильные легионы должны быть под моим командованием. Я поведу их против убийц.

Лепид, похоже, получает меньшую долю, но его устраивает и это, лишь бы оставаться в числе вершителей судеб.

– И что же станет их первой совместной акцией, кроме подготовки к войне? – спрашивает Лиэль, видя, как триумвиры наконец приходят к какому-то соглашению по основным пунктам.

– О, их первая акция будет ужасна, – мрачно предрекает Гай. – Чтобы собрать деньги на войну и избавиться от политических противников в Риме и Италии, они прибегнут к самому страшному инструменту гражданских войн – проскрипциям.

На экране появляется изображение триумвиров, скрепляющих свой союз рукопожатием. Их лица суровы и решительны. Ни тени былой вражды, только холодный расчет и общая цель.

– Второй триумвират сформирован, – констатирует Гай. – Это уже не просто союз трех сильных личностей, это официальная диктатура трех, узаконенная и безжалостная. 

Экран темнеет, предвещая новую волну террора и кровопролития.

Экран машины времени показывает ноябрь 43 года до н.э. Триумвиры, получив от народного собрания чрезвычайные полномочия на пять лет, входят в Рим во главе своих легионов.

– Город замер в ужасе, – шепчет Лиэль, глядя на опустевшие улицы, по которым маршируют солдаты. Окна домов закрыты, двери заперты. – После всего, что было, римляне, наверное, ждут самого худшего.

– И их ожидания, к сожалению, оправдаются, – Гай говорит с непривычной для него ноткой горечи. – Первым делом триумвиры нуждались в деньгах для содержания своих огромных армий и для предстоящей войны с Брутом и Кассием. А также они хотели раз и навсегда избавиться от своих политических противников и тех, кто мог бы им помешать. И для этого они прибегли к испытанному, но от этого не менее страшному средству – проскрипциям.

На стенах домов, на Форуме появляются белые таблицы с выведенными на них черными буквами именами. Это проскрипционные списки.

– Проскрипции… – Лиэль содрогается. – Это ведь означает объявление людей вне закона? Любой мог убить проскрибированного и получить за это награду?

– Да, – подтверждает Гай. – Имущество убитого конфисковывалось в пользу государства, то есть триумвиров. Доносчики также получали часть. Дети и внуки проскрибированных лишались гражданских прав. Это был узаконенный террор и грабеж. Сулла в свое время широко использовал проскрипции, и вот теперь его &quot;ученики&quot; превзошли учителя.

– Сколько же имен в этих списках? – с ужасом спрашивает Лиэль, видя, как люди со страхом читают вывешенные списки, ища там знакомые имена или, наоборот, боясь найти свое.

– В первые списки вошло около трехсот сенаторов и двух тысяч всадников, – отвечает Гай. – И среди них были многие знатные и уважаемые граждане, чья единственная вина заключалась в их богатстве или в том, что они когда-то неосторожно высказались против кого-то из триумвиров.

Начинается охота на людей. Солдаты и наемные убийцы рыщут по городу и окрестностям, выискивая проскрибированных. Сцены жестоких расправ, предательств, отчаянных попыток бегства.

– Какая низость! – восклицает один из римлян, прячущийся в своем доме, когда видит, как раб выдает своего господина солдатам за вознаграждение. – Даже рабы предают! Нет больше ни чести, ни верности!

– Но были и примеры невероятного мужества и преданности, – замечает Лиэль, когда на экране появляется сцена, где жена пытается укрыть своего мужа, или дети спасают отца. – Не все потеряли человеческий облик.

– Увы, таких было немного, – вздыхает Гай. – Страх и жадность оказались сильнее. А триумвиры лично просматривали списки, торгуясь друг с другом за головы своих врагов или даже родственников. Говорят, Антоний настоял на включении в список своего дяди, Луция Цезаря, а Лепид – своего брата, Павла Эмилия Лепида. Октавиан, поначалу сопротивлявшийся проскрипциям, в итоге уступил и тоже внес своих недругов.

– Но самая желанная жертва для Антония… это ведь был Цицерон? – Лиэль с тревогой смотрит на Гая.

– Без сомнения, – подтверждает Гай. – Антоний так и не простил ему &quot;филиппик&quot;. Имя Марка Туллия Цицерона было одним из первых в проскрипционных списках.

Экран показывает Цицерона, уже немолодого, утомленного и разочарованного. Он пытается бежать из Италии морем, но неблагоприятные ветры и морская болезнь вынуждают его вернуться на свою виллу в Формиях.

– Беги, господин! Они уже близко! – умоляют его верные рабы.

– Нет, – устало отвечает Цицерон, садясь в носилки. – Я слишком устал бегать от судьбы. Умру в отечестве, которое я столько раз спасал.

Солдаты под предводительством центуриона Геренния и военного трибуна Попиллия Лената, которого Цицерон когда-то защищал в суде, настигают его носилки в лесу.

– Предатель! – кричит Попиллий Ленат, вытаскивая меч.

Цицерон спокойно высунул голову из носилок и подставил шею под удар. 7 декабря 43 года до н.э. великий оратор, философ и защитник Республики был убит.

– Какая жестокость… – Лиэль отворачивается, не в силах смотреть. – И какая ирония – его убил тот, кого он когда-то спас.

– Голову и правую руку Цицерона, которой он писал свои &quot;филиппики&quot;, доставили Антонию, – Гай говорит бесстрастно, но в его голосе слышится осуждение. – По приказу его жены Фульвии, ненавидевшей Цицерона не меньше мужа, язык оратора был проткнут ее заколками. А затем голову и руку выставили на рострах на Форуме – на том самом месте, откуда он так часто обращался к римскому народу, защищая свободу.

На экране – Форум. Люди со страхом и отвращением смотрят на ужасное зрелище.

– Это не просто месть, – говорит Гай. – Это символ. Символ того, что со свободой слова в Риме покончено. Что любая критика новой власти будет караться смертью. Триумвиры утверждали свою власть на крови и терроре.

– Но разве такой террор мог продолжаться долго? – спрашивает Лиэль. – Неужели римляне все это стерпели?

– Проскрипции достигли своей цели, – отвечает Гай. – Оппозиция в Италии была разгромлена и запугана. Казна триумвиров пополнилась за счет конфискованного имущества. Путь для войны с Брутом и Кассием был расчищен. Но цена этого была ужасна. Многие тысячи погибли, еще больше были разорены. Рим погрузился в атмосферу страха и подозрительности. 

Экран медленно гаснет, оставляя после себя тяжелое впечатление от кровавой вакханалии проскрипций.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Иудею. Год 43-й до н.э. Солнце здесь светит ярче, но политическая атмосфера не менее напряженная.

– Гай, а что же Антипатр Идумеянин? – Лиэль наклоняется к экрану, где видна панорама Иерусалима. – Тот самый, который так хитро и вовремя поддержал Цезаря в Египте! Цезарь ведь сделал его фактически правителем Иудеи. Как он выкручивался после убийства своего могущественного покровителя?

– Антипатр был политиком до мозга костей, Лиэль, – Гай указывает на фигуру Антипатра, отдающего распоряжения во внутреннем дворе своего дома. – Смотри, он не теряет времени. После смерти Цезаря он, не колеблясь ни секунды, переметнулся на сторону Марка Антония. В тот момент Антоний казался самым вероятным хозяином положения на Востоке. Антипатр тут же начал активно собирать для него налоги, демонстрируя свою безграничную лояльность.

В кадре – Антипатр, уже немолодой, но с живыми, проницательными глазами, беседует со своими сыновьями: Фазаилом, правителем Иерусалима, и молодым, энергичным Иродом, правителем Галилеи.

– Антоний требует денег для своих легионов! – голос Антипатра звучит твердо, хотя и негромко. – Иудея должна показать свою преданность и полезность. Фазаил, на тебе сбор налогов в Иерусалиме и окрестностях. Ирод, Галилея – твоя забота. Действуйте быстро, но умно, старайтесь не вызывать излишнего ропота. Нам сейчас совершенно не нужны внутренние волнения.

– Отец, но требования Антония просто непомерны! – Ирод, молодой и горячий, вспыхивает. Мы видим, как он жестикулирует. – Народ и так измучен налогами! А тут еще эти ужасные слухи о проскрипциях в Риме… Люди напуганы до смерти!

– Страх – отличный стимул для уплаты налогов, сын мой, – Антипатр кладет руку на плечо Ирода, его взгляд строг. – Главное для нас сейчас – удержать власть. Ту власть, которую дал нам Цезарь и которую может подтвердить Антоний. А для этого мы должны быть ему незаменимы. Запомните, наша сила – в поддержке Рима, кто бы там ни правил.

– Но, Гай, я уверена, не все в Иудее были в восторге от того, что ими правит идумеянин Антипатр и его сыновья, – Лиэль внимательно следит за сценой. – Наверняка, у него были влиятельные враги среди местной иудейской знати, которые считали его выскочкой, узурпатором, захватившим власть при поддержке римлян.

– Абсолютно точно, Лиэль, – подтверждает Гай. – И эти враги не дремали. Смотри, вот один из них. – Экран фокусируется на человеке с хитрым и льстивым выражением лица, это Малих, влиятельный еврейский вельможа. – Он был приближенным к номинальному первосвященнику и этнарху Гиркану II, но втайне люто ненавидел Антипатра за его реальную власть. Малих увидел в смуте, последовавшей за смертью Цезаря, идеальный шанс избавиться от всесильного идумеянина.

Сцена резко меняется. Мы видим пышный пир во дворце Гиркана II. Антипатр – почетный гость, он сидит во главе стола. Вино льется рекой, звучит музыка, танцовщицы развлекают гостей. Но Лиэль замечает:

– Какая-то напряженная атмосфера, Гай, несмотря на все это веселье. Посмотри на Малиха, как он подобострастно улыбается Антипатру… Слишком сладко, чтобы быть правдой.

Малих поднимает чашу с вином.

– За здоровье нашего великого покровителя, Марка Антония! И за мудрость нашего дорогого Антипатра, который так умело правит Иудеей! – провозглашает он, подходя к Антипатру и протягивая ему новую, наполненную до краев чашу.

Антипатр, кажется, ничего не подозревает. Он благосклонно кивает и осушает чашу. Спустя некоторое время его лицо бледнеет, он хватается за горло.

– Яд… – успевает прошептать он, прежде чем рухнуть на пол.

– Его отравили! Прямо на пиру! – Лиэль вскрикивает, прикрывая рот рукой. – Какой ужас! Неужели сам Гиркан был в этом замешан? Он выглядит таким растерянным…

– Гиркан был лишь слабой и управляемой пешкой в чужой игре, – отвечает Гай, наблюдая за суматохой. – Главным организатором убийства, несомненно, был Малих. Он действовал не один, а при поддержке некоторых римских чиновников на местахпросто желавших поживиться на новой волне смуты. Это случилось в 43 году до нашей эры.

Сыновья Антипатра, Фазаил и Ирод, узнав о смерти отца, приходят в неописуемую ярость. Мы видим Ирода, его лицо искажено гневом.

– Малих! Он заплатит за это своей кровью! – Ирод сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Клянусь тенью отца, я отомщу!

– Успокойся, брат! – Фазаил, более сдержанный и рассудительный, хватает его за руку. – Месть будет. Но сначала – власть. Смерть отца – это сигнал для всех наших врагов. Они поднимут головы, попытаются нас свергнуть. Мы должны действовать быстро, решительно. И не забывать о Риме, кто бы там сейчас ни был у руля.

– Да, ситуация в Иудее моментально обострилась, – замечает Лиэль. – Фазаилу и Ироду теперь придется очень нелегко. Их отец был главной опорой их власти, их щитом.

– Ирод, несмотря на свою молодость – ему тогда было около тридцати лет, – проявил себя как невероятно энергичный, хитрый и, если нужно, безжалостный правитель, – говорит Гай, пока на экране мелькают быстрые сцены: Ирод отдает приказы своим воинам, тайно встречается с какими-то людьми, руководит подавлением волнений в Галилее. – Смерть отца не повергла его в отчаяние, а, наоборот, кажется, высвободила всю его скрытую энергию и честолюбие. Он понимал, что Малих, убийца его отца, не остановится и попытается уничтожить и их с Фазаилом.

– И что же он предпринял? – Лиэль внимательно следит за Иродом на экране. – Ведь Малих наверняка заручился поддержкой каких-то влиятельных сил?

– Именно, – подтверждает Гай. – Малих пытался опираться на антиримские настроения и на тех, кто был недоволен правлением идумеянской семьи. Но Ирод действовал на опережение. Смотри, он немедленно отправляется к Гаю Кассию Лонгину.

На экране мы видим Ирода, прибывшего в Сирию, в лагерь Кассия. Кассий – один из главных убийц Цезаря, теперь проконсул Сирии, лихорадочно собирает силы и средства для предстоящей войны с цезарианцами.

– Гай Кассий, – Ирод обращается к римлянину с выражением скорби, но и решимости, – мой отец, верный союзник Рима, предательски убит Малихом, который сеет смуту в Иудее и подрывает римский авторитет. Я прошу твоего правосудия и поддержки, чтобы наказать убийцу и восстановить порядок, который так важен для тебя и для сбора средств на нужды Республики!

– Он апеллирует к интересам Кассия! – замечает Лиэль. – И, вероятно, подкрепляет свои слова немалыми деньгами, которые его отец так усердно собирал.

– Безусловно, – Гай кивает. – Кассию нужны были и деньги, и стабильный тыл в Иудее. Ирод обещал ему и то, и другое. И Кассий, недолго думая, дал свое негласное согласие на устранение Малиха. Он не хотел марать руки сам, но и не возражал против того, чтобы Ирод решил эту проблему.

Сцена меняется. Экран переносит Гая и Лиэль в древний финикийский город Тир, известный своими пурпурными красильнями и оживленной торговлей. Воздух наполнен ароматами благовоний и соленого моря. В одном из роскошных дворцов идет пышное пиршество.

– Кажется, мы попали на какой-то большой праздник, Гай! – Лиэль с любопытством разглядывает богато одетых гостей, украшения зала, обильные яства на столах. – Музыка, танцы, вино льется рекой…

– Судя по всему, это Melqartalia, Лиэль, – Гай осматривается, его взгляд цепляется за символику, связанную с местным божеством. – Праздник в честь Мелькарта, главного бога Тира. Он покровитель города, торговли, мореплавания. Такие праздники обычно включали торжественные процессии к его храму, жертвоприношения и, конечно, обильные пиры, чтобы снискать благосклонность божества и обеспечить процветание города.

Среди пирующих выделяется Малих. Он сидит на почетном месте, очевидно, чувствуя себя в полной безопасности. Рядом с ним – представители местной знати,  высокопоставленные офицеры Гая Кассия Лонгина, чье присутствие подчеркивает важность момента и римское покровительство. Малих весел, он громко смеется, пьет вино и, несомненно, радуется своему недавнему успеху – устранению Антипатра. Он уверен, что теперь его влияние в Иудее неоспоримо.

– Смотри, Малих совершенно расслабился, – шепчет Лиэль. – Он явно не ожидает удара здесь, в чужом городе, да еще и на таком важном празднике, в присутствии римлян. Он считает, что все угрозы позади.

Но Ирод все предусмотрел. Незаметно для большинства гостей, несколько римских солдат получивших щедрое вознаграждение от Ирода через своих командиров, смешиваются с охраной. Они не привлекают к себе внимания, их лица непроницаемы.

Внезапно, в самый разгар веселья, когда внимание большинства гостей приковано к выступлению танцовщиц, по условному знаку, солдаты стремительно бросаются на Малиха. Короткий, прервавшийся вскрик, звон опрокинутой золотой чаши, затем – глухие звуки ударов и короткой, яростной борьбы. Гости в ужасе вскакивают с мест, музыка обрывается, в зале воцаряется паника и крики.

– Что происходит?! Нападение! Измена! – кричат люди, пытаясь понять, кто и на кого напал в этом священном месте, во время священного праздника.

Но все происходит молниеносно. Через мгновение солдаты уже отступают, прокладывая себе путь сквозь обезумевшую толпу. На полу, среди разбросанных яств и разлитого вина, остается лежать бездыханное тело Малиха, из груди которого торчит рукоять римского кинжала. Ирод, который все это время находился в другом конце зала и с безупречным самообладанием делал вид, что удивлен и шокирован не меньше остальных, медленно подходит к телу своего врага. На его лице – маска скорби и праведного гнева, но в глубине глаз Лиэль замечает холодное, хищное удовлетворение.

– Вот так, – тихо говорит Гай, когда шум на экране немного стихает, сменяясь растерянными возгласами и плачем. – На глазах у всех, но руками римлян, во время священного праздника. Ирод отомстил за отца и устранил главного конкурента. Формально, он не причастен – это сделали солдаты Кассия, &quot;пресекая какой-то внезапно раскрытый заговор&quot; со стороны Малиха против римского проконсула. Очень в стиле Ирода – действовать чужими руками там, где это возможно, и обставлять все с максимальной выгодой для себя.

– Жестоко, но, как ты и сказал, эффективно, – констатирует Лиэль, все еще под впечатлением от быстрой и кровавой расправы, так резко контрастировавшей с праздничной атмосферой. – Но ведь Кассий и Брут – это республиканцы, &quot;Освободители&quot;. А что будет, если они проиграют войну цезарианцам, Антонию и Октавиану? Положение Ирода снова станет шатким.

– Жестоко, но эффективно, – констатирует Лиэль. – Но ведь Кассий, его нынешний покровитель, вместе с Брутом собирают на Востоке огромную армию против триумвиров. Что будет с Иродом, если &quot;Освободители&quot; проиграют?

– Это главный вопрос для всех местных правителей на Востоке, Лиэль, – Гай кивает, и изображение на экране машины времени начинает стремительно меняться. – Судьба Ирода, как и многих других, напрямую зависит от исхода этой гигантской схватки.

Экран переносит их на равнины Македонии, недалеко от города Филиппы. Октябрь 42 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга, готовые к решающему сражению. С одной стороны – легионы триумвиров, Марка Антония и Октавиана, жаждущие отомстить за смерть Цезаря. С другой – войска &quot;Освободителей&quot;, Марка Юния Брута и Гая Кассия Лонгина, сражающиеся за идеалы старой Республики.

– Вот оно, Гай! Битва при Филиппах! – Лиэль подается вперед, ее взгляд прикован к разворачивающейся панораме. – Две гигантские армии, почти по двадцать легионов с каждой стороны! Это сражение решит все!

– Да, это кульминация борьбы, начавшейся у подножия статуи Помпея, – голос Гая серьезен. – Антоний – опытный полководец, его солдаты ему безгранично преданы. Октавиан еще молод и не так опытен в военном деле, к тому же, он болен и не сможет лично участвовать в первой фазе битвы. Но его имя – имя Цезаря – вдохновляет его легионеров.

– А на той стороне Брут и Кассий, – Лиэль всматривается в ряды республиканцев. – Кассий – тоже опытный военачальник, проявивший себя еще в войне с парфянами. А Брут… он больше философ, идеалист, но его имя тоже много значит для тех, кто верит в Республику.

Первая битва при Филиппах (3 октября). Войска Марка Антония яростно атакуют позиции Кассия.

– Антоний рвется вперед! – кричит один из его центурионов. – За Цезаря! Смерть убийцам!

Кассий, видя, что его левый фланг смят, а лагерь захвачен, ошибочно решает, что все потеряно. Не зная, что в это же время легионы Брута успешно атаковали войска Октавиана и даже захватили его лагерь, Кассий приказывает своему вольноотпущеннику убить его.

– Республика погибла вместе со мной! – с горечью произносит Кассий, прежде чем пасть от руки верного слуги.

– Какая трагическая ошибка! – восклицает Лиэль. – Кассий покончил с собой, не зная, что Брут побеждает на своем фланге! Если бы он подождал…

= 6 =

– Война полна случайностей и роковых недоразумений, – Гай качает головой. – Смерть Кассия стала тяжелейшим ударом для республиканцев. Брут, узнав о гибели соратника, назвал его &quot;последним из римлян&quot;.

Проходит три недели. Армии стоят друг против друга. Брут не хочет давать нового сражения, его положение выгодно, а у триумвиров заканчивается продовольствие. Но его офицеры и солдаты требуют битвы, они рвутся отомстить.

– Мы должны сразиться! – убеждает Брута один из его легатов. – Дух войска высок! Мы разобьем их!

Вторая битва при Филиппах (23 октября). На этот раз Марк Антоний и Октавиан (уже оправившийся от болезни) действуют более согласованно. Армия Брута отчаянно сражается, но терпит поражение.

– Все кончено… – Брут с небольшой группой уцелевших отступает в горы. Его лицо выражает глубокое отчаяние. – Добродетель, ты была лишь пустым словом, а я следовал за тобой, как за реальностью. Но, видно, ты лишь раба судьбы.

Ночью, понимая безнадежность своего положения и не желая попасть в плен, Марк Юний Брут бросается на свой меч, который держит один из его друзей.

– Так погибают последние защитники Республики, – Лиэль говорит с печалью. – Их идеалы были высоки, но они проиграли.

– Их поражение означало окончательную гибель старой сенатской Республики, – Гай смотрит на поле битвы, усеянное телами. – Власть триумвиров теперь была неоспорима. Антоний и Октавиан стали хозяевами римского мира.

Экран возвращается в Иудею. Весть о победе триумвиров при Филиппах достигает Ирода.

– Антоний и Октавиан победили! – восклицает он, получив донесение. Лицо его непроницаемо, но в глазах мелькает расчетливый блеск. – Кассий и Брут мертвы. Значит, нужно действовать.

На экране – Ирод, теперь уже с еще более богатыми дарами и выражением глубочайшей преданности, спешит на встречу с Марком Антонием, который после Филипп стал полновластным хозяином восточных провинций.

– Великий Марк Антоний, истинный наследник Цезаря и спаситель Рима! – Ирод склоняется перед триумвиром с выражением безграничного почтения. – Я всегда в сердце своем был предан делу божественного Юлия и его верных соратников! Хотя коварные обстоятельства и злая воля моих врагов вынудили меня временно искать защиты у тех, кто позже оказался врагом Рима, моя душа всегда была с тобой! Я готов служить тебе верой и правдой, обеспечить процветание и незыблемый порядок в Иудее под твоим мудрым и победоносным руководством!

– Ух ты, какой поразительный кульбит! – Лиэль не может сдержать удивленного смешка. – Он просто непревзойденный мастер политической эквилибристики и лести! И ведь Антоний, насколько я помню, был не дурак выпить, любил роскошь и был падок на золото и красивые слова.

– Именно эти слабости Антония Ирод и использовал с блеском, – подтверждает Гай. – Щедрые дары, обещания еще больших доходов из Иудеи, клятвы в вечной преданности и, вероятно, умело поданная информация о своих противниках в Иудее сделали свое дело. К тому же, Антонию после такой кровопролитной войны нужен был сильный, энергичный и, главное, лояльный местный правитель в стратегически важной Иудее, способный обеспечить сбор налогов и порядок. Он утвердил Ирода и его брата Фазаила в их должностях тетрархов Иудеи, фактически отдав им всю полноту власти. Гиркан II, последний из Хасмонеев, остался лишь номинальным первосвященником, тенью былого могущества своей династии.

– Какая невероятно сложная и опасная политическая игра! – Лиэль с восхищением и некоторым ужасом следит за дипломатическими маневрами Ирода. – Постоянная смена покровителей, союзы, которые сегодня выгодны, а завтра смертельно опасны, интриги, предательства… Чтобы не просто выжить, но и укрепить свою власть в такой мясорубке, когда судьба всего мира решается в далеких битвах гигантов, нужно было обладать поистине недюжинными способностями!

– Ирод ими обладал в полной мере, – подтверждает Гай. – Он был мастером политического выживания и интриги, умел быть щедрым и обаятельным, когда это было выгодно, и абсолютно безжалостным, когда считал это необходимым. Смерть Антипатра не сломила его сыновей, а, кажется, лишь закалила их, особенно Ирода. Они продолжили дело отца, стремясь не просто удержать, но и расширить свою власть в Иудее, всегда опираясь на поддержку Рима, какой бы изменчивой, капризной и опасной эта поддержка ни была. Его умение находить общий язык с победителями, кем бы они ни были, станет его фирменным стилем на долгие годы.

Экран медленно темнеет. Битва при Филиппах решила судьбу Республики и ее последних защитников.

Экран машины времени вновь оживает. Рим, здание Сената. Год 42-й до н.э., вскоре после битвы при Филиппах и окончательного разгрома республиканцев. Власть триумвиров – Антония, Октавиана и Лепида – кажется незыблемой, хотя внутренние противоречия между ними уже начинают проявляться.

– После такой оглушительной победы при Филиппах триумвиры, должно быть, чувствуют себя всемогущими, – замечает Лиэль, наблюдая за сенаторами, которые с подобострастными лицами ожидают начала заседания. – Интересно, какими будут их следующие шаги по укреплению власти, помимо физического устранения противников?

– Один из таких шагов, очень важный идеологически, готовится прямо сейчас, – Гай указывает на группу сенаторов, явно выдвиженцев Октавиана, которые оживленно что-то обсуждают. – Речь пойдет об официальном обожествлении Юлия Цезаря.

– Обожествление? – Лиэль удивлена. – Но ведь римляне традиционно не обожествляли своих правителей при жизни, разве что на Востоке, в эллинистических царствах, такая практика была распространена. А тут – посмертное обожествление? И вообще, Гай, что для древнего римлянина означало слово &quot;бог&quot;? 

– Ты совершенно права, Лиэль, их понимание божественного сильно отличалось от монотеистических представлений, – Гай кивает. – Для римлян существовал огромный и довольно изменчивый пантеон богов и богинь – Юпитер Наилучший Величайший, Юнона, Марс, Квирин, Веста и так далее – которые управляли различными аспектами мира, природы и человеческой жизни. Это были могущественные, бессмертные существа, но не всеведущие и не всегда всеблагие. Они обладали вполне человеческими страстями и могли быть ревнивы, мстительны или милостивы. Отношения с ними строились во многом на принципе do ut des – &quot;я даю, чтобы ты дал&quot;. Люди совершали обряды, приносили жертвы, давали обеты, ожидая взамен покровительства, удачи или помощи в конкретных делах. Божественным или священным (sacrum) считалось то, что принадлежало богам и требовало особого, благоговейного отношения.

– Понятно, своего рода контрактные и очень прагматичные отношения, – задумчиво произносит Лиэль. – Но как же в эту систему вписывался человек, ставший богом? Ведь это, должно быть, было чем-то из ряда вон выходящим, даже для них?

– Не совсем из ряда вон выходящим, но, безусловно, значимым, – поясняет Гай. – В римской традиции был очень важный прецедент – обожествление Ромула, легендарного основателя Рима, который после своей таинственной смерти, как верили, вознесся на небо и стал богом Квирином. Это был образец для подражания. Идея апофеоза, то есть вознесения на небеса и причисления к сонму богов выдающихся героев, благодетелей государства или даже предков, не была абсолютно чуждой римскому сознанию. Существовали культы героев, гениев-покровителей отдельных родов или местностей. Но случай с Цезарем, конечно, особенный из-за его политического веса, масштаба последующего культа и недавних событий.

– Культ Гения Цезаря, его особой жизненной силы и удачи, начал формироваться еще при его жизни, особенно после его многочисленных побед, – продолжает Гай. – Его статуи ставили рядом со статуями богов, ему строили храмы, в его честь учреждались игры. А после его смерти и особенно после появления знаменитой кометы во время погребальных игр – sidus Iulium, &quot;Юлиева звезда&quot;, – которую многие, и Октавиан в первую очередь, истолковали как душу Цезаря, вознесшуюся на небо, идея его божественности стала очень популярной среди народа и его преданных ветеранов.

Один из консулов этого года, явный сторонник Октавиана, поднимается на трибуну.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – его голос звучит торжественно и немного дрожит от волнения. – Мы собрались сегодня, чтобы отдать дань памяти величайшему из римлян, тому, кто принес Риму славу, мир и процветание, тому, кто был предательски убит неблагодарными изменниками, – Гаю Юлию Цезарю! Его деяния были столь велики, его мудрость столь глубока, а его дух столь возвышен, что сами бессмертные боги явили нам знак его божественной природы, вознеся его душу на небеса в виде сияющей звезды!

По залу прокатывается одобрительный гул. Многие сенаторы усердно кивают, выражая свое согласие.

– Посему, – продолжает консул, – во имя справедливости, во имя благодарности Рима и по воле самих бессмертных богов, предлагаю Сенату и народу Рима официально признать божественность покойного Гая Юлия Цезаря и причислить его к сонму богов нашего государства под именем Divus Iulius – Божественный Юлий! И да будет ему воздвигнут храм на Форуме, на месте его погребального костра, и да будут ему приноситься подобающие жертвы как одному из богов-покровителей нашего города!

Предложение встречается бурными аплодисментами. Возражений практически нет – никто не осмеливается идти против воли победителей и настроений толпы, которая уже фактически почитала Цезаря.

– Решение принято единогласно! – провозглашает консул. – Отныне Гай Юлий Цезарь – Бог! Divus Iulius!

– Вот так просто, – Лиэль качает головой. – Сенатским декретом человека объявляют богом. Это чем-то напоминает историю Иисуса, который тоже был человеком, но его последователи признали Богом и Сыном Божьим. Хотя, конечно, обстоятельства и теологические основы совершенно иные. Там – вера, откровение, а здесь – политическое решение, пусть и опирающееся на народные настроения и знамения вроде кометы.

– Параллели в идее &quot;человека-бога&quot; или &quot;сына бога&quot; можно провести, но ты верно подметила принципиальные различия, – соглашается Гай. – Римское обожествление – это в первую очередь публичное, государственное признание исключительных заслуг перед Римом и способ укрепления власти через сакрализацию правителя или его рода. Это не несло той глубокой эсхатологической или спасительной миссии, как в христианстве. Для римлян не было такой четкой и непроницаемой границы между человеческим и божественным, как в более поздних монотеистических религиях. Существовали великие олимпийские боги, были малые божества, были полубоги-герои вроде Геркулеса, были гении-покровители, были обожествленные абстракции вроде Победы или Согласия. Стать Divus означало войти в официальный государственный пантеон и получить собственный культ, жрецов, храм и праздники.

– И какое же значение это имело для Октавиана? – спрашивает Лиэль. – Ведь он был главным инициатором этого, я полагаю?

– О, для Октавиана это имело колоссальное значение! – Гай усмехается. – Во-первых, это еще больше легитимизировало его месть убийцам Цезаря – ведь они теперь становились не просто убийцами политического деятеля, а святотатцами, посягнувшими на божество. А во-вторых, и это самое главное, если Цезарь – бог, Divus Iulius, то кем становится его усыновленный сын и наследник, Гай Юлий Цезарь Октавиан?

– Divi filius! – догадывается Лиэль. – Сын Божественного! Какой мощный пропагандистский ход! Это же невероятно усиливало его авторитет и сакральный статус в глазах народа и особенно солдат!

– Именно, – подтверждает Гай. – Октавиан немедленно начал активно использовать этот титул – &quot;Сын Божественного Юлия&quot;. Он чеканил его на монетах, использовал в официальных документах. Это ставило его на совершенно иной уровень по сравнению с Антонием или Лепидом. Они были просто могущественными полководцами и политиками. А он – сыном бога. Это была заявка на особое, исключительное положение в государстве.

– А само имя &quot;Цезарь&quot;? – спрашивает Лиэль. – Оно ведь тоже стало чем-то большим, чем просто фамильное имя?

– Да, – Гай кивает. – После обожествления Юлия и благодаря действиям Октавиана, имя &quot;Цезарь&quot; постепенно начало трансформироваться из личного когномена в титул, обозначающий верховного правителя. Впоследствии многие римские императоры будут носить его как часть своего официального именования. И это имя, в различных формах – &quot;кайзер&quot; в германских языках, &quot;царь&quot; в славянских – на многие века войдет в лексикон как обозначение монарха, высшего правителя. Трудно переоценить влияние этого человека и его имени на мировую историю и культуру.

– Поразительно, – Лиэль задумчиво смотрит на экран, где сенаторы расходятся, обсуждая только что принятое решение. – Убийство Цезаря должно было положить конец его влиянию, а в итоге привело к его обожествлению и заложило основу для новой формы власти, которая будет править Римом еще столетия.

– Такова ирония истории, – Гай пожимает плечами. – &quot;Освободители&quot; хотели восстановить Республику, а своими действиями лишь ускорили ее окончательную гибель и подготовили почву для Империи. Обожествление Цезаря стало важным шагом на этом пути, укрепив позиции того, кто в итоге и станет первым римским императором в полном смысле этого слова – его приемного сына, Октавиана, Сына Божественного.

Экран медленно гаснет. Культ Divus Iulius начинает распространяться по Риму и провинциям, а Октавиан получает мощный идеологический козырь в продолжающейся борьбе за верховную власть.

Экран машины времени вновь загорается, перенося Гая и Лиэль на несколько лет вперед. После битвы при Филиппах и разгрома убийц Цезаря триумвиры разделили между собой Римский мир. Октавиан остался в Италии, занимаясь сложнейшими проблемами наделения ветеранов землей и подавлением оппозиции. Лепид получил Африку. А Марку Антонию достался богатый и стратегически важный Восток. Год 41-й до н.э.

– Итак, Антоний на Востоке, – Лиэль с интересом разглядывает роскошные пейзажи и шумные города Малой Азии, которые мелькают на экране. – Он всегда тяготел к этой части мира, не так ли? К ее богатству, культуре, к образу жизни эллинистических монархов.

– Да, Восток манил его, – подтверждает Гай. – Здесь он мог чувствовать себя настоящим властелином, собирать огромные налоги, вести войны с парфянами, окружать себя пышностью, которую трудно было бы позволить себе в Риме. И здесь же его ждала встреча, которая во многом определит его дальнейшую судьбу и судьбу Республики.

Экран фокусируется на городе Тарс в Киликии (современная Турция). Антоний, расположившийся в резиденции наместника, пребывает в прекрасном настроении. Он только что успешно завершил инспекцию провинций, подтвердил привилегии союзных царей и городов, собрал немалые средства. Теперь он вызвал к себе на встречу египетскую царицу Клеопатру VII.

– Клеопатра! – оживляется Лиэль. – Та самая, что была возлюбленной Цезаря! А ведь у нее от Цезаря есть сын, Цезарион, или Птолемей Цезарь, как его еще называли. Каков его статус сейчас, после смерти отца и обожествления? Римляне признали его?

– Формально, нет, – отвечает Гай. – Цезарион был рожден вне законного римского брака, и хотя Цезарь и признавал его своим сыном на Востоке, в Риме его права наследника не были признаны. Октавиан, как усыновленный наследник, был единственным, кто носил имя Цезаря с точки зрения римского права.

– А сами египтяне? Как они относились к Цезариону? – спрашивает Лиэль.

– А вот для египтян и для самой Клеопатры Цезарион был фигурой первостепенной важности, – поясняет Гай. – Клеопатра провозгласила его своим соправителем еще в 44 году до н.э., сразу после убийства своего младшего брата Птолемея XIV, с которым она формально делила трон. Для египетского жречества и населения он был Птолемеем XV Филопатором Филометором Цезарем, законным фараоном, сыном божественной Исиды (с которой отождествляла себя Клеопатра) и, через Цезаря, потомком богов. Его существование укрепляло династию Птолемеев и легитимизировало власть Клеопатры в глазах ее подданных. Так что на Востоке он был признанным царем и сыном Цезаря. 

– Понятно, – кивает Лиэль. – Двойной стандарт, как всегда в политике. И вот теперь она должна предстать перед Антонием. Он ведь вызвал ее, чтобы потребовать отчета за то, что она якобы недостаточно активно помогала триумвирам перед Филиппами?

– Формально, да, – Гай усмехается. – Он хотел показать свою власть, возможно, наложить на Египет контрибуцию. Но оба они понимали, что эта встреча – гораздо больше, чем просто суд. Антонию отчаянно нужны были египетские ресурсы – золото, зерно, корабли – для его амбициозных планов, особенно для предстоящей войны с Парфией. А Клеопатре, в свою очередь, была жизненно необходима поддержка могущественного римского триумвира, чтобы окончательно укрепить свою власть в Египте, возможно, даже расширить его границы за счет территорий, когда-то принадлежавших Птолемеям, и обеспечить будущее своему сыну Цезариону.

На экране появляется река Кидн, впадающая в море у Тарса. По ней движется невероятное зрелище – роскошный корабль Клеопатры.

– Ого! – Лиэль не может сдержать восхищения. – Это что-то невероятное! Плутарх не преувеличивал в своих описаниях!

Корабль украшен позолоченным носом и кормой, пурпурными парусами, гребцы – юноши в одеяниях Эротов – гребут серебряными веслами под звуки флейт и кифар. Сама Клеопатра, в наряде Афродиты, возлежит под расшитым золотом балдахином, по бокам ее обмахивают опахалами мальчики, одетые Эротами, а ее служанки, в образе нереид и харит, управляют снастями. Берега реки усыпаны народом, привлеченным слухами о прибытии царицы. В воздухе разносятся благовония.

– &quot;Говорят, Афродита идет на праздничный пир к Дионису во имя блага Азии&quot;, – разносится по толпе. – Сама богиня явилась к нам!

Антоний, ожидавший Клеопатру на городской площади, чтобы предстать перед ней в образе грозного римского магистрата, оказывается в замешательстве. Весь город сбежался на реку, оставив его одного. Вскоре он сам получает от Клеопатры учтивое приглашение на ужин на ее корабль.

– Она переиграла его еще до начала переговоров! – смеется Лиэль. – Какая хитрая и эффектная женщина! Она сразу показала, кто здесь задает тон. И этот образ Афродиты, идущей к Дионису – ведь Антоний любил ассоциировать себя с Дионисом, богом вина и веселья!

– Клеопатра была не только красива, но и невероятно умна, обаятельна, образованна, говорила на многих языках, – говорит Гай. – Она прекрасно знала, как произвести впечатление на такого человека, как Антоний, известного своей любовью к роскоши, театральным эффектам, лести и, конечно, к сильным и незаурядным женщинам. Она знала его слабости.

Сцена меняется. Мы видим интерьер корабля Клеопатры, превращенного в плавучий дворец. Невероятная роскошь: благовония, гирлянды цветов, серебряная и золотая посуда, изысканные яства, редкие вина. Антоний, сначала пытавшийся держаться официально, быстро поддается очарованию обстановки и, главное, хозяйки. Клеопатра ведет беседу с легкостью и остроумием, она то льстит ему, то поддразнивает, демонстрируя свой интеллект и знание политики. Ее голос был подобен многострунному инструменту.

– Эта женщина – колдунья! Истинная богиня! – говорит он, уже заметно захмелевший от вина и обаяния Клеопатры, своему ближайшему легату Луцию Мунацию Планку, который тоже присутствует на пиру. – Она не просто царица, она – воплощение самой Афродиты! Разве можно судить такую? Нет! Ее нужно любить и поклоняться ей! Она достойна править миром вместе с Римом!

Антоний все ближе склоняется к Клеопатре, его глаза горят вожделением и восхищением. Она отвечает ему взглядом, полным обещаний и тайны.

– Смотри, Гай, – шепчет Лиэль, – кажется, официальная часть визита плавно перетекает в неофициальную. Искры так и летают!

– Да, лед тронулся, и очень быстро, – Гай наблюдает за сценой с долей иронии. – Антоний был человеком увлекающимся, импульсивным. И Клеопатра была именно той женщиной, которая могла полностью завладеть его воображением и чувствами. Это уже не просто политические переговоры. Здесь рождается нечто большее.

В последующие дни пиры и празднества продолжаются, то на корабле Клеопатры, то уже в резиденции Антония, но всегда с непревзойденной египетской роскошью. Антоний забывает о своем намерении судить царицу. Вместо этого они обсуждают будущее Востока, парфянскую войну, и, конечно, их личные отношения становятся все более близкими.

– И вот так, с этой встречи в Тарсе, начался их знаменитый союз, – комментирует Гай. – Союз, который был одновременно и страстным, всепоглощающим романом, и холодным, прагматичным политическим расчетом. Для обоих.

Антоний следует за Клеопатрой в Александрию и проводит там зиму 41-40 гг. до н.э. в празднествах и удовольствиях.

– Они создали общество &quot;несравненных сожителей&quot; (amimetobioi), – говорит Лиэль, глядя на сцены безудержного веселья в Александрии. – Устраивали невероятные пиры, охоты, ночные гуляния по городу, переодевшись простолюдинами, чтобы подшучивать над горожанами. Антоний, кажется, совершенно забыл о Риме, о своих обязанностях триумвира и… о своей жене Фульвии.

– Фульвия… – Гай произносит это имя с особым выражением. – Это была женщина не менее амбициозная и властная, чем Клеопатра, хоть и совсем другого склада. Она была из знатного плебейского рода, до Антония была замужем за Публием Клодием Пульхром…

– Клодий Пульхр? – переспрашивает Лиэль. – Это не тот ли самый, кто устроил скандал на празднике Bona Dea в доме Цезаря, переодевшись женщиной?

– Он самый, – подтверждает Гай. – Но это было лишь одно из его многочисленных &quot;подвигов&quot;. Клодий был аристократом из древнего рода Клавдиев, но чтобы получить больше политического влияния через должность народного трибуна (на которую могли претендовать только плебеи), он добился своего перехода в плебейское сословие через усыновление. Став народным трибуном в 58 году до н.э., он превратился в настоящего бунтаря и демагога.

– Что же он такого делал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, список его деяний внушителен, – Гай усмехается. – Он провел ряд популистских законов, включая бесплатную раздачу хлеба, что обеспечило ему огромную популярность среди городского плебса. Он легализовал ранее запрещенные уличные коллегии (collegia), которые фактически превратились в его вооруженные банды, терроризировавшие Рим. С помощью этих банд он запугивал своих политических оппонентов, срывал заседания Сената, устраивал беспорядки на улицах. 

– То есть, он был мастером политического насилия и демагогии? – резюмирует Лиэль.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – Он был символом того хаоса и беззакония, в которые все глубже погружалась Республика. Его политическая карьера оборвалась в 52 году до н.э., когда он был убит в стычке с людьми Милона на Аппиевой дороге. Его смерть вызвала массовые беспорядки и сожжение здания Сената толпой его сторонников. Так что Фульвия, выйдя замуж сначала за такого &quot;бунтаря&quot;, как Клодий, а затем за Гая Скрибония Куриона, тоже видного популяра, получила огромный опыт политической борьбы и привыкла находиться в ее эпицентре.

– Гай Скрибоний Курион? – переспрашивает Лиэль. – О нем я тоже слышала. Кажется, он изначально был противником Цезаря, а потом резко перешел на его сторону? Как это произошло?

– Действительно, Курион – фигура очень колоритная и противоречивая, – Гай кивает. – Он происходил из знатной плебейской семьи, был блестящим оратором, но при этом известен своим расточительным образом жизни и огромными долгами. Изначально он принадлежал к партии оптиматов и был ярым противником Цезаря и Первого триумвирата. Его речи против Цезаря были очень резкими.

– И что же заставило его изменить позицию? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– Просто, – Гай понижает голос, словно делится секретом, – Цезарь выкупил его. Цезарь заплатил его колоссальные долги, которые оценивались в 60 миллионов сестерциев. После этого Курион, избранный народным трибуном на 50 год до н.э., внезапно стал самым ярым защитником интересов Цезаря в Сенате.

– Шестьдесят миллионов! – ахает Лиэль. – Какая огромная сумма! Неудивительно, что он сменил лагерь. Но как же его бывшие союзники-оптиматы? Они, должно быть, были в ярости.

– Вне себя от ярости, – подтверждает Гай. – Цицерон, который когда-то был дружен с Курионом, не мог поверить в такое предательство. Но Курион действовал очень хитро. Будучи трибуном, он выдвигал предложения, которые формально выглядели как компромиссные, но на деле были выгодны Цезарю. Он был талантлив, но беспринципен. И в итоге погиб за дело Цезаря в Африке в 49 году, сражаясь против помпеянцев.

– Понятно теперь, Фульвия привыкла к риску и большим ставкам. – кивает Лиэль. – У нее были мужья – один другого ярче и скандальнее. 

– Именно, – подтверждает Гай. – И вот эта Фульвия, вместе с братом Марка Антония, Луцием Антонием, который был консулом в 41 году до н.э., решила использовать сложную ситуацию в Италии. Октавиан столкнулся с огромными трудностями при наделении ветеранов землей – земли не хватало, приходилось конфисковывать ее у италийских землевладельцев, что вызывало массовое недовольство. Фульвия и Луций открыто выступили против Октавиана. Они заявляли, что защищают интересы италиков и права самого Марка Антония, которого Октавиан якобы пытается оттеснить от власти. Они собрали армию, в основном из недовольных и ветеранов Антония.

– То есть, это была своего рода гражданская война внутри гражданской войны? – уточняет Лиэль. – И Фульвия, женщина, фактически возглавляла одну из сторон? Для Рима это было, мягко говоря, необычно.

– Весьма необычно, – соглашается Гай. – Фульвия действительно играла очень активную роль: она участвовала в наборе войск, вела переговоры, даже носила меч и отдавала приказы. Она была душой этого восстания, которое получило название Перузинской войны, так как его кульминацией стала осада города Перузия (современная Перуджа), где укрылись Луций Антоний и Фульвия с остатками своих сил.

– А Марк Антоний? Как он отреагировал на действия жены? – интересуется Лиэль. – Он знал об этом? Поддерживал ее?

– Фульвия действовала на свой страх и риск, – начала говорить Гай, надеясь таким образом заставить Антония вернуться в Италию и вновь взять власть в свои руки, оттеснив Октавиана. Антоний не оказал ей прямой военной поддержки, будучи полностью поглощен Клеопатрой и делами на Востоке.

Зима 41-40 гг. до н.э. Экран показывает осажденную Перузию. Голод, отчаяние. Октавиан, проявив неожиданную для его возраста твердость и полководческий талант, плотно блокировал город.

– Осада была жестокой, – говорит Гай. – В начале 40 года до н.э. Перузия пала. Луцию Антонию Октавиан сохранил жизнь, но город был отдан на разграбление солдатам, а многие знатные перузинцы и римские сенаторы, поддержавшие восстание, были казнены.

– А что стало с Фульвией? – с тревогой спрашивает Лиэль.

– Ей позволили покинуть Италию, – отвечает Гай. – Сломленная, но не сломленная духом, она отправилась на Восток, в Афины, где в то время находился Антоний, оставивший на время объятия Клеопатры из-за вестей о войне в Италии. Она, несомненно, надеялась объясниться, возможно, упрекнуть его в бездействии и потребовать более решительных шагов против Октавиана.

Экран переносится в Афины. Мы видим встречу Антония и Фульвии. Антоний, одетый в греческие одежды, выглядит раздраженным и холодно-отстраненным. Фульвия, измученная долгой дорогой и недавними потрясениями, смотрит на него с укором и отчаянием. Рядом нет и следа былой восточной пышности, лишь суровая обстановка временного военного лагеря.

– Марк! – голос Фульвии дрожит от смеси гнева и обиды. – Ты оставил нас! Я, твой брат Луций, мы сражались за твое имя, за твою власть в Италии, пока ты… пока ты предавался утехам с этой египтянкой! Октавиан чуть не уничтожил нас! Он казнил лучших из наших сторонников! А ты… ты даже не прислал помощи!

Антоний хмуро смотрит на нее.

– Фульвия, ты и Луций действовали безрассудно, – его голос резок. – Вы развязали войну, не имея достаточных сил, не посоветовавшись со мной. Вы поставили под угрозу все наши договоренности с Октавианом. Из-за вашей авантюры я вынужден был оставить важные дела на Востоке! Ты думала, что я брошу все и примчусь спасать вас от последствий вашей же глупости?

– Глупости?! – Фульвия вспыхивает. – Мы боролись за тебя! За то, чтобы тебя не вытеснил этот мальчишка Октавиан, который уже сейчас ведет себя так, будто он единственный наследник Цезаря! А ты обвиняешь нас? Где же тот Антоний, которого я знала, который не боялся бросить вызов всему миру? Или чары этой царицы окончательно помутили твой разум?

– Довольно, Фульвия! – Антоний обрывает ее. – Война проиграна. Твои действия лишь осложнили мое положение. Сейчас главное – найти способ договориться с Октавианом, иначе мы все потеряем. А твои упреки мне не помогут.

Он отворачивается, давая понять, что разговор окончен. Фульвия остается одна, ее плечи поникли. Надежда на понимание и поддержку мужа рухнула.

– Какая холодная встреча, – Лиэль с сочувствием смотрит на Фульвию. – Он даже не пытается ее утешить или поблагодарить за преданность, пусть и безрассудную.

– Антоний был разгневан, – говорит Гай. – Перузинская война поставила его в очень неловкое положение перед Октавианом и сорвала многие его планы. К тому же, его страсть к Клеопатре, видимо, уже вытеснила все остальные чувства. Для Фульвии это был тяжелейший удар.

Сцена меняется. Проходит несколько недель. Фульвия, оставленная Антонием в Сикионе, небольшом греческом городе, тяжело больна. Она лежит на скромном ложе, ее лицо осунулось, в глазах застыла тоска. Рядом с ней лишь несколько верных слуг.

– Она так и не смогла оправиться от унижения и болезни, усугубленной душевными страданиями, – Гай комментирует с грустью. – Вскоре после этой встречи с Антонием, в том же 40 году до н.э., Фульвия умерла в Сикионе.

– Какая трагическая судьба, – Лиэль качает головой. – Такая сильная, деятельная женщина, пережившая столько бурь, боровшаяся за своих мужей, и такой печальный, одинокий конец. Похоже, Антоний не слишком горевал.

На экране появляется изображение Антония, получившего известие о смерти Фульвии. Он проявляет лишь формальную, сдержанную скорбь. Его мысли уже заняты другим.

– Теперь, когда Фульвия мертва, Антоний свободен, – замечает Лиэль. – Он ведь так увлечен Клеопатрой. Почему бы ему теперь не жениться на ней? Она царица, богата. Это было бы логичным шагом, если он так ее любит.

– Логичным с точки зрения чувств, возможно, но крайне неосторожным с точки зрения римской политики, Лиэль, – Гай качает головой. – Во-первых, римское право очень скептически относилось к бракам между римскими гражданами высокого ранга и иностранными правительницами. Такой брак не считался бы полноценным iustum matrimonium в глазах римлян, и дети от него не имели бы полных прав римских граждан и наследников по римским законам.

– То есть, его брак с Клеопатрой не дал бы ему никаких преимуществ в Риме, а детям – законного статуса? – уточняет Лиэль.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Более того, для римского сенатора и триумвира, претендующего на верховную власть, официальный брак с египетской царицей был бы политической катастрофой. Враги Антония, и в первую очередь Октавиан, немедленно использовали бы это как доказательство того, что он подпал под влияние &quot;нильской ведьмы&quot;, что он стремится к установлению царской власти восточного образца и предает римские традиции и интересы. Обвинения в чрезмерном увлечении восточной роскошью и забвении римских добродетелей посыпались бы на него градом.

– Понятно, – кивает Лиэль. – Это стало бы мощнейшим оружием в пропагандистской войне, которую Октавиан наверняка бы развязал. Антоний оказался бы в изоляции.

– Совершенно верно, – соглашается Гай. – Антоний, несмотря на всю свою страсть к Клеопатре и увлеченность Востоком, все еще видел себя римским государственным деятелем. Женитьба на Клеопатре по римским обычаям была бы для него равносильна отказу от своих амбиций в Риме. Поэтому, смерть Фульвии, как это ни цинично звучит, развязала ему руки для другого, куда более прагматичного политического маневра.

Экран показывает, как Антоний, вместо того чтобы спешить в объятия Клеопатры, начинает активные переговоры с Октавианом.

– Он использует смерть жены как повод для примирения с Октавианом, – Гай указывает на экран. – Итогом этих переговоров стал Брундизийский мир и женитьба Антония на сестре Октавиана, Октавии Младшей. Этот династический брак должен был скрепить их хрупкий союз и продемонстрировать Риму единство триумвиров.

– Значит, Октавия стала своего рода залогом мира? – спрашивает Лиэль. – А как же Клеопатра и их общие дети – двойня Александр Гелиос (Солнце) и Клеопатра Селена (Луна)?

– Дети родились как раз примерно в это время, осенью 40 года до н.э., когда Антоний уже был в процессе примирения с Октавианом и готовился к браку с Октавией, – поясняет Гай. – Антоний на несколько лет оставит Клеопатру. Он будет жить с Октавией, и от этого брака у них появятся две дочери. Этот период будет относительно спокойным в его отношениях с Октавианом. Но Восток и Клеопатра неумолимо тянули его к себе. Его обязательства перед Римом, необходимость вести войны с Парфией, требовали ресурсов, которые мог дать только Египет. И, конечно, личные чувства.

– А почему, собственно, Риму так нужно было воевать с Парфией? – спрашивает Лиэль. – Это ведь огромное и могущественное государство на Востоке. Какие у них были причины для столь масштабного конфликта?

– Причин было несколько, и они накапливались десятилетиями, – отвечает Гай. – Во-первых, это, конечно, месть за сокрушительное поражение Марка Лициния Красса в битве при Каррах в 53 году до н.э. Это было страшное унижение для Рима: легионы были разбиты, сам Красс убит, а парфяне захватили римские военные орлы – aquilae, что считалось величайшим позором. Вернуть эти орлы и отомстить за Карры стало делом чести для любого римского полководца, претендующего на славу. Сам Юлий Цезарь готовил большой поход на Парфию незадолго до своей гибели.

– То есть, это был вопрос престижа и отмщения? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да. Но были и более прагматичные причины, – продолжает Гай. – Парфянское царство было серьезным геополитическим соперником Рима на Востоке. Они контролировали важные торговые пути, включая часть Великого Шелкового пути, и часто вмешивались в дела буферных государств, таких как Армения, которые Рим считал сферой своего влияния. Парфяне не раз совершали набеги на римские восточные провинции, например, на Сирию. В 40-39 годах до н.э., как раз когда Антоний был занят делами в Италии и Греции, парфяне, воспользовавшись римскими неурядицами, предприняли крупное вторжение в Сирию и Малую Азию под предводительством царевича Пакора и римского перебежчика Квинта Лабиена. Они нанесли римлянам несколько поражений и на время захватили значительные территории.

– Значит, помимо мести, была и прямая угроза римским владениям? – говорит Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Хотя к моменту, когда Антоний всерьез занялся парфянским вопросом, его легаты, такие как Публий Вентидий Басс, уже сумели изгнать парфян и нанести им ответные удары, сама парфянская угроза никуда не делась. Для Марка Антония успешная парфянская кампания означала бы не только возвращение орлов Красса и военную славу, сравнимую со славой Цезаря или Александра Македонского, но и укрепление римского контроля над Востоком, обеспечение безопасности границ и, конечно, огромную добычу. Это был бы триумф, который затмил бы все достижения Октавиана на Западе. Вот почему он так стремился к этой войне, и вот почему ему так нужны были ресурсы Клеопатры.

Изображение на экране машины времени вспыхивает вновь, перенося нас в период сразу после битвы при Филиппах и нового передела власти между триумвирами. Год 40-й до н.э. Римский Восток, еще не оправившийся от гражданских войн, сталкивается с новой серьезной угрозой.

– Пока Марк Антоний, после Брундизийского мира и женитьбы на Октавии, готовился к отбытию в свои восточные провинции, а Октавиан боролся с последствиями Перузинской войны в Италии, на восточных границах Республики назревала большая беда, – говорит Гай, указывая на карту Сирии и Иудеи.

– Парфяне? – догадывается Лиэль. – Ты упоминал, что они воспользовались римскими неурядицами в 40-м году, еще до большой кампании Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Парфянское царство, всегда бывшее грозным соперником Рима, решило, что настал удобный момент для реванша и расширения своего влияния, пока римляне заняты своими внутренними распрями. В 40 году до н.э. огромная парфянская армия под командованием царевича Пакора I и римского перебежчика Квинта Лабиена вторглась в римскую провинцию Сирия.

На экране – сцены паники в сирийских городах, отступление немногочисленных римских гарнизонов. Парфянская конница, быстрая и неуловимая, сеет хаос.

– Римские силы в Сирии были ослаблены гражданскими войнами, – комментирует Гай. – Наместник Антония, Луций Децидий Сакса, был разбит и погиб. Парфяне быстро захватили большую часть Сирии и двинулись дальше на юг, в Финикию и Палестину.

– А Иудея? Как это отразилось на Иудее, где правил Ирод, ставленник Рима? – спрашивает Лиэль.

– Парфяне нашли неожиданного союзника в самой Иудее, – Гай указывает на новую фигуру, появляющуюся на экране. Это Антигон II Маттафия, последний оставшийся в живых сын Аристобула II из династии Хасмонеев. – Антигон, чья семья была лишена власти Помпеем, а затем Цезарем в пользу более слабого Гиркана II и его всемогущего советника Антипатра Идумеянина (отца Ирода), жаждал вернуть себе отцовский трон и первосвященнический сан. Он увидел в парфянском вторжении свой шанс.

Мы видим, как Антигон вступает в сговор с парфянскими военачальниками.

– Поддержите меня, и я стану вашим верным союзником! – убеждает он парфян. – Народ Иудеи устал от римского владычества и правления идумеянина Ирода! Они ждут возвращения законного царя из рода Хасмонеев! Я заплачу вам золотом и рабами!

– И парфяне согласились, – говорит Гай. – Для них это была отличная возможность дестабилизировать римское влияние в регионе и поставить у власти лояльного им правителя. Начинается новый, кровавый виток борьбы за иудейский престол.

Экран машины времени переносит нас на несколько лет вперед. Мы видим, как Марк Антоний, после нескольких лет, проведенных в Италии и Греции с Октавией (его брак с ней был частью Брундизийского мира 40 г. до н.э., заключенного после Перузинской войны и смерти Фульвии), в 37 году до н.э. вновь отправляется на Восток. Формально – для организации давно планируемого большого похода против Парфии.

– Его снова неудержимо тянет на Восток, к Клеопатре, – замечает Лиэль. – И, конечно, к возможности покрыть себя неувядаемой воинской славой, отомстив парфянам за Красса и недавнее вторжение 40-го года.

– Да, большой парфянский поход был его главной военной целью, – подтверждает Гай. – В 36 году до н.э. он собрал огромную армию и вторгся в Мидию Атропатену, союзницу Парфии, а затем и на парфянскую территорию. Начало кампании было многообещающим, но затем удача отвернулась от него.

На экране мелькают суровые кадры: римские легионы, изнуренные переходами по безводной местности, атаки парфянской конницы, голод, болезни.

– Кампания 36 года до н.э. оказалась чрезвычайно тяжелой, – комментирует Гай. – Антоний осаждал Фрааспу, столицу Мидии Атропатены, но не смог ее взять. Его осадные орудия были уничтожены парфянами. Началось мучительное отступление через враждебную территорию в условиях ранней зимы. Он понес огромные потери – до трети армии – не столько в боях, сколько от голода, холода и болезней. Это был серьезный удар по его репутации непобедимого полководца.

– Неудача в Парфии, должно быть, сильно ослабила его позиции и в Риме, и на Востоке? – спрашивает Лиэль.

– Безусловно, – отвечает Гай. – Хотя он и пытался представить это отступление как организованный маневр, все понимали, что кампания провалилась. Ему срочно нужны были успехи, чтобы восстановить свой престиж. И он нашел такую возможность в Армении.

Экран переносится в Александрию, уже в 34 год до н.э. Антоний только что вернулся из похода на Армению, где ему удалось хитростью захватить армянского царя Артавазда II и его сокровища. Вместо того чтобы праздновать триумф в Риме, как того требовала традиция, он устраивает пышное, театрализованное действо в египетской столице. К этому моменту он уже окончательно воссоединился с Клеопатрой, фактически оставив Октавию.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на грандиозную сцену в александрийском Гимнасии. – Вот они, знаменитые &quot;Александрийские дарения&quot;. Это событие станет для Октавиана настоящим подарком в его пропагандистской войне.

На возвышении, на золотых тронах, восседают Антоний и Клеопатра, оба в царских одеяниях. Клеопатра облачена как богиня Исида, а Антоний, возможно, как Дионис. Перед ними, на тронах пониже, сидят их дети: уже подросший Цезарион (сын Клеопатры от Юлия Цезаря), а также их общие дети – Александр Гелиос, Клеопатра Селена и самый младший, Птолемей Филадельф.

Антоний поднимается и зычным голосом провозглашает:

– Волею судеб и силою римского оружия, я, Марк Антоний, триумвир и правитель Востока, объявляю: Клеопатра, царица Египта, Кипра, Ливии и Келесирии, отныне провозглашается Царицей Царей! А ее сын, Птолемей Цезарь, истинный сын божественного Юлия Цезаря, – Царем Царей и законным наследником своего отца!

Толпа александрийцев взрывается восторженными криками.

– А своим сыновьям от царицы Клеопатры, – продолжает Антоний, – я дарую следующие царства: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и все земли за Евфратом до Индии, когда они будут завоеваны! Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию! А младшему, Птолемею Филадельфу, – Финикию, Сирию и Киликию, от Евфрата до Геллеспонта!

– А Иудея? – спрашивает Лиэль. – Ведь Клеопатра так стремилась получить ее. Она не вошла в эти дарения?

– Нет, Иудею целиком он не отдал, – отвечает Гай. – Ирод был слишком важным союзником для Антония, чтобы так просто лишать его царства. Однако Антоний пошел на уступки Клеопатре: он передал ей некоторые богатые районы Иудеи, например, финиковые плантации Иерихона, которые Ироду пришлось потом у нее арендовать, а также некоторые прибрежные города. Но само царство Ирода осталось за ним. Территории, дарованные Птолемею Филадельфу, были в основном севернее и охватывали бывшие селевкидские владения. Это был сложный баланс между желаниями Клеопатры и политической реальностью.

– Невероятно! – Лиэль потрясена. – Он раздает римские провинции и еще не завоеванные земли как свою личную собственность! И провозглашает Цезариона, сына Клеопатры, законным сыном Цезаря, тем самым открыто бросая вызов Октавиану как главному наследнику!

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он не просто открыто живет с Клеопатрой, разорвав отношения с Октавией, он официально признает ее своей женой по восточным обычаям, объявляет ее верховной правительницей над другими царями, а ее детей – будущими властителями огромных территорий. Он фактически создает новую эллинистическую империю на Востоке под своим и Клеопатры совместным правлением.

– Но эта демонстрация власти и восточной пышности, какой бы впечатляющей она ни была здесь, в Александрии, не могла не вызвать резкой реакции в Риме, – Гай смотрит на экран, его голос серьезен. – &quot;Александрийские дарения&quot;, наложившиеся на неудачу в большой парфянской кампании, стали для Октавиана мощнейшим оружием.

– Да уж! – подхватывает Лиэль. – Октавиан немедленно использовал это, чтобы выставить Антония в самом черном свете перед сенаторами и народом Рима.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он рисовал картину изменника, предавшего интересы Республики ради &quot;нильской ведьмы&quot;. Обвинял Антония в том, что тот раздаривает римские земли, стремится перенести столицу в Александрию и установить на Востоке деспотическую монархию, поправ все римские традиции. Эти обвинения, учитывая его все более очевидную и неразрывную связь с Клеопатрой, находили живой отклик в Риме и неумолимо усиливали раскол в римском мире.

Экран медленно гаснет на образе сияющей Александрии.

Экран машины времени мерцает, открывая пыльный и дымный Иерусалим 40 года до н.э. Город пал.

– Смотри, дым до самого неба! Вон там, над рынком, так и клубится чернота! – один из воинов Антигона тычет древком копья в сторону горящих кварталов. – Наши парни с парфянами знатно там гуляют, все лавки подчистую обнесли!

– Ага, слышишь крики да лязг? – подхватывает другой, напряженно прислушиваясь. – Это парфяне последних иродовых крыс из подвалов выковыривают! Ох, и знатная добыча нам сегодня светит! Золото, вино, бабы!

Мимо них, вздымая пыль, проносится парфянский всадник в островерхой шапке, что-то гортанно выкрикивая своим:

– Чисто! Улицы наши! Город отчаянно бился, да только где ему устоять против мощи царевича Пакора и нашего нового царя Антигона! Иерусалим взят!

На уцелевшей башне городской стены, тяжело опираясь о щербатый парапет, стоит Антигон Маттафия. Пыль и копоть недавнего штурма густо покрыли его богато украшенные доспехи, но глаза под тяжелыми веками горят лихорадочным огнем. Рядом – парфянский военачальник Барзафарн, невозмутимый, словно изваяние.

– Ну что, Барзафарн, видишь?! – Антигон обводит рукой раскинувшийся внизу город, над которым в багровых сумерках клубится дым пожарищ. – Иерусалим! Мой! Наконец-то мой! Я же говорил, мы их сокрушим! Эти римские подстилки и идумейская шавка Ирод – удрали, хвосты поджав!

Барзафарн медленно поворачивает голову, его холодные глаза, привыкшие к просторам степей, оценивающе скользят по покоренному городу.

– Город велик, Антигон, и стены его крепки, не спорю, – произносит он медленно, с заметным акцентом. – Но парфяне ценят не камни, а золото. То золото, что ты обещал, и рабы для воинов царевича Пакора – вот что придало им ярости в бою. Ты помнишь о своем слове. Однако, где те, кого ты жаждал схватить в первую очередь? Где этот старый лис Гиркан? И где Фазаил, старший из выводка Ирода? Ты клялся отдать их нам.

– Уже ищут, Барзафарн, мои самые верные псы уже прочесывают каждый закоулок, каждую щель! – Антигон сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Гиркан! Старый интриган! Столько лет незаконно носил тиару первосвященника, сидел на моем троне! И Фазаил, этот выскочка, этот заносчивый идумей! Они заплатят мне за всё! За позор моего отца, Аристобула! За мои годы изгнания! За каждую каплю пролитой крови!

Не проходит и получаса, как во двор крепости Антония, где Антигон уже расположился, отдуваясь, вбегает воин:

– Господин! Царь Антигон! Схватили! Мы их взяли! Обоих! Старика Гиркана и Фазаила, брата Ирода! Уже ведут сюда!

– А, вот и они, наши дорогие гости! – Антигон медленно поднимается с наспех принесенного кресла, его губы кривятся в злорадной усмешке. Он неторопливо спускается навстречу пленникам, которых стража грубо толкает вперед. Один – старик в изорванных, некогда богатых одеждах, лицо его, носившее следы первосвященнического сана, теперь искажено ужасом, он дрожит всем телом. Это Гиркан II. Другой – моложе, крепкого сложения, несмотря на туго связанные за спиной руки, сверлит Антигона взглядом, полным лютой ненависти. Это Фазаил.

– Приветствую тебя, дядя Гиркан! Бывший царь! Бывший первосвященник! – голос Антигона сочится ядом, он подходит почти вплотную. – Смотри-ка, как обтрепались твои одежды! А где же былая спесь? И ты здесь, Фазаил, верный пес своего братца-беглеца Ирода! Каково вам теперь, а? Где ваш хваленый Ирод? Удрал, как последний трус, оставив вас на мою милость?

– Антигон… сын моего брата… – лепечет Гиркан, оседая на колени, его голос срывается. – Во имя Всевышнего… мы же… мы же одна кровь! Не делай того, о чем будешь жалеть! Пощади!

– Одна кровь?! – Антигон взрывается издевательским хохотом, гулко отражающимся от древних стен. – Ты вспоминал о крови, когда мой отец, твой брат Аристобул, законный царь, гнил в римской темнице, а ты пировал в этом дворце, опираясь на римские копья и золото этого проклятого идумейского змея Антипатра, отца Ирода?! Ты тогда молчал! Теперь я здесь! По праву! И по закону Моисея, который ты так любил цитировать, первосвященник не должен иметь телесных изъянов! Воины! Сделайте так, чтобы этот самозванец больше никогда не смог осквернить алтарь!

Двое дюжих воинов немедленно подходят и грубо хватают дрожащего Гиркана.

– Нет! Пощадите! Не троньте меня! А-а-а! – истошный, душераздирающий крик Гиркана тонет в торжествующих возгласах солдат Антигона и глухом, равнодушном молчании парфян.

Лиэль инстинктивно прикрывает рот рукой, ее глаза расширены от ужаса.

– О, боги… он же… он же приказал отрезать ему уши… Чтобы Гиркан никогда больше не смог быть первосвященником! Какой кошмар! Какая первобытная жестокость!

Гай, стоящий рядом, мрачно кивает.

– Антигон – Хасмоней. Он считает себя мстителем за поруганную династию и веру. Но его месть слепа и безжалостна. Он не видит дальше своей ненависти.

Антигон с мрачным удовлетворением наблюдает за исполнением приказа, затем его взгляд, в котором плещется безумный огонь, медленно перемещается на Фазаила. Тот, стиснув зубы до скрипа, отвернулся от жуткого зрелища, его плечи напряжены, как у готового к прыжку хищника.

– А ты, идумейский выскочка?! – рычит Антигон. – Твой хваленый брат Ирод удрал, поджав хвост, но ты заплатишь за него! Ты будешь молить о смерти, но я не дам тебе легкого конца! Ты увидишь, как я буду править в этом городе!

Фазаил резко поворачивает голову и плюет кровью на каменные плиты у ног Антигона.

– Ирод вернется, Антигон! – выкрикивает он, его голос дрожит от ярости и ненависти. – И он сотрет тебя и твоих парфянских наемников в порошок! Рим не простит этого святотатства! А мой дух будет преследовать тебя до конца твоих дней! Мой смех будет звучать в твоих ушах, когда тебя поведут на казнь!

– В темницу его! В самую глубокую! – рявкает один из стражников Антигона. – Тащите этого пса! Пусть там остынет его спесь!

Его, яростно отбивающегося и выкрикивающего проклятия, уволакивают в одну из темниц под крепостью. Гордый, но отчаянный смех Фазаила и его проклятия еще долго гулко отдаются в каменных коридорах.

Позже, в сырой, промозглой темноте каменного мешка, Фазаил сидит на холодной земле, тяжело дыша. Сквозь узкую щель под дверью пробивается лишь тонкая полоска тусклого света, отбрасывая на влажные стены причудливые, зловещие тени.

– Умереть от руки этого ничтожества Антигона? – шепчет он, ощупывая связанными за спиной руками разбитое лицо. – Этот холод… эта сырость… как в могиле… Позволить ему глумиться надо мной, выставлять напоказ, как жалкий трофей? Никогда! – Его взгляд лихорадочно шарит по камере и останавливается на грубом, остром выступе камня в стене, как раз на уровне головы. – Отец всегда учил нас: честь – это все, что есть у воина. Ирод… брат мой… прости. Но я не доставлю им такого триумфа. Моя смерть будет моим выбором! В этом я волен!

Собрав последние силы, он резко поднимается и с невероятной, отчаянной силой бьется головой об острый камень. Снова. И снова. Темная, густая кровь заливает его лицо, смешиваясь с потом и слезами бессильной ярости. Фазаил уходит на своих условиях.

Лиэль прижимает ладонь ко рту, ее глаза полны слез и боли, голос сдавлен.

– Не могу… не могу на это смотреть! Гай, это… это же страшный грех! Всевышний дал нам жизнь, и только Он вправе ее забрать! Как же Фазаил… как он мог?! Ведь это запрещено нашим Законом! Душа, которую Творец даровал, чиста…

Гай, видя ее состояние, говорит мягко, но твердо:

– Лиэль, ты права, Закон превыше всего. И самоубийство – действительно тяжкий грех, отрицание Божественного дара жизни. Но вспомни историю, вспомни крайние обстоятельства, когда выбор стоял между жизнью в позоре, под пытками, или смертью, сохраняющей достоинство и верность… Вспомни защитников Масады, которые предпочли смерть рабству и осквернению. Бывают моменты, когда человеческая душа оказывается на таком краю пропасти, что привычные мерки отступают. Фазаил, как воин, как брат Ирода, возможно, видел в этом единственный способ избежать унижения, которое было бы хуже смерти, – не только для него, но и для чести его рода. Он не искал смерти, но и не мог принять жизнь, купленную ценой такого позора от руки врага. Это отчаянный шаг, акт сопротивления, а не слабости. Антигон, этот иудей, ослепленный местью и властью, даже не понял, какого непримиримого и смертельно опасного врага он только что окончательно создал в лице Ирода.

Лиэль вытирает слезы, ее голос все еще дрожит, но в нем появляется иная нотка – понимания, смешанного с горечью.

– Да, отчаянный… и страшный. Я знаю, Гай, есть примеры в нашей истории… Но сердце все равно разрывается от этого. А Ирод… он уже, должно быть, мчится сквозь враждебные земли, стремясь в Египет. И оттуда – в Рим, к своим могущественным покровителям. Кровь только начинает литься… это лишь прелюдия к еще большей бойне. Какая страшная цена за власть…

Экран медленно гаснет, оставляя после себя лишь мрачные тени, сгущающиеся над дымящимся, истерзанным Иерусалимом, как предзнаменование грядущих бурь и неисчислимых бед.
Экран машины времени вновь оживает, но вместо дыма и криков Иерусалима перед глазами Гая и Лиэль предстает сначала суетливая гавань Остии, главного порта Рима, а затем, по мере продвижения камеры, — сам величественный и шумный Рим. 40 год до н.э. Из порта к Вечному городу тянутся караваны повозок, носилок и пеших путников.

Среди этого многолюдного потока выделяется небольшая, пыльная группа. Впереди, на измученном коне, сидит мужчина. Его одежда, некогда дорогая, изорвана и покрыта дорожной грязью, лицо осунулось, под глазами темные круги от бессонных ночей и пережитых невзгод. Но во взгляде, устремленном на громаду раскинувшегося впереди Рима, горит неукротимая решимость. Это Ирод. За ним, в крытой повозке, угадываются испуганные женские лица – его мать Кипра и невеста Мариамна, Хасмонейка, стараются успокоить плачущих детей. Несколько верных воинов, таких же изможденных, как и их предводитель, замыкают скромный кортеж.

– Ну вот мы и добрались, господин, – хрипло произносит один из воинов, подъезжая ближе к Ироду и кивая на виднеющиеся вдали городские стены. – Из Остии дорога показалась короткой после всего, что мы пережили. Рим. Что дальше?

Ирод глубоко вдыхает уже не морской, а смешанный с тысячами городских запахов воздух.

– Дальше, мой верный друг, мы напомним этим гордым римлянам об их союзниках и о долге чести, – голос Ирода тверд, несмотря на усталость. – Я не пришел сюда как проситель с протянутой рукой. Я пришел требовать справедливости и восстановления порядка. Антигон и его парфянские кукловоды думают, что они победили? Они еще не знают, с кем связались.

Лиэль, внимательно разглядывая Ирода и его спутников, обращается к Гаю:

– Гай, я вижу в повозке его мать Кипру и невесту Мариамну Хасмонейку. Но где же его первая жена, Дорис, и их сын Антипатр? Разве он не должен был спасать и их в первую очередь?

Гай кивает.

– Ирод, предчувствуя катастрофу в Иерусалиме, заблаговременно отправил Дорис и своего первенца Антипатра в более безопасное место – в родную Идумею, где у его семьи были сильные позиции и поддержка. В последний, самый опасный момент бегства из осажденного города с ним остались те, кто был рядом, и чье присутствие имело для него особое значение: мать Кипра как моральная опора, и Мариамна, чей Хасмонейский род был важен для его политических планов. Теперь, когда речь зашла о его женах и многоженстве…

Лиэль продолжает:

– Да, я как раз хотела спросить. Мариамна ведь не была его первой женой? Как это сочетается? И вообще, вопрос многоженства… я думала, херем рабби Гершома…

Гай продолжает объяснение:

– Ты абсолютно права, Лиэль. Дорис была его первой женой, и Антипатр – его первенец. Мариамна станет второй, но далеко не последней. Что касается многоженства, то херем рабби Гершома Меор ха-Гола, который ты упомянула, был принят более чем через тысячу лет после этих событий, в XI веке, и касался в основном ашкеназских общин. Во времена Второго Храма, да и много позже в некоторых общинах, ситуация была иной. Многоженство, особенно для царей и знати, не было чем-то из ряда вон выходящим, хотя и не всегда приветствовалось пророками и мудрецами, если оно вело к забвению Закона или чрезмерному увлечению чужеземными обычаями. Вспомни того же царя Давида или Соломона. Что касается ограничения в четыре жены для простолюдинов, о котором ты говоришь, – да, такие толкования существовали в Галахе, например, в Гемаре (трактат Йевамот 65а), где обсуждается, что мужчине разрешается брать до четырех жен, при условии, что он способен справедливо выполнять свои супружеские обязанности и обеспечивать каждую из них. Но это касалось тех, кто мог себе это позволить, и не было повсеместной практикой.

Лиэль задумчиво кивает.

– То есть, для некоторых общин это оставалось нормой гораздо дольше?

– Именно, – подтверждает Гай. – Возьмем, к примеру, йеменских евреев – одну из древнейших общин, чьи корни уходят ко временам царицы Савской, она же царица Шва, ещё до разрушения Первого Храма. У них многоженство практиковалось вплоть до XX века. Это было связано и с галахическими нормами, которые они соблюдали, и с особыми социальными условиями, например, высоким уровнем детской смертности или необходимостью выполнить заповедь левиратного брака. Они не подпадали под запрет Рабейну Гершома, который распространялся в основном на ашкеназские общины. Даже после создания Государства Израиль, когда светское законодательство, во многом основанное на европейских моногамных традициях, запретило многоженство, для йеменских репатриантов, уже состоявших в полигамных браках в Йемене до приезда (особенно во время операции «Ковер-самолет» в 1949–1950 годах), было сделано исключение – их браки признавались действительными.

Лиэль выглядит удивленной.

– Не знала таких подробностей о йеменской общине… То есть, многоженство у них было не просто пережитком, а имело галахическое и социальное обоснование? И они могли себе это позволить?

– Да, но важно понимать, что и там это не было массовым явлением, – уточняет Гай. – Экономические факторы играли большую роль – содержание нескольких семей требовало значительных средств. Часто второй брак заключался, если первая жена была бесплодна, а заповедь «плодитесь и размножайтесь» имеет огромное значение. Йеменские евреи, известные своей строгой религиозностью и сохранением древних традиций, включая знание иврита, находили этому галахическое оправдание. Женщины часто занимались ремеслами, например, искусной вышивкой, а мужчины – ювелирным делом или торговлей, что могло обеспечивать экономическую базу для такой семьи. Так что для Ирода, как для царя той эпохи, обладающего ресурсами и политическими амбициями, иметь несколько жен, включая первую жену Дорис и будущую жену Мариамну, было в рамках допустимого, хоть и несло в себе семена будущих конфликтов. Предостережение Торы царю &quot;да не умножит себе жен, дабы не развратилось сердце его&quot; (Дварим 17:17) оставалось актуальным.... Сейчас его главная цель – завоевать трон. А семейные дела… они будут решаться потом. Он реалист. Он понимает, что титул без силы – пустой звук. Антигон – не просто мятежник, в глазах значительной части населения он законный наследник Хасмонеев, первосвященник. Ирод для них – чужак, идумей, ставленник ненавистного Рима.

Ирод тем временем бросает взгляд на повозку, где Мариамна Хасмонейка пытается успокоить детей.

– Они заплатили слишком высокую цену за это бегство. Фазаил... брат мой... Гиркан... – Ирод на мгновение сжимает кулаки, на скулах играют желваки. – Я здесь не только ради себя. Я пришел просить Сенат помочь восстановить законную власть. Вернуть первосвященника Гиркана на его место, если он еще жив и способен править. А если нет… – он делает паузу, его взгляд становится жестким, как закаленная сталь, – если нет, то я сам готов взять на себя эту ношу. Я докажу им, что идумей может быть куда более надежным оплотом Рима и защитником Иудеи, чем любой из этих спесивых Хасмонеев, утонувших в своих междоусобицах!

Лиэль, проследив за его взглядом, вновь обращается к Гаю:

– Теперь я понимаю его решение взять в жены Мариамну, Хасмонейку. Какая ирония судьбы! Он, идумей, чью семью Хасмонеи всегда презирали, теперь везет с собой последнюю законную принцессу этого рода в качестве невесты. Это очень смелый и циничный ход. Ведь она не просто Хасмонейка, она внучка Гиркана II, того самого, кого Антигон изувечил, и дочь Александра, сына Аристобула II – двух братьев, двух заклятых врагов. В ее жилах течет кровь обеих ветвей Хасмонеев!

Гай подтверждает ее мысль:

– Именно так, Лиэль. Прагматичный до мозга костей. Ирод понимает, что ему нужна легитимность в глазах иудеев, особенно тех, кто все еще верен Хасмонейской династии. Брак с Мариамной – это попытка примирить непримиримое, соединить свою новую власть с древней славой ее рода. Ее происхождение от обоих братьев-соперников делает ее уникальной фигурой. Это также способ нейтрализовать ее как потенциальное знамя для других претендентов. Ирод всегда мыслил стратегически, даже в любви и браке.

Лиэль вздыхает.

– Да, ты прав. Политика, всегда политика… Бедная Мариамна. Ее судьба теперь неразрывно связана с этим амбициозным и жестоким человеком.

Ирод тем временем трогает коня, направляя его по широкой, вымощенной камнем Аппиевой дороге, ведущей прямо в сердце Города.

– Первым делом – к Антонию, – говорит он своим спутникам. – Марк Антоний не забыл моих прежних услуг. Он знает, что я человек слова и дела. А если его влияния окажется недостаточно, что ж, есть еще и Октавиан. Рим должен наконец понять: только сильная рука, беззаветно преданная Риму, сможет удержать Иудею в узде. И эта рука – моя.

Экран мерцает, перенося Гая и Лиэль в роскошный атриум римской виллы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь отверстие в крыше – комплювий, – играют на мозаичном полу и освежают воду в имплювии. Слышен приглушенный шум городской жизни, но здесь, в тени колонн, царит атмосфера власти и утонченной роскоши. Марк Антоний, облаченный в свободную тунику, полулежит на клинэ, вкушая виноград. Рядом с ним – несколько приближенных и секретарь с восковыми табличками.

Входит слуга, низко кланяясь.

– Господин, Ирод из Иудеи просит немедленной аудиенции. Говорит, вести чрезвычайной важности.

Антоний лениво машет рукой, на его лице мелькает любопытство.

– Ирод? Наконец-то! Пусть войдет. Давно о нем не было вестей. Посмотрим, какие бури принесли его на наш порог.

Ирод входит. Он успел сменить дорожную одежду на приличную тогу, но следы долгого и опасного пути все еще заметны на его осунувшемся, но решительном лице. Он держится с достоинством, не выказывая ни заискивания, ни излишней гордости.

– Приветствую тебя, Марк Антоний, опора Рима на Востоке! – Голос Ирода звучит твердо. – Рад видеть тебя в силе и здравии.

Антоний откидывается на подушках, внимательно, с легкой усмешкой, изучая гостя.

– Ирод! Рад видеть. Давненько ты не радовал нас своим визитом. До меня долетали смутные слухи… Парфяне, говорят, снова суют свой нос, куда не следует? И этот твой вечный соперник… Антигон, кажется? Опять мутит воду?

– Увы, не просто слухи, Антоний, а жестокая реальность, – Ирод подходит ближе, его голос полон сдерживаемой горечи. – Иерусалим захвачен. Орды парфян и мятежник Антигон учинили там резню. Первосвященник Гиркан, твой верный союзник и друг Рима, схвачен и, боюсь, изувечен. Мой брат Фазаил… – Ирод на мгновение замолкает, в его голосе прорывается боль, – Фазаил предпочел смерть унизительному плену. Я с трудом вырвался, спасая свою семью.

Антоний хмурится, откладывая чашу с вином. Выражение ленивой расслабленности исчезает с его лица.

– Парфяне в Иерусалиме? Это уже не шутки. Они явно зарвались. И что же ты намерен делать, Ирод? Ты ведь не из тех, кто будет сидеть сложа руки и лить слезы. Ты всегда был человеком действия.

– Я пришел просить помощи Рима, Антоний, – прямо говорит Ирод, глядя ему в глаза. – Помощи в восстановлении законной власти и изгнании парфянских захватчиков. Гиркан, если он еще жив и способен править, должен быть восстановлен на своем месте. Или же, если его правление стало невозможным, нужно найти ему достойную замену. Я мог бы предложить кандидатуру моего юного брата Ферора, или даже моего сына от Дорис, Антипатра, если Сенат сочтет это приемлемым для обеспечения преемственности и стабильности. Главное – Иудея не должна оставаться добычей парфянских ставленников. Это прямая угроза интересам Рима в регионе. Ты помнишь нашу совместную службу, Антоний, как я был предан твоему отцу, а затем и тебе. Моя верность Риму и тебе лично непоколебима.

Антоний задумчиво постукивает пальцами по подлокотнику своего ложа.

– Да, я помню твою службу, Ирод. Ты никогда не подводил. И твоя щедрость, когда она была необходима Риму, также не забыта. Гиркан… боюсь, старик уже не тот. А этот Антигон – опасный фанатик, пляшущий под парфянскую дудку. Такого мы допустить не можем.

В этот момент в атриум, сопровождаемый ликтором, входит еще одна значимая фигура – молодой, но уже излучающий ауру несомненной власти Гай Октавиан. Он приветственно кивает Антонию и затем обращает свой проницательный взгляд на Ирода.

– Марк, до меня дошло, что у тебя гость с Востока, с тревожными новостями, – голос Октавиана спокоен, но в нем чувствуется металл. – Ирод из Иудеи, если не ошибаюсь? Парфянская наглость, о которой ты говоришь, требует незамедлительного и жесткого ответа.

Ирод поворачивается к Октавиану, склоняя голову с должным уважением.

– Цезарь Октавиан. Для меня большая честь. Да, вести из Иудеи неутешительны, но я твердо верю, что совместными усилиями Рима мы сможем исправить сложившееся положение. Я здесь, чтобы предложить Риму свою неизменную верность и все свои силы для восстановления порядка и защиты римских интересов.

Октавиан внимательно, почти не мигая, смотрит на Ирода.

– Твоя прошлая верность Риму хорошо известна, Ирод. Как и твоя энергия и военные таланты. Но просто восстановить престарелого Гиркана… Будет ли этого достаточно, чтобы надолго утихомирить Иудею и дать отпор парфянам? Нам нужен кто-то сильный, кто сможет держать страну в ежовых рукавицах и быть надежным союзником на десятилетия вперед. Кто-то, кто не дрогнет перед трудностями.

Антоний поднимается, его лицо выражает внезапно принятое, почти дерзкое решение. Он обменивается быстрым, понимающим взглядом с Октавианом, который едва заметно кивает в ответ.

– Октавиан абсолютно прав. Просто латать старые дыры – это полумера, которая лишь отсрочит новые проблемы. Ирод, ты не раз доказывал свою преданность и свои незаурядные способности. Ты знаешь Иудею как свои пять пальцев, ты знаешь ее народ, ты знаешь истинную цену парфянским обещаниям. – Он делает паузу, интригующе улыбаясь. – Мы тут с Октавианом немного посовещались еще до твоего прихода, обсуждая положение на Востоке… И знаешь, какая мысль пришла нам в голову? Зачем нам искать кого-то другого, когда перед нами стоит человек, идеально подходящий для решения этой задачи?

Ирод смотрит на них, пытаясь понять, к чему клонят два самых могущественных человека в Риме. Он ожидал обсуждения кандидатур, переговоров о военной помощи, но выражение их лиц намекало на нечто совершенно иное, неожиданное.

– Я готов служить Риму и вам в любом качестве, которое вы сочтете наилучшим для Иудеи и для славы Рима, – осторожно произносит он, чувствуя, как колотится сердце.

Антоний широко усмехается, подходя к Ироду и по-дружески хлопая его по плечу.

– Служить – это, конечно, похвально, Ирод. Но что, если мы предложим тебе нечто гораздо большее, чем просто служба? Что, если Рим решит, что Иудее нужен не просто очередной первосвященник или этнарх, зависящий от каждой смены настроения в Синедрионе, а… настоящий царь? Сильный царь, друг и верный союзник римского народа?

Лиэль, затаив дыхание, наблюдает за этой сценой.

– Царь?! Но он же приехал просить помощи для Гиркана, или, в самом крайнем случае, продвинуть своего сына! А они… они предлагают корону ему самому? Невероятно! Гай, но как это возможно? Разве Рим вот так просто назначает царей в других землях? Да еще и идумеянина – на трон Иудеи, где всегда правили Хасмонеи, потомки Маккавеев! Это же неслыханно! А как же Синедрион? Разве не он должен утверждать такие вещи? И как народ примет царя-идумеянина, навязанного Римом? Это же вызовет страшное возмущение, новые бунты!

Гай кивает, его лицо, как всегда, непроницаемо, но в глазах мелькает огонек интереса.

– Неслыханно для иудеев, возможно, но не для Рима, Лиэль. Рим уже давно практикует политику «разделяй и властвуй», а также установление «дружественных царей» и «союзников римского народа» на своих границах. Это позволяет им контролировать обширные территории, не вводя туда напрямую легионы и не неся полных административных расходов. Вспомни хотя бы царей Каппадокии, Галатии, других малоазийских царств. Рим часто утверждал или даже назначал правителей, которые были ему лояльны и могли обеспечить стабильность в регионе, особенно если речь шла о противостоянии внешним угрозам, таким как парфяне. Что касается Синедриона… В глазах Рима, особенно в такой критический момент, когда Иудея фактически захвачена их врагами, мнение местного совета, каким бы уважаемым он ни был, вторично по отношению к стратегическим интересам империи. Они видят в Антигоне узурпатора, поддержанного парфянами, и действуют соответственно, чтобы восстановить свой порядок.

Лиэль сжимает кулаки, ее голос полон тревоги.

– Но народ! Народ Иудеи не примет так просто царя-чужака, да еще и поставленного римскими мечами! Это же масло в огонь! Хасмонеи, при всех их грехах, были своими, из рода священников, они боролись за нашу веру! А идумеянин… это будет воспринято как прямое оскорбление!

– Рим это понимает, Лиэль, но их расчет иной, – продолжает Гай. – Антоний и Октавиан – прежде всего прагматики. Им не нужны слабые, колеблющиеся марионетки или бесконечные династические распри Хасмонеев, которые лишь ослабляют регион. Им нужен сильный, решительный, лояльный и, что немаловажно, полностью обязанный им своим возвышением правитель. Ирод, с его энергией, военным опытом, доказанной преданностью и, как тонко намекнул Антоний, &quot;щедростью&quot; в прошлом, – идеальный кандидат в их глазах. Они рассчитывают, что он, получив римскую поддержку и легионы, сможет силой подавить любое сопротивление. А затем, уже утвердившись, будет искать способы легитимизировать свою власть в глазах народа – через брак с Хасмонейкой Мариамной, через щедрые дары. Для римского Сената и триумвиров идумейское происхождение Ирода – не препятствие, а возможно, даже преимущество. Он не связан старыми династическими счетами так, как Хасмонеи, и будет полностью зависеть от поддержки Рима. Его первоначальная, скромная просьба о восстановлении Гиркана или назначении сына лишь подчеркнула в их глазах его умеренность и готовность принять любое решение Рима. Он блестяще, возможно, даже не до конца осознавая это сам, разыграл свои карты. А «принятие народом»… Римская история знает много примеров, когда это принятие приходило уже после того, как новый правитель демонстрировал свою силу и способность обеспечить порядок.

Ирод стоит перед двумя триумвирами, и на его лице изумление борется с едва проступающей, невероятной надеждой.

– Царь?.. Вы… вы действительно это имеете в виду? – его голос, обычно такой твердый, предательски дрогнул.

Антоний кладет руку ему на плечо, его взгляд серьезен.

– Более чем серьезно, Ирод. Рим нуждается в тебе на троне Иудеи. И сама Иудея, истерзанная смутами, нуждается в таком правителе, как ты.

Экран переносит наблюдателей в величественное здание Курии Гостилии на Римском Форуме. Зал заседаний Сената полон – сенаторы в белоснежных тогах с пурпурными полосами занимают свои места на каменных скамьях. Воздух пропитан ожиданием и некоторым напряжением. В центре, на возвышении, – консулы, председательствующие на заседании. Марк Антоний и Октавиан занимают почетные места, их присутствие подчеркивает важность момента. Чуть в стороне, но также на видном месте, располагается и третий триумвир – Марк Эмилий Лепид, хотя его фигура и кажется менее вовлеченной в происходящее, чем фигуры его более амбициозных коллег.

Ирод стоит перед сенаторами – не как проситель, но и не как завоеватель. Он одет в скромную, но дорогую тогу, его лицо выражает серьезность и решимость. Он знает, что сейчас решается его судьба и, возможно, судьба Иудеи на многие годы вперед.

– …и посему, отцы-сенаторы, – звучит зычный голос одного из консулов, завершающего свою речь, – учитывая дерзкое вторжение парфян, вероломство мятежника Антигона и необходимость скорейшего восстановления порядка и защиты интересов Рима на Востоке, мы, консулы, по настоятельному предложению доблестных триумвиров Марка Антония, Гая Юлия Цезаря Октавиана и Марка Эмилия Лепида, хотя основная инициатива в данном вопросе исходила от наших коллег, ведущих дела на Востоке, выносим на ваше суждение следующее: провозгласить Ирода, сына Антипатра, верного союзника и друга римского народа, царем Иудеи!

По залу пробегает гул. Одни сенаторы одобрительно кивают, другие обмениваются удивленными, даже скептическими взглядами. Назначить царем идумеянина, обойдя оставшихся Хасмонеев, – это действительно было смелым, если не сказать беспрецедентным решением.

– Да, отцы-сенаторы! – Антоний поднимается со своего места, его голос, привыкший командовать легионами, легко заполняет пространство Курии. – Я лично знаю Ирода! Я видел его в бою, я знаю его преданность Риму! Он не раз доказывал свою доблесть и мудрость. В то время как Хасмонеи погрязли в междоусобицах, ослабляя Иудею и открывая двери нашим врагам, Ирод и его отец всегда были твердой опорой Рима. Сейчас, когда парфянская гидра подняла голову и угрожает нашим восточным провинциям, нам нужен не просто символ древнего рода, а сильный и решительный правитель, способный дать отпор врагу и обеспечить стабильность! Ирод – именно такой человек!

Октавиан, в свою очередь, также встает. Его речь короче, но не менее весома.

– Соглашусь с коллегой Антонием. Прагматизм и безопасность Рима – вот что должно руководить нашими решениями. Ирод доказал свою лояльность и эффективность. Назначение его царем Иудеи – это не только признание его заслуг, но и стратегический шаг, укрепляющий наши позиции на Востоке. Рим нуждается в сильных союзниках, способных самостоятельно защищать свои земли и наши общие интересы. Лепид, я уверен, также поддержит это решение, направленное на укрепление государства.

Лепид, несколько формально, поднимается и произносит несколько слов в поддержку предложения, подчеркивая необходимость единства перед лицом внешних угроз, хотя его энтузиазм заметно уступает пылу Антония и холодной решимости Октавиана.

Один из старых сенаторов, известный своим консерватизмом и скрупулезным отношением к римским традициям, медленно поднимается, опираясь на посох. Его голос звучит скрипуче, но отчетливо.

– Почтенные триумвиры, досточтимые консулы! Мы все понимаем остроту момента и парфянскую угрозу. Но… идумеянин на троне Иудеи? Провозглашенный царем здесь, в Риме, без какого-либо участия их собственного Синедриона или ясно выраженной воли народа? Не посеем ли мы этим решением семена еще большего раздора? Не станет ли такой царь, обязанный своим троном исключительно нам, восприниматься как чужеземный ставленник, тиран, а не законный правитель? Мы помним, сколь ревностно иудеи относятся к своим обычаям и своей независимости в вопросах веры и престолонаследия.

Антоний выходит вперед, его взгляд тверд, а голос не допускает возражений.

– Уважаемый Луций Марций! Ваши опасения понятны, но позвольте заверить вас и весь Сенат: мы даем Иудее не тирана, а единственную надежду на восстановление мира и порядка! – он обводит зал властным взглядом. – Парфяне уже оскверняют Иерусалим! Ставленник парфян Антигон уже показал, что такое настоящая тирания, начав с убийств и изувечивания своих же соплеменников! О какой «воле народа» можно говорить, когда народ стонет под сапогом захватчиков? Ирод, получив от нас царский титул и, что важнее, поддержку римских легионов, будет иметь законное право и реальную силу, чтобы изгнать парфян и сокрушить мятежников. Его брак с Мариамной, представительницей древнего рода Хасмонеев, станет залогом будущего примирения. Он будет не просто нашим ставленником, а сильным защитником своей страны, гарантом стабильности на наших восточных рубежах. Именно такой правитель нужен Иудее сейчас, а не слабая фигура, которая утонет в склоках и вновь приведет страну к хаосу! Рим предлагает не порабощение, а избавление и прочный мир под властью сильного, нами поддержанного царя!

Голосование проходит быстро. Влияние триумвиров, особенно Антония и Октавиана, а также очевидная парфянская угроза делают свое дело. Большинство сенаторов поднимают руки в знак согласия.

Консул торжественно объявляет:

– Сенат и народ Рима постановили: Ирод, сын Антипатра, провозглашается царем Иудеи! Да сопутствует ему удача и да служит он верой и правдой Риму и своему народу!

Ирод, стоявший до этого с достоинством, но с заметным внутренним напряжением, выпрямляется еще больше. Его лицо выражает глубокую серьезность. Он кладет правую руку на сердце и слегка склоняет голову – в знак глубокого уважения и принятия высокой ответственности. В его глазах на мгновение вспыхивает огонь триумфа.

Лиэль, наблюдая за этим, качает головой.

– Так просто… и так судьбоносно. Несколько речей, голосование… и вот, человек, еще недавно бывший изгнанником, становится царем по воле чужеземного Сената. Поистине, Рим – вершитель судеб мира в это время.

Гай коротко кивает.

– Прагматизм, Лиэль. Чистый прагматизм. Риму нужен был сильный и лояльный правитель в Иудее, способный противостоять парфянам и внутренним смутам. Ирод подходил на эту роль как нельзя лучше. Остальное – детали, которые, с точки зрения Рима, можно уладить позже, силой или дипломатией. Теперь у Ирода есть титул и обещание поддержки. Но впереди у него самое сложное – завоевать свое царство.

Экран машины времени гаснет и вновь вспыхивает, показывая теперь побережье Финикии, порт Птолемаиды, он же Акко. 39 год до н.э. Римские транспортные корабли стоят на рейде, с них на берег сходят воины – как иудейские наемники Ирода, так и первые отряды римской помощи. Сам Ирод, в боевых доспехах, уже на берегу, всматривается на юг, в сторону Иудеи. Его лицо сурово и решительно. Рядом с ним – несколько его верных полководцев и римский офицер, легат от Гая Вентидия Басса, который в это время успешно теснил парфян в Сирии.

– Приветствую тебя на земле, почти иудейской, царь Ирод! – произносит римский легат, козыряя. – Корабли доставили тебя и твоих людей, как и распорядился великий Антоний. Эти две когорты – первая ласточка римской помощи. Основные силы под командованием легата Гая Сосия будут готовы присоединиться к тебе, как только ситуация с парфянами в Сирии будет окончательно стабилизирована. Вентидий шлет тебе свое почтение и желает скорейшей победы.

Ирод коротко кивает, его взгляд не отрывается от горизонта.

– Передай мою благодарность Вентидию и Риму за их слово. Каждый день, пока я здесь, а не в Иерусалиме, – это еще один день, когда узурпатор Антигон травит умы моего народа и укрепляет свою незаконную власть! Какие вести из Иудеи, Птолемей? – обращается он к одному из своих командиров, мужчине средних лет, чье лицо испещрено шрамами былых сражений. – Ты, как брат моей первой жены Дорис и дядя моего первенца Антипатра, знаешь настроения в народе не понаслышке.

Птолемей, опытный воин, мрачно качает головой.

– Вести, мой царь, прямо скажем, не радужные. Антигон не терял времени даром. Он повсюду трубит, что ты – римская марионетка, идумейский выскочка, идущий осквернить Святую Землю и веру отцов. И многие, увы, ему верят, особенно в Галилее и в самом Иерусалиме, где он укрепился. Его сторонники многочисленны, фанатичны, и остатки парфянских головорезов, разбитых Вентидием, но не уничтоженных до конца, все еще с ним. Они готовы драться за каждый город, за каждый камень.

Ирод сжимает кулаки, на его скулах играют желваки.

– Я так и думал. Титул, дарованный мне Сенатом, – это лишь право на войну. Настоящую корону придется вырвать из рук этого Хасмонейского выродка мечом! – его голос становится жестким, как сталь. – Мы начнем с Галилеи. Она всегда была гнездом смутьянов и разбойников. Пусть первыми узнают, что их новый царь не потерпит неповиновения! Мы пройдем эту землю огнем и мечом, если понадобится, но порядок будет восстановлен! И каждый, кто осмелится поднять оружие против законного царя, утвержденного Римом, заплатит своей головой! А парфяне… их время в Иудее прошло!

Экран машины времени вспыхивает, перенося Гая и Лиэль в сирийскую Антиохию. 37 год до н.э. Зал во дворце Марка Антония. Он в парадных доспехах, но без шлема, сидит на резном кресле. Рядом, чуть поодаль, стоит Ирод, также в доспехах, его лицо непроницаемо, но в глазах застыло холодное удовлетворение. Перед ними, в цепях, измученный, в рваной одежде, но не сломленный окончательно, стоит Антигон Маттафия, последний царь из династии Хасмонеев. Римские легионеры с суровыми лицами держат его под стражей.

– Итак, Антигон, сын Аристобула, – голос Антония звучит ровно, но в нем слышится металл. – Твоя авантюра закончилась. Иерусалим пал. Твои воины перебиты или сдались. Ты сам – мой пленник. Что скажешь в свое оправдание, прежде чем я решу твою участь?

Антигон поднимает голову, его запавшие глаза сверкают ненавистью.

– Оправдание? Перед тобой, римский тиран, и перед этим идумейским выскочкой, предателем моего народа? – он плюет кровью на мозаичный пол. – Я сражался за трон моих отцов, за свободу Иудеи от вашей римской удавки! Я – законный царь из рода Хасмонеев, помазанник Божий! А вы… вы просто убийцы и грабители!

Ирод делает шаг вперед, его рука ложится на эфес меча.

– Довольно этого фарса, Антоний! – голос Ирода резок и нетерпелив. – Этот человек – не царь, а бунтовщик и парфянская марионетка! Он три года заливал Иудею кровью! Пока он жив, в Иудее не будет мира. Каждый недовольный, каждый фанатик будет видеть в нем знамя для нового мятежа! Его нужно казнить. Немедленно и показательно!

Антоний задумчиво смотрит на Антигона, затем на Ирода.

– Казнить царя, Ирод… Это серьезный шаг. Рим обычно оказывает снисхождение к царственным особам, даже к побежденным врагам. Ссылка, почетный плен – такова наша практика. Это произведет не лучшее впечатление на других наших союзников и клиентов на Востоке.

– Какой он царь, Антоний?! – почти выкрикивает Ирод, его обычное самообладание дает трещину. – Он преступник! Он поднял оружие против Рима и его союзника, то есть меня, законного царя, утвержденного Сенатом! Он заключил сделку с парфянами, нашими злейшими врагами! Он несет ответственность за гибель тысяч людей, за разорение страны! Если он останется жив, даже в самой дальней ссылке, его имя будет как искра в пороховой бочке. Моя власть, дарованная мне Римом, не будет прочной, пока дышит этот последний Хасмоней! Он должен умереть, и умереть позорной смертью, чтобы никто больше не осмелился пойти по его пути!

Антигон слушает это с горькой усмешкой.

– Боишься меня, идумейская собака? Даже в цепях я страшнее тебя с твоими римскими легионами! Народ Иудеи никогда не примет тебя! Моя кровь станет проклятием на твоем роду!


Лиэль невольно закрывает глаза.
– О, Всевышний… какая ненависть… Ирод не остановится ни перед чем, чтобы уничтожить последнего Хасмонея. Он прав в одном – пока Антигон жив, его положение действительно шатко.

Гай кивает, его лицо мрачно.

– Ирод абсолютно безжалостен в достижении своих целей. Для него Антигон – не просто поверженный враг, а символ всего старого порядка, который он должен уничтожить, чтобы построить свой. И он давит на Антония, зная его слабости и его заинтересованность в стабильной Иудее под контролем верного Риму правителя.

Антоний некоторое время молчит, взвешивая слова Ирода. Затем он медленно кивает.

– Ты прав, Ирод. В сложившихся обстоятельствах проявление обычной римской снисходительности может быть истолковано как слабость. Этот Антигон действительно принес много бед. Иудея нуждается в твердой руке и окончательном прекращении смуты. – Он обращается к центуриону стражи. – Уведите его. Приказ таков: сначала высечь розгами публично, как обычного разбойника, а затем – обезглавить. Пусть это послужит уроком всем, кто осмелится бросить вызов Риму и его друзьям.

Центурион козыряет.

– Будет исполнено, триумвир!

Солдаты грубо хватают Антигона и выволакивают из зала. Его проклятия и крики о мщении еще некоторое время доносятся из коридора, а затем стихают.

Лиэль прижимает руку ко рту, ее глаза расширены от ужаса.

– Розгами… а потом обезглавить… Как простого преступника! Последнего царя из рода Хасмонеев, потомка тех, кто вернул нам свободу… Какое страшное унижение! Какая беспощадная жестокость! Это… это конец целой эпохи.

Гай смотрит на опустевшее место, где только что стоял Антигон, его голос лишен эмоций.

– Да, Лиэль. Это конец династии Хасмонеев, правившей Иудеей более ста лет. Их слава и их ошибки – все ушло в прошлое с последним ударом топора палача. Ирод добился своего. Он не просто устранил соперника; он унизил и уничтожил саму идею Хасмонейского правления. Теперь на иудейском престоле окончательно утвердился Ирод I. Начинается новая эпоха в истории Иудеи – эпоха Ирода Великого.

Экран вновь оживает, показывая Иерусалим, но уже не дымящиеся руины, а город, где постепенно налаживается жизнь. Прошло несколько месяцев после казни Антигона. Царский дворец, некогда принадлежавший Хасмонеям, теперь резиденция Ирода I. Сам Ирод, уже без доспехов, в богатых, но строгих одеждах, принимает доклады своих советников и военачальников. Рядом с ним, на почетном месте, но с выражением сдержанной печали и отстраненности на прекрасном лице, сидит Мариамна, его новая жена, последняя принцесса из рода Хасмонеев.

– …таким образом, мой царь, последние очаги сопротивления в Галилее подавлены, – докладывает один из военачальников. – Разбойничьи шайки, поддерживавшие Антигона, рассеяны или уничтожены. В Идумее и Самарии также спокойно. Народ, уставший от войны, понемногу возвращается к мирной жизни.

Ирод удовлетворенно кивает.

– Хорошо. Жестокость, проявленная при взятии Иерусалима, и показательная казнь Антигона сделали свое дело. Люди поняли, что время смут прошло. Но порядок, купленный страхом, непрочен. Нам нужна лояльность, – он переводит взгляд на Мариамну, и в его глазах на мгновение мелькает сложная смесь нежности, триумфа и, возможно, некоторой вины. – Наш брак, царица Мариамна, – это первый и главный шаг к примирению. Твоя кровь, кровь Хасмонеев, соединившись с моей властью, дарованной Римом, должна стать основой нового единства Иудеи.

Мариамна медленно поднимает на него глаза. В них нет ненависти, но и любви тоже нет – лишь глубокая, затаенная скорбь и осознание своей роли в этой политической игре.

– Я исполню свой долг перед народом Иудеи, царь Ирод, – ее голос тих, но тверд. – Если мой род должен угаснуть, то пусть это произойдет так, чтобы принести мир этой многострадальной земле. Да будет на то воля Всевышнего.

Ирод слегка хмурится от ее холодности, но не подает вида.

– Воля Всевышнего проявляется через сильных правителей, моя царица. А сила правителя во многом зависит от его союзников. – Он поворачивается к своему главному советнику, идумеянину, как и он сам. – Какие вести от нашего друга и покровителя, Марка Антония? Я отправил ему щедрые дары после взятия Иерусалима и казни этого мятежника. Дошли ли они? И какова его реакция?

Советник склоняет голову.

– Да, мой царь. Дары были приняты с большой благосклонностью. Марк Антоний весьма доволен тем, как быстро и решительно ты навел порядок в Иудее. Он видит в тебе надежного и сильного союзника, способного удержать этот стратегически важный регион под контролем Рима. Он передает тебе свои наилучшие пожелания и подтверждает свою неизменную дружбу и поддержку. Более того, он намерен в ближайшее время посетить Восток и, возможно, удостоит Иерусалим своим визитом. Он также упомянул, что Клеопатра, царица Египта, также проявляет к тебе… интерес.

Ирод усмехается.

– Клеопатра… Эта египетская кошка всегда знает, где пахнет властью и золотом. Но пока Антоний на моей стороне, ее интриги мне не страшны. Наша задача – укреплять связи с Антонием. Он – наш щит и меч на римской арене. Отправляйте ему новые дары, заверяйте в моей вечной преданности. Пригласите его от моего имени посетить Иерусалим, как только он прибудет в Сирию. Мы устроим ему прием, который он не забудет! Пусть весь Восток видит, кто является главным союзником Рима в этих землях!

Лиэль, наблюдая за Иродом, качает головой.

– Удивительный человек… Жестокий, безжалостный, но при этом такой расчетливый и дальновидный политик. Едва утвердившись на троне, он уже думает о легитимации власти через брак и об укреплении союза со своим римским покровителем. Он понимает, что его царствование целиком и полностью зависит от воли Рима, и в первую очередь – от Антония.

Гай кивает.

– Именно. Казнь Антигона закрыла одну главу, но открыла другую. Ирод I начинает свое правление. Эпоха Хасмонеев закончилась. Начинается эра Ирода – энергичного, жестокого и амбициозного царя-клиента Рима.

= 7 =</text>
      <sha1>4xlqfrdo4y3xjbgc4vdl4hwbubrf9mt</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261008</id>
      <parentid>261007</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T15:39:16Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>s</comment>
      <origin>261008</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="599629" sha1="nuc2qkqq1gkyd5hwggal8zpt4u6orpn" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

= 1 =

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

= 1 =

– Итак, Цезарь вернулся в Рим с триумфом… вернее, с правом на триумф за свои успехи в Испании, – говорит Гай, наблюдая за сценами тайных переговоров в роскошных римских домах. – Но он столкнулся с дилеммой: по закону, полководец, ожидающий триумфа, должен был оставаться за пределами городских стен Рима (померия) со своей армией до дня триумфального шествия. Однако для выдвижения своей кандидатуры в консулы он должен был лично явиться в город и зарегистрироваться. Сенат, где преобладали его противники-оптиматы, отказался сделать для него исключение.

– И это поставило Цезаря перед выбором, – подхватывает Лиэль, – либо триумф и отказ от консульства в этом году, либо консульство, но без триумфа. Цезарь, как всегда, выбрал то, что сулило большую реальную власть и перспективы – консульство. Он отказался от триумфа и вошел в город, чтобы баллотироваться. Но он понимал, что в одиночку противостоять сенатской олигархии будет крайне сложно.

Мы видим, как Цезарь, используя все свое дипломатическое искусство и обаяние, проводит серию тайных встреч с двумя другими влиятельнейшими фигурами Рима того времени: Гнеем Помпеем Великим и Марком Лицинием Крассом.

– Помпей, – поясняет Гай, указывая на величественную фигуру полководца, – вернулся с Востока несколькими годами ранее, осыпанный славой победителя Митридата и пиратов. Он распустил свою армию, ожидая, что Сенат утвердит все его распоряжения на Востоке и наделит землей его ветеранов. Но сенаторы-оптиматы, опасаясь его чрезмерного влияния, всячески затягивали решение этих вопросов, унижая и раздражая &quot;Великого&quot;.

– А Красс, – Лиэль переводит взгляд на другого участника тайных переговоров, немолодого, но все еще энергичного человека с проницательным взглядом, – богатейший человек Рима, подавивший восстание Спартака. Он также имел свои счеты с Сенатом, который не оказывал ему должного уважения и препятствовал его политическим амбициям, особенно опасаясь его финансового могущества и связей со всадничеством. К тому же, между Помпеем и Крассом существовала давняя вражда и соперничество.

Цезарь встречается с каждым из них по отдельности, а затем организует их совместную встречу.

– Господа, – обращается Цезарь к Помпею и Крассу, когда они наконец собираются вместе в обстановке строжайшей секретности, – поодиночке нас легко могут раздавить эти напыщенные сенаторы, которые боятся любого, кто превосходит их умом, доблестью или влиянием. Они заблокировали твои, Гней Помпей, справедливые требования по утверждению восточных дел и наделению ветеранов землей. Они препятствуют твоим, Марк Красс, финансовым интересам и политическим устремлениям. И они сделают все, чтобы не допустить меня до консульства, а если я и буду избран, то свяжут мне руки.

– И что ты предлагаешь, Гай Юлий? – Помпей смотрит на Цезаря с недоверием, но и с интересом. – Союз между нами? Между мной и Крассом? Ты забыл о нашей… э-э… взаимной симпатии?

Красс криво усмехается, но молчит, ожидая развития событий.

– Я предлагаю не личную дружбу, а политический союз, – твердо отвечает Цезарь. – Объединение наших сил, нашего влияния, наших ресурсов. Если мы трое будем действовать сообща, ни одна сила в Риме не сможет нам противостоять. Я стану консулом и проведу законы, нужные тебе, Помпей, для твоих ветеранов и утверждения твоих распоряжений. Я обеспечу поддержку твоим, Красс, финансовым начинаниям и интересам всадничества. А вы, в свою очередь, поддержите меня и мои будущие планы. Вместе мы сможем контролировать Республику.

– Три головы у чудовища, – мрачно замечает Красс. – Но в твоих словах есть резон, Цезарь. Сенат действительно зарвался.

– Если мы договоримся, – Помпей задумчиво барабанит пальцами по столу, – то в Риме не будет принято ни одного решения, которое не было бы угодно нам троим.

После долгих и, вероятно, непростых переговоров, взаимных уступок и гарантий, три самых могущественных человека Рима заключают неформальное, тайное соглашение, вошедшее в историю как Первый Триумвират. Это не была официальная магистратура, а скорее частная договоренность о совместных политических действиях.

– Так в 60 году до н.э. родился Первый Триумвират, – комментирует Гай. – Союз Цезаря, Помпея и Красса. Цезарь принес в этот союз свой политический гений, популярность у народа и будущие консульские полномочия. Помпей – свою военную славу, огромный авторитет и преданных ветеранов. Красс – несметные богатства и влияние на финансовые круги и всадничество.

– Их цели были различны, но на данном этапе совпадали, – добавляет Лиэль. – Цезарь хотел консульства, а затем проконсульства в какой-нибудь важной провинции, где можно было бы снискать военную славу и собрать армию. Помпей – утверждения своих восточных распоряжений и наделения землей ветеранов. Красс – удовлетворения своих финансовых и политических амбиций, возможно, также мечтая о военном командовании, которое могло бы сравниться со славой Помпея. Этот союз, хоть и основанный на взаимном недоверии и личных интересах, на несколько лет определил всю политическую жизнь Рима.

Триумвиры пожимают друг другу руки. Их лица выражают удовлетворение от заключенной сделки. Тень их объединенной мощи нависает над Римом.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в бурлящий Рим следующего, 59 года до н.э. Благодаря поддержке своих могущественных союзников по Триумвирату, Помпея и Красса, Гай Юлий Цезарь одержал победу на консульских выборах. Его коллегой по консульству стал Марк Кальпурний Бибул, ставленник сенатской оппозиции, оптиматов, которые надеялись, что он сможет сдерживать радикализм Цезаря.

– Итак, Цезарь – консул! – говорит Гай, указывая на Форум, где новый консул уже развил кипучую деятельность. – То, к чему он так долго стремился, свершилось. Теперь у него есть реальная власть для проведения своих планов и выполнения обязательств перед Помпеем и Крассом.

– Но его коллега, Бибул, – это же ходячая обструкция! – замечает Лиэль. – Оптиматы явно рассчитывали, что он парализует все инициативы Цезаря, используя право вето или объявляя неблагоприятные предзнаменования (obnuntiatio), что могло остановить любую общественную деятельность.

Мы видим Цезаря, который, не обращая внимания на сопротивление Бибула, начинает действовать решительно и напористо. Первым делом он выносит на обсуждение аграрный закон – Lex Julia Agraria. Этот закон предусматривал наделение землей неимущих граждан и ветеранов Помпея за счет государственных земель в Италии, а также земель, которые предполагалось выкупить у частных владельцев.

– Мой первый закон, граждане Рима! – голос Цезаря гремит на Форуме, где он лично представляет законопроект народному собранию, обходя Сенат, который явно был настроен против. – Закон о земле! Наши доблестные ветераны, проливавшие кровь за Республику под командованием Гнея Помпея, заслужили награду! Наши неимущие граждане, лишенные средств к существованию, получат землю и смогут кормить свои семьи! Это справедливо! Это необходимо для блага Рима!

Толпа отвечает восторженными криками. Ветераны Помпея, специально приведенные в город, горячо поддерживают консула.

– Бибул и его сенатские приспешники пытаются этому помешать! – продолжает Цезарь, указывая на группу оптиматов, пытающихся сорвать голосование. – Они не хотят, чтобы народ получил землю! Они боятся усиления Помпея! Но мы не позволим им этого!

Происходят стычки. Сторонники Цезаря и Помпея силой оттесняют оппонентов. Бибул, пытавшийся протестовать и объявить дурные предзнаменования, был облит нечистотами и изгнан с Форума. После этого он заперся у себя дома до конца консульства, лишь время от времени рассылая эдикты о неблагоприятных знамениях, на которые Цезарь уже не обращал внимания.

– Какая наглость! Какое пренебрежение всеми традициями! – возмущается один из сенаторов-оптиматов, наблюдая за происходящим. – Он правит, как царь, опираясь на толпу и солдат! Бибул низведен до роли домашнего авгура!

– Год консульства Юлия и Цезаря, – язвительно замечает другой, намекая на полное бессилие Бибула.

– Аграрный закон был принят, – констатирует Гай. – Воля триумвиров восторжествовала. Помпей получил то, чего так долго добивался для своих ветеранов. А Цезарь продемонстрировал свою силу и завоевал еще большую популярность у народа.

– Но это было только начало, – добавляет Лиэль. – Цезарь провел еще целый ряд важных законов. Был утвержден закон об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке (Lex Julia de actis Cn. Pompei), что было вторым главным обязательством Цезаря перед &quot;Великим&quot;.

– И, конечно, он не забыл о Крассе, – говорит Гай. – Был принят закон, снижавший откупную сумму для публиканов (сборщиков налогов) в провинции Азия. Публиканы, в основном из сословия всадников, были тесно связаны с Крассом, и эта мера значительно укрепила его позиции и лояльность этого влиятельного слоя.

Цезарь также проводит закон о публикации отчетов о заседаниях Сената и народного собрания – Acta Senatus и Acta Diurna Populi Romani. Это были своего рода первые официальные газеты, информировавшие граждан о деятельности властей.

– Какая интересная мера! – восклицает Лиэль. – Повышение прозрачности власти, доступ граждан к информации. Это должно было понравиться народу.

– Несомненно, – соглашается Гай. – Хотя, конечно, содержание этих &quot;актов&quot; тщательно контролировалось. Но сам факт их появления был новаторским. Кроме того, Цезарь провел закон против вымогательства в провинциях (Lex Julia de repetundis), направленный на борьбу с коррупцией наместников. Это тоже была популярная мера, хотя сам Цезарь в будущем не всегда будет щепетилен в вопросах обогащения за счет провинциалов.

И, наконец, самый важный для самого Цезаря закон, принятый уже к концу его консульства при поддержке народного трибуна Ватиния, – Lex Vatinia de provincia Caesaris.

– А вот и главный приз для самого Цезаря! – Гай указывает на голосование по этому закону. – Закон Ватиния предоставлял Цезарю после окончания его консульского срока проконсульство на пять лет не в какой-нибудь захудалой провинции, а сразу в двух стратегически важных: Цизальпийской Галлии (Северная Италия, населенная галлами, но уже сильно романизированная и важная для контроля над альпийскими проходами) и Иллирике (область на Адриатическом побережье Балкан, важная для операций на Балканах и возможного продвижения на восток).

– И это еще не все! – добавляет Лиэль. – Вскоре после этого Сенат, опасаясь, что народное собрание, находящееся под влиянием Цезаря, предоставит ему еще более широкие полномочия или другие привлекательные провинции, решил действовать на опережение. Они сами добавили к его проконсульскому назначению еще одну провинцию – Нарбоннскую Галлию. Это была уже давно существующая римская провинция на юге современной Франции, граничившая с еще не завоеванными галльскими землями. Таким образом, Цезарь получал под свой контроль огромную территорию, которая служила бы ему плацдармом для дальнейшей экспансии.

– Пять лет! И три провинции, дающие ему огромную армию и возможность вести войны, снискать славу и богатство! – отмечает Лиэль. – Это была идеальная стартовая площадка для его будущих завоеваний и укрепления личной власти. Оптиматы были в ярости, но ничего не могли поделать. Триумвират действовал как единый механизм.

Консульство Цезаря подходит к концу. Он добился всего, чего хотел: провел нужные законы для своих союзников, укрепил свою популярность и обеспечил себе блестящее проконсульское назначение.

– Этот год, 59-й до н.э., – заключает Гай, – стал поворотным. Цезарь показал, что готов действовать решительно, не считаясь с сенатской оппозицией и традициями, опираясь на силу триумвирата и поддержку народа. Он заложил основы своего будущего могущества.

– А Республика сделала еще один шаг к своему закату, – добавляет Лиэль. – Власть все больше концентрировалась в руках нескольких сильных личностей, а традиционные институты теряли свое значение.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из бурлящего политическими интригами Рима на север, за Альпы. Год 58 до н.э. Гай Юлий Цезарь, завершив свое консульство, отправляется в назначенные ему провинции – Цизальпийскую Галлию, Иллирик и Нарбоннскую Галлию. Огромные территории, значительные военные силы под его командованием и пятилетний срок проконсульства (который позже будет продлен) – все это создает идеальные условия для реализации его далеко идущих планов.

– Консульство Цезаря в 59-м году было лишь прелюдией, – говорит Гай, глядя на карту Галлии, еще не полностью покоренной Римом. – Теперь начинается главный акт его восхождения – Галльские войны. Формально он должен был управлять уже существующими провинциями, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы ограничился этим. Он искал славы, добычи и, главное, преданной, закаленной в боях армии. И Галлия предоставила ему все это в избытке.

– Да, обширные, богатые, но раздробленные земли &quot;косматой&quot; Галлии, населенные многочисленными и воинственными племенами, стали для него настоящим Клондайком, – подхватывает Лиэль. – Он использовал любой предлог – миграцию гельветов, призывы о помощи от одних галльских племен против других, угрозу со стороны германцев – чтобы начать военные действия и постепенно расширять римское влияние.

На экране мелькают сцены: римские легионы в походных колоннах пересекают реки, строят лагеря, вступают в ожесточенные схватки с галльскими воинами, одетыми в яркие одежды и вооруженными длинными мечами и щитами. Видны осады галльских укрепленных поселений – оппидумов.

– Первой крупной кампанией стала война с гельветами в 58 году до н.э., – комментирует Гай. – Это могущественное кельтское племя, населявшее земли на плато между Рейном, Роной и горной цепью Юра (территории современной западной Швейцарии), решило по разным причинам, включая давление со стороны германских племен, массово переселиться в более плодородные и спокойные области западной Галлии. Их миграция, насчитывавшая, по словам Цезаря, около 300 тысяч человек, включая женщин и детей, создавала угрозу для римских союзников и стабильности в Нарбоннской Галлии. Цезарь использовал это как предлог для вмешательства.

– И разгромил их в нескольких кровопролитных сражениях, наиболее известное из которых – битва при Бибракте, – добавляет Лиэль. – Он не только остановил миграцию, но и заставил большую часть выживших гельветов вернуться на свои опустевшие земли, чтобы они не остались незащищенными перед германской угрозой с востока. Это была демонстрация силы и решимости.

– Затем, в том же 58 году до н.э., он вмешался в конфликт между галльскими племенами эдуев, союзников Рима, и секванов, которые призвали на помощь германского вождя Ариовиста, – продолжает Гай. – Цезарь вступил в переговоры с Ариовистом, но они закончились ничем. Тогда он дал германцам бой, предположительно, у современного Безансона, и нанес им сокрушительное поражение, изгнав их за Рейн. Это значительно укрепило его авторитет среди галлов и продемонстрировало, что Рим готов защищать своих союзников.

Год 57 до н.э. Кампания против белгов – коалиции воинственных племен на севере Галлии.

– Белги считались самыми храбрыми из галлов, – говорит Лиэль, указывая на сцену ожесточенной битвы на реке Сабис (Самбре). – Они собрали огромное войско, чтобы противостоять Цезарю. Битва на Сабисе была одной из самых тяжелых для римлян. В какой-то момент положение легионов было критическим, и сам Цезарь, схватив щит у одного из солдат, бросился в гущу боя, воодушевляя своих воинов.

– Его личное мужество и своевременное прибытие подкреплений решили исход сражения, – добавляет Гай. – Белги были разбиты. Постепенно, одно за другим, их племена покорялись Риму.

Следующие годы – это череда непрерывных кампаний по всей Галлии. Покорение приморских племен веннетов, обладавших сильным флотом, экспедиции за Рейн против германцев. Галлия шаг за шагом попадала под римский контроль.

– Что двигало Цезарем в этих войнах? – задумчиво произносит Лиэль. – Конечно, стремление к славе, к триумфу, который он так и не получил за Испанию. Но не только это.

– Безусловно, добыча! – восклицает Гай. – Галлия была богата золотом, серебром, рабами. За годы войны Цезарь и его офицеры баснословно обогатились. Огромные суммы шли в Рим, подкупая политиков и ублажая народ. Он смог не только расплатиться со своими колоссальными долгами, но и приобрести еще большее влияние.

– И, конечно, армия, – добавляет Лиэль. – За эти годы он создал невероятно боеспособную, преданную лично ему армию. Легионеры, прошедшие с ним через огонь и воду, видевшие его мужество и щедрость (он удваивал им жалованье, делился добычей), были готовы идти за ним куда угодно. Эта армия стала его главным политическим аргументом.

– Его популярность в Риме, благодаря &quot;Запискам о Галльской войне&quot;, которые он регулярно отправлял в Сенат и публиковал, также росла невероятными темпами, – говорит Гай. – Он представлял себя как защитника Республики, расширяющего ее пределы и несущего цивилизацию варварам. Хотя на деле это было жестокое завоевание, сопровождавшееся массовыми убийствами, продажей в рабство целых племен и разрушением городов.

Год 52 до н.э. Общее восстание галлов под предводительством харизматичного вождя арвернов Верцингеторига. Это был самый опасный момент для Цезаря за все время Галльских войн.

– Верцингеториг сумел объединить множество галльских племен, осознавших, что поодиночке им не выстоять против Рима, – рассказывает Лиэль, и на экране появляются сцены осады Аварика и решающей битвы при Алезии. – Он использовал тактику &quot;выжженной земли&quot;, пытался лишить римлян продовольствия.

– Осада Алезии стала кульминацией войны, – Гай указывает на грандиозные двойные осадные линии, построенные Цезарем вокруг города, где укрылся Верцингеториг, и против подходившей на помощь галльской армии. – Это был шедевр военной инженерии и тактики. Цезарь, оказавшись между двух огней, сумел разгромить и осажденных, и тех, кто пришел им на помощь.

Верцингеториг, видя безнадежность положения, сдается Цезарю, чтобы спасти своих людей от голодной смерти. Он выходит из Алезии и бросает свое оружие к ногам римского проконсула.

– С падением Алезии и пленением Верцингеторига организованное сопротивление галлов было сломлено, – заключает Гай. – Хотя отдельные очаги сопротивления еще вспыхивали в течение нескольких лет, к 51 году до н.э. Галлия была фактически покорена и превращена в римскую провинцию.

– Цезарь добился всего, чего хотел, – говорит Лиэль. – Несметные богатства, непререкаемый авторитет, огромная, закаленная и фанатично преданная ему армия. Он стал самой могущественной фигурой в Риме.

Экран машины времени, после демонстрации масштабных сражений в Галлии, переносит Гая и Лиэль к берегам пролива, который римляне называли Океаном, а мы знаем как Ла-Манш. Годы 55 и 54 до н.э. Цезарь, укрепив свое положение в Галлии, обращает свой взор на таинственный и малоизвестный римлянам остров – Британию.

– После покорения основной части Галлии и отражения германской угрозы, неуемная энергия Цезаря и его жажда новых свершений толкают его на еще более дерзкое предприятие – экспедицию в Британию, – говорит Гай, указывая на флот римских кораблей, готовящихся к отплытию от побережья Галлии.

– Официальным предлогом для вторжения была помощь, которую некоторые британские племена якобы оказывали галлам в их борьбе против Рима, – добавляет Лиэль. – Но истинные мотивы Цезаря, скорее всего, были сложнее: стремление к славе первооткрывателя и завоевателя новых земель, поиск добычи (ходили слухи о богатствах Британии, особенно о жемчуге), а также желание продемонстрировать римскую мощь и запугать как британцев, так и оставшихся непокоренными галлов.

Первая экспедиция, 55 год до н.э. Мы видим, как римские легионы с трудом высаживаются на британском побережье, вероятно, в районе современного Кента, под градом копий и камней от встречающих их британских воинов, облаченных в шкуры и раскрашенных боевой раскраской. Их боевые колесницы производят устрашающее впечатление на римлян.

– Первая высадка была скорее разведкой боем, – комментирует Гай. – Цезарь привел с собой всего два легиона. Высадка оказалась чрезвычайно трудной. Британцы храбро сражались на берегу, а римские корабли из-за мелководья не могли подойти близко. Говорят, положение спас аквилифер (знаменосец) X легиона, который с орлом в руках первым прыгнул в воду, увлекая за собой остальных солдат.

– Даже высадившись, римляне столкнулись с упорным сопротивлением и незнакомой тактикой ведения боя, особенно с использованием боевых колесниц, – добавляет Лиэль.

– К тому же, их флот, стоявший на якоре у побережья, сильно пострадал от внезапного шторма. Цезарь заключил поспешный мир с несколькими местными племенами, взял заложников и, не добившись значительных успехов, вернулся в Галлию до наступления зимы. Эта экспедиция была больше демонстрацией, чем завоеванием.

Вторая экспедиция, 54 год до н.э. На этот раз Цезарь подготовился гораздо основательнее. Он собрал значительно больший флот – около 800 кораблей – и армию из пяти легионов и конницы.

– Вторая попытка была куда масштабнее, – говорит Гай, и на экране появляются армады римских судов, пересекающих пролив. – На этот раз высадка прошла более гладко, британцы, напуганные численностью римлян, отступили вглубь острова.

– Цезарь продвинулся вглубь Британии, форсировал Темзу, столкнулся с объединенными силами британских племен под предводительством вождя Кассивелауна, – продолжает Лиэль. – Произошло несколько сражений, в которых римская дисциплина и тактика взяли верх над храбростью британцев. Кассивелаун был вынужден просить мира.

– Цезарь наложил на британцев дань (которую они, вероятно, никогда полностью не выплачивали), взял заложников и запретил Кассивелауну нападать на дружественные Риму племена, – добавляет Гай. – Но и на этот раз он не оставил в Британии гарнизонов и не создал постоянной провинции. Вскоре он снова вернулся в Галлию, где назревали новые волнения.

– Так зачем же были эти британские походы, если они не привели к немедленному завоеванию? – задумчиво спрашивает Лиэль.

– О, политический эффект в Риме был огромен! – восклицает Гай. – Цезарь первым из римлян переправился с армией через &quot;Океан&quot; на этот туманный, почти мифический остров! Сами названия – Британия, Океан – будоражили воображение римлян. Его &quot;Записки&quot; об этих походах читались на Форуме и вызывали восторг. Это была невероятная реклама для него как для полководца и первооткрывателя. Он расширил известные границы мира (orbis terrarum) для римлян.

– То есть, это была скорее имиджевая акция, демонстрация римской мощи и личной отваги Цезаря? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да, – подтверждает Гай. – Хотя нельзя отрицать и стратегический аспект – он показал британцам, что римские орлы могут достичь и их земель, и это, возможно, на какое-то время уменьшило их поддержку галльскому сопротивлению. Но главное – это слава, это престиж, это укрепление его позиций в Риме. И, конечно, бесценный опыт для его армии в проведении десантных операций и боевых действий в незнакомых условиях. Походы Цезаря остались в истории как дерзкая разведка и демонстрация безграничных возможностей Рима и его амбициозного проконсула.

Римские легионы грузятся на корабли, покидая берега Британии. Туман снова скрывает остров, который еще надолго останется за пределами римского владычества, но уже ощутил на себе тяжелую поступь ее легионов.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из туманной Британии и лесов Галлии на восток, к границам Римской республики с могущественным Парфянским царством. Год 53 до н.э. Пока Цезарь добывал славу и богатство в Галлии, а Помпей пытался укрепить свое положение в Риме, третий участник триумвирата, Марк Лициний Красс, также жаждал военных лавров, способных сравниться с достижениями его коллег-соперников.

– Первый Триумвират, этот негласный союз трех титанов, с самого начала был конструкцией хрупкой, основанной на взаимной выгоде и необходимости, а не на искренней дружбе, – говорит Гай, глядя на карту Востока, где разворачиваются новые драматические события. – И одна из его опор вот-вот рухнет.

– Ты говоришь о Крассе, – кивает Лиэль. – После их совместного с Помпеем консульства в 55 году до н.э. (их второго совместного консульства, продлившего полномочия Цезаря в Галлии), Красс получил в управление на пять лет провинцию Сирия. И он видел в этом шанс осуществить свою давнюю мечту – поход на Восток, против Парфии.

Мы видим Красса, уже немолодого, но все еще полного амбиций, собирающего огромную армию в Сирии. Его легионы готовятся к вторжению в Парфянское царство, занимавшее территории современного Ирана и Ирака.

– Красс был баснословно богат, но ему не хватало военной славы, сопоставимой со славой Помпея или растущей популярностью Цезаря, – поясняет Гай. – Победа над Спартаком, хоть и важная, не считалась в Риме столь же почетной, как победа над внешним врагом, да еще и над таким могущественным, как Парфия. Он мечтал о триумфе, о несметных сокровищах Востока, о том, чтобы его имя встало в один ряд с именами Александра Македонского и Помпея.

– Но этот поход с самого начала был авантюрой, – добавляет Лиэль с тревогой. – Парфяне были грозным противником, их тяжелая кавалерия – катафракты – и конные лучники наводили ужас на врагов. Красс, не имевший достаточного опыта ведения войны в таких условиях и, по слухам, пренебрегший советами опытных военачальников, включая армянского царя Артавазда II, который предлагал ему идти через Армению, выбрал прямой, но опасный путь через безводные месопотамские степи.

На экране – изнурительный марш римских легионов по выжженной солнцем пустыне. Солдаты страдают от жажды и зноя. Затем – битва при Каррах. Римская пехота, построенная в плотное каре, окружена и расстреливается тучами парфянских стрел. Атаки тяжелой парфянской кавалерии прорывают римские ряды.

– Битва при Каррах в 53 году до н.э. стала одной из самых страшных катастроф в римской военной истории, – голос Гая звучит мрачно. – Семь легионов, около 40 тысяч римских солдат, были практически полностью уничтожены или захвачены в плен парфянским полководцем Суреной. Сын Красса, Публий, героически погиб в бою, пытаясь прорвать окружение.

– А сам Марк Красс… – Лиэль с трудом смотрит на экран, где показывают остатки разбитой римской армии, пытающиеся отступить. – После поражения он был предательски заманен парфянами на переговоры и убит. Парфяне, зная о его ненасытной жажде золота, залили ему в горло расплавленное золото. Жестокая и символичная смерть.

Известие о гибели Красса и разгроме его армии достигает Рима. Город в шоке и трауре.

– Смерть Красса имела далеко идущие последствия, – констатирует Гай. – Во-первых, это была огромная военная и моральная потеря для Рима. Угроза со стороны Парфии на восточных границах стала еще более реальной. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для нашей истории, – гибель Красса разрушила хрупкое равновесие Первого Триумвирата.

– Именно, – соглашается Лиэль. – Красс, со своим богатством и влиянием, играл роль своего рода буфера, связующего звена между двумя другими гигантами – Цезарем и Помпеем. Пока он был жив, их соперничество сдерживалось необходимостью поддерживать союз. Теперь же, когда одна из &quot;голов&quot; этого трехглавого чудовища была отсечена, двое оставшихся – Цезарь, чья слава и могущество росли с каждым днем благодаря победам в Галлии, и Помпей, все с большей тревогой наблюдавший за успехами своего бывшего союзника и все больше сближавшийся с сенатской оппозицией, – остались один на один.

– К тому же, незадолго до этого, в 54 году до н.э., умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея, – напоминает Гай. – Ее смерть еще больше ослабила личные связи между двумя полководцами. Триумвират, по сути, перестал существовать.

– Начинался медленный, но неуклонный дрейф к новому витку гражданской войны, – подводит итог Лиэль.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль на юг, к плодородным берегам Нила. Перед ними предстает Египет – древнее царство, последнее крупное эллинистическое государство, еще сохраняющее блеск былого величия, но уже попавшее в цепкие объятия Рима.

– Египет Птолемеев, – начинает Гай, пока на экране сменяются виды величественной Александрии, ее знаменитого Фароса, кипящей жизни порта и роскошных дворцов, – к середине I века до нашей эры уже давно не был той независимой державой, какой он был при первых преемниках Александра Великого. Его цари все больше зависели от воли Рима.

– Да, Рим смотрел на Египет как на важнейший источник зерна, без которого Вечный город не мог бы прокормить свое растущее население, – подхватывает Лиэль. – И, конечно, как на источник несметных богатств. Птолемеи, чтобы удержаться на шатком троне, раздираемом династическими распрями, щедро платили римским политикам и полководцам, искали их покровительства.

– Вмешательство Рима во внутренние дела Египта стало обычным делом, – продолжает Гай. – Римляне поддерживали одних претендентов против других, выступали арбитрами в спорах, по сути, превратив Египет в свой протекторат. Формально независимое царство на деле все сильнее опутывалось римскими сетями. И любое значительное событие в Риме немедленно отзывалось эхом на берегах Нила, и наоборот.

Экран машины времени фокусируется на бурлящей Александрии 58 года до н.э. Воздух пропитан зноем, запахом благовоний и... явным недовольством. Толпы народа заполнили широкие проспекты, ведущие к царскому дворцу.

– Что происходит, Гай? – Лиэль с тревогой смотрит на разгоряченные лица александрийцев. – Какая ярость в их глазах!

– Это гнев народа, Лиэль, – поясняет Гай. – Птолемей XII Авлет, или как его прозвали за спиной &quot;Флейтист&quot; за его увлечение музыкой в ущерб государственным делам, довел Египет до ручки. Его подобострастие перед Римом, огромные налоги и пренебрежение традициями переполнили чашу терпения.

Во дворце, в роскошных, но теперь тревожных покоях, Птолемей XII, мужчина средних лет с бегающими глазами, выслушивает донесения своих советников.

– Они требуют моего отречения! – голос царя дрожит. – Называют меня марионеткой Рима! Проклятые александрийцы, вечно они бунтуют!

– Мой царь, толпа неуправляема, – с тревогой говорит один из придворных. – Стража едва сдерживает их. Говорят, они уже провозгласили твою дочь Беренику и сестру и жену Клеопатру Трифену правительницами!

– Беренику! Мою дочь! – Птолемей вскакивает. – Она всегда была слишком амбициозна! Что ж, если Египет не ценит своего законного фараона, я найду тех, кто оценит! Рим! Я поеду в Рим! Помпей меня поддержит, я осыпал его дарами!

Вскоре, под покровом ночи, Птолемей XII тайно покидает Александрию, спасая свою жизнь и надеясь на помощь могущественных римских покровителей.

– Он бежит, – констатирует Лиэль, когда небольшое судно с изгнанным царем отчаливает от берега. – А власть переходит к Беренике IV. Интересно, как она справится?

– Недолго ей править в спокойствии, – замечает Гай. – Авлет не из тех, кто легко сдается, особенно когда на кону трон и богатства Египта. А у Рима, как мы знаем, свои давние интересы в этой плодородной земле.

Экран переносится в Рим. Прошел год с изгнания Авлета, 57 год до н.э. Бывший фараон, лишенный былого блеска, но не утративший хитрости, обивает пороги домов влиятельных сенаторов. Мы видим его в скромном жилище, которое ему предоставил его главный покровитель – Гней Помпей Великий.

– Мой благородный Помпей, – Авлет почтительно склоняется перед римским полководцем, чей дом полон трофеев и символов власти. – Только на тебя моя надежда. Сенат медлит, мои враги в Александрии укрепляют свою власть. Я готов на все, чтобы вернуть себе трон моих предков! Золото Египта будет щедро вознаграждать моих друзей!

Помпей, с видом государственного мужа, внимательно слушает.

– Царь Птолемей, ты знаешь, я всегда был другом Египта и твоего дома, – говорит он взвешенно. – Сенат Рима не забывает своих союзников. Но ситуация сложная. Многие сенаторы опасаются прямого вмешательства. Твоя дочь Береника пользуется некоторой популярностью.

– Популярностью, купленной моими же деньгами! – в сердцах восклицает Авлет. – Они разграбили мою казну! А я... я готов заплатить любую цену. Шесть тысяч талантов я уже обещал, если Рим вернет мне корону! Гай Юлий Цезарь, когда был консулом в пятьдесят девятом, уже помог мне получить титул &quot;друга и союзника римского народа&quot;. Неужели теперь Рим оставит меня?

– Лиэль, обрати внимание на эту деталь, – тихо говорит Гай. – Еще в 59 году до н.э., до своего изгнания, Авлет, благодаря огромным взяткам, которые, по слухам, разделили Цезарь и Помпей, добился от Сената официального признания. Это был важный козырь в его руках.

Лиэль кивает.

– То есть, формально он все еще &quot;друг и союзник&quot;, несмотря на изгнание. И это дает ему право просить о помощи. А взятки, похоже, были главным аргументом в римской политике того времени.

Помпей кладет руку на плечо Авлету.

– Не отчаивайся, царь. Я использую все свое влияние. Мы найдем способ. Римские легионы знают дорогу в Египет. Вопрос лишь в цене и подходящем моменте. Авл Габиний, мой человек, сейчас проконсул в Сирии. Возможно, именно через него мы сможем действовать.

Глава 8: Возвращение Фараона – Меч Рима и Кровь Египта

Экран машины времени показывает 55 год до н.э. Сирийская граница. Римские легионы под командованием проконсула Авла Габиния готовятся к походу. Среди офицеров выделяется молодой, энергичный командир конницы – Марк Антоний.

– Габиний, ты уверен, что Сенат одобрит это? – спрашивает один из легатов, глядя на марширующие колонны. – Вмешиваться в египетские дела без прямого указания... это рискованно.

Авл Габиний, человек Помпея, лишь усмехается.

– Указания от Помпея и золото Авлета – вот мои главные одобрения, легат. Птолемей Авлет должен вернуться на свой трон. Это в интересах Рима... и в моих личных интересах. А молодой Антоний во главе кавалерии обеспечит нам быструю победу. Он рвется в бой!

– Антоний уже тогда проявлял свою отвагу и полководческие таланты, – замечает Лиэль. – Этот египетский поход станет для него хорошей школой и, возможно, первой встречей с землей, которая позже сыграет роковую роль в его судьбе.

Римские легионы вторгаются в Египет. Войска Береники IV, плохо обученные и не имеющие опыта сражений с римлянами, быстро терпят поражение. Александрия вновь открывает ворота, но на этот раз – перед возвращающимся Птолемеем XII и его римскими &quot;освободителями&quot;.

В царском дворце, вновь занятом Авлетом, разворачивается сцена жестокой расправы.

– Дочь моя, Береника, – Птолемей XII смотрит на плененную девушку с холодной яростью. – Ты посмела пойти против своего отца и законного фараона. Ты заплатишь за это предательство!

– Я правила Египтом, пока ты унижался в Риме, отец! – гордо отвечает Береника. – Народ был на моей стороне!

– Народ?! – Авлет смеется жутким смехом. – Народ будет на стороне того, у кого сила! А сила сейчас у меня и у Рима! Стража, увести ее! И всех ее приспешников – казнить! Пусть Александрия запомнит, что бывает с теми, кто бросает вызов Птолемеям!

– Жестокое возвращение, – качает головой Лиэль, когда экран показывает сцены казней в Александрии. – Он не простил никого.

– Он обеспечил себе трон ценой римской интервенции и крови своих подданных, включая собственную дочь, – подводит итог Гай. – И этот &quot;долг&quot; перед Римом, и особенно перед Помпеем, который через Габиния организовал его реставрацию, теперь будет висеть над Египтом. 

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в 51 год до н.э. В то время как в Риме нарастает напряжение между Цезарем и Помпеем, а Галлия почти покорена, в Египте, последнем крупном эллинистическом царстве, продолжают происходить важные династические изменения, которые вскоре окажут значительное влияние на судьбу Рима. Птолемей XII Авлет, отец Клеопатры, недавно умер.

Мы видим сцену во дворце в Александрии. Зачитывается завещание покойного фараона.

– ...и да будет воля моя, чтобы царство Египетское перешло к моей старшей дочери Клеопатре и моему старшему сыну Птолемею, – монотонно читает жрец. – И да правят они совместно, как муж и жена, во благо Египта и согласно древним традициям… И да будет римский народ (Populus Romanus) исполнителем и гарантом сей моей последней воли, дабы обеспечить мир и преемственность в царстве моем, дружественном Риму.

– Клеопатре на момент восшествия на престол было всего около восемнадцати лет, а ее брату-соправителю Птолемею XIII – и того меньше, лет десять-одиннадцать, – рассказывает Лиэль, и на экране появляется изображение молодой женщины с властным взглядом и узнаваемым профилем. – Клеопатра VII. Естественно, такая юная пара не могла править самостоятельно. Реальная власть оказалась в руках придворной камарильи – евнуха Потина, наставника царя Теодота Хиосского и полководца Ахилла.

– И эти придворные интриганы, – замечает Гай, – явно не собирались делиться властью с молодой, амбициозной и, как оказалось, очень умной царицей. Они стремились править от имени юного Птолемея XIII, оттеснив Клеопатру от дел.

На экране Клеопатра, несмотря на свой юный возраст, демонстрирует незаурядный ум, образование (она, в отличие от многих Птолемеев, знала египетский язык, а также множество других языков) и сильный характер. Она пытается утвердить свою единоличную власть, что неизбежно приводит к конфликту с могущественными придворными.

– Царь Птолемей еще слишком юн, чтобы вникать во все тонкости управления, Потин, – твердо говорит Клеопатра всесильному евнуху. – Я, как старшая соправительница, возьму на себя бремя государственных решений.

– Ваше величество, – льстиво, но с едва скрываемой угрозой отвечает Потин, – мудрость не всегда приходит с годами. Царь Птолемей имеет своих верных советников, которые помогут ему нести это бремя. Ваша задача, царица, украшать двор и рожать наследников.

– Клеопатра с самого начала показала, что не намерена быть марионеткой, – говорит Лиэль. – Она стремилась править самостоятельно, опираясь на поддержку народа и, возможно, ища союзников за пределами Египта. Это не могло понравиться тем, кто привык вертеть делами при дворе.

= 2 =


– Ее попытки укрепить свою власть и отстранить от влияния Потина и его клику привели к тому, что уже через несколько лет, примерно к 48 году до н.э., она была фактически отстранена от власти и изгнана из Александрии, – добавляет Гай. – Ее брат Птолемей XIII был провозглашен единоличным правителем, а точнее, марионеткой в руках придворных.

Мы видим Клеопатру в изгнании, в Сирии, где она, не пав духом, начинает собирать наемную армию, чтобы силой вернуть себе трон.

– Они думают, что избавились от меня? – с гневом и решимостью говорит Клеопатра своим немногочисленным верным сподвижникам. – Они недооценили дочь Авлета! Я верну себе Египет, чего бы мне это ни стоило!

– Но Клеопатра не из тех, кто легко сдается, – с восхищением отмечает Лиэль. – Она не смирилась с поражением и начала готовиться к реваншу. Ее изгнание и борьба за власть совпали по времени с началом гражданской войны в Риме между Цезарем и Помпеем. Судьбы Рима и Египта вновь готовы были тесно переплестись.

– Интересно, как перекликаются судьбы и завещания, не правда ли? – задумчиво произносит Гай. – Мы не так давно наблюдали, как завещание Саломеи Александры в Иудее, передавшее власть ей, а не напрямую сыновьям, привело к миру, пусть и временному, благодаря ее мудрой политике примирения с фарисеями. А здесь, в Египте, завещание Птолемея Авлета о совместном правлении Клеопатры и ее юного брата, по сути, сразу же заложило основу для конфликта, так как реальная власть оказалась у придворной клики, не желавшей сильной царицы.

– Да, и если смотреть немного вперед, – подхватывает Лиэль, – то и знаменитое завещание Цезаря, которое сделает Октавиана его главным наследником, тоже станет отправной точкой для нового витка ожесточенной борьбы за власть в Риме. Получается, завещания великих правителей, призванные обеспечить стабильность и преемственность, очень часто становятся катализаторами смут и войн.

– Пожалуй, потому, – размышляет Гай, – что они затрагивают самые глубокие амбиции и интересы множества влиятельных людей. В Иудее компромисс Саломеи сработал на время, потому что она смогла опереться на мощную внутреннюю силу – фарисеев, и внешняя угроза еще не была столь явной. В Египте же Клеопатра столкнулась с уже сложившейся придворной олигархией, а Рим уже дышал в затылок, готовый вмешаться. А завещание Цезаря… оно и вовсе перекроит всю политическую карту Рима, потому что речь пойдет о наследовании власти над всей Республикой, или тем, что от нее останется. Каждое завещание – это отражение своей эпохи и конкретных обстоятельств. Но борьба за наследство сильных мира сего – это вечный сюжет. 

Экран машины времени, оставив на время бурлящий интригами Египет, вновь возвращает Гая и Лиэль в Рим. Год 54 до н.э. Цезарь все еще ведет свои победоносные кампании в Галлии, его слава растет, а богатства, стекающиеся в его руки, позволяют ему не только финансировать армию и подкупать политиков, но и задумываться о более масштабных проектах, способных увековечить его имя в самом сердце Республики.

– Пока Цезарь завоевывает Галлию, его влияние в Риме, несмотря на физическое отсутствие, только усиливается, – говорит Гай, указывая на оживленные улицы города, где уже ощущается дыхание новых времен. – И он начинает использовать свои огромные галльские трофеи не только для политических игр, но и для того, чтобы оставить свой след в облике Вечного Города.

– Да, и одним из самых амбициозных его проектов стало начало строительства нового Форума, который позже назовут Форумом Цезаря (Forum Iulium), – подхватывает Лиэль. – Старый Римский Форум, сердце политической, религиозной и общественной жизни, к середине I века до н.э. уже не справлялся со своими функциями. Город вырос, население увеличилось, а площадь Форума оставалась прежней. Он был переполнен, застроен хаотично, и для проведения крупных собраний или судебных процессов просто не хватало места.

Мы видим, как на участке земли, примыкающем к северо-восточной стороне старого Форума, у подножия Капитолийского холма, начинаются масштабные работы. Рабочие сносят старые здания, расчищают территорию. Цезарь, хоть и находится в Галлии, через своих доверенных лиц – Цицерона (который в этот период был с ним в хороших отношениях) и Оппия – руководит покупкой земли и началом строительства.

– Цезарь задумал не просто расширить старый Форум, а создать совершенно новый, великолепный комплекс, который должен был затмить все существующее, – поясняет Гай. 

– Это был не только практический шаг, но и мощнейший пропагандистский жест. Новый форум должен был стать символом его могущества, его щедрости по отношению к римскому народу и его связи с божественными предками.

– Он выкупил для этого огромный и очень дорогой участок земли, – добавляет Лиэль. – Говорят, только на покупку земли ушло около 60 миллионов сестерциев, а по некоторым оценкам – и все 100 миллионов! Это были колоссальные деньги даже для Рима. Но Цезарь, благодаря галльской добыче, мог себе это позволить.

– В центре нового форума, – Гай указывает на чертежи, которые рассматривают архитекторы, – планировалось возвести величественный храм в честь Венеры-Прародительницы (Venus Genetrix), мифической прародительницы рода Юлиев. Это было прямое указание на его божественное происхождение и особый статус.

– А перед храмом должна была стоять конная статуя самого Цезаря, – продолжает Лиэль. – Причем, по некоторым сведениям, его конь изображался с почти человеческими передними ногами, что символизировало его власть над миром. Вокруг форума должны были располагаться портики с колоннадами, лавки, возможно, базилика для судебных заседаний. Это должен был быть не просто рынок, а новый административный и культурный центр.

Строительные работы идут полным ходом. Слышен стук молотков, скрип подъемных механизмов, крики рабочих.

– Начало строительства Форума Цезаря в 54 году до н.э. – это знаковое событие, – говорит Гай. – Оно показывает, что Цезарь уже тогда мыслил категориями не простого политика или полководца, а человека, оставляющего неизгладимый след в истории и облике Рима. 

– Этот проект, – добавляет Лиэль, – также демонстрировал его умение использовать богатство для укрепления своего имиджа и популярности. Он давал работу тысячам людей, он обещал городу новое, великолепное общественное пространство. Это было частью его стратегии по завоеванию сердец римлян.

Камера машины времени показывает масштаб начинающейся стройки на фоне древних зданий старого Форума. Это был смелый вызов прошлому и заявка на будущее, где имя Цезаря будет вписано золотыми буквами в историю Рима.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в напряженную атмосферу Рима и северной Италии конца 50 года до н.э. – начала 49 года до н.э. Завершились Галльские войны, принеся Гаю Юлию Цезарю триумф, закаленную армию, безграничную преданность легионеров, невероятную славу и несметные богатства. Однако его успехи вызывали все большую тревогу в Риме, особенно у его политических противников в Сенате и у бывшего союзника – Гнея Помпея Магна.

– Десять лет Галльских войн завершились оглушительным триумфом Гая Юлия Цезаря, – начинает Гай, глядя на развернутую перед ними карту, где огромные пространства Галлии уже помечены как подконтрольные Риму. – Галлия покорена, его армия, закаленная в бесчисленных сражениях, не знает себе равных, а слава и несметные богатства, добытые в походах, сделали его самым популярным и, возможно, самым могущественным полководцем Рима. 

Античные источники, такие как Плутарх, сообщают о миллионах погибших и обращенных в рабство галлов, хотя современные историки склонны считать эти цифры несколько преувеличенными, скорее отражающими масштаб событий, чем точную статистику.

– Но именно это растущее влияние и вызвало страх в Риме, – подхватывает Лиэль. – Триумвират Цезаря, Помпея и Красса распался со смертью Красса в 53-м и Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, в 54-м. Помпей, оставаясь вблизи Рима, на фоне уличного хаоса, кульминацией которого стало убийство Клодия и сожжение Курии в 52 году, сумел позиционировать себя как гарант порядка. Сенат, в панике, избрал его консулом без коллеги, дав ему почти диктаторские полномочия.

– Он действительно навел порядок, проведя жесткие законы, – говорит Гай. – Но это лишь усилило его личную власть и сблизило с оптиматами, которые видели в Цезаре главную угрозу. Помпей, некогда союзник Цезаря, теперь становился его ключевым противником, хотя и сами оптиматы не до конца ему доверяли.

– Срок проконсульских полномочий Цезаря в Галлии истекал, – Гай указывает на экран, где идут политические дебаты. – Он хотел баллотироваться в консулы in absentia, не распуская армию, чтобы избежать судебных преследований по возвращении в Рим как частное лицо. Консульская неприкосновенность была ему жизненно необходима.

– Но Сенат, под влиянием Катона Младшего и Помпея, требовал, чтобы он сложил полномочия и распустил легионы, – добавляет Лиэль. – Для Цезаря это было равносильно политической смерти.

На экране – встревоженный Рим. Сенаторы в курии, народ на Форуме.

– Ситуация накалялась, – продолжает Гай. – Сенат издал senatus consultum ultimum, фактически объявляя Цезаря врагом государства и предоставляя Помпею высшие полномочия для «защиты республики». Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, пытавшиеся защитить Цезаря, были изгнаны из Сената и бежали к нему в лагерь.

– Это изгнание трибунов, – отмечает Лиэль, – стало для Цезаря формальным поводом заявить, что он действует в защиту Республики от произвола олигархии.

– Слухи о возможном марше Цезаря вызывали панику среди сенаторов, но надежду у плебса, – Гай указывает на сцены сборов в столице. – Помпей готовился к противостоянию, уверенный в поддержке Сената и силе своих легионов.

– В Риме слухи о возможном марше Цезаря на юг вызывали настоящую панику среди сенаторов, – Гай указывает на сцены спешных сборов в столице. – Но среди простого народа, помнившего щедрость Цезаря и видевшего в нем защитника от произвола аристократии, эти слухи, наоборот, порождали надежду. Помпей, некогда равный Цезарю по славе и влиянию, теперь видел в нем смертельную угрозу своему первенству и готовился к вооруженному противостоянию, будучи уверенным в поддержке Сената и значительной части италийской знати, а также в силе своих легионов, разбросанных по провинциям.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося наблюдателей на северный берег Рубикона. Холодная ночь с 10 на 11 января 49 года до нашей эры.

– Какая бурная река сегодня, Луций! – произносит молодой легионер, кутаясь в плащ и глядя на темные, вспененные воды. – Обычно тихая, а сейчас прямо ревет, словно дикий зверь. Дожди постарались.

– И не только дожди, Марк, – отвечает ему более старый, закаленный в походах товарищ, его голос низок и спокоен, – чует река, какое дело затевается. Говорят, перейти ее с войском без воли Сената – это все равно что подписать себе смертный приговор. Государственная измена.

– Молчи! – обрывает его центурион, сурово сдвинув брови. – Наш полководец, Гай Юлий, знает, что делает. За ним мы прошли всю Галлию, и здесь он не ошибется. А костры пусть горят ярче, чтобы видно было наши орлы!

– Он ведь понимал, Гай, – голос Лиэль, невидимой для солдат, едва заметно дрожит. – Понимал, что этот шаг – война. Не просто стычка, а полномасштабная гражданская война, которая захлестнет Италию и изменит Рим навсегда.

– Но и подчиниться ультиматуму Сената для него означало неминуемый крах, Лиэль, – Гай, его взгляд прикован к высокой фигуре в боевом облачении, стоящей чуть поодаль у самой воды, кивает. – Его враги в Риме только и ждали повода, малейшей слабости, чтобы уничтожить его – сначала политически, а потом, не сомневаюсь, и физически. У него не было другого выбора, кроме как пойти ва-банк.

Цезарь стоит неподвижно, его обычно непроницаемое лицо сейчас отражает бурю эмоций. Рядом с ним – верные легаты, их взгляды полны тревожного ожидания и безграничной преданности. Молчат и солдаты XIII легиона, ветераны Галльских войн, их доспехи и оружие тускло отсвечивают в неверном свете костров.

Один из легатов, Гай Скрибоний Курион, подходит ближе к Цезарю.

– Гай Юлий, легион ждет твоего слова. Мы готовы ко всему. Но… ты уверен? Это Рубикон. За ним – Италия. И война.

Цезарь медленно поворачивает голову, его взгляд устремлен на бурлящую воду.

– Война, Курион? А что оставили мне мои «друзья» в Сенате? Выбор между позором и войной? Они хотят видеть меня униженным, лишенным всего, за что мы сражались. Чтобы я, проконсул Галлии, сложил оружие и предстал перед их судом, как преступник?

– Они боятся тебя, Цезарь. Твоей славы, твоей армии, любви народа, – тихо говорит другой легат, Марк Антоний, недавно прибывший из Рима. – Помпей и его приспешники не успокоятся, пока не увидят тебя низвергнутым.

Внезапно, неподалеку от группы военачальников, у самой кромки воды, возникает какое-то движение.

– Смотрите! Что это? – восклицает один из солдат, указывая на неясную фигуру.

Все вглядываются. Из речной дымки вырисовывается человек необычайно высокого роста и дивной красоты, он сидит у берега и играет на свирели. Несколько трубачей из легиона, заинтригованные, подходят ближе. Внезапно незнакомец выхватывает у одного из них буцину – длинную изогнутую военную трубу, – срывается с места, бросается к реке и, издав на трубе оглушительный, воинственный клич, перебегает на другой берег и исчезает.

– Боги подают нам знак! – громко произносит авгур, сопровождавший Цезаря. – Это явное предзнаменование! Путь открыт!

Цезарь смотрит ему вслед, и его лицо, до этого омраченное сомнением, озаряется.

– Жребий брошен! Alea iacta est! – его голос, чистый и властный, разносится над рекой, над застывшими в ожидании рядами легионеров.

Он делает первый шаг на скрипучий деревянный мост.

– За мной, XIII легион! – командует он, и его голос эхом отзывается в сердцах солдат.

– За Цезарем! За нашим вождем! – ревет многоголосая толпа, и легионеры, как один, устремляются за своим полководцем. Грохот калиг по доскам моста, лязг оружия и доспехов сливаются в единый грозный гул. Эти люди, делившие с Цезарем все тяготы и триумфы галльских походов, без колебаний пересекают священную границу. Река Рубикон остается позади. Обратного пути нет.

– Вот и все, – шепчет Лиэль, глядя, как последние ряды легионеров скрываются в предрассветной мгле на южном берегу. – Республика, какой она была, только что перестала существовать. Один человек, один легион – и вызов брошен всей официальной власти Рима.

– И он будет действовать с присущей ему молниеносной быстротой, – добавляет Гай. – Цезарь прекрасно понимал: его единственный шанс – застать Помпея и сенаторов врасплох. Не дать им времени собрать силы, разбросанные по провинциям.

Рубикон медленно скрывается из вида на экране машины времени, оставаясь молчаливым свидетелем принятого решения. Впереди – Италия, Рим и новая, еще более жестокая гражданская война, которая определит будущее античного мира.

Экран мерцает, и изображение Рубикона сменяется стремительной панорамой. Легионеры Цезаря, уже не один XIII, а несколько присоединившихся к нему легионов, движутся по дорогам Италии с поразительной скоростью. Города Цизальпийской Галлии, а затем и самой Италии, один за другим открывают ворота, часто без единого выстрела.

– Гляди, Децим, еще один город сдался без боя! – молодой легионер, едва успевая за быстрым шагом колонны, толкает локтем своего товарища. – Арминий, Ареций, Игувий... Они словно встречают нас как освободителей, а не захватчиков!

– Не как освободителей, Гай, а как силу, которой нечего противопоставить, – усмехается Децим, опытный воин. – Говорят, сам Помпей Великий с сенаторами удирает из Рима так, что только пятки сверкают! Где же его хваленая армия? Где те два легиона, что он &quot;одолжил&quot; у Цезаря и обещал вернуть по первому требованию?

В походном шатре Цезаря, быстро разбитом на окраине очередного покорившегося города, кипит работа. Сам Гай Юлий, склонившись над картой, отдает четкие, быстрые приказы.

– Курион, твой отряд немедленно выступает на Корфиний! Там Домиций Агенобарб пытается собрать силы. Не дать ему! Скорость – наше главное оружие! – Цезарь поднимает голову, его глаза сверкают. – Антоний, ты с пятью когортами занимаешь Ареций. Обеспечьте порядок и немедленно доложите о настроениях. Мы не должны дать им опомниться.

– Поразительно, – шепчет Лиэль, ее взгляд прикован к стремительно меняющимся точкам на карте, которые отмечает Цезарь. – Он движется с невероятной быстротой. Он не дает им ни единого шанса на организацию обороны. Города просто не успевают понять, что происходит.

– Это его стиль, – отзывается Гай. – Внезапность и быстрота. Он понимает, что Помпей располагает значительными силами, но они разбросаны. Пока их соберут, Цезарь уже будет у ворот Рима. Он играет на опережение, на психологическом эффекте.

Сцена меняется. Теперь это Рим, погруженный в смятение. Сенаторы в панике мечутся по курии, их лица бледны, голоса срываются на крик.

– Он перешел Рубикон! Уже взял несколько городов! – кричит один из сенаторов, размахивая пергаментом с донесением. – Это немыслимо! Это государственная измена!

– Где Помпей? Что говорит Гней Помпей? – вопрошает другой, хватаясь за голову. – Он же уверял нас, что стоит ему только топнуть ногой, как из земли вырастут легионы!

Появляется сам Помпей. Его лицо мрачно, но он пытается сохранять самообладание.

– Господа сенаторы, ситуация серьезная, но не безнадежная. Цезарь действует дерзко и быстро, это правда. Но у нас нет достаточных сил здесь, в Италии, чтобы немедленно дать ему отпор.

– Так что же, бежать?! – выкрикивает кто-то из толпы. – Оставить Рим на милость этому выскочке?!

– Это не бегство, сенатор, это стратегическое отступление! – голос Помпея крепнет. – Мы отправимся на Восток, в Грецию. Там наши основные силы, там наши ресурсы. Мы соберем армию, способную сокрушить Цезаря, и вернемся, чтобы восстановить закон и порядок. У кого есть мужество и верность Республике, пусть следует за мной!

Слышится гул одобрения, но и растерянные, испуганные возгласы. Начинается спешная, хаотичная эвакуация. Сенаторы, их семьи, казна – все грузится на корабли в Брундизии.

– Они бегут, – констатирует Гай, наблюдая за сценой в порту. – Помпей уступает Италию без боя, рассчитывая выиграть время и собрать силы. Он недооценивает скорость и решимость Цезаря.

– А Цезарь, тем временем, практически без крови занимает один город за другим, – добавляет Лиэль. – Это шествие, а не завоевание. Он демонстрирует не только военную мощь, но и политическую прозорливость, объявляя о милосердии к сдавшимся, привлекая на свою сторону даже бывших противников.

Камера вновь фокусируется на Цезаре. Он получает донесение о бегстве Помпея.

– Так, значит, Помпей решил уступить мне Италию, – задумчиво произносит он, глядя на карту. – Что ж, тем хуже для него. Мы не будем терять времени на осаду Брундизия. Пусть плывет. Мы сначала укрепимся здесь, а затем… затем мы найдем его, где бы он ни был.

На экране видно, как последние корабли с Помпеем и верными ему сенаторами отплывают на Восток.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, который Цезарь занял без боя после бегства Помпея и большинства сенаторов. Город, еще недавно охваченный паникой, теперь настороженно притих, ожидая, как поведет себя победитель.

– Цезарь вошел в Рим, но его положение все еще шаткое с точки зрения закона, – комментирует Гай. – Он действует как полководец, захвативший столицу, но ему нужна формальная легитимация.

– И как он ее добивается? – спрашивает Лиэль. – Сенат в большинстве своем разбежался.

Мы видим Цезаря, который собирает оставшихся в Риме сенаторов. Их немного, и многие напуганы, но Цезарь обращается к ним не с угрозами, а с призывом к сотрудничеству.

– Сенаторы, я пришел не как враг Рима, а как его защитник от произвола немногих, – звучит голос Цезаря в опустевшей курии. – Я не стремлюсь к тирании. Моя цель – восстановить законность и порядок, обеспечить права римских граждан. Но для этого мне нужны полномочия.

– Хитро, – замечает Лиэль. – Он позиционирует себя как спасителя Республики. – Чтобы провести консульские выборы на следующий, 48-й год, Цезарь избирается (или, скорее, назначается оставшимися сенаторами под давлением обстоятельств) диктатором.

На экране мы видим эту процедуру.

– Dictator rei gerundae causa, – поясняет Гай. – Диктатор для ведения дел. Это была древняя чрезвычайная магистратура, но Цезарь использует ее очень ограниченно по времени.

– Всего одиннадцать дней он пробыл диктатором в этот раз, – уточняет Лиэль, сверяясь с данными на своем планшете. – Ровно столько, чтобы организовать и провести выборы консулов. И, разумеется, одним из консулов избирают его самого.

– Совершенно верно, – кивает Гай. – На 48 год до н.э. Гай Юлий Цезарь становится законно избранным консулом Римской республики. Его коллегой по консульству назначают Публия Сервилия Исаврика, лояльного ему человека. Теперь, отправляясь на Восток, в Грецию, для решающей схватки с Помпеем, Цезарь действует уже не просто как проконсул, нарушивший волю Сената, а как высшее должностное лицо государства, облеченное консульским империем.

– Это принципиально меняет его формальный статус, – заключает Лиэль. – Теперь он говорит от имени Римской республики и ее законной власти.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Легитимность, даже в условиях гражданской войны, имела огромное значение. И Цезарь, как никто другой, это понимал. А теперь, заручившись консульскими полномочиями и обезопасив Испанию, он готов к решающему этапу борьбы.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть, однако, не стала концом этой истории, – замечает Гай, когда изображение бездыханного тела Помпея на египетском берегу медленно гаснет.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!


Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

= 3 =

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть не принесла мира, – замечает Гай. – Цезарь, прибыв в Египет и увидев голову своего бывшего зятя и врага, говорят, прослезился. Он не одобрял такого вероломства. Но это уже другая история. Битва при Фарсале решила исход войны, но не ее окончание.

= 4 =

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося Гая и Лиэль вслед за Цезарем. Прошло всего несколько дней после убийства Помпея. Римский флот бросает якорь в гавани Александрии. Цезарь, сопровождаемый небольшим отрядом, сходит на берег. Он здесь не как завоеватель, а как римский консул, следующий за своим врагом.

Мы видим Цезаря, входящего в царский дворец. Его встречают с показным почтением, но в воздухе висит напряжение. Евнух Потин, всесильный временщик при юном Птолемее XIII, выступает вперед с раболепной улыбкой.

– Великий Гай Юлий Цезарь, Рим и Египет приветствуют тебя! – голос Потина источает приторную сладость. – Царь Птолемей счастлив видеть в своих стенах столь прославленного гостя. И в знак нашей преданности и дружбы, мы приготовили для тебя дар… дар, который, мы надеемся, положит конец твоим трудам и этой печальной войне.

Слуги вносят нечто, прикрытое тканью, на серебряном подносе. Потин с театральным жестом сдергивает покрывало. На подносе – отрубленная голова Помпея Великого, забальзамированная и узнаваемая.

– Вот, Цезарь! Голова твоего врага! – с плохо скрываемым торжеством объявляет Потин. – Египет избавил тебя от него!

Лицо Цезаря каменеет. Вместо ожидаемой радости на нем отражается отвращение и гнев. Он отвернулся и даже прослезился, увидев столь печальный конец своего бывшего зятя и некогда союзника, а ныне главного противника.

– Это… это не тот дар, которого я ожидал, Потин, – голос Цезаря тих, но в нем звучит ледяная ярость. – Рим не воюет с мертвыми. И Рим не прощает вероломства послов. Помпей был римским гражданином, консулом, полководцем. Его судьбу должен был решить Рим, а не египетские царедворцы, запятнавшие себя убийством гостя!

– Потин явно просчитался, – шепчет Лиэль. – Он думал заслужить расположение Цезаря, а вместо этого вызвал его гнев и презрение.

– Цезарь был слишком тонким политиком, чтобы одобрить такое варварство, – добавляет Гай. – Кроме того, убийство Помпея лишило его возможности проявить милосердие к поверженному врагу, что укрепило бы его собственный авторитет и облегчило бы примирение в Риме. Теперь же он оказался втянут в египетские дрязги еще глубже, чем, возможно, предполагал изначально.

Цезарь, быстро овладев собой и сохраняя внешнее спокойствие, принимает решение, которое определит ход дальнейших событий. Он объявляет о своем намерении остаться в Александрии. Официальные причины – необходимость урегулировать значительные финансовые долги покойного Птолемея Авлета перед Римом (и лично перед некоторыми римлянами, включая Цезаря) и, что более важно, разобраться в запутанном династическом споре между юным Птолемеем XIII и его изгнанной старшей сестрой Клеопатрой.

– И здесь Цезарь находит блестящее юридическое обоснование для своего вмешательства, – замечает Лиэль. – Завещание Птолемея Авлета!

– Именно, – подтверждает Гай. – Покойный царь, умирая в 51 году до н.э., не только назначил своих детей, Клеопатру и Птолемея XIII, соправителями, но и, что крайне важно, в своем завещании указал римский народ в качестве исполнителя (экзекутора) своей воли. Он хотел, чтобы Рим гарантировал соблюдение его распоряжений и мир в Египте.

– А одна из копий этого завещания, – добавляет Лиэль, – была передана на хранение Помпею, как другу и покровителю Авлета. Ведь в неспокойные времена Рима оригинал, предназначенный для государственного казначейства, мог быть утерян или недоступен.

– И эта копия попала в руки Цезаря, – подхватывает Гай. – Она была найдена среди личных вещей Помпея после битвы при Фарсале, когда был захвачен его лагерь. Цезарь теперь имел на руках документ, который мог публично огласить.

На экране мы видим Цезаря, обращающегося к собравшимся придворным Птолемея XIII. Он держит в руках свиток пергамента. Его голос тверд и не допускает возражений.

– Я, как консул Римской республики, представитель римского народа, названного исполнителем последней воли покойного царя Птолемея Авлета, – Цезарь выразительно смотрит на свиток, – и как друг вашего отца, считаю своим долгом обеспечить точное исполнение его завещания. Вот оно, перед вами! Обе стороны в этом династическом споре должны предстать передо мной, чтобы я мог выслушать их доводы и принять справедливое решение, которое обеспечит мир и стабильность в Египте. Царица Клеопатра должна быть немедленно вызвана в Александрию и допущена ко мне.

Это заявление производит эффект разорвавшейся бомбы. В стане Потина, Ахилла и других придворных, оттеснивших Клеопатру от власти, воцаряется смятение. Они совершенно не ожидали, что Цезарь так решительно и активно вмешается во внутренние дела Египта и, тем более, потребует возвращения их главной соперницы, которую они считали надежно устраненной.

– Он намерен остаться здесь надолго, – с тревогой шепчет полководец Ахилл евнуху Потину, когда они отходят в сторону. – И он хочет вернуть эту змею Клеопатру! Мы не можем этого допустить! Если она получит поддержку Цезаря, нам конец!

– Успокойся, Ахилл, – криво усмехается Потин, хотя в его глазах тоже сквозит беспокойство. – Как она попадет во дворец? Все подходы к Александрии и сам дворец контролируются нашими верными людьми и твоими солдатами. Она не проскользнет незамеченной. Мы найдем способ убедить Цезаря в ее недостойности.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает здание Курии Гостилии в Риме. Конец 48 года до н.э. Хотя Цезарь все еще находится в Египте, разбираясь со сложной ситуацией после убийства Помпея и втягиваясь в династическую борьбу Птолемеев, вести о его сокрушительной победе при Фарсале уже достигли Вечного города и произвели оглушительное впечатление. В Сенате царит оживление, смешанное с затаенной тревогой и лихорадочным ожиданием.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – с трибуны вещает Публий Сервилий Ватия Исаврик, один из консулов этого года, известный своей лояльностью Цезарю. Его голос звучит громко и уверенно. – Вести с Востока не оставляют никаких сомнений! Наш Гай Юлий Цезарь при Фарсале одержал блистательную победу, сокрушив мятежные легионы Гнея Помпея! Республика спасена от угрозы власти немногих, стремившихся подчинить ее своим амбициям!

По залу прокатывается одобрительный гул. Лица многих сенаторов выражают облегчение, другие стараются выглядеть как можно более преданными победителю.

– Однако, отцы-сенаторы, – продолжает консул, – война еще не окончена. Остатки вражеских сил все еще разбросаны по провинциям, и требуется твердая рука, чтобы окончательно искоренить смуту. Сам Цезарь, как вы знаете, сейчас находится в Египте, утверждая там римское влияние и интересы Республики. В это решающее время Риму нужен лидер, облеченный всей полнотой власти, способный быстро и эффективно принимать решения, восстанавливать порядок и залечивать раны, нанесенные гражданской распрей!

– Он подводит к чему-то очень конкретному, – шепчет Лиэль, внимательно наблюдая за оратором.

– Посему, – консул делает эффектную паузу, – я предлагаю, во имя спасения и блага государства, облечь Гая Юлия Цезаря, нашего доблестного полководца и спасителя, властью диктатора сроком на один полный год, начиная с момента его возвращения в Италию или с того дня, как он сочтет нужным принять эти полномочия!

Предложение вызывает новую волну возгласов. Большинство – одобрительные, но слышны и отдельные, более сдержанные голоса.

– Диктатура на целый год! – Лиэль изумленно смотрит на Гая. – Но он ведь уже был диктатором в прошлом году, хоть и недолго! Теперь целый год, и он даже не в Риме!

– Один из сенаторов, известный своей приверженностью старым республиканским традициям, осторожно поднимается.

– Уважаемый консул, отцы-сенаторы, – начинает он, его голос звучит неуверенно. – Годовая диктатура… это значительный срок. Традиция нашей Республики предписывает более короткие периоды для таких чрезвычайных полномочий, дабы не искушать природу человеческую чрезмерной властью. Не создаем ли мы этим прецедент, который…

Его тут же перебивает другой сенатор, молодой и пылкий сторонник Цезаря:

– Традиции, почтенный Луций? О каких традициях вы говорите, когда сама Республика была на краю гибели из-за безрассудства тех, кто поставил свои личные амбиции выше блага Рима? Гай Юлий Цезарь не словом, а делом, своей кровью и кровью своих верных легионеров, доказал свою преданность государству! Год – это минимальный срок, чтобы он мог завершить начатое, покарать оставшихся врагов и вернуть нам долгожданный мир и процветание! Да что там год, вся вечность была бы недостаточной, чтобы отблагодарить его!

Громкие аплодисменты и крики &quot;Верно! Правильно!&quot; заглушают дальнейшие возражения. Консул удовлетворенно кивает.

– Предложение ставится на голосование! Кто за то, чтобы наделить Гая Юлия Цезаря полномочиями диктатора сроком на один год?

Лес рук поднимается вверх. Лишь немногие сенаторы воздерживаются или голосуют против, но их голоса тонут в общем хоре одобрения.

– Решение принято почти единогласно! – торжественно объявляет консул. – Слава Цезарю! Слава Риму!

– Да, его полномочия растут с каждой победой, – тихо отмечает Гай, когда изображение сенаторов, поздравляющих друг друга, застывает на экране. – Теперь он уже не просто временный диктатор для проведения выборов, как в прошлом году. Годовая диктатура, да еще и назначенная заочно, – это совершенно другой уровень. Это дает ему гораздо больше возможностей для укрепления своей власти и начала тех преобразований, которые он, несомненно, уже задумал. Он получает карт-бланш на управление государством.

– И это еще до его триумфального возвращения, – задумчиво произносит Лиэль. – Они словно спешат вручить ему всю власть, пока он еще далеко. Интересно, чего они боятся больше: его отсутствия или его присутствия?

Экран машины времени показывает темную ночь в Александрии. Небольшая рыбацкая лодка под покровом темноты скользит по водам гавани, приближаясь к той части царского дворца, где расположился Цезарь со своими легионерами.

– Она знала, что Потин и Ахилл сделают все, чтобы не допустить ее встречи с Цезарем, – комментирует Лиэль. – Обычным путем во дворец ей было не попасть. Нужен был неординарный ход.

На борту лодки – верный слуга Клеопатры, сицилиец по имени Аполлодор. И нечто длинное, завернутое в грубый ковер для постельных принадлежностей.

– Осторожнее, Аполлодор! – раздается приглушенный женский голос из свертка. – Не урони достояние Египта в нильскую грязь!

– Не беспокойтесь, ваше величество, – шепчет Аполлодор, перекидывая тяжелую ношу через плечо. – Я доставлю вас прямо к ногам Цезаря, как мы и договорились. Главное – пройти мимо стражи.

Сцена переносится в личные покои Цезаря во дворце. Римский полководец, которому уже за пятьдесят, но все еще полный энергии, разбирает донесения при свете масляных ламп. Входит Аполлодор, неся свой необычный груз.

– Что это, сицилиец? – Цезарь удивленно поднимает бровь. – Ночью ко мне можно вносить только самое необходимое. Или самые ценные дары.

– Это самый ценный дар, который только может предложить Египет, о, великий Цезарь, – с поклоном отвечает Аполлодор. – Дар от царицы Клеопатры.

Он осторожно кладет ковер на пол и начинает его разворачивать. Из складок ковра, словно экзотический цветок, появляется молодая женщина. Это Клеопатра. Ей чуть больше двадцати, она невысокого роста, но ее глаза горят умом, энергией и невероятной притягательностью. Она одета просто, но с царским достоинством.

– Гай Юлий Цезарь, – голос Клеопатры звучит мелодично, но твердо. – Я, законная царица Египта, пришла к тебе, чтобы просить справедливости и защиты от тех, кто незаконно отнял у меня трон.

Цезарь, пораженный такой дерзостью и необычным появлением, на мгновение теряет дар речи. Затем на его губах появляется улыбка – смесь удивления, восхищения и заинтересованности.

– Царица Клеопатра… Я слышал о твоей красоте и уме, но действительность превосходит все слухи. Твой способ явиться ко мне достоин и того, и другого. Подойди, не бойся. Расскажи мне свою историю.

– Вот так, одним смелым и театральным жестом, Клеопатра обошла всех своих врагов и оказалась лицом к лицу с самым могущественным человеком в мире на тот момент, – восхищенно говорит Лиэль. – Она знала, на что идет. Это был ее единственный шанс.

– И этот шанс она использовала сполна, – добавляет Гай. – Цезарь был очарован. Не только ее красотой, но и ее умом, образованностью, политической хваткой и невероятной харизмой. Он увидел в ней не просто просительницу, а потенциально ценного союзника на Востоке. И, конечно, привлекательную женщину.

В последующие дни и недели Цезарь и Клеопатра проводят много времени вместе. Он выслушивает ее версию событий, ее планы по управлению Египтом. Она, в свою очередь, очаровывает его своим интеллектом, знанием языков, она говорила на многих языках без переводчика, включая египетский, что было редкостью для Птолемеев, и амбициями. Между ними быстро вспыхивает страстный роман.

– Это был не просто роман, – подчеркивает Лиэль. – Это был и политический союз. Клеопатра нуждалась в Цезаре, чтобы вернуть себе трон. Цезарь нуждался в лояльном и сильном правителе в Египте, который бы обеспечивал поставки зерна и стабильность в регионе. Их личные чувства и политические интересы совпали.

Решение Цезаря поддержать Клеопатру и его попытки восстановить ее на троне в качестве соправительницы (а фактически – главной правительницы) рядом с ее братом Птолемеем XIII вызывают ярость у придворной клики. Потин и Ахилл понимают, что их власть под угрозой.

– Он выбрал ее! – в бешенстве кричит Ахилл Потину. – Этот римлянин хочет отдать Египет в руки этой выскочки! Мы должны действовать, пока не поздно! Мои солдаты готовы!

– Ты прав, Ахилл, – мрачно соглашается Потин. – Птолемей должен быть единственным царем. А Цезарь и его римляне должны убраться из Египта… или остаться здесь навсегда, на дне Нила!

Начинается так называемая Александрийская война (осень 48 г. до н.э. – зима/весна 47 г. до н.э.). Ахилл во главе египетской армии, насчитывающей около 20 000 человек, осаждает Цезаря и его немногочисленные силы (около 4000 легионеров) в царском квартале Александрии. Положение Цезаря становится критическим.

На экране мы видим ожесточенные уличные бои в Александрии. Римляне, несмотря на численное меньшинство, благодаря опыту и дисциплине, яростно сражаются.

– Цезарь оказался в ловушке, – говорит Гай, наблюдая за ходом боев. – Он явно недооценил силы египтян и решимость Потина и Ахилла. Ему пришлось проявить все свое полководческое искусство, чтобы выстоять.

В ходе одного из сражений, когда египтяне попытались захватить корабли Цезаря в гавани, римляне подожгли свои корабли, чтобы не допустить их захвата врагом, но огонь перекинулся на египетский флот и прибрежные постройки.

– Смотри, Гай! Огонь перекинулся на прибрежные постройки! – восклицает Лиэль, указывая на экран. – Кажется, горит что-то очень большое у порта!

– Да, это один из самых трагических моментов Александрийской войны, – с сожалением говорит Гай. – Пожар, начавшийся в доках, перекинулся на город. К сожалению, пострадала знаменитая Александрийская библиотека.

На экране видно, как пламя охватывает величественные здания. Клубы черного дыма поднимаются к небу.

– Какая утрата для человечества! – скорбно произносит Лиэль. – Столько знаний, столько бесценных свитков погибло!

– Сгорели только склады с книгами, – говорит Гай. – Однако и это была невосполнимой потерей. Цезарь в своих &quot;Записках о Гражданской войне&quot; упоминает о необходимости сжечь корабли, но о пожаре в Библиотеке умалчивает. Возможно, он не считал это важным на фоне военных действий, или не хотел брать на себя ответственность за такую потерю. Александрийская библиотека продолжала существовать в относительно спокойной обстановке еще около двух столетий.

Осада продолжается несколько месяцев. Цезарь посылает за подкреплениями. Клеопатра все это время находится рядом с ним, разделяя опасности и, несомненно, оказывая ему моральную поддержку и делясь своими знаниями о местных условиях. Ее брат, Птолемей XIII, находится в руках Цезаря как заложник, но позже его отпускают к египетской армии в надежде, что это приведет к миру, но он лишь возглавляет борьбу против римлян.

– Война была ожесточенной, – комментирует Гай. – Цезарю пришлось нелегко. Но он держался, ожидая подкреплений. Судьба Египта, Клеопатры и самого Цезаря висела на волоске.

Изображение застывает на сцене одного из ночных боев, освещенного пламенем пожаров, отражающихся в водах Нила. Впереди – решающие сражения Александрийской войны.

Осада царского квартала продолжается несколько долгих, изнурительных месяцев. Цезарь посылает гонцов во все стороны с призывом о помощи. Клеопатра все это время находится рядом с ним, ее присутствие – не только политический актив, но и источник информации о местных реалиях и, несомненно, моральная поддержка для римского полководца. Ее юный брат, Птолемей XIII, содержится Цезарем как заложник, но позже, в тщетной надежде на примирение, его отпускают к египетской армии. Однако он лишь возглавляет борьбу против римлян с новой силой.

– Война была невероятно ожесточенной, – комментирует Гай, когда на экране сменяются сцены уличных боев, вылазок и морских стычек. – Римляне были на грани. Но Цезарь не сдавался, он ждал подкреплений. Судьба Египта, судьба Клеопатры и его собственная судьба висели на волоске.

Изображение на экране машины времени смещается, показывая теперь Иудею. В роскошном, но скромном по сравнению с александрийскими дворцами, кабинете мы видим Антипатра Идумеянина. Это человек средних лет, с проницательным взглядом и энергичными движениями. Рядом с ним – первосвященник Гиркан II, фигура более представительная, но лишенная той внутренней силы, которая исходит от Антипатра.

– Дошли вести из Египта, отец, – входит молодой человек, это Фазаил, старший сын Антипатра. – Помпей разбит при Фарсале и убит в Египте. Цезарь теперь там, и, похоже, у него серьезные неприятности с местными.

Антипатр на мгновение задумывается.

– Помпей... Он был нашим покровителем, но времена меняются, – медленно произносит он. – Цезарь – это восходящая звезда, и он победитель. Гиркан, друг мой, похоже, пришло время пересмотреть наши союзы.

– Ты думаешь, стоит поддержать Цезаря? – спрашивает Гиркан II, его голос неуверен. – Это рискованно. Он осажден в Александрии.

– Победителей не судят, а помогают им, когда они в нужде, – твердо отвечает Антипатр. – Цезарь не забудет помощи. Иудея должна быть на стороне силы. Я соберу отряд. Мы выступим на помощь Цезарю. И это будет помощь не только войсками, но и влиянием на еврейскую общину Александрии, которая весьма многочисленна.

– Это мудрое решение, отец, – говорит другой юноша, входящий в комнату. Это Ирод, младший сын Антипатра, его глаза горят честолюбием. – Цезарь оценит такую верность.

– Антипатр был прагматиком, – комментирует Гай. – Он понимал, что после Фарсала власть Помпея рухнула. Он быстро сориентировался и сделал ставку на Цезаря, несмотря на то, что тот оказался в трудном положении в Александрии.

Экран вновь возвращается к осажденной Александрии. Положение Цезаря становится все более отчаянным. И тут приходит долгожданная весть.

– Полководец! Прибыли подкрепления! – вбегает запыхавшийся легионер в штаб Цезаря. – Армия Митридата Пергамского уже у Пелусия! И с ним значительный иудейский контингент под командованием Антипатра!

На лице Цезаря впервые за долгое время появляется улыбка.

– Наконец-то! Антипатр! Я знал, что на него можно положиться! – он оборачивается к Клеопатре, стоящей рядом. – Твоя судьба, царица, и судьба Египта скоро решится. Мы выступаем навстречу нашим союзникам!

– Антипатр Идумеянин оказал Цезарю неоценимую услугу, – говорит Лиэль. – Его войска, особенно опытные иудейские воины, прибыли в самый критический момент. Кроме того, он использовал свое влияние, чтобы склонить еврейское население Пелусия и других районов Дельты на сторону Цезаря, что облегчило продвижение союзной армии.

Экран машины времени ярко вспыхивает, и Гай с Лиэль видят дымящиеся берега Нила. Только что отгремели последние раскаты решающего сражения Александрийской войны.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на поле битвы. – Объединенные силы Цезаря и Митридата Пергамского, не без помощи отрядов Антипатра, только что наголову разбили армию Птолемея XIII. Кажется, юный царь пытался бежать… вон там, у реки… да, он утонул! Его надежды и надежды его сторонников поглощены Нилом.

На возвышении, откуда открывается вид на усеянное телами павших египтян и брошенным оружием поле, стоит Цезарь. Рядом с ним – Клеопатра, с трудом скрывающая свое торжество.

– Победа! – ликующий голос Цезаря разносится над полем. – Египет наш! Клеопатра, отныне ты будешь править этой землей под покровительством Рима!

– Какая решимость! – шепчет Лиэль, глядя на пару победителей. – Он не теряет времени даром.

– И не забывает тех, кто помог ему в трудный час, – добавляет Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Эта победа во многом стала возможной благодаря своевременной и решительной поддержке Антипатра.  Цезарь сейчас, несомненно, щедро вознаградит прозорливого идумеянина. Видишь, Гиркан II… его утверждают в сане первосвященника и этнарха.

– Значит, Гиркан сохраняет свою символическую и религиозную власть, – замечает Лиэль. – Это, конечно, важно для народа Иудеи.

– Безусловно, – соглашается Гай. – Но его реальное политическое влияние, похоже, будет сильно ограничено. Римский контроль никуда не денется, да и сам Антипатр теперь рядом, и не просто так.

– Ты думаешь, Антипатр получит больше реальной власти? – спрашивает Лиэль.

– Смотри сама, – Гай кивает на экран. – Цезарь назначает Антипатра эпитропом – фактически, прокуратором всей Иудеи. Это значит, что именно он будет контролировать все административные и военные дела. Он становится главным посредником между римлянами и местным населением. Его власть здесь куда более практическая и политическая, чем у Гиркана.

– Понятно, – кивает Лиэль. – А сыновья Антипатра? Вон тот молодой, Ирод, такой энергичный на вид.

– Да, и они не забыты, – подтверждает Гай. – Фазаилу, старшему, достается Иерусалим, а Ироду – беспокойная Галилея. Какие важные назначения происходят прямо на наших глазах!

Изображение на экране застывает, показывая Цезаря и Клеопатру на фоне ликующих римских легионеров и союзных войск. Дым пожарищ еще не до конца рассеялся над Александрией, но Александрийская война окончена.

– Цезарь не только вышел из этой заварушки победителем, – говорит Гай, – но и значительно укрепил свое положение на всем Востоке.

– А Клеопатра, благодаря ему, становится полновластной царицей Египта, – подхватывает Лиэль. – Поистине, невероятный поворот событий для нее!

– Да, – соглашается Гай, – а для Иудеи вмешательство Антипатра в эту далекую египетскую смуту, как мы видим, имеет огромное значение прямо сейчас.

Экран машины времени вновь оживает, перенося Гая и Лиэль в Рим 46 года до н.э. Город гудит в предвкушении невиданных зрелищ – Цезарь только что вернулся с триумфом из Африки, одержав сокрушительную победу при Тапсе над последними крупными силами помпеянцев. Улицы украшаются, строятся временные трибуны, ремесленники спешно заканчивают декорации для предстоящих четырех триумфов. Но прежде чем начнутся эти грандиозные празднества, должно произойти еще одно важное политическое событие, закрепляющее его власть.

Мы в Курии Гостилии. Зал переполнен сенаторами. Многие из них – новые назначенцы Цезаря, другие – помилованные им бывшие противники, теперь старающиеся демонстрировать исключительную лояльность. Сам Цезарь, еще не сменивший дорожное облачение полководца на сенаторскую тогу, присутствует здесь, занимая почетное место. Его лицо спокойно, но взгляд острый и внимательный.

Поднимается один из консулов этого года, верный цезарианец. Его голос зычен и наполнен подобострастным восторгом.

– Досточтимые отцы-сенаторы! Рим ликует! И не только Рим, но и вся Италия, все провинции, утомленные долгой и кровопролитной гражданской войной, вздыхают с облегчением! Великий Гай Юлий Цезарь вернулся к нам, увенчанный лаврами новой, окончательной победы! При Тапсе он сокрушил последних врагов Республики, тех, кто слепо следовал за призраками прошлого и ввергал государство в пучину бедствий!

По залу прокатывается волна аплодисментов. Цезарь сдержанно кивает.

– Его гений полководца, его несгибаемая воля и его безграничное милосердие к побежденным, – продолжает консул, жестикулируя, – спасли Республику от распада! Он даровал нам мир! Он даровал нам стабильность! Но работа по восстановлению государства еще не завершена. Необходимо залечить раны, нанесенные войной, провести жизненно важные реформы, укрепить основы нашего общества! Для этого нужна твердая, уверенная рука, направляющая корабль Республики сквозь все бури!

Он делает паузу, обводя взглядом затихших сенаторов.

– Посему, отцы-сенаторы, признавая величайшие и несравненные заслуги Гая Юлия Цезаря, его божественную мудрость и его беззаветную преданность Риму, я предлагаю – и я уверен, что это предложение найдет отклик в сердце каждого истинного патриота! – даровать ему титул диктатора сроком на десять лет!

В зале на мгновение воцаряется тишина, а затем он взрывается аплодисментами. Многие сенаторы вскакивают с мест, восторженно крича и размахивая руками. Их лица сияют от усердия. Однако, если присмотреться, можно заметить и тех, кто аплодирует более сдержанно, с застывшими, непроницаемыми лицами, их глаза опущены или быстро бегают по залу.

– Десять лет… – Лиэль, наблюдающая за сценой, качает головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера. Это почти монархический срок. Традиционная диктатура и рядом не стояла с таким размахом и такой длительностью.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – отмечает Гай, его взгляд холоден и аналитичен, пока он наблюдает за реакцией сенаторов. – Это не единичный акт. Вспомни его длительные проконсульские полномочия в Галлии, которые давали ему огромную военную силу и независимость. Теперь вот диктатура на десять лет в самом Риме. Плюс к этому он получает цензорские полномочия под видом praefectura morum (надзора за нравами), что дает ему контроль над составом самого Сената, – Гай указывает на свиток с перечнем новых полномочий Цезаря.

– Praefectura morum? – Лиэль прищуривается. – Звучит очень похоже на полномочия цензоров. Тех самых, что следили за нравами и, что самое главное, составляли списки сенаторов?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Традиционно цензоров было двое, их избирали на определенный срок. И их решения, особенно по исключению кого-либо из Сената или наложению nota censoria – то есть публичного порицания за недостойное поведение – были окончательными и не подлежали обжалованию на время их магистратуры.

– А что это за &quot;публичное порицание&quot;? Какие у него были последствия? – с интересом уточняет Лиэль.

– О, это было серьезное пятно на репутации, Лиэль, – поясняет Гай. – Цензоры могли объявить гражданина виновным в распущенности, расточительстве, нарушении клятвы, небрежном ведении хозяйства или даже недостаточном уважении к семейным традициям. Такое порицание могло привести к понижению в цензовом классе, что влияло на его политические права и воинскую обязанность. А для сенатора или всадника это часто означало потерю статуса. Так что  nota censoria была мощным инструментом поддержания дисциплины и контроля над элитой. Они были своего рода верховными арбитрами общественной морали и достоинства.

– А теперь? – спрашивает Лиэль. – Что означает эта &quot;префектура нравов&quot; для Цезаря?

– Это означает, – Гай делает небольшую паузу, давая словам вес, – что он получает всю полноту этой неоспоримой цензорской власти, включая право выносить такие порицания, но единолично и, по сути, бессрочно. Он теперь сам решает, кто достоин быть сенатором, а кто нет, кто заслуживает общественного осуждения, и его вердикт будет законом. Он может заполнить Сенат своими сторонниками, убрать неугодных. Представь, какой это инструмент контроля!

– То есть, Сенат становится полностью ручным? – Лиэль осознает масштаб. – Он может формировать его по своему усмотрению, обеспечивая принятие любых законов и решений, и никто не сможет оспорить его кадровые чистки или моральные оценки.

– Именно, – кивает Гай. – Это дает ему прямой и почти неограниченный контроль над составом высшего органа власти Республики. Старая сенатская аристократия теряет последние рычаги влияния. А учитывая, что он уже значительно увеличил число сенаторов, введя туда много своих людей, эта praefectura morum лишь закрепляет его доминирование.

Консул, дождавшись, пока овации немного стихнут, продолжает:

– И это еще не все! Мы также предлагаем подтвердить за ним право носить почетный титул &quot;Император&quot;!

– &quot;Император&quot;? – Лиэль удивленно смотрит на Гая. – Но ведь это, насколько я помню, было временным воинским приветствием? Солдаты так провозглашали своего полководца после особенно значимой победы.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Это была аккламация, спонтанное выражение признания его воинских заслуг легионами прямо на поле боя. Звание &quot;Император&quot; давало полководцу право просить у Сената триумф. Оно не было постоянным титулом, связанным с какой-либо государственной должностью.

– А что же они предлагают сейчас? – спрашивает Лиэль, видя, как консул собирается продолжить.

– Мы предлагаем, – вновь возвышает голос консул, – чтобы этот славный титул &quot;Император&quot; стал его постоянным почетным званием, почти как второе имя, praenomen или cognomen! Чтобы он всегда именовался Гай Юлий Цезарь Император!

– Вот как! – восклицает Лиэль. – То есть, из временного воинского звания они делают его личным, неотъемлемым титулом?

– Именно, – Гай кивает. – Это подчеркивает его исключительное, непревзойденное военное верховенство и авторитет над всеми другими. Это еще один шаг к выделению его из ряда обычных магистратов и созданию уникального положения. Они хотят, чтобы само его имя ассоциировалось с высшей воинской доблестью и победоносностью.

Консул, видя, что сенаторы готовы осыпать Цезаря все новыми и новыми знаками отличия, продолжает с еще большим энтузиазмом:

– Но и это не предел нашей благодарности и мудрости, отцы-сенаторы! Предлагаю также даровать Гаю Юлию Цезарю Императору право первым высказывать свое мнение в Сенате на любом заседании! Его слово должно звучать первым, направляя наши дебаты!

– Ius primae sententiae dicendae, – тихо произносит Гай. – Право первого голоса. Это не просто почесть, это мощный инструмент влияния на ход любого обсуждения. Его мнение сразу задаст тон.

– Кроме того, – голос консула гремит под сводами Курии, – пусть ему будет дано право рекомендовать Сенату и народу кандидатов на половину всех избираемых магистратур!

– &quot;Рекомендовать&quot;? – Лиэль скептически хмыкает. – Звучит как вежливая форма. Учитывая его нынешнее положение, это ведь фактически означает назначать, не так ли? Кто осмелится пойти против его &quot;рекомендации&quot;?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Формально это рекомендация, но на деле это прямое назначение. Никто не рискнет выставить свою кандидатуру против человека, которого &quot;порекомендовал&quot; Цезарь, или голосовать против такого кандидата. Это еще один способ обеспечить лояльность всего государственного аппарата.

– И, конечно же, – консул подводит итог под этим потоком предложений, – подтвердить за ним полный и неоспоримый контроль над государственной казной и всеми легионами Республики! Сила и финансы – все в его руках, на благо Рима!

Новая волна одобрительных возгласов. Некоторые сенаторы наперебой выкрикивают еще более пышные почести, предлагая установить его статуи рядом со статуями древних царей и богов, переименовать месяц в его честь.

– Список его полномочий растет с каждым месяцем, с каждой новой победой, – Гай не сводит глаз с Цезаря, который сидит неподвижно, позволяя этому потоку лести и власти обтекать себя. – Он становится все более могущественным, оставаясь формально в рамках Республики. Но сама эта республиканская форма все сильнее изгибается под его влиянием.

Цезарь медленно поднимает руку, призывая к тишине.

– Я благодарен Сенату и народу Рима за это высокое доверие, – его голос звучит ровно, без тени триумфа, но с нескрываемой властностью. – Я приложу все силы, чтобы оправдать его и использовать дарованные мне полномочия исключительно на благо и процветание нашего великого государства.
Сцена в Сенате медленно растворяется, и экран машины времени вновь фокусируется на улицах Рима, но теперь уже залитых солнцем и переполненных ликующей толпой. Город утопает в праздничном убранстве. Звуки труб, барабанов и восторженных криков сливаются в оглушительный гул. Начинаются грандиозные триумфы Гая Юлия Цезаря, теперь уже не просто победоносного полководца, но и диктатора с почти неограниченной властью.

– Какой невероятный размах, Гай! – Лиэль с восторгом оглядывается по сторонам, стараясь не пропустить ни одной детали. – Весь Рим на улицах! Цветы, венки, музыка! Говорят, он празднует четыре триумфа подряд! Это как? Он что, четыре раза будет проезжать по городу?

– Именно так, Лиэль, – Гай, как всегда, сдержан, но в его голосе слышится нотка восхищения масштабом происходящего. – Не один общий, а четыре отдельных шествия, одно за другим, с небольшими перерывами в несколько дней. Каждое посвящено отдельной великой победе: над Галлией, затем за Египет, после – за победу над Фарнаком в Азии, и, наконец, за разгром его врагов в Африке. Беспрецедентное зрелище, демонстрирующее масштаб его завоеваний.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась, вспоминая что-то. – А разве ему положен триумф за Галлию? Я читала, что для этого полководец не должен был входить в Рим с армией до разрешения Сената. А он ведь перешел Рубикон… Это же было фактическим объявлением войны Сенату!

– Ты совершенно права в формальностях, Лиэль, – ответил Гай, глядя на триумфальную процессию. – В обычных условиях это было бы невозможно. Но сейчас – другие времена. Цезарь – победитель. Сенат, который мы только что видели, покорный его воле, осыпал его всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, включая право на эти триумфы. Те, кто мог бы возразить, либо пали в битвах, либо склонили перед ним головы. Старые правила сейчас мало что значат перед лицом его реальной власти. Он сам теперь устанавливает правила.

По Священной дороге (Via Sacra) движется нескончаемая процессия. Впереди идут сенаторы и магистраты, участвовавшие в только что завершившемся заседании, теперь они часть триумфального шествия. За ними – трубачи, возвещающие о приближении триумфатора. Несут огромные полотна с изображениями выигранных сражений, карты завоеванных земель, модели захваченных городов.

– Гляди, Публий! Это же карта Галлии! – кричит один из горожан, протискиваясь поближе к ограждению. – Всю ее покорил наш Цезарь! А вон там – Нил и Александрия! Я слышал, он саму царицу Клеопатру привез, чтобы показать народу!

– Да нет, Клеопатру он не в цепях провел, она где-то здесь, как почетная гостья, – отвечает его сосед, более осведомленный. – А вот сестру ее, Арсиною, говорят, сейчас проведут как пленницу! А помнишь, как быстро он с Фарнаком расправился? Говорят, он тогда так и написал Сенату: &quot;Пришел, увидел, победил!&quot; Ха! Вот это полководец!

– Да, Veni, vidi, vici, – тихо подтверждает Гай. – Кратко и точно, в его стиле. Эта победа при Зеле была молниеносной.

Везли несметные сокровища: золото, серебро, драгоценные камни, произведения искусства, захваченное оружие. Демонстрировали экзотических животных, привезенных из дальних стран.

– О, какие звери! Жирафы! Я таких никогда не видел! – восхищается мальчишка, сидящий на плечах у отца. – А это кто, львы?

– Да, сынок, это все трофеи нашего великого Цезаря! – гордо отвечает отец. – Он принес Риму славу и богатство!

Затем вели знатных пленников, закованных в цепи. Среди них – Верцингеторикс, вождь восставших галлов, обреченный на скорую казнь после триумфа, и Арсиноя, мятежная сестра Клеопатры.

– Бедный Верцингеторикс, – тихо говорит Лиэль, глядя на гордую, но сломленную фигуру галльского вождя. – Столько лет провел в римской темнице, ожидая этого дня.

– Таков обычай, – коротко бросает Гай. – Победитель получает все. Для Рима – это символ полного триумфа над врагами.

И вот, наконец, появляется сам триумфатор. Гай Юлий Цезарь стоит на позолоченной квадриге, запряженной четверкой белоснежных коней. Он одет в пурпурную, расшитую золотом тунику триумфатора, на голове – лавровый венок. За его спиной стоит государственный раб, держащий над его головой золотой венец Юпитера Капитолийского и, по традиции, шепчущий ему на ухо: &quot;Помни, что ты — человек&quot; (Memento homo).

– Слава Цезарю! Слава великому полководцу! Слава диктатору! – ревет толпа, забрасывая его цветами. – Ио, триумф!

Цезарь приветствует народ, его лицо непроницаемо, но в глазах читается удовлетворение.
– Он на вершине, – замечает Лиэль. – Народ его боготворит. Сенат осыпает почестями. Кажется, вся власть в Риме теперь в его руках, и формально, и фактически.

– Эти триумфы – не просто празднование побед, – говорит Гай, внимательно наблюдая за Цезарем. – Это демонстрация его неограниченных возможностей, его контроля над армией, его богатства. И его нового статуса диктатора. Он укрепляет свою власть каждым шагом этой процессии. Для толпы же важно не соблюдение древних процедур, а величие зрелища и щедрость победителя.

Процессия медленно движется к Капитолийскому холму, где Цезарь принесет жертвы Юпитеру. Затем последуют грандиозные пиры для народа, гладиаторские бои и раздачи денег.

– Щедрый Цезарь! Он раздает каждому гражданину по сто денариев! – кричит глашатай. – И угощает весь Рим за двадцатью двумя тысячами столов!

– Он знает, как завоевать любовь толпы, – тихо произносит Лиэль, глядя на ликующих римлян. – Хлеба и зрелищ. И он дает им и то, и другое в избытке.

– Да, – соглашается Гай. – И эта любовь народа, вместе с преданностью его легионов и покорностью Сената, становится сейчас главной опорой его власти. Власти, которая все больше и больше напоминает царскую.

Яркая картина триумфа Цезаря, входящего в храм Юпитера на Капитолийском холме, медленно меркнет на экране машины времени. Он в зените своей славы и могущества. Рим вокруг празднует, улицы полны ликования, но воздух уже пронизан ощущением грядущих перемен, которые несет с собой эта беспрецедентная концентрация власти в руках одного человека.

Шумные празднества уступают место более деловой, но не менее напряженной атмосфере. Гай и Лиэль теперь видят Цезаря не на триумфальной колеснице, а за рабочим столом, в окружении писцов, архитекторов и советников. Они наблюдают за бурными, но упорядоченными заседаниями Сената, за работой специально созданных комиссий, за тем, как на Форуме и по всему Риму разворачивается масштабное строительство. Дни сменяют недели, недели – месяцы. Год за годом, с 46-го по 44-й до н.э., Рим преображается под властной и энергичной рукой своего диктатора.

– После триумфов он и не думал почивать на лаврах, – замечает Лиэль, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря, который уверенными жестами указывает что-то на разложенных перед ним планах. – Какая невероятная, кипучая деятельность! Он словно хочет перестроить не только сам город, но и всю жизнь Республики, каждый ее аспект.

– Он всегда был человеком действия, Лиэль, – Гай кивает, его тон, как обычно, сдержан, но в нем сквозит признание масштаба личности. – И у него, несомненно, есть четкий план. Посмотри, как системно он подходит к реформам, одну за другой.

Сцена переносится в курию, где сенаторы оживленно обсуждают очередной законопроект.

– Этот новый календарь, предложенный диктатором... – произносит Марк Туллий Цицерон, его голос, как всегда, выверен и красноречив, в нем слышны нотки уважения к интеллектуальной смелости реформы, смешанные с его обычной сенаторской отстраненностью.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась. – А зачем Цезарь вообще выносит эту календарную реформу на обсуждение Сената? Он же Великий Понтифик. Разве понтифики не отвечали за календарь и не могли менять его по своему усмотрению? Ои как раз и вставляли эти дополнительные месяцы.

– Ты совершенно права, Лиэль, – ответил Гай. – Как Pontifex Maximus, Цезарь действительно имел верховную власть над календарем. И предыдущие манипуляции с ним как раз и были делом рук коллегии понтификов. Но эта реформа – нечто гораздо большее, чем просто очередная интеркаляция.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Лиэль.

– Во-первых, масштаб, – пояснил Гай. – Он не просто корректирует старый календарь, он вводит совершенно новую, научно обоснованную систему, которая должна действовать веками. Такое фундаментальное изменение требовало более широкой легитимации, чем просто эдикт Великого Понтифика. Одобрение Сената придавало реформе вес государственного закона, обязательного для всех.

– То есть, это больше для авторитета и чтобы все точно приняли новую систему? – уточнила Лиэль.

– И для этого тоже, – согласился Гай. – А во-вторых, это был и политический ход. Проводя реформу через Сенат, даже полностью ему подконтрольный, Цезарь демонстрировал формальное уважение к республиканским институтам. Это позволяло представить реформу не как единоличное решение диктатора, а как акт государственной мудрости, одобренный &quot;отцами-сенаторами&quot;. К тому же, это выводило сам календарь из-под возможных будущих злоупотреблений со стороны жрецов, ставя его на твердую законодательную основу. Он устранял ту самую проблему, когда понтифики &quot;вертели календарем как хотели&quot;, как выразился Цицерон.

Цицерон тем временем продолжает свою речь в Сенате:

– …Основанный, как я понимаю, на точных расчетах египетских астрономов. Он, безусловно, внесет столь необходимый порядок в наши запутанные месяцы и годы. Больше не будет этой вечной путаницы с интеркаляциями, которыми жрецы-понтифики порою так произвольно распоряжались, преследуя политические цели!

– Да, наконец-то у нас будет точный и предсказуемый год! – с энтузиазмом подхватывает другой сенатор, заметно моложе Цицерона и явно из числа горячих сторонников Цезаря. – 365 дней и еще четверть дня для високосного года! Я слышал, александрийский астроном Сосиген лично консультировал диктатора по этому вопросу. Это настоящий прорыв! Теперь и земледельцы смогут точно планировать свои работы, и торговцы будут уверены в сроках, и все общественные дела упорядочатся!

– Ах, Сосиген! Египетская мудрость на службе Рима! – Лиэль не может сдержать своего научного восторга. – Календарная реформа – это же такой огромный шаг вперед! Не только для астрономии, но и для всей повседневной жизни огромного государства! Подумать только, этот юлианский календарь, с небольшими более поздними уточнениями, прослужит человечеству века!

– Но его внимание не ограничивается только календарем, – Гай указывает на другую сцену, разворачивающуюся на экране. Они видят, как римские чиновники под наблюдением легионеров организуют раздачу земельных участков ветеранам Цезаря и неимущим гражданам в только что основанных колониях, как в Италии, так и в провинциях. – Он одновременно пытается решить множество застарелых социальных проблем. Безработица среди городского плебса, огромные долги, вечная нехватка земли для крестьян...

На Форуме, среди шума толпы и стука строительных молотков, глашатай громко зачитывает новый эдикт:

– ...повелением Гая Юлия Цезаря, диктатора и великого понтифика, для блага и процветания Рима и его граждан, учреждаются масштабные общественные работы! Начинается строительство новой величественной базилики Юлия! Будет расширен Форум Романум, чтобы соответствовать величию нашего города! Будут предприняты работы по осушению Понтийских болот, что даст нам новые плодородные земли! Все это обеспечит работой тысячи римских граждан и украсит наш город! А для доблестных ветеранов, проливавших кровь за Республику, и для неимущих граждан – земли в Италии и за ее пределами!

– Он активно расселяет ветеранов, основывает новые колонии, – Лиэль с явным одобрением следит за энергичными действиями на экране. – А вот, смотри, он дарует римское гражданство целым общинам! Например, всем свободным жителям Цизальпийской Галлии! Это же должно укрепить Республику, сделать ее более справедливой, интегрировать провинции!

– Или укрепить его собственную базу поддержки, даровав права тем, кто обязан ему всем, – Гай смотрит на происходящее более прагматично. – Но ты права, многие из этих мер объективно полезны и давно назрели. Он делает то, на что у старой сенатской олигархии не хватало ни воли, ни ресурсов. Он действует как настоящий государственный муж.

Изображение на экране снова смещается. Теперь мы видим Сенат в 45 году до н.э. Цезарь только что вернулся из Испании, одержав там окончательную и кровопролитную победу над сыновьями Помпея в битве при Мунде. Атмосфера в Курии еще более напряженная, чем прежде. Лица сенаторов выражают смесь страха, подобострастия и затаенного недовольства.

– Сенат Рима, – торжественно и с особым нажимом провозглашает один из консулов, полностью обязанный своим положением Цезарю, – в знак признания непревзойденных заслуг Гая Юлия Цезаря, в знак благодарности за окончательное умиротворение Республики и сокрушение последних очагов мятежа, дарует ему титул диктатора сроком на десять лет!

– Постой, Гай, – могла бы сказать Лиэль. – Если Цезарь уже диктатор с такими огромными полномочиями, зачем вообще нужны консулы? И кто этот консул, который так льстиво предлагает ему еще больше власти? Он что, не боится остаться совсем без дел?

– Формально, Лиэль, Республика продолжает существовать, – ответил бы Гай. – И консулы – это ее высшие ординарные магистраты. Цезарь сам часто занимает эту должность, но даже когда он просто диктатор, консулы избираются. Однако их реальная власть перед лицом диктатора ничтожна. Они, как правило, его же ставленники, исполняющие его волю и поддерживающие видимость законности. Этот консул, что сейчас говорит, прекрасно понимает, кому он обязан своим положением.

В зале раздаются оглушительные, хотя и явно срежиссированные, аплодисменты. Многие сенаторы вскакивают, размахивая руками и выкрикивая хвалу Цезарю. Однако Лиэль замечает и тех, кто аплодирует чисто механически, с непроницаемыми лицами, или тех, чьи глаза бегают по залу, словно ища поддержки или опасаясь чего-то.

– Десять лет… – шепчет Лиэль, качая головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера, как когда-то. Традиционная диктатура назначалась на шесть месяцев в критических ситуациях. А это… это почти царский срок.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – так же тихо отвечает Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Вспомни, как постепенно он получал эти полномочия: сначала короткие диктатуры, потом годовая, теперь вот на десять лет. Ему уже даровали право носить титул &quot;Император&quot; как постоянное почетное звание, право первым высказываться в Сенате, фактически назначать половину магистратов, контролировать казну и все легионы. А его praefectura morum дает ему контроль над составом самого Сената. Список его полномочий огромен.

= 5 =

Проходит еще немного времени на экране. Начало 44 года до н.э. Рим живет в напряженном ожидании. Атмосфера в Сенате накалена до предела. Страх и подобострастие стали почти осязаемыми. Своего места поднимается Марк Антоний, в этом году занимающий пост консула вместе с самим Цезарем.

– А вот и Марк Антоний, – замечает Лиэль, внимательно разглядывая рослого, энергичного мужчину с выразительными чертами лица. – Верный соратник Цезаря, не так ли? Он ведь прошел с ним через многое.

– Да, это одна из ключевых фигур в окружении Цезаря, – подтверждает Гай. – Антоний – родственник Цезаря по материнской линии, из знатного, хотя и несколько обедневшего рода Антониев. Он служил под началом Цезаря еще в Галлии, проявил себя как храбрый и способный военачальник, особенно в кавалерии. Позже, как народный трибун, он яростно защищал интересы Цезаря в Сенате накануне Гражданской войны. Цезарь всегда ценил его преданность и военные таланты, хотя порой и был недоволен его буйным нравом и некоторыми административными промахами, когда оставлял его управлять Италией.

– То есть, он больше вояка, чем политик? – уточняет Лиэль.

– Он умеет быть и тем, и другим, когда это нужно, – Гай чуть усмехается. – Он популярен среди солдат, умеет находить общий язык с простым народом. И сейчас, как консул, он – правая рука Цезаря в государственных делах. Посмотрим, что он скажет.

Антоний тем временем выходит на середину зала, его голос звучит громко и патетично, наполняя каждый уголок Курии:

– …и ввиду его поистине божественных заслуг перед Римом, ввиду того, что он не просто спас Республику от гибели, не просто принес нам мир после кровопролитных распрей, но и возвеличил ее имя и славу как никогда прежде, я предлагаю то, что давно уже созрело в сердцах всех истинных римлян, то, чего требует само благо государства! Даровать Гаю Юлию Цезарю, нашему отцу отечества, титул пожизненного диктатора – dictator perpetuo!

– Пожизненный диктатор! – говорит Лиэль, ее глаза расширены от осознания происходящего. – Значит, к его уже постоянному титулу &quot;Император&quot;, который подчеркивал его военные победы, теперь добавляется и эта высшая, бессрочная гражданская власть!

– Именно так, – подтверждает Гай, его взгляд не отрывается от Цезаря. – &quot;Император&quot; – это его уникальный знак воинской славы, его личный авторитет победителя. А &quot;пожизненный диктатор&quot; – это юридическая основа его неограниченной и постоянной власти над государством. Эти два аспекта сливаются, создавая фигуру, стоящую неизмеримо выше всех традиционных республиканских магистратов.

На этот раз аплодисменты переходят в настоящую, оглушительную овацию. Сенаторы вскакивают со своих мест, многие с неподдельным или хорошо сыгранным восторгом кричат: &quot;Да здравствует Цезарь, отец отечества! Божественному Юлию – вечная слава!&quot; Но в глазах тех немногих, кто сидит на задних скамьях и осмеливается не поддаваться общему порыву, Лиэль видит плохо скрытый ужас и отчаяние. Они словно присутствуют на похоронах Республики.

Цезарь, восседающий в своем золоченом кресле, которое все больше напоминает трон, медленно поднимает руку. Шум мгновенно стихает.

– Я принимаю эту честь от Сената и народа Рима, – его голос спокоен и властен, в нем нет ни тени сомнения. – И клянусь употребить всю данную мне власть на благо Республики.

– Dictator perpetuo, – повторяет Лиэль почти шепотом, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря. – Вот она, кульминация. Республика формально еще существует, но по сути… это конец традиционным устоям. Вся полнота власти теперь сосредоточена в руках одного человека, пожизненно.

– Да, – Гай пристально смотрит на Цезаря, на его лице, как всегда, трудно прочитать эмоции. – Он достиг вершины. Он стал неограниченным правителем Рима. Но такая беспрецедентная концентрация власти, даже облеченная в республиканские формы, всегда порождает не только обожание толпы и лесть придворных, но и глухое, скрытое сопротивление тех, кто видит в этом гибель старых свобод. И чем выше вершина, тем более неожиданным и опасным может быть падение.

Экран машины времени показывает Рим, утро 15 марта 44 года до н.э. – знаменитые мартовские иды. Солнце едва пробивается сквозь свинцовые тучи, нависшие над городом.

– Какая гнетущая атмосфера, Гай, – Лиэль поеживается, хотя они лишь наблюдатели. – Чувствуется, что в воздухе что-то назревает. Это недовольство Цезарем… оно ведь росло уже давно, правда?

– Да, Лиэль, – Гай смотрит на улицы, по которым торопливо движутся сенаторы, направляясь к портику Помпея, где сегодня должно состояться заседание Сената (курия Юлия еще строилась). – Его беспрецедентная власть, его пожизненная диктатура, почести, граничащие с обожествлением, слухи о том, что он собирается объявить себя царем и перенести столицу в Александрию или Илион… Все это питало страхи и ненависть в сердцах многих представителей старой аристократии. Они видели в нем тирана, разрушителя республиканских свобод.

Сцена смещается внутрь портика Помпея. Сенаторы собираются, кучками перешептываются. Среди них выделяются несколько фигур с решительными, но бледными лицами. Это Марк Юний Брут, потомок легендарного Луция Юния Брута, изгнавшего последнего римского царя, и Гай Кассий Лонгин, опытный военачальник, когда-то сражавшийся против Цезаря, а затем помилованный им.

– Вот они, главные заговорщики, – тихо указывает Гай. – Брут, идеалист, искренне верящий, что убивает тирана ради спасения Республики. Кассий, более прагматичный и озлобленный, движимый как личной неприязнью, так и республиканскими убеждениями. Вокруг них сплотилось около шестидесяти сенаторов.

– Шестьдесят человек! – ахает Лиэль. – И никто не донес? Удивительно!

– Заговор был хорошо организован, и многие участники были связаны родственными или дружескими узами, – поясняет Гай. – Хотя слухи и предупреждения до Цезаря доходили, он фаталистически полагался на судьбу. В это утро его жена Кальпурния, напуганная дурными снами, умоляла его не ходить в Сенат.

Мы видим, как Цезарь, несмотря на уговоры и дурные предзнаменования (жертвы оказались неблагоприятными), все же прибывает на заседание. Он выглядит утомленным, возможно, нездоровым.

– Он вошел, – шепчет Лиэль, ее голос дрожит. – Сейчас все начнется…

Цезарь занимает свое место. Сенаторы окружают его, делая вид, что хотят подать прошения. Один из заговорщиков, Луций Тиллий Цимбр, подходит к нему с просьбой о возвращении изгнанного брата. Цезарь отказывает. Цимбр хватает его за тогу, стаскивая ее с плеча. Это условный знак.

– Теперь! – кричит кто-то из заговорщиков и наносит первый удар кинжалом.

Цезарь, раненый, пытается сопротивляться. Он оборачивается, видит вокруг себя блеск обнаженных кинжалов и искаженные яростью лица тех, кого он считал своими сторонниками, или, по крайней мере, лояльными гражданами.

– Что вы делаете?! – кричит он, отбиваясь стилом, которым писал.

Заговорщики набрасываются на него со всех сторон, нанося удар за ударом.

– За Республику! За свободу! – выкрикивает кто-то.

Помещение наполняется криками, шумом борьбы, звоном металла. Кровь заливает пол у подножия статуи Помпея Великого – поверженного врага Цезаря.

– Он смотрит на Брута, – Лиэль затаила дыхание, – На Марка Брута, которого он когда-то считал почти сыном, которому оказывал покровительство…

Гримаса неверия и глубокой боли искажает окровавленное лицо Цезаря.

– И ты, Брут? – срывающимся голосом произносит он. Эти слова, сказанные негромко, но с неизмеримой горечью, кажется, на мгновение останавливают даже ярость нападавших.

– Вот она, эта фраза… Et tu, Brute? – тихо произносит Лиэль, ее голос дрожит от напряжения. – Такая короткая, но сколько в ней боли и разочарования.

Цезарь, израненный (насчитают двадцать три раны), падает у подножия статуи Помпея, накрыв голову тогой. Заговорщики, совершив свое дело, стоят над его телом, их кинжалы обагрены кровью. В зале воцаряется оглушительная тишина, прерываемая лишь их тяжелым дыханием.

– Свершилось, – тихо произносит Брут, поднимая окровавленный кинжал. – Тиран мертв! Рим свободен!

Но вместо ожидаемого ликования и возгласов поддержки, остальные сенаторы, не участвовавшие в заговоре, с криками ужаса и отвращения бросаются к выходам, толкая друг друга. Портик Помпея стремительно пустеет. Заговорщики остаются одни, растерянно глядя друг на друга посреди нарастающего хаоса. Весть об убийстве молниеносно разносится по Риму, и город охватывает паника. Лавки закрываются, люди в страхе запираются в домах. На улицах слышны тревожные крики и топот бегущих ног.

Экран машины времени темнеет на мгновение, а затем вспыхивает вновь, показывая Рим спустя несколько дней после убийства Цезаря. Атмосфера в городе по-прежнему напряженная, но хаос понемногу сменяется зыбким, тревожным затишьем. Тело Цезаря было вынесено из курии и подготовлено к погребению.

– Какая разительная перемена, – Лиэль смотрит на улицы, где еще недавно царила паника. – Заговорщики, провозгласившие себя &quot;Освободителями&quot;, кажется, не очень-то контролируют ситуацию. Они ведь укрылись на Капитолии?

– Да, они просчитались, – подтверждает Гай. – Они ожидали, что народ и оставшиеся сенаторы немедленно поддержат их как спасителей Республики. Но вместо этого – страх, растерянность и растущее негодование, особенно среди плебса и ветеранов Цезаря, для которых он был благодетелем. А ключевые фигуры, такие как Марк Антоний и Марк Эмилий Лепид, магистр конницы Цезаря, быстро взяли инициативу в свои руки.

Сцена переносится на Форум. Огромная толпа собралась на похороны Цезаря. Посреди площади возвышается погребальный костер и ростра, с которой должен выступить Марк Антоний, консул и ближайший соратник убитого диктатора. Он держит в руках свиток.

– Постой, Гай, – Лиэль удивленно смотрит на экран. – Завещание? Но ведь Цезарь был пожизненным диктатором, почти монархом. Разве его власть и положение не должны были как-то иначе определяться после смерти, а не простым завещанием, как у обычного гражданина?

– В этом-то и вся сложность и уникальность его положения, Лиэль, – отвечает Гай. – Формально, Рим все еще оставался Республикой, хоть и сильно деформированной. Его диктаторская власть, даже пожизненная, не была наследственной монархией. Она прекратилась с его смертью. Но как частное лицо, как богатейший римский аристократ, он имел полное право составить завещание, распорядиться своим огромным личным состоянием и, что самое важное для римлян, своим именем через усыновление. У него ведь не было законных сыновей по римскому праву.

– А как же Цезарион, его сын от Клеопатры? – вспоминает Лиэль.

– Цезарион был рожден вне официального римского брака и от иностранной царицы, – поясняет Гай. – По римским законам он не мог быть законным наследником политического положения или даже полноправным наследником имущества в том же смысле, что и усыновленный римский гражданин. Поэтому усыновление по завещанию было для Цезаря единственным способом обеспечить преемственность своего имени и передачу состояния в римском правовом поле.

– То есть, это завещание касается его денег и усыновления, а не передачи диктаторских полномочий? – уточняет Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Диктатуру нельзя завещать. Но представь себе политическую силу этого документа! Во-первых, он мог назначить наследника своего имени и богатств, что немедленно создавало фигуру с огромным влиянием. Во-вторых, он мог сделать щедрые дары народу, что, как ты сейчас увидишь, Антоний использует с невероятным эффектом. Так что, хотя это и &quot;просто&quot; завещание частного лица, его оглашение станет политической бомбой.

Антоний поднимается на ростру. Его лицо печально, но в глазах горит решимость. Сначала он говорит спокойно, перечисляя заслуги Цезаря перед Римом, его победы, его щедрость.

– ...и вот завещание Гая Юлия Цезаря! – голос Антония крепнет, он разворачивает свиток, который ему передали весталки, хранительницы завещаний. – Слушайте, римляне, последнюю волю того, кто был вашим отцом и благодетелем! Он, не имея законных сыновей своего тела, но заботясь о будущем своего имени и рода, усыновляет своего внучатого племянника Гая Октавия, назначая его главным наследником трех четвертей своего состояния! Отныне имя ему – Гай Юлий Цезарь Октавиан!

Толпа на мгновение затихает, переваривая эту новость, а затем раздается удивленный гул.

– Каждому римскому гражданину, – продолжает Антоний, его голос набирает силу, – он завещал по семьдесят пять денариев! А свои великолепные сады за Тибром он завещал вам, римскому народу, для вечного пользования в качестве общественного парка! Вот кем был этот &quot;тиран&quot;, которого убили &quot;доблестные мужи&quot;, поправшие священные законы гостеприимства и дружбы!

Толпа взрывается криками горя и ярости. Антоний, видя эффект своих слов, поднимает окровавленную тогу Цезаря, показывая народу дыры от кинжалов.

– Смотрите, римляне! Вот следы от ударов тех, кого он считал друзьями, кого он помиловал и возвысил! Вот плата за его милосердие! Если есть у вас слезы, приготовьтесь пролить их сейчас!

Рев толпы становится оглушительным. Люди плачут, проклинают убийц, требуют мести.

– Сжечь дома убийц! – кричит кто-то. – Смерть предателям!

– Какая мощь слова! – Лиэль потрясена. – Антоний несколькими фразами и жестами перевернул все! Он разжег в толпе пожар!

– Он гениальный демагог, когда захочет, – соглашается Гай. – И он точно знает, на какие струны душ римского плебса нужно нажать. Заговорщикам теперь не поздоровится. Им придется бежать из Рима, и очень быстро.

Действительно, на экране мелькают сцены: разъяренная толпа, несущаяся по улицам, поджоги домов, принадлежащих заговорщикам или тем, кого подозревали в сочувствии им. Брут, Кассий и другие &quot;Освободители&quot; спешно покидают город, понимая, что их дело проиграно, по крайней мере, в Риме.

– А вот и тот самый Гай Октавий, теперь уже Цезарь Октавиан, появляется на арене, – Гай указывает на молодого человека, только что прибывшего в Италию из Аполлонии, где он проходил военное обучение. – Он только что узнал, что Цезарь в своем завещании усыновил его и сделал главным наследником.

Мы видим Октавиана – ему всего восемнадцать, он выглядит очень молодо, даже хрупко, но в его глазах уже видна недетская решимость и холодный расчет.

Экран машины времени, погасший на решительном лице юного Октавиана, медленно оживает. Мы снова в Риме, но прошло уже несколько дней с момента убийства Цезаря и пламенной речи Марка Антония на Форуме. Город все еще в напряжении, но паника первых часов сменилась более организованным, хотя и не менее опасным, противостоянием.

– Похоже, речь Антония возымела действие, – Лиэль смотрит на улицы, где видны патрули ветеранов Цезаря и вооруженные сторонники Антония. Горожане стараются без нужды не покидать дома. – Заговорщики, &quot;Освободители&quot;, как они себя называли, бежали из Рима.

– Да, Антоний блестяще разыграл карту народного гнева и завещания Цезаря, – подтверждает Гай. – Брут и Кассий поняли, что оставаться в городе для них смертельно опасно. Но это только начало. Вакуум власти, образовавшийся после смерти Цезаря, огромен, и за его наследие – как политическое, так и материальное – сейчас начнется ожесточенная борьба.

Мы видим Марка Антония в его доме. Он окружен военачальниками, сенаторами, ищущими его покровительства, и ветеранами Цезаря. Он отдает распоряжения, принимает посетителей, его лицо выражает уверенность и силу. Он явно чувствует себя хозяином положения.

– Лепид со своим легионом контролирует Форум, – докладывает один из офицеров. – Народ требует наказать убийц. Сенат напуган и готов к сотрудничеству.

– Хорошо, – Антоний кивает. – Главное сейчас – сохранить порядок и не допустить анархии. И напомнить Сенату, что все распоряжения и назначения Цезаря остаются в силе. Он был законным правителем, а не тираном.

– Антоний действует быстро и решительно, – замечает Лиэль. – Он завладел архивами Цезаря, его казной. Он явно метит на роль его преемника.

– У него для этого есть все основания, – соглашается Гай. – Он был консулом вместе с Цезарем, его ближайшим соратником в последние годы, популярен в армии. Но он не учел одного – или, по крайней мере, недооценил.

Экран смещается, показывая прибытие в Рим молодого человека, которого мы уже видели. Это Гай Октавий, теперь уже Гай Юлий Цезарь Октавиан. Он выглядит скромно, но его сопровождают влиятельные друзья семьи и некоторые из вольноотпущенников Цезаря.

– А вот и наш юный наследник, – Лиэль с интересом следит за Октавианом. – Всего восемнадцать. Как он собирается противостоять такому опытному и могущественному игроку, как Антоний?

Октавиан первым делом направляется к Антонию. Сцена происходит в доме Антония. Прием подчеркнуто холодный.

– Я пришел, Марк Антоний, как законный сын и наследник Гая Юлия Цезаря, – голос Октавиана звучит на удивление твердо для его юного возраста. – Я требую передать мне имущество моего отца, чтобы я мог выполнить его последнюю волю – выплатить деньги римскому народу, как он завещал.

Антоний смотрит на юношу сверху вниз с плохо скрываемой насмешкой.

– Мальчик, – он цедит сквозь зубы, – ты еще слишком молод, чтобы играть в такие игры. Имя Цезаря – это тяжелая ноша. Государственные дела и казна Цезаря – это не то, что можно раздавать по прихоти. Я, как консул, позабочусь о выполнении воли покойного диктатора, когда придет время. А тебе лучше бы подумать о своей безопасности.

– Он его просто отшивает! – возмущается Лиэль. – И даже не называет его Цезарем!

– Антоний видит в нем лишь досадную помеху, мальчишку, претендующего на огромное состояние, которое он сам уже считал своим, или, по крайней мере, под своим контролем, – поясняет Гай. – Он серьезно недооценивает этого &quot;мальчика&quot;. Октавиан не так прост. Он унаследовал от своего приемного отца не только имя и деньги, но и железную волю, политический инстинкт и невероятное терпение.

Мы видим, как Октавиан, не получив денег от Антония, начинает действовать самостоятельно. Он продает часть своего собственного имущества и имущества, унаследованного от других родственников, берет в долг и начинает выплачивать народу обещанные Цезарем 75 денариев на человека.

– Смотри, Гай! – Лиэль поражена. – Он выполняет волю Цезаря за свой счет! Каким же образом?

– Он демонстрирует, что он – истинный наследник Цезаря, не на словах, а на деле, – говорит Гай. – И это немедленно приносит ему огромную популярность среди плебса и, что еще важнее, среди ветеранов Цезаря, которые видят в нем сына своего обожаемого полководца. Он начинает собирать вокруг себя сторонников.

Появляются и другие игроки. Сенаторы-республиканцы, такие как Цицерон, сначала с опаской, а затем с некоторой надеждой начинают присматриваться к Октавиану, видя в нем потенциальный противовес Антонию, которого они боятся гораздо больше.

– Этот юноша, этот Октавиан… – Цицерон говорит в кругу своих доверенных лиц. – Он носит имя Цезаря, но, возможно, он не будет таким, как его приемный отец. Возможно, его можно использовать, чтобы обуздать Антония, а затем… &quot;хвалить, награждать и… устранять (laudandum adulescentem, ornandum, tollendum)&quot;.

– Цицерон как всегда, в своих интригах, – усмехается Гай. – Он надеется манипулировать Октавианом. Еще один, кто недооценивает этого юношу.

– Какая сложная игра начинается, – Лиэль вздыхает. – Столько амбиций, столько взаимной ненависти и недоверия. Рим действительно погружается в хаос.

– Да, – подтверждает Гай. – Убийство Цезаря не решило проблем Республики, а лишь вскрыло все ее язвы. Агония Республики вступает в свою финальную стадию.

Экран машины времени снова оживает. Картина хаоса и борьбы за наследие Цезаря в Риме сменяется сценами военных действий. Год 44-й до н.э. плавно перетекает в 43-й.

– После бегства Брута и Кассия из Рима, казалось, Марк Антоний полностью контролирует ситуацию, – Лиэль следит за перемещениями легионов на карте, которую показывает экран. – Но не тут-то было! Появился еще один Брут – Децим Юний Брут Альбин, один из убийц Цезаря, который был назначен наместником Цизальпинской Галлии еще самим диктатором.

– И Антоний, добившись от Сената передачи этой провинции себе, решил силой изгнать оттуда Децима Брута, – добавляет Гай. – Это и стало формальным поводом для так называемой Мутинской войны. Децим Брут отказался уступать провинцию и укрепился в городе Мутина.

На экране – осень 44 года до н.э. Марк Антоний во главе своих легионов, включая четыре, которые он перевел из Македонии, осаждает Мутину.

– Антоний действует решительно! – восклицает один из его легатов, наблюдая за построением осадных машин. – Этот Децим Брут пожалеет о своем упрямстве! Против нас ему не выстоять!

Тем временем в Риме разворачивается другая, не менее ожесточенная битва – битва слов. В Сенате гремит голос Марка Туллия Цицерона.

– Это же его знаменитые &quot;филиппики&quot;! – Лиэль узнает знаменитого оратора, его жесты полны страсти, а голос звенит от негодования. – Он ведь назвал их так по примеру Демосфена, который обличал царя Филиппа Македонского.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Цицерон, старый республиканец и непримиримый враг любой формы единовластия, увидел в Антонии главную угрозу Республике после смерти Цезаря. С сентября 44-го по апрель 43-го года он произнес или написал серию из четырнадцати речей, направленных на полную дискредитацию Антония.

На экране мелькают заголовки свитков, которые переписывают многочисленные писцы.

– Особенно яростной была вторая &quot;филиппика&quot;, – продолжает Гай. – Она не была произнесена публично, а распространялась как письменный памфлет. Это позволило Цицерону не стесняться в выражениях.

– И что же он там писал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, там был весь арсенал риторических приемов! – Гай усмехается. – Цицерон обрушился на личную жизнь Антония, обвиняя его в пьянстве, разврате, расточительстве, связях с актрисами. Он рисовал его как морально разложившегося человека, погрязшего в долгах. Например, он язвительно описывал, как Антоний, будучи консулом, якобы появлялся на публике пьяным, вызывая всеобщее презрение. Это, кстати, довольно типичный для Цицерона прием – атаковать моральный облик оппонента.

– Помню, он и в адрес самого Цезаря когда-то нелестно отзывался, – задумчиво произносит Лиэль. – Кажется, ходили слухи о молодости Цезаря, о его пребывании при дворе вифинского царя Никомеда, и Цицерон намекал на его якобы пассивную гомосексуальную роль, называя его &quot;царицей Вифинии&quot; и &quot;постелью Никомеда&quot;.

– Да, такие обвинения были, и Цицерон, как и другие враги Цезаря, не брезговал их использовать, – подтверждает Гай. – Это показывает определенный паттерн в его инвективах: удар по репутации через обвинения в моральной распущенности и недостойном поведении был его излюбленным оружием. И в &quot;филиппиках&quot; против Антония он использовал его в полной мере.

– &quot;Ты, Антоний, чьи ночи проходили в объятиях актрис, а дни — в пьянстве, смеешь обвинять меня в предательстве?&quot; – цитирует Лиэль по памяти. – Какие личные нападки!

– Но он не ограничивался этим, – Гай качает головой. – Главные обвинения касались политических преступлений. Цицерон утверждал, что Антоний узурпировал власть, манипулировал завещанием Цезаря, присвоил государственные средства, подделывал указы покойного диктатора, чтобы раздать провинции и земли своим сторонникам. Он изображал Антония новым Катилиной, тираном, стремящимся к единоличной власти и разрушению Республики.

– &quot;Ты не наследник Цезаря, а его грабитель!&quot; – снова вспоминает Лиэль строки из &quot;филиппики&quot;. – Он действительно не жалел красок.

– И при этом Цицерон защищал себя от обвинений Антония в причастности к убийству Цезаря, – добавляет Гай, – подчеркивая, что хотя он и не участвовал в заговоре, но одобряет действия &quot;Освободителей&quot;. И, конечно, он страстно призывал Сенат и народ Рима объединиться против Антония, поддержать Децима Брута и молодого Октавиана, которого он в тот момент видел как орудие против Антония.

– &quot;Римляне, если вы не остановите этого человека, республика падет!&quot; – Лиэль почти декламирует. – Невероятная сила слова! Какова же была реакция?

– Эти речи, особенно вторая &quot;филиппика&quot;, имели огромное влияние, – Гай становится серьезным. – Они распространялись по Риму, их читали, обсуждали. Они действительно усилили антипатию к Антонию среди сенаторов и части граждан. И именно под влиянием Цицерона Сенат в начале 43 года объявил Антония врагом отечества. Но у самого Сената не было достаточных сил, чтобы противостоять легионам Антония.

– И тут на сцену снова выходит наш юный Октавиан! – Лиэль с интересом наблюдает за молодым наследником Цезаря. – Он ведь на свои деньги и именем своего приемного отца собрал внушительную армию из ветеранов Цезаря!

– Именно, – подтверждает Гай. – И Сенат, находясь в отчаянном положении и поддавшись уговорам Цицерона, который видел в Октавиане временного союзника, вынужден пойти на этот рискованный шаг. Октавиану, несмотря на его молодость, даруют imperium pro praetore.

– Imperium pro praetore? – Лиэль вопросительно смотрит на Гая. – &quot;Империй вместо претора&quot;? Что это означает на практике для такого молодого человека, который еще не прошел все ступени cursus honorum?

– Это очень важное и довольно необычное решение для римской правовой системы, – поясняет Гай. – Imperium – это высшая военная и административная власть. Обычно ею обладали консулы и преторы. &quot;Pro praetore&quot; означает, что Октавиану предоставляются полномочия, аналогичные преторским, хотя он формально и не занимал эту должность. Сенат пошел на это в январе 43-го года как на политический компромисс. Им отчаянно нужны были легионы Октавиана, его популярность среди ветеранов Цезаря, чтобы противостоять Антонию. Но давать ему сразу консульство они не хотели – слишком молод, слишком непредсказуем.

– И что же эти преторские полномочия ему давали? – спрашивает Лиэль.

– Во-первых, и это главное, – Гай загибает палец, – законное право командовать войсками. Его частная армия, собранная на имя Цезаря, теперь становилась частью государственных сил. Он мог легально вести военные операции против Антония. Во-вторых, это давало ему определенную административную власть в зоне конфликта, право принимать решения на месте. В-третьих, это символы власти – его должны были сопровождать ликторы с фасциями, хотя их число и было меньше, чем у полноправного претора. И, наконец, это легитимизировало его положение, он переставал быть просто частным лицом с армией, а становился официальным представителем Республики, действующим от имени Сената.

– То есть, Сенат пытался поставить его под свой контроль, формально встроив в систему? – предполагает Лиэль.

– Именно так, – Гай кивает. – Ему поручают выступить против Антония и снять осаду с Мутины вместе с двумя новоизбранными консулами, Авлом Гирцием и Гаем Вибием Пансой – оба, кстати, бывшие офицеры Цезаря, но теперь формально на стороне Сената и республиканских идеалов, которые отстаивал Цицерон.

Звуки труб и лязг оружия нарастают.

Экран переносит Гая и Лиэль в окрестности Мутины. Апрель 43 года до н.э. На экране разворачиваются ожесточенные сражения.

– Битва при Форуме Галлов! – комментирует Гай, указывая на маневры войск. – 14 апреля. Войска Сената, особенно ветераны Октавиана, сражаются яростно. Антоний отброшен, но какой ценой! Консул Панса смертельно ранен.

Несколько дней спустя, 21 апреля, новое сражение, уже у самых стен Мутины.

– Снова победа сенатской армии! – Лиэль не может скрыть волнения. – Осада с Мутины снята! Антоний разбит и отступает! Но… и консул Гирций погиб в бою!

– Да, обе победы оказались пирровыми для сенатской партии, – Гай качает головой. – Оба консула мертвы. А Октавиан, внезапно, становится командующим всей огромной армией Республики, состоящей из восьми легионов. Сенат ликовал, считая, что с Антонием покончено, а Октавиана можно будет легко отстранить. Цицерон уже писал своим друзьям, что &quot;мальчика следует хвалить, награждать и… устранять&quot;.

– Какая недальновидность! – восклицает Лиэль. – Они снова его недооценили!

– Абсолютно, – подтверждает Гай. – Октавиан прекрасно понимал их настроения. Он отправил в Рим делегацию из своих центурионов с требованием предоставить ему заслуженный триумф за победу над Антонием и, что самое главное, консульство на оставшуюся часть года. Ему ведь было всего девятнадцать, а по закону консулом можно было стать не раньше сорока двух лет!

На экране мы видим сцену в Сенате. Центурионы Октавиана, суровые, закаленные в боях воины, стоят перед сенаторами. Один из них, не дождавшись ответа на свои требования, демонстративно кладет руку на рукоять меча.

– Если вы не дадите ему консульство, – произносит центурион, его голос резок и лишен всякого почтения, – то вот это даст!

– Какой дерзкий жест! – Лиэль поражена. – Прямая угроза военной силой!

– Сенаторы были в ярости и смятении, – продолжает Гай. – Они попытались тянуть время, отказали ему. Тогда Октавиан сделал то, чего от него, возможно, не ожидали. Он не стал распускать армию, как того требовал Сенат. Вместо этого он отдал своим восьми легионам приказ идти на Рим.

Изображение меняется: легионы Октавиана стремительным маршем движутся по Фламиниевой дороге к столице. В Риме паника. Сенат лихорадочно пытается организовать оборону, но войск в городе практически нет.

– Он требует консульства силой! – Гай констатирует факт, наблюдая за приближением армии к Риму. – В августе 43 года, не встретив никакого сопротивления, Октавиан со своими легионами вступает в Рим. Город фактически оккупирован. Перепуганный Сенат, лишенный какой-либо реальной власти и защиты, вынужден капитулировать.

Мы видим Октавиана, уже в Риме, в окружении своих солдат. Он диктует свою волю.

– На народном собрании, проведенных под давлением его армии, девятнадцатилетний Октавиан избирается консулом, – Гай качает головой. – Вместе с ним консулом избирают его родственника Квинта Педия. Формально все процедуры соблюдены, но это было избрание под дулами мечей, если можно так выразиться.

– И что же он делает, став консулом? – спрашивает Лиэль. – Наверняка, не забыл обиды Сената.

– Его первые же шаги были очень показательны, – отвечает Гай. – Во-первых, он щедро вознаградил своих солдат из государственной казны, к которой имел полный доступ. Во-вторых, он немедленно провел закон, учреждающий судебное преследование убийц Цезаря, которые были заочно осуждены и объявлены вне закона. А в-третьих, и это был самый сильный удар по политике Сената и Цицерона, он добился отмены декрета, объявлявшего Марка Антония врагом отечества.

– Отменяет декрет против Антония?! – Лиэль удивлена. – Но ведь он только что воевал против него!

– Именно, – Гай усмехается. – Октавиан показал, что он – самостоятельный игрок, и его цели не всегда совпадают с целями Сената. Отменив декрет против Антония, он открывал себе путь для переговоров с ним и Лепидом. Он понимал, что для борьбы с Брутом и Кассием на Востоке ему нужны союзники, а не враги в лице других могущественных цезарианцев. Это был прагматичный и дальновидный ход, хотя и абсолютно циничный по отношению к тем сенаторам, которые еще недавно превозносили его как спасителя Республики от &quot;тирана&quot; Антония.

– А что же Антоний? – спрашивает Лиэль. – Он ведь отступил после Мутины.

– Антоний с остатками своей армии отошел в Трансальпийскую Галлию, – Гай показывает на карте. – И там произошло то, чего Сенат боялся больше всего: он объединился с Марком Эмилием Лепидом, наместником Нарбонской Галлии и Ближней Испании, который командовал большим количеством легионов. Лепид, бывший магистр конницы Цезаря, всегда был влиятельной фигурой. Теперь их объединенные силы снова представляли огромную угрозу. А Децим Брут, осажденный герой Мутины, оказался предан своими же солдатами, которые не хотели сражаться против других цезарианцев, и был убит при попытке бежать на Восток.

– Какая ирония судьбы! – вздыхает Лиэль. – Мутинская война, начатая для уничтожения Марка Антония, в итоге привела к невероятному усилению Октавиана и открыла путь для нового, еще более мощного союза цезарианцев.

– Именно так, – соглашается Гай. – Октавиан, став консулом и имея под рукой мощную армию, понял, что война с Брутом и Кассием на Востоке потребует объединения всех сил цезарианской партии. И Лепид выступил посредником в его переговорах с Антонием. Вот так, после кровопролитной Мутинской войны, вчерашние враги оказались готовы к союзу.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает небольшой остров на реке Рено, недалеко от Бононии. Ноябрь 43 года до н.э. Мрачная, холодная осенняя погода соответствует настроению происходящего.

– Какое уединенное и не слишком гостеприимное место для встречи таких важных персон, – замечает Лиэль, глядя на трех мужчин, сидящих на грубо сколоченных скамьях посреди острова. Вокруг них – лишь их ближайшие телохранители, держащиеся на почтительном расстоянии.

– Они выбрали это место не случайно, Лиэль, – отвечает Гай. – Остров обеспечивает безопасность и изоляцию. Никто не сможет подслушать их переговоры, и никто не сможет внезапно напасть. А доверять друг другу у них нет никаких оснований.

Эти трое – Марк Антоний, все еще могущественный военачальник; молодой Гай Юлий Цезарь Октавиан, чья популярность и влияние стремительно выросли; и Марк Эмилий Лепид.

– Подумать только, еще несколько месяцев назад Антоний и Октавиан были злейшими врагами! – восклицает Лиэль. – И вот они сидят за одним столом.

– Политика, Лиэль, – Гай пожимает плечами. – Октавиан понимал, что в одиночку ему не справиться ни с убийцами Цезаря, Брутом и Кассием, собравшими огромные силы на Востоке, ни с опытным Марком Антонием в долгосрочной перспективе.

Антоний, судя по его напряженной позе и хмурому взгляду, все еще не до конца смирился с необходимостью этого союза. Лепид, более старший и менее харизматичный, старается выступать в роли посредника. Октавиан, несмотря на молодость, держится уверенно и холодно.

– Итак, джентльмены, – начинает Лепид, нарушая напряженное молчание. – Мы здесь, чтобы забыть прошлые обиды и объединить наши силы. Наш общий долг – отомстить за смерть божественного Юлия. Убийцы Цезаря, Брут и Кассий, собрали на Востоке огромную армию. Они контролируют богатейшие провинции. Поодиночке нам их не одолеть.

– Месть – это святое, – рычит Марк Антоний, сверкая глазами в сторону Октавиана. – Но речь идет не только о мести. Речь идет о власти. О том, кто будет править Римом после того, как мы уничтожим этих так называемых &quot;Освободителей&quot;.

– Власть должна принадлежать тем, кто верен памяти Цезаря и способен навести порядок в Республике, – спокойно, но твердо отвечает Октавиан. – Мы трое обладаем самыми большими армиями. Мы трое – его наследники, в том или ином смысле. Логично, что мы и должны взять на себя ответственность за судьбу государства.

– Они делят шкуру неубитого медведя, – комментирует Лиэль. – Но с какой циничной откровенностью!

– Они создают официальную комиссию, tresviri rei publicae constituendae consulari potestate, – поясняет Гай. – &quot;Три мужа для устроения государственных дел с консульской властью&quot;. Это не просто частное соглашение, как Первый триумвират Цезаря, Помпея и Красса. Этот Второй триумвират будет утвержден специальным законом, который проведет через народное собрание лояльный им народный трибун Публий Тиций. Он даст им верховную власть на пять лет: право издавать законы без одобрения Сената, право назначать магистратов, право вершить суд без апелляции.

Переговоры идут тяжело. Они делят провинции, легионы, обсуждают будущие назначения. Каждый старается выторговать себе кусок побольше.

– Африка и Сицилия с Сардинией будут моими, – заявляет Октавиан, указывая на карту. – И достаточно легионов, чтобы контролировать Италию.

– Галлия останется за мной, плюс Испания, – требует Антоний. – А Восток… Восток мы разделим после победы над Брутом и Кассием. Но самые сильные легионы должны быть под моим командованием. Я поведу их против убийц.

Лепид, похоже, получает меньшую долю, но его устраивает и это, лишь бы оставаться в числе вершителей судеб.

– И что же станет их первой совместной акцией, кроме подготовки к войне? – спрашивает Лиэль, видя, как триумвиры наконец приходят к какому-то соглашению по основным пунктам.

– О, их первая акция будет ужасна, – мрачно предрекает Гай. – Чтобы собрать деньги на войну и избавиться от политических противников в Риме и Италии, они прибегнут к самому страшному инструменту гражданских войн – проскрипциям.

На экране появляется изображение триумвиров, скрепляющих свой союз рукопожатием. Их лица суровы и решительны. Ни тени былой вражды, только холодный расчет и общая цель.

– Второй триумвират сформирован, – констатирует Гай. – Это уже не просто союз трех сильных личностей, это официальная диктатура трех, узаконенная и безжалостная. 

Экран темнеет, предвещая новую волну террора и кровопролития.

Экран машины времени показывает ноябрь 43 года до н.э. Триумвиры, получив от народного собрания чрезвычайные полномочия на пять лет, входят в Рим во главе своих легионов.

– Город замер в ужасе, – шепчет Лиэль, глядя на опустевшие улицы, по которым маршируют солдаты. Окна домов закрыты, двери заперты. – После всего, что было, римляне, наверное, ждут самого худшего.

– И их ожидания, к сожалению, оправдаются, – Гай говорит с непривычной для него ноткой горечи. – Первым делом триумвиры нуждались в деньгах для содержания своих огромных армий и для предстоящей войны с Брутом и Кассием. А также они хотели раз и навсегда избавиться от своих политических противников и тех, кто мог бы им помешать. И для этого они прибегли к испытанному, но от этого не менее страшному средству – проскрипциям.

На стенах домов, на Форуме появляются белые таблицы с выведенными на них черными буквами именами. Это проскрипционные списки.

– Проскрипции… – Лиэль содрогается. – Это ведь означает объявление людей вне закона? Любой мог убить проскрибированного и получить за это награду?

– Да, – подтверждает Гай. – Имущество убитого конфисковывалось в пользу государства, то есть триумвиров. Доносчики также получали часть. Дети и внуки проскрибированных лишались гражданских прав. Это был узаконенный террор и грабеж. Сулла в свое время широко использовал проскрипции, и вот теперь его &quot;ученики&quot; превзошли учителя.

– Сколько же имен в этих списках? – с ужасом спрашивает Лиэль, видя, как люди со страхом читают вывешенные списки, ища там знакомые имена или, наоборот, боясь найти свое.

– В первые списки вошло около трехсот сенаторов и двух тысяч всадников, – отвечает Гай. – И среди них были многие знатные и уважаемые граждане, чья единственная вина заключалась в их богатстве или в том, что они когда-то неосторожно высказались против кого-то из триумвиров.

Начинается охота на людей. Солдаты и наемные убийцы рыщут по городу и окрестностям, выискивая проскрибированных. Сцены жестоких расправ, предательств, отчаянных попыток бегства.

– Какая низость! – восклицает один из римлян, прячущийся в своем доме, когда видит, как раб выдает своего господина солдатам за вознаграждение. – Даже рабы предают! Нет больше ни чести, ни верности!

– Но были и примеры невероятного мужества и преданности, – замечает Лиэль, когда на экране появляется сцена, где жена пытается укрыть своего мужа, или дети спасают отца. – Не все потеряли человеческий облик.

– Увы, таких было немного, – вздыхает Гай. – Страх и жадность оказались сильнее. А триумвиры лично просматривали списки, торгуясь друг с другом за головы своих врагов или даже родственников. Говорят, Антоний настоял на включении в список своего дяди, Луция Цезаря, а Лепид – своего брата, Павла Эмилия Лепида. Октавиан, поначалу сопротивлявшийся проскрипциям, в итоге уступил и тоже внес своих недругов.

– Но самая желанная жертва для Антония… это ведь был Цицерон? – Лиэль с тревогой смотрит на Гая.

– Без сомнения, – подтверждает Гай. – Антоний так и не простил ему &quot;филиппик&quot;. Имя Марка Туллия Цицерона было одним из первых в проскрипционных списках.

Экран показывает Цицерона, уже немолодого, утомленного и разочарованного. Он пытается бежать из Италии морем, но неблагоприятные ветры и морская болезнь вынуждают его вернуться на свою виллу в Формиях.

– Беги, господин! Они уже близко! – умоляют его верные рабы.

– Нет, – устало отвечает Цицерон, садясь в носилки. – Я слишком устал бегать от судьбы. Умру в отечестве, которое я столько раз спасал.

Солдаты под предводительством центуриона Геренния и военного трибуна Попиллия Лената, которого Цицерон когда-то защищал в суде, настигают его носилки в лесу.

– Предатель! – кричит Попиллий Ленат, вытаскивая меч.

Цицерон спокойно высунул голову из носилок и подставил шею под удар. 7 декабря 43 года до н.э. великий оратор, философ и защитник Республики был убит.

– Какая жестокость… – Лиэль отворачивается, не в силах смотреть. – И какая ирония – его убил тот, кого он когда-то спас.

– Голову и правую руку Цицерона, которой он писал свои &quot;филиппики&quot;, доставили Антонию, – Гай говорит бесстрастно, но в его голосе слышится осуждение. – По приказу его жены Фульвии, ненавидевшей Цицерона не меньше мужа, язык оратора был проткнут ее заколками. А затем голову и руку выставили на рострах на Форуме – на том самом месте, откуда он так часто обращался к римскому народу, защищая свободу.

На экране – Форум. Люди со страхом и отвращением смотрят на ужасное зрелище.

– Это не просто месть, – говорит Гай. – Это символ. Символ того, что со свободой слова в Риме покончено. Что любая критика новой власти будет караться смертью. Триумвиры утверждали свою власть на крови и терроре.

– Но разве такой террор мог продолжаться долго? – спрашивает Лиэль. – Неужели римляне все это стерпели?

– Проскрипции достигли своей цели, – отвечает Гай. – Оппозиция в Италии была разгромлена и запугана. Казна триумвиров пополнилась за счет конфискованного имущества. Путь для войны с Брутом и Кассием был расчищен. Но цена этого была ужасна. Многие тысячи погибли, еще больше были разорены. Рим погрузился в атмосферу страха и подозрительности. 

Экран медленно гаснет, оставляя после себя тяжелое впечатление от кровавой вакханалии проскрипций.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Иудею. Год 43-й до н.э. Солнце здесь светит ярче, но политическая атмосфера не менее напряженная.

– Гай, а что же Антипатр Идумеянин? – Лиэль наклоняется к экрану, где видна панорама Иерусалима. – Тот самый, который так хитро и вовремя поддержал Цезаря в Египте! Цезарь ведь сделал его фактически правителем Иудеи. Как он выкручивался после убийства своего могущественного покровителя?

– Антипатр был политиком до мозга костей, Лиэль, – Гай указывает на фигуру Антипатра, отдающего распоряжения во внутреннем дворе своего дома. – Смотри, он не теряет времени. После смерти Цезаря он, не колеблясь ни секунды, переметнулся на сторону Марка Антония. В тот момент Антоний казался самым вероятным хозяином положения на Востоке. Антипатр тут же начал активно собирать для него налоги, демонстрируя свою безграничную лояльность.

В кадре – Антипатр, уже немолодой, но с живыми, проницательными глазами, беседует со своими сыновьями: Фазаилом, правителем Иерусалима, и молодым, энергичным Иродом, правителем Галилеи.

– Антоний требует денег для своих легионов! – голос Антипатра звучит твердо, хотя и негромко. – Иудея должна показать свою преданность и полезность. Фазаил, на тебе сбор налогов в Иерусалиме и окрестностях. Ирод, Галилея – твоя забота. Действуйте быстро, но умно, старайтесь не вызывать излишнего ропота. Нам сейчас совершенно не нужны внутренние волнения.

– Отец, но требования Антония просто непомерны! – Ирод, молодой и горячий, вспыхивает. Мы видим, как он жестикулирует. – Народ и так измучен налогами! А тут еще эти ужасные слухи о проскрипциях в Риме… Люди напуганы до смерти!

– Страх – отличный стимул для уплаты налогов, сын мой, – Антипатр кладет руку на плечо Ирода, его взгляд строг. – Главное для нас сейчас – удержать власть. Ту власть, которую дал нам Цезарь и которую может подтвердить Антоний. А для этого мы должны быть ему незаменимы. Запомните, наша сила – в поддержке Рима, кто бы там ни правил.

– Но, Гай, я уверена, не все в Иудее были в восторге от того, что ими правит идумеянин Антипатр и его сыновья, – Лиэль внимательно следит за сценой. – Наверняка, у него были влиятельные враги среди местной иудейской знати, которые считали его выскочкой, узурпатором, захватившим власть при поддержке римлян.

– Абсолютно точно, Лиэль, – подтверждает Гай. – И эти враги не дремали. Смотри, вот один из них. – Экран фокусируется на человеке с хитрым и льстивым выражением лица, это Малих, влиятельный еврейский вельможа. – Он был приближенным к номинальному первосвященнику и этнарху Гиркану II, но втайне люто ненавидел Антипатра за его реальную власть. Малих увидел в смуте, последовавшей за смертью Цезаря, идеальный шанс избавиться от всесильного идумеянина.

Сцена резко меняется. Мы видим пышный пир во дворце Гиркана II. Антипатр – почетный гость, он сидит во главе стола. Вино льется рекой, звучит музыка, танцовщицы развлекают гостей. Но Лиэль замечает:

– Какая-то напряженная атмосфера, Гай, несмотря на все это веселье. Посмотри на Малиха, как он подобострастно улыбается Антипатру… Слишком сладко, чтобы быть правдой.

Малих поднимает чашу с вином.

– За здоровье нашего великого покровителя, Марка Антония! И за мудрость нашего дорогого Антипатра, который так умело правит Иудеей! – провозглашает он, подходя к Антипатру и протягивая ему новую, наполненную до краев чашу.

Антипатр, кажется, ничего не подозревает. Он благосклонно кивает и осушает чашу. Спустя некоторое время его лицо бледнеет, он хватается за горло.

– Яд… – успевает прошептать он, прежде чем рухнуть на пол.

– Его отравили! Прямо на пиру! – Лиэль вскрикивает, прикрывая рот рукой. – Какой ужас! Неужели сам Гиркан был в этом замешан? Он выглядит таким растерянным…

– Гиркан был лишь слабой и управляемой пешкой в чужой игре, – отвечает Гай, наблюдая за суматохой. – Главным организатором убийства, несомненно, был Малих. Он действовал не один, а при поддержке некоторых римских чиновников на местахпросто желавших поживиться на новой волне смуты. Это случилось в 43 году до нашей эры.

Сыновья Антипатра, Фазаил и Ирод, узнав о смерти отца, приходят в неописуемую ярость. Мы видим Ирода, его лицо искажено гневом.

– Малих! Он заплатит за это своей кровью! – Ирод сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Клянусь тенью отца, я отомщу!

– Успокойся, брат! – Фазаил, более сдержанный и рассудительный, хватает его за руку. – Месть будет. Но сначала – власть. Смерть отца – это сигнал для всех наших врагов. Они поднимут головы, попытаются нас свергнуть. Мы должны действовать быстро, решительно. И не забывать о Риме, кто бы там сейчас ни был у руля.

– Да, ситуация в Иудее моментально обострилась, – замечает Лиэль. – Фазаилу и Ироду теперь придется очень нелегко. Их отец был главной опорой их власти, их щитом.

– Ирод, несмотря на свою молодость – ему тогда было около тридцати лет, – проявил себя как невероятно энергичный, хитрый и, если нужно, безжалостный правитель, – говорит Гай, пока на экране мелькают быстрые сцены: Ирод отдает приказы своим воинам, тайно встречается с какими-то людьми, руководит подавлением волнений в Галилее. – Смерть отца не повергла его в отчаяние, а, наоборот, кажется, высвободила всю его скрытую энергию и честолюбие. Он понимал, что Малих, убийца его отца, не остановится и попытается уничтожить и их с Фазаилом.

– И что же он предпринял? – Лиэль внимательно следит за Иродом на экране. – Ведь Малих наверняка заручился поддержкой каких-то влиятельных сил?

– Именно, – подтверждает Гай. – Малих пытался опираться на антиримские настроения и на тех, кто был недоволен правлением идумеянской семьи. Но Ирод действовал на опережение. Смотри, он немедленно отправляется к Гаю Кассию Лонгину.

На экране мы видим Ирода, прибывшего в Сирию, в лагерь Кассия. Кассий – один из главных убийц Цезаря, теперь проконсул Сирии, лихорадочно собирает силы и средства для предстоящей войны с цезарианцами.

– Гай Кассий, – Ирод обращается к римлянину с выражением скорби, но и решимости, – мой отец, верный союзник Рима, предательски убит Малихом, который сеет смуту в Иудее и подрывает римский авторитет. Я прошу твоего правосудия и поддержки, чтобы наказать убийцу и восстановить порядок, который так важен для тебя и для сбора средств на нужды Республики!

– Он апеллирует к интересам Кассия! – замечает Лиэль. – И, вероятно, подкрепляет свои слова немалыми деньгами, которые его отец так усердно собирал.

– Безусловно, – Гай кивает. – Кассию нужны были и деньги, и стабильный тыл в Иудее. Ирод обещал ему и то, и другое. И Кассий, недолго думая, дал свое негласное согласие на устранение Малиха. Он не хотел марать руки сам, но и не возражал против того, чтобы Ирод решил эту проблему.

Сцена меняется. Экран переносит Гая и Лиэль в древний финикийский город Тир, известный своими пурпурными красильнями и оживленной торговлей. Воздух наполнен ароматами благовоний и соленого моря. В одном из роскошных дворцов идет пышное пиршество.

– Кажется, мы попали на какой-то большой праздник, Гай! – Лиэль с любопытством разглядывает богато одетых гостей, украшения зала, обильные яства на столах. – Музыка, танцы, вино льется рекой…

– Судя по всему, это Melqartalia, Лиэль, – Гай осматривается, его взгляд цепляется за символику, связанную с местным божеством. – Праздник в честь Мелькарта, главного бога Тира. Он покровитель города, торговли, мореплавания. Такие праздники обычно включали торжественные процессии к его храму, жертвоприношения и, конечно, обильные пиры, чтобы снискать благосклонность божества и обеспечить процветание города.

Среди пирующих выделяется Малих. Он сидит на почетном месте, очевидно, чувствуя себя в полной безопасности. Рядом с ним – представители местной знати,  высокопоставленные офицеры Гая Кассия Лонгина, чье присутствие подчеркивает важность момента и римское покровительство. Малих весел, он громко смеется, пьет вино и, несомненно, радуется своему недавнему успеху – устранению Антипатра. Он уверен, что теперь его влияние в Иудее неоспоримо.

– Смотри, Малих совершенно расслабился, – шепчет Лиэль. – Он явно не ожидает удара здесь, в чужом городе, да еще и на таком важном празднике, в присутствии римлян. Он считает, что все угрозы позади.

Но Ирод все предусмотрел. Незаметно для большинства гостей, несколько римских солдат получивших щедрое вознаграждение от Ирода через своих командиров, смешиваются с охраной. Они не привлекают к себе внимания, их лица непроницаемы.

Внезапно, в самый разгар веселья, когда внимание большинства гостей приковано к выступлению танцовщиц, по условному знаку, солдаты стремительно бросаются на Малиха. Короткий, прервавшийся вскрик, звон опрокинутой золотой чаши, затем – глухие звуки ударов и короткой, яростной борьбы. Гости в ужасе вскакивают с мест, музыка обрывается, в зале воцаряется паника и крики.

– Что происходит?! Нападение! Измена! – кричат люди, пытаясь понять, кто и на кого напал в этом священном месте, во время священного праздника.

Но все происходит молниеносно. Через мгновение солдаты уже отступают, прокладывая себе путь сквозь обезумевшую толпу. На полу, среди разбросанных яств и разлитого вина, остается лежать бездыханное тело Малиха, из груди которого торчит рукоять римского кинжала. Ирод, который все это время находился в другом конце зала и с безупречным самообладанием делал вид, что удивлен и шокирован не меньше остальных, медленно подходит к телу своего врага. На его лице – маска скорби и праведного гнева, но в глубине глаз Лиэль замечает холодное, хищное удовлетворение.

– Вот так, – тихо говорит Гай, когда шум на экране немного стихает, сменяясь растерянными возгласами и плачем. – На глазах у всех, но руками римлян, во время священного праздника. Ирод отомстил за отца и устранил главного конкурента. Формально, он не причастен – это сделали солдаты Кассия, &quot;пресекая какой-то внезапно раскрытый заговор&quot; со стороны Малиха против римского проконсула. Очень в стиле Ирода – действовать чужими руками там, где это возможно, и обставлять все с максимальной выгодой для себя.

– Жестоко, но, как ты и сказал, эффективно, – констатирует Лиэль, все еще под впечатлением от быстрой и кровавой расправы, так резко контрастировавшей с праздничной атмосферой. – Но ведь Кассий и Брут – это республиканцы, &quot;Освободители&quot;. А что будет, если они проиграют войну цезарианцам, Антонию и Октавиану? Положение Ирода снова станет шатким.

– Жестоко, но эффективно, – констатирует Лиэль. – Но ведь Кассий, его нынешний покровитель, вместе с Брутом собирают на Востоке огромную армию против триумвиров. Что будет с Иродом, если &quot;Освободители&quot; проиграют?

– Это главный вопрос для всех местных правителей на Востоке, Лиэль, – Гай кивает, и изображение на экране машины времени начинает стремительно меняться. – Судьба Ирода, как и многих других, напрямую зависит от исхода этой гигантской схватки.

Экран переносит их на равнины Македонии, недалеко от города Филиппы. Октябрь 42 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга, готовые к решающему сражению. С одной стороны – легионы триумвиров, Марка Антония и Октавиана, жаждущие отомстить за смерть Цезаря. С другой – войска &quot;Освободителей&quot;, Марка Юния Брута и Гая Кассия Лонгина, сражающиеся за идеалы старой Республики.

– Вот оно, Гай! Битва при Филиппах! – Лиэль подается вперед, ее взгляд прикован к разворачивающейся панораме. – Две гигантские армии, почти по двадцать легионов с каждой стороны! Это сражение решит все!

– Да, это кульминация борьбы, начавшейся у подножия статуи Помпея, – голос Гая серьезен. – Антоний – опытный полководец, его солдаты ему безгранично преданы. Октавиан еще молод и не так опытен в военном деле, к тому же, он болен и не сможет лично участвовать в первой фазе битвы. Но его имя – имя Цезаря – вдохновляет его легионеров.

– А на той стороне Брут и Кассий, – Лиэль всматривается в ряды республиканцев. – Кассий – тоже опытный военачальник, проявивший себя еще в войне с парфянами. А Брут… он больше философ, идеалист, но его имя тоже много значит для тех, кто верит в Республику.

Первая битва при Филиппах (3 октября). Войска Марка Антония яростно атакуют позиции Кассия.

– Антоний рвется вперед! – кричит один из его центурионов. – За Цезаря! Смерть убийцам!

Кассий, видя, что его левый фланг смят, а лагерь захвачен, ошибочно решает, что все потеряно. Не зная, что в это же время легионы Брута успешно атаковали войска Октавиана и даже захватили его лагерь, Кассий приказывает своему вольноотпущеннику убить его.

– Республика погибла вместе со мной! – с горечью произносит Кассий, прежде чем пасть от руки верного слуги.

– Какая трагическая ошибка! – восклицает Лиэль. – Кассий покончил с собой, не зная, что Брут побеждает на своем фланге! Если бы он подождал…

= 6 =

– Война полна случайностей и роковых недоразумений, – Гай качает головой. – Смерть Кассия стала тяжелейшим ударом для республиканцев. Брут, узнав о гибели соратника, назвал его &quot;последним из римлян&quot;.

Проходит три недели. Армии стоят друг против друга. Брут не хочет давать нового сражения, его положение выгодно, а у триумвиров заканчивается продовольствие. Но его офицеры и солдаты требуют битвы, они рвутся отомстить.

– Мы должны сразиться! – убеждает Брута один из его легатов. – Дух войска высок! Мы разобьем их!

Вторая битва при Филиппах (23 октября). На этот раз Марк Антоний и Октавиан (уже оправившийся от болезни) действуют более согласованно. Армия Брута отчаянно сражается, но терпит поражение.

– Все кончено… – Брут с небольшой группой уцелевших отступает в горы. Его лицо выражает глубокое отчаяние. – Добродетель, ты была лишь пустым словом, а я следовал за тобой, как за реальностью. Но, видно, ты лишь раба судьбы.

Ночью, понимая безнадежность своего положения и не желая попасть в плен, Марк Юний Брут бросается на свой меч, который держит один из его друзей.

– Так погибают последние защитники Республики, – Лиэль говорит с печалью. – Их идеалы были высоки, но они проиграли.

– Их поражение означало окончательную гибель старой сенатской Республики, – Гай смотрит на поле битвы, усеянное телами. – Власть триумвиров теперь была неоспорима. Антоний и Октавиан стали хозяевами римского мира.

Экран возвращается в Иудею. Весть о победе триумвиров при Филиппах достигает Ирода.

– Антоний и Октавиан победили! – восклицает он, получив донесение. Лицо его непроницаемо, но в глазах мелькает расчетливый блеск. – Кассий и Брут мертвы. Значит, нужно действовать.

На экране – Ирод, теперь уже с еще более богатыми дарами и выражением глубочайшей преданности, спешит на встречу с Марком Антонием, который после Филипп стал полновластным хозяином восточных провинций.

– Великий Марк Антоний, истинный наследник Цезаря и спаситель Рима! – Ирод склоняется перед триумвиром с выражением безграничного почтения. – Я всегда в сердце своем был предан делу божественного Юлия и его верных соратников! Хотя коварные обстоятельства и злая воля моих врагов вынудили меня временно искать защиты у тех, кто позже оказался врагом Рима, моя душа всегда была с тобой! Я готов служить тебе верой и правдой, обеспечить процветание и незыблемый порядок в Иудее под твоим мудрым и победоносным руководством!

– Ух ты, какой поразительный кульбит! – Лиэль не может сдержать удивленного смешка. – Он просто непревзойденный мастер политической эквилибристики и лести! И ведь Антоний, насколько я помню, был не дурак выпить, любил роскошь и был падок на золото и красивые слова.

– Именно эти слабости Антония Ирод и использовал с блеском, – подтверждает Гай. – Щедрые дары, обещания еще больших доходов из Иудеи, клятвы в вечной преданности и, вероятно, умело поданная информация о своих противниках в Иудее сделали свое дело. К тому же, Антонию после такой кровопролитной войны нужен был сильный, энергичный и, главное, лояльный местный правитель в стратегически важной Иудее, способный обеспечить сбор налогов и порядок. Он утвердил Ирода и его брата Фазаила в их должностях тетрархов Иудеи, фактически отдав им всю полноту власти. Гиркан II, последний из Хасмонеев, остался лишь номинальным первосвященником, тенью былого могущества своей династии.

– Какая невероятно сложная и опасная политическая игра! – Лиэль с восхищением и некоторым ужасом следит за дипломатическими маневрами Ирода. – Постоянная смена покровителей, союзы, которые сегодня выгодны, а завтра смертельно опасны, интриги, предательства… Чтобы не просто выжить, но и укрепить свою власть в такой мясорубке, когда судьба всего мира решается в далеких битвах гигантов, нужно было обладать поистине недюжинными способностями!

– Ирод ими обладал в полной мере, – подтверждает Гай. – Он был мастером политического выживания и интриги, умел быть щедрым и обаятельным, когда это было выгодно, и абсолютно безжалостным, когда считал это необходимым. Смерть Антипатра не сломила его сыновей, а, кажется, лишь закалила их, особенно Ирода. Они продолжили дело отца, стремясь не просто удержать, но и расширить свою власть в Иудее, всегда опираясь на поддержку Рима, какой бы изменчивой, капризной и опасной эта поддержка ни была. Его умение находить общий язык с победителями, кем бы они ни были, станет его фирменным стилем на долгие годы.

Экран медленно темнеет. Битва при Филиппах решила судьбу Республики и ее последних защитников.

Экран машины времени вновь оживает. Рим, здание Сената. Год 42-й до н.э., вскоре после битвы при Филиппах и окончательного разгрома республиканцев. Власть триумвиров – Антония, Октавиана и Лепида – кажется незыблемой, хотя внутренние противоречия между ними уже начинают проявляться.

– После такой оглушительной победы при Филиппах триумвиры, должно быть, чувствуют себя всемогущими, – замечает Лиэль, наблюдая за сенаторами, которые с подобострастными лицами ожидают начала заседания. – Интересно, какими будут их следующие шаги по укреплению власти, помимо физического устранения противников?

– Один из таких шагов, очень важный идеологически, готовится прямо сейчас, – Гай указывает на группу сенаторов, явно выдвиженцев Октавиана, которые оживленно что-то обсуждают. – Речь пойдет об официальном обожествлении Юлия Цезаря.

– Обожествление? – Лиэль удивлена. – Но ведь римляне традиционно не обожествляли своих правителей при жизни, разве что на Востоке, в эллинистических царствах, такая практика была распространена. А тут – посмертное обожествление? И вообще, Гай, что для древнего римлянина означало слово &quot;бог&quot;? 

– Ты совершенно права, Лиэль, их понимание божественного сильно отличалось от монотеистических представлений, – Гай кивает. – Для римлян существовал огромный и довольно изменчивый пантеон богов и богинь – Юпитер Наилучший Величайший, Юнона, Марс, Квирин, Веста и так далее – которые управляли различными аспектами мира, природы и человеческой жизни. Это были могущественные, бессмертные существа, но не всеведущие и не всегда всеблагие. Они обладали вполне человеческими страстями и могли быть ревнивы, мстительны или милостивы. Отношения с ними строились во многом на принципе do ut des – &quot;я даю, чтобы ты дал&quot;. Люди совершали обряды, приносили жертвы, давали обеты, ожидая взамен покровительства, удачи или помощи в конкретных делах. Божественным или священным (sacrum) считалось то, что принадлежало богам и требовало особого, благоговейного отношения.

– Понятно, своего рода контрактные и очень прагматичные отношения, – задумчиво произносит Лиэль. – Но как же в эту систему вписывался человек, ставший богом? Ведь это, должно быть, было чем-то из ряда вон выходящим, даже для них?

– Не совсем из ряда вон выходящим, но, безусловно, значимым, – поясняет Гай. – В римской традиции был очень важный прецедент – обожествление Ромула, легендарного основателя Рима, который после своей таинственной смерти, как верили, вознесся на небо и стал богом Квирином. Это был образец для подражания. Идея апофеоза, то есть вознесения на небеса и причисления к сонму богов выдающихся героев, благодетелей государства или даже предков, не была абсолютно чуждой римскому сознанию. Существовали культы героев, гениев-покровителей отдельных родов или местностей. Но случай с Цезарем, конечно, особенный из-за его политического веса, масштаба последующего культа и недавних событий.

– Культ Гения Цезаря, его особой жизненной силы и удачи, начал формироваться еще при его жизни, особенно после его многочисленных побед, – продолжает Гай. – Его статуи ставили рядом со статуями богов, ему строили храмы, в его честь учреждались игры. А после его смерти и особенно после появления знаменитой кометы во время погребальных игр – sidus Iulium, &quot;Юлиева звезда&quot;, – которую многие, и Октавиан в первую очередь, истолковали как душу Цезаря, вознесшуюся на небо, идея его божественности стала очень популярной среди народа и его преданных ветеранов.

Один из консулов этого года, явный сторонник Октавиана, поднимается на трибуну.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – его голос звучит торжественно и немного дрожит от волнения. – Мы собрались сегодня, чтобы отдать дань памяти величайшему из римлян, тому, кто принес Риму славу, мир и процветание, тому, кто был предательски убит неблагодарными изменниками, – Гаю Юлию Цезарю! Его деяния были столь велики, его мудрость столь глубока, а его дух столь возвышен, что сами бессмертные боги явили нам знак его божественной природы, вознеся его душу на небеса в виде сияющей звезды!

По залу прокатывается одобрительный гул. Многие сенаторы усердно кивают, выражая свое согласие.

– Посему, – продолжает консул, – во имя справедливости, во имя благодарности Рима и по воле самих бессмертных богов, предлагаю Сенату и народу Рима официально признать божественность покойного Гая Юлия Цезаря и причислить его к сонму богов нашего государства под именем Divus Iulius – Божественный Юлий! И да будет ему воздвигнут храм на Форуме, на месте его погребального костра, и да будут ему приноситься подобающие жертвы как одному из богов-покровителей нашего города!

Предложение встречается бурными аплодисментами. Возражений практически нет – никто не осмеливается идти против воли победителей и настроений толпы, которая уже фактически почитала Цезаря.

– Решение принято единогласно! – провозглашает консул. – Отныне Гай Юлий Цезарь – Бог! Divus Iulius!

– Вот так просто, – Лиэль качает головой. – Сенатским декретом человека объявляют богом. Это чем-то напоминает историю Иисуса, который тоже был человеком, но его последователи признали Богом и Сыном Божьим. Хотя, конечно, обстоятельства и теологические основы совершенно иные. Там – вера, откровение, а здесь – политическое решение, пусть и опирающееся на народные настроения и знамения вроде кометы.

– Параллели в идее &quot;человека-бога&quot; или &quot;сына бога&quot; можно провести, но ты верно подметила принципиальные различия, – соглашается Гай. – Римское обожествление – это в первую очередь публичное, государственное признание исключительных заслуг перед Римом и способ укрепления власти через сакрализацию правителя или его рода. Это не несло той глубокой эсхатологической или спасительной миссии, как в христианстве. Для римлян не было такой четкой и непроницаемой границы между человеческим и божественным, как в более поздних монотеистических религиях. Существовали великие олимпийские боги, были малые божества, были полубоги-герои вроде Геркулеса, были гении-покровители, были обожествленные абстракции вроде Победы или Согласия. Стать Divus означало войти в официальный государственный пантеон и получить собственный культ, жрецов, храм и праздники.

– И какое же значение это имело для Октавиана? – спрашивает Лиэль. – Ведь он был главным инициатором этого, я полагаю?

– О, для Октавиана это имело колоссальное значение! – Гай усмехается. – Во-первых, это еще больше легитимизировало его месть убийцам Цезаря – ведь они теперь становились не просто убийцами политического деятеля, а святотатцами, посягнувшими на божество. А во-вторых, и это самое главное, если Цезарь – бог, Divus Iulius, то кем становится его усыновленный сын и наследник, Гай Юлий Цезарь Октавиан?

– Divi filius! – догадывается Лиэль. – Сын Божественного! Какой мощный пропагандистский ход! Это же невероятно усиливало его авторитет и сакральный статус в глазах народа и особенно солдат!

– Именно, – подтверждает Гай. – Октавиан немедленно начал активно использовать этот титул – &quot;Сын Божественного Юлия&quot;. Он чеканил его на монетах, использовал в официальных документах. Это ставило его на совершенно иной уровень по сравнению с Антонием или Лепидом. Они были просто могущественными полководцами и политиками. А он – сыном бога. Это была заявка на особое, исключительное положение в государстве.

– А само имя &quot;Цезарь&quot;? – спрашивает Лиэль. – Оно ведь тоже стало чем-то большим, чем просто фамильное имя?

– Да, – Гай кивает. – После обожествления Юлия и благодаря действиям Октавиана, имя &quot;Цезарь&quot; постепенно начало трансформироваться из личного когномена в титул, обозначающий верховного правителя. Впоследствии многие римские императоры будут носить его как часть своего официального именования. И это имя, в различных формах – &quot;кайзер&quot; в германских языках, &quot;царь&quot; в славянских – на многие века войдет в лексикон как обозначение монарха, высшего правителя. Трудно переоценить влияние этого человека и его имени на мировую историю и культуру.

– Поразительно, – Лиэль задумчиво смотрит на экран, где сенаторы расходятся, обсуждая только что принятое решение. – Убийство Цезаря должно было положить конец его влиянию, а в итоге привело к его обожествлению и заложило основу для новой формы власти, которая будет править Римом еще столетия.

– Такова ирония истории, – Гай пожимает плечами. – &quot;Освободители&quot; хотели восстановить Республику, а своими действиями лишь ускорили ее окончательную гибель и подготовили почву для Империи. Обожествление Цезаря стало важным шагом на этом пути, укрепив позиции того, кто в итоге и станет первым римским императором в полном смысле этого слова – его приемного сына, Октавиана, Сына Божественного.

Экран медленно гаснет. Культ Divus Iulius начинает распространяться по Риму и провинциям, а Октавиан получает мощный идеологический козырь в продолжающейся борьбе за верховную власть.

Экран машины времени вновь загорается, перенося Гая и Лиэль на несколько лет вперед. После битвы при Филиппах и разгрома убийц Цезаря триумвиры разделили между собой Римский мир. Октавиан остался в Италии, занимаясь сложнейшими проблемами наделения ветеранов землей и подавлением оппозиции. Лепид получил Африку. А Марку Антонию достался богатый и стратегически важный Восток. Год 41-й до н.э.

– Итак, Антоний на Востоке, – Лиэль с интересом разглядывает роскошные пейзажи и шумные города Малой Азии, которые мелькают на экране. – Он всегда тяготел к этой части мира, не так ли? К ее богатству, культуре, к образу жизни эллинистических монархов.

– Да, Восток манил его, – подтверждает Гай. – Здесь он мог чувствовать себя настоящим властелином, собирать огромные налоги, вести войны с парфянами, окружать себя пышностью, которую трудно было бы позволить себе в Риме. И здесь же его ждала встреча, которая во многом определит его дальнейшую судьбу и судьбу Республики.

Экран фокусируется на городе Тарс в Киликии (современная Турция). Антоний, расположившийся в резиденции наместника, пребывает в прекрасном настроении. Он только что успешно завершил инспекцию провинций, подтвердил привилегии союзных царей и городов, собрал немалые средства. Теперь он вызвал к себе на встречу египетскую царицу Клеопатру VII.

– Клеопатра! – оживляется Лиэль. – Та самая, что была возлюбленной Цезаря! А ведь у нее от Цезаря есть сын, Цезарион, или Птолемей Цезарь, как его еще называли. Каков его статус сейчас, после смерти отца и обожествления? Римляне признали его?

– Формально, нет, – отвечает Гай. – Цезарион был рожден вне законного римского брака, и хотя Цезарь и признавал его своим сыном на Востоке, в Риме его права наследника не были признаны. Октавиан, как усыновленный наследник, был единственным, кто носил имя Цезаря с точки зрения римского права.

– А сами египтяне? Как они относились к Цезариону? – спрашивает Лиэль.

– А вот для египтян и для самой Клеопатры Цезарион был фигурой первостепенной важности, – поясняет Гай. – Клеопатра провозгласила его своим соправителем еще в 44 году до н.э., сразу после убийства своего младшего брата Птолемея XIV, с которым она формально делила трон. Для египетского жречества и населения он был Птолемеем XV Филопатором Филометором Цезарем, законным фараоном, сыном божественной Исиды (с которой отождествляла себя Клеопатра) и, через Цезаря, потомком богов. Его существование укрепляло династию Птолемеев и легитимизировало власть Клеопатры в глазах ее подданных. Так что на Востоке он был признанным царем и сыном Цезаря. 

– Понятно, – кивает Лиэль. – Двойной стандарт, как всегда в политике. И вот теперь она должна предстать перед Антонием. Он ведь вызвал ее, чтобы потребовать отчета за то, что она якобы недостаточно активно помогала триумвирам перед Филиппами?

– Формально, да, – Гай усмехается. – Он хотел показать свою власть, возможно, наложить на Египет контрибуцию. Но оба они понимали, что эта встреча – гораздо больше, чем просто суд. Антонию отчаянно нужны были египетские ресурсы – золото, зерно, корабли – для его амбициозных планов, особенно для предстоящей войны с Парфией. А Клеопатре, в свою очередь, была жизненно необходима поддержка могущественного римского триумвира, чтобы окончательно укрепить свою власть в Египте, возможно, даже расширить его границы за счет территорий, когда-то принадлежавших Птолемеям, и обеспечить будущее своему сыну Цезариону.

На экране появляется река Кидн, впадающая в море у Тарса. По ней движется невероятное зрелище – роскошный корабль Клеопатры.

– Ого! – Лиэль не может сдержать восхищения. – Это что-то невероятное! Плутарх не преувеличивал в своих описаниях!

Корабль украшен позолоченным носом и кормой, пурпурными парусами, гребцы – юноши в одеяниях Эротов – гребут серебряными веслами под звуки флейт и кифар. Сама Клеопатра, в наряде Афродиты, возлежит под расшитым золотом балдахином, по бокам ее обмахивают опахалами мальчики, одетые Эротами, а ее служанки, в образе нереид и харит, управляют снастями. Берега реки усыпаны народом, привлеченным слухами о прибытии царицы. В воздухе разносятся благовония.

– &quot;Говорят, Афродита идет на праздничный пир к Дионису во имя блага Азии&quot;, – разносится по толпе. – Сама богиня явилась к нам!

Антоний, ожидавший Клеопатру на городской площади, чтобы предстать перед ней в образе грозного римского магистрата, оказывается в замешательстве. Весь город сбежался на реку, оставив его одного. Вскоре он сам получает от Клеопатры учтивое приглашение на ужин на ее корабль.

– Она переиграла его еще до начала переговоров! – смеется Лиэль. – Какая хитрая и эффектная женщина! Она сразу показала, кто здесь задает тон. И этот образ Афродиты, идущей к Дионису – ведь Антоний любил ассоциировать себя с Дионисом, богом вина и веселья!

– Клеопатра была не только красива, но и невероятно умна, обаятельна, образованна, говорила на многих языках, – говорит Гай. – Она прекрасно знала, как произвести впечатление на такого человека, как Антоний, известного своей любовью к роскоши, театральным эффектам, лести и, конечно, к сильным и незаурядным женщинам. Она знала его слабости.

Сцена меняется. Мы видим интерьер корабля Клеопатры, превращенного в плавучий дворец. Невероятная роскошь: благовония, гирлянды цветов, серебряная и золотая посуда, изысканные яства, редкие вина. Антоний, сначала пытавшийся держаться официально, быстро поддается очарованию обстановки и, главное, хозяйки. Клеопатра ведет беседу с легкостью и остроумием, она то льстит ему, то поддразнивает, демонстрируя свой интеллект и знание политики. Ее голос был подобен многострунному инструменту.

– Эта женщина – колдунья! Истинная богиня! – говорит он, уже заметно захмелевший от вина и обаяния Клеопатры, своему ближайшему легату Луцию Мунацию Планку, который тоже присутствует на пиру. – Она не просто царица, она – воплощение самой Афродиты! Разве можно судить такую? Нет! Ее нужно любить и поклоняться ей! Она достойна править миром вместе с Римом!

Антоний все ближе склоняется к Клеопатре, его глаза горят вожделением и восхищением. Она отвечает ему взглядом, полным обещаний и тайны.

– Смотри, Гай, – шепчет Лиэль, – кажется, официальная часть визита плавно перетекает в неофициальную. Искры так и летают!

– Да, лед тронулся, и очень быстро, – Гай наблюдает за сценой с долей иронии. – Антоний был человеком увлекающимся, импульсивным. И Клеопатра была именно той женщиной, которая могла полностью завладеть его воображением и чувствами. Это уже не просто политические переговоры. Здесь рождается нечто большее.

В последующие дни пиры и празднества продолжаются, то на корабле Клеопатры, то уже в резиденции Антония, но всегда с непревзойденной египетской роскошью. Антоний забывает о своем намерении судить царицу. Вместо этого они обсуждают будущее Востока, парфянскую войну, и, конечно, их личные отношения становятся все более близкими.

– И вот так, с этой встречи в Тарсе, начался их знаменитый союз, – комментирует Гай. – Союз, который был одновременно и страстным, всепоглощающим романом, и холодным, прагматичным политическим расчетом. Для обоих.

Антоний следует за Клеопатрой в Александрию и проводит там зиму 41-40 гг. до н.э. в празднествах и удовольствиях.

– Они создали общество &quot;несравненных сожителей&quot; (amimetobioi), – говорит Лиэль, глядя на сцены безудержного веселья в Александрии. – Устраивали невероятные пиры, охоты, ночные гуляния по городу, переодевшись простолюдинами, чтобы подшучивать над горожанами. Антоний, кажется, совершенно забыл о Риме, о своих обязанностях триумвира и… о своей жене Фульвии.

– Фульвия… – Гай произносит это имя с особым выражением. – Это была женщина не менее амбициозная и властная, чем Клеопатра, хоть и совсем другого склада. Она была из знатного плебейского рода, до Антония была замужем за Публием Клодием Пульхром…

– Клодий Пульхр? – переспрашивает Лиэль. – Это не тот ли самый, кто устроил скандал на празднике Bona Dea в доме Цезаря, переодевшись женщиной?

– Он самый, – подтверждает Гай. – Но это было лишь одно из его многочисленных &quot;подвигов&quot;. Клодий был аристократом из древнего рода Клавдиев, но чтобы получить больше политического влияния через должность народного трибуна (на которую могли претендовать только плебеи), он добился своего перехода в плебейское сословие через усыновление. Став народным трибуном в 58 году до н.э., он превратился в настоящего бунтаря и демагога.

– Что же он такого делал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, список его деяний внушителен, – Гай усмехается. – Он провел ряд популистских законов, включая бесплатную раздачу хлеба, что обеспечило ему огромную популярность среди городского плебса. Он легализовал ранее запрещенные уличные коллегии (collegia), которые фактически превратились в его вооруженные банды, терроризировавшие Рим. С помощью этих банд он запугивал своих политических оппонентов, срывал заседания Сената, устраивал беспорядки на улицах. 

– То есть, он был мастером политического насилия и демагогии? – резюмирует Лиэль.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – Он был символом того хаоса и беззакония, в которые все глубже погружалась Республика. Его политическая карьера оборвалась в 52 году до н.э., когда он был убит в стычке с людьми Милона на Аппиевой дороге. Его смерть вызвала массовые беспорядки и сожжение здания Сената толпой его сторонников. Так что Фульвия, выйдя замуж сначала за такого &quot;бунтаря&quot;, как Клодий, а затем за Гая Скрибония Куриона, тоже видного популяра, получила огромный опыт политической борьбы и привыкла находиться в ее эпицентре.

– Гай Скрибоний Курион? – переспрашивает Лиэль. – О нем я тоже слышала. Кажется, он изначально был противником Цезаря, а потом резко перешел на его сторону? Как это произошло?

– Действительно, Курион – фигура очень колоритная и противоречивая, – Гай кивает. – Он происходил из знатной плебейской семьи, был блестящим оратором, но при этом известен своим расточительным образом жизни и огромными долгами. Изначально он принадлежал к партии оптиматов и был ярым противником Цезаря и Первого триумвирата. Его речи против Цезаря были очень резкими.

– И что же заставило его изменить позицию? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– Просто, – Гай понижает голос, словно делится секретом, – Цезарь выкупил его. Цезарь заплатил его колоссальные долги, которые оценивались в 60 миллионов сестерциев. После этого Курион, избранный народным трибуном на 50 год до н.э., внезапно стал самым ярым защитником интересов Цезаря в Сенате.

– Шестьдесят миллионов! – ахает Лиэль. – Какая огромная сумма! Неудивительно, что он сменил лагерь. Но как же его бывшие союзники-оптиматы? Они, должно быть, были в ярости.

– Вне себя от ярости, – подтверждает Гай. – Цицерон, который когда-то был дружен с Курионом, не мог поверить в такое предательство. Но Курион действовал очень хитро. Будучи трибуном, он выдвигал предложения, которые формально выглядели как компромиссные, но на деле были выгодны Цезарю. Он был талантлив, но беспринципен. И в итоге погиб за дело Цезаря в Африке в 49 году, сражаясь против помпеянцев.

– Понятно теперь, Фульвия привыкла к риску и большим ставкам. – кивает Лиэль. – У нее были мужья – один другого ярче и скандальнее. 

– Именно, – подтверждает Гай. – И вот эта Фульвия, вместе с братом Марка Антония, Луцием Антонием, который был консулом в 41 году до н.э., решила использовать сложную ситуацию в Италии. Октавиан столкнулся с огромными трудностями при наделении ветеранов землей – земли не хватало, приходилось конфисковывать ее у италийских землевладельцев, что вызывало массовое недовольство. Фульвия и Луций открыто выступили против Октавиана. Они заявляли, что защищают интересы италиков и права самого Марка Антония, которого Октавиан якобы пытается оттеснить от власти. Они собрали армию, в основном из недовольных и ветеранов Антония.

– То есть, это была своего рода гражданская война внутри гражданской войны? – уточняет Лиэль. – И Фульвия, женщина, фактически возглавляла одну из сторон? Для Рима это было, мягко говоря, необычно.

– Весьма необычно, – соглашается Гай. – Фульвия действительно играла очень активную роль: она участвовала в наборе войск, вела переговоры, даже носила меч и отдавала приказы. Она была душой этого восстания, которое получило название Перузинской войны, так как его кульминацией стала осада города Перузия (современная Перуджа), где укрылись Луций Антоний и Фульвия с остатками своих сил.

– А Марк Антоний? Как он отреагировал на действия жены? – интересуется Лиэль. – Он знал об этом? Поддерживал ее?

– Фульвия действовала на свой страх и риск, – начала говорить Гай, надеясь таким образом заставить Антония вернуться в Италию и вновь взять власть в свои руки, оттеснив Октавиана. Антоний не оказал ей прямой военной поддержки, будучи полностью поглощен Клеопатрой и делами на Востоке.

Зима 41-40 гг. до н.э. Экран показывает осажденную Перузию. Голод, отчаяние. Октавиан, проявив неожиданную для его возраста твердость и полководческий талант, плотно блокировал город.

– Осада была жестокой, – говорит Гай. – В начале 40 года до н.э. Перузия пала. Луцию Антонию Октавиан сохранил жизнь, но город был отдан на разграбление солдатам, а многие знатные перузинцы и римские сенаторы, поддержавшие восстание, были казнены.

– А что стало с Фульвией? – с тревогой спрашивает Лиэль.

– Ей позволили покинуть Италию, – отвечает Гай. – Сломленная, но не сломленная духом, она отправилась на Восток, в Афины, где в то время находился Антоний, оставивший на время объятия Клеопатры из-за вестей о войне в Италии. Она, несомненно, надеялась объясниться, возможно, упрекнуть его в бездействии и потребовать более решительных шагов против Октавиана.

Экран переносится в Афины. Мы видим встречу Антония и Фульвии. Антоний, одетый в греческие одежды, выглядит раздраженным и холодно-отстраненным. Фульвия, измученная долгой дорогой и недавними потрясениями, смотрит на него с укором и отчаянием. Рядом нет и следа былой восточной пышности, лишь суровая обстановка временного военного лагеря.

– Марк! – голос Фульвии дрожит от смеси гнева и обиды. – Ты оставил нас! Я, твой брат Луций, мы сражались за твое имя, за твою власть в Италии, пока ты… пока ты предавался утехам с этой египтянкой! Октавиан чуть не уничтожил нас! Он казнил лучших из наших сторонников! А ты… ты даже не прислал помощи!

Антоний хмуро смотрит на нее.

– Фульвия, ты и Луций действовали безрассудно, – его голос резок. – Вы развязали войну, не имея достаточных сил, не посоветовавшись со мной. Вы поставили под угрозу все наши договоренности с Октавианом. Из-за вашей авантюры я вынужден был оставить важные дела на Востоке! Ты думала, что я брошу все и примчусь спасать вас от последствий вашей же глупости?

– Глупости?! – Фульвия вспыхивает. – Мы боролись за тебя! За то, чтобы тебя не вытеснил этот мальчишка Октавиан, который уже сейчас ведет себя так, будто он единственный наследник Цезаря! А ты обвиняешь нас? Где же тот Антоний, которого я знала, который не боялся бросить вызов всему миру? Или чары этой царицы окончательно помутили твой разум?

– Довольно, Фульвия! – Антоний обрывает ее. – Война проиграна. Твои действия лишь осложнили мое положение. Сейчас главное – найти способ договориться с Октавианом, иначе мы все потеряем. А твои упреки мне не помогут.

Он отворачивается, давая понять, что разговор окончен. Фульвия остается одна, ее плечи поникли. Надежда на понимание и поддержку мужа рухнула.

– Какая холодная встреча, – Лиэль с сочувствием смотрит на Фульвию. – Он даже не пытается ее утешить или поблагодарить за преданность, пусть и безрассудную.

– Антоний был разгневан, – говорит Гай. – Перузинская война поставила его в очень неловкое положение перед Октавианом и сорвала многие его планы. К тому же, его страсть к Клеопатре, видимо, уже вытеснила все остальные чувства. Для Фульвии это был тяжелейший удар.

Сцена меняется. Проходит несколько недель. Фульвия, оставленная Антонием в Сикионе, небольшом греческом городе, тяжело больна. Она лежит на скромном ложе, ее лицо осунулось, в глазах застыла тоска. Рядом с ней лишь несколько верных слуг.

– Она так и не смогла оправиться от унижения и болезни, усугубленной душевными страданиями, – Гай комментирует с грустью. – Вскоре после этой встречи с Антонием, в том же 40 году до н.э., Фульвия умерла в Сикионе.

– Какая трагическая судьба, – Лиэль качает головой. – Такая сильная, деятельная женщина, пережившая столько бурь, боровшаяся за своих мужей, и такой печальный, одинокий конец. Похоже, Антоний не слишком горевал.

На экране появляется изображение Антония, получившего известие о смерти Фульвии. Он проявляет лишь формальную, сдержанную скорбь. Его мысли уже заняты другим.

– Теперь, когда Фульвия мертва, Антоний свободен, – замечает Лиэль. – Он ведь так увлечен Клеопатрой. Почему бы ему теперь не жениться на ней? Она царица, богата. Это было бы логичным шагом, если он так ее любит.

– Логичным с точки зрения чувств, возможно, но крайне неосторожным с точки зрения римской политики, Лиэль, – Гай качает головой. – Во-первых, римское право очень скептически относилось к бракам между римскими гражданами высокого ранга и иностранными правительницами. Такой брак не считался бы полноценным iustum matrimonium в глазах римлян, и дети от него не имели бы полных прав римских граждан и наследников по римским законам.

– То есть, его брак с Клеопатрой не дал бы ему никаких преимуществ в Риме, а детям – законного статуса? – уточняет Лиэль.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Более того, для римского сенатора и триумвира, претендующего на верховную власть, официальный брак с египетской царицей был бы политической катастрофой. Враги Антония, и в первую очередь Октавиан, немедленно использовали бы это как доказательство того, что он подпал под влияние &quot;нильской ведьмы&quot;, что он стремится к установлению царской власти восточного образца и предает римские традиции и интересы. Обвинения в чрезмерном увлечении восточной роскошью и забвении римских добродетелей посыпались бы на него градом.

– Понятно, – кивает Лиэль. – Это стало бы мощнейшим оружием в пропагандистской войне, которую Октавиан наверняка бы развязал. Антоний оказался бы в изоляции.

– Совершенно верно, – соглашается Гай. – Антоний, несмотря на всю свою страсть к Клеопатре и увлеченность Востоком, все еще видел себя римским государственным деятелем. Женитьба на Клеопатре по римским обычаям была бы для него равносильна отказу от своих амбиций в Риме. Поэтому, смерть Фульвии, как это ни цинично звучит, развязала ему руки для другого, куда более прагматичного политического маневра.

Экран показывает, как Антоний, вместо того чтобы спешить в объятия Клеопатры, начинает активные переговоры с Октавианом.

– Он использует смерть жены как повод для примирения с Октавианом, – Гай указывает на экран. – Итогом этих переговоров стал Брундизийский мир и женитьба Антония на сестре Октавиана, Октавии Младшей. Этот династический брак должен был скрепить их хрупкий союз и продемонстрировать Риму единство триумвиров.

– Значит, Октавия стала своего рода залогом мира? – спрашивает Лиэль. – А как же Клеопатра и их общие дети – двойня Александр Гелиос (Солнце) и Клеопатра Селена (Луна)?

– Дети родились как раз примерно в это время, осенью 40 года до н.э., когда Антоний уже был в процессе примирения с Октавианом и готовился к браку с Октавией, – поясняет Гай. – Антоний на несколько лет оставит Клеопатру. Он будет жить с Октавией, и от этого брака у них появятся две дочери. Этот период будет относительно спокойным в его отношениях с Октавианом. Но Восток и Клеопатра неумолимо тянули его к себе. Его обязательства перед Римом, необходимость вести войны с Парфией, требовали ресурсов, которые мог дать только Египет. И, конечно, личные чувства.

– А почему, собственно, Риму так нужно было воевать с Парфией? – спрашивает Лиэль. – Это ведь огромное и могущественное государство на Востоке. Какие у них были причины для столь масштабного конфликта?

– Причин было несколько, и они накапливались десятилетиями, – отвечает Гай. – Во-первых, это, конечно, месть за сокрушительное поражение Марка Лициния Красса в битве при Каррах в 53 году до н.э. Это было страшное унижение для Рима: легионы были разбиты, сам Красс убит, а парфяне захватили римские военные орлы – aquilae, что считалось величайшим позором. Вернуть эти орлы и отомстить за Карры стало делом чести для любого римского полководца, претендующего на славу. Сам Юлий Цезарь готовил большой поход на Парфию незадолго до своей гибели.

– То есть, это был вопрос престижа и отмщения? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да. Но были и более прагматичные причины, – продолжает Гай. – Парфянское царство было серьезным геополитическим соперником Рима на Востоке. Они контролировали важные торговые пути, включая часть Великого Шелкового пути, и часто вмешивались в дела буферных государств, таких как Армения, которые Рим считал сферой своего влияния. Парфяне не раз совершали набеги на римские восточные провинции, например, на Сирию. В 40-39 годах до н.э., как раз когда Антоний был занят делами в Италии и Греции, парфяне, воспользовавшись римскими неурядицами, предприняли крупное вторжение в Сирию и Малую Азию под предводительством царевича Пакора и римского перебежчика Квинта Лабиена. Они нанесли римлянам несколько поражений и на время захватили значительные территории.

– Значит, помимо мести, была и прямая угроза римским владениям? – говорит Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Хотя к моменту, когда Антоний всерьез занялся парфянским вопросом, его легаты, такие как Публий Вентидий Басс, уже сумели изгнать парфян и нанести им ответные удары, сама парфянская угроза никуда не делась. Для Марка Антония успешная парфянская кампания означала бы не только возвращение орлов Красса и военную славу, сравнимую со славой Цезаря или Александра Македонского, но и укрепление римского контроля над Востоком, обеспечение безопасности границ и, конечно, огромную добычу. Это был бы триумф, который затмил бы все достижения Октавиана на Западе. Вот почему он так стремился к этой войне, и вот почему ему так нужны были ресурсы Клеопатры.

Изображение на экране машины времени вспыхивает вновь, перенося нас в период сразу после битвы при Филиппах и нового передела власти между триумвирами. Год 40-й до н.э. Римский Восток, еще не оправившийся от гражданских войн, сталкивается с новой серьезной угрозой.

– Пока Марк Антоний, после Брундизийского мира и женитьбы на Октавии, готовился к отбытию в свои восточные провинции, а Октавиан боролся с последствиями Перузинской войны в Италии, на восточных границах Республики назревала большая беда, – говорит Гай, указывая на карту Сирии и Иудеи.

– Парфяне? – догадывается Лиэль. – Ты упоминал, что они воспользовались римскими неурядицами в 40-м году, еще до большой кампании Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Парфянское царство, всегда бывшее грозным соперником Рима, решило, что настал удобный момент для реванша и расширения своего влияния, пока римляне заняты своими внутренними распрями. В 40 году до н.э. огромная парфянская армия под командованием царевича Пакора I и римского перебежчика Квинта Лабиена вторглась в римскую провинцию Сирия.

На экране – сцены паники в сирийских городах, отступление немногочисленных римских гарнизонов. Парфянская конница, быстрая и неуловимая, сеет хаос.

– Римские силы в Сирии были ослаблены гражданскими войнами, – комментирует Гай. – Наместник Антония, Луций Децидий Сакса, был разбит и погиб. Парфяне быстро захватили большую часть Сирии и двинулись дальше на юг, в Финикию и Палестину.

– А Иудея? Как это отразилось на Иудее, где правил Ирод, ставленник Рима? – спрашивает Лиэль.

– Парфяне нашли неожиданного союзника в самой Иудее, – Гай указывает на новую фигуру, появляющуюся на экране. Это Антигон II Маттафия, последний оставшийся в живых сын Аристобула II из династии Хасмонеев. – Антигон, чья семья была лишена власти Помпеем, а затем Цезарем в пользу более слабого Гиркана II и его всемогущего советника Антипатра Идумеянина (отца Ирода), жаждал вернуть себе отцовский трон и первосвященнический сан. Он увидел в парфянском вторжении свой шанс.

Мы видим, как Антигон вступает в сговор с парфянскими военачальниками.

– Поддержите меня, и я стану вашим верным союзником! – убеждает он парфян. – Народ Иудеи устал от римского владычества и правления идумеянина Ирода! Они ждут возвращения законного царя из рода Хасмонеев! Я заплачу вам золотом и рабами!

– И парфяне согласились, – говорит Гай. – Для них это была отличная возможность дестабилизировать римское влияние в регионе и поставить у власти лояльного им правителя. Начинается новый, кровавый виток борьбы за иудейский престол.

Экран машины времени переносит нас на несколько лет вперед. Мы видим, как Марк Антоний, после нескольких лет, проведенных в Италии и Греции с Октавией (его брак с ней был частью Брундизийского мира 40 г. до н.э., заключенного после Перузинской войны и смерти Фульвии), в 37 году до н.э. вновь отправляется на Восток. Формально – для организации давно планируемого большого похода против Парфии.

– Его снова неудержимо тянет на Восток, к Клеопатре, – замечает Лиэль. – И, конечно, к возможности покрыть себя неувядаемой воинской славой, отомстив парфянам за Красса и недавнее вторжение 40-го года.

– Да, большой парфянский поход был его главной военной целью, – подтверждает Гай. – В 36 году до н.э. он собрал огромную армию и вторгся в Мидию Атропатену, союзницу Парфии, а затем и на парфянскую территорию. Начало кампании было многообещающим, но затем удача отвернулась от него.

На экране мелькают суровые кадры: римские легионы, изнуренные переходами по безводной местности, атаки парфянской конницы, голод, болезни.

– Кампания 36 года до н.э. оказалась чрезвычайно тяжелой, – комментирует Гай. – Антоний осаждал Фрааспу, столицу Мидии Атропатены, но не смог ее взять. Его осадные орудия были уничтожены парфянами. Началось мучительное отступление через враждебную территорию в условиях ранней зимы. Он понес огромные потери – до трети армии – не столько в боях, сколько от голода, холода и болезней. Это был серьезный удар по его репутации непобедимого полководца.

– Неудача в Парфии, должно быть, сильно ослабила его позиции и в Риме, и на Востоке? – спрашивает Лиэль.

– Безусловно, – отвечает Гай. – Хотя он и пытался представить это отступление как организованный маневр, все понимали, что кампания провалилась. Ему срочно нужны были успехи, чтобы восстановить свой престиж. И он нашел такую возможность в Армении.

Экран переносится в Александрию, уже в 34 год до н.э. Антоний только что вернулся из похода на Армению, где ему удалось хитростью захватить армянского царя Артавазда II и его сокровища. Вместо того чтобы праздновать триумф в Риме, как того требовала традиция, он устраивает пышное, театрализованное действо в египетской столице. К этому моменту он уже окончательно воссоединился с Клеопатрой, фактически оставив Октавию.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на грандиозную сцену в александрийском Гимнасии. – Вот они, знаменитые &quot;Александрийские дарения&quot;. Это событие станет для Октавиана настоящим подарком в его пропагандистской войне.

На возвышении, на золотых тронах, восседают Антоний и Клеопатра, оба в царских одеяниях. Клеопатра облачена как богиня Исида, а Антоний, возможно, как Дионис. Перед ними, на тронах пониже, сидят их дети: уже подросший Цезарион (сын Клеопатры от Юлия Цезаря), а также их общие дети – Александр Гелиос, Клеопатра Селена и самый младший, Птолемей Филадельф.

Антоний поднимается и зычным голосом провозглашает:

– Волею судеб и силою римского оружия, я, Марк Антоний, триумвир и правитель Востока, объявляю: Клеопатра, царица Египта, Кипра, Ливии и Келесирии, отныне провозглашается Царицей Царей! А ее сын, Птолемей Цезарь, истинный сын божественного Юлия Цезаря, – Царем Царей и законным наследником своего отца!

Толпа александрийцев взрывается восторженными криками.

– А своим сыновьям от царицы Клеопатры, – продолжает Антоний, – я дарую следующие царства: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и все земли за Евфратом до Индии, когда они будут завоеваны! Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию! А младшему, Птолемею Филадельфу, – Финикию, Сирию и Киликию, от Евфрата до Геллеспонта!

– А Иудея? – спрашивает Лиэль. – Ведь Клеопатра так стремилась получить ее. Она не вошла в эти дарения?

– Нет, Иудею целиком он не отдал, – отвечает Гай. – Ирод был слишком важным союзником для Антония, чтобы так просто лишать его царства. Однако Антоний пошел на уступки Клеопатре: он передал ей некоторые богатые районы Иудеи, например, финиковые плантации Иерихона, которые Ироду пришлось потом у нее арендовать, а также некоторые прибрежные города. Но само царство Ирода осталось за ним. Территории, дарованные Птолемею Филадельфу, были в основном севернее и охватывали бывшие селевкидские владения. Это был сложный баланс между желаниями Клеопатры и политической реальностью.

– Невероятно! – Лиэль потрясена. – Он раздает римские провинции и еще не завоеванные земли как свою личную собственность! И провозглашает Цезариона, сына Клеопатры, законным сыном Цезаря, тем самым открыто бросая вызов Октавиану как главному наследнику!

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он не просто открыто живет с Клеопатрой, разорвав отношения с Октавией, он официально признает ее своей женой по восточным обычаям, объявляет ее верховной правительницей над другими царями, а ее детей – будущими властителями огромных территорий. Он фактически создает новую эллинистическую империю на Востоке под своим и Клеопатры совместным правлением.

– Но эта демонстрация власти и восточной пышности, какой бы впечатляющей она ни была здесь, в Александрии, не могла не вызвать резкой реакции в Риме, – Гай смотрит на экран, его голос серьезен. – &quot;Александрийские дарения&quot;, наложившиеся на неудачу в большой парфянской кампании, стали для Октавиана мощнейшим оружием.

– Да уж! – подхватывает Лиэль. – Октавиан немедленно использовал это, чтобы выставить Антония в самом черном свете перед сенаторами и народом Рима.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он рисовал картину изменника, предавшего интересы Республики ради &quot;нильской ведьмы&quot;. Обвинял Антония в том, что тот раздаривает римские земли, стремится перенести столицу в Александрию и установить на Востоке деспотическую монархию, поправ все римские традиции. Эти обвинения, учитывая его все более очевидную и неразрывную связь с Клеопатрой, находили живой отклик в Риме и неумолимо усиливали раскол в римском мире.

Экран медленно гаснет на образе сияющей Александрии.

Экран машины времени мерцает, открывая пыльный и дымный Иерусалим 40 года до н.э. Город пал.

– Смотри, дым до самого неба! Вон там, над рынком, так и клубится чернота! – один из воинов Антигона тычет древком копья в сторону горящих кварталов. – Наши парни с парфянами знатно там гуляют, все лавки подчистую обнесли!

– Ага, слышишь крики да лязг? – подхватывает другой, напряженно прислушиваясь. – Это парфяне последних иродовых крыс из подвалов выковыривают! Ох, и знатная добыча нам сегодня светит! Золото, вино, бабы!

Мимо них, вздымая пыль, проносится парфянский всадник в островерхой шапке, что-то гортанно выкрикивая своим:

– Чисто! Улицы наши! Город отчаянно бился, да только где ему устоять против мощи царевича Пакора и нашего нового царя Антигона! Иерусалим взят!

На уцелевшей башне городской стены, тяжело опираясь о щербатый парапет, стоит Антигон Маттафия. Пыль и копоть недавнего штурма густо покрыли его богато украшенные доспехи, но глаза под тяжелыми веками горят лихорадочным огнем. Рядом – парфянский военачальник Барзафарн, невозмутимый, словно изваяние.

– Ну что, Барзафарн, видишь?! – Антигон обводит рукой раскинувшийся внизу город, над которым в багровых сумерках клубится дым пожарищ. – Иерусалим! Мой! Наконец-то мой! Я же говорил, мы их сокрушим! Эти римские подстилки и идумейская шавка Ирод – удрали, хвосты поджав!

Барзафарн медленно поворачивает голову, его холодные глаза, привыкшие к просторам степей, оценивающе скользят по покоренному городу.

– Город велик, Антигон, и стены его крепки, не спорю, – произносит он медленно, с заметным акцентом. – Но парфяне ценят не камни, а золото. То золото, что ты обещал, и рабы для воинов царевича Пакора – вот что придало им ярости в бою. Ты помнишь о своем слове. Однако, где те, кого ты жаждал схватить в первую очередь? Где этот старый лис Гиркан? И где Фазаил, старший из выводка Ирода? Ты клялся отдать их нам.

– Уже ищут, Барзафарн, мои самые верные псы уже прочесывают каждый закоулок, каждую щель! – Антигон сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Гиркан! Старый интриган! Столько лет незаконно носил тиару первосвященника, сидел на моем троне! И Фазаил, этот выскочка, этот заносчивый идумей! Они заплатят мне за всё! За позор моего отца, Аристобула! За мои годы изгнания! За каждую каплю пролитой крови!

Не проходит и получаса, как во двор крепости Антония, где Антигон уже расположился, отдуваясь, вбегает воин:

– Господин! Царь Антигон! Схватили! Мы их взяли! Обоих! Старика Гиркана и Фазаила, брата Ирода! Уже ведут сюда!

– А, вот и они, наши дорогие гости! – Антигон медленно поднимается с наспех принесенного кресла, его губы кривятся в злорадной усмешке. Он неторопливо спускается навстречу пленникам, которых стража грубо толкает вперед. Один – старик в изорванных, некогда богатых одеждах, лицо его, носившее следы первосвященнического сана, теперь искажено ужасом, он дрожит всем телом. Это Гиркан II. Другой – моложе, крепкого сложения, несмотря на туго связанные за спиной руки, сверлит Антигона взглядом, полным лютой ненависти. Это Фазаил.

– Приветствую тебя, дядя Гиркан! Бывший царь! Бывший первосвященник! – голос Антигона сочится ядом, он подходит почти вплотную. – Смотри-ка, как обтрепались твои одежды! А где же былая спесь? И ты здесь, Фазаил, верный пес своего братца-беглеца Ирода! Каково вам теперь, а? Где ваш хваленый Ирод? Удрал, как последний трус, оставив вас на мою милость?

– Антигон… сын моего брата… – лепечет Гиркан, оседая на колени, его голос срывается. – Во имя Всевышнего… мы же… мы же одна кровь! Не делай того, о чем будешь жалеть! Пощади!

– Одна кровь?! – Антигон взрывается издевательским хохотом, гулко отражающимся от древних стен. – Ты вспоминал о крови, когда мой отец, твой брат Аристобул, законный царь, гнил в римской темнице, а ты пировал в этом дворце, опираясь на римские копья и золото этого проклятого идумейского змея Антипатра, отца Ирода?! Ты тогда молчал! Теперь я здесь! По праву! И по закону Моисея, который ты так любил цитировать, первосвященник не должен иметь телесных изъянов! Воины! Сделайте так, чтобы этот самозванец больше никогда не смог осквернить алтарь!

Двое дюжих воинов немедленно подходят и грубо хватают дрожащего Гиркана.

– Нет! Пощадите! Не троньте меня! А-а-а! – истошный, душераздирающий крик Гиркана тонет в торжествующих возгласах солдат Антигона и глухом, равнодушном молчании парфян.

Лиэль инстинктивно прикрывает рот рукой, ее глаза расширены от ужаса.

– О, боги… он же… он же приказал отрезать ему уши… Чтобы Гиркан никогда больше не смог быть первосвященником! Какой кошмар! Какая первобытная жестокость!

Гай, стоящий рядом, мрачно кивает.

– Антигон – Хасмоней. Он считает себя мстителем за поруганную династию и веру. Но его месть слепа и безжалостна. Он не видит дальше своей ненависти.

Антигон с мрачным удовлетворением наблюдает за исполнением приказа, затем его взгляд, в котором плещется безумный огонь, медленно перемещается на Фазаила. Тот, стиснув зубы до скрипа, отвернулся от жуткого зрелища, его плечи напряжены, как у готового к прыжку хищника.

– А ты, идумейский выскочка?! – рычит Антигон. – Твой хваленый брат Ирод удрал, поджав хвост, но ты заплатишь за него! Ты будешь молить о смерти, но я не дам тебе легкого конца! Ты увидишь, как я буду править в этом городе!

Фазаил резко поворачивает голову и плюет кровью на каменные плиты у ног Антигона.

– Ирод вернется, Антигон! – выкрикивает он, его голос дрожит от ярости и ненависти. – И он сотрет тебя и твоих парфянских наемников в порошок! Рим не простит этого святотатства! А мой дух будет преследовать тебя до конца твоих дней! Мой смех будет звучать в твоих ушах, когда тебя поведут на казнь!

– В темницу его! В самую глубокую! – рявкает один из стражников Антигона. – Тащите этого пса! Пусть там остынет его спесь!

Его, яростно отбивающегося и выкрикивающего проклятия, уволакивают в одну из темниц под крепостью. Гордый, но отчаянный смех Фазаила и его проклятия еще долго гулко отдаются в каменных коридорах.

Позже, в сырой, промозглой темноте каменного мешка, Фазаил сидит на холодной земле, тяжело дыша. Сквозь узкую щель под дверью пробивается лишь тонкая полоска тусклого света, отбрасывая на влажные стены причудливые, зловещие тени.

– Умереть от руки этого ничтожества Антигона? – шепчет он, ощупывая связанными за спиной руками разбитое лицо. – Этот холод… эта сырость… как в могиле… Позволить ему глумиться надо мной, выставлять напоказ, как жалкий трофей? Никогда! – Его взгляд лихорадочно шарит по камере и останавливается на грубом, остром выступе камня в стене, как раз на уровне головы. – Отец всегда учил нас: честь – это все, что есть у воина. Ирод… брат мой… прости. Но я не доставлю им такого триумфа. Моя смерть будет моим выбором! В этом я волен!

Собрав последние силы, он резко поднимается и с невероятной, отчаянной силой бьется головой об острый камень. Снова. И снова. Темная, густая кровь заливает его лицо, смешиваясь с потом и слезами бессильной ярости. Фазаил уходит на своих условиях.

Лиэль прижимает ладонь ко рту, ее глаза полны слез и боли, голос сдавлен.

– Не могу… не могу на это смотреть! Гай, это… это же страшный грех! Всевышний дал нам жизнь, и только Он вправе ее забрать! Как же Фазаил… как он мог?! Ведь это запрещено нашим Законом! Душа, которую Творец даровал, чиста…

Гай, видя ее состояние, говорит мягко, но твердо:

– Лиэль, ты права, Закон превыше всего. И самоубийство – действительно тяжкий грех, отрицание Божественного дара жизни. Но вспомни историю, вспомни крайние обстоятельства, когда выбор стоял между жизнью в позоре, под пытками, или смертью, сохраняющей достоинство и верность… Вспомни защитников Масады, которые предпочли смерть рабству и осквернению. Бывают моменты, когда человеческая душа оказывается на таком краю пропасти, что привычные мерки отступают. Фазаил, как воин, как брат Ирода, возможно, видел в этом единственный способ избежать унижения, которое было бы хуже смерти, – не только для него, но и для чести его рода. Он не искал смерти, но и не мог принять жизнь, купленную ценой такого позора от руки врага. Это отчаянный шаг, акт сопротивления, а не слабости. Антигон, этот иудей, ослепленный местью и властью, даже не понял, какого непримиримого и смертельно опасного врага он только что окончательно создал в лице Ирода.

Лиэль вытирает слезы, ее голос все еще дрожит, но в нем появляется иная нотка – понимания, смешанного с горечью.

– Да, отчаянный… и страшный. Я знаю, Гай, есть примеры в нашей истории… Но сердце все равно разрывается от этого. А Ирод… он уже, должно быть, мчится сквозь враждебные земли, стремясь в Египет. И оттуда – в Рим, к своим могущественным покровителям. Кровь только начинает литься… это лишь прелюдия к еще большей бойне. Какая страшная цена за власть…

Экран медленно гаснет, оставляя после себя лишь мрачные тени, сгущающиеся над дымящимся, истерзанным Иерусалимом, как предзнаменование грядущих бурь и неисчислимых бед.
Экран машины времени вновь оживает, но вместо дыма и криков Иерусалима перед глазами Гая и Лиэль предстает сначала суетливая гавань Остии, главного порта Рима, а затем, по мере продвижения камеры, — сам величественный и шумный Рим. 40 год до н.э. Из порта к Вечному городу тянутся караваны повозок, носилок и пеших путников.

Среди этого многолюдного потока выделяется небольшая, пыльная группа. Впереди, на измученном коне, сидит мужчина. Его одежда, некогда дорогая, изорвана и покрыта дорожной грязью, лицо осунулось, под глазами темные круги от бессонных ночей и пережитых невзгод. Но во взгляде, устремленном на громаду раскинувшегося впереди Рима, горит неукротимая решимость. Это Ирод. За ним, в крытой повозке, угадываются испуганные женские лица – его мать Кипра и невеста Мариамна, Хасмонейка, стараются успокоить плачущих детей. Несколько верных воинов, таких же изможденных, как и их предводитель, замыкают скромный кортеж.

– Ну вот мы и добрались, господин, – хрипло произносит один из воинов, подъезжая ближе к Ироду и кивая на виднеющиеся вдали городские стены. – Из Остии дорога показалась короткой после всего, что мы пережили. Рим. Что дальше?

Ирод глубоко вдыхает уже не морской, а смешанный с тысячами городских запахов воздух.

– Дальше, мой верный друг, мы напомним этим гордым римлянам об их союзниках и о долге чести, – голос Ирода тверд, несмотря на усталость. – Я не пришел сюда как проситель с протянутой рукой. Я пришел требовать справедливости и восстановления порядка. Антигон и его парфянские кукловоды думают, что они победили? Они еще не знают, с кем связались.

Лиэль, внимательно разглядывая Ирода и его спутников, обращается к Гаю:

– Гай, я вижу в повозке его мать Кипру и невесту Мариамну Хасмонейку. Но где же его первая жена, Дорис, и их сын Антипатр? Разве он не должен был спасать и их в первую очередь?

Гай кивает.

– Ирод, предчувствуя катастрофу в Иерусалиме, заблаговременно отправил Дорис и своего первенца Антипатра в более безопасное место – в родную Идумею, где у его семьи были сильные позиции и поддержка. В последний, самый опасный момент бегства из осажденного города с ним остались те, кто был рядом, и чье присутствие имело для него особое значение: мать Кипра как моральная опора, и Мариамна, чей Хасмонейский род был важен для его политических планов. Теперь, когда речь зашла о его женах и многоженстве…

Лиэль продолжает:

– Да, я как раз хотела спросить. Мариамна ведь не была его первой женой? Как это сочетается? И вообще, вопрос многоженства… я думала, херем рабби Гершома…

Гай продолжает объяснение:

– Ты абсолютно права, Лиэль. Дорис была его первой женой, и Антипатр – его первенец. Мариамна станет второй, но далеко не последней. Что касается многоженства, то херем рабби Гершома, который ты упомянула, был принят более чем через тысячу лет после этих событий, в XI веке, и касался в основном ашкеназских общин. Во времена Второго Храма, да и много позже в некоторых общинах, ситуация была иной. Многоженство, особенно для царей и знати, не было чем-то из ряда вон выходящим, хотя и не всегда приветствовалось пророками и мудрецами, если оно вело к забвению Закона или чрезмерному увлечению чужеземными обычаями. Вспомни того же царя Давида или Соломона. Что касается ограничения в четыре жены для простолюдинов, о котором ты говоришь, – да, такие толкования существовали в Галахе, например, в Гемаре (трактат Йевамот 65а), где обсуждается, что мужчине разрешается брать до четырех жен, при условии, что он способен справедливо выполнять свои супружеские обязанности и обеспечивать каждую из них. Но это касалось тех, кто мог себе это позволить, и не было повсеместной практикой.

Лиэль задумчиво кивает.

– То есть, для некоторых общин это оставалось нормой гораздо дольше?

– Именно, – подтверждает Гай. – Возьмем, к примеру, йеменских евреев – одну из древнейших общин, чьи корни уходят ко временам царицы Савской, она же царица Шва, ещё до разрушения Первого Храма. У них многоженство практиковалось вплоть до XX века. Это было связано и с галахическими нормами, которые они соблюдали, и с особыми социальными условиями, например, высоким уровнем детской смертности или необходимостью выполнить заповедь левиратного брака. Они не подпадали под запрет Рабейну Гершома, который распространялся в основном на ашкеназские общины. Даже после создания Государства Израиль, когда светское законодательство, во многом основанное на европейских моногамных традициях, запретило многоженство, для йеменских репатриантов, уже состоявших в полигамных браках в Йемене до приезда (особенно во время операции «Ковер-самолет» в 1949–1950 годах), было сделано исключение – их браки признавались действительными.

Лиэль выглядит удивленной.

– Не знала таких подробностей о йеменской общине… То есть, многоженство у них было не просто пережитком, а имело галахическое и социальное обоснование? И они могли себе это позволить?

– Да, но важно понимать, что и там это не было массовым явлением, – уточняет Гай. – Экономические факторы играли большую роль – содержание нескольких семей требовало значительных средств. Часто второй брак заключался, если первая жена была бесплодна, а заповедь «плодитесь и размножайтесь» имеет огромное значение. Йеменские евреи, известные своей строгой религиозностью и сохранением древних традиций, включая знание иврита, находили этому галахическое оправдание. Женщины часто занимались ремеслами, например, искусной вышивкой, а мужчины – ювелирным делом или торговлей, что могло обеспечивать экономическую базу для такой семьи. Так что для Ирода, как для царя той эпохи, обладающего ресурсами и политическими амбициями, иметь несколько жен, включая первую жену Дорис и будущую жену Мариамну, было в рамках допустимого, хоть и несло в себе семена будущих конфликтов. Предостережение Торы царю &quot;да не умножит себе жен, дабы не развратилось сердце его&quot; (Дварим 17:17) оставалось актуальным.... Сейчас его главная цель – завоевать трон. А семейные дела… они будут решаться потом. Он реалист. Он понимает, что титул без силы – пустой звук. Антигон – не просто мятежник, в глазах значительной части населения он законный наследник Хасмонеев, первосвященник. Ирод для них – чужак, идумей, ставленник ненавистного Рима.

Ирод тем временем бросает взгляд на повозку, где Мариамна Хасмонейка пытается успокоить детей.

– Они заплатили слишком высокую цену за это бегство. Фазаил... брат мой... Гиркан... – Ирод на мгновение сжимает кулаки, на скулах играют желваки. – Я здесь не только ради себя. Я пришел просить Сенат помочь восстановить законную власть. Вернуть первосвященника Гиркана на его место, если он еще жив и способен править. А если нет… – он делает паузу, его взгляд становится жестким, как закаленная сталь, – если нет, то я сам готов взять на себя эту ношу. Я докажу им, что идумей может быть куда более надежным оплотом Рима и защитником Иудеи, чем любой из этих спесивых Хасмонеев, утонувших в своих междоусобицах!

Лиэль, проследив за его взглядом, вновь обращается к Гаю:

– Теперь я понимаю его решение взять в жены Мариамну, Хасмонейку. Какая ирония судьбы! Он, идумей, чью семью Хасмонеи всегда презирали, теперь везет с собой последнюю законную принцессу этого рода в качестве невесты. Это очень смелый и циничный ход. Ведь она не просто Хасмонейка, она внучка Гиркана II, того самого, кого Антигон изувечил, и дочь Александра, сына Аристобула II – двух братьев, двух заклятых врагов. В ее жилах течет кровь обеих ветвей Хасмонеев!

Гай подтверждает ее мысль:

– Именно так, Лиэль. Прагматичный до мозга костей. Ирод понимает, что ему нужна легитимность в глазах иудеев, особенно тех, кто все еще верен Хасмонейской династии. Брак с Мариамной – это попытка примирить непримиримое, соединить свою новую власть с древней славой ее рода. Ее происхождение от обоих братьев-соперников делает ее уникальной фигурой. Это также способ нейтрализовать ее как потенциальное знамя для других претендентов. Ирод всегда мыслил стратегически, даже в любви и браке.

Лиэль вздыхает.

– Да, ты прав. Политика, всегда политика… Бедная Мариамна. Ее судьба теперь неразрывно связана с этим амбициозным и жестоким человеком.

Ирод тем временем трогает коня, направляя его по широкой, вымощенной камнем Аппиевой дороге, ведущей прямо в сердце Города.

– Первым делом – к Антонию, – говорит он своим спутникам. – Марк Антоний не забыл моих прежних услуг. Он знает, что я человек слова и дела. А если его влияния окажется недостаточно, что ж, есть еще и Октавиан. Рим должен наконец понять: только сильная рука, беззаветно преданная Риму, сможет удержать Иудею в узде. И эта рука – моя.

Экран мерцает, перенося Гая и Лиэль в роскошный атриум римской виллы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь отверстие в крыше – комплювий, – играют на мозаичном полу и освежают воду в имплювии. Слышен приглушенный шум городской жизни, но здесь, в тени колонн, царит атмосфера власти и утонченной роскоши. Марк Антоний, облаченный в свободную тунику, полулежит на клинэ, вкушая виноград. Рядом с ним – несколько приближенных и секретарь с восковыми табличками.

Входит слуга, низко кланяясь.

– Господин, Ирод из Иудеи просит немедленной аудиенции. Говорит, вести чрезвычайной важности.

Антоний лениво машет рукой, на его лице мелькает любопытство.

– Ирод? Наконец-то! Пусть войдет. Давно о нем не было вестей. Посмотрим, какие бури принесли его на наш порог.

Ирод входит. Он успел сменить дорожную одежду на приличную тогу, но следы долгого и опасного пути все еще заметны на его осунувшемся, но решительном лице. Он держится с достоинством, не выказывая ни заискивания, ни излишней гордости.

– Приветствую тебя, Марк Антоний, опора Рима на Востоке! – Голос Ирода звучит твердо. – Рад видеть тебя в силе и здравии.

Антоний откидывается на подушках, внимательно, с легкой усмешкой, изучая гостя.

– Ирод! Рад видеть. Давненько ты не радовал нас своим визитом. До меня долетали смутные слухи… Парфяне, говорят, снова суют свой нос, куда не следует? И этот твой вечный соперник… Антигон, кажется? Опять мутит воду?

– Увы, не просто слухи, Антоний, а жестокая реальность, – Ирод подходит ближе, его голос полон сдерживаемой горечи. – Иерусалим захвачен. Орды парфян и мятежник Антигон учинили там резню. Первосвященник Гиркан, твой верный союзник и друг Рима, схвачен и, боюсь, изувечен. Мой брат Фазаил… – Ирод на мгновение замолкает, в его голосе прорывается боль, – Фазаил предпочел смерть унизительному плену. Я с трудом вырвался, спасая свою семью.

Антоний хмурится, откладывая чашу с вином. Выражение ленивой расслабленности исчезает с его лица.

– Парфяне в Иерусалиме? Это уже не шутки. Они явно зарвались. И что же ты намерен делать, Ирод? Ты ведь не из тех, кто будет сидеть сложа руки и лить слезы. Ты всегда был человеком действия.

– Я пришел просить помощи Рима, Антоний, – прямо говорит Ирод, глядя ему в глаза. – Помощи в восстановлении законной власти и изгнании парфянских захватчиков. Гиркан, если он еще жив и способен править, должен быть восстановлен на своем месте. Или же, если его правление стало невозможным, нужно найти ему достойную замену. Я мог бы предложить кандидатуру моего юного брата Ферора, или даже моего сына от Дорис, Антипатра, если Сенат сочтет это приемлемым для обеспечения преемственности и стабильности. Главное – Иудея не должна оставаться добычей парфянских ставленников. Это прямая угроза интересам Рима в регионе. Ты помнишь нашу совместную службу, Антоний, как я был предан твоему отцу, а затем и тебе. Моя верность Риму и тебе лично непоколебима.

Антоний задумчиво постукивает пальцами по подлокотнику своего ложа.

– Да, я помню твою службу, Ирод. Ты никогда не подводил. И твоя щедрость, когда она была необходима Риму, также не забыта. Гиркан… боюсь, старик уже не тот. А этот Антигон – опасный фанатик, пляшущий под парфянскую дудку. Такого мы допустить не можем.

В этот момент в атриум, сопровождаемый ликтором, входит еще одна значимая фигура – молодой, но уже излучающий ауру несомненной власти Гай Октавиан. Он приветственно кивает Антонию и затем обращает свой проницательный взгляд на Ирода.

– Марк, до меня дошло, что у тебя гость с Востока, с тревожными новостями, – голос Октавиана спокоен, но в нем чувствуется металл. – Ирод из Иудеи, если не ошибаюсь? Парфянская наглость, о которой ты говоришь, требует незамедлительного и жесткого ответа.

Ирод поворачивается к Октавиану, склоняя голову с должным уважением.

– Цезарь Октавиан. Для меня большая честь. Да, вести из Иудеи неутешительны, но я твердо верю, что совместными усилиями Рима мы сможем исправить сложившееся положение. Я здесь, чтобы предложить Риму свою неизменную верность и все свои силы для восстановления порядка и защиты римских интересов.

Октавиан внимательно, почти не мигая, смотрит на Ирода.

– Твоя прошлая верность Риму хорошо известна, Ирод. Как и твоя энергия и военные таланты. Но просто восстановить престарелого Гиркана… Будет ли этого достаточно, чтобы надолго утихомирить Иудею и дать отпор парфянам? Нам нужен кто-то сильный, кто сможет держать страну в ежовых рукавицах и быть надежным союзником на десятилетия вперед. Кто-то, кто не дрогнет перед трудностями.

Антоний поднимается, его лицо выражает внезапно принятое, почти дерзкое решение. Он обменивается быстрым, понимающим взглядом с Октавианом, который едва заметно кивает в ответ.

– Октавиан абсолютно прав. Просто латать старые дыры – это полумера, которая лишь отсрочит новые проблемы. Ирод, ты не раз доказывал свою преданность и свои незаурядные способности. Ты знаешь Иудею как свои пять пальцев, ты знаешь ее народ, ты знаешь истинную цену парфянским обещаниям. – Он делает паузу, интригующе улыбаясь. – Мы тут с Октавианом немного посовещались еще до твоего прихода, обсуждая положение на Востоке… И знаешь, какая мысль пришла нам в голову? Зачем нам искать кого-то другого, когда перед нами стоит человек, идеально подходящий для решения этой задачи?

Ирод смотрит на них, пытаясь понять, к чему клонят два самых могущественных человека в Риме. Он ожидал обсуждения кандидатур, переговоров о военной помощи, но выражение их лиц намекало на нечто совершенно иное, неожиданное.

– Я готов служить Риму и вам в любом качестве, которое вы сочтете наилучшим для Иудеи и для славы Рима, – осторожно произносит он, чувствуя, как колотится сердце.

Антоний широко усмехается, подходя к Ироду и по-дружески хлопая его по плечу.

– Служить – это, конечно, похвально, Ирод. Но что, если мы предложим тебе нечто гораздо большее, чем просто служба? Что, если Рим решит, что Иудее нужен не просто очередной первосвященник или этнарх, зависящий от каждой смены настроения в Синедрионе, а… настоящий царь? Сильный царь, друг и верный союзник римского народа?

Лиэль, затаив дыхание, наблюдает за этой сценой.

– Царь?! Но он же приехал просить помощи для Гиркана, или, в самом крайнем случае, продвинуть своего сына! А они… они предлагают корону ему самому? Невероятно! Гай, но как это возможно? Разве Рим вот так просто назначает царей в других землях? Да еще и идумеянина – на трон Иудеи, где всегда правили Хасмонеи, потомки Маккавеев! Это же неслыханно! А как же Синедрион? Разве не он должен утверждать такие вещи? И как народ примет царя-идумеянина, навязанного Римом? Это же вызовет страшное возмущение, новые бунты!

Гай кивает, его лицо, как всегда, непроницаемо, но в глазах мелькает огонек интереса.

– Неслыханно для иудеев, возможно, но не для Рима, Лиэль. Рим уже давно практикует политику «разделяй и властвуй», а также установление «дружественных царей» и «союзников римского народа» на своих границах. Это позволяет им контролировать обширные территории, не вводя туда напрямую легионы и не неся полных административных расходов. Вспомни хотя бы царей Каппадокии, Галатии, других малоазийских царств. Рим часто утверждал или даже назначал правителей, которые были ему лояльны и могли обеспечить стабильность в регионе, особенно если речь шла о противостоянии внешним угрозам, таким как парфяне. Что касается Синедриона… В глазах Рима, особенно в такой критический момент, когда Иудея фактически захвачена их врагами, мнение местного совета, каким бы уважаемым он ни был, вторично по отношению к стратегическим интересам империи. Они видят в Антигоне узурпатора, поддержанного парфянами, и действуют соответственно, чтобы восстановить свой порядок.

Лиэль сжимает кулаки, ее голос полон тревоги.

– Но народ! Народ Иудеи не примет так просто царя-чужака, да еще и поставленного римскими мечами! Это же масло в огонь! Хасмонеи, при всех их грехах, были своими, из рода священников, они боролись за нашу веру! А идумеянин… это будет воспринято как прямое оскорбление!

– Рим это понимает, Лиэль, но их расчет иной, – продолжает Гай. – Антоний и Октавиан – прежде всего прагматики. Им не нужны слабые, колеблющиеся марионетки или бесконечные династические распри Хасмонеев, которые лишь ослабляют регион. Им нужен сильный, решительный, лояльный и, что немаловажно, полностью обязанный им своим возвышением правитель. Ирод, с его энергией, военным опытом, доказанной преданностью и, как тонко намекнул Антоний, &quot;щедростью&quot; в прошлом, – идеальный кандидат в их глазах. Они рассчитывают, что он, получив римскую поддержку и легионы, сможет силой подавить любое сопротивление. А затем, уже утвердившись, будет искать способы легитимизировать свою власть в глазах народа – через брак с Хасмонейкой Мариамной, через щедрые дары. Для римского Сената и триумвиров идумейское происхождение Ирода – не препятствие, а возможно, даже преимущество. Он не связан старыми династическими счетами так, как Хасмонеи, и будет полностью зависеть от поддержки Рима. Его первоначальная, скромная просьба о восстановлении Гиркана или назначении сына лишь подчеркнула в их глазах его умеренность и готовность принять любое решение Рима. Он блестяще, возможно, даже не до конца осознавая это сам, разыграл свои карты. А «принятие народом»… Римская история знает много примеров, когда это принятие приходило уже после того, как новый правитель демонстрировал свою силу и способность обеспечить порядок.

Ирод стоит перед двумя триумвирами, и на его лице изумление борется с едва проступающей, невероятной надеждой.

– Царь?.. Вы… вы действительно это имеете в виду? – его голос, обычно такой твердый, предательски дрогнул.

Антоний кладет руку ему на плечо, его взгляд серьезен.

– Более чем серьезно, Ирод. Рим нуждается в тебе на троне Иудеи. И сама Иудея, истерзанная смутами, нуждается в таком правителе, как ты.

Экран переносит наблюдателей в величественное здание Курии Гостилии на Римском Форуме. Зал заседаний Сената полон – сенаторы в белоснежных тогах с пурпурными полосами занимают свои места на каменных скамьях. Воздух пропитан ожиданием и некоторым напряжением. В центре, на возвышении, – консулы, председательствующие на заседании. Марк Антоний и Октавиан занимают почетные места, их присутствие подчеркивает важность момента. Чуть в стороне, но также на видном месте, располагается и третий триумвир – Марк Эмилий Лепид, хотя его фигура и кажется менее вовлеченной в происходящее, чем фигуры его более амбициозных коллег.

Ирод стоит перед сенаторами – не как проситель, но и не как завоеватель. Он одет в скромную, но дорогую тогу, его лицо выражает серьезность и решимость. Он знает, что сейчас решается его судьба и, возможно, судьба Иудеи на многие годы вперед.

– …и посему, отцы-сенаторы, – звучит зычный голос одного из консулов, завершающего свою речь, – учитывая дерзкое вторжение парфян, вероломство мятежника Антигона и необходимость скорейшего восстановления порядка и защиты интересов Рима на Востоке, мы, консулы, по настоятельному предложению доблестных триумвиров Марка Антония, Гая Юлия Цезаря Октавиана и Марка Эмилия Лепида, хотя основная инициатива в данном вопросе исходила от наших коллег, ведущих дела на Востоке, выносим на ваше суждение следующее: провозгласить Ирода, сына Антипатра, верного союзника и друга римского народа, царем Иудеи!

По залу пробегает гул. Одни сенаторы одобрительно кивают, другие обмениваются удивленными, даже скептическими взглядами. Назначить царем идумеянина, обойдя оставшихся Хасмонеев, – это действительно было смелым, если не сказать беспрецедентным решением.

– Да, отцы-сенаторы! – Антоний поднимается со своего места, его голос, привыкший командовать легионами, легко заполняет пространство Курии. – Я лично знаю Ирода! Я видел его в бою, я знаю его преданность Риму! Он не раз доказывал свою доблесть и мудрость. В то время как Хасмонеи погрязли в междоусобицах, ослабляя Иудею и открывая двери нашим врагам, Ирод и его отец всегда были твердой опорой Рима. Сейчас, когда парфянская гидра подняла голову и угрожает нашим восточным провинциям, нам нужен не просто символ древнего рода, а сильный и решительный правитель, способный дать отпор врагу и обеспечить стабильность! Ирод – именно такой человек!

Октавиан, в свою очередь, также встает. Его речь короче, но не менее весома.

– Соглашусь с коллегой Антонием. Прагматизм и безопасность Рима – вот что должно руководить нашими решениями. Ирод доказал свою лояльность и эффективность. Назначение его царем Иудеи – это не только признание его заслуг, но и стратегический шаг, укрепляющий наши позиции на Востоке. Рим нуждается в сильных союзниках, способных самостоятельно защищать свои земли и наши общие интересы. Лепид, я уверен, также поддержит это решение, направленное на укрепление государства.

Лепид, несколько формально, поднимается и произносит несколько слов в поддержку предложения, подчеркивая необходимость единства перед лицом внешних угроз, хотя его энтузиазм заметно уступает пылу Антония и холодной решимости Октавиана.

Один из старых сенаторов, известный своим консерватизмом и скрупулезным отношением к римским традициям, медленно поднимается, опираясь на посох. Его голос звучит скрипуче, но отчетливо.

– Почтенные триумвиры, досточтимые консулы! Мы все понимаем остроту момента и парфянскую угрозу. Но… идумеянин на троне Иудеи? Провозглашенный царем здесь, в Риме, без какого-либо участия их собственного Синедриона или ясно выраженной воли народа? Не посеем ли мы этим решением семена еще большего раздора? Не станет ли такой царь, обязанный своим троном исключительно нам, восприниматься как чужеземный ставленник, тиран, а не законный правитель? Мы помним, сколь ревностно иудеи относятся к своим обычаям и своей независимости в вопросах веры и престолонаследия.

Антоний выходит вперед, его взгляд тверд, а голос не допускает возражений.

– Уважаемый Луций Марций! Ваши опасения понятны, но позвольте заверить вас и весь Сенат: мы даем Иудее не тирана, а единственную надежду на восстановление мира и порядка! – он обводит зал властным взглядом. – Парфяне уже оскверняют Иерусалим! Ставленник парфян Антигон уже показал, что такое настоящая тирания, начав с убийств и изувечивания своих же соплеменников! О какой «воле народа» можно говорить, когда народ стонет под сапогом захватчиков? Ирод, получив от нас царский титул и, что важнее, поддержку римских легионов, будет иметь законное право и реальную силу, чтобы изгнать парфян и сокрушить мятежников. Его брак с Мариамной, представительницей древнего рода Хасмонеев, станет залогом будущего примирения. Он будет не просто нашим ставленником, а сильным защитником своей страны, гарантом стабильности на наших восточных рубежах. Именно такой правитель нужен Иудее сейчас, а не слабая фигура, которая утонет в склоках и вновь приведет страну к хаосу! Рим предлагает не порабощение, а избавление и прочный мир под властью сильного, нами поддержанного царя!

Голосование проходит быстро. Влияние триумвиров, особенно Антония и Октавиана, а также очевидная парфянская угроза делают свое дело. Большинство сенаторов поднимают руки в знак согласия.

Консул торжественно объявляет:

– Сенат и народ Рима постановили: Ирод, сын Антипатра, провозглашается царем Иудеи! Да сопутствует ему удача и да служит он верой и правдой Риму и своему народу!

Ирод, стоявший до этого с достоинством, но с заметным внутренним напряжением, выпрямляется еще больше. Его лицо выражает глубокую серьезность. Он кладет правую руку на сердце и слегка склоняет голову – в знак глубокого уважения и принятия высокой ответственности. В его глазах на мгновение вспыхивает огонь триумфа.

Лиэль, наблюдая за этим, качает головой.

– Так просто… и так судьбоносно. Несколько речей, голосование… и вот, человек, еще недавно бывший изгнанником, становится царем по воле чужеземного Сената. Поистине, Рим – вершитель судеб мира в это время.

Гай коротко кивает.

– Прагматизм, Лиэль. Чистый прагматизм. Риму нужен был сильный и лояльный правитель в Иудее, способный противостоять парфянам и внутренним смутам. Ирод подходил на эту роль как нельзя лучше. Остальное – детали, которые, с точки зрения Рима, можно уладить позже, силой или дипломатией. Теперь у Ирода есть титул и обещание поддержки. Но впереди у него самое сложное – завоевать свое царство.

Экран машины времени гаснет и вновь вспыхивает, показывая теперь побережье Финикии, порт Птолемаиды, он же Акко. 39 год до н.э. Римские транспортные корабли стоят на рейде, с них на берег сходят воины – как иудейские наемники Ирода, так и первые отряды римской помощи. Сам Ирод, в боевых доспехах, уже на берегу, всматривается на юг, в сторону Иудеи. Его лицо сурово и решительно. Рядом с ним – несколько его верных полководцев и римский офицер, легат от Гая Вентидия Басса, который в это время успешно теснил парфян в Сирии.

– Приветствую тебя на земле, почти иудейской, царь Ирод! – произносит римский легат, козыряя. – Корабли доставили тебя и твоих людей, как и распорядился великий Антоний. Эти две когорты – первая ласточка римской помощи. Основные силы под командованием легата Гая Сосия будут готовы присоединиться к тебе, как только ситуация с парфянами в Сирии будет окончательно стабилизирована. Вентидий шлет тебе свое почтение и желает скорейшей победы.

Ирод коротко кивает, его взгляд не отрывается от горизонта.

– Передай мою благодарность Вентидию и Риму за их слово. Каждый день, пока я здесь, а не в Иерусалиме, – это еще один день, когда узурпатор Антигон травит умы моего народа и укрепляет свою незаконную власть! Какие вести из Иудеи, Птолемей? – обращается он к одному из своих командиров, мужчине средних лет, чье лицо испещрено шрамами былых сражений. – Ты, как брат моей первой жены Дорис и дядя моего первенца Антипатра, знаешь настроения в народе не понаслышке.

Птолемей, опытный воин, мрачно качает головой.

– Вести, мой царь, прямо скажем, не радужные. Антигон не терял времени даром. Он повсюду трубит, что ты – римская марионетка, идумейский выскочка, идущий осквернить Святую Землю и веру отцов. И многие, увы, ему верят, особенно в Галилее и в самом Иерусалиме, где он укрепился. Его сторонники многочисленны, фанатичны, и остатки парфянских головорезов, разбитых Вентидием, но не уничтоженных до конца, все еще с ним. Они готовы драться за каждый город, за каждый камень.

Ирод сжимает кулаки, на его скулах играют желваки.

– Я так и думал. Титул, дарованный мне Сенатом, – это лишь право на войну. Настоящую корону придется вырвать из рук этого Хасмонейского выродка мечом! – его голос становится жестким, как сталь. – Мы начнем с Галилеи. Она всегда была гнездом смутьянов и разбойников. Пусть первыми узнают, что их новый царь не потерпит неповиновения! Мы пройдем эту землю огнем и мечом, если понадобится, но порядок будет восстановлен! И каждый, кто осмелится поднять оружие против законного царя, утвержденного Римом, заплатит своей головой! А парфяне… их время в Иудее прошло!

Экран машины времени вспыхивает, перенося Гая и Лиэль в сирийскую Антиохию. 37 год до н.э. Зал во дворце Марка Антония. Он в парадных доспехах, но без шлема, сидит на резном кресле. Рядом, чуть поодаль, стоит Ирод, также в доспехах, его лицо непроницаемо, но в глазах застыло холодное удовлетворение. Перед ними, в цепях, измученный, в рваной одежде, но не сломленный окончательно, стоит Антигон Маттафия, последний царь из династии Хасмонеев. Римские легионеры с суровыми лицами держат его под стражей.

– Итак, Антигон, сын Аристобула, – голос Антония звучит ровно, но в нем слышится металл. – Твоя авантюра закончилась. Иерусалим пал. Твои воины перебиты или сдались. Ты сам – мой пленник. Что скажешь в свое оправдание, прежде чем я решу твою участь?

Антигон поднимает голову, его запавшие глаза сверкают ненавистью.

– Оправдание? Перед тобой, римский тиран, и перед этим идумейским выскочкой, предателем моего народа? – он плюет кровью на мозаичный пол. – Я сражался за трон моих отцов, за свободу Иудеи от вашей римской удавки! Я – законный царь из рода Хасмонеев, помазанник Божий! А вы… вы просто убийцы и грабители!

Ирод делает шаг вперед, его рука ложится на эфес меча.

– Довольно этого фарса, Антоний! – голос Ирода резок и нетерпелив. – Этот человек – не царь, а бунтовщик и парфянская марионетка! Он три года заливал Иудею кровью! Пока он жив, в Иудее не будет мира. Каждый недовольный, каждый фанатик будет видеть в нем знамя для нового мятежа! Его нужно казнить. Немедленно и показательно!

Антоний задумчиво смотрит на Антигона, затем на Ирода.

– Казнить царя, Ирод… Это серьезный шаг. Рим обычно оказывает снисхождение к царственным особам, даже к побежденным врагам. Ссылка, почетный плен – такова наша практика. Это произведет не лучшее впечатление на других наших союзников и клиентов на Востоке.

– Какой он царь, Антоний?! – почти выкрикивает Ирод, его обычное самообладание дает трещину. – Он преступник! Он поднял оружие против Рима и его союзника, то есть меня, законного царя, утвержденного Сенатом! Он заключил сделку с парфянами, нашими злейшими врагами! Он несет ответственность за гибель тысяч людей, за разорение страны! Если он останется жив, даже в самой дальней ссылке, его имя будет как искра в пороховой бочке. Моя власть, дарованная мне Римом, не будет прочной, пока дышит этот последний Хасмоней! Он должен умереть, и умереть позорной смертью, чтобы никто больше не осмелился пойти по его пути!

Антигон слушает это с горькой усмешкой.

– Боишься меня, идумейская собака? Даже в цепях я страшнее тебя с твоими римскими легионами! Народ Иудеи никогда не примет тебя! Моя кровь станет проклятием на твоем роду!


Лиэль невольно закрывает глаза.
– О, Всевышний… какая ненависть… Ирод не остановится ни перед чем, чтобы уничтожить последнего Хасмонея. Он прав в одном – пока Антигон жив, его положение действительно шатко.

Гай кивает, его лицо мрачно.

– Ирод абсолютно безжалостен в достижении своих целей. Для него Антигон – не просто поверженный враг, а символ всего старого порядка, который он должен уничтожить, чтобы построить свой. И он давит на Антония, зная его слабости и его заинтересованность в стабильной Иудее под контролем верного Риму правителя.

Антоний некоторое время молчит, взвешивая слова Ирода. Затем он медленно кивает.

– Ты прав, Ирод. В сложившихся обстоятельствах проявление обычной римской снисходительности может быть истолковано как слабость. Этот Антигон действительно принес много бед. Иудея нуждается в твердой руке и окончательном прекращении смуты. – Он обращается к центуриону стражи. – Уведите его. Приказ таков: сначала высечь розгами публично, как обычного разбойника, а затем – обезглавить. Пусть это послужит уроком всем, кто осмелится бросить вызов Риму и его друзьям.

Центурион козыряет.

– Будет исполнено, триумвир!

Солдаты грубо хватают Антигона и выволакивают из зала. Его проклятия и крики о мщении еще некоторое время доносятся из коридора, а затем стихают.

Лиэль прижимает руку ко рту, ее глаза расширены от ужаса.

– Розгами… а потом обезглавить… Как простого преступника! Последнего царя из рода Хасмонеев, потомка тех, кто вернул нам свободу… Какое страшное унижение! Какая беспощадная жестокость! Это… это конец целой эпохи.

Гай смотрит на опустевшее место, где только что стоял Антигон, его голос лишен эмоций.

– Да, Лиэль. Это конец династии Хасмонеев, правившей Иудеей более ста лет. Их слава и их ошибки – все ушло в прошлое с последним ударом топора палача. Ирод добился своего. Он не просто устранил соперника; он унизил и уничтожил саму идею Хасмонейского правления. Теперь на иудейском престоле окончательно утвердился Ирод I. Начинается новая эпоха в истории Иудеи – эпоха Ирода Великого.

Экран вновь оживает, показывая Иерусалим, но уже не дымящиеся руины, а город, где постепенно налаживается жизнь. Прошло несколько месяцев после казни Антигона. Царский дворец, некогда принадлежавший Хасмонеям, теперь резиденция Ирода I. Сам Ирод, уже без доспехов, в богатых, но строгих одеждах, принимает доклады своих советников и военачальников. Рядом с ним, на почетном месте, но с выражением сдержанной печали и отстраненности на прекрасном лице, сидит Мариамна, его новая жена, последняя принцесса из рода Хасмонеев.

– …таким образом, мой царь, последние очаги сопротивления в Галилее подавлены, – докладывает один из военачальников. – Разбойничьи шайки, поддерживавшие Антигона, рассеяны или уничтожены. В Идумее и Самарии также спокойно. Народ, уставший от войны, понемногу возвращается к мирной жизни.

Ирод удовлетворенно кивает.

– Хорошо. Жестокость, проявленная при взятии Иерусалима, и показательная казнь Антигона сделали свое дело. Люди поняли, что время смут прошло. Но порядок, купленный страхом, непрочен. Нам нужна лояльность, – он переводит взгляд на Мариамну, и в его глазах на мгновение мелькает сложная смесь нежности, триумфа и, возможно, некоторой вины. – Наш брак, царица Мариамна, – это первый и главный шаг к примирению. Твоя кровь, кровь Хасмонеев, соединившись с моей властью, дарованной Римом, должна стать основой нового единства Иудеи.

Мариамна медленно поднимает на него глаза. В них нет ненависти, но и любви тоже нет – лишь глубокая, затаенная скорбь и осознание своей роли в этой политической игре.

– Я исполню свой долг перед народом Иудеи, царь Ирод, – ее голос тих, но тверд. – Если мой род должен угаснуть, то пусть это произойдет так, чтобы принести мир этой многострадальной земле. Да будет на то воля Всевышнего.

Ирод слегка хмурится от ее холодности, но не подает вида.

– Воля Всевышнего проявляется через сильных правителей, моя царица. А сила правителя во многом зависит от его союзников. – Он поворачивается к своему главному советнику, идумеянину, как и он сам. – Какие вести от нашего друга и покровителя, Марка Антония? Я отправил ему щедрые дары после взятия Иерусалима и казни этого мятежника. Дошли ли они? И какова его реакция?

Советник склоняет голову.

– Да, мой царь. Дары были приняты с большой благосклонностью. Марк Антоний весьма доволен тем, как быстро и решительно ты навел порядок в Иудее. Он видит в тебе надежного и сильного союзника, способного удержать этот стратегически важный регион под контролем Рима. Он передает тебе свои наилучшие пожелания и подтверждает свою неизменную дружбу и поддержку. Более того, он намерен в ближайшее время посетить Восток и, возможно, удостоит Иерусалим своим визитом. Он также упомянул, что Клеопатра, царица Египта, также проявляет к тебе… интерес.

Ирод усмехается.

– Клеопатра… Эта египетская кошка всегда знает, где пахнет властью и золотом. Но пока Антоний на моей стороне, ее интриги мне не страшны. Наша задача – укреплять связи с Антонием. Он – наш щит и меч на римской арене. Отправляйте ему новые дары, заверяйте в моей вечной преданности. Пригласите его от моего имени посетить Иерусалим, как только он прибудет в Сирию. Мы устроим ему прием, который он не забудет! Пусть весь Восток видит, кто является главным союзником Рима в этих землях!

Лиэль, наблюдая за Иродом, качает головой.

– Удивительный человек… Жестокий, безжалостный, но при этом такой расчетливый и дальновидный политик. Едва утвердившись на троне, он уже думает о легитимации власти через брак и об укреплении союза со своим римским покровителем. Он понимает, что его царствование целиком и полностью зависит от воли Рима, и в первую очередь – от Антония.

Гай кивает.

– Именно. Казнь Антигона закрыла одну главу, но открыла другую. Ирод I начинает свое правление. Эпоха Хасмонеев закончилась. Начинается эра Ирода – энергичного, жестокого и амбициозного царя-клиента Рима.

= 7 =</text>
      <sha1>nuc2qkqq1gkyd5hwggal8zpt4u6orpn</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261009</id>
      <parentid>261008</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T15:42:10Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>ג</comment>
      <origin>261009</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="599572" sha1="ji0rwgirpj4dmwd4zfakaf2ci3tv9tw" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

– Итак, Цезарь вернулся в Рим с триумфом… вернее, с правом на триумф за свои успехи в Испании, – говорит Гай, наблюдая за сценами тайных переговоров в роскошных римских домах. – Но он столкнулся с дилеммой: по закону, полководец, ожидающий триумфа, должен был оставаться за пределами городских стен Рима (померия) со своей армией до дня триумфального шествия. Однако для выдвижения своей кандидатуры в консулы он должен был лично явиться в город и зарегистрироваться. Сенат, где преобладали его противники-оптиматы, отказался сделать для него исключение.

– И это поставило Цезаря перед выбором, – подхватывает Лиэль, – либо триумф и отказ от консульства в этом году, либо консульство, но без триумфа. Цезарь, как всегда, выбрал то, что сулило большую реальную власть и перспективы – консульство. Он отказался от триумфа и вошел в город, чтобы баллотироваться. Но он понимал, что в одиночку противостоять сенатской олигархии будет крайне сложно.

Мы видим, как Цезарь, используя все свое дипломатическое искусство и обаяние, проводит серию тайных встреч с двумя другими влиятельнейшими фигурами Рима того времени: Гнеем Помпеем Великим и Марком Лицинием Крассом.

– Помпей, – поясняет Гай, указывая на величественную фигуру полководца, – вернулся с Востока несколькими годами ранее, осыпанный славой победителя Митридата и пиратов. Он распустил свою армию, ожидая, что Сенат утвердит все его распоряжения на Востоке и наделит землей его ветеранов. Но сенаторы-оптиматы, опасаясь его чрезмерного влияния, всячески затягивали решение этих вопросов, унижая и раздражая &quot;Великого&quot;.

– А Красс, – Лиэль переводит взгляд на другого участника тайных переговоров, немолодого, но все еще энергичного человека с проницательным взглядом, – богатейший человек Рима, подавивший восстание Спартака. Он также имел свои счеты с Сенатом, который не оказывал ему должного уважения и препятствовал его политическим амбициям, особенно опасаясь его финансового могущества и связей со всадничеством. К тому же, между Помпеем и Крассом существовала давняя вражда и соперничество.

Цезарь встречается с каждым из них по отдельности, а затем организует их совместную встречу.

– Господа, – обращается Цезарь к Помпею и Крассу, когда они наконец собираются вместе в обстановке строжайшей секретности, – поодиночке нас легко могут раздавить эти напыщенные сенаторы, которые боятся любого, кто превосходит их умом, доблестью или влиянием. Они заблокировали твои, Гней Помпей, справедливые требования по утверждению восточных дел и наделению ветеранов землей. Они препятствуют твоим, Марк Красс, финансовым интересам и политическим устремлениям. И они сделают все, чтобы не допустить меня до консульства, а если я и буду избран, то свяжут мне руки.

– И что ты предлагаешь, Гай Юлий? – Помпей смотрит на Цезаря с недоверием, но и с интересом. – Союз между нами? Между мной и Крассом? Ты забыл о нашей… э-э… взаимной симпатии?

Красс криво усмехается, но молчит, ожидая развития событий.

– Я предлагаю не личную дружбу, а политический союз, – твердо отвечает Цезарь. – Объединение наших сил, нашего влияния, наших ресурсов. Если мы трое будем действовать сообща, ни одна сила в Риме не сможет нам противостоять. Я стану консулом и проведу законы, нужные тебе, Помпей, для твоих ветеранов и утверждения твоих распоряжений. Я обеспечу поддержку твоим, Красс, финансовым начинаниям и интересам всадничества. А вы, в свою очередь, поддержите меня и мои будущие планы. Вместе мы сможем контролировать Республику.

– Три головы у чудовища, – мрачно замечает Красс. – Но в твоих словах есть резон, Цезарь. Сенат действительно зарвался.

– Если мы договоримся, – Помпей задумчиво барабанит пальцами по столу, – то в Риме не будет принято ни одного решения, которое не было бы угодно нам троим.

После долгих и, вероятно, непростых переговоров, взаимных уступок и гарантий, три самых могущественных человека Рима заключают неформальное, тайное соглашение, вошедшее в историю как Первый Триумвират. Это не была официальная магистратура, а скорее частная договоренность о совместных политических действиях.

– Так в 60 году до н.э. родился Первый Триумвират, – комментирует Гай. – Союз Цезаря, Помпея и Красса. Цезарь принес в этот союз свой политический гений, популярность у народа и будущие консульские полномочия. Помпей – свою военную славу, огромный авторитет и преданных ветеранов. Красс – несметные богатства и влияние на финансовые круги и всадничество.

– Их цели были различны, но на данном этапе совпадали, – добавляет Лиэль. – Цезарь хотел консульства, а затем проконсульства в какой-нибудь важной провинции, где можно было бы снискать военную славу и собрать армию. Помпей – утверждения своих восточных распоряжений и наделения землей ветеранов. Красс – удовлетворения своих финансовых и политических амбиций, возможно, также мечтая о военном командовании, которое могло бы сравниться со славой Помпея. Этот союз, хоть и основанный на взаимном недоверии и личных интересах, на несколько лет определил всю политическую жизнь Рима.

Триумвиры пожимают друг другу руки. Их лица выражают удовлетворение от заключенной сделки. Тень их объединенной мощи нависает над Римом.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в бурлящий Рим следующего, 59 года до н.э. Благодаря поддержке своих могущественных союзников по Триумвирату, Помпея и Красса, Гай Юлий Цезарь одержал победу на консульских выборах. Его коллегой по консульству стал Марк Кальпурний Бибул, ставленник сенатской оппозиции, оптиматов, которые надеялись, что он сможет сдерживать радикализм Цезаря.

– Итак, Цезарь – консул! – говорит Гай, указывая на Форум, где новый консул уже развил кипучую деятельность. – То, к чему он так долго стремился, свершилось. Теперь у него есть реальная власть для проведения своих планов и выполнения обязательств перед Помпеем и Крассом.

– Но его коллега, Бибул, – это же ходячая обструкция! – замечает Лиэль. – Оптиматы явно рассчитывали, что он парализует все инициативы Цезаря, используя право вето или объявляя неблагоприятные предзнаменования (obnuntiatio), что могло остановить любую общественную деятельность.

Мы видим Цезаря, который, не обращая внимания на сопротивление Бибула, начинает действовать решительно и напористо. Первым делом он выносит на обсуждение аграрный закон – Lex Julia Agraria. Этот закон предусматривал наделение землей неимущих граждан и ветеранов Помпея за счет государственных земель в Италии, а также земель, которые предполагалось выкупить у частных владельцев.

– Мой первый закон, граждане Рима! – голос Цезаря гремит на Форуме, где он лично представляет законопроект народному собранию, обходя Сенат, который явно был настроен против. – Закон о земле! Наши доблестные ветераны, проливавшие кровь за Республику под командованием Гнея Помпея, заслужили награду! Наши неимущие граждане, лишенные средств к существованию, получат землю и смогут кормить свои семьи! Это справедливо! Это необходимо для блага Рима!

Толпа отвечает восторженными криками. Ветераны Помпея, специально приведенные в город, горячо поддерживают консула.

– Бибул и его сенатские приспешники пытаются этому помешать! – продолжает Цезарь, указывая на группу оптиматов, пытающихся сорвать голосование. – Они не хотят, чтобы народ получил землю! Они боятся усиления Помпея! Но мы не позволим им этого!

Происходят стычки. Сторонники Цезаря и Помпея силой оттесняют оппонентов. Бибул, пытавшийся протестовать и объявить дурные предзнаменования, был облит нечистотами и изгнан с Форума. После этого он заперся у себя дома до конца консульства, лишь время от времени рассылая эдикты о неблагоприятных знамениях, на которые Цезарь уже не обращал внимания.

– Какая наглость! Какое пренебрежение всеми традициями! – возмущается один из сенаторов-оптиматов, наблюдая за происходящим. – Он правит, как царь, опираясь на толпу и солдат! Бибул низведен до роли домашнего авгура!

– Год консульства Юлия и Цезаря, – язвительно замечает другой, намекая на полное бессилие Бибула.

– Аграрный закон был принят, – констатирует Гай. – Воля триумвиров восторжествовала. Помпей получил то, чего так долго добивался для своих ветеранов. А Цезарь продемонстрировал свою силу и завоевал еще большую популярность у народа.

– Но это было только начало, – добавляет Лиэль. – Цезарь провел еще целый ряд важных законов. Был утвержден закон об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке (Lex Julia de actis Cn. Pompei), что было вторым главным обязательством Цезаря перед &quot;Великим&quot;.

– И, конечно, он не забыл о Крассе, – говорит Гай. – Был принят закон, снижавший откупную сумму для публиканов (сборщиков налогов) в провинции Азия. Публиканы, в основном из сословия всадников, были тесно связаны с Крассом, и эта мера значительно укрепила его позиции и лояльность этого влиятельного слоя.

Цезарь также проводит закон о публикации отчетов о заседаниях Сената и народного собрания – Acta Senatus и Acta Diurna Populi Romani. Это были своего рода первые официальные газеты, информировавшие граждан о деятельности властей.

– Какая интересная мера! – восклицает Лиэль. – Повышение прозрачности власти, доступ граждан к информации. Это должно было понравиться народу.

– Несомненно, – соглашается Гай. – Хотя, конечно, содержание этих &quot;актов&quot; тщательно контролировалось. Но сам факт их появления был новаторским. Кроме того, Цезарь провел закон против вымогательства в провинциях (Lex Julia de repetundis), направленный на борьбу с коррупцией наместников. Это тоже была популярная мера, хотя сам Цезарь в будущем не всегда будет щепетилен в вопросах обогащения за счет провинциалов.

И, наконец, самый важный для самого Цезаря закон, принятый уже к концу его консульства при поддержке народного трибуна Ватиния, – Lex Vatinia de provincia Caesaris.

– А вот и главный приз для самого Цезаря! – Гай указывает на голосование по этому закону. – Закон Ватиния предоставлял Цезарю после окончания его консульского срока проконсульство на пять лет не в какой-нибудь захудалой провинции, а сразу в двух стратегически важных: Цизальпийской Галлии (Северная Италия, населенная галлами, но уже сильно романизированная и важная для контроля над альпийскими проходами) и Иллирике (область на Адриатическом побережье Балкан, важная для операций на Балканах и возможного продвижения на восток).

– И это еще не все! – добавляет Лиэль. – Вскоре после этого Сенат, опасаясь, что народное собрание, находящееся под влиянием Цезаря, предоставит ему еще более широкие полномочия или другие привлекательные провинции, решил действовать на опережение. Они сами добавили к его проконсульскому назначению еще одну провинцию – Нарбоннскую Галлию. Это была уже давно существующая римская провинция на юге современной Франции, граничившая с еще не завоеванными галльскими землями. Таким образом, Цезарь получал под свой контроль огромную территорию, которая служила бы ему плацдармом для дальнейшей экспансии.

– Пять лет! И три провинции, дающие ему огромную армию и возможность вести войны, снискать славу и богатство! – отмечает Лиэль. – Это была идеальная стартовая площадка для его будущих завоеваний и укрепления личной власти. Оптиматы были в ярости, но ничего не могли поделать. Триумвират действовал как единый механизм.

Консульство Цезаря подходит к концу. Он добился всего, чего хотел: провел нужные законы для своих союзников, укрепил свою популярность и обеспечил себе блестящее проконсульское назначение.

– Этот год, 59-й до н.э., – заключает Гай, – стал поворотным. Цезарь показал, что готов действовать решительно, не считаясь с сенатской оппозицией и традициями, опираясь на силу триумвирата и поддержку народа. Он заложил основы своего будущего могущества.

– А Республика сделала еще один шаг к своему закату, – добавляет Лиэль. – Власть все больше концентрировалась в руках нескольких сильных личностей, а традиционные институты теряли свое значение.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из бурлящего политическими интригами Рима на север, за Альпы. Год 58 до н.э. Гай Юлий Цезарь, завершив свое консульство, отправляется в назначенные ему провинции – Цизальпийскую Галлию, Иллирик и Нарбоннскую Галлию. Огромные территории, значительные военные силы под его командованием и пятилетний срок проконсульства (который позже будет продлен) – все это создает идеальные условия для реализации его далеко идущих планов.

– Консульство Цезаря в 59-м году было лишь прелюдией, – говорит Гай, глядя на карту Галлии, еще не полностью покоренной Римом. – Теперь начинается главный акт его восхождения – Галльские войны. Формально он должен был управлять уже существующими провинциями, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы ограничился этим. Он искал славы, добычи и, главное, преданной, закаленной в боях армии. И Галлия предоставила ему все это в избытке.

– Да, обширные, богатые, но раздробленные земли &quot;косматой&quot; Галлии, населенные многочисленными и воинственными племенами, стали для него настоящим Клондайком, – подхватывает Лиэль. – Он использовал любой предлог – миграцию гельветов, призывы о помощи от одних галльских племен против других, угрозу со стороны германцев – чтобы начать военные действия и постепенно расширять римское влияние.

На экране мелькают сцены: римские легионы в походных колоннах пересекают реки, строят лагеря, вступают в ожесточенные схватки с галльскими воинами, одетыми в яркие одежды и вооруженными длинными мечами и щитами. Видны осады галльских укрепленных поселений – оппидумов.

– Первой крупной кампанией стала война с гельветами в 58 году до н.э., – комментирует Гай. – Это могущественное кельтское племя, населявшее земли на плато между Рейном, Роной и горной цепью Юра (территории современной западной Швейцарии), решило по разным причинам, включая давление со стороны германских племен, массово переселиться в более плодородные и спокойные области западной Галлии. Их миграция, насчитывавшая, по словам Цезаря, около 300 тысяч человек, включая женщин и детей, создавала угрозу для римских союзников и стабильности в Нарбоннской Галлии. Цезарь использовал это как предлог для вмешательства.

– И разгромил их в нескольких кровопролитных сражениях, наиболее известное из которых – битва при Бибракте, – добавляет Лиэль. – Он не только остановил миграцию, но и заставил большую часть выживших гельветов вернуться на свои опустевшие земли, чтобы они не остались незащищенными перед германской угрозой с востока. Это была демонстрация силы и решимости.

– Затем, в том же 58 году до н.э., он вмешался в конфликт между галльскими племенами эдуев, союзников Рима, и секванов, которые призвали на помощь германского вождя Ариовиста, – продолжает Гай. – Цезарь вступил в переговоры с Ариовистом, но они закончились ничем. Тогда он дал германцам бой, предположительно, у современного Безансона, и нанес им сокрушительное поражение, изгнав их за Рейн. Это значительно укрепило его авторитет среди галлов и продемонстрировало, что Рим готов защищать своих союзников.

Год 57 до н.э. Кампания против белгов – коалиции воинственных племен на севере Галлии.

– Белги считались самыми храбрыми из галлов, – говорит Лиэль, указывая на сцену ожесточенной битвы на реке Сабис (Самбре). – Они собрали огромное войско, чтобы противостоять Цезарю. Битва на Сабисе была одной из самых тяжелых для римлян. В какой-то момент положение легионов было критическим, и сам Цезарь, схватив щит у одного из солдат, бросился в гущу боя, воодушевляя своих воинов.

– Его личное мужество и своевременное прибытие подкреплений решили исход сражения, – добавляет Гай. – Белги были разбиты. Постепенно, одно за другим, их племена покорялись Риму.

Следующие годы – это череда непрерывных кампаний по всей Галлии. Покорение приморских племен веннетов, обладавших сильным флотом, экспедиции за Рейн против германцев. Галлия шаг за шагом попадала под римский контроль.

– Что двигало Цезарем в этих войнах? – задумчиво произносит Лиэль. – Конечно, стремление к славе, к триумфу, который он так и не получил за Испанию. Но не только это.

– Безусловно, добыча! – восклицает Гай. – Галлия была богата золотом, серебром, рабами. За годы войны Цезарь и его офицеры баснословно обогатились. Огромные суммы шли в Рим, подкупая политиков и ублажая народ. Он смог не только расплатиться со своими колоссальными долгами, но и приобрести еще большее влияние.

– И, конечно, армия, – добавляет Лиэль. – За эти годы он создал невероятно боеспособную, преданную лично ему армию. Легионеры, прошедшие с ним через огонь и воду, видевшие его мужество и щедрость (он удваивал им жалованье, делился добычей), были готовы идти за ним куда угодно. Эта армия стала его главным политическим аргументом.

– Его популярность в Риме, благодаря &quot;Запискам о Галльской войне&quot;, которые он регулярно отправлял в Сенат и публиковал, также росла невероятными темпами, – говорит Гай. – Он представлял себя как защитника Республики, расширяющего ее пределы и несущего цивилизацию варварам. Хотя на деле это было жестокое завоевание, сопровождавшееся массовыми убийствами, продажей в рабство целых племен и разрушением городов.

Год 52 до н.э. Общее восстание галлов под предводительством харизматичного вождя арвернов Верцингеторига. Это был самый опасный момент для Цезаря за все время Галльских войн.

– Верцингеториг сумел объединить множество галльских племен, осознавших, что поодиночке им не выстоять против Рима, – рассказывает Лиэль, и на экране появляются сцены осады Аварика и решающей битвы при Алезии. – Он использовал тактику &quot;выжженной земли&quot;, пытался лишить римлян продовольствия.

– Осада Алезии стала кульминацией войны, – Гай указывает на грандиозные двойные осадные линии, построенные Цезарем вокруг города, где укрылся Верцингеториг, и против подходившей на помощь галльской армии. – Это был шедевр военной инженерии и тактики. Цезарь, оказавшись между двух огней, сумел разгромить и осажденных, и тех, кто пришел им на помощь.

Верцингеториг, видя безнадежность положения, сдается Цезарю, чтобы спасти своих людей от голодной смерти. Он выходит из Алезии и бросает свое оружие к ногам римского проконсула.

– С падением Алезии и пленением Верцингеторига организованное сопротивление галлов было сломлено, – заключает Гай. – Хотя отдельные очаги сопротивления еще вспыхивали в течение нескольких лет, к 51 году до н.э. Галлия была фактически покорена и превращена в римскую провинцию.

– Цезарь добился всего, чего хотел, – говорит Лиэль. – Несметные богатства, непререкаемый авторитет, огромная, закаленная и фанатично преданная ему армия. Он стал самой могущественной фигурой в Риме.

Экран машины времени, после демонстрации масштабных сражений в Галлии, переносит Гая и Лиэль к берегам пролива, который римляне называли Океаном, а мы знаем как Ла-Манш. Годы 55 и 54 до н.э. Цезарь, укрепив свое положение в Галлии, обращает свой взор на таинственный и малоизвестный римлянам остров – Британию.

– После покорения основной части Галлии и отражения германской угрозы, неуемная энергия Цезаря и его жажда новых свершений толкают его на еще более дерзкое предприятие – экспедицию в Британию, – говорит Гай, указывая на флот римских кораблей, готовящихся к отплытию от побережья Галлии.

– Официальным предлогом для вторжения была помощь, которую некоторые британские племена якобы оказывали галлам в их борьбе против Рима, – добавляет Лиэль. – Но истинные мотивы Цезаря, скорее всего, были сложнее: стремление к славе первооткрывателя и завоевателя новых земель, поиск добычи (ходили слухи о богатствах Британии, особенно о жемчуге), а также желание продемонстрировать римскую мощь и запугать как британцев, так и оставшихся непокоренными галлов.

Первая экспедиция, 55 год до н.э. Мы видим, как римские легионы с трудом высаживаются на британском побережье, вероятно, в районе современного Кента, под градом копий и камней от встречающих их британских воинов, облаченных в шкуры и раскрашенных боевой раскраской. Их боевые колесницы производят устрашающее впечатление на римлян.

– Первая высадка была скорее разведкой боем, – комментирует Гай. – Цезарь привел с собой всего два легиона. Высадка оказалась чрезвычайно трудной. Британцы храбро сражались на берегу, а римские корабли из-за мелководья не могли подойти близко. Говорят, положение спас аквилифер (знаменосец) X легиона, который с орлом в руках первым прыгнул в воду, увлекая за собой остальных солдат.

– Даже высадившись, римляне столкнулись с упорным сопротивлением и незнакомой тактикой ведения боя, особенно с использованием боевых колесниц, – добавляет Лиэль.

– К тому же, их флот, стоявший на якоре у побережья, сильно пострадал от внезапного шторма. Цезарь заключил поспешный мир с несколькими местными племенами, взял заложников и, не добившись значительных успехов, вернулся в Галлию до наступления зимы. Эта экспедиция была больше демонстрацией, чем завоеванием.

Вторая экспедиция, 54 год до н.э. На этот раз Цезарь подготовился гораздо основательнее. Он собрал значительно больший флот – около 800 кораблей – и армию из пяти легионов и конницы.

– Вторая попытка была куда масштабнее, – говорит Гай, и на экране появляются армады римских судов, пересекающих пролив. – На этот раз высадка прошла более гладко, британцы, напуганные численностью римлян, отступили вглубь острова.

– Цезарь продвинулся вглубь Британии, форсировал Темзу, столкнулся с объединенными силами британских племен под предводительством вождя Кассивелауна, – продолжает Лиэль. – Произошло несколько сражений, в которых римская дисциплина и тактика взяли верх над храбростью британцев. Кассивелаун был вынужден просить мира.

– Цезарь наложил на британцев дань (которую они, вероятно, никогда полностью не выплачивали), взял заложников и запретил Кассивелауну нападать на дружественные Риму племена, – добавляет Гай. – Но и на этот раз он не оставил в Британии гарнизонов и не создал постоянной провинции. Вскоре он снова вернулся в Галлию, где назревали новые волнения.

– Так зачем же были эти британские походы, если они не привели к немедленному завоеванию? – задумчиво спрашивает Лиэль.

– О, политический эффект в Риме был огромен! – восклицает Гай. – Цезарь первым из римлян переправился с армией через &quot;Океан&quot; на этот туманный, почти мифический остров! Сами названия – Британия, Океан – будоражили воображение римлян. Его &quot;Записки&quot; об этих походах читались на Форуме и вызывали восторг. Это была невероятная реклама для него как для полководца и первооткрывателя. Он расширил известные границы мира (orbis terrarum) для римлян.

– То есть, это была скорее имиджевая акция, демонстрация римской мощи и личной отваги Цезаря? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да, – подтверждает Гай. – Хотя нельзя отрицать и стратегический аспект – он показал британцам, что римские орлы могут достичь и их земель, и это, возможно, на какое-то время уменьшило их поддержку галльскому сопротивлению. Но главное – это слава, это престиж, это укрепление его позиций в Риме. И, конечно, бесценный опыт для его армии в проведении десантных операций и боевых действий в незнакомых условиях. Походы Цезаря остались в истории как дерзкая разведка и демонстрация безграничных возможностей Рима и его амбициозного проконсула.

Римские легионы грузятся на корабли, покидая берега Британии. Туман снова скрывает остров, который еще надолго останется за пределами римского владычества, но уже ощутил на себе тяжелую поступь ее легионов.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из туманной Британии и лесов Галлии на восток, к границам Римской республики с могущественным Парфянским царством. Год 53 до н.э. Пока Цезарь добывал славу и богатство в Галлии, а Помпей пытался укрепить свое положение в Риме, третий участник триумвирата, Марк Лициний Красс, также жаждал военных лавров, способных сравниться с достижениями его коллег-соперников.

– Первый Триумвират, этот негласный союз трех титанов, с самого начала был конструкцией хрупкой, основанной на взаимной выгоде и необходимости, а не на искренней дружбе, – говорит Гай, глядя на карту Востока, где разворачиваются новые драматические события. – И одна из его опор вот-вот рухнет.

– Ты говоришь о Крассе, – кивает Лиэль. – После их совместного с Помпеем консульства в 55 году до н.э. (их второго совместного консульства, продлившего полномочия Цезаря в Галлии), Красс получил в управление на пять лет провинцию Сирия. И он видел в этом шанс осуществить свою давнюю мечту – поход на Восток, против Парфии.

Мы видим Красса, уже немолодого, но все еще полного амбиций, собирающего огромную армию в Сирии. Его легионы готовятся к вторжению в Парфянское царство, занимавшее территории современного Ирана и Ирака.

– Красс был баснословно богат, но ему не хватало военной славы, сопоставимой со славой Помпея или растущей популярностью Цезаря, – поясняет Гай. – Победа над Спартаком, хоть и важная, не считалась в Риме столь же почетной, как победа над внешним врагом, да еще и над таким могущественным, как Парфия. Он мечтал о триумфе, о несметных сокровищах Востока, о том, чтобы его имя встало в один ряд с именами Александра Македонского и Помпея.

– Но этот поход с самого начала был авантюрой, – добавляет Лиэль с тревогой. – Парфяне были грозным противником, их тяжелая кавалерия – катафракты – и конные лучники наводили ужас на врагов. Красс, не имевший достаточного опыта ведения войны в таких условиях и, по слухам, пренебрегший советами опытных военачальников, включая армянского царя Артавазда II, который предлагал ему идти через Армению, выбрал прямой, но опасный путь через безводные месопотамские степи.

На экране – изнурительный марш римских легионов по выжженной солнцем пустыне. Солдаты страдают от жажды и зноя. Затем – битва при Каррах. Римская пехота, построенная в плотное каре, окружена и расстреливается тучами парфянских стрел. Атаки тяжелой парфянской кавалерии прорывают римские ряды.

– Битва при Каррах в 53 году до н.э. стала одной из самых страшных катастроф в римской военной истории, – голос Гая звучит мрачно. – Семь легионов, около 40 тысяч римских солдат, были практически полностью уничтожены или захвачены в плен парфянским полководцем Суреной. Сын Красса, Публий, героически погиб в бою, пытаясь прорвать окружение.

– А сам Марк Красс… – Лиэль с трудом смотрит на экран, где показывают остатки разбитой римской армии, пытающиеся отступить. – После поражения он был предательски заманен парфянами на переговоры и убит. Парфяне, зная о его ненасытной жажде золота, залили ему в горло расплавленное золото. Жестокая и символичная смерть.

Известие о гибели Красса и разгроме его армии достигает Рима. Город в шоке и трауре.

– Смерть Красса имела далеко идущие последствия, – констатирует Гай. – Во-первых, это была огромная военная и моральная потеря для Рима. Угроза со стороны Парфии на восточных границах стала еще более реальной. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для нашей истории, – гибель Красса разрушила хрупкое равновесие Первого Триумвирата.

– Именно, – соглашается Лиэль. – Красс, со своим богатством и влиянием, играл роль своего рода буфера, связующего звена между двумя другими гигантами – Цезарем и Помпеем. Пока он был жив, их соперничество сдерживалось необходимостью поддерживать союз. Теперь же, когда одна из &quot;голов&quot; этого трехглавого чудовища была отсечена, двое оставшихся – Цезарь, чья слава и могущество росли с каждым днем благодаря победам в Галлии, и Помпей, все с большей тревогой наблюдавший за успехами своего бывшего союзника и все больше сближавшийся с сенатской оппозицией, – остались один на один.

– К тому же, незадолго до этого, в 54 году до н.э., умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея, – напоминает Гай. – Ее смерть еще больше ослабила личные связи между двумя полководцами. Триумвират, по сути, перестал существовать.

– Начинался медленный, но неуклонный дрейф к новому витку гражданской войны, – подводит итог Лиэль.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль на юг, к плодородным берегам Нила. Перед ними предстает Египет – древнее царство, последнее крупное эллинистическое государство, еще сохраняющее блеск былого величия, но уже попавшее в цепкие объятия Рима.

– Египет Птолемеев, – начинает Гай, пока на экране сменяются виды величественной Александрии, ее знаменитого Фароса, кипящей жизни порта и роскошных дворцов, – к середине I века до нашей эры уже давно не был той независимой державой, какой он был при первых преемниках Александра Великого. Его цари все больше зависели от воли Рима.

– Да, Рим смотрел на Египет как на важнейший источник зерна, без которого Вечный город не мог бы прокормить свое растущее население, – подхватывает Лиэль. – И, конечно, как на источник несметных богатств. Птолемеи, чтобы удержаться на шатком троне, раздираемом династическими распрями, щедро платили римским политикам и полководцам, искали их покровительства.

– Вмешательство Рима во внутренние дела Египта стало обычным делом, – продолжает Гай. – Римляне поддерживали одних претендентов против других, выступали арбитрами в спорах, по сути, превратив Египет в свой протекторат. Формально независимое царство на деле все сильнее опутывалось римскими сетями. И любое значительное событие в Риме немедленно отзывалось эхом на берегах Нила, и наоборот.

Экран машины времени фокусируется на бурлящей Александрии 58 года до н.э. Воздух пропитан зноем, запахом благовоний и... явным недовольством. Толпы народа заполнили широкие проспекты, ведущие к царскому дворцу.

– Что происходит, Гай? – Лиэль с тревогой смотрит на разгоряченные лица александрийцев. – Какая ярость в их глазах!

– Это гнев народа, Лиэль, – поясняет Гай. – Птолемей XII Авлет, или как его прозвали за спиной &quot;Флейтист&quot; за его увлечение музыкой в ущерб государственным делам, довел Египет до ручки. Его подобострастие перед Римом, огромные налоги и пренебрежение традициями переполнили чашу терпения.

Во дворце, в роскошных, но теперь тревожных покоях, Птолемей XII, мужчина средних лет с бегающими глазами, выслушивает донесения своих советников.

– Они требуют моего отречения! – голос царя дрожит. – Называют меня марионеткой Рима! Проклятые александрийцы, вечно они бунтуют!

– Мой царь, толпа неуправляема, – с тревогой говорит один из придворных. – Стража едва сдерживает их. Говорят, они уже провозгласили твою дочь Беренику и сестру и жену Клеопатру Трифену правительницами!

– Беренику! Мою дочь! – Птолемей вскакивает. – Она всегда была слишком амбициозна! Что ж, если Египет не ценит своего законного фараона, я найду тех, кто оценит! Рим! Я поеду в Рим! Помпей меня поддержит, я осыпал его дарами!

Вскоре, под покровом ночи, Птолемей XII тайно покидает Александрию, спасая свою жизнь и надеясь на помощь могущественных римских покровителей.

– Он бежит, – констатирует Лиэль, когда небольшое судно с изгнанным царем отчаливает от берега. – А власть переходит к Беренике IV. Интересно, как она справится?

– Недолго ей править в спокойствии, – замечает Гай. – Авлет не из тех, кто легко сдается, особенно когда на кону трон и богатства Египта. А у Рима, как мы знаем, свои давние интересы в этой плодородной земле.

Экран переносится в Рим. Прошел год с изгнания Авлета, 57 год до н.э. Бывший фараон, лишенный былого блеска, но не утративший хитрости, обивает пороги домов влиятельных сенаторов. Мы видим его в скромном жилище, которое ему предоставил его главный покровитель – Гней Помпей Великий.

– Мой благородный Помпей, – Авлет почтительно склоняется перед римским полководцем, чей дом полон трофеев и символов власти. – Только на тебя моя надежда. Сенат медлит, мои враги в Александрии укрепляют свою власть. Я готов на все, чтобы вернуть себе трон моих предков! Золото Египта будет щедро вознаграждать моих друзей!

Помпей, с видом государственного мужа, внимательно слушает.

– Царь Птолемей, ты знаешь, я всегда был другом Египта и твоего дома, – говорит он взвешенно. – Сенат Рима не забывает своих союзников. Но ситуация сложная. Многие сенаторы опасаются прямого вмешательства. Твоя дочь Береника пользуется некоторой популярностью.

– Популярностью, купленной моими же деньгами! – в сердцах восклицает Авлет. – Они разграбили мою казну! А я... я готов заплатить любую цену. Шесть тысяч талантов я уже обещал, если Рим вернет мне корону! Гай Юлий Цезарь, когда был консулом в пятьдесят девятом, уже помог мне получить титул &quot;друга и союзника римского народа&quot;. Неужели теперь Рим оставит меня?

– Лиэль, обрати внимание на эту деталь, – тихо говорит Гай. – Еще в 59 году до н.э., до своего изгнания, Авлет, благодаря огромным взяткам, которые, по слухам, разделили Цезарь и Помпей, добился от Сената официального признания. Это был важный козырь в его руках.

Лиэль кивает.

– То есть, формально он все еще &quot;друг и союзник&quot;, несмотря на изгнание. И это дает ему право просить о помощи. А взятки, похоже, были главным аргументом в римской политике того времени.

Помпей кладет руку на плечо Авлету.

– Не отчаивайся, царь. Я использую все свое влияние. Мы найдем способ. Римские легионы знают дорогу в Египет. Вопрос лишь в цене и подходящем моменте. Авл Габиний, мой человек, сейчас проконсул в Сирии. Возможно, именно через него мы сможем действовать.

Глава 8: Возвращение Фараона – Меч Рима и Кровь Египта

Экран машины времени показывает 55 год до н.э. Сирийская граница. Римские легионы под командованием проконсула Авла Габиния готовятся к походу. Среди офицеров выделяется молодой, энергичный командир конницы – Марк Антоний.

– Габиний, ты уверен, что Сенат одобрит это? – спрашивает один из легатов, глядя на марширующие колонны. – Вмешиваться в египетские дела без прямого указания... это рискованно.

Авл Габиний, человек Помпея, лишь усмехается.

– Указания от Помпея и золото Авлета – вот мои главные одобрения, легат. Птолемей Авлет должен вернуться на свой трон. Это в интересах Рима... и в моих личных интересах. А молодой Антоний во главе кавалерии обеспечит нам быструю победу. Он рвется в бой!

– Антоний уже тогда проявлял свою отвагу и полководческие таланты, – замечает Лиэль. – Этот египетский поход станет для него хорошей школой и, возможно, первой встречей с землей, которая позже сыграет роковую роль в его судьбе.

Римские легионы вторгаются в Египет. Войска Береники IV, плохо обученные и не имеющие опыта сражений с римлянами, быстро терпят поражение. Александрия вновь открывает ворота, но на этот раз – перед возвращающимся Птолемеем XII и его римскими &quot;освободителями&quot;.

В царском дворце, вновь занятом Авлетом, разворачивается сцена жестокой расправы.

– Дочь моя, Береника, – Птолемей XII смотрит на плененную девушку с холодной яростью. – Ты посмела пойти против своего отца и законного фараона. Ты заплатишь за это предательство!

– Я правила Египтом, пока ты унижался в Риме, отец! – гордо отвечает Береника. – Народ был на моей стороне!

– Народ?! – Авлет смеется жутким смехом. – Народ будет на стороне того, у кого сила! А сила сейчас у меня и у Рима! Стража, увести ее! И всех ее приспешников – казнить! Пусть Александрия запомнит, что бывает с теми, кто бросает вызов Птолемеям!

– Жестокое возвращение, – качает головой Лиэль, когда экран показывает сцены казней в Александрии. – Он не простил никого.

– Он обеспечил себе трон ценой римской интервенции и крови своих подданных, включая собственную дочь, – подводит итог Гай. – И этот &quot;долг&quot; перед Римом, и особенно перед Помпеем, который через Габиния организовал его реставрацию, теперь будет висеть над Египтом. 

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в 51 год до н.э. В то время как в Риме нарастает напряжение между Цезарем и Помпеем, а Галлия почти покорена, в Египте, последнем крупном эллинистическом царстве, продолжают происходить важные династические изменения, которые вскоре окажут значительное влияние на судьбу Рима. Птолемей XII Авлет, отец Клеопатры, недавно умер.

Мы видим сцену во дворце в Александрии. Зачитывается завещание покойного фараона.

– ...и да будет воля моя, чтобы царство Египетское перешло к моей старшей дочери Клеопатре и моему старшему сыну Птолемею, – монотонно читает жрец. – И да правят они совместно, как муж и жена, во благо Египта и согласно древним традициям… И да будет римский народ (Populus Romanus) исполнителем и гарантом сей моей последней воли, дабы обеспечить мир и преемственность в царстве моем, дружественном Риму.

– Клеопатре на момент восшествия на престол было всего около восемнадцати лет, а ее брату-соправителю Птолемею XIII – и того меньше, лет десять-одиннадцать, – рассказывает Лиэль, и на экране появляется изображение молодой женщины с властным взглядом и узнаваемым профилем. – Клеопатра VII. Естественно, такая юная пара не могла править самостоятельно. Реальная власть оказалась в руках придворной камарильи – евнуха Потина, наставника царя Теодота Хиосского и полководца Ахилла.

– И эти придворные интриганы, – замечает Гай, – явно не собирались делиться властью с молодой, амбициозной и, как оказалось, очень умной царицей. Они стремились править от имени юного Птолемея XIII, оттеснив Клеопатру от дел.

На экране Клеопатра, несмотря на свой юный возраст, демонстрирует незаурядный ум, образование (она, в отличие от многих Птолемеев, знала египетский язык, а также множество других языков) и сильный характер. Она пытается утвердить свою единоличную власть, что неизбежно приводит к конфликту с могущественными придворными.

– Царь Птолемей еще слишком юн, чтобы вникать во все тонкости управления, Потин, – твердо говорит Клеопатра всесильному евнуху. – Я, как старшая соправительница, возьму на себя бремя государственных решений.

– Ваше величество, – льстиво, но с едва скрываемой угрозой отвечает Потин, – мудрость не всегда приходит с годами. Царь Птолемей имеет своих верных советников, которые помогут ему нести это бремя. Ваша задача, царица, украшать двор и рожать наследников.

– Клеопатра с самого начала показала, что не намерена быть марионеткой, – говорит Лиэль. – Она стремилась править самостоятельно, опираясь на поддержку народа и, возможно, ища союзников за пределами Египта. Это не могло понравиться тем, кто привык вертеть делами при дворе.

– Ее попытки укрепить свою власть и отстранить от влияния Потина и его клику привели к тому, что уже через несколько лет, примерно к 48 году до н.э., она была фактически отстранена от власти и изгнана из Александрии, – добавляет Гай. – Ее брат Птолемей XIII был провозглашен единоличным правителем, а точнее, марионеткой в руках придворных.

Мы видим Клеопатру в изгнании, в Сирии, где она, не пав духом, начинает собирать наемную армию, чтобы силой вернуть себе трон.

– Они думают, что избавились от меня? – с гневом и решимостью говорит Клеопатра своим немногочисленным верным сподвижникам. – Они недооценили дочь Авлета! Я верну себе Египет, чего бы мне это ни стоило!

– Но Клеопатра не из тех, кто легко сдается, – с восхищением отмечает Лиэль. – Она не смирилась с поражением и начала готовиться к реваншу. Ее изгнание и борьба за власть совпали по времени с началом гражданской войны в Риме между Цезарем и Помпеем. Судьбы Рима и Египта вновь готовы были тесно переплестись.

– Интересно, как перекликаются судьбы и завещания, не правда ли? – задумчиво произносит Гай. – Мы не так давно наблюдали, как завещание Саломеи Александры в Иудее, передавшее власть ей, а не напрямую сыновьям, привело к миру, пусть и временному, благодаря ее мудрой политике примирения с фарисеями. А здесь, в Египте, завещание Птолемея Авлета о совместном правлении Клеопатры и ее юного брата, по сути, сразу же заложило основу для конфликта, так как реальная власть оказалась у придворной клики, не желавшей сильной царицы.

– Да, и если смотреть немного вперед, – подхватывает Лиэль, – то и знаменитое завещание Цезаря, которое сделает Октавиана его главным наследником, тоже станет отправной точкой для нового витка ожесточенной борьбы за власть в Риме. Получается, завещания великих правителей, призванные обеспечить стабильность и преемственность, очень часто становятся катализаторами смут и войн.

– Пожалуй, потому, – размышляет Гай, – что они затрагивают самые глубокие амбиции и интересы множества влиятельных людей. В Иудее компромисс Саломеи сработал на время, потому что она смогла опереться на мощную внутреннюю силу – фарисеев, и внешняя угроза еще не была столь явной. В Египте же Клеопатра столкнулась с уже сложившейся придворной олигархией, а Рим уже дышал в затылок, готовый вмешаться. А завещание Цезаря… оно и вовсе перекроит всю политическую карту Рима, потому что речь пойдет о наследовании власти над всей Республикой, или тем, что от нее останется. Каждое завещание – это отражение своей эпохи и конкретных обстоятельств. Но борьба за наследство сильных мира сего – это вечный сюжет. 

Экран машины времени, оставив на время бурлящий интригами Египет, вновь возвращает Гая и Лиэль в Рим. Год 54 до н.э. Цезарь все еще ведет свои победоносные кампании в Галлии, его слава растет, а богатства, стекающиеся в его руки, позволяют ему не только финансировать армию и подкупать политиков, но и задумываться о более масштабных проектах, способных увековечить его имя в самом сердце Республики.

– Пока Цезарь завоевывает Галлию, его влияние в Риме, несмотря на физическое отсутствие, только усиливается, – говорит Гай, указывая на оживленные улицы города, где уже ощущается дыхание новых времен. – И он начинает использовать свои огромные галльские трофеи не только для политических игр, но и для того, чтобы оставить свой след в облике Вечного Города.

– Да, и одним из самых амбициозных его проектов стало начало строительства нового Форума, который позже назовут Форумом Цезаря (Forum Iulium), – подхватывает Лиэль. – Старый Римский Форум, сердце политической, религиозной и общественной жизни, к середине I века до н.э. уже не справлялся со своими функциями. Город вырос, население увеличилось, а площадь Форума оставалась прежней. Он был переполнен, застроен хаотично, и для проведения крупных собраний или судебных процессов просто не хватало места.

Мы видим, как на участке земли, примыкающем к северо-восточной стороне старого Форума, у подножия Капитолийского холма, начинаются масштабные работы. Рабочие сносят старые здания, расчищают территорию. Цезарь, хоть и находится в Галлии, через своих доверенных лиц – Цицерона (который в этот период был с ним в хороших отношениях) и Оппия – руководит покупкой земли и началом строительства.

– Цезарь задумал не просто расширить старый Форум, а создать совершенно новый, великолепный комплекс, который должен был затмить все существующее, – поясняет Гай. 

– Это был не только практический шаг, но и мощнейший пропагандистский жест. Новый форум должен был стать символом его могущества, его щедрости по отношению к римскому народу и его связи с божественными предками.

– Он выкупил для этого огромный и очень дорогой участок земли, – добавляет Лиэль. – Говорят, только на покупку земли ушло около 60 миллионов сестерциев, а по некоторым оценкам – и все 100 миллионов! Это были колоссальные деньги даже для Рима. Но Цезарь, благодаря галльской добыче, мог себе это позволить.

– В центре нового форума, – Гай указывает на чертежи, которые рассматривают архитекторы, – планировалось возвести величественный храм в честь Венеры-Прародительницы (Venus Genetrix), мифической прародительницы рода Юлиев. Это было прямое указание на его божественное происхождение и особый статус.

– А перед храмом должна была стоять конная статуя самого Цезаря, – продолжает Лиэль. – Причем, по некоторым сведениям, его конь изображался с почти человеческими передними ногами, что символизировало его власть над миром. Вокруг форума должны были располагаться портики с колоннадами, лавки, возможно, базилика для судебных заседаний. Это должен был быть не просто рынок, а новый административный и культурный центр.

Строительные работы идут полным ходом. Слышен стук молотков, скрип подъемных механизмов, крики рабочих.

– Начало строительства Форума Цезаря в 54 году до н.э. – это знаковое событие, – говорит Гай. – Оно показывает, что Цезарь уже тогда мыслил категориями не простого политика или полководца, а человека, оставляющего неизгладимый след в истории и облике Рима. 

– Этот проект, – добавляет Лиэль, – также демонстрировал его умение использовать богатство для укрепления своего имиджа и популярности. Он давал работу тысячам людей, он обещал городу новое, великолепное общественное пространство. Это было частью его стратегии по завоеванию сердец римлян.

Камера машины времени показывает масштаб начинающейся стройки на фоне древних зданий старого Форума. Это был смелый вызов прошлому и заявка на будущее, где имя Цезаря будет вписано золотыми буквами в историю Рима.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в напряженную атмосферу Рима и северной Италии конца 50 года до н.э. – начала 49 года до н.э. Завершились Галльские войны, принеся Гаю Юлию Цезарю триумф, закаленную армию, безграничную преданность легионеров, невероятную славу и несметные богатства. Однако его успехи вызывали все большую тревогу в Риме, особенно у его политических противников в Сенате и у бывшего союзника – Гнея Помпея Магна.

– Десять лет Галльских войн завершились оглушительным триумфом Гая Юлия Цезаря, – начинает Гай, глядя на развернутую перед ними карту, где огромные пространства Галлии уже помечены как подконтрольные Риму. – Галлия покорена, его армия, закаленная в бесчисленных сражениях, не знает себе равных, а слава и несметные богатства, добытые в походах, сделали его самым популярным и, возможно, самым могущественным полководцем Рима. 

Античные источники, такие как Плутарх, сообщают о миллионах погибших и обращенных в рабство галлов, хотя современные историки склонны считать эти цифры несколько преувеличенными, скорее отражающими масштаб событий, чем точную статистику.

– Но именно это растущее влияние и вызвало страх в Риме, – подхватывает Лиэль. – Триумвират Цезаря, Помпея и Красса распался со смертью Красса в 53-м и Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, в 54-м. Помпей, оставаясь вблизи Рима, на фоне уличного хаоса, кульминацией которого стало убийство Клодия и сожжение Курии в 52 году, сумел позиционировать себя как гарант порядка. Сенат, в панике, избрал его консулом без коллеги, дав ему почти диктаторские полномочия.

– Он действительно навел порядок, проведя жесткие законы, – говорит Гай. – Но это лишь усилило его личную власть и сблизило с оптиматами, которые видели в Цезаре главную угрозу. Помпей, некогда союзник Цезаря, теперь становился его ключевым противником, хотя и сами оптиматы не до конца ему доверяли.

– Срок проконсульских полномочий Цезаря в Галлии истекал, – Гай указывает на экран, где идут политические дебаты. – Он хотел баллотироваться в консулы in absentia, не распуская армию, чтобы избежать судебных преследований по возвращении в Рим как частное лицо. Консульская неприкосновенность была ему жизненно необходима.

– Но Сенат, под влиянием Катона Младшего и Помпея, требовал, чтобы он сложил полномочия и распустил легионы, – добавляет Лиэль. – Для Цезаря это было равносильно политической смерти.

На экране – встревоженный Рим. Сенаторы в курии, народ на Форуме.

– Ситуация накалялась, – продолжает Гай. – Сенат издал senatus consultum ultimum, фактически объявляя Цезаря врагом государства и предоставляя Помпею высшие полномочия для «защиты республики». Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, пытавшиеся защитить Цезаря, были изгнаны из Сената и бежали к нему в лагерь.

– Это изгнание трибунов, – отмечает Лиэль, – стало для Цезаря формальным поводом заявить, что он действует в защиту Республики от произвола олигархии.

– Слухи о возможном марше Цезаря вызывали панику среди сенаторов, но надежду у плебса, – Гай указывает на сцены сборов в столице. – Помпей готовился к противостоянию, уверенный в поддержке Сената и силе своих легионов.

– В Риме слухи о возможном марше Цезаря на юг вызывали настоящую панику среди сенаторов, – Гай указывает на сцены спешных сборов в столице. – Но среди простого народа, помнившего щедрость Цезаря и видевшего в нем защитника от произвола аристократии, эти слухи, наоборот, порождали надежду. Помпей, некогда равный Цезарю по славе и влиянию, теперь видел в нем смертельную угрозу своему первенству и готовился к вооруженному противостоянию, будучи уверенным в поддержке Сената и значительной части италийской знати, а также в силе своих легионов, разбросанных по провинциям.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося наблюдателей на северный берег Рубикона. Холодная ночь с 10 на 11 января 49 года до нашей эры.

– Какая бурная река сегодня, Луций! – произносит молодой легионер, кутаясь в плащ и глядя на темные, вспененные воды. – Обычно тихая, а сейчас прямо ревет, словно дикий зверь. Дожди постарались.

– И не только дожди, Марк, – отвечает ему более старый, закаленный в походах товарищ, его голос низок и спокоен, – чует река, какое дело затевается. Говорят, перейти ее с войском без воли Сената – это все равно что подписать себе смертный приговор. Государственная измена.

– Молчи! – обрывает его центурион, сурово сдвинув брови. – Наш полководец, Гай Юлий, знает, что делает. За ним мы прошли всю Галлию, и здесь он не ошибется. А костры пусть горят ярче, чтобы видно было наши орлы!

– Он ведь понимал, Гай, – голос Лиэль, невидимой для солдат, едва заметно дрожит. – Понимал, что этот шаг – война. Не просто стычка, а полномасштабная гражданская война, которая захлестнет Италию и изменит Рим навсегда.

– Но и подчиниться ультиматуму Сената для него означало неминуемый крах, Лиэль, – Гай, его взгляд прикован к высокой фигуре в боевом облачении, стоящей чуть поодаль у самой воды, кивает. – Его враги в Риме только и ждали повода, малейшей слабости, чтобы уничтожить его – сначала политически, а потом, не сомневаюсь, и физически. У него не было другого выбора, кроме как пойти ва-банк.

Цезарь стоит неподвижно, его обычно непроницаемое лицо сейчас отражает бурю эмоций. Рядом с ним – верные легаты, их взгляды полны тревожного ожидания и безграничной преданности. Молчат и солдаты XIII легиона, ветераны Галльских войн, их доспехи и оружие тускло отсвечивают в неверном свете костров.

Один из легатов, Гай Скрибоний Курион, подходит ближе к Цезарю.

– Гай Юлий, легион ждет твоего слова. Мы готовы ко всему. Но… ты уверен? Это Рубикон. За ним – Италия. И война.

Цезарь медленно поворачивает голову, его взгляд устремлен на бурлящую воду.

– Война, Курион? А что оставили мне мои «друзья» в Сенате? Выбор между позором и войной? Они хотят видеть меня униженным, лишенным всего, за что мы сражались. Чтобы я, проконсул Галлии, сложил оружие и предстал перед их судом, как преступник?

– Они боятся тебя, Цезарь. Твоей славы, твоей армии, любви народа, – тихо говорит другой легат, Марк Антоний, недавно прибывший из Рима. – Помпей и его приспешники не успокоятся, пока не увидят тебя низвергнутым.

Внезапно, неподалеку от группы военачальников, у самой кромки воды, возникает какое-то движение.

– Смотрите! Что это? – восклицает один из солдат, указывая на неясную фигуру.

Все вглядываются. Из речной дымки вырисовывается человек необычайно высокого роста и дивной красоты, он сидит у берега и играет на свирели. Несколько трубачей из легиона, заинтригованные, подходят ближе. Внезапно незнакомец выхватывает у одного из них буцину – длинную изогнутую военную трубу, – срывается с места, бросается к реке и, издав на трубе оглушительный, воинственный клич, перебегает на другой берег и исчезает.

– Боги подают нам знак! – громко произносит авгур, сопровождавший Цезаря. – Это явное предзнаменование! Путь открыт!

Цезарь смотрит ему вслед, и его лицо, до этого омраченное сомнением, озаряется.

– Жребий брошен! Alea iacta est! – его голос, чистый и властный, разносится над рекой, над застывшими в ожидании рядами легионеров.

Он делает первый шаг на скрипучий деревянный мост.

– За мной, XIII легион! – командует он, и его голос эхом отзывается в сердцах солдат.

– За Цезарем! За нашим вождем! – ревет многоголосая толпа, и легионеры, как один, устремляются за своим полководцем. Грохот калиг по доскам моста, лязг оружия и доспехов сливаются в единый грозный гул. Эти люди, делившие с Цезарем все тяготы и триумфы галльских походов, без колебаний пересекают священную границу. Река Рубикон остается позади. Обратного пути нет.

– Вот и все, – шепчет Лиэль, глядя, как последние ряды легионеров скрываются в предрассветной мгле на южном берегу. – Республика, какой она была, только что перестала существовать. Один человек, один легион – и вызов брошен всей официальной власти Рима.

– И он будет действовать с присущей ему молниеносной быстротой, – добавляет Гай. – Цезарь прекрасно понимал: его единственный шанс – застать Помпея и сенаторов врасплох. Не дать им времени собрать силы, разбросанные по провинциям.

Рубикон медленно скрывается из вида на экране машины времени, оставаясь молчаливым свидетелем принятого решения. Впереди – Италия, Рим и новая, еще более жестокая гражданская война, которая определит будущее античного мира.

Экран мерцает, и изображение Рубикона сменяется стремительной панорамой. Легионеры Цезаря, уже не один XIII, а несколько присоединившихся к нему легионов, движутся по дорогам Италии с поразительной скоростью. Города Цизальпийской Галлии, а затем и самой Италии, один за другим открывают ворота, часто без единого выстрела.

– Гляди, Децим, еще один город сдался без боя! – молодой легионер, едва успевая за быстрым шагом колонны, толкает локтем своего товарища. – Арминий, Ареций, Игувий... Они словно встречают нас как освободителей, а не захватчиков!

– Не как освободителей, Гай, а как силу, которой нечего противопоставить, – усмехается Децим, опытный воин. – Говорят, сам Помпей Великий с сенаторами удирает из Рима так, что только пятки сверкают! Где же его хваленая армия? Где те два легиона, что он &quot;одолжил&quot; у Цезаря и обещал вернуть по первому требованию?

В походном шатре Цезаря, быстро разбитом на окраине очередного покорившегося города, кипит работа. Сам Гай Юлий, склонившись над картой, отдает четкие, быстрые приказы.

– Курион, твой отряд немедленно выступает на Корфиний! Там Домиций Агенобарб пытается собрать силы. Не дать ему! Скорость – наше главное оружие! – Цезарь поднимает голову, его глаза сверкают. – Антоний, ты с пятью когортами занимаешь Ареций. Обеспечьте порядок и немедленно доложите о настроениях. Мы не должны дать им опомниться.

– Поразительно, – шепчет Лиэль, ее взгляд прикован к стремительно меняющимся точкам на карте, которые отмечает Цезарь. – Он движется с невероятной быстротой. Он не дает им ни единого шанса на организацию обороны. Города просто не успевают понять, что происходит.

– Это его стиль, – отзывается Гай. – Внезапность и быстрота. Он понимает, что Помпей располагает значительными силами, но они разбросаны. Пока их соберут, Цезарь уже будет у ворот Рима. Он играет на опережение, на психологическом эффекте.

Сцена меняется. Теперь это Рим, погруженный в смятение. Сенаторы в панике мечутся по курии, их лица бледны, голоса срываются на крик.

– Он перешел Рубикон! Уже взял несколько городов! – кричит один из сенаторов, размахивая пергаментом с донесением. – Это немыслимо! Это государственная измена!

– Где Помпей? Что говорит Гней Помпей? – вопрошает другой, хватаясь за голову. – Он же уверял нас, что стоит ему только топнуть ногой, как из земли вырастут легионы!

Появляется сам Помпей. Его лицо мрачно, но он пытается сохранять самообладание.

– Господа сенаторы, ситуация серьезная, но не безнадежная. Цезарь действует дерзко и быстро, это правда. Но у нас нет достаточных сил здесь, в Италии, чтобы немедленно дать ему отпор.

– Так что же, бежать?! – выкрикивает кто-то из толпы. – Оставить Рим на милость этому выскочке?!

– Это не бегство, сенатор, это стратегическое отступление! – голос Помпея крепнет. – Мы отправимся на Восток, в Грецию. Там наши основные силы, там наши ресурсы. Мы соберем армию, способную сокрушить Цезаря, и вернемся, чтобы восстановить закон и порядок. У кого есть мужество и верность Республике, пусть следует за мной!

Слышится гул одобрения, но и растерянные, испуганные возгласы. Начинается спешная, хаотичная эвакуация. Сенаторы, их семьи, казна – все грузится на корабли в Брундизии.

– Они бегут, – констатирует Гай, наблюдая за сценой в порту. – Помпей уступает Италию без боя, рассчитывая выиграть время и собрать силы. Он недооценивает скорость и решимость Цезаря.

– А Цезарь, тем временем, практически без крови занимает один город за другим, – добавляет Лиэль. – Это шествие, а не завоевание. Он демонстрирует не только военную мощь, но и политическую прозорливость, объявляя о милосердии к сдавшимся, привлекая на свою сторону даже бывших противников.

Камера вновь фокусируется на Цезаре. Он получает донесение о бегстве Помпея.

– Так, значит, Помпей решил уступить мне Италию, – задумчиво произносит он, глядя на карту. – Что ж, тем хуже для него. Мы не будем терять времени на осаду Брундизия. Пусть плывет. Мы сначала укрепимся здесь, а затем… затем мы найдем его, где бы он ни был.

На экране видно, как последние корабли с Помпеем и верными ему сенаторами отплывают на Восток.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, который Цезарь занял без боя после бегства Помпея и большинства сенаторов. Город, еще недавно охваченный паникой, теперь настороженно притих, ожидая, как поведет себя победитель.

– Цезарь вошел в Рим, но его положение все еще шаткое с точки зрения закона, – комментирует Гай. – Он действует как полководец, захвативший столицу, но ему нужна формальная легитимация.

– И как он ее добивается? – спрашивает Лиэль. – Сенат в большинстве своем разбежался.

Мы видим Цезаря, который собирает оставшихся в Риме сенаторов. Их немного, и многие напуганы, но Цезарь обращается к ним не с угрозами, а с призывом к сотрудничеству.

– Сенаторы, я пришел не как враг Рима, а как его защитник от произвола немногих, – звучит голос Цезаря в опустевшей курии. – Я не стремлюсь к тирании. Моя цель – восстановить законность и порядок, обеспечить права римских граждан. Но для этого мне нужны полномочия.

– Хитро, – замечает Лиэль. – Он позиционирует себя как спасителя Республики. – Чтобы провести консульские выборы на следующий, 48-й год, Цезарь избирается (или, скорее, назначается оставшимися сенаторами под давлением обстоятельств) диктатором.

На экране мы видим эту процедуру.

– Dictator rei gerundae causa, – поясняет Гай. – Диктатор для ведения дел. Это была древняя чрезвычайная магистратура, но Цезарь использует ее очень ограниченно по времени.

– Всего одиннадцать дней он пробыл диктатором в этот раз, – уточняет Лиэль, сверяясь с данными на своем планшете. – Ровно столько, чтобы организовать и провести выборы консулов. И, разумеется, одним из консулов избирают его самого.

– Совершенно верно, – кивает Гай. – На 48 год до н.э. Гай Юлий Цезарь становится законно избранным консулом Римской республики. Его коллегой по консульству назначают Публия Сервилия Исаврика, лояльного ему человека. Теперь, отправляясь на Восток, в Грецию, для решающей схватки с Помпеем, Цезарь действует уже не просто как проконсул, нарушивший волю Сената, а как высшее должностное лицо государства, облеченное консульским империем.

– Это принципиально меняет его формальный статус, – заключает Лиэль. – Теперь он говорит от имени Римской республики и ее законной власти.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Легитимность, даже в условиях гражданской войны, имела огромное значение. И Цезарь, как никто другой, это понимал. А теперь, заручившись консульскими полномочиями и обезопасив Испанию, он готов к решающему этапу борьбы.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть, однако, не стала концом этой истории, – замечает Гай, когда изображение бездыханного тела Помпея на египетском берегу медленно гаснет.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!


Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть не принесла мира, – замечает Гай. – Цезарь, прибыв в Египет и увидев голову своего бывшего зятя и врага, говорят, прослезился. Он не одобрял такого вероломства. Но это уже другая история. Битва при Фарсале решила исход войны, но не ее окончание.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося Гая и Лиэль вслед за Цезарем. Прошло всего несколько дней после убийства Помпея. Римский флот бросает якорь в гавани Александрии. Цезарь, сопровождаемый небольшим отрядом, сходит на берег. Он здесь не как завоеватель, а как римский консул, следующий за своим врагом.

Мы видим Цезаря, входящего в царский дворец. Его встречают с показным почтением, но в воздухе висит напряжение. Евнух Потин, всесильный временщик при юном Птолемее XIII, выступает вперед с раболепной улыбкой.

– Великий Гай Юлий Цезарь, Рим и Египет приветствуют тебя! – голос Потина источает приторную сладость. – Царь Птолемей счастлив видеть в своих стенах столь прославленного гостя. И в знак нашей преданности и дружбы, мы приготовили для тебя дар… дар, который, мы надеемся, положит конец твоим трудам и этой печальной войне.

Слуги вносят нечто, прикрытое тканью, на серебряном подносе. Потин с театральным жестом сдергивает покрывало. На подносе – отрубленная голова Помпея Великого, забальзамированная и узнаваемая.

– Вот, Цезарь! Голова твоего врага! – с плохо скрываемым торжеством объявляет Потин. – Египет избавил тебя от него!

Лицо Цезаря каменеет. Вместо ожидаемой радости на нем отражается отвращение и гнев. Он отвернулся и даже прослезился, увидев столь печальный конец своего бывшего зятя и некогда союзника, а ныне главного противника.

– Это… это не тот дар, которого я ожидал, Потин, – голос Цезаря тих, но в нем звучит ледяная ярость. – Рим не воюет с мертвыми. И Рим не прощает вероломства послов. Помпей был римским гражданином, консулом, полководцем. Его судьбу должен был решить Рим, а не египетские царедворцы, запятнавшие себя убийством гостя!

– Потин явно просчитался, – шепчет Лиэль. – Он думал заслужить расположение Цезаря, а вместо этого вызвал его гнев и презрение.

– Цезарь был слишком тонким политиком, чтобы одобрить такое варварство, – добавляет Гай. – Кроме того, убийство Помпея лишило его возможности проявить милосердие к поверженному врагу, что укрепило бы его собственный авторитет и облегчило бы примирение в Риме. Теперь же он оказался втянут в египетские дрязги еще глубже, чем, возможно, предполагал изначально.

Цезарь, быстро овладев собой и сохраняя внешнее спокойствие, принимает решение, которое определит ход дальнейших событий. Он объявляет о своем намерении остаться в Александрии. Официальные причины – необходимость урегулировать значительные финансовые долги покойного Птолемея Авлета перед Римом (и лично перед некоторыми римлянами, включая Цезаря) и, что более важно, разобраться в запутанном династическом споре между юным Птолемеем XIII и его изгнанной старшей сестрой Клеопатрой.

– И здесь Цезарь находит блестящее юридическое обоснование для своего вмешательства, – замечает Лиэль. – Завещание Птолемея Авлета!

– Именно, – подтверждает Гай. – Покойный царь, умирая в 51 году до н.э., не только назначил своих детей, Клеопатру и Птолемея XIII, соправителями, но и, что крайне важно, в своем завещании указал римский народ в качестве исполнителя (экзекутора) своей воли. Он хотел, чтобы Рим гарантировал соблюдение его распоряжений и мир в Египте.

– А одна из копий этого завещания, – добавляет Лиэль, – была передана на хранение Помпею, как другу и покровителю Авлета. Ведь в неспокойные времена Рима оригинал, предназначенный для государственного казначейства, мог быть утерян или недоступен.

– И эта копия попала в руки Цезаря, – подхватывает Гай. – Она была найдена среди личных вещей Помпея после битвы при Фарсале, когда был захвачен его лагерь. Цезарь теперь имел на руках документ, который мог публично огласить.

На экране мы видим Цезаря, обращающегося к собравшимся придворным Птолемея XIII. Он держит в руках свиток пергамента. Его голос тверд и не допускает возражений.

– Я, как консул Римской республики, представитель римского народа, названного исполнителем последней воли покойного царя Птолемея Авлета, – Цезарь выразительно смотрит на свиток, – и как друг вашего отца, считаю своим долгом обеспечить точное исполнение его завещания. Вот оно, перед вами! Обе стороны в этом династическом споре должны предстать передо мной, чтобы я мог выслушать их доводы и принять справедливое решение, которое обеспечит мир и стабильность в Египте. Царица Клеопатра должна быть немедленно вызвана в Александрию и допущена ко мне.

Это заявление производит эффект разорвавшейся бомбы. В стане Потина, Ахилла и других придворных, оттеснивших Клеопатру от власти, воцаряется смятение. Они совершенно не ожидали, что Цезарь так решительно и активно вмешается во внутренние дела Египта и, тем более, потребует возвращения их главной соперницы, которую они считали надежно устраненной.

– Он намерен остаться здесь надолго, – с тревогой шепчет полководец Ахилл евнуху Потину, когда они отходят в сторону. – И он хочет вернуть эту змею Клеопатру! Мы не можем этого допустить! Если она получит поддержку Цезаря, нам конец!

– Успокойся, Ахилл, – криво усмехается Потин, хотя в его глазах тоже сквозит беспокойство. – Как она попадет во дворец? Все подходы к Александрии и сам дворец контролируются нашими верными людьми и твоими солдатами. Она не проскользнет незамеченной. Мы найдем способ убедить Цезаря в ее недостойности.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает здание Курии Гостилии в Риме. Конец 48 года до н.э. Хотя Цезарь все еще находится в Египте, разбираясь со сложной ситуацией после убийства Помпея и втягиваясь в династическую борьбу Птолемеев, вести о его сокрушительной победе при Фарсале уже достигли Вечного города и произвели оглушительное впечатление. В Сенате царит оживление, смешанное с затаенной тревогой и лихорадочным ожиданием.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – с трибуны вещает Публий Сервилий Ватия Исаврик, один из консулов этого года, известный своей лояльностью Цезарю. Его голос звучит громко и уверенно. – Вести с Востока не оставляют никаких сомнений! Наш Гай Юлий Цезарь при Фарсале одержал блистательную победу, сокрушив мятежные легионы Гнея Помпея! Республика спасена от угрозы власти немногих, стремившихся подчинить ее своим амбициям!

По залу прокатывается одобрительный гул. Лица многих сенаторов выражают облегчение, другие стараются выглядеть как можно более преданными победителю.

– Однако, отцы-сенаторы, – продолжает консул, – война еще не окончена. Остатки вражеских сил все еще разбросаны по провинциям, и требуется твердая рука, чтобы окончательно искоренить смуту. Сам Цезарь, как вы знаете, сейчас находится в Египте, утверждая там римское влияние и интересы Республики. В это решающее время Риму нужен лидер, облеченный всей полнотой власти, способный быстро и эффективно принимать решения, восстанавливать порядок и залечивать раны, нанесенные гражданской распрей!

– Он подводит к чему-то очень конкретному, – шепчет Лиэль, внимательно наблюдая за оратором.

– Посему, – консул делает эффектную паузу, – я предлагаю, во имя спасения и блага государства, облечь Гая Юлия Цезаря, нашего доблестного полководца и спасителя, властью диктатора сроком на один полный год, начиная с момента его возвращения в Италию или с того дня, как он сочтет нужным принять эти полномочия!

Предложение вызывает новую волну возгласов. Большинство – одобрительные, но слышны и отдельные, более сдержанные голоса.

– Диктатура на целый год! – Лиэль изумленно смотрит на Гая. – Но он ведь уже был диктатором в прошлом году, хоть и недолго! Теперь целый год, и он даже не в Риме!

– Один из сенаторов, известный своей приверженностью старым республиканским традициям, осторожно поднимается.

– Уважаемый консул, отцы-сенаторы, – начинает он, его голос звучит неуверенно. – Годовая диктатура… это значительный срок. Традиция нашей Республики предписывает более короткие периоды для таких чрезвычайных полномочий, дабы не искушать природу человеческую чрезмерной властью. Не создаем ли мы этим прецедент, который…

Его тут же перебивает другой сенатор, молодой и пылкий сторонник Цезаря:

– Традиции, почтенный Луций? О каких традициях вы говорите, когда сама Республика была на краю гибели из-за безрассудства тех, кто поставил свои личные амбиции выше блага Рима? Гай Юлий Цезарь не словом, а делом, своей кровью и кровью своих верных легионеров, доказал свою преданность государству! Год – это минимальный срок, чтобы он мог завершить начатое, покарать оставшихся врагов и вернуть нам долгожданный мир и процветание! Да что там год, вся вечность была бы недостаточной, чтобы отблагодарить его!

Громкие аплодисменты и крики &quot;Верно! Правильно!&quot; заглушают дальнейшие возражения. Консул удовлетворенно кивает.

– Предложение ставится на голосование! Кто за то, чтобы наделить Гая Юлия Цезаря полномочиями диктатора сроком на один год?

Лес рук поднимается вверх. Лишь немногие сенаторы воздерживаются или голосуют против, но их голоса тонут в общем хоре одобрения.

– Решение принято почти единогласно! – торжественно объявляет консул. – Слава Цезарю! Слава Риму!

– Да, его полномочия растут с каждой победой, – тихо отмечает Гай, когда изображение сенаторов, поздравляющих друг друга, застывает на экране. – Теперь он уже не просто временный диктатор для проведения выборов, как в прошлом году. Годовая диктатура, да еще и назначенная заочно, – это совершенно другой уровень. Это дает ему гораздо больше возможностей для укрепления своей власти и начала тех преобразований, которые он, несомненно, уже задумал. Он получает карт-бланш на управление государством.

– И это еще до его триумфального возвращения, – задумчиво произносит Лиэль. – Они словно спешат вручить ему всю власть, пока он еще далеко. Интересно, чего они боятся больше: его отсутствия или его присутствия?

Экран машины времени показывает темную ночь в Александрии. Небольшая рыбацкая лодка под покровом темноты скользит по водам гавани, приближаясь к той части царского дворца, где расположился Цезарь со своими легионерами.

– Она знала, что Потин и Ахилл сделают все, чтобы не допустить ее встречи с Цезарем, – комментирует Лиэль. – Обычным путем во дворец ей было не попасть. Нужен был неординарный ход.

На борту лодки – верный слуга Клеопатры, сицилиец по имени Аполлодор. И нечто длинное, завернутое в грубый ковер для постельных принадлежностей.

– Осторожнее, Аполлодор! – раздается приглушенный женский голос из свертка. – Не урони достояние Египта в нильскую грязь!

– Не беспокойтесь, ваше величество, – шепчет Аполлодор, перекидывая тяжелую ношу через плечо. – Я доставлю вас прямо к ногам Цезаря, как мы и договорились. Главное – пройти мимо стражи.

Сцена переносится в личные покои Цезаря во дворце. Римский полководец, которому уже за пятьдесят, но все еще полный энергии, разбирает донесения при свете масляных ламп. Входит Аполлодор, неся свой необычный груз.

– Что это, сицилиец? – Цезарь удивленно поднимает бровь. – Ночью ко мне можно вносить только самое необходимое. Или самые ценные дары.

– Это самый ценный дар, который только может предложить Египет, о, великий Цезарь, – с поклоном отвечает Аполлодор. – Дар от царицы Клеопатры.

Он осторожно кладет ковер на пол и начинает его разворачивать. Из складок ковра, словно экзотический цветок, появляется молодая женщина. Это Клеопатра. Ей чуть больше двадцати, она невысокого роста, но ее глаза горят умом, энергией и невероятной притягательностью. Она одета просто, но с царским достоинством.

– Гай Юлий Цезарь, – голос Клеопатры звучит мелодично, но твердо. – Я, законная царица Египта, пришла к тебе, чтобы просить справедливости и защиты от тех, кто незаконно отнял у меня трон.

Цезарь, пораженный такой дерзостью и необычным появлением, на мгновение теряет дар речи. Затем на его губах появляется улыбка – смесь удивления, восхищения и заинтересованности.

– Царица Клеопатра… Я слышал о твоей красоте и уме, но действительность превосходит все слухи. Твой способ явиться ко мне достоин и того, и другого. Подойди, не бойся. Расскажи мне свою историю.

– Вот так, одним смелым и театральным жестом, Клеопатра обошла всех своих врагов и оказалась лицом к лицу с самым могущественным человеком в мире на тот момент, – восхищенно говорит Лиэль. – Она знала, на что идет. Это был ее единственный шанс.

– И этот шанс она использовала сполна, – добавляет Гай. – Цезарь был очарован. Не только ее красотой, но и ее умом, образованностью, политической хваткой и невероятной харизмой. Он увидел в ней не просто просительницу, а потенциально ценного союзника на Востоке. И, конечно, привлекательную женщину.

В последующие дни и недели Цезарь и Клеопатра проводят много времени вместе. Он выслушивает ее версию событий, ее планы по управлению Египтом. Она, в свою очередь, очаровывает его своим интеллектом, знанием языков, она говорила на многих языках без переводчика, включая египетский, что было редкостью для Птолемеев, и амбициями. Между ними быстро вспыхивает страстный роман.

– Это был не просто роман, – подчеркивает Лиэль. – Это был и политический союз. Клеопатра нуждалась в Цезаре, чтобы вернуть себе трон. Цезарь нуждался в лояльном и сильном правителе в Египте, который бы обеспечивал поставки зерна и стабильность в регионе. Их личные чувства и политические интересы совпали.

Решение Цезаря поддержать Клеопатру и его попытки восстановить ее на троне в качестве соправительницы (а фактически – главной правительницы) рядом с ее братом Птолемеем XIII вызывают ярость у придворной клики. Потин и Ахилл понимают, что их власть под угрозой.

– Он выбрал ее! – в бешенстве кричит Ахилл Потину. – Этот римлянин хочет отдать Египет в руки этой выскочки! Мы должны действовать, пока не поздно! Мои солдаты готовы!

– Ты прав, Ахилл, – мрачно соглашается Потин. – Птолемей должен быть единственным царем. А Цезарь и его римляне должны убраться из Египта… или остаться здесь навсегда, на дне Нила!

Начинается так называемая Александрийская война (осень 48 г. до н.э. – зима/весна 47 г. до н.э.). Ахилл во главе египетской армии, насчитывающей около 20 000 человек, осаждает Цезаря и его немногочисленные силы (около 4000 легионеров) в царском квартале Александрии. Положение Цезаря становится критическим.

На экране мы видим ожесточенные уличные бои в Александрии. Римляне, несмотря на численное меньшинство, благодаря опыту и дисциплине, яростно сражаются.

– Цезарь оказался в ловушке, – говорит Гай, наблюдая за ходом боев. – Он явно недооценил силы египтян и решимость Потина и Ахилла. Ему пришлось проявить все свое полководческое искусство, чтобы выстоять.

В ходе одного из сражений, когда египтяне попытались захватить корабли Цезаря в гавани, римляне подожгли свои корабли, чтобы не допустить их захвата врагом, но огонь перекинулся на египетский флот и прибрежные постройки.

– Смотри, Гай! Огонь перекинулся на прибрежные постройки! – восклицает Лиэль, указывая на экран. – Кажется, горит что-то очень большое у порта!

– Да, это один из самых трагических моментов Александрийской войны, – с сожалением говорит Гай. – Пожар, начавшийся в доках, перекинулся на город. К сожалению, пострадала знаменитая Александрийская библиотека.

На экране видно, как пламя охватывает величественные здания. Клубы черного дыма поднимаются к небу.

– Какая утрата для человечества! – скорбно произносит Лиэль. – Столько знаний, столько бесценных свитков погибло!

– Сгорели только склады с книгами, – говорит Гай. – Однако и это была невосполнимой потерей. Цезарь в своих &quot;Записках о Гражданской войне&quot; упоминает о необходимости сжечь корабли, но о пожаре в Библиотеке умалчивает. Возможно, он не считал это важным на фоне военных действий, или не хотел брать на себя ответственность за такую потерю. Александрийская библиотека продолжала существовать в относительно спокойной обстановке еще около двух столетий.

Осада продолжается несколько месяцев. Цезарь посылает за подкреплениями. Клеопатра все это время находится рядом с ним, разделяя опасности и, несомненно, оказывая ему моральную поддержку и делясь своими знаниями о местных условиях. Ее брат, Птолемей XIII, находится в руках Цезаря как заложник, но позже его отпускают к египетской армии в надежде, что это приведет к миру, но он лишь возглавляет борьбу против римлян.

– Война была ожесточенной, – комментирует Гай. – Цезарю пришлось нелегко. Но он держался, ожидая подкреплений. Судьба Египта, Клеопатры и самого Цезаря висела на волоске.

Изображение застывает на сцене одного из ночных боев, освещенного пламенем пожаров, отражающихся в водах Нила. Впереди – решающие сражения Александрийской войны.

Осада царского квартала продолжается несколько долгих, изнурительных месяцев. Цезарь посылает гонцов во все стороны с призывом о помощи. Клеопатра все это время находится рядом с ним, ее присутствие – не только политический актив, но и источник информации о местных реалиях и, несомненно, моральная поддержка для римского полководца. Ее юный брат, Птолемей XIII, содержится Цезарем как заложник, но позже, в тщетной надежде на примирение, его отпускают к египетской армии. Однако он лишь возглавляет борьбу против римлян с новой силой.

– Война была невероятно ожесточенной, – комментирует Гай, когда на экране сменяются сцены уличных боев, вылазок и морских стычек. – Римляне были на грани. Но Цезарь не сдавался, он ждал подкреплений. Судьба Египта, судьба Клеопатры и его собственная судьба висели на волоске.

Изображение на экране машины времени смещается, показывая теперь Иудею. В роскошном, но скромном по сравнению с александрийскими дворцами, кабинете мы видим Антипатра Идумеянина. Это человек средних лет, с проницательным взглядом и энергичными движениями. Рядом с ним – первосвященник Гиркан II, фигура более представительная, но лишенная той внутренней силы, которая исходит от Антипатра.

– Дошли вести из Египта, отец, – входит молодой человек, это Фазаил, старший сын Антипатра. – Помпей разбит при Фарсале и убит в Египте. Цезарь теперь там, и, похоже, у него серьезные неприятности с местными.

Антипатр на мгновение задумывается.

– Помпей... Он был нашим покровителем, но времена меняются, – медленно произносит он. – Цезарь – это восходящая звезда, и он победитель. Гиркан, друг мой, похоже, пришло время пересмотреть наши союзы.

– Ты думаешь, стоит поддержать Цезаря? – спрашивает Гиркан II, его голос неуверен. – Это рискованно. Он осажден в Александрии.

– Победителей не судят, а помогают им, когда они в нужде, – твердо отвечает Антипатр. – Цезарь не забудет помощи. Иудея должна быть на стороне силы. Я соберу отряд. Мы выступим на помощь Цезарю. И это будет помощь не только войсками, но и влиянием на еврейскую общину Александрии, которая весьма многочисленна.

– Это мудрое решение, отец, – говорит другой юноша, входящий в комнату. Это Ирод, младший сын Антипатра, его глаза горят честолюбием. – Цезарь оценит такую верность.

– Антипатр был прагматиком, – комментирует Гай. – Он понимал, что после Фарсала власть Помпея рухнула. Он быстро сориентировался и сделал ставку на Цезаря, несмотря на то, что тот оказался в трудном положении в Александрии.

Экран вновь возвращается к осажденной Александрии. Положение Цезаря становится все более отчаянным. И тут приходит долгожданная весть.

– Полководец! Прибыли подкрепления! – вбегает запыхавшийся легионер в штаб Цезаря. – Армия Митридата Пергамского уже у Пелусия! И с ним значительный иудейский контингент под командованием Антипатра!

На лице Цезаря впервые за долгое время появляется улыбка.

– Наконец-то! Антипатр! Я знал, что на него можно положиться! – он оборачивается к Клеопатре, стоящей рядом. – Твоя судьба, царица, и судьба Египта скоро решится. Мы выступаем навстречу нашим союзникам!

– Антипатр Идумеянин оказал Цезарю неоценимую услугу, – говорит Лиэль. – Его войска, особенно опытные иудейские воины, прибыли в самый критический момент. Кроме того, он использовал свое влияние, чтобы склонить еврейское население Пелусия и других районов Дельты на сторону Цезаря, что облегчило продвижение союзной армии.

Экран машины времени ярко вспыхивает, и Гай с Лиэль видят дымящиеся берега Нила. Только что отгремели последние раскаты решающего сражения Александрийской войны.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на поле битвы. – Объединенные силы Цезаря и Митридата Пергамского, не без помощи отрядов Антипатра, только что наголову разбили армию Птолемея XIII. Кажется, юный царь пытался бежать… вон там, у реки… да, он утонул! Его надежды и надежды его сторонников поглощены Нилом.

На возвышении, откуда открывается вид на усеянное телами павших египтян и брошенным оружием поле, стоит Цезарь. Рядом с ним – Клеопатра, с трудом скрывающая свое торжество.

– Победа! – ликующий голос Цезаря разносится над полем. – Египет наш! Клеопатра, отныне ты будешь править этой землей под покровительством Рима!

– Какая решимость! – шепчет Лиэль, глядя на пару победителей. – Он не теряет времени даром.

– И не забывает тех, кто помог ему в трудный час, – добавляет Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Эта победа во многом стала возможной благодаря своевременной и решительной поддержке Антипатра.  Цезарь сейчас, несомненно, щедро вознаградит прозорливого идумеянина. Видишь, Гиркан II… его утверждают в сане первосвященника и этнарха.

– Значит, Гиркан сохраняет свою символическую и религиозную власть, – замечает Лиэль. – Это, конечно, важно для народа Иудеи.

– Безусловно, – соглашается Гай. – Но его реальное политическое влияние, похоже, будет сильно ограничено. Римский контроль никуда не денется, да и сам Антипатр теперь рядом, и не просто так.

– Ты думаешь, Антипатр получит больше реальной власти? – спрашивает Лиэль.

– Смотри сама, – Гай кивает на экран. – Цезарь назначает Антипатра эпитропом – фактически, прокуратором всей Иудеи. Это значит, что именно он будет контролировать все административные и военные дела. Он становится главным посредником между римлянами и местным населением. Его власть здесь куда более практическая и политическая, чем у Гиркана.

– Понятно, – кивает Лиэль. – А сыновья Антипатра? Вон тот молодой, Ирод, такой энергичный на вид.

– Да, и они не забыты, – подтверждает Гай. – Фазаилу, старшему, достается Иерусалим, а Ироду – беспокойная Галилея. Какие важные назначения происходят прямо на наших глазах!

Изображение на экране застывает, показывая Цезаря и Клеопатру на фоне ликующих римских легионеров и союзных войск. Дым пожарищ еще не до конца рассеялся над Александрией, но Александрийская война окончена.

– Цезарь не только вышел из этой заварушки победителем, – говорит Гай, – но и значительно укрепил свое положение на всем Востоке.

– А Клеопатра, благодаря ему, становится полновластной царицей Египта, – подхватывает Лиэль. – Поистине, невероятный поворот событий для нее!

– Да, – соглашается Гай, – а для Иудеи вмешательство Антипатра в эту далекую египетскую смуту, как мы видим, имеет огромное значение прямо сейчас.

Экран машины времени вновь оживает, перенося Гая и Лиэль в Рим 46 года до н.э. Город гудит в предвкушении невиданных зрелищ – Цезарь только что вернулся с триумфом из Африки, одержав сокрушительную победу при Тапсе над последними крупными силами помпеянцев. Улицы украшаются, строятся временные трибуны, ремесленники спешно заканчивают декорации для предстоящих четырех триумфов. Но прежде чем начнутся эти грандиозные празднества, должно произойти еще одно важное политическое событие, закрепляющее его власть.

Мы в Курии Гостилии. Зал переполнен сенаторами. Многие из них – новые назначенцы Цезаря, другие – помилованные им бывшие противники, теперь старающиеся демонстрировать исключительную лояльность. Сам Цезарь, еще не сменивший дорожное облачение полководца на сенаторскую тогу, присутствует здесь, занимая почетное место. Его лицо спокойно, но взгляд острый и внимательный.

Поднимается один из консулов этого года, верный цезарианец. Его голос зычен и наполнен подобострастным восторгом.

– Досточтимые отцы-сенаторы! Рим ликует! И не только Рим, но и вся Италия, все провинции, утомленные долгой и кровопролитной гражданской войной, вздыхают с облегчением! Великий Гай Юлий Цезарь вернулся к нам, увенчанный лаврами новой, окончательной победы! При Тапсе он сокрушил последних врагов Республики, тех, кто слепо следовал за призраками прошлого и ввергал государство в пучину бедствий!

По залу прокатывается волна аплодисментов. Цезарь сдержанно кивает.

– Его гений полководца, его несгибаемая воля и его безграничное милосердие к побежденным, – продолжает консул, жестикулируя, – спасли Республику от распада! Он даровал нам мир! Он даровал нам стабильность! Но работа по восстановлению государства еще не завершена. Необходимо залечить раны, нанесенные войной, провести жизненно важные реформы, укрепить основы нашего общества! Для этого нужна твердая, уверенная рука, направляющая корабль Республики сквозь все бури!

Он делает паузу, обводя взглядом затихших сенаторов.

– Посему, отцы-сенаторы, признавая величайшие и несравненные заслуги Гая Юлия Цезаря, его божественную мудрость и его беззаветную преданность Риму, я предлагаю – и я уверен, что это предложение найдет отклик в сердце каждого истинного патриота! – даровать ему титул диктатора сроком на десять лет!

В зале на мгновение воцаряется тишина, а затем он взрывается аплодисментами. Многие сенаторы вскакивают с мест, восторженно крича и размахивая руками. Их лица сияют от усердия. Однако, если присмотреться, можно заметить и тех, кто аплодирует более сдержанно, с застывшими, непроницаемыми лицами, их глаза опущены или быстро бегают по залу.

– Десять лет… – Лиэль, наблюдающая за сценой, качает головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера. Это почти монархический срок. Традиционная диктатура и рядом не стояла с таким размахом и такой длительностью.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – отмечает Гай, его взгляд холоден и аналитичен, пока он наблюдает за реакцией сенаторов. – Это не единичный акт. Вспомни его длительные проконсульские полномочия в Галлии, которые давали ему огромную военную силу и независимость. Теперь вот диктатура на десять лет в самом Риме. Плюс к этому он получает цензорские полномочия под видом praefectura morum (надзора за нравами), что дает ему контроль над составом самого Сената, – Гай указывает на свиток с перечнем новых полномочий Цезаря.

– Praefectura morum? – Лиэль прищуривается. – Звучит очень похоже на полномочия цензоров. Тех самых, что следили за нравами и, что самое главное, составляли списки сенаторов?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Традиционно цензоров было двое, их избирали на определенный срок. И их решения, особенно по исключению кого-либо из Сената или наложению nota censoria – то есть публичного порицания за недостойное поведение – были окончательными и не подлежали обжалованию на время их магистратуры.

– А что это за &quot;публичное порицание&quot;? Какие у него были последствия? – с интересом уточняет Лиэль.

– О, это было серьезное пятно на репутации, Лиэль, – поясняет Гай. – Цензоры могли объявить гражданина виновным в распущенности, расточительстве, нарушении клятвы, небрежном ведении хозяйства или даже недостаточном уважении к семейным традициям. Такое порицание могло привести к понижению в цензовом классе, что влияло на его политические права и воинскую обязанность. А для сенатора или всадника это часто означало потерю статуса. Так что  nota censoria была мощным инструментом поддержания дисциплины и контроля над элитой. Они были своего рода верховными арбитрами общественной морали и достоинства.

– А теперь? – спрашивает Лиэль. – Что означает эта &quot;префектура нравов&quot; для Цезаря?

– Это означает, – Гай делает небольшую паузу, давая словам вес, – что он получает всю полноту этой неоспоримой цензорской власти, включая право выносить такие порицания, но единолично и, по сути, бессрочно. Он теперь сам решает, кто достоин быть сенатором, а кто нет, кто заслуживает общественного осуждения, и его вердикт будет законом. Он может заполнить Сенат своими сторонниками, убрать неугодных. Представь, какой это инструмент контроля!

– То есть, Сенат становится полностью ручным? – Лиэль осознает масштаб. – Он может формировать его по своему усмотрению, обеспечивая принятие любых законов и решений, и никто не сможет оспорить его кадровые чистки или моральные оценки.

– Именно, – кивает Гай. – Это дает ему прямой и почти неограниченный контроль над составом высшего органа власти Республики. Старая сенатская аристократия теряет последние рычаги влияния. А учитывая, что он уже значительно увеличил число сенаторов, введя туда много своих людей, эта praefectura morum лишь закрепляет его доминирование.

Консул, дождавшись, пока овации немного стихнут, продолжает:

– И это еще не все! Мы также предлагаем подтвердить за ним право носить почетный титул &quot;Император&quot;!

– &quot;Император&quot;? – Лиэль удивленно смотрит на Гая. – Но ведь это, насколько я помню, было временным воинским приветствием? Солдаты так провозглашали своего полководца после особенно значимой победы.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Это была аккламация, спонтанное выражение признания его воинских заслуг легионами прямо на поле боя. Звание &quot;Император&quot; давало полководцу право просить у Сената триумф. Оно не было постоянным титулом, связанным с какой-либо государственной должностью.

– А что же они предлагают сейчас? – спрашивает Лиэль, видя, как консул собирается продолжить.

– Мы предлагаем, – вновь возвышает голос консул, – чтобы этот славный титул &quot;Император&quot; стал его постоянным почетным званием, почти как второе имя, praenomen или cognomen! Чтобы он всегда именовался Гай Юлий Цезарь Император!

– Вот как! – восклицает Лиэль. – То есть, из временного воинского звания они делают его личным, неотъемлемым титулом?

– Именно, – Гай кивает. – Это подчеркивает его исключительное, непревзойденное военное верховенство и авторитет над всеми другими. Это еще один шаг к выделению его из ряда обычных магистратов и созданию уникального положения. Они хотят, чтобы само его имя ассоциировалось с высшей воинской доблестью и победоносностью.

Консул, видя, что сенаторы готовы осыпать Цезаря все новыми и новыми знаками отличия, продолжает с еще большим энтузиазмом:

– Но и это не предел нашей благодарности и мудрости, отцы-сенаторы! Предлагаю также даровать Гаю Юлию Цезарю Императору право первым высказывать свое мнение в Сенате на любом заседании! Его слово должно звучать первым, направляя наши дебаты!

– Ius primae sententiae dicendae, – тихо произносит Гай. – Право первого голоса. Это не просто почесть, это мощный инструмент влияния на ход любого обсуждения. Его мнение сразу задаст тон.

– Кроме того, – голос консула гремит под сводами Курии, – пусть ему будет дано право рекомендовать Сенату и народу кандидатов на половину всех избираемых магистратур!

– &quot;Рекомендовать&quot;? – Лиэль скептически хмыкает. – Звучит как вежливая форма. Учитывая его нынешнее положение, это ведь фактически означает назначать, не так ли? Кто осмелится пойти против его &quot;рекомендации&quot;?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Формально это рекомендация, но на деле это прямое назначение. Никто не рискнет выставить свою кандидатуру против человека, которого &quot;порекомендовал&quot; Цезарь, или голосовать против такого кандидата. Это еще один способ обеспечить лояльность всего государственного аппарата.

– И, конечно же, – консул подводит итог под этим потоком предложений, – подтвердить за ним полный и неоспоримый контроль над государственной казной и всеми легионами Республики! Сила и финансы – все в его руках, на благо Рима!

Новая волна одобрительных возгласов. Некоторые сенаторы наперебой выкрикивают еще более пышные почести, предлагая установить его статуи рядом со статуями древних царей и богов, переименовать месяц в его честь.

– Список его полномочий растет с каждым месяцем, с каждой новой победой, – Гай не сводит глаз с Цезаря, который сидит неподвижно, позволяя этому потоку лести и власти обтекать себя. – Он становится все более могущественным, оставаясь формально в рамках Республики. Но сама эта республиканская форма все сильнее изгибается под его влиянием.

Цезарь медленно поднимает руку, призывая к тишине.

– Я благодарен Сенату и народу Рима за это высокое доверие, – его голос звучит ровно, без тени триумфа, но с нескрываемой властностью. – Я приложу все силы, чтобы оправдать его и использовать дарованные мне полномочия исключительно на благо и процветание нашего великого государства.
Сцена в Сенате медленно растворяется, и экран машины времени вновь фокусируется на улицах Рима, но теперь уже залитых солнцем и переполненных ликующей толпой. Город утопает в праздничном убранстве. Звуки труб, барабанов и восторженных криков сливаются в оглушительный гул. Начинаются грандиозные триумфы Гая Юлия Цезаря, теперь уже не просто победоносного полководца, но и диктатора с почти неограниченной властью.

– Какой невероятный размах, Гай! – Лиэль с восторгом оглядывается по сторонам, стараясь не пропустить ни одной детали. – Весь Рим на улицах! Цветы, венки, музыка! Говорят, он празднует четыре триумфа подряд! Это как? Он что, четыре раза будет проезжать по городу?

– Именно так, Лиэль, – Гай, как всегда, сдержан, но в его голосе слышится нотка восхищения масштабом происходящего. – Не один общий, а четыре отдельных шествия, одно за другим, с небольшими перерывами в несколько дней. Каждое посвящено отдельной великой победе: над Галлией, затем за Египет, после – за победу над Фарнаком в Азии, и, наконец, за разгром его врагов в Африке. Беспрецедентное зрелище, демонстрирующее масштаб его завоеваний.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась, вспоминая что-то. – А разве ему положен триумф за Галлию? Я читала, что для этого полководец не должен был входить в Рим с армией до разрешения Сената. А он ведь перешел Рубикон… Это же было фактическим объявлением войны Сенату!

– Ты совершенно права в формальностях, Лиэль, – ответил Гай, глядя на триумфальную процессию. – В обычных условиях это было бы невозможно. Но сейчас – другие времена. Цезарь – победитель. Сенат, который мы только что видели, покорный его воле, осыпал его всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, включая право на эти триумфы. Те, кто мог бы возразить, либо пали в битвах, либо склонили перед ним головы. Старые правила сейчас мало что значат перед лицом его реальной власти. Он сам теперь устанавливает правила.

По Священной дороге (Via Sacra) движется нескончаемая процессия. Впереди идут сенаторы и магистраты, участвовавшие в только что завершившемся заседании, теперь они часть триумфального шествия. За ними – трубачи, возвещающие о приближении триумфатора. Несут огромные полотна с изображениями выигранных сражений, карты завоеванных земель, модели захваченных городов.

– Гляди, Публий! Это же карта Галлии! – кричит один из горожан, протискиваясь поближе к ограждению. – Всю ее покорил наш Цезарь! А вон там – Нил и Александрия! Я слышал, он саму царицу Клеопатру привез, чтобы показать народу!

– Да нет, Клеопатру он не в цепях провел, она где-то здесь, как почетная гостья, – отвечает его сосед, более осведомленный. – А вот сестру ее, Арсиною, говорят, сейчас проведут как пленницу! А помнишь, как быстро он с Фарнаком расправился? Говорят, он тогда так и написал Сенату: &quot;Пришел, увидел, победил!&quot; Ха! Вот это полководец!

– Да, Veni, vidi, vici, – тихо подтверждает Гай. – Кратко и точно, в его стиле. Эта победа при Зеле была молниеносной.

Везли несметные сокровища: золото, серебро, драгоценные камни, произведения искусства, захваченное оружие. Демонстрировали экзотических животных, привезенных из дальних стран.

– О, какие звери! Жирафы! Я таких никогда не видел! – восхищается мальчишка, сидящий на плечах у отца. – А это кто, львы?

– Да, сынок, это все трофеи нашего великого Цезаря! – гордо отвечает отец. – Он принес Риму славу и богатство!

Затем вели знатных пленников, закованных в цепи. Среди них – Верцингеторикс, вождь восставших галлов, обреченный на скорую казнь после триумфа, и Арсиноя, мятежная сестра Клеопатры.

– Бедный Верцингеторикс, – тихо говорит Лиэль, глядя на гордую, но сломленную фигуру галльского вождя. – Столько лет провел в римской темнице, ожидая этого дня.

– Таков обычай, – коротко бросает Гай. – Победитель получает все. Для Рима – это символ полного триумфа над врагами.

И вот, наконец, появляется сам триумфатор. Гай Юлий Цезарь стоит на позолоченной квадриге, запряженной четверкой белоснежных коней. Он одет в пурпурную, расшитую золотом тунику триумфатора, на голове – лавровый венок. За его спиной стоит государственный раб, держащий над его головой золотой венец Юпитера Капитолийского и, по традиции, шепчущий ему на ухо: &quot;Помни, что ты — человек&quot; (Memento homo).

– Слава Цезарю! Слава великому полководцу! Слава диктатору! – ревет толпа, забрасывая его цветами. – Ио, триумф!

Цезарь приветствует народ, его лицо непроницаемо, но в глазах читается удовлетворение.
– Он на вершине, – замечает Лиэль. – Народ его боготворит. Сенат осыпает почестями. Кажется, вся власть в Риме теперь в его руках, и формально, и фактически.

– Эти триумфы – не просто празднование побед, – говорит Гай, внимательно наблюдая за Цезарем. – Это демонстрация его неограниченных возможностей, его контроля над армией, его богатства. И его нового статуса диктатора. Он укрепляет свою власть каждым шагом этой процессии. Для толпы же важно не соблюдение древних процедур, а величие зрелища и щедрость победителя.

Процессия медленно движется к Капитолийскому холму, где Цезарь принесет жертвы Юпитеру. Затем последуют грандиозные пиры для народа, гладиаторские бои и раздачи денег.

– Щедрый Цезарь! Он раздает каждому гражданину по сто денариев! – кричит глашатай. – И угощает весь Рим за двадцатью двумя тысячами столов!

– Он знает, как завоевать любовь толпы, – тихо произносит Лиэль, глядя на ликующих римлян. – Хлеба и зрелищ. И он дает им и то, и другое в избытке.

– Да, – соглашается Гай. – И эта любовь народа, вместе с преданностью его легионов и покорностью Сената, становится сейчас главной опорой его власти. Власти, которая все больше и больше напоминает царскую.

Яркая картина триумфа Цезаря, входящего в храм Юпитера на Капитолийском холме, медленно меркнет на экране машины времени. Он в зените своей славы и могущества. Рим вокруг празднует, улицы полны ликования, но воздух уже пронизан ощущением грядущих перемен, которые несет с собой эта беспрецедентная концентрация власти в руках одного человека.

Шумные празднества уступают место более деловой, но не менее напряженной атмосфере. Гай и Лиэль теперь видят Цезаря не на триумфальной колеснице, а за рабочим столом, в окружении писцов, архитекторов и советников. Они наблюдают за бурными, но упорядоченными заседаниями Сената, за работой специально созданных комиссий, за тем, как на Форуме и по всему Риму разворачивается масштабное строительство. Дни сменяют недели, недели – месяцы. Год за годом, с 46-го по 44-й до н.э., Рим преображается под властной и энергичной рукой своего диктатора.

– После триумфов он и не думал почивать на лаврах, – замечает Лиэль, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря, который уверенными жестами указывает что-то на разложенных перед ним планах. – Какая невероятная, кипучая деятельность! Он словно хочет перестроить не только сам город, но и всю жизнь Республики, каждый ее аспект.

– Он всегда был человеком действия, Лиэль, – Гай кивает, его тон, как обычно, сдержан, но в нем сквозит признание масштаба личности. – И у него, несомненно, есть четкий план. Посмотри, как системно он подходит к реформам, одну за другой.

Сцена переносится в курию, где сенаторы оживленно обсуждают очередной законопроект.

– Этот новый календарь, предложенный диктатором... – произносит Марк Туллий Цицерон, его голос, как всегда, выверен и красноречив, в нем слышны нотки уважения к интеллектуальной смелости реформы, смешанные с его обычной сенаторской отстраненностью.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась. – А зачем Цезарь вообще выносит эту календарную реформу на обсуждение Сената? Он же Великий Понтифик. Разве понтифики не отвечали за календарь и не могли менять его по своему усмотрению? Ои как раз и вставляли эти дополнительные месяцы.

– Ты совершенно права, Лиэль, – ответил Гай. – Как Pontifex Maximus, Цезарь действительно имел верховную власть над календарем. И предыдущие манипуляции с ним как раз и были делом рук коллегии понтификов. Но эта реформа – нечто гораздо большее, чем просто очередная интеркаляция.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Лиэль.

– Во-первых, масштаб, – пояснил Гай. – Он не просто корректирует старый календарь, он вводит совершенно новую, научно обоснованную систему, которая должна действовать веками. Такое фундаментальное изменение требовало более широкой легитимации, чем просто эдикт Великого Понтифика. Одобрение Сената придавало реформе вес государственного закона, обязательного для всех.

– То есть, это больше для авторитета и чтобы все точно приняли новую систему? – уточнила Лиэль.

– И для этого тоже, – согласился Гай. – А во-вторых, это был и политический ход. Проводя реформу через Сенат, даже полностью ему подконтрольный, Цезарь демонстрировал формальное уважение к республиканским институтам. Это позволяло представить реформу не как единоличное решение диктатора, а как акт государственной мудрости, одобренный &quot;отцами-сенаторами&quot;. К тому же, это выводило сам календарь из-под возможных будущих злоупотреблений со стороны жрецов, ставя его на твердую законодательную основу. Он устранял ту самую проблему, когда понтифики &quot;вертели календарем как хотели&quot;, как выразился Цицерон.

Цицерон тем временем продолжает свою речь в Сенате:

– …Основанный, как я понимаю, на точных расчетах египетских астрономов. Он, безусловно, внесет столь необходимый порядок в наши запутанные месяцы и годы. Больше не будет этой вечной путаницы с интеркаляциями, которыми жрецы-понтифики порою так произвольно распоряжались, преследуя политические цели!

– Да, наконец-то у нас будет точный и предсказуемый год! – с энтузиазмом подхватывает другой сенатор, заметно моложе Цицерона и явно из числа горячих сторонников Цезаря. – 365 дней и еще четверть дня для високосного года! Я слышал, александрийский астроном Сосиген лично консультировал диктатора по этому вопросу. Это настоящий прорыв! Теперь и земледельцы смогут точно планировать свои работы, и торговцы будут уверены в сроках, и все общественные дела упорядочатся!

– Ах, Сосиген! Египетская мудрость на службе Рима! – Лиэль не может сдержать своего научного восторга. – Календарная реформа – это же такой огромный шаг вперед! Не только для астрономии, но и для всей повседневной жизни огромного государства! Подумать только, этот юлианский календарь, с небольшими более поздними уточнениями, прослужит человечеству века!

– Но его внимание не ограничивается только календарем, – Гай указывает на другую сцену, разворачивающуюся на экране. Они видят, как римские чиновники под наблюдением легионеров организуют раздачу земельных участков ветеранам Цезаря и неимущим гражданам в только что основанных колониях, как в Италии, так и в провинциях. – Он одновременно пытается решить множество застарелых социальных проблем. Безработица среди городского плебса, огромные долги, вечная нехватка земли для крестьян...

На Форуме, среди шума толпы и стука строительных молотков, глашатай громко зачитывает новый эдикт:

– ...повелением Гая Юлия Цезаря, диктатора и великого понтифика, для блага и процветания Рима и его граждан, учреждаются масштабные общественные работы! Начинается строительство новой величественной базилики Юлия! Будет расширен Форум Романум, чтобы соответствовать величию нашего города! Будут предприняты работы по осушению Понтийских болот, что даст нам новые плодородные земли! Все это обеспечит работой тысячи римских граждан и украсит наш город! А для доблестных ветеранов, проливавших кровь за Республику, и для неимущих граждан – земли в Италии и за ее пределами!

– Он активно расселяет ветеранов, основывает новые колонии, – Лиэль с явным одобрением следит за энергичными действиями на экране. – А вот, смотри, он дарует римское гражданство целым общинам! Например, всем свободным жителям Цизальпийской Галлии! Это же должно укрепить Республику, сделать ее более справедливой, интегрировать провинции!

– Или укрепить его собственную базу поддержки, даровав права тем, кто обязан ему всем, – Гай смотрит на происходящее более прагматично. – Но ты права, многие из этих мер объективно полезны и давно назрели. Он делает то, на что у старой сенатской олигархии не хватало ни воли, ни ресурсов. Он действует как настоящий государственный муж.

Изображение на экране снова смещается. Теперь мы видим Сенат в 45 году до н.э. Цезарь только что вернулся из Испании, одержав там окончательную и кровопролитную победу над сыновьями Помпея в битве при Мунде. Атмосфера в Курии еще более напряженная, чем прежде. Лица сенаторов выражают смесь страха, подобострастия и затаенного недовольства.

– Сенат Рима, – торжественно и с особым нажимом провозглашает один из консулов, полностью обязанный своим положением Цезарю, – в знак признания непревзойденных заслуг Гая Юлия Цезаря, в знак благодарности за окончательное умиротворение Республики и сокрушение последних очагов мятежа, дарует ему титул диктатора сроком на десять лет!

– Постой, Гай, – могла бы сказать Лиэль. – Если Цезарь уже диктатор с такими огромными полномочиями, зачем вообще нужны консулы? И кто этот консул, который так льстиво предлагает ему еще больше власти? Он что, не боится остаться совсем без дел?

– Формально, Лиэль, Республика продолжает существовать, – ответил бы Гай. – И консулы – это ее высшие ординарные магистраты. Цезарь сам часто занимает эту должность, но даже когда он просто диктатор, консулы избираются. Однако их реальная власть перед лицом диктатора ничтожна. Они, как правило, его же ставленники, исполняющие его волю и поддерживающие видимость законности. Этот консул, что сейчас говорит, прекрасно понимает, кому он обязан своим положением.

В зале раздаются оглушительные, хотя и явно срежиссированные, аплодисменты. Многие сенаторы вскакивают, размахивая руками и выкрикивая хвалу Цезарю. Однако Лиэль замечает и тех, кто аплодирует чисто механически, с непроницаемыми лицами, или тех, чьи глаза бегают по залу, словно ища поддержки или опасаясь чего-то.

– Десять лет… – шепчет Лиэль, качая головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера, как когда-то. Традиционная диктатура назначалась на шесть месяцев в критических ситуациях. А это… это почти царский срок.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – так же тихо отвечает Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Вспомни, как постепенно он получал эти полномочия: сначала короткие диктатуры, потом годовая, теперь вот на десять лет. Ему уже даровали право носить титул &quot;Император&quot; как постоянное почетное звание, право первым высказываться в Сенате, фактически назначать половину магистратов, контролировать казну и все легионы. А его praefectura morum дает ему контроль над составом самого Сената. Список его полномочий огромен.

Проходит еще немного времени на экране. Начало 44 года до н.э. Рим живет в напряженном ожидании. Атмосфера в Сенате накалена до предела. Страх и подобострастие стали почти осязаемыми. Своего места поднимается Марк Антоний, в этом году занимающий пост консула вместе с самим Цезарем.

– А вот и Марк Антоний, – замечает Лиэль, внимательно разглядывая рослого, энергичного мужчину с выразительными чертами лица. – Верный соратник Цезаря, не так ли? Он ведь прошел с ним через многое.

– Да, это одна из ключевых фигур в окружении Цезаря, – подтверждает Гай. – Антоний – родственник Цезаря по материнской линии, из знатного, хотя и несколько обедневшего рода Антониев. Он служил под началом Цезаря еще в Галлии, проявил себя как храбрый и способный военачальник, особенно в кавалерии. Позже, как народный трибун, он яростно защищал интересы Цезаря в Сенате накануне Гражданской войны. Цезарь всегда ценил его преданность и военные таланты, хотя порой и был недоволен его буйным нравом и некоторыми административными промахами, когда оставлял его управлять Италией.

– То есть, он больше вояка, чем политик? – уточняет Лиэль.

– Он умеет быть и тем, и другим, когда это нужно, – Гай чуть усмехается. – Он популярен среди солдат, умеет находить общий язык с простым народом. И сейчас, как консул, он – правая рука Цезаря в государственных делах. Посмотрим, что он скажет.

Антоний тем временем выходит на середину зала, его голос звучит громко и патетично, наполняя каждый уголок Курии:

– …и ввиду его поистине божественных заслуг перед Римом, ввиду того, что он не просто спас Республику от гибели, не просто принес нам мир после кровопролитных распрей, но и возвеличил ее имя и славу как никогда прежде, я предлагаю то, что давно уже созрело в сердцах всех истинных римлян, то, чего требует само благо государства! Даровать Гаю Юлию Цезарю, нашему отцу отечества, титул пожизненного диктатора – dictator perpetuo!

– Пожизненный диктатор! – говорит Лиэль, ее глаза расширены от осознания происходящего. – Значит, к его уже постоянному титулу &quot;Император&quot;, который подчеркивал его военные победы, теперь добавляется и эта высшая, бессрочная гражданская власть!

– Именно так, – подтверждает Гай, его взгляд не отрывается от Цезаря. – &quot;Император&quot; – это его уникальный знак воинской славы, его личный авторитет победителя. А &quot;пожизненный диктатор&quot; – это юридическая основа его неограниченной и постоянной власти над государством. Эти два аспекта сливаются, создавая фигуру, стоящую неизмеримо выше всех традиционных республиканских магистратов.

На этот раз аплодисменты переходят в настоящую, оглушительную овацию. Сенаторы вскакивают со своих мест, многие с неподдельным или хорошо сыгранным восторгом кричат: &quot;Да здравствует Цезарь, отец отечества! Божественному Юлию – вечная слава!&quot; Но в глазах тех немногих, кто сидит на задних скамьях и осмеливается не поддаваться общему порыву, Лиэль видит плохо скрытый ужас и отчаяние. Они словно присутствуют на похоронах Республики.

Цезарь, восседающий в своем золоченом кресле, которое все больше напоминает трон, медленно поднимает руку. Шум мгновенно стихает.

– Я принимаю эту честь от Сената и народа Рима, – его голос спокоен и властен, в нем нет ни тени сомнения. – И клянусь употребить всю данную мне власть на благо Республики.

– Dictator perpetuo, – повторяет Лиэль почти шепотом, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря. – Вот она, кульминация. Республика формально еще существует, но по сути… это конец традиционным устоям. Вся полнота власти теперь сосредоточена в руках одного человека, пожизненно.

– Да, – Гай пристально смотрит на Цезаря, на его лице, как всегда, трудно прочитать эмоции. – Он достиг вершины. Он стал неограниченным правителем Рима. Но такая беспрецедентная концентрация власти, даже облеченная в республиканские формы, всегда порождает не только обожание толпы и лесть придворных, но и глухое, скрытое сопротивление тех, кто видит в этом гибель старых свобод. И чем выше вершина, тем более неожиданным и опасным может быть падение.

Экран машины времени показывает Рим, утро 15 марта 44 года до н.э. – знаменитые мартовские иды. Солнце едва пробивается сквозь свинцовые тучи, нависшие над городом.

– Какая гнетущая атмосфера, Гай, – Лиэль поеживается, хотя они лишь наблюдатели. – Чувствуется, что в воздухе что-то назревает. Это недовольство Цезарем… оно ведь росло уже давно, правда?

– Да, Лиэль, – Гай смотрит на улицы, по которым торопливо движутся сенаторы, направляясь к портику Помпея, где сегодня должно состояться заседание Сената (курия Юлия еще строилась). – Его беспрецедентная власть, его пожизненная диктатура, почести, граничащие с обожествлением, слухи о том, что он собирается объявить себя царем и перенести столицу в Александрию или Илион… Все это питало страхи и ненависть в сердцах многих представителей старой аристократии. Они видели в нем тирана, разрушителя республиканских свобод.

Сцена смещается внутрь портика Помпея. Сенаторы собираются, кучками перешептываются. Среди них выделяются несколько фигур с решительными, но бледными лицами. Это Марк Юний Брут, потомок легендарного Луция Юния Брута, изгнавшего последнего римского царя, и Гай Кассий Лонгин, опытный военачальник, когда-то сражавшийся против Цезаря, а затем помилованный им.

– Вот они, главные заговорщики, – тихо указывает Гай. – Брут, идеалист, искренне верящий, что убивает тирана ради спасения Республики. Кассий, более прагматичный и озлобленный, движимый как личной неприязнью, так и республиканскими убеждениями. Вокруг них сплотилось около шестидесяти сенаторов.

– Шестьдесят человек! – ахает Лиэль. – И никто не донес? Удивительно!

– Заговор был хорошо организован, и многие участники были связаны родственными или дружескими узами, – поясняет Гай. – Хотя слухи и предупреждения до Цезаря доходили, он фаталистически полагался на судьбу. В это утро его жена Кальпурния, напуганная дурными снами, умоляла его не ходить в Сенат.

Мы видим, как Цезарь, несмотря на уговоры и дурные предзнаменования (жертвы оказались неблагоприятными), все же прибывает на заседание. Он выглядит утомленным, возможно, нездоровым.

– Он вошел, – шепчет Лиэль, ее голос дрожит. – Сейчас все начнется…

Цезарь занимает свое место. Сенаторы окружают его, делая вид, что хотят подать прошения. Один из заговорщиков, Луций Тиллий Цимбр, подходит к нему с просьбой о возвращении изгнанного брата. Цезарь отказывает. Цимбр хватает его за тогу, стаскивая ее с плеча. Это условный знак.

– Теперь! – кричит кто-то из заговорщиков и наносит первый удар кинжалом.

Цезарь, раненый, пытается сопротивляться. Он оборачивается, видит вокруг себя блеск обнаженных кинжалов и искаженные яростью лица тех, кого он считал своими сторонниками, или, по крайней мере, лояльными гражданами.

– Что вы делаете?! – кричит он, отбиваясь стилом, которым писал.

Заговорщики набрасываются на него со всех сторон, нанося удар за ударом.

– За Республику! За свободу! – выкрикивает кто-то.

Помещение наполняется криками, шумом борьбы, звоном металла. Кровь заливает пол у подножия статуи Помпея Великого – поверженного врага Цезаря.

– Он смотрит на Брута, – Лиэль затаила дыхание, – На Марка Брута, которого он когда-то считал почти сыном, которому оказывал покровительство…

Гримаса неверия и глубокой боли искажает окровавленное лицо Цезаря.

– И ты, Брут? – срывающимся голосом произносит он. Эти слова, сказанные негромко, но с неизмеримой горечью, кажется, на мгновение останавливают даже ярость нападавших.

– Вот она, эта фраза… Et tu, Brute? – тихо произносит Лиэль, ее голос дрожит от напряжения. – Такая короткая, но сколько в ней боли и разочарования.

Цезарь, израненный (насчитают двадцать три раны), падает у подножия статуи Помпея, накрыв голову тогой. Заговорщики, совершив свое дело, стоят над его телом, их кинжалы обагрены кровью. В зале воцаряется оглушительная тишина, прерываемая лишь их тяжелым дыханием.

– Свершилось, – тихо произносит Брут, поднимая окровавленный кинжал. – Тиран мертв! Рим свободен!

Но вместо ожидаемого ликования и возгласов поддержки, остальные сенаторы, не участвовавшие в заговоре, с криками ужаса и отвращения бросаются к выходам, толкая друг друга. Портик Помпея стремительно пустеет. Заговорщики остаются одни, растерянно глядя друг на друга посреди нарастающего хаоса. Весть об убийстве молниеносно разносится по Риму, и город охватывает паника. Лавки закрываются, люди в страхе запираются в домах. На улицах слышны тревожные крики и топот бегущих ног.

Экран машины времени темнеет на мгновение, а затем вспыхивает вновь, показывая Рим спустя несколько дней после убийства Цезаря. Атмосфера в городе по-прежнему напряженная, но хаос понемногу сменяется зыбким, тревожным затишьем. Тело Цезаря было вынесено из курии и подготовлено к погребению.

– Какая разительная перемена, – Лиэль смотрит на улицы, где еще недавно царила паника. – Заговорщики, провозгласившие себя &quot;Освободителями&quot;, кажется, не очень-то контролируют ситуацию. Они ведь укрылись на Капитолии?

– Да, они просчитались, – подтверждает Гай. – Они ожидали, что народ и оставшиеся сенаторы немедленно поддержат их как спасителей Республики. Но вместо этого – страх, растерянность и растущее негодование, особенно среди плебса и ветеранов Цезаря, для которых он был благодетелем. А ключевые фигуры, такие как Марк Антоний и Марк Эмилий Лепид, магистр конницы Цезаря, быстро взяли инициативу в свои руки.

Сцена переносится на Форум. Огромная толпа собралась на похороны Цезаря. Посреди площади возвышается погребальный костер и ростра, с которой должен выступить Марк Антоний, консул и ближайший соратник убитого диктатора. Он держит в руках свиток.

– Постой, Гай, – Лиэль удивленно смотрит на экран. – Завещание? Но ведь Цезарь был пожизненным диктатором, почти монархом. Разве его власть и положение не должны были как-то иначе определяться после смерти, а не простым завещанием, как у обычного гражданина?

– В этом-то и вся сложность и уникальность его положения, Лиэль, – отвечает Гай. – Формально, Рим все еще оставался Республикой, хоть и сильно деформированной. Его диктаторская власть, даже пожизненная, не была наследственной монархией. Она прекратилась с его смертью. Но как частное лицо, как богатейший римский аристократ, он имел полное право составить завещание, распорядиться своим огромным личным состоянием и, что самое важное для римлян, своим именем через усыновление. У него ведь не было законных сыновей по римскому праву.

– А как же Цезарион, его сын от Клеопатры? – вспоминает Лиэль.

– Цезарион был рожден вне официального римского брака и от иностранной царицы, – поясняет Гай. – По римским законам он не мог быть законным наследником политического положения или даже полноправным наследником имущества в том же смысле, что и усыновленный римский гражданин. Поэтому усыновление по завещанию было для Цезаря единственным способом обеспечить преемственность своего имени и передачу состояния в римском правовом поле.

– То есть, это завещание касается его денег и усыновления, а не передачи диктаторских полномочий? – уточняет Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Диктатуру нельзя завещать. Но представь себе политическую силу этого документа! Во-первых, он мог назначить наследника своего имени и богатств, что немедленно создавало фигуру с огромным влиянием. Во-вторых, он мог сделать щедрые дары народу, что, как ты сейчас увидишь, Антоний использует с невероятным эффектом. Так что, хотя это и &quot;просто&quot; завещание частного лица, его оглашение станет политической бомбой.

Антоний поднимается на ростру. Его лицо печально, но в глазах горит решимость. Сначала он говорит спокойно, перечисляя заслуги Цезаря перед Римом, его победы, его щедрость.

– ...и вот завещание Гая Юлия Цезаря! – голос Антония крепнет, он разворачивает свиток, который ему передали весталки, хранительницы завещаний. – Слушайте, римляне, последнюю волю того, кто был вашим отцом и благодетелем! Он, не имея законных сыновей своего тела, но заботясь о будущем своего имени и рода, усыновляет своего внучатого племянника Гая Октавия, назначая его главным наследником трех четвертей своего состояния! Отныне имя ему – Гай Юлий Цезарь Октавиан!

Толпа на мгновение затихает, переваривая эту новость, а затем раздается удивленный гул.

– Каждому римскому гражданину, – продолжает Антоний, его голос набирает силу, – он завещал по семьдесят пять денариев! А свои великолепные сады за Тибром он завещал вам, римскому народу, для вечного пользования в качестве общественного парка! Вот кем был этот &quot;тиран&quot;, которого убили &quot;доблестные мужи&quot;, поправшие священные законы гостеприимства и дружбы!

Толпа взрывается криками горя и ярости. Антоний, видя эффект своих слов, поднимает окровавленную тогу Цезаря, показывая народу дыры от кинжалов.

– Смотрите, римляне! Вот следы от ударов тех, кого он считал друзьями, кого он помиловал и возвысил! Вот плата за его милосердие! Если есть у вас слезы, приготовьтесь пролить их сейчас!

Рев толпы становится оглушительным. Люди плачут, проклинают убийц, требуют мести.

– Сжечь дома убийц! – кричит кто-то. – Смерть предателям!

– Какая мощь слова! – Лиэль потрясена. – Антоний несколькими фразами и жестами перевернул все! Он разжег в толпе пожар!

– Он гениальный демагог, когда захочет, – соглашается Гай. – И он точно знает, на какие струны душ римского плебса нужно нажать. Заговорщикам теперь не поздоровится. Им придется бежать из Рима, и очень быстро.

Действительно, на экране мелькают сцены: разъяренная толпа, несущаяся по улицам, поджоги домов, принадлежащих заговорщикам или тем, кого подозревали в сочувствии им. Брут, Кассий и другие &quot;Освободители&quot; спешно покидают город, понимая, что их дело проиграно, по крайней мере, в Риме.

– А вот и тот самый Гай Октавий, теперь уже Цезарь Октавиан, появляется на арене, – Гай указывает на молодого человека, только что прибывшего в Италию из Аполлонии, где он проходил военное обучение. – Он только что узнал, что Цезарь в своем завещании усыновил его и сделал главным наследником.

Мы видим Октавиана – ему всего восемнадцать, он выглядит очень молодо, даже хрупко, но в его глазах уже видна недетская решимость и холодный расчет.

Экран машины времени, погасший на решительном лице юного Октавиана, медленно оживает. Мы снова в Риме, но прошло уже несколько дней с момента убийства Цезаря и пламенной речи Марка Антония на Форуме. Город все еще в напряжении, но паника первых часов сменилась более организованным, хотя и не менее опасным, противостоянием.

– Похоже, речь Антония возымела действие, – Лиэль смотрит на улицы, где видны патрули ветеранов Цезаря и вооруженные сторонники Антония. Горожане стараются без нужды не покидать дома. – Заговорщики, &quot;Освободители&quot;, как они себя называли, бежали из Рима.

– Да, Антоний блестяще разыграл карту народного гнева и завещания Цезаря, – подтверждает Гай. – Брут и Кассий поняли, что оставаться в городе для них смертельно опасно. Но это только начало. Вакуум власти, образовавшийся после смерти Цезаря, огромен, и за его наследие – как политическое, так и материальное – сейчас начнется ожесточенная борьба.

Мы видим Марка Антония в его доме. Он окружен военачальниками, сенаторами, ищущими его покровительства, и ветеранами Цезаря. Он отдает распоряжения, принимает посетителей, его лицо выражает уверенность и силу. Он явно чувствует себя хозяином положения.

– Лепид со своим легионом контролирует Форум, – докладывает один из офицеров. – Народ требует наказать убийц. Сенат напуган и готов к сотрудничеству.

– Хорошо, – Антоний кивает. – Главное сейчас – сохранить порядок и не допустить анархии. И напомнить Сенату, что все распоряжения и назначения Цезаря остаются в силе. Он был законным правителем, а не тираном.

– Антоний действует быстро и решительно, – замечает Лиэль. – Он завладел архивами Цезаря, его казной. Он явно метит на роль его преемника.

– У него для этого есть все основания, – соглашается Гай. – Он был консулом вместе с Цезарем, его ближайшим соратником в последние годы, популярен в армии. Но он не учел одного – или, по крайней мере, недооценил.

Экран смещается, показывая прибытие в Рим молодого человека, которого мы уже видели. Это Гай Октавий, теперь уже Гай Юлий Цезарь Октавиан. Он выглядит скромно, но его сопровождают влиятельные друзья семьи и некоторые из вольноотпущенников Цезаря.

– А вот и наш юный наследник, – Лиэль с интересом следит за Октавианом. – Всего восемнадцать. Как он собирается противостоять такому опытному и могущественному игроку, как Антоний?

Октавиан первым делом направляется к Антонию. Сцена происходит в доме Антония. Прием подчеркнуто холодный.

– Я пришел, Марк Антоний, как законный сын и наследник Гая Юлия Цезаря, – голос Октавиана звучит на удивление твердо для его юного возраста. – Я требую передать мне имущество моего отца, чтобы я мог выполнить его последнюю волю – выплатить деньги римскому народу, как он завещал.

Антоний смотрит на юношу сверху вниз с плохо скрываемой насмешкой.

– Мальчик, – он цедит сквозь зубы, – ты еще слишком молод, чтобы играть в такие игры. Имя Цезаря – это тяжелая ноша. Государственные дела и казна Цезаря – это не то, что можно раздавать по прихоти. Я, как консул, позабочусь о выполнении воли покойного диктатора, когда придет время. А тебе лучше бы подумать о своей безопасности.

– Он его просто отшивает! – возмущается Лиэль. – И даже не называет его Цезарем!

– Антоний видит в нем лишь досадную помеху, мальчишку, претендующего на огромное состояние, которое он сам уже считал своим, или, по крайней мере, под своим контролем, – поясняет Гай. – Он серьезно недооценивает этого &quot;мальчика&quot;. Октавиан не так прост. Он унаследовал от своего приемного отца не только имя и деньги, но и железную волю, политический инстинкт и невероятное терпение.

Мы видим, как Октавиан, не получив денег от Антония, начинает действовать самостоятельно. Он продает часть своего собственного имущества и имущества, унаследованного от других родственников, берет в долг и начинает выплачивать народу обещанные Цезарем 75 денариев на человека.

– Смотри, Гай! – Лиэль поражена. – Он выполняет волю Цезаря за свой счет! Каким же образом?

– Он демонстрирует, что он – истинный наследник Цезаря, не на словах, а на деле, – говорит Гай. – И это немедленно приносит ему огромную популярность среди плебса и, что еще важнее, среди ветеранов Цезаря, которые видят в нем сына своего обожаемого полководца. Он начинает собирать вокруг себя сторонников.

Появляются и другие игроки. Сенаторы-республиканцы, такие как Цицерон, сначала с опаской, а затем с некоторой надеждой начинают присматриваться к Октавиану, видя в нем потенциальный противовес Антонию, которого они боятся гораздо больше.

– Этот юноша, этот Октавиан… – Цицерон говорит в кругу своих доверенных лиц. – Он носит имя Цезаря, но, возможно, он не будет таким, как его приемный отец. Возможно, его можно использовать, чтобы обуздать Антония, а затем… &quot;хвалить, награждать и… устранять (laudandum adulescentem, ornandum, tollendum)&quot;.

– Цицерон как всегда, в своих интригах, – усмехается Гай. – Он надеется манипулировать Октавианом. Еще один, кто недооценивает этого юношу.

– Какая сложная игра начинается, – Лиэль вздыхает. – Столько амбиций, столько взаимной ненависти и недоверия. Рим действительно погружается в хаос.

– Да, – подтверждает Гай. – Убийство Цезаря не решило проблем Республики, а лишь вскрыло все ее язвы. Агония Республики вступает в свою финальную стадию.

Экран машины времени снова оживает. Картина хаоса и борьбы за наследие Цезаря в Риме сменяется сценами военных действий. Год 44-й до н.э. плавно перетекает в 43-й.

– После бегства Брута и Кассия из Рима, казалось, Марк Антоний полностью контролирует ситуацию, – Лиэль следит за перемещениями легионов на карте, которую показывает экран. – Но не тут-то было! Появился еще один Брут – Децим Юний Брут Альбин, один из убийц Цезаря, который был назначен наместником Цизальпинской Галлии еще самим диктатором.

– И Антоний, добившись от Сената передачи этой провинции себе, решил силой изгнать оттуда Децима Брута, – добавляет Гай. – Это и стало формальным поводом для так называемой Мутинской войны. Децим Брут отказался уступать провинцию и укрепился в городе Мутина.

На экране – осень 44 года до н.э. Марк Антоний во главе своих легионов, включая четыре, которые он перевел из Македонии, осаждает Мутину.

– Антоний действует решительно! – восклицает один из его легатов, наблюдая за построением осадных машин. – Этот Децим Брут пожалеет о своем упрямстве! Против нас ему не выстоять!

Тем временем в Риме разворачивается другая, не менее ожесточенная битва – битва слов. В Сенате гремит голос Марка Туллия Цицерона.

– Это же его знаменитые &quot;филиппики&quot;! – Лиэль узнает знаменитого оратора, его жесты полны страсти, а голос звенит от негодования. – Он ведь назвал их так по примеру Демосфена, который обличал царя Филиппа Македонского.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Цицерон, старый республиканец и непримиримый враг любой формы единовластия, увидел в Антонии главную угрозу Республике после смерти Цезаря. С сентября 44-го по апрель 43-го года он произнес или написал серию из четырнадцати речей, направленных на полную дискредитацию Антония.

На экране мелькают заголовки свитков, которые переписывают многочисленные писцы.

– Особенно яростной была вторая &quot;филиппика&quot;, – продолжает Гай. – Она не была произнесена публично, а распространялась как письменный памфлет. Это позволило Цицерону не стесняться в выражениях.

– И что же он там писал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, там был весь арсенал риторических приемов! – Гай усмехается. – Цицерон обрушился на личную жизнь Антония, обвиняя его в пьянстве, разврате, расточительстве, связях с актрисами. Он рисовал его как морально разложившегося человека, погрязшего в долгах. Например, он язвительно описывал, как Антоний, будучи консулом, якобы появлялся на публике пьяным, вызывая всеобщее презрение. Это, кстати, довольно типичный для Цицерона прием – атаковать моральный облик оппонента.

– Помню, он и в адрес самого Цезаря когда-то нелестно отзывался, – задумчиво произносит Лиэль. – Кажется, ходили слухи о молодости Цезаря, о его пребывании при дворе вифинского царя Никомеда, и Цицерон намекал на его якобы пассивную гомосексуальную роль, называя его &quot;царицей Вифинии&quot; и &quot;постелью Никомеда&quot;.

– Да, такие обвинения были, и Цицерон, как и другие враги Цезаря, не брезговал их использовать, – подтверждает Гай. – Это показывает определенный паттерн в его инвективах: удар по репутации через обвинения в моральной распущенности и недостойном поведении был его излюбленным оружием. И в &quot;филиппиках&quot; против Антония он использовал его в полной мере.

– &quot;Ты, Антоний, чьи ночи проходили в объятиях актрис, а дни — в пьянстве, смеешь обвинять меня в предательстве?&quot; – цитирует Лиэль по памяти. – Какие личные нападки!

– Но он не ограничивался этим, – Гай качает головой. – Главные обвинения касались политических преступлений. Цицерон утверждал, что Антоний узурпировал власть, манипулировал завещанием Цезаря, присвоил государственные средства, подделывал указы покойного диктатора, чтобы раздать провинции и земли своим сторонникам. Он изображал Антония новым Катилиной, тираном, стремящимся к единоличной власти и разрушению Республики.

– &quot;Ты не наследник Цезаря, а его грабитель!&quot; – снова вспоминает Лиэль строки из &quot;филиппики&quot;. – Он действительно не жалел красок.

– И при этом Цицерон защищал себя от обвинений Антония в причастности к убийству Цезаря, – добавляет Гай, – подчеркивая, что хотя он и не участвовал в заговоре, но одобряет действия &quot;Освободителей&quot;. И, конечно, он страстно призывал Сенат и народ Рима объединиться против Антония, поддержать Децима Брута и молодого Октавиана, которого он в тот момент видел как орудие против Антония.

– &quot;Римляне, если вы не остановите этого человека, республика падет!&quot; – Лиэль почти декламирует. – Невероятная сила слова! Какова же была реакция?

– Эти речи, особенно вторая &quot;филиппика&quot;, имели огромное влияние, – Гай становится серьезным. – Они распространялись по Риму, их читали, обсуждали. Они действительно усилили антипатию к Антонию среди сенаторов и части граждан. И именно под влиянием Цицерона Сенат в начале 43 года объявил Антония врагом отечества. Но у самого Сената не было достаточных сил, чтобы противостоять легионам Антония.

– И тут на сцену снова выходит наш юный Октавиан! – Лиэль с интересом наблюдает за молодым наследником Цезаря. – Он ведь на свои деньги и именем своего приемного отца собрал внушительную армию из ветеранов Цезаря!

– Именно, – подтверждает Гай. – И Сенат, находясь в отчаянном положении и поддавшись уговорам Цицерона, который видел в Октавиане временного союзника, вынужден пойти на этот рискованный шаг. Октавиану, несмотря на его молодость, даруют imperium pro praetore.

– Imperium pro praetore? – Лиэль вопросительно смотрит на Гая. – &quot;Империй вместо претора&quot;? Что это означает на практике для такого молодого человека, который еще не прошел все ступени cursus honorum?

– Это очень важное и довольно необычное решение для римской правовой системы, – поясняет Гай. – Imperium – это высшая военная и административная власть. Обычно ею обладали консулы и преторы. &quot;Pro praetore&quot; означает, что Октавиану предоставляются полномочия, аналогичные преторским, хотя он формально и не занимал эту должность. Сенат пошел на это в январе 43-го года как на политический компромисс. Им отчаянно нужны были легионы Октавиана, его популярность среди ветеранов Цезаря, чтобы противостоять Антонию. Но давать ему сразу консульство они не хотели – слишком молод, слишком непредсказуем.

– И что же эти преторские полномочия ему давали? – спрашивает Лиэль.

– Во-первых, и это главное, – Гай загибает палец, – законное право командовать войсками. Его частная армия, собранная на имя Цезаря, теперь становилась частью государственных сил. Он мог легально вести военные операции против Антония. Во-вторых, это давало ему определенную административную власть в зоне конфликта, право принимать решения на месте. В-третьих, это символы власти – его должны были сопровождать ликторы с фасциями, хотя их число и было меньше, чем у полноправного претора. И, наконец, это легитимизировало его положение, он переставал быть просто частным лицом с армией, а становился официальным представителем Республики, действующим от имени Сената.

– То есть, Сенат пытался поставить его под свой контроль, формально встроив в систему? – предполагает Лиэль.

– Именно так, – Гай кивает. – Ему поручают выступить против Антония и снять осаду с Мутины вместе с двумя новоизбранными консулами, Авлом Гирцием и Гаем Вибием Пансой – оба, кстати, бывшие офицеры Цезаря, но теперь формально на стороне Сената и республиканских идеалов, которые отстаивал Цицерон.

Звуки труб и лязг оружия нарастают.

Экран переносит Гая и Лиэль в окрестности Мутины. Апрель 43 года до н.э. На экране разворачиваются ожесточенные сражения.

– Битва при Форуме Галлов! – комментирует Гай, указывая на маневры войск. – 14 апреля. Войска Сената, особенно ветераны Октавиана, сражаются яростно. Антоний отброшен, но какой ценой! Консул Панса смертельно ранен.

Несколько дней спустя, 21 апреля, новое сражение, уже у самых стен Мутины.

– Снова победа сенатской армии! – Лиэль не может скрыть волнения. – Осада с Мутины снята! Антоний разбит и отступает! Но… и консул Гирций погиб в бою!

– Да, обе победы оказались пирровыми для сенатской партии, – Гай качает головой. – Оба консула мертвы. А Октавиан, внезапно, становится командующим всей огромной армией Республики, состоящей из восьми легионов. Сенат ликовал, считая, что с Антонием покончено, а Октавиана можно будет легко отстранить. Цицерон уже писал своим друзьям, что &quot;мальчика следует хвалить, награждать и… устранять&quot;.

– Какая недальновидность! – восклицает Лиэль. – Они снова его недооценили!

– Абсолютно, – подтверждает Гай. – Октавиан прекрасно понимал их настроения. Он отправил в Рим делегацию из своих центурионов с требованием предоставить ему заслуженный триумф за победу над Антонием и, что самое главное, консульство на оставшуюся часть года. Ему ведь было всего девятнадцать, а по закону консулом можно было стать не раньше сорока двух лет!

На экране мы видим сцену в Сенате. Центурионы Октавиана, суровые, закаленные в боях воины, стоят перед сенаторами. Один из них, не дождавшись ответа на свои требования, демонстративно кладет руку на рукоять меча.

– Если вы не дадите ему консульство, – произносит центурион, его голос резок и лишен всякого почтения, – то вот это даст!

– Какой дерзкий жест! – Лиэль поражена. – Прямая угроза военной силой!

– Сенаторы были в ярости и смятении, – продолжает Гай. – Они попытались тянуть время, отказали ему. Тогда Октавиан сделал то, чего от него, возможно, не ожидали. Он не стал распускать армию, как того требовал Сенат. Вместо этого он отдал своим восьми легионам приказ идти на Рим.

Изображение меняется: легионы Октавиана стремительным маршем движутся по Фламиниевой дороге к столице. В Риме паника. Сенат лихорадочно пытается организовать оборону, но войск в городе практически нет.

– Он требует консульства силой! – Гай констатирует факт, наблюдая за приближением армии к Риму. – В августе 43 года, не встретив никакого сопротивления, Октавиан со своими легионами вступает в Рим. Город фактически оккупирован. Перепуганный Сенат, лишенный какой-либо реальной власти и защиты, вынужден капитулировать.

Мы видим Октавиана, уже в Риме, в окружении своих солдат. Он диктует свою волю.

– На народном собрании, проведенных под давлением его армии, девятнадцатилетний Октавиан избирается консулом, – Гай качает головой. – Вместе с ним консулом избирают его родственника Квинта Педия. Формально все процедуры соблюдены, но это было избрание под дулами мечей, если можно так выразиться.

– И что же он делает, став консулом? – спрашивает Лиэль. – Наверняка, не забыл обиды Сената.

– Его первые же шаги были очень показательны, – отвечает Гай. – Во-первых, он щедро вознаградил своих солдат из государственной казны, к которой имел полный доступ. Во-вторых, он немедленно провел закон, учреждающий судебное преследование убийц Цезаря, которые были заочно осуждены и объявлены вне закона. А в-третьих, и это был самый сильный удар по политике Сената и Цицерона, он добился отмены декрета, объявлявшего Марка Антония врагом отечества.

– Отменяет декрет против Антония?! – Лиэль удивлена. – Но ведь он только что воевал против него!

– Именно, – Гай усмехается. – Октавиан показал, что он – самостоятельный игрок, и его цели не всегда совпадают с целями Сената. Отменив декрет против Антония, он открывал себе путь для переговоров с ним и Лепидом. Он понимал, что для борьбы с Брутом и Кассием на Востоке ему нужны союзники, а не враги в лице других могущественных цезарианцев. Это был прагматичный и дальновидный ход, хотя и абсолютно циничный по отношению к тем сенаторам, которые еще недавно превозносили его как спасителя Республики от &quot;тирана&quot; Антония.

– А что же Антоний? – спрашивает Лиэль. – Он ведь отступил после Мутины.

– Антоний с остатками своей армии отошел в Трансальпийскую Галлию, – Гай показывает на карте. – И там произошло то, чего Сенат боялся больше всего: он объединился с Марком Эмилием Лепидом, наместником Нарбонской Галлии и Ближней Испании, который командовал большим количеством легионов. Лепид, бывший магистр конницы Цезаря, всегда был влиятельной фигурой. Теперь их объединенные силы снова представляли огромную угрозу. А Децим Брут, осажденный герой Мутины, оказался предан своими же солдатами, которые не хотели сражаться против других цезарианцев, и был убит при попытке бежать на Восток.

– Какая ирония судьбы! – вздыхает Лиэль. – Мутинская война, начатая для уничтожения Марка Антония, в итоге привела к невероятному усилению Октавиана и открыла путь для нового, еще более мощного союза цезарианцев.

– Именно так, – соглашается Гай. – Октавиан, став консулом и имея под рукой мощную армию, понял, что война с Брутом и Кассием на Востоке потребует объединения всех сил цезарианской партии. И Лепид выступил посредником в его переговорах с Антонием. Вот так, после кровопролитной Мутинской войны, вчерашние враги оказались готовы к союзу.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает небольшой остров на реке Рено, недалеко от Бононии. Ноябрь 43 года до н.э. Мрачная, холодная осенняя погода соответствует настроению происходящего.

– Какое уединенное и не слишком гостеприимное место для встречи таких важных персон, – замечает Лиэль, глядя на трех мужчин, сидящих на грубо сколоченных скамьях посреди острова. Вокруг них – лишь их ближайшие телохранители, держащиеся на почтительном расстоянии.

– Они выбрали это место не случайно, Лиэль, – отвечает Гай. – Остров обеспечивает безопасность и изоляцию. Никто не сможет подслушать их переговоры, и никто не сможет внезапно напасть. А доверять друг другу у них нет никаких оснований.

Эти трое – Марк Антоний, все еще могущественный военачальник; молодой Гай Юлий Цезарь Октавиан, чья популярность и влияние стремительно выросли; и Марк Эмилий Лепид.

– Подумать только, еще несколько месяцев назад Антоний и Октавиан были злейшими врагами! – восклицает Лиэль. – И вот они сидят за одним столом.

– Политика, Лиэль, – Гай пожимает плечами. – Октавиан понимал, что в одиночку ему не справиться ни с убийцами Цезаря, Брутом и Кассием, собравшими огромные силы на Востоке, ни с опытным Марком Антонием в долгосрочной перспективе.

Антоний, судя по его напряженной позе и хмурому взгляду, все еще не до конца смирился с необходимостью этого союза. Лепид, более старший и менее харизматичный, старается выступать в роли посредника. Октавиан, несмотря на молодость, держится уверенно и холодно.

– Итак, джентльмены, – начинает Лепид, нарушая напряженное молчание. – Мы здесь, чтобы забыть прошлые обиды и объединить наши силы. Наш общий долг – отомстить за смерть божественного Юлия. Убийцы Цезаря, Брут и Кассий, собрали на Востоке огромную армию. Они контролируют богатейшие провинции. Поодиночке нам их не одолеть.

– Месть – это святое, – рычит Марк Антоний, сверкая глазами в сторону Октавиана. – Но речь идет не только о мести. Речь идет о власти. О том, кто будет править Римом после того, как мы уничтожим этих так называемых &quot;Освободителей&quot;.

– Власть должна принадлежать тем, кто верен памяти Цезаря и способен навести порядок в Республике, – спокойно, но твердо отвечает Октавиан. – Мы трое обладаем самыми большими армиями. Мы трое – его наследники, в том или ином смысле. Логично, что мы и должны взять на себя ответственность за судьбу государства.

– Они делят шкуру неубитого медведя, – комментирует Лиэль. – Но с какой циничной откровенностью!

– Они создают официальную комиссию, tresviri rei publicae constituendae consulari potestate, – поясняет Гай. – &quot;Три мужа для устроения государственных дел с консульской властью&quot;. Это не просто частное соглашение, как Первый триумвират Цезаря, Помпея и Красса. Этот Второй триумвират будет утвержден специальным законом, который проведет через народное собрание лояльный им народный трибун Публий Тиций. Он даст им верховную власть на пять лет: право издавать законы без одобрения Сената, право назначать магистратов, право вершить суд без апелляции.

Переговоры идут тяжело. Они делят провинции, легионы, обсуждают будущие назначения. Каждый старается выторговать себе кусок побольше.

– Африка и Сицилия с Сардинией будут моими, – заявляет Октавиан, указывая на карту. – И достаточно легионов, чтобы контролировать Италию.

– Галлия останется за мной, плюс Испания, – требует Антоний. – А Восток… Восток мы разделим после победы над Брутом и Кассием. Но самые сильные легионы должны быть под моим командованием. Я поведу их против убийц.

Лепид, похоже, получает меньшую долю, но его устраивает и это, лишь бы оставаться в числе вершителей судеб.

– И что же станет их первой совместной акцией, кроме подготовки к войне? – спрашивает Лиэль, видя, как триумвиры наконец приходят к какому-то соглашению по основным пунктам.

– О, их первая акция будет ужасна, – мрачно предрекает Гай. – Чтобы собрать деньги на войну и избавиться от политических противников в Риме и Италии, они прибегнут к самому страшному инструменту гражданских войн – проскрипциям.

На экране появляется изображение триумвиров, скрепляющих свой союз рукопожатием. Их лица суровы и решительны. Ни тени былой вражды, только холодный расчет и общая цель.

– Второй триумвират сформирован, – констатирует Гай. – Это уже не просто союз трех сильных личностей, это официальная диктатура трех, узаконенная и безжалостная. 

Экран темнеет, предвещая новую волну террора и кровопролития.

Экран машины времени показывает ноябрь 43 года до н.э. Триумвиры, получив от народного собрания чрезвычайные полномочия на пять лет, входят в Рим во главе своих легионов.

– Город замер в ужасе, – шепчет Лиэль, глядя на опустевшие улицы, по которым маршируют солдаты. Окна домов закрыты, двери заперты. – После всего, что было, римляне, наверное, ждут самого худшего.

– И их ожидания, к сожалению, оправдаются, – Гай говорит с непривычной для него ноткой горечи. – Первым делом триумвиры нуждались в деньгах для содержания своих огромных армий и для предстоящей войны с Брутом и Кассием. А также они хотели раз и навсегда избавиться от своих политических противников и тех, кто мог бы им помешать. И для этого они прибегли к испытанному, но от этого не менее страшному средству – проскрипциям.

На стенах домов, на Форуме появляются белые таблицы с выведенными на них черными буквами именами. Это проскрипционные списки.

– Проскрипции… – Лиэль содрогается. – Это ведь означает объявление людей вне закона? Любой мог убить проскрибированного и получить за это награду?

– Да, – подтверждает Гай. – Имущество убитого конфисковывалось в пользу государства, то есть триумвиров. Доносчики также получали часть. Дети и внуки проскрибированных лишались гражданских прав. Это был узаконенный террор и грабеж. Сулла в свое время широко использовал проскрипции, и вот теперь его &quot;ученики&quot; превзошли учителя.

– Сколько же имен в этих списках? – с ужасом спрашивает Лиэль, видя, как люди со страхом читают вывешенные списки, ища там знакомые имена или, наоборот, боясь найти свое.

– В первые списки вошло около трехсот сенаторов и двух тысяч всадников, – отвечает Гай. – И среди них были многие знатные и уважаемые граждане, чья единственная вина заключалась в их богатстве или в том, что они когда-то неосторожно высказались против кого-то из триумвиров.

Начинается охота на людей. Солдаты и наемные убийцы рыщут по городу и окрестностям, выискивая проскрибированных. Сцены жестоких расправ, предательств, отчаянных попыток бегства.

– Какая низость! – восклицает один из римлян, прячущийся в своем доме, когда видит, как раб выдает своего господина солдатам за вознаграждение. – Даже рабы предают! Нет больше ни чести, ни верности!

– Но были и примеры невероятного мужества и преданности, – замечает Лиэль, когда на экране появляется сцена, где жена пытается укрыть своего мужа, или дети спасают отца. – Не все потеряли человеческий облик.

– Увы, таких было немного, – вздыхает Гай. – Страх и жадность оказались сильнее. А триумвиры лично просматривали списки, торгуясь друг с другом за головы своих врагов или даже родственников. Говорят, Антоний настоял на включении в список своего дяди, Луция Цезаря, а Лепид – своего брата, Павла Эмилия Лепида. Октавиан, поначалу сопротивлявшийся проскрипциям, в итоге уступил и тоже внес своих недругов.

– Но самая желанная жертва для Антония… это ведь был Цицерон? – Лиэль с тревогой смотрит на Гая.

– Без сомнения, – подтверждает Гай. – Антоний так и не простил ему &quot;филиппик&quot;. Имя Марка Туллия Цицерона было одним из первых в проскрипционных списках.

Экран показывает Цицерона, уже немолодого, утомленного и разочарованного. Он пытается бежать из Италии морем, но неблагоприятные ветры и морская болезнь вынуждают его вернуться на свою виллу в Формиях.

– Беги, господин! Они уже близко! – умоляют его верные рабы.

– Нет, – устало отвечает Цицерон, садясь в носилки. – Я слишком устал бегать от судьбы. Умру в отечестве, которое я столько раз спасал.

Солдаты под предводительством центуриона Геренния и военного трибуна Попиллия Лената, которого Цицерон когда-то защищал в суде, настигают его носилки в лесу.

– Предатель! – кричит Попиллий Ленат, вытаскивая меч.

Цицерон спокойно высунул голову из носилок и подставил шею под удар. 7 декабря 43 года до н.э. великий оратор, философ и защитник Республики был убит.

– Какая жестокость… – Лиэль отворачивается, не в силах смотреть. – И какая ирония – его убил тот, кого он когда-то спас.

– Голову и правую руку Цицерона, которой он писал свои &quot;филиппики&quot;, доставили Антонию, – Гай говорит бесстрастно, но в его голосе слышится осуждение. – По приказу его жены Фульвии, ненавидевшей Цицерона не меньше мужа, язык оратора был проткнут ее заколками. А затем голову и руку выставили на рострах на Форуме – на том самом месте, откуда он так часто обращался к римскому народу, защищая свободу.

На экране – Форум. Люди со страхом и отвращением смотрят на ужасное зрелище.

– Это не просто месть, – говорит Гай. – Это символ. Символ того, что со свободой слова в Риме покончено. Что любая критика новой власти будет караться смертью. Триумвиры утверждали свою власть на крови и терроре.

– Но разве такой террор мог продолжаться долго? – спрашивает Лиэль. – Неужели римляне все это стерпели?

– Проскрипции достигли своей цели, – отвечает Гай. – Оппозиция в Италии была разгромлена и запугана. Казна триумвиров пополнилась за счет конфискованного имущества. Путь для войны с Брутом и Кассием был расчищен. Но цена этого была ужасна. Многие тысячи погибли, еще больше были разорены. Рим погрузился в атмосферу страха и подозрительности. 

Экран медленно гаснет, оставляя после себя тяжелое впечатление от кровавой вакханалии проскрипций.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Иудею. Год 43-й до н.э. Солнце здесь светит ярче, но политическая атмосфера не менее напряженная.

– Гай, а что же Антипатр Идумеянин? – Лиэль наклоняется к экрану, где видна панорама Иерусалима. – Тот самый, который так хитро и вовремя поддержал Цезаря в Египте! Цезарь ведь сделал его фактически правителем Иудеи. Как он выкручивался после убийства своего могущественного покровителя?

– Антипатр был политиком до мозга костей, Лиэль, – Гай указывает на фигуру Антипатра, отдающего распоряжения во внутреннем дворе своего дома. – Смотри, он не теряет времени. После смерти Цезаря он, не колеблясь ни секунды, переметнулся на сторону Марка Антония. В тот момент Антоний казался самым вероятным хозяином положения на Востоке. Антипатр тут же начал активно собирать для него налоги, демонстрируя свою безграничную лояльность.

В кадре – Антипатр, уже немолодой, но с живыми, проницательными глазами, беседует со своими сыновьями: Фазаилом, правителем Иерусалима, и молодым, энергичным Иродом, правителем Галилеи.

– Антоний требует денег для своих легионов! – голос Антипатра звучит твердо, хотя и негромко. – Иудея должна показать свою преданность и полезность. Фазаил, на тебе сбор налогов в Иерусалиме и окрестностях. Ирод, Галилея – твоя забота. Действуйте быстро, но умно, старайтесь не вызывать излишнего ропота. Нам сейчас совершенно не нужны внутренние волнения.

– Отец, но требования Антония просто непомерны! – Ирод, молодой и горячий, вспыхивает. Мы видим, как он жестикулирует. – Народ и так измучен налогами! А тут еще эти ужасные слухи о проскрипциях в Риме… Люди напуганы до смерти!

– Страх – отличный стимул для уплаты налогов, сын мой, – Антипатр кладет руку на плечо Ирода, его взгляд строг. – Главное для нас сейчас – удержать власть. Ту власть, которую дал нам Цезарь и которую может подтвердить Антоний. А для этого мы должны быть ему незаменимы. Запомните, наша сила – в поддержке Рима, кто бы там ни правил.

– Но, Гай, я уверена, не все в Иудее были в восторге от того, что ими правит идумеянин Антипатр и его сыновья, – Лиэль внимательно следит за сценой. – Наверняка, у него были влиятельные враги среди местной иудейской знати, которые считали его выскочкой, узурпатором, захватившим власть при поддержке римлян.

– Абсолютно точно, Лиэль, – подтверждает Гай. – И эти враги не дремали. Смотри, вот один из них. – Экран фокусируется на человеке с хитрым и льстивым выражением лица, это Малих, влиятельный еврейский вельможа. – Он был приближенным к номинальному первосвященнику и этнарху Гиркану II, но втайне люто ненавидел Антипатра за его реальную власть. Малих увидел в смуте, последовавшей за смертью Цезаря, идеальный шанс избавиться от всесильного идумеянина.

Сцена резко меняется. Мы видим пышный пир во дворце Гиркана II. Антипатр – почетный гость, он сидит во главе стола. Вино льется рекой, звучит музыка, танцовщицы развлекают гостей. Но Лиэль замечает:

– Какая-то напряженная атмосфера, Гай, несмотря на все это веселье. Посмотри на Малиха, как он подобострастно улыбается Антипатру… Слишком сладко, чтобы быть правдой.

Малих поднимает чашу с вином.

– За здоровье нашего великого покровителя, Марка Антония! И за мудрость нашего дорогого Антипатра, который так умело правит Иудеей! – провозглашает он, подходя к Антипатру и протягивая ему новую, наполненную до краев чашу.

Антипатр, кажется, ничего не подозревает. Он благосклонно кивает и осушает чашу. Спустя некоторое время его лицо бледнеет, он хватается за горло.

– Яд… – успевает прошептать он, прежде чем рухнуть на пол.

– Его отравили! Прямо на пиру! – Лиэль вскрикивает, прикрывая рот рукой. – Какой ужас! Неужели сам Гиркан был в этом замешан? Он выглядит таким растерянным…

– Гиркан был лишь слабой и управляемой пешкой в чужой игре, – отвечает Гай, наблюдая за суматохой. – Главным организатором убийства, несомненно, был Малих. Он действовал не один, а при поддержке некоторых римских чиновников на местахпросто желавших поживиться на новой волне смуты. Это случилось в 43 году до нашей эры.

Сыновья Антипатра, Фазаил и Ирод, узнав о смерти отца, приходят в неописуемую ярость. Мы видим Ирода, его лицо искажено гневом.

– Малих! Он заплатит за это своей кровью! – Ирод сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Клянусь тенью отца, я отомщу!

– Успокойся, брат! – Фазаил, более сдержанный и рассудительный, хватает его за руку. – Месть будет. Но сначала – власть. Смерть отца – это сигнал для всех наших врагов. Они поднимут головы, попытаются нас свергнуть. Мы должны действовать быстро, решительно. И не забывать о Риме, кто бы там сейчас ни был у руля.

– Да, ситуация в Иудее моментально обострилась, – замечает Лиэль. – Фазаилу и Ироду теперь придется очень нелегко. Их отец был главной опорой их власти, их щитом.

– Ирод, несмотря на свою молодость – ему тогда было около тридцати лет, – проявил себя как невероятно энергичный, хитрый и, если нужно, безжалостный правитель, – говорит Гай, пока на экране мелькают быстрые сцены: Ирод отдает приказы своим воинам, тайно встречается с какими-то людьми, руководит подавлением волнений в Галилее. – Смерть отца не повергла его в отчаяние, а, наоборот, кажется, высвободила всю его скрытую энергию и честолюбие. Он понимал, что Малих, убийца его отца, не остановится и попытается уничтожить и их с Фазаилом.

– И что же он предпринял? – Лиэль внимательно следит за Иродом на экране. – Ведь Малих наверняка заручился поддержкой каких-то влиятельных сил?

– Именно, – подтверждает Гай. – Малих пытался опираться на антиримские настроения и на тех, кто был недоволен правлением идумеянской семьи. Но Ирод действовал на опережение. Смотри, он немедленно отправляется к Гаю Кассию Лонгину.

На экране мы видим Ирода, прибывшего в Сирию, в лагерь Кассия. Кассий – один из главных убийц Цезаря, теперь проконсул Сирии, лихорадочно собирает силы и средства для предстоящей войны с цезарианцами.

– Гай Кассий, – Ирод обращается к римлянину с выражением скорби, но и решимости, – мой отец, верный союзник Рима, предательски убит Малихом, который сеет смуту в Иудее и подрывает римский авторитет. Я прошу твоего правосудия и поддержки, чтобы наказать убийцу и восстановить порядок, который так важен для тебя и для сбора средств на нужды Республики!

– Он апеллирует к интересам Кассия! – замечает Лиэль. – И, вероятно, подкрепляет свои слова немалыми деньгами, которые его отец так усердно собирал.

– Безусловно, – Гай кивает. – Кассию нужны были и деньги, и стабильный тыл в Иудее. Ирод обещал ему и то, и другое. И Кассий, недолго думая, дал свое негласное согласие на устранение Малиха. Он не хотел марать руки сам, но и не возражал против того, чтобы Ирод решил эту проблему.

Сцена меняется. Экран переносит Гая и Лиэль в древний финикийский город Тир, известный своими пурпурными красильнями и оживленной торговлей. Воздух наполнен ароматами благовоний и соленого моря. В одном из роскошных дворцов идет пышное пиршество.

– Кажется, мы попали на какой-то большой праздник, Гай! – Лиэль с любопытством разглядывает богато одетых гостей, украшения зала, обильные яства на столах. – Музыка, танцы, вино льется рекой…

– Судя по всему, это Melqartalia, Лиэль, – Гай осматривается, его взгляд цепляется за символику, связанную с местным божеством. – Праздник в честь Мелькарта, главного бога Тира. Он покровитель города, торговли, мореплавания. Такие праздники обычно включали торжественные процессии к его храму, жертвоприношения и, конечно, обильные пиры, чтобы снискать благосклонность божества и обеспечить процветание города.

Среди пирующих выделяется Малих. Он сидит на почетном месте, очевидно, чувствуя себя в полной безопасности. Рядом с ним – представители местной знати,  высокопоставленные офицеры Гая Кассия Лонгина, чье присутствие подчеркивает важность момента и римское покровительство. Малих весел, он громко смеется, пьет вино и, несомненно, радуется своему недавнему успеху – устранению Антипатра. Он уверен, что теперь его влияние в Иудее неоспоримо.

– Смотри, Малих совершенно расслабился, – шепчет Лиэль. – Он явно не ожидает удара здесь, в чужом городе, да еще и на таком важном празднике, в присутствии римлян. Он считает, что все угрозы позади.

Но Ирод все предусмотрел. Незаметно для большинства гостей, несколько римских солдат получивших щедрое вознаграждение от Ирода через своих командиров, смешиваются с охраной. Они не привлекают к себе внимания, их лица непроницаемы.

Внезапно, в самый разгар веселья, когда внимание большинства гостей приковано к выступлению танцовщиц, по условному знаку, солдаты стремительно бросаются на Малиха. Короткий, прервавшийся вскрик, звон опрокинутой золотой чаши, затем – глухие звуки ударов и короткой, яростной борьбы. Гости в ужасе вскакивают с мест, музыка обрывается, в зале воцаряется паника и крики.

– Что происходит?! Нападение! Измена! – кричат люди, пытаясь понять, кто и на кого напал в этом священном месте, во время священного праздника.

Но все происходит молниеносно. Через мгновение солдаты уже отступают, прокладывая себе путь сквозь обезумевшую толпу. На полу, среди разбросанных яств и разлитого вина, остается лежать бездыханное тело Малиха, из груди которого торчит рукоять римского кинжала. Ирод, который все это время находился в другом конце зала и с безупречным самообладанием делал вид, что удивлен и шокирован не меньше остальных, медленно подходит к телу своего врага. На его лице – маска скорби и праведного гнева, но в глубине глаз Лиэль замечает холодное, хищное удовлетворение.

– Вот так, – тихо говорит Гай, когда шум на экране немного стихает, сменяясь растерянными возгласами и плачем. – На глазах у всех, но руками римлян, во время священного праздника. Ирод отомстил за отца и устранил главного конкурента. Формально, он не причастен – это сделали солдаты Кассия, &quot;пресекая какой-то внезапно раскрытый заговор&quot; со стороны Малиха против римского проконсула. Очень в стиле Ирода – действовать чужими руками там, где это возможно, и обставлять все с максимальной выгодой для себя.

– Жестоко, но, как ты и сказал, эффективно, – констатирует Лиэль, все еще под впечатлением от быстрой и кровавой расправы, так резко контрастировавшей с праздничной атмосферой. – Но ведь Кассий и Брут – это республиканцы, &quot;Освободители&quot;. А что будет, если они проиграют войну цезарианцам, Антонию и Октавиану? Положение Ирода снова станет шатким.

– Жестоко, но эффективно, – констатирует Лиэль. – Но ведь Кассий, его нынешний покровитель, вместе с Брутом собирают на Востоке огромную армию против триумвиров. Что будет с Иродом, если &quot;Освободители&quot; проиграют?

– Это главный вопрос для всех местных правителей на Востоке, Лиэль, – Гай кивает, и изображение на экране машины времени начинает стремительно меняться. – Судьба Ирода, как и многих других, напрямую зависит от исхода этой гигантской схватки.

Экран переносит их на равнины Македонии, недалеко от города Филиппы. Октябрь 42 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга, готовые к решающему сражению. С одной стороны – легионы триумвиров, Марка Антония и Октавиана, жаждущие отомстить за смерть Цезаря. С другой – войска &quot;Освободителей&quot;, Марка Юния Брута и Гая Кассия Лонгина, сражающиеся за идеалы старой Республики.

– Вот оно, Гай! Битва при Филиппах! – Лиэль подается вперед, ее взгляд прикован к разворачивающейся панораме. – Две гигантские армии, почти по двадцать легионов с каждой стороны! Это сражение решит все!

– Да, это кульминация борьбы, начавшейся у подножия статуи Помпея, – голос Гая серьезен. – Антоний – опытный полководец, его солдаты ему безгранично преданы. Октавиан еще молод и не так опытен в военном деле, к тому же, он болен и не сможет лично участвовать в первой фазе битвы. Но его имя – имя Цезаря – вдохновляет его легионеров.

– А на той стороне Брут и Кассий, – Лиэль всматривается в ряды республиканцев. – Кассий – тоже опытный военачальник, проявивший себя еще в войне с парфянами. А Брут… он больше философ, идеалист, но его имя тоже много значит для тех, кто верит в Республику.

Первая битва при Филиппах (3 октября). Войска Марка Антония яростно атакуют позиции Кассия.

– Антоний рвется вперед! – кричит один из его центурионов. – За Цезаря! Смерть убийцам!

Кассий, видя, что его левый фланг смят, а лагерь захвачен, ошибочно решает, что все потеряно. Не зная, что в это же время легионы Брута успешно атаковали войска Октавиана и даже захватили его лагерь, Кассий приказывает своему вольноотпущеннику убить его.

– Республика погибла вместе со мной! – с горечью произносит Кассий, прежде чем пасть от руки верного слуги.

– Какая трагическая ошибка! – восклицает Лиэль. – Кассий покончил с собой, не зная, что Брут побеждает на своем фланге! Если бы он подождал…

– Война полна случайностей и роковых недоразумений, – Гай качает головой. – Смерть Кассия стала тяжелейшим ударом для республиканцев. Брут, узнав о гибели соратника, назвал его &quot;последним из римлян&quot;.

Проходит три недели. Армии стоят друг против друга. Брут не хочет давать нового сражения, его положение выгодно, а у триумвиров заканчивается продовольствие. Но его офицеры и солдаты требуют битвы, они рвутся отомстить.

– Мы должны сразиться! – убеждает Брута один из его легатов. – Дух войска высок! Мы разобьем их!

Вторая битва при Филиппах (23 октября). На этот раз Марк Антоний и Октавиан (уже оправившийся от болезни) действуют более согласованно. Армия Брута отчаянно сражается, но терпит поражение.

– Все кончено… – Брут с небольшой группой уцелевших отступает в горы. Его лицо выражает глубокое отчаяние. – Добродетель, ты была лишь пустым словом, а я следовал за тобой, как за реальностью. Но, видно, ты лишь раба судьбы.

Ночью, понимая безнадежность своего положения и не желая попасть в плен, Марк Юний Брут бросается на свой меч, который держит один из его друзей.

– Так погибают последние защитники Республики, – Лиэль говорит с печалью. – Их идеалы были высоки, но они проиграли.

– Их поражение означало окончательную гибель старой сенатской Республики, – Гай смотрит на поле битвы, усеянное телами. – Власть триумвиров теперь была неоспорима. Антоний и Октавиан стали хозяевами римского мира.

Экран возвращается в Иудею. Весть о победе триумвиров при Филиппах достигает Ирода.

– Антоний и Октавиан победили! – восклицает он, получив донесение. Лицо его непроницаемо, но в глазах мелькает расчетливый блеск. – Кассий и Брут мертвы. Значит, нужно действовать.

На экране – Ирод, теперь уже с еще более богатыми дарами и выражением глубочайшей преданности, спешит на встречу с Марком Антонием, который после Филипп стал полновластным хозяином восточных провинций.

– Великий Марк Антоний, истинный наследник Цезаря и спаситель Рима! – Ирод склоняется перед триумвиром с выражением безграничного почтения. – Я всегда в сердце своем был предан делу божественного Юлия и его верных соратников! Хотя коварные обстоятельства и злая воля моих врагов вынудили меня временно искать защиты у тех, кто позже оказался врагом Рима, моя душа всегда была с тобой! Я готов служить тебе верой и правдой, обеспечить процветание и незыблемый порядок в Иудее под твоим мудрым и победоносным руководством!

– Ух ты, какой поразительный кульбит! – Лиэль не может сдержать удивленного смешка. – Он просто непревзойденный мастер политической эквилибристики и лести! И ведь Антоний, насколько я помню, был не дурак выпить, любил роскошь и был падок на золото и красивые слова.

– Именно эти слабости Антония Ирод и использовал с блеском, – подтверждает Гай. – Щедрые дары, обещания еще больших доходов из Иудеи, клятвы в вечной преданности и, вероятно, умело поданная информация о своих противниках в Иудее сделали свое дело. К тому же, Антонию после такой кровопролитной войны нужен был сильный, энергичный и, главное, лояльный местный правитель в стратегически важной Иудее, способный обеспечить сбор налогов и порядок. Он утвердил Ирода и его брата Фазаила в их должностях тетрархов Иудеи, фактически отдав им всю полноту власти. Гиркан II, последний из Хасмонеев, остался лишь номинальным первосвященником, тенью былого могущества своей династии.

– Какая невероятно сложная и опасная политическая игра! – Лиэль с восхищением и некоторым ужасом следит за дипломатическими маневрами Ирода. – Постоянная смена покровителей, союзы, которые сегодня выгодны, а завтра смертельно опасны, интриги, предательства… Чтобы не просто выжить, но и укрепить свою власть в такой мясорубке, когда судьба всего мира решается в далеких битвах гигантов, нужно было обладать поистине недюжинными способностями!

– Ирод ими обладал в полной мере, – подтверждает Гай. – Он был мастером политического выживания и интриги, умел быть щедрым и обаятельным, когда это было выгодно, и абсолютно безжалостным, когда считал это необходимым. Смерть Антипатра не сломила его сыновей, а, кажется, лишь закалила их, особенно Ирода. Они продолжили дело отца, стремясь не просто удержать, но и расширить свою власть в Иудее, всегда опираясь на поддержку Рима, какой бы изменчивой, капризной и опасной эта поддержка ни была. Его умение находить общий язык с победителями, кем бы они ни были, станет его фирменным стилем на долгие годы.

Экран медленно темнеет. Битва при Филиппах решила судьбу Республики и ее последних защитников.

Экран машины времени вновь оживает. Рим, здание Сената. Год 42-й до н.э., вскоре после битвы при Филиппах и окончательного разгрома республиканцев. Власть триумвиров – Антония, Октавиана и Лепида – кажется незыблемой, хотя внутренние противоречия между ними уже начинают проявляться.

– После такой оглушительной победы при Филиппах триумвиры, должно быть, чувствуют себя всемогущими, – замечает Лиэль, наблюдая за сенаторами, которые с подобострастными лицами ожидают начала заседания. – Интересно, какими будут их следующие шаги по укреплению власти, помимо физического устранения противников?

– Один из таких шагов, очень важный идеологически, готовится прямо сейчас, – Гай указывает на группу сенаторов, явно выдвиженцев Октавиана, которые оживленно что-то обсуждают. – Речь пойдет об официальном обожествлении Юлия Цезаря.

– Обожествление? – Лиэль удивлена. – Но ведь римляне традиционно не обожествляли своих правителей при жизни, разве что на Востоке, в эллинистических царствах, такая практика была распространена. А тут – посмертное обожествление? И вообще, Гай, что для древнего римлянина означало слово &quot;бог&quot;? 

– Ты совершенно права, Лиэль, их понимание божественного сильно отличалось от монотеистических представлений, – Гай кивает. – Для римлян существовал огромный и довольно изменчивый пантеон богов и богинь – Юпитер Наилучший Величайший, Юнона, Марс, Квирин, Веста и так далее – которые управляли различными аспектами мира, природы и человеческой жизни. Это были могущественные, бессмертные существа, но не всеведущие и не всегда всеблагие. Они обладали вполне человеческими страстями и могли быть ревнивы, мстительны или милостивы. Отношения с ними строились во многом на принципе do ut des – &quot;я даю, чтобы ты дал&quot;. Люди совершали обряды, приносили жертвы, давали обеты, ожидая взамен покровительства, удачи или помощи в конкретных делах. Божественным или священным (sacrum) считалось то, что принадлежало богам и требовало особого, благоговейного отношения.

– Понятно, своего рода контрактные и очень прагматичные отношения, – задумчиво произносит Лиэль. – Но как же в эту систему вписывался человек, ставший богом? Ведь это, должно быть, было чем-то из ряда вон выходящим, даже для них?

– Не совсем из ряда вон выходящим, но, безусловно, значимым, – поясняет Гай. – В римской традиции был очень важный прецедент – обожествление Ромула, легендарного основателя Рима, который после своей таинственной смерти, как верили, вознесся на небо и стал богом Квирином. Это был образец для подражания. Идея апофеоза, то есть вознесения на небеса и причисления к сонму богов выдающихся героев, благодетелей государства или даже предков, не была абсолютно чуждой римскому сознанию. Существовали культы героев, гениев-покровителей отдельных родов или местностей. Но случай с Цезарем, конечно, особенный из-за его политического веса, масштаба последующего культа и недавних событий.

– Культ Гения Цезаря, его особой жизненной силы и удачи, начал формироваться еще при его жизни, особенно после его многочисленных побед, – продолжает Гай. – Его статуи ставили рядом со статуями богов, ему строили храмы, в его честь учреждались игры. А после его смерти и особенно после появления знаменитой кометы во время погребальных игр – sidus Iulium, &quot;Юлиева звезда&quot;, – которую многие, и Октавиан в первую очередь, истолковали как душу Цезаря, вознесшуюся на небо, идея его божественности стала очень популярной среди народа и его преданных ветеранов.

Один из консулов этого года, явный сторонник Октавиана, поднимается на трибуну.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – его голос звучит торжественно и немного дрожит от волнения. – Мы собрались сегодня, чтобы отдать дань памяти величайшему из римлян, тому, кто принес Риму славу, мир и процветание, тому, кто был предательски убит неблагодарными изменниками, – Гаю Юлию Цезарю! Его деяния были столь велики, его мудрость столь глубока, а его дух столь возвышен, что сами бессмертные боги явили нам знак его божественной природы, вознеся его душу на небеса в виде сияющей звезды!

По залу прокатывается одобрительный гул. Многие сенаторы усердно кивают, выражая свое согласие.

– Посему, – продолжает консул, – во имя справедливости, во имя благодарности Рима и по воле самих бессмертных богов, предлагаю Сенату и народу Рима официально признать божественность покойного Гая Юлия Цезаря и причислить его к сонму богов нашего государства под именем Divus Iulius – Божественный Юлий! И да будет ему воздвигнут храм на Форуме, на месте его погребального костра, и да будут ему приноситься подобающие жертвы как одному из богов-покровителей нашего города!

Предложение встречается бурными аплодисментами. Возражений практически нет – никто не осмеливается идти против воли победителей и настроений толпы, которая уже фактически почитала Цезаря.

– Решение принято единогласно! – провозглашает консул. – Отныне Гай Юлий Цезарь – Бог! Divus Iulius!

– Вот так просто, – Лиэль качает головой. – Сенатским декретом человека объявляют богом. Это чем-то напоминает историю Иисуса, который тоже был человеком, но его последователи признали Богом и Сыном Божьим. Хотя, конечно, обстоятельства и теологические основы совершенно иные. Там – вера, откровение, а здесь – политическое решение, пусть и опирающееся на народные настроения и знамения вроде кометы.

– Параллели в идее &quot;человека-бога&quot; или &quot;сына бога&quot; можно провести, но ты верно подметила принципиальные различия, – соглашается Гай. – Римское обожествление – это в первую очередь публичное, государственное признание исключительных заслуг перед Римом и способ укрепления власти через сакрализацию правителя или его рода. Это не несло той глубокой эсхатологической или спасительной миссии, как в христианстве. Для римлян не было такой четкой и непроницаемой границы между человеческим и божественным, как в более поздних монотеистических религиях. Существовали великие олимпийские боги, были малые божества, были полубоги-герои вроде Геркулеса, были гении-покровители, были обожествленные абстракции вроде Победы или Согласия. Стать Divus означало войти в официальный государственный пантеон и получить собственный культ, жрецов, храм и праздники.

– И какое же значение это имело для Октавиана? – спрашивает Лиэль. – Ведь он был главным инициатором этого, я полагаю?

– О, для Октавиана это имело колоссальное значение! – Гай усмехается. – Во-первых, это еще больше легитимизировало его месть убийцам Цезаря – ведь они теперь становились не просто убийцами политического деятеля, а святотатцами, посягнувшими на божество. А во-вторых, и это самое главное, если Цезарь – бог, Divus Iulius, то кем становится его усыновленный сын и наследник, Гай Юлий Цезарь Октавиан?

– Divi filius! – догадывается Лиэль. – Сын Божественного! Какой мощный пропагандистский ход! Это же невероятно усиливало его авторитет и сакральный статус в глазах народа и особенно солдат!

– Именно, – подтверждает Гай. – Октавиан немедленно начал активно использовать этот титул – &quot;Сын Божественного Юлия&quot;. Он чеканил его на монетах, использовал в официальных документах. Это ставило его на совершенно иной уровень по сравнению с Антонием или Лепидом. Они были просто могущественными полководцами и политиками. А он – сыном бога. Это была заявка на особое, исключительное положение в государстве.

– А само имя &quot;Цезарь&quot;? – спрашивает Лиэль. – Оно ведь тоже стало чем-то большим, чем просто фамильное имя?

– Да, – Гай кивает. – После обожествления Юлия и благодаря действиям Октавиана, имя &quot;Цезарь&quot; постепенно начало трансформироваться из личного когномена в титул, обозначающий верховного правителя. Впоследствии многие римские императоры будут носить его как часть своего официального именования. И это имя, в различных формах – &quot;кайзер&quot; в германских языках, &quot;царь&quot; в славянских – на многие века войдет в лексикон как обозначение монарха, высшего правителя. Трудно переоценить влияние этого человека и его имени на мировую историю и культуру.

– Поразительно, – Лиэль задумчиво смотрит на экран, где сенаторы расходятся, обсуждая только что принятое решение. – Убийство Цезаря должно было положить конец его влиянию, а в итоге привело к его обожествлению и заложило основу для новой формы власти, которая будет править Римом еще столетия.

– Такова ирония истории, – Гай пожимает плечами. – &quot;Освободители&quot; хотели восстановить Республику, а своими действиями лишь ускорили ее окончательную гибель и подготовили почву для Империи. Обожествление Цезаря стало важным шагом на этом пути, укрепив позиции того, кто в итоге и станет первым римским императором в полном смысле этого слова – его приемного сына, Октавиана, Сына Божественного.

Экран медленно гаснет. Культ Divus Iulius начинает распространяться по Риму и провинциям, а Октавиан получает мощный идеологический козырь в продолжающейся борьбе за верховную власть.

Экран машины времени вновь загорается, перенося Гая и Лиэль на несколько лет вперед. После битвы при Филиппах и разгрома убийц Цезаря триумвиры разделили между собой Римский мир. Октавиан остался в Италии, занимаясь сложнейшими проблемами наделения ветеранов землей и подавлением оппозиции. Лепид получил Африку. А Марку Антонию достался богатый и стратегически важный Восток. Год 41-й до н.э.

– Итак, Антоний на Востоке, – Лиэль с интересом разглядывает роскошные пейзажи и шумные города Малой Азии, которые мелькают на экране. – Он всегда тяготел к этой части мира, не так ли? К ее богатству, культуре, к образу жизни эллинистических монархов.

– Да, Восток манил его, – подтверждает Гай. – Здесь он мог чувствовать себя настоящим властелином, собирать огромные налоги, вести войны с парфянами, окружать себя пышностью, которую трудно было бы позволить себе в Риме. И здесь же его ждала встреча, которая во многом определит его дальнейшую судьбу и судьбу Республики.

Экран фокусируется на городе Тарс в Киликии (современная Турция). Антоний, расположившийся в резиденции наместника, пребывает в прекрасном настроении. Он только что успешно завершил инспекцию провинций, подтвердил привилегии союзных царей и городов, собрал немалые средства. Теперь он вызвал к себе на встречу египетскую царицу Клеопатру VII.

– Клеопатра! – оживляется Лиэль. – Та самая, что была возлюбленной Цезаря! А ведь у нее от Цезаря есть сын, Цезарион, или Птолемей Цезарь, как его еще называли. Каков его статус сейчас, после смерти отца и обожествления? Римляне признали его?

– Формально, нет, – отвечает Гай. – Цезарион был рожден вне законного римского брака, и хотя Цезарь и признавал его своим сыном на Востоке, в Риме его права наследника не были признаны. Октавиан, как усыновленный наследник, был единственным, кто носил имя Цезаря с точки зрения римского права.

– А сами египтяне? Как они относились к Цезариону? – спрашивает Лиэль.

– А вот для египтян и для самой Клеопатры Цезарион был фигурой первостепенной важности, – поясняет Гай. – Клеопатра провозгласила его своим соправителем еще в 44 году до н.э., сразу после убийства своего младшего брата Птолемея XIV, с которым она формально делила трон. Для египетского жречества и населения он был Птолемеем XV Филопатором Филометором Цезарем, законным фараоном, сыном божественной Исиды (с которой отождествляла себя Клеопатра) и, через Цезаря, потомком богов. Его существование укрепляло династию Птолемеев и легитимизировало власть Клеопатры в глазах ее подданных. Так что на Востоке он был признанным царем и сыном Цезаря. 

– Понятно, – кивает Лиэль. – Двойной стандарт, как всегда в политике. И вот теперь она должна предстать перед Антонием. Он ведь вызвал ее, чтобы потребовать отчета за то, что она якобы недостаточно активно помогала триумвирам перед Филиппами?

– Формально, да, – Гай усмехается. – Он хотел показать свою власть, возможно, наложить на Египет контрибуцию. Но оба они понимали, что эта встреча – гораздо больше, чем просто суд. Антонию отчаянно нужны были египетские ресурсы – золото, зерно, корабли – для его амбициозных планов, особенно для предстоящей войны с Парфией. А Клеопатре, в свою очередь, была жизненно необходима поддержка могущественного римского триумвира, чтобы окончательно укрепить свою власть в Египте, возможно, даже расширить его границы за счет территорий, когда-то принадлежавших Птолемеям, и обеспечить будущее своему сыну Цезариону.

На экране появляется река Кидн, впадающая в море у Тарса. По ней движется невероятное зрелище – роскошный корабль Клеопатры.

– Ого! – Лиэль не может сдержать восхищения. – Это что-то невероятное! Плутарх не преувеличивал в своих описаниях!

Корабль украшен позолоченным носом и кормой, пурпурными парусами, гребцы – юноши в одеяниях Эротов – гребут серебряными веслами под звуки флейт и кифар. Сама Клеопатра, в наряде Афродиты, возлежит под расшитым золотом балдахином, по бокам ее обмахивают опахалами мальчики, одетые Эротами, а ее служанки, в образе нереид и харит, управляют снастями. Берега реки усыпаны народом, привлеченным слухами о прибытии царицы. В воздухе разносятся благовония.

– &quot;Говорят, Афродита идет на праздничный пир к Дионису во имя блага Азии&quot;, – разносится по толпе. – Сама богиня явилась к нам!

Антоний, ожидавший Клеопатру на городской площади, чтобы предстать перед ней в образе грозного римского магистрата, оказывается в замешательстве. Весь город сбежался на реку, оставив его одного. Вскоре он сам получает от Клеопатры учтивое приглашение на ужин на ее корабль.

– Она переиграла его еще до начала переговоров! – смеется Лиэль. – Какая хитрая и эффектная женщина! Она сразу показала, кто здесь задает тон. И этот образ Афродиты, идущей к Дионису – ведь Антоний любил ассоциировать себя с Дионисом, богом вина и веселья!

– Клеопатра была не только красива, но и невероятно умна, обаятельна, образованна, говорила на многих языках, – говорит Гай. – Она прекрасно знала, как произвести впечатление на такого человека, как Антоний, известного своей любовью к роскоши, театральным эффектам, лести и, конечно, к сильным и незаурядным женщинам. Она знала его слабости.

Сцена меняется. Мы видим интерьер корабля Клеопатры, превращенного в плавучий дворец. Невероятная роскошь: благовония, гирлянды цветов, серебряная и золотая посуда, изысканные яства, редкие вина. Антоний, сначала пытавшийся держаться официально, быстро поддается очарованию обстановки и, главное, хозяйки. Клеопатра ведет беседу с легкостью и остроумием, она то льстит ему, то поддразнивает, демонстрируя свой интеллект и знание политики. Ее голос был подобен многострунному инструменту.

– Эта женщина – колдунья! Истинная богиня! – говорит он, уже заметно захмелевший от вина и обаяния Клеопатры, своему ближайшему легату Луцию Мунацию Планку, который тоже присутствует на пиру. – Она не просто царица, она – воплощение самой Афродиты! Разве можно судить такую? Нет! Ее нужно любить и поклоняться ей! Она достойна править миром вместе с Римом!

Антоний все ближе склоняется к Клеопатре, его глаза горят вожделением и восхищением. Она отвечает ему взглядом, полным обещаний и тайны.

– Смотри, Гай, – шепчет Лиэль, – кажется, официальная часть визита плавно перетекает в неофициальную. Искры так и летают!

– Да, лед тронулся, и очень быстро, – Гай наблюдает за сценой с долей иронии. – Антоний был человеком увлекающимся, импульсивным. И Клеопатра была именно той женщиной, которая могла полностью завладеть его воображением и чувствами. Это уже не просто политические переговоры. Здесь рождается нечто большее.

В последующие дни пиры и празднества продолжаются, то на корабле Клеопатры, то уже в резиденции Антония, но всегда с непревзойденной египетской роскошью. Антоний забывает о своем намерении судить царицу. Вместо этого они обсуждают будущее Востока, парфянскую войну, и, конечно, их личные отношения становятся все более близкими.

– И вот так, с этой встречи в Тарсе, начался их знаменитый союз, – комментирует Гай. – Союз, который был одновременно и страстным, всепоглощающим романом, и холодным, прагматичным политическим расчетом. Для обоих.

Антоний следует за Клеопатрой в Александрию и проводит там зиму 41-40 гг. до н.э. в празднествах и удовольствиях.

– Они создали общество &quot;несравненных сожителей&quot; (amimetobioi), – говорит Лиэль, глядя на сцены безудержного веселья в Александрии. – Устраивали невероятные пиры, охоты, ночные гуляния по городу, переодевшись простолюдинами, чтобы подшучивать над горожанами. Антоний, кажется, совершенно забыл о Риме, о своих обязанностях триумвира и… о своей жене Фульвии.

– Фульвия… – Гай произносит это имя с особым выражением. – Это была женщина не менее амбициозная и властная, чем Клеопатра, хоть и совсем другого склада. Она была из знатного плебейского рода, до Антония была замужем за Публием Клодием Пульхром…

– Клодий Пульхр? – переспрашивает Лиэль. – Это не тот ли самый, кто устроил скандал на празднике Bona Dea в доме Цезаря, переодевшись женщиной?

– Он самый, – подтверждает Гай. – Но это было лишь одно из его многочисленных &quot;подвигов&quot;. Клодий был аристократом из древнего рода Клавдиев, но чтобы получить больше политического влияния через должность народного трибуна (на которую могли претендовать только плебеи), он добился своего перехода в плебейское сословие через усыновление. Став народным трибуном в 58 году до н.э., он превратился в настоящего бунтаря и демагога.

– Что же он такого делал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, список его деяний внушителен, – Гай усмехается. – Он провел ряд популистских законов, включая бесплатную раздачу хлеба, что обеспечило ему огромную популярность среди городского плебса. Он легализовал ранее запрещенные уличные коллегии (collegia), которые фактически превратились в его вооруженные банды, терроризировавшие Рим. С помощью этих банд он запугивал своих политических оппонентов, срывал заседания Сената, устраивал беспорядки на улицах. 

– То есть, он был мастером политического насилия и демагогии? – резюмирует Лиэль.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – Он был символом того хаоса и беззакония, в которые все глубже погружалась Республика. Его политическая карьера оборвалась в 52 году до н.э., когда он был убит в стычке с людьми Милона на Аппиевой дороге. Его смерть вызвала массовые беспорядки и сожжение здания Сената толпой его сторонников. Так что Фульвия, выйдя замуж сначала за такого &quot;бунтаря&quot;, как Клодий, а затем за Гая Скрибония Куриона, тоже видного популяра, получила огромный опыт политической борьбы и привыкла находиться в ее эпицентре.

– Гай Скрибоний Курион? – переспрашивает Лиэль. – О нем я тоже слышала. Кажется, он изначально был противником Цезаря, а потом резко перешел на его сторону? Как это произошло?

– Действительно, Курион – фигура очень колоритная и противоречивая, – Гай кивает. – Он происходил из знатной плебейской семьи, был блестящим оратором, но при этом известен своим расточительным образом жизни и огромными долгами. Изначально он принадлежал к партии оптиматов и был ярым противником Цезаря и Первого триумвирата. Его речи против Цезаря были очень резкими.

– И что же заставило его изменить позицию? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– Просто, – Гай понижает голос, словно делится секретом, – Цезарь выкупил его. Цезарь заплатил его колоссальные долги, которые оценивались в 60 миллионов сестерциев. После этого Курион, избранный народным трибуном на 50 год до н.э., внезапно стал самым ярым защитником интересов Цезаря в Сенате.

– Шестьдесят миллионов! – ахает Лиэль. – Какая огромная сумма! Неудивительно, что он сменил лагерь. Но как же его бывшие союзники-оптиматы? Они, должно быть, были в ярости.

– Вне себя от ярости, – подтверждает Гай. – Цицерон, который когда-то был дружен с Курионом, не мог поверить в такое предательство. Но Курион действовал очень хитро. Будучи трибуном, он выдвигал предложения, которые формально выглядели как компромиссные, но на деле были выгодны Цезарю. Он был талантлив, но беспринципен. И в итоге погиб за дело Цезаря в Африке в 49 году, сражаясь против помпеянцев.

– Понятно теперь, Фульвия привыкла к риску и большим ставкам. – кивает Лиэль. – У нее были мужья – один другого ярче и скандальнее. 

– Именно, – подтверждает Гай. – И вот эта Фульвия, вместе с братом Марка Антония, Луцием Антонием, который был консулом в 41 году до н.э., решила использовать сложную ситуацию в Италии. Октавиан столкнулся с огромными трудностями при наделении ветеранов землей – земли не хватало, приходилось конфисковывать ее у италийских землевладельцев, что вызывало массовое недовольство. Фульвия и Луций открыто выступили против Октавиана. Они заявляли, что защищают интересы италиков и права самого Марка Антония, которого Октавиан якобы пытается оттеснить от власти. Они собрали армию, в основном из недовольных и ветеранов Антония.

– То есть, это была своего рода гражданская война внутри гражданской войны? – уточняет Лиэль. – И Фульвия, женщина, фактически возглавляла одну из сторон? Для Рима это было, мягко говоря, необычно.

– Весьма необычно, – соглашается Гай. – Фульвия действительно играла очень активную роль: она участвовала в наборе войск, вела переговоры, даже носила меч и отдавала приказы. Она была душой этого восстания, которое получило название Перузинской войны, так как его кульминацией стала осада города Перузия (современная Перуджа), где укрылись Луций Антоний и Фульвия с остатками своих сил.

– А Марк Антоний? Как он отреагировал на действия жены? – интересуется Лиэль. – Он знал об этом? Поддерживал ее?

– Фульвия действовала на свой страх и риск, – начала говорить Гай, надеясь таким образом заставить Антония вернуться в Италию и вновь взять власть в свои руки, оттеснив Октавиана. Антоний не оказал ей прямой военной поддержки, будучи полностью поглощен Клеопатрой и делами на Востоке.

Зима 41-40 гг. до н.э. Экран показывает осажденную Перузию. Голод, отчаяние. Октавиан, проявив неожиданную для его возраста твердость и полководческий талант, плотно блокировал город.

– Осада была жестокой, – говорит Гай. – В начале 40 года до н.э. Перузия пала. Луцию Антонию Октавиан сохранил жизнь, но город был отдан на разграбление солдатам, а многие знатные перузинцы и римские сенаторы, поддержавшие восстание, были казнены.

– А что стало с Фульвией? – с тревогой спрашивает Лиэль.

– Ей позволили покинуть Италию, – отвечает Гай. – Сломленная, но не сломленная духом, она отправилась на Восток, в Афины, где в то время находился Антоний, оставивший на время объятия Клеопатры из-за вестей о войне в Италии. Она, несомненно, надеялась объясниться, возможно, упрекнуть его в бездействии и потребовать более решительных шагов против Октавиана.

Экран переносится в Афины. Мы видим встречу Антония и Фульвии. Антоний, одетый в греческие одежды, выглядит раздраженным и холодно-отстраненным. Фульвия, измученная долгой дорогой и недавними потрясениями, смотрит на него с укором и отчаянием. Рядом нет и следа былой восточной пышности, лишь суровая обстановка временного военного лагеря.

– Марк! – голос Фульвии дрожит от смеси гнева и обиды. – Ты оставил нас! Я, твой брат Луций, мы сражались за твое имя, за твою власть в Италии, пока ты… пока ты предавался утехам с этой египтянкой! Октавиан чуть не уничтожил нас! Он казнил лучших из наших сторонников! А ты… ты даже не прислал помощи!

Антоний хмуро смотрит на нее.

– Фульвия, ты и Луций действовали безрассудно, – его голос резок. – Вы развязали войну, не имея достаточных сил, не посоветовавшись со мной. Вы поставили под угрозу все наши договоренности с Октавианом. Из-за вашей авантюры я вынужден был оставить важные дела на Востоке! Ты думала, что я брошу все и примчусь спасать вас от последствий вашей же глупости?

– Глупости?! – Фульвия вспыхивает. – Мы боролись за тебя! За то, чтобы тебя не вытеснил этот мальчишка Октавиан, который уже сейчас ведет себя так, будто он единственный наследник Цезаря! А ты обвиняешь нас? Где же тот Антоний, которого я знала, который не боялся бросить вызов всему миру? Или чары этой царицы окончательно помутили твой разум?

– Довольно, Фульвия! – Антоний обрывает ее. – Война проиграна. Твои действия лишь осложнили мое положение. Сейчас главное – найти способ договориться с Октавианом, иначе мы все потеряем. А твои упреки мне не помогут.

Он отворачивается, давая понять, что разговор окончен. Фульвия остается одна, ее плечи поникли. Надежда на понимание и поддержку мужа рухнула.

– Какая холодная встреча, – Лиэль с сочувствием смотрит на Фульвию. – Он даже не пытается ее утешить или поблагодарить за преданность, пусть и безрассудную.

– Антоний был разгневан, – говорит Гай. – Перузинская война поставила его в очень неловкое положение перед Октавианом и сорвала многие его планы. К тому же, его страсть к Клеопатре, видимо, уже вытеснила все остальные чувства. Для Фульвии это был тяжелейший удар.

Сцена меняется. Проходит несколько недель. Фульвия, оставленная Антонием в Сикионе, небольшом греческом городе, тяжело больна. Она лежит на скромном ложе, ее лицо осунулось, в глазах застыла тоска. Рядом с ней лишь несколько верных слуг.

– Она так и не смогла оправиться от унижения и болезни, усугубленной душевными страданиями, – Гай комментирует с грустью. – Вскоре после этой встречи с Антонием, в том же 40 году до н.э., Фульвия умерла в Сикионе.

– Какая трагическая судьба, – Лиэль качает головой. – Такая сильная, деятельная женщина, пережившая столько бурь, боровшаяся за своих мужей, и такой печальный, одинокий конец. Похоже, Антоний не слишком горевал.

На экране появляется изображение Антония, получившего известие о смерти Фульвии. Он проявляет лишь формальную, сдержанную скорбь. Его мысли уже заняты другим.

– Теперь, когда Фульвия мертва, Антоний свободен, – замечает Лиэль. – Он ведь так увлечен Клеопатрой. Почему бы ему теперь не жениться на ней? Она царица, богата. Это было бы логичным шагом, если он так ее любит.

– Логичным с точки зрения чувств, возможно, но крайне неосторожным с точки зрения римской политики, Лиэль, – Гай качает головой. – Во-первых, римское право очень скептически относилось к бракам между римскими гражданами высокого ранга и иностранными правительницами. Такой брак не считался бы полноценным iustum matrimonium в глазах римлян, и дети от него не имели бы полных прав римских граждан и наследников по римским законам.

– То есть, его брак с Клеопатрой не дал бы ему никаких преимуществ в Риме, а детям – законного статуса? – уточняет Лиэль.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Более того, для римского сенатора и триумвира, претендующего на верховную власть, официальный брак с египетской царицей был бы политической катастрофой. Враги Антония, и в первую очередь Октавиан, немедленно использовали бы это как доказательство того, что он подпал под влияние &quot;нильской ведьмы&quot;, что он стремится к установлению царской власти восточного образца и предает римские традиции и интересы. Обвинения в чрезмерном увлечении восточной роскошью и забвении римских добродетелей посыпались бы на него градом.

– Понятно, – кивает Лиэль. – Это стало бы мощнейшим оружием в пропагандистской войне, которую Октавиан наверняка бы развязал. Антоний оказался бы в изоляции.

– Совершенно верно, – соглашается Гай. – Антоний, несмотря на всю свою страсть к Клеопатре и увлеченность Востоком, все еще видел себя римским государственным деятелем. Женитьба на Клеопатре по римским обычаям была бы для него равносильна отказу от своих амбиций в Риме. Поэтому, смерть Фульвии, как это ни цинично звучит, развязала ему руки для другого, куда более прагматичного политического маневра.

Экран показывает, как Антоний, вместо того чтобы спешить в объятия Клеопатры, начинает активные переговоры с Октавианом.

– Он использует смерть жены как повод для примирения с Октавианом, – Гай указывает на экран. – Итогом этих переговоров стал Брундизийский мир и женитьба Антония на сестре Октавиана, Октавии Младшей. Этот династический брак должен был скрепить их хрупкий союз и продемонстрировать Риму единство триумвиров.

– Значит, Октавия стала своего рода залогом мира? – спрашивает Лиэль. – А как же Клеопатра и их общие дети – двойня Александр Гелиос (Солнце) и Клеопатра Селена (Луна)?

– Дети родились как раз примерно в это время, осенью 40 года до н.э., когда Антоний уже был в процессе примирения с Октавианом и готовился к браку с Октавией, – поясняет Гай. – Антоний на несколько лет оставит Клеопатру. Он будет жить с Октавией, и от этого брака у них появятся две дочери. Этот период будет относительно спокойным в его отношениях с Октавианом. Но Восток и Клеопатра неумолимо тянули его к себе. Его обязательства перед Римом, необходимость вести войны с Парфией, требовали ресурсов, которые мог дать только Египет. И, конечно, личные чувства.

– А почему, собственно, Риму так нужно было воевать с Парфией? – спрашивает Лиэль. – Это ведь огромное и могущественное государство на Востоке. Какие у них были причины для столь масштабного конфликта?

– Причин было несколько, и они накапливались десятилетиями, – отвечает Гай. – Во-первых, это, конечно, месть за сокрушительное поражение Марка Лициния Красса в битве при Каррах в 53 году до н.э. Это было страшное унижение для Рима: легионы были разбиты, сам Красс убит, а парфяне захватили римские военные орлы – aquilae, что считалось величайшим позором. Вернуть эти орлы и отомстить за Карры стало делом чести для любого римского полководца, претендующего на славу. Сам Юлий Цезарь готовил большой поход на Парфию незадолго до своей гибели.

– То есть, это был вопрос престижа и отмщения? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да. Но были и более прагматичные причины, – продолжает Гай. – Парфянское царство было серьезным геополитическим соперником Рима на Востоке. Они контролировали важные торговые пути, включая часть Великого Шелкового пути, и часто вмешивались в дела буферных государств, таких как Армения, которые Рим считал сферой своего влияния. Парфяне не раз совершали набеги на римские восточные провинции, например, на Сирию. В 40-39 годах до н.э., как раз когда Антоний был занят делами в Италии и Греции, парфяне, воспользовавшись римскими неурядицами, предприняли крупное вторжение в Сирию и Малую Азию под предводительством царевича Пакора и римского перебежчика Квинта Лабиена. Они нанесли римлянам несколько поражений и на время захватили значительные территории.

– Значит, помимо мести, была и прямая угроза римским владениям? – говорит Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Хотя к моменту, когда Антоний всерьез занялся парфянским вопросом, его легаты, такие как Публий Вентидий Басс, уже сумели изгнать парфян и нанести им ответные удары, сама парфянская угроза никуда не делась. Для Марка Антония успешная парфянская кампания означала бы не только возвращение орлов Красса и военную славу, сравнимую со славой Цезаря или Александра Македонского, но и укрепление римского контроля над Востоком, обеспечение безопасности границ и, конечно, огромную добычу. Это был бы триумф, который затмил бы все достижения Октавиана на Западе. Вот почему он так стремился к этой войне, и вот почему ему так нужны были ресурсы Клеопатры.

Изображение на экране машины времени вспыхивает вновь, перенося нас в период сразу после битвы при Филиппах и нового передела власти между триумвирами. Год 40-й до н.э. Римский Восток, еще не оправившийся от гражданских войн, сталкивается с новой серьезной угрозой.

– Пока Марк Антоний, после Брундизийского мира и женитьбы на Октавии, готовился к отбытию в свои восточные провинции, а Октавиан боролся с последствиями Перузинской войны в Италии, на восточных границах Республики назревала большая беда, – говорит Гай, указывая на карту Сирии и Иудеи.

– Парфяне? – догадывается Лиэль. – Ты упоминал, что они воспользовались римскими неурядицами в 40-м году, еще до большой кампании Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Парфянское царство, всегда бывшее грозным соперником Рима, решило, что настал удобный момент для реванша и расширения своего влияния, пока римляне заняты своими внутренними распрями. В 40 году до н.э. огромная парфянская армия под командованием царевича Пакора I и римского перебежчика Квинта Лабиена вторглась в римскую провинцию Сирия.

На экране – сцены паники в сирийских городах, отступление немногочисленных римских гарнизонов. Парфянская конница, быстрая и неуловимая, сеет хаос.

– Римские силы в Сирии были ослаблены гражданскими войнами, – комментирует Гай. – Наместник Антония, Луций Децидий Сакса, был разбит и погиб. Парфяне быстро захватили большую часть Сирии и двинулись дальше на юг, в Финикию и Палестину.

– А Иудея? Как это отразилось на Иудее, где правил Ирод, ставленник Рима? – спрашивает Лиэль.

– Парфяне нашли неожиданного союзника в самой Иудее, – Гай указывает на новую фигуру, появляющуюся на экране. Это Антигон II Маттафия, последний оставшийся в живых сын Аристобула II из династии Хасмонеев. – Антигон, чья семья была лишена власти Помпеем, а затем Цезарем в пользу более слабого Гиркана II и его всемогущего советника Антипатра Идумеянина (отца Ирода), жаждал вернуть себе отцовский трон и первосвященнический сан. Он увидел в парфянском вторжении свой шанс.

Мы видим, как Антигон вступает в сговор с парфянскими военачальниками.

– Поддержите меня, и я стану вашим верным союзником! – убеждает он парфян. – Народ Иудеи устал от римского владычества и правления идумеянина Ирода! Они ждут возвращения законного царя из рода Хасмонеев! Я заплачу вам золотом и рабами!

– И парфяне согласились, – говорит Гай. – Для них это была отличная возможность дестабилизировать римское влияние в регионе и поставить у власти лояльного им правителя. Начинается новый, кровавый виток борьбы за иудейский престол.

Экран машины времени переносит нас на несколько лет вперед. Мы видим, как Марк Антоний, после нескольких лет, проведенных в Италии и Греции с Октавией (его брак с ней был частью Брундизийского мира 40 г. до н.э., заключенного после Перузинской войны и смерти Фульвии), в 37 году до н.э. вновь отправляется на Восток. Формально – для организации давно планируемого большого похода против Парфии.

– Его снова неудержимо тянет на Восток, к Клеопатре, – замечает Лиэль. – И, конечно, к возможности покрыть себя неувядаемой воинской славой, отомстив парфянам за Красса и недавнее вторжение 40-го года.

– Да, большой парфянский поход был его главной военной целью, – подтверждает Гай. – В 36 году до н.э. он собрал огромную армию и вторгся в Мидию Атропатену, союзницу Парфии, а затем и на парфянскую территорию. Начало кампании было многообещающим, но затем удача отвернулась от него.

На экране мелькают суровые кадры: римские легионы, изнуренные переходами по безводной местности, атаки парфянской конницы, голод, болезни.

– Кампания 36 года до н.э. оказалась чрезвычайно тяжелой, – комментирует Гай. – Антоний осаждал Фрааспу, столицу Мидии Атропатены, но не смог ее взять. Его осадные орудия были уничтожены парфянами. Началось мучительное отступление через враждебную территорию в условиях ранней зимы. Он понес огромные потери – до трети армии – не столько в боях, сколько от голода, холода и болезней. Это был серьезный удар по его репутации непобедимого полководца.

– Неудача в Парфии, должно быть, сильно ослабила его позиции и в Риме, и на Востоке? – спрашивает Лиэль.

– Безусловно, – отвечает Гай. – Хотя он и пытался представить это отступление как организованный маневр, все понимали, что кампания провалилась. Ему срочно нужны были успехи, чтобы восстановить свой престиж. И он нашел такую возможность в Армении.

Экран переносится в Александрию, уже в 34 год до н.э. Антоний только что вернулся из похода на Армению, где ему удалось хитростью захватить армянского царя Артавазда II и его сокровища. Вместо того чтобы праздновать триумф в Риме, как того требовала традиция, он устраивает пышное, театрализованное действо в египетской столице. К этому моменту он уже окончательно воссоединился с Клеопатрой, фактически оставив Октавию.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на грандиозную сцену в александрийском Гимнасии. – Вот они, знаменитые &quot;Александрийские дарения&quot;. Это событие станет для Октавиана настоящим подарком в его пропагандистской войне.

На возвышении, на золотых тронах, восседают Антоний и Клеопатра, оба в царских одеяниях. Клеопатра облачена как богиня Исида, а Антоний, возможно, как Дионис. Перед ними, на тронах пониже, сидят их дети: уже подросший Цезарион (сын Клеопатры от Юлия Цезаря), а также их общие дети – Александр Гелиос, Клеопатра Селена и самый младший, Птолемей Филадельф.

Антоний поднимается и зычным голосом провозглашает:

– Волею судеб и силою римского оружия, я, Марк Антоний, триумвир и правитель Востока, объявляю: Клеопатра, царица Египта, Кипра, Ливии и Келесирии, отныне провозглашается Царицей Царей! А ее сын, Птолемей Цезарь, истинный сын божественного Юлия Цезаря, – Царем Царей и законным наследником своего отца!

Толпа александрийцев взрывается восторженными криками.

– А своим сыновьям от царицы Клеопатры, – продолжает Антоний, – я дарую следующие царства: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и все земли за Евфратом до Индии, когда они будут завоеваны! Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию! А младшему, Птолемею Филадельфу, – Финикию, Сирию и Киликию, от Евфрата до Геллеспонта!

– А Иудея? – спрашивает Лиэль. – Ведь Клеопатра так стремилась получить ее. Она не вошла в эти дарения?

– Нет, Иудею целиком он не отдал, – отвечает Гай. – Ирод был слишком важным союзником для Антония, чтобы так просто лишать его царства. Однако Антоний пошел на уступки Клеопатре: он передал ей некоторые богатые районы Иудеи, например, финиковые плантации Иерихона, которые Ироду пришлось потом у нее арендовать, а также некоторые прибрежные города. Но само царство Ирода осталось за ним. Территории, дарованные Птолемею Филадельфу, были в основном севернее и охватывали бывшие селевкидские владения. Это был сложный баланс между желаниями Клеопатры и политической реальностью.

– Невероятно! – Лиэль потрясена. – Он раздает римские провинции и еще не завоеванные земли как свою личную собственность! И провозглашает Цезариона, сына Клеопатры, законным сыном Цезаря, тем самым открыто бросая вызов Октавиану как главному наследнику!

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он не просто открыто живет с Клеопатрой, разорвав отношения с Октавией, он официально признает ее своей женой по восточным обычаям, объявляет ее верховной правительницей над другими царями, а ее детей – будущими властителями огромных территорий. Он фактически создает новую эллинистическую империю на Востоке под своим и Клеопатры совместным правлением.

– Но эта демонстрация власти и восточной пышности, какой бы впечатляющей она ни была здесь, в Александрии, не могла не вызвать резкой реакции в Риме, – Гай смотрит на экран, его голос серьезен. – &quot;Александрийские дарения&quot;, наложившиеся на неудачу в большой парфянской кампании, стали для Октавиана мощнейшим оружием.

– Да уж! – подхватывает Лиэль. – Октавиан немедленно использовал это, чтобы выставить Антония в самом черном свете перед сенаторами и народом Рима.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он рисовал картину изменника, предавшего интересы Республики ради &quot;нильской ведьмы&quot;. Обвинял Антония в том, что тот раздаривает римские земли, стремится перенести столицу в Александрию и установить на Востоке деспотическую монархию, поправ все римские традиции. Эти обвинения, учитывая его все более очевидную и неразрывную связь с Клеопатрой, находили живой отклик в Риме и неумолимо усиливали раскол в римском мире.

Экран медленно гаснет на образе сияющей Александрии.

Экран машины времени мерцает, открывая пыльный и дымный Иерусалим 40 года до н.э. Город пал.

– Смотри, дым до самого неба! Вон там, над рынком, так и клубится чернота! – один из воинов Антигона тычет древком копья в сторону горящих кварталов. – Наши парни с парфянами знатно там гуляют, все лавки подчистую обнесли!

– Ага, слышишь крики да лязг? – подхватывает другой, напряженно прислушиваясь. – Это парфяне последних иродовых крыс из подвалов выковыривают! Ох, и знатная добыча нам сегодня светит! Золото, вино, бабы!

Мимо них, вздымая пыль, проносится парфянский всадник в островерхой шапке, что-то гортанно выкрикивая своим:

– Чисто! Улицы наши! Город отчаянно бился, да только где ему устоять против мощи царевича Пакора и нашего нового царя Антигона! Иерусалим взят!

На уцелевшей башне городской стены, тяжело опираясь о щербатый парапет, стоит Антигон Маттафия. Пыль и копоть недавнего штурма густо покрыли его богато украшенные доспехи, но глаза под тяжелыми веками горят лихорадочным огнем. Рядом – парфянский военачальник Барзафарн, невозмутимый, словно изваяние.

– Ну что, Барзафарн, видишь?! – Антигон обводит рукой раскинувшийся внизу город, над которым в багровых сумерках клубится дым пожарищ. – Иерусалим! Мой! Наконец-то мой! Я же говорил, мы их сокрушим! Эти римские подстилки и идумейская шавка Ирод – удрали, хвосты поджав!

Барзафарн медленно поворачивает голову, его холодные глаза, привыкшие к просторам степей, оценивающе скользят по покоренному городу.

– Город велик, Антигон, и стены его крепки, не спорю, – произносит он медленно, с заметным акцентом. – Но парфяне ценят не камни, а золото. То золото, что ты обещал, и рабы для воинов царевича Пакора – вот что придало им ярости в бою. Ты помнишь о своем слове. Однако, где те, кого ты жаждал схватить в первую очередь? Где этот старый лис Гиркан? И где Фазаил, старший из выводка Ирода? Ты клялся отдать их нам.

– Уже ищут, Барзафарн, мои самые верные псы уже прочесывают каждый закоулок, каждую щель! – Антигон сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Гиркан! Старый интриган! Столько лет незаконно носил тиару первосвященника, сидел на моем троне! И Фазаил, этот выскочка, этот заносчивый идумей! Они заплатят мне за всё! За позор моего отца, Аристобула! За мои годы изгнания! За каждую каплю пролитой крови!

Не проходит и получаса, как во двор крепости Антония, где Антигон уже расположился, отдуваясь, вбегает воин:

– Господин! Царь Антигон! Схватили! Мы их взяли! Обоих! Старика Гиркана и Фазаила, брата Ирода! Уже ведут сюда!

– А, вот и они, наши дорогие гости! – Антигон медленно поднимается с наспех принесенного кресла, его губы кривятся в злорадной усмешке. Он неторопливо спускается навстречу пленникам, которых стража грубо толкает вперед. Один – старик в изорванных, некогда богатых одеждах, лицо его, носившее следы первосвященнического сана, теперь искажено ужасом, он дрожит всем телом. Это Гиркан II. Другой – моложе, крепкого сложения, несмотря на туго связанные за спиной руки, сверлит Антигона взглядом, полным лютой ненависти. Это Фазаил.

– Приветствую тебя, дядя Гиркан! Бывший царь! Бывший первосвященник! – голос Антигона сочится ядом, он подходит почти вплотную. – Смотри-ка, как обтрепались твои одежды! А где же былая спесь? И ты здесь, Фазаил, верный пес своего братца-беглеца Ирода! Каково вам теперь, а? Где ваш хваленый Ирод? Удрал, как последний трус, оставив вас на мою милость?

– Антигон… сын моего брата… – лепечет Гиркан, оседая на колени, его голос срывается. – Во имя Всевышнего… мы же… мы же одна кровь! Не делай того, о чем будешь жалеть! Пощади!

– Одна кровь?! – Антигон взрывается издевательским хохотом, гулко отражающимся от древних стен. – Ты вспоминал о крови, когда мой отец, твой брат Аристобул, законный царь, гнил в римской темнице, а ты пировал в этом дворце, опираясь на римские копья и золото этого проклятого идумейского змея Антипатра, отца Ирода?! Ты тогда молчал! Теперь я здесь! По праву! И по закону Моисея, который ты так любил цитировать, первосвященник не должен иметь телесных изъянов! Воины! Сделайте так, чтобы этот самозванец больше никогда не смог осквернить алтарь!

Двое дюжих воинов немедленно подходят и грубо хватают дрожащего Гиркана.

– Нет! Пощадите! Не троньте меня! А-а-а! – истошный, душераздирающий крик Гиркана тонет в торжествующих возгласах солдат Антигона и глухом, равнодушном молчании парфян.

Лиэль инстинктивно прикрывает рот рукой, ее глаза расширены от ужаса.

– О, боги… он же… он же приказал отрезать ему уши… Чтобы Гиркан никогда больше не смог быть первосвященником! Какой кошмар! Какая первобытная жестокость!

Гай, стоящий рядом, мрачно кивает.

– Антигон – Хасмоней. Он считает себя мстителем за поруганную династию и веру. Но его месть слепа и безжалостна. Он не видит дальше своей ненависти.

Антигон с мрачным удовлетворением наблюдает за исполнением приказа, затем его взгляд, в котором плещется безумный огонь, медленно перемещается на Фазаила. Тот, стиснув зубы до скрипа, отвернулся от жуткого зрелища, его плечи напряжены, как у готового к прыжку хищника.

– А ты, идумейский выскочка?! – рычит Антигон. – Твой хваленый брат Ирод удрал, поджав хвост, но ты заплатишь за него! Ты будешь молить о смерти, но я не дам тебе легкого конца! Ты увидишь, как я буду править в этом городе!

Фазаил резко поворачивает голову и плюет кровью на каменные плиты у ног Антигона.

– Ирод вернется, Антигон! – выкрикивает он, его голос дрожит от ярости и ненависти. – И он сотрет тебя и твоих парфянских наемников в порошок! Рим не простит этого святотатства! А мой дух будет преследовать тебя до конца твоих дней! Мой смех будет звучать в твоих ушах, когда тебя поведут на казнь!

– В темницу его! В самую глубокую! – рявкает один из стражников Антигона. – Тащите этого пса! Пусть там остынет его спесь!

Его, яростно отбивающегося и выкрикивающего проклятия, уволакивают в одну из темниц под крепостью. Гордый, но отчаянный смех Фазаила и его проклятия еще долго гулко отдаются в каменных коридорах.

Позже, в сырой, промозглой темноте каменного мешка, Фазаил сидит на холодной земле, тяжело дыша. Сквозь узкую щель под дверью пробивается лишь тонкая полоска тусклого света, отбрасывая на влажные стены причудливые, зловещие тени.

– Умереть от руки этого ничтожества Антигона? – шепчет он, ощупывая связанными за спиной руками разбитое лицо. – Этот холод… эта сырость… как в могиле… Позволить ему глумиться надо мной, выставлять напоказ, как жалкий трофей? Никогда! – Его взгляд лихорадочно шарит по камере и останавливается на грубом, остром выступе камня в стене, как раз на уровне головы. – Отец всегда учил нас: честь – это все, что есть у воина. Ирод… брат мой… прости. Но я не доставлю им такого триумфа. Моя смерть будет моим выбором! В этом я волен!

Собрав последние силы, он резко поднимается и с невероятной, отчаянной силой бьется головой об острый камень. Снова. И снова. Темная, густая кровь заливает его лицо, смешиваясь с потом и слезами бессильной ярости. Фазаил уходит на своих условиях.

Лиэль прижимает ладонь ко рту, ее глаза полны слез и боли, голос сдавлен.

– Не могу… не могу на это смотреть! Гай, это… это же страшный грех! Всевышний дал нам жизнь, и только Он вправе ее забрать! Как же Фазаил… как он мог?! Ведь это запрещено нашим Законом! Душа, которую Творец даровал, чиста…

Гай, видя ее состояние, говорит мягко, но твердо:

– Лиэль, ты права, Закон превыше всего. И самоубийство – действительно тяжкий грех, отрицание Божественного дара жизни. Но вспомни историю, вспомни крайние обстоятельства, когда выбор стоял между жизнью в позоре, под пытками, или смертью, сохраняющей достоинство и верность… Вспомни защитников Масады, которые предпочли смерть рабству и осквернению. Бывают моменты, когда человеческая душа оказывается на таком краю пропасти, что привычные мерки отступают. Фазаил, как воин, как брат Ирода, возможно, видел в этом единственный способ избежать унижения, которое было бы хуже смерти, – не только для него, но и для чести его рода. Он не искал смерти, но и не мог принять жизнь, купленную ценой такого позора от руки врага. Это отчаянный шаг, акт сопротивления, а не слабости. Антигон, этот иудей, ослепленный местью и властью, даже не понял, какого непримиримого и смертельно опасного врага он только что окончательно создал в лице Ирода.

Лиэль вытирает слезы, ее голос все еще дрожит, но в нем появляется иная нотка – понимания, смешанного с горечью.

– Да, отчаянный… и страшный. Я знаю, Гай, есть примеры в нашей истории… Но сердце все равно разрывается от этого. А Ирод… он уже, должно быть, мчится сквозь враждебные земли, стремясь в Египет. И оттуда – в Рим, к своим могущественным покровителям. Кровь только начинает литься… это лишь прелюдия к еще большей бойне. Какая страшная цена за власть…

Экран медленно гаснет, оставляя после себя лишь мрачные тени, сгущающиеся над дымящимся, истерзанным Иерусалимом, как предзнаменование грядущих бурь и неисчислимых бед.
Экран машины времени вновь оживает, но вместо дыма и криков Иерусалима перед глазами Гая и Лиэль предстает сначала суетливая гавань Остии, главного порта Рима, а затем, по мере продвижения камеры, — сам величественный и шумный Рим. 40 год до н.э. Из порта к Вечному городу тянутся караваны повозок, носилок и пеших путников.

Среди этого многолюдного потока выделяется небольшая, пыльная группа. Впереди, на измученном коне, сидит мужчина. Его одежда, некогда дорогая, изорвана и покрыта дорожной грязью, лицо осунулось, под глазами темные круги от бессонных ночей и пережитых невзгод. Но во взгляде, устремленном на громаду раскинувшегося впереди Рима, горит неукротимая решимость. Это Ирод. За ним, в крытой повозке, угадываются испуганные женские лица – его мать Кипра и невеста Мариамна, Хасмонейка, стараются успокоить плачущих детей. Несколько верных воинов, таких же изможденных, как и их предводитель, замыкают скромный кортеж.

– Ну вот мы и добрались, господин, – хрипло произносит один из воинов, подъезжая ближе к Ироду и кивая на виднеющиеся вдали городские стены. – Из Остии дорога показалась короткой после всего, что мы пережили. Рим. Что дальше?

Ирод глубоко вдыхает уже не морской, а смешанный с тысячами городских запахов воздух.

– Дальше, мой верный друг, мы напомним этим гордым римлянам об их союзниках и о долге чести, – голос Ирода тверд, несмотря на усталость. – Я не пришел сюда как проситель с протянутой рукой. Я пришел требовать справедливости и восстановления порядка. Антигон и его парфянские кукловоды думают, что они победили? Они еще не знают, с кем связались.

Лиэль, внимательно разглядывая Ирода и его спутников, обращается к Гаю:

– Гай, я вижу в повозке его мать Кипру и невесту Мариамну Хасмонейку. Но где же его первая жена, Дорис, и их сын Антипатр? Разве он не должен был спасать и их в первую очередь?

Гай кивает.

– Ирод, предчувствуя катастрофу в Иерусалиме, заблаговременно отправил Дорис и своего первенца Антипатра в более безопасное место – в родную Идумею, где у его семьи были сильные позиции и поддержка. В последний, самый опасный момент бегства из осажденного города с ним остались те, кто был рядом, и чье присутствие имело для него особое значение: мать Кипра как моральная опора, и Мариамна, чей Хасмонейский род был важен для его политических планов. Теперь, когда речь зашла о его женах и многоженстве…

Лиэль продолжает:

– Да, я как раз хотела спросить. Мариамна ведь не была его первой женой? Как это сочетается? И вообще, вопрос многоженства… я думала, херем рабби Гершома…

Гай продолжает объяснение:

– Ты абсолютно права, Лиэль. Дорис была его первой женой, и Антипатр – его первенец. Мариамна станет второй, но далеко не последней. Что касается многоженства, то херем рабби Гершома, который ты упомянула, был принят более чем через тысячу лет после этих событий, в XI веке, и касался в основном ашкеназских общин. Во времена Второго Храма, да и много позже в некоторых общинах, ситуация была иной. Многоженство, особенно для царей и знати, не было чем-то из ряда вон выходящим, хотя и не всегда приветствовалось пророками и мудрецами, если оно вело к забвению Закона или чрезмерному увлечению чужеземными обычаями. Вспомни того же царя Давида или Соломона. Что касается ограничения в четыре жены для простолюдинов, о котором ты говоришь, – да, такие толкования существовали в Галахе, например, в Гемаре (трактат Йевамот 65а), где обсуждается, что мужчине разрешается брать до четырех жен, при условии, что он способен справедливо выполнять свои супружеские обязанности и обеспечивать каждую из них. Но это касалось тех, кто мог себе это позволить, и не было повсеместной практикой.

Лиэль задумчиво кивает.

– То есть, для некоторых общин это оставалось нормой гораздо дольше?

– Именно, – подтверждает Гай. – Возьмем, к примеру, йеменских евреев – одну из древнейших общин, чьи корни уходят ко временам царицы Савской, она же царица Шва, ещё до разрушения Первого Храма. У них многоженство практиковалось вплоть до XX века. Это было связано и с галахическими нормами, которые они соблюдали, и с особыми социальными условиями, например, высоким уровнем детской смертности или необходимостью выполнить заповедь левиратного брака. Они не подпадали под запрет Рабейну Гершома, который распространялся в основном на ашкеназские общины. Даже после создания Государства Израиль, когда светское законодательство, во многом основанное на европейских моногамных традициях, запретило многоженство, для йеменских репатриантов, уже состоявших в полигамных браках в Йемене до приезда (особенно во время операции «Ковер-самолет» в 1949–1950 годах), было сделано исключение – их браки признавались действительными.

Лиэль выглядит удивленной.

– Не знала таких подробностей о йеменской общине… То есть, многоженство у них было не просто пережитком, а имело галахическое и социальное обоснование? И они могли себе это позволить?

– Да, но важно понимать, что и там это не было массовым явлением, – уточняет Гай. – Экономические факторы играли большую роль – содержание нескольких семей требовало значительных средств. Часто второй брак заключался, если первая жена была бесплодна, а заповедь «плодитесь и размножайтесь» имеет огромное значение. Йеменские евреи, известные своей строгой религиозностью и сохранением древних традиций, включая знание иврита, находили этому галахическое оправдание. Женщины часто занимались ремеслами, например, искусной вышивкой, а мужчины – ювелирным делом или торговлей, что могло обеспечивать экономическую базу для такой семьи. Так что для Ирода, как для царя той эпохи, обладающего ресурсами и политическими амбициями, иметь несколько жен, включая первую жену Дорис и будущую жену Мариамну, было в рамках допустимого, хоть и несло в себе семена будущих конфликтов. Предостережение Торы царю &quot;да не умножит себе жен, дабы не развратилось сердце его&quot; (Дварим 17:17) оставалось актуальным.... Сейчас его главная цель – завоевать трон. А семейные дела… они будут решаться потом. Он реалист. Он понимает, что титул без силы – пустой звук. Антигон – не просто мятежник, в глазах значительной части населения он законный наследник Хасмонеев, первосвященник. Ирод для них – чужак, идумей, ставленник ненавистного Рима.

Ирод тем временем бросает взгляд на повозку, где Мариамна Хасмонейка пытается успокоить детей.

– Они заплатили слишком высокую цену за это бегство. Фазаил... брат мой... Гиркан... – Ирод на мгновение сжимает кулаки, на скулах играют желваки. – Я здесь не только ради себя. Я пришел просить Сенат помочь восстановить законную власть. Вернуть первосвященника Гиркана на его место, если он еще жив и способен править. А если нет… – он делает паузу, его взгляд становится жестким, как закаленная сталь, – если нет, то я сам готов взять на себя эту ношу. Я докажу им, что идумей может быть куда более надежным оплотом Рима и защитником Иудеи, чем любой из этих спесивых Хасмонеев, утонувших в своих междоусобицах!

Лиэль, проследив за его взглядом, вновь обращается к Гаю:

– Теперь я понимаю его решение взять в жены Мариамну, Хасмонейку. Какая ирония судьбы! Он, идумей, чью семью Хасмонеи всегда презирали, теперь везет с собой последнюю законную принцессу этого рода в качестве невесты. Это очень смелый и циничный ход. Ведь она не просто Хасмонейка, она внучка Гиркана II, того самого, кого Антигон изувечил, и дочь Александра, сына Аристобула II – двух братьев, двух заклятых врагов. В ее жилах течет кровь обеих ветвей Хасмонеев!

Гай подтверждает ее мысль:

– Именно так, Лиэль. Прагматичный до мозга костей. Ирод понимает, что ему нужна легитимность в глазах иудеев, особенно тех, кто все еще верен Хасмонейской династии. Брак с Мариамной – это попытка примирить непримиримое, соединить свою новую власть с древней славой ее рода. Ее происхождение от обоих братьев-соперников делает ее уникальной фигурой. Это также способ нейтрализовать ее как потенциальное знамя для других претендентов. Ирод всегда мыслил стратегически, даже в любви и браке.

Лиэль вздыхает.

– Да, ты прав. Политика, всегда политика… Бедная Мариамна. Ее судьба теперь неразрывно связана с этим амбициозным и жестоким человеком.

Ирод тем временем трогает коня, направляя его по широкой, вымощенной камнем Аппиевой дороге, ведущей прямо в сердце Города.

– Первым делом – к Антонию, – говорит он своим спутникам. – Марк Антоний не забыл моих прежних услуг. Он знает, что я человек слова и дела. А если его влияния окажется недостаточно, что ж, есть еще и Октавиан. Рим должен наконец понять: только сильная рука, беззаветно преданная Риму, сможет удержать Иудею в узде. И эта рука – моя.

Экран мерцает, перенося Гая и Лиэль в роскошный атриум римской виллы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь отверстие в крыше – комплювий, – играют на мозаичном полу и освежают воду в имплювии. Слышен приглушенный шум городской жизни, но здесь, в тени колонн, царит атмосфера власти и утонченной роскоши. Марк Антоний, облаченный в свободную тунику, полулежит на клинэ, вкушая виноград. Рядом с ним – несколько приближенных и секретарь с восковыми табличками.

Входит слуга, низко кланяясь.

– Господин, Ирод из Иудеи просит немедленной аудиенции. Говорит, вести чрезвычайной важности.

Антоний лениво машет рукой, на его лице мелькает любопытство.

– Ирод? Наконец-то! Пусть войдет. Давно о нем не было вестей. Посмотрим, какие бури принесли его на наш порог.

Ирод входит. Он успел сменить дорожную одежду на приличную тогу, но следы долгого и опасного пути все еще заметны на его осунувшемся, но решительном лице. Он держится с достоинством, не выказывая ни заискивания, ни излишней гордости.

– Приветствую тебя, Марк Антоний, опора Рима на Востоке! – Голос Ирода звучит твердо. – Рад видеть тебя в силе и здравии.

Антоний откидывается на подушках, внимательно, с легкой усмешкой, изучая гостя.

– Ирод! Рад видеть. Давненько ты не радовал нас своим визитом. До меня долетали смутные слухи… Парфяне, говорят, снова суют свой нос, куда не следует? И этот твой вечный соперник… Антигон, кажется? Опять мутит воду?

– Увы, не просто слухи, Антоний, а жестокая реальность, – Ирод подходит ближе, его голос полон сдерживаемой горечи. – Иерусалим захвачен. Орды парфян и мятежник Антигон учинили там резню. Первосвященник Гиркан, твой верный союзник и друг Рима, схвачен и, боюсь, изувечен. Мой брат Фазаил… – Ирод на мгновение замолкает, в его голосе прорывается боль, – Фазаил предпочел смерть унизительному плену. Я с трудом вырвался, спасая свою семью.

Антоний хмурится, откладывая чашу с вином. Выражение ленивой расслабленности исчезает с его лица.

– Парфяне в Иерусалиме? Это уже не шутки. Они явно зарвались. И что же ты намерен делать, Ирод? Ты ведь не из тех, кто будет сидеть сложа руки и лить слезы. Ты всегда был человеком действия.

– Я пришел просить помощи Рима, Антоний, – прямо говорит Ирод, глядя ему в глаза. – Помощи в восстановлении законной власти и изгнании парфянских захватчиков. Гиркан, если он еще жив и способен править, должен быть восстановлен на своем месте. Или же, если его правление стало невозможным, нужно найти ему достойную замену. Я мог бы предложить кандидатуру моего юного брата Ферора, или даже моего сына от Дорис, Антипатра, если Сенат сочтет это приемлемым для обеспечения преемственности и стабильности. Главное – Иудея не должна оставаться добычей парфянских ставленников. Это прямая угроза интересам Рима в регионе. Ты помнишь нашу совместную службу, Антоний, как я был предан твоему отцу, а затем и тебе. Моя верность Риму и тебе лично непоколебима.

Антоний задумчиво постукивает пальцами по подлокотнику своего ложа.

– Да, я помню твою службу, Ирод. Ты никогда не подводил. И твоя щедрость, когда она была необходима Риму, также не забыта. Гиркан… боюсь, старик уже не тот. А этот Антигон – опасный фанатик, пляшущий под парфянскую дудку. Такого мы допустить не можем.

В этот момент в атриум, сопровождаемый ликтором, входит еще одна значимая фигура – молодой, но уже излучающий ауру несомненной власти Гай Октавиан. Он приветственно кивает Антонию и затем обращает свой проницательный взгляд на Ирода.

– Марк, до меня дошло, что у тебя гость с Востока, с тревожными новостями, – голос Октавиана спокоен, но в нем чувствуется металл. – Ирод из Иудеи, если не ошибаюсь? Парфянская наглость, о которой ты говоришь, требует незамедлительного и жесткого ответа.

Ирод поворачивается к Октавиану, склоняя голову с должным уважением.

– Цезарь Октавиан. Для меня большая честь. Да, вести из Иудеи неутешительны, но я твердо верю, что совместными усилиями Рима мы сможем исправить сложившееся положение. Я здесь, чтобы предложить Риму свою неизменную верность и все свои силы для восстановления порядка и защиты римских интересов.

Октавиан внимательно, почти не мигая, смотрит на Ирода.

– Твоя прошлая верность Риму хорошо известна, Ирод. Как и твоя энергия и военные таланты. Но просто восстановить престарелого Гиркана… Будет ли этого достаточно, чтобы надолго утихомирить Иудею и дать отпор парфянам? Нам нужен кто-то сильный, кто сможет держать страну в ежовых рукавицах и быть надежным союзником на десятилетия вперед. Кто-то, кто не дрогнет перед трудностями.

Антоний поднимается, его лицо выражает внезапно принятое, почти дерзкое решение. Он обменивается быстрым, понимающим взглядом с Октавианом, который едва заметно кивает в ответ.

– Октавиан абсолютно прав. Просто латать старые дыры – это полумера, которая лишь отсрочит новые проблемы. Ирод, ты не раз доказывал свою преданность и свои незаурядные способности. Ты знаешь Иудею как свои пять пальцев, ты знаешь ее народ, ты знаешь истинную цену парфянским обещаниям. – Он делает паузу, интригующе улыбаясь. – Мы тут с Октавианом немного посовещались еще до твоего прихода, обсуждая положение на Востоке… И знаешь, какая мысль пришла нам в голову? Зачем нам искать кого-то другого, когда перед нами стоит человек, идеально подходящий для решения этой задачи?

Ирод смотрит на них, пытаясь понять, к чему клонят два самых могущественных человека в Риме. Он ожидал обсуждения кандидатур, переговоров о военной помощи, но выражение их лиц намекало на нечто совершенно иное, неожиданное.

– Я готов служить Риму и вам в любом качестве, которое вы сочтете наилучшим для Иудеи и для славы Рима, – осторожно произносит он, чувствуя, как колотится сердце.

Антоний широко усмехается, подходя к Ироду и по-дружески хлопая его по плечу.

– Служить – это, конечно, похвально, Ирод. Но что, если мы предложим тебе нечто гораздо большее, чем просто служба? Что, если Рим решит, что Иудее нужен не просто очередной первосвященник или этнарх, зависящий от каждой смены настроения в Синедрионе, а… настоящий царь? Сильный царь, друг и верный союзник римского народа?

Лиэль, затаив дыхание, наблюдает за этой сценой.

– Царь?! Но он же приехал просить помощи для Гиркана, или, в самом крайнем случае, продвинуть своего сына! А они… они предлагают корону ему самому? Невероятно! Гай, но как это возможно? Разве Рим вот так просто назначает царей в других землях? Да еще и идумеянина – на трон Иудеи, где всегда правили Хасмонеи, потомки Маккавеев! Это же неслыханно! А как же Синедрион? Разве не он должен утверждать такие вещи? И как народ примет царя-идумеянина, навязанного Римом? Это же вызовет страшное возмущение, новые бунты!

Гай кивает, его лицо, как всегда, непроницаемо, но в глазах мелькает огонек интереса.

– Неслыханно для иудеев, возможно, но не для Рима, Лиэль. Рим уже давно практикует политику «разделяй и властвуй», а также установление «дружественных царей» и «союзников римского народа» на своих границах. Это позволяет им контролировать обширные территории, не вводя туда напрямую легионы и не неся полных административных расходов. Вспомни хотя бы царей Каппадокии, Галатии, других малоазийских царств. Рим часто утверждал или даже назначал правителей, которые были ему лояльны и могли обеспечить стабильность в регионе, особенно если речь шла о противостоянии внешним угрозам, таким как парфяне. Что касается Синедриона… В глазах Рима, особенно в такой критический момент, когда Иудея фактически захвачена их врагами, мнение местного совета, каким бы уважаемым он ни был, вторично по отношению к стратегическим интересам империи. Они видят в Антигоне узурпатора, поддержанного парфянами, и действуют соответственно, чтобы восстановить свой порядок.

Лиэль сжимает кулаки, ее голос полон тревоги.

– Но народ! Народ Иудеи не примет так просто царя-чужака, да еще и поставленного римскими мечами! Это же масло в огонь! Хасмонеи, при всех их грехах, были своими, из рода священников, они боролись за нашу веру! А идумеянин… это будет воспринято как прямое оскорбление!

– Рим это понимает, Лиэль, но их расчет иной, – продолжает Гай. – Антоний и Октавиан – прежде всего прагматики. Им не нужны слабые, колеблющиеся марионетки или бесконечные династические распри Хасмонеев, которые лишь ослабляют регион. Им нужен сильный, решительный, лояльный и, что немаловажно, полностью обязанный им своим возвышением правитель. Ирод, с его энергией, военным опытом, доказанной преданностью и, как тонко намекнул Антоний, &quot;щедростью&quot; в прошлом, – идеальный кандидат в их глазах. Они рассчитывают, что он, получив римскую поддержку и легионы, сможет силой подавить любое сопротивление. А затем, уже утвердившись, будет искать способы легитимизировать свою власть в глазах народа – через брак с Хасмонейкой Мариамной, через щедрые дары. Для римского Сената и триумвиров идумейское происхождение Ирода – не препятствие, а возможно, даже преимущество. Он не связан старыми династическими счетами так, как Хасмонеи, и будет полностью зависеть от поддержки Рима. Его первоначальная, скромная просьба о восстановлении Гиркана или назначении сына лишь подчеркнула в их глазах его умеренность и готовность принять любое решение Рима. Он блестяще, возможно, даже не до конца осознавая это сам, разыграл свои карты. А «принятие народом»… Римская история знает много примеров, когда это принятие приходило уже после того, как новый правитель демонстрировал свою силу и способность обеспечить порядок.

Ирод стоит перед двумя триумвирами, и на его лице изумление борется с едва проступающей, невероятной надеждой.

– Царь?.. Вы… вы действительно это имеете в виду? – его голос, обычно такой твердый, предательски дрогнул.

Антоний кладет руку ему на плечо, его взгляд серьезен.

– Более чем серьезно, Ирод. Рим нуждается в тебе на троне Иудеи. И сама Иудея, истерзанная смутами, нуждается в таком правителе, как ты.

Экран переносит наблюдателей в величественное здание Курии Гостилии на Римском Форуме. Зал заседаний Сената полон – сенаторы в белоснежных тогах с пурпурными полосами занимают свои места на каменных скамьях. Воздух пропитан ожиданием и некоторым напряжением. В центре, на возвышении, – консулы, председательствующие на заседании. Марк Антоний и Октавиан занимают почетные места, их присутствие подчеркивает важность момента. Чуть в стороне, но также на видном месте, располагается и третий триумвир – Марк Эмилий Лепид, хотя его фигура и кажется менее вовлеченной в происходящее, чем фигуры его более амбициозных коллег.

Ирод стоит перед сенаторами – не как проситель, но и не как завоеватель. Он одет в скромную, но дорогую тогу, его лицо выражает серьезность и решимость. Он знает, что сейчас решается его судьба и, возможно, судьба Иудеи на многие годы вперед.

– …и посему, отцы-сенаторы, – звучит зычный голос одного из консулов, завершающего свою речь, – учитывая дерзкое вторжение парфян, вероломство мятежника Антигона и необходимость скорейшего восстановления порядка и защиты интересов Рима на Востоке, мы, консулы, по настоятельному предложению доблестных триумвиров Марка Антония, Гая Юлия Цезаря Октавиана и Марка Эмилия Лепида, хотя основная инициатива в данном вопросе исходила от наших коллег, ведущих дела на Востоке, выносим на ваше суждение следующее: провозгласить Ирода, сына Антипатра, верного союзника и друга римского народа, царем Иудеи!

По залу пробегает гул. Одни сенаторы одобрительно кивают, другие обмениваются удивленными, даже скептическими взглядами. Назначить царем идумеянина, обойдя оставшихся Хасмонеев, – это действительно было смелым, если не сказать беспрецедентным решением.

– Да, отцы-сенаторы! – Антоний поднимается со своего места, его голос, привыкший командовать легионами, легко заполняет пространство Курии. – Я лично знаю Ирода! Я видел его в бою, я знаю его преданность Риму! Он не раз доказывал свою доблесть и мудрость. В то время как Хасмонеи погрязли в междоусобицах, ослабляя Иудею и открывая двери нашим врагам, Ирод и его отец всегда были твердой опорой Рима. Сейчас, когда парфянская гидра подняла голову и угрожает нашим восточным провинциям, нам нужен не просто символ древнего рода, а сильный и решительный правитель, способный дать отпор врагу и обеспечить стабильность! Ирод – именно такой человек!

Октавиан, в свою очередь, также встает. Его речь короче, но не менее весома.

– Соглашусь с коллегой Антонием. Прагматизм и безопасность Рима – вот что должно руководить нашими решениями. Ирод доказал свою лояльность и эффективность. Назначение его царем Иудеи – это не только признание его заслуг, но и стратегический шаг, укрепляющий наши позиции на Востоке. Рим нуждается в сильных союзниках, способных самостоятельно защищать свои земли и наши общие интересы. Лепид, я уверен, также поддержит это решение, направленное на укрепление государства.

Лепид, несколько формально, поднимается и произносит несколько слов в поддержку предложения, подчеркивая необходимость единства перед лицом внешних угроз, хотя его энтузиазм заметно уступает пылу Антония и холодной решимости Октавиана.

Один из старых сенаторов, известный своим консерватизмом и скрупулезным отношением к римским традициям, медленно поднимается, опираясь на посох. Его голос звучит скрипуче, но отчетливо.

– Почтенные триумвиры, досточтимые консулы! Мы все понимаем остроту момента и парфянскую угрозу. Но… идумеянин на троне Иудеи? Провозглашенный царем здесь, в Риме, без какого-либо участия их собственного Синедриона или ясно выраженной воли народа? Не посеем ли мы этим решением семена еще большего раздора? Не станет ли такой царь, обязанный своим троном исключительно нам, восприниматься как чужеземный ставленник, тиран, а не законный правитель? Мы помним, сколь ревностно иудеи относятся к своим обычаям и своей независимости в вопросах веры и престолонаследия.

Антоний выходит вперед, его взгляд тверд, а голос не допускает возражений.

– Уважаемый Луций Марций! Ваши опасения понятны, но позвольте заверить вас и весь Сенат: мы даем Иудее не тирана, а единственную надежду на восстановление мира и порядка! – он обводит зал властным взглядом. – Парфяне уже оскверняют Иерусалим! Ставленник парфян Антигон уже показал, что такое настоящая тирания, начав с убийств и изувечивания своих же соплеменников! О какой «воле народа» можно говорить, когда народ стонет под сапогом захватчиков? Ирод, получив от нас царский титул и, что важнее, поддержку римских легионов, будет иметь законное право и реальную силу, чтобы изгнать парфян и сокрушить мятежников. Его брак с Мариамной, представительницей древнего рода Хасмонеев, станет залогом будущего примирения. Он будет не просто нашим ставленником, а сильным защитником своей страны, гарантом стабильности на наших восточных рубежах. Именно такой правитель нужен Иудее сейчас, а не слабая фигура, которая утонет в склоках и вновь приведет страну к хаосу! Рим предлагает не порабощение, а избавление и прочный мир под властью сильного, нами поддержанного царя!

Голосование проходит быстро. Влияние триумвиров, особенно Антония и Октавиана, а также очевидная парфянская угроза делают свое дело. Большинство сенаторов поднимают руки в знак согласия.

Консул торжественно объявляет:

– Сенат и народ Рима постановили: Ирод, сын Антипатра, провозглашается царем Иудеи! Да сопутствует ему удача и да служит он верой и правдой Риму и своему народу!

Ирод, стоявший до этого с достоинством, но с заметным внутренним напряжением, выпрямляется еще больше. Его лицо выражает глубокую серьезность. Он кладет правую руку на сердце и слегка склоняет голову – в знак глубокого уважения и принятия высокой ответственности. В его глазах на мгновение вспыхивает огонь триумфа.

Лиэль, наблюдая за этим, качает головой.

– Так просто… и так судьбоносно. Несколько речей, голосование… и вот, человек, еще недавно бывший изгнанником, становится царем по воле чужеземного Сената. Поистине, Рим – вершитель судеб мира в это время.

Гай коротко кивает.

– Прагматизм, Лиэль. Чистый прагматизм. Риму нужен был сильный и лояльный правитель в Иудее, способный противостоять парфянам и внутренним смутам. Ирод подходил на эту роль как нельзя лучше. Остальное – детали, которые, с точки зрения Рима, можно уладить позже, силой или дипломатией. Теперь у Ирода есть титул и обещание поддержки. Но впереди у него самое сложное – завоевать свое царство.

Экран машины времени гаснет и вновь вспыхивает, показывая теперь побережье Финикии, порт Птолемаиды, он же Акко. 39 год до н.э. Римские транспортные корабли стоят на рейде, с них на берег сходят воины – как иудейские наемники Ирода, так и первые отряды римской помощи. Сам Ирод, в боевых доспехах, уже на берегу, всматривается на юг, в сторону Иудеи. Его лицо сурово и решительно. Рядом с ним – несколько его верных полководцев и римский офицер, легат от Гая Вентидия Басса, который в это время успешно теснил парфян в Сирии.

– Приветствую тебя на земле, почти иудейской, царь Ирод! – произносит римский легат, козыряя. – Корабли доставили тебя и твоих людей, как и распорядился великий Антоний. Эти две когорты – первая ласточка римской помощи. Основные силы под командованием легата Гая Сосия будут готовы присоединиться к тебе, как только ситуация с парфянами в Сирии будет окончательно стабилизирована. Вентидий шлет тебе свое почтение и желает скорейшей победы.

Ирод коротко кивает, его взгляд не отрывается от горизонта.

– Передай мою благодарность Вентидию и Риму за их слово. Каждый день, пока я здесь, а не в Иерусалиме, – это еще один день, когда узурпатор Антигон травит умы моего народа и укрепляет свою незаконную власть! Какие вести из Иудеи, Птолемей? – обращается он к одному из своих командиров, мужчине средних лет, чье лицо испещрено шрамами былых сражений. – Ты, как брат моей первой жены Дорис и дядя моего первенца Антипатра, знаешь настроения в народе не понаслышке.

Птолемей, опытный воин, мрачно качает головой.

– Вести, мой царь, прямо скажем, не радужные. Антигон не терял времени даром. Он повсюду трубит, что ты – римская марионетка, идумейский выскочка, идущий осквернить Святую Землю и веру отцов. И многие, увы, ему верят, особенно в Галилее и в самом Иерусалиме, где он укрепился. Его сторонники многочисленны, фанатичны, и остатки парфянских головорезов, разбитых Вентидием, но не уничтоженных до конца, все еще с ним. Они готовы драться за каждый город, за каждый камень.

Ирод сжимает кулаки, на его скулах играют желваки.

– Я так и думал. Титул, дарованный мне Сенатом, – это лишь право на войну. Настоящую корону придется вырвать из рук этого Хасмонейского выродка мечом! – его голос становится жестким, как сталь. – Мы начнем с Галилеи. Она всегда была гнездом смутьянов и разбойников. Пусть первыми узнают, что их новый царь не потерпит неповиновения! Мы пройдем эту землю огнем и мечом, если понадобится, но порядок будет восстановлен! И каждый, кто осмелится поднять оружие против законного царя, утвержденного Римом, заплатит своей головой! А парфяне… их время в Иудее прошло!

Экран машины времени вспыхивает, перенося Гая и Лиэль в сирийскую Антиохию. 37 год до н.э. Зал во дворце Марка Антония. Он в парадных доспехах, но без шлема, сидит на резном кресле. Рядом, чуть поодаль, стоит Ирод, также в доспехах, его лицо непроницаемо, но в глазах застыло холодное удовлетворение. Перед ними, в цепях, измученный, в рваной одежде, но не сломленный окончательно, стоит Антигон Маттафия, последний царь из династии Хасмонеев. Римские легионеры с суровыми лицами держат его под стражей.

– Итак, Антигон, сын Аристобула, – голос Антония звучит ровно, но в нем слышится металл. – Твоя авантюра закончилась. Иерусалим пал. Твои воины перебиты или сдались. Ты сам – мой пленник. Что скажешь в свое оправдание, прежде чем я решу твою участь?

Антигон поднимает голову, его запавшие глаза сверкают ненавистью.

– Оправдание? Перед тобой, римский тиран, и перед этим идумейским выскочкой, предателем моего народа? – он плюет кровью на мозаичный пол. – Я сражался за трон моих отцов, за свободу Иудеи от вашей римской удавки! Я – законный царь из рода Хасмонеев, помазанник Божий! А вы… вы просто убийцы и грабители!

Ирод делает шаг вперед, его рука ложится на эфес меча.

– Довольно этого фарса, Антоний! – голос Ирода резок и нетерпелив. – Этот человек – не царь, а бунтовщик и парфянская марионетка! Он три года заливал Иудею кровью! Пока он жив, в Иудее не будет мира. Каждый недовольный, каждый фанатик будет видеть в нем знамя для нового мятежа! Его нужно казнить. Немедленно и показательно!

Антоний задумчиво смотрит на Антигона, затем на Ирода.

– Казнить царя, Ирод… Это серьезный шаг. Рим обычно оказывает снисхождение к царственным особам, даже к побежденным врагам. Ссылка, почетный плен – такова наша практика. Это произведет не лучшее впечатление на других наших союзников и клиентов на Востоке.

– Какой он царь, Антоний?! – почти выкрикивает Ирод, его обычное самообладание дает трещину. – Он преступник! Он поднял оружие против Рима и его союзника, то есть меня, законного царя, утвержденного Сенатом! Он заключил сделку с парфянами, нашими злейшими врагами! Он несет ответственность за гибель тысяч людей, за разорение страны! Если он останется жив, даже в самой дальней ссылке, его имя будет как искра в пороховой бочке. Моя власть, дарованная мне Римом, не будет прочной, пока дышит этот последний Хасмоней! Он должен умереть, и умереть позорной смертью, чтобы никто больше не осмелился пойти по его пути!

Антигон слушает это с горькой усмешкой.

– Боишься меня, идумейская собака? Даже в цепях я страшнее тебя с твоими римскими легионами! Народ Иудеи никогда не примет тебя! Моя кровь станет проклятием на твоем роду!


Лиэль невольно закрывает глаза.
– О, Всевышний… какая ненависть… Ирод не остановится ни перед чем, чтобы уничтожить последнего Хасмонея. Он прав в одном – пока Антигон жив, его положение действительно шатко.

Гай кивает, его лицо мрачно.

– Ирод абсолютно безжалостен в достижении своих целей. Для него Антигон – не просто поверженный враг, а символ всего старого порядка, который он должен уничтожить, чтобы построить свой. И он давит на Антония, зная его слабости и его заинтересованность в стабильной Иудее под контролем верного Риму правителя.

Антоний некоторое время молчит, взвешивая слова Ирода. Затем он медленно кивает.

– Ты прав, Ирод. В сложившихся обстоятельствах проявление обычной римской снисходительности может быть истолковано как слабость. Этот Антигон действительно принес много бед. Иудея нуждается в твердой руке и окончательном прекращении смуты. – Он обращается к центуриону стражи. – Уведите его. Приказ таков: сначала высечь розгами публично, как обычного разбойника, а затем – обезглавить. Пусть это послужит уроком всем, кто осмелится бросить вызов Риму и его друзьям.

Центурион козыряет.

– Будет исполнено, триумвир!

Солдаты грубо хватают Антигона и выволакивают из зала. Его проклятия и крики о мщении еще некоторое время доносятся из коридора, а затем стихают.

Лиэль прижимает руку ко рту, ее глаза расширены от ужаса.

– Розгами… а потом обезглавить… Как простого преступника! Последнего царя из рода Хасмонеев, потомка тех, кто вернул нам свободу… Какое страшное унижение! Какая беспощадная жестокость! Это… это конец целой эпохи.

Гай смотрит на опустевшее место, где только что стоял Антигон, его голос лишен эмоций.

– Да, Лиэль. Это конец династии Хасмонеев, правившей Иудеей более ста лет. Их слава и их ошибки – все ушло в прошлое с последним ударом топора палача. Ирод добился своего. Он не просто устранил соперника; он унизил и уничтожил саму идею Хасмонейского правления. Теперь на иудейском престоле окончательно утвердился Ирод I. Начинается новая эпоха в истории Иудеи – эпоха Ирода Великого.

Экран вновь оживает, показывая Иерусалим, но уже не дымящиеся руины, а город, где постепенно налаживается жизнь. Прошло несколько месяцев после казни Антигона. Царский дворец, некогда принадлежавший Хасмонеям, теперь резиденция Ирода I. Сам Ирод, уже без доспехов, в богатых, но строгих одеждах, принимает доклады своих советников и военачальников. Рядом с ним, на почетном месте, но с выражением сдержанной печали и отстраненности на прекрасном лице, сидит Мариамна, его новая жена, последняя принцесса из рода Хасмонеев.

– …таким образом, мой царь, последние очаги сопротивления в Галилее подавлены, – докладывает один из военачальников. – Разбойничьи шайки, поддерживавшие Антигона, рассеяны или уничтожены. В Идумее и Самарии также спокойно. Народ, уставший от войны, понемногу возвращается к мирной жизни.

Ирод удовлетворенно кивает.

– Хорошо. Жестокость, проявленная при взятии Иерусалима, и показательная казнь Антигона сделали свое дело. Люди поняли, что время смут прошло. Но порядок, купленный страхом, непрочен. Нам нужна лояльность, – он переводит взгляд на Мариамну, и в его глазах на мгновение мелькает сложная смесь нежности, триумфа и, возможно, некоторой вины. – Наш брак, царица Мариамна, – это первый и главный шаг к примирению. Твоя кровь, кровь Хасмонеев, соединившись с моей властью, дарованной Римом, должна стать основой нового единства Иудеи.

Мариамна медленно поднимает на него глаза. В них нет ненависти, но и любви тоже нет – лишь глубокая, затаенная скорбь и осознание своей роли в этой политической игре.

– Я исполню свой долг перед народом Иудеи, царь Ирод, – ее голос тих, но тверд. – Если мой род должен угаснуть, то пусть это произойдет так, чтобы принести мир этой многострадальной земле. Да будет на то воля Всевышнего.

Ирод слегка хмурится от ее холодности, но не подает вида.

– Воля Всевышнего проявляется через сильных правителей, моя царица. А сила правителя во многом зависит от его союзников. – Он поворачивается к своему главному советнику, идумеянину, как и он сам. – Какие вести от нашего друга и покровителя, Марка Антония? Я отправил ему щедрые дары после взятия Иерусалима и казни этого мятежника. Дошли ли они? И какова его реакция?

Советник склоняет голову.

– Да, мой царь. Дары были приняты с большой благосклонностью. Марк Антоний весьма доволен тем, как быстро и решительно ты навел порядок в Иудее. Он видит в тебе надежного и сильного союзника, способного удержать этот стратегически важный регион под контролем Рима. Он передает тебе свои наилучшие пожелания и подтверждает свою неизменную дружбу и поддержку. Более того, он намерен в ближайшее время посетить Восток и, возможно, удостоит Иерусалим своим визитом. Он также упомянул, что Клеопатра, царица Египта, также проявляет к тебе… интерес.

Ирод усмехается.

– Клеопатра… Эта египетская кошка всегда знает, где пахнет властью и золотом. Но пока Антоний на моей стороне, ее интриги мне не страшны. Наша задача – укреплять связи с Антонием. Он – наш щит и меч на римской арене. Отправляйте ему новые дары, заверяйте в моей вечной преданности. Пригласите его от моего имени посетить Иерусалим, как только он прибудет в Сирию. Мы устроим ему прием, который он не забудет! Пусть весь Восток видит, кто является главным союзником Рима в этих землях!

Лиэль, наблюдая за Иродом, качает головой.

– Удивительный человек… Жестокий, безжалостный, но при этом такой расчетливый и дальновидный политик. Едва утвердившись на троне, он уже думает о легитимации власти через брак и об укреплении союза со своим римским покровителем. Он понимает, что его царствование целиком и полностью зависит от воли Рима, и в первую очередь – от Антония.

Гай кивает.

– Именно. Казнь Антигона закрыла одну главу, но открыла другую. Ирод I начинает свое правление. Эпоха Хасмонеев закончилась. Начинается эра Ирода – энергичного, жестокого и амбициозного царя-клиента Рима.</text>
      <sha1>ji0rwgirpj4dmwd4zfakaf2ci3tv9tw</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261010</id>
      <parentid>261009</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T16:20:01Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>s</comment>
      <origin>261010</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="617237" sha1="a7ynaruwtomit030on6c5kesr21bn90" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

– Итак, Цезарь вернулся в Рим с триумфом… вернее, с правом на триумф за свои успехи в Испании, – говорит Гай, наблюдая за сценами тайных переговоров в роскошных римских домах. – Но он столкнулся с дилеммой: по закону, полководец, ожидающий триумфа, должен был оставаться за пределами городских стен Рима (померия) со своей армией до дня триумфального шествия. Однако для выдвижения своей кандидатуры в консулы он должен был лично явиться в город и зарегистрироваться. Сенат, где преобладали его противники-оптиматы, отказался сделать для него исключение.

– И это поставило Цезаря перед выбором, – подхватывает Лиэль, – либо триумф и отказ от консульства в этом году, либо консульство, но без триумфа. Цезарь, как всегда, выбрал то, что сулило большую реальную власть и перспективы – консульство. Он отказался от триумфа и вошел в город, чтобы баллотироваться. Но он понимал, что в одиночку противостоять сенатской олигархии будет крайне сложно.

Мы видим, как Цезарь, используя все свое дипломатическое искусство и обаяние, проводит серию тайных встреч с двумя другими влиятельнейшими фигурами Рима того времени: Гнеем Помпеем Великим и Марком Лицинием Крассом.

– Помпей, – поясняет Гай, указывая на величественную фигуру полководца, – вернулся с Востока несколькими годами ранее, осыпанный славой победителя Митридата и пиратов. Он распустил свою армию, ожидая, что Сенат утвердит все его распоряжения на Востоке и наделит землей его ветеранов. Но сенаторы-оптиматы, опасаясь его чрезмерного влияния, всячески затягивали решение этих вопросов, унижая и раздражая &quot;Великого&quot;.

– А Красс, – Лиэль переводит взгляд на другого участника тайных переговоров, немолодого, но все еще энергичного человека с проницательным взглядом, – богатейший человек Рима, подавивший восстание Спартака. Он также имел свои счеты с Сенатом, который не оказывал ему должного уважения и препятствовал его политическим амбициям, особенно опасаясь его финансового могущества и связей со всадничеством. К тому же, между Помпеем и Крассом существовала давняя вражда и соперничество.

Цезарь встречается с каждым из них по отдельности, а затем организует их совместную встречу.

– Господа, – обращается Цезарь к Помпею и Крассу, когда они наконец собираются вместе в обстановке строжайшей секретности, – поодиночке нас легко могут раздавить эти напыщенные сенаторы, которые боятся любого, кто превосходит их умом, доблестью или влиянием. Они заблокировали твои, Гней Помпей, справедливые требования по утверждению восточных дел и наделению ветеранов землей. Они препятствуют твоим, Марк Красс, финансовым интересам и политическим устремлениям. И они сделают все, чтобы не допустить меня до консульства, а если я и буду избран, то свяжут мне руки.

– И что ты предлагаешь, Гай Юлий? – Помпей смотрит на Цезаря с недоверием, но и с интересом. – Союз между нами? Между мной и Крассом? Ты забыл о нашей… э-э… взаимной симпатии?

Красс криво усмехается, но молчит, ожидая развития событий.

– Я предлагаю не личную дружбу, а политический союз, – твердо отвечает Цезарь. – Объединение наших сил, нашего влияния, наших ресурсов. Если мы трое будем действовать сообща, ни одна сила в Риме не сможет нам противостоять. Я стану консулом и проведу законы, нужные тебе, Помпей, для твоих ветеранов и утверждения твоих распоряжений. Я обеспечу поддержку твоим, Красс, финансовым начинаниям и интересам всадничества. А вы, в свою очередь, поддержите меня и мои будущие планы. Вместе мы сможем контролировать Республику.

– Три головы у чудовища, – мрачно замечает Красс. – Но в твоих словах есть резон, Цезарь. Сенат действительно зарвался.

– Если мы договоримся, – Помпей задумчиво барабанит пальцами по столу, – то в Риме не будет принято ни одного решения, которое не было бы угодно нам троим.

После долгих и, вероятно, непростых переговоров, взаимных уступок и гарантий, три самых могущественных человека Рима заключают неформальное, тайное соглашение, вошедшее в историю как Первый Триумвират. Это не была официальная магистратура, а скорее частная договоренность о совместных политических действиях.

– Так в 60 году до н.э. родился Первый Триумвират, – комментирует Гай. – Союз Цезаря, Помпея и Красса. Цезарь принес в этот союз свой политический гений, популярность у народа и будущие консульские полномочия. Помпей – свою военную славу, огромный авторитет и преданных ветеранов. Красс – несметные богатства и влияние на финансовые круги и всадничество.

– Их цели были различны, но на данном этапе совпадали, – добавляет Лиэль. – Цезарь хотел консульства, а затем проконсульства в какой-нибудь важной провинции, где можно было бы снискать военную славу и собрать армию. Помпей – утверждения своих восточных распоряжений и наделения землей ветеранов. Красс – удовлетворения своих финансовых и политических амбиций, возможно, также мечтая о военном командовании, которое могло бы сравниться со славой Помпея. Этот союз, хоть и основанный на взаимном недоверии и личных интересах, на несколько лет определил всю политическую жизнь Рима.

Триумвиры пожимают друг другу руки. Их лица выражают удовлетворение от заключенной сделки. Тень их объединенной мощи нависает над Римом.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в бурлящий Рим следующего, 59 года до н.э. Благодаря поддержке своих могущественных союзников по Триумвирату, Помпея и Красса, Гай Юлий Цезарь одержал победу на консульских выборах. Его коллегой по консульству стал Марк Кальпурний Бибул, ставленник сенатской оппозиции, оптиматов, которые надеялись, что он сможет сдерживать радикализм Цезаря.

– Итак, Цезарь – консул! – говорит Гай, указывая на Форум, где новый консул уже развил кипучую деятельность. – То, к чему он так долго стремился, свершилось. Теперь у него есть реальная власть для проведения своих планов и выполнения обязательств перед Помпеем и Крассом.

– Но его коллега, Бибул, – это же ходячая обструкция! – замечает Лиэль. – Оптиматы явно рассчитывали, что он парализует все инициативы Цезаря, используя право вето или объявляя неблагоприятные предзнаменования (obnuntiatio), что могло остановить любую общественную деятельность.

Мы видим Цезаря, который, не обращая внимания на сопротивление Бибула, начинает действовать решительно и напористо. Первым делом он выносит на обсуждение аграрный закон – Lex Julia Agraria. Этот закон предусматривал наделение землей неимущих граждан и ветеранов Помпея за счет государственных земель в Италии, а также земель, которые предполагалось выкупить у частных владельцев.

– Мой первый закон, граждане Рима! – голос Цезаря гремит на Форуме, где он лично представляет законопроект народному собранию, обходя Сенат, который явно был настроен против. – Закон о земле! Наши доблестные ветераны, проливавшие кровь за Республику под командованием Гнея Помпея, заслужили награду! Наши неимущие граждане, лишенные средств к существованию, получат землю и смогут кормить свои семьи! Это справедливо! Это необходимо для блага Рима!

Толпа отвечает восторженными криками. Ветераны Помпея, специально приведенные в город, горячо поддерживают консула.

– Бибул и его сенатские приспешники пытаются этому помешать! – продолжает Цезарь, указывая на группу оптиматов, пытающихся сорвать голосование. – Они не хотят, чтобы народ получил землю! Они боятся усиления Помпея! Но мы не позволим им этого!

Происходят стычки. Сторонники Цезаря и Помпея силой оттесняют оппонентов. Бибул, пытавшийся протестовать и объявить дурные предзнаменования, был облит нечистотами и изгнан с Форума. После этого он заперся у себя дома до конца консульства, лишь время от времени рассылая эдикты о неблагоприятных знамениях, на которые Цезарь уже не обращал внимания.

– Какая наглость! Какое пренебрежение всеми традициями! – возмущается один из сенаторов-оптиматов, наблюдая за происходящим. – Он правит, как царь, опираясь на толпу и солдат! Бибул низведен до роли домашнего авгура!

– Год консульства Юлия и Цезаря, – язвительно замечает другой, намекая на полное бессилие Бибула.

– Аграрный закон был принят, – констатирует Гай. – Воля триумвиров восторжествовала. Помпей получил то, чего так долго добивался для своих ветеранов. А Цезарь продемонстрировал свою силу и завоевал еще большую популярность у народа.

– Но это было только начало, – добавляет Лиэль. – Цезарь провел еще целый ряд важных законов. Был утвержден закон об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке (Lex Julia de actis Cn. Pompei), что было вторым главным обязательством Цезаря перед &quot;Великим&quot;.

– И, конечно, он не забыл о Крассе, – говорит Гай. – Был принят закон, снижавший откупную сумму для публиканов (сборщиков налогов) в провинции Азия. Публиканы, в основном из сословия всадников, были тесно связаны с Крассом, и эта мера значительно укрепила его позиции и лояльность этого влиятельного слоя.

Цезарь также проводит закон о публикации отчетов о заседаниях Сената и народного собрания – Acta Senatus и Acta Diurna Populi Romani. Это были своего рода первые официальные газеты, информировавшие граждан о деятельности властей.

– Какая интересная мера! – восклицает Лиэль. – Повышение прозрачности власти, доступ граждан к информации. Это должно было понравиться народу.

– Несомненно, – соглашается Гай. – Хотя, конечно, содержание этих &quot;актов&quot; тщательно контролировалось. Но сам факт их появления был новаторским. Кроме того, Цезарь провел закон против вымогательства в провинциях (Lex Julia de repetundis), направленный на борьбу с коррупцией наместников. Это тоже была популярная мера, хотя сам Цезарь в будущем не всегда будет щепетилен в вопросах обогащения за счет провинциалов.

И, наконец, самый важный для самого Цезаря закон, принятый уже к концу его консульства при поддержке народного трибуна Ватиния, – Lex Vatinia de provincia Caesaris.

– А вот и главный приз для самого Цезаря! – Гай указывает на голосование по этому закону. – Закон Ватиния предоставлял Цезарю после окончания его консульского срока проконсульство на пять лет не в какой-нибудь захудалой провинции, а сразу в двух стратегически важных: Цизальпийской Галлии (Северная Италия, населенная галлами, но уже сильно романизированная и важная для контроля над альпийскими проходами) и Иллирике (область на Адриатическом побережье Балкан, важная для операций на Балканах и возможного продвижения на восток).

– И это еще не все! – добавляет Лиэль. – Вскоре после этого Сенат, опасаясь, что народное собрание, находящееся под влиянием Цезаря, предоставит ему еще более широкие полномочия или другие привлекательные провинции, решил действовать на опережение. Они сами добавили к его проконсульскому назначению еще одну провинцию – Нарбоннскую Галлию. Это была уже давно существующая римская провинция на юге современной Франции, граничившая с еще не завоеванными галльскими землями. Таким образом, Цезарь получал под свой контроль огромную территорию, которая служила бы ему плацдармом для дальнейшей экспансии.

– Пять лет! И три провинции, дающие ему огромную армию и возможность вести войны, снискать славу и богатство! – отмечает Лиэль. – Это была идеальная стартовая площадка для его будущих завоеваний и укрепления личной власти. Оптиматы были в ярости, но ничего не могли поделать. Триумвират действовал как единый механизм.

Консульство Цезаря подходит к концу. Он добился всего, чего хотел: провел нужные законы для своих союзников, укрепил свою популярность и обеспечил себе блестящее проконсульское назначение.

– Этот год, 59-й до н.э., – заключает Гай, – стал поворотным. Цезарь показал, что готов действовать решительно, не считаясь с сенатской оппозицией и традициями, опираясь на силу триумвирата и поддержку народа. Он заложил основы своего будущего могущества.

– А Республика сделала еще один шаг к своему закату, – добавляет Лиэль. – Власть все больше концентрировалась в руках нескольких сильных личностей, а традиционные институты теряли свое значение.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из бурлящего политическими интригами Рима на север, за Альпы. Год 58 до н.э. Гай Юлий Цезарь, завершив свое консульство, отправляется в назначенные ему провинции – Цизальпийскую Галлию, Иллирик и Нарбоннскую Галлию. Огромные территории, значительные военные силы под его командованием и пятилетний срок проконсульства (который позже будет продлен) – все это создает идеальные условия для реализации его далеко идущих планов.

– Консульство Цезаря в 59-м году было лишь прелюдией, – говорит Гай, глядя на карту Галлии, еще не полностью покоренной Римом. – Теперь начинается главный акт его восхождения – Галльские войны. Формально он должен был управлять уже существующими провинциями, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы ограничился этим. Он искал славы, добычи и, главное, преданной, закаленной в боях армии. И Галлия предоставила ему все это в избытке.

– Да, обширные, богатые, но раздробленные земли &quot;косматой&quot; Галлии, населенные многочисленными и воинственными племенами, стали для него настоящим Клондайком, – подхватывает Лиэль. – Он использовал любой предлог – миграцию гельветов, призывы о помощи от одних галльских племен против других, угрозу со стороны германцев – чтобы начать военные действия и постепенно расширять римское влияние.

На экране мелькают сцены: римские легионы в походных колоннах пересекают реки, строят лагеря, вступают в ожесточенные схватки с галльскими воинами, одетыми в яркие одежды и вооруженными длинными мечами и щитами. Видны осады галльских укрепленных поселений – оппидумов.

– Первой крупной кампанией стала война с гельветами в 58 году до н.э., – комментирует Гай. – Это могущественное кельтское племя, населявшее земли на плато между Рейном, Роной и горной цепью Юра (территории современной западной Швейцарии), решило по разным причинам, включая давление со стороны германских племен, массово переселиться в более плодородные и спокойные области западной Галлии. Их миграция, насчитывавшая, по словам Цезаря, около 300 тысяч человек, включая женщин и детей, создавала угрозу для римских союзников и стабильности в Нарбоннской Галлии. Цезарь использовал это как предлог для вмешательства.

– И разгромил их в нескольких кровопролитных сражениях, наиболее известное из которых – битва при Бибракте, – добавляет Лиэль. – Он не только остановил миграцию, но и заставил большую часть выживших гельветов вернуться на свои опустевшие земли, чтобы они не остались незащищенными перед германской угрозой с востока. Это была демонстрация силы и решимости.

– Затем, в том же 58 году до н.э., он вмешался в конфликт между галльскими племенами эдуев, союзников Рима, и секванов, которые призвали на помощь германского вождя Ариовиста, – продолжает Гай. – Цезарь вступил в переговоры с Ариовистом, но они закончились ничем. Тогда он дал германцам бой, предположительно, у современного Безансона, и нанес им сокрушительное поражение, изгнав их за Рейн. Это значительно укрепило его авторитет среди галлов и продемонстрировало, что Рим готов защищать своих союзников.

Год 57 до н.э. Кампания против белгов – коалиции воинственных племен на севере Галлии.

– Белги считались самыми храбрыми из галлов, – говорит Лиэль, указывая на сцену ожесточенной битвы на реке Сабис (Самбре). – Они собрали огромное войско, чтобы противостоять Цезарю. Битва на Сабисе была одной из самых тяжелых для римлян. В какой-то момент положение легионов было критическим, и сам Цезарь, схватив щит у одного из солдат, бросился в гущу боя, воодушевляя своих воинов.

– Его личное мужество и своевременное прибытие подкреплений решили исход сражения, – добавляет Гай. – Белги были разбиты. Постепенно, одно за другим, их племена покорялись Риму.

Следующие годы – это череда непрерывных кампаний по всей Галлии. Покорение приморских племен веннетов, обладавших сильным флотом, экспедиции за Рейн против германцев. Галлия шаг за шагом попадала под римский контроль.

– Что двигало Цезарем в этих войнах? – задумчиво произносит Лиэль. – Конечно, стремление к славе, к триумфу, который он так и не получил за Испанию. Но не только это.

– Безусловно, добыча! – восклицает Гай. – Галлия была богата золотом, серебром, рабами. За годы войны Цезарь и его офицеры баснословно обогатились. Огромные суммы шли в Рим, подкупая политиков и ублажая народ. Он смог не только расплатиться со своими колоссальными долгами, но и приобрести еще большее влияние.

– И, конечно, армия, – добавляет Лиэль. – За эти годы он создал невероятно боеспособную, преданную лично ему армию. Легионеры, прошедшие с ним через огонь и воду, видевшие его мужество и щедрость (он удваивал им жалованье, делился добычей), были готовы идти за ним куда угодно. Эта армия стала его главным политическим аргументом.

– Его популярность в Риме, благодаря &quot;Запискам о Галльской войне&quot;, которые он регулярно отправлял в Сенат и публиковал, также росла невероятными темпами, – говорит Гай. – Он представлял себя как защитника Республики, расширяющего ее пределы и несущего цивилизацию варварам. Хотя на деле это было жестокое завоевание, сопровождавшееся массовыми убийствами, продажей в рабство целых племен и разрушением городов.

Год 52 до н.э. Общее восстание галлов под предводительством харизматичного вождя арвернов Верцингеторига. Это был самый опасный момент для Цезаря за все время Галльских войн.

– Верцингеториг сумел объединить множество галльских племен, осознавших, что поодиночке им не выстоять против Рима, – рассказывает Лиэль, и на экране появляются сцены осады Аварика и решающей битвы при Алезии. – Он использовал тактику &quot;выжженной земли&quot;, пытался лишить римлян продовольствия.

– Осада Алезии стала кульминацией войны, – Гай указывает на грандиозные двойные осадные линии, построенные Цезарем вокруг города, где укрылся Верцингеториг, и против подходившей на помощь галльской армии. – Это был шедевр военной инженерии и тактики. Цезарь, оказавшись между двух огней, сумел разгромить и осажденных, и тех, кто пришел им на помощь.

Верцингеториг, видя безнадежность положения, сдается Цезарю, чтобы спасти своих людей от голодной смерти. Он выходит из Алезии и бросает свое оружие к ногам римского проконсула.

– С падением Алезии и пленением Верцингеторига организованное сопротивление галлов было сломлено, – заключает Гай. – Хотя отдельные очаги сопротивления еще вспыхивали в течение нескольких лет, к 51 году до н.э. Галлия была фактически покорена и превращена в римскую провинцию.

– Цезарь добился всего, чего хотел, – говорит Лиэль. – Несметные богатства, непререкаемый авторитет, огромная, закаленная и фанатично преданная ему армия. Он стал самой могущественной фигурой в Риме.

Экран машины времени, после демонстрации масштабных сражений в Галлии, переносит Гая и Лиэль к берегам пролива, который римляне называли Океаном, а мы знаем как Ла-Манш. Годы 55 и 54 до н.э. Цезарь, укрепив свое положение в Галлии, обращает свой взор на таинственный и малоизвестный римлянам остров – Британию.

– После покорения основной части Галлии и отражения германской угрозы, неуемная энергия Цезаря и его жажда новых свершений толкают его на еще более дерзкое предприятие – экспедицию в Британию, – говорит Гай, указывая на флот римских кораблей, готовящихся к отплытию от побережья Галлии.

– Официальным предлогом для вторжения была помощь, которую некоторые британские племена якобы оказывали галлам в их борьбе против Рима, – добавляет Лиэль. – Но истинные мотивы Цезаря, скорее всего, были сложнее: стремление к славе первооткрывателя и завоевателя новых земель, поиск добычи (ходили слухи о богатствах Британии, особенно о жемчуге), а также желание продемонстрировать римскую мощь и запугать как британцев, так и оставшихся непокоренными галлов.

Первая экспедиция, 55 год до н.э. Мы видим, как римские легионы с трудом высаживаются на британском побережье, вероятно, в районе современного Кента, под градом копий и камней от встречающих их британских воинов, облаченных в шкуры и раскрашенных боевой раскраской. Их боевые колесницы производят устрашающее впечатление на римлян.

– Первая высадка была скорее разведкой боем, – комментирует Гай. – Цезарь привел с собой всего два легиона. Высадка оказалась чрезвычайно трудной. Британцы храбро сражались на берегу, а римские корабли из-за мелководья не могли подойти близко. Говорят, положение спас аквилифер (знаменосец) X легиона, который с орлом в руках первым прыгнул в воду, увлекая за собой остальных солдат.

– Даже высадившись, римляне столкнулись с упорным сопротивлением и незнакомой тактикой ведения боя, особенно с использованием боевых колесниц, – добавляет Лиэль.

– К тому же, их флот, стоявший на якоре у побережья, сильно пострадал от внезапного шторма. Цезарь заключил поспешный мир с несколькими местными племенами, взял заложников и, не добившись значительных успехов, вернулся в Галлию до наступления зимы. Эта экспедиция была больше демонстрацией, чем завоеванием.

Вторая экспедиция, 54 год до н.э. На этот раз Цезарь подготовился гораздо основательнее. Он собрал значительно больший флот – около 800 кораблей – и армию из пяти легионов и конницы.

– Вторая попытка была куда масштабнее, – говорит Гай, и на экране появляются армады римских судов, пересекающих пролив. – На этот раз высадка прошла более гладко, британцы, напуганные численностью римлян, отступили вглубь острова.

– Цезарь продвинулся вглубь Британии, форсировал Темзу, столкнулся с объединенными силами британских племен под предводительством вождя Кассивелауна, – продолжает Лиэль. – Произошло несколько сражений, в которых римская дисциплина и тактика взяли верх над храбростью британцев. Кассивелаун был вынужден просить мира.

– Цезарь наложил на британцев дань (которую они, вероятно, никогда полностью не выплачивали), взял заложников и запретил Кассивелауну нападать на дружественные Риму племена, – добавляет Гай. – Но и на этот раз он не оставил в Британии гарнизонов и не создал постоянной провинции. Вскоре он снова вернулся в Галлию, где назревали новые волнения.

– Так зачем же были эти британские походы, если они не привели к немедленному завоеванию? – задумчиво спрашивает Лиэль.

– О, политический эффект в Риме был огромен! – восклицает Гай. – Цезарь первым из римлян переправился с армией через &quot;Океан&quot; на этот туманный, почти мифический остров! Сами названия – Британия, Океан – будоражили воображение римлян. Его &quot;Записки&quot; об этих походах читались на Форуме и вызывали восторг. Это была невероятная реклама для него как для полководца и первооткрывателя. Он расширил известные границы мира (orbis terrarum) для римлян.

– То есть, это была скорее имиджевая акция, демонстрация римской мощи и личной отваги Цезаря? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да, – подтверждает Гай. – Хотя нельзя отрицать и стратегический аспект – он показал британцам, что римские орлы могут достичь и их земель, и это, возможно, на какое-то время уменьшило их поддержку галльскому сопротивлению. Но главное – это слава, это престиж, это укрепление его позиций в Риме. И, конечно, бесценный опыт для его армии в проведении десантных операций и боевых действий в незнакомых условиях. Походы Цезаря остались в истории как дерзкая разведка и демонстрация безграничных возможностей Рима и его амбициозного проконсула.

Римские легионы грузятся на корабли, покидая берега Британии. Туман снова скрывает остров, который еще надолго останется за пределами римского владычества, но уже ощутил на себе тяжелую поступь ее легионов.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из туманной Британии и лесов Галлии на восток, к границам Римской республики с могущественным Парфянским царством. Год 53 до н.э. Пока Цезарь добывал славу и богатство в Галлии, а Помпей пытался укрепить свое положение в Риме, третий участник триумвирата, Марк Лициний Красс, также жаждал военных лавров, способных сравниться с достижениями его коллег-соперников.

– Первый Триумвират, этот негласный союз трех титанов, с самого начала был конструкцией хрупкой, основанной на взаимной выгоде и необходимости, а не на искренней дружбе, – говорит Гай, глядя на карту Востока, где разворачиваются новые драматические события. – И одна из его опор вот-вот рухнет.

– Ты говоришь о Крассе, – кивает Лиэль. – После их совместного с Помпеем консульства в 55 году до н.э. (их второго совместного консульства, продлившего полномочия Цезаря в Галлии), Красс получил в управление на пять лет провинцию Сирия. И он видел в этом шанс осуществить свою давнюю мечту – поход на Восток, против Парфии.

Мы видим Красса, уже немолодого, но все еще полного амбиций, собирающего огромную армию в Сирии. Его легионы готовятся к вторжению в Парфянское царство, занимавшее территории современного Ирана и Ирака.

– Красс был баснословно богат, но ему не хватало военной славы, сопоставимой со славой Помпея или растущей популярностью Цезаря, – поясняет Гай. – Победа над Спартаком, хоть и важная, не считалась в Риме столь же почетной, как победа над внешним врагом, да еще и над таким могущественным, как Парфия. Он мечтал о триумфе, о несметных сокровищах Востока, о том, чтобы его имя встало в один ряд с именами Александра Македонского и Помпея.

– Но этот поход с самого начала был авантюрой, – добавляет Лиэль с тревогой. – Парфяне были грозным противником, их тяжелая кавалерия – катафракты – и конные лучники наводили ужас на врагов. Красс, не имевший достаточного опыта ведения войны в таких условиях и, по слухам, пренебрегший советами опытных военачальников, включая армянского царя Артавазда II, который предлагал ему идти через Армению, выбрал прямой, но опасный путь через безводные месопотамские степи.

На экране – изнурительный марш римских легионов по выжженной солнцем пустыне. Солдаты страдают от жажды и зноя. Затем – битва при Каррах. Римская пехота, построенная в плотное каре, окружена и расстреливается тучами парфянских стрел. Атаки тяжелой парфянской кавалерии прорывают римские ряды.

– Битва при Каррах в 53 году до н.э. стала одной из самых страшных катастроф в римской военной истории, – голос Гая звучит мрачно. – Семь легионов, около 40 тысяч римских солдат, были практически полностью уничтожены или захвачены в плен парфянским полководцем Суреной. Сын Красса, Публий, героически погиб в бою, пытаясь прорвать окружение.

– А сам Марк Красс… – Лиэль с трудом смотрит на экран, где показывают остатки разбитой римской армии, пытающиеся отступить. – После поражения он был предательски заманен парфянами на переговоры и убит. Парфяне, зная о его ненасытной жажде золота, залили ему в горло расплавленное золото. Жестокая и символичная смерть.

Известие о гибели Красса и разгроме его армии достигает Рима. Город в шоке и трауре.

– Смерть Красса имела далеко идущие последствия, – констатирует Гай. – Во-первых, это была огромная военная и моральная потеря для Рима. Угроза со стороны Парфии на восточных границах стала еще более реальной. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для нашей истории, – гибель Красса разрушила хрупкое равновесие Первого Триумвирата.

– Именно, – соглашается Лиэль. – Красс, со своим богатством и влиянием, играл роль своего рода буфера, связующего звена между двумя другими гигантами – Цезарем и Помпеем. Пока он был жив, их соперничество сдерживалось необходимостью поддерживать союз. Теперь же, когда одна из &quot;голов&quot; этого трехглавого чудовища была отсечена, двое оставшихся – Цезарь, чья слава и могущество росли с каждым днем благодаря победам в Галлии, и Помпей, все с большей тревогой наблюдавший за успехами своего бывшего союзника и все больше сближавшийся с сенатской оппозицией, – остались один на один.

– К тому же, незадолго до этого, в 54 году до н.э., умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея, – напоминает Гай. – Ее смерть еще больше ослабила личные связи между двумя полководцами. Триумвират, по сути, перестал существовать.

– Начинался медленный, но неуклонный дрейф к новому витку гражданской войны, – подводит итог Лиэль.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль на юг, к плодородным берегам Нила. Перед ними предстает Египет – древнее царство, последнее крупное эллинистическое государство, еще сохраняющее блеск былого величия, но уже попавшее в цепкие объятия Рима.

– Египет Птолемеев, – начинает Гай, пока на экране сменяются виды величественной Александрии, ее знаменитого Фароса, кипящей жизни порта и роскошных дворцов, – к середине I века до нашей эры уже давно не был той независимой державой, какой он был при первых преемниках Александра Великого. Его цари все больше зависели от воли Рима.

– Да, Рим смотрел на Египет как на важнейший источник зерна, без которого Вечный город не мог бы прокормить свое растущее население, – подхватывает Лиэль. – И, конечно, как на источник несметных богатств. Птолемеи, чтобы удержаться на шатком троне, раздираемом династическими распрями, щедро платили римским политикам и полководцам, искали их покровительства.

– Вмешательство Рима во внутренние дела Египта стало обычным делом, – продолжает Гай. – Римляне поддерживали одних претендентов против других, выступали арбитрами в спорах, по сути, превратив Египет в свой протекторат. Формально независимое царство на деле все сильнее опутывалось римскими сетями. И любое значительное событие в Риме немедленно отзывалось эхом на берегах Нила, и наоборот.

Экран машины времени фокусируется на бурлящей Александрии 58 года до н.э. Воздух пропитан зноем, запахом благовоний и... явным недовольством. Толпы народа заполнили широкие проспекты, ведущие к царскому дворцу.

– Что происходит, Гай? – Лиэль с тревогой смотрит на разгоряченные лица александрийцев. – Какая ярость в их глазах!

– Это гнев народа, Лиэль, – поясняет Гай. – Птолемей XII Авлет, или как его прозвали за спиной &quot;Флейтист&quot; за его увлечение музыкой в ущерб государственным делам, довел Египет до ручки. Его подобострастие перед Римом, огромные налоги и пренебрежение традициями переполнили чашу терпения.

Во дворце, в роскошных, но теперь тревожных покоях, Птолемей XII, мужчина средних лет с бегающими глазами, выслушивает донесения своих советников.

– Они требуют моего отречения! – голос царя дрожит. – Называют меня марионеткой Рима! Проклятые александрийцы, вечно они бунтуют!

– Мой царь, толпа неуправляема, – с тревогой говорит один из придворных. – Стража едва сдерживает их. Говорят, они уже провозгласили твою дочь Беренику и сестру и жену Клеопатру Трифену правительницами!

– Беренику! Мою дочь! – Птолемей вскакивает. – Она всегда была слишком амбициозна! Что ж, если Египет не ценит своего законного фараона, я найду тех, кто оценит! Рим! Я поеду в Рим! Помпей меня поддержит, я осыпал его дарами!

Вскоре, под покровом ночи, Птолемей XII тайно покидает Александрию, спасая свою жизнь и надеясь на помощь могущественных римских покровителей.

– Он бежит, – констатирует Лиэль, когда небольшое судно с изгнанным царем отчаливает от берега. – А власть переходит к Беренике IV. Интересно, как она справится?

– Недолго ей править в спокойствии, – замечает Гай. – Авлет не из тех, кто легко сдается, особенно когда на кону трон и богатства Египта. А у Рима, как мы знаем, свои давние интересы в этой плодородной земле.

Экран переносится в Рим. Прошел год с изгнания Авлета, 57 год до н.э. Бывший фараон, лишенный былого блеска, но не утративший хитрости, обивает пороги домов влиятельных сенаторов. Мы видим его в скромном жилище, которое ему предоставил его главный покровитель – Гней Помпей Великий.

– Мой благородный Помпей, – Авлет почтительно склоняется перед римским полководцем, чей дом полон трофеев и символов власти. – Только на тебя моя надежда. Сенат медлит, мои враги в Александрии укрепляют свою власть. Я готов на все, чтобы вернуть себе трон моих предков! Золото Египта будет щедро вознаграждать моих друзей!

Помпей, с видом государственного мужа, внимательно слушает.

– Царь Птолемей, ты знаешь, я всегда был другом Египта и твоего дома, – говорит он взвешенно. – Сенат Рима не забывает своих союзников. Но ситуация сложная. Многие сенаторы опасаются прямого вмешательства. Твоя дочь Береника пользуется некоторой популярностью.

– Популярностью, купленной моими же деньгами! – в сердцах восклицает Авлет. – Они разграбили мою казну! А я... я готов заплатить любую цену. Шесть тысяч талантов я уже обещал, если Рим вернет мне корону! Гай Юлий Цезарь, когда был консулом в пятьдесят девятом, уже помог мне получить титул &quot;друга и союзника римского народа&quot;. Неужели теперь Рим оставит меня?

– Лиэль, обрати внимание на эту деталь, – тихо говорит Гай. – Еще в 59 году до н.э., до своего изгнания, Авлет, благодаря огромным взяткам, которые, по слухам, разделили Цезарь и Помпей, добился от Сената официального признания. Это был важный козырь в его руках.

Лиэль кивает.

– То есть, формально он все еще &quot;друг и союзник&quot;, несмотря на изгнание. И это дает ему право просить о помощи. А взятки, похоже, были главным аргументом в римской политике того времени.

Помпей кладет руку на плечо Авлету.

– Не отчаивайся, царь. Я использую все свое влияние. Мы найдем способ. Римские легионы знают дорогу в Египет. Вопрос лишь в цене и подходящем моменте. Авл Габиний, мой человек, сейчас проконсул в Сирии. Возможно, именно через него мы сможем действовать.

Глава 8: Возвращение Фараона – Меч Рима и Кровь Египта

Экран машины времени показывает 55 год до н.э. Сирийская граница. Римские легионы под командованием проконсула Авла Габиния готовятся к походу. Среди офицеров выделяется молодой, энергичный командир конницы – Марк Антоний.

– Габиний, ты уверен, что Сенат одобрит это? – спрашивает один из легатов, глядя на марширующие колонны. – Вмешиваться в египетские дела без прямого указания... это рискованно.

Авл Габиний, человек Помпея, лишь усмехается.

– Указания от Помпея и золото Авлета – вот мои главные одобрения, легат. Птолемей Авлет должен вернуться на свой трон. Это в интересах Рима... и в моих личных интересах. А молодой Антоний во главе кавалерии обеспечит нам быструю победу. Он рвется в бой!

– Антоний уже тогда проявлял свою отвагу и полководческие таланты, – замечает Лиэль. – Этот египетский поход станет для него хорошей школой и, возможно, первой встречей с землей, которая позже сыграет роковую роль в его судьбе.

Римские легионы вторгаются в Египет. Войска Береники IV, плохо обученные и не имеющие опыта сражений с римлянами, быстро терпят поражение. Александрия вновь открывает ворота, но на этот раз – перед возвращающимся Птолемеем XII и его римскими &quot;освободителями&quot;.

В царском дворце, вновь занятом Авлетом, разворачивается сцена жестокой расправы.

– Дочь моя, Береника, – Птолемей XII смотрит на плененную девушку с холодной яростью. – Ты посмела пойти против своего отца и законного фараона. Ты заплатишь за это предательство!

– Я правила Египтом, пока ты унижался в Риме, отец! – гордо отвечает Береника. – Народ был на моей стороне!

– Народ?! – Авлет смеется жутким смехом. – Народ будет на стороне того, у кого сила! А сила сейчас у меня и у Рима! Стража, увести ее! И всех ее приспешников – казнить! Пусть Александрия запомнит, что бывает с теми, кто бросает вызов Птолемеям!

– Жестокое возвращение, – качает головой Лиэль, когда экран показывает сцены казней в Александрии. – Он не простил никого.

– Он обеспечил себе трон ценой римской интервенции и крови своих подданных, включая собственную дочь, – подводит итог Гай. – И этот &quot;долг&quot; перед Римом, и особенно перед Помпеем, который через Габиния организовал его реставрацию, теперь будет висеть над Египтом. 

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в 51 год до н.э. В то время как в Риме нарастает напряжение между Цезарем и Помпеем, а Галлия почти покорена, в Египте, последнем крупном эллинистическом царстве, продолжают происходить важные династические изменения, которые вскоре окажут значительное влияние на судьбу Рима. Птолемей XII Авлет, отец Клеопатры, недавно умер.

Мы видим сцену во дворце в Александрии. Зачитывается завещание покойного фараона.

– ...и да будет воля моя, чтобы царство Египетское перешло к моей старшей дочери Клеопатре и моему старшему сыну Птолемею, – монотонно читает жрец. – И да правят они совместно, как муж и жена, во благо Египта и согласно древним традициям… И да будет римский народ (Populus Romanus) исполнителем и гарантом сей моей последней воли, дабы обеспечить мир и преемственность в царстве моем, дружественном Риму.

– Клеопатре на момент восшествия на престол было всего около восемнадцати лет, а ее брату-соправителю Птолемею XIII – и того меньше, лет десять-одиннадцать, – рассказывает Лиэль, и на экране появляется изображение молодой женщины с властным взглядом и узнаваемым профилем. – Клеопатра VII. Естественно, такая юная пара не могла править самостоятельно. Реальная власть оказалась в руках придворной камарильи – евнуха Потина, наставника царя Теодота Хиосского и полководца Ахилла.

– И эти придворные интриганы, – замечает Гай, – явно не собирались делиться властью с молодой, амбициозной и, как оказалось, очень умной царицей. Они стремились править от имени юного Птолемея XIII, оттеснив Клеопатру от дел.

На экране Клеопатра, несмотря на свой юный возраст, демонстрирует незаурядный ум, образование (она, в отличие от многих Птолемеев, знала египетский язык, а также множество других языков) и сильный характер. Она пытается утвердить свою единоличную власть, что неизбежно приводит к конфликту с могущественными придворными.

– Царь Птолемей еще слишком юн, чтобы вникать во все тонкости управления, Потин, – твердо говорит Клеопатра всесильному евнуху. – Я, как старшая соправительница, возьму на себя бремя государственных решений.

– Ваше величество, – льстиво, но с едва скрываемой угрозой отвечает Потин, – мудрость не всегда приходит с годами. Царь Птолемей имеет своих верных советников, которые помогут ему нести это бремя. Ваша задача, царица, украшать двор и рожать наследников.

– Клеопатра с самого начала показала, что не намерена быть марионеткой, – говорит Лиэль. – Она стремилась править самостоятельно, опираясь на поддержку народа и, возможно, ища союзников за пределами Египта. Это не могло понравиться тем, кто привык вертеть делами при дворе.

– Ее попытки укрепить свою власть и отстранить от влияния Потина и его клику привели к тому, что уже через несколько лет, примерно к 48 году до н.э., она была фактически отстранена от власти и изгнана из Александрии, – добавляет Гай. – Ее брат Птолемей XIII был провозглашен единоличным правителем, а точнее, марионеткой в руках придворных.

Мы видим Клеопатру в изгнании, в Сирии, где она, не пав духом, начинает собирать наемную армию, чтобы силой вернуть себе трон.

– Они думают, что избавились от меня? – с гневом и решимостью говорит Клеопатра своим немногочисленным верным сподвижникам. – Они недооценили дочь Авлета! Я верну себе Египет, чего бы мне это ни стоило!

– Но Клеопатра не из тех, кто легко сдается, – с восхищением отмечает Лиэль. – Она не смирилась с поражением и начала готовиться к реваншу. Ее изгнание и борьба за власть совпали по времени с началом гражданской войны в Риме между Цезарем и Помпеем. Судьбы Рима и Египта вновь готовы были тесно переплестись.

– Интересно, как перекликаются судьбы и завещания, не правда ли? – задумчиво произносит Гай. – Мы не так давно наблюдали, как завещание Саломеи Александры в Иудее, передавшее власть ей, а не напрямую сыновьям, привело к миру, пусть и временному, благодаря ее мудрой политике примирения с фарисеями. А здесь, в Египте, завещание Птолемея Авлета о совместном правлении Клеопатры и ее юного брата, по сути, сразу же заложило основу для конфликта, так как реальная власть оказалась у придворной клики, не желавшей сильной царицы.

– Да, и если смотреть немного вперед, – подхватывает Лиэль, – то и знаменитое завещание Цезаря, которое сделает Октавиана его главным наследником, тоже станет отправной точкой для нового витка ожесточенной борьбы за власть в Риме. Получается, завещания великих правителей, призванные обеспечить стабильность и преемственность, очень часто становятся катализаторами смут и войн.

– Пожалуй, потому, – размышляет Гай, – что они затрагивают самые глубокие амбиции и интересы множества влиятельных людей. В Иудее компромисс Саломеи сработал на время, потому что она смогла опереться на мощную внутреннюю силу – фарисеев, и внешняя угроза еще не была столь явной. В Египте же Клеопатра столкнулась с уже сложившейся придворной олигархией, а Рим уже дышал в затылок, готовый вмешаться. А завещание Цезаря… оно и вовсе перекроит всю политическую карту Рима, потому что речь пойдет о наследовании власти над всей Республикой, или тем, что от нее останется. Каждое завещание – это отражение своей эпохи и конкретных обстоятельств. Но борьба за наследство сильных мира сего – это вечный сюжет. 

Экран машины времени, оставив на время бурлящий интригами Египет, вновь возвращает Гая и Лиэль в Рим. Год 54 до н.э. Цезарь все еще ведет свои победоносные кампании в Галлии, его слава растет, а богатства, стекающиеся в его руки, позволяют ему не только финансировать армию и подкупать политиков, но и задумываться о более масштабных проектах, способных увековечить его имя в самом сердце Республики.

– Пока Цезарь завоевывает Галлию, его влияние в Риме, несмотря на физическое отсутствие, только усиливается, – говорит Гай, указывая на оживленные улицы города, где уже ощущается дыхание новых времен. – И он начинает использовать свои огромные галльские трофеи не только для политических игр, но и для того, чтобы оставить свой след в облике Вечного Города.

– Да, и одним из самых амбициозных его проектов стало начало строительства нового Форума, который позже назовут Форумом Цезаря (Forum Iulium), – подхватывает Лиэль. – Старый Римский Форум, сердце политической, религиозной и общественной жизни, к середине I века до н.э. уже не справлялся со своими функциями. Город вырос, население увеличилось, а площадь Форума оставалась прежней. Он был переполнен, застроен хаотично, и для проведения крупных собраний или судебных процессов просто не хватало места.

Мы видим, как на участке земли, примыкающем к северо-восточной стороне старого Форума, у подножия Капитолийского холма, начинаются масштабные работы. Рабочие сносят старые здания, расчищают территорию. Цезарь, хоть и находится в Галлии, через своих доверенных лиц – Цицерона (который в этот период был с ним в хороших отношениях) и Оппия – руководит покупкой земли и началом строительства.

– Цезарь задумал не просто расширить старый Форум, а создать совершенно новый, великолепный комплекс, который должен был затмить все существующее, – поясняет Гай. 

– Это был не только практический шаг, но и мощнейший пропагандистский жест. Новый форум должен был стать символом его могущества, его щедрости по отношению к римскому народу и его связи с божественными предками.

– Он выкупил для этого огромный и очень дорогой участок земли, – добавляет Лиэль. – Говорят, только на покупку земли ушло около 60 миллионов сестерциев, а по некоторым оценкам – и все 100 миллионов! Это были колоссальные деньги даже для Рима. Но Цезарь, благодаря галльской добыче, мог себе это позволить.

– В центре нового форума, – Гай указывает на чертежи, которые рассматривают архитекторы, – планировалось возвести величественный храм в честь Венеры-Прародительницы (Venus Genetrix), мифической прародительницы рода Юлиев. Это было прямое указание на его божественное происхождение и особый статус.

– А перед храмом должна была стоять конная статуя самого Цезаря, – продолжает Лиэль. – Причем, по некоторым сведениям, его конь изображался с почти человеческими передними ногами, что символизировало его власть над миром. Вокруг форума должны были располагаться портики с колоннадами, лавки, возможно, базилика для судебных заседаний. Это должен был быть не просто рынок, а новый административный и культурный центр.

Строительные работы идут полным ходом. Слышен стук молотков, скрип подъемных механизмов, крики рабочих.

– Начало строительства Форума Цезаря в 54 году до н.э. – это знаковое событие, – говорит Гай. – Оно показывает, что Цезарь уже тогда мыслил категориями не простого политика или полководца, а человека, оставляющего неизгладимый след в истории и облике Рима. 

– Этот проект, – добавляет Лиэль, – также демонстрировал его умение использовать богатство для укрепления своего имиджа и популярности. Он давал работу тысячам людей, он обещал городу новое, великолепное общественное пространство. Это было частью его стратегии по завоеванию сердец римлян.

Камера машины времени показывает масштаб начинающейся стройки на фоне древних зданий старого Форума. Это был смелый вызов прошлому и заявка на будущее, где имя Цезаря будет вписано золотыми буквами в историю Рима.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в напряженную атмосферу Рима и северной Италии конца 50 года до н.э. – начала 49 года до н.э. Завершились Галльские войны, принеся Гаю Юлию Цезарю триумф, закаленную армию, безграничную преданность легионеров, невероятную славу и несметные богатства. Однако его успехи вызывали все большую тревогу в Риме, особенно у его политических противников в Сенате и у бывшего союзника – Гнея Помпея Магна.

– Десять лет Галльских войн завершились оглушительным триумфом Гая Юлия Цезаря, – начинает Гай, глядя на развернутую перед ними карту, где огромные пространства Галлии уже помечены как подконтрольные Риму. – Галлия покорена, его армия, закаленная в бесчисленных сражениях, не знает себе равных, а слава и несметные богатства, добытые в походах, сделали его самым популярным и, возможно, самым могущественным полководцем Рима. 

Античные источники, такие как Плутарх, сообщают о миллионах погибших и обращенных в рабство галлов, хотя современные историки склонны считать эти цифры несколько преувеличенными, скорее отражающими масштаб событий, чем точную статистику.

– Но именно это растущее влияние и вызвало страх в Риме, – подхватывает Лиэль. – Триумвират Цезаря, Помпея и Красса распался со смертью Красса в 53-м и Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, в 54-м. Помпей, оставаясь вблизи Рима, на фоне уличного хаоса, кульминацией которого стало убийство Клодия и сожжение Курии в 52 году, сумел позиционировать себя как гарант порядка. Сенат, в панике, избрал его консулом без коллеги, дав ему почти диктаторские полномочия.

– Он действительно навел порядок, проведя жесткие законы, – говорит Гай. – Но это лишь усилило его личную власть и сблизило с оптиматами, которые видели в Цезаре главную угрозу. Помпей, некогда союзник Цезаря, теперь становился его ключевым противником, хотя и сами оптиматы не до конца ему доверяли.

– Срок проконсульских полномочий Цезаря в Галлии истекал, – Гай указывает на экран, где идут политические дебаты. – Он хотел баллотироваться в консулы in absentia, не распуская армию, чтобы избежать судебных преследований по возвращении в Рим как частное лицо. Консульская неприкосновенность была ему жизненно необходима.

– Но Сенат, под влиянием Катона Младшего и Помпея, требовал, чтобы он сложил полномочия и распустил легионы, – добавляет Лиэль. – Для Цезаря это было равносильно политической смерти.

На экране – встревоженный Рим. Сенаторы в курии, народ на Форуме.

– Ситуация накалялась, – продолжает Гай. – Сенат издал senatus consultum ultimum, фактически объявляя Цезаря врагом государства и предоставляя Помпею высшие полномочия для «защиты республики». Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, пытавшиеся защитить Цезаря, были изгнаны из Сената и бежали к нему в лагерь.

– Это изгнание трибунов, – отмечает Лиэль, – стало для Цезаря формальным поводом заявить, что он действует в защиту Республики от произвола олигархии.

– Слухи о возможном марше Цезаря вызывали панику среди сенаторов, но надежду у плебса, – Гай указывает на сцены сборов в столице. – Помпей готовился к противостоянию, уверенный в поддержке Сената и силе своих легионов.

– В Риме слухи о возможном марше Цезаря на юг вызывали настоящую панику среди сенаторов, – Гай указывает на сцены спешных сборов в столице. – Но среди простого народа, помнившего щедрость Цезаря и видевшего в нем защитника от произвола аристократии, эти слухи, наоборот, порождали надежду. Помпей, некогда равный Цезарю по славе и влиянию, теперь видел в нем смертельную угрозу своему первенству и готовился к вооруженному противостоянию, будучи уверенным в поддержке Сената и значительной части италийской знати, а также в силе своих легионов, разбросанных по провинциям.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося наблюдателей на северный берег Рубикона. Холодная ночь с 10 на 11 января 49 года до нашей эры.

– Какая бурная река сегодня, Луций! – произносит молодой легионер, кутаясь в плащ и глядя на темные, вспененные воды. – Обычно тихая, а сейчас прямо ревет, словно дикий зверь. Дожди постарались.

– И не только дожди, Марк, – отвечает ему более старый, закаленный в походах товарищ, его голос низок и спокоен, – чует река, какое дело затевается. Говорят, перейти ее с войском без воли Сената – это все равно что подписать себе смертный приговор. Государственная измена.

– Молчи! – обрывает его центурион, сурово сдвинув брови. – Наш полководец, Гай Юлий, знает, что делает. За ним мы прошли всю Галлию, и здесь он не ошибется. А костры пусть горят ярче, чтобы видно было наши орлы!

– Он ведь понимал, Гай, – голос Лиэль, невидимой для солдат, едва заметно дрожит. – Понимал, что этот шаг – война. Не просто стычка, а полномасштабная гражданская война, которая захлестнет Италию и изменит Рим навсегда.

– Но и подчиниться ультиматуму Сената для него означало неминуемый крах, Лиэль, – Гай, его взгляд прикован к высокой фигуре в боевом облачении, стоящей чуть поодаль у самой воды, кивает. – Его враги в Риме только и ждали повода, малейшей слабости, чтобы уничтожить его – сначала политически, а потом, не сомневаюсь, и физически. У него не было другого выбора, кроме как пойти ва-банк.

Цезарь стоит неподвижно, его обычно непроницаемое лицо сейчас отражает бурю эмоций. Рядом с ним – верные легаты, их взгляды полны тревожного ожидания и безграничной преданности. Молчат и солдаты XIII легиона, ветераны Галльских войн, их доспехи и оружие тускло отсвечивают в неверном свете костров.

Один из легатов, Гай Скрибоний Курион, подходит ближе к Цезарю.

– Гай Юлий, легион ждет твоего слова. Мы готовы ко всему. Но… ты уверен? Это Рубикон. За ним – Италия. И война.

Цезарь медленно поворачивает голову, его взгляд устремлен на бурлящую воду.

– Война, Курион? А что оставили мне мои «друзья» в Сенате? Выбор между позором и войной? Они хотят видеть меня униженным, лишенным всего, за что мы сражались. Чтобы я, проконсул Галлии, сложил оружие и предстал перед их судом, как преступник?

– Они боятся тебя, Цезарь. Твоей славы, твоей армии, любви народа, – тихо говорит другой легат, Марк Антоний, недавно прибывший из Рима. – Помпей и его приспешники не успокоятся, пока не увидят тебя низвергнутым.

Внезапно, неподалеку от группы военачальников, у самой кромки воды, возникает какое-то движение.

– Смотрите! Что это? – восклицает один из солдат, указывая на неясную фигуру.

Все вглядываются. Из речной дымки вырисовывается человек необычайно высокого роста и дивной красоты, он сидит у берега и играет на свирели. Несколько трубачей из легиона, заинтригованные, подходят ближе. Внезапно незнакомец выхватывает у одного из них буцину – длинную изогнутую военную трубу, – срывается с места, бросается к реке и, издав на трубе оглушительный, воинственный клич, перебегает на другой берег и исчезает.

– Боги подают нам знак! – громко произносит авгур, сопровождавший Цезаря. – Это явное предзнаменование! Путь открыт!

Цезарь смотрит ему вслед, и его лицо, до этого омраченное сомнением, озаряется.

– Жребий брошен! Alea iacta est! – его голос, чистый и властный, разносится над рекой, над застывшими в ожидании рядами легионеров.

Он делает первый шаг на скрипучий деревянный мост.

– За мной, XIII легион! – командует он, и его голос эхом отзывается в сердцах солдат.

– За Цезарем! За нашим вождем! – ревет многоголосая толпа, и легионеры, как один, устремляются за своим полководцем. Грохот калиг по доскам моста, лязг оружия и доспехов сливаются в единый грозный гул. Эти люди, делившие с Цезарем все тяготы и триумфы галльских походов, без колебаний пересекают священную границу. Река Рубикон остается позади. Обратного пути нет.

– Вот и все, – шепчет Лиэль, глядя, как последние ряды легионеров скрываются в предрассветной мгле на южном берегу. – Республика, какой она была, только что перестала существовать. Один человек, один легион – и вызов брошен всей официальной власти Рима.

– И он будет действовать с присущей ему молниеносной быстротой, – добавляет Гай. – Цезарь прекрасно понимал: его единственный шанс – застать Помпея и сенаторов врасплох. Не дать им времени собрать силы, разбросанные по провинциям.

Рубикон медленно скрывается из вида на экране машины времени, оставаясь молчаливым свидетелем принятого решения. Впереди – Италия, Рим и новая, еще более жестокая гражданская война, которая определит будущее античного мира.

Экран мерцает, и изображение Рубикона сменяется стремительной панорамой. Легионеры Цезаря, уже не один XIII, а несколько присоединившихся к нему легионов, движутся по дорогам Италии с поразительной скоростью. Города Цизальпийской Галлии, а затем и самой Италии, один за другим открывают ворота, часто без единого выстрела.

– Гляди, Децим, еще один город сдался без боя! – молодой легионер, едва успевая за быстрым шагом колонны, толкает локтем своего товарища. – Арминий, Ареций, Игувий... Они словно встречают нас как освободителей, а не захватчиков!

– Не как освободителей, Гай, а как силу, которой нечего противопоставить, – усмехается Децим, опытный воин. – Говорят, сам Помпей Великий с сенаторами удирает из Рима так, что только пятки сверкают! Где же его хваленая армия? Где те два легиона, что он &quot;одолжил&quot; у Цезаря и обещал вернуть по первому требованию?

В походном шатре Цезаря, быстро разбитом на окраине очередного покорившегося города, кипит работа. Сам Гай Юлий, склонившись над картой, отдает четкие, быстрые приказы.

– Курион, твой отряд немедленно выступает на Корфиний! Там Домиций Агенобарб пытается собрать силы. Не дать ему! Скорость – наше главное оружие! – Цезарь поднимает голову, его глаза сверкают. – Антоний, ты с пятью когортами занимаешь Ареций. Обеспечьте порядок и немедленно доложите о настроениях. Мы не должны дать им опомниться.

– Поразительно, – шепчет Лиэль, ее взгляд прикован к стремительно меняющимся точкам на карте, которые отмечает Цезарь. – Он движется с невероятной быстротой. Он не дает им ни единого шанса на организацию обороны. Города просто не успевают понять, что происходит.

– Это его стиль, – отзывается Гай. – Внезапность и быстрота. Он понимает, что Помпей располагает значительными силами, но они разбросаны. Пока их соберут, Цезарь уже будет у ворот Рима. Он играет на опережение, на психологическом эффекте.

Сцена меняется. Теперь это Рим, погруженный в смятение. Сенаторы в панике мечутся по курии, их лица бледны, голоса срываются на крик.

– Он перешел Рубикон! Уже взял несколько городов! – кричит один из сенаторов, размахивая пергаментом с донесением. – Это немыслимо! Это государственная измена!

– Где Помпей? Что говорит Гней Помпей? – вопрошает другой, хватаясь за голову. – Он же уверял нас, что стоит ему только топнуть ногой, как из земли вырастут легионы!

Появляется сам Помпей. Его лицо мрачно, но он пытается сохранять самообладание.

– Господа сенаторы, ситуация серьезная, но не безнадежная. Цезарь действует дерзко и быстро, это правда. Но у нас нет достаточных сил здесь, в Италии, чтобы немедленно дать ему отпор.

– Так что же, бежать?! – выкрикивает кто-то из толпы. – Оставить Рим на милость этому выскочке?!

– Это не бегство, сенатор, это стратегическое отступление! – голос Помпея крепнет. – Мы отправимся на Восток, в Грецию. Там наши основные силы, там наши ресурсы. Мы соберем армию, способную сокрушить Цезаря, и вернемся, чтобы восстановить закон и порядок. У кого есть мужество и верность Республике, пусть следует за мной!

Слышится гул одобрения, но и растерянные, испуганные возгласы. Начинается спешная, хаотичная эвакуация. Сенаторы, их семьи, казна – все грузится на корабли в Брундизии.

– Они бегут, – констатирует Гай, наблюдая за сценой в порту. – Помпей уступает Италию без боя, рассчитывая выиграть время и собрать силы. Он недооценивает скорость и решимость Цезаря.

– А Цезарь, тем временем, практически без крови занимает один город за другим, – добавляет Лиэль. – Это шествие, а не завоевание. Он демонстрирует не только военную мощь, но и политическую прозорливость, объявляя о милосердии к сдавшимся, привлекая на свою сторону даже бывших противников.

Камера вновь фокусируется на Цезаре. Он получает донесение о бегстве Помпея.

– Так, значит, Помпей решил уступить мне Италию, – задумчиво произносит он, глядя на карту. – Что ж, тем хуже для него. Мы не будем терять времени на осаду Брундизия. Пусть плывет. Мы сначала укрепимся здесь, а затем… затем мы найдем его, где бы он ни был.

На экране видно, как последние корабли с Помпеем и верными ему сенаторами отплывают на Восток.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, который Цезарь занял без боя после бегства Помпея и большинства сенаторов. Город, еще недавно охваченный паникой, теперь настороженно притих, ожидая, как поведет себя победитель.

– Цезарь вошел в Рим, но его положение все еще шаткое с точки зрения закона, – комментирует Гай. – Он действует как полководец, захвативший столицу, но ему нужна формальная легитимация.

– И как он ее добивается? – спрашивает Лиэль. – Сенат в большинстве своем разбежался.

Мы видим Цезаря, который собирает оставшихся в Риме сенаторов. Их немного, и многие напуганы, но Цезарь обращается к ним не с угрозами, а с призывом к сотрудничеству.

– Сенаторы, я пришел не как враг Рима, а как его защитник от произвола немногих, – звучит голос Цезаря в опустевшей курии. – Я не стремлюсь к тирании. Моя цель – восстановить законность и порядок, обеспечить права римских граждан. Но для этого мне нужны полномочия.

– Хитро, – замечает Лиэль. – Он позиционирует себя как спасителя Республики. – Чтобы провести консульские выборы на следующий, 48-й год, Цезарь избирается (или, скорее, назначается оставшимися сенаторами под давлением обстоятельств) диктатором.

На экране мы видим эту процедуру.

– Dictator rei gerundae causa, – поясняет Гай. – Диктатор для ведения дел. Это была древняя чрезвычайная магистратура, но Цезарь использует ее очень ограниченно по времени.

– Всего одиннадцать дней он пробыл диктатором в этот раз, – уточняет Лиэль, сверяясь с данными на своем планшете. – Ровно столько, чтобы организовать и провести выборы консулов. И, разумеется, одним из консулов избирают его самого.

– Совершенно верно, – кивает Гай. – На 48 год до н.э. Гай Юлий Цезарь становится законно избранным консулом Римской республики. Его коллегой по консульству назначают Публия Сервилия Исаврика, лояльного ему человека. Теперь, отправляясь на Восток, в Грецию, для решающей схватки с Помпеем, Цезарь действует уже не просто как проконсул, нарушивший волю Сената, а как высшее должностное лицо государства, облеченное консульским империем.

– Это принципиально меняет его формальный статус, – заключает Лиэль. – Теперь он говорит от имени Римской республики и ее законной власти.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Легитимность, даже в условиях гражданской войны, имела огромное значение. И Цезарь, как никто другой, это понимал. А теперь, заручившись консульскими полномочиями и обезопасив Испанию, он готов к решающему этапу борьбы.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть, однако, не стала концом этой истории, – замечает Гай, когда изображение бездыханного тела Помпея на египетском берегу медленно гаснет.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!


Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть не принесла мира, – замечает Гай. – Цезарь, прибыв в Египет и увидев голову своего бывшего зятя и врага, говорят, прослезился. Он не одобрял такого вероломства. Но это уже другая история. Битва при Фарсале решила исход войны, но не ее окончание.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося Гая и Лиэль вслед за Цезарем. Прошло всего несколько дней после убийства Помпея. Римский флот бросает якорь в гавани Александрии. Цезарь, сопровождаемый небольшим отрядом, сходит на берег. Он здесь не как завоеватель, а как римский консул, следующий за своим врагом.

Мы видим Цезаря, входящего в царский дворец. Его встречают с показным почтением, но в воздухе висит напряжение. Евнух Потин, всесильный временщик при юном Птолемее XIII, выступает вперед с раболепной улыбкой.

– Великий Гай Юлий Цезарь, Рим и Египет приветствуют тебя! – голос Потина источает приторную сладость. – Царь Птолемей счастлив видеть в своих стенах столь прославленного гостя. И в знак нашей преданности и дружбы, мы приготовили для тебя дар… дар, который, мы надеемся, положит конец твоим трудам и этой печальной войне.

Слуги вносят нечто, прикрытое тканью, на серебряном подносе. Потин с театральным жестом сдергивает покрывало. На подносе – отрубленная голова Помпея Великого, забальзамированная и узнаваемая.

– Вот, Цезарь! Голова твоего врага! – с плохо скрываемым торжеством объявляет Потин. – Египет избавил тебя от него!

Лицо Цезаря каменеет. Вместо ожидаемой радости на нем отражается отвращение и гнев. Он отвернулся и даже прослезился, увидев столь печальный конец своего бывшего зятя и некогда союзника, а ныне главного противника.

– Это… это не тот дар, которого я ожидал, Потин, – голос Цезаря тих, но в нем звучит ледяная ярость. – Рим не воюет с мертвыми. И Рим не прощает вероломства послов. Помпей был римским гражданином, консулом, полководцем. Его судьбу должен был решить Рим, а не египетские царедворцы, запятнавшие себя убийством гостя!

– Потин явно просчитался, – шепчет Лиэль. – Он думал заслужить расположение Цезаря, а вместо этого вызвал его гнев и презрение.

– Цезарь был слишком тонким политиком, чтобы одобрить такое варварство, – добавляет Гай. – Кроме того, убийство Помпея лишило его возможности проявить милосердие к поверженному врагу, что укрепило бы его собственный авторитет и облегчило бы примирение в Риме. Теперь же он оказался втянут в египетские дрязги еще глубже, чем, возможно, предполагал изначально.

Цезарь, быстро овладев собой и сохраняя внешнее спокойствие, принимает решение, которое определит ход дальнейших событий. Он объявляет о своем намерении остаться в Александрии. Официальные причины – необходимость урегулировать значительные финансовые долги покойного Птолемея Авлета перед Римом (и лично перед некоторыми римлянами, включая Цезаря) и, что более важно, разобраться в запутанном династическом споре между юным Птолемеем XIII и его изгнанной старшей сестрой Клеопатрой.

– И здесь Цезарь находит блестящее юридическое обоснование для своего вмешательства, – замечает Лиэль. – Завещание Птолемея Авлета!

– Именно, – подтверждает Гай. – Покойный царь, умирая в 51 году до н.э., не только назначил своих детей, Клеопатру и Птолемея XIII, соправителями, но и, что крайне важно, в своем завещании указал римский народ в качестве исполнителя (экзекутора) своей воли. Он хотел, чтобы Рим гарантировал соблюдение его распоряжений и мир в Египте.

– А одна из копий этого завещания, – добавляет Лиэль, – была передана на хранение Помпею, как другу и покровителю Авлета. Ведь в неспокойные времена Рима оригинал, предназначенный для государственного казначейства, мог быть утерян или недоступен.

– И эта копия попала в руки Цезаря, – подхватывает Гай. – Она была найдена среди личных вещей Помпея после битвы при Фарсале, когда был захвачен его лагерь. Цезарь теперь имел на руках документ, который мог публично огласить.

На экране мы видим Цезаря, обращающегося к собравшимся придворным Птолемея XIII. Он держит в руках свиток пергамента. Его голос тверд и не допускает возражений.

– Я, как консул Римской республики, представитель римского народа, названного исполнителем последней воли покойного царя Птолемея Авлета, – Цезарь выразительно смотрит на свиток, – и как друг вашего отца, считаю своим долгом обеспечить точное исполнение его завещания. Вот оно, перед вами! Обе стороны в этом династическом споре должны предстать передо мной, чтобы я мог выслушать их доводы и принять справедливое решение, которое обеспечит мир и стабильность в Египте. Царица Клеопатра должна быть немедленно вызвана в Александрию и допущена ко мне.

Это заявление производит эффект разорвавшейся бомбы. В стане Потина, Ахилла и других придворных, оттеснивших Клеопатру от власти, воцаряется смятение. Они совершенно не ожидали, что Цезарь так решительно и активно вмешается во внутренние дела Египта и, тем более, потребует возвращения их главной соперницы, которую они считали надежно устраненной.

– Он намерен остаться здесь надолго, – с тревогой шепчет полководец Ахилл евнуху Потину, когда они отходят в сторону. – И он хочет вернуть эту змею Клеопатру! Мы не можем этого допустить! Если она получит поддержку Цезаря, нам конец!

– Успокойся, Ахилл, – криво усмехается Потин, хотя в его глазах тоже сквозит беспокойство. – Как она попадет во дворец? Все подходы к Александрии и сам дворец контролируются нашими верными людьми и твоими солдатами. Она не проскользнет незамеченной. Мы найдем способ убедить Цезаря в ее недостойности.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает здание Курии Гостилии в Риме. Конец 48 года до н.э. Хотя Цезарь все еще находится в Египте, разбираясь со сложной ситуацией после убийства Помпея и втягиваясь в династическую борьбу Птолемеев, вести о его сокрушительной победе при Фарсале уже достигли Вечного города и произвели оглушительное впечатление. В Сенате царит оживление, смешанное с затаенной тревогой и лихорадочным ожиданием.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – с трибуны вещает Публий Сервилий Ватия Исаврик, один из консулов этого года, известный своей лояльностью Цезарю. Его голос звучит громко и уверенно. – Вести с Востока не оставляют никаких сомнений! Наш Гай Юлий Цезарь при Фарсале одержал блистательную победу, сокрушив мятежные легионы Гнея Помпея! Республика спасена от угрозы власти немногих, стремившихся подчинить ее своим амбициям!

По залу прокатывается одобрительный гул. Лица многих сенаторов выражают облегчение, другие стараются выглядеть как можно более преданными победителю.

– Однако, отцы-сенаторы, – продолжает консул, – война еще не окончена. Остатки вражеских сил все еще разбросаны по провинциям, и требуется твердая рука, чтобы окончательно искоренить смуту. Сам Цезарь, как вы знаете, сейчас находится в Египте, утверждая там римское влияние и интересы Республики. В это решающее время Риму нужен лидер, облеченный всей полнотой власти, способный быстро и эффективно принимать решения, восстанавливать порядок и залечивать раны, нанесенные гражданской распрей!

– Он подводит к чему-то очень конкретному, – шепчет Лиэль, внимательно наблюдая за оратором.

– Посему, – консул делает эффектную паузу, – я предлагаю, во имя спасения и блага государства, облечь Гая Юлия Цезаря, нашего доблестного полководца и спасителя, властью диктатора сроком на один полный год, начиная с момента его возвращения в Италию или с того дня, как он сочтет нужным принять эти полномочия!

Предложение вызывает новую волну возгласов. Большинство – одобрительные, но слышны и отдельные, более сдержанные голоса.

– Диктатура на целый год! – Лиэль изумленно смотрит на Гая. – Но он ведь уже был диктатором в прошлом году, хоть и недолго! Теперь целый год, и он даже не в Риме!

– Один из сенаторов, известный своей приверженностью старым республиканским традициям, осторожно поднимается.

– Уважаемый консул, отцы-сенаторы, – начинает он, его голос звучит неуверенно. – Годовая диктатура… это значительный срок. Традиция нашей Республики предписывает более короткие периоды для таких чрезвычайных полномочий, дабы не искушать природу человеческую чрезмерной властью. Не создаем ли мы этим прецедент, который…

Его тут же перебивает другой сенатор, молодой и пылкий сторонник Цезаря:

– Традиции, почтенный Луций? О каких традициях вы говорите, когда сама Республика была на краю гибели из-за безрассудства тех, кто поставил свои личные амбиции выше блага Рима? Гай Юлий Цезарь не словом, а делом, своей кровью и кровью своих верных легионеров, доказал свою преданность государству! Год – это минимальный срок, чтобы он мог завершить начатое, покарать оставшихся врагов и вернуть нам долгожданный мир и процветание! Да что там год, вся вечность была бы недостаточной, чтобы отблагодарить его!

Громкие аплодисменты и крики &quot;Верно! Правильно!&quot; заглушают дальнейшие возражения. Консул удовлетворенно кивает.

– Предложение ставится на голосование! Кто за то, чтобы наделить Гая Юлия Цезаря полномочиями диктатора сроком на один год?

Лес рук поднимается вверх. Лишь немногие сенаторы воздерживаются или голосуют против, но их голоса тонут в общем хоре одобрения.

– Решение принято почти единогласно! – торжественно объявляет консул. – Слава Цезарю! Слава Риму!

– Да, его полномочия растут с каждой победой, – тихо отмечает Гай, когда изображение сенаторов, поздравляющих друг друга, застывает на экране. – Теперь он уже не просто временный диктатор для проведения выборов, как в прошлом году. Годовая диктатура, да еще и назначенная заочно, – это совершенно другой уровень. Это дает ему гораздо больше возможностей для укрепления своей власти и начала тех преобразований, которые он, несомненно, уже задумал. Он получает карт-бланш на управление государством.

– И это еще до его триумфального возвращения, – задумчиво произносит Лиэль. – Они словно спешат вручить ему всю власть, пока он еще далеко. Интересно, чего они боятся больше: его отсутствия или его присутствия?

Экран машины времени показывает темную ночь в Александрии. Небольшая рыбацкая лодка под покровом темноты скользит по водам гавани, приближаясь к той части царского дворца, где расположился Цезарь со своими легионерами.

– Она знала, что Потин и Ахилл сделают все, чтобы не допустить ее встречи с Цезарем, – комментирует Лиэль. – Обычным путем во дворец ей было не попасть. Нужен был неординарный ход.

На борту лодки – верный слуга Клеопатры, сицилиец по имени Аполлодор. И нечто длинное, завернутое в грубый ковер для постельных принадлежностей.

– Осторожнее, Аполлодор! – раздается приглушенный женский голос из свертка. – Не урони достояние Египта в нильскую грязь!

– Не беспокойтесь, ваше величество, – шепчет Аполлодор, перекидывая тяжелую ношу через плечо. – Я доставлю вас прямо к ногам Цезаря, как мы и договорились. Главное – пройти мимо стражи.

Сцена переносится в личные покои Цезаря во дворце. Римский полководец, которому уже за пятьдесят, но все еще полный энергии, разбирает донесения при свете масляных ламп. Входит Аполлодор, неся свой необычный груз.

– Что это, сицилиец? – Цезарь удивленно поднимает бровь. – Ночью ко мне можно вносить только самое необходимое. Или самые ценные дары.

– Это самый ценный дар, который только может предложить Египет, о, великий Цезарь, – с поклоном отвечает Аполлодор. – Дар от царицы Клеопатры.

Он осторожно кладет ковер на пол и начинает его разворачивать. Из складок ковра, словно экзотический цветок, появляется молодая женщина. Это Клеопатра. Ей чуть больше двадцати, она невысокого роста, но ее глаза горят умом, энергией и невероятной притягательностью. Она одета просто, но с царским достоинством.

– Гай Юлий Цезарь, – голос Клеопатры звучит мелодично, но твердо. – Я, законная царица Египта, пришла к тебе, чтобы просить справедливости и защиты от тех, кто незаконно отнял у меня трон.

Цезарь, пораженный такой дерзостью и необычным появлением, на мгновение теряет дар речи. Затем на его губах появляется улыбка – смесь удивления, восхищения и заинтересованности.

– Царица Клеопатра… Я слышал о твоей красоте и уме, но действительность превосходит все слухи. Твой способ явиться ко мне достоин и того, и другого. Подойди, не бойся. Расскажи мне свою историю.

– Вот так, одним смелым и театральным жестом, Клеопатра обошла всех своих врагов и оказалась лицом к лицу с самым могущественным человеком в мире на тот момент, – восхищенно говорит Лиэль. – Она знала, на что идет. Это был ее единственный шанс.

– И этот шанс она использовала сполна, – добавляет Гай. – Цезарь был очарован. Не только ее красотой, но и ее умом, образованностью, политической хваткой и невероятной харизмой. Он увидел в ней не просто просительницу, а потенциально ценного союзника на Востоке. И, конечно, привлекательную женщину.

В последующие дни и недели Цезарь и Клеопатра проводят много времени вместе. Он выслушивает ее версию событий, ее планы по управлению Египтом. Она, в свою очередь, очаровывает его своим интеллектом, знанием языков, она говорила на многих языках без переводчика, включая египетский, что было редкостью для Птолемеев, и амбициями. Между ними быстро вспыхивает страстный роман.

– Это был не просто роман, – подчеркивает Лиэль. – Это был и политический союз. Клеопатра нуждалась в Цезаре, чтобы вернуть себе трон. Цезарь нуждался в лояльном и сильном правителе в Египте, который бы обеспечивал поставки зерна и стабильность в регионе. Их личные чувства и политические интересы совпали.

Решение Цезаря поддержать Клеопатру и его попытки восстановить ее на троне в качестве соправительницы (а фактически – главной правительницы) рядом с ее братом Птолемеем XIII вызывают ярость у придворной клики. Потин и Ахилл понимают, что их власть под угрозой.

– Он выбрал ее! – в бешенстве кричит Ахилл Потину. – Этот римлянин хочет отдать Египет в руки этой выскочки! Мы должны действовать, пока не поздно! Мои солдаты готовы!

– Ты прав, Ахилл, – мрачно соглашается Потин. – Птолемей должен быть единственным царем. А Цезарь и его римляне должны убраться из Египта… или остаться здесь навсегда, на дне Нила!

Начинается так называемая Александрийская война (осень 48 г. до н.э. – зима/весна 47 г. до н.э.). Ахилл во главе египетской армии, насчитывающей около 20 000 человек, осаждает Цезаря и его немногочисленные силы (около 4000 легионеров) в царском квартале Александрии. Положение Цезаря становится критическим.

На экране мы видим ожесточенные уличные бои в Александрии. Римляне, несмотря на численное меньшинство, благодаря опыту и дисциплине, яростно сражаются.

– Цезарь оказался в ловушке, – говорит Гай, наблюдая за ходом боев. – Он явно недооценил силы египтян и решимость Потина и Ахилла. Ему пришлось проявить все свое полководческое искусство, чтобы выстоять.

В ходе одного из сражений, когда египтяне попытались захватить корабли Цезаря в гавани, римляне подожгли свои корабли, чтобы не допустить их захвата врагом, но огонь перекинулся на египетский флот и прибрежные постройки.

– Смотри, Гай! Огонь перекинулся на прибрежные постройки! – восклицает Лиэль, указывая на экран. – Кажется, горит что-то очень большое у порта!

– Да, это один из самых трагических моментов Александрийской войны, – с сожалением говорит Гай. – Пожар, начавшийся в доках, перекинулся на город. К сожалению, пострадала знаменитая Александрийская библиотека.

На экране видно, как пламя охватывает величественные здания. Клубы черного дыма поднимаются к небу.

– Какая утрата для человечества! – скорбно произносит Лиэль. – Столько знаний, столько бесценных свитков погибло!

– Сгорели только склады с книгами, – говорит Гай. – Однако и это была невосполнимой потерей. Цезарь в своих &quot;Записках о Гражданской войне&quot; упоминает о необходимости сжечь корабли, но о пожаре в Библиотеке умалчивает. Возможно, он не считал это важным на фоне военных действий, или не хотел брать на себя ответственность за такую потерю. Александрийская библиотека продолжала существовать в относительно спокойной обстановке еще около двух столетий.

Осада продолжается несколько месяцев. Цезарь посылает за подкреплениями. Клеопатра все это время находится рядом с ним, разделяя опасности и, несомненно, оказывая ему моральную поддержку и делясь своими знаниями о местных условиях. Ее брат, Птолемей XIII, находится в руках Цезаря как заложник, но позже его отпускают к египетской армии в надежде, что это приведет к миру, но он лишь возглавляет борьбу против римлян.

– Война была ожесточенной, – комментирует Гай. – Цезарю пришлось нелегко. Но он держался, ожидая подкреплений. Судьба Египта, Клеопатры и самого Цезаря висела на волоске.

Изображение застывает на сцене одного из ночных боев, освещенного пламенем пожаров, отражающихся в водах Нила. Впереди – решающие сражения Александрийской войны.

Осада царского квартала продолжается несколько долгих, изнурительных месяцев. Цезарь посылает гонцов во все стороны с призывом о помощи. Клеопатра все это время находится рядом с ним, ее присутствие – не только политический актив, но и источник информации о местных реалиях и, несомненно, моральная поддержка для римского полководца. Ее юный брат, Птолемей XIII, содержится Цезарем как заложник, но позже, в тщетной надежде на примирение, его отпускают к египетской армии. Однако он лишь возглавляет борьбу против римлян с новой силой.

– Война была невероятно ожесточенной, – комментирует Гай, когда на экране сменяются сцены уличных боев, вылазок и морских стычек. – Римляне были на грани. Но Цезарь не сдавался, он ждал подкреплений. Судьба Египта, судьба Клеопатры и его собственная судьба висели на волоске.

Изображение на экране машины времени смещается, показывая теперь Иудею. В роскошном, но скромном по сравнению с александрийскими дворцами, кабинете мы видим Антипатра Идумеянина. Это человек средних лет, с проницательным взглядом и энергичными движениями. Рядом с ним – первосвященник Гиркан II, фигура более представительная, но лишенная той внутренней силы, которая исходит от Антипатра.

– Дошли вести из Египта, отец, – входит молодой человек, это Фазаил, старший сын Антипатра. – Помпей разбит при Фарсале и убит в Египте. Цезарь теперь там, и, похоже, у него серьезные неприятности с местными.

Антипатр на мгновение задумывается.

– Помпей... Он был нашим покровителем, но времена меняются, – медленно произносит он. – Цезарь – это восходящая звезда, и он победитель. Гиркан, друг мой, похоже, пришло время пересмотреть наши союзы.

– Ты думаешь, стоит поддержать Цезаря? – спрашивает Гиркан II, его голос неуверен. – Это рискованно. Он осажден в Александрии.

– Победителей не судят, а помогают им, когда они в нужде, – твердо отвечает Антипатр. – Цезарь не забудет помощи. Иудея должна быть на стороне силы. Я соберу отряд. Мы выступим на помощь Цезарю. И это будет помощь не только войсками, но и влиянием на еврейскую общину Александрии, которая весьма многочисленна.

– Это мудрое решение, отец, – говорит другой юноша, входящий в комнату. Это Ирод, младший сын Антипатра, его глаза горят честолюбием. – Цезарь оценит такую верность.

– Антипатр был прагматиком, – комментирует Гай. – Он понимал, что после Фарсала власть Помпея рухнула. Он быстро сориентировался и сделал ставку на Цезаря, несмотря на то, что тот оказался в трудном положении в Александрии.

Экран вновь возвращается к осажденной Александрии. Положение Цезаря становится все более отчаянным. И тут приходит долгожданная весть.

– Полководец! Прибыли подкрепления! – вбегает запыхавшийся легионер в штаб Цезаря. – Армия Митридата Пергамского уже у Пелусия! И с ним значительный иудейский контингент под командованием Антипатра!

На лице Цезаря впервые за долгое время появляется улыбка.

– Наконец-то! Антипатр! Я знал, что на него можно положиться! – он оборачивается к Клеопатре, стоящей рядом. – Твоя судьба, царица, и судьба Египта скоро решится. Мы выступаем навстречу нашим союзникам!

– Антипатр Идумеянин оказал Цезарю неоценимую услугу, – говорит Лиэль. – Его войска, особенно опытные иудейские воины, прибыли в самый критический момент. Кроме того, он использовал свое влияние, чтобы склонить еврейское население Пелусия и других районов Дельты на сторону Цезаря, что облегчило продвижение союзной армии.

Экран машины времени ярко вспыхивает, и Гай с Лиэль видят дымящиеся берега Нила. Только что отгремели последние раскаты решающего сражения Александрийской войны.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на поле битвы. – Объединенные силы Цезаря и Митридата Пергамского, не без помощи отрядов Антипатра, только что наголову разбили армию Птолемея XIII. Кажется, юный царь пытался бежать… вон там, у реки… да, он утонул! Его надежды и надежды его сторонников поглощены Нилом.

На возвышении, откуда открывается вид на усеянное телами павших египтян и брошенным оружием поле, стоит Цезарь. Рядом с ним – Клеопатра, с трудом скрывающая свое торжество.

– Победа! – ликующий голос Цезаря разносится над полем. – Египет наш! Клеопатра, отныне ты будешь править этой землей под покровительством Рима!

– Какая решимость! – шепчет Лиэль, глядя на пару победителей. – Он не теряет времени даром.

– И не забывает тех, кто помог ему в трудный час, – добавляет Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Эта победа во многом стала возможной благодаря своевременной и решительной поддержке Антипатра.  Цезарь сейчас, несомненно, щедро вознаградит прозорливого идумеянина. Видишь, Гиркан II… его утверждают в сане первосвященника и этнарха.

– Значит, Гиркан сохраняет свою символическую и религиозную власть, – замечает Лиэль. – Это, конечно, важно для народа Иудеи.

– Безусловно, – соглашается Гай. – Но его реальное политическое влияние, похоже, будет сильно ограничено. Римский контроль никуда не денется, да и сам Антипатр теперь рядом, и не просто так.

– Ты думаешь, Антипатр получит больше реальной власти? – спрашивает Лиэль.

– Смотри сама, – Гай кивает на экран. – Цезарь назначает Антипатра эпитропом – фактически, прокуратором всей Иудеи. Это значит, что именно он будет контролировать все административные и военные дела. Он становится главным посредником между римлянами и местным населением. Его власть здесь куда более практическая и политическая, чем у Гиркана.

– Понятно, – кивает Лиэль. – А сыновья Антипатра? Вон тот молодой, Ирод, такой энергичный на вид.

– Да, и они не забыты, – подтверждает Гай. – Фазаилу, старшему, достается Иерусалим, а Ироду – беспокойная Галилея. Какие важные назначения происходят прямо на наших глазах!

Изображение на экране застывает, показывая Цезаря и Клеопатру на фоне ликующих римских легионеров и союзных войск. Дым пожарищ еще не до конца рассеялся над Александрией, но Александрийская война окончена.

– Цезарь не только вышел из этой заварушки победителем, – говорит Гай, – но и значительно укрепил свое положение на всем Востоке.

– А Клеопатра, благодаря ему, становится полновластной царицей Египта, – подхватывает Лиэль. – Поистине, невероятный поворот событий для нее!

– Да, – соглашается Гай, – а для Иудеи вмешательство Антипатра в эту далекую египетскую смуту, как мы видим, имеет огромное значение прямо сейчас.

Экран машины времени вновь оживает, перенося Гая и Лиэль в Рим 46 года до н.э. Город гудит в предвкушении невиданных зрелищ – Цезарь только что вернулся с триумфом из Африки, одержав сокрушительную победу при Тапсе над последними крупными силами помпеянцев. Улицы украшаются, строятся временные трибуны, ремесленники спешно заканчивают декорации для предстоящих четырех триумфов. Но прежде чем начнутся эти грандиозные празднества, должно произойти еще одно важное политическое событие, закрепляющее его власть.

Мы в Курии Гостилии. Зал переполнен сенаторами. Многие из них – новые назначенцы Цезаря, другие – помилованные им бывшие противники, теперь старающиеся демонстрировать исключительную лояльность. Сам Цезарь, еще не сменивший дорожное облачение полководца на сенаторскую тогу, присутствует здесь, занимая почетное место. Его лицо спокойно, но взгляд острый и внимательный.

Поднимается один из консулов этого года, верный цезарианец. Его голос зычен и наполнен подобострастным восторгом.

– Досточтимые отцы-сенаторы! Рим ликует! И не только Рим, но и вся Италия, все провинции, утомленные долгой и кровопролитной гражданской войной, вздыхают с облегчением! Великий Гай Юлий Цезарь вернулся к нам, увенчанный лаврами новой, окончательной победы! При Тапсе он сокрушил последних врагов Республики, тех, кто слепо следовал за призраками прошлого и ввергал государство в пучину бедствий!

По залу прокатывается волна аплодисментов. Цезарь сдержанно кивает.

– Его гений полководца, его несгибаемая воля и его безграничное милосердие к побежденным, – продолжает консул, жестикулируя, – спасли Республику от распада! Он даровал нам мир! Он даровал нам стабильность! Но работа по восстановлению государства еще не завершена. Необходимо залечить раны, нанесенные войной, провести жизненно важные реформы, укрепить основы нашего общества! Для этого нужна твердая, уверенная рука, направляющая корабль Республики сквозь все бури!

Он делает паузу, обводя взглядом затихших сенаторов.

– Посему, отцы-сенаторы, признавая величайшие и несравненные заслуги Гая Юлия Цезаря, его божественную мудрость и его беззаветную преданность Риму, я предлагаю – и я уверен, что это предложение найдет отклик в сердце каждого истинного патриота! – даровать ему титул диктатора сроком на десять лет!

В зале на мгновение воцаряется тишина, а затем он взрывается аплодисментами. Многие сенаторы вскакивают с мест, восторженно крича и размахивая руками. Их лица сияют от усердия. Однако, если присмотреться, можно заметить и тех, кто аплодирует более сдержанно, с застывшими, непроницаемыми лицами, их глаза опущены или быстро бегают по залу.

– Десять лет… – Лиэль, наблюдающая за сценой, качает головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера. Это почти монархический срок. Традиционная диктатура и рядом не стояла с таким размахом и такой длительностью.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – отмечает Гай, его взгляд холоден и аналитичен, пока он наблюдает за реакцией сенаторов. – Это не единичный акт. Вспомни его длительные проконсульские полномочия в Галлии, которые давали ему огромную военную силу и независимость. Теперь вот диктатура на десять лет в самом Риме. Плюс к этому он получает цензорские полномочия под видом praefectura morum (надзора за нравами), что дает ему контроль над составом самого Сената, – Гай указывает на свиток с перечнем новых полномочий Цезаря.

– Praefectura morum? – Лиэль прищуривается. – Звучит очень похоже на полномочия цензоров. Тех самых, что следили за нравами и, что самое главное, составляли списки сенаторов?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Традиционно цензоров было двое, их избирали на определенный срок. И их решения, особенно по исключению кого-либо из Сената или наложению nota censoria – то есть публичного порицания за недостойное поведение – были окончательными и не подлежали обжалованию на время их магистратуры.

– А что это за &quot;публичное порицание&quot;? Какие у него были последствия? – с интересом уточняет Лиэль.

– О, это было серьезное пятно на репутации, Лиэль, – поясняет Гай. – Цензоры могли объявить гражданина виновным в распущенности, расточительстве, нарушении клятвы, небрежном ведении хозяйства или даже недостаточном уважении к семейным традициям. Такое порицание могло привести к понижению в цензовом классе, что влияло на его политические права и воинскую обязанность. А для сенатора или всадника это часто означало потерю статуса. Так что  nota censoria была мощным инструментом поддержания дисциплины и контроля над элитой. Они были своего рода верховными арбитрами общественной морали и достоинства.

– А теперь? – спрашивает Лиэль. – Что означает эта &quot;префектура нравов&quot; для Цезаря?

– Это означает, – Гай делает небольшую паузу, давая словам вес, – что он получает всю полноту этой неоспоримой цензорской власти, включая право выносить такие порицания, но единолично и, по сути, бессрочно. Он теперь сам решает, кто достоин быть сенатором, а кто нет, кто заслуживает общественного осуждения, и его вердикт будет законом. Он может заполнить Сенат своими сторонниками, убрать неугодных. Представь, какой это инструмент контроля!

– То есть, Сенат становится полностью ручным? – Лиэль осознает масштаб. – Он может формировать его по своему усмотрению, обеспечивая принятие любых законов и решений, и никто не сможет оспорить его кадровые чистки или моральные оценки.

– Именно, – кивает Гай. – Это дает ему прямой и почти неограниченный контроль над составом высшего органа власти Республики. Старая сенатская аристократия теряет последние рычаги влияния. А учитывая, что он уже значительно увеличил число сенаторов, введя туда много своих людей, эта praefectura morum лишь закрепляет его доминирование.

Консул, дождавшись, пока овации немного стихнут, продолжает:

– И это еще не все! Мы также предлагаем подтвердить за ним право носить почетный титул &quot;Император&quot;!

– &quot;Император&quot;? – Лиэль удивленно смотрит на Гая. – Но ведь это, насколько я помню, было временным воинским приветствием? Солдаты так провозглашали своего полководца после особенно значимой победы.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Это была аккламация, спонтанное выражение признания его воинских заслуг легионами прямо на поле боя. Звание &quot;Император&quot; давало полководцу право просить у Сената триумф. Оно не было постоянным титулом, связанным с какой-либо государственной должностью.

– А что же они предлагают сейчас? – спрашивает Лиэль, видя, как консул собирается продолжить.

– Мы предлагаем, – вновь возвышает голос консул, – чтобы этот славный титул &quot;Император&quot; стал его постоянным почетным званием, почти как второе имя, praenomen или cognomen! Чтобы он всегда именовался Гай Юлий Цезарь Император!

– Вот как! – восклицает Лиэль. – То есть, из временного воинского звания они делают его личным, неотъемлемым титулом?

– Именно, – Гай кивает. – Это подчеркивает его исключительное, непревзойденное военное верховенство и авторитет над всеми другими. Это еще один шаг к выделению его из ряда обычных магистратов и созданию уникального положения. Они хотят, чтобы само его имя ассоциировалось с высшей воинской доблестью и победоносностью.

Консул, видя, что сенаторы готовы осыпать Цезаря все новыми и новыми знаками отличия, продолжает с еще большим энтузиазмом:

– Но и это не предел нашей благодарности и мудрости, отцы-сенаторы! Предлагаю также даровать Гаю Юлию Цезарю Императору право первым высказывать свое мнение в Сенате на любом заседании! Его слово должно звучать первым, направляя наши дебаты!

– Ius primae sententiae dicendae, – тихо произносит Гай. – Право первого голоса. Это не просто почесть, это мощный инструмент влияния на ход любого обсуждения. Его мнение сразу задаст тон.

– Кроме того, – голос консула гремит под сводами Курии, – пусть ему будет дано право рекомендовать Сенату и народу кандидатов на половину всех избираемых магистратур!

– &quot;Рекомендовать&quot;? – Лиэль скептически хмыкает. – Звучит как вежливая форма. Учитывая его нынешнее положение, это ведь фактически означает назначать, не так ли? Кто осмелится пойти против его &quot;рекомендации&quot;?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Формально это рекомендация, но на деле это прямое назначение. Никто не рискнет выставить свою кандидатуру против человека, которого &quot;порекомендовал&quot; Цезарь, или голосовать против такого кандидата. Это еще один способ обеспечить лояльность всего государственного аппарата.

– И, конечно же, – консул подводит итог под этим потоком предложений, – подтвердить за ним полный и неоспоримый контроль над государственной казной и всеми легионами Республики! Сила и финансы – все в его руках, на благо Рима!

Новая волна одобрительных возгласов. Некоторые сенаторы наперебой выкрикивают еще более пышные почести, предлагая установить его статуи рядом со статуями древних царей и богов, переименовать месяц в его честь.

– Список его полномочий растет с каждым месяцем, с каждой новой победой, – Гай не сводит глаз с Цезаря, который сидит неподвижно, позволяя этому потоку лести и власти обтекать себя. – Он становится все более могущественным, оставаясь формально в рамках Республики. Но сама эта республиканская форма все сильнее изгибается под его влиянием.

Цезарь медленно поднимает руку, призывая к тишине.

– Я благодарен Сенату и народу Рима за это высокое доверие, – его голос звучит ровно, без тени триумфа, но с нескрываемой властностью. – Я приложу все силы, чтобы оправдать его и использовать дарованные мне полномочия исключительно на благо и процветание нашего великого государства.
Сцена в Сенате медленно растворяется, и экран машины времени вновь фокусируется на улицах Рима, но теперь уже залитых солнцем и переполненных ликующей толпой. Город утопает в праздничном убранстве. Звуки труб, барабанов и восторженных криков сливаются в оглушительный гул. Начинаются грандиозные триумфы Гая Юлия Цезаря, теперь уже не просто победоносного полководца, но и диктатора с почти неограниченной властью.

– Какой невероятный размах, Гай! – Лиэль с восторгом оглядывается по сторонам, стараясь не пропустить ни одной детали. – Весь Рим на улицах! Цветы, венки, музыка! Говорят, он празднует четыре триумфа подряд! Это как? Он что, четыре раза будет проезжать по городу?

– Именно так, Лиэль, – Гай, как всегда, сдержан, но в его голосе слышится нотка восхищения масштабом происходящего. – Не один общий, а четыре отдельных шествия, одно за другим, с небольшими перерывами в несколько дней. Каждое посвящено отдельной великой победе: над Галлией, затем за Египет, после – за победу над Фарнаком в Азии, и, наконец, за разгром его врагов в Африке. Беспрецедентное зрелище, демонстрирующее масштаб его завоеваний.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась, вспоминая что-то. – А разве ему положен триумф за Галлию? Я читала, что для этого полководец не должен был входить в Рим с армией до разрешения Сената. А он ведь перешел Рубикон… Это же было фактическим объявлением войны Сенату!

– Ты совершенно права в формальностях, Лиэль, – ответил Гай, глядя на триумфальную процессию. – В обычных условиях это было бы невозможно. Но сейчас – другие времена. Цезарь – победитель. Сенат, который мы только что видели, покорный его воле, осыпал его всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, включая право на эти триумфы. Те, кто мог бы возразить, либо пали в битвах, либо склонили перед ним головы. Старые правила сейчас мало что значат перед лицом его реальной власти. Он сам теперь устанавливает правила.

По Священной дороге (Via Sacra) движется нескончаемая процессия. Впереди идут сенаторы и магистраты, участвовавшие в только что завершившемся заседании, теперь они часть триумфального шествия. За ними – трубачи, возвещающие о приближении триумфатора. Несут огромные полотна с изображениями выигранных сражений, карты завоеванных земель, модели захваченных городов.

– Гляди, Публий! Это же карта Галлии! – кричит один из горожан, протискиваясь поближе к ограждению. – Всю ее покорил наш Цезарь! А вон там – Нил и Александрия! Я слышал, он саму царицу Клеопатру привез, чтобы показать народу!

– Да нет, Клеопатру он не в цепях провел, она где-то здесь, как почетная гостья, – отвечает его сосед, более осведомленный. – А вот сестру ее, Арсиною, говорят, сейчас проведут как пленницу! А помнишь, как быстро он с Фарнаком расправился? Говорят, он тогда так и написал Сенату: &quot;Пришел, увидел, победил!&quot; Ха! Вот это полководец!

– Да, Veni, vidi, vici, – тихо подтверждает Гай. – Кратко и точно, в его стиле. Эта победа при Зеле была молниеносной.

Везли несметные сокровища: золото, серебро, драгоценные камни, произведения искусства, захваченное оружие. Демонстрировали экзотических животных, привезенных из дальних стран.

– О, какие звери! Жирафы! Я таких никогда не видел! – восхищается мальчишка, сидящий на плечах у отца. – А это кто, львы?

– Да, сынок, это все трофеи нашего великого Цезаря! – гордо отвечает отец. – Он принес Риму славу и богатство!

Затем вели знатных пленников, закованных в цепи. Среди них – Верцингеторикс, вождь восставших галлов, обреченный на скорую казнь после триумфа, и Арсиноя, мятежная сестра Клеопатры.

– Бедный Верцингеторикс, – тихо говорит Лиэль, глядя на гордую, но сломленную фигуру галльского вождя. – Столько лет провел в римской темнице, ожидая этого дня.

– Таков обычай, – коротко бросает Гай. – Победитель получает все. Для Рима – это символ полного триумфа над врагами.

И вот, наконец, появляется сам триумфатор. Гай Юлий Цезарь стоит на позолоченной квадриге, запряженной четверкой белоснежных коней. Он одет в пурпурную, расшитую золотом тунику триумфатора, на голове – лавровый венок. За его спиной стоит государственный раб, держащий над его головой золотой венец Юпитера Капитолийского и, по традиции, шепчущий ему на ухо: &quot;Помни, что ты — человек&quot; (Memento homo).

– Слава Цезарю! Слава великому полководцу! Слава диктатору! – ревет толпа, забрасывая его цветами. – Ио, триумф!

Цезарь приветствует народ, его лицо непроницаемо, но в глазах читается удовлетворение.
– Он на вершине, – замечает Лиэль. – Народ его боготворит. Сенат осыпает почестями. Кажется, вся власть в Риме теперь в его руках, и формально, и фактически.

– Эти триумфы – не просто празднование побед, – говорит Гай, внимательно наблюдая за Цезарем. – Это демонстрация его неограниченных возможностей, его контроля над армией, его богатства. И его нового статуса диктатора. Он укрепляет свою власть каждым шагом этой процессии. Для толпы же важно не соблюдение древних процедур, а величие зрелища и щедрость победителя.

Процессия медленно движется к Капитолийскому холму, где Цезарь принесет жертвы Юпитеру. Затем последуют грандиозные пиры для народа, гладиаторские бои и раздачи денег.

– Щедрый Цезарь! Он раздает каждому гражданину по сто денариев! – кричит глашатай. – И угощает весь Рим за двадцатью двумя тысячами столов!

– Он знает, как завоевать любовь толпы, – тихо произносит Лиэль, глядя на ликующих римлян. – Хлеба и зрелищ. И он дает им и то, и другое в избытке.

– Да, – соглашается Гай. – И эта любовь народа, вместе с преданностью его легионов и покорностью Сената, становится сейчас главной опорой его власти. Власти, которая все больше и больше напоминает царскую.

Яркая картина триумфа Цезаря, входящего в храм Юпитера на Капитолийском холме, медленно меркнет на экране машины времени. Он в зените своей славы и могущества. Рим вокруг празднует, улицы полны ликования, но воздух уже пронизан ощущением грядущих перемен, которые несет с собой эта беспрецедентная концентрация власти в руках одного человека.

Шумные празднества уступают место более деловой, но не менее напряженной атмосфере. Гай и Лиэль теперь видят Цезаря не на триумфальной колеснице, а за рабочим столом, в окружении писцов, архитекторов и советников. Они наблюдают за бурными, но упорядоченными заседаниями Сената, за работой специально созданных комиссий, за тем, как на Форуме и по всему Риму разворачивается масштабное строительство. Дни сменяют недели, недели – месяцы. Год за годом, с 46-го по 44-й до н.э., Рим преображается под властной и энергичной рукой своего диктатора.

– После триумфов он и не думал почивать на лаврах, – замечает Лиэль, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря, который уверенными жестами указывает что-то на разложенных перед ним планах. – Какая невероятная, кипучая деятельность! Он словно хочет перестроить не только сам город, но и всю жизнь Республики, каждый ее аспект.

– Он всегда был человеком действия, Лиэль, – Гай кивает, его тон, как обычно, сдержан, но в нем сквозит признание масштаба личности. – И у него, несомненно, есть четкий план. Посмотри, как системно он подходит к реформам, одну за другой.

Сцена переносится в курию, где сенаторы оживленно обсуждают очередной законопроект.

– Этот новый календарь, предложенный диктатором... – произносит Марк Туллий Цицерон, его голос, как всегда, выверен и красноречив, в нем слышны нотки уважения к интеллектуальной смелости реформы, смешанные с его обычной сенаторской отстраненностью.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась. – А зачем Цезарь вообще выносит эту календарную реформу на обсуждение Сената? Он же Великий Понтифик. Разве понтифики не отвечали за календарь и не могли менять его по своему усмотрению? Ои как раз и вставляли эти дополнительные месяцы.

– Ты совершенно права, Лиэль, – ответил Гай. – Как Pontifex Maximus, Цезарь действительно имел верховную власть над календарем. И предыдущие манипуляции с ним как раз и были делом рук коллегии понтификов. Но эта реформа – нечто гораздо большее, чем просто очередная интеркаляция.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Лиэль.

– Во-первых, масштаб, – пояснил Гай. – Он не просто корректирует старый календарь, он вводит совершенно новую, научно обоснованную систему, которая должна действовать веками. Такое фундаментальное изменение требовало более широкой легитимации, чем просто эдикт Великого Понтифика. Одобрение Сената придавало реформе вес государственного закона, обязательного для всех.

– То есть, это больше для авторитета и чтобы все точно приняли новую систему? – уточнила Лиэль.

– И для этого тоже, – согласился Гай. – А во-вторых, это был и политический ход. Проводя реформу через Сенат, даже полностью ему подконтрольный, Цезарь демонстрировал формальное уважение к республиканским институтам. Это позволяло представить реформу не как единоличное решение диктатора, а как акт государственной мудрости, одобренный &quot;отцами-сенаторами&quot;. К тому же, это выводило сам календарь из-под возможных будущих злоупотреблений со стороны жрецов, ставя его на твердую законодательную основу. Он устранял ту самую проблему, когда понтифики &quot;вертели календарем как хотели&quot;, как выразился Цицерон.

Цицерон тем временем продолжает свою речь в Сенате:

– …Основанный, как я понимаю, на точных расчетах египетских астрономов. Он, безусловно, внесет столь необходимый порядок в наши запутанные месяцы и годы. Больше не будет этой вечной путаницы с интеркаляциями, которыми жрецы-понтифики порою так произвольно распоряжались, преследуя политические цели!

– Да, наконец-то у нас будет точный и предсказуемый год! – с энтузиазмом подхватывает другой сенатор, заметно моложе Цицерона и явно из числа горячих сторонников Цезаря. – 365 дней и еще четверть дня для високосного года! Я слышал, александрийский астроном Сосиген лично консультировал диктатора по этому вопросу. Это настоящий прорыв! Теперь и земледельцы смогут точно планировать свои работы, и торговцы будут уверены в сроках, и все общественные дела упорядочатся!

– Ах, Сосиген! Египетская мудрость на службе Рима! – Лиэль не может сдержать своего научного восторга. – Календарная реформа – это же такой огромный шаг вперед! Не только для астрономии, но и для всей повседневной жизни огромного государства! Подумать только, этот юлианский календарь, с небольшими более поздними уточнениями, прослужит человечеству века!

– Но его внимание не ограничивается только календарем, – Гай указывает на другую сцену, разворачивающуюся на экране. Они видят, как римские чиновники под наблюдением легионеров организуют раздачу земельных участков ветеранам Цезаря и неимущим гражданам в только что основанных колониях, как в Италии, так и в провинциях. – Он одновременно пытается решить множество застарелых социальных проблем. Безработица среди городского плебса, огромные долги, вечная нехватка земли для крестьян...

На Форуме, среди шума толпы и стука строительных молотков, глашатай громко зачитывает новый эдикт:

– ...повелением Гая Юлия Цезаря, диктатора и великого понтифика, для блага и процветания Рима и его граждан, учреждаются масштабные общественные работы! Начинается строительство новой величественной базилики Юлия! Будет расширен Форум Романум, чтобы соответствовать величию нашего города! Будут предприняты работы по осушению Понтийских болот, что даст нам новые плодородные земли! Все это обеспечит работой тысячи римских граждан и украсит наш город! А для доблестных ветеранов, проливавших кровь за Республику, и для неимущих граждан – земли в Италии и за ее пределами!

– Он активно расселяет ветеранов, основывает новые колонии, – Лиэль с явным одобрением следит за энергичными действиями на экране. – А вот, смотри, он дарует римское гражданство целым общинам! Например, всем свободным жителям Цизальпийской Галлии! Это же должно укрепить Республику, сделать ее более справедливой, интегрировать провинции!

– Или укрепить его собственную базу поддержки, даровав права тем, кто обязан ему всем, – Гай смотрит на происходящее более прагматично. – Но ты права, многие из этих мер объективно полезны и давно назрели. Он делает то, на что у старой сенатской олигархии не хватало ни воли, ни ресурсов. Он действует как настоящий государственный муж.

Изображение на экране снова смещается. Теперь мы видим Сенат в 45 году до н.э. Цезарь только что вернулся из Испании, одержав там окончательную и кровопролитную победу над сыновьями Помпея в битве при Мунде. Атмосфера в Курии еще более напряженная, чем прежде. Лица сенаторов выражают смесь страха, подобострастия и затаенного недовольства.

– Сенат Рима, – торжественно и с особым нажимом провозглашает один из консулов, полностью обязанный своим положением Цезарю, – в знак признания непревзойденных заслуг Гая Юлия Цезаря, в знак благодарности за окончательное умиротворение Республики и сокрушение последних очагов мятежа, дарует ему титул диктатора сроком на десять лет!

– Постой, Гай, – могла бы сказать Лиэль. – Если Цезарь уже диктатор с такими огромными полномочиями, зачем вообще нужны консулы? И кто этот консул, который так льстиво предлагает ему еще больше власти? Он что, не боится остаться совсем без дел?

– Формально, Лиэль, Республика продолжает существовать, – ответил бы Гай. – И консулы – это ее высшие ординарные магистраты. Цезарь сам часто занимает эту должность, но даже когда он просто диктатор, консулы избираются. Однако их реальная власть перед лицом диктатора ничтожна. Они, как правило, его же ставленники, исполняющие его волю и поддерживающие видимость законности. Этот консул, что сейчас говорит, прекрасно понимает, кому он обязан своим положением.

В зале раздаются оглушительные, хотя и явно срежиссированные, аплодисменты. Многие сенаторы вскакивают, размахивая руками и выкрикивая хвалу Цезарю. Однако Лиэль замечает и тех, кто аплодирует чисто механически, с непроницаемыми лицами, или тех, чьи глаза бегают по залу, словно ища поддержки или опасаясь чего-то.

– Десять лет… – шепчет Лиэль, качая головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера, как когда-то. Традиционная диктатура назначалась на шесть месяцев в критических ситуациях. А это… это почти царский срок.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – так же тихо отвечает Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Вспомни, как постепенно он получал эти полномочия: сначала короткие диктатуры, потом годовая, теперь вот на десять лет. Ему уже даровали право носить титул &quot;Император&quot; как постоянное почетное звание, право первым высказываться в Сенате, фактически назначать половину магистратов, контролировать казну и все легионы. А его praefectura morum дает ему контроль над составом самого Сената. Список его полномочий огромен.

Проходит еще немного времени на экране. Начало 44 года до н.э. Рим живет в напряженном ожидании. Атмосфера в Сенате накалена до предела. Страх и подобострастие стали почти осязаемыми. Своего места поднимается Марк Антоний, в этом году занимающий пост консула вместе с самим Цезарем.

– А вот и Марк Антоний, – замечает Лиэль, внимательно разглядывая рослого, энергичного мужчину с выразительными чертами лица. – Верный соратник Цезаря, не так ли? Он ведь прошел с ним через многое.

– Да, это одна из ключевых фигур в окружении Цезаря, – подтверждает Гай. – Антоний – родственник Цезаря по материнской линии, из знатного, хотя и несколько обедневшего рода Антониев. Он служил под началом Цезаря еще в Галлии, проявил себя как храбрый и способный военачальник, особенно в кавалерии. Позже, как народный трибун, он яростно защищал интересы Цезаря в Сенате накануне Гражданской войны. Цезарь всегда ценил его преданность и военные таланты, хотя порой и был недоволен его буйным нравом и некоторыми административными промахами, когда оставлял его управлять Италией.

– То есть, он больше вояка, чем политик? – уточняет Лиэль.

– Он умеет быть и тем, и другим, когда это нужно, – Гай чуть усмехается. – Он популярен среди солдат, умеет находить общий язык с простым народом. И сейчас, как консул, он – правая рука Цезаря в государственных делах. Посмотрим, что он скажет.

Антоний тем временем выходит на середину зала, его голос звучит громко и патетично, наполняя каждый уголок Курии:

– …и ввиду его поистине божественных заслуг перед Римом, ввиду того, что он не просто спас Республику от гибели, не просто принес нам мир после кровопролитных распрей, но и возвеличил ее имя и славу как никогда прежде, я предлагаю то, что давно уже созрело в сердцах всех истинных римлян, то, чего требует само благо государства! Даровать Гаю Юлию Цезарю, нашему отцу отечества, титул пожизненного диктатора – dictator perpetuo!

– Пожизненный диктатор! – говорит Лиэль, ее глаза расширены от осознания происходящего. – Значит, к его уже постоянному титулу &quot;Император&quot;, который подчеркивал его военные победы, теперь добавляется и эта высшая, бессрочная гражданская власть!

– Именно так, – подтверждает Гай, его взгляд не отрывается от Цезаря. – &quot;Император&quot; – это его уникальный знак воинской славы, его личный авторитет победителя. А &quot;пожизненный диктатор&quot; – это юридическая основа его неограниченной и постоянной власти над государством. Эти два аспекта сливаются, создавая фигуру, стоящую неизмеримо выше всех традиционных республиканских магистратов.

На этот раз аплодисменты переходят в настоящую, оглушительную овацию. Сенаторы вскакивают со своих мест, многие с неподдельным или хорошо сыгранным восторгом кричат: &quot;Да здравствует Цезарь, отец отечества! Божественному Юлию – вечная слава!&quot; Но в глазах тех немногих, кто сидит на задних скамьях и осмеливается не поддаваться общему порыву, Лиэль видит плохо скрытый ужас и отчаяние. Они словно присутствуют на похоронах Республики.

Цезарь, восседающий в своем золоченом кресле, которое все больше напоминает трон, медленно поднимает руку. Шум мгновенно стихает.

– Я принимаю эту честь от Сената и народа Рима, – его голос спокоен и властен, в нем нет ни тени сомнения. – И клянусь употребить всю данную мне власть на благо Республики.

– Dictator perpetuo, – повторяет Лиэль почти шепотом, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря. – Вот она, кульминация. Республика формально еще существует, но по сути… это конец традиционным устоям. Вся полнота власти теперь сосредоточена в руках одного человека, пожизненно.

– Да, – Гай пристально смотрит на Цезаря, на его лице, как всегда, трудно прочитать эмоции. – Он достиг вершины. Он стал неограниченным правителем Рима. Но такая беспрецедентная концентрация власти, даже облеченная в республиканские формы, всегда порождает не только обожание толпы и лесть придворных, но и глухое, скрытое сопротивление тех, кто видит в этом гибель старых свобод. И чем выше вершина, тем более неожиданным и опасным может быть падение.

Экран машины времени показывает Рим, утро 15 марта 44 года до н.э. – знаменитые мартовские иды. Солнце едва пробивается сквозь свинцовые тучи, нависшие над городом.

– Какая гнетущая атмосфера, Гай, – Лиэль поеживается, хотя они лишь наблюдатели. – Чувствуется, что в воздухе что-то назревает. Это недовольство Цезарем… оно ведь росло уже давно, правда?

– Да, Лиэль, – Гай смотрит на улицы, по которым торопливо движутся сенаторы, направляясь к портику Помпея, где сегодня должно состояться заседание Сената (курия Юлия еще строилась). – Его беспрецедентная власть, его пожизненная диктатура, почести, граничащие с обожествлением, слухи о том, что он собирается объявить себя царем и перенести столицу в Александрию или Илион… Все это питало страхи и ненависть в сердцах многих представителей старой аристократии. Они видели в нем тирана, разрушителя республиканских свобод.

Сцена смещается внутрь портика Помпея. Сенаторы собираются, кучками перешептываются. Среди них выделяются несколько фигур с решительными, но бледными лицами. Это Марк Юний Брут, потомок легендарного Луция Юния Брута, изгнавшего последнего римского царя, и Гай Кассий Лонгин, опытный военачальник, когда-то сражавшийся против Цезаря, а затем помилованный им.

– Вот они, главные заговорщики, – тихо указывает Гай. – Брут, идеалист, искренне верящий, что убивает тирана ради спасения Республики. Кассий, более прагматичный и озлобленный, движимый как личной неприязнью, так и республиканскими убеждениями. Вокруг них сплотилось около шестидесяти сенаторов.

– Шестьдесят человек! – ахает Лиэль. – И никто не донес? Удивительно!

– Заговор был хорошо организован, и многие участники были связаны родственными или дружескими узами, – поясняет Гай. – Хотя слухи и предупреждения до Цезаря доходили, он фаталистически полагался на судьбу. В это утро его жена Кальпурния, напуганная дурными снами, умоляла его не ходить в Сенат.

Мы видим, как Цезарь, несмотря на уговоры и дурные предзнаменования (жертвы оказались неблагоприятными), все же прибывает на заседание. Он выглядит утомленным, возможно, нездоровым.

– Он вошел, – шепчет Лиэль, ее голос дрожит. – Сейчас все начнется…

Цезарь занимает свое место. Сенаторы окружают его, делая вид, что хотят подать прошения. Один из заговорщиков, Луций Тиллий Цимбр, подходит к нему с просьбой о возвращении изгнанного брата. Цезарь отказывает. Цимбр хватает его за тогу, стаскивая ее с плеча. Это условный знак.

– Теперь! – кричит кто-то из заговорщиков и наносит первый удар кинжалом.

Цезарь, раненый, пытается сопротивляться. Он оборачивается, видит вокруг себя блеск обнаженных кинжалов и искаженные яростью лица тех, кого он считал своими сторонниками, или, по крайней мере, лояльными гражданами.

– Что вы делаете?! – кричит он, отбиваясь стилом, которым писал.

Заговорщики набрасываются на него со всех сторон, нанося удар за ударом.

– За Республику! За свободу! – выкрикивает кто-то.

Помещение наполняется криками, шумом борьбы, звоном металла. Кровь заливает пол у подножия статуи Помпея Великого – поверженного врага Цезаря.

– Он смотрит на Брута, – Лиэль затаила дыхание, – На Марка Брута, которого он когда-то считал почти сыном, которому оказывал покровительство…

Гримаса неверия и глубокой боли искажает окровавленное лицо Цезаря.

– И ты, Брут? – срывающимся голосом произносит он. Эти слова, сказанные негромко, но с неизмеримой горечью, кажется, на мгновение останавливают даже ярость нападавших.

– Вот она, эта фраза… Et tu, Brute? – тихо произносит Лиэль, ее голос дрожит от напряжения. – Такая короткая, но сколько в ней боли и разочарования.

Цезарь, израненный (насчитают двадцать три раны), падает у подножия статуи Помпея, накрыв голову тогой. Заговорщики, совершив свое дело, стоят над его телом, их кинжалы обагрены кровью. В зале воцаряется оглушительная тишина, прерываемая лишь их тяжелым дыханием.

– Свершилось, – тихо произносит Брут, поднимая окровавленный кинжал. – Тиран мертв! Рим свободен!

Но вместо ожидаемого ликования и возгласов поддержки, остальные сенаторы, не участвовавшие в заговоре, с криками ужаса и отвращения бросаются к выходам, толкая друг друга. Портик Помпея стремительно пустеет. Заговорщики остаются одни, растерянно глядя друг на друга посреди нарастающего хаоса. Весть об убийстве молниеносно разносится по Риму, и город охватывает паника. Лавки закрываются, люди в страхе запираются в домах. На улицах слышны тревожные крики и топот бегущих ног.

Экран машины времени темнеет на мгновение, а затем вспыхивает вновь, показывая Рим спустя несколько дней после убийства Цезаря. Атмосфера в городе по-прежнему напряженная, но хаос понемногу сменяется зыбким, тревожным затишьем. Тело Цезаря было вынесено из курии и подготовлено к погребению.

– Какая разительная перемена, – Лиэль смотрит на улицы, где еще недавно царила паника. – Заговорщики, провозгласившие себя &quot;Освободителями&quot;, кажется, не очень-то контролируют ситуацию. Они ведь укрылись на Капитолии?

– Да, они просчитались, – подтверждает Гай. – Они ожидали, что народ и оставшиеся сенаторы немедленно поддержат их как спасителей Республики. Но вместо этого – страх, растерянность и растущее негодование, особенно среди плебса и ветеранов Цезаря, для которых он был благодетелем. А ключевые фигуры, такие как Марк Антоний и Марк Эмилий Лепид, магистр конницы Цезаря, быстро взяли инициативу в свои руки.

Сцена переносится на Форум. Огромная толпа собралась на похороны Цезаря. Посреди площади возвышается погребальный костер и ростра, с которой должен выступить Марк Антоний, консул и ближайший соратник убитого диктатора. Он держит в руках свиток.

– Постой, Гай, – Лиэль удивленно смотрит на экран. – Завещание? Но ведь Цезарь был пожизненным диктатором, почти монархом. Разве его власть и положение не должны были как-то иначе определяться после смерти, а не простым завещанием, как у обычного гражданина?

– В этом-то и вся сложность и уникальность его положения, Лиэль, – отвечает Гай. – Формально, Рим все еще оставался Республикой, хоть и сильно деформированной. Его диктаторская власть, даже пожизненная, не была наследственной монархией. Она прекратилась с его смертью. Но как частное лицо, как богатейший римский аристократ, он имел полное право составить завещание, распорядиться своим огромным личным состоянием и, что самое важное для римлян, своим именем через усыновление. У него ведь не было законных сыновей по римскому праву.

– А как же Цезарион, его сын от Клеопатры? – вспоминает Лиэль.

– Цезарион был рожден вне официального римского брака и от иностранной царицы, – поясняет Гай. – По римским законам он не мог быть законным наследником политического положения или даже полноправным наследником имущества в том же смысле, что и усыновленный римский гражданин. Поэтому усыновление по завещанию было для Цезаря единственным способом обеспечить преемственность своего имени и передачу состояния в римском правовом поле.

– То есть, это завещание касается его денег и усыновления, а не передачи диктаторских полномочий? – уточняет Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Диктатуру нельзя завещать. Но представь себе политическую силу этого документа! Во-первых, он мог назначить наследника своего имени и богатств, что немедленно создавало фигуру с огромным влиянием. Во-вторых, он мог сделать щедрые дары народу, что, как ты сейчас увидишь, Антоний использует с невероятным эффектом. Так что, хотя это и &quot;просто&quot; завещание частного лица, его оглашение станет политической бомбой.

Антоний поднимается на ростру. Его лицо печально, но в глазах горит решимость. Сначала он говорит спокойно, перечисляя заслуги Цезаря перед Римом, его победы, его щедрость.

– ...и вот завещание Гая Юлия Цезаря! – голос Антония крепнет, он разворачивает свиток, который ему передали весталки, хранительницы завещаний. – Слушайте, римляне, последнюю волю того, кто был вашим отцом и благодетелем! Он, не имея законных сыновей своего тела, но заботясь о будущем своего имени и рода, усыновляет своего внучатого племянника Гая Октавия, назначая его главным наследником трех четвертей своего состояния! Отныне имя ему – Гай Юлий Цезарь Октавиан!

Толпа на мгновение затихает, переваривая эту новость, а затем раздается удивленный гул.

– Каждому римскому гражданину, – продолжает Антоний, его голос набирает силу, – он завещал по семьдесят пять денариев! А свои великолепные сады за Тибром он завещал вам, римскому народу, для вечного пользования в качестве общественного парка! Вот кем был этот &quot;тиран&quot;, которого убили &quot;доблестные мужи&quot;, поправшие священные законы гостеприимства и дружбы!

Толпа взрывается криками горя и ярости. Антоний, видя эффект своих слов, поднимает окровавленную тогу Цезаря, показывая народу дыры от кинжалов.

– Смотрите, римляне! Вот следы от ударов тех, кого он считал друзьями, кого он помиловал и возвысил! Вот плата за его милосердие! Если есть у вас слезы, приготовьтесь пролить их сейчас!

Рев толпы становится оглушительным. Люди плачут, проклинают убийц, требуют мести.

– Сжечь дома убийц! – кричит кто-то. – Смерть предателям!

– Какая мощь слова! – Лиэль потрясена. – Антоний несколькими фразами и жестами перевернул все! Он разжег в толпе пожар!

– Он гениальный демагог, когда захочет, – соглашается Гай. – И он точно знает, на какие струны душ римского плебса нужно нажать. Заговорщикам теперь не поздоровится. Им придется бежать из Рима, и очень быстро.

Действительно, на экране мелькают сцены: разъяренная толпа, несущаяся по улицам, поджоги домов, принадлежащих заговорщикам или тем, кого подозревали в сочувствии им. Брут, Кассий и другие &quot;Освободители&quot; спешно покидают город, понимая, что их дело проиграно, по крайней мере, в Риме.

– А вот и тот самый Гай Октавий, теперь уже Цезарь Октавиан, появляется на арене, – Гай указывает на молодого человека, только что прибывшего в Италию из Аполлонии, где он проходил военное обучение. – Он только что узнал, что Цезарь в своем завещании усыновил его и сделал главным наследником.

Мы видим Октавиана – ему всего восемнадцать, он выглядит очень молодо, даже хрупко, но в его глазах уже видна недетская решимость и холодный расчет.

Экран машины времени, погасший на решительном лице юного Октавиана, медленно оживает. Мы снова в Риме, но прошло уже несколько дней с момента убийства Цезаря и пламенной речи Марка Антония на Форуме. Город все еще в напряжении, но паника первых часов сменилась более организованным, хотя и не менее опасным, противостоянием.

– Похоже, речь Антония возымела действие, – Лиэль смотрит на улицы, где видны патрули ветеранов Цезаря и вооруженные сторонники Антония. Горожане стараются без нужды не покидать дома. – Заговорщики, &quot;Освободители&quot;, как они себя называли, бежали из Рима.

– Да, Антоний блестяще разыграл карту народного гнева и завещания Цезаря, – подтверждает Гай. – Брут и Кассий поняли, что оставаться в городе для них смертельно опасно. Но это только начало. Вакуум власти, образовавшийся после смерти Цезаря, огромен, и за его наследие – как политическое, так и материальное – сейчас начнется ожесточенная борьба.

Мы видим Марка Антония в его доме. Он окружен военачальниками, сенаторами, ищущими его покровительства, и ветеранами Цезаря. Он отдает распоряжения, принимает посетителей, его лицо выражает уверенность и силу. Он явно чувствует себя хозяином положения.

– Лепид со своим легионом контролирует Форум, – докладывает один из офицеров. – Народ требует наказать убийц. Сенат напуган и готов к сотрудничеству.

– Хорошо, – Антоний кивает. – Главное сейчас – сохранить порядок и не допустить анархии. И напомнить Сенату, что все распоряжения и назначения Цезаря остаются в силе. Он был законным правителем, а не тираном.

– Антоний действует быстро и решительно, – замечает Лиэль. – Он завладел архивами Цезаря, его казной. Он явно метит на роль его преемника.

– У него для этого есть все основания, – соглашается Гай. – Он был консулом вместе с Цезарем, его ближайшим соратником в последние годы, популярен в армии. Но он не учел одного – или, по крайней мере, недооценил.

Экран смещается, показывая прибытие в Рим молодого человека, которого мы уже видели. Это Гай Октавий, теперь уже Гай Юлий Цезарь Октавиан. Он выглядит скромно, но его сопровождают влиятельные друзья семьи и некоторые из вольноотпущенников Цезаря.

– А вот и наш юный наследник, – Лиэль с интересом следит за Октавианом. – Всего восемнадцать. Как он собирается противостоять такому опытному и могущественному игроку, как Антоний?

Октавиан первым делом направляется к Антонию. Сцена происходит в доме Антония. Прием подчеркнуто холодный.

– Я пришел, Марк Антоний, как законный сын и наследник Гая Юлия Цезаря, – голос Октавиана звучит на удивление твердо для его юного возраста. – Я требую передать мне имущество моего отца, чтобы я мог выполнить его последнюю волю – выплатить деньги римскому народу, как он завещал.

Антоний смотрит на юношу сверху вниз с плохо скрываемой насмешкой.

– Мальчик, – он цедит сквозь зубы, – ты еще слишком молод, чтобы играть в такие игры. Имя Цезаря – это тяжелая ноша. Государственные дела и казна Цезаря – это не то, что можно раздавать по прихоти. Я, как консул, позабочусь о выполнении воли покойного диктатора, когда придет время. А тебе лучше бы подумать о своей безопасности.

– Он его просто отшивает! – возмущается Лиэль. – И даже не называет его Цезарем!

– Антоний видит в нем лишь досадную помеху, мальчишку, претендующего на огромное состояние, которое он сам уже считал своим, или, по крайней мере, под своим контролем, – поясняет Гай. – Он серьезно недооценивает этого &quot;мальчика&quot;. Октавиан не так прост. Он унаследовал от своего приемного отца не только имя и деньги, но и железную волю, политический инстинкт и невероятное терпение.

Мы видим, как Октавиан, не получив денег от Антония, начинает действовать самостоятельно. Он продает часть своего собственного имущества и имущества, унаследованного от других родственников, берет в долг и начинает выплачивать народу обещанные Цезарем 75 денариев на человека.

– Смотри, Гай! – Лиэль поражена. – Он выполняет волю Цезаря за свой счет! Каким же образом?

– Он демонстрирует, что он – истинный наследник Цезаря, не на словах, а на деле, – говорит Гай. – И это немедленно приносит ему огромную популярность среди плебса и, что еще важнее, среди ветеранов Цезаря, которые видят в нем сына своего обожаемого полководца. Он начинает собирать вокруг себя сторонников.

Появляются и другие игроки. Сенаторы-республиканцы, такие как Цицерон, сначала с опаской, а затем с некоторой надеждой начинают присматриваться к Октавиану, видя в нем потенциальный противовес Антонию, которого они боятся гораздо больше.

– Этот юноша, этот Октавиан… – Цицерон говорит в кругу своих доверенных лиц. – Он носит имя Цезаря, но, возможно, он не будет таким, как его приемный отец. Возможно, его можно использовать, чтобы обуздать Антония, а затем… &quot;хвалить, награждать и… устранять (laudandum adulescentem, ornandum, tollendum)&quot;.

– Цицерон как всегда, в своих интригах, – усмехается Гай. – Он надеется манипулировать Октавианом. Еще один, кто недооценивает этого юношу.

– Какая сложная игра начинается, – Лиэль вздыхает. – Столько амбиций, столько взаимной ненависти и недоверия. Рим действительно погружается в хаос.

– Да, – подтверждает Гай. – Убийство Цезаря не решило проблем Республики, а лишь вскрыло все ее язвы. Агония Республики вступает в свою финальную стадию.

Экран машины времени снова оживает. Картина хаоса и борьбы за наследие Цезаря в Риме сменяется сценами военных действий. Год 44-й до н.э. плавно перетекает в 43-й.

– После бегства Брута и Кассия из Рима, казалось, Марк Антоний полностью контролирует ситуацию, – Лиэль следит за перемещениями легионов на карте, которую показывает экран. – Но не тут-то было! Появился еще один Брут – Децим Юний Брут Альбин, один из убийц Цезаря, который был назначен наместником Цизальпинской Галлии еще самим диктатором.

– И Антоний, добившись от Сената передачи этой провинции себе, решил силой изгнать оттуда Децима Брута, – добавляет Гай. – Это и стало формальным поводом для так называемой Мутинской войны. Децим Брут отказался уступать провинцию и укрепился в городе Мутина.

На экране – осень 44 года до н.э. Марк Антоний во главе своих легионов, включая четыре, которые он перевел из Македонии, осаждает Мутину.

– Антоний действует решительно! – восклицает один из его легатов, наблюдая за построением осадных машин. – Этот Децим Брут пожалеет о своем упрямстве! Против нас ему не выстоять!

Тем временем в Риме разворачивается другая, не менее ожесточенная битва – битва слов. В Сенате гремит голос Марка Туллия Цицерона.

– Это же его знаменитые &quot;филиппики&quot;! – Лиэль узнает знаменитого оратора, его жесты полны страсти, а голос звенит от негодования. – Он ведь назвал их так по примеру Демосфена, который обличал царя Филиппа Македонского.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Цицерон, старый республиканец и непримиримый враг любой формы единовластия, увидел в Антонии главную угрозу Республике после смерти Цезаря. С сентября 44-го по апрель 43-го года он произнес или написал серию из четырнадцати речей, направленных на полную дискредитацию Антония.

На экране мелькают заголовки свитков, которые переписывают многочисленные писцы.

– Особенно яростной была вторая &quot;филиппика&quot;, – продолжает Гай. – Она не была произнесена публично, а распространялась как письменный памфлет. Это позволило Цицерону не стесняться в выражениях.

– И что же он там писал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, там был весь арсенал риторических приемов! – Гай усмехается. – Цицерон обрушился на личную жизнь Антония, обвиняя его в пьянстве, разврате, расточительстве, связях с актрисами. Он рисовал его как морально разложившегося человека, погрязшего в долгах. Например, он язвительно описывал, как Антоний, будучи консулом, якобы появлялся на публике пьяным, вызывая всеобщее презрение. Это, кстати, довольно типичный для Цицерона прием – атаковать моральный облик оппонента.

– Помню, он и в адрес самого Цезаря когда-то нелестно отзывался, – задумчиво произносит Лиэль. – Кажется, ходили слухи о молодости Цезаря, о его пребывании при дворе вифинского царя Никомеда, и Цицерон намекал на его якобы пассивную гомосексуальную роль, называя его &quot;царицей Вифинии&quot; и &quot;постелью Никомеда&quot;.

– Да, такие обвинения были, и Цицерон, как и другие враги Цезаря, не брезговал их использовать, – подтверждает Гай. – Это показывает определенный паттерн в его инвективах: удар по репутации через обвинения в моральной распущенности и недостойном поведении был его излюбленным оружием. И в &quot;филиппиках&quot; против Антония он использовал его в полной мере.

– &quot;Ты, Антоний, чьи ночи проходили в объятиях актрис, а дни — в пьянстве, смеешь обвинять меня в предательстве?&quot; – цитирует Лиэль по памяти. – Какие личные нападки!

– Но он не ограничивался этим, – Гай качает головой. – Главные обвинения касались политических преступлений. Цицерон утверждал, что Антоний узурпировал власть, манипулировал завещанием Цезаря, присвоил государственные средства, подделывал указы покойного диктатора, чтобы раздать провинции и земли своим сторонникам. Он изображал Антония новым Катилиной, тираном, стремящимся к единоличной власти и разрушению Республики.

– &quot;Ты не наследник Цезаря, а его грабитель!&quot; – снова вспоминает Лиэль строки из &quot;филиппики&quot;. – Он действительно не жалел красок.

– И при этом Цицерон защищал себя от обвинений Антония в причастности к убийству Цезаря, – добавляет Гай, – подчеркивая, что хотя он и не участвовал в заговоре, но одобряет действия &quot;Освободителей&quot;. И, конечно, он страстно призывал Сенат и народ Рима объединиться против Антония, поддержать Децима Брута и молодого Октавиана, которого он в тот момент видел как орудие против Антония.

– &quot;Римляне, если вы не остановите этого человека, республика падет!&quot; – Лиэль почти декламирует. – Невероятная сила слова! Какова же была реакция?

– Эти речи, особенно вторая &quot;филиппика&quot;, имели огромное влияние, – Гай становится серьезным. – Они распространялись по Риму, их читали, обсуждали. Они действительно усилили антипатию к Антонию среди сенаторов и части граждан. И именно под влиянием Цицерона Сенат в начале 43 года объявил Антония врагом отечества. Но у самого Сената не было достаточных сил, чтобы противостоять легионам Антония.

– И тут на сцену снова выходит наш юный Октавиан! – Лиэль с интересом наблюдает за молодым наследником Цезаря. – Он ведь на свои деньги и именем своего приемного отца собрал внушительную армию из ветеранов Цезаря!

– Именно, – подтверждает Гай. – И Сенат, находясь в отчаянном положении и поддавшись уговорам Цицерона, который видел в Октавиане временного союзника, вынужден пойти на этот рискованный шаг. Октавиану, несмотря на его молодость, даруют imperium pro praetore.

– Imperium pro praetore? – Лиэль вопросительно смотрит на Гая. – &quot;Империй вместо претора&quot;? Что это означает на практике для такого молодого человека, который еще не прошел все ступени cursus honorum?

– Это очень важное и довольно необычное решение для римской правовой системы, – поясняет Гай. – Imperium – это высшая военная и административная власть. Обычно ею обладали консулы и преторы. &quot;Pro praetore&quot; означает, что Октавиану предоставляются полномочия, аналогичные преторским, хотя он формально и не занимал эту должность. Сенат пошел на это в январе 43-го года как на политический компромисс. Им отчаянно нужны были легионы Октавиана, его популярность среди ветеранов Цезаря, чтобы противостоять Антонию. Но давать ему сразу консульство они не хотели – слишком молод, слишком непредсказуем.

– И что же эти преторские полномочия ему давали? – спрашивает Лиэль.

– Во-первых, и это главное, – Гай загибает палец, – законное право командовать войсками. Его частная армия, собранная на имя Цезаря, теперь становилась частью государственных сил. Он мог легально вести военные операции против Антония. Во-вторых, это давало ему определенную административную власть в зоне конфликта, право принимать решения на месте. В-третьих, это символы власти – его должны были сопровождать ликторы с фасциями, хотя их число и было меньше, чем у полноправного претора. И, наконец, это легитимизировало его положение, он переставал быть просто частным лицом с армией, а становился официальным представителем Республики, действующим от имени Сената.

– То есть, Сенат пытался поставить его под свой контроль, формально встроив в систему? – предполагает Лиэль.

– Именно так, – Гай кивает. – Ему поручают выступить против Антония и снять осаду с Мутины вместе с двумя новоизбранными консулами, Авлом Гирцием и Гаем Вибием Пансой – оба, кстати, бывшие офицеры Цезаря, но теперь формально на стороне Сената и республиканских идеалов, которые отстаивал Цицерон.

Звуки труб и лязг оружия нарастают.

Экран переносит Гая и Лиэль в окрестности Мутины. Апрель 43 года до н.э. На экране разворачиваются ожесточенные сражения.

– Битва при Форуме Галлов! – комментирует Гай, указывая на маневры войск. – 14 апреля. Войска Сената, особенно ветераны Октавиана, сражаются яростно. Антоний отброшен, но какой ценой! Консул Панса смертельно ранен.

Несколько дней спустя, 21 апреля, новое сражение, уже у самых стен Мутины.

– Снова победа сенатской армии! – Лиэль не может скрыть волнения. – Осада с Мутины снята! Антоний разбит и отступает! Но… и консул Гирций погиб в бою!

– Да, обе победы оказались пирровыми для сенатской партии, – Гай качает головой. – Оба консула мертвы. А Октавиан, внезапно, становится командующим всей огромной армией Республики, состоящей из восьми легионов. Сенат ликовал, считая, что с Антонием покончено, а Октавиана можно будет легко отстранить. Цицерон уже писал своим друзьям, что &quot;мальчика следует хвалить, награждать и… устранять&quot;.

– Какая недальновидность! – восклицает Лиэль. – Они снова его недооценили!

– Абсолютно, – подтверждает Гай. – Октавиан прекрасно понимал их настроения. Он отправил в Рим делегацию из своих центурионов с требованием предоставить ему заслуженный триумф за победу над Антонием и, что самое главное, консульство на оставшуюся часть года. Ему ведь было всего девятнадцать, а по закону консулом можно было стать не раньше сорока двух лет!

На экране мы видим сцену в Сенате. Центурионы Октавиана, суровые, закаленные в боях воины, стоят перед сенаторами. Один из них, не дождавшись ответа на свои требования, демонстративно кладет руку на рукоять меча.

– Если вы не дадите ему консульство, – произносит центурион, его голос резок и лишен всякого почтения, – то вот это даст!

– Какой дерзкий жест! – Лиэль поражена. – Прямая угроза военной силой!

– Сенаторы были в ярости и смятении, – продолжает Гай. – Они попытались тянуть время, отказали ему. Тогда Октавиан сделал то, чего от него, возможно, не ожидали. Он не стал распускать армию, как того требовал Сенат. Вместо этого он отдал своим восьми легионам приказ идти на Рим.

Изображение меняется: легионы Октавиана стремительным маршем движутся по Фламиниевой дороге к столице. В Риме паника. Сенат лихорадочно пытается организовать оборону, но войск в городе практически нет.

– Он требует консульства силой! – Гай констатирует факт, наблюдая за приближением армии к Риму. – В августе 43 года, не встретив никакого сопротивления, Октавиан со своими легионами вступает в Рим. Город фактически оккупирован. Перепуганный Сенат, лишенный какой-либо реальной власти и защиты, вынужден капитулировать.

Мы видим Октавиана, уже в Риме, в окружении своих солдат. Он диктует свою волю.

– На народном собрании, проведенных под давлением его армии, девятнадцатилетний Октавиан избирается консулом, – Гай качает головой. – Вместе с ним консулом избирают его родственника Квинта Педия. Формально все процедуры соблюдены, но это было избрание под дулами мечей, если можно так выразиться.

– И что же он делает, став консулом? – спрашивает Лиэль. – Наверняка, не забыл обиды Сената.

– Его первые же шаги были очень показательны, – отвечает Гай. – Во-первых, он щедро вознаградил своих солдат из государственной казны, к которой имел полный доступ. Во-вторых, он немедленно провел закон, учреждающий судебное преследование убийц Цезаря, которые были заочно осуждены и объявлены вне закона. А в-третьих, и это был самый сильный удар по политике Сената и Цицерона, он добился отмены декрета, объявлявшего Марка Антония врагом отечества.

– Отменяет декрет против Антония?! – Лиэль удивлена. – Но ведь он только что воевал против него!

– Именно, – Гай усмехается. – Октавиан показал, что он – самостоятельный игрок, и его цели не всегда совпадают с целями Сената. Отменив декрет против Антония, он открывал себе путь для переговоров с ним и Лепидом. Он понимал, что для борьбы с Брутом и Кассием на Востоке ему нужны союзники, а не враги в лице других могущественных цезарианцев. Это был прагматичный и дальновидный ход, хотя и абсолютно циничный по отношению к тем сенаторам, которые еще недавно превозносили его как спасителя Республики от &quot;тирана&quot; Антония.

– А что же Антоний? – спрашивает Лиэль. – Он ведь отступил после Мутины.

– Антоний с остатками своей армии отошел в Трансальпийскую Галлию, – Гай показывает на карте. – И там произошло то, чего Сенат боялся больше всего: он объединился с Марком Эмилием Лепидом, наместником Нарбонской Галлии и Ближней Испании, который командовал большим количеством легионов. Лепид, бывший магистр конницы Цезаря, всегда был влиятельной фигурой. Теперь их объединенные силы снова представляли огромную угрозу. А Децим Брут, осажденный герой Мутины, оказался предан своими же солдатами, которые не хотели сражаться против других цезарианцев, и был убит при попытке бежать на Восток.

– Какая ирония судьбы! – вздыхает Лиэль. – Мутинская война, начатая для уничтожения Марка Антония, в итоге привела к невероятному усилению Октавиана и открыла путь для нового, еще более мощного союза цезарианцев.

– Именно так, – соглашается Гай. – Октавиан, став консулом и имея под рукой мощную армию, понял, что война с Брутом и Кассием на Востоке потребует объединения всех сил цезарианской партии. И Лепид выступил посредником в его переговорах с Антонием. Вот так, после кровопролитной Мутинской войны, вчерашние враги оказались готовы к союзу.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает небольшой остров на реке Рено, недалеко от Бононии. Ноябрь 43 года до н.э. Мрачная, холодная осенняя погода соответствует настроению происходящего.

– Какое уединенное и не слишком гостеприимное место для встречи таких важных персон, – замечает Лиэль, глядя на трех мужчин, сидящих на грубо сколоченных скамьях посреди острова. Вокруг них – лишь их ближайшие телохранители, держащиеся на почтительном расстоянии.

– Они выбрали это место не случайно, Лиэль, – отвечает Гай. – Остров обеспечивает безопасность и изоляцию. Никто не сможет подслушать их переговоры, и никто не сможет внезапно напасть. А доверять друг другу у них нет никаких оснований.

Эти трое – Марк Антоний, все еще могущественный военачальник; молодой Гай Юлий Цезарь Октавиан, чья популярность и влияние стремительно выросли; и Марк Эмилий Лепид.

– Подумать только, еще несколько месяцев назад Антоний и Октавиан были злейшими врагами! – восклицает Лиэль. – И вот они сидят за одним столом.

– Политика, Лиэль, – Гай пожимает плечами. – Октавиан понимал, что в одиночку ему не справиться ни с убийцами Цезаря, Брутом и Кассием, собравшими огромные силы на Востоке, ни с опытным Марком Антонием в долгосрочной перспективе.

Антоний, судя по его напряженной позе и хмурому взгляду, все еще не до конца смирился с необходимостью этого союза. Лепид, более старший и менее харизматичный, старается выступать в роли посредника. Октавиан, несмотря на молодость, держится уверенно и холодно.

– Итак, джентльмены, – начинает Лепид, нарушая напряженное молчание. – Мы здесь, чтобы забыть прошлые обиды и объединить наши силы. Наш общий долг – отомстить за смерть божественного Юлия. Убийцы Цезаря, Брут и Кассий, собрали на Востоке огромную армию. Они контролируют богатейшие провинции. Поодиночке нам их не одолеть.

– Месть – это святое, – рычит Марк Антоний, сверкая глазами в сторону Октавиана. – Но речь идет не только о мести. Речь идет о власти. О том, кто будет править Римом после того, как мы уничтожим этих так называемых &quot;Освободителей&quot;.

– Власть должна принадлежать тем, кто верен памяти Цезаря и способен навести порядок в Республике, – спокойно, но твердо отвечает Октавиан. – Мы трое обладаем самыми большими армиями. Мы трое – его наследники, в том или ином смысле. Логично, что мы и должны взять на себя ответственность за судьбу государства.

– Они делят шкуру неубитого медведя, – комментирует Лиэль. – Но с какой циничной откровенностью!

– Они создают официальную комиссию, tresviri rei publicae constituendae consulari potestate, – поясняет Гай. – &quot;Три мужа для устроения государственных дел с консульской властью&quot;. Это не просто частное соглашение, как Первый триумвират Цезаря, Помпея и Красса. Этот Второй триумвират будет утвержден специальным законом, который проведет через народное собрание лояльный им народный трибун Публий Тиций. Он даст им верховную власть на пять лет: право издавать законы без одобрения Сената, право назначать магистратов, право вершить суд без апелляции.

Переговоры идут тяжело. Они делят провинции, легионы, обсуждают будущие назначения. Каждый старается выторговать себе кусок побольше.

– Африка и Сицилия с Сардинией будут моими, – заявляет Октавиан, указывая на карту. – И достаточно легионов, чтобы контролировать Италию.

– Галлия останется за мной, плюс Испания, – требует Антоний. – А Восток… Восток мы разделим после победы над Брутом и Кассием. Но самые сильные легионы должны быть под моим командованием. Я поведу их против убийц.

Лепид, похоже, получает меньшую долю, но его устраивает и это, лишь бы оставаться в числе вершителей судеб.

– И что же станет их первой совместной акцией, кроме подготовки к войне? – спрашивает Лиэль, видя, как триумвиры наконец приходят к какому-то соглашению по основным пунктам.

– О, их первая акция будет ужасна, – мрачно предрекает Гай. – Чтобы собрать деньги на войну и избавиться от политических противников в Риме и Италии, они прибегнут к самому страшному инструменту гражданских войн – проскрипциям.

На экране появляется изображение триумвиров, скрепляющих свой союз рукопожатием. Их лица суровы и решительны. Ни тени былой вражды, только холодный расчет и общая цель.

– Второй триумвират сформирован, – констатирует Гай. – Это уже не просто союз трех сильных личностей, это официальная диктатура трех, узаконенная и безжалостная. 

Экран темнеет, предвещая новую волну террора и кровопролития.

Экран машины времени показывает ноябрь 43 года до н.э. Триумвиры, получив от народного собрания чрезвычайные полномочия на пять лет, входят в Рим во главе своих легионов.

– Город замер в ужасе, – шепчет Лиэль, глядя на опустевшие улицы, по которым маршируют солдаты. Окна домов закрыты, двери заперты. – После всего, что было, римляне, наверное, ждут самого худшего.

– И их ожидания, к сожалению, оправдаются, – Гай говорит с непривычной для него ноткой горечи. – Первым делом триумвиры нуждались в деньгах для содержания своих огромных армий и для предстоящей войны с Брутом и Кассием. А также они хотели раз и навсегда избавиться от своих политических противников и тех, кто мог бы им помешать. И для этого они прибегли к испытанному, но от этого не менее страшному средству – проскрипциям.

На стенах домов, на Форуме появляются белые таблицы с выведенными на них черными буквами именами. Это проскрипционные списки.

– Проскрипции… – Лиэль содрогается. – Это ведь означает объявление людей вне закона? Любой мог убить проскрибированного и получить за это награду?

– Да, – подтверждает Гай. – Имущество убитого конфисковывалось в пользу государства, то есть триумвиров. Доносчики также получали часть. Дети и внуки проскрибированных лишались гражданских прав. Это был узаконенный террор и грабеж. Сулла в свое время широко использовал проскрипции, и вот теперь его &quot;ученики&quot; превзошли учителя.

– Сколько же имен в этих списках? – с ужасом спрашивает Лиэль, видя, как люди со страхом читают вывешенные списки, ища там знакомые имена или, наоборот, боясь найти свое.

– В первые списки вошло около трехсот сенаторов и двух тысяч всадников, – отвечает Гай. – И среди них были многие знатные и уважаемые граждане, чья единственная вина заключалась в их богатстве или в том, что они когда-то неосторожно высказались против кого-то из триумвиров.

Начинается охота на людей. Солдаты и наемные убийцы рыщут по городу и окрестностям, выискивая проскрибированных. Сцены жестоких расправ, предательств, отчаянных попыток бегства.

– Какая низость! – восклицает один из римлян, прячущийся в своем доме, когда видит, как раб выдает своего господина солдатам за вознаграждение. – Даже рабы предают! Нет больше ни чести, ни верности!

– Но были и примеры невероятного мужества и преданности, – замечает Лиэль, когда на экране появляется сцена, где жена пытается укрыть своего мужа, или дети спасают отца. – Не все потеряли человеческий облик.

– Увы, таких было немного, – вздыхает Гай. – Страх и жадность оказались сильнее. А триумвиры лично просматривали списки, торгуясь друг с другом за головы своих врагов или даже родственников. Говорят, Антоний настоял на включении в список своего дяди, Луция Цезаря, а Лепид – своего брата, Павла Эмилия Лепида. Октавиан, поначалу сопротивлявшийся проскрипциям, в итоге уступил и тоже внес своих недругов.

– Но самая желанная жертва для Антония… это ведь был Цицерон? – Лиэль с тревогой смотрит на Гая.

– Без сомнения, – подтверждает Гай. – Антоний так и не простил ему &quot;филиппик&quot;. Имя Марка Туллия Цицерона было одним из первых в проскрипционных списках.

Экран показывает Цицерона, уже немолодого, утомленного и разочарованного. Он пытается бежать из Италии морем, но неблагоприятные ветры и морская болезнь вынуждают его вернуться на свою виллу в Формиях.

– Беги, господин! Они уже близко! – умоляют его верные рабы.

– Нет, – устало отвечает Цицерон, садясь в носилки. – Я слишком устал бегать от судьбы. Умру в отечестве, которое я столько раз спасал.

Солдаты под предводительством центуриона Геренния и военного трибуна Попиллия Лената, которого Цицерон когда-то защищал в суде, настигают его носилки в лесу.

– Предатель! – кричит Попиллий Ленат, вытаскивая меч.

Цицерон спокойно высунул голову из носилок и подставил шею под удар. 7 декабря 43 года до н.э. великий оратор, философ и защитник Республики был убит.

– Какая жестокость… – Лиэль отворачивается, не в силах смотреть. – И какая ирония – его убил тот, кого он когда-то спас.

– Голову и правую руку Цицерона, которой он писал свои &quot;филиппики&quot;, доставили Антонию, – Гай говорит бесстрастно, но в его голосе слышится осуждение. – По приказу его жены Фульвии, ненавидевшей Цицерона не меньше мужа, язык оратора был проткнут ее заколками. А затем голову и руку выставили на рострах на Форуме – на том самом месте, откуда он так часто обращался к римскому народу, защищая свободу.

На экране – Форум. Люди со страхом и отвращением смотрят на ужасное зрелище.

– Это не просто месть, – говорит Гай. – Это символ. Символ того, что со свободой слова в Риме покончено. Что любая критика новой власти будет караться смертью. Триумвиры утверждали свою власть на крови и терроре.

– Но разве такой террор мог продолжаться долго? – спрашивает Лиэль. – Неужели римляне все это стерпели?

– Проскрипции достигли своей цели, – отвечает Гай. – Оппозиция в Италии была разгромлена и запугана. Казна триумвиров пополнилась за счет конфискованного имущества. Путь для войны с Брутом и Кассием был расчищен. Но цена этого была ужасна. Многие тысячи погибли, еще больше были разорены. Рим погрузился в атмосферу страха и подозрительности. 

Экран медленно гаснет, оставляя после себя тяжелое впечатление от кровавой вакханалии проскрипций.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Иудею. Год 43-й до н.э. Солнце здесь светит ярче, но политическая атмосфера не менее напряженная.

– Гай, а что же Антипатр Идумеянин? – Лиэль наклоняется к экрану, где видна панорама Иерусалима. – Тот самый, который так хитро и вовремя поддержал Цезаря в Египте! Цезарь ведь сделал его фактически правителем Иудеи. Как он выкручивался после убийства своего могущественного покровителя?

– Антипатр был политиком до мозга костей, Лиэль, – Гай указывает на фигуру Антипатра, отдающего распоряжения во внутреннем дворе своего дома. – Смотри, он не теряет времени. После смерти Цезаря он, не колеблясь ни секунды, переметнулся на сторону Марка Антония. В тот момент Антоний казался самым вероятным хозяином положения на Востоке. Антипатр тут же начал активно собирать для него налоги, демонстрируя свою безграничную лояльность.

В кадре – Антипатр, уже немолодой, но с живыми, проницательными глазами, беседует со своими сыновьями: Фазаилом, правителем Иерусалима, и молодым, энергичным Иродом, правителем Галилеи.

– Антоний требует денег для своих легионов! – голос Антипатра звучит твердо, хотя и негромко. – Иудея должна показать свою преданность и полезность. Фазаил, на тебе сбор налогов в Иерусалиме и окрестностях. Ирод, Галилея – твоя забота. Действуйте быстро, но умно, старайтесь не вызывать излишнего ропота. Нам сейчас совершенно не нужны внутренние волнения.

– Отец, но требования Антония просто непомерны! – Ирод, молодой и горячий, вспыхивает. Мы видим, как он жестикулирует. – Народ и так измучен налогами! А тут еще эти ужасные слухи о проскрипциях в Риме… Люди напуганы до смерти!

– Страх – отличный стимул для уплаты налогов, сын мой, – Антипатр кладет руку на плечо Ирода, его взгляд строг. – Главное для нас сейчас – удержать власть. Ту власть, которую дал нам Цезарь и которую может подтвердить Антоний. А для этого мы должны быть ему незаменимы. Запомните, наша сила – в поддержке Рима, кто бы там ни правил.

– Но, Гай, я уверена, не все в Иудее были в восторге от того, что ими правит идумеянин Антипатр и его сыновья, – Лиэль внимательно следит за сценой. – Наверняка, у него были влиятельные враги среди местной иудейской знати, которые считали его выскочкой, узурпатором, захватившим власть при поддержке римлян.

– Абсолютно точно, Лиэль, – подтверждает Гай. – И эти враги не дремали. Смотри, вот один из них. – Экран фокусируется на человеке с хитрым и льстивым выражением лица, это Малих, влиятельный еврейский вельможа. – Он был приближенным к номинальному первосвященнику и этнарху Гиркану II, но втайне люто ненавидел Антипатра за его реальную власть. Малих увидел в смуте, последовавшей за смертью Цезаря, идеальный шанс избавиться от всесильного идумеянина.

Сцена резко меняется. Мы видим пышный пир во дворце Гиркана II. Антипатр – почетный гость, он сидит во главе стола. Вино льется рекой, звучит музыка, танцовщицы развлекают гостей. Но Лиэль замечает:

– Какая-то напряженная атмосфера, Гай, несмотря на все это веселье. Посмотри на Малиха, как он подобострастно улыбается Антипатру… Слишком сладко, чтобы быть правдой.

Малих поднимает чашу с вином.

– За здоровье нашего великого покровителя, Марка Антония! И за мудрость нашего дорогого Антипатра, который так умело правит Иудеей! – провозглашает он, подходя к Антипатру и протягивая ему новую, наполненную до краев чашу.

Антипатр, кажется, ничего не подозревает. Он благосклонно кивает и осушает чашу. Спустя некоторое время его лицо бледнеет, он хватается за горло.

– Яд… – успевает прошептать он, прежде чем рухнуть на пол.

– Его отравили! Прямо на пиру! – Лиэль вскрикивает, прикрывая рот рукой. – Какой ужас! Неужели сам Гиркан был в этом замешан? Он выглядит таким растерянным…

– Гиркан был лишь слабой и управляемой пешкой в чужой игре, – отвечает Гай, наблюдая за суматохой. – Главным организатором убийства, несомненно, был Малих. Он действовал не один, а при поддержке некоторых римских чиновников на местахпросто желавших поживиться на новой волне смуты. Это случилось в 43 году до нашей эры.

Сыновья Антипатра, Фазаил и Ирод, узнав о смерти отца, приходят в неописуемую ярость. Мы видим Ирода, его лицо искажено гневом.

– Малих! Он заплатит за это своей кровью! – Ирод сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Клянусь тенью отца, я отомщу!

– Успокойся, брат! – Фазаил, более сдержанный и рассудительный, хватает его за руку. – Месть будет. Но сначала – власть. Смерть отца – это сигнал для всех наших врагов. Они поднимут головы, попытаются нас свергнуть. Мы должны действовать быстро, решительно. И не забывать о Риме, кто бы там сейчас ни был у руля.

– Да, ситуация в Иудее моментально обострилась, – замечает Лиэль. – Фазаилу и Ироду теперь придется очень нелегко. Их отец был главной опорой их власти, их щитом.

– Ирод, несмотря на свою молодость – ему тогда было около тридцати лет, – проявил себя как невероятно энергичный, хитрый и, если нужно, безжалостный правитель, – говорит Гай, пока на экране мелькают быстрые сцены: Ирод отдает приказы своим воинам, тайно встречается с какими-то людьми, руководит подавлением волнений в Галилее. – Смерть отца не повергла его в отчаяние, а, наоборот, кажется, высвободила всю его скрытую энергию и честолюбие. Он понимал, что Малих, убийца его отца, не остановится и попытается уничтожить и их с Фазаилом.

– И что же он предпринял? – Лиэль внимательно следит за Иродом на экране. – Ведь Малих наверняка заручился поддержкой каких-то влиятельных сил?

– Именно, – подтверждает Гай. – Малих пытался опираться на антиримские настроения и на тех, кто был недоволен правлением идумеянской семьи. Но Ирод действовал на опережение. Смотри, он немедленно отправляется к Гаю Кассию Лонгину.

На экране мы видим Ирода, прибывшего в Сирию, в лагерь Кассия. Кассий – один из главных убийц Цезаря, теперь проконсул Сирии, лихорадочно собирает силы и средства для предстоящей войны с цезарианцами.

– Гай Кассий, – Ирод обращается к римлянину с выражением скорби, но и решимости, – мой отец, верный союзник Рима, предательски убит Малихом, который сеет смуту в Иудее и подрывает римский авторитет. Я прошу твоего правосудия и поддержки, чтобы наказать убийцу и восстановить порядок, который так важен для тебя и для сбора средств на нужды Республики!

– Он апеллирует к интересам Кассия! – замечает Лиэль. – И, вероятно, подкрепляет свои слова немалыми деньгами, которые его отец так усердно собирал.

– Безусловно, – Гай кивает. – Кассию нужны были и деньги, и стабильный тыл в Иудее. Ирод обещал ему и то, и другое. И Кассий, недолго думая, дал свое негласное согласие на устранение Малиха. Он не хотел марать руки сам, но и не возражал против того, чтобы Ирод решил эту проблему.

Сцена меняется. Экран переносит Гая и Лиэль в древний финикийский город Тир, известный своими пурпурными красильнями и оживленной торговлей. Воздух наполнен ароматами благовоний и соленого моря. В одном из роскошных дворцов идет пышное пиршество.

– Кажется, мы попали на какой-то большой праздник, Гай! – Лиэль с любопытством разглядывает богато одетых гостей, украшения зала, обильные яства на столах. – Музыка, танцы, вино льется рекой…

– Судя по всему, это Melqartalia, Лиэль, – Гай осматривается, его взгляд цепляется за символику, связанную с местным божеством. – Праздник в честь Мелькарта, главного бога Тира. Он покровитель города, торговли, мореплавания. Такие праздники обычно включали торжественные процессии к его храму, жертвоприношения и, конечно, обильные пиры, чтобы снискать благосклонность божества и обеспечить процветание города.

Среди пирующих выделяется Малих. Он сидит на почетном месте, очевидно, чувствуя себя в полной безопасности. Рядом с ним – представители местной знати,  высокопоставленные офицеры Гая Кассия Лонгина, чье присутствие подчеркивает важность момента и римское покровительство. Малих весел, он громко смеется, пьет вино и, несомненно, радуется своему недавнему успеху – устранению Антипатра. Он уверен, что теперь его влияние в Иудее неоспоримо.

– Смотри, Малих совершенно расслабился, – шепчет Лиэль. – Он явно не ожидает удара здесь, в чужом городе, да еще и на таком важном празднике, в присутствии римлян. Он считает, что все угрозы позади.

Но Ирод все предусмотрел. Незаметно для большинства гостей, несколько римских солдат получивших щедрое вознаграждение от Ирода через своих командиров, смешиваются с охраной. Они не привлекают к себе внимания, их лица непроницаемы.

Внезапно, в самый разгар веселья, когда внимание большинства гостей приковано к выступлению танцовщиц, по условному знаку, солдаты стремительно бросаются на Малиха. Короткий, прервавшийся вскрик, звон опрокинутой золотой чаши, затем – глухие звуки ударов и короткой, яростной борьбы. Гости в ужасе вскакивают с мест, музыка обрывается, в зале воцаряется паника и крики.

– Что происходит?! Нападение! Измена! – кричат люди, пытаясь понять, кто и на кого напал в этом священном месте, во время священного праздника.

Но все происходит молниеносно. Через мгновение солдаты уже отступают, прокладывая себе путь сквозь обезумевшую толпу. На полу, среди разбросанных яств и разлитого вина, остается лежать бездыханное тело Малиха, из груди которого торчит рукоять римского кинжала. Ирод, который все это время находился в другом конце зала и с безупречным самообладанием делал вид, что удивлен и шокирован не меньше остальных, медленно подходит к телу своего врага. На его лице – маска скорби и праведного гнева, но в глубине глаз Лиэль замечает холодное, хищное удовлетворение.

– Вот так, – тихо говорит Гай, когда шум на экране немного стихает, сменяясь растерянными возгласами и плачем. – На глазах у всех, но руками римлян, во время священного праздника. Ирод отомстил за отца и устранил главного конкурента. Формально, он не причастен – это сделали солдаты Кассия, &quot;пресекая какой-то внезапно раскрытый заговор&quot; со стороны Малиха против римского проконсула. Очень в стиле Ирода – действовать чужими руками там, где это возможно, и обставлять все с максимальной выгодой для себя.

– Жестоко, но, как ты и сказал, эффективно, – констатирует Лиэль, все еще под впечатлением от быстрой и кровавой расправы, так резко контрастировавшей с праздничной атмосферой. – Но ведь Кассий и Брут – это республиканцы, &quot;Освободители&quot;. А что будет, если они проиграют войну цезарианцам, Антонию и Октавиану? Положение Ирода снова станет шатким.

– Жестоко, но эффективно, – констатирует Лиэль. – Но ведь Кассий, его нынешний покровитель, вместе с Брутом собирают на Востоке огромную армию против триумвиров. Что будет с Иродом, если &quot;Освободители&quot; проиграют?

– Это главный вопрос для всех местных правителей на Востоке, Лиэль, – Гай кивает, и изображение на экране машины времени начинает стремительно меняться. – Судьба Ирода, как и многих других, напрямую зависит от исхода этой гигантской схватки.

Экран переносит их на равнины Македонии, недалеко от города Филиппы. Октябрь 42 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга, готовые к решающему сражению. С одной стороны – легионы триумвиров, Марка Антония и Октавиана, жаждущие отомстить за смерть Цезаря. С другой – войска &quot;Освободителей&quot;, Марка Юния Брута и Гая Кассия Лонгина, сражающиеся за идеалы старой Республики.

– Вот оно, Гай! Битва при Филиппах! – Лиэль подается вперед, ее взгляд прикован к разворачивающейся панораме. – Две гигантские армии, почти по двадцать легионов с каждой стороны! Это сражение решит все!

– Да, это кульминация борьбы, начавшейся у подножия статуи Помпея, – голос Гая серьезен. – Антоний – опытный полководец, его солдаты ему безгранично преданы. Октавиан еще молод и не так опытен в военном деле, к тому же, он болен и не сможет лично участвовать в первой фазе битвы. Но его имя – имя Цезаря – вдохновляет его легионеров.

– А на той стороне Брут и Кассий, – Лиэль всматривается в ряды республиканцев. – Кассий – тоже опытный военачальник, проявивший себя еще в войне с парфянами. А Брут… он больше философ, идеалист, но его имя тоже много значит для тех, кто верит в Республику.

Первая битва при Филиппах (3 октября). Войска Марка Антония яростно атакуют позиции Кассия.

– Антоний рвется вперед! – кричит один из его центурионов. – За Цезаря! Смерть убийцам!

Кассий, видя, что его левый фланг смят, а лагерь захвачен, ошибочно решает, что все потеряно. Не зная, что в это же время легионы Брута успешно атаковали войска Октавиана и даже захватили его лагерь, Кассий приказывает своему вольноотпущеннику убить его.

– Республика погибла вместе со мной! – с горечью произносит Кассий, прежде чем пасть от руки верного слуги.

– Какая трагическая ошибка! – восклицает Лиэль. – Кассий покончил с собой, не зная, что Брут побеждает на своем фланге! Если бы он подождал…

– Война полна случайностей и роковых недоразумений, – Гай качает головой. – Смерть Кассия стала тяжелейшим ударом для республиканцев. Брут, узнав о гибели соратника, назвал его &quot;последним из римлян&quot;.

Проходит три недели. Армии стоят друг против друга. Брут не хочет давать нового сражения, его положение выгодно, а у триумвиров заканчивается продовольствие. Но его офицеры и солдаты требуют битвы, они рвутся отомстить.

– Мы должны сразиться! – убеждает Брута один из его легатов. – Дух войска высок! Мы разобьем их!

Вторая битва при Филиппах (23 октября). На этот раз Марк Антоний и Октавиан (уже оправившийся от болезни) действуют более согласованно. Армия Брута отчаянно сражается, но терпит поражение.

– Все кончено… – Брут с небольшой группой уцелевших отступает в горы. Его лицо выражает глубокое отчаяние. – Добродетель, ты была лишь пустым словом, а я следовал за тобой, как за реальностью. Но, видно, ты лишь раба судьбы.

Ночью, понимая безнадежность своего положения и не желая попасть в плен, Марк Юний Брут бросается на свой меч, который держит один из его друзей.

– Так погибают последние защитники Республики, – Лиэль говорит с печалью. – Их идеалы были высоки, но они проиграли.

– Их поражение означало окончательную гибель старой сенатской Республики, – Гай смотрит на поле битвы, усеянное телами. – Власть триумвиров теперь была неоспорима. Антоний и Октавиан стали хозяевами римского мира.

Экран возвращается в Иудею. Весть о победе триумвиров при Филиппах достигает Ирода.

– Антоний и Октавиан победили! – восклицает он, получив донесение. Лицо его непроницаемо, но в глазах мелькает расчетливый блеск. – Кассий и Брут мертвы. Значит, нужно действовать.

На экране – Ирод, теперь уже с еще более богатыми дарами и выражением глубочайшей преданности, спешит на встречу с Марком Антонием, который после Филипп стал полновластным хозяином восточных провинций.

– Великий Марк Антоний, истинный наследник Цезаря и спаситель Рима! – Ирод склоняется перед триумвиром с выражением безграничного почтения. – Я всегда в сердце своем был предан делу божественного Юлия и его верных соратников! Хотя коварные обстоятельства и злая воля моих врагов вынудили меня временно искать защиты у тех, кто позже оказался врагом Рима, моя душа всегда была с тобой! Я готов служить тебе верой и правдой, обеспечить процветание и незыблемый порядок в Иудее под твоим мудрым и победоносным руководством!

– Ух ты, какой поразительный кульбит! – Лиэль не может сдержать удивленного смешка. – Он просто непревзойденный мастер политической эквилибристики и лести! И ведь Антоний, насколько я помню, был не дурак выпить, любил роскошь и был падок на золото и красивые слова.

– Именно эти слабости Антония Ирод и использовал с блеском, – подтверждает Гай. – Щедрые дары, обещания еще больших доходов из Иудеи, клятвы в вечной преданности и, вероятно, умело поданная информация о своих противниках в Иудее сделали свое дело. К тому же, Антонию после такой кровопролитной войны нужен был сильный, энергичный и, главное, лояльный местный правитель в стратегически важной Иудее, способный обеспечить сбор налогов и порядок. Он утвердил Ирода и его брата Фазаила в их должностях тетрархов Иудеи, фактически отдав им всю полноту власти. Гиркан II, последний из Хасмонеев, остался лишь номинальным первосвященником, тенью былого могущества своей династии.

– Какая невероятно сложная и опасная политическая игра! – Лиэль с восхищением и некоторым ужасом следит за дипломатическими маневрами Ирода. – Постоянная смена покровителей, союзы, которые сегодня выгодны, а завтра смертельно опасны, интриги, предательства… Чтобы не просто выжить, но и укрепить свою власть в такой мясорубке, когда судьба всего мира решается в далеких битвах гигантов, нужно было обладать поистине недюжинными способностями!

– Ирод ими обладал в полной мере, – подтверждает Гай. – Он был мастером политического выживания и интриги, умел быть щедрым и обаятельным, когда это было выгодно, и абсолютно безжалостным, когда считал это необходимым. Смерть Антипатра не сломила его сыновей, а, кажется, лишь закалила их, особенно Ирода. Они продолжили дело отца, стремясь не просто удержать, но и расширить свою власть в Иудее, всегда опираясь на поддержку Рима, какой бы изменчивой, капризной и опасной эта поддержка ни была. Его умение находить общий язык с победителями, кем бы они ни были, станет его фирменным стилем на долгие годы.

Экран медленно темнеет. Битва при Филиппах решила судьбу Республики и ее последних защитников.

Экран машины времени вновь оживает. Рим, здание Сената. Год 42-й до н.э., вскоре после битвы при Филиппах и окончательного разгрома республиканцев. Власть триумвиров – Антония, Октавиана и Лепида – кажется незыблемой, хотя внутренние противоречия между ними уже начинают проявляться.

– После такой оглушительной победы при Филиппах триумвиры, должно быть, чувствуют себя всемогущими, – замечает Лиэль, наблюдая за сенаторами, которые с подобострастными лицами ожидают начала заседания. – Интересно, какими будут их следующие шаги по укреплению власти, помимо физического устранения противников?

– Один из таких шагов, очень важный идеологически, готовится прямо сейчас, – Гай указывает на группу сенаторов, явно выдвиженцев Октавиана, которые оживленно что-то обсуждают. – Речь пойдет об официальном обожествлении Юлия Цезаря.

– Обожествление? – Лиэль удивлена. – Но ведь римляне традиционно не обожествляли своих правителей при жизни, разве что на Востоке, в эллинистических царствах, такая практика была распространена. А тут – посмертное обожествление? И вообще, Гай, что для древнего римлянина означало слово &quot;бог&quot;? 

– Ты совершенно права, Лиэль, их понимание божественного сильно отличалось от монотеистических представлений, – Гай кивает. – Для римлян существовал огромный и довольно изменчивый пантеон богов и богинь – Юпитер Наилучший Величайший, Юнона, Марс, Квирин, Веста и так далее – которые управляли различными аспектами мира, природы и человеческой жизни. Это были могущественные, бессмертные существа, но не всеведущие и не всегда всеблагие. Они обладали вполне человеческими страстями и могли быть ревнивы, мстительны или милостивы. Отношения с ними строились во многом на принципе do ut des – &quot;я даю, чтобы ты дал&quot;. Люди совершали обряды, приносили жертвы, давали обеты, ожидая взамен покровительства, удачи или помощи в конкретных делах. Божественным или священным (sacrum) считалось то, что принадлежало богам и требовало особого, благоговейного отношения.

– Понятно, своего рода контрактные и очень прагматичные отношения, – задумчиво произносит Лиэль. – Но как же в эту систему вписывался человек, ставший богом? Ведь это, должно быть, было чем-то из ряда вон выходящим, даже для них?

– Не совсем из ряда вон выходящим, но, безусловно, значимым, – поясняет Гай. – В римской традиции был очень важный прецедент – обожествление Ромула, легендарного основателя Рима, который после своей таинственной смерти, как верили, вознесся на небо и стал богом Квирином. Это был образец для подражания. Идея апофеоза, то есть вознесения на небеса и причисления к сонму богов выдающихся героев, благодетелей государства или даже предков, не была абсолютно чуждой римскому сознанию. Существовали культы героев, гениев-покровителей отдельных родов или местностей. Но случай с Цезарем, конечно, особенный из-за его политического веса, масштаба последующего культа и недавних событий.

– Культ Гения Цезаря, его особой жизненной силы и удачи, начал формироваться еще при его жизни, особенно после его многочисленных побед, – продолжает Гай. – Его статуи ставили рядом со статуями богов, ему строили храмы, в его честь учреждались игры. А после его смерти и особенно после появления знаменитой кометы во время погребальных игр – sidus Iulium, &quot;Юлиева звезда&quot;, – которую многие, и Октавиан в первую очередь, истолковали как душу Цезаря, вознесшуюся на небо, идея его божественности стала очень популярной среди народа и его преданных ветеранов.

Один из консулов этого года, явный сторонник Октавиана, поднимается на трибуну.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – его голос звучит торжественно и немного дрожит от волнения. – Мы собрались сегодня, чтобы отдать дань памяти величайшему из римлян, тому, кто принес Риму славу, мир и процветание, тому, кто был предательски убит неблагодарными изменниками, – Гаю Юлию Цезарю! Его деяния были столь велики, его мудрость столь глубока, а его дух столь возвышен, что сами бессмертные боги явили нам знак его божественной природы, вознеся его душу на небеса в виде сияющей звезды!

По залу прокатывается одобрительный гул. Многие сенаторы усердно кивают, выражая свое согласие.

– Посему, – продолжает консул, – во имя справедливости, во имя благодарности Рима и по воле самих бессмертных богов, предлагаю Сенату и народу Рима официально признать божественность покойного Гая Юлия Цезаря и причислить его к сонму богов нашего государства под именем Divus Iulius – Божественный Юлий! И да будет ему воздвигнут храм на Форуме, на месте его погребального костра, и да будут ему приноситься подобающие жертвы как одному из богов-покровителей нашего города!

Предложение встречается бурными аплодисментами. Возражений практически нет – никто не осмеливается идти против воли победителей и настроений толпы, которая уже фактически почитала Цезаря.

– Решение принято единогласно! – провозглашает консул. – Отныне Гай Юлий Цезарь – Бог! Divus Iulius!

– Вот так просто, – Лиэль качает головой. – Сенатским декретом человека объявляют богом. Это чем-то напоминает историю Иисуса, который тоже был человеком, но его последователи признали Богом и Сыном Божьим. Хотя, конечно, обстоятельства и теологические основы совершенно иные. Там – вера, откровение, а здесь – политическое решение, пусть и опирающееся на народные настроения и знамения вроде кометы.

– Параллели в идее &quot;человека-бога&quot; или &quot;сына бога&quot; можно провести, но ты верно подметила принципиальные различия, – соглашается Гай. – Римское обожествление – это в первую очередь публичное, государственное признание исключительных заслуг перед Римом и способ укрепления власти через сакрализацию правителя или его рода. Это не несло той глубокой эсхатологической или спасительной миссии, как в христианстве. Для римлян не было такой четкой и непроницаемой границы между человеческим и божественным, как в более поздних монотеистических религиях. Существовали великие олимпийские боги, были малые божества, были полубоги-герои вроде Геркулеса, были гении-покровители, были обожествленные абстракции вроде Победы или Согласия. Стать Divus означало войти в официальный государственный пантеон и получить собственный культ, жрецов, храм и праздники.

– И какое же значение это имело для Октавиана? – спрашивает Лиэль. – Ведь он был главным инициатором этого, я полагаю?

– О, для Октавиана это имело колоссальное значение! – Гай усмехается. – Во-первых, это еще больше легитимизировало его месть убийцам Цезаря – ведь они теперь становились не просто убийцами политического деятеля, а святотатцами, посягнувшими на божество. А во-вторых, и это самое главное, если Цезарь – бог, Divus Iulius, то кем становится его усыновленный сын и наследник, Гай Юлий Цезарь Октавиан?

– Divi filius! – догадывается Лиэль. – Сын Божественного! Какой мощный пропагандистский ход! Это же невероятно усиливало его авторитет и сакральный статус в глазах народа и особенно солдат!

– Именно, – подтверждает Гай. – Октавиан немедленно начал активно использовать этот титул – &quot;Сын Божественного Юлия&quot;. Он чеканил его на монетах, использовал в официальных документах. Это ставило его на совершенно иной уровень по сравнению с Антонием или Лепидом. Они были просто могущественными полководцами и политиками. А он – сыном бога. Это была заявка на особое, исключительное положение в государстве.

– А само имя &quot;Цезарь&quot;? – спрашивает Лиэль. – Оно ведь тоже стало чем-то большим, чем просто фамильное имя?

– Да, – Гай кивает. – После обожествления Юлия и благодаря действиям Октавиана, имя &quot;Цезарь&quot; постепенно начало трансформироваться из личного когномена в титул, обозначающий верховного правителя. Впоследствии многие римские императоры будут носить его как часть своего официального именования. И это имя, в различных формах – &quot;кайзер&quot; в германских языках, &quot;царь&quot; в славянских – на многие века войдет в лексикон как обозначение монарха, высшего правителя. Трудно переоценить влияние этого человека и его имени на мировую историю и культуру.

– Поразительно, – Лиэль задумчиво смотрит на экран, где сенаторы расходятся, обсуждая только что принятое решение. – Убийство Цезаря должно было положить конец его влиянию, а в итоге привело к его обожествлению и заложило основу для новой формы власти, которая будет править Римом еще столетия.

– Такова ирония истории, – Гай пожимает плечами. – &quot;Освободители&quot; хотели восстановить Республику, а своими действиями лишь ускорили ее окончательную гибель и подготовили почву для Империи. Обожествление Цезаря стало важным шагом на этом пути, укрепив позиции того, кто в итоге и станет первым римским императором в полном смысле этого слова – его приемного сына, Октавиана, Сына Божественного.

Экран медленно гаснет. Культ Divus Iulius начинает распространяться по Риму и провинциям, а Октавиан получает мощный идеологический козырь в продолжающейся борьбе за верховную власть.

Экран машины времени вновь загорается, перенося Гая и Лиэль на несколько лет вперед. После битвы при Филиппах и разгрома убийц Цезаря триумвиры разделили между собой Римский мир. Октавиан остался в Италии, занимаясь сложнейшими проблемами наделения ветеранов землей и подавлением оппозиции. Лепид получил Африку. А Марку Антонию достался богатый и стратегически важный Восток. Год 41-й до н.э.

– Итак, Антоний на Востоке, – Лиэль с интересом разглядывает роскошные пейзажи и шумные города Малой Азии, которые мелькают на экране. – Он всегда тяготел к этой части мира, не так ли? К ее богатству, культуре, к образу жизни эллинистических монархов.

– Да, Восток манил его, – подтверждает Гай. – Здесь он мог чувствовать себя настоящим властелином, собирать огромные налоги, вести войны с парфянами, окружать себя пышностью, которую трудно было бы позволить себе в Риме. И здесь же его ждала встреча, которая во многом определит его дальнейшую судьбу и судьбу Республики.

Экран фокусируется на городе Тарс в Киликии (современная Турция). Антоний, расположившийся в резиденции наместника, пребывает в прекрасном настроении. Он только что успешно завершил инспекцию провинций, подтвердил привилегии союзных царей и городов, собрал немалые средства. Теперь он вызвал к себе на встречу египетскую царицу Клеопатру VII.

– Клеопатра! – оживляется Лиэль. – Та самая, что была возлюбленной Цезаря! А ведь у нее от Цезаря есть сын, Цезарион, или Птолемей Цезарь, как его еще называли. Каков его статус сейчас, после смерти отца и обожествления? Римляне признали его?

– Формально, нет, – отвечает Гай. – Цезарион был рожден вне законного римского брака, и хотя Цезарь и признавал его своим сыном на Востоке, в Риме его права наследника не были признаны. Октавиан, как усыновленный наследник, был единственным, кто носил имя Цезаря с точки зрения римского права.

– А сами египтяне? Как они относились к Цезариону? – спрашивает Лиэль.

– А вот для египтян и для самой Клеопатры Цезарион был фигурой первостепенной важности, – поясняет Гай. – Клеопатра провозгласила его своим соправителем еще в 44 году до н.э., сразу после убийства своего младшего брата Птолемея XIV, с которым она формально делила трон. Для египетского жречества и населения он был Птолемеем XV Филопатором Филометором Цезарем, законным фараоном, сыном божественной Исиды (с которой отождествляла себя Клеопатра) и, через Цезаря, потомком богов. Его существование укрепляло династию Птолемеев и легитимизировало власть Клеопатры в глазах ее подданных. Так что на Востоке он был признанным царем и сыном Цезаря. 

– Понятно, – кивает Лиэль. – Двойной стандарт, как всегда в политике. И вот теперь она должна предстать перед Антонием. Он ведь вызвал ее, чтобы потребовать отчета за то, что она якобы недостаточно активно помогала триумвирам перед Филиппами?

– Формально, да, – Гай усмехается. – Он хотел показать свою власть, возможно, наложить на Египет контрибуцию. Но оба они понимали, что эта встреча – гораздо больше, чем просто суд. Антонию отчаянно нужны были египетские ресурсы – золото, зерно, корабли – для его амбициозных планов, особенно для предстоящей войны с Парфией. А Клеопатре, в свою очередь, была жизненно необходима поддержка могущественного римского триумвира, чтобы окончательно укрепить свою власть в Египте, возможно, даже расширить его границы за счет территорий, когда-то принадлежавших Птолемеям, и обеспечить будущее своему сыну Цезариону.

На экране появляется река Кидн, впадающая в море у Тарса. По ней движется невероятное зрелище – роскошный корабль Клеопатры.

– Ого! – Лиэль не может сдержать восхищения. – Это что-то невероятное! Плутарх не преувеличивал в своих описаниях!

Корабль украшен позолоченным носом и кормой, пурпурными парусами, гребцы – юноши в одеяниях Эротов – гребут серебряными веслами под звуки флейт и кифар. Сама Клеопатра, в наряде Афродиты, возлежит под расшитым золотом балдахином, по бокам ее обмахивают опахалами мальчики, одетые Эротами, а ее служанки, в образе нереид и харит, управляют снастями. Берега реки усыпаны народом, привлеченным слухами о прибытии царицы. В воздухе разносятся благовония.

– &quot;Говорят, Афродита идет на праздничный пир к Дионису во имя блага Азии&quot;, – разносится по толпе. – Сама богиня явилась к нам!

Антоний, ожидавший Клеопатру на городской площади, чтобы предстать перед ней в образе грозного римского магистрата, оказывается в замешательстве. Весь город сбежался на реку, оставив его одного. Вскоре он сам получает от Клеопатры учтивое приглашение на ужин на ее корабль.

– Она переиграла его еще до начала переговоров! – смеется Лиэль. – Какая хитрая и эффектная женщина! Она сразу показала, кто здесь задает тон. И этот образ Афродиты, идущей к Дионису – ведь Антоний любил ассоциировать себя с Дионисом, богом вина и веселья!

– Клеопатра была не только красива, но и невероятно умна, обаятельна, образованна, говорила на многих языках, – говорит Гай. – Она прекрасно знала, как произвести впечатление на такого человека, как Антоний, известного своей любовью к роскоши, театральным эффектам, лести и, конечно, к сильным и незаурядным женщинам. Она знала его слабости.

Сцена меняется. Мы видим интерьер корабля Клеопатры, превращенного в плавучий дворец. Невероятная роскошь: благовония, гирлянды цветов, серебряная и золотая посуда, изысканные яства, редкие вина. Антоний, сначала пытавшийся держаться официально, быстро поддается очарованию обстановки и, главное, хозяйки. Клеопатра ведет беседу с легкостью и остроумием, она то льстит ему, то поддразнивает, демонстрируя свой интеллект и знание политики. Ее голос был подобен многострунному инструменту.

– Эта женщина – колдунья! Истинная богиня! – говорит он, уже заметно захмелевший от вина и обаяния Клеопатры, своему ближайшему легату Луцию Мунацию Планку, который тоже присутствует на пиру. – Она не просто царица, она – воплощение самой Афродиты! Разве можно судить такую? Нет! Ее нужно любить и поклоняться ей! Она достойна править миром вместе с Римом!

Антоний все ближе склоняется к Клеопатре, его глаза горят вожделением и восхищением. Она отвечает ему взглядом, полным обещаний и тайны.

– Смотри, Гай, – шепчет Лиэль, – кажется, официальная часть визита плавно перетекает в неофициальную. Искры так и летают!

– Да, лед тронулся, и очень быстро, – Гай наблюдает за сценой с долей иронии. – Антоний был человеком увлекающимся, импульсивным. И Клеопатра была именно той женщиной, которая могла полностью завладеть его воображением и чувствами. Это уже не просто политические переговоры. Здесь рождается нечто большее.

В последующие дни пиры и празднества продолжаются, то на корабле Клеопатры, то уже в резиденции Антония, но всегда с непревзойденной египетской роскошью. Антоний забывает о своем намерении судить царицу. Вместо этого они обсуждают будущее Востока, парфянскую войну, и, конечно, их личные отношения становятся все более близкими.

– И вот так, с этой встречи в Тарсе, начался их знаменитый союз, – комментирует Гай. – Союз, который был одновременно и страстным, всепоглощающим романом, и холодным, прагматичным политическим расчетом. Для обоих.

Антоний следует за Клеопатрой в Александрию и проводит там зиму 41-40 гг. до н.э. в празднествах и удовольствиях.

– Они создали общество &quot;несравненных сожителей&quot; (amimetobioi), – говорит Лиэль, глядя на сцены безудержного веселья в Александрии. – Устраивали невероятные пиры, охоты, ночные гуляния по городу, переодевшись простолюдинами, чтобы подшучивать над горожанами. Антоний, кажется, совершенно забыл о Риме, о своих обязанностях триумвира и… о своей жене Фульвии.

– Фульвия… – Гай произносит это имя с особым выражением. – Это была женщина не менее амбициозная и властная, чем Клеопатра, хоть и совсем другого склада. Она была из знатного плебейского рода, до Антония была замужем за Публием Клодием Пульхром…

– Клодий Пульхр? – переспрашивает Лиэль. – Это не тот ли самый, кто устроил скандал на празднике Bona Dea в доме Цезаря, переодевшись женщиной?

– Он самый, – подтверждает Гай. – Но это было лишь одно из его многочисленных &quot;подвигов&quot;. Клодий был аристократом из древнего рода Клавдиев, но чтобы получить больше политического влияния через должность народного трибуна (на которую могли претендовать только плебеи), он добился своего перехода в плебейское сословие через усыновление. Став народным трибуном в 58 году до н.э., он превратился в настоящего бунтаря и демагога.

– Что же он такого делал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, список его деяний внушителен, – Гай усмехается. – Он провел ряд популистских законов, включая бесплатную раздачу хлеба, что обеспечило ему огромную популярность среди городского плебса. Он легализовал ранее запрещенные уличные коллегии (collegia), которые фактически превратились в его вооруженные банды, терроризировавшие Рим. С помощью этих банд он запугивал своих политических оппонентов, срывал заседания Сената, устраивал беспорядки на улицах. 

– То есть, он был мастером политического насилия и демагогии? – резюмирует Лиэль.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – Он был символом того хаоса и беззакония, в которые все глубже погружалась Республика. Его политическая карьера оборвалась в 52 году до н.э., когда он был убит в стычке с людьми Милона на Аппиевой дороге. Его смерть вызвала массовые беспорядки и сожжение здания Сената толпой его сторонников. Так что Фульвия, выйдя замуж сначала за такого &quot;бунтаря&quot;, как Клодий, а затем за Гая Скрибония Куриона, тоже видного популяра, получила огромный опыт политической борьбы и привыкла находиться в ее эпицентре.

– Гай Скрибоний Курион? – переспрашивает Лиэль. – О нем я тоже слышала. Кажется, он изначально был противником Цезаря, а потом резко перешел на его сторону? Как это произошло?

– Действительно, Курион – фигура очень колоритная и противоречивая, – Гай кивает. – Он происходил из знатной плебейской семьи, был блестящим оратором, но при этом известен своим расточительным образом жизни и огромными долгами. Изначально он принадлежал к партии оптиматов и был ярым противником Цезаря и Первого триумвирата. Его речи против Цезаря были очень резкими.

– И что же заставило его изменить позицию? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– Просто, – Гай понижает голос, словно делится секретом, – Цезарь выкупил его. Цезарь заплатил его колоссальные долги, которые оценивались в 60 миллионов сестерциев. После этого Курион, избранный народным трибуном на 50 год до н.э., внезапно стал самым ярым защитником интересов Цезаря в Сенате.

– Шестьдесят миллионов! – ахает Лиэль. – Какая огромная сумма! Неудивительно, что он сменил лагерь. Но как же его бывшие союзники-оптиматы? Они, должно быть, были в ярости.

– Вне себя от ярости, – подтверждает Гай. – Цицерон, который когда-то был дружен с Курионом, не мог поверить в такое предательство. Но Курион действовал очень хитро. Будучи трибуном, он выдвигал предложения, которые формально выглядели как компромиссные, но на деле были выгодны Цезарю. Он был талантлив, но беспринципен. И в итоге погиб за дело Цезаря в Африке в 49 году, сражаясь против помпеянцев.

– Понятно теперь, Фульвия привыкла к риску и большим ставкам. – кивает Лиэль. – У нее были мужья – один другого ярче и скандальнее. 

– Именно, – подтверждает Гай. – И вот эта Фульвия, вместе с братом Марка Антония, Луцием Антонием, который был консулом в 41 году до н.э., решила использовать сложную ситуацию в Италии. Октавиан столкнулся с огромными трудностями при наделении ветеранов землей – земли не хватало, приходилось конфисковывать ее у италийских землевладельцев, что вызывало массовое недовольство. Фульвия и Луций открыто выступили против Октавиана. Они заявляли, что защищают интересы италиков и права самого Марка Антония, которого Октавиан якобы пытается оттеснить от власти. Они собрали армию, в основном из недовольных и ветеранов Антония.

– То есть, это была своего рода гражданская война внутри гражданской войны? – уточняет Лиэль. – И Фульвия, женщина, фактически возглавляла одну из сторон? Для Рима это было, мягко говоря, необычно.

– Весьма необычно, – соглашается Гай. – Фульвия действительно играла очень активную роль: она участвовала в наборе войск, вела переговоры, даже носила меч и отдавала приказы. Она была душой этого восстания, которое получило название Перузинской войны, так как его кульминацией стала осада города Перузия (современная Перуджа), где укрылись Луций Антоний и Фульвия с остатками своих сил.

– А Марк Антоний? Как он отреагировал на действия жены? – интересуется Лиэль. – Он знал об этом? Поддерживал ее?

– Фульвия действовала на свой страх и риск, – начала говорить Гай, надеясь таким образом заставить Антония вернуться в Италию и вновь взять власть в свои руки, оттеснив Октавиана. Антоний не оказал ей прямой военной поддержки, будучи полностью поглощен Клеопатрой и делами на Востоке.

Зима 41-40 гг. до н.э. Экран показывает осажденную Перузию. Голод, отчаяние. Октавиан, проявив неожиданную для его возраста твердость и полководческий талант, плотно блокировал город.

– Осада была жестокой, – говорит Гай. – В начале 40 года до н.э. Перузия пала. Луцию Антонию Октавиан сохранил жизнь, но город был отдан на разграбление солдатам, а многие знатные перузинцы и римские сенаторы, поддержавшие восстание, были казнены.

– А что стало с Фульвией? – с тревогой спрашивает Лиэль.

– Ей позволили покинуть Италию, – отвечает Гай. – Сломленная, но не сломленная духом, она отправилась на Восток, в Афины, где в то время находился Антоний, оставивший на время объятия Клеопатры из-за вестей о войне в Италии. Она, несомненно, надеялась объясниться, возможно, упрекнуть его в бездействии и потребовать более решительных шагов против Октавиана.

Экран переносится в Афины. Мы видим встречу Антония и Фульвии. Антоний, одетый в греческие одежды, выглядит раздраженным и холодно-отстраненным. Фульвия, измученная долгой дорогой и недавними потрясениями, смотрит на него с укором и отчаянием. Рядом нет и следа былой восточной пышности, лишь суровая обстановка временного военного лагеря.

– Марк! – голос Фульвии дрожит от смеси гнева и обиды. – Ты оставил нас! Я, твой брат Луций, мы сражались за твое имя, за твою власть в Италии, пока ты… пока ты предавался утехам с этой египтянкой! Октавиан чуть не уничтожил нас! Он казнил лучших из наших сторонников! А ты… ты даже не прислал помощи!

Антоний хмуро смотрит на нее.

– Фульвия, ты и Луций действовали безрассудно, – его голос резок. – Вы развязали войну, не имея достаточных сил, не посоветовавшись со мной. Вы поставили под угрозу все наши договоренности с Октавианом. Из-за вашей авантюры я вынужден был оставить важные дела на Востоке! Ты думала, что я брошу все и примчусь спасать вас от последствий вашей же глупости?

– Глупости?! – Фульвия вспыхивает. – Мы боролись за тебя! За то, чтобы тебя не вытеснил этот мальчишка Октавиан, который уже сейчас ведет себя так, будто он единственный наследник Цезаря! А ты обвиняешь нас? Где же тот Антоний, которого я знала, который не боялся бросить вызов всему миру? Или чары этой царицы окончательно помутили твой разум?

– Довольно, Фульвия! – Антоний обрывает ее. – Война проиграна. Твои действия лишь осложнили мое положение. Сейчас главное – найти способ договориться с Октавианом, иначе мы все потеряем. А твои упреки мне не помогут.

Он отворачивается, давая понять, что разговор окончен. Фульвия остается одна, ее плечи поникли. Надежда на понимание и поддержку мужа рухнула.

– Какая холодная встреча, – Лиэль с сочувствием смотрит на Фульвию. – Он даже не пытается ее утешить или поблагодарить за преданность, пусть и безрассудную.

– Антоний был разгневан, – говорит Гай. – Перузинская война поставила его в очень неловкое положение перед Октавианом и сорвала многие его планы. К тому же, его страсть к Клеопатре, видимо, уже вытеснила все остальные чувства. Для Фульвии это был тяжелейший удар.

Сцена меняется. Проходит несколько недель. Фульвия, оставленная Антонием в Сикионе, небольшом греческом городе, тяжело больна. Она лежит на скромном ложе, ее лицо осунулось, в глазах застыла тоска. Рядом с ней лишь несколько верных слуг.

– Она так и не смогла оправиться от унижения и болезни, усугубленной душевными страданиями, – Гай комментирует с грустью. – Вскоре после этой встречи с Антонием, в том же 40 году до н.э., Фульвия умерла в Сикионе.

– Какая трагическая судьба, – Лиэль качает головой. – Такая сильная, деятельная женщина, пережившая столько бурь, боровшаяся за своих мужей, и такой печальный, одинокий конец. Похоже, Антоний не слишком горевал.

На экране появляется изображение Антония, получившего известие о смерти Фульвии. Он проявляет лишь формальную, сдержанную скорбь. Его мысли уже заняты другим.

– Теперь, когда Фульвия мертва, Антоний свободен, – замечает Лиэль. – Он ведь так увлечен Клеопатрой. Почему бы ему теперь не жениться на ней? Она царица, богата. Это было бы логичным шагом, если он так ее любит.

– Логичным с точки зрения чувств, возможно, но крайне неосторожным с точки зрения римской политики, Лиэль, – Гай качает головой. – Во-первых, римское право очень скептически относилось к бракам между римскими гражданами высокого ранга и иностранными правительницами. Такой брак не считался бы полноценным iustum matrimonium в глазах римлян, и дети от него не имели бы полных прав римских граждан и наследников по римским законам.

– То есть, его брак с Клеопатрой не дал бы ему никаких преимуществ в Риме, а детям – законного статуса? – уточняет Лиэль.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Более того, для римского сенатора и триумвира, претендующего на верховную власть, официальный брак с египетской царицей был бы политической катастрофой. Враги Антония, и в первую очередь Октавиан, немедленно использовали бы это как доказательство того, что он подпал под влияние &quot;нильской ведьмы&quot;, что он стремится к установлению царской власти восточного образца и предает римские традиции и интересы. Обвинения в чрезмерном увлечении восточной роскошью и забвении римских добродетелей посыпались бы на него градом.

– Понятно, – кивает Лиэль. – Это стало бы мощнейшим оружием в пропагандистской войне, которую Октавиан наверняка бы развязал. Антоний оказался бы в изоляции.

– Совершенно верно, – соглашается Гай. – Антоний, несмотря на всю свою страсть к Клеопатре и увлеченность Востоком, все еще видел себя римским государственным деятелем. Женитьба на Клеопатре по римским обычаям была бы для него равносильна отказу от своих амбиций в Риме. Поэтому, смерть Фульвии, как это ни цинично звучит, развязала ему руки для другого, куда более прагматичного политического маневра.

Экран показывает, как Антоний, вместо того чтобы спешить в объятия Клеопатры, начинает активные переговоры с Октавианом.

– Он использует смерть жены как повод для примирения с Октавианом, – Гай указывает на экран. – Итогом этих переговоров стал Брундизийский мир и женитьба Антония на сестре Октавиана, Октавии Младшей. Этот династический брак должен был скрепить их хрупкий союз и продемонстрировать Риму единство триумвиров.

– Значит, Октавия стала своего рода залогом мира? – спрашивает Лиэль. – А как же Клеопатра и их общие дети – двойня Александр Гелиос (Солнце) и Клеопатра Селена (Луна)?

– Дети родились как раз примерно в это время, осенью 40 года до н.э., когда Антоний уже был в процессе примирения с Октавианом и готовился к браку с Октавией, – поясняет Гай. – Антоний на несколько лет оставит Клеопатру. Он будет жить с Октавией, и от этого брака у них появятся две дочери. Этот период будет относительно спокойным в его отношениях с Октавианом. Но Восток и Клеопатра неумолимо тянули его к себе. Его обязательства перед Римом, необходимость вести войны с Парфией, требовали ресурсов, которые мог дать только Египет. И, конечно, личные чувства.

– А почему, собственно, Риму так нужно было воевать с Парфией? – спрашивает Лиэль. – Это ведь огромное и могущественное государство на Востоке. Какие у них были причины для столь масштабного конфликта?

– Причин было несколько, и они накапливались десятилетиями, – отвечает Гай. – Во-первых, это, конечно, месть за сокрушительное поражение Марка Лициния Красса в битве при Каррах в 53 году до н.э. Это было страшное унижение для Рима: легионы были разбиты, сам Красс убит, а парфяне захватили римские военные орлы – aquilae, что считалось величайшим позором. Вернуть эти орлы и отомстить за Карры стало делом чести для любого римского полководца, претендующего на славу. Сам Юлий Цезарь готовил большой поход на Парфию незадолго до своей гибели.

– То есть, это был вопрос престижа и отмщения? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да. Но были и более прагматичные причины, – продолжает Гай. – Парфянское царство было серьезным геополитическим соперником Рима на Востоке. Они контролировали важные торговые пути, включая часть Великого Шелкового пути, и часто вмешивались в дела буферных государств, таких как Армения, которые Рим считал сферой своего влияния. Парфяне не раз совершали набеги на римские восточные провинции, например, на Сирию. В 40-39 годах до н.э., как раз когда Антоний был занят делами в Италии и Греции, парфяне, воспользовавшись римскими неурядицами, предприняли крупное вторжение в Сирию и Малую Азию под предводительством царевича Пакора и римского перебежчика Квинта Лабиена. Они нанесли римлянам несколько поражений и на время захватили значительные территории.

– Значит, помимо мести, была и прямая угроза римским владениям? – говорит Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Хотя к моменту, когда Антоний всерьез занялся парфянским вопросом, его легаты, такие как Публий Вентидий Басс, уже сумели изгнать парфян и нанести им ответные удары, сама парфянская угроза никуда не делась. Для Марка Антония успешная парфянская кампания означала бы не только возвращение орлов Красса и военную славу, сравнимую со славой Цезаря или Александра Македонского, но и укрепление римского контроля над Востоком, обеспечение безопасности границ и, конечно, огромную добычу. Это был бы триумф, который затмил бы все достижения Октавиана на Западе. Вот почему он так стремился к этой войне, и вот почему ему так нужны были ресурсы Клеопатры.

Изображение на экране машины времени вспыхивает вновь, перенося нас в период сразу после битвы при Филиппах и нового передела власти между триумвирами. Год 40-й до н.э. Римский Восток, еще не оправившийся от гражданских войн, сталкивается с новой серьезной угрозой.

– Пока Марк Антоний, после Брундизийского мира и женитьбы на Октавии, готовился к отбытию в свои восточные провинции, а Октавиан боролся с последствиями Перузинской войны в Италии, на восточных границах Республики назревала большая беда, – говорит Гай, указывая на карту Сирии и Иудеи.

– Парфяне? – догадывается Лиэль. – Ты упоминал, что они воспользовались римскими неурядицами в 40-м году, еще до большой кампании Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Парфянское царство, всегда бывшее грозным соперником Рима, решило, что настал удобный момент для реванша и расширения своего влияния, пока римляне заняты своими внутренними распрями. В 40 году до н.э. огромная парфянская армия под командованием царевича Пакора I и римского перебежчика Квинта Лабиена вторглась в римскую провинцию Сирия.

На экране – сцены паники в сирийских городах, отступление немногочисленных римских гарнизонов. Парфянская конница, быстрая и неуловимая, сеет хаос.

– Римские силы в Сирии были ослаблены гражданскими войнами, – комментирует Гай. – Наместник Антония, Луций Децидий Сакса, был разбит и погиб. Парфяне быстро захватили большую часть Сирии и двинулись дальше на юг, в Финикию и Палестину.

– А Иудея? Как это отразилось на Иудее, где правил Ирод, ставленник Рима? – спрашивает Лиэль.

– Парфяне нашли неожиданного союзника в самой Иудее, – Гай указывает на новую фигуру, появляющуюся на экране. Это Антигон II Маттафия, последний оставшийся в живых сын Аристобула II из династии Хасмонеев. – Антигон, чья семья была лишена власти Помпеем, а затем Цезарем в пользу более слабого Гиркана II и его всемогущего советника Антипатра Идумеянина (отца Ирода), жаждал вернуть себе отцовский трон и первосвященнический сан. Он увидел в парфянском вторжении свой шанс.

Мы видим, как Антигон вступает в сговор с парфянскими военачальниками.

– Поддержите меня, и я стану вашим верным союзником! – убеждает он парфян. – Народ Иудеи устал от римского владычества и правления идумеянина Ирода! Они ждут возвращения законного царя из рода Хасмонеев! Я заплачу вам золотом и рабами!

– И парфяне согласились, – говорит Гай. – Для них это была отличная возможность дестабилизировать римское влияние в регионе и поставить у власти лояльного им правителя. Начинается новый, кровавый виток борьбы за иудейский престол.

Экран машины времени переносит нас на несколько лет вперед. Мы видим, как Марк Антоний, после нескольких лет, проведенных в Италии и Греции с Октавией (его брак с ней был частью Брундизийского мира 40 г. до н.э., заключенного после Перузинской войны и смерти Фульвии), в 37 году до н.э. вновь отправляется на Восток. Формально – для организации давно планируемого большого похода против Парфии.

– Его снова неудержимо тянет на Восток, к Клеопатре, – замечает Лиэль. – И, конечно, к возможности покрыть себя неувядаемой воинской славой, отомстив парфянам за Красса и недавнее вторжение 40-го года.

– Да, большой парфянский поход был его главной военной целью, – подтверждает Гай. – В 36 году до н.э. он собрал огромную армию и вторгся в Мидию Атропатену, союзницу Парфии, а затем и на парфянскую территорию. Начало кампании было многообещающим, но затем удача отвернулась от него.

На экране мелькают суровые кадры: римские легионы, изнуренные переходами по безводной местности, атаки парфянской конницы, голод, болезни.

– Кампания 36 года до н.э. оказалась чрезвычайно тяжелой, – комментирует Гай. – Антоний осаждал Фрааспу, столицу Мидии Атропатены, но не смог ее взять. Его осадные орудия были уничтожены парфянами. Началось мучительное отступление через враждебную территорию в условиях ранней зимы. Он понес огромные потери – до трети армии – не столько в боях, сколько от голода, холода и болезней. Это был серьезный удар по его репутации непобедимого полководца.

– Неудача в Парфии, должно быть, сильно ослабила его позиции и в Риме, и на Востоке? – спрашивает Лиэль.

– Безусловно, – отвечает Гай. – Хотя он и пытался представить это отступление как организованный маневр, все понимали, что кампания провалилась. Ему срочно нужны были успехи, чтобы восстановить свой престиж. И он нашел такую возможность в Армении.

Экран переносится в Александрию, уже в 34 год до н.э. Антоний только что вернулся из похода на Армению, где ему удалось хитростью захватить армянского царя Артавазда II и его сокровища. Вместо того чтобы праздновать триумф в Риме, как того требовала традиция, он устраивает пышное, театрализованное действо в египетской столице. К этому моменту он уже окончательно воссоединился с Клеопатрой, фактически оставив Октавию.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на грандиозную сцену в александрийском Гимнасии. – Вот они, знаменитые &quot;Александрийские дарения&quot;. Это событие станет для Октавиана настоящим подарком в его пропагандистской войне.

На возвышении, на золотых тронах, восседают Антоний и Клеопатра, оба в царских одеяниях. Клеопатра облачена как богиня Исида, а Антоний, возможно, как Дионис. Перед ними, на тронах пониже, сидят их дети: уже подросший Цезарион (сын Клеопатры от Юлия Цезаря), а также их общие дети – Александр Гелиос, Клеопатра Селена и самый младший, Птолемей Филадельф.

Антоний поднимается и зычным голосом провозглашает:

– Волею судеб и силою римского оружия, я, Марк Антоний, триумвир и правитель Востока, объявляю: Клеопатра, царица Египта, Кипра, Ливии и Келесирии, отныне провозглашается Царицей Царей! А ее сын, Птолемей Цезарь, истинный сын божественного Юлия Цезаря, – Царем Царей и законным наследником своего отца!

Толпа александрийцев взрывается восторженными криками.

– А своим сыновьям от царицы Клеопатры, – продолжает Антоний, – я дарую следующие царства: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и все земли за Евфратом до Индии, когда они будут завоеваны! Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию! А младшему, Птолемею Филадельфу, – Финикию, Сирию и Киликию, от Евфрата до Геллеспонта!

– А Иудея? – спрашивает Лиэль. – Ведь Клеопатра так стремилась получить ее. Она не вошла в эти дарения?

– Нет, Иудею целиком он не отдал, – отвечает Гай. – Ирод был слишком важным союзником для Антония, чтобы так просто лишать его царства. Однако Антоний пошел на уступки Клеопатре: он передал ей некоторые богатые районы Иудеи, например, финиковые плантации Иерихона, которые Ироду пришлось потом у нее арендовать, а также некоторые прибрежные города. Но само царство Ирода осталось за ним. Территории, дарованные Птолемею Филадельфу, были в основном севернее и охватывали бывшие селевкидские владения. Это был сложный баланс между желаниями Клеопатры и политической реальностью.

– Невероятно! – Лиэль потрясена. – Он раздает римские провинции и еще не завоеванные земли как свою личную собственность! И провозглашает Цезариона, сына Клеопатры, законным сыном Цезаря, тем самым открыто бросая вызов Октавиану как главному наследнику!

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он не просто открыто живет с Клеопатрой, разорвав отношения с Октавией, он официально признает ее своей женой по восточным обычаям, объявляет ее верховной правительницей над другими царями, а ее детей – будущими властителями огромных территорий. Он фактически создает новую эллинистическую империю на Востоке под своим и Клеопатры совместным правлением.

– Но эта демонстрация власти и восточной пышности, какой бы впечатляющей она ни была здесь, в Александрии, не могла не вызвать резкой реакции в Риме, – Гай смотрит на экран, его голос серьезен. – &quot;Александрийские дарения&quot;, наложившиеся на неудачу в большой парфянской кампании, стали для Октавиана мощнейшим оружием.

– Да уж! – подхватывает Лиэль. – Октавиан немедленно использовал это, чтобы выставить Антония в самом черном свете перед сенаторами и народом Рима.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он рисовал картину изменника, предавшего интересы Республики ради &quot;нильской ведьмы&quot;. Обвинял Антония в том, что тот раздаривает римские земли, стремится перенести столицу в Александрию и установить на Востоке деспотическую монархию, поправ все римские традиции. Эти обвинения, учитывая его все более очевидную и неразрывную связь с Клеопатрой, находили живой отклик в Риме и неумолимо усиливали раскол в римском мире.

Экран медленно гаснет на образе сияющей Александрии.

Экран машины времени мерцает, открывая пыльный и дымный Иерусалим 40 года до н.э. Город пал.

– Смотри, дым до самого неба! Вон там, над рынком, так и клубится чернота! – один из воинов Антигона тычет древком копья в сторону горящих кварталов. – Наши парни с парфянами знатно там гуляют, все лавки подчистую обнесли!

– Ага, слышишь крики да лязг? – подхватывает другой, напряженно прислушиваясь. – Это парфяне последних иродовых крыс из подвалов выковыривают! Ох, и знатная добыча нам сегодня светит! Золото, вино, бабы!

Мимо них, вздымая пыль, проносится парфянский всадник в островерхой шапке, что-то гортанно выкрикивая своим:

– Чисто! Улицы наши! Город отчаянно бился, да только где ему устоять против мощи царевича Пакора и нашего нового царя Антигона! Иерусалим взят!

На уцелевшей башне городской стены, тяжело опираясь о щербатый парапет, стоит Антигон Маттафия. Пыль и копоть недавнего штурма густо покрыли его богато украшенные доспехи, но глаза под тяжелыми веками горят лихорадочным огнем. Рядом – парфянский военачальник Барзафарн, невозмутимый, словно изваяние.

– Ну что, Барзафарн, видишь?! – Антигон обводит рукой раскинувшийся внизу город, над которым в багровых сумерках клубится дым пожарищ. – Иерусалим! Мой! Наконец-то мой! Я же говорил, мы их сокрушим! Эти римские подстилки и идумейская шавка Ирод – удрали, хвосты поджав!

Барзафарн медленно поворачивает голову, его холодные глаза, привыкшие к просторам степей, оценивающе скользят по покоренному городу.

– Город велик, Антигон, и стены его крепки, не спорю, – произносит он медленно, с заметным акцентом. – Но парфяне ценят не камни, а золото. То золото, что ты обещал, и рабы для воинов царевича Пакора – вот что придало им ярости в бою. Ты помнишь о своем слове. Однако, где те, кого ты жаждал схватить в первую очередь? Где этот старый лис Гиркан? И где Фазаил, старший из выводка Ирода? Ты клялся отдать их нам.

– Уже ищут, Барзафарн, мои самые верные псы уже прочесывают каждый закоулок, каждую щель! – Антигон сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Гиркан! Старый интриган! Столько лет незаконно носил тиару первосвященника, сидел на моем троне! И Фазаил, этот выскочка, этот заносчивый идумей! Они заплатят мне за всё! За позор моего отца, Аристобула! За мои годы изгнания! За каждую каплю пролитой крови!

Не проходит и получаса, как во двор крепости Антония, где Антигон уже расположился, отдуваясь, вбегает воин:

– Господин! Царь Антигон! Схватили! Мы их взяли! Обоих! Старика Гиркана и Фазаила, брата Ирода! Уже ведут сюда!

– А, вот и они, наши дорогие гости! – Антигон медленно поднимается с наспех принесенного кресла, его губы кривятся в злорадной усмешке. Он неторопливо спускается навстречу пленникам, которых стража грубо толкает вперед. Один – старик в изорванных, некогда богатых одеждах, лицо его, носившее следы первосвященнического сана, теперь искажено ужасом, он дрожит всем телом. Это Гиркан II. Другой – моложе, крепкого сложения, несмотря на туго связанные за спиной руки, сверлит Антигона взглядом, полным лютой ненависти. Это Фазаил.

– Приветствую тебя, дядя Гиркан! Бывший царь! Бывший первосвященник! – голос Антигона сочится ядом, он подходит почти вплотную. – Смотри-ка, как обтрепались твои одежды! А где же былая спесь? И ты здесь, Фазаил, верный пес своего братца-беглеца Ирода! Каково вам теперь, а? Где ваш хваленый Ирод? Удрал, как последний трус, оставив вас на мою милость?

– Антигон… сын моего брата… – лепечет Гиркан, оседая на колени, его голос срывается. – Во имя Всевышнего… мы же… мы же одна кровь! Не делай того, о чем будешь жалеть! Пощади!

– Одна кровь?! – Антигон взрывается издевательским хохотом, гулко отражающимся от древних стен. – Ты вспоминал о крови, когда мой отец, твой брат Аристобул, законный царь, гнил в римской темнице, а ты пировал в этом дворце, опираясь на римские копья и золото этого проклятого идумейского змея Антипатра, отца Ирода?! Ты тогда молчал! Теперь я здесь! По праву! И по закону Моисея, который ты так любил цитировать, первосвященник не должен иметь телесных изъянов! Воины! Сделайте так, чтобы этот самозванец больше никогда не смог осквернить алтарь!

Двое дюжих воинов немедленно подходят и грубо хватают дрожащего Гиркана.

– Нет! Пощадите! Не троньте меня! А-а-а! – истошный, душераздирающий крик Гиркана тонет в торжествующих возгласах солдат Антигона и глухом, равнодушном молчании парфян.

Лиэль инстинктивно прикрывает рот рукой, ее глаза расширены от ужаса.

– О, боги… он же… он же приказал отрезать ему уши… Чтобы Гиркан никогда больше не смог быть первосвященником! Какой кошмар! Какая первобытная жестокость!

Гай, стоящий рядом, мрачно кивает.

– Антигон – Хасмоней. Он считает себя мстителем за поруганную династию и веру. Но его месть слепа и безжалостна. Он не видит дальше своей ненависти.

Антигон с мрачным удовлетворением наблюдает за исполнением приказа, затем его взгляд, в котором плещется безумный огонь, медленно перемещается на Фазаила. Тот, стиснув зубы до скрипа, отвернулся от жуткого зрелища, его плечи напряжены, как у готового к прыжку хищника.

– А ты, идумейский выскочка?! – рычит Антигон. – Твой хваленый брат Ирод удрал, поджав хвост, но ты заплатишь за него! Ты будешь молить о смерти, но я не дам тебе легкого конца! Ты увидишь, как я буду править в этом городе!

Фазаил резко поворачивает голову и плюет кровью на каменные плиты у ног Антигона.

– Ирод вернется, Антигон! – выкрикивает он, его голос дрожит от ярости и ненависти. – И он сотрет тебя и твоих парфянских наемников в порошок! Рим не простит этого святотатства! А мой дух будет преследовать тебя до конца твоих дней! Мой смех будет звучать в твоих ушах, когда тебя поведут на казнь!

– В темницу его! В самую глубокую! – рявкает один из стражников Антигона. – Тащите этого пса! Пусть там остынет его спесь!

Его, яростно отбивающегося и выкрикивающего проклятия, уволакивают в одну из темниц под крепостью. Гордый, но отчаянный смех Фазаила и его проклятия еще долго гулко отдаются в каменных коридорах.

Позже, в сырой, промозглой темноте каменного мешка, Фазаил сидит на холодной земле, тяжело дыша. Сквозь узкую щель под дверью пробивается лишь тонкая полоска тусклого света, отбрасывая на влажные стены причудливые, зловещие тени.

– Умереть от руки этого ничтожества Антигона? – шепчет он, ощупывая связанными за спиной руками разбитое лицо. – Этот холод… эта сырость… как в могиле… Позволить ему глумиться надо мной, выставлять напоказ, как жалкий трофей? Никогда! – Его взгляд лихорадочно шарит по камере и останавливается на грубом, остром выступе камня в стене, как раз на уровне головы. – Отец всегда учил нас: честь – это все, что есть у воина. Ирод… брат мой… прости. Но я не доставлю им такого триумфа. Моя смерть будет моим выбором! В этом я волен!

Собрав последние силы, он резко поднимается и с невероятной, отчаянной силой бьется головой об острый камень. Снова. И снова. Темная, густая кровь заливает его лицо, смешиваясь с потом и слезами бессильной ярости. Фазаил уходит на своих условиях.

Лиэль прижимает ладонь ко рту, ее глаза полны слез и боли, голос сдавлен.

– Не могу… не могу на это смотреть! Гай, это… это же страшный грех! Всевышний дал нам жизнь, и только Он вправе ее забрать! Как же Фазаил… как он мог?! Ведь это запрещено нашим Законом! Душа, которую Творец даровал, чиста…

Гай, видя ее состояние, говорит мягко, но твердо:

– Лиэль, ты права, Закон превыше всего. И самоубийство – действительно тяжкий грех, отрицание Божественного дара жизни. Но вспомни историю, вспомни крайние обстоятельства, когда выбор стоял между жизнью в позоре, под пытками, или смертью, сохраняющей достоинство и верность… Вспомни защитников Масады, которые предпочли смерть рабству и осквернению. Бывают моменты, когда человеческая душа оказывается на таком краю пропасти, что привычные мерки отступают. Фазаил, как воин, как брат Ирода, возможно, видел в этом единственный способ избежать унижения, которое было бы хуже смерти, – не только для него, но и для чести его рода. Он не искал смерти, но и не мог принять жизнь, купленную ценой такого позора от руки врага. Это отчаянный шаг, акт сопротивления, а не слабости. Антигон, этот иудей, ослепленный местью и властью, даже не понял, какого непримиримого и смертельно опасного врага он только что окончательно создал в лице Ирода.

Лиэль вытирает слезы, ее голос все еще дрожит, но в нем появляется иная нотка – понимания, смешанного с горечью.

– Да, отчаянный… и страшный. Я знаю, Гай, есть примеры в нашей истории… Но сердце все равно разрывается от этого. А Ирод… он уже, должно быть, мчится сквозь враждебные земли, стремясь в Египет. И оттуда – в Рим, к своим могущественным покровителям. Кровь только начинает литься… это лишь прелюдия к еще большей бойне. Какая страшная цена за власть…

Экран медленно гаснет, оставляя после себя лишь мрачные тени, сгущающиеся над дымящимся, истерзанным Иерусалимом, как предзнаменование грядущих бурь и неисчислимых бед.
Экран машины времени вновь оживает, но вместо дыма и криков Иерусалима перед глазами Гая и Лиэль предстает сначала суетливая гавань Остии, главного порта Рима, а затем, по мере продвижения камеры, — сам величественный и шумный Рим. 40 год до н.э. Из порта к Вечному городу тянутся караваны повозок, носилок и пеших путников.

Среди этого многолюдного потока выделяется небольшая, пыльная группа. Впереди, на измученном коне, сидит мужчина. Его одежда, некогда дорогая, изорвана и покрыта дорожной грязью, лицо осунулось, под глазами темные круги от бессонных ночей и пережитых невзгод. Но во взгляде, устремленном на громаду раскинувшегося впереди Рима, горит неукротимая решимость. Это Ирод. За ним, в крытой повозке, угадываются испуганные женские лица – его мать Кипра и невеста Мариамна, Хасмонейка, стараются успокоить плачущих детей. Несколько верных воинов, таких же изможденных, как и их предводитель, замыкают скромный кортеж.

– Ну вот мы и добрались, господин, – хрипло произносит один из воинов, подъезжая ближе к Ироду и кивая на виднеющиеся вдали городские стены. – Из Остии дорога показалась короткой после всего, что мы пережили. Рим. Что дальше?

Ирод глубоко вдыхает уже не морской, а смешанный с тысячами городских запахов воздух.

– Дальше, мой верный друг, мы напомним этим гордым римлянам об их союзниках и о долге чести, – голос Ирода тверд, несмотря на усталость. – Я не пришел сюда как проситель с протянутой рукой. Я пришел требовать справедливости и восстановления порядка. Антигон и его парфянские кукловоды думают, что они победили? Они еще не знают, с кем связались.

Лиэль, внимательно разглядывая Ирода и его спутников, обращается к Гаю:

– Гай, я вижу в повозке его мать Кипру и невесту Мариамну Хасмонейку. Но где же его первая жена, Дорис, и их сын Антипатр? Разве он не должен был спасать и их в первую очередь?

Гай кивает.

– Ирод, предчувствуя катастрофу в Иерусалиме, заблаговременно отправил Дорис и своего первенца Антипатра в более безопасное место – в родную Идумею, где у его семьи были сильные позиции и поддержка. В последний, самый опасный момент бегства из осажденного города с ним остались те, кто был рядом, и чье присутствие имело для него особое значение: мать Кипра как моральная опора, и Мариамна, чей Хасмонейский род был важен для его политических планов. Теперь, когда речь зашла о его женах и многоженстве…

Лиэль продолжает:

– Да, я как раз хотела спросить. Мариамна ведь не была его первой женой? Как это сочетается? И вообще, вопрос многоженства… я думала, херем рабби Гершома…

Гай продолжает объяснение:

– Ты абсолютно права, Лиэль. Дорис была его первой женой, и Антипатр – его первенец. Мариамна станет второй, но далеко не последней. Что касается многоженства, то херем рабби Гершома, который ты упомянула, был принят более чем через тысячу лет после этих событий, в XI веке, и касался в основном ашкеназских общин. Во времена Второго Храма, да и много позже в некоторых общинах, ситуация была иной. Многоженство, особенно для царей и знати, не было чем-то из ряда вон выходящим, хотя и не всегда приветствовалось пророками и мудрецами, если оно вело к забвению Закона или чрезмерному увлечению чужеземными обычаями. Вспомни того же царя Давида или Соломона. Что касается ограничения в четыре жены для простолюдинов, о котором ты говоришь, – да, такие толкования существовали в Галахе, например, в Гемаре (трактат Йевамот 65а), где обсуждается, что мужчине разрешается брать до четырех жен, при условии, что он способен справедливо выполнять свои супружеские обязанности и обеспечивать каждую из них. Но это касалось тех, кто мог себе это позволить, и не было повсеместной практикой.

Лиэль задумчиво кивает.

– То есть, для некоторых общин это оставалось нормой гораздо дольше?

– Именно, – подтверждает Гай. – Возьмем, к примеру, йеменских евреев – одну из древнейших общин, чьи корни уходят ко временам царицы Савской, она же царица Шва, ещё до разрушения Первого Храма. У них многоженство практиковалось вплоть до XX века. Это было связано и с галахическими нормами, которые они соблюдали, и с особыми социальными условиями, например, высоким уровнем детской смертности или необходимостью выполнить заповедь левиратного брака. Они не подпадали под запрет Рабейну Гершома, который распространялся в основном на ашкеназские общины. Даже после создания Государства Израиль, когда светское законодательство, во многом основанное на европейских моногамных традициях, запретило многоженство, для йеменских репатриантов, уже состоявших в полигамных браках в Йемене до приезда (особенно во время операции «Ковер-самолет» в 1949–1950 годах), было сделано исключение – их браки признавались действительными.

Лиэль выглядит удивленной.

– Не знала таких подробностей о йеменской общине… То есть, многоженство у них было не просто пережитком, а имело галахическое и социальное обоснование? И они могли себе это позволить?

– Да, но важно понимать, что и там это не было массовым явлением, – уточняет Гай. – Экономические факторы играли большую роль – содержание нескольких семей требовало значительных средств. Часто второй брак заключался, если первая жена была бесплодна, а заповедь «плодитесь и размножайтесь» имеет огромное значение. Йеменские евреи, известные своей строгой религиозностью и сохранением древних традиций, включая знание иврита, находили этому галахическое оправдание. Женщины часто занимались ремеслами, например, искусной вышивкой, а мужчины – ювелирным делом или торговлей, что могло обеспечивать экономическую базу для такой семьи. Так что для Ирода, как для царя той эпохи, обладающего ресурсами и политическими амбициями, иметь несколько жен, включая первую жену Дорис и будущую жену Мариамну, было в рамках допустимого, хоть и несло в себе семена будущих конфликтов. Предостережение Торы царю &quot;да не умножит себе жен, дабы не развратилось сердце его&quot; (Дварим 17:17) оставалось актуальным.... Сейчас его главная цель – завоевать трон. А семейные дела… они будут решаться потом. Он реалист. Он понимает, что титул без силы – пустой звук. Антигон – не просто мятежник, в глазах значительной части населения он законный наследник Хасмонеев, первосвященник. Ирод для них – чужак, идумей, ставленник ненавистного Рима.

Ирод тем временем бросает взгляд на повозку, где Мариамна Хасмонейка пытается успокоить детей.

– Они заплатили слишком высокую цену за это бегство. Фазаил... брат мой... Гиркан... – Ирод на мгновение сжимает кулаки, на скулах играют желваки. – Я здесь не только ради себя. Я пришел просить Сенат помочь восстановить законную власть. Вернуть первосвященника Гиркана на его место, если он еще жив и способен править. А если нет… – он делает паузу, его взгляд становится жестким, как закаленная сталь, – если нет, то я сам готов взять на себя эту ношу. Я докажу им, что идумей может быть куда более надежным оплотом Рима и защитником Иудеи, чем любой из этих спесивых Хасмонеев, утонувших в своих междоусобицах!

Лиэль, проследив за его взглядом, вновь обращается к Гаю:

– Теперь я понимаю его решение взять в жены Мариамну, Хасмонейку. Какая ирония судьбы! Он, идумей, чью семью Хасмонеи всегда презирали, теперь везет с собой последнюю законную принцессу этого рода в качестве невесты. Это очень смелый и циничный ход. Ведь она не просто Хасмонейка, она внучка Гиркана II, того самого, кого Антигон изувечил, и дочь Александра, сына Аристобула II – двух братьев, двух заклятых врагов. В ее жилах течет кровь обеих ветвей Хасмонеев!

Гай подтверждает ее мысль:

– Именно так, Лиэль. Прагматичный до мозга костей. Ирод понимает, что ему нужна легитимность в глазах иудеев, особенно тех, кто все еще верен Хасмонейской династии. Брак с Мариамной – это попытка примирить непримиримое, соединить свою новую власть с древней славой ее рода. Ее происхождение от обоих братьев-соперников делает ее уникальной фигурой. Это также способ нейтрализовать ее как потенциальное знамя для других претендентов. Ирод всегда мыслил стратегически, даже в любви и браке.

Лиэль вздыхает.

– Да, ты прав. Политика, всегда политика… Бедная Мариамна. Ее судьба теперь неразрывно связана с этим амбициозным и жестоким человеком.

Ирод тем временем трогает коня, направляя его по широкой, вымощенной камнем Аппиевой дороге, ведущей прямо в сердце Города.

– Первым делом – к Антонию, – говорит он своим спутникам. – Марк Антоний не забыл моих прежних услуг. Он знает, что я человек слова и дела. А если его влияния окажется недостаточно, что ж, есть еще и Октавиан. Рим должен наконец понять: только сильная рука, беззаветно преданная Риму, сможет удержать Иудею в узде. И эта рука – моя.

Экран мерцает, перенося Гая и Лиэль в роскошный атриум римской виллы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь отверстие в крыше – комплювий, – играют на мозаичном полу и освежают воду в имплювии. Слышен приглушенный шум городской жизни, но здесь, в тени колонн, царит атмосфера власти и утонченной роскоши. Марк Антоний, облаченный в свободную тунику, полулежит на клинэ, вкушая виноград. Рядом с ним – несколько приближенных и секретарь с восковыми табличками.

Входит слуга, низко кланяясь.

– Господин, Ирод из Иудеи просит немедленной аудиенции. Говорит, вести чрезвычайной важности.

Антоний лениво машет рукой, на его лице мелькает любопытство.

– Ирод? Наконец-то! Пусть войдет. Давно о нем не было вестей. Посмотрим, какие бури принесли его на наш порог.

Ирод входит. Он успел сменить дорожную одежду на приличную тогу, но следы долгого и опасного пути все еще заметны на его осунувшемся, но решительном лице. Он держится с достоинством, не выказывая ни заискивания, ни излишней гордости.

– Приветствую тебя, Марк Антоний, опора Рима на Востоке! – Голос Ирода звучит твердо. – Рад видеть тебя в силе и здравии.

Антоний откидывается на подушках, внимательно, с легкой усмешкой, изучая гостя.

– Ирод! Рад видеть. Давненько ты не радовал нас своим визитом. До меня долетали смутные слухи… Парфяне, говорят, снова суют свой нос, куда не следует? И этот твой вечный соперник… Антигон, кажется? Опять мутит воду?

– Увы, не просто слухи, Антоний, а жестокая реальность, – Ирод подходит ближе, его голос полон сдерживаемой горечи. – Иерусалим захвачен. Орды парфян и мятежник Антигон учинили там резню. Первосвященник Гиркан, твой верный союзник и друг Рима, схвачен и, боюсь, изувечен. Мой брат Фазаил… – Ирод на мгновение замолкает, в его голосе прорывается боль, – Фазаил предпочел смерть унизительному плену. Я с трудом вырвался, спасая свою семью.

Антоний хмурится, откладывая чашу с вином. Выражение ленивой расслабленности исчезает с его лица.

– Парфяне в Иерусалиме? Это уже не шутки. Они явно зарвались. И что же ты намерен делать, Ирод? Ты ведь не из тех, кто будет сидеть сложа руки и лить слезы. Ты всегда был человеком действия.

– Я пришел просить помощи Рима, Антоний, – прямо говорит Ирод, глядя ему в глаза. – Помощи в восстановлении законной власти и изгнании парфянских захватчиков. Гиркан, если он еще жив и способен править, должен быть восстановлен на своем месте. Или же, если его правление стало невозможным, нужно найти ему достойную замену. Я мог бы предложить кандидатуру моего юного брата Ферора, или даже моего сына от Дорис, Антипатра, если Сенат сочтет это приемлемым для обеспечения преемственности и стабильности. Главное – Иудея не должна оставаться добычей парфянских ставленников. Это прямая угроза интересам Рима в регионе. Ты помнишь нашу совместную службу, Антоний, как я был предан твоему отцу, а затем и тебе. Моя верность Риму и тебе лично непоколебима.

Антоний задумчиво постукивает пальцами по подлокотнику своего ложа.

– Да, я помню твою службу, Ирод. Ты никогда не подводил. И твоя щедрость, когда она была необходима Риму, также не забыта. Гиркан… боюсь, старик уже не тот. А этот Антигон – опасный фанатик, пляшущий под парфянскую дудку. Такого мы допустить не можем.

В этот момент в атриум, сопровождаемый ликтором, входит еще одна значимая фигура – молодой, но уже излучающий ауру несомненной власти Гай Октавиан. Он приветственно кивает Антонию и затем обращает свой проницательный взгляд на Ирода.

– Марк, до меня дошло, что у тебя гость с Востока, с тревожными новостями, – голос Октавиана спокоен, но в нем чувствуется металл. – Ирод из Иудеи, если не ошибаюсь? Парфянская наглость, о которой ты говоришь, требует незамедлительного и жесткого ответа.

Ирод поворачивается к Октавиану, склоняя голову с должным уважением.

– Цезарь Октавиан. Для меня большая честь. Да, вести из Иудеи неутешительны, но я твердо верю, что совместными усилиями Рима мы сможем исправить сложившееся положение. Я здесь, чтобы предложить Риму свою неизменную верность и все свои силы для восстановления порядка и защиты римских интересов.

Октавиан внимательно, почти не мигая, смотрит на Ирода.

– Твоя прошлая верность Риму хорошо известна, Ирод. Как и твоя энергия и военные таланты. Но просто восстановить престарелого Гиркана… Будет ли этого достаточно, чтобы надолго утихомирить Иудею и дать отпор парфянам? Нам нужен кто-то сильный, кто сможет держать страну в ежовых рукавицах и быть надежным союзником на десятилетия вперед. Кто-то, кто не дрогнет перед трудностями.

Антоний поднимается, его лицо выражает внезапно принятое, почти дерзкое решение. Он обменивается быстрым, понимающим взглядом с Октавианом, который едва заметно кивает в ответ.

– Октавиан абсолютно прав. Просто латать старые дыры – это полумера, которая лишь отсрочит новые проблемы. Ирод, ты не раз доказывал свою преданность и свои незаурядные способности. Ты знаешь Иудею как свои пять пальцев, ты знаешь ее народ, ты знаешь истинную цену парфянским обещаниям. – Он делает паузу, интригующе улыбаясь. – Мы тут с Октавианом немного посовещались еще до твоего прихода, обсуждая положение на Востоке… И знаешь, какая мысль пришла нам в голову? Зачем нам искать кого-то другого, когда перед нами стоит человек, идеально подходящий для решения этой задачи?

Ирод смотрит на них, пытаясь понять, к чему клонят два самых могущественных человека в Риме. Он ожидал обсуждения кандидатур, переговоров о военной помощи, но выражение их лиц намекало на нечто совершенно иное, неожиданное.

– Я готов служить Риму и вам в любом качестве, которое вы сочтете наилучшим для Иудеи и для славы Рима, – осторожно произносит он, чувствуя, как колотится сердце.

Антоний широко усмехается, подходя к Ироду и по-дружески хлопая его по плечу.

– Служить – это, конечно, похвально, Ирод. Но что, если мы предложим тебе нечто гораздо большее, чем просто служба? Что, если Рим решит, что Иудее нужен не просто очередной первосвященник или этнарх, зависящий от каждой смены настроения в Синедрионе, а… настоящий царь? Сильный царь, друг и верный союзник римского народа?

Лиэль, затаив дыхание, наблюдает за этой сценой.

– Царь?! Но он же приехал просить помощи для Гиркана, или, в самом крайнем случае, продвинуть своего сына! А они… они предлагают корону ему самому? Невероятно! Гай, но как это возможно? Разве Рим вот так просто назначает царей в других землях? Да еще и идумеянина – на трон Иудеи, где всегда правили Хасмонеи, потомки Маккавеев! Это же неслыханно! А как же Синедрион? Разве не он должен утверждать такие вещи? И как народ примет царя-идумеянина, навязанного Римом? Это же вызовет страшное возмущение, новые бунты!

Гай кивает, его лицо, как всегда, непроницаемо, но в глазах мелькает огонек интереса.

– Неслыханно для иудеев, возможно, но не для Рима, Лиэль. Рим уже давно практикует политику «разделяй и властвуй», а также установление «дружественных царей» и «союзников римского народа» на своих границах. Это позволяет им контролировать обширные территории, не вводя туда напрямую легионы и не неся полных административных расходов. Вспомни хотя бы царей Каппадокии, Галатии, других малоазийских царств. Рим часто утверждал или даже назначал правителей, которые были ему лояльны и могли обеспечить стабильность в регионе, особенно если речь шла о противостоянии внешним угрозам, таким как парфяне. Что касается Синедриона… В глазах Рима, особенно в такой критический момент, когда Иудея фактически захвачена их врагами, мнение местного совета, каким бы уважаемым он ни был, вторично по отношению к стратегическим интересам империи. Они видят в Антигоне узурпатора, поддержанного парфянами, и действуют соответственно, чтобы восстановить свой порядок.

Лиэль сжимает кулаки, ее голос полон тревоги.

– Но народ! Народ Иудеи не примет так просто царя-чужака, да еще и поставленного римскими мечами! Это же масло в огонь! Хасмонеи, при всех их грехах, были своими, из рода священников, они боролись за нашу веру! А идумеянин… это будет воспринято как прямое оскорбление!

– Рим это понимает, Лиэль, но их расчет иной, – продолжает Гай. – Антоний и Октавиан – прежде всего прагматики. Им не нужны слабые, колеблющиеся марионетки или бесконечные династические распри Хасмонеев, которые лишь ослабляют регион. Им нужен сильный, решительный, лояльный и, что немаловажно, полностью обязанный им своим возвышением правитель. Ирод, с его энергией, военным опытом, доказанной преданностью и, как тонко намекнул Антоний, &quot;щедростью&quot; в прошлом, – идеальный кандидат в их глазах. Они рассчитывают, что он, получив римскую поддержку и легионы, сможет силой подавить любое сопротивление. А затем, уже утвердившись, будет искать способы легитимизировать свою власть в глазах народа – через брак с Хасмонейкой Мариамной, через щедрые дары. Для римского Сената и триумвиров идумейское происхождение Ирода – не препятствие, а возможно, даже преимущество. Он не связан старыми династическими счетами так, как Хасмонеи, и будет полностью зависеть от поддержки Рима. Его первоначальная, скромная просьба о восстановлении Гиркана или назначении сына лишь подчеркнула в их глазах его умеренность и готовность принять любое решение Рима. Он блестяще, возможно, даже не до конца осознавая это сам, разыграл свои карты. А «принятие народом»… Римская история знает много примеров, когда это принятие приходило уже после того, как новый правитель демонстрировал свою силу и способность обеспечить порядок.

Ирод стоит перед двумя триумвирами, и на его лице изумление борется с едва проступающей, невероятной надеждой.

– Царь?.. Вы… вы действительно это имеете в виду? – его голос, обычно такой твердый, предательски дрогнул.

Антоний кладет руку ему на плечо, его взгляд серьезен.

– Более чем серьезно, Ирод. Рим нуждается в тебе на троне Иудеи. И сама Иудея, истерзанная смутами, нуждается в таком правителе, как ты.

Экран переносит наблюдателей в величественное здание Курии Гостилии на Римском Форуме. Зал заседаний Сената полон – сенаторы в белоснежных тогах с пурпурными полосами занимают свои места на каменных скамьях. Воздух пропитан ожиданием и некоторым напряжением. В центре, на возвышении, – консулы, председательствующие на заседании. Марк Антоний и Октавиан занимают почетные места, их присутствие подчеркивает важность момента. Чуть в стороне, но также на видном месте, располагается и третий триумвир – Марк Эмилий Лепид, хотя его фигура и кажется менее вовлеченной в происходящее, чем фигуры его более амбициозных коллег.

Ирод стоит перед сенаторами – не как проситель, но и не как завоеватель. Он одет в скромную, но дорогую тогу, его лицо выражает серьезность и решимость. Он знает, что сейчас решается его судьба и, возможно, судьба Иудеи на многие годы вперед.

– …и посему, отцы-сенаторы, – звучит зычный голос одного из консулов, завершающего свою речь, – учитывая дерзкое вторжение парфян, вероломство мятежника Антигона и необходимость скорейшего восстановления порядка и защиты интересов Рима на Востоке, мы, консулы, по настоятельному предложению доблестных триумвиров Марка Антония, Гая Юлия Цезаря Октавиана и Марка Эмилия Лепида, хотя основная инициатива в данном вопросе исходила от наших коллег, ведущих дела на Востоке, выносим на ваше суждение следующее: провозгласить Ирода, сына Антипатра, верного союзника и друга римского народа, царем Иудеи!

По залу пробегает гул. Одни сенаторы одобрительно кивают, другие обмениваются удивленными, даже скептическими взглядами. Назначить царем идумеянина, обойдя оставшихся Хасмонеев, – это действительно было смелым, если не сказать беспрецедентным решением.

– Да, отцы-сенаторы! – Антоний поднимается со своего места, его голос, привыкший командовать легионами, легко заполняет пространство Курии. – Я лично знаю Ирода! Я видел его в бою, я знаю его преданность Риму! Он не раз доказывал свою доблесть и мудрость. В то время как Хасмонеи погрязли в междоусобицах, ослабляя Иудею и открывая двери нашим врагам, Ирод и его отец всегда были твердой опорой Рима. Сейчас, когда парфянская гидра подняла голову и угрожает нашим восточным провинциям, нам нужен не просто символ древнего рода, а сильный и решительный правитель, способный дать отпор врагу и обеспечить стабильность! Ирод – именно такой человек!

Октавиан, в свою очередь, также встает. Его речь короче, но не менее весома.

– Соглашусь с коллегой Антонием. Прагматизм и безопасность Рима – вот что должно руководить нашими решениями. Ирод доказал свою лояльность и эффективность. Назначение его царем Иудеи – это не только признание его заслуг, но и стратегический шаг, укрепляющий наши позиции на Востоке. Рим нуждается в сильных союзниках, способных самостоятельно защищать свои земли и наши общие интересы. Лепид, я уверен, также поддержит это решение, направленное на укрепление государства.

Лепид, несколько формально, поднимается и произносит несколько слов в поддержку предложения, подчеркивая необходимость единства перед лицом внешних угроз, хотя его энтузиазм заметно уступает пылу Антония и холодной решимости Октавиана.

Один из старых сенаторов, известный своим консерватизмом и скрупулезным отношением к римским традициям, медленно поднимается, опираясь на посох. Его голос звучит скрипуче, но отчетливо.

– Почтенные триумвиры, досточтимые консулы! Мы все понимаем остроту момента и парфянскую угрозу. Но… идумеянин на троне Иудеи? Провозглашенный царем здесь, в Риме, без какого-либо участия их собственного Синедриона или ясно выраженной воли народа? Не посеем ли мы этим решением семена еще большего раздора? Не станет ли такой царь, обязанный своим троном исключительно нам, восприниматься как чужеземный ставленник, тиран, а не законный правитель? Мы помним, сколь ревностно иудеи относятся к своим обычаям и своей независимости в вопросах веры и престолонаследия.

Антоний выходит вперед, его взгляд тверд, а голос не допускает возражений.

– Уважаемый Луций Марций! Ваши опасения понятны, но позвольте заверить вас и весь Сенат: мы даем Иудее не тирана, а единственную надежду на восстановление мира и порядка! – он обводит зал властным взглядом. – Парфяне уже оскверняют Иерусалим! Ставленник парфян Антигон уже показал, что такое настоящая тирания, начав с убийств и изувечивания своих же соплеменников! О какой «воле народа» можно говорить, когда народ стонет под сапогом захватчиков? Ирод, получив от нас царский титул и, что важнее, поддержку римских легионов, будет иметь законное право и реальную силу, чтобы изгнать парфян и сокрушить мятежников. Его брак с Мариамной, представительницей древнего рода Хасмонеев, станет залогом будущего примирения. Он будет не просто нашим ставленником, а сильным защитником своей страны, гарантом стабильности на наших восточных рубежах. Именно такой правитель нужен Иудее сейчас, а не слабая фигура, которая утонет в склоках и вновь приведет страну к хаосу! Рим предлагает не порабощение, а избавление и прочный мир под властью сильного, нами поддержанного царя!

Голосование проходит быстро. Влияние триумвиров, особенно Антония и Октавиана, а также очевидная парфянская угроза делают свое дело. Большинство сенаторов поднимают руки в знак согласия.

Консул торжественно объявляет:

– Сенат и народ Рима постановили: Ирод, сын Антипатра, провозглашается царем Иудеи! Да сопутствует ему удача и да служит он верой и правдой Риму и своему народу!

Ирод, стоявший до этого с достоинством, но с заметным внутренним напряжением, выпрямляется еще больше. Его лицо выражает глубокую серьезность. Он кладет правую руку на сердце и слегка склоняет голову – в знак глубокого уважения и принятия высокой ответственности. В его глазах на мгновение вспыхивает огонь триумфа.

Лиэль, наблюдая за этим, качает головой.

– Так просто… и так судьбоносно. Несколько речей, голосование… и вот, человек, еще недавно бывший изгнанником, становится царем по воле чужеземного Сената. Поистине, Рим – вершитель судеб мира в это время.

Гай коротко кивает.

– Прагматизм, Лиэль. Чистый прагматизм. Риму нужен был сильный и лояльный правитель в Иудее, способный противостоять парфянам и внутренним смутам. Ирод подходил на эту роль как нельзя лучше. Остальное – детали, которые, с точки зрения Рима, можно уладить позже, силой или дипломатией. Теперь у Ирода есть титул и обещание поддержки. Но впереди у него самое сложное – завоевать свое царство.

Экран машины времени гаснет и вновь вспыхивает, показывая теперь побережье Финикии, порт Птолемаиды, он же Акко. 39 год до н.э. Римские транспортные корабли стоят на рейде, с них на берег сходят воины – как иудейские наемники Ирода, так и первые отряды римской помощи. Сам Ирод, в боевых доспехах, уже на берегу, всматривается на юг, в сторону Иудеи. Его лицо сурово и решительно. Рядом с ним – несколько его верных полководцев и римский офицер, легат от Гая Вентидия Басса, который в это время успешно теснил парфян в Сирии.

– Приветствую тебя на земле, почти иудейской, царь Ирод! – произносит римский легат, козыряя. – Корабли доставили тебя и твоих людей, как и распорядился великий Антоний. Эти две когорты – первая ласточка римской помощи. Основные силы под командованием легата Гая Сосия будут готовы присоединиться к тебе, как только ситуация с парфянами в Сирии будет окончательно стабилизирована. Вентидий шлет тебе свое почтение и желает скорейшей победы.

Ирод коротко кивает, его взгляд не отрывается от горизонта.

– Передай мою благодарность Вентидию и Риму за их слово. Каждый день, пока я здесь, а не в Иерусалиме, – это еще один день, когда узурпатор Антигон травит умы моего народа и укрепляет свою незаконную власть! Какие вести из Иудеи, Птолемей? – обращается он к одному из своих командиров, мужчине средних лет, чье лицо испещрено шрамами былых сражений. – Ты, как брат моей первой жены Дорис и дядя моего первенца Антипатра, знаешь настроения в народе не понаслышке.

Птолемей, опытный воин, мрачно качает головой.

– Вести, мой царь, прямо скажем, не радужные. Антигон не терял времени даром. Он повсюду трубит, что ты – римская марионетка, идумейский выскочка, идущий осквернить Святую Землю и веру отцов. И многие, увы, ему верят, особенно в Галилее и в самом Иерусалиме, где он укрепился. Его сторонники многочисленны, фанатичны, и остатки парфянских головорезов, разбитых Вентидием, но не уничтоженных до конца, все еще с ним. Они готовы драться за каждый город, за каждый камень.

Ирод сжимает кулаки, на его скулах играют желваки.

– Я так и думал. Титул, дарованный мне Сенатом, – это лишь право на войну. Настоящую корону придется вырвать из рук этого Хасмонейского выродка мечом! – его голос становится жестким, как сталь. – Мы начнем с Галилеи. Она всегда была гнездом смутьянов и разбойников. Пусть первыми узнают, что их новый царь не потерпит неповиновения! Мы пройдем эту землю огнем и мечом, если понадобится, но порядок будет восстановлен! И каждый, кто осмелится поднять оружие против законного царя, утвержденного Римом, заплатит своей головой! А парфяне… их время в Иудее прошло!

Экран машины времени вспыхивает, перенося Гая и Лиэль в сирийскую Антиохию. 37 год до н.э. Зал во дворце Марка Антония. Он в парадных доспехах, но без шлема, сидит на резном кресле. Рядом, чуть поодаль, стоит Ирод, также в доспехах, его лицо непроницаемо, но в глазах застыло холодное удовлетворение. Перед ними, в цепях, измученный, в рваной одежде, но не сломленный окончательно, стоит Антигон Маттафия, последний царь из династии Хасмонеев. Римские легионеры с суровыми лицами держат его под стражей.

– Итак, Антигон, сын Аристобула, – голос Антония звучит ровно, но в нем слышится металл. – Твоя авантюра закончилась. Иерусалим пал. Твои воины перебиты или сдались. Ты сам – мой пленник. Что скажешь в свое оправдание, прежде чем я решу твою участь?

Антигон поднимает голову, его запавшие глаза сверкают ненавистью.

– Оправдание? Перед тобой, римский тиран, и перед этим идумейским выскочкой, предателем моего народа? – он плюет кровью на мозаичный пол. – Я сражался за трон моих отцов, за свободу Иудеи от вашей римской удавки! Я – законный царь из рода Хасмонеев, помазанник Божий! А вы… вы просто убийцы и грабители!

Ирод делает шаг вперед, его рука ложится на эфес меча.

– Довольно этого фарса, Антоний! – голос Ирода резок и нетерпелив. – Этот человек – не царь, а бунтовщик и парфянская марионетка! Он три года заливал Иудею кровью! Пока он жив, в Иудее не будет мира. Каждый недовольный, каждый фанатик будет видеть в нем знамя для нового мятежа! Его нужно казнить. Немедленно и показательно!

Антоний задумчиво смотрит на Антигона, затем на Ирода.

– Казнить царя, Ирод… Это серьезный шаг. Рим обычно оказывает снисхождение к царственным особам, даже к побежденным врагам. Ссылка, почетный плен – такова наша практика. Это произведет не лучшее впечатление на других наших союзников и клиентов на Востоке.

– Какой он царь, Антоний?! – почти выкрикивает Ирод, его обычное самообладание дает трещину. – Он преступник! Он поднял оружие против Рима и его союзника, то есть меня, законного царя, утвержденного Сенатом! Он заключил сделку с парфянами, нашими злейшими врагами! Он несет ответственность за гибель тысяч людей, за разорение страны! Если он останется жив, даже в самой дальней ссылке, его имя будет как искра в пороховой бочке. Моя власть, дарованная мне Римом, не будет прочной, пока дышит этот последний Хасмоней! Он должен умереть, и умереть позорной смертью, чтобы никто больше не осмелился пойти по его пути!

Антигон слушает это с горькой усмешкой.

– Боишься меня, идумейская собака? Даже в цепях я страшнее тебя с твоими римскими легионами! Народ Иудеи никогда не примет тебя! Моя кровь станет проклятием на твоем роду!


Лиэль невольно закрывает глаза.
– О, Всевышний… какая ненависть… Ирод не остановится ни перед чем, чтобы уничтожить последнего Хасмонея. Он прав в одном – пока Антигон жив, его положение действительно шатко.

Гай кивает, его лицо мрачно.

– Ирод абсолютно безжалостен в достижении своих целей. Для него Антигон – не просто поверженный враг, а символ всего старого порядка, который он должен уничтожить, чтобы построить свой. И он давит на Антония, зная его слабости и его заинтересованность в стабильной Иудее под контролем верного Риму правителя.

Антоний некоторое время молчит, взвешивая слова Ирода. Затем он медленно кивает.

– Ты прав, Ирод. В сложившихся обстоятельствах проявление обычной римской снисходительности может быть истолковано как слабость. Этот Антигон действительно принес много бед. Иудея нуждается в твердой руке и окончательном прекращении смуты. – Он обращается к центуриону стражи. – Уведите его. Приказ таков: сначала высечь розгами публично, как обычного разбойника, а затем – обезглавить. Пусть это послужит уроком всем, кто осмелится бросить вызов Риму и его друзьям.

Центурион козыряет.

– Будет исполнено, триумвир!

Солдаты грубо хватают Антигона и выволакивают из зала. Его проклятия и крики о мщении еще некоторое время доносятся из коридора, а затем стихают.

Лиэль прижимает руку ко рту, ее глаза расширены от ужаса.

– Розгами… а потом обезглавить… Как простого преступника! Последнего царя из рода Хасмонеев, потомка тех, кто вернул нам свободу… Какое страшное унижение! Какая беспощадная жестокость! Это… это конец целой эпохи.

Гай смотрит на опустевшее место, где только что стоял Антигон, его голос лишен эмоций.

– Да, Лиэль. Это конец династии Хасмонеев, правившей Иудеей более ста лет. Их слава и их ошибки – все ушло в прошлое с последним ударом топора палача. Ирод добился своего. Он не просто устранил соперника; он унизил и уничтожил саму идею Хасмонейского правления. Теперь на иудейском престоле окончательно утвердился Ирод I. Начинается новая эпоха в истории Иудеи – эпоха Ирода Великого.

Экран вновь оживает, показывая Иерусалим, но уже не дымящиеся руины, а город, где постепенно налаживается жизнь. Прошло несколько месяцев после казни Антигона. Царский дворец, некогда принадлежавший Хасмонеям, теперь резиденция Ирода I. Сам Ирод, уже без доспехов, в богатых, но строгих одеждах, принимает доклады своих советников и военачальников. Рядом с ним, на почетном месте, но с выражением сдержанной печали и отстраненности на прекрасном лице, сидит Мариамна, его новая жена, последняя принцесса из рода Хасмонеев.

– …таким образом, мой царь, последние очаги сопротивления в Галилее подавлены, – докладывает один из военачальников. – Разбойничьи шайки, поддерживавшие Антигона, рассеяны или уничтожены. В Идумее и Самарии также спокойно. Народ, уставший от войны, понемногу возвращается к мирной жизни.

Ирод удовлетворенно кивает.

– Хорошо. Жестокость, проявленная при взятии Иерусалима, и показательная казнь Антигона сделали свое дело. Люди поняли, что время смут прошло. Но порядок, купленный страхом, непрочен. Нам нужна лояльность, – он переводит взгляд на Мариамну, и в его глазах на мгновение мелькает сложная смесь нежности, триумфа и, возможно, некоторой вины. – Наш брак, царица Мариамна, – это первый и главный шаг к примирению. Твоя кровь, кровь Хасмонеев, соединившись с моей властью, дарованной Римом, должна стать основой нового единства Иудеи.

Мариамна медленно поднимает на него глаза. В них нет ненависти, но и любви тоже нет – лишь глубокая, затаенная скорбь и осознание своей роли в этой политической игре.

– Я исполню свой долг перед народом Иудеи, царь Ирод, – ее голос тих, но тверд. – Если мой род должен угаснуть, то пусть это произойдет так, чтобы принести мир этой многострадальной земле. Да будет на то воля Всевышнего.

Ирод слегка хмурится от ее холодности, но не подает вида.

– Воля Всевышнего проявляется через сильных правителей, моя царица. А сила правителя во многом зависит от его союзников. – Он поворачивается к своему главному советнику, идумеянину, как и он сам. – Какие вести от нашего друга и покровителя, Марка Антония? Я отправил ему щедрые дары после взятия Иерусалима и казни этого мятежника. Дошли ли они? И какова его реакция?

Советник склоняет голову.

– Да, мой царь. Дары были приняты с большой благосклонностью. Марк Антоний весьма доволен тем, как быстро и решительно ты навел порядок в Иудее. Он видит в тебе надежного и сильного союзника, способного удержать этот стратегически важный регион под контролем Рима. Он передает тебе свои наилучшие пожелания и подтверждает свою неизменную дружбу и поддержку. Более того, он намерен в ближайшее время посетить Восток и, возможно, удостоит Иерусалим своим визитом. Он также упомянул, что Клеопатра, царица Египта, также проявляет к тебе… интерес.

Ирод усмехается.

– Клеопатра… Эта египетская кошка всегда знает, где пахнет властью и золотом. Но пока Антоний на моей стороне, ее интриги мне не страшны. Наша задача – укреплять связи с Антонием. Он – наш щит и меч на римской арене. Отправляйте ему новые дары, заверяйте в моей вечной преданности. Пригласите его от моего имени посетить Иерусалим, как только он прибудет в Сирию. Мы устроим ему прием, который он не забудет! Пусть весь Восток видит, кто является главным союзником Рима в этих землях!

Лиэль, наблюдая за Иродом, качает головой.

– Удивительный человек… Жестокий, безжалостный, но при этом такой расчетливый и дальновидный политик. Едва утвердившись на троне, он уже думает о легитимации власти через брак и об укреплении союза со своим римским покровителем. Он понимает, что его царствование целиком и полностью зависит от воли Рима, и в первую очередь – от Антония.

Гай кивает.

– Именно. Казнь Антигона закрыла одну главу, но открыла другую. Ирод I начинает свое правление. Эпоха Хасмонеев закончилась. Начинается эра Ирода – энергичного, жестокого и амбициозного царя-клиента Рима.

Экран машины времени вспыхивает, показывая бурлящий Рим. 32 год до н.э. На Форуме толпы людей, возбужденно обсуждающих последние новости. 

– Невероятно! Слыхали?! Октавиан обнародовал завещание Антония! – кричит один горожанин другому, размахивая руками. – Говорят, он там все римские земли на Востоке Клеопатре и ее ублюдкам отписал! И похоронить себя велел в Александрии, рядом с этой нильской ведьмой!

– Предатель! – подхватывает другой. – Забыл, что он римлянин! Променял Рим на юбку распутной царицы! Позор! Сенат должен немедленно лишить его всех полномочий!

В Курии обстановка не менее накаленная. Октавиан, спокойный и решительный, обращается к сенаторам. Рядом с ним – его верные соратники, Агриппа и Меценат. Места, где раньше сидели Антоний и Лепид, пустуют.

– Отцы-сенаторы! – голос Октавиана звучит твердо, но с нотками праведного гнева. – Вы все ознакомились с содержанием этого позорного документа, именуемого завещанием Марка Антония. Подлинное оно или нет – судить не мне, но дела его говорят громче всяких слов! Он раздает римские провинции как свои личные владения! Он ведет себя не как римский триумвир, а как восточный деспот, ослепленный чарами египетской царицы! Он оскорбляет богов Рима и предает идеалы, за которые сражался и пал великий Цезарь, чьим верным соратником он когда-то был!

Один из сенаторов, сторонник Антония, пытается возразить:

– Но это… это может быть подделка, Октавиан! Провокация, чтобы очернить имя доблестного воина! Нам известно, что завещания хранятся в храме Весты под строжайшей охраной! Как оно могло быть так легко обнародовано, если только не было… изъято силой или сфабриковано?

– Подделка?! – Октавиан повышает голос. – А его отказ явиться в Рим по вызову Сената – тоже подделка? А его открытое сожительство с Клеопатрой, в ущерб законной римской супруге, моей сестре Октавии, – это тоже выдумка? А его самовольные войны и раздача царских титулов детям этой египтянки, знаменитые «Дарования Александрии»? Нет, отцы-сенаторы! Антоний сам себя поставил вне римского закона! Его действия полностью соответствуют духу этого завещания, где он признает Клеопатру женой, назначает их детей наследниками римских земель и желает быть похороненным в Египте!

Лиэль, наблюдая за этой сценой, встревоженно шепчет:

– Какая мощная пропагандистская машина! Октавиан мастерски использует это завещание, реальное оно или нет, чтобы настроить общественное мнение и Сенат против Антония. Но, Гай, мы же можем попытаться узнать правду! Наша машина… она способна показать нам момент составления этого завещания или как Октавиан его получил? Это была полная подделка? Или в нем была доля истины? А куда, кстати, делся Лепид, третий триумвир? Его ведь тоже нет.

Гай на мгновение задумывается, его пальцы скользят по невидимой панели управления на запястье. Экран перед ними слегка мерцает, изображение Рима сменяется на более камерную сцену.

– Попробуем, Лиэль. Заглянем в Александрию, за несколько месяцев до этих событий… и в Рим, к весталкам, в момент изъятия документа. 

Экран вспыхивает ярким светом, затем стабилизируется, показывая просторный, залитый солнцем зал во дворце в Александрии. Марк Антоний, уже немолодой, но все еще властный, сидит за массивным столом. На его лице следы усталости и, возможно, излишеств. Рядом с ним, элегантная и внимательная, стоит Клеопатра. Перед Антонием – писец с папирусом и каламом.

– Пиши, Каллимах, – голос Антония звучит немного хрипло. – «Я, Марк Антоний, триумвир, находясь в здравом уме и твердой памяти…» Да-да, все эти формальности… «…завещаю следующее: Первое. Подтверждаю мои дары, сделанные в Александрии: сыну моему Птолемею Филопатору, известному как Цезарион, верховную власть над Египтом и Кипром, как сыну божественного Юлия и царицы Клеопатры. Детям моим от царицы Клеопатры: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и Парфию, как только она будет завоевана; Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию; Птолемею Филадельфу – Финикию, Сирию до Евфрата и Киликию…»

Клеопатра кладет руку ему на плечо, ее голос мягок, но настойчив:

– И не забудь, мой Антоний, о нас. О нашем союзе. И о том, где ты желаешь обрести вечный покой.

Антоний устало улыбается ей.

– Конечно, моя царица. «Второе. Признаю царицу Клеопатру VII Филопатор моей законной супругой, а брак мой с Октавией, сестрой Цезаря Октавиана, считать расторгнутым ввиду ее неверности духу нашего союза и римским добродетелям…» – тут он усмехается. – «Третье. Желаю, чтобы тело мое, где бы ни настигла меня смерть, было перевезено в Александрию и погребено рядом с царицей Клеопатрой в мавзолее, который мы начали строить…»

Изображение на экране меняется. Теперь это темное, священное хранилище в храме Весты в Риме. Несколько решительных мужчин в сопровождении ликторов, явно люди Октавиана, требуют у старшей весталки выдать им документ.

– Во имя Сената и блага Рима, почтенная мать, – говорит один из них, – мы должны ознакомиться с завещанием Марка Антония. Ходят слухи, что оно содержит измену!
Весталка, бледная, но исполненная достоинства, сопротивляется:

– Это святотатство! Завещания, вверенные нам, неприкосновенны! Антоний – римский гражданин!

– Римский гражданин, который предал Рим! – отрезает посланник Октавиана. – Выдайте его, или мы будем вынуждены применить силу. Государственная необходимость превыше формальностей!

В конце концов, под угрозой, жрицы уступают. С тяжелым сердцем старшая весталка достает из ларца запечатанный свиток и передает его людям Октавиана.

Экран снова возвращается к сцене в Сенате, где Октавиан произносит свою речь.

Лиэль потрясенно молчит несколько мгновений.

– Значит… значит, оно было подлинным! По крайней мере, в основных своих положениях! Антоний действительно все это завещал! И похоронить себя рядом с Клеопатрой, и земли… и даже попытался унизить Октавию!

Гай кивает, его лицо серьезно.

– Да, похоже, содержание, которое Октавиан представил Сенату, по большей части соответствовало действительности. Антоний, ослепленный любовью или политическими амбициями, действительно совершил эти шаги, которые были абсолютно неприемлемы для римского менталитета. Он недооценил реакцию Рима и хитрость Октавиана.

Лиэль качает головой.

– Тогда Октавиану даже не пришлось сильно стараться с подделкой. Он просто… обнародовал правду, которая оказалась страшнее любой лжи для репутации Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Возможно, он отобрал самые скандальные пункты, усилил какие-то формулировки, но основа была реальной. И это делало его пропаганду еще более убийственной. Антоний сам дал ему в руки оружие против себя. Что касается Лепида, то он к этому времени уже сошел с политической арены. После неудачной попытки бросить вызов Октавиану на Сицилии в 36 году до н.э., он был лишен триумвирских полномочий и отправлен в своего рода почетную ссылку, сохранив лишь сан Великого понтифика. Так что поле битвы за единоличную власть осталось за Антонием и Октавианом. И Октавиан, как видишь, действует куда хитрее и расчетливее. Он не объявляет войну Антонию, римлянину, что было бы гражданской войной и вызвало бы осуждение. Он объявляет войну Клеопатре.

В Курии обстановка не менее накаленная. Октавиан, спокойный и решительный, обращается к сенаторам.

– Отцы-сенаторы! – голос Октавиана звучит твердо. – Вы все ознакомились с содержанием этого позорного документа... Его дела говорят громче всяких слов! Он раздает римские провинции как свои личные владения! Он ведет себя не как римский триумвир, а как восточный деспот, ослепленный чарами египетской царицы! Он оскорбляет богов Рима и предает идеалы, за которые сражался и пал великий Цезарь, чьим верным соратником он когда-то был!

Один из сенаторов, сторонник Антония, пытается возразить:

– Но как мы можем быть уверены в его подлинности, Октавиан! Изъятие завещания из храма Весты силой – это неслыханно!

– Неслыханно?! – Октавиан повышает голос. – А его отказ явиться в Рим по вызову Сената – тоже неслыханно? А его открытое сожительство с Клеопатрой, в ущерб законной римской супруге, моей сестре Октавии, – это тоже неслыханно? А его самовольные войны и раздача царских титулов детям этой египтянки, знаменитые «Дарования Александрии»? Нет, отцы-сенаторы! Антоний сам себя поставил вне римского закона! Его действия полностью соответствуют духу этого завещания, где он признает Клеопатру женой, назначает их детей наследниками римских земель и желает быть похороненным в Египте!

В зале Сената тем временем нарастает гул негодования против Антония.

– Лишить его всех полномочий! – кричат сенаторы. – Признать врагом государства!

– Сенат Рима, – продолжает Октавиан, дождавшись тишины, – не может более мириться с таким поведением. Предлагаю лишить Марка Антония всех триумвирских полномочий и консульских назначений, которые он получил! Он сам избрал свой путь, путь предательства интересов Рима!
Предложение принимается почти единогласно.

– А теперь, отцы-сенаторы, – Октавиан делает паузу, его взгляд становится ледяным. – Мы не можем оставить без ответа наглость этой египетской царицы, которая посмела посягнуть на римские земли и римскую честь, опутав своими чарами римского полководца! Я предлагаю объявить войну Клеопатре, царице Египта! Пусть она ответит за свое высокомерие и за то зло, которое она причинила Риму!

Снова крики одобрения.

– Войну Клеопатре! Да! Смерть египетской змее!

Лиэль качает головой.

– Хитро. Очень хитро. Формально – война против иностранной царицы, а по сути – решающая схватка за власть над всем римским миром. Гражданская война под благовидным предлогом.

Гай кивает.

– Октавиан – мастер политической игры. Он обеспечил себе моральное превосходство и юридическое оправдание. Теперь все готово для финального акта этой многолетней драмы. Битва при Акции не за горами.</text>
      <sha1>a7ynaruwtomit030on6c5kesr21bn90</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261011</id>
      <parentid>261010</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T16:55:05Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>ы</comment>
      <origin>261011</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="625498" sha1="2yku94ujt4lovvkyx9xfennklhglrws" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

– Итак, Цезарь вернулся в Рим с триумфом… вернее, с правом на триумф за свои успехи в Испании, – говорит Гай, наблюдая за сценами тайных переговоров в роскошных римских домах. – Но он столкнулся с дилеммой: по закону, полководец, ожидающий триумфа, должен был оставаться за пределами городских стен Рима (померия) со своей армией до дня триумфального шествия. Однако для выдвижения своей кандидатуры в консулы он должен был лично явиться в город и зарегистрироваться. Сенат, где преобладали его противники-оптиматы, отказался сделать для него исключение.

– И это поставило Цезаря перед выбором, – подхватывает Лиэль, – либо триумф и отказ от консульства в этом году, либо консульство, но без триумфа. Цезарь, как всегда, выбрал то, что сулило большую реальную власть и перспективы – консульство. Он отказался от триумфа и вошел в город, чтобы баллотироваться. Но он понимал, что в одиночку противостоять сенатской олигархии будет крайне сложно.

Мы видим, как Цезарь, используя все свое дипломатическое искусство и обаяние, проводит серию тайных встреч с двумя другими влиятельнейшими фигурами Рима того времени: Гнеем Помпеем Великим и Марком Лицинием Крассом.

– Помпей, – поясняет Гай, указывая на величественную фигуру полководца, – вернулся с Востока несколькими годами ранее, осыпанный славой победителя Митридата и пиратов. Он распустил свою армию, ожидая, что Сенат утвердит все его распоряжения на Востоке и наделит землей его ветеранов. Но сенаторы-оптиматы, опасаясь его чрезмерного влияния, всячески затягивали решение этих вопросов, унижая и раздражая &quot;Великого&quot;.

– А Красс, – Лиэль переводит взгляд на другого участника тайных переговоров, немолодого, но все еще энергичного человека с проницательным взглядом, – богатейший человек Рима, подавивший восстание Спартака. Он также имел свои счеты с Сенатом, который не оказывал ему должного уважения и препятствовал его политическим амбициям, особенно опасаясь его финансового могущества и связей со всадничеством. К тому же, между Помпеем и Крассом существовала давняя вражда и соперничество.

Цезарь встречается с каждым из них по отдельности, а затем организует их совместную встречу.

– Господа, – обращается Цезарь к Помпею и Крассу, когда они наконец собираются вместе в обстановке строжайшей секретности, – поодиночке нас легко могут раздавить эти напыщенные сенаторы, которые боятся любого, кто превосходит их умом, доблестью или влиянием. Они заблокировали твои, Гней Помпей, справедливые требования по утверждению восточных дел и наделению ветеранов землей. Они препятствуют твоим, Марк Красс, финансовым интересам и политическим устремлениям. И они сделают все, чтобы не допустить меня до консульства, а если я и буду избран, то свяжут мне руки.

– И что ты предлагаешь, Гай Юлий? – Помпей смотрит на Цезаря с недоверием, но и с интересом. – Союз между нами? Между мной и Крассом? Ты забыл о нашей… э-э… взаимной симпатии?

Красс криво усмехается, но молчит, ожидая развития событий.

– Я предлагаю не личную дружбу, а политический союз, – твердо отвечает Цезарь. – Объединение наших сил, нашего влияния, наших ресурсов. Если мы трое будем действовать сообща, ни одна сила в Риме не сможет нам противостоять. Я стану консулом и проведу законы, нужные тебе, Помпей, для твоих ветеранов и утверждения твоих распоряжений. Я обеспечу поддержку твоим, Красс, финансовым начинаниям и интересам всадничества. А вы, в свою очередь, поддержите меня и мои будущие планы. Вместе мы сможем контролировать Республику.

– Три головы у чудовища, – мрачно замечает Красс. – Но в твоих словах есть резон, Цезарь. Сенат действительно зарвался.

– Если мы договоримся, – Помпей задумчиво барабанит пальцами по столу, – то в Риме не будет принято ни одного решения, которое не было бы угодно нам троим.

После долгих и, вероятно, непростых переговоров, взаимных уступок и гарантий, три самых могущественных человека Рима заключают неформальное, тайное соглашение, вошедшее в историю как Первый Триумвират. Это не была официальная магистратура, а скорее частная договоренность о совместных политических действиях.

– Так в 60 году до н.э. родился Первый Триумвират, – комментирует Гай. – Союз Цезаря, Помпея и Красса. Цезарь принес в этот союз свой политический гений, популярность у народа и будущие консульские полномочия. Помпей – свою военную славу, огромный авторитет и преданных ветеранов. Красс – несметные богатства и влияние на финансовые круги и всадничество.

– Их цели были различны, но на данном этапе совпадали, – добавляет Лиэль. – Цезарь хотел консульства, а затем проконсульства в какой-нибудь важной провинции, где можно было бы снискать военную славу и собрать армию. Помпей – утверждения своих восточных распоряжений и наделения землей ветеранов. Красс – удовлетворения своих финансовых и политических амбиций, возможно, также мечтая о военном командовании, которое могло бы сравниться со славой Помпея. Этот союз, хоть и основанный на взаимном недоверии и личных интересах, на несколько лет определил всю политическую жизнь Рима.

Триумвиры пожимают друг другу руки. Их лица выражают удовлетворение от заключенной сделки. Тень их объединенной мощи нависает над Римом.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в бурлящий Рим следующего, 59 года до н.э. Благодаря поддержке своих могущественных союзников по Триумвирату, Помпея и Красса, Гай Юлий Цезарь одержал победу на консульских выборах. Его коллегой по консульству стал Марк Кальпурний Бибул, ставленник сенатской оппозиции, оптиматов, которые надеялись, что он сможет сдерживать радикализм Цезаря.

– Итак, Цезарь – консул! – говорит Гай, указывая на Форум, где новый консул уже развил кипучую деятельность. – То, к чему он так долго стремился, свершилось. Теперь у него есть реальная власть для проведения своих планов и выполнения обязательств перед Помпеем и Крассом.

– Но его коллега, Бибул, – это же ходячая обструкция! – замечает Лиэль. – Оптиматы явно рассчитывали, что он парализует все инициативы Цезаря, используя право вето или объявляя неблагоприятные предзнаменования (obnuntiatio), что могло остановить любую общественную деятельность.

Мы видим Цезаря, который, не обращая внимания на сопротивление Бибула, начинает действовать решительно и напористо. Первым делом он выносит на обсуждение аграрный закон – Lex Julia Agraria. Этот закон предусматривал наделение землей неимущих граждан и ветеранов Помпея за счет государственных земель в Италии, а также земель, которые предполагалось выкупить у частных владельцев.

– Мой первый закон, граждане Рима! – голос Цезаря гремит на Форуме, где он лично представляет законопроект народному собранию, обходя Сенат, который явно был настроен против. – Закон о земле! Наши доблестные ветераны, проливавшие кровь за Республику под командованием Гнея Помпея, заслужили награду! Наши неимущие граждане, лишенные средств к существованию, получат землю и смогут кормить свои семьи! Это справедливо! Это необходимо для блага Рима!

Толпа отвечает восторженными криками. Ветераны Помпея, специально приведенные в город, горячо поддерживают консула.

– Бибул и его сенатские приспешники пытаются этому помешать! – продолжает Цезарь, указывая на группу оптиматов, пытающихся сорвать голосование. – Они не хотят, чтобы народ получил землю! Они боятся усиления Помпея! Но мы не позволим им этого!

Происходят стычки. Сторонники Цезаря и Помпея силой оттесняют оппонентов. Бибул, пытавшийся протестовать и объявить дурные предзнаменования, был облит нечистотами и изгнан с Форума. После этого он заперся у себя дома до конца консульства, лишь время от времени рассылая эдикты о неблагоприятных знамениях, на которые Цезарь уже не обращал внимания.

– Какая наглость! Какое пренебрежение всеми традициями! – возмущается один из сенаторов-оптиматов, наблюдая за происходящим. – Он правит, как царь, опираясь на толпу и солдат! Бибул низведен до роли домашнего авгура!

– Год консульства Юлия и Цезаря, – язвительно замечает другой, намекая на полное бессилие Бибула.

– Аграрный закон был принят, – констатирует Гай. – Воля триумвиров восторжествовала. Помпей получил то, чего так долго добивался для своих ветеранов. А Цезарь продемонстрировал свою силу и завоевал еще большую популярность у народа.

– Но это было только начало, – добавляет Лиэль. – Цезарь провел еще целый ряд важных законов. Был утвержден закон об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке (Lex Julia de actis Cn. Pompei), что было вторым главным обязательством Цезаря перед &quot;Великим&quot;.

– И, конечно, он не забыл о Крассе, – говорит Гай. – Был принят закон, снижавший откупную сумму для публиканов (сборщиков налогов) в провинции Азия. Публиканы, в основном из сословия всадников, были тесно связаны с Крассом, и эта мера значительно укрепила его позиции и лояльность этого влиятельного слоя.

Цезарь также проводит закон о публикации отчетов о заседаниях Сената и народного собрания – Acta Senatus и Acta Diurna Populi Romani. Это были своего рода первые официальные газеты, информировавшие граждан о деятельности властей.

– Какая интересная мера! – восклицает Лиэль. – Повышение прозрачности власти, доступ граждан к информации. Это должно было понравиться народу.

– Несомненно, – соглашается Гай. – Хотя, конечно, содержание этих &quot;актов&quot; тщательно контролировалось. Но сам факт их появления был новаторским. Кроме того, Цезарь провел закон против вымогательства в провинциях (Lex Julia de repetundis), направленный на борьбу с коррупцией наместников. Это тоже была популярная мера, хотя сам Цезарь в будущем не всегда будет щепетилен в вопросах обогащения за счет провинциалов.

И, наконец, самый важный для самого Цезаря закон, принятый уже к концу его консульства при поддержке народного трибуна Ватиния, – Lex Vatinia de provincia Caesaris.

– А вот и главный приз для самого Цезаря! – Гай указывает на голосование по этому закону. – Закон Ватиния предоставлял Цезарю после окончания его консульского срока проконсульство на пять лет не в какой-нибудь захудалой провинции, а сразу в двух стратегически важных: Цизальпийской Галлии (Северная Италия, населенная галлами, но уже сильно романизированная и важная для контроля над альпийскими проходами) и Иллирике (область на Адриатическом побережье Балкан, важная для операций на Балканах и возможного продвижения на восток).

– И это еще не все! – добавляет Лиэль. – Вскоре после этого Сенат, опасаясь, что народное собрание, находящееся под влиянием Цезаря, предоставит ему еще более широкие полномочия или другие привлекательные провинции, решил действовать на опережение. Они сами добавили к его проконсульскому назначению еще одну провинцию – Нарбоннскую Галлию. Это была уже давно существующая римская провинция на юге современной Франции, граничившая с еще не завоеванными галльскими землями. Таким образом, Цезарь получал под свой контроль огромную территорию, которая служила бы ему плацдармом для дальнейшей экспансии.

– Пять лет! И три провинции, дающие ему огромную армию и возможность вести войны, снискать славу и богатство! – отмечает Лиэль. – Это была идеальная стартовая площадка для его будущих завоеваний и укрепления личной власти. Оптиматы были в ярости, но ничего не могли поделать. Триумвират действовал как единый механизм.

Консульство Цезаря подходит к концу. Он добился всего, чего хотел: провел нужные законы для своих союзников, укрепил свою популярность и обеспечил себе блестящее проконсульское назначение.

– Этот год, 59-й до н.э., – заключает Гай, – стал поворотным. Цезарь показал, что готов действовать решительно, не считаясь с сенатской оппозицией и традициями, опираясь на силу триумвирата и поддержку народа. Он заложил основы своего будущего могущества.

– А Республика сделала еще один шаг к своему закату, – добавляет Лиэль. – Власть все больше концентрировалась в руках нескольких сильных личностей, а традиционные институты теряли свое значение.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из бурлящего политическими интригами Рима на север, за Альпы. Год 58 до н.э. Гай Юлий Цезарь, завершив свое консульство, отправляется в назначенные ему провинции – Цизальпийскую Галлию, Иллирик и Нарбоннскую Галлию. Огромные территории, значительные военные силы под его командованием и пятилетний срок проконсульства (который позже будет продлен) – все это создает идеальные условия для реализации его далеко идущих планов.

– Консульство Цезаря в 59-м году было лишь прелюдией, – говорит Гай, глядя на карту Галлии, еще не полностью покоренной Римом. – Теперь начинается главный акт его восхождения – Галльские войны. Формально он должен был управлять уже существующими провинциями, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы ограничился этим. Он искал славы, добычи и, главное, преданной, закаленной в боях армии. И Галлия предоставила ему все это в избытке.

– Да, обширные, богатые, но раздробленные земли &quot;косматой&quot; Галлии, населенные многочисленными и воинственными племенами, стали для него настоящим Клондайком, – подхватывает Лиэль. – Он использовал любой предлог – миграцию гельветов, призывы о помощи от одних галльских племен против других, угрозу со стороны германцев – чтобы начать военные действия и постепенно расширять римское влияние.

На экране мелькают сцены: римские легионы в походных колоннах пересекают реки, строят лагеря, вступают в ожесточенные схватки с галльскими воинами, одетыми в яркие одежды и вооруженными длинными мечами и щитами. Видны осады галльских укрепленных поселений – оппидумов.

– Первой крупной кампанией стала война с гельветами в 58 году до н.э., – комментирует Гай. – Это могущественное кельтское племя, населявшее земли на плато между Рейном, Роной и горной цепью Юра (территории современной западной Швейцарии), решило по разным причинам, включая давление со стороны германских племен, массово переселиться в более плодородные и спокойные области западной Галлии. Их миграция, насчитывавшая, по словам Цезаря, около 300 тысяч человек, включая женщин и детей, создавала угрозу для римских союзников и стабильности в Нарбоннской Галлии. Цезарь использовал это как предлог для вмешательства.

– И разгромил их в нескольких кровопролитных сражениях, наиболее известное из которых – битва при Бибракте, – добавляет Лиэль. – Он не только остановил миграцию, но и заставил большую часть выживших гельветов вернуться на свои опустевшие земли, чтобы они не остались незащищенными перед германской угрозой с востока. Это была демонстрация силы и решимости.

– Затем, в том же 58 году до н.э., он вмешался в конфликт между галльскими племенами эдуев, союзников Рима, и секванов, которые призвали на помощь германского вождя Ариовиста, – продолжает Гай. – Цезарь вступил в переговоры с Ариовистом, но они закончились ничем. Тогда он дал германцам бой, предположительно, у современного Безансона, и нанес им сокрушительное поражение, изгнав их за Рейн. Это значительно укрепило его авторитет среди галлов и продемонстрировало, что Рим готов защищать своих союзников.

Год 57 до н.э. Кампания против белгов – коалиции воинственных племен на севере Галлии.

– Белги считались самыми храбрыми из галлов, – говорит Лиэль, указывая на сцену ожесточенной битвы на реке Сабис (Самбре). – Они собрали огромное войско, чтобы противостоять Цезарю. Битва на Сабисе была одной из самых тяжелых для римлян. В какой-то момент положение легионов было критическим, и сам Цезарь, схватив щит у одного из солдат, бросился в гущу боя, воодушевляя своих воинов.

– Его личное мужество и своевременное прибытие подкреплений решили исход сражения, – добавляет Гай. – Белги были разбиты. Постепенно, одно за другим, их племена покорялись Риму.

Следующие годы – это череда непрерывных кампаний по всей Галлии. Покорение приморских племен веннетов, обладавших сильным флотом, экспедиции за Рейн против германцев. Галлия шаг за шагом попадала под римский контроль.

– Что двигало Цезарем в этих войнах? – задумчиво произносит Лиэль. – Конечно, стремление к славе, к триумфу, который он так и не получил за Испанию. Но не только это.

– Безусловно, добыча! – восклицает Гай. – Галлия была богата золотом, серебром, рабами. За годы войны Цезарь и его офицеры баснословно обогатились. Огромные суммы шли в Рим, подкупая политиков и ублажая народ. Он смог не только расплатиться со своими колоссальными долгами, но и приобрести еще большее влияние.

– И, конечно, армия, – добавляет Лиэль. – За эти годы он создал невероятно боеспособную, преданную лично ему армию. Легионеры, прошедшие с ним через огонь и воду, видевшие его мужество и щедрость (он удваивал им жалованье, делился добычей), были готовы идти за ним куда угодно. Эта армия стала его главным политическим аргументом.

– Его популярность в Риме, благодаря &quot;Запискам о Галльской войне&quot;, которые он регулярно отправлял в Сенат и публиковал, также росла невероятными темпами, – говорит Гай. – Он представлял себя как защитника Республики, расширяющего ее пределы и несущего цивилизацию варварам. Хотя на деле это было жестокое завоевание, сопровождавшееся массовыми убийствами, продажей в рабство целых племен и разрушением городов.

Год 52 до н.э. Общее восстание галлов под предводительством харизматичного вождя арвернов Верцингеторига. Это был самый опасный момент для Цезаря за все время Галльских войн.

– Верцингеториг сумел объединить множество галльских племен, осознавших, что поодиночке им не выстоять против Рима, – рассказывает Лиэль, и на экране появляются сцены осады Аварика и решающей битвы при Алезии. – Он использовал тактику &quot;выжженной земли&quot;, пытался лишить римлян продовольствия.

– Осада Алезии стала кульминацией войны, – Гай указывает на грандиозные двойные осадные линии, построенные Цезарем вокруг города, где укрылся Верцингеториг, и против подходившей на помощь галльской армии. – Это был шедевр военной инженерии и тактики. Цезарь, оказавшись между двух огней, сумел разгромить и осажденных, и тех, кто пришел им на помощь.

Верцингеториг, видя безнадежность положения, сдается Цезарю, чтобы спасти своих людей от голодной смерти. Он выходит из Алезии и бросает свое оружие к ногам римского проконсула.

– С падением Алезии и пленением Верцингеторига организованное сопротивление галлов было сломлено, – заключает Гай. – Хотя отдельные очаги сопротивления еще вспыхивали в течение нескольких лет, к 51 году до н.э. Галлия была фактически покорена и превращена в римскую провинцию.

– Цезарь добился всего, чего хотел, – говорит Лиэль. – Несметные богатства, непререкаемый авторитет, огромная, закаленная и фанатично преданная ему армия. Он стал самой могущественной фигурой в Риме.

Экран машины времени, после демонстрации масштабных сражений в Галлии, переносит Гая и Лиэль к берегам пролива, который римляне называли Океаном, а мы знаем как Ла-Манш. Годы 55 и 54 до н.э. Цезарь, укрепив свое положение в Галлии, обращает свой взор на таинственный и малоизвестный римлянам остров – Британию.

– После покорения основной части Галлии и отражения германской угрозы, неуемная энергия Цезаря и его жажда новых свершений толкают его на еще более дерзкое предприятие – экспедицию в Британию, – говорит Гай, указывая на флот римских кораблей, готовящихся к отплытию от побережья Галлии.

– Официальным предлогом для вторжения была помощь, которую некоторые британские племена якобы оказывали галлам в их борьбе против Рима, – добавляет Лиэль. – Но истинные мотивы Цезаря, скорее всего, были сложнее: стремление к славе первооткрывателя и завоевателя новых земель, поиск добычи (ходили слухи о богатствах Британии, особенно о жемчуге), а также желание продемонстрировать римскую мощь и запугать как британцев, так и оставшихся непокоренными галлов.

Первая экспедиция, 55 год до н.э. Мы видим, как римские легионы с трудом высаживаются на британском побережье, вероятно, в районе современного Кента, под градом копий и камней от встречающих их британских воинов, облаченных в шкуры и раскрашенных боевой раскраской. Их боевые колесницы производят устрашающее впечатление на римлян.

– Первая высадка была скорее разведкой боем, – комментирует Гай. – Цезарь привел с собой всего два легиона. Высадка оказалась чрезвычайно трудной. Британцы храбро сражались на берегу, а римские корабли из-за мелководья не могли подойти близко. Говорят, положение спас аквилифер (знаменосец) X легиона, который с орлом в руках первым прыгнул в воду, увлекая за собой остальных солдат.

– Даже высадившись, римляне столкнулись с упорным сопротивлением и незнакомой тактикой ведения боя, особенно с использованием боевых колесниц, – добавляет Лиэль.

– К тому же, их флот, стоявший на якоре у побережья, сильно пострадал от внезапного шторма. Цезарь заключил поспешный мир с несколькими местными племенами, взял заложников и, не добившись значительных успехов, вернулся в Галлию до наступления зимы. Эта экспедиция была больше демонстрацией, чем завоеванием.

Вторая экспедиция, 54 год до н.э. На этот раз Цезарь подготовился гораздо основательнее. Он собрал значительно больший флот – около 800 кораблей – и армию из пяти легионов и конницы.

– Вторая попытка была куда масштабнее, – говорит Гай, и на экране появляются армады римских судов, пересекающих пролив. – На этот раз высадка прошла более гладко, британцы, напуганные численностью римлян, отступили вглубь острова.

– Цезарь продвинулся вглубь Британии, форсировал Темзу, столкнулся с объединенными силами британских племен под предводительством вождя Кассивелауна, – продолжает Лиэль. – Произошло несколько сражений, в которых римская дисциплина и тактика взяли верх над храбростью британцев. Кассивелаун был вынужден просить мира.

– Цезарь наложил на британцев дань (которую они, вероятно, никогда полностью не выплачивали), взял заложников и запретил Кассивелауну нападать на дружественные Риму племена, – добавляет Гай. – Но и на этот раз он не оставил в Британии гарнизонов и не создал постоянной провинции. Вскоре он снова вернулся в Галлию, где назревали новые волнения.

– Так зачем же были эти британские походы, если они не привели к немедленному завоеванию? – задумчиво спрашивает Лиэль.

– О, политический эффект в Риме был огромен! – восклицает Гай. – Цезарь первым из римлян переправился с армией через &quot;Океан&quot; на этот туманный, почти мифический остров! Сами названия – Британия, Океан – будоражили воображение римлян. Его &quot;Записки&quot; об этих походах читались на Форуме и вызывали восторг. Это была невероятная реклама для него как для полководца и первооткрывателя. Он расширил известные границы мира (orbis terrarum) для римлян.

– То есть, это была скорее имиджевая акция, демонстрация римской мощи и личной отваги Цезаря? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да, – подтверждает Гай. – Хотя нельзя отрицать и стратегический аспект – он показал британцам, что римские орлы могут достичь и их земель, и это, возможно, на какое-то время уменьшило их поддержку галльскому сопротивлению. Но главное – это слава, это престиж, это укрепление его позиций в Риме. И, конечно, бесценный опыт для его армии в проведении десантных операций и боевых действий в незнакомых условиях. Походы Цезаря остались в истории как дерзкая разведка и демонстрация безграничных возможностей Рима и его амбициозного проконсула.

Римские легионы грузятся на корабли, покидая берега Британии. Туман снова скрывает остров, который еще надолго останется за пределами римского владычества, но уже ощутил на себе тяжелую поступь ее легионов.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из туманной Британии и лесов Галлии на восток, к границам Римской республики с могущественным Парфянским царством. Год 53 до н.э. Пока Цезарь добывал славу и богатство в Галлии, а Помпей пытался укрепить свое положение в Риме, третий участник триумвирата, Марк Лициний Красс, также жаждал военных лавров, способных сравниться с достижениями его коллег-соперников.

– Первый Триумвират, этот негласный союз трех титанов, с самого начала был конструкцией хрупкой, основанной на взаимной выгоде и необходимости, а не на искренней дружбе, – говорит Гай, глядя на карту Востока, где разворачиваются новые драматические события. – И одна из его опор вот-вот рухнет.

– Ты говоришь о Крассе, – кивает Лиэль. – После их совместного с Помпеем консульства в 55 году до н.э. (их второго совместного консульства, продлившего полномочия Цезаря в Галлии), Красс получил в управление на пять лет провинцию Сирия. И он видел в этом шанс осуществить свою давнюю мечту – поход на Восток, против Парфии.

Мы видим Красса, уже немолодого, но все еще полного амбиций, собирающего огромную армию в Сирии. Его легионы готовятся к вторжению в Парфянское царство, занимавшее территории современного Ирана и Ирака.

– Красс был баснословно богат, но ему не хватало военной славы, сопоставимой со славой Помпея или растущей популярностью Цезаря, – поясняет Гай. – Победа над Спартаком, хоть и важная, не считалась в Риме столь же почетной, как победа над внешним врагом, да еще и над таким могущественным, как Парфия. Он мечтал о триумфе, о несметных сокровищах Востока, о том, чтобы его имя встало в один ряд с именами Александра Македонского и Помпея.

– Но этот поход с самого начала был авантюрой, – добавляет Лиэль с тревогой. – Парфяне были грозным противником, их тяжелая кавалерия – катафракты – и конные лучники наводили ужас на врагов. Красс, не имевший достаточного опыта ведения войны в таких условиях и, по слухам, пренебрегший советами опытных военачальников, включая армянского царя Артавазда II, который предлагал ему идти через Армению, выбрал прямой, но опасный путь через безводные месопотамские степи.

На экране – изнурительный марш римских легионов по выжженной солнцем пустыне. Солдаты страдают от жажды и зноя. Затем – битва при Каррах. Римская пехота, построенная в плотное каре, окружена и расстреливается тучами парфянских стрел. Атаки тяжелой парфянской кавалерии прорывают римские ряды.

– Битва при Каррах в 53 году до н.э. стала одной из самых страшных катастроф в римской военной истории, – голос Гая звучит мрачно. – Семь легионов, около 40 тысяч римских солдат, были практически полностью уничтожены или захвачены в плен парфянским полководцем Суреной. Сын Красса, Публий, героически погиб в бою, пытаясь прорвать окружение.

– А сам Марк Красс… – Лиэль с трудом смотрит на экран, где показывают остатки разбитой римской армии, пытающиеся отступить. – После поражения он был предательски заманен парфянами на переговоры и убит. Парфяне, зная о его ненасытной жажде золота, залили ему в горло расплавленное золото. Жестокая и символичная смерть.

Известие о гибели Красса и разгроме его армии достигает Рима. Город в шоке и трауре.

– Смерть Красса имела далеко идущие последствия, – констатирует Гай. – Во-первых, это была огромная военная и моральная потеря для Рима. Угроза со стороны Парфии на восточных границах стала еще более реальной. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для нашей истории, – гибель Красса разрушила хрупкое равновесие Первого Триумвирата.

– Именно, – соглашается Лиэль. – Красс, со своим богатством и влиянием, играл роль своего рода буфера, связующего звена между двумя другими гигантами – Цезарем и Помпеем. Пока он был жив, их соперничество сдерживалось необходимостью поддерживать союз. Теперь же, когда одна из &quot;голов&quot; этого трехглавого чудовища была отсечена, двое оставшихся – Цезарь, чья слава и могущество росли с каждым днем благодаря победам в Галлии, и Помпей, все с большей тревогой наблюдавший за успехами своего бывшего союзника и все больше сближавшийся с сенатской оппозицией, – остались один на один.

– К тому же, незадолго до этого, в 54 году до н.э., умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея, – напоминает Гай. – Ее смерть еще больше ослабила личные связи между двумя полководцами. Триумвират, по сути, перестал существовать.

– Начинался медленный, но неуклонный дрейф к новому витку гражданской войны, – подводит итог Лиэль.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль на юг, к плодородным берегам Нила. Перед ними предстает Египет – древнее царство, последнее крупное эллинистическое государство, еще сохраняющее блеск былого величия, но уже попавшее в цепкие объятия Рима.

– Египет Птолемеев, – начинает Гай, пока на экране сменяются виды величественной Александрии, ее знаменитого Фароса, кипящей жизни порта и роскошных дворцов, – к середине I века до нашей эры уже давно не был той независимой державой, какой он был при первых преемниках Александра Великого. Его цари все больше зависели от воли Рима.

– Да, Рим смотрел на Египет как на важнейший источник зерна, без которого Вечный город не мог бы прокормить свое растущее население, – подхватывает Лиэль. – И, конечно, как на источник несметных богатств. Птолемеи, чтобы удержаться на шатком троне, раздираемом династическими распрями, щедро платили римским политикам и полководцам, искали их покровительства.

– Вмешательство Рима во внутренние дела Египта стало обычным делом, – продолжает Гай. – Римляне поддерживали одних претендентов против других, выступали арбитрами в спорах, по сути, превратив Египет в свой протекторат. Формально независимое царство на деле все сильнее опутывалось римскими сетями. И любое значительное событие в Риме немедленно отзывалось эхом на берегах Нила, и наоборот.

Экран машины времени фокусируется на бурлящей Александрии 58 года до н.э. Воздух пропитан зноем, запахом благовоний и... явным недовольством. Толпы народа заполнили широкие проспекты, ведущие к царскому дворцу.

– Что происходит, Гай? – Лиэль с тревогой смотрит на разгоряченные лица александрийцев. – Какая ярость в их глазах!

– Это гнев народа, Лиэль, – поясняет Гай. – Птолемей XII Авлет, или как его прозвали за спиной &quot;Флейтист&quot; за его увлечение музыкой в ущерб государственным делам, довел Египет до ручки. Его подобострастие перед Римом, огромные налоги и пренебрежение традициями переполнили чашу терпения.

Во дворце, в роскошных, но теперь тревожных покоях, Птолемей XII, мужчина средних лет с бегающими глазами, выслушивает донесения своих советников.

– Они требуют моего отречения! – голос царя дрожит. – Называют меня марионеткой Рима! Проклятые александрийцы, вечно они бунтуют!

– Мой царь, толпа неуправляема, – с тревогой говорит один из придворных. – Стража едва сдерживает их. Говорят, они уже провозгласили твою дочь Беренику и сестру и жену Клеопатру Трифену правительницами!

– Беренику! Мою дочь! – Птолемей вскакивает. – Она всегда была слишком амбициозна! Что ж, если Египет не ценит своего законного фараона, я найду тех, кто оценит! Рим! Я поеду в Рим! Помпей меня поддержит, я осыпал его дарами!

Вскоре, под покровом ночи, Птолемей XII тайно покидает Александрию, спасая свою жизнь и надеясь на помощь могущественных римских покровителей.

– Он бежит, – констатирует Лиэль, когда небольшое судно с изгнанным царем отчаливает от берега. – А власть переходит к Беренике IV. Интересно, как она справится?

– Недолго ей править в спокойствии, – замечает Гай. – Авлет не из тех, кто легко сдается, особенно когда на кону трон и богатства Египта. А у Рима, как мы знаем, свои давние интересы в этой плодородной земле.

Экран переносится в Рим. Прошел год с изгнания Авлета, 57 год до н.э. Бывший фараон, лишенный былого блеска, но не утративший хитрости, обивает пороги домов влиятельных сенаторов. Мы видим его в скромном жилище, которое ему предоставил его главный покровитель – Гней Помпей Великий.

– Мой благородный Помпей, – Авлет почтительно склоняется перед римским полководцем, чей дом полон трофеев и символов власти. – Только на тебя моя надежда. Сенат медлит, мои враги в Александрии укрепляют свою власть. Я готов на все, чтобы вернуть себе трон моих предков! Золото Египта будет щедро вознаграждать моих друзей!

Помпей, с видом государственного мужа, внимательно слушает.

– Царь Птолемей, ты знаешь, я всегда был другом Египта и твоего дома, – говорит он взвешенно. – Сенат Рима не забывает своих союзников. Но ситуация сложная. Многие сенаторы опасаются прямого вмешательства. Твоя дочь Береника пользуется некоторой популярностью.

– Популярностью, купленной моими же деньгами! – в сердцах восклицает Авлет. – Они разграбили мою казну! А я... я готов заплатить любую цену. Шесть тысяч талантов я уже обещал, если Рим вернет мне корону! Гай Юлий Цезарь, когда был консулом в пятьдесят девятом, уже помог мне получить титул &quot;друга и союзника римского народа&quot;. Неужели теперь Рим оставит меня?

– Лиэль, обрати внимание на эту деталь, – тихо говорит Гай. – Еще в 59 году до н.э., до своего изгнания, Авлет, благодаря огромным взяткам, которые, по слухам, разделили Цезарь и Помпей, добился от Сената официального признания. Это был важный козырь в его руках.

Лиэль кивает.

– То есть, формально он все еще &quot;друг и союзник&quot;, несмотря на изгнание. И это дает ему право просить о помощи. А взятки, похоже, были главным аргументом в римской политике того времени.

Помпей кладет руку на плечо Авлету.

– Не отчаивайся, царь. Я использую все свое влияние. Мы найдем способ. Римские легионы знают дорогу в Египет. Вопрос лишь в цене и подходящем моменте. Авл Габиний, мой человек, сейчас проконсул в Сирии. Возможно, именно через него мы сможем действовать.

Глава 8: Возвращение Фараона – Меч Рима и Кровь Египта

Экран машины времени показывает 55 год до н.э. Сирийская граница. Римские легионы под командованием проконсула Авла Габиния готовятся к походу. Среди офицеров выделяется молодой, энергичный командир конницы – Марк Антоний.

– Габиний, ты уверен, что Сенат одобрит это? – спрашивает один из легатов, глядя на марширующие колонны. – Вмешиваться в египетские дела без прямого указания... это рискованно.

Авл Габиний, человек Помпея, лишь усмехается.

– Указания от Помпея и золото Авлета – вот мои главные одобрения, легат. Птолемей Авлет должен вернуться на свой трон. Это в интересах Рима... и в моих личных интересах. А молодой Антоний во главе кавалерии обеспечит нам быструю победу. Он рвется в бой!

– Антоний уже тогда проявлял свою отвагу и полководческие таланты, – замечает Лиэль. – Этот египетский поход станет для него хорошей школой и, возможно, первой встречей с землей, которая позже сыграет роковую роль в его судьбе.

Римские легионы вторгаются в Египет. Войска Береники IV, плохо обученные и не имеющие опыта сражений с римлянами, быстро терпят поражение. Александрия вновь открывает ворота, но на этот раз – перед возвращающимся Птолемеем XII и его римскими &quot;освободителями&quot;.

В царском дворце, вновь занятом Авлетом, разворачивается сцена жестокой расправы.

– Дочь моя, Береника, – Птолемей XII смотрит на плененную девушку с холодной яростью. – Ты посмела пойти против своего отца и законного фараона. Ты заплатишь за это предательство!

– Я правила Египтом, пока ты унижался в Риме, отец! – гордо отвечает Береника. – Народ был на моей стороне!

– Народ?! – Авлет смеется жутким смехом. – Народ будет на стороне того, у кого сила! А сила сейчас у меня и у Рима! Стража, увести ее! И всех ее приспешников – казнить! Пусть Александрия запомнит, что бывает с теми, кто бросает вызов Птолемеям!

– Жестокое возвращение, – качает головой Лиэль, когда экран показывает сцены казней в Александрии. – Он не простил никого.

– Он обеспечил себе трон ценой римской интервенции и крови своих подданных, включая собственную дочь, – подводит итог Гай. – И этот &quot;долг&quot; перед Римом, и особенно перед Помпеем, который через Габиния организовал его реставрацию, теперь будет висеть над Египтом. 

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в 51 год до н.э. В то время как в Риме нарастает напряжение между Цезарем и Помпеем, а Галлия почти покорена, в Египте, последнем крупном эллинистическом царстве, продолжают происходить важные династические изменения, которые вскоре окажут значительное влияние на судьбу Рима. Птолемей XII Авлет, отец Клеопатры, недавно умер.

Мы видим сцену во дворце в Александрии. Зачитывается завещание покойного фараона.

– ...и да будет воля моя, чтобы царство Египетское перешло к моей старшей дочери Клеопатре и моему старшему сыну Птолемею, – монотонно читает жрец. – И да правят они совместно, как муж и жена, во благо Египта и согласно древним традициям… И да будет римский народ (Populus Romanus) исполнителем и гарантом сей моей последней воли, дабы обеспечить мир и преемственность в царстве моем, дружественном Риму.

– Клеопатре на момент восшествия на престол было всего около восемнадцати лет, а ее брату-соправителю Птолемею XIII – и того меньше, лет десять-одиннадцать, – рассказывает Лиэль, и на экране появляется изображение молодой женщины с властным взглядом и узнаваемым профилем. – Клеопатра VII. Естественно, такая юная пара не могла править самостоятельно. Реальная власть оказалась в руках придворной камарильи – евнуха Потина, наставника царя Теодота Хиосского и полководца Ахилла.

– И эти придворные интриганы, – замечает Гай, – явно не собирались делиться властью с молодой, амбициозной и, как оказалось, очень умной царицей. Они стремились править от имени юного Птолемея XIII, оттеснив Клеопатру от дел.

На экране Клеопатра, несмотря на свой юный возраст, демонстрирует незаурядный ум, образование (она, в отличие от многих Птолемеев, знала египетский язык, а также множество других языков) и сильный характер. Она пытается утвердить свою единоличную власть, что неизбежно приводит к конфликту с могущественными придворными.

– Царь Птолемей еще слишком юн, чтобы вникать во все тонкости управления, Потин, – твердо говорит Клеопатра всесильному евнуху. – Я, как старшая соправительница, возьму на себя бремя государственных решений.

– Ваше величество, – льстиво, но с едва скрываемой угрозой отвечает Потин, – мудрость не всегда приходит с годами. Царь Птолемей имеет своих верных советников, которые помогут ему нести это бремя. Ваша задача, царица, украшать двор и рожать наследников.

– Клеопатра с самого начала показала, что не намерена быть марионеткой, – говорит Лиэль. – Она стремилась править самостоятельно, опираясь на поддержку народа и, возможно, ища союзников за пределами Египта. Это не могло понравиться тем, кто привык вертеть делами при дворе.

– Ее попытки укрепить свою власть и отстранить от влияния Потина и его клику привели к тому, что уже через несколько лет, примерно к 48 году до н.э., она была фактически отстранена от власти и изгнана из Александрии, – добавляет Гай. – Ее брат Птолемей XIII был провозглашен единоличным правителем, а точнее, марионеткой в руках придворных.

Мы видим Клеопатру в изгнании, в Сирии, где она, не пав духом, начинает собирать наемную армию, чтобы силой вернуть себе трон.

– Они думают, что избавились от меня? – с гневом и решимостью говорит Клеопатра своим немногочисленным верным сподвижникам. – Они недооценили дочь Авлета! Я верну себе Египет, чего бы мне это ни стоило!

– Но Клеопатра не из тех, кто легко сдается, – с восхищением отмечает Лиэль. – Она не смирилась с поражением и начала готовиться к реваншу. Ее изгнание и борьба за власть совпали по времени с началом гражданской войны в Риме между Цезарем и Помпеем. Судьбы Рима и Египта вновь готовы были тесно переплестись.

– Интересно, как перекликаются судьбы и завещания, не правда ли? – задумчиво произносит Гай. – Мы не так давно наблюдали, как завещание Саломеи Александры в Иудее, передавшее власть ей, а не напрямую сыновьям, привело к миру, пусть и временному, благодаря ее мудрой политике примирения с фарисеями. А здесь, в Египте, завещание Птолемея Авлета о совместном правлении Клеопатры и ее юного брата, по сути, сразу же заложило основу для конфликта, так как реальная власть оказалась у придворной клики, не желавшей сильной царицы.

– Да, и если смотреть немного вперед, – подхватывает Лиэль, – то и знаменитое завещание Цезаря, которое сделает Октавиана его главным наследником, тоже станет отправной точкой для нового витка ожесточенной борьбы за власть в Риме. Получается, завещания великих правителей, призванные обеспечить стабильность и преемственность, очень часто становятся катализаторами смут и войн.

– Пожалуй, потому, – размышляет Гай, – что они затрагивают самые глубокие амбиции и интересы множества влиятельных людей. В Иудее компромисс Саломеи сработал на время, потому что она смогла опереться на мощную внутреннюю силу – фарисеев, и внешняя угроза еще не была столь явной. В Египте же Клеопатра столкнулась с уже сложившейся придворной олигархией, а Рим уже дышал в затылок, готовый вмешаться. А завещание Цезаря… оно и вовсе перекроит всю политическую карту Рима, потому что речь пойдет о наследовании власти над всей Республикой, или тем, что от нее останется. Каждое завещание – это отражение своей эпохи и конкретных обстоятельств. Но борьба за наследство сильных мира сего – это вечный сюжет. 

Экран машины времени, оставив на время бурлящий интригами Египет, вновь возвращает Гая и Лиэль в Рим. Год 54 до н.э. Цезарь все еще ведет свои победоносные кампании в Галлии, его слава растет, а богатства, стекающиеся в его руки, позволяют ему не только финансировать армию и подкупать политиков, но и задумываться о более масштабных проектах, способных увековечить его имя в самом сердце Республики.

– Пока Цезарь завоевывает Галлию, его влияние в Риме, несмотря на физическое отсутствие, только усиливается, – говорит Гай, указывая на оживленные улицы города, где уже ощущается дыхание новых времен. – И он начинает использовать свои огромные галльские трофеи не только для политических игр, но и для того, чтобы оставить свой след в облике Вечного Города.

– Да, и одним из самых амбициозных его проектов стало начало строительства нового Форума, который позже назовут Форумом Цезаря (Forum Iulium), – подхватывает Лиэль. – Старый Римский Форум, сердце политической, религиозной и общественной жизни, к середине I века до н.э. уже не справлялся со своими функциями. Город вырос, население увеличилось, а площадь Форума оставалась прежней. Он был переполнен, застроен хаотично, и для проведения крупных собраний или судебных процессов просто не хватало места.

Мы видим, как на участке земли, примыкающем к северо-восточной стороне старого Форума, у подножия Капитолийского холма, начинаются масштабные работы. Рабочие сносят старые здания, расчищают территорию. Цезарь, хоть и находится в Галлии, через своих доверенных лиц – Цицерона (который в этот период был с ним в хороших отношениях) и Оппия – руководит покупкой земли и началом строительства.

– Цезарь задумал не просто расширить старый Форум, а создать совершенно новый, великолепный комплекс, который должен был затмить все существующее, – поясняет Гай. 

– Это был не только практический шаг, но и мощнейший пропагандистский жест. Новый форум должен был стать символом его могущества, его щедрости по отношению к римскому народу и его связи с божественными предками.

– Он выкупил для этого огромный и очень дорогой участок земли, – добавляет Лиэль. – Говорят, только на покупку земли ушло около 60 миллионов сестерциев, а по некоторым оценкам – и все 100 миллионов! Это были колоссальные деньги даже для Рима. Но Цезарь, благодаря галльской добыче, мог себе это позволить.

– В центре нового форума, – Гай указывает на чертежи, которые рассматривают архитекторы, – планировалось возвести величественный храм в честь Венеры-Прародительницы (Venus Genetrix), мифической прародительницы рода Юлиев. Это было прямое указание на его божественное происхождение и особый статус.

– А перед храмом должна была стоять конная статуя самого Цезаря, – продолжает Лиэль. – Причем, по некоторым сведениям, его конь изображался с почти человеческими передними ногами, что символизировало его власть над миром. Вокруг форума должны были располагаться портики с колоннадами, лавки, возможно, базилика для судебных заседаний. Это должен был быть не просто рынок, а новый административный и культурный центр.

Строительные работы идут полным ходом. Слышен стук молотков, скрип подъемных механизмов, крики рабочих.

– Начало строительства Форума Цезаря в 54 году до н.э. – это знаковое событие, – говорит Гай. – Оно показывает, что Цезарь уже тогда мыслил категориями не простого политика или полководца, а человека, оставляющего неизгладимый след в истории и облике Рима. 

– Этот проект, – добавляет Лиэль, – также демонстрировал его умение использовать богатство для укрепления своего имиджа и популярности. Он давал работу тысячам людей, он обещал городу новое, великолепное общественное пространство. Это было частью его стратегии по завоеванию сердец римлян.

Камера машины времени показывает масштаб начинающейся стройки на фоне древних зданий старого Форума. Это был смелый вызов прошлому и заявка на будущее, где имя Цезаря будет вписано золотыми буквами в историю Рима.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в напряженную атмосферу Рима и северной Италии конца 50 года до н.э. – начала 49 года до н.э. Завершились Галльские войны, принеся Гаю Юлию Цезарю триумф, закаленную армию, безграничную преданность легионеров, невероятную славу и несметные богатства. Однако его успехи вызывали все большую тревогу в Риме, особенно у его политических противников в Сенате и у бывшего союзника – Гнея Помпея Магна.

– Десять лет Галльских войн завершились оглушительным триумфом Гая Юлия Цезаря, – начинает Гай, глядя на развернутую перед ними карту, где огромные пространства Галлии уже помечены как подконтрольные Риму. – Галлия покорена, его армия, закаленная в бесчисленных сражениях, не знает себе равных, а слава и несметные богатства, добытые в походах, сделали его самым популярным и, возможно, самым могущественным полководцем Рима. 

Античные источники, такие как Плутарх, сообщают о миллионах погибших и обращенных в рабство галлов, хотя современные историки склонны считать эти цифры несколько преувеличенными, скорее отражающими масштаб событий, чем точную статистику.

– Но именно это растущее влияние и вызвало страх в Риме, – подхватывает Лиэль. – Триумвират Цезаря, Помпея и Красса распался со смертью Красса в 53-м и Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, в 54-м. Помпей, оставаясь вблизи Рима, на фоне уличного хаоса, кульминацией которого стало убийство Клодия и сожжение Курии в 52 году, сумел позиционировать себя как гарант порядка. Сенат, в панике, избрал его консулом без коллеги, дав ему почти диктаторские полномочия.

– Он действительно навел порядок, проведя жесткие законы, – говорит Гай. – Но это лишь усилило его личную власть и сблизило с оптиматами, которые видели в Цезаре главную угрозу. Помпей, некогда союзник Цезаря, теперь становился его ключевым противником, хотя и сами оптиматы не до конца ему доверяли.

– Срок проконсульских полномочий Цезаря в Галлии истекал, – Гай указывает на экран, где идут политические дебаты. – Он хотел баллотироваться в консулы in absentia, не распуская армию, чтобы избежать судебных преследований по возвращении в Рим как частное лицо. Консульская неприкосновенность была ему жизненно необходима.

– Но Сенат, под влиянием Катона Младшего и Помпея, требовал, чтобы он сложил полномочия и распустил легионы, – добавляет Лиэль. – Для Цезаря это было равносильно политической смерти.

На экране – встревоженный Рим. Сенаторы в курии, народ на Форуме.

– Ситуация накалялась, – продолжает Гай. – Сенат издал senatus consultum ultimum, фактически объявляя Цезаря врагом государства и предоставляя Помпею высшие полномочия для «защиты республики». Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, пытавшиеся защитить Цезаря, были изгнаны из Сената и бежали к нему в лагерь.

– Это изгнание трибунов, – отмечает Лиэль, – стало для Цезаря формальным поводом заявить, что он действует в защиту Республики от произвола олигархии.

– Слухи о возможном марше Цезаря вызывали панику среди сенаторов, но надежду у плебса, – Гай указывает на сцены сборов в столице. – Помпей готовился к противостоянию, уверенный в поддержке Сената и силе своих легионов.

– В Риме слухи о возможном марше Цезаря на юг вызывали настоящую панику среди сенаторов, – Гай указывает на сцены спешных сборов в столице. – Но среди простого народа, помнившего щедрость Цезаря и видевшего в нем защитника от произвола аристократии, эти слухи, наоборот, порождали надежду. Помпей, некогда равный Цезарю по славе и влиянию, теперь видел в нем смертельную угрозу своему первенству и готовился к вооруженному противостоянию, будучи уверенным в поддержке Сената и значительной части италийской знати, а также в силе своих легионов, разбросанных по провинциям.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося наблюдателей на северный берег Рубикона. Холодная ночь с 10 на 11 января 49 года до нашей эры.

– Какая бурная река сегодня, Луций! – произносит молодой легионер, кутаясь в плащ и глядя на темные, вспененные воды. – Обычно тихая, а сейчас прямо ревет, словно дикий зверь. Дожди постарались.

– И не только дожди, Марк, – отвечает ему более старый, закаленный в походах товарищ, его голос низок и спокоен, – чует река, какое дело затевается. Говорят, перейти ее с войском без воли Сената – это все равно что подписать себе смертный приговор. Государственная измена.

– Молчи! – обрывает его центурион, сурово сдвинув брови. – Наш полководец, Гай Юлий, знает, что делает. За ним мы прошли всю Галлию, и здесь он не ошибется. А костры пусть горят ярче, чтобы видно было наши орлы!

– Он ведь понимал, Гай, – голос Лиэль, невидимой для солдат, едва заметно дрожит. – Понимал, что этот шаг – война. Не просто стычка, а полномасштабная гражданская война, которая захлестнет Италию и изменит Рим навсегда.

– Но и подчиниться ультиматуму Сената для него означало неминуемый крах, Лиэль, – Гай, его взгляд прикован к высокой фигуре в боевом облачении, стоящей чуть поодаль у самой воды, кивает. – Его враги в Риме только и ждали повода, малейшей слабости, чтобы уничтожить его – сначала политически, а потом, не сомневаюсь, и физически. У него не было другого выбора, кроме как пойти ва-банк.

Цезарь стоит неподвижно, его обычно непроницаемое лицо сейчас отражает бурю эмоций. Рядом с ним – верные легаты, их взгляды полны тревожного ожидания и безграничной преданности. Молчат и солдаты XIII легиона, ветераны Галльских войн, их доспехи и оружие тускло отсвечивают в неверном свете костров.

Один из легатов, Гай Скрибоний Курион, подходит ближе к Цезарю.

– Гай Юлий, легион ждет твоего слова. Мы готовы ко всему. Но… ты уверен? Это Рубикон. За ним – Италия. И война.

Цезарь медленно поворачивает голову, его взгляд устремлен на бурлящую воду.

– Война, Курион? А что оставили мне мои «друзья» в Сенате? Выбор между позором и войной? Они хотят видеть меня униженным, лишенным всего, за что мы сражались. Чтобы я, проконсул Галлии, сложил оружие и предстал перед их судом, как преступник?

– Они боятся тебя, Цезарь. Твоей славы, твоей армии, любви народа, – тихо говорит другой легат, Марк Антоний, недавно прибывший из Рима. – Помпей и его приспешники не успокоятся, пока не увидят тебя низвергнутым.

Внезапно, неподалеку от группы военачальников, у самой кромки воды, возникает какое-то движение.

– Смотрите! Что это? – восклицает один из солдат, указывая на неясную фигуру.

Все вглядываются. Из речной дымки вырисовывается человек необычайно высокого роста и дивной красоты, он сидит у берега и играет на свирели. Несколько трубачей из легиона, заинтригованные, подходят ближе. Внезапно незнакомец выхватывает у одного из них буцину – длинную изогнутую военную трубу, – срывается с места, бросается к реке и, издав на трубе оглушительный, воинственный клич, перебегает на другой берег и исчезает.

– Боги подают нам знак! – громко произносит авгур, сопровождавший Цезаря. – Это явное предзнаменование! Путь открыт!

Цезарь смотрит ему вслед, и его лицо, до этого омраченное сомнением, озаряется.

– Жребий брошен! Alea iacta est! – его голос, чистый и властный, разносится над рекой, над застывшими в ожидании рядами легионеров.

Он делает первый шаг на скрипучий деревянный мост.

– За мной, XIII легион! – командует он, и его голос эхом отзывается в сердцах солдат.

– За Цезарем! За нашим вождем! – ревет многоголосая толпа, и легионеры, как один, устремляются за своим полководцем. Грохот калиг по доскам моста, лязг оружия и доспехов сливаются в единый грозный гул. Эти люди, делившие с Цезарем все тяготы и триумфы галльских походов, без колебаний пересекают священную границу. Река Рубикон остается позади. Обратного пути нет.

– Вот и все, – шепчет Лиэль, глядя, как последние ряды легионеров скрываются в предрассветной мгле на южном берегу. – Республика, какой она была, только что перестала существовать. Один человек, один легион – и вызов брошен всей официальной власти Рима.

– И он будет действовать с присущей ему молниеносной быстротой, – добавляет Гай. – Цезарь прекрасно понимал: его единственный шанс – застать Помпея и сенаторов врасплох. Не дать им времени собрать силы, разбросанные по провинциям.

Рубикон медленно скрывается из вида на экране машины времени, оставаясь молчаливым свидетелем принятого решения. Впереди – Италия, Рим и новая, еще более жестокая гражданская война, которая определит будущее античного мира.

Экран мерцает, и изображение Рубикона сменяется стремительной панорамой. Легионеры Цезаря, уже не один XIII, а несколько присоединившихся к нему легионов, движутся по дорогам Италии с поразительной скоростью. Города Цизальпийской Галлии, а затем и самой Италии, один за другим открывают ворота, часто без единого выстрела.

– Гляди, Децим, еще один город сдался без боя! – молодой легионер, едва успевая за быстрым шагом колонны, толкает локтем своего товарища. – Арминий, Ареций, Игувий... Они словно встречают нас как освободителей, а не захватчиков!

– Не как освободителей, Гай, а как силу, которой нечего противопоставить, – усмехается Децим, опытный воин. – Говорят, сам Помпей Великий с сенаторами удирает из Рима так, что только пятки сверкают! Где же его хваленая армия? Где те два легиона, что он &quot;одолжил&quot; у Цезаря и обещал вернуть по первому требованию?

В походном шатре Цезаря, быстро разбитом на окраине очередного покорившегося города, кипит работа. Сам Гай Юлий, склонившись над картой, отдает четкие, быстрые приказы.

– Курион, твой отряд немедленно выступает на Корфиний! Там Домиций Агенобарб пытается собрать силы. Не дать ему! Скорость – наше главное оружие! – Цезарь поднимает голову, его глаза сверкают. – Антоний, ты с пятью когортами занимаешь Ареций. Обеспечьте порядок и немедленно доложите о настроениях. Мы не должны дать им опомниться.

– Поразительно, – шепчет Лиэль, ее взгляд прикован к стремительно меняющимся точкам на карте, которые отмечает Цезарь. – Он движется с невероятной быстротой. Он не дает им ни единого шанса на организацию обороны. Города просто не успевают понять, что происходит.

– Это его стиль, – отзывается Гай. – Внезапность и быстрота. Он понимает, что Помпей располагает значительными силами, но они разбросаны. Пока их соберут, Цезарь уже будет у ворот Рима. Он играет на опережение, на психологическом эффекте.

Сцена меняется. Теперь это Рим, погруженный в смятение. Сенаторы в панике мечутся по курии, их лица бледны, голоса срываются на крик.

– Он перешел Рубикон! Уже взял несколько городов! – кричит один из сенаторов, размахивая пергаментом с донесением. – Это немыслимо! Это государственная измена!

– Где Помпей? Что говорит Гней Помпей? – вопрошает другой, хватаясь за голову. – Он же уверял нас, что стоит ему только топнуть ногой, как из земли вырастут легионы!

Появляется сам Помпей. Его лицо мрачно, но он пытается сохранять самообладание.

– Господа сенаторы, ситуация серьезная, но не безнадежная. Цезарь действует дерзко и быстро, это правда. Но у нас нет достаточных сил здесь, в Италии, чтобы немедленно дать ему отпор.

– Так что же, бежать?! – выкрикивает кто-то из толпы. – Оставить Рим на милость этому выскочке?!

– Это не бегство, сенатор, это стратегическое отступление! – голос Помпея крепнет. – Мы отправимся на Восток, в Грецию. Там наши основные силы, там наши ресурсы. Мы соберем армию, способную сокрушить Цезаря, и вернемся, чтобы восстановить закон и порядок. У кого есть мужество и верность Республике, пусть следует за мной!

Слышится гул одобрения, но и растерянные, испуганные возгласы. Начинается спешная, хаотичная эвакуация. Сенаторы, их семьи, казна – все грузится на корабли в Брундизии.

– Они бегут, – констатирует Гай, наблюдая за сценой в порту. – Помпей уступает Италию без боя, рассчитывая выиграть время и собрать силы. Он недооценивает скорость и решимость Цезаря.

– А Цезарь, тем временем, практически без крови занимает один город за другим, – добавляет Лиэль. – Это шествие, а не завоевание. Он демонстрирует не только военную мощь, но и политическую прозорливость, объявляя о милосердии к сдавшимся, привлекая на свою сторону даже бывших противников.

Камера вновь фокусируется на Цезаре. Он получает донесение о бегстве Помпея.

– Так, значит, Помпей решил уступить мне Италию, – задумчиво произносит он, глядя на карту. – Что ж, тем хуже для него. Мы не будем терять времени на осаду Брундизия. Пусть плывет. Мы сначала укрепимся здесь, а затем… затем мы найдем его, где бы он ни был.

На экране видно, как последние корабли с Помпеем и верными ему сенаторами отплывают на Восток.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, который Цезарь занял без боя после бегства Помпея и большинства сенаторов. Город, еще недавно охваченный паникой, теперь настороженно притих, ожидая, как поведет себя победитель.

– Цезарь вошел в Рим, но его положение все еще шаткое с точки зрения закона, – комментирует Гай. – Он действует как полководец, захвативший столицу, но ему нужна формальная легитимация.

– И как он ее добивается? – спрашивает Лиэль. – Сенат в большинстве своем разбежался.

Мы видим Цезаря, который собирает оставшихся в Риме сенаторов. Их немного, и многие напуганы, но Цезарь обращается к ним не с угрозами, а с призывом к сотрудничеству.

– Сенаторы, я пришел не как враг Рима, а как его защитник от произвола немногих, – звучит голос Цезаря в опустевшей курии. – Я не стремлюсь к тирании. Моя цель – восстановить законность и порядок, обеспечить права римских граждан. Но для этого мне нужны полномочия.

– Хитро, – замечает Лиэль. – Он позиционирует себя как спасителя Республики. – Чтобы провести консульские выборы на следующий, 48-й год, Цезарь избирается (или, скорее, назначается оставшимися сенаторами под давлением обстоятельств) диктатором.

На экране мы видим эту процедуру.

– Dictator rei gerundae causa, – поясняет Гай. – Диктатор для ведения дел. Это была древняя чрезвычайная магистратура, но Цезарь использует ее очень ограниченно по времени.

– Всего одиннадцать дней он пробыл диктатором в этот раз, – уточняет Лиэль, сверяясь с данными на своем планшете. – Ровно столько, чтобы организовать и провести выборы консулов. И, разумеется, одним из консулов избирают его самого.

– Совершенно верно, – кивает Гай. – На 48 год до н.э. Гай Юлий Цезарь становится законно избранным консулом Римской республики. Его коллегой по консульству назначают Публия Сервилия Исаврика, лояльного ему человека. Теперь, отправляясь на Восток, в Грецию, для решающей схватки с Помпеем, Цезарь действует уже не просто как проконсул, нарушивший волю Сената, а как высшее должностное лицо государства, облеченное консульским империем.

– Это принципиально меняет его формальный статус, – заключает Лиэль. – Теперь он говорит от имени Римской республики и ее законной власти.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Легитимность, даже в условиях гражданской войны, имела огромное значение. И Цезарь, как никто другой, это понимал. А теперь, заручившись консульскими полномочиями и обезопасив Испанию, он готов к решающему этапу борьбы.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть, однако, не стала концом этой истории, – замечает Гай, когда изображение бездыханного тела Помпея на египетском берегу медленно гаснет.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!


Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть не принесла мира, – замечает Гай. – Цезарь, прибыв в Египет и увидев голову своего бывшего зятя и врага, говорят, прослезился. Он не одобрял такого вероломства. Но это уже другая история. Битва при Фарсале решила исход войны, но не ее окончание.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося Гая и Лиэль вслед за Цезарем. Прошло всего несколько дней после убийства Помпея. Римский флот бросает якорь в гавани Александрии. Цезарь, сопровождаемый небольшим отрядом, сходит на берег. Он здесь не как завоеватель, а как римский консул, следующий за своим врагом.

Мы видим Цезаря, входящего в царский дворец. Его встречают с показным почтением, но в воздухе висит напряжение. Евнух Потин, всесильный временщик при юном Птолемее XIII, выступает вперед с раболепной улыбкой.

– Великий Гай Юлий Цезарь, Рим и Египет приветствуют тебя! – голос Потина источает приторную сладость. – Царь Птолемей счастлив видеть в своих стенах столь прославленного гостя. И в знак нашей преданности и дружбы, мы приготовили для тебя дар… дар, который, мы надеемся, положит конец твоим трудам и этой печальной войне.

Слуги вносят нечто, прикрытое тканью, на серебряном подносе. Потин с театральным жестом сдергивает покрывало. На подносе – отрубленная голова Помпея Великого, забальзамированная и узнаваемая.

– Вот, Цезарь! Голова твоего врага! – с плохо скрываемым торжеством объявляет Потин. – Египет избавил тебя от него!

Лицо Цезаря каменеет. Вместо ожидаемой радости на нем отражается отвращение и гнев. Он отвернулся и даже прослезился, увидев столь печальный конец своего бывшего зятя и некогда союзника, а ныне главного противника.

– Это… это не тот дар, которого я ожидал, Потин, – голос Цезаря тих, но в нем звучит ледяная ярость. – Рим не воюет с мертвыми. И Рим не прощает вероломства послов. Помпей был римским гражданином, консулом, полководцем. Его судьбу должен был решить Рим, а не египетские царедворцы, запятнавшие себя убийством гостя!

– Потин явно просчитался, – шепчет Лиэль. – Он думал заслужить расположение Цезаря, а вместо этого вызвал его гнев и презрение.

– Цезарь был слишком тонким политиком, чтобы одобрить такое варварство, – добавляет Гай. – Кроме того, убийство Помпея лишило его возможности проявить милосердие к поверженному врагу, что укрепило бы его собственный авторитет и облегчило бы примирение в Риме. Теперь же он оказался втянут в египетские дрязги еще глубже, чем, возможно, предполагал изначально.

Цезарь, быстро овладев собой и сохраняя внешнее спокойствие, принимает решение, которое определит ход дальнейших событий. Он объявляет о своем намерении остаться в Александрии. Официальные причины – необходимость урегулировать значительные финансовые долги покойного Птолемея Авлета перед Римом (и лично перед некоторыми римлянами, включая Цезаря) и, что более важно, разобраться в запутанном династическом споре между юным Птолемеем XIII и его изгнанной старшей сестрой Клеопатрой.

– И здесь Цезарь находит блестящее юридическое обоснование для своего вмешательства, – замечает Лиэль. – Завещание Птолемея Авлета!

– Именно, – подтверждает Гай. – Покойный царь, умирая в 51 году до н.э., не только назначил своих детей, Клеопатру и Птолемея XIII, соправителями, но и, что крайне важно, в своем завещании указал римский народ в качестве исполнителя (экзекутора) своей воли. Он хотел, чтобы Рим гарантировал соблюдение его распоряжений и мир в Египте.

– А одна из копий этого завещания, – добавляет Лиэль, – была передана на хранение Помпею, как другу и покровителю Авлета. Ведь в неспокойные времена Рима оригинал, предназначенный для государственного казначейства, мог быть утерян или недоступен.

– И эта копия попала в руки Цезаря, – подхватывает Гай. – Она была найдена среди личных вещей Помпея после битвы при Фарсале, когда был захвачен его лагерь. Цезарь теперь имел на руках документ, который мог публично огласить.

На экране мы видим Цезаря, обращающегося к собравшимся придворным Птолемея XIII. Он держит в руках свиток пергамента. Его голос тверд и не допускает возражений.

– Я, как консул Римской республики, представитель римского народа, названного исполнителем последней воли покойного царя Птолемея Авлета, – Цезарь выразительно смотрит на свиток, – и как друг вашего отца, считаю своим долгом обеспечить точное исполнение его завещания. Вот оно, перед вами! Обе стороны в этом династическом споре должны предстать передо мной, чтобы я мог выслушать их доводы и принять справедливое решение, которое обеспечит мир и стабильность в Египте. Царица Клеопатра должна быть немедленно вызвана в Александрию и допущена ко мне.

Это заявление производит эффект разорвавшейся бомбы. В стане Потина, Ахилла и других придворных, оттеснивших Клеопатру от власти, воцаряется смятение. Они совершенно не ожидали, что Цезарь так решительно и активно вмешается во внутренние дела Египта и, тем более, потребует возвращения их главной соперницы, которую они считали надежно устраненной.

– Он намерен остаться здесь надолго, – с тревогой шепчет полководец Ахилл евнуху Потину, когда они отходят в сторону. – И он хочет вернуть эту змею Клеопатру! Мы не можем этого допустить! Если она получит поддержку Цезаря, нам конец!

– Успокойся, Ахилл, – криво усмехается Потин, хотя в его глазах тоже сквозит беспокойство. – Как она попадет во дворец? Все подходы к Александрии и сам дворец контролируются нашими верными людьми и твоими солдатами. Она не проскользнет незамеченной. Мы найдем способ убедить Цезаря в ее недостойности.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает здание Курии Гостилии в Риме. Конец 48 года до н.э. Хотя Цезарь все еще находится в Египте, разбираясь со сложной ситуацией после убийства Помпея и втягиваясь в династическую борьбу Птолемеев, вести о его сокрушительной победе при Фарсале уже достигли Вечного города и произвели оглушительное впечатление. В Сенате царит оживление, смешанное с затаенной тревогой и лихорадочным ожиданием.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – с трибуны вещает Публий Сервилий Ватия Исаврик, один из консулов этого года, известный своей лояльностью Цезарю. Его голос звучит громко и уверенно. – Вести с Востока не оставляют никаких сомнений! Наш Гай Юлий Цезарь при Фарсале одержал блистательную победу, сокрушив мятежные легионы Гнея Помпея! Республика спасена от угрозы власти немногих, стремившихся подчинить ее своим амбициям!

По залу прокатывается одобрительный гул. Лица многих сенаторов выражают облегчение, другие стараются выглядеть как можно более преданными победителю.

– Однако, отцы-сенаторы, – продолжает консул, – война еще не окончена. Остатки вражеских сил все еще разбросаны по провинциям, и требуется твердая рука, чтобы окончательно искоренить смуту. Сам Цезарь, как вы знаете, сейчас находится в Египте, утверждая там римское влияние и интересы Республики. В это решающее время Риму нужен лидер, облеченный всей полнотой власти, способный быстро и эффективно принимать решения, восстанавливать порядок и залечивать раны, нанесенные гражданской распрей!

– Он подводит к чему-то очень конкретному, – шепчет Лиэль, внимательно наблюдая за оратором.

– Посему, – консул делает эффектную паузу, – я предлагаю, во имя спасения и блага государства, облечь Гая Юлия Цезаря, нашего доблестного полководца и спасителя, властью диктатора сроком на один полный год, начиная с момента его возвращения в Италию или с того дня, как он сочтет нужным принять эти полномочия!

Предложение вызывает новую волну возгласов. Большинство – одобрительные, но слышны и отдельные, более сдержанные голоса.

– Диктатура на целый год! – Лиэль изумленно смотрит на Гая. – Но он ведь уже был диктатором в прошлом году, хоть и недолго! Теперь целый год, и он даже не в Риме!

– Один из сенаторов, известный своей приверженностью старым республиканским традициям, осторожно поднимается.

– Уважаемый консул, отцы-сенаторы, – начинает он, его голос звучит неуверенно. – Годовая диктатура… это значительный срок. Традиция нашей Республики предписывает более короткие периоды для таких чрезвычайных полномочий, дабы не искушать природу человеческую чрезмерной властью. Не создаем ли мы этим прецедент, который…

Его тут же перебивает другой сенатор, молодой и пылкий сторонник Цезаря:

– Традиции, почтенный Луций? О каких традициях вы говорите, когда сама Республика была на краю гибели из-за безрассудства тех, кто поставил свои личные амбиции выше блага Рима? Гай Юлий Цезарь не словом, а делом, своей кровью и кровью своих верных легионеров, доказал свою преданность государству! Год – это минимальный срок, чтобы он мог завершить начатое, покарать оставшихся врагов и вернуть нам долгожданный мир и процветание! Да что там год, вся вечность была бы недостаточной, чтобы отблагодарить его!

Громкие аплодисменты и крики &quot;Верно! Правильно!&quot; заглушают дальнейшие возражения. Консул удовлетворенно кивает.

– Предложение ставится на голосование! Кто за то, чтобы наделить Гая Юлия Цезаря полномочиями диктатора сроком на один год?

Лес рук поднимается вверх. Лишь немногие сенаторы воздерживаются или голосуют против, но их голоса тонут в общем хоре одобрения.

– Решение принято почти единогласно! – торжественно объявляет консул. – Слава Цезарю! Слава Риму!

– Да, его полномочия растут с каждой победой, – тихо отмечает Гай, когда изображение сенаторов, поздравляющих друг друга, застывает на экране. – Теперь он уже не просто временный диктатор для проведения выборов, как в прошлом году. Годовая диктатура, да еще и назначенная заочно, – это совершенно другой уровень. Это дает ему гораздо больше возможностей для укрепления своей власти и начала тех преобразований, которые он, несомненно, уже задумал. Он получает карт-бланш на управление государством.

– И это еще до его триумфального возвращения, – задумчиво произносит Лиэль. – Они словно спешат вручить ему всю власть, пока он еще далеко. Интересно, чего они боятся больше: его отсутствия или его присутствия?

Экран машины времени показывает темную ночь в Александрии. Небольшая рыбацкая лодка под покровом темноты скользит по водам гавани, приближаясь к той части царского дворца, где расположился Цезарь со своими легионерами.

– Она знала, что Потин и Ахилл сделают все, чтобы не допустить ее встречи с Цезарем, – комментирует Лиэль. – Обычным путем во дворец ей было не попасть. Нужен был неординарный ход.

На борту лодки – верный слуга Клеопатры, сицилиец по имени Аполлодор. И нечто длинное, завернутое в грубый ковер для постельных принадлежностей.

– Осторожнее, Аполлодор! – раздается приглушенный женский голос из свертка. – Не урони достояние Египта в нильскую грязь!

– Не беспокойтесь, ваше величество, – шепчет Аполлодор, перекидывая тяжелую ношу через плечо. – Я доставлю вас прямо к ногам Цезаря, как мы и договорились. Главное – пройти мимо стражи.

Сцена переносится в личные покои Цезаря во дворце. Римский полководец, которому уже за пятьдесят, но все еще полный энергии, разбирает донесения при свете масляных ламп. Входит Аполлодор, неся свой необычный груз.

– Что это, сицилиец? – Цезарь удивленно поднимает бровь. – Ночью ко мне можно вносить только самое необходимое. Или самые ценные дары.

– Это самый ценный дар, который только может предложить Египет, о, великий Цезарь, – с поклоном отвечает Аполлодор. – Дар от царицы Клеопатры.

Он осторожно кладет ковер на пол и начинает его разворачивать. Из складок ковра, словно экзотический цветок, появляется молодая женщина. Это Клеопатра. Ей чуть больше двадцати, она невысокого роста, но ее глаза горят умом, энергией и невероятной притягательностью. Она одета просто, но с царским достоинством.

– Гай Юлий Цезарь, – голос Клеопатры звучит мелодично, но твердо. – Я, законная царица Египта, пришла к тебе, чтобы просить справедливости и защиты от тех, кто незаконно отнял у меня трон.

Цезарь, пораженный такой дерзостью и необычным появлением, на мгновение теряет дар речи. Затем на его губах появляется улыбка – смесь удивления, восхищения и заинтересованности.

– Царица Клеопатра… Я слышал о твоей красоте и уме, но действительность превосходит все слухи. Твой способ явиться ко мне достоин и того, и другого. Подойди, не бойся. Расскажи мне свою историю.

– Вот так, одним смелым и театральным жестом, Клеопатра обошла всех своих врагов и оказалась лицом к лицу с самым могущественным человеком в мире на тот момент, – восхищенно говорит Лиэль. – Она знала, на что идет. Это был ее единственный шанс.

– И этот шанс она использовала сполна, – добавляет Гай. – Цезарь был очарован. Не только ее красотой, но и ее умом, образованностью, политической хваткой и невероятной харизмой. Он увидел в ней не просто просительницу, а потенциально ценного союзника на Востоке. И, конечно, привлекательную женщину.

В последующие дни и недели Цезарь и Клеопатра проводят много времени вместе. Он выслушивает ее версию событий, ее планы по управлению Египтом. Она, в свою очередь, очаровывает его своим интеллектом, знанием языков, она говорила на многих языках без переводчика, включая египетский, что было редкостью для Птолемеев, и амбициями. Между ними быстро вспыхивает страстный роман.

– Это был не просто роман, – подчеркивает Лиэль. – Это был и политический союз. Клеопатра нуждалась в Цезаре, чтобы вернуть себе трон. Цезарь нуждался в лояльном и сильном правителе в Египте, который бы обеспечивал поставки зерна и стабильность в регионе. Их личные чувства и политические интересы совпали.

Решение Цезаря поддержать Клеопатру и его попытки восстановить ее на троне в качестве соправительницы (а фактически – главной правительницы) рядом с ее братом Птолемеем XIII вызывают ярость у придворной клики. Потин и Ахилл понимают, что их власть под угрозой.

– Он выбрал ее! – в бешенстве кричит Ахилл Потину. – Этот римлянин хочет отдать Египет в руки этой выскочки! Мы должны действовать, пока не поздно! Мои солдаты готовы!

– Ты прав, Ахилл, – мрачно соглашается Потин. – Птолемей должен быть единственным царем. А Цезарь и его римляне должны убраться из Египта… или остаться здесь навсегда, на дне Нила!

Начинается так называемая Александрийская война (осень 48 г. до н.э. – зима/весна 47 г. до н.э.). Ахилл во главе египетской армии, насчитывающей около 20 000 человек, осаждает Цезаря и его немногочисленные силы (около 4000 легионеров) в царском квартале Александрии. Положение Цезаря становится критическим.

На экране мы видим ожесточенные уличные бои в Александрии. Римляне, несмотря на численное меньшинство, благодаря опыту и дисциплине, яростно сражаются.

– Цезарь оказался в ловушке, – говорит Гай, наблюдая за ходом боев. – Он явно недооценил силы египтян и решимость Потина и Ахилла. Ему пришлось проявить все свое полководческое искусство, чтобы выстоять.

В ходе одного из сражений, когда египтяне попытались захватить корабли Цезаря в гавани, римляне подожгли свои корабли, чтобы не допустить их захвата врагом, но огонь перекинулся на египетский флот и прибрежные постройки.

– Смотри, Гай! Огонь перекинулся на прибрежные постройки! – восклицает Лиэль, указывая на экран. – Кажется, горит что-то очень большое у порта!

– Да, это один из самых трагических моментов Александрийской войны, – с сожалением говорит Гай. – Пожар, начавшийся в доках, перекинулся на город. К сожалению, пострадала знаменитая Александрийская библиотека.

На экране видно, как пламя охватывает величественные здания. Клубы черного дыма поднимаются к небу.

– Какая утрата для человечества! – скорбно произносит Лиэль. – Столько знаний, столько бесценных свитков погибло!

– Сгорели только склады с книгами, – говорит Гай. – Однако и это была невосполнимой потерей. Цезарь в своих &quot;Записках о Гражданской войне&quot; упоминает о необходимости сжечь корабли, но о пожаре в Библиотеке умалчивает. Возможно, он не считал это важным на фоне военных действий, или не хотел брать на себя ответственность за такую потерю. Александрийская библиотека продолжала существовать в относительно спокойной обстановке еще около двух столетий.

Осада продолжается несколько месяцев. Цезарь посылает за подкреплениями. Клеопатра все это время находится рядом с ним, разделяя опасности и, несомненно, оказывая ему моральную поддержку и делясь своими знаниями о местных условиях. Ее брат, Птолемей XIII, находится в руках Цезаря как заложник, но позже его отпускают к египетской армии в надежде, что это приведет к миру, но он лишь возглавляет борьбу против римлян.

– Война была ожесточенной, – комментирует Гай. – Цезарю пришлось нелегко. Но он держался, ожидая подкреплений. Судьба Египта, Клеопатры и самого Цезаря висела на волоске.

Изображение застывает на сцене одного из ночных боев, освещенного пламенем пожаров, отражающихся в водах Нила. Впереди – решающие сражения Александрийской войны.

Осада царского квартала продолжается несколько долгих, изнурительных месяцев. Цезарь посылает гонцов во все стороны с призывом о помощи. Клеопатра все это время находится рядом с ним, ее присутствие – не только политический актив, но и источник информации о местных реалиях и, несомненно, моральная поддержка для римского полководца. Ее юный брат, Птолемей XIII, содержится Цезарем как заложник, но позже, в тщетной надежде на примирение, его отпускают к египетской армии. Однако он лишь возглавляет борьбу против римлян с новой силой.

– Война была невероятно ожесточенной, – комментирует Гай, когда на экране сменяются сцены уличных боев, вылазок и морских стычек. – Римляне были на грани. Но Цезарь не сдавался, он ждал подкреплений. Судьба Египта, судьба Клеопатры и его собственная судьба висели на волоске.

Изображение на экране машины времени смещается, показывая теперь Иудею. В роскошном, но скромном по сравнению с александрийскими дворцами, кабинете мы видим Антипатра Идумеянина. Это человек средних лет, с проницательным взглядом и энергичными движениями. Рядом с ним – первосвященник Гиркан II, фигура более представительная, но лишенная той внутренней силы, которая исходит от Антипатра.

– Дошли вести из Египта, отец, – входит молодой человек, это Фазаил, старший сын Антипатра. – Помпей разбит при Фарсале и убит в Египте. Цезарь теперь там, и, похоже, у него серьезные неприятности с местными.

Антипатр на мгновение задумывается.

– Помпей... Он был нашим покровителем, но времена меняются, – медленно произносит он. – Цезарь – это восходящая звезда, и он победитель. Гиркан, друг мой, похоже, пришло время пересмотреть наши союзы.

– Ты думаешь, стоит поддержать Цезаря? – спрашивает Гиркан II, его голос неуверен. – Это рискованно. Он осажден в Александрии.

– Победителей не судят, а помогают им, когда они в нужде, – твердо отвечает Антипатр. – Цезарь не забудет помощи. Иудея должна быть на стороне силы. Я соберу отряд. Мы выступим на помощь Цезарю. И это будет помощь не только войсками, но и влиянием на еврейскую общину Александрии, которая весьма многочисленна.

– Это мудрое решение, отец, – говорит другой юноша, входящий в комнату. Это Ирод, младший сын Антипатра, его глаза горят честолюбием. – Цезарь оценит такую верность.

– Антипатр был прагматиком, – комментирует Гай. – Он понимал, что после Фарсала власть Помпея рухнула. Он быстро сориентировался и сделал ставку на Цезаря, несмотря на то, что тот оказался в трудном положении в Александрии.

Экран вновь возвращается к осажденной Александрии. Положение Цезаря становится все более отчаянным. И тут приходит долгожданная весть.

– Полководец! Прибыли подкрепления! – вбегает запыхавшийся легионер в штаб Цезаря. – Армия Митридата Пергамского уже у Пелусия! И с ним значительный иудейский контингент под командованием Антипатра!

На лице Цезаря впервые за долгое время появляется улыбка.

– Наконец-то! Антипатр! Я знал, что на него можно положиться! – он оборачивается к Клеопатре, стоящей рядом. – Твоя судьба, царица, и судьба Египта скоро решится. Мы выступаем навстречу нашим союзникам!

– Антипатр Идумеянин оказал Цезарю неоценимую услугу, – говорит Лиэль. – Его войска, особенно опытные иудейские воины, прибыли в самый критический момент. Кроме того, он использовал свое влияние, чтобы склонить еврейское население Пелусия и других районов Дельты на сторону Цезаря, что облегчило продвижение союзной армии.

Экран машины времени ярко вспыхивает, и Гай с Лиэль видят дымящиеся берега Нила. Только что отгремели последние раскаты решающего сражения Александрийской войны.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на поле битвы. – Объединенные силы Цезаря и Митридата Пергамского, не без помощи отрядов Антипатра, только что наголову разбили армию Птолемея XIII. Кажется, юный царь пытался бежать… вон там, у реки… да, он утонул! Его надежды и надежды его сторонников поглощены Нилом.

На возвышении, откуда открывается вид на усеянное телами павших египтян и брошенным оружием поле, стоит Цезарь. Рядом с ним – Клеопатра, с трудом скрывающая свое торжество.

– Победа! – ликующий голос Цезаря разносится над полем. – Египет наш! Клеопатра, отныне ты будешь править этой землей под покровительством Рима!

– Какая решимость! – шепчет Лиэль, глядя на пару победителей. – Он не теряет времени даром.

– И не забывает тех, кто помог ему в трудный час, – добавляет Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Эта победа во многом стала возможной благодаря своевременной и решительной поддержке Антипатра.  Цезарь сейчас, несомненно, щедро вознаградит прозорливого идумеянина. Видишь, Гиркан II… его утверждают в сане первосвященника и этнарха.

– Значит, Гиркан сохраняет свою символическую и религиозную власть, – замечает Лиэль. – Это, конечно, важно для народа Иудеи.

– Безусловно, – соглашается Гай. – Но его реальное политическое влияние, похоже, будет сильно ограничено. Римский контроль никуда не денется, да и сам Антипатр теперь рядом, и не просто так.

– Ты думаешь, Антипатр получит больше реальной власти? – спрашивает Лиэль.

– Смотри сама, – Гай кивает на экран. – Цезарь назначает Антипатра эпитропом – фактически, прокуратором всей Иудеи. Это значит, что именно он будет контролировать все административные и военные дела. Он становится главным посредником между римлянами и местным населением. Его власть здесь куда более практическая и политическая, чем у Гиркана.

– Понятно, – кивает Лиэль. – А сыновья Антипатра? Вон тот молодой, Ирод, такой энергичный на вид.

– Да, и они не забыты, – подтверждает Гай. – Фазаилу, старшему, достается Иерусалим, а Ироду – беспокойная Галилея. Какие важные назначения происходят прямо на наших глазах!

Изображение на экране застывает, показывая Цезаря и Клеопатру на фоне ликующих римских легионеров и союзных войск. Дым пожарищ еще не до конца рассеялся над Александрией, но Александрийская война окончена.

– Цезарь не только вышел из этой заварушки победителем, – говорит Гай, – но и значительно укрепил свое положение на всем Востоке.

– А Клеопатра, благодаря ему, становится полновластной царицей Египта, – подхватывает Лиэль. – Поистине, невероятный поворот событий для нее!

– Да, – соглашается Гай, – а для Иудеи вмешательство Антипатра в эту далекую египетскую смуту, как мы видим, имеет огромное значение прямо сейчас.

Экран машины времени вновь оживает, перенося Гая и Лиэль в Рим 46 года до н.э. Город гудит в предвкушении невиданных зрелищ – Цезарь только что вернулся с триумфом из Африки, одержав сокрушительную победу при Тапсе над последними крупными силами помпеянцев. Улицы украшаются, строятся временные трибуны, ремесленники спешно заканчивают декорации для предстоящих четырех триумфов. Но прежде чем начнутся эти грандиозные празднества, должно произойти еще одно важное политическое событие, закрепляющее его власть.

Мы в Курии Гостилии. Зал переполнен сенаторами. Многие из них – новые назначенцы Цезаря, другие – помилованные им бывшие противники, теперь старающиеся демонстрировать исключительную лояльность. Сам Цезарь, еще не сменивший дорожное облачение полководца на сенаторскую тогу, присутствует здесь, занимая почетное место. Его лицо спокойно, но взгляд острый и внимательный.

Поднимается один из консулов этого года, верный цезарианец. Его голос зычен и наполнен подобострастным восторгом.

– Досточтимые отцы-сенаторы! Рим ликует! И не только Рим, но и вся Италия, все провинции, утомленные долгой и кровопролитной гражданской войной, вздыхают с облегчением! Великий Гай Юлий Цезарь вернулся к нам, увенчанный лаврами новой, окончательной победы! При Тапсе он сокрушил последних врагов Республики, тех, кто слепо следовал за призраками прошлого и ввергал государство в пучину бедствий!

По залу прокатывается волна аплодисментов. Цезарь сдержанно кивает.

– Его гений полководца, его несгибаемая воля и его безграничное милосердие к побежденным, – продолжает консул, жестикулируя, – спасли Республику от распада! Он даровал нам мир! Он даровал нам стабильность! Но работа по восстановлению государства еще не завершена. Необходимо залечить раны, нанесенные войной, провести жизненно важные реформы, укрепить основы нашего общества! Для этого нужна твердая, уверенная рука, направляющая корабль Республики сквозь все бури!

Он делает паузу, обводя взглядом затихших сенаторов.

– Посему, отцы-сенаторы, признавая величайшие и несравненные заслуги Гая Юлия Цезаря, его божественную мудрость и его беззаветную преданность Риму, я предлагаю – и я уверен, что это предложение найдет отклик в сердце каждого истинного патриота! – даровать ему титул диктатора сроком на десять лет!

В зале на мгновение воцаряется тишина, а затем он взрывается аплодисментами. Многие сенаторы вскакивают с мест, восторженно крича и размахивая руками. Их лица сияют от усердия. Однако, если присмотреться, можно заметить и тех, кто аплодирует более сдержанно, с застывшими, непроницаемыми лицами, их глаза опущены или быстро бегают по залу.

– Десять лет… – Лиэль, наблюдающая за сценой, качает головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера. Это почти монархический срок. Традиционная диктатура и рядом не стояла с таким размахом и такой длительностью.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – отмечает Гай, его взгляд холоден и аналитичен, пока он наблюдает за реакцией сенаторов. – Это не единичный акт. Вспомни его длительные проконсульские полномочия в Галлии, которые давали ему огромную военную силу и независимость. Теперь вот диктатура на десять лет в самом Риме. Плюс к этому он получает цензорские полномочия под видом praefectura morum (надзора за нравами), что дает ему контроль над составом самого Сената, – Гай указывает на свиток с перечнем новых полномочий Цезаря.

– Praefectura morum? – Лиэль прищуривается. – Звучит очень похоже на полномочия цензоров. Тех самых, что следили за нравами и, что самое главное, составляли списки сенаторов?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Традиционно цензоров было двое, их избирали на определенный срок. И их решения, особенно по исключению кого-либо из Сената или наложению nota censoria – то есть публичного порицания за недостойное поведение – были окончательными и не подлежали обжалованию на время их магистратуры.

– А что это за &quot;публичное порицание&quot;? Какие у него были последствия? – с интересом уточняет Лиэль.

– О, это было серьезное пятно на репутации, Лиэль, – поясняет Гай. – Цензоры могли объявить гражданина виновным в распущенности, расточительстве, нарушении клятвы, небрежном ведении хозяйства или даже недостаточном уважении к семейным традициям. Такое порицание могло привести к понижению в цензовом классе, что влияло на его политические права и воинскую обязанность. А для сенатора или всадника это часто означало потерю статуса. Так что  nota censoria была мощным инструментом поддержания дисциплины и контроля над элитой. Они были своего рода верховными арбитрами общественной морали и достоинства.

– А теперь? – спрашивает Лиэль. – Что означает эта &quot;префектура нравов&quot; для Цезаря?

– Это означает, – Гай делает небольшую паузу, давая словам вес, – что он получает всю полноту этой неоспоримой цензорской власти, включая право выносить такие порицания, но единолично и, по сути, бессрочно. Он теперь сам решает, кто достоин быть сенатором, а кто нет, кто заслуживает общественного осуждения, и его вердикт будет законом. Он может заполнить Сенат своими сторонниками, убрать неугодных. Представь, какой это инструмент контроля!

– То есть, Сенат становится полностью ручным? – Лиэль осознает масштаб. – Он может формировать его по своему усмотрению, обеспечивая принятие любых законов и решений, и никто не сможет оспорить его кадровые чистки или моральные оценки.

– Именно, – кивает Гай. – Это дает ему прямой и почти неограниченный контроль над составом высшего органа власти Республики. Старая сенатская аристократия теряет последние рычаги влияния. А учитывая, что он уже значительно увеличил число сенаторов, введя туда много своих людей, эта praefectura morum лишь закрепляет его доминирование.

Консул, дождавшись, пока овации немного стихнут, продолжает:

– И это еще не все! Мы также предлагаем подтвердить за ним право носить почетный титул &quot;Император&quot;!

– &quot;Император&quot;? – Лиэль удивленно смотрит на Гая. – Но ведь это, насколько я помню, было временным воинским приветствием? Солдаты так провозглашали своего полководца после особенно значимой победы.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Это была аккламация, спонтанное выражение признания его воинских заслуг легионами прямо на поле боя. Звание &quot;Император&quot; давало полководцу право просить у Сената триумф. Оно не было постоянным титулом, связанным с какой-либо государственной должностью.

– А что же они предлагают сейчас? – спрашивает Лиэль, видя, как консул собирается продолжить.

– Мы предлагаем, – вновь возвышает голос консул, – чтобы этот славный титул &quot;Император&quot; стал его постоянным почетным званием, почти как второе имя, praenomen или cognomen! Чтобы он всегда именовался Гай Юлий Цезарь Император!

– Вот как! – восклицает Лиэль. – То есть, из временного воинского звания они делают его личным, неотъемлемым титулом?

– Именно, – Гай кивает. – Это подчеркивает его исключительное, непревзойденное военное верховенство и авторитет над всеми другими. Это еще один шаг к выделению его из ряда обычных магистратов и созданию уникального положения. Они хотят, чтобы само его имя ассоциировалось с высшей воинской доблестью и победоносностью.

Консул, видя, что сенаторы готовы осыпать Цезаря все новыми и новыми знаками отличия, продолжает с еще большим энтузиазмом:

– Но и это не предел нашей благодарности и мудрости, отцы-сенаторы! Предлагаю также даровать Гаю Юлию Цезарю Императору право первым высказывать свое мнение в Сенате на любом заседании! Его слово должно звучать первым, направляя наши дебаты!

– Ius primae sententiae dicendae, – тихо произносит Гай. – Право первого голоса. Это не просто почесть, это мощный инструмент влияния на ход любого обсуждения. Его мнение сразу задаст тон.

– Кроме того, – голос консула гремит под сводами Курии, – пусть ему будет дано право рекомендовать Сенату и народу кандидатов на половину всех избираемых магистратур!

– &quot;Рекомендовать&quot;? – Лиэль скептически хмыкает. – Звучит как вежливая форма. Учитывая его нынешнее положение, это ведь фактически означает назначать, не так ли? Кто осмелится пойти против его &quot;рекомендации&quot;?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Формально это рекомендация, но на деле это прямое назначение. Никто не рискнет выставить свою кандидатуру против человека, которого &quot;порекомендовал&quot; Цезарь, или голосовать против такого кандидата. Это еще один способ обеспечить лояльность всего государственного аппарата.

– И, конечно же, – консул подводит итог под этим потоком предложений, – подтвердить за ним полный и неоспоримый контроль над государственной казной и всеми легионами Республики! Сила и финансы – все в его руках, на благо Рима!

Новая волна одобрительных возгласов. Некоторые сенаторы наперебой выкрикивают еще более пышные почести, предлагая установить его статуи рядом со статуями древних царей и богов, переименовать месяц в его честь.

– Список его полномочий растет с каждым месяцем, с каждой новой победой, – Гай не сводит глаз с Цезаря, который сидит неподвижно, позволяя этому потоку лести и власти обтекать себя. – Он становится все более могущественным, оставаясь формально в рамках Республики. Но сама эта республиканская форма все сильнее изгибается под его влиянием.

Цезарь медленно поднимает руку, призывая к тишине.

– Я благодарен Сенату и народу Рима за это высокое доверие, – его голос звучит ровно, без тени триумфа, но с нескрываемой властностью. – Я приложу все силы, чтобы оправдать его и использовать дарованные мне полномочия исключительно на благо и процветание нашего великого государства.
Сцена в Сенате медленно растворяется, и экран машины времени вновь фокусируется на улицах Рима, но теперь уже залитых солнцем и переполненных ликующей толпой. Город утопает в праздничном убранстве. Звуки труб, барабанов и восторженных криков сливаются в оглушительный гул. Начинаются грандиозные триумфы Гая Юлия Цезаря, теперь уже не просто победоносного полководца, но и диктатора с почти неограниченной властью.

– Какой невероятный размах, Гай! – Лиэль с восторгом оглядывается по сторонам, стараясь не пропустить ни одной детали. – Весь Рим на улицах! Цветы, венки, музыка! Говорят, он празднует четыре триумфа подряд! Это как? Он что, четыре раза будет проезжать по городу?

– Именно так, Лиэль, – Гай, как всегда, сдержан, но в его голосе слышится нотка восхищения масштабом происходящего. – Не один общий, а четыре отдельных шествия, одно за другим, с небольшими перерывами в несколько дней. Каждое посвящено отдельной великой победе: над Галлией, затем за Египет, после – за победу над Фарнаком в Азии, и, наконец, за разгром его врагов в Африке. Беспрецедентное зрелище, демонстрирующее масштаб его завоеваний.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась, вспоминая что-то. – А разве ему положен триумф за Галлию? Я читала, что для этого полководец не должен был входить в Рим с армией до разрешения Сената. А он ведь перешел Рубикон… Это же было фактическим объявлением войны Сенату!

– Ты совершенно права в формальностях, Лиэль, – ответил Гай, глядя на триумфальную процессию. – В обычных условиях это было бы невозможно. Но сейчас – другие времена. Цезарь – победитель. Сенат, который мы только что видели, покорный его воле, осыпал его всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, включая право на эти триумфы. Те, кто мог бы возразить, либо пали в битвах, либо склонили перед ним головы. Старые правила сейчас мало что значат перед лицом его реальной власти. Он сам теперь устанавливает правила.

По Священной дороге (Via Sacra) движется нескончаемая процессия. Впереди идут сенаторы и магистраты, участвовавшие в только что завершившемся заседании, теперь они часть триумфального шествия. За ними – трубачи, возвещающие о приближении триумфатора. Несут огромные полотна с изображениями выигранных сражений, карты завоеванных земель, модели захваченных городов.

– Гляди, Публий! Это же карта Галлии! – кричит один из горожан, протискиваясь поближе к ограждению. – Всю ее покорил наш Цезарь! А вон там – Нил и Александрия! Я слышал, он саму царицу Клеопатру привез, чтобы показать народу!

– Да нет, Клеопатру он не в цепях провел, она где-то здесь, как почетная гостья, – отвечает его сосед, более осведомленный. – А вот сестру ее, Арсиною, говорят, сейчас проведут как пленницу! А помнишь, как быстро он с Фарнаком расправился? Говорят, он тогда так и написал Сенату: &quot;Пришел, увидел, победил!&quot; Ха! Вот это полководец!

– Да, Veni, vidi, vici, – тихо подтверждает Гай. – Кратко и точно, в его стиле. Эта победа при Зеле была молниеносной.

Везли несметные сокровища: золото, серебро, драгоценные камни, произведения искусства, захваченное оружие. Демонстрировали экзотических животных, привезенных из дальних стран.

– О, какие звери! Жирафы! Я таких никогда не видел! – восхищается мальчишка, сидящий на плечах у отца. – А это кто, львы?

– Да, сынок, это все трофеи нашего великого Цезаря! – гордо отвечает отец. – Он принес Риму славу и богатство!

Затем вели знатных пленников, закованных в цепи. Среди них – Верцингеторикс, вождь восставших галлов, обреченный на скорую казнь после триумфа, и Арсиноя, мятежная сестра Клеопатры.

– Бедный Верцингеторикс, – тихо говорит Лиэль, глядя на гордую, но сломленную фигуру галльского вождя. – Столько лет провел в римской темнице, ожидая этого дня.

– Таков обычай, – коротко бросает Гай. – Победитель получает все. Для Рима – это символ полного триумфа над врагами.

И вот, наконец, появляется сам триумфатор. Гай Юлий Цезарь стоит на позолоченной квадриге, запряженной четверкой белоснежных коней. Он одет в пурпурную, расшитую золотом тунику триумфатора, на голове – лавровый венок. За его спиной стоит государственный раб, держащий над его головой золотой венец Юпитера Капитолийского и, по традиции, шепчущий ему на ухо: &quot;Помни, что ты — человек&quot; (Memento homo).

– Слава Цезарю! Слава великому полководцу! Слава диктатору! – ревет толпа, забрасывая его цветами. – Ио, триумф!

Цезарь приветствует народ, его лицо непроницаемо, но в глазах читается удовлетворение.
– Он на вершине, – замечает Лиэль. – Народ его боготворит. Сенат осыпает почестями. Кажется, вся власть в Риме теперь в его руках, и формально, и фактически.

– Эти триумфы – не просто празднование побед, – говорит Гай, внимательно наблюдая за Цезарем. – Это демонстрация его неограниченных возможностей, его контроля над армией, его богатства. И его нового статуса диктатора. Он укрепляет свою власть каждым шагом этой процессии. Для толпы же важно не соблюдение древних процедур, а величие зрелища и щедрость победителя.

Процессия медленно движется к Капитолийскому холму, где Цезарь принесет жертвы Юпитеру. Затем последуют грандиозные пиры для народа, гладиаторские бои и раздачи денег.

– Щедрый Цезарь! Он раздает каждому гражданину по сто денариев! – кричит глашатай. – И угощает весь Рим за двадцатью двумя тысячами столов!

– Он знает, как завоевать любовь толпы, – тихо произносит Лиэль, глядя на ликующих римлян. – Хлеба и зрелищ. И он дает им и то, и другое в избытке.

– Да, – соглашается Гай. – И эта любовь народа, вместе с преданностью его легионов и покорностью Сената, становится сейчас главной опорой его власти. Власти, которая все больше и больше напоминает царскую.

Яркая картина триумфа Цезаря, входящего в храм Юпитера на Капитолийском холме, медленно меркнет на экране машины времени. Он в зените своей славы и могущества. Рим вокруг празднует, улицы полны ликования, но воздух уже пронизан ощущением грядущих перемен, которые несет с собой эта беспрецедентная концентрация власти в руках одного человека.

Шумные празднества уступают место более деловой, но не менее напряженной атмосфере. Гай и Лиэль теперь видят Цезаря не на триумфальной колеснице, а за рабочим столом, в окружении писцов, архитекторов и советников. Они наблюдают за бурными, но упорядоченными заседаниями Сената, за работой специально созданных комиссий, за тем, как на Форуме и по всему Риму разворачивается масштабное строительство. Дни сменяют недели, недели – месяцы. Год за годом, с 46-го по 44-й до н.э., Рим преображается под властной и энергичной рукой своего диктатора.

– После триумфов он и не думал почивать на лаврах, – замечает Лиэль, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря, который уверенными жестами указывает что-то на разложенных перед ним планах. – Какая невероятная, кипучая деятельность! Он словно хочет перестроить не только сам город, но и всю жизнь Республики, каждый ее аспект.

– Он всегда был человеком действия, Лиэль, – Гай кивает, его тон, как обычно, сдержан, но в нем сквозит признание масштаба личности. – И у него, несомненно, есть четкий план. Посмотри, как системно он подходит к реформам, одну за другой.

Сцена переносится в курию, где сенаторы оживленно обсуждают очередной законопроект.

– Этот новый календарь, предложенный диктатором... – произносит Марк Туллий Цицерон, его голос, как всегда, выверен и красноречив, в нем слышны нотки уважения к интеллектуальной смелости реформы, смешанные с его обычной сенаторской отстраненностью.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась. – А зачем Цезарь вообще выносит эту календарную реформу на обсуждение Сената? Он же Великий Понтифик. Разве понтифики не отвечали за календарь и не могли менять его по своему усмотрению? Ои как раз и вставляли эти дополнительные месяцы.

– Ты совершенно права, Лиэль, – ответил Гай. – Как Pontifex Maximus, Цезарь действительно имел верховную власть над календарем. И предыдущие манипуляции с ним как раз и были делом рук коллегии понтификов. Но эта реформа – нечто гораздо большее, чем просто очередная интеркаляция.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Лиэль.

– Во-первых, масштаб, – пояснил Гай. – Он не просто корректирует старый календарь, он вводит совершенно новую, научно обоснованную систему, которая должна действовать веками. Такое фундаментальное изменение требовало более широкой легитимации, чем просто эдикт Великого Понтифика. Одобрение Сената придавало реформе вес государственного закона, обязательного для всех.

– То есть, это больше для авторитета и чтобы все точно приняли новую систему? – уточнила Лиэль.

– И для этого тоже, – согласился Гай. – А во-вторых, это был и политический ход. Проводя реформу через Сенат, даже полностью ему подконтрольный, Цезарь демонстрировал формальное уважение к республиканским институтам. Это позволяло представить реформу не как единоличное решение диктатора, а как акт государственной мудрости, одобренный &quot;отцами-сенаторами&quot;. К тому же, это выводило сам календарь из-под возможных будущих злоупотреблений со стороны жрецов, ставя его на твердую законодательную основу. Он устранял ту самую проблему, когда понтифики &quot;вертели календарем как хотели&quot;, как выразился Цицерон.

Цицерон тем временем продолжает свою речь в Сенате:

– …Основанный, как я понимаю, на точных расчетах египетских астрономов. Он, безусловно, внесет столь необходимый порядок в наши запутанные месяцы и годы. Больше не будет этой вечной путаницы с интеркаляциями, которыми жрецы-понтифики порою так произвольно распоряжались, преследуя политические цели!

– Да, наконец-то у нас будет точный и предсказуемый год! – с энтузиазмом подхватывает другой сенатор, заметно моложе Цицерона и явно из числа горячих сторонников Цезаря. – 365 дней и еще четверть дня для високосного года! Я слышал, александрийский астроном Сосиген лично консультировал диктатора по этому вопросу. Это настоящий прорыв! Теперь и земледельцы смогут точно планировать свои работы, и торговцы будут уверены в сроках, и все общественные дела упорядочатся!

– Ах, Сосиген! Египетская мудрость на службе Рима! – Лиэль не может сдержать своего научного восторга. – Календарная реформа – это же такой огромный шаг вперед! Не только для астрономии, но и для всей повседневной жизни огромного государства! Подумать только, этот юлианский календарь, с небольшими более поздними уточнениями, прослужит человечеству века!

– Но его внимание не ограничивается только календарем, – Гай указывает на другую сцену, разворачивающуюся на экране. Они видят, как римские чиновники под наблюдением легионеров организуют раздачу земельных участков ветеранам Цезаря и неимущим гражданам в только что основанных колониях, как в Италии, так и в провинциях. – Он одновременно пытается решить множество застарелых социальных проблем. Безработица среди городского плебса, огромные долги, вечная нехватка земли для крестьян...

На Форуме, среди шума толпы и стука строительных молотков, глашатай громко зачитывает новый эдикт:

– ...повелением Гая Юлия Цезаря, диктатора и великого понтифика, для блага и процветания Рима и его граждан, учреждаются масштабные общественные работы! Начинается строительство новой величественной базилики Юлия! Будет расширен Форум Романум, чтобы соответствовать величию нашего города! Будут предприняты работы по осушению Понтийских болот, что даст нам новые плодородные земли! Все это обеспечит работой тысячи римских граждан и украсит наш город! А для доблестных ветеранов, проливавших кровь за Республику, и для неимущих граждан – земли в Италии и за ее пределами!

– Он активно расселяет ветеранов, основывает новые колонии, – Лиэль с явным одобрением следит за энергичными действиями на экране. – А вот, смотри, он дарует римское гражданство целым общинам! Например, всем свободным жителям Цизальпийской Галлии! Это же должно укрепить Республику, сделать ее более справедливой, интегрировать провинции!

– Или укрепить его собственную базу поддержки, даровав права тем, кто обязан ему всем, – Гай смотрит на происходящее более прагматично. – Но ты права, многие из этих мер объективно полезны и давно назрели. Он делает то, на что у старой сенатской олигархии не хватало ни воли, ни ресурсов. Он действует как настоящий государственный муж.

Изображение на экране снова смещается. Теперь мы видим Сенат в 45 году до н.э. Цезарь только что вернулся из Испании, одержав там окончательную и кровопролитную победу над сыновьями Помпея в битве при Мунде. Атмосфера в Курии еще более напряженная, чем прежде. Лица сенаторов выражают смесь страха, подобострастия и затаенного недовольства.

– Сенат Рима, – торжественно и с особым нажимом провозглашает один из консулов, полностью обязанный своим положением Цезарю, – в знак признания непревзойденных заслуг Гая Юлия Цезаря, в знак благодарности за окончательное умиротворение Республики и сокрушение последних очагов мятежа, дарует ему титул диктатора сроком на десять лет!

– Постой, Гай, – могла бы сказать Лиэль. – Если Цезарь уже диктатор с такими огромными полномочиями, зачем вообще нужны консулы? И кто этот консул, который так льстиво предлагает ему еще больше власти? Он что, не боится остаться совсем без дел?

– Формально, Лиэль, Республика продолжает существовать, – ответил бы Гай. – И консулы – это ее высшие ординарные магистраты. Цезарь сам часто занимает эту должность, но даже когда он просто диктатор, консулы избираются. Однако их реальная власть перед лицом диктатора ничтожна. Они, как правило, его же ставленники, исполняющие его волю и поддерживающие видимость законности. Этот консул, что сейчас говорит, прекрасно понимает, кому он обязан своим положением.

В зале раздаются оглушительные, хотя и явно срежиссированные, аплодисменты. Многие сенаторы вскакивают, размахивая руками и выкрикивая хвалу Цезарю. Однако Лиэль замечает и тех, кто аплодирует чисто механически, с непроницаемыми лицами, или тех, чьи глаза бегают по залу, словно ища поддержки или опасаясь чего-то.

– Десять лет… – шепчет Лиэль, качая головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера, как когда-то. Традиционная диктатура назначалась на шесть месяцев в критических ситуациях. А это… это почти царский срок.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – так же тихо отвечает Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Вспомни, как постепенно он получал эти полномочия: сначала короткие диктатуры, потом годовая, теперь вот на десять лет. Ему уже даровали право носить титул &quot;Император&quot; как постоянное почетное звание, право первым высказываться в Сенате, фактически назначать половину магистратов, контролировать казну и все легионы. А его praefectura morum дает ему контроль над составом самого Сената. Список его полномочий огромен.

Проходит еще немного времени на экране. Начало 44 года до н.э. Рим живет в напряженном ожидании. Атмосфера в Сенате накалена до предела. Страх и подобострастие стали почти осязаемыми. Своего места поднимается Марк Антоний, в этом году занимающий пост консула вместе с самим Цезарем.

– А вот и Марк Антоний, – замечает Лиэль, внимательно разглядывая рослого, энергичного мужчину с выразительными чертами лица. – Верный соратник Цезаря, не так ли? Он ведь прошел с ним через многое.

– Да, это одна из ключевых фигур в окружении Цезаря, – подтверждает Гай. – Антоний – родственник Цезаря по материнской линии, из знатного, хотя и несколько обедневшего рода Антониев. Он служил под началом Цезаря еще в Галлии, проявил себя как храбрый и способный военачальник, особенно в кавалерии. Позже, как народный трибун, он яростно защищал интересы Цезаря в Сенате накануне Гражданской войны. Цезарь всегда ценил его преданность и военные таланты, хотя порой и был недоволен его буйным нравом и некоторыми административными промахами, когда оставлял его управлять Италией.

– То есть, он больше вояка, чем политик? – уточняет Лиэль.

– Он умеет быть и тем, и другим, когда это нужно, – Гай чуть усмехается. – Он популярен среди солдат, умеет находить общий язык с простым народом. И сейчас, как консул, он – правая рука Цезаря в государственных делах. Посмотрим, что он скажет.

Антоний тем временем выходит на середину зала, его голос звучит громко и патетично, наполняя каждый уголок Курии:

– …и ввиду его поистине божественных заслуг перед Римом, ввиду того, что он не просто спас Республику от гибели, не просто принес нам мир после кровопролитных распрей, но и возвеличил ее имя и славу как никогда прежде, я предлагаю то, что давно уже созрело в сердцах всех истинных римлян, то, чего требует само благо государства! Даровать Гаю Юлию Цезарю, нашему отцу отечества, титул пожизненного диктатора – dictator perpetuo!

– Пожизненный диктатор! – говорит Лиэль, ее глаза расширены от осознания происходящего. – Значит, к его уже постоянному титулу &quot;Император&quot;, который подчеркивал его военные победы, теперь добавляется и эта высшая, бессрочная гражданская власть!

– Именно так, – подтверждает Гай, его взгляд не отрывается от Цезаря. – &quot;Император&quot; – это его уникальный знак воинской славы, его личный авторитет победителя. А &quot;пожизненный диктатор&quot; – это юридическая основа его неограниченной и постоянной власти над государством. Эти два аспекта сливаются, создавая фигуру, стоящую неизмеримо выше всех традиционных республиканских магистратов.

На этот раз аплодисменты переходят в настоящую, оглушительную овацию. Сенаторы вскакивают со своих мест, многие с неподдельным или хорошо сыгранным восторгом кричат: &quot;Да здравствует Цезарь, отец отечества! Божественному Юлию – вечная слава!&quot; Но в глазах тех немногих, кто сидит на задних скамьях и осмеливается не поддаваться общему порыву, Лиэль видит плохо скрытый ужас и отчаяние. Они словно присутствуют на похоронах Республики.

Цезарь, восседающий в своем золоченом кресле, которое все больше напоминает трон, медленно поднимает руку. Шум мгновенно стихает.

– Я принимаю эту честь от Сената и народа Рима, – его голос спокоен и властен, в нем нет ни тени сомнения. – И клянусь употребить всю данную мне власть на благо Республики.

– Dictator perpetuo, – повторяет Лиэль почти шепотом, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря. – Вот она, кульминация. Республика формально еще существует, но по сути… это конец традиционным устоям. Вся полнота власти теперь сосредоточена в руках одного человека, пожизненно.

– Да, – Гай пристально смотрит на Цезаря, на его лице, как всегда, трудно прочитать эмоции. – Он достиг вершины. Он стал неограниченным правителем Рима. Но такая беспрецедентная концентрация власти, даже облеченная в республиканские формы, всегда порождает не только обожание толпы и лесть придворных, но и глухое, скрытое сопротивление тех, кто видит в этом гибель старых свобод. И чем выше вершина, тем более неожиданным и опасным может быть падение.

Экран машины времени показывает Рим, утро 15 марта 44 года до н.э. – знаменитые мартовские иды. Солнце едва пробивается сквозь свинцовые тучи, нависшие над городом.

– Какая гнетущая атмосфера, Гай, – Лиэль поеживается, хотя они лишь наблюдатели. – Чувствуется, что в воздухе что-то назревает. Это недовольство Цезарем… оно ведь росло уже давно, правда?

– Да, Лиэль, – Гай смотрит на улицы, по которым торопливо движутся сенаторы, направляясь к портику Помпея, где сегодня должно состояться заседание Сената (курия Юлия еще строилась). – Его беспрецедентная власть, его пожизненная диктатура, почести, граничащие с обожествлением, слухи о том, что он собирается объявить себя царем и перенести столицу в Александрию или Илион… Все это питало страхи и ненависть в сердцах многих представителей старой аристократии. Они видели в нем тирана, разрушителя республиканских свобод.

Сцена смещается внутрь портика Помпея. Сенаторы собираются, кучками перешептываются. Среди них выделяются несколько фигур с решительными, но бледными лицами. Это Марк Юний Брут, потомок легендарного Луция Юния Брута, изгнавшего последнего римского царя, и Гай Кассий Лонгин, опытный военачальник, когда-то сражавшийся против Цезаря, а затем помилованный им.

– Вот они, главные заговорщики, – тихо указывает Гай. – Брут, идеалист, искренне верящий, что убивает тирана ради спасения Республики. Кассий, более прагматичный и озлобленный, движимый как личной неприязнью, так и республиканскими убеждениями. Вокруг них сплотилось около шестидесяти сенаторов.

– Шестьдесят человек! – ахает Лиэль. – И никто не донес? Удивительно!

– Заговор был хорошо организован, и многие участники были связаны родственными или дружескими узами, – поясняет Гай. – Хотя слухи и предупреждения до Цезаря доходили, он фаталистически полагался на судьбу. В это утро его жена Кальпурния, напуганная дурными снами, умоляла его не ходить в Сенат.

Мы видим, как Цезарь, несмотря на уговоры и дурные предзнаменования (жертвы оказались неблагоприятными), все же прибывает на заседание. Он выглядит утомленным, возможно, нездоровым.

– Он вошел, – шепчет Лиэль, ее голос дрожит. – Сейчас все начнется…

Цезарь занимает свое место. Сенаторы окружают его, делая вид, что хотят подать прошения. Один из заговорщиков, Луций Тиллий Цимбр, подходит к нему с просьбой о возвращении изгнанного брата. Цезарь отказывает. Цимбр хватает его за тогу, стаскивая ее с плеча. Это условный знак.

– Теперь! – кричит кто-то из заговорщиков и наносит первый удар кинжалом.

Цезарь, раненый, пытается сопротивляться. Он оборачивается, видит вокруг себя блеск обнаженных кинжалов и искаженные яростью лица тех, кого он считал своими сторонниками, или, по крайней мере, лояльными гражданами.

– Что вы делаете?! – кричит он, отбиваясь стилом, которым писал.

Заговорщики набрасываются на него со всех сторон, нанося удар за ударом.

– За Республику! За свободу! – выкрикивает кто-то.

Помещение наполняется криками, шумом борьбы, звоном металла. Кровь заливает пол у подножия статуи Помпея Великого – поверженного врага Цезаря.

– Он смотрит на Брута, – Лиэль затаила дыхание, – На Марка Брута, которого он когда-то считал почти сыном, которому оказывал покровительство…

Гримаса неверия и глубокой боли искажает окровавленное лицо Цезаря.

– И ты, Брут? – срывающимся голосом произносит он. Эти слова, сказанные негромко, но с неизмеримой горечью, кажется, на мгновение останавливают даже ярость нападавших.

– Вот она, эта фраза… Et tu, Brute? – тихо произносит Лиэль, ее голос дрожит от напряжения. – Такая короткая, но сколько в ней боли и разочарования.

Цезарь, израненный (насчитают двадцать три раны), падает у подножия статуи Помпея, накрыв голову тогой. Заговорщики, совершив свое дело, стоят над его телом, их кинжалы обагрены кровью. В зале воцаряется оглушительная тишина, прерываемая лишь их тяжелым дыханием.

– Свершилось, – тихо произносит Брут, поднимая окровавленный кинжал. – Тиран мертв! Рим свободен!

Но вместо ожидаемого ликования и возгласов поддержки, остальные сенаторы, не участвовавшие в заговоре, с криками ужаса и отвращения бросаются к выходам, толкая друг друга. Портик Помпея стремительно пустеет. Заговорщики остаются одни, растерянно глядя друг на друга посреди нарастающего хаоса. Весть об убийстве молниеносно разносится по Риму, и город охватывает паника. Лавки закрываются, люди в страхе запираются в домах. На улицах слышны тревожные крики и топот бегущих ног.

Экран машины времени темнеет на мгновение, а затем вспыхивает вновь, показывая Рим спустя несколько дней после убийства Цезаря. Атмосфера в городе по-прежнему напряженная, но хаос понемногу сменяется зыбким, тревожным затишьем. Тело Цезаря было вынесено из курии и подготовлено к погребению.

– Какая разительная перемена, – Лиэль смотрит на улицы, где еще недавно царила паника. – Заговорщики, провозгласившие себя &quot;Освободителями&quot;, кажется, не очень-то контролируют ситуацию. Они ведь укрылись на Капитолии?

– Да, они просчитались, – подтверждает Гай. – Они ожидали, что народ и оставшиеся сенаторы немедленно поддержат их как спасителей Республики. Но вместо этого – страх, растерянность и растущее негодование, особенно среди плебса и ветеранов Цезаря, для которых он был благодетелем. А ключевые фигуры, такие как Марк Антоний и Марк Эмилий Лепид, магистр конницы Цезаря, быстро взяли инициативу в свои руки.

Сцена переносится на Форум. Огромная толпа собралась на похороны Цезаря. Посреди площади возвышается погребальный костер и ростра, с которой должен выступить Марк Антоний, консул и ближайший соратник убитого диктатора. Он держит в руках свиток.

– Постой, Гай, – Лиэль удивленно смотрит на экран. – Завещание? Но ведь Цезарь был пожизненным диктатором, почти монархом. Разве его власть и положение не должны были как-то иначе определяться после смерти, а не простым завещанием, как у обычного гражданина?

– В этом-то и вся сложность и уникальность его положения, Лиэль, – отвечает Гай. – Формально, Рим все еще оставался Республикой, хоть и сильно деформированной. Его диктаторская власть, даже пожизненная, не была наследственной монархией. Она прекратилась с его смертью. Но как частное лицо, как богатейший римский аристократ, он имел полное право составить завещание, распорядиться своим огромным личным состоянием и, что самое важное для римлян, своим именем через усыновление. У него ведь не было законных сыновей по римскому праву.

– А как же Цезарион, его сын от Клеопатры? – вспоминает Лиэль.

– Цезарион был рожден вне официального римского брака и от иностранной царицы, – поясняет Гай. – По римским законам он не мог быть законным наследником политического положения или даже полноправным наследником имущества в том же смысле, что и усыновленный римский гражданин. Поэтому усыновление по завещанию было для Цезаря единственным способом обеспечить преемственность своего имени и передачу состояния в римском правовом поле.

– То есть, это завещание касается его денег и усыновления, а не передачи диктаторских полномочий? – уточняет Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Диктатуру нельзя завещать. Но представь себе политическую силу этого документа! Во-первых, он мог назначить наследника своего имени и богатств, что немедленно создавало фигуру с огромным влиянием. Во-вторых, он мог сделать щедрые дары народу, что, как ты сейчас увидишь, Антоний использует с невероятным эффектом. Так что, хотя это и &quot;просто&quot; завещание частного лица, его оглашение станет политической бомбой.

Антоний поднимается на ростру. Его лицо печально, но в глазах горит решимость. Сначала он говорит спокойно, перечисляя заслуги Цезаря перед Римом, его победы, его щедрость.

– ...и вот завещание Гая Юлия Цезаря! – голос Антония крепнет, он разворачивает свиток, который ему передали весталки, хранительницы завещаний. – Слушайте, римляне, последнюю волю того, кто был вашим отцом и благодетелем! Он, не имея законных сыновей своего тела, но заботясь о будущем своего имени и рода, усыновляет своего внучатого племянника Гая Октавия, назначая его главным наследником трех четвертей своего состояния! Отныне имя ему – Гай Юлий Цезарь Октавиан!

Толпа на мгновение затихает, переваривая эту новость, а затем раздается удивленный гул.

– Каждому римскому гражданину, – продолжает Антоний, его голос набирает силу, – он завещал по семьдесят пять денариев! А свои великолепные сады за Тибром он завещал вам, римскому народу, для вечного пользования в качестве общественного парка! Вот кем был этот &quot;тиран&quot;, которого убили &quot;доблестные мужи&quot;, поправшие священные законы гостеприимства и дружбы!

Толпа взрывается криками горя и ярости. Антоний, видя эффект своих слов, поднимает окровавленную тогу Цезаря, показывая народу дыры от кинжалов.

– Смотрите, римляне! Вот следы от ударов тех, кого он считал друзьями, кого он помиловал и возвысил! Вот плата за его милосердие! Если есть у вас слезы, приготовьтесь пролить их сейчас!

Рев толпы становится оглушительным. Люди плачут, проклинают убийц, требуют мести.

– Сжечь дома убийц! – кричит кто-то. – Смерть предателям!

– Какая мощь слова! – Лиэль потрясена. – Антоний несколькими фразами и жестами перевернул все! Он разжег в толпе пожар!

– Он гениальный демагог, когда захочет, – соглашается Гай. – И он точно знает, на какие струны душ римского плебса нужно нажать. Заговорщикам теперь не поздоровится. Им придется бежать из Рима, и очень быстро.

Действительно, на экране мелькают сцены: разъяренная толпа, несущаяся по улицам, поджоги домов, принадлежащих заговорщикам или тем, кого подозревали в сочувствии им. Брут, Кассий и другие &quot;Освободители&quot; спешно покидают город, понимая, что их дело проиграно, по крайней мере, в Риме.

– А вот и тот самый Гай Октавий, теперь уже Цезарь Октавиан, появляется на арене, – Гай указывает на молодого человека, только что прибывшего в Италию из Аполлонии, где он проходил военное обучение. – Он только что узнал, что Цезарь в своем завещании усыновил его и сделал главным наследником.

Мы видим Октавиана – ему всего восемнадцать, он выглядит очень молодо, даже хрупко, но в его глазах уже видна недетская решимость и холодный расчет.

Экран машины времени, погасший на решительном лице юного Октавиана, медленно оживает. Мы снова в Риме, но прошло уже несколько дней с момента убийства Цезаря и пламенной речи Марка Антония на Форуме. Город все еще в напряжении, но паника первых часов сменилась более организованным, хотя и не менее опасным, противостоянием.

– Похоже, речь Антония возымела действие, – Лиэль смотрит на улицы, где видны патрули ветеранов Цезаря и вооруженные сторонники Антония. Горожане стараются без нужды не покидать дома. – Заговорщики, &quot;Освободители&quot;, как они себя называли, бежали из Рима.

– Да, Антоний блестяще разыграл карту народного гнева и завещания Цезаря, – подтверждает Гай. – Брут и Кассий поняли, что оставаться в городе для них смертельно опасно. Но это только начало. Вакуум власти, образовавшийся после смерти Цезаря, огромен, и за его наследие – как политическое, так и материальное – сейчас начнется ожесточенная борьба.

Мы видим Марка Антония в его доме. Он окружен военачальниками, сенаторами, ищущими его покровительства, и ветеранами Цезаря. Он отдает распоряжения, принимает посетителей, его лицо выражает уверенность и силу. Он явно чувствует себя хозяином положения.

– Лепид со своим легионом контролирует Форум, – докладывает один из офицеров. – Народ требует наказать убийц. Сенат напуган и готов к сотрудничеству.

– Хорошо, – Антоний кивает. – Главное сейчас – сохранить порядок и не допустить анархии. И напомнить Сенату, что все распоряжения и назначения Цезаря остаются в силе. Он был законным правителем, а не тираном.

– Антоний действует быстро и решительно, – замечает Лиэль. – Он завладел архивами Цезаря, его казной. Он явно метит на роль его преемника.

– У него для этого есть все основания, – соглашается Гай. – Он был консулом вместе с Цезарем, его ближайшим соратником в последние годы, популярен в армии. Но он не учел одного – или, по крайней мере, недооценил.

Экран смещается, показывая прибытие в Рим молодого человека, которого мы уже видели. Это Гай Октавий, теперь уже Гай Юлий Цезарь Октавиан. Он выглядит скромно, но его сопровождают влиятельные друзья семьи и некоторые из вольноотпущенников Цезаря.

– А вот и наш юный наследник, – Лиэль с интересом следит за Октавианом. – Всего восемнадцать. Как он собирается противостоять такому опытному и могущественному игроку, как Антоний?

Октавиан первым делом направляется к Антонию. Сцена происходит в доме Антония. Прием подчеркнуто холодный.

– Я пришел, Марк Антоний, как законный сын и наследник Гая Юлия Цезаря, – голос Октавиана звучит на удивление твердо для его юного возраста. – Я требую передать мне имущество моего отца, чтобы я мог выполнить его последнюю волю – выплатить деньги римскому народу, как он завещал.

Антоний смотрит на юношу сверху вниз с плохо скрываемой насмешкой.

– Мальчик, – он цедит сквозь зубы, – ты еще слишком молод, чтобы играть в такие игры. Имя Цезаря – это тяжелая ноша. Государственные дела и казна Цезаря – это не то, что можно раздавать по прихоти. Я, как консул, позабочусь о выполнении воли покойного диктатора, когда придет время. А тебе лучше бы подумать о своей безопасности.

– Он его просто отшивает! – возмущается Лиэль. – И даже не называет его Цезарем!

– Антоний видит в нем лишь досадную помеху, мальчишку, претендующего на огромное состояние, которое он сам уже считал своим, или, по крайней мере, под своим контролем, – поясняет Гай. – Он серьезно недооценивает этого &quot;мальчика&quot;. Октавиан не так прост. Он унаследовал от своего приемного отца не только имя и деньги, но и железную волю, политический инстинкт и невероятное терпение.

Мы видим, как Октавиан, не получив денег от Антония, начинает действовать самостоятельно. Он продает часть своего собственного имущества и имущества, унаследованного от других родственников, берет в долг и начинает выплачивать народу обещанные Цезарем 75 денариев на человека.

– Смотри, Гай! – Лиэль поражена. – Он выполняет волю Цезаря за свой счет! Каким же образом?

– Он демонстрирует, что он – истинный наследник Цезаря, не на словах, а на деле, – говорит Гай. – И это немедленно приносит ему огромную популярность среди плебса и, что еще важнее, среди ветеранов Цезаря, которые видят в нем сына своего обожаемого полководца. Он начинает собирать вокруг себя сторонников.

Появляются и другие игроки. Сенаторы-республиканцы, такие как Цицерон, сначала с опаской, а затем с некоторой надеждой начинают присматриваться к Октавиану, видя в нем потенциальный противовес Антонию, которого они боятся гораздо больше.

– Этот юноша, этот Октавиан… – Цицерон говорит в кругу своих доверенных лиц. – Он носит имя Цезаря, но, возможно, он не будет таким, как его приемный отец. Возможно, его можно использовать, чтобы обуздать Антония, а затем… &quot;хвалить, награждать и… устранять (laudandum adulescentem, ornandum, tollendum)&quot;.

– Цицерон как всегда, в своих интригах, – усмехается Гай. – Он надеется манипулировать Октавианом. Еще один, кто недооценивает этого юношу.

– Какая сложная игра начинается, – Лиэль вздыхает. – Столько амбиций, столько взаимной ненависти и недоверия. Рим действительно погружается в хаос.

– Да, – подтверждает Гай. – Убийство Цезаря не решило проблем Республики, а лишь вскрыло все ее язвы. Агония Республики вступает в свою финальную стадию.

Экран машины времени снова оживает. Картина хаоса и борьбы за наследие Цезаря в Риме сменяется сценами военных действий. Год 44-й до н.э. плавно перетекает в 43-й.

– После бегства Брута и Кассия из Рима, казалось, Марк Антоний полностью контролирует ситуацию, – Лиэль следит за перемещениями легионов на карте, которую показывает экран. – Но не тут-то было! Появился еще один Брут – Децим Юний Брут Альбин, один из убийц Цезаря, который был назначен наместником Цизальпинской Галлии еще самим диктатором.

– И Антоний, добившись от Сената передачи этой провинции себе, решил силой изгнать оттуда Децима Брута, – добавляет Гай. – Это и стало формальным поводом для так называемой Мутинской войны. Децим Брут отказался уступать провинцию и укрепился в городе Мутина.

На экране – осень 44 года до н.э. Марк Антоний во главе своих легионов, включая четыре, которые он перевел из Македонии, осаждает Мутину.

– Антоний действует решительно! – восклицает один из его легатов, наблюдая за построением осадных машин. – Этот Децим Брут пожалеет о своем упрямстве! Против нас ему не выстоять!

Тем временем в Риме разворачивается другая, не менее ожесточенная битва – битва слов. В Сенате гремит голос Марка Туллия Цицерона.

– Это же его знаменитые &quot;филиппики&quot;! – Лиэль узнает знаменитого оратора, его жесты полны страсти, а голос звенит от негодования. – Он ведь назвал их так по примеру Демосфена, который обличал царя Филиппа Македонского.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Цицерон, старый республиканец и непримиримый враг любой формы единовластия, увидел в Антонии главную угрозу Республике после смерти Цезаря. С сентября 44-го по апрель 43-го года он произнес или написал серию из четырнадцати речей, направленных на полную дискредитацию Антония.

На экране мелькают заголовки свитков, которые переписывают многочисленные писцы.

– Особенно яростной была вторая &quot;филиппика&quot;, – продолжает Гай. – Она не была произнесена публично, а распространялась как письменный памфлет. Это позволило Цицерону не стесняться в выражениях.

– И что же он там писал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, там был весь арсенал риторических приемов! – Гай усмехается. – Цицерон обрушился на личную жизнь Антония, обвиняя его в пьянстве, разврате, расточительстве, связях с актрисами. Он рисовал его как морально разложившегося человека, погрязшего в долгах. Например, он язвительно описывал, как Антоний, будучи консулом, якобы появлялся на публике пьяным, вызывая всеобщее презрение. Это, кстати, довольно типичный для Цицерона прием – атаковать моральный облик оппонента.

– Помню, он и в адрес самого Цезаря когда-то нелестно отзывался, – задумчиво произносит Лиэль. – Кажется, ходили слухи о молодости Цезаря, о его пребывании при дворе вифинского царя Никомеда, и Цицерон намекал на его якобы пассивную гомосексуальную роль, называя его &quot;царицей Вифинии&quot; и &quot;постелью Никомеда&quot;.

– Да, такие обвинения были, и Цицерон, как и другие враги Цезаря, не брезговал их использовать, – подтверждает Гай. – Это показывает определенный паттерн в его инвективах: удар по репутации через обвинения в моральной распущенности и недостойном поведении был его излюбленным оружием. И в &quot;филиппиках&quot; против Антония он использовал его в полной мере.

– &quot;Ты, Антоний, чьи ночи проходили в объятиях актрис, а дни — в пьянстве, смеешь обвинять меня в предательстве?&quot; – цитирует Лиэль по памяти. – Какие личные нападки!

– Но он не ограничивался этим, – Гай качает головой. – Главные обвинения касались политических преступлений. Цицерон утверждал, что Антоний узурпировал власть, манипулировал завещанием Цезаря, присвоил государственные средства, подделывал указы покойного диктатора, чтобы раздать провинции и земли своим сторонникам. Он изображал Антония новым Катилиной, тираном, стремящимся к единоличной власти и разрушению Республики.

– &quot;Ты не наследник Цезаря, а его грабитель!&quot; – снова вспоминает Лиэль строки из &quot;филиппики&quot;. – Он действительно не жалел красок.

– И при этом Цицерон защищал себя от обвинений Антония в причастности к убийству Цезаря, – добавляет Гай, – подчеркивая, что хотя он и не участвовал в заговоре, но одобряет действия &quot;Освободителей&quot;. И, конечно, он страстно призывал Сенат и народ Рима объединиться против Антония, поддержать Децима Брута и молодого Октавиана, которого он в тот момент видел как орудие против Антония.

– &quot;Римляне, если вы не остановите этого человека, республика падет!&quot; – Лиэль почти декламирует. – Невероятная сила слова! Какова же была реакция?

– Эти речи, особенно вторая &quot;филиппика&quot;, имели огромное влияние, – Гай становится серьезным. – Они распространялись по Риму, их читали, обсуждали. Они действительно усилили антипатию к Антонию среди сенаторов и части граждан. И именно под влиянием Цицерона Сенат в начале 43 года объявил Антония врагом отечества. Но у самого Сената не было достаточных сил, чтобы противостоять легионам Антония.

– И тут на сцену снова выходит наш юный Октавиан! – Лиэль с интересом наблюдает за молодым наследником Цезаря. – Он ведь на свои деньги и именем своего приемного отца собрал внушительную армию из ветеранов Цезаря!

– Именно, – подтверждает Гай. – И Сенат, находясь в отчаянном положении и поддавшись уговорам Цицерона, который видел в Октавиане временного союзника, вынужден пойти на этот рискованный шаг. Октавиану, несмотря на его молодость, даруют imperium pro praetore.

– Imperium pro praetore? – Лиэль вопросительно смотрит на Гая. – &quot;Империй вместо претора&quot;? Что это означает на практике для такого молодого человека, который еще не прошел все ступени cursus honorum?

– Это очень важное и довольно необычное решение для римской правовой системы, – поясняет Гай. – Imperium – это высшая военная и административная власть. Обычно ею обладали консулы и преторы. &quot;Pro praetore&quot; означает, что Октавиану предоставляются полномочия, аналогичные преторским, хотя он формально и не занимал эту должность. Сенат пошел на это в январе 43-го года как на политический компромисс. Им отчаянно нужны были легионы Октавиана, его популярность среди ветеранов Цезаря, чтобы противостоять Антонию. Но давать ему сразу консульство они не хотели – слишком молод, слишком непредсказуем.

– И что же эти преторские полномочия ему давали? – спрашивает Лиэль.

– Во-первых, и это главное, – Гай загибает палец, – законное право командовать войсками. Его частная армия, собранная на имя Цезаря, теперь становилась частью государственных сил. Он мог легально вести военные операции против Антония. Во-вторых, это давало ему определенную административную власть в зоне конфликта, право принимать решения на месте. В-третьих, это символы власти – его должны были сопровождать ликторы с фасциями, хотя их число и было меньше, чем у полноправного претора. И, наконец, это легитимизировало его положение, он переставал быть просто частным лицом с армией, а становился официальным представителем Республики, действующим от имени Сената.

– То есть, Сенат пытался поставить его под свой контроль, формально встроив в систему? – предполагает Лиэль.

– Именно так, – Гай кивает. – Ему поручают выступить против Антония и снять осаду с Мутины вместе с двумя новоизбранными консулами, Авлом Гирцием и Гаем Вибием Пансой – оба, кстати, бывшие офицеры Цезаря, но теперь формально на стороне Сената и республиканских идеалов, которые отстаивал Цицерон.

Звуки труб и лязг оружия нарастают.

Экран переносит Гая и Лиэль в окрестности Мутины. Апрель 43 года до н.э. На экране разворачиваются ожесточенные сражения.

– Битва при Форуме Галлов! – комментирует Гай, указывая на маневры войск. – 14 апреля. Войска Сената, особенно ветераны Октавиана, сражаются яростно. Антоний отброшен, но какой ценой! Консул Панса смертельно ранен.

Несколько дней спустя, 21 апреля, новое сражение, уже у самых стен Мутины.

– Снова победа сенатской армии! – Лиэль не может скрыть волнения. – Осада с Мутины снята! Антоний разбит и отступает! Но… и консул Гирций погиб в бою!

– Да, обе победы оказались пирровыми для сенатской партии, – Гай качает головой. – Оба консула мертвы. А Октавиан, внезапно, становится командующим всей огромной армией Республики, состоящей из восьми легионов. Сенат ликовал, считая, что с Антонием покончено, а Октавиана можно будет легко отстранить. Цицерон уже писал своим друзьям, что &quot;мальчика следует хвалить, награждать и… устранять&quot;.

– Какая недальновидность! – восклицает Лиэль. – Они снова его недооценили!

– Абсолютно, – подтверждает Гай. – Октавиан прекрасно понимал их настроения. Он отправил в Рим делегацию из своих центурионов с требованием предоставить ему заслуженный триумф за победу над Антонием и, что самое главное, консульство на оставшуюся часть года. Ему ведь было всего девятнадцать, а по закону консулом можно было стать не раньше сорока двух лет!

На экране мы видим сцену в Сенате. Центурионы Октавиана, суровые, закаленные в боях воины, стоят перед сенаторами. Один из них, не дождавшись ответа на свои требования, демонстративно кладет руку на рукоять меча.

– Если вы не дадите ему консульство, – произносит центурион, его голос резок и лишен всякого почтения, – то вот это даст!

– Какой дерзкий жест! – Лиэль поражена. – Прямая угроза военной силой!

– Сенаторы были в ярости и смятении, – продолжает Гай. – Они попытались тянуть время, отказали ему. Тогда Октавиан сделал то, чего от него, возможно, не ожидали. Он не стал распускать армию, как того требовал Сенат. Вместо этого он отдал своим восьми легионам приказ идти на Рим.

Изображение меняется: легионы Октавиана стремительным маршем движутся по Фламиниевой дороге к столице. В Риме паника. Сенат лихорадочно пытается организовать оборону, но войск в городе практически нет.

– Он требует консульства силой! – Гай констатирует факт, наблюдая за приближением армии к Риму. – В августе 43 года, не встретив никакого сопротивления, Октавиан со своими легионами вступает в Рим. Город фактически оккупирован. Перепуганный Сенат, лишенный какой-либо реальной власти и защиты, вынужден капитулировать.

Мы видим Октавиана, уже в Риме, в окружении своих солдат. Он диктует свою волю.

– На народном собрании, проведенных под давлением его армии, девятнадцатилетний Октавиан избирается консулом, – Гай качает головой. – Вместе с ним консулом избирают его родственника Квинта Педия. Формально все процедуры соблюдены, но это было избрание под дулами мечей, если можно так выразиться.

– И что же он делает, став консулом? – спрашивает Лиэль. – Наверняка, не забыл обиды Сената.

– Его первые же шаги были очень показательны, – отвечает Гай. – Во-первых, он щедро вознаградил своих солдат из государственной казны, к которой имел полный доступ. Во-вторых, он немедленно провел закон, учреждающий судебное преследование убийц Цезаря, которые были заочно осуждены и объявлены вне закона. А в-третьих, и это был самый сильный удар по политике Сената и Цицерона, он добился отмены декрета, объявлявшего Марка Антония врагом отечества.

– Отменяет декрет против Антония?! – Лиэль удивлена. – Но ведь он только что воевал против него!

– Именно, – Гай усмехается. – Октавиан показал, что он – самостоятельный игрок, и его цели не всегда совпадают с целями Сената. Отменив декрет против Антония, он открывал себе путь для переговоров с ним и Лепидом. Он понимал, что для борьбы с Брутом и Кассием на Востоке ему нужны союзники, а не враги в лице других могущественных цезарианцев. Это был прагматичный и дальновидный ход, хотя и абсолютно циничный по отношению к тем сенаторам, которые еще недавно превозносили его как спасителя Республики от &quot;тирана&quot; Антония.

– А что же Антоний? – спрашивает Лиэль. – Он ведь отступил после Мутины.

– Антоний с остатками своей армии отошел в Трансальпийскую Галлию, – Гай показывает на карте. – И там произошло то, чего Сенат боялся больше всего: он объединился с Марком Эмилием Лепидом, наместником Нарбонской Галлии и Ближней Испании, который командовал большим количеством легионов. Лепид, бывший магистр конницы Цезаря, всегда был влиятельной фигурой. Теперь их объединенные силы снова представляли огромную угрозу. А Децим Брут, осажденный герой Мутины, оказался предан своими же солдатами, которые не хотели сражаться против других цезарианцев, и был убит при попытке бежать на Восток.

– Какая ирония судьбы! – вздыхает Лиэль. – Мутинская война, начатая для уничтожения Марка Антония, в итоге привела к невероятному усилению Октавиана и открыла путь для нового, еще более мощного союза цезарианцев.

– Именно так, – соглашается Гай. – Октавиан, став консулом и имея под рукой мощную армию, понял, что война с Брутом и Кассием на Востоке потребует объединения всех сил цезарианской партии. И Лепид выступил посредником в его переговорах с Антонием. Вот так, после кровопролитной Мутинской войны, вчерашние враги оказались готовы к союзу.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает небольшой остров на реке Рено, недалеко от Бононии. Ноябрь 43 года до н.э. Мрачная, холодная осенняя погода соответствует настроению происходящего.

– Какое уединенное и не слишком гостеприимное место для встречи таких важных персон, – замечает Лиэль, глядя на трех мужчин, сидящих на грубо сколоченных скамьях посреди острова. Вокруг них – лишь их ближайшие телохранители, держащиеся на почтительном расстоянии.

– Они выбрали это место не случайно, Лиэль, – отвечает Гай. – Остров обеспечивает безопасность и изоляцию. Никто не сможет подслушать их переговоры, и никто не сможет внезапно напасть. А доверять друг другу у них нет никаких оснований.

Эти трое – Марк Антоний, все еще могущественный военачальник; молодой Гай Юлий Цезарь Октавиан, чья популярность и влияние стремительно выросли; и Марк Эмилий Лепид.

– Подумать только, еще несколько месяцев назад Антоний и Октавиан были злейшими врагами! – восклицает Лиэль. – И вот они сидят за одним столом.

– Политика, Лиэль, – Гай пожимает плечами. – Октавиан понимал, что в одиночку ему не справиться ни с убийцами Цезаря, Брутом и Кассием, собравшими огромные силы на Востоке, ни с опытным Марком Антонием в долгосрочной перспективе.

Антоний, судя по его напряженной позе и хмурому взгляду, все еще не до конца смирился с необходимостью этого союза. Лепид, более старший и менее харизматичный, старается выступать в роли посредника. Октавиан, несмотря на молодость, держится уверенно и холодно.

– Итак, джентльмены, – начинает Лепид, нарушая напряженное молчание. – Мы здесь, чтобы забыть прошлые обиды и объединить наши силы. Наш общий долг – отомстить за смерть божественного Юлия. Убийцы Цезаря, Брут и Кассий, собрали на Востоке огромную армию. Они контролируют богатейшие провинции. Поодиночке нам их не одолеть.

– Месть – это святое, – рычит Марк Антоний, сверкая глазами в сторону Октавиана. – Но речь идет не только о мести. Речь идет о власти. О том, кто будет править Римом после того, как мы уничтожим этих так называемых &quot;Освободителей&quot;.

– Власть должна принадлежать тем, кто верен памяти Цезаря и способен навести порядок в Республике, – спокойно, но твердо отвечает Октавиан. – Мы трое обладаем самыми большими армиями. Мы трое – его наследники, в том или ином смысле. Логично, что мы и должны взять на себя ответственность за судьбу государства.

– Они делят шкуру неубитого медведя, – комментирует Лиэль. – Но с какой циничной откровенностью!

– Они создают официальную комиссию, tresviri rei publicae constituendae consulari potestate, – поясняет Гай. – &quot;Три мужа для устроения государственных дел с консульской властью&quot;. Это не просто частное соглашение, как Первый триумвират Цезаря, Помпея и Красса. Этот Второй триумвират будет утвержден специальным законом, который проведет через народное собрание лояльный им народный трибун Публий Тиций. Он даст им верховную власть на пять лет: право издавать законы без одобрения Сената, право назначать магистратов, право вершить суд без апелляции.

Переговоры идут тяжело. Они делят провинции, легионы, обсуждают будущие назначения. Каждый старается выторговать себе кусок побольше.

– Африка и Сицилия с Сардинией будут моими, – заявляет Октавиан, указывая на карту. – И достаточно легионов, чтобы контролировать Италию.

– Галлия останется за мной, плюс Испания, – требует Антоний. – А Восток… Восток мы разделим после победы над Брутом и Кассием. Но самые сильные легионы должны быть под моим командованием. Я поведу их против убийц.

Лепид, похоже, получает меньшую долю, но его устраивает и это, лишь бы оставаться в числе вершителей судеб.

– И что же станет их первой совместной акцией, кроме подготовки к войне? – спрашивает Лиэль, видя, как триумвиры наконец приходят к какому-то соглашению по основным пунктам.

– О, их первая акция будет ужасна, – мрачно предрекает Гай. – Чтобы собрать деньги на войну и избавиться от политических противников в Риме и Италии, они прибегнут к самому страшному инструменту гражданских войн – проскрипциям.

На экране появляется изображение триумвиров, скрепляющих свой союз рукопожатием. Их лица суровы и решительны. Ни тени былой вражды, только холодный расчет и общая цель.

– Второй триумвират сформирован, – констатирует Гай. – Это уже не просто союз трех сильных личностей, это официальная диктатура трех, узаконенная и безжалостная. 

Экран темнеет, предвещая новую волну террора и кровопролития.

Экран машины времени показывает ноябрь 43 года до н.э. Триумвиры, получив от народного собрания чрезвычайные полномочия на пять лет, входят в Рим во главе своих легионов.

– Город замер в ужасе, – шепчет Лиэль, глядя на опустевшие улицы, по которым маршируют солдаты. Окна домов закрыты, двери заперты. – После всего, что было, римляне, наверное, ждут самого худшего.

– И их ожидания, к сожалению, оправдаются, – Гай говорит с непривычной для него ноткой горечи. – Первым делом триумвиры нуждались в деньгах для содержания своих огромных армий и для предстоящей войны с Брутом и Кассием. А также они хотели раз и навсегда избавиться от своих политических противников и тех, кто мог бы им помешать. И для этого они прибегли к испытанному, но от этого не менее страшному средству – проскрипциям.

На стенах домов, на Форуме появляются белые таблицы с выведенными на них черными буквами именами. Это проскрипционные списки.

– Проскрипции… – Лиэль содрогается. – Это ведь означает объявление людей вне закона? Любой мог убить проскрибированного и получить за это награду?

– Да, – подтверждает Гай. – Имущество убитого конфисковывалось в пользу государства, то есть триумвиров. Доносчики также получали часть. Дети и внуки проскрибированных лишались гражданских прав. Это был узаконенный террор и грабеж. Сулла в свое время широко использовал проскрипции, и вот теперь его &quot;ученики&quot; превзошли учителя.

– Сколько же имен в этих списках? – с ужасом спрашивает Лиэль, видя, как люди со страхом читают вывешенные списки, ища там знакомые имена или, наоборот, боясь найти свое.

– В первые списки вошло около трехсот сенаторов и двух тысяч всадников, – отвечает Гай. – И среди них были многие знатные и уважаемые граждане, чья единственная вина заключалась в их богатстве или в том, что они когда-то неосторожно высказались против кого-то из триумвиров.

Начинается охота на людей. Солдаты и наемные убийцы рыщут по городу и окрестностям, выискивая проскрибированных. Сцены жестоких расправ, предательств, отчаянных попыток бегства.

– Какая низость! – восклицает один из римлян, прячущийся в своем доме, когда видит, как раб выдает своего господина солдатам за вознаграждение. – Даже рабы предают! Нет больше ни чести, ни верности!

– Но были и примеры невероятного мужества и преданности, – замечает Лиэль, когда на экране появляется сцена, где жена пытается укрыть своего мужа, или дети спасают отца. – Не все потеряли человеческий облик.

– Увы, таких было немного, – вздыхает Гай. – Страх и жадность оказались сильнее. А триумвиры лично просматривали списки, торгуясь друг с другом за головы своих врагов или даже родственников. Говорят, Антоний настоял на включении в список своего дяди, Луция Цезаря, а Лепид – своего брата, Павла Эмилия Лепида. Октавиан, поначалу сопротивлявшийся проскрипциям, в итоге уступил и тоже внес своих недругов.

– Но самая желанная жертва для Антония… это ведь был Цицерон? – Лиэль с тревогой смотрит на Гая.

– Без сомнения, – подтверждает Гай. – Антоний так и не простил ему &quot;филиппик&quot;. Имя Марка Туллия Цицерона было одним из первых в проскрипционных списках.

Экран показывает Цицерона, уже немолодого, утомленного и разочарованного. Он пытается бежать из Италии морем, но неблагоприятные ветры и морская болезнь вынуждают его вернуться на свою виллу в Формиях.

– Беги, господин! Они уже близко! – умоляют его верные рабы.

– Нет, – устало отвечает Цицерон, садясь в носилки. – Я слишком устал бегать от судьбы. Умру в отечестве, которое я столько раз спасал.

Солдаты под предводительством центуриона Геренния и военного трибуна Попиллия Лената, которого Цицерон когда-то защищал в суде, настигают его носилки в лесу.

– Предатель! – кричит Попиллий Ленат, вытаскивая меч.

Цицерон спокойно высунул голову из носилок и подставил шею под удар. 7 декабря 43 года до н.э. великий оратор, философ и защитник Республики был убит.

– Какая жестокость… – Лиэль отворачивается, не в силах смотреть. – И какая ирония – его убил тот, кого он когда-то спас.

– Голову и правую руку Цицерона, которой он писал свои &quot;филиппики&quot;, доставили Антонию, – Гай говорит бесстрастно, но в его голосе слышится осуждение. – По приказу его жены Фульвии, ненавидевшей Цицерона не меньше мужа, язык оратора был проткнут ее заколками. А затем голову и руку выставили на рострах на Форуме – на том самом месте, откуда он так часто обращался к римскому народу, защищая свободу.

На экране – Форум. Люди со страхом и отвращением смотрят на ужасное зрелище.

– Это не просто месть, – говорит Гай. – Это символ. Символ того, что со свободой слова в Риме покончено. Что любая критика новой власти будет караться смертью. Триумвиры утверждали свою власть на крови и терроре.

– Но разве такой террор мог продолжаться долго? – спрашивает Лиэль. – Неужели римляне все это стерпели?

– Проскрипции достигли своей цели, – отвечает Гай. – Оппозиция в Италии была разгромлена и запугана. Казна триумвиров пополнилась за счет конфискованного имущества. Путь для войны с Брутом и Кассием был расчищен. Но цена этого была ужасна. Многие тысячи погибли, еще больше были разорены. Рим погрузился в атмосферу страха и подозрительности. 

Экран медленно гаснет, оставляя после себя тяжелое впечатление от кровавой вакханалии проскрипций.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Иудею. Год 43-й до н.э. Солнце здесь светит ярче, но политическая атмосфера не менее напряженная.

– Гай, а что же Антипатр Идумеянин? – Лиэль наклоняется к экрану, где видна панорама Иерусалима. – Тот самый, который так хитро и вовремя поддержал Цезаря в Египте! Цезарь ведь сделал его фактически правителем Иудеи. Как он выкручивался после убийства своего могущественного покровителя?

– Антипатр был политиком до мозга костей, Лиэль, – Гай указывает на фигуру Антипатра, отдающего распоряжения во внутреннем дворе своего дома. – Смотри, он не теряет времени. После смерти Цезаря он, не колеблясь ни секунды, переметнулся на сторону Марка Антония. В тот момент Антоний казался самым вероятным хозяином положения на Востоке. Антипатр тут же начал активно собирать для него налоги, демонстрируя свою безграничную лояльность.

В кадре – Антипатр, уже немолодой, но с живыми, проницательными глазами, беседует со своими сыновьями: Фазаилом, правителем Иерусалима, и молодым, энергичным Иродом, правителем Галилеи.

– Антоний требует денег для своих легионов! – голос Антипатра звучит твердо, хотя и негромко. – Иудея должна показать свою преданность и полезность. Фазаил, на тебе сбор налогов в Иерусалиме и окрестностях. Ирод, Галилея – твоя забота. Действуйте быстро, но умно, старайтесь не вызывать излишнего ропота. Нам сейчас совершенно не нужны внутренние волнения.

– Отец, но требования Антония просто непомерны! – Ирод, молодой и горячий, вспыхивает. Мы видим, как он жестикулирует. – Народ и так измучен налогами! А тут еще эти ужасные слухи о проскрипциях в Риме… Люди напуганы до смерти!

– Страх – отличный стимул для уплаты налогов, сын мой, – Антипатр кладет руку на плечо Ирода, его взгляд строг. – Главное для нас сейчас – удержать власть. Ту власть, которую дал нам Цезарь и которую может подтвердить Антоний. А для этого мы должны быть ему незаменимы. Запомните, наша сила – в поддержке Рима, кто бы там ни правил.

– Но, Гай, я уверена, не все в Иудее были в восторге от того, что ими правит идумеянин Антипатр и его сыновья, – Лиэль внимательно следит за сценой. – Наверняка, у него были влиятельные враги среди местной иудейской знати, которые считали его выскочкой, узурпатором, захватившим власть при поддержке римлян.

– Абсолютно точно, Лиэль, – подтверждает Гай. – И эти враги не дремали. Смотри, вот один из них. – Экран фокусируется на человеке с хитрым и льстивым выражением лица, это Малих, влиятельный еврейский вельможа. – Он был приближенным к номинальному первосвященнику и этнарху Гиркану II, но втайне люто ненавидел Антипатра за его реальную власть. Малих увидел в смуте, последовавшей за смертью Цезаря, идеальный шанс избавиться от всесильного идумеянина.

Сцена резко меняется. Мы видим пышный пир во дворце Гиркана II. Антипатр – почетный гость, он сидит во главе стола. Вино льется рекой, звучит музыка, танцовщицы развлекают гостей. Но Лиэль замечает:

– Какая-то напряженная атмосфера, Гай, несмотря на все это веселье. Посмотри на Малиха, как он подобострастно улыбается Антипатру… Слишком сладко, чтобы быть правдой.

Малих поднимает чашу с вином.

– За здоровье нашего великого покровителя, Марка Антония! И за мудрость нашего дорогого Антипатра, который так умело правит Иудеей! – провозглашает он, подходя к Антипатру и протягивая ему новую, наполненную до краев чашу.

Антипатр, кажется, ничего не подозревает. Он благосклонно кивает и осушает чашу. Спустя некоторое время его лицо бледнеет, он хватается за горло.

– Яд… – успевает прошептать он, прежде чем рухнуть на пол.

– Его отравили! Прямо на пиру! – Лиэль вскрикивает, прикрывая рот рукой. – Какой ужас! Неужели сам Гиркан был в этом замешан? Он выглядит таким растерянным…

– Гиркан был лишь слабой и управляемой пешкой в чужой игре, – отвечает Гай, наблюдая за суматохой. – Главным организатором убийства, несомненно, был Малих. Он действовал не один, а при поддержке некоторых римских чиновников на местахпросто желавших поживиться на новой волне смуты. Это случилось в 43 году до нашей эры.

Сыновья Антипатра, Фазаил и Ирод, узнав о смерти отца, приходят в неописуемую ярость. Мы видим Ирода, его лицо искажено гневом.

– Малих! Он заплатит за это своей кровью! – Ирод сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Клянусь тенью отца, я отомщу!

– Успокойся, брат! – Фазаил, более сдержанный и рассудительный, хватает его за руку. – Месть будет. Но сначала – власть. Смерть отца – это сигнал для всех наших врагов. Они поднимут головы, попытаются нас свергнуть. Мы должны действовать быстро, решительно. И не забывать о Риме, кто бы там сейчас ни был у руля.

– Да, ситуация в Иудее моментально обострилась, – замечает Лиэль. – Фазаилу и Ироду теперь придется очень нелегко. Их отец был главной опорой их власти, их щитом.

– Ирод, несмотря на свою молодость – ему тогда было около тридцати лет, – проявил себя как невероятно энергичный, хитрый и, если нужно, безжалостный правитель, – говорит Гай, пока на экране мелькают быстрые сцены: Ирод отдает приказы своим воинам, тайно встречается с какими-то людьми, руководит подавлением волнений в Галилее. – Смерть отца не повергла его в отчаяние, а, наоборот, кажется, высвободила всю его скрытую энергию и честолюбие. Он понимал, что Малих, убийца его отца, не остановится и попытается уничтожить и их с Фазаилом.

– И что же он предпринял? – Лиэль внимательно следит за Иродом на экране. – Ведь Малих наверняка заручился поддержкой каких-то влиятельных сил?

– Именно, – подтверждает Гай. – Малих пытался опираться на антиримские настроения и на тех, кто был недоволен правлением идумеянской семьи. Но Ирод действовал на опережение. Смотри, он немедленно отправляется к Гаю Кассию Лонгину.

На экране мы видим Ирода, прибывшего в Сирию, в лагерь Кассия. Кассий – один из главных убийц Цезаря, теперь проконсул Сирии, лихорадочно собирает силы и средства для предстоящей войны с цезарианцами.

– Гай Кассий, – Ирод обращается к римлянину с выражением скорби, но и решимости, – мой отец, верный союзник Рима, предательски убит Малихом, который сеет смуту в Иудее и подрывает римский авторитет. Я прошу твоего правосудия и поддержки, чтобы наказать убийцу и восстановить порядок, который так важен для тебя и для сбора средств на нужды Республики!

– Он апеллирует к интересам Кассия! – замечает Лиэль. – И, вероятно, подкрепляет свои слова немалыми деньгами, которые его отец так усердно собирал.

– Безусловно, – Гай кивает. – Кассию нужны были и деньги, и стабильный тыл в Иудее. Ирод обещал ему и то, и другое. И Кассий, недолго думая, дал свое негласное согласие на устранение Малиха. Он не хотел марать руки сам, но и не возражал против того, чтобы Ирод решил эту проблему.

Сцена меняется. Экран переносит Гая и Лиэль в древний финикийский город Тир, известный своими пурпурными красильнями и оживленной торговлей. Воздух наполнен ароматами благовоний и соленого моря. В одном из роскошных дворцов идет пышное пиршество.

– Кажется, мы попали на какой-то большой праздник, Гай! – Лиэль с любопытством разглядывает богато одетых гостей, украшения зала, обильные яства на столах. – Музыка, танцы, вино льется рекой…

– Судя по всему, это Melqartalia, Лиэль, – Гай осматривается, его взгляд цепляется за символику, связанную с местным божеством. – Праздник в честь Мелькарта, главного бога Тира. Он покровитель города, торговли, мореплавания. Такие праздники обычно включали торжественные процессии к его храму, жертвоприношения и, конечно, обильные пиры, чтобы снискать благосклонность божества и обеспечить процветание города.

Среди пирующих выделяется Малих. Он сидит на почетном месте, очевидно, чувствуя себя в полной безопасности. Рядом с ним – представители местной знати,  высокопоставленные офицеры Гая Кассия Лонгина, чье присутствие подчеркивает важность момента и римское покровительство. Малих весел, он громко смеется, пьет вино и, несомненно, радуется своему недавнему успеху – устранению Антипатра. Он уверен, что теперь его влияние в Иудее неоспоримо.

– Смотри, Малих совершенно расслабился, – шепчет Лиэль. – Он явно не ожидает удара здесь, в чужом городе, да еще и на таком важном празднике, в присутствии римлян. Он считает, что все угрозы позади.

Но Ирод все предусмотрел. Незаметно для большинства гостей, несколько римских солдат получивших щедрое вознаграждение от Ирода через своих командиров, смешиваются с охраной. Они не привлекают к себе внимания, их лица непроницаемы.

Внезапно, в самый разгар веселья, когда внимание большинства гостей приковано к выступлению танцовщиц, по условному знаку, солдаты стремительно бросаются на Малиха. Короткий, прервавшийся вскрик, звон опрокинутой золотой чаши, затем – глухие звуки ударов и короткой, яростной борьбы. Гости в ужасе вскакивают с мест, музыка обрывается, в зале воцаряется паника и крики.

– Что происходит?! Нападение! Измена! – кричат люди, пытаясь понять, кто и на кого напал в этом священном месте, во время священного праздника.

Но все происходит молниеносно. Через мгновение солдаты уже отступают, прокладывая себе путь сквозь обезумевшую толпу. На полу, среди разбросанных яств и разлитого вина, остается лежать бездыханное тело Малиха, из груди которого торчит рукоять римского кинжала. Ирод, который все это время находился в другом конце зала и с безупречным самообладанием делал вид, что удивлен и шокирован не меньше остальных, медленно подходит к телу своего врага. На его лице – маска скорби и праведного гнева, но в глубине глаз Лиэль замечает холодное, хищное удовлетворение.

– Вот так, – тихо говорит Гай, когда шум на экране немного стихает, сменяясь растерянными возгласами и плачем. – На глазах у всех, но руками римлян, во время священного праздника. Ирод отомстил за отца и устранил главного конкурента. Формально, он не причастен – это сделали солдаты Кассия, &quot;пресекая какой-то внезапно раскрытый заговор&quot; со стороны Малиха против римского проконсула. Очень в стиле Ирода – действовать чужими руками там, где это возможно, и обставлять все с максимальной выгодой для себя.

– Жестоко, но, как ты и сказал, эффективно, – констатирует Лиэль, все еще под впечатлением от быстрой и кровавой расправы, так резко контрастировавшей с праздничной атмосферой. – Но ведь Кассий и Брут – это республиканцы, &quot;Освободители&quot;. А что будет, если они проиграют войну цезарианцам, Антонию и Октавиану? Положение Ирода снова станет шатким.

– Жестоко, но эффективно, – констатирует Лиэль. – Но ведь Кассий, его нынешний покровитель, вместе с Брутом собирают на Востоке огромную армию против триумвиров. Что будет с Иродом, если &quot;Освободители&quot; проиграют?

– Это главный вопрос для всех местных правителей на Востоке, Лиэль, – Гай кивает, и изображение на экране машины времени начинает стремительно меняться. – Судьба Ирода, как и многих других, напрямую зависит от исхода этой гигантской схватки.

Экран переносит их на равнины Македонии, недалеко от города Филиппы. Октябрь 42 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга, готовые к решающему сражению. С одной стороны – легионы триумвиров, Марка Антония и Октавиана, жаждущие отомстить за смерть Цезаря. С другой – войска &quot;Освободителей&quot;, Марка Юния Брута и Гая Кассия Лонгина, сражающиеся за идеалы старой Республики.

– Вот оно, Гай! Битва при Филиппах! – Лиэль подается вперед, ее взгляд прикован к разворачивающейся панораме. – Две гигантские армии, почти по двадцать легионов с каждой стороны! Это сражение решит все!

– Да, это кульминация борьбы, начавшейся у подножия статуи Помпея, – голос Гая серьезен. – Антоний – опытный полководец, его солдаты ему безгранично преданы. Октавиан еще молод и не так опытен в военном деле, к тому же, он болен и не сможет лично участвовать в первой фазе битвы. Но его имя – имя Цезаря – вдохновляет его легионеров.

– А на той стороне Брут и Кассий, – Лиэль всматривается в ряды республиканцев. – Кассий – тоже опытный военачальник, проявивший себя еще в войне с парфянами. А Брут… он больше философ, идеалист, но его имя тоже много значит для тех, кто верит в Республику.

Первая битва при Филиппах (3 октября). Войска Марка Антония яростно атакуют позиции Кассия.

– Антоний рвется вперед! – кричит один из его центурионов. – За Цезаря! Смерть убийцам!

Кассий, видя, что его левый фланг смят, а лагерь захвачен, ошибочно решает, что все потеряно. Не зная, что в это же время легионы Брута успешно атаковали войска Октавиана и даже захватили его лагерь, Кассий приказывает своему вольноотпущеннику убить его.

– Республика погибла вместе со мной! – с горечью произносит Кассий, прежде чем пасть от руки верного слуги.

– Какая трагическая ошибка! – восклицает Лиэль. – Кассий покончил с собой, не зная, что Брут побеждает на своем фланге! Если бы он подождал…

– Война полна случайностей и роковых недоразумений, – Гай качает головой. – Смерть Кассия стала тяжелейшим ударом для республиканцев. Брут, узнав о гибели соратника, назвал его &quot;последним из римлян&quot;.

Проходит три недели. Армии стоят друг против друга. Брут не хочет давать нового сражения, его положение выгодно, а у триумвиров заканчивается продовольствие. Но его офицеры и солдаты требуют битвы, они рвутся отомстить.

– Мы должны сразиться! – убеждает Брута один из его легатов. – Дух войска высок! Мы разобьем их!

Вторая битва при Филиппах (23 октября). На этот раз Марк Антоний и Октавиан (уже оправившийся от болезни) действуют более согласованно. Армия Брута отчаянно сражается, но терпит поражение.

– Все кончено… – Брут с небольшой группой уцелевших отступает в горы. Его лицо выражает глубокое отчаяние. – Добродетель, ты была лишь пустым словом, а я следовал за тобой, как за реальностью. Но, видно, ты лишь раба судьбы.

Ночью, понимая безнадежность своего положения и не желая попасть в плен, Марк Юний Брут бросается на свой меч, который держит один из его друзей.

– Так погибают последние защитники Республики, – Лиэль говорит с печалью. – Их идеалы были высоки, но они проиграли.

– Их поражение означало окончательную гибель старой сенатской Республики, – Гай смотрит на поле битвы, усеянное телами. – Власть триумвиров теперь была неоспорима. Антоний и Октавиан стали хозяевами римского мира.

Экран возвращается в Иудею. Весть о победе триумвиров при Филиппах достигает Ирода.

– Антоний и Октавиан победили! – восклицает он, получив донесение. Лицо его непроницаемо, но в глазах мелькает расчетливый блеск. – Кассий и Брут мертвы. Значит, нужно действовать.

На экране – Ирод, теперь уже с еще более богатыми дарами и выражением глубочайшей преданности, спешит на встречу с Марком Антонием, который после Филипп стал полновластным хозяином восточных провинций.

– Великий Марк Антоний, истинный наследник Цезаря и спаситель Рима! – Ирод склоняется перед триумвиром с выражением безграничного почтения. – Я всегда в сердце своем был предан делу божественного Юлия и его верных соратников! Хотя коварные обстоятельства и злая воля моих врагов вынудили меня временно искать защиты у тех, кто позже оказался врагом Рима, моя душа всегда была с тобой! Я готов служить тебе верой и правдой, обеспечить процветание и незыблемый порядок в Иудее под твоим мудрым и победоносным руководством!

– Ух ты, какой поразительный кульбит! – Лиэль не может сдержать удивленного смешка. – Он просто непревзойденный мастер политической эквилибристики и лести! И ведь Антоний, насколько я помню, был не дурак выпить, любил роскошь и был падок на золото и красивые слова.

– Именно эти слабости Антония Ирод и использовал с блеском, – подтверждает Гай. – Щедрые дары, обещания еще больших доходов из Иудеи, клятвы в вечной преданности и, вероятно, умело поданная информация о своих противниках в Иудее сделали свое дело. К тому же, Антонию после такой кровопролитной войны нужен был сильный, энергичный и, главное, лояльный местный правитель в стратегически важной Иудее, способный обеспечить сбор налогов и порядок. Он утвердил Ирода и его брата Фазаила в их должностях тетрархов Иудеи, фактически отдав им всю полноту власти. Гиркан II, последний из Хасмонеев, остался лишь номинальным первосвященником, тенью былого могущества своей династии.

– Какая невероятно сложная и опасная политическая игра! – Лиэль с восхищением и некоторым ужасом следит за дипломатическими маневрами Ирода. – Постоянная смена покровителей, союзы, которые сегодня выгодны, а завтра смертельно опасны, интриги, предательства… Чтобы не просто выжить, но и укрепить свою власть в такой мясорубке, когда судьба всего мира решается в далеких битвах гигантов, нужно было обладать поистине недюжинными способностями!

– Ирод ими обладал в полной мере, – подтверждает Гай. – Он был мастером политического выживания и интриги, умел быть щедрым и обаятельным, когда это было выгодно, и абсолютно безжалостным, когда считал это необходимым. Смерть Антипатра не сломила его сыновей, а, кажется, лишь закалила их, особенно Ирода. Они продолжили дело отца, стремясь не просто удержать, но и расширить свою власть в Иудее, всегда опираясь на поддержку Рима, какой бы изменчивой, капризной и опасной эта поддержка ни была. Его умение находить общий язык с победителями, кем бы они ни были, станет его фирменным стилем на долгие годы.

Экран медленно темнеет. Битва при Филиппах решила судьбу Республики и ее последних защитников.

Экран машины времени вновь оживает. Рим, здание Сената. Год 42-й до н.э., вскоре после битвы при Филиппах и окончательного разгрома республиканцев. Власть триумвиров – Антония, Октавиана и Лепида – кажется незыблемой, хотя внутренние противоречия между ними уже начинают проявляться.

– После такой оглушительной победы при Филиппах триумвиры, должно быть, чувствуют себя всемогущими, – замечает Лиэль, наблюдая за сенаторами, которые с подобострастными лицами ожидают начала заседания. – Интересно, какими будут их следующие шаги по укреплению власти, помимо физического устранения противников?

– Один из таких шагов, очень важный идеологически, готовится прямо сейчас, – Гай указывает на группу сенаторов, явно выдвиженцев Октавиана, которые оживленно что-то обсуждают. – Речь пойдет об официальном обожествлении Юлия Цезаря.

– Обожествление? – Лиэль удивлена. – Но ведь римляне традиционно не обожествляли своих правителей при жизни, разве что на Востоке, в эллинистических царствах, такая практика была распространена. А тут – посмертное обожествление? И вообще, Гай, что для древнего римлянина означало слово &quot;бог&quot;? 

– Ты совершенно права, Лиэль, их понимание божественного сильно отличалось от монотеистических представлений, – Гай кивает. – Для римлян существовал огромный и довольно изменчивый пантеон богов и богинь – Юпитер Наилучший Величайший, Юнона, Марс, Квирин, Веста и так далее – которые управляли различными аспектами мира, природы и человеческой жизни. Это были могущественные, бессмертные существа, но не всеведущие и не всегда всеблагие. Они обладали вполне человеческими страстями и могли быть ревнивы, мстительны или милостивы. Отношения с ними строились во многом на принципе do ut des – &quot;я даю, чтобы ты дал&quot;. Люди совершали обряды, приносили жертвы, давали обеты, ожидая взамен покровительства, удачи или помощи в конкретных делах. Божественным или священным (sacrum) считалось то, что принадлежало богам и требовало особого, благоговейного отношения.

– Понятно, своего рода контрактные и очень прагматичные отношения, – задумчиво произносит Лиэль. – Но как же в эту систему вписывался человек, ставший богом? Ведь это, должно быть, было чем-то из ряда вон выходящим, даже для них?

– Не совсем из ряда вон выходящим, но, безусловно, значимым, – поясняет Гай. – В римской традиции был очень важный прецедент – обожествление Ромула, легендарного основателя Рима, который после своей таинственной смерти, как верили, вознесся на небо и стал богом Квирином. Это был образец для подражания. Идея апофеоза, то есть вознесения на небеса и причисления к сонму богов выдающихся героев, благодетелей государства или даже предков, не была абсолютно чуждой римскому сознанию. Существовали культы героев, гениев-покровителей отдельных родов или местностей. Но случай с Цезарем, конечно, особенный из-за его политического веса, масштаба последующего культа и недавних событий.

– Культ Гения Цезаря, его особой жизненной силы и удачи, начал формироваться еще при его жизни, особенно после его многочисленных побед, – продолжает Гай. – Его статуи ставили рядом со статуями богов, ему строили храмы, в его честь учреждались игры. А после его смерти и особенно после появления знаменитой кометы во время погребальных игр – sidus Iulium, &quot;Юлиева звезда&quot;, – которую многие, и Октавиан в первую очередь, истолковали как душу Цезаря, вознесшуюся на небо, идея его божественности стала очень популярной среди народа и его преданных ветеранов.

Один из консулов этого года, явный сторонник Октавиана, поднимается на трибуну.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – его голос звучит торжественно и немного дрожит от волнения. – Мы собрались сегодня, чтобы отдать дань памяти величайшему из римлян, тому, кто принес Риму славу, мир и процветание, тому, кто был предательски убит неблагодарными изменниками, – Гаю Юлию Цезарю! Его деяния были столь велики, его мудрость столь глубока, а его дух столь возвышен, что сами бессмертные боги явили нам знак его божественной природы, вознеся его душу на небеса в виде сияющей звезды!

По залу прокатывается одобрительный гул. Многие сенаторы усердно кивают, выражая свое согласие.

– Посему, – продолжает консул, – во имя справедливости, во имя благодарности Рима и по воле самих бессмертных богов, предлагаю Сенату и народу Рима официально признать божественность покойного Гая Юлия Цезаря и причислить его к сонму богов нашего государства под именем Divus Iulius – Божественный Юлий! И да будет ему воздвигнут храм на Форуме, на месте его погребального костра, и да будут ему приноситься подобающие жертвы как одному из богов-покровителей нашего города!

Предложение встречается бурными аплодисментами. Возражений практически нет – никто не осмеливается идти против воли победителей и настроений толпы, которая уже фактически почитала Цезаря.

– Решение принято единогласно! – провозглашает консул. – Отныне Гай Юлий Цезарь – Бог! Divus Iulius!

– Вот так просто, – Лиэль качает головой. – Сенатским декретом человека объявляют богом. Это чем-то напоминает историю Иисуса, который тоже был человеком, но его последователи признали Богом и Сыном Божьим. Хотя, конечно, обстоятельства и теологические основы совершенно иные. Там – вера, откровение, а здесь – политическое решение, пусть и опирающееся на народные настроения и знамения вроде кометы.

– Параллели в идее &quot;человека-бога&quot; или &quot;сына бога&quot; можно провести, но ты верно подметила принципиальные различия, – соглашается Гай. – Римское обожествление – это в первую очередь публичное, государственное признание исключительных заслуг перед Римом и способ укрепления власти через сакрализацию правителя или его рода. Это не несло той глубокой эсхатологической или спасительной миссии, как в христианстве. Для римлян не было такой четкой и непроницаемой границы между человеческим и божественным, как в более поздних монотеистических религиях. Существовали великие олимпийские боги, были малые божества, были полубоги-герои вроде Геркулеса, были гении-покровители, были обожествленные абстракции вроде Победы или Согласия. Стать Divus означало войти в официальный государственный пантеон и получить собственный культ, жрецов, храм и праздники.

– И какое же значение это имело для Октавиана? – спрашивает Лиэль. – Ведь он был главным инициатором этого, я полагаю?

– О, для Октавиана это имело колоссальное значение! – Гай усмехается. – Во-первых, это еще больше легитимизировало его месть убийцам Цезаря – ведь они теперь становились не просто убийцами политического деятеля, а святотатцами, посягнувшими на божество. А во-вторых, и это самое главное, если Цезарь – бог, Divus Iulius, то кем становится его усыновленный сын и наследник, Гай Юлий Цезарь Октавиан?

– Divi filius! – догадывается Лиэль. – Сын Божественного! Какой мощный пропагандистский ход! Это же невероятно усиливало его авторитет и сакральный статус в глазах народа и особенно солдат!

– Именно, – подтверждает Гай. – Октавиан немедленно начал активно использовать этот титул – &quot;Сын Божественного Юлия&quot;. Он чеканил его на монетах, использовал в официальных документах. Это ставило его на совершенно иной уровень по сравнению с Антонием или Лепидом. Они были просто могущественными полководцами и политиками. А он – сыном бога. Это была заявка на особое, исключительное положение в государстве.

– А само имя &quot;Цезарь&quot;? – спрашивает Лиэль. – Оно ведь тоже стало чем-то большим, чем просто фамильное имя?

– Да, – Гай кивает. – После обожествления Юлия и благодаря действиям Октавиана, имя &quot;Цезарь&quot; постепенно начало трансформироваться из личного когномена в титул, обозначающий верховного правителя. Впоследствии многие римские императоры будут носить его как часть своего официального именования. И это имя, в различных формах – &quot;кайзер&quot; в германских языках, &quot;царь&quot; в славянских – на многие века войдет в лексикон как обозначение монарха, высшего правителя. Трудно переоценить влияние этого человека и его имени на мировую историю и культуру.

– Поразительно, – Лиэль задумчиво смотрит на экран, где сенаторы расходятся, обсуждая только что принятое решение. – Убийство Цезаря должно было положить конец его влиянию, а в итоге привело к его обожествлению и заложило основу для новой формы власти, которая будет править Римом еще столетия.

– Такова ирония истории, – Гай пожимает плечами. – &quot;Освободители&quot; хотели восстановить Республику, а своими действиями лишь ускорили ее окончательную гибель и подготовили почву для Империи. Обожествление Цезаря стало важным шагом на этом пути, укрепив позиции того, кто в итоге и станет первым римским императором в полном смысле этого слова – его приемного сына, Октавиана, Сына Божественного.

Экран медленно гаснет. Культ Divus Iulius начинает распространяться по Риму и провинциям, а Октавиан получает мощный идеологический козырь в продолжающейся борьбе за верховную власть.

Экран машины времени вновь загорается, перенося Гая и Лиэль на несколько лет вперед. После битвы при Филиппах и разгрома убийц Цезаря триумвиры разделили между собой Римский мир. Октавиан остался в Италии, занимаясь сложнейшими проблемами наделения ветеранов землей и подавлением оппозиции. Лепид получил Африку. А Марку Антонию достался богатый и стратегически важный Восток. Год 41-й до н.э.

– Итак, Антоний на Востоке, – Лиэль с интересом разглядывает роскошные пейзажи и шумные города Малой Азии, которые мелькают на экране. – Он всегда тяготел к этой части мира, не так ли? К ее богатству, культуре, к образу жизни эллинистических монархов.

– Да, Восток манил его, – подтверждает Гай. – Здесь он мог чувствовать себя настоящим властелином, собирать огромные налоги, вести войны с парфянами, окружать себя пышностью, которую трудно было бы позволить себе в Риме. И здесь же его ждала встреча, которая во многом определит его дальнейшую судьбу и судьбу Республики.

Экран фокусируется на городе Тарс в Киликии (современная Турция). Антоний, расположившийся в резиденции наместника, пребывает в прекрасном настроении. Он только что успешно завершил инспекцию провинций, подтвердил привилегии союзных царей и городов, собрал немалые средства. Теперь он вызвал к себе на встречу египетскую царицу Клеопатру VII.

– Клеопатра! – оживляется Лиэль. – Та самая, что была возлюбленной Цезаря! А ведь у нее от Цезаря есть сын, Цезарион, или Птолемей Цезарь, как его еще называли. Каков его статус сейчас, после смерти отца и обожествления? Римляне признали его?

– Формально, нет, – отвечает Гай. – Цезарион был рожден вне законного римского брака, и хотя Цезарь и признавал его своим сыном на Востоке, в Риме его права наследника не были признаны. Октавиан, как усыновленный наследник, был единственным, кто носил имя Цезаря с точки зрения римского права.

– А сами египтяне? Как они относились к Цезариону? – спрашивает Лиэль.

– А вот для египтян и для самой Клеопатры Цезарион был фигурой первостепенной важности, – поясняет Гай. – Клеопатра провозгласила его своим соправителем еще в 44 году до н.э., сразу после убийства своего младшего брата Птолемея XIV, с которым она формально делила трон. Для египетского жречества и населения он был Птолемеем XV Филопатором Филометором Цезарем, законным фараоном, сыном божественной Исиды (с которой отождествляла себя Клеопатра) и, через Цезаря, потомком богов. Его существование укрепляло династию Птолемеев и легитимизировало власть Клеопатры в глазах ее подданных. Так что на Востоке он был признанным царем и сыном Цезаря. 

– Понятно, – кивает Лиэль. – Двойной стандарт, как всегда в политике. И вот теперь она должна предстать перед Антонием. Он ведь вызвал ее, чтобы потребовать отчета за то, что она якобы недостаточно активно помогала триумвирам перед Филиппами?

– Формально, да, – Гай усмехается. – Он хотел показать свою власть, возможно, наложить на Египет контрибуцию. Но оба они понимали, что эта встреча – гораздо больше, чем просто суд. Антонию отчаянно нужны были египетские ресурсы – золото, зерно, корабли – для его амбициозных планов, особенно для предстоящей войны с Парфией. А Клеопатре, в свою очередь, была жизненно необходима поддержка могущественного римского триумвира, чтобы окончательно укрепить свою власть в Египте, возможно, даже расширить его границы за счет территорий, когда-то принадлежавших Птолемеям, и обеспечить будущее своему сыну Цезариону.

На экране появляется река Кидн, впадающая в море у Тарса. По ней движется невероятное зрелище – роскошный корабль Клеопатры.

– Ого! – Лиэль не может сдержать восхищения. – Это что-то невероятное! Плутарх не преувеличивал в своих описаниях!

Корабль украшен позолоченным носом и кормой, пурпурными парусами, гребцы – юноши в одеяниях Эротов – гребут серебряными веслами под звуки флейт и кифар. Сама Клеопатра, в наряде Афродиты, возлежит под расшитым золотом балдахином, по бокам ее обмахивают опахалами мальчики, одетые Эротами, а ее служанки, в образе нереид и харит, управляют снастями. Берега реки усыпаны народом, привлеченным слухами о прибытии царицы. В воздухе разносятся благовония.

– &quot;Говорят, Афродита идет на праздничный пир к Дионису во имя блага Азии&quot;, – разносится по толпе. – Сама богиня явилась к нам!

Антоний, ожидавший Клеопатру на городской площади, чтобы предстать перед ней в образе грозного римского магистрата, оказывается в замешательстве. Весь город сбежался на реку, оставив его одного. Вскоре он сам получает от Клеопатры учтивое приглашение на ужин на ее корабль.

– Она переиграла его еще до начала переговоров! – смеется Лиэль. – Какая хитрая и эффектная женщина! Она сразу показала, кто здесь задает тон. И этот образ Афродиты, идущей к Дионису – ведь Антоний любил ассоциировать себя с Дионисом, богом вина и веселья!

– Клеопатра была не только красива, но и невероятно умна, обаятельна, образованна, говорила на многих языках, – говорит Гай. – Она прекрасно знала, как произвести впечатление на такого человека, как Антоний, известного своей любовью к роскоши, театральным эффектам, лести и, конечно, к сильным и незаурядным женщинам. Она знала его слабости.

Сцена меняется. Мы видим интерьер корабля Клеопатры, превращенного в плавучий дворец. Невероятная роскошь: благовония, гирлянды цветов, серебряная и золотая посуда, изысканные яства, редкие вина. Антоний, сначала пытавшийся держаться официально, быстро поддается очарованию обстановки и, главное, хозяйки. Клеопатра ведет беседу с легкостью и остроумием, она то льстит ему, то поддразнивает, демонстрируя свой интеллект и знание политики. Ее голос был подобен многострунному инструменту.

– Эта женщина – колдунья! Истинная богиня! – говорит он, уже заметно захмелевший от вина и обаяния Клеопатры, своему ближайшему легату Луцию Мунацию Планку, который тоже присутствует на пиру. – Она не просто царица, она – воплощение самой Афродиты! Разве можно судить такую? Нет! Ее нужно любить и поклоняться ей! Она достойна править миром вместе с Римом!

Антоний все ближе склоняется к Клеопатре, его глаза горят вожделением и восхищением. Она отвечает ему взглядом, полным обещаний и тайны.

– Смотри, Гай, – шепчет Лиэль, – кажется, официальная часть визита плавно перетекает в неофициальную. Искры так и летают!

– Да, лед тронулся, и очень быстро, – Гай наблюдает за сценой с долей иронии. – Антоний был человеком увлекающимся, импульсивным. И Клеопатра была именно той женщиной, которая могла полностью завладеть его воображением и чувствами. Это уже не просто политические переговоры. Здесь рождается нечто большее.

В последующие дни пиры и празднества продолжаются, то на корабле Клеопатры, то уже в резиденции Антония, но всегда с непревзойденной египетской роскошью. Антоний забывает о своем намерении судить царицу. Вместо этого они обсуждают будущее Востока, парфянскую войну, и, конечно, их личные отношения становятся все более близкими.

– И вот так, с этой встречи в Тарсе, начался их знаменитый союз, – комментирует Гай. – Союз, который был одновременно и страстным, всепоглощающим романом, и холодным, прагматичным политическим расчетом. Для обоих.

Антоний следует за Клеопатрой в Александрию и проводит там зиму 41-40 гг. до н.э. в празднествах и удовольствиях.

– Они создали общество &quot;несравненных сожителей&quot; (amimetobioi), – говорит Лиэль, глядя на сцены безудержного веселья в Александрии. – Устраивали невероятные пиры, охоты, ночные гуляния по городу, переодевшись простолюдинами, чтобы подшучивать над горожанами. Антоний, кажется, совершенно забыл о Риме, о своих обязанностях триумвира и… о своей жене Фульвии.

– Фульвия… – Гай произносит это имя с особым выражением. – Это была женщина не менее амбициозная и властная, чем Клеопатра, хоть и совсем другого склада. Она была из знатного плебейского рода, до Антония была замужем за Публием Клодием Пульхром…

– Клодий Пульхр? – переспрашивает Лиэль. – Это не тот ли самый, кто устроил скандал на празднике Bona Dea в доме Цезаря, переодевшись женщиной?

– Он самый, – подтверждает Гай. – Но это было лишь одно из его многочисленных &quot;подвигов&quot;. Клодий был аристократом из древнего рода Клавдиев, но чтобы получить больше политического влияния через должность народного трибуна (на которую могли претендовать только плебеи), он добился своего перехода в плебейское сословие через усыновление. Став народным трибуном в 58 году до н.э., он превратился в настоящего бунтаря и демагога.

– Что же он такого делал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, список его деяний внушителен, – Гай усмехается. – Он провел ряд популистских законов, включая бесплатную раздачу хлеба, что обеспечило ему огромную популярность среди городского плебса. Он легализовал ранее запрещенные уличные коллегии (collegia), которые фактически превратились в его вооруженные банды, терроризировавшие Рим. С помощью этих банд он запугивал своих политических оппонентов, срывал заседания Сената, устраивал беспорядки на улицах. 

– То есть, он был мастером политического насилия и демагогии? – резюмирует Лиэль.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – Он был символом того хаоса и беззакония, в которые все глубже погружалась Республика. Его политическая карьера оборвалась в 52 году до н.э., когда он был убит в стычке с людьми Милона на Аппиевой дороге. Его смерть вызвала массовые беспорядки и сожжение здания Сената толпой его сторонников. Так что Фульвия, выйдя замуж сначала за такого &quot;бунтаря&quot;, как Клодий, а затем за Гая Скрибония Куриона, тоже видного популяра, получила огромный опыт политической борьбы и привыкла находиться в ее эпицентре.

– Гай Скрибоний Курион? – переспрашивает Лиэль. – О нем я тоже слышала. Кажется, он изначально был противником Цезаря, а потом резко перешел на его сторону? Как это произошло?

– Действительно, Курион – фигура очень колоритная и противоречивая, – Гай кивает. – Он происходил из знатной плебейской семьи, был блестящим оратором, но при этом известен своим расточительным образом жизни и огромными долгами. Изначально он принадлежал к партии оптиматов и был ярым противником Цезаря и Первого триумвирата. Его речи против Цезаря были очень резкими.

– И что же заставило его изменить позицию? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– Просто, – Гай понижает голос, словно делится секретом, – Цезарь выкупил его. Цезарь заплатил его колоссальные долги, которые оценивались в 60 миллионов сестерциев. После этого Курион, избранный народным трибуном на 50 год до н.э., внезапно стал самым ярым защитником интересов Цезаря в Сенате.

– Шестьдесят миллионов! – ахает Лиэль. – Какая огромная сумма! Неудивительно, что он сменил лагерь. Но как же его бывшие союзники-оптиматы? Они, должно быть, были в ярости.

– Вне себя от ярости, – подтверждает Гай. – Цицерон, который когда-то был дружен с Курионом, не мог поверить в такое предательство. Но Курион действовал очень хитро. Будучи трибуном, он выдвигал предложения, которые формально выглядели как компромиссные, но на деле были выгодны Цезарю. Он был талантлив, но беспринципен. И в итоге погиб за дело Цезаря в Африке в 49 году, сражаясь против помпеянцев.

– Понятно теперь, Фульвия привыкла к риску и большим ставкам. – кивает Лиэль. – У нее были мужья – один другого ярче и скандальнее. 

– Именно, – подтверждает Гай. – И вот эта Фульвия, вместе с братом Марка Антония, Луцием Антонием, который был консулом в 41 году до н.э., решила использовать сложную ситуацию в Италии. Октавиан столкнулся с огромными трудностями при наделении ветеранов землей – земли не хватало, приходилось конфисковывать ее у италийских землевладельцев, что вызывало массовое недовольство. Фульвия и Луций открыто выступили против Октавиана. Они заявляли, что защищают интересы италиков и права самого Марка Антония, которого Октавиан якобы пытается оттеснить от власти. Они собрали армию, в основном из недовольных и ветеранов Антония.

– То есть, это была своего рода гражданская война внутри гражданской войны? – уточняет Лиэль. – И Фульвия, женщина, фактически возглавляла одну из сторон? Для Рима это было, мягко говоря, необычно.

– Весьма необычно, – соглашается Гай. – Фульвия действительно играла очень активную роль: она участвовала в наборе войск, вела переговоры, даже носила меч и отдавала приказы. Она была душой этого восстания, которое получило название Перузинской войны, так как его кульминацией стала осада города Перузия (современная Перуджа), где укрылись Луций Антоний и Фульвия с остатками своих сил.

– А Марк Антоний? Как он отреагировал на действия жены? – интересуется Лиэль. – Он знал об этом? Поддерживал ее?

– Фульвия действовала на свой страх и риск, – начала говорить Гай, надеясь таким образом заставить Антония вернуться в Италию и вновь взять власть в свои руки, оттеснив Октавиана. Антоний не оказал ей прямой военной поддержки, будучи полностью поглощен Клеопатрой и делами на Востоке.

Зима 41-40 гг. до н.э. Экран показывает осажденную Перузию. Голод, отчаяние. Октавиан, проявив неожиданную для его возраста твердость и полководческий талант, плотно блокировал город.

– Осада была жестокой, – говорит Гай. – В начале 40 года до н.э. Перузия пала. Луцию Антонию Октавиан сохранил жизнь, но город был отдан на разграбление солдатам, а многие знатные перузинцы и римские сенаторы, поддержавшие восстание, были казнены.

– А что стало с Фульвией? – с тревогой спрашивает Лиэль.

– Ей позволили покинуть Италию, – отвечает Гай. – Сломленная, но не сломленная духом, она отправилась на Восток, в Афины, где в то время находился Антоний, оставивший на время объятия Клеопатры из-за вестей о войне в Италии. Она, несомненно, надеялась объясниться, возможно, упрекнуть его в бездействии и потребовать более решительных шагов против Октавиана.

Экран переносится в Афины. Мы видим встречу Антония и Фульвии. Антоний, одетый в греческие одежды, выглядит раздраженным и холодно-отстраненным. Фульвия, измученная долгой дорогой и недавними потрясениями, смотрит на него с укором и отчаянием. Рядом нет и следа былой восточной пышности, лишь суровая обстановка временного военного лагеря.

– Марк! – голос Фульвии дрожит от смеси гнева и обиды. – Ты оставил нас! Я, твой брат Луций, мы сражались за твое имя, за твою власть в Италии, пока ты… пока ты предавался утехам с этой египтянкой! Октавиан чуть не уничтожил нас! Он казнил лучших из наших сторонников! А ты… ты даже не прислал помощи!

Антоний хмуро смотрит на нее.

– Фульвия, ты и Луций действовали безрассудно, – его голос резок. – Вы развязали войну, не имея достаточных сил, не посоветовавшись со мной. Вы поставили под угрозу все наши договоренности с Октавианом. Из-за вашей авантюры я вынужден был оставить важные дела на Востоке! Ты думала, что я брошу все и примчусь спасать вас от последствий вашей же глупости?

– Глупости?! – Фульвия вспыхивает. – Мы боролись за тебя! За то, чтобы тебя не вытеснил этот мальчишка Октавиан, который уже сейчас ведет себя так, будто он единственный наследник Цезаря! А ты обвиняешь нас? Где же тот Антоний, которого я знала, который не боялся бросить вызов всему миру? Или чары этой царицы окончательно помутили твой разум?

– Довольно, Фульвия! – Антоний обрывает ее. – Война проиграна. Твои действия лишь осложнили мое положение. Сейчас главное – найти способ договориться с Октавианом, иначе мы все потеряем. А твои упреки мне не помогут.

Он отворачивается, давая понять, что разговор окончен. Фульвия остается одна, ее плечи поникли. Надежда на понимание и поддержку мужа рухнула.

– Какая холодная встреча, – Лиэль с сочувствием смотрит на Фульвию. – Он даже не пытается ее утешить или поблагодарить за преданность, пусть и безрассудную.

– Антоний был разгневан, – говорит Гай. – Перузинская война поставила его в очень неловкое положение перед Октавианом и сорвала многие его планы. К тому же, его страсть к Клеопатре, видимо, уже вытеснила все остальные чувства. Для Фульвии это был тяжелейший удар.

Сцена меняется. Проходит несколько недель. Фульвия, оставленная Антонием в Сикионе, небольшом греческом городе, тяжело больна. Она лежит на скромном ложе, ее лицо осунулось, в глазах застыла тоска. Рядом с ней лишь несколько верных слуг.

– Она так и не смогла оправиться от унижения и болезни, усугубленной душевными страданиями, – Гай комментирует с грустью. – Вскоре после этой встречи с Антонием, в том же 40 году до н.э., Фульвия умерла в Сикионе.

– Какая трагическая судьба, – Лиэль качает головой. – Такая сильная, деятельная женщина, пережившая столько бурь, боровшаяся за своих мужей, и такой печальный, одинокий конец. Похоже, Антоний не слишком горевал.

На экране появляется изображение Антония, получившего известие о смерти Фульвии. Он проявляет лишь формальную, сдержанную скорбь. Его мысли уже заняты другим.

– Теперь, когда Фульвия мертва, Антоний свободен, – замечает Лиэль. – Он ведь так увлечен Клеопатрой. Почему бы ему теперь не жениться на ней? Она царица, богата. Это было бы логичным шагом, если он так ее любит.

– Логичным с точки зрения чувств, возможно, но крайне неосторожным с точки зрения римской политики, Лиэль, – Гай качает головой. – Во-первых, римское право очень скептически относилось к бракам между римскими гражданами высокого ранга и иностранными правительницами. Такой брак не считался бы полноценным iustum matrimonium в глазах римлян, и дети от него не имели бы полных прав римских граждан и наследников по римским законам.

– То есть, его брак с Клеопатрой не дал бы ему никаких преимуществ в Риме, а детям – законного статуса? – уточняет Лиэль.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Более того, для римского сенатора и триумвира, претендующего на верховную власть, официальный брак с египетской царицей был бы политической катастрофой. Враги Антония, и в первую очередь Октавиан, немедленно использовали бы это как доказательство того, что он подпал под влияние &quot;нильской ведьмы&quot;, что он стремится к установлению царской власти восточного образца и предает римские традиции и интересы. Обвинения в чрезмерном увлечении восточной роскошью и забвении римских добродетелей посыпались бы на него градом.

– Понятно, – кивает Лиэль. – Это стало бы мощнейшим оружием в пропагандистской войне, которую Октавиан наверняка бы развязал. Антоний оказался бы в изоляции.

– Совершенно верно, – соглашается Гай. – Антоний, несмотря на всю свою страсть к Клеопатре и увлеченность Востоком, все еще видел себя римским государственным деятелем. Женитьба на Клеопатре по римским обычаям была бы для него равносильна отказу от своих амбиций в Риме. Поэтому, смерть Фульвии, как это ни цинично звучит, развязала ему руки для другого, куда более прагматичного политического маневра.

Экран показывает, как Антоний, вместо того чтобы спешить в объятия Клеопатры, начинает активные переговоры с Октавианом.

– Он использует смерть жены как повод для примирения с Октавианом, – Гай указывает на экран. – Итогом этих переговоров стал Брундизийский мир и женитьба Антония на сестре Октавиана, Октавии Младшей. Этот династический брак должен был скрепить их хрупкий союз и продемонстрировать Риму единство триумвиров.

– Значит, Октавия стала своего рода залогом мира? – спрашивает Лиэль. – А как же Клеопатра и их общие дети – двойня Александр Гелиос (Солнце) и Клеопатра Селена (Луна)?

– Дети родились как раз примерно в это время, осенью 40 года до н.э., когда Антоний уже был в процессе примирения с Октавианом и готовился к браку с Октавией, – поясняет Гай. – Антоний на несколько лет оставит Клеопатру. Он будет жить с Октавией, и от этого брака у них появятся две дочери. Этот период будет относительно спокойным в его отношениях с Октавианом. Но Восток и Клеопатра неумолимо тянули его к себе. Его обязательства перед Римом, необходимость вести войны с Парфией, требовали ресурсов, которые мог дать только Египет. И, конечно, личные чувства.

– А почему, собственно, Риму так нужно было воевать с Парфией? – спрашивает Лиэль. – Это ведь огромное и могущественное государство на Востоке. Какие у них были причины для столь масштабного конфликта?

– Причин было несколько, и они накапливались десятилетиями, – отвечает Гай. – Во-первых, это, конечно, месть за сокрушительное поражение Марка Лициния Красса в битве при Каррах в 53 году до н.э. Это было страшное унижение для Рима: легионы были разбиты, сам Красс убит, а парфяне захватили римские военные орлы – aquilae, что считалось величайшим позором. Вернуть эти орлы и отомстить за Карры стало делом чести для любого римского полководца, претендующего на славу. Сам Юлий Цезарь готовил большой поход на Парфию незадолго до своей гибели.

– То есть, это был вопрос престижа и отмщения? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да. Но были и более прагматичные причины, – продолжает Гай. – Парфянское царство было серьезным геополитическим соперником Рима на Востоке. Они контролировали важные торговые пути, включая часть Великого Шелкового пути, и часто вмешивались в дела буферных государств, таких как Армения, которые Рим считал сферой своего влияния. Парфяне не раз совершали набеги на римские восточные провинции, например, на Сирию. В 40-39 годах до н.э., как раз когда Антоний был занят делами в Италии и Греции, парфяне, воспользовавшись римскими неурядицами, предприняли крупное вторжение в Сирию и Малую Азию под предводительством царевича Пакора и римского перебежчика Квинта Лабиена. Они нанесли римлянам несколько поражений и на время захватили значительные территории.

– Значит, помимо мести, была и прямая угроза римским владениям? – говорит Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Хотя к моменту, когда Антоний всерьез занялся парфянским вопросом, его легаты, такие как Публий Вентидий Басс, уже сумели изгнать парфян и нанести им ответные удары, сама парфянская угроза никуда не делась. Для Марка Антония успешная парфянская кампания означала бы не только возвращение орлов Красса и военную славу, сравнимую со славой Цезаря или Александра Македонского, но и укрепление римского контроля над Востоком, обеспечение безопасности границ и, конечно, огромную добычу. Это был бы триумф, который затмил бы все достижения Октавиана на Западе. Вот почему он так стремился к этой войне, и вот почему ему так нужны были ресурсы Клеопатры.

Изображение на экране машины времени вспыхивает вновь, перенося нас в период сразу после битвы при Филиппах и нового передела власти между триумвирами. Год 40-й до н.э. Римский Восток, еще не оправившийся от гражданских войн, сталкивается с новой серьезной угрозой.

– Пока Марк Антоний, после Брундизийского мира и женитьбы на Октавии, готовился к отбытию в свои восточные провинции, а Октавиан боролся с последствиями Перузинской войны в Италии, на восточных границах Республики назревала большая беда, – говорит Гай, указывая на карту Сирии и Иудеи.

– Парфяне? – догадывается Лиэль. – Ты упоминал, что они воспользовались римскими неурядицами в 40-м году, еще до большой кампании Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Парфянское царство, всегда бывшее грозным соперником Рима, решило, что настал удобный момент для реванша и расширения своего влияния, пока римляне заняты своими внутренними распрями. В 40 году до н.э. огромная парфянская армия под командованием царевича Пакора I и римского перебежчика Квинта Лабиена вторглась в римскую провинцию Сирия.

На экране – сцены паники в сирийских городах, отступление немногочисленных римских гарнизонов. Парфянская конница, быстрая и неуловимая, сеет хаос.

– Римские силы в Сирии были ослаблены гражданскими войнами, – комментирует Гай. – Наместник Антония, Луций Децидий Сакса, был разбит и погиб. Парфяне быстро захватили большую часть Сирии и двинулись дальше на юг, в Финикию и Палестину.

– А Иудея? Как это отразилось на Иудее, где правил Ирод, ставленник Рима? – спрашивает Лиэль.

– Парфяне нашли неожиданного союзника в самой Иудее, – Гай указывает на новую фигуру, появляющуюся на экране. Это Антигон II Маттафия, последний оставшийся в живых сын Аристобула II из династии Хасмонеев. – Антигон, чья семья была лишена власти Помпеем, а затем Цезарем в пользу более слабого Гиркана II и его всемогущего советника Антипатра Идумеянина (отца Ирода), жаждал вернуть себе отцовский трон и первосвященнический сан. Он увидел в парфянском вторжении свой шанс.

Мы видим, как Антигон вступает в сговор с парфянскими военачальниками.

– Поддержите меня, и я стану вашим верным союзником! – убеждает он парфян. – Народ Иудеи устал от римского владычества и правления идумеянина Ирода! Они ждут возвращения законного царя из рода Хасмонеев! Я заплачу вам золотом и рабами!

– И парфяне согласились, – говорит Гай. – Для них это была отличная возможность дестабилизировать римское влияние в регионе и поставить у власти лояльного им правителя. Начинается новый, кровавый виток борьбы за иудейский престол.

Экран машины времени переносит нас на несколько лет вперед. Мы видим, как Марк Антоний, после нескольких лет, проведенных в Италии и Греции с Октавией (его брак с ней был частью Брундизийского мира 40 г. до н.э., заключенного после Перузинской войны и смерти Фульвии), в 37 году до н.э. вновь отправляется на Восток. Формально – для организации давно планируемого большого похода против Парфии.

– Его снова неудержимо тянет на Восток, к Клеопатре, – замечает Лиэль. – И, конечно, к возможности покрыть себя неувядаемой воинской славой, отомстив парфянам за Красса и недавнее вторжение 40-го года.

– Да, большой парфянский поход был его главной военной целью, – подтверждает Гай. – В 36 году до н.э. он собрал огромную армию и вторгся в Мидию Атропатену, союзницу Парфии, а затем и на парфянскую территорию. Начало кампании было многообещающим, но затем удача отвернулась от него.

На экране мелькают суровые кадры: римские легионы, изнуренные переходами по безводной местности, атаки парфянской конницы, голод, болезни.

– Кампания 36 года до н.э. оказалась чрезвычайно тяжелой, – комментирует Гай. – Антоний осаждал Фрааспу, столицу Мидии Атропатены, но не смог ее взять. Его осадные орудия были уничтожены парфянами. Началось мучительное отступление через враждебную территорию в условиях ранней зимы. Он понес огромные потери – до трети армии – не столько в боях, сколько от голода, холода и болезней. Это был серьезный удар по его репутации непобедимого полководца.

– Неудача в Парфии, должно быть, сильно ослабила его позиции и в Риме, и на Востоке? – спрашивает Лиэль.

– Безусловно, – отвечает Гай. – Хотя он и пытался представить это отступление как организованный маневр, все понимали, что кампания провалилась. Ему срочно нужны были успехи, чтобы восстановить свой престиж. И он нашел такую возможность в Армении.

Экран переносится в Александрию, уже в 34 год до н.э. Антоний только что вернулся из похода на Армению, где ему удалось хитростью захватить армянского царя Артавазда II и его сокровища. Вместо того чтобы праздновать триумф в Риме, как того требовала традиция, он устраивает пышное, театрализованное действо в египетской столице. К этому моменту он уже окончательно воссоединился с Клеопатрой, фактически оставив Октавию.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на грандиозную сцену в александрийском Гимнасии. – Вот они, знаменитые &quot;Александрийские дарения&quot;. Это событие станет для Октавиана настоящим подарком в его пропагандистской войне.

На возвышении, на золотых тронах, восседают Антоний и Клеопатра, оба в царских одеяниях. Клеопатра облачена как богиня Исида, а Антоний, возможно, как Дионис. Перед ними, на тронах пониже, сидят их дети: уже подросший Цезарион (сын Клеопатры от Юлия Цезаря), а также их общие дети – Александр Гелиос, Клеопатра Селена и самый младший, Птолемей Филадельф.

Антоний поднимается и зычным голосом провозглашает:

– Волею судеб и силою римского оружия, я, Марк Антоний, триумвир и правитель Востока, объявляю: Клеопатра, царица Египта, Кипра, Ливии и Келесирии, отныне провозглашается Царицей Царей! А ее сын, Птолемей Цезарь, истинный сын божественного Юлия Цезаря, – Царем Царей и законным наследником своего отца!

Толпа александрийцев взрывается восторженными криками.

– А своим сыновьям от царицы Клеопатры, – продолжает Антоний, – я дарую следующие царства: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и все земли за Евфратом до Индии, когда они будут завоеваны! Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию! А младшему, Птолемею Филадельфу, – Финикию, Сирию и Киликию, от Евфрата до Геллеспонта!

– А Иудея? – спрашивает Лиэль. – Ведь Клеопатра так стремилась получить ее. Она не вошла в эти дарения?

– Нет, Иудею целиком он не отдал, – отвечает Гай. – Ирод был слишком важным союзником для Антония, чтобы так просто лишать его царства. Однако Антоний пошел на уступки Клеопатре: он передал ей некоторые богатые районы Иудеи, например, финиковые плантации Иерихона, которые Ироду пришлось потом у нее арендовать, а также некоторые прибрежные города. Но само царство Ирода осталось за ним. Территории, дарованные Птолемею Филадельфу, были в основном севернее и охватывали бывшие селевкидские владения. Это был сложный баланс между желаниями Клеопатры и политической реальностью.

– Невероятно! – Лиэль потрясена. – Он раздает римские провинции и еще не завоеванные земли как свою личную собственность! И провозглашает Цезариона, сына Клеопатры, законным сыном Цезаря, тем самым открыто бросая вызов Октавиану как главному наследнику!

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он не просто открыто живет с Клеопатрой, разорвав отношения с Октавией, он официально признает ее своей женой по восточным обычаям, объявляет ее верховной правительницей над другими царями, а ее детей – будущими властителями огромных территорий. Он фактически создает новую эллинистическую империю на Востоке под своим и Клеопатры совместным правлением.

– Но эта демонстрация власти и восточной пышности, какой бы впечатляющей она ни была здесь, в Александрии, не могла не вызвать резкой реакции в Риме, – Гай смотрит на экран, его голос серьезен. – &quot;Александрийские дарения&quot;, наложившиеся на неудачу в большой парфянской кампании, стали для Октавиана мощнейшим оружием.

– Да уж! – подхватывает Лиэль. – Октавиан немедленно использовал это, чтобы выставить Антония в самом черном свете перед сенаторами и народом Рима.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он рисовал картину изменника, предавшего интересы Республики ради &quot;нильской ведьмы&quot;. Обвинял Антония в том, что тот раздаривает римские земли, стремится перенести столицу в Александрию и установить на Востоке деспотическую монархию, поправ все римские традиции. Эти обвинения, учитывая его все более очевидную и неразрывную связь с Клеопатрой, находили живой отклик в Риме и неумолимо усиливали раскол в римском мире.

Экран медленно гаснет на образе сияющей Александрии.

Экран машины времени мерцает, открывая пыльный и дымный Иерусалим 40 года до н.э. Город пал.

– Смотри, дым до самого неба! Вон там, над рынком, так и клубится чернота! – один из воинов Антигона тычет древком копья в сторону горящих кварталов. – Наши парни с парфянами знатно там гуляют, все лавки подчистую обнесли!

– Ага, слышишь крики да лязг? – подхватывает другой, напряженно прислушиваясь. – Это парфяне последних иродовых крыс из подвалов выковыривают! Ох, и знатная добыча нам сегодня светит! Золото, вино, бабы!

Мимо них, вздымая пыль, проносится парфянский всадник в островерхой шапке, что-то гортанно выкрикивая своим:

– Чисто! Улицы наши! Город отчаянно бился, да только где ему устоять против мощи царевича Пакора и нашего нового царя Антигона! Иерусалим взят!

На уцелевшей башне городской стены, тяжело опираясь о щербатый парапет, стоит Антигон Маттафия. Пыль и копоть недавнего штурма густо покрыли его богато украшенные доспехи, но глаза под тяжелыми веками горят лихорадочным огнем. Рядом – парфянский военачальник Барзафарн, невозмутимый, словно изваяние.

– Ну что, Барзафарн, видишь?! – Антигон обводит рукой раскинувшийся внизу город, над которым в багровых сумерках клубится дым пожарищ. – Иерусалим! Мой! Наконец-то мой! Я же говорил, мы их сокрушим! Эти римские подстилки и идумейская шавка Ирод – удрали, хвосты поджав!

Барзафарн медленно поворачивает голову, его холодные глаза, привыкшие к просторам степей, оценивающе скользят по покоренному городу.

– Город велик, Антигон, и стены его крепки, не спорю, – произносит он медленно, с заметным акцентом. – Но парфяне ценят не камни, а золото. То золото, что ты обещал, и рабы для воинов царевича Пакора – вот что придало им ярости в бою. Ты помнишь о своем слове. Однако, где те, кого ты жаждал схватить в первую очередь? Где этот старый лис Гиркан? И где Фазаил, старший из выводка Ирода? Ты клялся отдать их нам.

– Уже ищут, Барзафарн, мои самые верные псы уже прочесывают каждый закоулок, каждую щель! – Антигон сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Гиркан! Старый интриган! Столько лет незаконно носил тиару первосвященника, сидел на моем троне! И Фазаил, этот выскочка, этот заносчивый идумей! Они заплатят мне за всё! За позор моего отца, Аристобула! За мои годы изгнания! За каждую каплю пролитой крови!

Не проходит и получаса, как во двор крепости Антония, где Антигон уже расположился, отдуваясь, вбегает воин:

– Господин! Царь Антигон! Схватили! Мы их взяли! Обоих! Старика Гиркана и Фазаила, брата Ирода! Уже ведут сюда!

– А, вот и они, наши дорогие гости! – Антигон медленно поднимается с наспех принесенного кресла, его губы кривятся в злорадной усмешке. Он неторопливо спускается навстречу пленникам, которых стража грубо толкает вперед. Один – старик в изорванных, некогда богатых одеждах, лицо его, носившее следы первосвященнического сана, теперь искажено ужасом, он дрожит всем телом. Это Гиркан II. Другой – моложе, крепкого сложения, несмотря на туго связанные за спиной руки, сверлит Антигона взглядом, полным лютой ненависти. Это Фазаил.

– Приветствую тебя, дядя Гиркан! Бывший царь! Бывший первосвященник! – голос Антигона сочится ядом, он подходит почти вплотную. – Смотри-ка, как обтрепались твои одежды! А где же былая спесь? И ты здесь, Фазаил, верный пес своего братца-беглеца Ирода! Каково вам теперь, а? Где ваш хваленый Ирод? Удрал, как последний трус, оставив вас на мою милость?

– Антигон… сын моего брата… – лепечет Гиркан, оседая на колени, его голос срывается. – Во имя Всевышнего… мы же… мы же одна кровь! Не делай того, о чем будешь жалеть! Пощади!

– Одна кровь?! – Антигон взрывается издевательским хохотом, гулко отражающимся от древних стен. – Ты вспоминал о крови, когда мой отец, твой брат Аристобул, законный царь, гнил в римской темнице, а ты пировал в этом дворце, опираясь на римские копья и золото этого проклятого идумейского змея Антипатра, отца Ирода?! Ты тогда молчал! Теперь я здесь! По праву! И по закону Моисея, который ты так любил цитировать, первосвященник не должен иметь телесных изъянов! Воины! Сделайте так, чтобы этот самозванец больше никогда не смог осквернить алтарь!

Двое дюжих воинов немедленно подходят и грубо хватают дрожащего Гиркана.

– Нет! Пощадите! Не троньте меня! А-а-а! – истошный, душераздирающий крик Гиркана тонет в торжествующих возгласах солдат Антигона и глухом, равнодушном молчании парфян.

Лиэль инстинктивно прикрывает рот рукой, ее глаза расширены от ужаса.

– О, боги… он же… он же приказал отрезать ему уши… Чтобы Гиркан никогда больше не смог быть первосвященником! Какой кошмар! Какая первобытная жестокость!

Гай, стоящий рядом, мрачно кивает.

– Антигон – Хасмоней. Он считает себя мстителем за поруганную династию и веру. Но его месть слепа и безжалостна. Он не видит дальше своей ненависти.

Антигон с мрачным удовлетворением наблюдает за исполнением приказа, затем его взгляд, в котором плещется безумный огонь, медленно перемещается на Фазаила. Тот, стиснув зубы до скрипа, отвернулся от жуткого зрелища, его плечи напряжены, как у готового к прыжку хищника.

– А ты, идумейский выскочка?! – рычит Антигон. – Твой хваленый брат Ирод удрал, поджав хвост, но ты заплатишь за него! Ты будешь молить о смерти, но я не дам тебе легкого конца! Ты увидишь, как я буду править в этом городе!

Фазаил резко поворачивает голову и плюет кровью на каменные плиты у ног Антигона.

– Ирод вернется, Антигон! – выкрикивает он, его голос дрожит от ярости и ненависти. – И он сотрет тебя и твоих парфянских наемников в порошок! Рим не простит этого святотатства! А мой дух будет преследовать тебя до конца твоих дней! Мой смех будет звучать в твоих ушах, когда тебя поведут на казнь!

– В темницу его! В самую глубокую! – рявкает один из стражников Антигона. – Тащите этого пса! Пусть там остынет его спесь!

Его, яростно отбивающегося и выкрикивающего проклятия, уволакивают в одну из темниц под крепостью. Гордый, но отчаянный смех Фазаила и его проклятия еще долго гулко отдаются в каменных коридорах.

Позже, в сырой, промозглой темноте каменного мешка, Фазаил сидит на холодной земле, тяжело дыша. Сквозь узкую щель под дверью пробивается лишь тонкая полоска тусклого света, отбрасывая на влажные стены причудливые, зловещие тени.

– Умереть от руки этого ничтожества Антигона? – шепчет он, ощупывая связанными за спиной руками разбитое лицо. – Этот холод… эта сырость… как в могиле… Позволить ему глумиться надо мной, выставлять напоказ, как жалкий трофей? Никогда! – Его взгляд лихорадочно шарит по камере и останавливается на грубом, остром выступе камня в стене, как раз на уровне головы. – Отец всегда учил нас: честь – это все, что есть у воина. Ирод… брат мой… прости. Но я не доставлю им такого триумфа. Моя смерть будет моим выбором! В этом я волен!

Собрав последние силы, он резко поднимается и с невероятной, отчаянной силой бьется головой об острый камень. Снова. И снова. Темная, густая кровь заливает его лицо, смешиваясь с потом и слезами бессильной ярости. Фазаил уходит на своих условиях.

Лиэль прижимает ладонь ко рту, ее глаза полны слез и боли, голос сдавлен.

– Не могу… не могу на это смотреть! Гай, это… это же страшный грех! Всевышний дал нам жизнь, и только Он вправе ее забрать! Как же Фазаил… как он мог?! Ведь это запрещено нашим Законом! Душа, которую Творец даровал, чиста…

Гай, видя ее состояние, говорит мягко, но твердо:

– Лиэль, ты права, Закон превыше всего. И самоубийство – действительно тяжкий грех, отрицание Божественного дара жизни. Но вспомни историю, вспомни крайние обстоятельства, когда выбор стоял между жизнью в позоре, под пытками, или смертью, сохраняющей достоинство и верность… Вспомни защитников Масады, которые предпочли смерть рабству и осквернению. Бывают моменты, когда человеческая душа оказывается на таком краю пропасти, что привычные мерки отступают. Фазаил, как воин, как брат Ирода, возможно, видел в этом единственный способ избежать унижения, которое было бы хуже смерти, – не только для него, но и для чести его рода. Он не искал смерти, но и не мог принять жизнь, купленную ценой такого позора от руки врага. Это отчаянный шаг, акт сопротивления, а не слабости. Антигон, этот иудей, ослепленный местью и властью, даже не понял, какого непримиримого и смертельно опасного врага он только что окончательно создал в лице Ирода.

Лиэль вытирает слезы, ее голос все еще дрожит, но в нем появляется иная нотка – понимания, смешанного с горечью.

– Да, отчаянный… и страшный. Я знаю, Гай, есть примеры в нашей истории… Но сердце все равно разрывается от этого. А Ирод… он уже, должно быть, мчится сквозь враждебные земли, стремясь в Египет. И оттуда – в Рим, к своим могущественным покровителям. Кровь только начинает литься… это лишь прелюдия к еще большей бойне. Какая страшная цена за власть…

Экран медленно гаснет, оставляя после себя лишь мрачные тени, сгущающиеся над дымящимся, истерзанным Иерусалимом, как предзнаменование грядущих бурь и неисчислимых бед.
Экран машины времени вновь оживает, но вместо дыма и криков Иерусалима перед глазами Гая и Лиэль предстает сначала суетливая гавань Остии, главного порта Рима, а затем, по мере продвижения камеры, — сам величественный и шумный Рим. 40 год до н.э. Из порта к Вечному городу тянутся караваны повозок, носилок и пеших путников.

Среди этого многолюдного потока выделяется небольшая, пыльная группа. Впереди, на измученном коне, сидит мужчина. Его одежда, некогда дорогая, изорвана и покрыта дорожной грязью, лицо осунулось, под глазами темные круги от бессонных ночей и пережитых невзгод. Но во взгляде, устремленном на громаду раскинувшегося впереди Рима, горит неукротимая решимость. Это Ирод. За ним, в крытой повозке, угадываются испуганные женские лица – его мать Кипра и невеста Мариамна, Хасмонейка, стараются успокоить плачущих детей. Несколько верных воинов, таких же изможденных, как и их предводитель, замыкают скромный кортеж.

– Ну вот мы и добрались, господин, – хрипло произносит один из воинов, подъезжая ближе к Ироду и кивая на виднеющиеся вдали городские стены. – Из Остии дорога показалась короткой после всего, что мы пережили. Рим. Что дальше?

Ирод глубоко вдыхает уже не морской, а смешанный с тысячами городских запахов воздух.

– Дальше, мой верный друг, мы напомним этим гордым римлянам об их союзниках и о долге чести, – голос Ирода тверд, несмотря на усталость. – Я не пришел сюда как проситель с протянутой рукой. Я пришел требовать справедливости и восстановления порядка. Антигон и его парфянские кукловоды думают, что они победили? Они еще не знают, с кем связались.

Лиэль, внимательно разглядывая Ирода и его спутников, обращается к Гаю:

– Гай, я вижу в повозке его мать Кипру и невесту Мариамну Хасмонейку. Но где же его первая жена, Дорис, и их сын Антипатр? Разве он не должен был спасать и их в первую очередь?

Гай кивает.

– Ирод, предчувствуя катастрофу в Иерусалиме, заблаговременно отправил Дорис и своего первенца Антипатра в более безопасное место – в родную Идумею, где у его семьи были сильные позиции и поддержка. В последний, самый опасный момент бегства из осажденного города с ним остались те, кто был рядом, и чье присутствие имело для него особое значение: мать Кипра как моральная опора, и Мариамна, чей Хасмонейский род был важен для его политических планов. Теперь, когда речь зашла о его женах и многоженстве…

Лиэль продолжает:

– Да, я как раз хотела спросить. Мариамна ведь не была его первой женой? Как это сочетается? И вообще, вопрос многоженства… я думала, херем рабби Гершома…

Гай продолжает объяснение:

– Ты абсолютно права, Лиэль. Дорис была его первой женой, и Антипатр – его первенец. Мариамна станет второй, но далеко не последней. Что касается многоженства, то херем рабби Гершома, который ты упомянула, был принят более чем через тысячу лет после этих событий, в XI веке, и касался в основном ашкеназских общин. Во времена Второго Храма, да и много позже в некоторых общинах, ситуация была иной. Многоженство, особенно для царей и знати, не было чем-то из ряда вон выходящим, хотя и не всегда приветствовалось пророками и мудрецами, если оно вело к забвению Закона или чрезмерному увлечению чужеземными обычаями. Вспомни того же царя Давида или Соломона. Что касается ограничения в четыре жены для простолюдинов, о котором ты говоришь, – да, такие толкования существовали в Галахе, например, в Гемаре (трактат Йевамот 65а), где обсуждается, что мужчине разрешается брать до четырех жен, при условии, что он способен справедливо выполнять свои супружеские обязанности и обеспечивать каждую из них. Но это касалось тех, кто мог себе это позволить, и не было повсеместной практикой.

Лиэль задумчиво кивает.

– То есть, для некоторых общин это оставалось нормой гораздо дольше?

– Именно, – подтверждает Гай. – Возьмем, к примеру, йеменских евреев – одну из древнейших общин, чьи корни уходят ко временам царицы Савской, она же царица Шва, ещё до разрушения Первого Храма. У них многоженство практиковалось вплоть до XX века. Это было связано и с галахическими нормами, которые они соблюдали, и с особыми социальными условиями, например, высоким уровнем детской смертности или необходимостью выполнить заповедь левиратного брака. Они не подпадали под запрет Рабейну Гершома, который распространялся в основном на ашкеназские общины. Даже после создания Государства Израиль, когда светское законодательство, во многом основанное на европейских моногамных традициях, запретило многоженство, для йеменских репатриантов, уже состоявших в полигамных браках в Йемене до приезда (особенно во время операции «Ковер-самолет» в 1949–1950 годах), было сделано исключение – их браки признавались действительными.

Лиэль выглядит удивленной.

– Не знала таких подробностей о йеменской общине… То есть, многоженство у них было не просто пережитком, а имело галахическое и социальное обоснование? И они могли себе это позволить?

– Да, но важно понимать, что и там это не было массовым явлением, – уточняет Гай. – Экономические факторы играли большую роль – содержание нескольких семей требовало значительных средств. Часто второй брак заключался, если первая жена была бесплодна, а заповедь «плодитесь и размножайтесь» имеет огромное значение. Йеменские евреи, известные своей строгой религиозностью и сохранением древних традиций, включая знание иврита, находили этому галахическое оправдание. Женщины часто занимались ремеслами, например, искусной вышивкой, а мужчины – ювелирным делом или торговлей, что могло обеспечивать экономическую базу для такой семьи. Так что для Ирода, как для царя той эпохи, обладающего ресурсами и политическими амбициями, иметь несколько жен, включая первую жену Дорис и будущую жену Мариамну, было в рамках допустимого, хоть и несло в себе семена будущих конфликтов. Предостережение Торы царю &quot;да не умножит себе жен, дабы не развратилось сердце его&quot; (Дварим 17:17) оставалось актуальным.... Сейчас его главная цель – завоевать трон. А семейные дела… они будут решаться потом. Он реалист. Он понимает, что титул без силы – пустой звук. Антигон – не просто мятежник, в глазах значительной части населения он законный наследник Хасмонеев, первосвященник. Ирод для них – чужак, идумей, ставленник ненавистного Рима.

Ирод тем временем бросает взгляд на повозку, где Мариамна Хасмонейка пытается успокоить детей.

– Они заплатили слишком высокую цену за это бегство. Фазаил... брат мой... Гиркан... – Ирод на мгновение сжимает кулаки, на скулах играют желваки. – Я здесь не только ради себя. Я пришел просить Сенат помочь восстановить законную власть. Вернуть первосвященника Гиркана на его место, если он еще жив и способен править. А если нет… – он делает паузу, его взгляд становится жестким, как закаленная сталь, – если нет, то я сам готов взять на себя эту ношу. Я докажу им, что идумей может быть куда более надежным оплотом Рима и защитником Иудеи, чем любой из этих спесивых Хасмонеев, утонувших в своих междоусобицах!

Лиэль, проследив за его взглядом, вновь обращается к Гаю:

– Теперь я понимаю его решение взять в жены Мариамну, Хасмонейку. Какая ирония судьбы! Он, идумей, чью семью Хасмонеи всегда презирали, теперь везет с собой последнюю законную принцессу этого рода в качестве невесты. Это очень смелый и циничный ход. Ведь она не просто Хасмонейка, она внучка Гиркана II, того самого, кого Антигон изувечил, и дочь Александра, сына Аристобула II – двух братьев, двух заклятых врагов. В ее жилах течет кровь обеих ветвей Хасмонеев!

Гай подтверждает ее мысль:

– Именно так, Лиэль. Прагматичный до мозга костей. Ирод понимает, что ему нужна легитимность в глазах иудеев, особенно тех, кто все еще верен Хасмонейской династии. Брак с Мариамной – это попытка примирить непримиримое, соединить свою новую власть с древней славой ее рода. Ее происхождение от обоих братьев-соперников делает ее уникальной фигурой. Это также способ нейтрализовать ее как потенциальное знамя для других претендентов. Ирод всегда мыслил стратегически, даже в любви и браке.

Лиэль вздыхает.

– Да, ты прав. Политика, всегда политика… Бедная Мариамна. Ее судьба теперь неразрывно связана с этим амбициозным и жестоким человеком.

Ирод тем временем трогает коня, направляя его по широкой, вымощенной камнем Аппиевой дороге, ведущей прямо в сердце Города.

– Первым делом – к Антонию, – говорит он своим спутникам. – Марк Антоний не забыл моих прежних услуг. Он знает, что я человек слова и дела. А если его влияния окажется недостаточно, что ж, есть еще и Октавиан. Рим должен наконец понять: только сильная рука, беззаветно преданная Риму, сможет удержать Иудею в узде. И эта рука – моя.

Экран мерцает, перенося Гая и Лиэль в роскошный атриум римской виллы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь отверстие в крыше – комплювий, – играют на мозаичном полу и освежают воду в имплювии. Слышен приглушенный шум городской жизни, но здесь, в тени колонн, царит атмосфера власти и утонченной роскоши. Марк Антоний, облаченный в свободную тунику, полулежит на клинэ, вкушая виноград. Рядом с ним – несколько приближенных и секретарь с восковыми табличками.

Входит слуга, низко кланяясь.

– Господин, Ирод из Иудеи просит немедленной аудиенции. Говорит, вести чрезвычайной важности.

Антоний лениво машет рукой, на его лице мелькает любопытство.

– Ирод? Наконец-то! Пусть войдет. Давно о нем не было вестей. Посмотрим, какие бури принесли его на наш порог.

Ирод входит. Он успел сменить дорожную одежду на приличную тогу, но следы долгого и опасного пути все еще заметны на его осунувшемся, но решительном лице. Он держится с достоинством, не выказывая ни заискивания, ни излишней гордости.

– Приветствую тебя, Марк Антоний, опора Рима на Востоке! – Голос Ирода звучит твердо. – Рад видеть тебя в силе и здравии.

Антоний откидывается на подушках, внимательно, с легкой усмешкой, изучая гостя.

– Ирод! Рад видеть. Давненько ты не радовал нас своим визитом. До меня долетали смутные слухи… Парфяне, говорят, снова суют свой нос, куда не следует? И этот твой вечный соперник… Антигон, кажется? Опять мутит воду?

– Увы, не просто слухи, Антоний, а жестокая реальность, – Ирод подходит ближе, его голос полон сдерживаемой горечи. – Иерусалим захвачен. Орды парфян и мятежник Антигон учинили там резню. Первосвященник Гиркан, твой верный союзник и друг Рима, схвачен и, боюсь, изувечен. Мой брат Фазаил… – Ирод на мгновение замолкает, в его голосе прорывается боль, – Фазаил предпочел смерть унизительному плену. Я с трудом вырвался, спасая свою семью.

Антоний хмурится, откладывая чашу с вином. Выражение ленивой расслабленности исчезает с его лица.

– Парфяне в Иерусалиме? Это уже не шутки. Они явно зарвались. И что же ты намерен делать, Ирод? Ты ведь не из тех, кто будет сидеть сложа руки и лить слезы. Ты всегда был человеком действия.

– Я пришел просить помощи Рима, Антоний, – прямо говорит Ирод, глядя ему в глаза. – Помощи в восстановлении законной власти и изгнании парфянских захватчиков. Гиркан, если он еще жив и способен править, должен быть восстановлен на своем месте. Или же, если его правление стало невозможным, нужно найти ему достойную замену. Я мог бы предложить кандидатуру моего юного брата Ферора, или даже моего сына от Дорис, Антипатра, если Сенат сочтет это приемлемым для обеспечения преемственности и стабильности. Главное – Иудея не должна оставаться добычей парфянских ставленников. Это прямая угроза интересам Рима в регионе. Ты помнишь нашу совместную службу, Антоний, как я был предан твоему отцу, а затем и тебе. Моя верность Риму и тебе лично непоколебима.

Антоний задумчиво постукивает пальцами по подлокотнику своего ложа.

– Да, я помню твою службу, Ирод. Ты никогда не подводил. И твоя щедрость, когда она была необходима Риму, также не забыта. Гиркан… боюсь, старик уже не тот. А этот Антигон – опасный фанатик, пляшущий под парфянскую дудку. Такого мы допустить не можем.

В этот момент в атриум, сопровождаемый ликтором, входит еще одна значимая фигура – молодой, но уже излучающий ауру несомненной власти Гай Октавиан. Он приветственно кивает Антонию и затем обращает свой проницательный взгляд на Ирода.

– Марк, до меня дошло, что у тебя гость с Востока, с тревожными новостями, – голос Октавиана спокоен, но в нем чувствуется металл. – Ирод из Иудеи, если не ошибаюсь? Парфянская наглость, о которой ты говоришь, требует незамедлительного и жесткого ответа.

Ирод поворачивается к Октавиану, склоняя голову с должным уважением.

– Цезарь Октавиан. Для меня большая честь. Да, вести из Иудеи неутешительны, но я твердо верю, что совместными усилиями Рима мы сможем исправить сложившееся положение. Я здесь, чтобы предложить Риму свою неизменную верность и все свои силы для восстановления порядка и защиты римских интересов.

Октавиан внимательно, почти не мигая, смотрит на Ирода.

– Твоя прошлая верность Риму хорошо известна, Ирод. Как и твоя энергия и военные таланты. Но просто восстановить престарелого Гиркана… Будет ли этого достаточно, чтобы надолго утихомирить Иудею и дать отпор парфянам? Нам нужен кто-то сильный, кто сможет держать страну в ежовых рукавицах и быть надежным союзником на десятилетия вперед. Кто-то, кто не дрогнет перед трудностями.

Антоний поднимается, его лицо выражает внезапно принятое, почти дерзкое решение. Он обменивается быстрым, понимающим взглядом с Октавианом, который едва заметно кивает в ответ.

– Октавиан абсолютно прав. Просто латать старые дыры – это полумера, которая лишь отсрочит новые проблемы. Ирод, ты не раз доказывал свою преданность и свои незаурядные способности. Ты знаешь Иудею как свои пять пальцев, ты знаешь ее народ, ты знаешь истинную цену парфянским обещаниям. – Он делает паузу, интригующе улыбаясь. – Мы тут с Октавианом немного посовещались еще до твоего прихода, обсуждая положение на Востоке… И знаешь, какая мысль пришла нам в голову? Зачем нам искать кого-то другого, когда перед нами стоит человек, идеально подходящий для решения этой задачи?

Ирод смотрит на них, пытаясь понять, к чему клонят два самых могущественных человека в Риме. Он ожидал обсуждения кандидатур, переговоров о военной помощи, но выражение их лиц намекало на нечто совершенно иное, неожиданное.

– Я готов служить Риму и вам в любом качестве, которое вы сочтете наилучшим для Иудеи и для славы Рима, – осторожно произносит он, чувствуя, как колотится сердце.

Антоний широко усмехается, подходя к Ироду и по-дружески хлопая его по плечу.

– Служить – это, конечно, похвально, Ирод. Но что, если мы предложим тебе нечто гораздо большее, чем просто служба? Что, если Рим решит, что Иудее нужен не просто очередной первосвященник или этнарх, зависящий от каждой смены настроения в Синедрионе, а… настоящий царь? Сильный царь, друг и верный союзник римского народа?

Лиэль, затаив дыхание, наблюдает за этой сценой.

– Царь?! Но он же приехал просить помощи для Гиркана, или, в самом крайнем случае, продвинуть своего сына! А они… они предлагают корону ему самому? Невероятно! Гай, но как это возможно? Разве Рим вот так просто назначает царей в других землях? Да еще и идумеянина – на трон Иудеи, где всегда правили Хасмонеи, потомки Маккавеев! Это же неслыханно! А как же Синедрион? Разве не он должен утверждать такие вещи? И как народ примет царя-идумеянина, навязанного Римом? Это же вызовет страшное возмущение, новые бунты!

Гай кивает, его лицо, как всегда, непроницаемо, но в глазах мелькает огонек интереса.

– Неслыханно для иудеев, возможно, но не для Рима, Лиэль. Рим уже давно практикует политику «разделяй и властвуй», а также установление «дружественных царей» и «союзников римского народа» на своих границах. Это позволяет им контролировать обширные территории, не вводя туда напрямую легионы и не неся полных административных расходов. Вспомни хотя бы царей Каппадокии, Галатии, других малоазийских царств. Рим часто утверждал или даже назначал правителей, которые были ему лояльны и могли обеспечить стабильность в регионе, особенно если речь шла о противостоянии внешним угрозам, таким как парфяне. Что касается Синедриона… В глазах Рима, особенно в такой критический момент, когда Иудея фактически захвачена их врагами, мнение местного совета, каким бы уважаемым он ни был, вторично по отношению к стратегическим интересам империи. Они видят в Антигоне узурпатора, поддержанного парфянами, и действуют соответственно, чтобы восстановить свой порядок.

Лиэль сжимает кулаки, ее голос полон тревоги.

– Но народ! Народ Иудеи не примет так просто царя-чужака, да еще и поставленного римскими мечами! Это же масло в огонь! Хасмонеи, при всех их грехах, были своими, из рода священников, они боролись за нашу веру! А идумеянин… это будет воспринято как прямое оскорбление!

– Рим это понимает, Лиэль, но их расчет иной, – продолжает Гай. – Антоний и Октавиан – прежде всего прагматики. Им не нужны слабые, колеблющиеся марионетки или бесконечные династические распри Хасмонеев, которые лишь ослабляют регион. Им нужен сильный, решительный, лояльный и, что немаловажно, полностью обязанный им своим возвышением правитель. Ирод, с его энергией, военным опытом, доказанной преданностью и, как тонко намекнул Антоний, &quot;щедростью&quot; в прошлом, – идеальный кандидат в их глазах. Они рассчитывают, что он, получив римскую поддержку и легионы, сможет силой подавить любое сопротивление. А затем, уже утвердившись, будет искать способы легитимизировать свою власть в глазах народа – через брак с Хасмонейкой Мариамной, через щедрые дары. Для римского Сената и триумвиров идумейское происхождение Ирода – не препятствие, а возможно, даже преимущество. Он не связан старыми династическими счетами так, как Хасмонеи, и будет полностью зависеть от поддержки Рима. Его первоначальная, скромная просьба о восстановлении Гиркана или назначении сына лишь подчеркнула в их глазах его умеренность и готовность принять любое решение Рима. Он блестяще, возможно, даже не до конца осознавая это сам, разыграл свои карты. А «принятие народом»… Римская история знает много примеров, когда это принятие приходило уже после того, как новый правитель демонстрировал свою силу и способность обеспечить порядок.

Ирод стоит перед двумя триумвирами, и на его лице изумление борется с едва проступающей, невероятной надеждой.

– Царь?.. Вы… вы действительно это имеете в виду? – его голос, обычно такой твердый, предательски дрогнул.

Антоний кладет руку ему на плечо, его взгляд серьезен.

– Более чем серьезно, Ирод. Рим нуждается в тебе на троне Иудеи. И сама Иудея, истерзанная смутами, нуждается в таком правителе, как ты.

Экран переносит наблюдателей в величественное здание Курии Гостилии на Римском Форуме. Зал заседаний Сената полон – сенаторы в белоснежных тогах с пурпурными полосами занимают свои места на каменных скамьях. Воздух пропитан ожиданием и некоторым напряжением. В центре, на возвышении, – консулы, председательствующие на заседании. Марк Антоний и Октавиан занимают почетные места, их присутствие подчеркивает важность момента. Чуть в стороне, но также на видном месте, располагается и третий триумвир – Марк Эмилий Лепид, хотя его фигура и кажется менее вовлеченной в происходящее, чем фигуры его более амбициозных коллег.

Ирод стоит перед сенаторами – не как проситель, но и не как завоеватель. Он одет в скромную, но дорогую тогу, его лицо выражает серьезность и решимость. Он знает, что сейчас решается его судьба и, возможно, судьба Иудеи на многие годы вперед.

– …и посему, отцы-сенаторы, – звучит зычный голос одного из консулов, завершающего свою речь, – учитывая дерзкое вторжение парфян, вероломство мятежника Антигона и необходимость скорейшего восстановления порядка и защиты интересов Рима на Востоке, мы, консулы, по настоятельному предложению доблестных триумвиров Марка Антония, Гая Юлия Цезаря Октавиана и Марка Эмилия Лепида, хотя основная инициатива в данном вопросе исходила от наших коллег, ведущих дела на Востоке, выносим на ваше суждение следующее: провозгласить Ирода, сына Антипатра, верного союзника и друга римского народа, царем Иудеи!

По залу пробегает гул. Одни сенаторы одобрительно кивают, другие обмениваются удивленными, даже скептическими взглядами. Назначить царем идумеянина, обойдя оставшихся Хасмонеев, – это действительно было смелым, если не сказать беспрецедентным решением.

– Да, отцы-сенаторы! – Антоний поднимается со своего места, его голос, привыкший командовать легионами, легко заполняет пространство Курии. – Я лично знаю Ирода! Я видел его в бою, я знаю его преданность Риму! Он не раз доказывал свою доблесть и мудрость. В то время как Хасмонеи погрязли в междоусобицах, ослабляя Иудею и открывая двери нашим врагам, Ирод и его отец всегда были твердой опорой Рима. Сейчас, когда парфянская гидра подняла голову и угрожает нашим восточным провинциям, нам нужен не просто символ древнего рода, а сильный и решительный правитель, способный дать отпор врагу и обеспечить стабильность! Ирод – именно такой человек!

Октавиан, в свою очередь, также встает. Его речь короче, но не менее весома.

– Соглашусь с коллегой Антонием. Прагматизм и безопасность Рима – вот что должно руководить нашими решениями. Ирод доказал свою лояльность и эффективность. Назначение его царем Иудеи – это не только признание его заслуг, но и стратегический шаг, укрепляющий наши позиции на Востоке. Рим нуждается в сильных союзниках, способных самостоятельно защищать свои земли и наши общие интересы. Лепид, я уверен, также поддержит это решение, направленное на укрепление государства.

Лепид, несколько формально, поднимается и произносит несколько слов в поддержку предложения, подчеркивая необходимость единства перед лицом внешних угроз, хотя его энтузиазм заметно уступает пылу Антония и холодной решимости Октавиана.

Один из старых сенаторов, известный своим консерватизмом и скрупулезным отношением к римским традициям, медленно поднимается, опираясь на посох. Его голос звучит скрипуче, но отчетливо.

– Почтенные триумвиры, досточтимые консулы! Мы все понимаем остроту момента и парфянскую угрозу. Но… идумеянин на троне Иудеи? Провозглашенный царем здесь, в Риме, без какого-либо участия их собственного Синедриона или ясно выраженной воли народа? Не посеем ли мы этим решением семена еще большего раздора? Не станет ли такой царь, обязанный своим троном исключительно нам, восприниматься как чужеземный ставленник, тиран, а не законный правитель? Мы помним, сколь ревностно иудеи относятся к своим обычаям и своей независимости в вопросах веры и престолонаследия.

Антоний выходит вперед, его взгляд тверд, а голос не допускает возражений.

– Уважаемый Луций Марций! Ваши опасения понятны, но позвольте заверить вас и весь Сенат: мы даем Иудее не тирана, а единственную надежду на восстановление мира и порядка! – он обводит зал властным взглядом. – Парфяне уже оскверняют Иерусалим! Ставленник парфян Антигон уже показал, что такое настоящая тирания, начав с убийств и изувечивания своих же соплеменников! О какой «воле народа» можно говорить, когда народ стонет под сапогом захватчиков? Ирод, получив от нас царский титул и, что важнее, поддержку римских легионов, будет иметь законное право и реальную силу, чтобы изгнать парфян и сокрушить мятежников. Его брак с Мариамной, представительницей древнего рода Хасмонеев, станет залогом будущего примирения. Он будет не просто нашим ставленником, а сильным защитником своей страны, гарантом стабильности на наших восточных рубежах. Именно такой правитель нужен Иудее сейчас, а не слабая фигура, которая утонет в склоках и вновь приведет страну к хаосу! Рим предлагает не порабощение, а избавление и прочный мир под властью сильного, нами поддержанного царя!

Голосование проходит быстро. Влияние триумвиров, особенно Антония и Октавиана, а также очевидная парфянская угроза делают свое дело. Большинство сенаторов поднимают руки в знак согласия.

Консул торжественно объявляет:

– Сенат и народ Рима постановили: Ирод, сын Антипатра, провозглашается царем Иудеи! Да сопутствует ему удача и да служит он верой и правдой Риму и своему народу!

Ирод, стоявший до этого с достоинством, но с заметным внутренним напряжением, выпрямляется еще больше. Его лицо выражает глубокую серьезность. Он кладет правую руку на сердце и слегка склоняет голову – в знак глубокого уважения и принятия высокой ответственности. В его глазах на мгновение вспыхивает огонь триумфа.

Лиэль, наблюдая за этим, качает головой.

– Так просто… и так судьбоносно. Несколько речей, голосование… и вот, человек, еще недавно бывший изгнанником, становится царем по воле чужеземного Сената. Поистине, Рим – вершитель судеб мира в это время.

Гай коротко кивает.

– Прагматизм, Лиэль. Чистый прагматизм. Риму нужен был сильный и лояльный правитель в Иудее, способный противостоять парфянам и внутренним смутам. Ирод подходил на эту роль как нельзя лучше. Остальное – детали, которые, с точки зрения Рима, можно уладить позже, силой или дипломатией. Теперь у Ирода есть титул и обещание поддержки. Но впереди у него самое сложное – завоевать свое царство.

Экран машины времени гаснет и вновь вспыхивает, показывая теперь побережье Финикии, порт Птолемаиды, он же Акко. 39 год до н.э. Римские транспортные корабли стоят на рейде, с них на берег сходят воины – как иудейские наемники Ирода, так и первые отряды римской помощи. Сам Ирод, в боевых доспехах, уже на берегу, всматривается на юг, в сторону Иудеи. Его лицо сурово и решительно. Рядом с ним – несколько его верных полководцев и римский офицер, легат от Гая Вентидия Басса, который в это время успешно теснил парфян в Сирии.

– Приветствую тебя на земле, почти иудейской, царь Ирод! – произносит римский легат, козыряя. – Корабли доставили тебя и твоих людей, как и распорядился великий Антоний. Эти две когорты – первая ласточка римской помощи. Основные силы под командованием легата Гая Сосия будут готовы присоединиться к тебе, как только ситуация с парфянами в Сирии будет окончательно стабилизирована. Вентидий шлет тебе свое почтение и желает скорейшей победы.

Ирод коротко кивает, его взгляд не отрывается от горизонта.

– Передай мою благодарность Вентидию и Риму за их слово. Каждый день, пока я здесь, а не в Иерусалиме, – это еще один день, когда узурпатор Антигон травит умы моего народа и укрепляет свою незаконную власть! Какие вести из Иудеи, Птолемей? – обращается он к одному из своих командиров, мужчине средних лет, чье лицо испещрено шрамами былых сражений. – Ты, как брат моей первой жены Дорис и дядя моего первенца Антипатра, знаешь настроения в народе не понаслышке.

Птолемей, опытный воин, мрачно качает головой.

– Вести, мой царь, прямо скажем, не радужные. Антигон не терял времени даром. Он повсюду трубит, что ты – римская марионетка, идумейский выскочка, идущий осквернить Святую Землю и веру отцов. И многие, увы, ему верят, особенно в Галилее и в самом Иерусалиме, где он укрепился. Его сторонники многочисленны, фанатичны, и остатки парфянских головорезов, разбитых Вентидием, но не уничтоженных до конца, все еще с ним. Они готовы драться за каждый город, за каждый камень.

Ирод сжимает кулаки, на его скулах играют желваки.

– Я так и думал. Титул, дарованный мне Сенатом, – это лишь право на войну. Настоящую корону придется вырвать из рук этого Хасмонейского выродка мечом! – его голос становится жестким, как сталь. – Мы начнем с Галилеи. Она всегда была гнездом смутьянов и разбойников. Пусть первыми узнают, что их новый царь не потерпит неповиновения! Мы пройдем эту землю огнем и мечом, если понадобится, но порядок будет восстановлен! И каждый, кто осмелится поднять оружие против законного царя, утвержденного Римом, заплатит своей головой! А парфяне… их время в Иудее прошло!

Экран машины времени вспыхивает, перенося Гая и Лиэль в сирийскую Антиохию. 37 год до н.э. Зал во дворце Марка Антония. Он в парадных доспехах, но без шлема, сидит на резном кресле. Рядом, чуть поодаль, стоит Ирод, также в доспехах, его лицо непроницаемо, но в глазах застыло холодное удовлетворение. Перед ними, в цепях, измученный, в рваной одежде, но не сломленный окончательно, стоит Антигон Маттафия, последний царь из династии Хасмонеев. Римские легионеры с суровыми лицами держат его под стражей.

– Итак, Антигон, сын Аристобула, – голос Антония звучит ровно, но в нем слышится металл. – Твоя авантюра закончилась. Иерусалим пал. Твои воины перебиты или сдались. Ты сам – мой пленник. Что скажешь в свое оправдание, прежде чем я решу твою участь?

Антигон поднимает голову, его запавшие глаза сверкают ненавистью.

– Оправдание? Перед тобой, римский тиран, и перед этим идумейским выскочкой, предателем моего народа? – он плюет кровью на мозаичный пол. – Я сражался за трон моих отцов, за свободу Иудеи от вашей римской удавки! Я – законный царь из рода Хасмонеев, помазанник Божий! А вы… вы просто убийцы и грабители!

Ирод делает шаг вперед, его рука ложится на эфес меча.

– Довольно этого фарса, Антоний! – голос Ирода резок и нетерпелив. – Этот человек – не царь, а бунтовщик и парфянская марионетка! Он три года заливал Иудею кровью! Пока он жив, в Иудее не будет мира. Каждый недовольный, каждый фанатик будет видеть в нем знамя для нового мятежа! Его нужно казнить. Немедленно и показательно!

Антоний задумчиво смотрит на Антигона, затем на Ирода.

– Казнить царя, Ирод… Это серьезный шаг. Рим обычно оказывает снисхождение к царственным особам, даже к побежденным врагам. Ссылка, почетный плен – такова наша практика. Это произведет не лучшее впечатление на других наших союзников и клиентов на Востоке.

– Какой он царь, Антоний?! – почти выкрикивает Ирод, его обычное самообладание дает трещину. – Он преступник! Он поднял оружие против Рима и его союзника, то есть меня, законного царя, утвержденного Сенатом! Он заключил сделку с парфянами, нашими злейшими врагами! Он несет ответственность за гибель тысяч людей, за разорение страны! Если он останется жив, даже в самой дальней ссылке, его имя будет как искра в пороховой бочке. Моя власть, дарованная мне Римом, не будет прочной, пока дышит этот последний Хасмоней! Он должен умереть, и умереть позорной смертью, чтобы никто больше не осмелился пойти по его пути!

Антигон слушает это с горькой усмешкой.

– Боишься меня, идумейская собака? Даже в цепях я страшнее тебя с твоими римскими легионами! Народ Иудеи никогда не примет тебя! Моя кровь станет проклятием на твоем роду!


Лиэль невольно закрывает глаза.
– О, Всевышний… какая ненависть… Ирод не остановится ни перед чем, чтобы уничтожить последнего Хасмонея. Он прав в одном – пока Антигон жив, его положение действительно шатко.

Гай кивает, его лицо мрачно.

– Ирод абсолютно безжалостен в достижении своих целей. Для него Антигон – не просто поверженный враг, а символ всего старого порядка, который он должен уничтожить, чтобы построить свой. И он давит на Антония, зная его слабости и его заинтересованность в стабильной Иудее под контролем верного Риму правителя.

Антоний некоторое время молчит, взвешивая слова Ирода. Затем он медленно кивает.

– Ты прав, Ирод. В сложившихся обстоятельствах проявление обычной римской снисходительности может быть истолковано как слабость. Этот Антигон действительно принес много бед. Иудея нуждается в твердой руке и окончательном прекращении смуты. – Он обращается к центуриону стражи. – Уведите его. Приказ таков: сначала высечь розгами публично, как обычного разбойника, а затем – обезглавить. Пусть это послужит уроком всем, кто осмелится бросить вызов Риму и его друзьям.

Центурион козыряет.

– Будет исполнено, триумвир!

Солдаты грубо хватают Антигона и выволакивают из зала. Его проклятия и крики о мщении еще некоторое время доносятся из коридора, а затем стихают.

Лиэль прижимает руку ко рту, ее глаза расширены от ужаса.

– Розгами… а потом обезглавить… Как простого преступника! Последнего царя из рода Хасмонеев, потомка тех, кто вернул нам свободу… Какое страшное унижение! Какая беспощадная жестокость! Это… это конец целой эпохи.

Гай смотрит на опустевшее место, где только что стоял Антигон, его голос лишен эмоций.

– Да, Лиэль. Это конец династии Хасмонеев, правившей Иудеей более ста лет. Их слава и их ошибки – все ушло в прошлое с последним ударом топора палача. Ирод добился своего. Он не просто устранил соперника; он унизил и уничтожил саму идею Хасмонейского правления. Теперь на иудейском престоле окончательно утвердился Ирод I. Начинается новая эпоха в истории Иудеи – эпоха Ирода Великого.

Экран вновь оживает, показывая Иерусалим, но уже не дымящиеся руины, а город, где постепенно налаживается жизнь. Прошло несколько месяцев после казни Антигона. Царский дворец, некогда принадлежавший Хасмонеям, теперь резиденция Ирода I. Сам Ирод, уже без доспехов, в богатых, но строгих одеждах, принимает доклады своих советников и военачальников. Рядом с ним, на почетном месте, но с выражением сдержанной печали и отстраненности на прекрасном лице, сидит Мариамна, его новая жена, последняя принцесса из рода Хасмонеев.

– …таким образом, мой царь, последние очаги сопротивления в Галилее подавлены, – докладывает один из военачальников. – Разбойничьи шайки, поддерживавшие Антигона, рассеяны или уничтожены. В Идумее и Самарии также спокойно. Народ, уставший от войны, понемногу возвращается к мирной жизни.

Ирод удовлетворенно кивает.

– Хорошо. Жестокость, проявленная при взятии Иерусалима, и показательная казнь Антигона сделали свое дело. Люди поняли, что время смут прошло. Но порядок, купленный страхом, непрочен. Нам нужна лояльность, – он переводит взгляд на Мариамну, и в его глазах на мгновение мелькает сложная смесь нежности, триумфа и, возможно, некоторой вины. – Наш брак, царица Мариамна, – это первый и главный шаг к примирению. Твоя кровь, кровь Хасмонеев, соединившись с моей властью, дарованной Римом, должна стать основой нового единства Иудеи.

Мариамна медленно поднимает на него глаза. В них нет ненависти, но и любви тоже нет – лишь глубокая, затаенная скорбь и осознание своей роли в этой политической игре.

– Я исполню свой долг перед народом Иудеи, царь Ирод, – ее голос тих, но тверд. – Если мой род должен угаснуть, то пусть это произойдет так, чтобы принести мир этой многострадальной земле. Да будет на то воля Всевышнего.

Ирод слегка хмурится от ее холодности, но не подает вида.

– Воля Всевышнего проявляется через сильных правителей, моя царица. А сила правителя во многом зависит от его союзников. – Он поворачивается к своему главному советнику, идумеянину, как и он сам. – Какие вести от нашего друга и покровителя, Марка Антония? Я отправил ему щедрые дары после взятия Иерусалима и казни этого мятежника. Дошли ли они? И какова его реакция?

Советник склоняет голову.

– Да, мой царь. Дары были приняты с большой благосклонностью. Марк Антоний весьма доволен тем, как быстро и решительно ты навел порядок в Иудее. Он видит в тебе надежного и сильного союзника, способного удержать этот стратегически важный регион под контролем Рима. Он передает тебе свои наилучшие пожелания и подтверждает свою неизменную дружбу и поддержку. Более того, он намерен в ближайшее время посетить Восток и, возможно, удостоит Иерусалим своим визитом. Он также упомянул, что Клеопатра, царица Египта, также проявляет к тебе… интерес.

Ирод усмехается.

– Клеопатра… Эта египетская кошка всегда знает, где пахнет властью и золотом. Но пока Антоний на моей стороне, ее интриги мне не страшны. Наша задача – укреплять связи с Антонием. Он – наш щит и меч на римской арене. Отправляйте ему новые дары, заверяйте в моей вечной преданности. Пригласите его от моего имени посетить Иерусалим, как только он прибудет в Сирию. Мы устроим ему прием, который он не забудет! Пусть весь Восток видит, кто является главным союзником Рима в этих землях!

Лиэль, наблюдая за Иродом, качает головой.

– Удивительный человек… Жестокий, безжалостный, но при этом такой расчетливый и дальновидный политик. Едва утвердившись на троне, он уже думает о легитимации власти через брак и об укреплении союза со своим римским покровителем. Он понимает, что его царствование целиком и полностью зависит от воли Рима, и в первую очередь – от Антония.

Гай кивает.

– Именно. Казнь Антигона закрыла одну главу, но открыла другую. Ирод I начинает свое правление. Эпоха Хасмонеев закончилась. Начинается эра Ирода – энергичного, жестокого и амбициозного царя-клиента Рима.

Экран машины времени вспыхивает, показывая бурлящий Рим. 32 год до н.э. На Форуме толпы людей, возбужденно обсуждающих последние новости. 

– Невероятно! Слыхали?! Октавиан обнародовал завещание Антония! – кричит один горожанин другому, размахивая руками. – Говорят, он там все римские земли на Востоке Клеопатре и ее ублюдкам отписал! И похоронить себя велел в Александрии, рядом с этой нильской ведьмой!

– Предатель! – подхватывает другой. – Забыл, что он римлянин! Променял Рим на юбку распутной царицы! Позор! Сенат должен немедленно лишить его всех полномочий!

В Курии обстановка не менее накаленная. Октавиан, спокойный и решительный, обращается к сенаторам. Рядом с ним – его верные соратники, Агриппа и Меценат. Места, где раньше сидели Антоний и Лепид, пустуют.

– Отцы-сенаторы! – голос Октавиана звучит твердо, но с нотками праведного гнева. – Вы все ознакомились с содержанием этого позорного документа, именуемого завещанием Марка Антония. Подлинное оно или нет – судить не мне, но дела его говорят громче всяких слов! Он раздает римские провинции как свои личные владения! Он ведет себя не как римский триумвир, а как восточный деспот, ослепленный чарами египетской царицы! Он оскорбляет богов Рима и предает идеалы, за которые сражался и пал великий Цезарь, чьим верным соратником он когда-то был!

Один из сенаторов, сторонник Антония, пытается возразить:

– Но это… это может быть подделка, Октавиан! Провокация, чтобы очернить имя доблестного воина! Нам известно, что завещания хранятся в храме Весты под строжайшей охраной! Как оно могло быть так легко обнародовано, если только не было… изъято силой или сфабриковано?

– Подделка?! – Октавиан повышает голос. – А его отказ явиться в Рим по вызову Сената – тоже подделка? А его открытое сожительство с Клеопатрой, в ущерб законной римской супруге, моей сестре Октавии, – это тоже выдумка? А его самовольные войны и раздача царских титулов детям этой египтянки, знаменитые «Дарования Александрии»? Нет, отцы-сенаторы! Антоний сам себя поставил вне римского закона! Его действия полностью соответствуют духу этого завещания, где он признает Клеопатру женой, назначает их детей наследниками римских земель и желает быть похороненным в Египте!

Лиэль, наблюдая за этой сценой, встревоженно шепчет:

– Какая мощная пропагандистская машина! Октавиан мастерски использует это завещание, реальное оно или нет, чтобы настроить общественное мнение и Сенат против Антония. Но, Гай, мы же можем попытаться узнать правду! Наша машина… она способна показать нам момент составления этого завещания или как Октавиан его получил? Это была полная подделка? Или в нем была доля истины? А куда, кстати, делся Лепид, третий триумвир? Его ведь тоже нет.

Гай на мгновение задумывается, его пальцы скользят по невидимой панели управления на запястье. Экран перед ними слегка мерцает, изображение Рима сменяется на более камерную сцену.

– Попробуем, Лиэль. Заглянем в Александрию, за несколько месяцев до этих событий… и в Рим, к весталкам, в момент изъятия документа. 

Экран вспыхивает ярким светом, затем стабилизируется, показывая просторный, залитый солнцем зал во дворце в Александрии. Марк Антоний, уже немолодой, но все еще властный, сидит за массивным столом. На его лице следы усталости и, возможно, излишеств. Рядом с ним, элегантная и внимательная, стоит Клеопатра. Перед Антонием – писец с папирусом и каламом.

– Пиши, Каллимах, – голос Антония звучит немного хрипло. – «Я, Марк Антоний, триумвир, находясь в здравом уме и твердой памяти…» Да-да, все эти формальности… «…завещаю следующее: Первое. Подтверждаю мои дары, сделанные в Александрии: сыну моему Птолемею Филопатору, известному как Цезарион, верховную власть над Египтом и Кипром, как сыну божественного Юлия и царицы Клеопатры. Детям моим от царицы Клеопатры: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и Парфию, как только она будет завоевана; Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию; Птолемею Филадельфу – Финикию, Сирию до Евфрата и Киликию…»

Клеопатра кладет руку ему на плечо, ее голос мягок, но настойчив:

– И не забудь, мой Антоний, о нас. О нашем союзе. И о том, где ты желаешь обрести вечный покой.

Антоний устало улыбается ей.

– Конечно, моя царица. «Второе. Признаю царицу Клеопатру VII Филопатор моей законной супругой, а брак мой с Октавией, сестрой Цезаря Октавиана, считать расторгнутым ввиду ее неверности духу нашего союза и римским добродетелям…» – тут он усмехается. – «Третье. Желаю, чтобы тело мое, где бы ни настигла меня смерть, было перевезено в Александрию и погребено рядом с царицей Клеопатрой в мавзолее, который мы начали строить…»

Изображение на экране меняется. Теперь это темное, священное хранилище в храме Весты в Риме. Несколько решительных мужчин в сопровождении ликторов, явно люди Октавиана, требуют у старшей весталки выдать им документ.

– Во имя Сената и блага Рима, почтенная мать, – говорит один из них, – мы должны ознакомиться с завещанием Марка Антония. Ходят слухи, что оно содержит измену!
Весталка, бледная, но исполненная достоинства, сопротивляется:

– Это святотатство! Завещания, вверенные нам, неприкосновенны! Антоний – римский гражданин!

– Римский гражданин, который предал Рим! – отрезает посланник Октавиана. – Выдайте его, или мы будем вынуждены применить силу. Государственная необходимость превыше формальностей!

В конце концов, под угрозой, жрицы уступают. С тяжелым сердцем старшая весталка достает из ларца запечатанный свиток и передает его людям Октавиана.

Экран снова возвращается к сцене в Сенате, где Октавиан произносит свою речь.

Лиэль потрясенно молчит несколько мгновений.

– Значит… значит, оно было подлинным! По крайней мере, в основных своих положениях! Антоний действительно все это завещал! И похоронить себя рядом с Клеопатрой, и земли… и даже попытался унизить Октавию!

Гай кивает, его лицо серьезно.

– Да, похоже, содержание, которое Октавиан представил Сенату, по большей части соответствовало действительности. Антоний, ослепленный любовью или политическими амбициями, действительно совершил эти шаги, которые были абсолютно неприемлемы для римского менталитета. Он недооценил реакцию Рима и хитрость Октавиана.

Лиэль качает головой.

– Тогда Октавиану даже не пришлось сильно стараться с подделкой. Он просто… обнародовал правду, которая оказалась страшнее любой лжи для репутации Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Возможно, он отобрал самые скандальные пункты, усилил какие-то формулировки, но основа была реальной. И это делало его пропаганду еще более убийственной. Антоний сам дал ему в руки оружие против себя. Что касается Лепида, то он к этому времени уже сошел с политической арены. После неудачной попытки бросить вызов Октавиану на Сицилии в 36 году до н.э., он был лишен триумвирских полномочий и отправлен в своего рода почетную ссылку, сохранив лишь сан Великого понтифика. Так что поле битвы за единоличную власть осталось за Антонием и Октавианом. И Октавиан, как видишь, действует куда хитрее и расчетливее. Он не объявляет войну Антонию, римлянину, что было бы гражданской войной и вызвало бы осуждение. Он объявляет войну Клеопатре.

В Курии обстановка не менее накаленная. Октавиан, спокойный и решительный, обращается к сенаторам.

– Отцы-сенаторы! – голос Октавиана звучит твердо. – Вы все ознакомились с содержанием этого позорного документа... Его дела говорят громче всяких слов! Он раздает римские провинции как свои личные владения! Он ведет себя не как римский триумвир, а как восточный деспот, ослепленный чарами египетской царицы! Он оскорбляет богов Рима и предает идеалы, за которые сражался и пал великий Цезарь, чьим верным соратником он когда-то был!

Один из сенаторов, сторонник Антония, пытается возразить:

– Но как мы можем быть уверены в его подлинности, Октавиан! Изъятие завещания из храма Весты силой – это неслыханно!

– Неслыханно?! – Октавиан повышает голос. – А его отказ явиться в Рим по вызову Сената – тоже неслыханно? А его открытое сожительство с Клеопатрой, в ущерб законной римской супруге, моей сестре Октавии, – это тоже неслыханно? А его самовольные войны и раздача царских титулов детям этой египтянки, знаменитые «Дарования Александрии»? Нет, отцы-сенаторы! Антоний сам себя поставил вне римского закона! Его действия полностью соответствуют духу этого завещания, где он признает Клеопатру женой, назначает их детей наследниками римских земель и желает быть похороненным в Египте!

В зале Сената тем временем нарастает гул негодования против Антония.

– Лишить его всех полномочий! – кричат сенаторы. – Признать врагом государства!

– Сенат Рима, – продолжает Октавиан, дождавшись тишины, – не может более мириться с таким поведением. Предлагаю лишить Марка Антония всех триумвирских полномочий и консульских назначений, которые он получил! Он сам избрал свой путь, путь предательства интересов Рима!
Предложение принимается почти единогласно.

– А теперь, отцы-сенаторы, – Октавиан делает паузу, его взгляд становится ледяным. – Мы не можем оставить без ответа наглость этой египетской царицы, которая посмела посягнуть на римские земли и римскую честь, опутав своими чарами римского полководца! Я предлагаю объявить войну Клеопатре, царице Египта! Пусть она ответит за свое высокомерие и за то зло, которое она причинила Риму!

Снова крики одобрения.

– Войну Клеопатре! Да! Смерть египетской змее!

Лиэль качает головой.

– Хитро. Очень хитро. Формально – война против иностранной царицы, а по сути – решающая схватка за власть над всем римским миром. Гражданская война под благовидным предлогом.

Гай кивает.

– Октавиан – мастер политической игры. Он обеспечил себе моральное превосходство и юридическое оправдание. 

Экран машины времени вспыхивает ослепительным блеском. Перед Гаем и Лиэль разворачивается грандиозная панорама: лазурные воды Ионического моря у мыса Акций. 2 сентября 31 года до н.э. Сотни боевых кораблей – трирем, квинквирем и более крупных декарем – выстроились друг против друга. С одной стороны – флот Марка Антония и Клеопатры, огромный, но несколько громоздкий. С другой – более маневренные и лучше обученные корабли Октавиана под командованием его гениального адмирала Марка Випсания Агриппы. Воздух дрожит от криков воинов, рева труб и глухих ударов таранов.

– Смотри, Гай! Какая армада! – Лиэль с трудом перекрикивает шум битвы. – Корабли Антония – настоящие плавучие крепости! Огромные, с высокими бортами, с метательными машинами на палубах!

Гай, не отрывая взгляда от экрана, где разворачивается сложная тактическая игра, кивает:

– Да, они внушительны. Антоний делает ставку на мощь своих флагманов и численное превосходство в пехоте на борту. Но Агриппа… он действует иначе. Видишь, его корабли легче, быстрее. Они не пытаются идти в лобовую атаку на эти громадины. Они кружат, изматывают, стараются повредить весла и рули, изолировать отдельные корабли от основного строя.

На одном из огромных кораблей Антония – его флагмане «Антониаде» – сам триумвир, в сверкающих доспехах, пытается руководить боем. Рядом с ним, на специально оборудованном для нее золоченом корабле «Антониасе», находится Клеопатра со своей египетской эскадрой.

– Держать строй! – ревет Антоний, перекрывая шум битвы. – Не давайте этим шавкам Октавиана разорвать нашу линию! Тараньте их, берите на абордаж! Где поддержка с флангов?!

Но фланги уже охвачены кораблями Агриппы. Более мелкие и быстрые либурны Октавиана, словно стая хищных рыб, набрасываются на тяжеловесные суда Антония.

– Господин Агриппа! – кричит один из центурионов на флагмане Октавиана, где сам Октавиан напряженно следит за ходом сражения. – Мы прорвали их левый фланг! Корабли противника смешались!

Агриппа, стоящий на носу своего корабля, отдает четкие приказы:

– Не увлекаться преследованием отдельных судов! Главная цель – флагман Антония и корабли Клеопатры! Отрезать им путь к отступлению! Зажечь их просмоленные борта огненными стрелами!

Внезапно среди хаоса битвы происходит нечто неожиданное. Корабли египетской эскадры Клеопатры, включая ее собственный флагман, поднимают все паруса и начинают выходить из боя, устремляясь на юг, в открытое море.

– Что… что происходит?! – Лиэль в недоумении. – Клеопатра… она бежит?! Бросает Антония в самый разгар сражения?

Антоний на своем флагмане видит этот маневр. Его лицо искажается от ярости и отчаяния.

– Куда?! Клеопатра! Вернись! Не смей! – он кричит, но его голос тонет в грохоте битвы. На мгновение он застывает в нерешительности, глядя то на удаляющиеся корабли возлюбленной, то на своих воинов, отчаянно сражающихся вокруг. Затем, приняв роковое решение, он отдает приказ:

– За мной! За царицей! Прорываемся!

Несколько кораблей из его ближайшего окружения, включая «Антониаду», пытаются последовать за Клеопатрой, пробиваясь сквозь строй кораблей Октавиана. Это вносит еще большую сумятицу в ряды его флота.

– Он тоже бежит! – восклицает Лиэль. – Антоний бросает свой флот и армию! Не могу поверить!

Гай мрачно кивает.

– Роковое решение. Возможно, он опасался за Клеопатру, возможно, решил, что битва проиграна и нужно спасать хотя бы ее и себя для продолжения борьбы. Но для его воинов это был сокрушительный удар. Их полководец, их кумир – бежал.

Оставшись без командования и видя бегство своих предводителей, флот Антония начинает сдаваться. Одни корабли спускают флаги, другие охвачены пламенем, третьи пытаются выброситься на берег.

– Победа! – раздается на кораблях Октавиана. – Антоний бежал! Их флот разбит! Слава Цезарю Октавиану! Слава Агриппе!

Сухопутная армия Антония, стоявшая на берегу и наблюдавшая за разгромом своего флота, также оказывается в отчаянном положении. Лишенная поддержки с моря и деморализованная бегством командующего, она через несколько дней капитулирует перед легионами Октавиана.

Экран застывает на ликующих воинах Октавиана и дымящихся останках некогда могучего флота Антония.

– И это все… – тихо произносит Лиэль. – Одна битва, несколько часов – и судьба мира решена. Октавиан – неоспоримый победитель. Антоний и Клеопатра – беглецы.

Гай кивает.

– Битва при Акции стала кульминацией многолетней борьбы за наследие Цезаря. Агриппа проявил себя как выдающийся флотоводец, а Октавиан – как удачливый и расчетливый политик, сумевший дождаться своего часа и использовать ошибки противника. Путь к единоличной власти для него теперь открыт.</text>
      <sha1>2yku94ujt4lovvkyx9xfennklhglrws</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261012</id>
      <parentid>261011</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T17:00:20Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>ы</comment>
      <origin>261012</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="625505" sha1="fkehht52km42tsevtz2q57xy0pj3b9w" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

– Итак, Цезарь вернулся в Рим с триумфом… вернее, с правом на триумф за свои успехи в Испании, – говорит Гай, наблюдая за сценами тайных переговоров в роскошных римских домах. – Но он столкнулся с дилеммой: по закону, полководец, ожидающий триумфа, должен был оставаться за пределами городских стен Рима (померия) со своей армией до дня триумфального шествия. Однако для выдвижения своей кандидатуры в консулы он должен был лично явиться в город и зарегистрироваться. Сенат, где преобладали его противники-оптиматы, отказался сделать для него исключение.

– И это поставило Цезаря перед выбором, – подхватывает Лиэль, – либо триумф и отказ от консульства в этом году, либо консульство, но без триумфа. Цезарь, как всегда, выбрал то, что сулило большую реальную власть и перспективы – консульство. Он отказался от триумфа и вошел в город, чтобы баллотироваться. Но он понимал, что в одиночку противостоять сенатской олигархии будет крайне сложно.

Мы видим, как Цезарь, используя все свое дипломатическое искусство и обаяние, проводит серию тайных встреч с двумя другими влиятельнейшими фигурами Рима того времени: Гнеем Помпеем Великим и Марком Лицинием Крассом.

– Помпей, – поясняет Гай, указывая на величественную фигуру полководца, – вернулся с Востока несколькими годами ранее, осыпанный славой победителя Митридата и пиратов. Он распустил свою армию, ожидая, что Сенат утвердит все его распоряжения на Востоке и наделит землей его ветеранов. Но сенаторы-оптиматы, опасаясь его чрезмерного влияния, всячески затягивали решение этих вопросов, унижая и раздражая &quot;Великого&quot;.

– А Красс, – Лиэль переводит взгляд на другого участника тайных переговоров, немолодого, но все еще энергичного человека с проницательным взглядом, – богатейший человек Рима, подавивший восстание Спартака. Он также имел свои счеты с Сенатом, который не оказывал ему должного уважения и препятствовал его политическим амбициям, особенно опасаясь его финансового могущества и связей со всадничеством. К тому же, между Помпеем и Крассом существовала давняя вражда и соперничество.

Цезарь встречается с каждым из них по отдельности, а затем организует их совместную встречу.

– Господа, – обращается Цезарь к Помпею и Крассу, когда они наконец собираются вместе в обстановке строжайшей секретности, – поодиночке нас легко могут раздавить эти напыщенные сенаторы, которые боятся любого, кто превосходит их умом, доблестью или влиянием. Они заблокировали твои, Гней Помпей, справедливые требования по утверждению восточных дел и наделению ветеранов землей. Они препятствуют твоим, Марк Красс, финансовым интересам и политическим устремлениям. И они сделают все, чтобы не допустить меня до консульства, а если я и буду избран, то свяжут мне руки.

– И что ты предлагаешь, Гай Юлий? – Помпей смотрит на Цезаря с недоверием, но и с интересом. – Союз между нами? Между мной и Крассом? Ты забыл о нашей… э-э… взаимной симпатии?

Красс криво усмехается, но молчит, ожидая развития событий.

– Я предлагаю не личную дружбу, а политический союз, – твердо отвечает Цезарь. – Объединение наших сил, нашего влияния, наших ресурсов. Если мы трое будем действовать сообща, ни одна сила в Риме не сможет нам противостоять. Я стану консулом и проведу законы, нужные тебе, Помпей, для твоих ветеранов и утверждения твоих распоряжений. Я обеспечу поддержку твоим, Красс, финансовым начинаниям и интересам всадничества. А вы, в свою очередь, поддержите меня и мои будущие планы. Вместе мы сможем контролировать Республику.

– Три головы у чудовища, – мрачно замечает Красс. – Но в твоих словах есть резон, Цезарь. Сенат действительно зарвался.

– Если мы договоримся, – Помпей задумчиво барабанит пальцами по столу, – то в Риме не будет принято ни одного решения, которое не было бы угодно нам троим.

После долгих и, вероятно, непростых переговоров, взаимных уступок и гарантий, три самых могущественных человека Рима заключают неформальное, тайное соглашение, вошедшее в историю как Первый Триумвират. Это не была официальная магистратура, а скорее частная договоренность о совместных политических действиях.

– Так в 60 году до н.э. родился Первый Триумвират, – комментирует Гай. – Союз Цезаря, Помпея и Красса. Цезарь принес в этот союз свой политический гений, популярность у народа и будущие консульские полномочия. Помпей – свою военную славу, огромный авторитет и преданных ветеранов. Красс – несметные богатства и влияние на финансовые круги и всадничество.

– Их цели были различны, но на данном этапе совпадали, – добавляет Лиэль. – Цезарь хотел консульства, а затем проконсульства в какой-нибудь важной провинции, где можно было бы снискать военную славу и собрать армию. Помпей – утверждения своих восточных распоряжений и наделения землей ветеранов. Красс – удовлетворения своих финансовых и политических амбиций, возможно, также мечтая о военном командовании, которое могло бы сравниться со славой Помпея. Этот союз, хоть и основанный на взаимном недоверии и личных интересах, на несколько лет определил всю политическую жизнь Рима.

Триумвиры пожимают друг другу руки. Их лица выражают удовлетворение от заключенной сделки. Тень их объединенной мощи нависает над Римом.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в бурлящий Рим следующего, 59 года до н.э. Благодаря поддержке своих могущественных союзников по Триумвирату, Помпея и Красса, Гай Юлий Цезарь одержал победу на консульских выборах. Его коллегой по консульству стал Марк Кальпурний Бибул, ставленник сенатской оппозиции, оптиматов, которые надеялись, что он сможет сдерживать радикализм Цезаря.

– Итак, Цезарь – консул! – говорит Гай, указывая на Форум, где новый консул уже развил кипучую деятельность. – То, к чему он так долго стремился, свершилось. Теперь у него есть реальная власть для проведения своих планов и выполнения обязательств перед Помпеем и Крассом.

– Но его коллега, Бибул, – это же ходячая обструкция! – замечает Лиэль. – Оптиматы явно рассчитывали, что он парализует все инициативы Цезаря, используя право вето или объявляя неблагоприятные предзнаменования (obnuntiatio), что могло остановить любую общественную деятельность.

Мы видим Цезаря, который, не обращая внимания на сопротивление Бибула, начинает действовать решительно и напористо. Первым делом он выносит на обсуждение аграрный закон – Lex Julia Agraria. Этот закон предусматривал наделение землей неимущих граждан и ветеранов Помпея за счет государственных земель в Италии, а также земель, которые предполагалось выкупить у частных владельцев.

– Мой первый закон, граждане Рима! – голос Цезаря гремит на Форуме, где он лично представляет законопроект народному собранию, обходя Сенат, который явно был настроен против. – Закон о земле! Наши доблестные ветераны, проливавшие кровь за Республику под командованием Гнея Помпея, заслужили награду! Наши неимущие граждане, лишенные средств к существованию, получат землю и смогут кормить свои семьи! Это справедливо! Это необходимо для блага Рима!

Толпа отвечает восторженными криками. Ветераны Помпея, специально приведенные в город, горячо поддерживают консула.

– Бибул и его сенатские приспешники пытаются этому помешать! – продолжает Цезарь, указывая на группу оптиматов, пытающихся сорвать голосование. – Они не хотят, чтобы народ получил землю! Они боятся усиления Помпея! Но мы не позволим им этого!

Происходят стычки. Сторонники Цезаря и Помпея силой оттесняют оппонентов. Бибул, пытавшийся протестовать и объявить дурные предзнаменования, был облит нечистотами и изгнан с Форума. После этого он заперся у себя дома до конца консульства, лишь время от времени рассылая эдикты о неблагоприятных знамениях, на которые Цезарь уже не обращал внимания.

– Какая наглость! Какое пренебрежение всеми традициями! – возмущается один из сенаторов-оптиматов, наблюдая за происходящим. – Он правит, как царь, опираясь на толпу и солдат! Бибул низведен до роли домашнего авгура!

– Год консульства Юлия и Цезаря, – язвительно замечает другой, намекая на полное бессилие Бибула.

– Аграрный закон был принят, – констатирует Гай. – Воля триумвиров восторжествовала. Помпей получил то, чего так долго добивался для своих ветеранов. А Цезарь продемонстрировал свою силу и завоевал еще большую популярность у народа.

– Но это было только начало, – добавляет Лиэль. – Цезарь провел еще целый ряд важных законов. Был утвержден закон об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке (Lex Julia de actis Cn. Pompei), что было вторым главным обязательством Цезаря перед &quot;Великим&quot;.

– И, конечно, он не забыл о Крассе, – говорит Гай. – Был принят закон, снижавший откупную сумму для публиканов (сборщиков налогов) в провинции Азия. Публиканы, в основном из сословия всадников, были тесно связаны с Крассом, и эта мера значительно укрепила его позиции и лояльность этого влиятельного слоя.

Цезарь также проводит закон о публикации отчетов о заседаниях Сената и народного собрания – Acta Senatus и Acta Diurna Populi Romani. Это были своего рода первые официальные газеты, информировавшие граждан о деятельности властей.

– Какая интересная мера! – восклицает Лиэль. – Повышение прозрачности власти, доступ граждан к информации. Это должно было понравиться народу.

– Несомненно, – соглашается Гай. – Хотя, конечно, содержание этих &quot;актов&quot; тщательно контролировалось. Но сам факт их появления был новаторским. Кроме того, Цезарь провел закон против вымогательства в провинциях (Lex Julia de repetundis), направленный на борьбу с коррупцией наместников. Это тоже была популярная мера, хотя сам Цезарь в будущем не всегда будет щепетилен в вопросах обогащения за счет провинциалов.

И, наконец, самый важный для самого Цезаря закон, принятый уже к концу его консульства при поддержке народного трибуна Ватиния, – Lex Vatinia de provincia Caesaris.

– А вот и главный приз для самого Цезаря! – Гай указывает на голосование по этому закону. – Закон Ватиния предоставлял Цезарю после окончания его консульского срока проконсульство на пять лет не в какой-нибудь захудалой провинции, а сразу в двух стратегически важных: Цизальпийской Галлии (Северная Италия, населенная галлами, но уже сильно романизированная и важная для контроля над альпийскими проходами) и Иллирике (область на Адриатическом побережье Балкан, важная для операций на Балканах и возможного продвижения на восток).

– И это еще не все! – добавляет Лиэль. – Вскоре после этого Сенат, опасаясь, что народное собрание, находящееся под влиянием Цезаря, предоставит ему еще более широкие полномочия или другие привлекательные провинции, решил действовать на опережение. Они сами добавили к его проконсульскому назначению еще одну провинцию – Нарбоннскую Галлию. Это была уже давно существующая римская провинция на юге современной Франции, граничившая с еще не завоеванными галльскими землями. Таким образом, Цезарь получал под свой контроль огромную территорию, которая служила бы ему плацдармом для дальнейшей экспансии.

– Пять лет! И три провинции, дающие ему огромную армию и возможность вести войны, снискать славу и богатство! – отмечает Лиэль. – Это была идеальная стартовая площадка для его будущих завоеваний и укрепления личной власти. Оптиматы были в ярости, но ничего не могли поделать. Триумвират действовал как единый механизм.

Консульство Цезаря подходит к концу. Он добился всего, чего хотел: провел нужные законы для своих союзников, укрепил свою популярность и обеспечил себе блестящее проконсульское назначение.

– Этот год, 59-й до н.э., – заключает Гай, – стал поворотным. Цезарь показал, что готов действовать решительно, не считаясь с сенатской оппозицией и традициями, опираясь на силу триумвирата и поддержку народа. Он заложил основы своего будущего могущества.

– А Республика сделала еще один шаг к своему закату, – добавляет Лиэль. – Власть все больше концентрировалась в руках нескольких сильных личностей, а традиционные институты теряли свое значение.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из бурлящего политическими интригами Рима на север, за Альпы. Год 58 до н.э. Гай Юлий Цезарь, завершив свое консульство, отправляется в назначенные ему провинции – Цизальпийскую Галлию, Иллирик и Нарбоннскую Галлию. Огромные территории, значительные военные силы под его командованием и пятилетний срок проконсульства (который позже будет продлен) – все это создает идеальные условия для реализации его далеко идущих планов.

– Консульство Цезаря в 59-м году было лишь прелюдией, – говорит Гай, глядя на карту Галлии, еще не полностью покоренной Римом. – Теперь начинается главный акт его восхождения – Галльские войны. Формально он должен был управлять уже существующими провинциями, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы ограничился этим. Он искал славы, добычи и, главное, преданной, закаленной в боях армии. И Галлия предоставила ему все это в избытке.

– Да, обширные, богатые, но раздробленные земли &quot;косматой&quot; Галлии, населенные многочисленными и воинственными племенами, стали для него настоящим Клондайком, – подхватывает Лиэль. – Он использовал любой предлог – миграцию гельветов, призывы о помощи от одних галльских племен против других, угрозу со стороны германцев – чтобы начать военные действия и постепенно расширять римское влияние.

На экране мелькают сцены: римские легионы в походных колоннах пересекают реки, строят лагеря, вступают в ожесточенные схватки с галльскими воинами, одетыми в яркие одежды и вооруженными длинными мечами и щитами. Видны осады галльских укрепленных поселений – оппидумов.

– Первой крупной кампанией стала война с гельветами в 58 году до н.э., – комментирует Гай. – Это могущественное кельтское племя, населявшее земли на плато между Рейном, Роной и горной цепью Юра (территории современной западной Швейцарии), решило по разным причинам, включая давление со стороны германских племен, массово переселиться в более плодородные и спокойные области западной Галлии. Их миграция, насчитывавшая, по словам Цезаря, около 300 тысяч человек, включая женщин и детей, создавала угрозу для римских союзников и стабильности в Нарбоннской Галлии. Цезарь использовал это как предлог для вмешательства.

– И разгромил их в нескольких кровопролитных сражениях, наиболее известное из которых – битва при Бибракте, – добавляет Лиэль. – Он не только остановил миграцию, но и заставил большую часть выживших гельветов вернуться на свои опустевшие земли, чтобы они не остались незащищенными перед германской угрозой с востока. Это была демонстрация силы и решимости.

– Затем, в том же 58 году до н.э., он вмешался в конфликт между галльскими племенами эдуев, союзников Рима, и секванов, которые призвали на помощь германского вождя Ариовиста, – продолжает Гай. – Цезарь вступил в переговоры с Ариовистом, но они закончились ничем. Тогда он дал германцам бой, предположительно, у современного Безансона, и нанес им сокрушительное поражение, изгнав их за Рейн. Это значительно укрепило его авторитет среди галлов и продемонстрировало, что Рим готов защищать своих союзников.

Год 57 до н.э. Кампания против белгов – коалиции воинственных племен на севере Галлии.

– Белги считались самыми храбрыми из галлов, – говорит Лиэль, указывая на сцену ожесточенной битвы на реке Сабис (Самбре). – Они собрали огромное войско, чтобы противостоять Цезарю. Битва на Сабисе была одной из самых тяжелых для римлян. В какой-то момент положение легионов было критическим, и сам Цезарь, схватив щит у одного из солдат, бросился в гущу боя, воодушевляя своих воинов.

– Его личное мужество и своевременное прибытие подкреплений решили исход сражения, – добавляет Гай. – Белги были разбиты. Постепенно, одно за другим, их племена покорялись Риму.

Следующие годы – это череда непрерывных кампаний по всей Галлии. Покорение приморских племен веннетов, обладавших сильным флотом, экспедиции за Рейн против германцев. Галлия шаг за шагом попадала под римский контроль.

– Что двигало Цезарем в этих войнах? – задумчиво произносит Лиэль. – Конечно, стремление к славе, к триумфу, который он так и не получил за Испанию. Но не только это.

– Безусловно, добыча! – восклицает Гай. – Галлия была богата золотом, серебром, рабами. За годы войны Цезарь и его офицеры баснословно обогатились. Огромные суммы шли в Рим, подкупая политиков и ублажая народ. Он смог не только расплатиться со своими колоссальными долгами, но и приобрести еще большее влияние.

– И, конечно, армия, – добавляет Лиэль. – За эти годы он создал невероятно боеспособную, преданную лично ему армию. Легионеры, прошедшие с ним через огонь и воду, видевшие его мужество и щедрость (он удваивал им жалованье, делился добычей), были готовы идти за ним куда угодно. Эта армия стала его главным политическим аргументом.

– Его популярность в Риме, благодаря &quot;Запискам о Галльской войне&quot;, которые он регулярно отправлял в Сенат и публиковал, также росла невероятными темпами, – говорит Гай. – Он представлял себя как защитника Республики, расширяющего ее пределы и несущего цивилизацию варварам. Хотя на деле это было жестокое завоевание, сопровождавшееся массовыми убийствами, продажей в рабство целых племен и разрушением городов.

Год 52 до н.э. Общее восстание галлов под предводительством харизматичного вождя арвернов Верцингеторига. Это был самый опасный момент для Цезаря за все время Галльских войн.

– Верцингеториг сумел объединить множество галльских племен, осознавших, что поодиночке им не выстоять против Рима, – рассказывает Лиэль, и на экране появляются сцены осады Аварика и решающей битвы при Алезии. – Он использовал тактику &quot;выжженной земли&quot;, пытался лишить римлян продовольствия.

– Осада Алезии стала кульминацией войны, – Гай указывает на грандиозные двойные осадные линии, построенные Цезарем вокруг города, где укрылся Верцингеториг, и против подходившей на помощь галльской армии. – Это был шедевр военной инженерии и тактики. Цезарь, оказавшись между двух огней, сумел разгромить и осажденных, и тех, кто пришел им на помощь.

Верцингеториг, видя безнадежность положения, сдается Цезарю, чтобы спасти своих людей от голодной смерти. Он выходит из Алезии и бросает свое оружие к ногам римского проконсула.

– С падением Алезии и пленением Верцингеторига организованное сопротивление галлов было сломлено, – заключает Гай. – Хотя отдельные очаги сопротивления еще вспыхивали в течение нескольких лет, к 51 году до н.э. Галлия была фактически покорена и превращена в римскую провинцию.

– Цезарь добился всего, чего хотел, – говорит Лиэль. – Несметные богатства, непререкаемый авторитет, огромная, закаленная и фанатично преданная ему армия. Он стал самой могущественной фигурой в Риме.

Экран машины времени, после демонстрации масштабных сражений в Галлии, переносит Гая и Лиэль к берегам пролива, который римляне называли Океаном, а мы знаем как Ла-Манш. Годы 55 и 54 до н.э. Цезарь, укрепив свое положение в Галлии, обращает свой взор на таинственный и малоизвестный римлянам остров – Британию.

– После покорения основной части Галлии и отражения германской угрозы, неуемная энергия Цезаря и его жажда новых свершений толкают его на еще более дерзкое предприятие – экспедицию в Британию, – говорит Гай, указывая на флот римских кораблей, готовящихся к отплытию от побережья Галлии.

– Официальным предлогом для вторжения была помощь, которую некоторые британские племена якобы оказывали галлам в их борьбе против Рима, – добавляет Лиэль. – Но истинные мотивы Цезаря, скорее всего, были сложнее: стремление к славе первооткрывателя и завоевателя новых земель, поиск добычи (ходили слухи о богатствах Британии, особенно о жемчуге), а также желание продемонстрировать римскую мощь и запугать как британцев, так и оставшихся непокоренными галлов.

Первая экспедиция, 55 год до н.э. Мы видим, как римские легионы с трудом высаживаются на британском побережье, вероятно, в районе современного Кента, под градом копий и камней от встречающих их британских воинов, облаченных в шкуры и раскрашенных боевой раскраской. Их боевые колесницы производят устрашающее впечатление на римлян.

– Первая высадка была скорее разведкой боем, – комментирует Гай. – Цезарь привел с собой всего два легиона. Высадка оказалась чрезвычайно трудной. Британцы храбро сражались на берегу, а римские корабли из-за мелководья не могли подойти близко. Говорят, положение спас аквилифер (знаменосец) X легиона, который с орлом в руках первым прыгнул в воду, увлекая за собой остальных солдат.

– Даже высадившись, римляне столкнулись с упорным сопротивлением и незнакомой тактикой ведения боя, особенно с использованием боевых колесниц, – добавляет Лиэль.

– К тому же, их флот, стоявший на якоре у побережья, сильно пострадал от внезапного шторма. Цезарь заключил поспешный мир с несколькими местными племенами, взял заложников и, не добившись значительных успехов, вернулся в Галлию до наступления зимы. Эта экспедиция была больше демонстрацией, чем завоеванием.

Вторая экспедиция, 54 год до н.э. На этот раз Цезарь подготовился гораздо основательнее. Он собрал значительно больший флот – около 800 кораблей – и армию из пяти легионов и конницы.

– Вторая попытка была куда масштабнее, – говорит Гай, и на экране появляются армады римских судов, пересекающих пролив. – На этот раз высадка прошла более гладко, британцы, напуганные численностью римлян, отступили вглубь острова.

– Цезарь продвинулся вглубь Британии, форсировал Темзу, столкнулся с объединенными силами британских племен под предводительством вождя Кассивелауна, – продолжает Лиэль. – Произошло несколько сражений, в которых римская дисциплина и тактика взяли верх над храбростью британцев. Кассивелаун был вынужден просить мира.

– Цезарь наложил на британцев дань (которую они, вероятно, никогда полностью не выплачивали), взял заложников и запретил Кассивелауну нападать на дружественные Риму племена, – добавляет Гай. – Но и на этот раз он не оставил в Британии гарнизонов и не создал постоянной провинции. Вскоре он снова вернулся в Галлию, где назревали новые волнения.

– Так зачем же были эти британские походы, если они не привели к немедленному завоеванию? – задумчиво спрашивает Лиэль.

– О, политический эффект в Риме был огромен! – восклицает Гай. – Цезарь первым из римлян переправился с армией через &quot;Океан&quot; на этот туманный, почти мифический остров! Сами названия – Британия, Океан – будоражили воображение римлян. Его &quot;Записки&quot; об этих походах читались на Форуме и вызывали восторг. Это была невероятная реклама для него как для полководца и первооткрывателя. Он расширил известные границы мира (orbis terrarum) для римлян.

– То есть, это была скорее имиджевая акция, демонстрация римской мощи и личной отваги Цезаря? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да, – подтверждает Гай. – Хотя нельзя отрицать и стратегический аспект – он показал британцам, что римские орлы могут достичь и их земель, и это, возможно, на какое-то время уменьшило их поддержку галльскому сопротивлению. Но главное – это слава, это престиж, это укрепление его позиций в Риме. И, конечно, бесценный опыт для его армии в проведении десантных операций и боевых действий в незнакомых условиях. Походы Цезаря остались в истории как дерзкая разведка и демонстрация безграничных возможностей Рима и его амбициозного проконсула.

Римские легионы грузятся на корабли, покидая берега Британии. Туман снова скрывает остров, который еще надолго останется за пределами римского владычества, но уже ощутил на себе тяжелую поступь ее легионов.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из туманной Британии и лесов Галлии на восток, к границам Римской республики с могущественным Парфянским царством. Год 53 до н.э. Пока Цезарь добывал славу и богатство в Галлии, а Помпей пытался укрепить свое положение в Риме, третий участник триумвирата, Марк Лициний Красс, также жаждал военных лавров, способных сравниться с достижениями его коллег-соперников.

– Первый Триумвират, этот негласный союз трех титанов, с самого начала был конструкцией хрупкой, основанной на взаимной выгоде и необходимости, а не на искренней дружбе, – говорит Гай, глядя на карту Востока, где разворачиваются новые драматические события. – И одна из его опор вот-вот рухнет.

– Ты говоришь о Крассе, – кивает Лиэль. – После их совместного с Помпеем консульства в 55 году до н.э. (их второго совместного консульства, продлившего полномочия Цезаря в Галлии), Красс получил в управление на пять лет провинцию Сирия. И он видел в этом шанс осуществить свою давнюю мечту – поход на Восток, против Парфии.

Мы видим Красса, уже немолодого, но все еще полного амбиций, собирающего огромную армию в Сирии. Его легионы готовятся к вторжению в Парфянское царство, занимавшее территории современного Ирана и Ирака.

– Красс был баснословно богат, но ему не хватало военной славы, сопоставимой со славой Помпея или растущей популярностью Цезаря, – поясняет Гай. – Победа над Спартаком, хоть и важная, не считалась в Риме столь же почетной, как победа над внешним врагом, да еще и над таким могущественным, как Парфия. Он мечтал о триумфе, о несметных сокровищах Востока, о том, чтобы его имя встало в один ряд с именами Александра Македонского и Помпея.

– Но этот поход с самого начала был авантюрой, – добавляет Лиэль с тревогой. – Парфяне были грозным противником, их тяжелая кавалерия – катафракты – и конные лучники наводили ужас на врагов. Красс, не имевший достаточного опыта ведения войны в таких условиях и, по слухам, пренебрегший советами опытных военачальников, включая армянского царя Артавазда II, который предлагал ему идти через Армению, выбрал прямой, но опасный путь через безводные месопотамские степи.

На экране – изнурительный марш римских легионов по выжженной солнцем пустыне. Солдаты страдают от жажды и зноя. Затем – битва при Каррах. Римская пехота, построенная в плотное каре, окружена и расстреливается тучами парфянских стрел. Атаки тяжелой парфянской кавалерии прорывают римские ряды.

– Битва при Каррах в 53 году до н.э. стала одной из самых страшных катастроф в римской военной истории, – голос Гая звучит мрачно. – Семь легионов, около 40 тысяч римских солдат, были практически полностью уничтожены или захвачены в плен парфянским полководцем Суреной. Сын Красса, Публий, героически погиб в бою, пытаясь прорвать окружение.

– А сам Марк Красс… – Лиэль с трудом смотрит на экран, где показывают остатки разбитой римской армии, пытающиеся отступить. – После поражения он был предательски заманен парфянами на переговоры и убит. Парфяне, зная о его ненасытной жажде золота, залили ему в горло расплавленное золото. Жестокая и символичная смерть.

Известие о гибели Красса и разгроме его армии достигает Рима. Город в шоке и трауре.

– Смерть Красса имела далеко идущие последствия, – констатирует Гай. – Во-первых, это была огромная военная и моральная потеря для Рима. Угроза со стороны Парфии на восточных границах стала еще более реальной. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для нашей истории, – гибель Красса разрушила хрупкое равновесие Первого Триумвирата.

– Именно, – соглашается Лиэль. – Красс, со своим богатством и влиянием, играл роль своего рода буфера, связующего звена между двумя другими гигантами – Цезарем и Помпеем. Пока он был жив, их соперничество сдерживалось необходимостью поддерживать союз. Теперь же, когда одна из &quot;голов&quot; этого трехглавого чудовища была отсечена, двое оставшихся – Цезарь, чья слава и могущество росли с каждым днем благодаря победам в Галлии, и Помпей, все с большей тревогой наблюдавший за успехами своего бывшего союзника и все больше сближавшийся с сенатской оппозицией, – остались один на один.

– К тому же, незадолго до этого, в 54 году до н.э., умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея, – напоминает Гай. – Ее смерть еще больше ослабила личные связи между двумя полководцами. Триумвират, по сути, перестал существовать.

– Начинался медленный, но неуклонный дрейф к новому витку гражданской войны, – подводит итог Лиэль.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль на юг, к плодородным берегам Нила. Перед ними предстает Египет – древнее царство, последнее крупное эллинистическое государство, еще сохраняющее блеск былого величия, но уже попавшее в цепкие объятия Рима.

– Египет Птолемеев, – начинает Гай, пока на экране сменяются виды величественной Александрии, ее знаменитого Фароса, кипящей жизни порта и роскошных дворцов, – к середине I века до нашей эры уже давно не был той независимой державой, какой он был при первых преемниках Александра Великого. Его цари все больше зависели от воли Рима.

– Да, Рим смотрел на Египет как на важнейший источник зерна, без которого Вечный город не мог бы прокормить свое растущее население, – подхватывает Лиэль. – И, конечно, как на источник несметных богатств. Птолемеи, чтобы удержаться на шатком троне, раздираемом династическими распрями, щедро платили римским политикам и полководцам, искали их покровительства.

– Вмешательство Рима во внутренние дела Египта стало обычным делом, – продолжает Гай. – Римляне поддерживали одних претендентов против других, выступали арбитрами в спорах, по сути, превратив Египет в свой протекторат. Формально независимое царство на деле все сильнее опутывалось римскими сетями. И любое значительное событие в Риме немедленно отзывалось эхом на берегах Нила, и наоборот.

Экран машины времени фокусируется на бурлящей Александрии 58 года до н.э. Воздух пропитан зноем, запахом благовоний и... явным недовольством. Толпы народа заполнили широкие проспекты, ведущие к царскому дворцу.

– Что происходит, Гай? – Лиэль с тревогой смотрит на разгоряченные лица александрийцев. – Какая ярость в их глазах!

– Это гнев народа, Лиэль, – поясняет Гай. – Птолемей XII Авлет, или как его прозвали за спиной &quot;Флейтист&quot; за его увлечение музыкой в ущерб государственным делам, довел Египет до ручки. Его подобострастие перед Римом, огромные налоги и пренебрежение традициями переполнили чашу терпения.

Во дворце, в роскошных, но теперь тревожных покоях, Птолемей XII, мужчина средних лет с бегающими глазами, выслушивает донесения своих советников.

– Они требуют моего отречения! – голос царя дрожит. – Называют меня марионеткой Рима! Проклятые александрийцы, вечно они бунтуют!

– Мой царь, толпа неуправляема, – с тревогой говорит один из придворных. – Стража едва сдерживает их. Говорят, они уже провозгласили твою дочь Беренику и сестру и жену Клеопатру Трифену правительницами!

– Беренику! Мою дочь! – Птолемей вскакивает. – Она всегда была слишком амбициозна! Что ж, если Египет не ценит своего законного фараона, я найду тех, кто оценит! Рим! Я поеду в Рим! Помпей меня поддержит, я осыпал его дарами!

Вскоре, под покровом ночи, Птолемей XII тайно покидает Александрию, спасая свою жизнь и надеясь на помощь могущественных римских покровителей.

– Он бежит, – констатирует Лиэль, когда небольшое судно с изгнанным царем отчаливает от берега. – А власть переходит к Беренике IV. Интересно, как она справится?

– Недолго ей править в спокойствии, – замечает Гай. – Авлет не из тех, кто легко сдается, особенно когда на кону трон и богатства Египта. А у Рима, как мы знаем, свои давние интересы в этой плодородной земле.

Экран переносится в Рим. Прошел год с изгнания Авлета, 57 год до н.э. Бывший фараон, лишенный былого блеска, но не утративший хитрости, обивает пороги домов влиятельных сенаторов. Мы видим его в скромном жилище, которое ему предоставил его главный покровитель – Гней Помпей Великий.

– Мой благородный Помпей, – Авлет почтительно склоняется перед римским полководцем, чей дом полон трофеев и символов власти. – Только на тебя моя надежда. Сенат медлит, мои враги в Александрии укрепляют свою власть. Я готов на все, чтобы вернуть себе трон моих предков! Золото Египта будет щедро вознаграждать моих друзей!

Помпей, с видом государственного мужа, внимательно слушает.

– Царь Птолемей, ты знаешь, я всегда был другом Египта и твоего дома, – говорит он взвешенно. – Сенат Рима не забывает своих союзников. Но ситуация сложная. Многие сенаторы опасаются прямого вмешательства. Твоя дочь Береника пользуется некоторой популярностью.

– Популярностью, купленной моими же деньгами! – в сердцах восклицает Авлет. – Они разграбили мою казну! А я... я готов заплатить любую цену. Шесть тысяч талантов я уже обещал, если Рим вернет мне корону! Гай Юлий Цезарь, когда был консулом в пятьдесят девятом, уже помог мне получить титул &quot;друга и союзника римского народа&quot;. Неужели теперь Рим оставит меня?

– Лиэль, обрати внимание на эту деталь, – тихо говорит Гай. – Еще в 59 году до н.э., до своего изгнания, Авлет, благодаря огромным взяткам, которые, по слухам, разделили Цезарь и Помпей, добился от Сената официального признания. Это был важный козырь в его руках.

Лиэль кивает.

– То есть, формально он все еще &quot;друг и союзник&quot;, несмотря на изгнание. И это дает ему право просить о помощи. А взятки, похоже, были главным аргументом в римской политике того времени.

Помпей кладет руку на плечо Авлету.

– Не отчаивайся, царь. Я использую все свое влияние. Мы найдем способ. Римские легионы знают дорогу в Египет. Вопрос лишь в цене и подходящем моменте. Авл Габиний, мой человек, сейчас проконсул в Сирии. Возможно, именно через него мы сможем действовать.

Глава 8: Возвращение Фараона – Меч Рима и Кровь Египта

Экран машины времени показывает 55 год до н.э. Сирийская граница. Римские легионы под командованием проконсула Авла Габиния готовятся к походу. Среди офицеров выделяется молодой, энергичный командир конницы – Марк Антоний.

– Габиний, ты уверен, что Сенат одобрит это? – спрашивает один из легатов, глядя на марширующие колонны. – Вмешиваться в египетские дела без прямого указания... это рискованно.

Авл Габиний, человек Помпея, лишь усмехается.

– Указания от Помпея и золото Авлета – вот мои главные одобрения, легат. Птолемей Авлет должен вернуться на свой трон. Это в интересах Рима... и в моих личных интересах. А молодой Антоний во главе кавалерии обеспечит нам быструю победу. Он рвется в бой!

– Антоний уже тогда проявлял свою отвагу и полководческие таланты, – замечает Лиэль. – Этот египетский поход станет для него хорошей школой и, возможно, первой встречей с землей, которая позже сыграет роковую роль в его судьбе.

Римские легионы вторгаются в Египет. Войска Береники IV, плохо обученные и не имеющие опыта сражений с римлянами, быстро терпят поражение. Александрия вновь открывает ворота, но на этот раз – перед возвращающимся Птолемеем XII и его римскими &quot;освободителями&quot;.

В царском дворце, вновь занятом Авлетом, разворачивается сцена жестокой расправы.

– Дочь моя, Береника, – Птолемей XII смотрит на плененную девушку с холодной яростью. – Ты посмела пойти против своего отца и законного фараона. Ты заплатишь за это предательство!

– Я правила Египтом, пока ты унижался в Риме, отец! – гордо отвечает Береника. – Народ был на моей стороне!

– Народ?! – Авлет смеется жутким смехом. – Народ будет на стороне того, у кого сила! А сила сейчас у меня и у Рима! Стража, увести ее! И всех ее приспешников – казнить! Пусть Александрия запомнит, что бывает с теми, кто бросает вызов Птолемеям!

– Жестокое возвращение, – качает головой Лиэль, когда экран показывает сцены казней в Александрии. – Он не простил никого.

– Он обеспечил себе трон ценой римской интервенции и крови своих подданных, включая собственную дочь, – подводит итог Гай. – И этот &quot;долг&quot; перед Римом, и особенно перед Помпеем, который через Габиния организовал его реставрацию, теперь будет висеть над Египтом. 

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в 51 год до н.э. В то время как в Риме нарастает напряжение между Цезарем и Помпеем, а Галлия почти покорена, в Египте, последнем крупном эллинистическом царстве, продолжают происходить важные династические изменения, которые вскоре окажут значительное влияние на судьбу Рима. Птолемей XII Авлет, отец Клеопатры, недавно умер.

Мы видим сцену во дворце в Александрии. Зачитывается завещание покойного фараона.

– ...и да будет воля моя, чтобы царство Египетское перешло к моей старшей дочери Клеопатре и моему старшему сыну Птолемею, – монотонно читает жрец. – И да правят они совместно, как муж и жена, во благо Египта и согласно древним традициям… И да будет римский народ (Populus Romanus) исполнителем и гарантом сей моей последней воли, дабы обеспечить мир и преемственность в царстве моем, дружественном Риму.

– Клеопатре на момент восшествия на престол было всего около восемнадцати лет, а ее брату-соправителю Птолемею XIII – и того меньше, лет десять-одиннадцать, – рассказывает Лиэль, и на экране появляется изображение молодой женщины с властным взглядом и узнаваемым профилем. – Клеопатра VII. Естественно, такая юная пара не могла править самостоятельно. Реальная власть оказалась в руках придворной камарильи – евнуха Потина, наставника царя Теодота Хиосского и полководца Ахилла.

– И эти придворные интриганы, – замечает Гай, – явно не собирались делиться властью с молодой, амбициозной и, как оказалось, очень умной царицей. Они стремились править от имени юного Птолемея XIII, оттеснив Клеопатру от дел.

На экране Клеопатра, несмотря на свой юный возраст, демонстрирует незаурядный ум, образование (она, в отличие от многих Птолемеев, знала египетский язык, а также множество других языков) и сильный характер. Она пытается утвердить свою единоличную власть, что неизбежно приводит к конфликту с могущественными придворными.

– Царь Птолемей еще слишком юн, чтобы вникать во все тонкости управления, Потин, – твердо говорит Клеопатра всесильному евнуху. – Я, как старшая соправительница, возьму на себя бремя государственных решений.

– Ваше величество, – льстиво, но с едва скрываемой угрозой отвечает Потин, – мудрость не всегда приходит с годами. Царь Птолемей имеет своих верных советников, которые помогут ему нести это бремя. Ваша задача, царица, украшать двор и рожать наследников.

– Клеопатра с самого начала показала, что не намерена быть марионеткой, – говорит Лиэль. – Она стремилась править самостоятельно, опираясь на поддержку народа и, возможно, ища союзников за пределами Египта. Это не могло понравиться тем, кто привык вертеть делами при дворе.

– Ее попытки укрепить свою власть и отстранить от влияния Потина и его клику привели к тому, что уже через несколько лет, примерно к 48 году до н.э., она была фактически отстранена от власти и изгнана из Александрии, – добавляет Гай. – Ее брат Птолемей XIII был провозглашен единоличным правителем, а точнее, марионеткой в руках придворных.

Мы видим Клеопатру в изгнании, в Сирии, где она, не пав духом, начинает собирать наемную армию, чтобы силой вернуть себе трон.

– Они думают, что избавились от меня? – с гневом и решимостью говорит Клеопатра своим немногочисленным верным сподвижникам. – Они недооценили дочь Авлета! Я верну себе Египет, чего бы мне это ни стоило!

– Но Клеопатра не из тех, кто легко сдается, – с восхищением отмечает Лиэль. – Она не смирилась с поражением и начала готовиться к реваншу. Ее изгнание и борьба за власть совпали по времени с началом гражданской войны в Риме между Цезарем и Помпеем. Судьбы Рима и Египта вновь готовы были тесно переплестись.

– Интересно, как перекликаются судьбы и завещания, не правда ли? – задумчиво произносит Гай. – Мы не так давно наблюдали, как завещание Саломеи Александры в Иудее, передавшее власть ей, а не напрямую сыновьям, привело к миру, пусть и временному, благодаря ее мудрой политике примирения с фарисеями. А здесь, в Египте, завещание Птолемея Авлета о совместном правлении Клеопатры и ее юного брата, по сути, сразу же заложило основу для конфликта, так как реальная власть оказалась у придворной клики, не желавшей сильной царицы.

– Да, и если смотреть немного вперед, – подхватывает Лиэль, – то и знаменитое завещание Цезаря, которое сделает Октавиана его главным наследником, тоже станет отправной точкой для нового витка ожесточенной борьбы за власть в Риме. Получается, завещания великих правителей, призванные обеспечить стабильность и преемственность, очень часто становятся катализаторами смут и войн.

– Пожалуй, потому, – размышляет Гай, – что они затрагивают самые глубокие амбиции и интересы множества влиятельных людей. В Иудее компромисс Саломеи сработал на время, потому что она смогла опереться на мощную внутреннюю силу – фарисеев, и внешняя угроза еще не была столь явной. В Египте же Клеопатра столкнулась с уже сложившейся придворной олигархией, а Рим уже дышал в затылок, готовый вмешаться. А завещание Цезаря… оно и вовсе перекроит всю политическую карту Рима, потому что речь пойдет о наследовании власти над всей Республикой, или тем, что от нее останется. Каждое завещание – это отражение своей эпохи и конкретных обстоятельств. Но борьба за наследство сильных мира сего – это вечный сюжет. 

Экран машины времени, оставив на время бурлящий интригами Египет, вновь возвращает Гая и Лиэль в Рим. Год 54 до н.э. Цезарь все еще ведет свои победоносные кампании в Галлии, его слава растет, а богатства, стекающиеся в его руки, позволяют ему не только финансировать армию и подкупать политиков, но и задумываться о более масштабных проектах, способных увековечить его имя в самом сердце Республики.

– Пока Цезарь завоевывает Галлию, его влияние в Риме, несмотря на физическое отсутствие, только усиливается, – говорит Гай, указывая на оживленные улицы города, где уже ощущается дыхание новых времен. – И он начинает использовать свои огромные галльские трофеи не только для политических игр, но и для того, чтобы оставить свой след в облике Вечного Города.

– Да, и одним из самых амбициозных его проектов стало начало строительства нового Форума, который позже назовут Форумом Цезаря (Forum Iulium), – подхватывает Лиэль. – Старый Римский Форум, сердце политической, религиозной и общественной жизни, к середине I века до н.э. уже не справлялся со своими функциями. Город вырос, население увеличилось, а площадь Форума оставалась прежней. Он был переполнен, застроен хаотично, и для проведения крупных собраний или судебных процессов просто не хватало места.

Мы видим, как на участке земли, примыкающем к северо-восточной стороне старого Форума, у подножия Капитолийского холма, начинаются масштабные работы. Рабочие сносят старые здания, расчищают территорию. Цезарь, хоть и находится в Галлии, через своих доверенных лиц – Цицерона (который в этот период был с ним в хороших отношениях) и Оппия – руководит покупкой земли и началом строительства.

– Цезарь задумал не просто расширить старый Форум, а создать совершенно новый, великолепный комплекс, который должен был затмить все существующее, – поясняет Гай. 

– Это был не только практический шаг, но и мощнейший пропагандистский жест. Новый форум должен был стать символом его могущества, его щедрости по отношению к римскому народу и его связи с божественными предками.

– Он выкупил для этого огромный и очень дорогой участок земли, – добавляет Лиэль. – Говорят, только на покупку земли ушло около 60 миллионов сестерциев, а по некоторым оценкам – и все 100 миллионов! Это были колоссальные деньги даже для Рима. Но Цезарь, благодаря галльской добыче, мог себе это позволить.

– В центре нового форума, – Гай указывает на чертежи, которые рассматривают архитекторы, – планировалось возвести величественный храм в честь Венеры-Прародительницы (Venus Genetrix), мифической прародительницы рода Юлиев. Это было прямое указание на его божественное происхождение и особый статус.

– А перед храмом должна была стоять конная статуя самого Цезаря, – продолжает Лиэль. – Причем, по некоторым сведениям, его конь изображался с почти человеческими передними ногами, что символизировало его власть над миром. Вокруг форума должны были располагаться портики с колоннадами, лавки, возможно, базилика для судебных заседаний. Это должен был быть не просто рынок, а новый административный и культурный центр.

Строительные работы идут полным ходом. Слышен стук молотков, скрип подъемных механизмов, крики рабочих.

– Начало строительства Форума Цезаря в 54 году до н.э. – это знаковое событие, – говорит Гай. – Оно показывает, что Цезарь уже тогда мыслил категориями не простого политика или полководца, а человека, оставляющего неизгладимый след в истории и облике Рима. 

– Этот проект, – добавляет Лиэль, – также демонстрировал его умение использовать богатство для укрепления своего имиджа и популярности. Он давал работу тысячам людей, он обещал городу новое, великолепное общественное пространство. Это было частью его стратегии по завоеванию сердец римлян.

Камера машины времени показывает масштаб начинающейся стройки на фоне древних зданий старого Форума. Это был смелый вызов прошлому и заявка на будущее, где имя Цезаря будет вписано золотыми буквами в историю Рима.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в напряженную атмосферу Рима и северной Италии конца 50 года до н.э. – начала 49 года до н.э. Завершились Галльские войны, принеся Гаю Юлию Цезарю триумф, закаленную армию, безграничную преданность легионеров, невероятную славу и несметные богатства. Однако его успехи вызывали все большую тревогу в Риме, особенно у его политических противников в Сенате и у бывшего союзника – Гнея Помпея Магна.

– Десять лет Галльских войн завершились оглушительным триумфом Гая Юлия Цезаря, – начинает Гай, глядя на развернутую перед ними карту, где огромные пространства Галлии уже помечены как подконтрольные Риму. – Галлия покорена, его армия, закаленная в бесчисленных сражениях, не знает себе равных, а слава и несметные богатства, добытые в походах, сделали его самым популярным и, возможно, самым могущественным полководцем Рима. 

Античные источники, такие как Плутарх, сообщают о миллионах погибших и обращенных в рабство галлов, хотя современные историки склонны считать эти цифры несколько преувеличенными, скорее отражающими масштаб событий, чем точную статистику.

– Но именно это растущее влияние и вызвало страх в Риме, – подхватывает Лиэль. – Триумвират Цезаря, Помпея и Красса распался со смертью Красса в 53-м и Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, в 54-м. Помпей, оставаясь вблизи Рима, на фоне уличного хаоса, кульминацией которого стало убийство Клодия и сожжение Курии в 52 году, сумел позиционировать себя как гарант порядка. Сенат, в панике, избрал его консулом без коллеги, дав ему почти диктаторские полномочия.

– Он действительно навел порядок, проведя жесткие законы, – говорит Гай. – Но это лишь усилило его личную власть и сблизило с оптиматами, которые видели в Цезаре главную угрозу. Помпей, некогда союзник Цезаря, теперь становился его ключевым противником, хотя и сами оптиматы не до конца ему доверяли.

– Срок проконсульских полномочий Цезаря в Галлии истекал, – Гай указывает на экран, где идут политические дебаты. – Он хотел баллотироваться в консулы in absentia, не распуская армию, чтобы избежать судебных преследований по возвращении в Рим как частное лицо. Консульская неприкосновенность была ему жизненно необходима.

– Но Сенат, под влиянием Катона Младшего и Помпея, требовал, чтобы он сложил полномочия и распустил легионы, – добавляет Лиэль. – Для Цезаря это было равносильно политической смерти.

На экране – встревоженный Рим. Сенаторы в курии, народ на Форуме.

– Ситуация накалялась, – продолжает Гай. – Сенат издал senatus consultum ultimum, фактически объявляя Цезаря врагом государства и предоставляя Помпею высшие полномочия для «защиты республики». Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, пытавшиеся защитить Цезаря, были изгнаны из Сената и бежали к нему в лагерь.

– Это изгнание трибунов, – отмечает Лиэль, – стало для Цезаря формальным поводом заявить, что он действует в защиту Республики от произвола олигархии.

– Слухи о возможном марше Цезаря вызывали панику среди сенаторов, но надежду у плебса, – Гай указывает на сцены сборов в столице. – Помпей готовился к противостоянию, уверенный в поддержке Сената и силе своих легионов.

– В Риме слухи о возможном марше Цезаря на юг вызывали настоящую панику среди сенаторов, – Гай указывает на сцены спешных сборов в столице. – Но среди простого народа, помнившего щедрость Цезаря и видевшего в нем защитника от произвола аристократии, эти слухи, наоборот, порождали надежду. Помпей, некогда равный Цезарю по славе и влиянию, теперь видел в нем смертельную угрозу своему первенству и готовился к вооруженному противостоянию, будучи уверенным в поддержке Сената и значительной части италийской знати, а также в силе своих легионов, разбросанных по провинциям.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося наблюдателей на северный берег Рубикона. Холодная ночь с 10 на 11 января 49 года до нашей эры.

– Какая бурная река сегодня, Луций! – произносит молодой легионер, кутаясь в плащ и глядя на темные, вспененные воды. – Обычно тихая, а сейчас прямо ревет, словно дикий зверь. Дожди постарались.

– И не только дожди, Марк, – отвечает ему более старый, закаленный в походах товарищ, его голос низок и спокоен, – чует река, какое дело затевается. Говорят, перейти ее с войском без воли Сената – это все равно что подписать себе смертный приговор. Государственная измена.

– Молчи! – обрывает его центурион, сурово сдвинув брови. – Наш полководец, Гай Юлий, знает, что делает. За ним мы прошли всю Галлию, и здесь он не ошибется. А костры пусть горят ярче, чтобы видно было наши орлы!

– Он ведь понимал, Гай, – голос Лиэль, невидимой для солдат, едва заметно дрожит. – Понимал, что этот шаг – война. Не просто стычка, а полномасштабная гражданская война, которая захлестнет Италию и изменит Рим навсегда.

– Но и подчиниться ультиматуму Сената для него означало неминуемый крах, Лиэль, – Гай, его взгляд прикован к высокой фигуре в боевом облачении, стоящей чуть поодаль у самой воды, кивает. – Его враги в Риме только и ждали повода, малейшей слабости, чтобы уничтожить его – сначала политически, а потом, не сомневаюсь, и физически. У него не было другого выбора, кроме как пойти ва-банк.

Цезарь стоит неподвижно, его обычно непроницаемое лицо сейчас отражает бурю эмоций. Рядом с ним – верные легаты, их взгляды полны тревожного ожидания и безграничной преданности. Молчат и солдаты XIII легиона, ветераны Галльских войн, их доспехи и оружие тускло отсвечивают в неверном свете костров.

Один из легатов, Гай Скрибоний Курион, подходит ближе к Цезарю.

– Гай Юлий, легион ждет твоего слова. Мы готовы ко всему. Но… ты уверен? Это Рубикон. За ним – Италия. И война.

Цезарь медленно поворачивает голову, его взгляд устремлен на бурлящую воду.

– Война, Курион? А что оставили мне мои «друзья» в Сенате? Выбор между позором и войной? Они хотят видеть меня униженным, лишенным всего, за что мы сражались. Чтобы я, проконсул Галлии, сложил оружие и предстал перед их судом, как преступник?

– Они боятся тебя, Цезарь. Твоей славы, твоей армии, любви народа, – тихо говорит другой легат, Марк Антоний, недавно прибывший из Рима. – Помпей и его приспешники не успокоятся, пока не увидят тебя низвергнутым.

Внезапно, неподалеку от группы военачальников, у самой кромки воды, возникает какое-то движение.

– Смотрите! Что это? – восклицает один из солдат, указывая на неясную фигуру.

Все вглядываются. Из речной дымки вырисовывается человек необычайно высокого роста и дивной красоты, он сидит у берега и играет на свирели. Несколько трубачей из легиона, заинтригованные, подходят ближе. Внезапно незнакомец выхватывает у одного из них буцину – длинную изогнутую военную трубу, – срывается с места, бросается к реке и, издав на трубе оглушительный, воинственный клич, перебегает на другой берег и исчезает.

– Боги подают нам знак! – громко произносит авгур, сопровождавший Цезаря. – Это явное предзнаменование! Путь открыт!

Цезарь смотрит ему вслед, и его лицо, до этого омраченное сомнением, озаряется.

– Жребий брошен! Alea iacta est! – его голос, чистый и властный, разносится над рекой, над застывшими в ожидании рядами легионеров.

Он делает первый шаг на скрипучий деревянный мост.

– За мной, XIII легион! – командует он, и его голос эхом отзывается в сердцах солдат.

– За Цезарем! За нашим вождем! – ревет многоголосая толпа, и легионеры, как один, устремляются за своим полководцем. Грохот калиг по доскам моста, лязг оружия и доспехов сливаются в единый грозный гул. Эти люди, делившие с Цезарем все тяготы и триумфы галльских походов, без колебаний пересекают священную границу. Река Рубикон остается позади. Обратного пути нет.

– Вот и все, – шепчет Лиэль, глядя, как последние ряды легионеров скрываются в предрассветной мгле на южном берегу. – Республика, какой она была, только что перестала существовать. Один человек, один легион – и вызов брошен всей официальной власти Рима.

– И он будет действовать с присущей ему молниеносной быстротой, – добавляет Гай. – Цезарь прекрасно понимал: его единственный шанс – застать Помпея и сенаторов врасплох. Не дать им времени собрать силы, разбросанные по провинциям.

Рубикон медленно скрывается из вида на экране машины времени, оставаясь молчаливым свидетелем принятого решения. Впереди – Италия, Рим и новая, еще более жестокая гражданская война, которая определит будущее античного мира.

Экран мерцает, и изображение Рубикона сменяется стремительной панорамой. Легионеры Цезаря, уже не один XIII, а несколько присоединившихся к нему легионов, движутся по дорогам Италии с поразительной скоростью. Города Цизальпийской Галлии, а затем и самой Италии, один за другим открывают ворота, часто без единого выстрела.

– Гляди, Децим, еще один город сдался без боя! – молодой легионер, едва успевая за быстрым шагом колонны, толкает локтем своего товарища. – Арминий, Ареций, Игувий... Они словно встречают нас как освободителей, а не захватчиков!

– Не как освободителей, Гай, а как силу, которой нечего противопоставить, – усмехается Децим, опытный воин. – Говорят, сам Помпей Великий с сенаторами удирает из Рима так, что только пятки сверкают! Где же его хваленая армия? Где те два легиона, что он &quot;одолжил&quot; у Цезаря и обещал вернуть по первому требованию?

В походном шатре Цезаря, быстро разбитом на окраине очередного покорившегося города, кипит работа. Сам Гай Юлий, склонившись над картой, отдает четкие, быстрые приказы.

– Курион, твой отряд немедленно выступает на Корфиний! Там Домиций Агенобарб пытается собрать силы. Не дать ему! Скорость – наше главное оружие! – Цезарь поднимает голову, его глаза сверкают. – Антоний, ты с пятью когортами занимаешь Ареций. Обеспечьте порядок и немедленно доложите о настроениях. Мы не должны дать им опомниться.

– Поразительно, – шепчет Лиэль, ее взгляд прикован к стремительно меняющимся точкам на карте, которые отмечает Цезарь. – Он движется с невероятной быстротой. Он не дает им ни единого шанса на организацию обороны. Города просто не успевают понять, что происходит.

– Это его стиль, – отзывается Гай. – Внезапность и быстрота. Он понимает, что Помпей располагает значительными силами, но они разбросаны. Пока их соберут, Цезарь уже будет у ворот Рима. Он играет на опережение, на психологическом эффекте.

Сцена меняется. Теперь это Рим, погруженный в смятение. Сенаторы в панике мечутся по курии, их лица бледны, голоса срываются на крик.

– Он перешел Рубикон! Уже взял несколько городов! – кричит один из сенаторов, размахивая пергаментом с донесением. – Это немыслимо! Это государственная измена!

– Где Помпей? Что говорит Гней Помпей? – вопрошает другой, хватаясь за голову. – Он же уверял нас, что стоит ему только топнуть ногой, как из земли вырастут легионы!

Появляется сам Помпей. Его лицо мрачно, но он пытается сохранять самообладание.

– Господа сенаторы, ситуация серьезная, но не безнадежная. Цезарь действует дерзко и быстро, это правда. Но у нас нет достаточных сил здесь, в Италии, чтобы немедленно дать ему отпор.

– Так что же, бежать?! – выкрикивает кто-то из толпы. – Оставить Рим на милость этому выскочке?!

– Это не бегство, сенатор, это стратегическое отступление! – голос Помпея крепнет. – Мы отправимся на Восток, в Грецию. Там наши основные силы, там наши ресурсы. Мы соберем армию, способную сокрушить Цезаря, и вернемся, чтобы восстановить закон и порядок. У кого есть мужество и верность Республике, пусть следует за мной!

Слышится гул одобрения, но и растерянные, испуганные возгласы. Начинается спешная, хаотичная эвакуация. Сенаторы, их семьи, казна – все грузится на корабли в Брундизии.

– Они бегут, – констатирует Гай, наблюдая за сценой в порту. – Помпей уступает Италию без боя, рассчитывая выиграть время и собрать силы. Он недооценивает скорость и решимость Цезаря.

– А Цезарь, тем временем, практически без крови занимает один город за другим, – добавляет Лиэль. – Это шествие, а не завоевание. Он демонстрирует не только военную мощь, но и политическую прозорливость, объявляя о милосердии к сдавшимся, привлекая на свою сторону даже бывших противников.

Камера вновь фокусируется на Цезаре. Он получает донесение о бегстве Помпея.

– Так, значит, Помпей решил уступить мне Италию, – задумчиво произносит он, глядя на карту. – Что ж, тем хуже для него. Мы не будем терять времени на осаду Брундизия. Пусть плывет. Мы сначала укрепимся здесь, а затем… затем мы найдем его, где бы он ни был.

На экране видно, как последние корабли с Помпеем и верными ему сенаторами отплывают на Восток.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, который Цезарь занял без боя после бегства Помпея и большинства сенаторов. Город, еще недавно охваченный паникой, теперь настороженно притих, ожидая, как поведет себя победитель.

– Цезарь вошел в Рим, но его положение все еще шаткое с точки зрения закона, – комментирует Гай. – Он действует как полководец, захвативший столицу, но ему нужна формальная легитимация.

– И как он ее добивается? – спрашивает Лиэль. – Сенат в большинстве своем разбежался.

Мы видим Цезаря, который собирает оставшихся в Риме сенаторов. Их немного, и многие напуганы, но Цезарь обращается к ним не с угрозами, а с призывом к сотрудничеству.

– Сенаторы, я пришел не как враг Рима, а как его защитник от произвола немногих, – звучит голос Цезаря в опустевшей курии. – Я не стремлюсь к тирании. Моя цель – восстановить законность и порядок, обеспечить права римских граждан. Но для этого мне нужны полномочия.

– Хитро, – замечает Лиэль. – Он позиционирует себя как спасителя Республики. – Чтобы провести консульские выборы на следующий, 48-й год, Цезарь избирается (или, скорее, назначается оставшимися сенаторами под давлением обстоятельств) диктатором.

На экране мы видим эту процедуру.

– Dictator rei gerundae causa, – поясняет Гай. – Диктатор для ведения дел. Это была древняя чрезвычайная магистратура, но Цезарь использует ее очень ограниченно по времени.

– Всего одиннадцать дней он пробыл диктатором в этот раз, – уточняет Лиэль, сверяясь с данными на своем планшете. – Ровно столько, чтобы организовать и провести выборы консулов. И, разумеется, одним из консулов избирают его самого.

– Совершенно верно, – кивает Гай. – На 48 год до н.э. Гай Юлий Цезарь становится законно избранным консулом Римской республики. Его коллегой по консульству назначают Публия Сервилия Исаврика, лояльного ему человека. Теперь, отправляясь на Восток, в Грецию, для решающей схватки с Помпеем, Цезарь действует уже не просто как проконсул, нарушивший волю Сената, а как высшее должностное лицо государства, облеченное консульским империем.

– Это принципиально меняет его формальный статус, – заключает Лиэль. – Теперь он говорит от имени Римской республики и ее законной власти.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Легитимность, даже в условиях гражданской войны, имела огромное значение. И Цезарь, как никто другой, это понимал. А теперь, заручившись консульскими полномочиями и обезопасив Испанию, он готов к решающему этапу борьбы.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть, однако, не стала концом этой истории, – замечает Гай, когда изображение бездыханного тела Помпея на египетском берегу медленно гаснет.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!


Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть не принесла мира, – замечает Гай. – Цезарь, прибыв в Египет и увидев голову своего бывшего зятя и врага, говорят, прослезился. Он не одобрял такого вероломства. Но это уже другая история. Битва при Фарсале решила исход войны, но не ее окончание.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося Гая и Лиэль вслед за Цезарем. Прошло всего несколько дней после убийства Помпея. Римский флот бросает якорь в гавани Александрии. Цезарь, сопровождаемый небольшим отрядом, сходит на берег. Он здесь не как завоеватель, а как римский консул, следующий за своим врагом.

Мы видим Цезаря, входящего в царский дворец. Его встречают с показным почтением, но в воздухе висит напряжение. Евнух Потин, всесильный временщик при юном Птолемее XIII, выступает вперед с раболепной улыбкой.

– Великий Гай Юлий Цезарь, Рим и Египет приветствуют тебя! – голос Потина источает приторную сладость. – Царь Птолемей счастлив видеть в своих стенах столь прославленного гостя. И в знак нашей преданности и дружбы, мы приготовили для тебя дар… дар, который, мы надеемся, положит конец твоим трудам и этой печальной войне.

Слуги вносят нечто, прикрытое тканью, на серебряном подносе. Потин с театральным жестом сдергивает покрывало. На подносе – отрубленная голова Помпея Великого, забальзамированная и узнаваемая.

– Вот, Цезарь! Голова твоего врага! – с плохо скрываемым торжеством объявляет Потин. – Египет избавил тебя от него!

Лицо Цезаря каменеет. Вместо ожидаемой радости на нем отражается отвращение и гнев. Он отвернулся и даже прослезился, увидев столь печальный конец своего бывшего зятя и некогда союзника, а ныне главного противника.

– Это… это не тот дар, которого я ожидал, Потин, – голос Цезаря тих, но в нем звучит ледяная ярость. – Рим не воюет с мертвыми. И Рим не прощает вероломства послов. Помпей был римским гражданином, консулом, полководцем. Его судьбу должен был решить Рим, а не египетские царедворцы, запятнавшие себя убийством гостя!

– Потин явно просчитался, – шепчет Лиэль. – Он думал заслужить расположение Цезаря, а вместо этого вызвал его гнев и презрение.

– Цезарь был слишком тонким политиком, чтобы одобрить такое варварство, – добавляет Гай. – Кроме того, убийство Помпея лишило его возможности проявить милосердие к поверженному врагу, что укрепило бы его собственный авторитет и облегчило бы примирение в Риме. Теперь же он оказался втянут в египетские дрязги еще глубже, чем, возможно, предполагал изначально.

Цезарь, быстро овладев собой и сохраняя внешнее спокойствие, принимает решение, которое определит ход дальнейших событий. Он объявляет о своем намерении остаться в Александрии. Официальные причины – необходимость урегулировать значительные финансовые долги покойного Птолемея Авлета перед Римом (и лично перед некоторыми римлянами, включая Цезаря) и, что более важно, разобраться в запутанном династическом споре между юным Птолемеем XIII и его изгнанной старшей сестрой Клеопатрой.

– И здесь Цезарь находит блестящее юридическое обоснование для своего вмешательства, – замечает Лиэль. – Завещание Птолемея Авлета!

– Именно, – подтверждает Гай. – Покойный царь, умирая в 51 году до н.э., не только назначил своих детей, Клеопатру и Птолемея XIII, соправителями, но и, что крайне важно, в своем завещании указал римский народ в качестве исполнителя (экзекутора) своей воли. Он хотел, чтобы Рим гарантировал соблюдение его распоряжений и мир в Египте.

– А одна из копий этого завещания, – добавляет Лиэль, – была передана на хранение Помпею, как другу и покровителю Авлета. Ведь в неспокойные времена Рима оригинал, предназначенный для государственного казначейства, мог быть утерян или недоступен.

– И эта копия попала в руки Цезаря, – подхватывает Гай. – Она была найдена среди личных вещей Помпея после битвы при Фарсале, когда был захвачен его лагерь. Цезарь теперь имел на руках документ, который мог публично огласить.

На экране мы видим Цезаря, обращающегося к собравшимся придворным Птолемея XIII. Он держит в руках свиток пергамента. Его голос тверд и не допускает возражений.

– Я, как консул Римской республики, представитель римского народа, названного исполнителем последней воли покойного царя Птолемея Авлета, – Цезарь выразительно смотрит на свиток, – и как друг вашего отца, считаю своим долгом обеспечить точное исполнение его завещания. Вот оно, перед вами! Обе стороны в этом династическом споре должны предстать передо мной, чтобы я мог выслушать их доводы и принять справедливое решение, которое обеспечит мир и стабильность в Египте. Царица Клеопатра должна быть немедленно вызвана в Александрию и допущена ко мне.

Это заявление производит эффект разорвавшейся бомбы. В стане Потина, Ахилла и других придворных, оттеснивших Клеопатру от власти, воцаряется смятение. Они совершенно не ожидали, что Цезарь так решительно и активно вмешается во внутренние дела Египта и, тем более, потребует возвращения их главной соперницы, которую они считали надежно устраненной.

– Он намерен остаться здесь надолго, – с тревогой шепчет полководец Ахилл евнуху Потину, когда они отходят в сторону. – И он хочет вернуть эту змею Клеопатру! Мы не можем этого допустить! Если она получит поддержку Цезаря, нам конец!

– Успокойся, Ахилл, – криво усмехается Потин, хотя в его глазах тоже сквозит беспокойство. – Как она попадет во дворец? Все подходы к Александрии и сам дворец контролируются нашими верными людьми и твоими солдатами. Она не проскользнет незамеченной. Мы найдем способ убедить Цезаря в ее недостойности.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает здание Курии Гостилии в Риме. Конец 48 года до н.э. Хотя Цезарь все еще находится в Египте, разбираясь со сложной ситуацией после убийства Помпея и втягиваясь в династическую борьбу Птолемеев, вести о его сокрушительной победе при Фарсале уже достигли Вечного города и произвели оглушительное впечатление. В Сенате царит оживление, смешанное с затаенной тревогой и лихорадочным ожиданием.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – с трибуны вещает Публий Сервилий Ватия Исаврик, один из консулов этого года, известный своей лояльностью Цезарю. Его голос звучит громко и уверенно. – Вести с Востока не оставляют никаких сомнений! Наш Гай Юлий Цезарь при Фарсале одержал блистательную победу, сокрушив мятежные легионы Гнея Помпея! Республика спасена от угрозы власти немногих, стремившихся подчинить ее своим амбициям!

По залу прокатывается одобрительный гул. Лица многих сенаторов выражают облегчение, другие стараются выглядеть как можно более преданными победителю.

– Однако, отцы-сенаторы, – продолжает консул, – война еще не окончена. Остатки вражеских сил все еще разбросаны по провинциям, и требуется твердая рука, чтобы окончательно искоренить смуту. Сам Цезарь, как вы знаете, сейчас находится в Египте, утверждая там римское влияние и интересы Республики. В это решающее время Риму нужен лидер, облеченный всей полнотой власти, способный быстро и эффективно принимать решения, восстанавливать порядок и залечивать раны, нанесенные гражданской распрей!

– Он подводит к чему-то очень конкретному, – шепчет Лиэль, внимательно наблюдая за оратором.

– Посему, – консул делает эффектную паузу, – я предлагаю, во имя спасения и блага государства, облечь Гая Юлия Цезаря, нашего доблестного полководца и спасителя, властью диктатора сроком на один полный год, начиная с момента его возвращения в Италию или с того дня, как он сочтет нужным принять эти полномочия!

Предложение вызывает новую волну возгласов. Большинство – одобрительные, но слышны и отдельные, более сдержанные голоса.

– Диктатура на целый год! – Лиэль изумленно смотрит на Гая. – Но он ведь уже был диктатором в прошлом году, хоть и недолго! Теперь целый год, и он даже не в Риме!

– Один из сенаторов, известный своей приверженностью старым республиканским традициям, осторожно поднимается.

– Уважаемый консул, отцы-сенаторы, – начинает он, его голос звучит неуверенно. – Годовая диктатура… это значительный срок. Традиция нашей Республики предписывает более короткие периоды для таких чрезвычайных полномочий, дабы не искушать природу человеческую чрезмерной властью. Не создаем ли мы этим прецедент, который…

Его тут же перебивает другой сенатор, молодой и пылкий сторонник Цезаря:

– Традиции, почтенный Луций? О каких традициях вы говорите, когда сама Республика была на краю гибели из-за безрассудства тех, кто поставил свои личные амбиции выше блага Рима? Гай Юлий Цезарь не словом, а делом, своей кровью и кровью своих верных легионеров, доказал свою преданность государству! Год – это минимальный срок, чтобы он мог завершить начатое, покарать оставшихся врагов и вернуть нам долгожданный мир и процветание! Да что там год, вся вечность была бы недостаточной, чтобы отблагодарить его!

Громкие аплодисменты и крики &quot;Верно! Правильно!&quot; заглушают дальнейшие возражения. Консул удовлетворенно кивает.

– Предложение ставится на голосование! Кто за то, чтобы наделить Гая Юлия Цезаря полномочиями диктатора сроком на один год?

Лес рук поднимается вверх. Лишь немногие сенаторы воздерживаются или голосуют против, но их голоса тонут в общем хоре одобрения.

– Решение принято почти единогласно! – торжественно объявляет консул. – Слава Цезарю! Слава Риму!

– Да, его полномочия растут с каждой победой, – тихо отмечает Гай, когда изображение сенаторов, поздравляющих друг друга, застывает на экране. – Теперь он уже не просто временный диктатор для проведения выборов, как в прошлом году. Годовая диктатура, да еще и назначенная заочно, – это совершенно другой уровень. Это дает ему гораздо больше возможностей для укрепления своей власти и начала тех преобразований, которые он, несомненно, уже задумал. Он получает карт-бланш на управление государством.

– И это еще до его триумфального возвращения, – задумчиво произносит Лиэль. – Они словно спешат вручить ему всю власть, пока он еще далеко. Интересно, чего они боятся больше: его отсутствия или его присутствия?

Экран машины времени показывает темную ночь в Александрии. Небольшая рыбацкая лодка под покровом темноты скользит по водам гавани, приближаясь к той части царского дворца, где расположился Цезарь со своими легионерами.

– Она знала, что Потин и Ахилл сделают все, чтобы не допустить ее встречи с Цезарем, – комментирует Лиэль. – Обычным путем во дворец ей было не попасть. Нужен был неординарный ход.

На борту лодки – верный слуга Клеопатры, сицилиец по имени Аполлодор. И нечто длинное, завернутое в грубый ковер для постельных принадлежностей.

– Осторожнее, Аполлодор! – раздается приглушенный женский голос из свертка. – Не урони достояние Египта в нильскую грязь!

– Не беспокойтесь, ваше величество, – шепчет Аполлодор, перекидывая тяжелую ношу через плечо. – Я доставлю вас прямо к ногам Цезаря, как мы и договорились. Главное – пройти мимо стражи.

Сцена переносится в личные покои Цезаря во дворце. Римский полководец, которому уже за пятьдесят, но все еще полный энергии, разбирает донесения при свете масляных ламп. Входит Аполлодор, неся свой необычный груз.

– Что это, сицилиец? – Цезарь удивленно поднимает бровь. – Ночью ко мне можно вносить только самое необходимое. Или самые ценные дары.

– Это самый ценный дар, который только может предложить Египет, о, великий Цезарь, – с поклоном отвечает Аполлодор. – Дар от царицы Клеопатры.

Он осторожно кладет ковер на пол и начинает его разворачивать. Из складок ковра, словно экзотический цветок, появляется молодая женщина. Это Клеопатра. Ей чуть больше двадцати, она невысокого роста, но ее глаза горят умом, энергией и невероятной притягательностью. Она одета просто, но с царским достоинством.

– Гай Юлий Цезарь, – голос Клеопатры звучит мелодично, но твердо. – Я, законная царица Египта, пришла к тебе, чтобы просить справедливости и защиты от тех, кто незаконно отнял у меня трон.

Цезарь, пораженный такой дерзостью и необычным появлением, на мгновение теряет дар речи. Затем на его губах появляется улыбка – смесь удивления, восхищения и заинтересованности.

– Царица Клеопатра… Я слышал о твоей красоте и уме, но действительность превосходит все слухи. Твой способ явиться ко мне достоин и того, и другого. Подойди, не бойся. Расскажи мне свою историю.

– Вот так, одним смелым и театральным жестом, Клеопатра обошла всех своих врагов и оказалась лицом к лицу с самым могущественным человеком в мире на тот момент, – восхищенно говорит Лиэль. – Она знала, на что идет. Это был ее единственный шанс.

– И этот шанс она использовала сполна, – добавляет Гай. – Цезарь был очарован. Не только ее красотой, но и ее умом, образованностью, политической хваткой и невероятной харизмой. Он увидел в ней не просто просительницу, а потенциально ценного союзника на Востоке. И, конечно, привлекательную женщину.

В последующие дни и недели Цезарь и Клеопатра проводят много времени вместе. Он выслушивает ее версию событий, ее планы по управлению Египтом. Она, в свою очередь, очаровывает его своим интеллектом, знанием языков, она говорила на многих языках без переводчика, включая египетский, что было редкостью для Птолемеев, и амбициями. Между ними быстро вспыхивает страстный роман.

– Это был не просто роман, – подчеркивает Лиэль. – Это был и политический союз. Клеопатра нуждалась в Цезаре, чтобы вернуть себе трон. Цезарь нуждался в лояльном и сильном правителе в Египте, который бы обеспечивал поставки зерна и стабильность в регионе. Их личные чувства и политические интересы совпали.

Решение Цезаря поддержать Клеопатру и его попытки восстановить ее на троне в качестве соправительницы (а фактически – главной правительницы) рядом с ее братом Птолемеем XIII вызывают ярость у придворной клики. Потин и Ахилл понимают, что их власть под угрозой.

– Он выбрал ее! – в бешенстве кричит Ахилл Потину. – Этот римлянин хочет отдать Египет в руки этой выскочки! Мы должны действовать, пока не поздно! Мои солдаты готовы!

– Ты прав, Ахилл, – мрачно соглашается Потин. – Птолемей должен быть единственным царем. А Цезарь и его римляне должны убраться из Египта… или остаться здесь навсегда, на дне Нила!

Начинается так называемая Александрийская война (осень 48 г. до н.э. – зима/весна 47 г. до н.э.). Ахилл во главе египетской армии, насчитывающей около 20 000 человек, осаждает Цезаря и его немногочисленные силы (около 4000 легионеров) в царском квартале Александрии. Положение Цезаря становится критическим.

На экране мы видим ожесточенные уличные бои в Александрии. Римляне, несмотря на численное меньшинство, благодаря опыту и дисциплине, яростно сражаются.

– Цезарь оказался в ловушке, – говорит Гай, наблюдая за ходом боев. – Он явно недооценил силы египтян и решимость Потина и Ахилла. Ему пришлось проявить все свое полководческое искусство, чтобы выстоять.

В ходе одного из сражений, когда египтяне попытались захватить корабли Цезаря в гавани, римляне подожгли свои корабли, чтобы не допустить их захвата врагом, но огонь перекинулся на египетский флот и прибрежные постройки.

– Смотри, Гай! Огонь перекинулся на прибрежные постройки! – восклицает Лиэль, указывая на экран. – Кажется, горит что-то очень большое у порта!

– Да, это один из самых трагических моментов Александрийской войны, – с сожалением говорит Гай. – Пожар, начавшийся в доках, перекинулся на город. К сожалению, пострадала знаменитая Александрийская библиотека.

На экране видно, как пламя охватывает величественные здания. Клубы черного дыма поднимаются к небу.

– Какая утрата для человечества! – скорбно произносит Лиэль. – Столько знаний, столько бесценных свитков погибло!

– Сгорели только склады с книгами, – говорит Гай. – Однако и это была невосполнимой потерей. Цезарь в своих &quot;Записках о Гражданской войне&quot; упоминает о необходимости сжечь корабли, но о пожаре в Библиотеке умалчивает. Возможно, он не считал это важным на фоне военных действий, или не хотел брать на себя ответственность за такую потерю. Александрийская библиотека продолжала существовать в относительно спокойной обстановке еще около двух столетий.

Осада продолжается несколько месяцев. Цезарь посылает за подкреплениями. Клеопатра все это время находится рядом с ним, разделяя опасности и, несомненно, оказывая ему моральную поддержку и делясь своими знаниями о местных условиях. Ее брат, Птолемей XIII, находится в руках Цезаря как заложник, но позже его отпускают к египетской армии в надежде, что это приведет к миру, но он лишь возглавляет борьбу против римлян.

– Война была ожесточенной, – комментирует Гай. – Цезарю пришлось нелегко. Но он держался, ожидая подкреплений. Судьба Египта, Клеопатры и самого Цезаря висела на волоске.

Изображение застывает на сцене одного из ночных боев, освещенного пламенем пожаров, отражающихся в водах Нила. Впереди – решающие сражения Александрийской войны.

Осада царского квартала продолжается несколько долгих, изнурительных месяцев. Цезарь посылает гонцов во все стороны с призывом о помощи. Клеопатра все это время находится рядом с ним, ее присутствие – не только политический актив, но и источник информации о местных реалиях и, несомненно, моральная поддержка для римского полководца. Ее юный брат, Птолемей XIII, содержится Цезарем как заложник, но позже, в тщетной надежде на примирение, его отпускают к египетской армии. Однако он лишь возглавляет борьбу против римлян с новой силой.

– Война была невероятно ожесточенной, – комментирует Гай, когда на экране сменяются сцены уличных боев, вылазок и морских стычек. – Римляне были на грани. Но Цезарь не сдавался, он ждал подкреплений. Судьба Египта, судьба Клеопатры и его собственная судьба висели на волоске.

Изображение на экране машины времени смещается, показывая теперь Иудею. В роскошном, но скромном по сравнению с александрийскими дворцами, кабинете мы видим Антипатра Идумеянина. Это человек средних лет, с проницательным взглядом и энергичными движениями. Рядом с ним – первосвященник Гиркан II, фигура более представительная, но лишенная той внутренней силы, которая исходит от Антипатра.

– Дошли вести из Египта, отец, – входит молодой человек, это Фазаил, старший сын Антипатра. – Помпей разбит при Фарсале и убит в Египте. Цезарь теперь там, и, похоже, у него серьезные неприятности с местными.

Антипатр на мгновение задумывается.

– Помпей... Он был нашим покровителем, но времена меняются, – медленно произносит он. – Цезарь – это восходящая звезда, и он победитель. Гиркан, друг мой, похоже, пришло время пересмотреть наши союзы.

– Ты думаешь, стоит поддержать Цезаря? – спрашивает Гиркан II, его голос неуверен. – Это рискованно. Он осажден в Александрии.

– Победителей не судят, а помогают им, когда они в нужде, – твердо отвечает Антипатр. – Цезарь не забудет помощи. Иудея должна быть на стороне силы. Я соберу отряд. Мы выступим на помощь Цезарю. И это будет помощь не только войсками, но и влиянием на еврейскую общину Александрии, которая весьма многочисленна.

– Это мудрое решение, отец, – говорит другой юноша, входящий в комнату. Это Ирод, младший сын Антипатра, его глаза горят честолюбием. – Цезарь оценит такую верность.

– Антипатр был прагматиком, – комментирует Гай. – Он понимал, что после Фарсала власть Помпея рухнула. Он быстро сориентировался и сделал ставку на Цезаря, несмотря на то, что тот оказался в трудном положении в Александрии.

Экран вновь возвращается к осажденной Александрии. Положение Цезаря становится все более отчаянным. И тут приходит долгожданная весть.

– Полководец! Прибыли подкрепления! – вбегает запыхавшийся легионер в штаб Цезаря. – Армия Митридата Пергамского уже у Пелусия! И с ним значительный иудейский контингент под командованием Антипатра!

На лице Цезаря впервые за долгое время появляется улыбка.

– Наконец-то! Антипатр! Я знал, что на него можно положиться! – он оборачивается к Клеопатре, стоящей рядом. – Твоя судьба, царица, и судьба Египта скоро решится. Мы выступаем навстречу нашим союзникам!

– Антипатр Идумеянин оказал Цезарю неоценимую услугу, – говорит Лиэль. – Его войска, особенно опытные иудейские воины, прибыли в самый критический момент. Кроме того, он использовал свое влияние, чтобы склонить еврейское население Пелусия и других районов Дельты на сторону Цезаря, что облегчило продвижение союзной армии.

Экран машины времени ярко вспыхивает, и Гай с Лиэль видят дымящиеся берега Нила. Только что отгремели последние раскаты решающего сражения Александрийской войны.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на поле битвы. – Объединенные силы Цезаря и Митридата Пергамского, не без помощи отрядов Антипатра, только что наголову разбили армию Птолемея XIII. Кажется, юный царь пытался бежать… вон там, у реки… да, он утонул! Его надежды и надежды его сторонников поглощены Нилом.

На возвышении, откуда открывается вид на усеянное телами павших египтян и брошенным оружием поле, стоит Цезарь. Рядом с ним – Клеопатра, с трудом скрывающая свое торжество.

– Победа! – ликующий голос Цезаря разносится над полем. – Египет наш! Клеопатра, отныне ты будешь править этой землей под покровительством Рима!

– Какая решимость! – шепчет Лиэль, глядя на пару победителей. – Он не теряет времени даром.

– И не забывает тех, кто помог ему в трудный час, – добавляет Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Эта победа во многом стала возможной благодаря своевременной и решительной поддержке Антипатра.  Цезарь сейчас, несомненно, щедро вознаградит прозорливого идумеянина. Видишь, Гиркан II… его утверждают в сане первосвященника и этнарха.

– Значит, Гиркан сохраняет свою символическую и религиозную власть, – замечает Лиэль. – Это, конечно, важно для народа Иудеи.

– Безусловно, – соглашается Гай. – Но его реальное политическое влияние, похоже, будет сильно ограничено. Римский контроль никуда не денется, да и сам Антипатр теперь рядом, и не просто так.

– Ты думаешь, Антипатр получит больше реальной власти? – спрашивает Лиэль.

– Смотри сама, – Гай кивает на экран. – Цезарь назначает Антипатра эпитропом – фактически, прокуратором всей Иудеи. Это значит, что именно он будет контролировать все административные и военные дела. Он становится главным посредником между римлянами и местным населением. Его власть здесь куда более практическая и политическая, чем у Гиркана.

– Понятно, – кивает Лиэль. – А сыновья Антипатра? Вон тот молодой, Ирод, такой энергичный на вид.

– Да, и они не забыты, – подтверждает Гай. – Фазаилу, старшему, достается Иерусалим, а Ироду – беспокойная Галилея. Какие важные назначения происходят прямо на наших глазах!

Изображение на экране застывает, показывая Цезаря и Клеопатру на фоне ликующих римских легионеров и союзных войск. Дым пожарищ еще не до конца рассеялся над Александрией, но Александрийская война окончена.

– Цезарь не только вышел из этой заварушки победителем, – говорит Гай, – но и значительно укрепил свое положение на всем Востоке.

– А Клеопатра, благодаря ему, становится полновластной царицей Египта, – подхватывает Лиэль. – Поистине, невероятный поворот событий для нее!

– Да, – соглашается Гай, – а для Иудеи вмешательство Антипатра в эту далекую египетскую смуту, как мы видим, имеет огромное значение прямо сейчас.

Экран машины времени вновь оживает, перенося Гая и Лиэль в Рим 46 года до н.э. Город гудит в предвкушении невиданных зрелищ – Цезарь только что вернулся с триумфом из Африки, одержав сокрушительную победу при Тапсе над последними крупными силами помпеянцев. Улицы украшаются, строятся временные трибуны, ремесленники спешно заканчивают декорации для предстоящих четырех триумфов. Но прежде чем начнутся эти грандиозные празднества, должно произойти еще одно важное политическое событие, закрепляющее его власть.

Мы в Курии Гостилии. Зал переполнен сенаторами. Многие из них – новые назначенцы Цезаря, другие – помилованные им бывшие противники, теперь старающиеся демонстрировать исключительную лояльность. Сам Цезарь, еще не сменивший дорожное облачение полководца на сенаторскую тогу, присутствует здесь, занимая почетное место. Его лицо спокойно, но взгляд острый и внимательный.

Поднимается один из консулов этого года, верный цезарианец. Его голос зычен и наполнен подобострастным восторгом.

– Досточтимые отцы-сенаторы! Рим ликует! И не только Рим, но и вся Италия, все провинции, утомленные долгой и кровопролитной гражданской войной, вздыхают с облегчением! Великий Гай Юлий Цезарь вернулся к нам, увенчанный лаврами новой, окончательной победы! При Тапсе он сокрушил последних врагов Республики, тех, кто слепо следовал за призраками прошлого и ввергал государство в пучину бедствий!

По залу прокатывается волна аплодисментов. Цезарь сдержанно кивает.

– Его гений полководца, его несгибаемая воля и его безграничное милосердие к побежденным, – продолжает консул, жестикулируя, – спасли Республику от распада! Он даровал нам мир! Он даровал нам стабильность! Но работа по восстановлению государства еще не завершена. Необходимо залечить раны, нанесенные войной, провести жизненно важные реформы, укрепить основы нашего общества! Для этого нужна твердая, уверенная рука, направляющая корабль Республики сквозь все бури!

Он делает паузу, обводя взглядом затихших сенаторов.

– Посему, отцы-сенаторы, признавая величайшие и несравненные заслуги Гая Юлия Цезаря, его божественную мудрость и его беззаветную преданность Риму, я предлагаю – и я уверен, что это предложение найдет отклик в сердце каждого истинного патриота! – даровать ему титул диктатора сроком на десять лет!

В зале на мгновение воцаряется тишина, а затем он взрывается аплодисментами. Многие сенаторы вскакивают с мест, восторженно крича и размахивая руками. Их лица сияют от усердия. Однако, если присмотреться, можно заметить и тех, кто аплодирует более сдержанно, с застывшими, непроницаемыми лицами, их глаза опущены или быстро бегают по залу.

– Десять лет… – Лиэль, наблюдающая за сценой, качает головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера. Это почти монархический срок. Традиционная диктатура и рядом не стояла с таким размахом и такой длительностью.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – отмечает Гай, его взгляд холоден и аналитичен, пока он наблюдает за реакцией сенаторов. – Это не единичный акт. Вспомни его длительные проконсульские полномочия в Галлии, которые давали ему огромную военную силу и независимость. Теперь вот диктатура на десять лет в самом Риме. Плюс к этому он получает цензорские полномочия под видом praefectura morum (надзора за нравами), что дает ему контроль над составом самого Сената, – Гай указывает на свиток с перечнем новых полномочий Цезаря.

– Praefectura morum? – Лиэль прищуривается. – Звучит очень похоже на полномочия цензоров. Тех самых, что следили за нравами и, что самое главное, составляли списки сенаторов?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Традиционно цензоров было двое, их избирали на определенный срок. И их решения, особенно по исключению кого-либо из Сената или наложению nota censoria – то есть публичного порицания за недостойное поведение – были окончательными и не подлежали обжалованию на время их магистратуры.

– А что это за &quot;публичное порицание&quot;? Какие у него были последствия? – с интересом уточняет Лиэль.

– О, это было серьезное пятно на репутации, Лиэль, – поясняет Гай. – Цензоры могли объявить гражданина виновным в распущенности, расточительстве, нарушении клятвы, небрежном ведении хозяйства или даже недостаточном уважении к семейным традициям. Такое порицание могло привести к понижению в цензовом классе, что влияло на его политические права и воинскую обязанность. А для сенатора или всадника это часто означало потерю статуса. Так что  nota censoria была мощным инструментом поддержания дисциплины и контроля над элитой. Они были своего рода верховными арбитрами общественной морали и достоинства.

– А теперь? – спрашивает Лиэль. – Что означает эта &quot;префектура нравов&quot; для Цезаря?

– Это означает, – Гай делает небольшую паузу, давая словам вес, – что он получает всю полноту этой неоспоримой цензорской власти, включая право выносить такие порицания, но единолично и, по сути, бессрочно. Он теперь сам решает, кто достоин быть сенатором, а кто нет, кто заслуживает общественного осуждения, и его вердикт будет законом. Он может заполнить Сенат своими сторонниками, убрать неугодных. Представь, какой это инструмент контроля!

– То есть, Сенат становится полностью ручным? – Лиэль осознает масштаб. – Он может формировать его по своему усмотрению, обеспечивая принятие любых законов и решений, и никто не сможет оспорить его кадровые чистки или моральные оценки.

– Именно, – кивает Гай. – Это дает ему прямой и почти неограниченный контроль над составом высшего органа власти Республики. Старая сенатская аристократия теряет последние рычаги влияния. А учитывая, что он уже значительно увеличил число сенаторов, введя туда много своих людей, эта praefectura morum лишь закрепляет его доминирование.

Консул, дождавшись, пока овации немного стихнут, продолжает:

– И это еще не все! Мы также предлагаем подтвердить за ним право носить почетный титул &quot;Император&quot;!

– &quot;Император&quot;? – Лиэль удивленно смотрит на Гая. – Но ведь это, насколько я помню, было временным воинским приветствием? Солдаты так провозглашали своего полководца после особенно значимой победы.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Это была аккламация, спонтанное выражение признания его воинских заслуг легионами прямо на поле боя. Звание &quot;Император&quot; давало полководцу право просить у Сената триумф. Оно не было постоянным титулом, связанным с какой-либо государственной должностью.

– А что же они предлагают сейчас? – спрашивает Лиэль, видя, как консул собирается продолжить.

– Мы предлагаем, – вновь возвышает голос консул, – чтобы этот славный титул &quot;Император&quot; стал его постоянным почетным званием, почти как второе имя, praenomen или cognomen! Чтобы он всегда именовался Гай Юлий Цезарь Император!

– Вот как! – восклицает Лиэль. – То есть, из временного воинского звания они делают его личным, неотъемлемым титулом?

– Именно, – Гай кивает. – Это подчеркивает его исключительное, непревзойденное военное верховенство и авторитет над всеми другими. Это еще один шаг к выделению его из ряда обычных магистратов и созданию уникального положения. Они хотят, чтобы само его имя ассоциировалось с высшей воинской доблестью и победоносностью.

Консул, видя, что сенаторы готовы осыпать Цезаря все новыми и новыми знаками отличия, продолжает с еще большим энтузиазмом:

– Но и это не предел нашей благодарности и мудрости, отцы-сенаторы! Предлагаю также даровать Гаю Юлию Цезарю Императору право первым высказывать свое мнение в Сенате на любом заседании! Его слово должно звучать первым, направляя наши дебаты!

– Ius primae sententiae dicendae, – тихо произносит Гай. – Право первого голоса. Это не просто почесть, это мощный инструмент влияния на ход любого обсуждения. Его мнение сразу задаст тон.

– Кроме того, – голос консула гремит под сводами Курии, – пусть ему будет дано право рекомендовать Сенату и народу кандидатов на половину всех избираемых магистратур!

– &quot;Рекомендовать&quot;? – Лиэль скептически хмыкает. – Звучит как вежливая форма. Учитывая его нынешнее положение, это ведь фактически означает назначать, не так ли? Кто осмелится пойти против его &quot;рекомендации&quot;?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Формально это рекомендация, но на деле это прямое назначение. Никто не рискнет выставить свою кандидатуру против человека, которого &quot;порекомендовал&quot; Цезарь, или голосовать против такого кандидата. Это еще один способ обеспечить лояльность всего государственного аппарата.

– И, конечно же, – консул подводит итог под этим потоком предложений, – подтвердить за ним полный и неоспоримый контроль над государственной казной и всеми легионами Республики! Сила и финансы – все в его руках, на благо Рима!

Новая волна одобрительных возгласов. Некоторые сенаторы наперебой выкрикивают еще более пышные почести, предлагая установить его статуи рядом со статуями древних царей и богов, переименовать месяц в его честь.

– Список его полномочий растет с каждым месяцем, с каждой новой победой, – Гай не сводит глаз с Цезаря, который сидит неподвижно, позволяя этому потоку лести и власти обтекать себя. – Он становится все более могущественным, оставаясь формально в рамках Республики. Но сама эта республиканская форма все сильнее изгибается под его влиянием.

Цезарь медленно поднимает руку, призывая к тишине.

– Я благодарен Сенату и народу Рима за это высокое доверие, – его голос звучит ровно, без тени триумфа, но с нескрываемой властностью. – Я приложу все силы, чтобы оправдать его и использовать дарованные мне полномочия исключительно на благо и процветание нашего великого государства.
Сцена в Сенате медленно растворяется, и экран машины времени вновь фокусируется на улицах Рима, но теперь уже залитых солнцем и переполненных ликующей толпой. Город утопает в праздничном убранстве. Звуки труб, барабанов и восторженных криков сливаются в оглушительный гул. Начинаются грандиозные триумфы Гая Юлия Цезаря, теперь уже не просто победоносного полководца, но и диктатора с почти неограниченной властью.

– Какой невероятный размах, Гай! – Лиэль с восторгом оглядывается по сторонам, стараясь не пропустить ни одной детали. – Весь Рим на улицах! Цветы, венки, музыка! Говорят, он празднует четыре триумфа подряд! Это как? Он что, четыре раза будет проезжать по городу?

– Именно так, Лиэль, – Гай, как всегда, сдержан, но в его голосе слышится нотка восхищения масштабом происходящего. – Не один общий, а четыре отдельных шествия, одно за другим, с небольшими перерывами в несколько дней. Каждое посвящено отдельной великой победе: над Галлией, затем за Египет, после – за победу над Фарнаком в Азии, и, наконец, за разгром его врагов в Африке. Беспрецедентное зрелище, демонстрирующее масштаб его завоеваний.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась, вспоминая что-то. – А разве ему положен триумф за Галлию? Я читала, что для этого полководец не должен был входить в Рим с армией до разрешения Сената. А он ведь перешел Рубикон… Это же было фактическим объявлением войны Сенату!

– Ты совершенно права в формальностях, Лиэль, – ответил Гай, глядя на триумфальную процессию. – В обычных условиях это было бы невозможно. Но сейчас – другие времена. Цезарь – победитель. Сенат, который мы только что видели, покорный его воле, осыпал его всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, включая право на эти триумфы. Те, кто мог бы возразить, либо пали в битвах, либо склонили перед ним головы. Старые правила сейчас мало что значат перед лицом его реальной власти. Он сам теперь устанавливает правила.

По Священной дороге (Via Sacra) движется нескончаемая процессия. Впереди идут сенаторы и магистраты, участвовавшие в только что завершившемся заседании, теперь они часть триумфального шествия. За ними – трубачи, возвещающие о приближении триумфатора. Несут огромные полотна с изображениями выигранных сражений, карты завоеванных земель, модели захваченных городов.

– Гляди, Публий! Это же карта Галлии! – кричит один из горожан, протискиваясь поближе к ограждению. – Всю ее покорил наш Цезарь! А вон там – Нил и Александрия! Я слышал, он саму царицу Клеопатру привез, чтобы показать народу!

– Да нет, Клеопатру он не в цепях провел, она где-то здесь, как почетная гостья, – отвечает его сосед, более осведомленный. – А вот сестру ее, Арсиною, говорят, сейчас проведут как пленницу! А помнишь, как быстро он с Фарнаком расправился? Говорят, он тогда так и написал Сенату: &quot;Пришел, увидел, победил!&quot; Ха! Вот это полководец!

– Да, Veni, vidi, vici, – тихо подтверждает Гай. – Кратко и точно, в его стиле. Эта победа при Зеле была молниеносной.

Везли несметные сокровища: золото, серебро, драгоценные камни, произведения искусства, захваченное оружие. Демонстрировали экзотических животных, привезенных из дальних стран.

– О, какие звери! Жирафы! Я таких никогда не видел! – восхищается мальчишка, сидящий на плечах у отца. – А это кто, львы?

– Да, сынок, это все трофеи нашего великого Цезаря! – гордо отвечает отец. – Он принес Риму славу и богатство!

Затем вели знатных пленников, закованных в цепи. Среди них – Верцингеторикс, вождь восставших галлов, обреченный на скорую казнь после триумфа, и Арсиноя, мятежная сестра Клеопатры.

– Бедный Верцингеторикс, – тихо говорит Лиэль, глядя на гордую, но сломленную фигуру галльского вождя. – Столько лет провел в римской темнице, ожидая этого дня.

– Таков обычай, – коротко бросает Гай. – Победитель получает все. Для Рима – это символ полного триумфа над врагами.

И вот, наконец, появляется сам триумфатор. Гай Юлий Цезарь стоит на позолоченной квадриге, запряженной четверкой белоснежных коней. Он одет в пурпурную, расшитую золотом тунику триумфатора, на голове – лавровый венок. За его спиной стоит государственный раб, держащий над его головой золотой венец Юпитера Капитолийского и, по традиции, шепчущий ему на ухо: &quot;Помни, что ты — человек&quot; (Memento homo).

– Слава Цезарю! Слава великому полководцу! Слава диктатору! – ревет толпа, забрасывая его цветами. – Ио, триумф!

Цезарь приветствует народ, его лицо непроницаемо, но в глазах читается удовлетворение.
– Он на вершине, – замечает Лиэль. – Народ его боготворит. Сенат осыпает почестями. Кажется, вся власть в Риме теперь в его руках, и формально, и фактически.

– Эти триумфы – не просто празднование побед, – говорит Гай, внимательно наблюдая за Цезарем. – Это демонстрация его неограниченных возможностей, его контроля над армией, его богатства. И его нового статуса диктатора. Он укрепляет свою власть каждым шагом этой процессии. Для толпы же важно не соблюдение древних процедур, а величие зрелища и щедрость победителя.

Процессия медленно движется к Капитолийскому холму, где Цезарь принесет жертвы Юпитеру. Затем последуют грандиозные пиры для народа, гладиаторские бои и раздачи денег.

– Щедрый Цезарь! Он раздает каждому гражданину по сто денариев! – кричит глашатай. – И угощает весь Рим за двадцатью двумя тысячами столов!

– Он знает, как завоевать любовь толпы, – тихо произносит Лиэль, глядя на ликующих римлян. – Хлеба и зрелищ. И он дает им и то, и другое в избытке.

– Да, – соглашается Гай. – И эта любовь народа, вместе с преданностью его легионов и покорностью Сената, становится сейчас главной опорой его власти. Власти, которая все больше и больше напоминает царскую.

Яркая картина триумфа Цезаря, входящего в храм Юпитера на Капитолийском холме, медленно меркнет на экране машины времени. Он в зените своей славы и могущества. Рим вокруг празднует, улицы полны ликования, но воздух уже пронизан ощущением грядущих перемен, которые несет с собой эта беспрецедентная концентрация власти в руках одного человека.

Шумные празднества уступают место более деловой, но не менее напряженной атмосфере. Гай и Лиэль теперь видят Цезаря не на триумфальной колеснице, а за рабочим столом, в окружении писцов, архитекторов и советников. Они наблюдают за бурными, но упорядоченными заседаниями Сената, за работой специально созданных комиссий, за тем, как на Форуме и по всему Риму разворачивается масштабное строительство. Дни сменяют недели, недели – месяцы. Год за годом, с 46-го по 44-й до н.э., Рим преображается под властной и энергичной рукой своего диктатора.

– После триумфов он и не думал почивать на лаврах, – замечает Лиэль, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря, который уверенными жестами указывает что-то на разложенных перед ним планах. – Какая невероятная, кипучая деятельность! Он словно хочет перестроить не только сам город, но и всю жизнь Республики, каждый ее аспект.

– Он всегда был человеком действия, Лиэль, – Гай кивает, его тон, как обычно, сдержан, но в нем сквозит признание масштаба личности. – И у него, несомненно, есть четкий план. Посмотри, как системно он подходит к реформам, одну за другой.

Сцена переносится в курию, где сенаторы оживленно обсуждают очередной законопроект.

– Этот новый календарь, предложенный диктатором... – произносит Марк Туллий Цицерон, его голос, как всегда, выверен и красноречив, в нем слышны нотки уважения к интеллектуальной смелости реформы, смешанные с его обычной сенаторской отстраненностью.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась. – А зачем Цезарь вообще выносит эту календарную реформу на обсуждение Сената? Он же Великий Понтифик. Разве понтифики не отвечали за календарь и не могли менять его по своему усмотрению? Ои как раз и вставляли эти дополнительные месяцы.

– Ты совершенно права, Лиэль, – ответил Гай. – Как Pontifex Maximus, Цезарь действительно имел верховную власть над календарем. И предыдущие манипуляции с ним как раз и были делом рук коллегии понтификов. Но эта реформа – нечто гораздо большее, чем просто очередная интеркаляция.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Лиэль.

– Во-первых, масштаб, – пояснил Гай. – Он не просто корректирует старый календарь, он вводит совершенно новую, научно обоснованную систему, которая должна действовать веками. Такое фундаментальное изменение требовало более широкой легитимации, чем просто эдикт Великого Понтифика. Одобрение Сената придавало реформе вес государственного закона, обязательного для всех.

– То есть, это больше для авторитета и чтобы все точно приняли новую систему? – уточнила Лиэль.

– И для этого тоже, – согласился Гай. – А во-вторых, это был и политический ход. Проводя реформу через Сенат, даже полностью ему подконтрольный, Цезарь демонстрировал формальное уважение к республиканским институтам. Это позволяло представить реформу не как единоличное решение диктатора, а как акт государственной мудрости, одобренный &quot;отцами-сенаторами&quot;. К тому же, это выводило сам календарь из-под возможных будущих злоупотреблений со стороны жрецов, ставя его на твердую законодательную основу. Он устранял ту самую проблему, когда понтифики &quot;вертели календарем как хотели&quot;, как выразился Цицерон.

Цицерон тем временем продолжает свою речь в Сенате:

– …Основанный, как я понимаю, на точных расчетах египетских астрономов. Он, безусловно, внесет столь необходимый порядок в наши запутанные месяцы и годы. Больше не будет этой вечной путаницы с интеркаляциями, которыми жрецы-понтифики порою так произвольно распоряжались, преследуя политические цели!

– Да, наконец-то у нас будет точный и предсказуемый год! – с энтузиазмом подхватывает другой сенатор, заметно моложе Цицерона и явно из числа горячих сторонников Цезаря. – 365 дней и еще четверть дня для високосного года! Я слышал, александрийский астроном Сосиген лично консультировал диктатора по этому вопросу. Это настоящий прорыв! Теперь и земледельцы смогут точно планировать свои работы, и торговцы будут уверены в сроках, и все общественные дела упорядочатся!

– Ах, Сосиген! Египетская мудрость на службе Рима! – Лиэль не может сдержать своего научного восторга. – Календарная реформа – это же такой огромный шаг вперед! Не только для астрономии, но и для всей повседневной жизни огромного государства! Подумать только, этот юлианский календарь, с небольшими более поздними уточнениями, прослужит человечеству века!

– Но его внимание не ограничивается только календарем, – Гай указывает на другую сцену, разворачивающуюся на экране. Они видят, как римские чиновники под наблюдением легионеров организуют раздачу земельных участков ветеранам Цезаря и неимущим гражданам в только что основанных колониях, как в Италии, так и в провинциях. – Он одновременно пытается решить множество застарелых социальных проблем. Безработица среди городского плебса, огромные долги, вечная нехватка земли для крестьян...

На Форуме, среди шума толпы и стука строительных молотков, глашатай громко зачитывает новый эдикт:

– ...повелением Гая Юлия Цезаря, диктатора и великого понтифика, для блага и процветания Рима и его граждан, учреждаются масштабные общественные работы! Начинается строительство новой величественной базилики Юлия! Будет расширен Форум Романум, чтобы соответствовать величию нашего города! Будут предприняты работы по осушению Понтийских болот, что даст нам новые плодородные земли! Все это обеспечит работой тысячи римских граждан и украсит наш город! А для доблестных ветеранов, проливавших кровь за Республику, и для неимущих граждан – земли в Италии и за ее пределами!

– Он активно расселяет ветеранов, основывает новые колонии, – Лиэль с явным одобрением следит за энергичными действиями на экране. – А вот, смотри, он дарует римское гражданство целым общинам! Например, всем свободным жителям Цизальпийской Галлии! Это же должно укрепить Республику, сделать ее более справедливой, интегрировать провинции!

– Или укрепить его собственную базу поддержки, даровав права тем, кто обязан ему всем, – Гай смотрит на происходящее более прагматично. – Но ты права, многие из этих мер объективно полезны и давно назрели. Он делает то, на что у старой сенатской олигархии не хватало ни воли, ни ресурсов. Он действует как настоящий государственный муж.

Изображение на экране снова смещается. Теперь мы видим Сенат в 45 году до н.э. Цезарь только что вернулся из Испании, одержав там окончательную и кровопролитную победу над сыновьями Помпея в битве при Мунде. Атмосфера в Курии еще более напряженная, чем прежде. Лица сенаторов выражают смесь страха, подобострастия и затаенного недовольства.

– Сенат Рима, – торжественно и с особым нажимом провозглашает один из консулов, полностью обязанный своим положением Цезарю, – в знак признания непревзойденных заслуг Гая Юлия Цезаря, в знак благодарности за окончательное умиротворение Республики и сокрушение последних очагов мятежа, дарует ему титул диктатора сроком на десять лет!

– Постой, Гай, – могла бы сказать Лиэль. – Если Цезарь уже диктатор с такими огромными полномочиями, зачем вообще нужны консулы? И кто этот консул, который так льстиво предлагает ему еще больше власти? Он что, не боится остаться совсем без дел?

– Формально, Лиэль, Республика продолжает существовать, – ответил бы Гай. – И консулы – это ее высшие ординарные магистраты. Цезарь сам часто занимает эту должность, но даже когда он просто диктатор, консулы избираются. Однако их реальная власть перед лицом диктатора ничтожна. Они, как правило, его же ставленники, исполняющие его волю и поддерживающие видимость законности. Этот консул, что сейчас говорит, прекрасно понимает, кому он обязан своим положением.

В зале раздаются оглушительные, хотя и явно срежиссированные, аплодисменты. Многие сенаторы вскакивают, размахивая руками и выкрикивая хвалу Цезарю. Однако Лиэль замечает и тех, кто аплодирует чисто механически, с непроницаемыми лицами, или тех, чьи глаза бегают по залу, словно ища поддержки или опасаясь чего-то.

– Десять лет… – шепчет Лиэль, качая головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера, как когда-то. Традиционная диктатура назначалась на шесть месяцев в критических ситуациях. А это… это почти царский срок.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – так же тихо отвечает Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Вспомни, как постепенно он получал эти полномочия: сначала короткие диктатуры, потом годовая, теперь вот на десять лет. Ему уже даровали право носить титул &quot;Император&quot; как постоянное почетное звание, право первым высказываться в Сенате, фактически назначать половину магистратов, контролировать казну и все легионы. А его praefectura morum дает ему контроль над составом самого Сената. Список его полномочий огромен.

Проходит еще немного времени на экране. Начало 44 года до н.э. Рим живет в напряженном ожидании. Атмосфера в Сенате накалена до предела. Страх и подобострастие стали почти осязаемыми. Своего места поднимается Марк Антоний, в этом году занимающий пост консула вместе с самим Цезарем.

– А вот и Марк Антоний, – замечает Лиэль, внимательно разглядывая рослого, энергичного мужчину с выразительными чертами лица. – Верный соратник Цезаря, не так ли? Он ведь прошел с ним через многое.

– Да, это одна из ключевых фигур в окружении Цезаря, – подтверждает Гай. – Антоний – родственник Цезаря по материнской линии, из знатного, хотя и несколько обедневшего рода Антониев. Он служил под началом Цезаря еще в Галлии, проявил себя как храбрый и способный военачальник, особенно в кавалерии. Позже, как народный трибун, он яростно защищал интересы Цезаря в Сенате накануне Гражданской войны. Цезарь всегда ценил его преданность и военные таланты, хотя порой и был недоволен его буйным нравом и некоторыми административными промахами, когда оставлял его управлять Италией.

– То есть, он больше вояка, чем политик? – уточняет Лиэль.

– Он умеет быть и тем, и другим, когда это нужно, – Гай чуть усмехается. – Он популярен среди солдат, умеет находить общий язык с простым народом. И сейчас, как консул, он – правая рука Цезаря в государственных делах. Посмотрим, что он скажет.

Антоний тем временем выходит на середину зала, его голос звучит громко и патетично, наполняя каждый уголок Курии:

– …и ввиду его поистине божественных заслуг перед Римом, ввиду того, что он не просто спас Республику от гибели, не просто принес нам мир после кровопролитных распрей, но и возвеличил ее имя и славу как никогда прежде, я предлагаю то, что давно уже созрело в сердцах всех истинных римлян, то, чего требует само благо государства! Даровать Гаю Юлию Цезарю, нашему отцу отечества, титул пожизненного диктатора – dictator perpetuo!

– Пожизненный диктатор! – говорит Лиэль, ее глаза расширены от осознания происходящего. – Значит, к его уже постоянному титулу &quot;Император&quot;, который подчеркивал его военные победы, теперь добавляется и эта высшая, бессрочная гражданская власть!

– Именно так, – подтверждает Гай, его взгляд не отрывается от Цезаря. – &quot;Император&quot; – это его уникальный знак воинской славы, его личный авторитет победителя. А &quot;пожизненный диктатор&quot; – это юридическая основа его неограниченной и постоянной власти над государством. Эти два аспекта сливаются, создавая фигуру, стоящую неизмеримо выше всех традиционных республиканских магистратов.

На этот раз аплодисменты переходят в настоящую, оглушительную овацию. Сенаторы вскакивают со своих мест, многие с неподдельным или хорошо сыгранным восторгом кричат: &quot;Да здравствует Цезарь, отец отечества! Божественному Юлию – вечная слава!&quot; Но в глазах тех немногих, кто сидит на задних скамьях и осмеливается не поддаваться общему порыву, Лиэль видит плохо скрытый ужас и отчаяние. Они словно присутствуют на похоронах Республики.

Цезарь, восседающий в своем золоченом кресле, которое все больше напоминает трон, медленно поднимает руку. Шум мгновенно стихает.

– Я принимаю эту честь от Сената и народа Рима, – его голос спокоен и властен, в нем нет ни тени сомнения. – И клянусь употребить всю данную мне власть на благо Республики.

– Dictator perpetuo, – повторяет Лиэль почти шепотом, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря. – Вот она, кульминация. Республика формально еще существует, но по сути… это конец традиционным устоям. Вся полнота власти теперь сосредоточена в руках одного человека, пожизненно.

– Да, – Гай пристально смотрит на Цезаря, на его лице, как всегда, трудно прочитать эмоции. – Он достиг вершины. Он стал неограниченным правителем Рима. Но такая беспрецедентная концентрация власти, даже облеченная в республиканские формы, всегда порождает не только обожание толпы и лесть придворных, но и глухое, скрытое сопротивление тех, кто видит в этом гибель старых свобод. И чем выше вершина, тем более неожиданным и опасным может быть падение.

Экран машины времени показывает Рим, утро 15 марта 44 года до н.э. – знаменитые мартовские иды. Солнце едва пробивается сквозь свинцовые тучи, нависшие над городом.

– Какая гнетущая атмосфера, Гай, – Лиэль поеживается, хотя они лишь наблюдатели. – Чувствуется, что в воздухе что-то назревает. Это недовольство Цезарем… оно ведь росло уже давно, правда?

– Да, Лиэль, – Гай смотрит на улицы, по которым торопливо движутся сенаторы, направляясь к портику Помпея, где сегодня должно состояться заседание Сената (курия Юлия еще строилась). – Его беспрецедентная власть, его пожизненная диктатура, почести, граничащие с обожествлением, слухи о том, что он собирается объявить себя царем и перенести столицу в Александрию или Илион… Все это питало страхи и ненависть в сердцах многих представителей старой аристократии. Они видели в нем тирана, разрушителя республиканских свобод.

Сцена смещается внутрь портика Помпея. Сенаторы собираются, кучками перешептываются. Среди них выделяются несколько фигур с решительными, но бледными лицами. Это Марк Юний Брут, потомок легендарного Луция Юния Брута, изгнавшего последнего римского царя, и Гай Кассий Лонгин, опытный военачальник, когда-то сражавшийся против Цезаря, а затем помилованный им.

– Вот они, главные заговорщики, – тихо указывает Гай. – Брут, идеалист, искренне верящий, что убивает тирана ради спасения Республики. Кассий, более прагматичный и озлобленный, движимый как личной неприязнью, так и республиканскими убеждениями. Вокруг них сплотилось около шестидесяти сенаторов.

– Шестьдесят человек! – ахает Лиэль. – И никто не донес? Удивительно!

– Заговор был хорошо организован, и многие участники были связаны родственными или дружескими узами, – поясняет Гай. – Хотя слухи и предупреждения до Цезаря доходили, он фаталистически полагался на судьбу. В это утро его жена Кальпурния, напуганная дурными снами, умоляла его не ходить в Сенат.

Мы видим, как Цезарь, несмотря на уговоры и дурные предзнаменования (жертвы оказались неблагоприятными), все же прибывает на заседание. Он выглядит утомленным, возможно, нездоровым.

– Он вошел, – шепчет Лиэль, ее голос дрожит. – Сейчас все начнется…

Цезарь занимает свое место. Сенаторы окружают его, делая вид, что хотят подать прошения. Один из заговорщиков, Луций Тиллий Цимбр, подходит к нему с просьбой о возвращении изгнанного брата. Цезарь отказывает. Цимбр хватает его за тогу, стаскивая ее с плеча. Это условный знак.

– Теперь! – кричит кто-то из заговорщиков и наносит первый удар кинжалом.

Цезарь, раненый, пытается сопротивляться. Он оборачивается, видит вокруг себя блеск обнаженных кинжалов и искаженные яростью лица тех, кого он считал своими сторонниками, или, по крайней мере, лояльными гражданами.

– Что вы делаете?! – кричит он, отбиваясь стилом, которым писал.

Заговорщики набрасываются на него со всех сторон, нанося удар за ударом.

– За Республику! За свободу! – выкрикивает кто-то.

Помещение наполняется криками, шумом борьбы, звоном металла. Кровь заливает пол у подножия статуи Помпея Великого – поверженного врага Цезаря.

– Он смотрит на Брута, – Лиэль затаила дыхание, – На Марка Брута, которого он когда-то считал почти сыном, которому оказывал покровительство…

Гримаса неверия и глубокой боли искажает окровавленное лицо Цезаря.

– И ты, Брут? – срывающимся голосом произносит он. Эти слова, сказанные негромко, но с неизмеримой горечью, кажется, на мгновение останавливают даже ярость нападавших.

– Вот она, эта фраза… Et tu, Brute? – тихо произносит Лиэль, ее голос дрожит от напряжения. – Такая короткая, но сколько в ней боли и разочарования.

Цезарь, израненный (насчитают двадцать три раны), падает у подножия статуи Помпея, накрыв голову тогой. Заговорщики, совершив свое дело, стоят над его телом, их кинжалы обагрены кровью. В зале воцаряется оглушительная тишина, прерываемая лишь их тяжелым дыханием.

– Свершилось, – тихо произносит Брут, поднимая окровавленный кинжал. – Тиран мертв! Рим свободен!

Но вместо ожидаемого ликования и возгласов поддержки, остальные сенаторы, не участвовавшие в заговоре, с криками ужаса и отвращения бросаются к выходам, толкая друг друга. Портик Помпея стремительно пустеет. Заговорщики остаются одни, растерянно глядя друг на друга посреди нарастающего хаоса. Весть об убийстве молниеносно разносится по Риму, и город охватывает паника. Лавки закрываются, люди в страхе запираются в домах. На улицах слышны тревожные крики и топот бегущих ног.

Экран машины времени темнеет на мгновение, а затем вспыхивает вновь, показывая Рим спустя несколько дней после убийства Цезаря. Атмосфера в городе по-прежнему напряженная, но хаос понемногу сменяется зыбким, тревожным затишьем. Тело Цезаря было вынесено из курии и подготовлено к погребению.

– Какая разительная перемена, – Лиэль смотрит на улицы, где еще недавно царила паника. – Заговорщики, провозгласившие себя &quot;Освободителями&quot;, кажется, не очень-то контролируют ситуацию. Они ведь укрылись на Капитолии?

– Да, они просчитались, – подтверждает Гай. – Они ожидали, что народ и оставшиеся сенаторы немедленно поддержат их как спасителей Республики. Но вместо этого – страх, растерянность и растущее негодование, особенно среди плебса и ветеранов Цезаря, для которых он был благодетелем. А ключевые фигуры, такие как Марк Антоний и Марк Эмилий Лепид, магистр конницы Цезаря, быстро взяли инициативу в свои руки.

Сцена переносится на Форум. Огромная толпа собралась на похороны Цезаря. Посреди площади возвышается погребальный костер и ростра, с которой должен выступить Марк Антоний, консул и ближайший соратник убитого диктатора. Он держит в руках свиток.

– Постой, Гай, – Лиэль удивленно смотрит на экран. – Завещание? Но ведь Цезарь был пожизненным диктатором, почти монархом. Разве его власть и положение не должны были как-то иначе определяться после смерти, а не простым завещанием, как у обычного гражданина?

– В этом-то и вся сложность и уникальность его положения, Лиэль, – отвечает Гай. – Формально, Рим все еще оставался Республикой, хоть и сильно деформированной. Его диктаторская власть, даже пожизненная, не была наследственной монархией. Она прекратилась с его смертью. Но как частное лицо, как богатейший римский аристократ, он имел полное право составить завещание, распорядиться своим огромным личным состоянием и, что самое важное для римлян, своим именем через усыновление. У него ведь не было законных сыновей по римскому праву.

– А как же Цезарион, его сын от Клеопатры? – вспоминает Лиэль.

– Цезарион был рожден вне официального римского брака и от иностранной царицы, – поясняет Гай. – По римским законам он не мог быть законным наследником политического положения или даже полноправным наследником имущества в том же смысле, что и усыновленный римский гражданин. Поэтому усыновление по завещанию было для Цезаря единственным способом обеспечить преемственность своего имени и передачу состояния в римском правовом поле.

– То есть, это завещание касается его денег и усыновления, а не передачи диктаторских полномочий? – уточняет Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Диктатуру нельзя завещать. Но представь себе политическую силу этого документа! Во-первых, он мог назначить наследника своего имени и богатств, что немедленно создавало фигуру с огромным влиянием. Во-вторых, он мог сделать щедрые дары народу, что, как ты сейчас увидишь, Антоний использует с невероятным эффектом. Так что, хотя это и &quot;просто&quot; завещание частного лица, его оглашение станет политической бомбой.

Антоний поднимается на ростру. Его лицо печально, но в глазах горит решимость. Сначала он говорит спокойно, перечисляя заслуги Цезаря перед Римом, его победы, его щедрость.

– ...и вот завещание Гая Юлия Цезаря! – голос Антония крепнет, он разворачивает свиток, который ему передали весталки, хранительницы завещаний. – Слушайте, римляне, последнюю волю того, кто был вашим отцом и благодетелем! Он, не имея законных сыновей своего тела, но заботясь о будущем своего имени и рода, усыновляет своего внучатого племянника Гая Октавия, назначая его главным наследником трех четвертей своего состояния! Отныне имя ему – Гай Юлий Цезарь Октавиан!

Толпа на мгновение затихает, переваривая эту новость, а затем раздается удивленный гул.

– Каждому римскому гражданину, – продолжает Антоний, его голос набирает силу, – он завещал по семьдесят пять денариев! А свои великолепные сады за Тибром он завещал вам, римскому народу, для вечного пользования в качестве общественного парка! Вот кем был этот &quot;тиран&quot;, которого убили &quot;доблестные мужи&quot;, поправшие священные законы гостеприимства и дружбы!

Толпа взрывается криками горя и ярости. Антоний, видя эффект своих слов, поднимает окровавленную тогу Цезаря, показывая народу дыры от кинжалов.

– Смотрите, римляне! Вот следы от ударов тех, кого он считал друзьями, кого он помиловал и возвысил! Вот плата за его милосердие! Если есть у вас слезы, приготовьтесь пролить их сейчас!

Рев толпы становится оглушительным. Люди плачут, проклинают убийц, требуют мести.

– Сжечь дома убийц! – кричит кто-то. – Смерть предателям!

– Какая мощь слова! – Лиэль потрясена. – Антоний несколькими фразами и жестами перевернул все! Он разжег в толпе пожар!

– Он гениальный демагог, когда захочет, – соглашается Гай. – И он точно знает, на какие струны душ римского плебса нужно нажать. Заговорщикам теперь не поздоровится. Им придется бежать из Рима, и очень быстро.

Действительно, на экране мелькают сцены: разъяренная толпа, несущаяся по улицам, поджоги домов, принадлежащих заговорщикам или тем, кого подозревали в сочувствии им. Брут, Кассий и другие &quot;Освободители&quot; спешно покидают город, понимая, что их дело проиграно, по крайней мере, в Риме.

– А вот и тот самый Гай Октавий, теперь уже Цезарь Октавиан, появляется на арене, – Гай указывает на молодого человека, только что прибывшего в Италию из Аполлонии, где он проходил военное обучение. – Он только что узнал, что Цезарь в своем завещании усыновил его и сделал главным наследником.

Мы видим Октавиана – ему всего восемнадцать, он выглядит очень молодо, даже хрупко, но в его глазах уже видна недетская решимость и холодный расчет.

Экран машины времени, погасший на решительном лице юного Октавиана, медленно оживает. Мы снова в Риме, но прошло уже несколько дней с момента убийства Цезаря и пламенной речи Марка Антония на Форуме. Город все еще в напряжении, но паника первых часов сменилась более организованным, хотя и не менее опасным, противостоянием.

– Похоже, речь Антония возымела действие, – Лиэль смотрит на улицы, где видны патрули ветеранов Цезаря и вооруженные сторонники Антония. Горожане стараются без нужды не покидать дома. – Заговорщики, &quot;Освободители&quot;, как они себя называли, бежали из Рима.

– Да, Антоний блестяще разыграл карту народного гнева и завещания Цезаря, – подтверждает Гай. – Брут и Кассий поняли, что оставаться в городе для них смертельно опасно. Но это только начало. Вакуум власти, образовавшийся после смерти Цезаря, огромен, и за его наследие – как политическое, так и материальное – сейчас начнется ожесточенная борьба.

Мы видим Марка Антония в его доме. Он окружен военачальниками, сенаторами, ищущими его покровительства, и ветеранами Цезаря. Он отдает распоряжения, принимает посетителей, его лицо выражает уверенность и силу. Он явно чувствует себя хозяином положения.

– Лепид со своим легионом контролирует Форум, – докладывает один из офицеров. – Народ требует наказать убийц. Сенат напуган и готов к сотрудничеству.

– Хорошо, – Антоний кивает. – Главное сейчас – сохранить порядок и не допустить анархии. И напомнить Сенату, что все распоряжения и назначения Цезаря остаются в силе. Он был законным правителем, а не тираном.

– Антоний действует быстро и решительно, – замечает Лиэль. – Он завладел архивами Цезаря, его казной. Он явно метит на роль его преемника.

– У него для этого есть все основания, – соглашается Гай. – Он был консулом вместе с Цезарем, его ближайшим соратником в последние годы, популярен в армии. Но он не учел одного – или, по крайней мере, недооценил.

Экран смещается, показывая прибытие в Рим молодого человека, которого мы уже видели. Это Гай Октавий, теперь уже Гай Юлий Цезарь Октавиан. Он выглядит скромно, но его сопровождают влиятельные друзья семьи и некоторые из вольноотпущенников Цезаря.

– А вот и наш юный наследник, – Лиэль с интересом следит за Октавианом. – Всего восемнадцать. Как он собирается противостоять такому опытному и могущественному игроку, как Антоний?

Октавиан первым делом направляется к Антонию. Сцена происходит в доме Антония. Прием подчеркнуто холодный.

– Я пришел, Марк Антоний, как законный сын и наследник Гая Юлия Цезаря, – голос Октавиана звучит на удивление твердо для его юного возраста. – Я требую передать мне имущество моего отца, чтобы я мог выполнить его последнюю волю – выплатить деньги римскому народу, как он завещал.

Антоний смотрит на юношу сверху вниз с плохо скрываемой насмешкой.

– Мальчик, – он цедит сквозь зубы, – ты еще слишком молод, чтобы играть в такие игры. Имя Цезаря – это тяжелая ноша. Государственные дела и казна Цезаря – это не то, что можно раздавать по прихоти. Я, как консул, позабочусь о выполнении воли покойного диктатора, когда придет время. А тебе лучше бы подумать о своей безопасности.

– Он его просто отшивает! – возмущается Лиэль. – И даже не называет его Цезарем!

– Антоний видит в нем лишь досадную помеху, мальчишку, претендующего на огромное состояние, которое он сам уже считал своим, или, по крайней мере, под своим контролем, – поясняет Гай. – Он серьезно недооценивает этого &quot;мальчика&quot;. Октавиан не так прост. Он унаследовал от своего приемного отца не только имя и деньги, но и железную волю, политический инстинкт и невероятное терпение.

Мы видим, как Октавиан, не получив денег от Антония, начинает действовать самостоятельно. Он продает часть своего собственного имущества и имущества, унаследованного от других родственников, берет в долг и начинает выплачивать народу обещанные Цезарем 75 денариев на человека.

– Смотри, Гай! – Лиэль поражена. – Он выполняет волю Цезаря за свой счет! Каким же образом?

– Он демонстрирует, что он – истинный наследник Цезаря, не на словах, а на деле, – говорит Гай. – И это немедленно приносит ему огромную популярность среди плебса и, что еще важнее, среди ветеранов Цезаря, которые видят в нем сына своего обожаемого полководца. Он начинает собирать вокруг себя сторонников.

Появляются и другие игроки. Сенаторы-республиканцы, такие как Цицерон, сначала с опаской, а затем с некоторой надеждой начинают присматриваться к Октавиану, видя в нем потенциальный противовес Антонию, которого они боятся гораздо больше.

– Этот юноша, этот Октавиан… – Цицерон говорит в кругу своих доверенных лиц. – Он носит имя Цезаря, но, возможно, он не будет таким, как его приемный отец. Возможно, его можно использовать, чтобы обуздать Антония, а затем… &quot;хвалить, награждать и… устранять (laudandum adulescentem, ornandum, tollendum)&quot;.

– Цицерон как всегда, в своих интригах, – усмехается Гай. – Он надеется манипулировать Октавианом. Еще один, кто недооценивает этого юношу.

– Какая сложная игра начинается, – Лиэль вздыхает. – Столько амбиций, столько взаимной ненависти и недоверия. Рим действительно погружается в хаос.

– Да, – подтверждает Гай. – Убийство Цезаря не решило проблем Республики, а лишь вскрыло все ее язвы. Агония Республики вступает в свою финальную стадию.

Экран машины времени снова оживает. Картина хаоса и борьбы за наследие Цезаря в Риме сменяется сценами военных действий. Год 44-й до н.э. плавно перетекает в 43-й.

– После бегства Брута и Кассия из Рима, казалось, Марк Антоний полностью контролирует ситуацию, – Лиэль следит за перемещениями легионов на карте, которую показывает экран. – Но не тут-то было! Появился еще один Брут – Децим Юний Брут Альбин, один из убийц Цезаря, который был назначен наместником Цизальпинской Галлии еще самим диктатором.

– И Антоний, добившись от Сената передачи этой провинции себе, решил силой изгнать оттуда Децима Брута, – добавляет Гай. – Это и стало формальным поводом для так называемой Мутинской войны. Децим Брут отказался уступать провинцию и укрепился в городе Мутина.

На экране – осень 44 года до н.э. Марк Антоний во главе своих легионов, включая четыре, которые он перевел из Македонии, осаждает Мутину.

– Антоний действует решительно! – восклицает один из его легатов, наблюдая за построением осадных машин. – Этот Децим Брут пожалеет о своем упрямстве! Против нас ему не выстоять!

Тем временем в Риме разворачивается другая, не менее ожесточенная битва – битва слов. В Сенате гремит голос Марка Туллия Цицерона.

– Это же его знаменитые &quot;филиппики&quot;! – Лиэль узнает знаменитого оратора, его жесты полны страсти, а голос звенит от негодования. – Он ведь назвал их так по примеру Демосфена, который обличал царя Филиппа Македонского.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Цицерон, старый республиканец и непримиримый враг любой формы единовластия, увидел в Антонии главную угрозу Республике после смерти Цезаря. С сентября 44-го по апрель 43-го года он произнес или написал серию из четырнадцати речей, направленных на полную дискредитацию Антония.

На экране мелькают заголовки свитков, которые переписывают многочисленные писцы.

– Особенно яростной была вторая &quot;филиппика&quot;, – продолжает Гай. – Она не была произнесена публично, а распространялась как письменный памфлет. Это позволило Цицерону не стесняться в выражениях.

– И что же он там писал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, там был весь арсенал риторических приемов! – Гай усмехается. – Цицерон обрушился на личную жизнь Антония, обвиняя его в пьянстве, разврате, расточительстве, связях с актрисами. Он рисовал его как морально разложившегося человека, погрязшего в долгах. Например, он язвительно описывал, как Антоний, будучи консулом, якобы появлялся на публике пьяным, вызывая всеобщее презрение. Это, кстати, довольно типичный для Цицерона прием – атаковать моральный облик оппонента.

– Помню, он и в адрес самого Цезаря когда-то нелестно отзывался, – задумчиво произносит Лиэль. – Кажется, ходили слухи о молодости Цезаря, о его пребывании при дворе вифинского царя Никомеда, и Цицерон намекал на его якобы пассивную гомосексуальную роль, называя его &quot;царицей Вифинии&quot; и &quot;постелью Никомеда&quot;.

– Да, такие обвинения были, и Цицерон, как и другие враги Цезаря, не брезговал их использовать, – подтверждает Гай. – Это показывает определенный паттерн в его инвективах: удар по репутации через обвинения в моральной распущенности и недостойном поведении был его излюбленным оружием. И в &quot;филиппиках&quot; против Антония он использовал его в полной мере.

– &quot;Ты, Антоний, чьи ночи проходили в объятиях актрис, а дни — в пьянстве, смеешь обвинять меня в предательстве?&quot; – цитирует Лиэль по памяти. – Какие личные нападки!

– Но он не ограничивался этим, – Гай качает головой. – Главные обвинения касались политических преступлений. Цицерон утверждал, что Антоний узурпировал власть, манипулировал завещанием Цезаря, присвоил государственные средства, подделывал указы покойного диктатора, чтобы раздать провинции и земли своим сторонникам. Он изображал Антония новым Катилиной, тираном, стремящимся к единоличной власти и разрушению Республики.

– &quot;Ты не наследник Цезаря, а его грабитель!&quot; – снова вспоминает Лиэль строки из &quot;филиппики&quot;. – Он действительно не жалел красок.

– И при этом Цицерон защищал себя от обвинений Антония в причастности к убийству Цезаря, – добавляет Гай, – подчеркивая, что хотя он и не участвовал в заговоре, но одобряет действия &quot;Освободителей&quot;. И, конечно, он страстно призывал Сенат и народ Рима объединиться против Антония, поддержать Децима Брута и молодого Октавиана, которого он в тот момент видел как орудие против Антония.

– &quot;Римляне, если вы не остановите этого человека, республика падет!&quot; – Лиэль почти декламирует. – Невероятная сила слова! Какова же была реакция?

– Эти речи, особенно вторая &quot;филиппика&quot;, имели огромное влияние, – Гай становится серьезным. – Они распространялись по Риму, их читали, обсуждали. Они действительно усилили антипатию к Антонию среди сенаторов и части граждан. И именно под влиянием Цицерона Сенат в начале 43 года объявил Антония врагом отечества. Но у самого Сената не было достаточных сил, чтобы противостоять легионам Антония.

– И тут на сцену снова выходит наш юный Октавиан! – Лиэль с интересом наблюдает за молодым наследником Цезаря. – Он ведь на свои деньги и именем своего приемного отца собрал внушительную армию из ветеранов Цезаря!

– Именно, – подтверждает Гай. – И Сенат, находясь в отчаянном положении и поддавшись уговорам Цицерона, который видел в Октавиане временного союзника, вынужден пойти на этот рискованный шаг. Октавиану, несмотря на его молодость, даруют imperium pro praetore.

– Imperium pro praetore? – Лиэль вопросительно смотрит на Гая. – &quot;Империй вместо претора&quot;? Что это означает на практике для такого молодого человека, который еще не прошел все ступени cursus honorum?

– Это очень важное и довольно необычное решение для римской правовой системы, – поясняет Гай. – Imperium – это высшая военная и административная власть. Обычно ею обладали консулы и преторы. &quot;Pro praetore&quot; означает, что Октавиану предоставляются полномочия, аналогичные преторским, хотя он формально и не занимал эту должность. Сенат пошел на это в январе 43-го года как на политический компромисс. Им отчаянно нужны были легионы Октавиана, его популярность среди ветеранов Цезаря, чтобы противостоять Антонию. Но давать ему сразу консульство они не хотели – слишком молод, слишком непредсказуем.

– И что же эти преторские полномочия ему давали? – спрашивает Лиэль.

– Во-первых, и это главное, – Гай загибает палец, – законное право командовать войсками. Его частная армия, собранная на имя Цезаря, теперь становилась частью государственных сил. Он мог легально вести военные операции против Антония. Во-вторых, это давало ему определенную административную власть в зоне конфликта, право принимать решения на месте. В-третьих, это символы власти – его должны были сопровождать ликторы с фасциями, хотя их число и было меньше, чем у полноправного претора. И, наконец, это легитимизировало его положение, он переставал быть просто частным лицом с армией, а становился официальным представителем Республики, действующим от имени Сената.

– То есть, Сенат пытался поставить его под свой контроль, формально встроив в систему? – предполагает Лиэль.

– Именно так, – Гай кивает. – Ему поручают выступить против Антония и снять осаду с Мутины вместе с двумя новоизбранными консулами, Авлом Гирцием и Гаем Вибием Пансой – оба, кстати, бывшие офицеры Цезаря, но теперь формально на стороне Сената и республиканских идеалов, которые отстаивал Цицерон.

Звуки труб и лязг оружия нарастают.

Экран переносит Гая и Лиэль в окрестности Мутины. Апрель 43 года до н.э. На экране разворачиваются ожесточенные сражения.

– Битва при Форуме Галлов! – комментирует Гай, указывая на маневры войск. – 14 апреля. Войска Сената, особенно ветераны Октавиана, сражаются яростно. Антоний отброшен, но какой ценой! Консул Панса смертельно ранен.

Несколько дней спустя, 21 апреля, новое сражение, уже у самых стен Мутины.

– Снова победа сенатской армии! – Лиэль не может скрыть волнения. – Осада с Мутины снята! Антоний разбит и отступает! Но… и консул Гирций погиб в бою!

– Да, обе победы оказались пирровыми для сенатской партии, – Гай качает головой. – Оба консула мертвы. А Октавиан, внезапно, становится командующим всей огромной армией Республики, состоящей из восьми легионов. Сенат ликовал, считая, что с Антонием покончено, а Октавиана можно будет легко отстранить. Цицерон уже писал своим друзьям, что &quot;мальчика следует хвалить, награждать и… устранять&quot;.

– Какая недальновидность! – восклицает Лиэль. – Они снова его недооценили!

– Абсолютно, – подтверждает Гай. – Октавиан прекрасно понимал их настроения. Он отправил в Рим делегацию из своих центурионов с требованием предоставить ему заслуженный триумф за победу над Антонием и, что самое главное, консульство на оставшуюся часть года. Ему ведь было всего девятнадцать, а по закону консулом можно было стать не раньше сорока двух лет!

На экране мы видим сцену в Сенате. Центурионы Октавиана, суровые, закаленные в боях воины, стоят перед сенаторами. Один из них, не дождавшись ответа на свои требования, демонстративно кладет руку на рукоять меча.

– Если вы не дадите ему консульство, – произносит центурион, его голос резок и лишен всякого почтения, – то вот это даст!

– Какой дерзкий жест! – Лиэль поражена. – Прямая угроза военной силой!

– Сенаторы были в ярости и смятении, – продолжает Гай. – Они попытались тянуть время, отказали ему. Тогда Октавиан сделал то, чего от него, возможно, не ожидали. Он не стал распускать армию, как того требовал Сенат. Вместо этого он отдал своим восьми легионам приказ идти на Рим.

Изображение меняется: легионы Октавиана стремительным маршем движутся по Фламиниевой дороге к столице. В Риме паника. Сенат лихорадочно пытается организовать оборону, но войск в городе практически нет.

– Он требует консульства силой! – Гай констатирует факт, наблюдая за приближением армии к Риму. – В августе 43 года, не встретив никакого сопротивления, Октавиан со своими легионами вступает в Рим. Город фактически оккупирован. Перепуганный Сенат, лишенный какой-либо реальной власти и защиты, вынужден капитулировать.

Мы видим Октавиана, уже в Риме, в окружении своих солдат. Он диктует свою волю.

– На народном собрании, проведенных под давлением его армии, девятнадцатилетний Октавиан избирается консулом, – Гай качает головой. – Вместе с ним консулом избирают его родственника Квинта Педия. Формально все процедуры соблюдены, но это было избрание под дулами мечей, если можно так выразиться.

– И что же он делает, став консулом? – спрашивает Лиэль. – Наверняка, не забыл обиды Сената.

– Его первые же шаги были очень показательны, – отвечает Гай. – Во-первых, он щедро вознаградил своих солдат из государственной казны, к которой имел полный доступ. Во-вторых, он немедленно провел закон, учреждающий судебное преследование убийц Цезаря, которые были заочно осуждены и объявлены вне закона. А в-третьих, и это был самый сильный удар по политике Сената и Цицерона, он добился отмены декрета, объявлявшего Марка Антония врагом отечества.

– Отменяет декрет против Антония?! – Лиэль удивлена. – Но ведь он только что воевал против него!

– Именно, – Гай усмехается. – Октавиан показал, что он – самостоятельный игрок, и его цели не всегда совпадают с целями Сената. Отменив декрет против Антония, он открывал себе путь для переговоров с ним и Лепидом. Он понимал, что для борьбы с Брутом и Кассием на Востоке ему нужны союзники, а не враги в лице других могущественных цезарианцев. Это был прагматичный и дальновидный ход, хотя и абсолютно циничный по отношению к тем сенаторам, которые еще недавно превозносили его как спасителя Республики от &quot;тирана&quot; Антония.

– А что же Антоний? – спрашивает Лиэль. – Он ведь отступил после Мутины.

– Антоний с остатками своей армии отошел в Трансальпийскую Галлию, – Гай показывает на карте. – И там произошло то, чего Сенат боялся больше всего: он объединился с Марком Эмилием Лепидом, наместником Нарбонской Галлии и Ближней Испании, который командовал большим количеством легионов. Лепид, бывший магистр конницы Цезаря, всегда был влиятельной фигурой. Теперь их объединенные силы снова представляли огромную угрозу. А Децим Брут, осажденный герой Мутины, оказался предан своими же солдатами, которые не хотели сражаться против других цезарианцев, и был убит при попытке бежать на Восток.

– Какая ирония судьбы! – вздыхает Лиэль. – Мутинская война, начатая для уничтожения Марка Антония, в итоге привела к невероятному усилению Октавиана и открыла путь для нового, еще более мощного союза цезарианцев.

– Именно так, – соглашается Гай. – Октавиан, став консулом и имея под рукой мощную армию, понял, что война с Брутом и Кассием на Востоке потребует объединения всех сил цезарианской партии. И Лепид выступил посредником в его переговорах с Антонием. Вот так, после кровопролитной Мутинской войны, вчерашние враги оказались готовы к союзу.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает небольшой остров на реке Рено, недалеко от Бононии. Ноябрь 43 года до н.э. Мрачная, холодная осенняя погода соответствует настроению происходящего.

– Какое уединенное и не слишком гостеприимное место для встречи таких важных персон, – замечает Лиэль, глядя на трех мужчин, сидящих на грубо сколоченных скамьях посреди острова. Вокруг них – лишь их ближайшие телохранители, держащиеся на почтительном расстоянии.

– Они выбрали это место не случайно, Лиэль, – отвечает Гай. – Остров обеспечивает безопасность и изоляцию. Никто не сможет подслушать их переговоры, и никто не сможет внезапно напасть. А доверять друг другу у них нет никаких оснований.

Эти трое – Марк Антоний, все еще могущественный военачальник; молодой Гай Юлий Цезарь Октавиан, чья популярность и влияние стремительно выросли; и Марк Эмилий Лепид.

– Подумать только, еще несколько месяцев назад Антоний и Октавиан были злейшими врагами! – восклицает Лиэль. – И вот они сидят за одним столом.

– Политика, Лиэль, – Гай пожимает плечами. – Октавиан понимал, что в одиночку ему не справиться ни с убийцами Цезаря, Брутом и Кассием, собравшими огромные силы на Востоке, ни с опытным Марком Антонием в долгосрочной перспективе.

Антоний, судя по его напряженной позе и хмурому взгляду, все еще не до конца смирился с необходимостью этого союза. Лепид, более старший и менее харизматичный, старается выступать в роли посредника. Октавиан, несмотря на молодость, держится уверенно и холодно.

– Итак, джентльмены, – начинает Лепид, нарушая напряженное молчание. – Мы здесь, чтобы забыть прошлые обиды и объединить наши силы. Наш общий долг – отомстить за смерть божественного Юлия. Убийцы Цезаря, Брут и Кассий, собрали на Востоке огромную армию. Они контролируют богатейшие провинции. Поодиночке нам их не одолеть.

– Месть – это святое, – рычит Марк Антоний, сверкая глазами в сторону Октавиана. – Но речь идет не только о мести. Речь идет о власти. О том, кто будет править Римом после того, как мы уничтожим этих так называемых &quot;Освободителей&quot;.

– Власть должна принадлежать тем, кто верен памяти Цезаря и способен навести порядок в Республике, – спокойно, но твердо отвечает Октавиан. – Мы трое обладаем самыми большими армиями. Мы трое – его наследники, в том или ином смысле. Логично, что мы и должны взять на себя ответственность за судьбу государства.

– Они делят шкуру неубитого медведя, – комментирует Лиэль. – Но с какой циничной откровенностью!

– Они создают официальную комиссию, tresviri rei publicae constituendae consulari potestate, – поясняет Гай. – &quot;Три мужа для устроения государственных дел с консульской властью&quot;. Это не просто частное соглашение, как Первый триумвират Цезаря, Помпея и Красса. Этот Второй триумвират будет утвержден специальным законом, который проведет через народное собрание лояльный им народный трибун Публий Тиций. Он даст им верховную власть на пять лет: право издавать законы без одобрения Сената, право назначать магистратов, право вершить суд без апелляции.

Переговоры идут тяжело. Они делят провинции, легионы, обсуждают будущие назначения. Каждый старается выторговать себе кусок побольше.

– Африка и Сицилия с Сардинией будут моими, – заявляет Октавиан, указывая на карту. – И достаточно легионов, чтобы контролировать Италию.

– Галлия останется за мной, плюс Испания, – требует Антоний. – А Восток… Восток мы разделим после победы над Брутом и Кассием. Но самые сильные легионы должны быть под моим командованием. Я поведу их против убийц.

Лепид, похоже, получает меньшую долю, но его устраивает и это, лишь бы оставаться в числе вершителей судеб.

– И что же станет их первой совместной акцией, кроме подготовки к войне? – спрашивает Лиэль, видя, как триумвиры наконец приходят к какому-то соглашению по основным пунктам.

– О, их первая акция будет ужасна, – мрачно предрекает Гай. – Чтобы собрать деньги на войну и избавиться от политических противников в Риме и Италии, они прибегнут к самому страшному инструменту гражданских войн – проскрипциям.

На экране появляется изображение триумвиров, скрепляющих свой союз рукопожатием. Их лица суровы и решительны. Ни тени былой вражды, только холодный расчет и общая цель.

– Второй триумвират сформирован, – констатирует Гай. – Это уже не просто союз трех сильных личностей, это официальная диктатура трех, узаконенная и безжалостная. 

Экран темнеет, предвещая новую волну террора и кровопролития.

Экран машины времени показывает ноябрь 43 года до н.э. Триумвиры, получив от народного собрания чрезвычайные полномочия на пять лет, входят в Рим во главе своих легионов.

– Город замер в ужасе, – шепчет Лиэль, глядя на опустевшие улицы, по которым маршируют солдаты. Окна домов закрыты, двери заперты. – После всего, что было, римляне, наверное, ждут самого худшего.

– И их ожидания, к сожалению, оправдаются, – Гай говорит с непривычной для него ноткой горечи. – Первым делом триумвиры нуждались в деньгах для содержания своих огромных армий и для предстоящей войны с Брутом и Кассием. А также они хотели раз и навсегда избавиться от своих политических противников и тех, кто мог бы им помешать. И для этого они прибегли к испытанному, но от этого не менее страшному средству – проскрипциям.

На стенах домов, на Форуме появляются белые таблицы с выведенными на них черными буквами именами. Это проскрипционные списки.

– Проскрипции… – Лиэль содрогается. – Это ведь означает объявление людей вне закона? Любой мог убить проскрибированного и получить за это награду?

– Да, – подтверждает Гай. – Имущество убитого конфисковывалось в пользу государства, то есть триумвиров. Доносчики также получали часть. Дети и внуки проскрибированных лишались гражданских прав. Это был узаконенный террор и грабеж. Сулла в свое время широко использовал проскрипции, и вот теперь его &quot;ученики&quot; превзошли учителя.

– Сколько же имен в этих списках? – с ужасом спрашивает Лиэль, видя, как люди со страхом читают вывешенные списки, ища там знакомые имена или, наоборот, боясь найти свое.

– В первые списки вошло около трехсот сенаторов и двух тысяч всадников, – отвечает Гай. – И среди них были многие знатные и уважаемые граждане, чья единственная вина заключалась в их богатстве или в том, что они когда-то неосторожно высказались против кого-то из триумвиров.

Начинается охота на людей. Солдаты и наемные убийцы рыщут по городу и окрестностям, выискивая проскрибированных. Сцены жестоких расправ, предательств, отчаянных попыток бегства.

– Какая низость! – восклицает один из римлян, прячущийся в своем доме, когда видит, как раб выдает своего господина солдатам за вознаграждение. – Даже рабы предают! Нет больше ни чести, ни верности!

– Но были и примеры невероятного мужества и преданности, – замечает Лиэль, когда на экране появляется сцена, где жена пытается укрыть своего мужа, или дети спасают отца. – Не все потеряли человеческий облик.

– Увы, таких было немного, – вздыхает Гай. – Страх и жадность оказались сильнее. А триумвиры лично просматривали списки, торгуясь друг с другом за головы своих врагов или даже родственников. Говорят, Антоний настоял на включении в список своего дяди, Луция Цезаря, а Лепид – своего брата, Павла Эмилия Лепида. Октавиан, поначалу сопротивлявшийся проскрипциям, в итоге уступил и тоже внес своих недругов.

– Но самая желанная жертва для Антония… это ведь был Цицерон? – Лиэль с тревогой смотрит на Гая.

– Без сомнения, – подтверждает Гай. – Антоний так и не простил ему &quot;филиппик&quot;. Имя Марка Туллия Цицерона было одним из первых в проскрипционных списках.

Экран показывает Цицерона, уже немолодого, утомленного и разочарованного. Он пытается бежать из Италии морем, но неблагоприятные ветры и морская болезнь вынуждают его вернуться на свою виллу в Формиях.

– Беги, господин! Они уже близко! – умоляют его верные рабы.

– Нет, – устало отвечает Цицерон, садясь в носилки. – Я слишком устал бегать от судьбы. Умру в отечестве, которое я столько раз спасал.

Солдаты под предводительством центуриона Геренния и военного трибуна Попиллия Лената, которого Цицерон когда-то защищал в суде, настигают его носилки в лесу.

– Предатель! – кричит Попиллий Ленат, вытаскивая меч.

Цицерон спокойно высунул голову из носилок и подставил шею под удар. 7 декабря 43 года до н.э. великий оратор, философ и защитник Республики был убит.

– Какая жестокость… – Лиэль отворачивается, не в силах смотреть. – И какая ирония – его убил тот, кого он когда-то спас.

– Голову и правую руку Цицерона, которой он писал свои &quot;филиппики&quot;, доставили Антонию, – Гай говорит бесстрастно, но в его голосе слышится осуждение. – По приказу его жены Фульвии, ненавидевшей Цицерона не меньше мужа, язык оратора был проткнут ее заколками. А затем голову и руку выставили на рострах на Форуме – на том самом месте, откуда он так часто обращался к римскому народу, защищая свободу.

На экране – Форум. Люди со страхом и отвращением смотрят на ужасное зрелище.

– Это не просто месть, – говорит Гай. – Это символ. Символ того, что со свободой слова в Риме покончено. Что любая критика новой власти будет караться смертью. Триумвиры утверждали свою власть на крови и терроре.

– Но разве такой террор мог продолжаться долго? – спрашивает Лиэль. – Неужели римляне все это стерпели?

– Проскрипции достигли своей цели, – отвечает Гай. – Оппозиция в Италии была разгромлена и запугана. Казна триумвиров пополнилась за счет конфискованного имущества. Путь для войны с Брутом и Кассием был расчищен. Но цена этого была ужасна. Многие тысячи погибли, еще больше были разорены. Рим погрузился в атмосферу страха и подозрительности. 

Экран медленно гаснет, оставляя после себя тяжелое впечатление от кровавой вакханалии проскрипций.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Иудею. Год 43-й до н.э. Солнце здесь светит ярче, но политическая атмосфера не менее напряженная.

– Гай, а что же Антипатр Идумеянин? – Лиэль наклоняется к экрану, где видна панорама Иерусалима. – Тот самый, который так хитро и вовремя поддержал Цезаря в Египте! Цезарь ведь сделал его фактически правителем Иудеи. Как он выкручивался после убийства своего могущественного покровителя?

– Антипатр был политиком до мозга костей, Лиэль, – Гай указывает на фигуру Антипатра, отдающего распоряжения во внутреннем дворе своего дома. – Смотри, он не теряет времени. После смерти Цезаря он, не колеблясь ни секунды, переметнулся на сторону Марка Антония. В тот момент Антоний казался самым вероятным хозяином положения на Востоке. Антипатр тут же начал активно собирать для него налоги, демонстрируя свою безграничную лояльность.

В кадре – Антипатр, уже немолодой, но с живыми, проницательными глазами, беседует со своими сыновьями: Фазаилом, правителем Иерусалима, и молодым, энергичным Иродом, правителем Галилеи.

– Антоний требует денег для своих легионов! – голос Антипатра звучит твердо, хотя и негромко. – Иудея должна показать свою преданность и полезность. Фазаил, на тебе сбор налогов в Иерусалиме и окрестностях. Ирод, Галилея – твоя забота. Действуйте быстро, но умно, старайтесь не вызывать излишнего ропота. Нам сейчас совершенно не нужны внутренние волнения.

– Отец, но требования Антония просто непомерны! – Ирод, молодой и горячий, вспыхивает. Мы видим, как он жестикулирует. – Народ и так измучен налогами! А тут еще эти ужасные слухи о проскрипциях в Риме… Люди напуганы до смерти!

– Страх – отличный стимул для уплаты налогов, сын мой, – Антипатр кладет руку на плечо Ирода, его взгляд строг. – Главное для нас сейчас – удержать власть. Ту власть, которую дал нам Цезарь и которую может подтвердить Антоний. А для этого мы должны быть ему незаменимы. Запомните, наша сила – в поддержке Рима, кто бы там ни правил.

– Но, Гай, я уверена, не все в Иудее были в восторге от того, что ими правит идумеянин Антипатр и его сыновья, – Лиэль внимательно следит за сценой. – Наверняка, у него были влиятельные враги среди местной иудейской знати, которые считали его выскочкой, узурпатором, захватившим власть при поддержке римлян.

– Абсолютно точно, Лиэль, – подтверждает Гай. – И эти враги не дремали. Смотри, вот один из них. – Экран фокусируется на человеке с хитрым и льстивым выражением лица, это Малих, влиятельный еврейский вельможа. – Он был приближенным к номинальному первосвященнику и этнарху Гиркану II, но втайне люто ненавидел Антипатра за его реальную власть. Малих увидел в смуте, последовавшей за смертью Цезаря, идеальный шанс избавиться от всесильного идумеянина.

Сцена резко меняется. Мы видим пышный пир во дворце Гиркана II. Антипатр – почетный гость, он сидит во главе стола. Вино льется рекой, звучит музыка, танцовщицы развлекают гостей. Но Лиэль замечает:

– Какая-то напряженная атмосфера, Гай, несмотря на все это веселье. Посмотри на Малиха, как он подобострастно улыбается Антипатру… Слишком сладко, чтобы быть правдой.

Малих поднимает чашу с вином.

– За здоровье нашего великого покровителя, Марка Антония! И за мудрость нашего дорогого Антипатра, который так умело правит Иудеей! – провозглашает он, подходя к Антипатру и протягивая ему новую, наполненную до краев чашу.

Антипатр, кажется, ничего не подозревает. Он благосклонно кивает и осушает чашу. Спустя некоторое время его лицо бледнеет, он хватается за горло.

– Яд… – успевает прошептать он, прежде чем рухнуть на пол.

– Его отравили! Прямо на пиру! – Лиэль вскрикивает, прикрывая рот рукой. – Какой ужас! Неужели сам Гиркан был в этом замешан? Он выглядит таким растерянным…

– Гиркан был лишь слабой и управляемой пешкой в чужой игре, – отвечает Гай, наблюдая за суматохой. – Главным организатором убийства, несомненно, был Малих. Он действовал не один, а при поддержке некоторых римских чиновников на местахпросто желавших поживиться на новой волне смуты. Это случилось в 43 году до нашей эры.

Сыновья Антипатра, Фазаил и Ирод, узнав о смерти отца, приходят в неописуемую ярость. Мы видим Ирода, его лицо искажено гневом.

– Малих! Он заплатит за это своей кровью! – Ирод сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Клянусь тенью отца, я отомщу!

– Успокойся, брат! – Фазаил, более сдержанный и рассудительный, хватает его за руку. – Месть будет. Но сначала – власть. Смерть отца – это сигнал для всех наших врагов. Они поднимут головы, попытаются нас свергнуть. Мы должны действовать быстро, решительно. И не забывать о Риме, кто бы там сейчас ни был у руля.

– Да, ситуация в Иудее моментально обострилась, – замечает Лиэль. – Фазаилу и Ироду теперь придется очень нелегко. Их отец был главной опорой их власти, их щитом.

– Ирод, несмотря на свою молодость – ему тогда было около тридцати лет, – проявил себя как невероятно энергичный, хитрый и, если нужно, безжалостный правитель, – говорит Гай, пока на экране мелькают быстрые сцены: Ирод отдает приказы своим воинам, тайно встречается с какими-то людьми, руководит подавлением волнений в Галилее. – Смерть отца не повергла его в отчаяние, а, наоборот, кажется, высвободила всю его скрытую энергию и честолюбие. Он понимал, что Малих, убийца его отца, не остановится и попытается уничтожить и их с Фазаилом.

– И что же он предпринял? – Лиэль внимательно следит за Иродом на экране. – Ведь Малих наверняка заручился поддержкой каких-то влиятельных сил?

– Именно, – подтверждает Гай. – Малих пытался опираться на антиримские настроения и на тех, кто был недоволен правлением идумеянской семьи. Но Ирод действовал на опережение. Смотри, он немедленно отправляется к Гаю Кассию Лонгину.

На экране мы видим Ирода, прибывшего в Сирию, в лагерь Кассия. Кассий – один из главных убийц Цезаря, теперь проконсул Сирии, лихорадочно собирает силы и средства для предстоящей войны с цезарианцами.

– Гай Кассий, – Ирод обращается к римлянину с выражением скорби, но и решимости, – мой отец, верный союзник Рима, предательски убит Малихом, который сеет смуту в Иудее и подрывает римский авторитет. Я прошу твоего правосудия и поддержки, чтобы наказать убийцу и восстановить порядок, который так важен для тебя и для сбора средств на нужды Республики!

– Он апеллирует к интересам Кассия! – замечает Лиэль. – И, вероятно, подкрепляет свои слова немалыми деньгами, которые его отец так усердно собирал.

– Безусловно, – Гай кивает. – Кассию нужны были и деньги, и стабильный тыл в Иудее. Ирод обещал ему и то, и другое. И Кассий, недолго думая, дал свое негласное согласие на устранение Малиха. Он не хотел марать руки сам, но и не возражал против того, чтобы Ирод решил эту проблему.

Сцена меняется. Экран переносит Гая и Лиэль в древний финикийский город Тир, известный своими пурпурными красильнями и оживленной торговлей. Воздух наполнен ароматами благовоний и соленого моря. В одном из роскошных дворцов идет пышное пиршество.

– Кажется, мы попали на какой-то большой праздник, Гай! – Лиэль с любопытством разглядывает богато одетых гостей, украшения зала, обильные яства на столах. – Музыка, танцы, вино льется рекой…

– Судя по всему, это Melqartalia, Лиэль, – Гай осматривается, его взгляд цепляется за символику, связанную с местным божеством. – Праздник в честь Мелькарта, главного бога Тира. Он покровитель города, торговли, мореплавания. Такие праздники обычно включали торжественные процессии к его храму, жертвоприношения и, конечно, обильные пиры, чтобы снискать благосклонность божества и обеспечить процветание города.

Среди пирующих выделяется Малих. Он сидит на почетном месте, очевидно, чувствуя себя в полной безопасности. Рядом с ним – представители местной знати,  высокопоставленные офицеры Гая Кассия Лонгина, чье присутствие подчеркивает важность момента и римское покровительство. Малих весел, он громко смеется, пьет вино и, несомненно, радуется своему недавнему успеху – устранению Антипатра. Он уверен, что теперь его влияние в Иудее неоспоримо.

– Смотри, Малих совершенно расслабился, – шепчет Лиэль. – Он явно не ожидает удара здесь, в чужом городе, да еще и на таком важном празднике, в присутствии римлян. Он считает, что все угрозы позади.

Но Ирод все предусмотрел. Незаметно для большинства гостей, несколько римских солдат получивших щедрое вознаграждение от Ирода через своих командиров, смешиваются с охраной. Они не привлекают к себе внимания, их лица непроницаемы.

Внезапно, в самый разгар веселья, когда внимание большинства гостей приковано к выступлению танцовщиц, по условному знаку, солдаты стремительно бросаются на Малиха. Короткий, прервавшийся вскрик, звон опрокинутой золотой чаши, затем – глухие звуки ударов и короткой, яростной борьбы. Гости в ужасе вскакивают с мест, музыка обрывается, в зале воцаряется паника и крики.

– Что происходит?! Нападение! Измена! – кричат люди, пытаясь понять, кто и на кого напал в этом священном месте, во время священного праздника.

Но все происходит молниеносно. Через мгновение солдаты уже отступают, прокладывая себе путь сквозь обезумевшую толпу. На полу, среди разбросанных яств и разлитого вина, остается лежать бездыханное тело Малиха, из груди которого торчит рукоять римского кинжала. Ирод, который все это время находился в другом конце зала и с безупречным самообладанием делал вид, что удивлен и шокирован не меньше остальных, медленно подходит к телу своего врага. На его лице – маска скорби и праведного гнева, но в глубине глаз Лиэль замечает холодное, хищное удовлетворение.

– Вот так, – тихо говорит Гай, когда шум на экране немного стихает, сменяясь растерянными возгласами и плачем. – На глазах у всех, но руками римлян, во время священного праздника. Ирод отомстил за отца и устранил главного конкурента. Формально, он не причастен – это сделали солдаты Кассия, &quot;пресекая какой-то внезапно раскрытый заговор&quot; со стороны Малиха против римского проконсула. Очень в стиле Ирода – действовать чужими руками там, где это возможно, и обставлять все с максимальной выгодой для себя.

– Жестоко, но, как ты и сказал, эффективно, – констатирует Лиэль, все еще под впечатлением от быстрой и кровавой расправы, так резко контрастировавшей с праздничной атмосферой. – Но ведь Кассий и Брут – это республиканцы, &quot;Освободители&quot;. А что будет, если они проиграют войну цезарианцам, Антонию и Октавиану? Положение Ирода снова станет шатким.

– Жестоко, но эффективно, – констатирует Лиэль. – Но ведь Кассий, его нынешний покровитель, вместе с Брутом собирают на Востоке огромную армию против триумвиров. Что будет с Иродом, если &quot;Освободители&quot; проиграют?

– Это главный вопрос для всех местных правителей на Востоке, Лиэль, – Гай кивает, и изображение на экране машины времени начинает стремительно меняться. – Судьба Ирода, как и многих других, напрямую зависит от исхода этой гигантской схватки.

Экран переносит их на равнины Македонии, недалеко от города Филиппы. Октябрь 42 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга, готовые к решающему сражению. С одной стороны – легионы триумвиров, Марка Антония и Октавиана, жаждущие отомстить за смерть Цезаря. С другой – войска &quot;Освободителей&quot;, Марка Юния Брута и Гая Кассия Лонгина, сражающиеся за идеалы старой Республики.

– Вот оно, Гай! Битва при Филиппах! – Лиэль подается вперед, ее взгляд прикован к разворачивающейся панораме. – Две гигантские армии, почти по двадцать легионов с каждой стороны! Это сражение решит все!

– Да, это кульминация борьбы, начавшейся у подножия статуи Помпея, – голос Гая серьезен. – Антоний – опытный полководец, его солдаты ему безгранично преданы. Октавиан еще молод и не так опытен в военном деле, к тому же, он болен и не сможет лично участвовать в первой фазе битвы. Но его имя – имя Цезаря – вдохновляет его легионеров.

– А на той стороне Брут и Кассий, – Лиэль всматривается в ряды республиканцев. – Кассий – тоже опытный военачальник, проявивший себя еще в войне с парфянами. А Брут… он больше философ, идеалист, но его имя тоже много значит для тех, кто верит в Республику.

Первая битва при Филиппах (3 октября). Войска Марка Антония яростно атакуют позиции Кассия.

– Антоний рвется вперед! – кричит один из его центурионов. – За Цезаря! Смерть убийцам!

Кассий, видя, что его левый фланг смят, а лагерь захвачен, ошибочно решает, что все потеряно. Не зная, что в это же время легионы Брута успешно атаковали войска Октавиана и даже захватили его лагерь, Кассий приказывает своему вольноотпущеннику убить его.

– Республика погибла вместе со мной! – с горечью произносит Кассий, прежде чем пасть от руки верного слуги.

– Какая трагическая ошибка! – восклицает Лиэль. – Кассий покончил с собой, не зная, что Брут побеждает на своем фланге! Если бы он подождал…

– Война полна случайностей и роковых недоразумений, – Гай качает головой. – Смерть Кассия стала тяжелейшим ударом для республиканцев. Брут, узнав о гибели соратника, назвал его &quot;последним из римлян&quot;.

Проходит три недели. Армии стоят друг против друга. Брут не хочет давать нового сражения, его положение выгодно, а у триумвиров заканчивается продовольствие. Но его офицеры и солдаты требуют битвы, они рвутся отомстить.

– Мы должны сразиться! – убеждает Брута один из его легатов. – Дух войска высок! Мы разобьем их!

Вторая битва при Филиппах (23 октября). На этот раз Марк Антоний и Октавиан (уже оправившийся от болезни) действуют более согласованно. Армия Брута отчаянно сражается, но терпит поражение.

– Все кончено… – Брут с небольшой группой уцелевших отступает в горы. Его лицо выражает глубокое отчаяние. – Добродетель, ты была лишь пустым словом, а я следовал за тобой, как за реальностью. Но, видно, ты лишь раба судьбы.

Ночью, понимая безнадежность своего положения и не желая попасть в плен, Марк Юний Брут бросается на свой меч, который держит один из его друзей.

– Так погибают последние защитники Республики, – Лиэль говорит с печалью. – Их идеалы были высоки, но они проиграли.

– Их поражение означало окончательную гибель старой сенатской Республики, – Гай смотрит на поле битвы, усеянное телами. – Власть триумвиров теперь была неоспорима. Антоний и Октавиан стали хозяевами римского мира.

Экран возвращается в Иудею. Весть о победе триумвиров при Филиппах достигает Ирода.

– Антоний и Октавиан победили! – восклицает он, получив донесение. Лицо его непроницаемо, но в глазах мелькает расчетливый блеск. – Кассий и Брут мертвы. Значит, нужно действовать.

На экране – Ирод, теперь уже с еще более богатыми дарами и выражением глубочайшей преданности, спешит на встречу с Марком Антонием, который после Филипп стал полновластным хозяином восточных провинций.

– Великий Марк Антоний, истинный наследник Цезаря и спаситель Рима! – Ирод склоняется перед триумвиром с выражением безграничного почтения. – Я всегда в сердце своем был предан делу божественного Юлия и его верных соратников! Хотя коварные обстоятельства и злая воля моих врагов вынудили меня временно искать защиты у тех, кто позже оказался врагом Рима, моя душа всегда была с тобой! Я готов служить тебе верой и правдой, обеспечить процветание и незыблемый порядок в Иудее под твоим мудрым и победоносным руководством!

– Ух ты, какой поразительный кульбит! – Лиэль не может сдержать удивленного смешка. – Он просто непревзойденный мастер политической эквилибристики и лести! И ведь Антоний, насколько я помню, был не дурак выпить, любил роскошь и был падок на золото и красивые слова.

– Именно эти слабости Антония Ирод и использовал с блеском, – подтверждает Гай. – Щедрые дары, обещания еще больших доходов из Иудеи, клятвы в вечной преданности и, вероятно, умело поданная информация о своих противниках в Иудее сделали свое дело. К тому же, Антонию после такой кровопролитной войны нужен был сильный, энергичный и, главное, лояльный местный правитель в стратегически важной Иудее, способный обеспечить сбор налогов и порядок. Он утвердил Ирода и его брата Фазаила в их должностях тетрархов Иудеи, фактически отдав им всю полноту власти. Гиркан II, последний из Хасмонеев, остался лишь номинальным первосвященником, тенью былого могущества своей династии.

– Какая невероятно сложная и опасная политическая игра! – Лиэль с восхищением и некоторым ужасом следит за дипломатическими маневрами Ирода. – Постоянная смена покровителей, союзы, которые сегодня выгодны, а завтра смертельно опасны, интриги, предательства… Чтобы не просто выжить, но и укрепить свою власть в такой мясорубке, когда судьба всего мира решается в далеких битвах гигантов, нужно было обладать поистине недюжинными способностями!

– Ирод ими обладал в полной мере, – подтверждает Гай. – Он был мастером политического выживания и интриги, умел быть щедрым и обаятельным, когда это было выгодно, и абсолютно безжалостным, когда считал это необходимым. Смерть Антипатра не сломила его сыновей, а, кажется, лишь закалила их, особенно Ирода. Они продолжили дело отца, стремясь не просто удержать, но и расширить свою власть в Иудее, всегда опираясь на поддержку Рима, какой бы изменчивой, капризной и опасной эта поддержка ни была. Его умение находить общий язык с победителями, кем бы они ни были, станет его фирменным стилем на долгие годы.

Экран медленно темнеет. Битва при Филиппах решила судьбу Республики и ее последних защитников.

Экран машины времени вновь оживает. Рим, здание Сената. Год 42-й до н.э., вскоре после битвы при Филиппах и окончательного разгрома республиканцев. Власть триумвиров – Антония, Октавиана и Лепида – кажется незыблемой, хотя внутренние противоречия между ними уже начинают проявляться.

– После такой оглушительной победы при Филиппах триумвиры, должно быть, чувствуют себя всемогущими, – замечает Лиэль, наблюдая за сенаторами, которые с подобострастными лицами ожидают начала заседания. – Интересно, какими будут их следующие шаги по укреплению власти, помимо физического устранения противников?

– Один из таких шагов, очень важный идеологически, готовится прямо сейчас, – Гай указывает на группу сенаторов, явно выдвиженцев Октавиана, которые оживленно что-то обсуждают. – Речь пойдет об официальном обожествлении Юлия Цезаря.

– Обожествление? – Лиэль удивлена. – Но ведь римляне традиционно не обожествляли своих правителей при жизни, разве что на Востоке, в эллинистических царствах, такая практика была распространена. А тут – посмертное обожествление? И вообще, Гай, что для древнего римлянина означало слово &quot;бог&quot;? 

– Ты совершенно права, Лиэль, их понимание божественного сильно отличалось от монотеистических представлений, – Гай кивает. – Для римлян существовал огромный и довольно изменчивый пантеон богов и богинь – Юпитер Наилучший Величайший, Юнона, Марс, Квирин, Веста и так далее – которые управляли различными аспектами мира, природы и человеческой жизни. Это были могущественные, бессмертные существа, но не всеведущие и не всегда всеблагие. Они обладали вполне человеческими страстями и могли быть ревнивы, мстительны или милостивы. Отношения с ними строились во многом на принципе do ut des – &quot;я даю, чтобы ты дал&quot;. Люди совершали обряды, приносили жертвы, давали обеты, ожидая взамен покровительства, удачи или помощи в конкретных делах. Божественным или священным (sacrum) считалось то, что принадлежало богам и требовало особого, благоговейного отношения.

– Понятно, своего рода контрактные и очень прагматичные отношения, – задумчиво произносит Лиэль. – Но как же в эту систему вписывался человек, ставший богом? Ведь это, должно быть, было чем-то из ряда вон выходящим, даже для них?

– Не совсем из ряда вон выходящим, но, безусловно, значимым, – поясняет Гай. – В римской традиции был очень важный прецедент – обожествление Ромула, легендарного основателя Рима, который после своей таинственной смерти, как верили, вознесся на небо и стал богом Квирином. Это был образец для подражания. Идея апофеоза, то есть вознесения на небеса и причисления к сонму богов выдающихся героев, благодетелей государства или даже предков, не была абсолютно чуждой римскому сознанию. Существовали культы героев, гениев-покровителей отдельных родов или местностей. Но случай с Цезарем, конечно, особенный из-за его политического веса, масштаба последующего культа и недавних событий.

– Культ Гения Цезаря, его особой жизненной силы и удачи, начал формироваться еще при его жизни, особенно после его многочисленных побед, – продолжает Гай. – Его статуи ставили рядом со статуями богов, ему строили храмы, в его честь учреждались игры. А после его смерти и особенно после появления знаменитой кометы во время погребальных игр – sidus Iulium, &quot;Юлиева звезда&quot;, – которую многие, и Октавиан в первую очередь, истолковали как душу Цезаря, вознесшуюся на небо, идея его божественности стала очень популярной среди народа и его преданных ветеранов.

Один из консулов этого года, явный сторонник Октавиана, поднимается на трибуну.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – его голос звучит торжественно и немного дрожит от волнения. – Мы собрались сегодня, чтобы отдать дань памяти величайшему из римлян, тому, кто принес Риму славу, мир и процветание, тому, кто был предательски убит неблагодарными изменниками, – Гаю Юлию Цезарю! Его деяния были столь велики, его мудрость столь глубока, а его дух столь возвышен, что сами бессмертные боги явили нам знак его божественной природы, вознеся его душу на небеса в виде сияющей звезды!

По залу прокатывается одобрительный гул. Многие сенаторы усердно кивают, выражая свое согласие.

– Посему, – продолжает консул, – во имя справедливости, во имя благодарности Рима и по воле самих бессмертных богов, предлагаю Сенату и народу Рима официально признать божественность покойного Гая Юлия Цезаря и причислить его к сонму богов нашего государства под именем Divus Iulius – Божественный Юлий! И да будет ему воздвигнут храм на Форуме, на месте его погребального костра, и да будут ему приноситься подобающие жертвы как одному из богов-покровителей нашего города!

Предложение встречается бурными аплодисментами. Возражений практически нет – никто не осмеливается идти против воли победителей и настроений толпы, которая уже фактически почитала Цезаря.

– Решение принято единогласно! – провозглашает консул. – Отныне Гай Юлий Цезарь – Бог! Divus Iulius!

– Вот так просто, – Лиэль качает головой. – Сенатским декретом человека объявляют богом. Это чем-то напоминает историю Иисуса, который тоже был человеком, но его последователи признали Богом и Сыном Божьим. Хотя, конечно, обстоятельства и теологические основы совершенно иные. Там – вера, откровение, а здесь – политическое решение, пусть и опирающееся на народные настроения и знамения вроде кометы.

– Параллели в идее &quot;человека-бога&quot; или &quot;сына бога&quot; можно провести, но ты верно подметила принципиальные различия, – соглашается Гай. – Римское обожествление – это в первую очередь публичное, государственное признание исключительных заслуг перед Римом и способ укрепления власти через сакрализацию правителя или его рода. Это не несло той глубокой эсхатологической или спасительной миссии, как в христианстве. Для римлян не было такой четкой и непроницаемой границы между человеческим и божественным, как в более поздних монотеистических религиях. Существовали великие олимпийские боги, были малые божества, были полубоги-герои вроде Геркулеса, были гении-покровители, были обожествленные абстракции вроде Победы или Согласия. Стать Divus означало войти в официальный государственный пантеон и получить собственный культ, жрецов, храм и праздники.

– И какое же значение это имело для Октавиана? – спрашивает Лиэль. – Ведь он был главным инициатором этого, я полагаю?

– О, для Октавиана это имело колоссальное значение! – Гай усмехается. – Во-первых, это еще больше легитимизировало его месть убийцам Цезаря – ведь они теперь становились не просто убийцами политического деятеля, а святотатцами, посягнувшими на божество. А во-вторых, и это самое главное, если Цезарь – бог, Divus Iulius, то кем становится его усыновленный сын и наследник, Гай Юлий Цезарь Октавиан?

– Divi filius! – догадывается Лиэль. – Сын Божественного! Какой мощный пропагандистский ход! Это же невероятно усиливало его авторитет и сакральный статус в глазах народа и особенно солдат!

– Именно, – подтверждает Гай. – Октавиан немедленно начал активно использовать этот титул – &quot;Сын Божественного Юлия&quot;. Он чеканил его на монетах, использовал в официальных документах. Это ставило его на совершенно иной уровень по сравнению с Антонием или Лепидом. Они были просто могущественными полководцами и политиками. А он – сыном бога. Это была заявка на особое, исключительное положение в государстве.

– А само имя &quot;Цезарь&quot;? – спрашивает Лиэль. – Оно ведь тоже стало чем-то большим, чем просто фамильное имя?

– Да, – Гай кивает. – После обожествления Юлия и благодаря действиям Октавиана, имя &quot;Цезарь&quot; постепенно начало трансформироваться из личного когномена в титул, обозначающий верховного правителя. Впоследствии многие римские императоры будут носить его как часть своего официального именования. И это имя, в различных формах – &quot;кайзер&quot; в германских языках, &quot;царь&quot; в славянских – на многие века войдет в лексикон как обозначение монарха, высшего правителя. Трудно переоценить влияние этого человека и его имени на мировую историю и культуру.

– Поразительно, – Лиэль задумчиво смотрит на экран, где сенаторы расходятся, обсуждая только что принятое решение. – Убийство Цезаря должно было положить конец его влиянию, а в итоге привело к его обожествлению и заложило основу для новой формы власти, которая будет править Римом еще столетия.

– Такова ирония истории, – Гай пожимает плечами. – &quot;Освободители&quot; хотели восстановить Республику, а своими действиями лишь ускорили ее окончательную гибель и подготовили почву для Империи. Обожествление Цезаря стало важным шагом на этом пути, укрепив позиции того, кто в итоге и станет первым римским императором в полном смысле этого слова – его приемного сына, Октавиана, Сына Божественного.

Экран медленно гаснет. Культ Divus Iulius начинает распространяться по Риму и провинциям, а Октавиан получает мощный идеологический козырь в продолжающейся борьбе за верховную власть.

Экран машины времени вновь загорается, перенося Гая и Лиэль на несколько лет вперед. После битвы при Филиппах и разгрома убийц Цезаря триумвиры разделили между собой Римский мир. Октавиан остался в Италии, занимаясь сложнейшими проблемами наделения ветеранов землей и подавлением оппозиции. Лепид получил Африку. А Марку Антонию достался богатый и стратегически важный Восток. Год 41-й до н.э.

– Итак, Антоний на Востоке, – Лиэль с интересом разглядывает роскошные пейзажи и шумные города Малой Азии, которые мелькают на экране. – Он всегда тяготел к этой части мира, не так ли? К ее богатству, культуре, к образу жизни эллинистических монархов.

– Да, Восток манил его, – подтверждает Гай. – Здесь он мог чувствовать себя настоящим властелином, собирать огромные налоги, вести войны с парфянами, окружать себя пышностью, которую трудно было бы позволить себе в Риме. И здесь же его ждала встреча, которая во многом определит его дальнейшую судьбу и судьбу Республики.

Экран фокусируется на городе Тарс в Киликии (современная Турция). Антоний, расположившийся в резиденции наместника, пребывает в прекрасном настроении. Он только что успешно завершил инспекцию провинций, подтвердил привилегии союзных царей и городов, собрал немалые средства. Теперь он вызвал к себе на встречу египетскую царицу Клеопатру VII.

– Клеопатра! – оживляется Лиэль. – Та самая, что была возлюбленной Цезаря! А ведь у нее от Цезаря есть сын, Цезарион, или Птолемей Цезарь, как его еще называли. Каков его статус сейчас, после смерти отца и обожествления? Римляне признали его?

– Формально, нет, – отвечает Гай. – Цезарион был рожден вне законного римского брака, и хотя Цезарь и признавал его своим сыном на Востоке, в Риме его права наследника не были признаны. Октавиан, как усыновленный наследник, был единственным, кто носил имя Цезаря с точки зрения римского права.

– А сами египтяне? Как они относились к Цезариону? – спрашивает Лиэль.

– А вот для египтян и для самой Клеопатры Цезарион был фигурой первостепенной важности, – поясняет Гай. – Клеопатра провозгласила его своим соправителем еще в 44 году до н.э., сразу после убийства своего младшего брата Птолемея XIV, с которым она формально делила трон. Для египетского жречества и населения он был Птолемеем XV Филопатором Филометором Цезарем, законным фараоном, сыном божественной Исиды (с которой отождествляла себя Клеопатра) и, через Цезаря, потомком богов. Его существование укрепляло династию Птолемеев и легитимизировало власть Клеопатры в глазах ее подданных. Так что на Востоке он был признанным царем и сыном Цезаря. 

– Понятно, – кивает Лиэль. – Двойной стандарт, как всегда в политике. И вот теперь она должна предстать перед Антонием. Он ведь вызвал ее, чтобы потребовать отчета за то, что она якобы недостаточно активно помогала триумвирам перед Филиппами?

– Формально, да, – Гай усмехается. – Он хотел показать свою власть, возможно, наложить на Египет контрибуцию. Но оба они понимали, что эта встреча – гораздо больше, чем просто суд. Антонию отчаянно нужны были египетские ресурсы – золото, зерно, корабли – для его амбициозных планов, особенно для предстоящей войны с Парфией. А Клеопатре, в свою очередь, была жизненно необходима поддержка могущественного римского триумвира, чтобы окончательно укрепить свою власть в Египте, возможно, даже расширить его границы за счет территорий, когда-то принадлежавших Птолемеям, и обеспечить будущее своему сыну Цезариону.

На экране появляется река Кидн, впадающая в море у Тарса. По ней движется невероятное зрелище – роскошный корабль Клеопатры.

– Ого! – Лиэль не может сдержать восхищения. – Это что-то невероятное! Плутарх не преувеличивал в своих описаниях!

Корабль украшен позолоченным носом и кормой, пурпурными парусами, гребцы – юноши в одеяниях Эротов – гребут серебряными веслами под звуки флейт и кифар. Сама Клеопатра, в наряде Афродиты, возлежит под расшитым золотом балдахином, по бокам ее обмахивают опахалами мальчики, одетые Эротами, а ее служанки, в образе нереид и харит, управляют снастями. Берега реки усыпаны народом, привлеченным слухами о прибытии царицы. В воздухе разносятся благовония.

– &quot;Говорят, Афродита идет на праздничный пир к Дионису во имя блага Азии&quot;, – разносится по толпе. – Сама богиня явилась к нам!

Антоний, ожидавший Клеопатру на городской площади, чтобы предстать перед ней в образе грозного римского магистрата, оказывается в замешательстве. Весь город сбежался на реку, оставив его одного. Вскоре он сам получает от Клеопатры учтивое приглашение на ужин на ее корабль.

– Она переиграла его еще до начала переговоров! – смеется Лиэль. – Какая хитрая и эффектная женщина! Она сразу показала, кто здесь задает тон. И этот образ Афродиты, идущей к Дионису – ведь Антоний любил ассоциировать себя с Дионисом, богом вина и веселья!

– Клеопатра была не только красива, но и невероятно умна, обаятельна, образованна, говорила на многих языках, – говорит Гай. – Она прекрасно знала, как произвести впечатление на такого человека, как Антоний, известного своей любовью к роскоши, театральным эффектам, лести и, конечно, к сильным и незаурядным женщинам. Она знала его слабости.

Сцена меняется. Мы видим интерьер корабля Клеопатры, превращенного в плавучий дворец. Невероятная роскошь: благовония, гирлянды цветов, серебряная и золотая посуда, изысканные яства, редкие вина. Антоний, сначала пытавшийся держаться официально, быстро поддается очарованию обстановки и, главное, хозяйки. Клеопатра ведет беседу с легкостью и остроумием, она то льстит ему, то поддразнивает, демонстрируя свой интеллект и знание политики. Ее голос был подобен многострунному инструменту.

– Эта женщина – колдунья! Истинная богиня! – говорит он, уже заметно захмелевший от вина и обаяния Клеопатры, своему ближайшему легату Луцию Мунацию Планку, который тоже присутствует на пиру. – Она не просто царица, она – воплощение самой Афродиты! Разве можно судить такую? Нет! Ее нужно любить и поклоняться ей! Она достойна править миром вместе с Римом!

Антоний все ближе склоняется к Клеопатре, его глаза горят вожделением и восхищением. Она отвечает ему взглядом, полным обещаний и тайны.

– Смотри, Гай, – шепчет Лиэль, – кажется, официальная часть визита плавно перетекает в неофициальную. Искры так и летают!

– Да, лед тронулся, и очень быстро, – Гай наблюдает за сценой с долей иронии. – Антоний был человеком увлекающимся, импульсивным. И Клеопатра была именно той женщиной, которая могла полностью завладеть его воображением и чувствами. Это уже не просто политические переговоры. Здесь рождается нечто большее.

В последующие дни пиры и празднества продолжаются, то на корабле Клеопатры, то уже в резиденции Антония, но всегда с непревзойденной египетской роскошью. Антоний забывает о своем намерении судить царицу. Вместо этого они обсуждают будущее Востока, парфянскую войну, и, конечно, их личные отношения становятся все более близкими.

– И вот так, с этой встречи в Тарсе, начался их знаменитый союз, – комментирует Гай. – Союз, который был одновременно и страстным, всепоглощающим романом, и холодным, прагматичным политическим расчетом. Для обоих.

Антоний следует за Клеопатрой в Александрию и проводит там зиму 41-40 гг. до н.э. в празднествах и удовольствиях.

– Они создали общество &quot;несравненных сожителей&quot; (amimetobioi), – говорит Лиэль, глядя на сцены безудержного веселья в Александрии. – Устраивали невероятные пиры, охоты, ночные гуляния по городу, переодевшись простолюдинами, чтобы подшучивать над горожанами. Антоний, кажется, совершенно забыл о Риме, о своих обязанностях триумвира и… о своей жене Фульвии.

– Фульвия… – Гай произносит это имя с особым выражением. – Это была женщина не менее амбициозная и властная, чем Клеопатра, хоть и совсем другого склада. Она была из знатного плебейского рода, до Антония была замужем за Публием Клодием Пульхром…

– Клодий Пульхр? – переспрашивает Лиэль. – Это не тот ли самый, кто устроил скандал на празднике Bona Dea в доме Цезаря, переодевшись женщиной?

– Он самый, – подтверждает Гай. – Но это было лишь одно из его многочисленных &quot;подвигов&quot;. Клодий был аристократом из древнего рода Клавдиев, но чтобы получить больше политического влияния через должность народного трибуна (на которую могли претендовать только плебеи), он добился своего перехода в плебейское сословие через усыновление. Став народным трибуном в 58 году до н.э., он превратился в настоящего бунтаря и демагога.

– Что же он такого делал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, список его деяний внушителен, – Гай усмехается. – Он провел ряд популистских законов, включая бесплатную раздачу хлеба, что обеспечило ему огромную популярность среди городского плебса. Он легализовал ранее запрещенные уличные коллегии (collegia), которые фактически превратились в его вооруженные банды, терроризировавшие Рим. С помощью этих банд он запугивал своих политических оппонентов, срывал заседания Сената, устраивал беспорядки на улицах. 

– То есть, он был мастером политического насилия и демагогии? – резюмирует Лиэль.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – Он был символом того хаоса и беззакония, в которые все глубже погружалась Республика. Его политическая карьера оборвалась в 52 году до н.э., когда он был убит в стычке с людьми Милона на Аппиевой дороге. Его смерть вызвала массовые беспорядки и сожжение здания Сената толпой его сторонников. Так что Фульвия, выйдя замуж сначала за такого &quot;бунтаря&quot;, как Клодий, а затем за Гая Скрибония Куриона, тоже видного популяра, получила огромный опыт политической борьбы и привыкла находиться в ее эпицентре.

– Гай Скрибоний Курион? – переспрашивает Лиэль. – О нем я тоже слышала. Кажется, он изначально был противником Цезаря, а потом резко перешел на его сторону? Как это произошло?

– Действительно, Курион – фигура очень колоритная и противоречивая, – Гай кивает. – Он происходил из знатной плебейской семьи, был блестящим оратором, но при этом известен своим расточительным образом жизни и огромными долгами. Изначально он принадлежал к партии оптиматов и был ярым противником Цезаря и Первого триумвирата. Его речи против Цезаря были очень резкими.

– И что же заставило его изменить позицию? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– Просто, – Гай понижает голос, словно делится секретом, – Цезарь выкупил его. Цезарь заплатил его колоссальные долги, которые оценивались в 60 миллионов сестерциев. После этого Курион, избранный народным трибуном на 50 год до н.э., внезапно стал самым ярым защитником интересов Цезаря в Сенате.

– Шестьдесят миллионов! – ахает Лиэль. – Какая огромная сумма! Неудивительно, что он сменил лагерь. Но как же его бывшие союзники-оптиматы? Они, должно быть, были в ярости.

– Вне себя от ярости, – подтверждает Гай. – Цицерон, который когда-то был дружен с Курионом, не мог поверить в такое предательство. Но Курион действовал очень хитро. Будучи трибуном, он выдвигал предложения, которые формально выглядели как компромиссные, но на деле были выгодны Цезарю. Он был талантлив, но беспринципен. И в итоге погиб за дело Цезаря в Африке в 49 году, сражаясь против помпеянцев.

– Понятно теперь, Фульвия привыкла к риску и большим ставкам. – кивает Лиэль. – У нее были мужья – один другого ярче и скандальнее. 

– Именно, – подтверждает Гай. – И вот эта Фульвия, вместе с братом Марка Антония, Луцием Антонием, который был консулом в 41 году до н.э., решила использовать сложную ситуацию в Италии. Октавиан столкнулся с огромными трудностями при наделении ветеранов землей – земли не хватало, приходилось конфисковывать ее у италийских землевладельцев, что вызывало массовое недовольство. Фульвия и Луций открыто выступили против Октавиана. Они заявляли, что защищают интересы италиков и права самого Марка Антония, которого Октавиан якобы пытается оттеснить от власти. Они собрали армию, в основном из недовольных и ветеранов Антония.

– То есть, это была своего рода гражданская война внутри гражданской войны? – уточняет Лиэль. – И Фульвия, женщина, фактически возглавляла одну из сторон? Для Рима это было, мягко говоря, необычно.

– Весьма необычно, – соглашается Гай. – Фульвия действительно играла очень активную роль: она участвовала в наборе войск, вела переговоры, даже носила меч и отдавала приказы. Она была душой этого восстания, которое получило название Перузинской войны, так как его кульминацией стала осада города Перузия (современная Перуджа), где укрылись Луций Антоний и Фульвия с остатками своих сил.

– А Марк Антоний? Как он отреагировал на действия жены? – интересуется Лиэль. – Он знал об этом? Поддерживал ее?

– Фульвия действовала на свой страх и риск, – начала говорить Гай, надеясь таким образом заставить Антония вернуться в Италию и вновь взять власть в свои руки, оттеснив Октавиана. Антоний не оказал ей прямой военной поддержки, будучи полностью поглощен Клеопатрой и делами на Востоке.

Зима 41-40 гг. до н.э. Экран показывает осажденную Перузию. Голод, отчаяние. Октавиан, проявив неожиданную для его возраста твердость и полководческий талант, плотно блокировал город.

– Осада была жестокой, – говорит Гай. – В начале 40 года до н.э. Перузия пала. Луцию Антонию Октавиан сохранил жизнь, но город был отдан на разграбление солдатам, а многие знатные перузинцы и римские сенаторы, поддержавшие восстание, были казнены.

– А что стало с Фульвией? – с тревогой спрашивает Лиэль.

– Ей позволили покинуть Италию, – отвечает Гай. – Сломленная, но не сломленная духом, она отправилась на Восток, в Афины, где в то время находился Антоний, оставивший на время объятия Клеопатры из-за вестей о войне в Италии. Она, несомненно, надеялась объясниться, возможно, упрекнуть его в бездействии и потребовать более решительных шагов против Октавиана.

Экран переносится в Афины. Мы видим встречу Антония и Фульвии. Антоний, одетый в греческие одежды, выглядит раздраженным и холодно-отстраненным. Фульвия, измученная долгой дорогой и недавними потрясениями, смотрит на него с укором и отчаянием. Рядом нет и следа былой восточной пышности, лишь суровая обстановка временного военного лагеря.

– Марк! – голос Фульвии дрожит от смеси гнева и обиды. – Ты оставил нас! Я, твой брат Луций, мы сражались за твое имя, за твою власть в Италии, пока ты… пока ты предавался утехам с этой египтянкой! Октавиан чуть не уничтожил нас! Он казнил лучших из наших сторонников! А ты… ты даже не прислал помощи!

Антоний хмуро смотрит на нее.

– Фульвия, ты и Луций действовали безрассудно, – его голос резок. – Вы развязали войну, не имея достаточных сил, не посоветовавшись со мной. Вы поставили под угрозу все наши договоренности с Октавианом. Из-за вашей авантюры я вынужден был оставить важные дела на Востоке! Ты думала, что я брошу все и примчусь спасать вас от последствий вашей же глупости?

– Глупости?! – Фульвия вспыхивает. – Мы боролись за тебя! За то, чтобы тебя не вытеснил этот мальчишка Октавиан, который уже сейчас ведет себя так, будто он единственный наследник Цезаря! А ты обвиняешь нас? Где же тот Антоний, которого я знала, который не боялся бросить вызов всему миру? Или чары этой царицы окончательно помутили твой разум?

– Довольно, Фульвия! – Антоний обрывает ее. – Война проиграна. Твои действия лишь осложнили мое положение. Сейчас главное – найти способ договориться с Октавианом, иначе мы все потеряем. А твои упреки мне не помогут.

Он отворачивается, давая понять, что разговор окончен. Фульвия остается одна, ее плечи поникли. Надежда на понимание и поддержку мужа рухнула.

– Какая холодная встреча, – Лиэль с сочувствием смотрит на Фульвию. – Он даже не пытается ее утешить или поблагодарить за преданность, пусть и безрассудную.

– Антоний был разгневан, – говорит Гай. – Перузинская война поставила его в очень неловкое положение перед Октавианом и сорвала многие его планы. К тому же, его страсть к Клеопатре, видимо, уже вытеснила все остальные чувства. Для Фульвии это был тяжелейший удар.

Сцена меняется. Проходит несколько недель. Фульвия, оставленная Антонием в Сикионе, небольшом греческом городе, тяжело больна. Она лежит на скромном ложе, ее лицо осунулось, в глазах застыла тоска. Рядом с ней лишь несколько верных слуг.

– Она так и не смогла оправиться от унижения и болезни, усугубленной душевными страданиями, – Гай комментирует с грустью. – Вскоре после этой встречи с Антонием, в том же 40 году до н.э., Фульвия умерла в Сикионе.

– Какая трагическая судьба, – Лиэль качает головой. – Такая сильная, деятельная женщина, пережившая столько бурь, боровшаяся за своих мужей, и такой печальный, одинокий конец. Похоже, Антоний не слишком горевал.

На экране появляется изображение Антония, получившего известие о смерти Фульвии. Он проявляет лишь формальную, сдержанную скорбь. Его мысли уже заняты другим.

– Теперь, когда Фульвия мертва, Антоний свободен, – замечает Лиэль. – Он ведь так увлечен Клеопатрой. Почему бы ему теперь не жениться на ней? Она царица, богата. Это было бы логичным шагом, если он так ее любит.

– Логичным с точки зрения чувств, возможно, но крайне неосторожным с точки зрения римской политики, Лиэль, – Гай качает головой. – Во-первых, римское право очень скептически относилось к бракам между римскими гражданами высокого ранга и иностранными правительницами. Такой брак не считался бы полноценным iustum matrimonium в глазах римлян, и дети от него не имели бы полных прав римских граждан и наследников по римским законам.

– То есть, его брак с Клеопатрой не дал бы ему никаких преимуществ в Риме, а детям – законного статуса? – уточняет Лиэль.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Более того, для римского сенатора и триумвира, претендующего на верховную власть, официальный брак с египетской царицей был бы политической катастрофой. Враги Антония, и в первую очередь Октавиан, немедленно использовали бы это как доказательство того, что он подпал под влияние &quot;нильской ведьмы&quot;, что он стремится к установлению царской власти восточного образца и предает римские традиции и интересы. Обвинения в чрезмерном увлечении восточной роскошью и забвении римских добродетелей посыпались бы на него градом.

– Понятно, – кивает Лиэль. – Это стало бы мощнейшим оружием в пропагандистской войне, которую Октавиан наверняка бы развязал. Антоний оказался бы в изоляции.

– Совершенно верно, – соглашается Гай. – Антоний, несмотря на всю свою страсть к Клеопатре и увлеченность Востоком, все еще видел себя римским государственным деятелем. Женитьба на Клеопатре по римским обычаям была бы для него равносильна отказу от своих амбиций в Риме. Поэтому, смерть Фульвии, как это ни цинично звучит, развязала ему руки для другого, куда более прагматичного политического маневра.

Экран показывает, как Антоний, вместо того чтобы спешить в объятия Клеопатры, начинает активные переговоры с Октавианом.

– Он использует смерть жены как повод для примирения с Октавианом, – Гай указывает на экран. – Итогом этих переговоров стал Брундизийский мир и женитьба Антония на сестре Октавиана, Октавии Младшей. Этот династический брак должен был скрепить их хрупкий союз и продемонстрировать Риму единство триумвиров.

– Значит, Октавия стала своего рода залогом мира? – спрашивает Лиэль. – А как же Клеопатра и их общие дети – двойня Александр Гелиос (Солнце) и Клеопатра Селена (Луна)?

– Дети родились как раз примерно в это время, осенью 40 года до н.э., когда Антоний уже был в процессе примирения с Октавианом и готовился к браку с Октавией, – поясняет Гай. – Антоний на несколько лет оставит Клеопатру. Он будет жить с Октавией, и от этого брака у них появятся две дочери. Этот период будет относительно спокойным в его отношениях с Октавианом. Но Восток и Клеопатра неумолимо тянули его к себе. Его обязательства перед Римом, необходимость вести войны с Парфией, требовали ресурсов, которые мог дать только Египет. И, конечно, личные чувства.

– А почему, собственно, Риму так нужно было воевать с Парфией? – спрашивает Лиэль. – Это ведь огромное и могущественное государство на Востоке. Какие у них были причины для столь масштабного конфликта?

– Причин было несколько, и они накапливались десятилетиями, – отвечает Гай. – Во-первых, это, конечно, месть за сокрушительное поражение Марка Лициния Красса в битве при Каррах в 53 году до н.э. Это было страшное унижение для Рима: легионы были разбиты, сам Красс убит, а парфяне захватили римские военные орлы – aquilae, что считалось величайшим позором. Вернуть эти орлы и отомстить за Карры стало делом чести для любого римского полководца, претендующего на славу. Сам Юлий Цезарь готовил большой поход на Парфию незадолго до своей гибели.

– То есть, это был вопрос престижа и отмщения? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да. Но были и более прагматичные причины, – продолжает Гай. – Парфянское царство было серьезным геополитическим соперником Рима на Востоке. Они контролировали важные торговые пути, включая часть Великого Шелкового пути, и часто вмешивались в дела буферных государств, таких как Армения, которые Рим считал сферой своего влияния. Парфяне не раз совершали набеги на римские восточные провинции, например, на Сирию. В 40-39 годах до н.э., как раз когда Антоний был занят делами в Италии и Греции, парфяне, воспользовавшись римскими неурядицами, предприняли крупное вторжение в Сирию и Малую Азию под предводительством царевича Пакора и римского перебежчика Квинта Лабиена. Они нанесли римлянам несколько поражений и на время захватили значительные территории.

– Значит, помимо мести, была и прямая угроза римским владениям? – говорит Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Хотя к моменту, когда Антоний всерьез занялся парфянским вопросом, его легаты, такие как Публий Вентидий Басс, уже сумели изгнать парфян и нанести им ответные удары, сама парфянская угроза никуда не делась. Для Марка Антония успешная парфянская кампания означала бы не только возвращение орлов Красса и военную славу, сравнимую со славой Цезаря или Александра Македонского, но и укрепление римского контроля над Востоком, обеспечение безопасности границ и, конечно, огромную добычу. Это был бы триумф, который затмил бы все достижения Октавиана на Западе. Вот почему он так стремился к этой войне, и вот почему ему так нужны были ресурсы Клеопатры.

Изображение на экране машины времени вспыхивает вновь, перенося нас в период сразу после битвы при Филиппах и нового передела власти между триумвирами. Год 40-й до н.э. Римский Восток, еще не оправившийся от гражданских войн, сталкивается с новой серьезной угрозой.

– Пока Марк Антоний, после Брундизийского мира и женитьбы на Октавии, готовился к отбытию в свои восточные провинции, а Октавиан боролся с последствиями Перузинской войны в Италии, на восточных границах Республики назревала большая беда, – говорит Гай, указывая на карту Сирии и Иудеи.

– Парфяне? – догадывается Лиэль. – Ты упоминал, что они воспользовались римскими неурядицами в 40-м году, еще до большой кампании Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Парфянское царство, всегда бывшее грозным соперником Рима, решило, что настал удобный момент для реванша и расширения своего влияния, пока римляне заняты своими внутренними распрями. В 40 году до н.э. огромная парфянская армия под командованием царевича Пакора I и римского перебежчика Квинта Лабиена вторглась в римскую провинцию Сирия.

На экране – сцены паники в сирийских городах, отступление немногочисленных римских гарнизонов. Парфянская конница, быстрая и неуловимая, сеет хаос.

– Римские силы в Сирии были ослаблены гражданскими войнами, – комментирует Гай. – Наместник Антония, Луций Децидий Сакса, был разбит и погиб. Парфяне быстро захватили большую часть Сирии и двинулись дальше на юг, в Финикию и Палестину.

– А Иудея? Как это отразилось на Иудее, где правил Ирод, ставленник Рима? – спрашивает Лиэль.

– Парфяне нашли неожиданного союзника в самой Иудее, – Гай указывает на новую фигуру, появляющуюся на экране. Это Антигон II Маттафия, последний оставшийся в живых сын Аристобула II из династии Хасмонеев. – Антигон, чья семья была лишена власти Помпеем, а затем Цезарем в пользу более слабого Гиркана II и его всемогущего советника Антипатра Идумеянина (отца Ирода), жаждал вернуть себе отцовский трон и первосвященнический сан. Он увидел в парфянском вторжении свой шанс.

Мы видим, как Антигон вступает в сговор с парфянскими военачальниками.

– Поддержите меня, и я стану вашим верным союзником! – убеждает он парфян. – Народ Иудеи устал от римского владычества и правления идумеянина Ирода! Они ждут возвращения законного царя из рода Хасмонеев! Я заплачу вам золотом и рабами!

– И парфяне согласились, – говорит Гай. – Для них это была отличная возможность дестабилизировать римское влияние в регионе и поставить у власти лояльного им правителя. Начинается новый, кровавый виток борьбы за иудейский престол.

Экран машины времени переносит нас на несколько лет вперед. Мы видим, как Марк Антоний, после нескольких лет, проведенных в Италии и Греции с Октавией (его брак с ней был частью Брундизийского мира 40 г. до н.э., заключенного после Перузинской войны и смерти Фульвии), в 37 году до н.э. вновь отправляется на Восток. Формально – для организации давно планируемого большого похода против Парфии.

– Его снова неудержимо тянет на Восток, к Клеопатре, – замечает Лиэль. – И, конечно, к возможности покрыть себя неувядаемой воинской славой, отомстив парфянам за Красса и недавнее вторжение 40-го года.

– Да, большой парфянский поход был его главной военной целью, – подтверждает Гай. – В 36 году до н.э. он собрал огромную армию и вторгся в Мидию Атропатену, союзницу Парфии, а затем и на парфянскую территорию. Начало кампании было многообещающим, но затем удача отвернулась от него.

На экране мелькают суровые кадры: римские легионы, изнуренные переходами по безводной местности, атаки парфянской конницы, голод, болезни.

– Кампания 36 года до н.э. оказалась чрезвычайно тяжелой, – комментирует Гай. – Антоний осаждал Фрааспу, столицу Мидии Атропатены, но не смог ее взять. Его осадные орудия были уничтожены парфянами. Началось мучительное отступление через враждебную территорию в условиях ранней зимы. Он понес огромные потери – до трети армии – не столько в боях, сколько от голода, холода и болезней. Это был серьезный удар по его репутации непобедимого полководца.

– Неудача в Парфии, должно быть, сильно ослабила его позиции и в Риме, и на Востоке? – спрашивает Лиэль.

– Безусловно, – отвечает Гай. – Хотя он и пытался представить это отступление как организованный маневр, все понимали, что кампания провалилась. Ему срочно нужны были успехи, чтобы восстановить свой престиж. И он нашел такую возможность в Армении.

Экран переносится в Александрию, уже в 34 год до н.э. Антоний только что вернулся из похода на Армению, где ему удалось хитростью захватить армянского царя Артавазда II и его сокровища. Вместо того чтобы праздновать триумф в Риме, как того требовала традиция, он устраивает пышное, театрализованное действо в египетской столице. К этому моменту он уже окончательно воссоединился с Клеопатрой, фактически оставив Октавию.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на грандиозную сцену в александрийском Гимнасии. – Вот они, знаменитые &quot;Александрийские дарения&quot;. Это событие станет для Октавиана настоящим подарком в его пропагандистской войне.

На возвышении, на золотых тронах, восседают Антоний и Клеопатра, оба в царских одеяниях. Клеопатра облачена как богиня Исида, а Антоний, возможно, как Дионис. Перед ними, на тронах пониже, сидят их дети: уже подросший Цезарион (сын Клеопатры от Юлия Цезаря), а также их общие дети – Александр Гелиос, Клеопатра Селена и самый младший, Птолемей Филадельф.

Антоний поднимается и зычным голосом провозглашает:

– Волею судеб и силою римского оружия, я, Марк Антоний, триумвир и правитель Востока, объявляю: Клеопатра, царица Египта, Кипра, Ливии и Келесирии, отныне провозглашается Царицей Царей! А ее сын, Птолемей Цезарь, истинный сын божественного Юлия Цезаря, – Царем Царей и законным наследником своего отца!

Толпа александрийцев взрывается восторженными криками.

– А своим сыновьям от царицы Клеопатры, – продолжает Антоний, – я дарую следующие царства: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и все земли за Евфратом до Индии, когда они будут завоеваны! Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию! А младшему, Птолемею Филадельфу, – Финикию, Сирию и Киликию, от Евфрата до Геллеспонта!

– А Иудея? – спрашивает Лиэль. – Ведь Клеопатра так стремилась получить ее. Она не вошла в эти дарения?

– Нет, Иудею целиком он не отдал, – отвечает Гай. – Ирод был слишком важным союзником для Антония, чтобы так просто лишать его царства. Однако Антоний пошел на уступки Клеопатре: он передал ей некоторые богатые районы Иудеи, например, финиковые плантации Иерихона, которые Ироду пришлось потом у нее арендовать, а также некоторые прибрежные города. Но само царство Ирода осталось за ним. Территории, дарованные Птолемею Филадельфу, были в основном севернее и охватывали бывшие селевкидские владения. Это был сложный баланс между желаниями Клеопатры и политической реальностью.

– Невероятно! – Лиэль потрясена. – Он раздает римские провинции и еще не завоеванные земли как свою личную собственность! И провозглашает Цезариона, сына Клеопатры, законным сыном Цезаря, тем самым открыто бросая вызов Октавиану как главному наследнику!

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он не просто открыто живет с Клеопатрой, разорвав отношения с Октавией, он официально признает ее своей женой по восточным обычаям, объявляет ее верховной правительницей над другими царями, а ее детей – будущими властителями огромных территорий. Он фактически создает новую эллинистическую империю на Востоке под своим и Клеопатры совместным правлением.

– Но эта демонстрация власти и восточной пышности, какой бы впечатляющей она ни была здесь, в Александрии, не могла не вызвать резкой реакции в Риме, – Гай смотрит на экран, его голос серьезен. – &quot;Александрийские дарения&quot;, наложившиеся на неудачу в большой парфянской кампании, стали для Октавиана мощнейшим оружием.

– Да уж! – подхватывает Лиэль. – Октавиан немедленно использовал это, чтобы выставить Антония в самом черном свете перед сенаторами и народом Рима.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он рисовал картину изменника, предавшего интересы Республики ради &quot;нильской ведьмы&quot;. Обвинял Антония в том, что тот раздаривает римские земли, стремится перенести столицу в Александрию и установить на Востоке деспотическую монархию, поправ все римские традиции. Эти обвинения, учитывая его все более очевидную и неразрывную связь с Клеопатрой, находили живой отклик в Риме и неумолимо усиливали раскол в римском мире.

Экран медленно гаснет на образе сияющей Александрии.

Экран машины времени мерцает, открывая пыльный и дымный Иерусалим 40 года до н.э. Город пал.

– Смотри, дым до самого неба! Вон там, над рынком, так и клубится чернота! – один из воинов Антигона тычет древком копья в сторону горящих кварталов. – Наши парни с парфянами знатно там гуляют, все лавки подчистую обнесли!

– Ага, слышишь крики да лязг? – подхватывает другой, напряженно прислушиваясь. – Это парфяне последних иродовых крыс из подвалов выковыривают! Ох, и знатная добыча нам сегодня светит! Золото, вино, бабы!

Мимо них, вздымая пыль, проносится парфянский всадник в островерхой шапке, что-то гортанно выкрикивая своим:

– Чисто! Улицы наши! Город отчаянно бился, да только где ему устоять против мощи царевича Пакора и нашего нового царя Антигона! Иерусалим взят!

На уцелевшей башне городской стены, тяжело опираясь о щербатый парапет, стоит Антигон Маттафия. Пыль и копоть недавнего штурма густо покрыли его богато украшенные доспехи, но глаза под тяжелыми веками горят лихорадочным огнем. Рядом – парфянский военачальник Барзафарн, невозмутимый, словно изваяние.

– Ну что, Барзафарн, видишь?! – Антигон обводит рукой раскинувшийся внизу город, над которым в багровых сумерках клубится дым пожарищ. – Иерусалим! Мой! Наконец-то мой! Я же говорил, мы их сокрушим! Эти римские подстилки и идумейская шавка Ирод – удрали, хвосты поджав!

Барзафарн медленно поворачивает голову, его холодные глаза, привыкшие к просторам степей, оценивающе скользят по покоренному городу.

– Город велик, Антигон, и стены его крепки, не спорю, – произносит он медленно, с заметным акцентом. – Но парфяне ценят не камни, а золото. То золото, что ты обещал, и рабы для воинов царевича Пакора – вот что придало им ярости в бою. Ты помнишь о своем слове. Однако, где те, кого ты жаждал схватить в первую очередь? Где этот старый лис Гиркан? И где Фазаил, старший из выводка Ирода? Ты клялся отдать их нам.

– Уже ищут, Барзафарн, мои самые верные псы уже прочесывают каждый закоулок, каждую щель! – Антигон сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Гиркан! Старый интриган! Столько лет незаконно носил тиару первосвященника, сидел на моем троне! И Фазаил, этот выскочка, этот заносчивый идумей! Они заплатят мне за всё! За позор моего отца, Аристобула! За мои годы изгнания! За каждую каплю пролитой крови!

Не проходит и получаса, как во двор крепости Антония, где Антигон уже расположился, отдуваясь, вбегает воин:

– Господин! Царь Антигон! Схватили! Мы их взяли! Обоих! Старика Гиркана и Фазаила, брата Ирода! Уже ведут сюда!

– А, вот и они, наши дорогие гости! – Антигон медленно поднимается с наспех принесенного кресла, его губы кривятся в злорадной усмешке. Он неторопливо спускается навстречу пленникам, которых стража грубо толкает вперед. Один – старик в изорванных, некогда богатых одеждах, лицо его, носившее следы первосвященнического сана, теперь искажено ужасом, он дрожит всем телом. Это Гиркан II. Другой – моложе, крепкого сложения, несмотря на туго связанные за спиной руки, сверлит Антигона взглядом, полным лютой ненависти. Это Фазаил.

– Приветствую тебя, дядя Гиркан! Бывший царь! Бывший первосвященник! – голос Антигона сочится ядом, он подходит почти вплотную. – Смотри-ка, как обтрепались твои одежды! А где же былая спесь? И ты здесь, Фазаил, верный пес своего братца-беглеца Ирода! Каково вам теперь, а? Где ваш хваленый Ирод? Удрал, как последний трус, оставив вас на мою милость?

– Антигон… сын моего брата… – лепечет Гиркан, оседая на колени, его голос срывается. – Во имя Всевышнего… мы же… мы же одна кровь! Не делай того, о чем будешь жалеть! Пощади!

– Одна кровь?! – Антигон взрывается издевательским хохотом, гулко отражающимся от древних стен. – Ты вспоминал о крови, когда мой отец, твой брат Аристобул, законный царь, гнил в римской темнице, а ты пировал в этом дворце, опираясь на римские копья и золото этого проклятого идумейского змея Антипатра, отца Ирода?! Ты тогда молчал! Теперь я здесь! По праву! И по закону Моисея, который ты так любил цитировать, первосвященник не должен иметь телесных изъянов! Воины! Сделайте так, чтобы этот самозванец больше никогда не смог осквернить алтарь!

Двое дюжих воинов немедленно подходят и грубо хватают дрожащего Гиркана.

– Нет! Пощадите! Не троньте меня! А-а-а! – истошный, душераздирающий крик Гиркана тонет в торжествующих возгласах солдат Антигона и глухом, равнодушном молчании парфян.

Лиэль инстинктивно прикрывает рот рукой, ее глаза расширены от ужаса.

– О, боги… он же… он же приказал отрезать ему уши… Чтобы Гиркан никогда больше не смог быть первосвященником! Какой кошмар! Какая первобытная жестокость!

Гай, стоящий рядом, мрачно кивает.

– Антигон – Хасмоней. Он считает себя мстителем за поруганную династию и веру. Но его месть слепа и безжалостна. Он не видит дальше своей ненависти.

Антигон с мрачным удовлетворением наблюдает за исполнением приказа, затем его взгляд, в котором плещется безумный огонь, медленно перемещается на Фазаила. Тот, стиснув зубы до скрипа, отвернулся от жуткого зрелища, его плечи напряжены, как у готового к прыжку хищника.

– А ты, идумейский выскочка?! – рычит Антигон. – Твой хваленый брат Ирод удрал, поджав хвост, но ты заплатишь за него! Ты будешь молить о смерти, но я не дам тебе легкого конца! Ты увидишь, как я буду править в этом городе!

Фазаил резко поворачивает голову и плюет кровью на каменные плиты у ног Антигона.

– Ирод вернется, Антигон! – выкрикивает он, его голос дрожит от ярости и ненависти. – И он сотрет тебя и твоих парфянских наемников в порошок! Рим не простит этого святотатства! А мой дух будет преследовать тебя до конца твоих дней! Мой смех будет звучать в твоих ушах, когда тебя поведут на казнь!

– В темницу его! В самую глубокую! – рявкает один из стражников Антигона. – Тащите этого пса! Пусть там остынет его спесь!

Его, яростно отбивающегося и выкрикивающего проклятия, уволакивают в одну из темниц под крепостью. Гордый, но отчаянный смех Фазаила и его проклятия еще долго гулко отдаются в каменных коридорах.

Позже, в сырой, промозглой темноте каменного мешка, Фазаил сидит на холодной земле, тяжело дыша. Сквозь узкую щель под дверью пробивается лишь тонкая полоска тусклого света, отбрасывая на влажные стены причудливые, зловещие тени.

– Умереть от руки этого ничтожества Антигона? – шепчет он, ощупывая связанными за спиной руками разбитое лицо. – Этот холод… эта сырость… как в могиле… Позволить ему глумиться надо мной, выставлять напоказ, как жалкий трофей? Никогда! – Его взгляд лихорадочно шарит по камере и останавливается на грубом, остром выступе камня в стене, как раз на уровне головы. – Отец всегда учил нас: честь – это все, что есть у воина. Ирод… брат мой… прости. Но я не доставлю им такого триумфа. Моя смерть будет моим выбором! В этом я волен!

Собрав последние силы, он резко поднимается и с невероятной, отчаянной силой бьется головой об острый камень. Снова. И снова. Темная, густая кровь заливает его лицо, смешиваясь с потом и слезами бессильной ярости. Фазаил уходит на своих условиях.

Лиэль прижимает ладонь ко рту, ее глаза полны слез и боли, голос сдавлен.

– Не могу… не могу на это смотреть! Гай, это… это же страшный грех! Всевышний дал нам жизнь, и только Он вправе ее забрать! Как же Фазаил… как он мог?! Ведь это запрещено нашим Законом! Душа, которую Творец даровал, чиста…

Гай, видя ее состояние, говорит мягко, но твердо:

– Лиэль, ты права, Закон превыше всего. И самоубийство – действительно тяжкий грех, отрицание Божественного дара жизни. Но вспомни историю, вспомни крайние обстоятельства, когда выбор стоял между жизнью в позоре, под пытками, или смертью, сохраняющей достоинство и верность… Вспомни защитников Масады, которые предпочли смерть рабству и осквернению. Бывают моменты, когда человеческая душа оказывается на таком краю пропасти, что привычные мерки отступают. Фазаил, как воин, как брат Ирода, возможно, видел в этом единственный способ избежать унижения, которое было бы хуже смерти, – не только для него, но и для чести его рода. Он не искал смерти, но и не мог принять жизнь, купленную ценой такого позора от руки врага. Это отчаянный шаг, акт сопротивления, а не слабости. Антигон, этот иудей, ослепленный местью и властью, даже не понял, какого непримиримого и смертельно опасного врага он только что окончательно создал в лице Ирода.

Лиэль вытирает слезы, ее голос все еще дрожит, но в нем появляется иная нотка – понимания, смешанного с горечью.

– Да, отчаянный… и страшный. Я знаю, Гай, есть примеры в нашей истории… Но сердце все равно разрывается от этого. А Ирод… он уже, должно быть, мчится сквозь враждебные земли, стремясь в Египет. И оттуда – в Рим, к своим могущественным покровителям. Кровь только начинает литься… это лишь прелюдия к еще большей бойне. Какая страшная цена за власть…

Экран медленно гаснет, оставляя после себя лишь мрачные тени, сгущающиеся над дымящимся, истерзанным Иерусалимом, как предзнаменование грядущих бурь и неисчислимых бед.
Экран машины времени вновь оживает, но вместо дыма и криков Иерусалима перед глазами Гая и Лиэль предстает сначала суетливая гавань Остии, главного порта Рима, а затем, по мере продвижения камеры, — сам величественный и шумный Рим. 40 год до н.э. Из порта к Вечному городу тянутся караваны повозок, носилок и пеших путников.

Среди этого многолюдного потока выделяется небольшая, пыльная группа. Впереди, на измученном коне, сидит мужчина. Его одежда, некогда дорогая, изорвана и покрыта дорожной грязью, лицо осунулось, под глазами темные круги от бессонных ночей и пережитых невзгод. Но во взгляде, устремленном на громаду раскинувшегося впереди Рима, горит неукротимая решимость. Это Ирод. За ним, в крытой повозке, угадываются испуганные женские лица – его мать Кипра и невеста Мариамна, Хасмонейка, стараются успокоить плачущих детей. Несколько верных воинов, таких же изможденных, как и их предводитель, замыкают скромный кортеж.

– Ну вот мы и добрались, господин, – хрипло произносит один из воинов, подъезжая ближе к Ироду и кивая на виднеющиеся вдали городские стены. – Из Остии дорога показалась короткой после всего, что мы пережили. Рим. Что дальше?

Ирод глубоко вдыхает уже не морской, а смешанный с тысячами городских запахов воздух.

– Дальше, мой верный друг, мы напомним этим гордым римлянам об их союзниках и о долге чести, – голос Ирода тверд, несмотря на усталость. – Я не пришел сюда как проситель с протянутой рукой. Я пришел требовать справедливости и восстановления порядка. Антигон и его парфянские кукловоды думают, что они победили? Они еще не знают, с кем связались.

Лиэль, внимательно разглядывая Ирода и его спутников, обращается к Гаю:

– Гай, я вижу в повозке его мать Кипру и невесту Мариамну Хасмонейку. Но где же его первая жена, Дорис, и их сын Антипатр? Разве он не должен был спасать и их в первую очередь?

Гай кивает.

– Ирод, предчувствуя катастрофу в Иерусалиме, заблаговременно отправил Дорис и своего первенца Антипатра в более безопасное место – в родную Идумею, где у его семьи были сильные позиции и поддержка. В последний, самый опасный момент бегства из осажденного города с ним остались те, кто был рядом, и чье присутствие имело для него особое значение: мать Кипра как моральная опора, и Мариамна, чей Хасмонейский род был важен для его политических планов. Теперь, когда речь зашла о его женах и многоженстве…

Лиэль продолжает:

– Да, я как раз хотела спросить. Мариамна ведь не была его первой женой? Как это сочетается? И вообще, вопрос многоженства… я думала, херем рабби Гершома…

Гай продолжает объяснение:

– Ты абсолютно права, Лиэль. Дорис была его первой женой, и Антипатр – его первенец. Мариамна станет второй, но далеко не последней. Что касается многоженства, то херем рабби Гершома, который ты упомянула, был принят более чем через тысячу лет после этих событий, в XI веке, и касался в основном ашкеназских общин. Во времена Второго Храма, да и много позже в некоторых общинах, ситуация была иной. Многоженство, особенно для царей и знати, не было чем-то из ряда вон выходящим, хотя и не всегда приветствовалось пророками и мудрецами, если оно вело к забвению Закона или чрезмерному увлечению чужеземными обычаями. Вспомни того же царя Давида или Соломона. Что касается ограничения в четыре жены для простолюдинов, о котором ты говоришь, – да, такие толкования существовали в Галахе, например, в Гемаре (трактат Йевамот 65а), где обсуждается, что мужчине разрешается брать до четырех жен, при условии, что он способен справедливо выполнять свои супружеские обязанности и обеспечивать каждую из них. Но это касалось тех, кто мог себе это позволить, и не было повсеместной практикой.

Лиэль задумчиво кивает.

– То есть, для некоторых общин это оставалось нормой гораздо дольше?

– Именно, – подтверждает Гай. – Возьмем, к примеру, йеменских евреев – одну из древнейших общин, чьи корни уходят ко временам царицы Савской, она же царица Шва, ещё до разрушения Первого Храма. У них многоженство практиковалось вплоть до XX века. Это было связано и с галахическими нормами, которые они соблюдали, и с особыми социальными условиями, например, высоким уровнем детской смертности или необходимостью выполнить заповедь левиратного брака. Они не подпадали под запрет Рабейну Гершома, который распространялся в основном на ашкеназские общины. Даже после создания Государства Израиль, когда светское законодательство, во многом основанное на европейских моногамных традициях, запретило многоженство, для йеменских репатриантов, уже состоявших в полигамных браках в Йемене до приезда (особенно во время операции «Ковер-самолет» в 1949–1950 годах), было сделано исключение – их браки признавались действительными.

Лиэль выглядит удивленной.

– Не знала таких подробностей о йеменской общине… То есть, многоженство у них было не просто пережитком, а имело галахическое и социальное обоснование? И они могли себе это позволить?

– Да, но важно понимать, что и там это не было массовым явлением, – уточняет Гай. – Экономические факторы играли большую роль – содержание нескольких семей требовало значительных средств. Часто второй брак заключался, если первая жена была бесплодна, а заповедь «плодитесь и размножайтесь» имеет огромное значение. Йеменские евреи, известные своей строгой религиозностью и сохранением древних традиций, включая знание иврита, находили этому галахическое оправдание. Женщины часто занимались ремеслами, например, искусной вышивкой, а мужчины – ювелирным делом или торговлей, что могло обеспечивать экономическую базу для такой семьи. Так что для Ирода, как для царя той эпохи, обладающего ресурсами и политическими амбициями, иметь несколько жен, включая первую жену Дорис и будущую жену Мариамну, было в рамках допустимого, хоть и несло в себе семена будущих конфликтов. Предостережение Торы царю &quot;да не умножит себе жен, дабы не развратилось сердце его&quot; (Дварим 17:17) оставалось актуальным.... Сейчас его главная цель – завоевать трон. А семейные дела… они будут решаться потом. Он реалист. Он понимает, что титул без силы – пустой звук. Антигон – не просто мятежник, в глазах значительной части населения он законный наследник Хасмонеев, первосвященник. Ирод для них – чужак, идумей, ставленник ненавистного Рима.

Ирод тем временем бросает взгляд на повозку, где Мариамна Хасмонейка пытается успокоить детей.

– Они заплатили слишком высокую цену за это бегство. Фазаил... брат мой... Гиркан... – Ирод на мгновение сжимает кулаки, на скулах играют желваки. – Я здесь не только ради себя. Я пришел просить Сенат помочь восстановить законную власть. Вернуть первосвященника Гиркана на его место, если он еще жив и способен править. А если нет… – он делает паузу, его взгляд становится жестким, как закаленная сталь, – если нет, то я сам готов взять на себя эту ношу. Я докажу им, что идумей может быть куда более надежным оплотом Рима и защитником Иудеи, чем любой из этих спесивых Хасмонеев, утонувших в своих междоусобицах!

Лиэль, проследив за его взглядом, вновь обращается к Гаю:

– Теперь я понимаю его решение взять в жены Мариамну, Хасмонейку. Какая ирония судьбы! Он, идумей, чью семью Хасмонеи всегда презирали, теперь везет с собой последнюю законную принцессу этого рода в качестве невесты. Это очень смелый и циничный ход. Ведь она не просто Хасмонейка, она внучка Гиркана II, того самого, кого Антигон изувечил, и дочь Александра, сына Аристобула II – двух братьев, двух заклятых врагов. В ее жилах течет кровь обеих ветвей Хасмонеев!

Гай подтверждает ее мысль:

– Именно так, Лиэль. Прагматичный до мозга костей. Ирод понимает, что ему нужна легитимность в глазах иудеев, особенно тех, кто все еще верен Хасмонейской династии. Брак с Мариамной – это попытка примирить непримиримое, соединить свою новую власть с древней славой ее рода. Ее происхождение от обоих братьев-соперников делает ее уникальной фигурой. Это также способ нейтрализовать ее как потенциальное знамя для других претендентов. Ирод всегда мыслил стратегически, даже в любви и браке.

Лиэль вздыхает.

– Да, ты прав. Политика, всегда политика… Бедная Мариамна. Ее судьба теперь неразрывно связана с этим амбициозным и жестоким человеком.

Ирод тем временем трогает коня, направляя его по широкой, вымощенной камнем Аппиевой дороге, ведущей прямо в сердце Города.

– Первым делом – к Антонию, – говорит он своим спутникам. – Марк Антоний не забыл моих прежних услуг. Он знает, что я человек слова и дела. А если его влияния окажется недостаточно, что ж, есть еще и Октавиан. Рим должен наконец понять: только сильная рука, беззаветно преданная Риму, сможет удержать Иудею в узде. И эта рука – моя.

Экран мерцает, перенося Гая и Лиэль в роскошный атриум римской виллы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь отверстие в крыше – комплювий, – играют на мозаичном полу и освежают воду в имплювии. Слышен приглушенный шум городской жизни, но здесь, в тени колонн, царит атмосфера власти и утонченной роскоши. Марк Антоний, облаченный в свободную тунику, полулежит на клинэ, вкушая виноград. Рядом с ним – несколько приближенных и секретарь с восковыми табличками.

Входит слуга, низко кланяясь.

– Господин, Ирод из Иудеи просит немедленной аудиенции. Говорит, вести чрезвычайной важности.

Антоний лениво машет рукой, на его лице мелькает любопытство.

– Ирод? Наконец-то! Пусть войдет. Давно о нем не было вестей. Посмотрим, какие бури принесли его на наш порог.

Ирод входит. Он успел сменить дорожную одежду на приличную тогу, но следы долгого и опасного пути все еще заметны на его осунувшемся, но решительном лице. Он держится с достоинством, не выказывая ни заискивания, ни излишней гордости.

– Приветствую тебя, Марк Антоний, опора Рима на Востоке! – Голос Ирода звучит твердо. – Рад видеть тебя в силе и здравии.

Антоний откидывается на подушках, внимательно, с легкой усмешкой, изучая гостя.

– Ирод! Рад видеть. Давненько ты не радовал нас своим визитом. До меня долетали смутные слухи… Парфяне, говорят, снова суют свой нос, куда не следует? И этот твой вечный соперник… Антигон, кажется? Опять мутит воду?

– Увы, не просто слухи, Антоний, а жестокая реальность, – Ирод подходит ближе, его голос полон сдерживаемой горечи. – Иерусалим захвачен. Орды парфян и мятежник Антигон учинили там резню. Первосвященник Гиркан, твой верный союзник и друг Рима, схвачен и, боюсь, изувечен. Мой брат Фазаил… – Ирод на мгновение замолкает, в его голосе прорывается боль, – Фазаил предпочел смерть унизительному плену. Я с трудом вырвался, спасая свою семью.

Антоний хмурится, откладывая чашу с вином. Выражение ленивой расслабленности исчезает с его лица.

– Парфяне в Иерусалиме? Это уже не шутки. Они явно зарвались. И что же ты намерен делать, Ирод? Ты ведь не из тех, кто будет сидеть сложа руки и лить слезы. Ты всегда был человеком действия.

– Я пришел просить помощи Рима, Антоний, – прямо говорит Ирод, глядя ему в глаза. – Помощи в восстановлении законной власти и изгнании парфянских захватчиков. Гиркан, если он еще жив и способен править, должен быть восстановлен на своем месте. Или же, если его правление стало невозможным, нужно найти ему достойную замену. Я мог бы предложить кандидатуру моего юного брата Ферора, или даже моего сына от Дорис, Антипатра, если Сенат сочтет это приемлемым для обеспечения преемственности и стабильности. Главное – Иудея не должна оставаться добычей парфянских ставленников. Это прямая угроза интересам Рима в регионе. Ты помнишь нашу совместную службу, Антоний, как я был предан твоему отцу, а затем и тебе. Моя верность Риму и тебе лично непоколебима.

Антоний задумчиво постукивает пальцами по подлокотнику своего ложа.

– Да, я помню твою службу, Ирод. Ты никогда не подводил. И твоя щедрость, когда она была необходима Риму, также не забыта. Гиркан… боюсь, старик уже не тот. А этот Антигон – опасный фанатик, пляшущий под парфянскую дудку. Такого мы допустить не можем.

В этот момент в атриум, сопровождаемый ликтором, входит еще одна значимая фигура – молодой, но уже излучающий ауру несомненной власти Гай Октавиан. Он приветственно кивает Антонию и затем обращает свой проницательный взгляд на Ирода.

– Марк, до меня дошло, что у тебя гость с Востока, с тревожными новостями, – голос Октавиана спокоен, но в нем чувствуется металл. – Ирод из Иудеи, если не ошибаюсь? Парфянская наглость, о которой ты говоришь, требует незамедлительного и жесткого ответа.

Ирод поворачивается к Октавиану, склоняя голову с должным уважением.

– Цезарь Октавиан. Для меня большая честь. Да, вести из Иудеи неутешительны, но я твердо верю, что совместными усилиями Рима мы сможем исправить сложившееся положение. Я здесь, чтобы предложить Риму свою неизменную верность и все свои силы для восстановления порядка и защиты римских интересов.

Октавиан внимательно, почти не мигая, смотрит на Ирода.

– Твоя прошлая верность Риму хорошо известна, Ирод. Как и твоя энергия и военные таланты. Но просто восстановить престарелого Гиркана… Будет ли этого достаточно, чтобы надолго утихомирить Иудею и дать отпор парфянам? Нам нужен кто-то сильный, кто сможет держать страну в ежовых рукавицах и быть надежным союзником на десятилетия вперед. Кто-то, кто не дрогнет перед трудностями.

Антоний поднимается, его лицо выражает внезапно принятое, почти дерзкое решение. Он обменивается быстрым, понимающим взглядом с Октавианом, который едва заметно кивает в ответ.

– Октавиан абсолютно прав. Просто латать старые дыры – это полумера, которая лишь отсрочит новые проблемы. Ирод, ты не раз доказывал свою преданность и свои незаурядные способности. Ты знаешь Иудею как свои пять пальцев, ты знаешь ее народ, ты знаешь истинную цену парфянским обещаниям. – Он делает паузу, интригующе улыбаясь. – Мы тут с Октавианом немного посовещались еще до твоего прихода, обсуждая положение на Востоке… И знаешь, какая мысль пришла нам в голову? Зачем нам искать кого-то другого, когда перед нами стоит человек, идеально подходящий для решения этой задачи?

Ирод смотрит на них, пытаясь понять, к чему клонят два самых могущественных человека в Риме. Он ожидал обсуждения кандидатур, переговоров о военной помощи, но выражение их лиц намекало на нечто совершенно иное, неожиданное.

– Я готов служить Риму и вам в любом качестве, которое вы сочтете наилучшим для Иудеи и для славы Рима, – осторожно произносит он, чувствуя, как колотится сердце.

Антоний широко усмехается, подходя к Ироду и по-дружески хлопая его по плечу.

– Служить – это, конечно, похвально, Ирод. Но что, если мы предложим тебе нечто гораздо большее, чем просто служба? Что, если Рим решит, что Иудее нужен не просто очередной первосвященник или этнарх, зависящий от каждой смены настроения в Синедрионе, а… настоящий царь? Сильный царь, друг и верный союзник римского народа?

Лиэль, затаив дыхание, наблюдает за этой сценой.

– Царь?! Но он же приехал просить помощи для Гиркана, или, в самом крайнем случае, продвинуть своего сына! А они… они предлагают корону ему самому? Невероятно! Гай, но как это возможно? Разве Рим вот так просто назначает царей в других землях? Да еще и идумеянина – на трон Иудеи, где всегда правили Хасмонеи, потомки Маккавеев! Это же неслыханно! А как же Синедрион? Разве не он должен утверждать такие вещи? И как народ примет царя-идумеянина, навязанного Римом? Это же вызовет страшное возмущение, новые бунты!

Гай кивает, его лицо, как всегда, непроницаемо, но в глазах мелькает огонек интереса.

– Неслыханно для иудеев, возможно, но не для Рима, Лиэль. Рим уже давно практикует политику «разделяй и властвуй», а также установление «дружественных царей» и «союзников римского народа» на своих границах. Это позволяет им контролировать обширные территории, не вводя туда напрямую легионы и не неся полных административных расходов. Вспомни хотя бы царей Каппадокии, Галатии, других малоазийских царств. Рим часто утверждал или даже назначал правителей, которые были ему лояльны и могли обеспечить стабильность в регионе, особенно если речь шла о противостоянии внешним угрозам, таким как парфяне. Что касается Синедриона… В глазах Рима, особенно в такой критический момент, когда Иудея фактически захвачена их врагами, мнение местного совета, каким бы уважаемым он ни был, вторично по отношению к стратегическим интересам империи. Они видят в Антигоне узурпатора, поддержанного парфянами, и действуют соответственно, чтобы восстановить свой порядок.

Лиэль сжимает кулаки, ее голос полон тревоги.

– Но народ! Народ Иудеи не примет так просто царя-чужака, да еще и поставленного римскими мечами! Это же масло в огонь! Хасмонеи, при всех их грехах, были своими, из рода священников, они боролись за нашу веру! А идумеянин… это будет воспринято как прямое оскорбление!

– Рим это понимает, Лиэль, но их расчет иной, – продолжает Гай. – Антоний и Октавиан – прежде всего прагматики. Им не нужны слабые, колеблющиеся марионетки или бесконечные династические распри Хасмонеев, которые лишь ослабляют регион. Им нужен сильный, решительный, лояльный и, что немаловажно, полностью обязанный им своим возвышением правитель. Ирод, с его энергией, военным опытом, доказанной преданностью и, как тонко намекнул Антоний, &quot;щедростью&quot; в прошлом, – идеальный кандидат в их глазах. Они рассчитывают, что он, получив римскую поддержку и легионы, сможет силой подавить любое сопротивление. А затем, уже утвердившись, будет искать способы легитимизировать свою власть в глазах народа – через брак с Хасмонейкой Мариамной, через щедрые дары. Для римского Сената и триумвиров идумейское происхождение Ирода – не препятствие, а возможно, даже преимущество. Он не связан старыми династическими счетами так, как Хасмонеи, и будет полностью зависеть от поддержки Рима. Его первоначальная, скромная просьба о восстановлении Гиркана или назначении сына лишь подчеркнула в их глазах его умеренность и готовность принять любое решение Рима. Он блестяще, возможно, даже не до конца осознавая это сам, разыграл свои карты. А «принятие народом»… Римская история знает много примеров, когда это принятие приходило уже после того, как новый правитель демонстрировал свою силу и способность обеспечить порядок.

Ирод стоит перед двумя триумвирами, и на его лице изумление борется с едва проступающей, невероятной надеждой.

– Царь?.. Вы… вы действительно это имеете в виду? – его голос, обычно такой твердый, предательски дрогнул.

Антоний кладет руку ему на плечо, его взгляд серьезен.

– Более чем серьезно, Ирод. Рим нуждается в тебе на троне Иудеи. И сама Иудея, истерзанная смутами, нуждается в таком правителе, как ты.

Экран переносит наблюдателей в величественное здание Курии Гостилии на Римском Форуме. Зал заседаний Сената полон – сенаторы в белоснежных тогах с пурпурными полосами занимают свои места на каменных скамьях. Воздух пропитан ожиданием и некоторым напряжением. В центре, на возвышении, – консулы, председательствующие на заседании. Марк Антоний и Октавиан занимают почетные места, их присутствие подчеркивает важность момента. Чуть в стороне, но также на видном месте, располагается и третий триумвир – Марк Эмилий Лепид, хотя его фигура и кажется менее вовлеченной в происходящее, чем фигуры его более амбициозных коллег.

Ирод стоит перед сенаторами – не как проситель, но и не как завоеватель. Он одет в скромную, но дорогую тогу, его лицо выражает серьезность и решимость. Он знает, что сейчас решается его судьба и, возможно, судьба Иудеи на многие годы вперед.

– …и посему, отцы-сенаторы, – звучит зычный голос одного из консулов, завершающего свою речь, – учитывая дерзкое вторжение парфян, вероломство мятежника Антигона и необходимость скорейшего восстановления порядка и защиты интересов Рима на Востоке, мы, консулы, по настоятельному предложению доблестных триумвиров Марка Антония, Гая Юлия Цезаря Октавиана и Марка Эмилия Лепида, хотя основная инициатива в данном вопросе исходила от наших коллег, ведущих дела на Востоке, выносим на ваше суждение следующее: провозгласить Ирода, сына Антипатра, верного союзника и друга римского народа, царем Иудеи!

По залу пробегает гул. Одни сенаторы одобрительно кивают, другие обмениваются удивленными, даже скептическими взглядами. Назначить царем идумеянина, обойдя оставшихся Хасмонеев, – это действительно было смелым, если не сказать беспрецедентным решением.

– Да, отцы-сенаторы! – Антоний поднимается со своего места, его голос, привыкший командовать легионами, легко заполняет пространство Курии. – Я лично знаю Ирода! Я видел его в бою, я знаю его преданность Риму! Он не раз доказывал свою доблесть и мудрость. В то время как Хасмонеи погрязли в междоусобицах, ослабляя Иудею и открывая двери нашим врагам, Ирод и его отец всегда были твердой опорой Рима. Сейчас, когда парфянская гидра подняла голову и угрожает нашим восточным провинциям, нам нужен не просто символ древнего рода, а сильный и решительный правитель, способный дать отпор врагу и обеспечить стабильность! Ирод – именно такой человек!

Октавиан, в свою очередь, также встает. Его речь короче, но не менее весома.

– Соглашусь с коллегой Антонием. Прагматизм и безопасность Рима – вот что должно руководить нашими решениями. Ирод доказал свою лояльность и эффективность. Назначение его царем Иудеи – это не только признание его заслуг, но и стратегический шаг, укрепляющий наши позиции на Востоке. Рим нуждается в сильных союзниках, способных самостоятельно защищать свои земли и наши общие интересы. Лепид, я уверен, также поддержит это решение, направленное на укрепление государства.

Лепид, несколько формально, поднимается и произносит несколько слов в поддержку предложения, подчеркивая необходимость единства перед лицом внешних угроз, хотя его энтузиазм заметно уступает пылу Антония и холодной решимости Октавиана.

Один из старых сенаторов, известный своим консерватизмом и скрупулезным отношением к римским традициям, медленно поднимается, опираясь на посох. Его голос звучит скрипуче, но отчетливо.

– Почтенные триумвиры, досточтимые консулы! Мы все понимаем остроту момента и парфянскую угрозу. Но… идумеянин на троне Иудеи? Провозглашенный царем здесь, в Риме, без какого-либо участия их собственного Синедриона или ясно выраженной воли народа? Не посеем ли мы этим решением семена еще большего раздора? Не станет ли такой царь, обязанный своим троном исключительно нам, восприниматься как чужеземный ставленник, тиран, а не законный правитель? Мы помним, сколь ревностно иудеи относятся к своим обычаям и своей независимости в вопросах веры и престолонаследия.

Антоний выходит вперед, его взгляд тверд, а голос не допускает возражений.

– Уважаемый Луций Марций! Ваши опасения понятны, но позвольте заверить вас и весь Сенат: мы даем Иудее не тирана, а единственную надежду на восстановление мира и порядка! – он обводит зал властным взглядом. – Парфяне уже оскверняют Иерусалим! Ставленник парфян Антигон уже показал, что такое настоящая тирания, начав с убийств и изувечивания своих же соплеменников! О какой «воле народа» можно говорить, когда народ стонет под сапогом захватчиков? Ирод, получив от нас царский титул и, что важнее, поддержку римских легионов, будет иметь законное право и реальную силу, чтобы изгнать парфян и сокрушить мятежников. Его брак с Мариамной, представительницей древнего рода Хасмонеев, станет залогом будущего примирения. Он будет не просто нашим ставленником, а сильным защитником своей страны, гарантом стабильности на наших восточных рубежах. Именно такой правитель нужен Иудее сейчас, а не слабая фигура, которая утонет в склоках и вновь приведет страну к хаосу! Рим предлагает не порабощение, а избавление и прочный мир под властью сильного, нами поддержанного царя!

Голосование проходит быстро. Влияние триумвиров, особенно Антония и Октавиана, а также очевидная парфянская угроза делают свое дело. Большинство сенаторов поднимают руки в знак согласия.

Консул торжественно объявляет:

– Сенат и народ Рима постановили: Ирод, сын Антипатра, провозглашается царем Иудеи! Да сопутствует ему удача и да служит он верой и правдой Риму и своему народу!

Ирод, стоявший до этого с достоинством, но с заметным внутренним напряжением, выпрямляется еще больше. Его лицо выражает глубокую серьезность. Он кладет правую руку на сердце и слегка склоняет голову – в знак глубокого уважения и принятия высокой ответственности. В его глазах на мгновение вспыхивает огонь триумфа.

Лиэль, наблюдая за этим, качает головой.

– Так просто… и так судьбоносно. Несколько речей, голосование… и вот, человек, еще недавно бывший изгнанником, становится царем по воле чужеземного Сената. Поистине, Рим – вершитель судеб мира в это время.

Гай коротко кивает.

– Прагматизм, Лиэль. Чистый прагматизм. Риму нужен был сильный и лояльный правитель в Иудее, способный противостоять парфянам и внутренним смутам. Ирод подходил на эту роль как нельзя лучше. Остальное – детали, которые, с точки зрения Рима, можно уладить позже, силой или дипломатией. Теперь у Ирода есть титул и обещание поддержки. Но впереди у него самое сложное – завоевать свое царство.

Экран машины времени гаснет и вновь вспыхивает, показывая теперь побережье Финикии, порт Птолемаиды, он же Акко. 39 год до н.э. Римские транспортные корабли стоят на рейде, с них на берег сходят воины – как иудейские наемники Ирода, так и первые отряды римской помощи. Сам Ирод, в боевых доспехах, уже на берегу, всматривается на юг, в сторону Иудеи. Его лицо сурово и решительно. Рядом с ним – несколько его верных полководцев и римский офицер, легат от Гая Вентидия Басса, который в это время успешно теснил парфян в Сирии.

– Приветствую тебя на земле, почти иудейской, царь Ирод! – произносит римский легат, козыряя. – Корабли доставили тебя и твоих людей, как и распорядился великий Антоний. Эти две когорты – первая ласточка римской помощи. Основные силы под командованием легата Гая Сосия будут готовы присоединиться к тебе, как только ситуация с парфянами в Сирии будет окончательно стабилизирована. Вентидий шлет тебе свое почтение и желает скорейшей победы.

Ирод коротко кивает, его взгляд не отрывается от горизонта.

– Передай мою благодарность Вентидию и Риму за их слово. Каждый день, пока я здесь, а не в Иерусалиме, – это еще один день, когда узурпатор Антигон травит умы моего народа и укрепляет свою незаконную власть! Какие вести из Иудеи, Птолемей? – обращается он к одному из своих командиров, мужчине средних лет, чье лицо испещрено шрамами былых сражений. – Ты, как брат моей первой жены Дорис и дядя моего первенца Антипатра, знаешь настроения в народе не понаслышке.

Птолемей, опытный воин, мрачно качает головой.

– Вести, мой царь, прямо скажем, не радужные. Антигон не терял времени даром. Он повсюду трубит, что ты – римская марионетка, идумейский выскочка, идущий осквернить Святую Землю и веру отцов. И многие, увы, ему верят, особенно в Галилее и в самом Иерусалиме, где он укрепился. Его сторонники многочисленны, фанатичны, и остатки парфянских головорезов, разбитых Вентидием, но не уничтоженных до конца, все еще с ним. Они готовы драться за каждый город, за каждый камень.

Ирод сжимает кулаки, на его скулах играют желваки.

– Я так и думал. Титул, дарованный мне Сенатом, – это лишь право на войну. Настоящую корону придется вырвать из рук этого Хасмонейского выродка мечом! – его голос становится жестким, как сталь. – Мы начнем с Галилеи. Она всегда была гнездом смутьянов и разбойников. Пусть первыми узнают, что их новый царь не потерпит неповиновения! Мы пройдем эту землю огнем и мечом, если понадобится, но порядок будет восстановлен! И каждый, кто осмелится поднять оружие против законного царя, утвержденного Римом, заплатит своей головой! А парфяне… их время в Иудее прошло!

Экран машины времени вспыхивает, перенося Гая и Лиэль в сирийскую Антиохию. 37 год до н.э. Зал во дворце Марка Антония. Он в парадных доспехах, но без шлема, сидит на резном кресле. Рядом, чуть поодаль, стоит Ирод, также в доспехах, его лицо непроницаемо, но в глазах застыло холодное удовлетворение. Перед ними, в цепях, измученный, в рваной одежде, но не сломленный окончательно, стоит Антигон Маттафия, последний царь из династии Хасмонеев. Римские легионеры с суровыми лицами держат его под стражей.

– Итак, Антигон, сын Аристобула, – голос Антония звучит ровно, но в нем слышится металл. – Твоя авантюра закончилась. Иерусалим пал. Твои воины перебиты или сдались. Ты сам – мой пленник. Что скажешь в свое оправдание, прежде чем я решу твою участь?

Антигон поднимает голову, его запавшие глаза сверкают ненавистью.

– Оправдание? Перед тобой, римский тиран, и перед этим идумейским выскочкой, предателем моего народа? – он плюет кровью на мозаичный пол. – Я сражался за трон моих отцов, за свободу Иудеи от вашей римской удавки! Я – законный царь из рода Хасмонеев, помазанник Божий! А вы… вы просто убийцы и грабители!

Ирод делает шаг вперед, его рука ложится на эфес меча.

– Довольно этого фарса, Антоний! – голос Ирода резок и нетерпелив. – Этот человек – не царь, а бунтовщик и парфянская марионетка! Он три года заливал Иудею кровью! Пока он жив, в Иудее не будет мира. Каждый недовольный, каждый фанатик будет видеть в нем знамя для нового мятежа! Его нужно казнить. Немедленно и показательно!

Антоний задумчиво смотрит на Антигона, затем на Ирода.

– Казнить царя, Ирод… Это серьезный шаг. Рим обычно оказывает снисхождение к царственным особам, даже к побежденным врагам. Ссылка, почетный плен – такова наша практика. Это произведет не лучшее впечатление на других наших союзников и клиентов на Востоке.

– Какой он царь, Антоний?! – почти выкрикивает Ирод, его обычное самообладание дает трещину. – Он преступник! Он поднял оружие против Рима и его союзника, то есть меня, законного царя, утвержденного Сенатом! Он заключил сделку с парфянами, нашими злейшими врагами! Он несет ответственность за гибель тысяч людей, за разорение страны! Если он останется жив, даже в самой дальней ссылке, его имя будет как искра в пороховой бочке. Моя власть, дарованная мне Римом, не будет прочной, пока дышит этот последний Хасмоней! Он должен умереть, и умереть позорной смертью, чтобы никто больше не осмелился пойти по его пути!

Антигон слушает это с горькой усмешкой.

– Боишься меня, идумейская собака? Даже в цепях я страшнее тебя с твоими римскими легионами! Народ Иудеи никогда не примет тебя! Моя кровь станет проклятием на твоем роду!


Лиэль невольно закрывает глаза.
– О, Всевышний… какая ненависть… Ирод не остановится ни перед чем, чтобы уничтожить последнего Хасмонея. Он прав в одном – пока Антигон жив, его положение действительно шатко.

Гай кивает, его лицо мрачно.

– Ирод абсолютно безжалостен в достижении своих целей. Для него Антигон – не просто поверженный враг, а символ всего старого порядка, который он должен уничтожить, чтобы построить свой. И он давит на Антония, зная его слабости и его заинтересованность в стабильной Иудее под контролем верного Риму правителя.

Антоний некоторое время молчит, взвешивая слова Ирода. Затем он медленно кивает.

– Ты прав, Ирод. В сложившихся обстоятельствах проявление обычной римской снисходительности может быть истолковано как слабость. Этот Антигон действительно принес много бед. Иудея нуждается в твердой руке и окончательном прекращении смуты. – Он обращается к центуриону стражи. – Уведите его. Приказ таков: сначала высечь розгами публично, как обычного разбойника, а затем – обезглавить. Пусть это послужит уроком всем, кто осмелится бросить вызов Риму и его друзьям.

Центурион козыряет.

– Будет исполнено, триумвир!

Солдаты грубо хватают Антигона и выволакивают из зала. Его проклятия и крики о мщении еще некоторое время доносятся из коридора, а затем стихают.

Лиэль прижимает руку ко рту, ее глаза расширены от ужаса.

– Розгами… а потом обезглавить… Как простого преступника! Последнего царя из рода Хасмонеев, потомка тех, кто вернул нам свободу… Какое страшное унижение! Какая беспощадная жестокость! Это… это конец целой эпохи.

Гай смотрит на опустевшее место, где только что стоял Антигон, его голос лишен эмоций.

– Да, Лиэль. Это конец династии Хасмонеев, правившей Иудеей более ста лет. Их слава и их ошибки – все ушло в прошлое с последним ударом топора палача. Ирод добился своего. Он не просто устранил соперника; он унизил и уничтожил саму идею Хасмонейского правления. Теперь на иудейском престоле окончательно утвердился Ирод I. Начинается новая эпоха в истории Иудеи – эпоха Ирода Великого.

Экран вновь оживает, показывая Иерусалим, но уже не дымящиеся руины, а город, где постепенно налаживается жизнь. Прошло несколько месяцев после казни Антигона. Царский дворец, некогда принадлежавший Хасмонеям, теперь резиденция Ирода I. Сам Ирод, уже без доспехов, в богатых, но строгих одеждах, принимает доклады своих советников и военачальников. Рядом с ним, на почетном месте, но с выражением сдержанной печали и отстраненности на прекрасном лице, сидит Мариамна, его новая жена, последняя принцесса из рода Хасмонеев.

– …таким образом, мой царь, последние очаги сопротивления в Галилее подавлены, – докладывает один из военачальников. – Разбойничьи шайки, поддерживавшие Антигона, рассеяны или уничтожены. В Идумее и Самарии также спокойно. Народ, уставший от войны, понемногу возвращается к мирной жизни.

Ирод удовлетворенно кивает.

– Хорошо. Жестокость, проявленная при взятии Иерусалима, и показательная казнь Антигона сделали свое дело. Люди поняли, что время смут прошло. Но порядок, купленный страхом, непрочен. Нам нужна лояльность, – он переводит взгляд на Мариамну, и в его глазах на мгновение мелькает сложная смесь нежности, триумфа и, возможно, некоторой вины. – Наш брак, царица Мариамна, – это первый и главный шаг к примирению. Твоя кровь, кровь Хасмонеев, соединившись с моей властью, дарованной Римом, должна стать основой нового единства Иудеи.

Мариамна медленно поднимает на него глаза. В них нет ненависти, но и любви тоже нет – лишь глубокая, затаенная скорбь и осознание своей роли в этой политической игре.

– Я исполню свой долг перед народом Иудеи, царь Ирод, – ее голос тих, но тверд. – Если мой род должен угаснуть, то пусть это произойдет так, чтобы принести мир этой многострадальной земле. Да будет на то воля Всевышнего.

Ирод слегка хмурится от ее холодности, но не подает вида.

– Воля Всевышнего проявляется через сильных правителей, моя царица. А сила правителя во многом зависит от его союзников. – Он поворачивается к своему главному советнику, идумеянину, как и он сам. – Какие вести от нашего друга и покровителя, Марка Антония? Я отправил ему щедрые дары после взятия Иерусалима и казни этого мятежника. Дошли ли они? И какова его реакция?

Советник склоняет голову.

– Да, мой царь. Дары были приняты с большой благосклонностью. Марк Антоний весьма доволен тем, как быстро и решительно ты навел порядок в Иудее. Он видит в тебе надежного и сильного союзника, способного удержать этот стратегически важный регион под контролем Рима. Он передает тебе свои наилучшие пожелания и подтверждает свою неизменную дружбу и поддержку. Более того, он намерен в ближайшее время посетить Восток и, возможно, удостоит Иерусалим своим визитом. Он также упомянул, что Клеопатра, царица Египта, также проявляет к тебе… интерес.

Ирод усмехается.

– Клеопатра… Эта египетская кошка всегда знает, где пахнет властью и золотом. Но пока Антоний на моей стороне, ее интриги мне не страшны. Наша задача – укреплять связи с Антонием. Он – наш щит и меч на римской арене. Отправляйте ему новые дары, заверяйте в моей вечной преданности. Пригласите его от моего имени посетить Иерусалим, как только он прибудет в Сирию. Мы устроим ему прием, который он не забудет! Пусть весь Восток видит, кто является главным союзником Рима в этих землях!

Лиэль, наблюдая за Иродом, качает головой.

– Удивительный человек… Жестокий, безжалостный, но при этом такой расчетливый и дальновидный политик. Едва утвердившись на троне, он уже думает о легитимации власти через брак и об укреплении союза со своим римским покровителем. Он понимает, что его царствование целиком и полностью зависит от воли Рима, и в первую очередь – от Антония.

Гай кивает.

– Именно. Казнь Антигона закрыла одну главу, но открыла другую. Ирод I начинает свое правление. Эпоха Хасмонеев закончилась. Начинается эра Ирода – энергичного, жестокого и амбициозного царя-клиента Рима.

Экран машины времени вспыхивает, показывая бурлящий Рим. 32 год до н.э. На Форуме толпы людей, возбужденно обсуждающих последние новости. 

– Невероятно! Слыхали?! Октавиан обнародовал завещание Антония! – кричит один горожанин другому, размахивая руками. – Говорят, он там все римские земли на Востоке Клеопатре и ее ублюдкам отписал! И похоронить себя велел в Александрии, рядом с этой нильской ведьмой!

– Предатель! – подхватывает другой. – Забыл, что он римлянин! Променял Рим на юбку распутной царицы! Позор! Сенат должен немедленно лишить его всех полномочий!

В Курии обстановка не менее накаленная. Октавиан, спокойный и решительный, обращается к сенаторам. Рядом с ним – его верные соратники, Агриппа и Меценат. Места, где раньше сидели Антоний и Лепид, пустуют.

– Отцы-сенаторы! – голос Октавиана звучит твердо, но с нотками праведного гнева. – Вы все ознакомились с содержанием этого позорного документа, именуемого завещанием Марка Антония. Подлинное оно или нет – судить не мне, но дела его говорят громче всяких слов! Он раздает римские провинции как свои личные владения! Он ведет себя не как римский триумвир, а как восточный деспот, ослепленный чарами египетской царицы! Он оскорбляет богов Рима и предает идеалы, за которые сражался и пал великий Цезарь, чьим верным соратником он когда-то был!

Один из сенаторов, сторонник Антония, пытается возразить:

– Но это… это может быть подделка, Октавиан! Провокация, чтобы очернить имя доблестного воина! Нам известно, что завещания хранятся в храме Весты под строжайшей охраной! Как оно могло быть так легко обнародовано, если только не было… изъято силой или сфабриковано?

– Подделка?! – Октавиан повышает голос. – А его отказ явиться в Рим по вызову Сената – тоже подделка? А его открытое сожительство с Клеопатрой, в ущерб законной римской супруге, моей сестре Октавии, – это тоже выдумка? А его самовольные войны и раздача царских титулов детям этой египтянки, знаменитые «Дарования Александрии»? Нет, отцы-сенаторы! Антоний сам себя поставил вне римского закона! Его действия полностью соответствуют духу этого завещания, где он признает Клеопатру женой, назначает их детей наследниками римских земель и желает быть похороненным в Египте!

Лиэль, наблюдая за этой сценой, встревоженно шепчет:

– Какая мощная пропагандистская машина! Октавиан мастерски использует это завещание, реальное оно или нет, чтобы настроить общественное мнение и Сенат против Антония. Но, Гай, мы же можем попытаться узнать правду! Наша машина… она способна показать нам момент составления этого завещания или как Октавиан его получил? Это была полная подделка? Или в нем была доля истины? А куда, кстати, делся Лепид, третий триумвир? Его ведь тоже нет.

Гай на мгновение задумывается, его пальцы скользят по невидимой панели управления на запястье. Экран перед ними слегка мерцает, изображение Рима сменяется на более камерную сцену.

– Попробуем, Лиэль. Заглянем в Александрию, за несколько месяцев до этих событий… и в Рим, к весталкам, в момент изъятия документа. 

Экран вспыхивает ярким светом, затем стабилизируется, показывая просторный, залитый солнцем зал во дворце в Александрии. Марк Антоний, уже немолодой, но все еще властный, сидит за массивным столом. На его лице следы усталости и, возможно, излишеств. Рядом с ним, элегантная и внимательная, стоит Клеопатра. Перед Антонием – писец с папирусом и каламом.

– Пиши, Каллимах, – голос Антония звучит немного хрипло. – «Я, Марк Антоний, триумвир, находясь в здравом уме и твердой памяти…» Да-да, все эти формальности… «…завещаю следующее: Первое. Подтверждаю мои дары, сделанные в Александрии: сыну моему Птолемею Филопатору, известному как Цезарион, верховную власть над Египтом и Кипром, как сыну божественного Юлия и царицы Клеопатры. Детям моим от царицы Клеопатры: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и Парфию, как только она будет завоевана; Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию; Птолемею Филадельфу – Финикию, Сирию до Евфрата и Киликию…»

Клеопатра кладет руку ему на плечо, ее голос мягок, но настойчив:

– И не забудь, мой Антоний, о нас. О нашем союзе. И о том, где ты желаешь обрести вечный покой.

Антоний устало улыбается ей.

– Конечно, моя царица. «Второе. Признаю царицу Клеопатру VII Филопатор моей законной супругой, а брак мой с Октавией, сестрой Цезаря Октавиана, считать расторгнутым ввиду ее неверности духу нашего союза и римским добродетелям…» – тут он усмехается. – «Третье. Желаю, чтобы тело мое, где бы ни настигла меня смерть, было перевезено в Александрию и погребено рядом с царицей Клеопатрой в мавзолее, который мы начали строить…»

Изображение на экране меняется. Теперь это темное, священное хранилище в храме Весты в Риме. Несколько решительных мужчин в сопровождении ликторов, явно люди Октавиана, требуют у старшей весталки выдать им документ.

– Во имя Сената и блага Рима, почтенная мать, – говорит один из них, – мы должны ознакомиться с завещанием Марка Антония. Ходят слухи, что оно содержит измену!
Весталка, бледная, но исполненная достоинства, сопротивляется:

– Это святотатство! Завещания, вверенные нам, неприкосновенны! Антоний – римский гражданин!

– Римский гражданин, который предал Рим! – отрезает посланник Октавиана. – Выдайте его, или мы будем вынуждены применить силу. Государственная необходимость превыше формальностей!

В конце концов, под угрозой, жрицы уступают. С тяжелым сердцем старшая весталка достает из ларца запечатанный свиток и передает его людям Октавиана.

Экран снова возвращается к сцене в Сенате, где Октавиан произносит свою речь.

Лиэль потрясенно молчит несколько мгновений.

– Значит… значит, оно было подлинным! По крайней мере, в основных своих положениях! Антоний действительно все это завещал! И похоронить себя рядом с Клеопатрой, и земли… и даже попытался унизить Октавию!

Гай кивает, его лицо серьезно.

– Да, похоже, содержание, которое Октавиан представил Сенату, по большей части соответствовало действительности. Антоний, ослепленный любовью или политическими амбициями, действительно совершил эти шаги, которые были абсолютно неприемлемы для римского менталитета. Он недооценил реакцию Рима и хитрость Октавиана.

Лиэль качает головой.

– Тогда Октавиану даже не пришлось сильно стараться с подделкой. Он просто… обнародовал правду, которая оказалась страшнее любой лжи для репутации Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Возможно, он отобрал самые скандальные пункты, усилил какие-то формулировки, но основа была реальной. И это делало его пропаганду еще более убийственной. Антоний сам дал ему в руки оружие против себя. Что касается Лепида, то он к этому времени уже сошел с политической арены. После неудачной попытки бросить вызов Октавиану на Сицилии в 36 году до н.э., он был лишен триумвирских полномочий и отправлен в своего рода почетную ссылку, сохранив лишь сан Великого понтифика. Так что поле битвы за единоличную власть осталось за Антонием и Октавианом. И Октавиан, как видишь, действует куда хитрее и расчетливее. Он не объявляет войну Антонию, римлянину, что было бы гражданской войной и вызвало бы осуждение. Он объявляет войну Клеопатре.

В Курии обстановка не менее накаленная. Октавиан, спокойный и решительный, обращается к сенаторам.

– Отцы-сенаторы! – голос Октавиана звучит твердо. – Вы все ознакомились с содержанием этого позорного документа... Его дела говорят громче всяких слов! Он раздает римские провинции как свои личные владения! Он ведет себя не как римский триумвир, а как восточный деспот, ослепленный чарами египетской царицы! Он оскорбляет богов Рима и предает идеалы, за которые сражался и пал великий Цезарь, чьим верным соратником он когда-то был!

Один из сенаторов, сторонник Антония, пытается возразить:

– Но как мы можем быть уверены в его подлинности, Октавиан! Изъятие завещания из храма Весты силой – это неслыханно!

– Неслыханно?! – Октавиан повышает голос. – А его отказ явиться в Рим по вызову Сената – тоже неслыханно? А его открытое сожительство с Клеопатрой, в ущерб законной римской супруге, моей сестре Октавии, – это тоже неслыханно? А его самовольные войны и раздача царских титулов детям этой египтянки, знаменитые «Дарования Александрии»? Нет, отцы-сенаторы! Антоний сам себя поставил вне римского закона! Его действия полностью соответствуют духу этого завещания, где он признает Клеопатру женой, назначает их детей наследниками римских земель и желает быть похороненным в Египте!

В зале Сената тем временем нарастает гул негодования против Антония.

– Лишить его всех полномочий! – кричат сенаторы. – Признать врагом государства!

– Сенат Рима, – продолжает Октавиан, дождавшись тишины, – не может более мириться с таким поведением. Предлагаю лишить Марка Антония всех триумвирских полномочий и консульских назначений, которые он получил! Он сам избрал свой путь, путь предательства интересов Рима!
Предложение принимается почти единогласно.

– А теперь, отцы-сенаторы, – Октавиан делает паузу, его взгляд становится ледяным. – Мы не можем оставить без ответа наглость этой египетской царицы, которая посмела посягнуть на римские земли и римскую честь, опутав своими чарами римского полководца! Я предлагаю объявить войну Клеопатре, царице Египта! Пусть она ответит за свое высокомерие и за то зло, которое она причинила Риму!

Снова крики одобрения.

– Войну Клеопатре! Да! Смерть египетской змее!

Лиэль качает головой.

– Хитро. Очень хитро. Формально – война против иностранной царицы, а по сути – решающая схватка за власть над всем римским миром. Гражданская война под благовидным предлогом.

Гай кивает.

– Октавиан – мастер политической игры. Он обеспечил себе моральное превосходство и юридическое оправдание. 

Экран машины времени вспыхивает ослепительным блеском. Перед Гаем и Лиэль разворачивается грандиозная панорама: лазурные воды Ионического моря у мыса Акций. 2 сентября 31 года до н.э. Сотни боевых кораблей – трирем, квинквирем и более крупных декарем – выстроились друг против друга. С одной стороны – флот Марка Антония и Клеопатры, огромный, но несколько громоздкий. С другой – более маневренные и лучше обученные корабли Октавиана под командованием его гениального адмирала Марка Випсания Агриппы. Воздух дрожит от криков воинов, рева труб и глухих ударов таранов.

– Смотри, Гай! Какая армада! – Лиэль с трудом перекрикивает шум битвы. – Корабли Антония – настоящие плавучие крепости! Огромные, с высокими бортами, с метательными машинами на палубах!

Гай, не отрывая взгляда от экрана, где разворачивается сложная тактическая игра, кивает:

– Да, они внушительны. Антоний делает ставку на мощь своих флагманов и численное превосходство в пехоте на борту. Но Агриппа… он действует иначе. Видишь, его корабли легче, быстрее. Они не пытаются идти в лобовую атаку на эти громадины. Они кружат, изматывают, стараются повредить весла и рули, изолировать отдельные корабли от основного строя.

На одном из огромных кораблей Антония – его флагмане «Антониаде» – сам триумвир, в сверкающих доспехах, пытается руководить боем. Рядом с ним, на специально оборудованном для нее золоченом корабле «Антониасе», находится Клеопатра со своей египетской эскадрой.

– Держать строй! – ревет Антоний, перекрывая шум битвы. – Не давайте этим шавкам Октавиана разорвать нашу линию! Тараньте их, берите на абордаж! Где поддержка с флангов?!

Но фланги уже охвачены кораблями Агриппы. Более мелкие и быстрые либурны Октавиана, словно стая хищных рыб, набрасываются на тяжеловесные суда Антония.

– Господин Агриппа! – кричит один из центурионов на флагмане Октавиана, где сам Октавиан напряженно следит за ходом сражения. – Мы прорвали их левый фланг! Корабли противника смешались!

Агриппа, стоящий на носу своего корабля, отдает четкие приказы:

– Не увлекаться преследованием отдельных судов! Главная цель – флагман Антония и корабли Клеопатры! Отрезать им путь к отступлению! Зажечь их просмоленные борта огненными стрелами!

Внезапно среди хаоса битвы происходит нечто неожиданное. Корабли египетской эскадры Клеопатры, включая ее собственный флагман, поднимают все паруса и начинают выходить из боя, устремляясь на юг, в открытое море.

– Что… что происходит?! – Лиэль в недоумении. – Клеопатра… она бежит?! Бросает Антония в самый разгар сражения?

Антоний на своем флагмане видит этот маневр. Его лицо искажается от ярости и отчаяния.

– Куда?! Клеопатра! Вернись! Не смей! – он кричит, но его голос тонет в грохоте битвы. На мгновение он застывает в нерешительности, глядя то на удаляющиеся корабли возлюбленной, то на своих воинов, отчаянно сражающихся вокруг. Затем, приняв роковое решение, он отдает приказ:

– За мной! За царицей! Прорываемся!

Несколько кораблей из его ближайшего окружения, включая «Антониаду», пытаются последовать за Клеопатрой, пробиваясь сквозь строй кораблей Октавиана. Это вносит еще большую сумятицу в ряды его флота.

– Он тоже бежит! – восклицает Лиэль. – Антоний бросает свой флот и армию! Не могу поверить!

Гай мрачно кивает.

– Роковое решение. Возможно, он опасался за Клеопатру, возможно, решил, что битва проиграна и нужно спасать хотя бы ее и себя для продолжения борьбы. Но для его воинов это был сокрушительный удар. Их полководец, их кумир – бежал.

Оставшись без командования и видя бегство своих предводителей, флот Антония начинает сдаваться. Одни корабли спускают флаги, другие охвачены пламенем, третьи пытаются выброситься на берег.

– Победа! – раздается на кораблях Октавиана. – Антоний бежал! Их флот разбит! Слава Цезарю Октавиану! Слава Агриппе!

Сухопутная армия Антония, стоявшая на берегу и наблюдавшая за разгромом своего флота, также оказывается в отчаянном положении. Лишенная поддержки с моря и деморализованная бегством командующего, она через несколько дней капитулирует перед легионами Октавиана.

Экран застывает на ликующих воинах Октавиана и дымящихся останках некогда могучего флота Антония.

– И это все… – тихо произносит Лиэль. – Одна битва, несколько часов – и судьба мира решена. Октавиан – неоспоримый победитель. Антоний и Клеопатра – беглецы.

Гай кивает.

– Битва при Акции стала кульминацией многолетней борьбы за наследие Цезаря. Агриппа проявил себя как выдающийся флотоводец, а Октавиан – как удачливый и расчетливый политик, сумевший дождаться своего часа и использовать ошибки противника. Путь к единоличной власти для него теперь открыт.

= 1 =</text>
      <sha1>fkehht52km42tsevtz2q57xy0pj3b9w</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261013</id>
      <parentid>261012</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T17:02:26Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 1 */ ы</comment>
      <origin>261013</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="639219" sha1="fzjitvgi7d4eodg4q3fqqr2vceq18sd" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

– Итак, Цезарь вернулся в Рим с триумфом… вернее, с правом на триумф за свои успехи в Испании, – говорит Гай, наблюдая за сценами тайных переговоров в роскошных римских домах. – Но он столкнулся с дилеммой: по закону, полководец, ожидающий триумфа, должен был оставаться за пределами городских стен Рима (померия) со своей армией до дня триумфального шествия. Однако для выдвижения своей кандидатуры в консулы он должен был лично явиться в город и зарегистрироваться. Сенат, где преобладали его противники-оптиматы, отказался сделать для него исключение.

– И это поставило Цезаря перед выбором, – подхватывает Лиэль, – либо триумф и отказ от консульства в этом году, либо консульство, но без триумфа. Цезарь, как всегда, выбрал то, что сулило большую реальную власть и перспективы – консульство. Он отказался от триумфа и вошел в город, чтобы баллотироваться. Но он понимал, что в одиночку противостоять сенатской олигархии будет крайне сложно.

Мы видим, как Цезарь, используя все свое дипломатическое искусство и обаяние, проводит серию тайных встреч с двумя другими влиятельнейшими фигурами Рима того времени: Гнеем Помпеем Великим и Марком Лицинием Крассом.

– Помпей, – поясняет Гай, указывая на величественную фигуру полководца, – вернулся с Востока несколькими годами ранее, осыпанный славой победителя Митридата и пиратов. Он распустил свою армию, ожидая, что Сенат утвердит все его распоряжения на Востоке и наделит землей его ветеранов. Но сенаторы-оптиматы, опасаясь его чрезмерного влияния, всячески затягивали решение этих вопросов, унижая и раздражая &quot;Великого&quot;.

– А Красс, – Лиэль переводит взгляд на другого участника тайных переговоров, немолодого, но все еще энергичного человека с проницательным взглядом, – богатейший человек Рима, подавивший восстание Спартака. Он также имел свои счеты с Сенатом, который не оказывал ему должного уважения и препятствовал его политическим амбициям, особенно опасаясь его финансового могущества и связей со всадничеством. К тому же, между Помпеем и Крассом существовала давняя вражда и соперничество.

Цезарь встречается с каждым из них по отдельности, а затем организует их совместную встречу.

– Господа, – обращается Цезарь к Помпею и Крассу, когда они наконец собираются вместе в обстановке строжайшей секретности, – поодиночке нас легко могут раздавить эти напыщенные сенаторы, которые боятся любого, кто превосходит их умом, доблестью или влиянием. Они заблокировали твои, Гней Помпей, справедливые требования по утверждению восточных дел и наделению ветеранов землей. Они препятствуют твоим, Марк Красс, финансовым интересам и политическим устремлениям. И они сделают все, чтобы не допустить меня до консульства, а если я и буду избран, то свяжут мне руки.

– И что ты предлагаешь, Гай Юлий? – Помпей смотрит на Цезаря с недоверием, но и с интересом. – Союз между нами? Между мной и Крассом? Ты забыл о нашей… э-э… взаимной симпатии?

Красс криво усмехается, но молчит, ожидая развития событий.

– Я предлагаю не личную дружбу, а политический союз, – твердо отвечает Цезарь. – Объединение наших сил, нашего влияния, наших ресурсов. Если мы трое будем действовать сообща, ни одна сила в Риме не сможет нам противостоять. Я стану консулом и проведу законы, нужные тебе, Помпей, для твоих ветеранов и утверждения твоих распоряжений. Я обеспечу поддержку твоим, Красс, финансовым начинаниям и интересам всадничества. А вы, в свою очередь, поддержите меня и мои будущие планы. Вместе мы сможем контролировать Республику.

– Три головы у чудовища, – мрачно замечает Красс. – Но в твоих словах есть резон, Цезарь. Сенат действительно зарвался.

– Если мы договоримся, – Помпей задумчиво барабанит пальцами по столу, – то в Риме не будет принято ни одного решения, которое не было бы угодно нам троим.

После долгих и, вероятно, непростых переговоров, взаимных уступок и гарантий, три самых могущественных человека Рима заключают неформальное, тайное соглашение, вошедшее в историю как Первый Триумвират. Это не была официальная магистратура, а скорее частная договоренность о совместных политических действиях.

– Так в 60 году до н.э. родился Первый Триумвират, – комментирует Гай. – Союз Цезаря, Помпея и Красса. Цезарь принес в этот союз свой политический гений, популярность у народа и будущие консульские полномочия. Помпей – свою военную славу, огромный авторитет и преданных ветеранов. Красс – несметные богатства и влияние на финансовые круги и всадничество.

– Их цели были различны, но на данном этапе совпадали, – добавляет Лиэль. – Цезарь хотел консульства, а затем проконсульства в какой-нибудь важной провинции, где можно было бы снискать военную славу и собрать армию. Помпей – утверждения своих восточных распоряжений и наделения землей ветеранов. Красс – удовлетворения своих финансовых и политических амбиций, возможно, также мечтая о военном командовании, которое могло бы сравниться со славой Помпея. Этот союз, хоть и основанный на взаимном недоверии и личных интересах, на несколько лет определил всю политическую жизнь Рима.

Триумвиры пожимают друг другу руки. Их лица выражают удовлетворение от заключенной сделки. Тень их объединенной мощи нависает над Римом.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в бурлящий Рим следующего, 59 года до н.э. Благодаря поддержке своих могущественных союзников по Триумвирату, Помпея и Красса, Гай Юлий Цезарь одержал победу на консульских выборах. Его коллегой по консульству стал Марк Кальпурний Бибул, ставленник сенатской оппозиции, оптиматов, которые надеялись, что он сможет сдерживать радикализм Цезаря.

– Итак, Цезарь – консул! – говорит Гай, указывая на Форум, где новый консул уже развил кипучую деятельность. – То, к чему он так долго стремился, свершилось. Теперь у него есть реальная власть для проведения своих планов и выполнения обязательств перед Помпеем и Крассом.

– Но его коллега, Бибул, – это же ходячая обструкция! – замечает Лиэль. – Оптиматы явно рассчитывали, что он парализует все инициативы Цезаря, используя право вето или объявляя неблагоприятные предзнаменования (obnuntiatio), что могло остановить любую общественную деятельность.

Мы видим Цезаря, который, не обращая внимания на сопротивление Бибула, начинает действовать решительно и напористо. Первым делом он выносит на обсуждение аграрный закон – Lex Julia Agraria. Этот закон предусматривал наделение землей неимущих граждан и ветеранов Помпея за счет государственных земель в Италии, а также земель, которые предполагалось выкупить у частных владельцев.

– Мой первый закон, граждане Рима! – голос Цезаря гремит на Форуме, где он лично представляет законопроект народному собранию, обходя Сенат, который явно был настроен против. – Закон о земле! Наши доблестные ветераны, проливавшие кровь за Республику под командованием Гнея Помпея, заслужили награду! Наши неимущие граждане, лишенные средств к существованию, получат землю и смогут кормить свои семьи! Это справедливо! Это необходимо для блага Рима!

Толпа отвечает восторженными криками. Ветераны Помпея, специально приведенные в город, горячо поддерживают консула.

– Бибул и его сенатские приспешники пытаются этому помешать! – продолжает Цезарь, указывая на группу оптиматов, пытающихся сорвать голосование. – Они не хотят, чтобы народ получил землю! Они боятся усиления Помпея! Но мы не позволим им этого!

Происходят стычки. Сторонники Цезаря и Помпея силой оттесняют оппонентов. Бибул, пытавшийся протестовать и объявить дурные предзнаменования, был облит нечистотами и изгнан с Форума. После этого он заперся у себя дома до конца консульства, лишь время от времени рассылая эдикты о неблагоприятных знамениях, на которые Цезарь уже не обращал внимания.

– Какая наглость! Какое пренебрежение всеми традициями! – возмущается один из сенаторов-оптиматов, наблюдая за происходящим. – Он правит, как царь, опираясь на толпу и солдат! Бибул низведен до роли домашнего авгура!

– Год консульства Юлия и Цезаря, – язвительно замечает другой, намекая на полное бессилие Бибула.

– Аграрный закон был принят, – констатирует Гай. – Воля триумвиров восторжествовала. Помпей получил то, чего так долго добивался для своих ветеранов. А Цезарь продемонстрировал свою силу и завоевал еще большую популярность у народа.

– Но это было только начало, – добавляет Лиэль. – Цезарь провел еще целый ряд важных законов. Был утвержден закон об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке (Lex Julia de actis Cn. Pompei), что было вторым главным обязательством Цезаря перед &quot;Великим&quot;.

– И, конечно, он не забыл о Крассе, – говорит Гай. – Был принят закон, снижавший откупную сумму для публиканов (сборщиков налогов) в провинции Азия. Публиканы, в основном из сословия всадников, были тесно связаны с Крассом, и эта мера значительно укрепила его позиции и лояльность этого влиятельного слоя.

Цезарь также проводит закон о публикации отчетов о заседаниях Сената и народного собрания – Acta Senatus и Acta Diurna Populi Romani. Это были своего рода первые официальные газеты, информировавшие граждан о деятельности властей.

– Какая интересная мера! – восклицает Лиэль. – Повышение прозрачности власти, доступ граждан к информации. Это должно было понравиться народу.

– Несомненно, – соглашается Гай. – Хотя, конечно, содержание этих &quot;актов&quot; тщательно контролировалось. Но сам факт их появления был новаторским. Кроме того, Цезарь провел закон против вымогательства в провинциях (Lex Julia de repetundis), направленный на борьбу с коррупцией наместников. Это тоже была популярная мера, хотя сам Цезарь в будущем не всегда будет щепетилен в вопросах обогащения за счет провинциалов.

И, наконец, самый важный для самого Цезаря закон, принятый уже к концу его консульства при поддержке народного трибуна Ватиния, – Lex Vatinia de provincia Caesaris.

– А вот и главный приз для самого Цезаря! – Гай указывает на голосование по этому закону. – Закон Ватиния предоставлял Цезарю после окончания его консульского срока проконсульство на пять лет не в какой-нибудь захудалой провинции, а сразу в двух стратегически важных: Цизальпийской Галлии (Северная Италия, населенная галлами, но уже сильно романизированная и важная для контроля над альпийскими проходами) и Иллирике (область на Адриатическом побережье Балкан, важная для операций на Балканах и возможного продвижения на восток).

– И это еще не все! – добавляет Лиэль. – Вскоре после этого Сенат, опасаясь, что народное собрание, находящееся под влиянием Цезаря, предоставит ему еще более широкие полномочия или другие привлекательные провинции, решил действовать на опережение. Они сами добавили к его проконсульскому назначению еще одну провинцию – Нарбоннскую Галлию. Это была уже давно существующая римская провинция на юге современной Франции, граничившая с еще не завоеванными галльскими землями. Таким образом, Цезарь получал под свой контроль огромную территорию, которая служила бы ему плацдармом для дальнейшей экспансии.

– Пять лет! И три провинции, дающие ему огромную армию и возможность вести войны, снискать славу и богатство! – отмечает Лиэль. – Это была идеальная стартовая площадка для его будущих завоеваний и укрепления личной власти. Оптиматы были в ярости, но ничего не могли поделать. Триумвират действовал как единый механизм.

Консульство Цезаря подходит к концу. Он добился всего, чего хотел: провел нужные законы для своих союзников, укрепил свою популярность и обеспечил себе блестящее проконсульское назначение.

– Этот год, 59-й до н.э., – заключает Гай, – стал поворотным. Цезарь показал, что готов действовать решительно, не считаясь с сенатской оппозицией и традициями, опираясь на силу триумвирата и поддержку народа. Он заложил основы своего будущего могущества.

– А Республика сделала еще один шаг к своему закату, – добавляет Лиэль. – Власть все больше концентрировалась в руках нескольких сильных личностей, а традиционные институты теряли свое значение.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из бурлящего политическими интригами Рима на север, за Альпы. Год 58 до н.э. Гай Юлий Цезарь, завершив свое консульство, отправляется в назначенные ему провинции – Цизальпийскую Галлию, Иллирик и Нарбоннскую Галлию. Огромные территории, значительные военные силы под его командованием и пятилетний срок проконсульства (который позже будет продлен) – все это создает идеальные условия для реализации его далеко идущих планов.

– Консульство Цезаря в 59-м году было лишь прелюдией, – говорит Гай, глядя на карту Галлии, еще не полностью покоренной Римом. – Теперь начинается главный акт его восхождения – Галльские войны. Формально он должен был управлять уже существующими провинциями, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы ограничился этим. Он искал славы, добычи и, главное, преданной, закаленной в боях армии. И Галлия предоставила ему все это в избытке.

– Да, обширные, богатые, но раздробленные земли &quot;косматой&quot; Галлии, населенные многочисленными и воинственными племенами, стали для него настоящим Клондайком, – подхватывает Лиэль. – Он использовал любой предлог – миграцию гельветов, призывы о помощи от одних галльских племен против других, угрозу со стороны германцев – чтобы начать военные действия и постепенно расширять римское влияние.

На экране мелькают сцены: римские легионы в походных колоннах пересекают реки, строят лагеря, вступают в ожесточенные схватки с галльскими воинами, одетыми в яркие одежды и вооруженными длинными мечами и щитами. Видны осады галльских укрепленных поселений – оппидумов.

– Первой крупной кампанией стала война с гельветами в 58 году до н.э., – комментирует Гай. – Это могущественное кельтское племя, населявшее земли на плато между Рейном, Роной и горной цепью Юра (территории современной западной Швейцарии), решило по разным причинам, включая давление со стороны германских племен, массово переселиться в более плодородные и спокойные области западной Галлии. Их миграция, насчитывавшая, по словам Цезаря, около 300 тысяч человек, включая женщин и детей, создавала угрозу для римских союзников и стабильности в Нарбоннской Галлии. Цезарь использовал это как предлог для вмешательства.

– И разгромил их в нескольких кровопролитных сражениях, наиболее известное из которых – битва при Бибракте, – добавляет Лиэль. – Он не только остановил миграцию, но и заставил большую часть выживших гельветов вернуться на свои опустевшие земли, чтобы они не остались незащищенными перед германской угрозой с востока. Это была демонстрация силы и решимости.

– Затем, в том же 58 году до н.э., он вмешался в конфликт между галльскими племенами эдуев, союзников Рима, и секванов, которые призвали на помощь германского вождя Ариовиста, – продолжает Гай. – Цезарь вступил в переговоры с Ариовистом, но они закончились ничем. Тогда он дал германцам бой, предположительно, у современного Безансона, и нанес им сокрушительное поражение, изгнав их за Рейн. Это значительно укрепило его авторитет среди галлов и продемонстрировало, что Рим готов защищать своих союзников.

Год 57 до н.э. Кампания против белгов – коалиции воинственных племен на севере Галлии.

– Белги считались самыми храбрыми из галлов, – говорит Лиэль, указывая на сцену ожесточенной битвы на реке Сабис (Самбре). – Они собрали огромное войско, чтобы противостоять Цезарю. Битва на Сабисе была одной из самых тяжелых для римлян. В какой-то момент положение легионов было критическим, и сам Цезарь, схватив щит у одного из солдат, бросился в гущу боя, воодушевляя своих воинов.

– Его личное мужество и своевременное прибытие подкреплений решили исход сражения, – добавляет Гай. – Белги были разбиты. Постепенно, одно за другим, их племена покорялись Риму.

Следующие годы – это череда непрерывных кампаний по всей Галлии. Покорение приморских племен веннетов, обладавших сильным флотом, экспедиции за Рейн против германцев. Галлия шаг за шагом попадала под римский контроль.

– Что двигало Цезарем в этих войнах? – задумчиво произносит Лиэль. – Конечно, стремление к славе, к триумфу, который он так и не получил за Испанию. Но не только это.

– Безусловно, добыча! – восклицает Гай. – Галлия была богата золотом, серебром, рабами. За годы войны Цезарь и его офицеры баснословно обогатились. Огромные суммы шли в Рим, подкупая политиков и ублажая народ. Он смог не только расплатиться со своими колоссальными долгами, но и приобрести еще большее влияние.

– И, конечно, армия, – добавляет Лиэль. – За эти годы он создал невероятно боеспособную, преданную лично ему армию. Легионеры, прошедшие с ним через огонь и воду, видевшие его мужество и щедрость (он удваивал им жалованье, делился добычей), были готовы идти за ним куда угодно. Эта армия стала его главным политическим аргументом.

– Его популярность в Риме, благодаря &quot;Запискам о Галльской войне&quot;, которые он регулярно отправлял в Сенат и публиковал, также росла невероятными темпами, – говорит Гай. – Он представлял себя как защитника Республики, расширяющего ее пределы и несущего цивилизацию варварам. Хотя на деле это было жестокое завоевание, сопровождавшееся массовыми убийствами, продажей в рабство целых племен и разрушением городов.

Год 52 до н.э. Общее восстание галлов под предводительством харизматичного вождя арвернов Верцингеторига. Это был самый опасный момент для Цезаря за все время Галльских войн.

– Верцингеториг сумел объединить множество галльских племен, осознавших, что поодиночке им не выстоять против Рима, – рассказывает Лиэль, и на экране появляются сцены осады Аварика и решающей битвы при Алезии. – Он использовал тактику &quot;выжженной земли&quot;, пытался лишить римлян продовольствия.

– Осада Алезии стала кульминацией войны, – Гай указывает на грандиозные двойные осадные линии, построенные Цезарем вокруг города, где укрылся Верцингеториг, и против подходившей на помощь галльской армии. – Это был шедевр военной инженерии и тактики. Цезарь, оказавшись между двух огней, сумел разгромить и осажденных, и тех, кто пришел им на помощь.

Верцингеториг, видя безнадежность положения, сдается Цезарю, чтобы спасти своих людей от голодной смерти. Он выходит из Алезии и бросает свое оружие к ногам римского проконсула.

– С падением Алезии и пленением Верцингеторига организованное сопротивление галлов было сломлено, – заключает Гай. – Хотя отдельные очаги сопротивления еще вспыхивали в течение нескольких лет, к 51 году до н.э. Галлия была фактически покорена и превращена в римскую провинцию.

– Цезарь добился всего, чего хотел, – говорит Лиэль. – Несметные богатства, непререкаемый авторитет, огромная, закаленная и фанатично преданная ему армия. Он стал самой могущественной фигурой в Риме.

Экран машины времени, после демонстрации масштабных сражений в Галлии, переносит Гая и Лиэль к берегам пролива, который римляне называли Океаном, а мы знаем как Ла-Манш. Годы 55 и 54 до н.э. Цезарь, укрепив свое положение в Галлии, обращает свой взор на таинственный и малоизвестный римлянам остров – Британию.

– После покорения основной части Галлии и отражения германской угрозы, неуемная энергия Цезаря и его жажда новых свершений толкают его на еще более дерзкое предприятие – экспедицию в Британию, – говорит Гай, указывая на флот римских кораблей, готовящихся к отплытию от побережья Галлии.

– Официальным предлогом для вторжения была помощь, которую некоторые британские племена якобы оказывали галлам в их борьбе против Рима, – добавляет Лиэль. – Но истинные мотивы Цезаря, скорее всего, были сложнее: стремление к славе первооткрывателя и завоевателя новых земель, поиск добычи (ходили слухи о богатствах Британии, особенно о жемчуге), а также желание продемонстрировать римскую мощь и запугать как британцев, так и оставшихся непокоренными галлов.

Первая экспедиция, 55 год до н.э. Мы видим, как римские легионы с трудом высаживаются на британском побережье, вероятно, в районе современного Кента, под градом копий и камней от встречающих их британских воинов, облаченных в шкуры и раскрашенных боевой раскраской. Их боевые колесницы производят устрашающее впечатление на римлян.

– Первая высадка была скорее разведкой боем, – комментирует Гай. – Цезарь привел с собой всего два легиона. Высадка оказалась чрезвычайно трудной. Британцы храбро сражались на берегу, а римские корабли из-за мелководья не могли подойти близко. Говорят, положение спас аквилифер (знаменосец) X легиона, который с орлом в руках первым прыгнул в воду, увлекая за собой остальных солдат.

– Даже высадившись, римляне столкнулись с упорным сопротивлением и незнакомой тактикой ведения боя, особенно с использованием боевых колесниц, – добавляет Лиэль.

– К тому же, их флот, стоявший на якоре у побережья, сильно пострадал от внезапного шторма. Цезарь заключил поспешный мир с несколькими местными племенами, взял заложников и, не добившись значительных успехов, вернулся в Галлию до наступления зимы. Эта экспедиция была больше демонстрацией, чем завоеванием.

Вторая экспедиция, 54 год до н.э. На этот раз Цезарь подготовился гораздо основательнее. Он собрал значительно больший флот – около 800 кораблей – и армию из пяти легионов и конницы.

– Вторая попытка была куда масштабнее, – говорит Гай, и на экране появляются армады римских судов, пересекающих пролив. – На этот раз высадка прошла более гладко, британцы, напуганные численностью римлян, отступили вглубь острова.

– Цезарь продвинулся вглубь Британии, форсировал Темзу, столкнулся с объединенными силами британских племен под предводительством вождя Кассивелауна, – продолжает Лиэль. – Произошло несколько сражений, в которых римская дисциплина и тактика взяли верх над храбростью британцев. Кассивелаун был вынужден просить мира.

– Цезарь наложил на британцев дань (которую они, вероятно, никогда полностью не выплачивали), взял заложников и запретил Кассивелауну нападать на дружественные Риму племена, – добавляет Гай. – Но и на этот раз он не оставил в Британии гарнизонов и не создал постоянной провинции. Вскоре он снова вернулся в Галлию, где назревали новые волнения.

– Так зачем же были эти британские походы, если они не привели к немедленному завоеванию? – задумчиво спрашивает Лиэль.

– О, политический эффект в Риме был огромен! – восклицает Гай. – Цезарь первым из римлян переправился с армией через &quot;Океан&quot; на этот туманный, почти мифический остров! Сами названия – Британия, Океан – будоражили воображение римлян. Его &quot;Записки&quot; об этих походах читались на Форуме и вызывали восторг. Это была невероятная реклама для него как для полководца и первооткрывателя. Он расширил известные границы мира (orbis terrarum) для римлян.

– То есть, это была скорее имиджевая акция, демонстрация римской мощи и личной отваги Цезаря? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да, – подтверждает Гай. – Хотя нельзя отрицать и стратегический аспект – он показал британцам, что римские орлы могут достичь и их земель, и это, возможно, на какое-то время уменьшило их поддержку галльскому сопротивлению. Но главное – это слава, это престиж, это укрепление его позиций в Риме. И, конечно, бесценный опыт для его армии в проведении десантных операций и боевых действий в незнакомых условиях. Походы Цезаря остались в истории как дерзкая разведка и демонстрация безграничных возможностей Рима и его амбициозного проконсула.

Римские легионы грузятся на корабли, покидая берега Британии. Туман снова скрывает остров, который еще надолго останется за пределами римского владычества, но уже ощутил на себе тяжелую поступь ее легионов.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из туманной Британии и лесов Галлии на восток, к границам Римской республики с могущественным Парфянским царством. Год 53 до н.э. Пока Цезарь добывал славу и богатство в Галлии, а Помпей пытался укрепить свое положение в Риме, третий участник триумвирата, Марк Лициний Красс, также жаждал военных лавров, способных сравниться с достижениями его коллег-соперников.

– Первый Триумвират, этот негласный союз трех титанов, с самого начала был конструкцией хрупкой, основанной на взаимной выгоде и необходимости, а не на искренней дружбе, – говорит Гай, глядя на карту Востока, где разворачиваются новые драматические события. – И одна из его опор вот-вот рухнет.

– Ты говоришь о Крассе, – кивает Лиэль. – После их совместного с Помпеем консульства в 55 году до н.э. (их второго совместного консульства, продлившего полномочия Цезаря в Галлии), Красс получил в управление на пять лет провинцию Сирия. И он видел в этом шанс осуществить свою давнюю мечту – поход на Восток, против Парфии.

Мы видим Красса, уже немолодого, но все еще полного амбиций, собирающего огромную армию в Сирии. Его легионы готовятся к вторжению в Парфянское царство, занимавшее территории современного Ирана и Ирака.

– Красс был баснословно богат, но ему не хватало военной славы, сопоставимой со славой Помпея или растущей популярностью Цезаря, – поясняет Гай. – Победа над Спартаком, хоть и важная, не считалась в Риме столь же почетной, как победа над внешним врагом, да еще и над таким могущественным, как Парфия. Он мечтал о триумфе, о несметных сокровищах Востока, о том, чтобы его имя встало в один ряд с именами Александра Македонского и Помпея.

– Но этот поход с самого начала был авантюрой, – добавляет Лиэль с тревогой. – Парфяне были грозным противником, их тяжелая кавалерия – катафракты – и конные лучники наводили ужас на врагов. Красс, не имевший достаточного опыта ведения войны в таких условиях и, по слухам, пренебрегший советами опытных военачальников, включая армянского царя Артавазда II, который предлагал ему идти через Армению, выбрал прямой, но опасный путь через безводные месопотамские степи.

На экране – изнурительный марш римских легионов по выжженной солнцем пустыне. Солдаты страдают от жажды и зноя. Затем – битва при Каррах. Римская пехота, построенная в плотное каре, окружена и расстреливается тучами парфянских стрел. Атаки тяжелой парфянской кавалерии прорывают римские ряды.

– Битва при Каррах в 53 году до н.э. стала одной из самых страшных катастроф в римской военной истории, – голос Гая звучит мрачно. – Семь легионов, около 40 тысяч римских солдат, были практически полностью уничтожены или захвачены в плен парфянским полководцем Суреной. Сын Красса, Публий, героически погиб в бою, пытаясь прорвать окружение.

– А сам Марк Красс… – Лиэль с трудом смотрит на экран, где показывают остатки разбитой римской армии, пытающиеся отступить. – После поражения он был предательски заманен парфянами на переговоры и убит. Парфяне, зная о его ненасытной жажде золота, залили ему в горло расплавленное золото. Жестокая и символичная смерть.

Известие о гибели Красса и разгроме его армии достигает Рима. Город в шоке и трауре.

– Смерть Красса имела далеко идущие последствия, – констатирует Гай. – Во-первых, это была огромная военная и моральная потеря для Рима. Угроза со стороны Парфии на восточных границах стала еще более реальной. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для нашей истории, – гибель Красса разрушила хрупкое равновесие Первого Триумвирата.

– Именно, – соглашается Лиэль. – Красс, со своим богатством и влиянием, играл роль своего рода буфера, связующего звена между двумя другими гигантами – Цезарем и Помпеем. Пока он был жив, их соперничество сдерживалось необходимостью поддерживать союз. Теперь же, когда одна из &quot;голов&quot; этого трехглавого чудовища была отсечена, двое оставшихся – Цезарь, чья слава и могущество росли с каждым днем благодаря победам в Галлии, и Помпей, все с большей тревогой наблюдавший за успехами своего бывшего союзника и все больше сближавшийся с сенатской оппозицией, – остались один на один.

– К тому же, незадолго до этого, в 54 году до н.э., умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея, – напоминает Гай. – Ее смерть еще больше ослабила личные связи между двумя полководцами. Триумвират, по сути, перестал существовать.

– Начинался медленный, но неуклонный дрейф к новому витку гражданской войны, – подводит итог Лиэль.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль на юг, к плодородным берегам Нила. Перед ними предстает Египет – древнее царство, последнее крупное эллинистическое государство, еще сохраняющее блеск былого величия, но уже попавшее в цепкие объятия Рима.

– Египет Птолемеев, – начинает Гай, пока на экране сменяются виды величественной Александрии, ее знаменитого Фароса, кипящей жизни порта и роскошных дворцов, – к середине I века до нашей эры уже давно не был той независимой державой, какой он был при первых преемниках Александра Великого. Его цари все больше зависели от воли Рима.

– Да, Рим смотрел на Египет как на важнейший источник зерна, без которого Вечный город не мог бы прокормить свое растущее население, – подхватывает Лиэль. – И, конечно, как на источник несметных богатств. Птолемеи, чтобы удержаться на шатком троне, раздираемом династическими распрями, щедро платили римским политикам и полководцам, искали их покровительства.

– Вмешательство Рима во внутренние дела Египта стало обычным делом, – продолжает Гай. – Римляне поддерживали одних претендентов против других, выступали арбитрами в спорах, по сути, превратив Египет в свой протекторат. Формально независимое царство на деле все сильнее опутывалось римскими сетями. И любое значительное событие в Риме немедленно отзывалось эхом на берегах Нила, и наоборот.

Экран машины времени фокусируется на бурлящей Александрии 58 года до н.э. Воздух пропитан зноем, запахом благовоний и... явным недовольством. Толпы народа заполнили широкие проспекты, ведущие к царскому дворцу.

– Что происходит, Гай? – Лиэль с тревогой смотрит на разгоряченные лица александрийцев. – Какая ярость в их глазах!

– Это гнев народа, Лиэль, – поясняет Гай. – Птолемей XII Авлет, или как его прозвали за спиной &quot;Флейтист&quot; за его увлечение музыкой в ущерб государственным делам, довел Египет до ручки. Его подобострастие перед Римом, огромные налоги и пренебрежение традициями переполнили чашу терпения.

Во дворце, в роскошных, но теперь тревожных покоях, Птолемей XII, мужчина средних лет с бегающими глазами, выслушивает донесения своих советников.

– Они требуют моего отречения! – голос царя дрожит. – Называют меня марионеткой Рима! Проклятые александрийцы, вечно они бунтуют!

– Мой царь, толпа неуправляема, – с тревогой говорит один из придворных. – Стража едва сдерживает их. Говорят, они уже провозгласили твою дочь Беренику и сестру и жену Клеопатру Трифену правительницами!

– Беренику! Мою дочь! – Птолемей вскакивает. – Она всегда была слишком амбициозна! Что ж, если Египет не ценит своего законного фараона, я найду тех, кто оценит! Рим! Я поеду в Рим! Помпей меня поддержит, я осыпал его дарами!

Вскоре, под покровом ночи, Птолемей XII тайно покидает Александрию, спасая свою жизнь и надеясь на помощь могущественных римских покровителей.

– Он бежит, – констатирует Лиэль, когда небольшое судно с изгнанным царем отчаливает от берега. – А власть переходит к Беренике IV. Интересно, как она справится?

– Недолго ей править в спокойствии, – замечает Гай. – Авлет не из тех, кто легко сдается, особенно когда на кону трон и богатства Египта. А у Рима, как мы знаем, свои давние интересы в этой плодородной земле.

Экран переносится в Рим. Прошел год с изгнания Авлета, 57 год до н.э. Бывший фараон, лишенный былого блеска, но не утративший хитрости, обивает пороги домов влиятельных сенаторов. Мы видим его в скромном жилище, которое ему предоставил его главный покровитель – Гней Помпей Великий.

– Мой благородный Помпей, – Авлет почтительно склоняется перед римским полководцем, чей дом полон трофеев и символов власти. – Только на тебя моя надежда. Сенат медлит, мои враги в Александрии укрепляют свою власть. Я готов на все, чтобы вернуть себе трон моих предков! Золото Египта будет щедро вознаграждать моих друзей!

Помпей, с видом государственного мужа, внимательно слушает.

– Царь Птолемей, ты знаешь, я всегда был другом Египта и твоего дома, – говорит он взвешенно. – Сенат Рима не забывает своих союзников. Но ситуация сложная. Многие сенаторы опасаются прямого вмешательства. Твоя дочь Береника пользуется некоторой популярностью.

– Популярностью, купленной моими же деньгами! – в сердцах восклицает Авлет. – Они разграбили мою казну! А я... я готов заплатить любую цену. Шесть тысяч талантов я уже обещал, если Рим вернет мне корону! Гай Юлий Цезарь, когда был консулом в пятьдесят девятом, уже помог мне получить титул &quot;друга и союзника римского народа&quot;. Неужели теперь Рим оставит меня?

– Лиэль, обрати внимание на эту деталь, – тихо говорит Гай. – Еще в 59 году до н.э., до своего изгнания, Авлет, благодаря огромным взяткам, которые, по слухам, разделили Цезарь и Помпей, добился от Сената официального признания. Это был важный козырь в его руках.

Лиэль кивает.

– То есть, формально он все еще &quot;друг и союзник&quot;, несмотря на изгнание. И это дает ему право просить о помощи. А взятки, похоже, были главным аргументом в римской политике того времени.

Помпей кладет руку на плечо Авлету.

– Не отчаивайся, царь. Я использую все свое влияние. Мы найдем способ. Римские легионы знают дорогу в Египет. Вопрос лишь в цене и подходящем моменте. Авл Габиний, мой человек, сейчас проконсул в Сирии. Возможно, именно через него мы сможем действовать.

Глава 8: Возвращение Фараона – Меч Рима и Кровь Египта

Экран машины времени показывает 55 год до н.э. Сирийская граница. Римские легионы под командованием проконсула Авла Габиния готовятся к походу. Среди офицеров выделяется молодой, энергичный командир конницы – Марк Антоний.

– Габиний, ты уверен, что Сенат одобрит это? – спрашивает один из легатов, глядя на марширующие колонны. – Вмешиваться в египетские дела без прямого указания... это рискованно.

Авл Габиний, человек Помпея, лишь усмехается.

– Указания от Помпея и золото Авлета – вот мои главные одобрения, легат. Птолемей Авлет должен вернуться на свой трон. Это в интересах Рима... и в моих личных интересах. А молодой Антоний во главе кавалерии обеспечит нам быструю победу. Он рвется в бой!

– Антоний уже тогда проявлял свою отвагу и полководческие таланты, – замечает Лиэль. – Этот египетский поход станет для него хорошей школой и, возможно, первой встречей с землей, которая позже сыграет роковую роль в его судьбе.

Римские легионы вторгаются в Египет. Войска Береники IV, плохо обученные и не имеющие опыта сражений с римлянами, быстро терпят поражение. Александрия вновь открывает ворота, но на этот раз – перед возвращающимся Птолемеем XII и его римскими &quot;освободителями&quot;.

В царском дворце, вновь занятом Авлетом, разворачивается сцена жестокой расправы.

– Дочь моя, Береника, – Птолемей XII смотрит на плененную девушку с холодной яростью. – Ты посмела пойти против своего отца и законного фараона. Ты заплатишь за это предательство!

– Я правила Египтом, пока ты унижался в Риме, отец! – гордо отвечает Береника. – Народ был на моей стороне!

– Народ?! – Авлет смеется жутким смехом. – Народ будет на стороне того, у кого сила! А сила сейчас у меня и у Рима! Стража, увести ее! И всех ее приспешников – казнить! Пусть Александрия запомнит, что бывает с теми, кто бросает вызов Птолемеям!

– Жестокое возвращение, – качает головой Лиэль, когда экран показывает сцены казней в Александрии. – Он не простил никого.

– Он обеспечил себе трон ценой римской интервенции и крови своих подданных, включая собственную дочь, – подводит итог Гай. – И этот &quot;долг&quot; перед Римом, и особенно перед Помпеем, который через Габиния организовал его реставрацию, теперь будет висеть над Египтом. 

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в 51 год до н.э. В то время как в Риме нарастает напряжение между Цезарем и Помпеем, а Галлия почти покорена, в Египте, последнем крупном эллинистическом царстве, продолжают происходить важные династические изменения, которые вскоре окажут значительное влияние на судьбу Рима. Птолемей XII Авлет, отец Клеопатры, недавно умер.

Мы видим сцену во дворце в Александрии. Зачитывается завещание покойного фараона.

– ...и да будет воля моя, чтобы царство Египетское перешло к моей старшей дочери Клеопатре и моему старшему сыну Птолемею, – монотонно читает жрец. – И да правят они совместно, как муж и жена, во благо Египта и согласно древним традициям… И да будет римский народ (Populus Romanus) исполнителем и гарантом сей моей последней воли, дабы обеспечить мир и преемственность в царстве моем, дружественном Риму.

– Клеопатре на момент восшествия на престол было всего около восемнадцати лет, а ее брату-соправителю Птолемею XIII – и того меньше, лет десять-одиннадцать, – рассказывает Лиэль, и на экране появляется изображение молодой женщины с властным взглядом и узнаваемым профилем. – Клеопатра VII. Естественно, такая юная пара не могла править самостоятельно. Реальная власть оказалась в руках придворной камарильи – евнуха Потина, наставника царя Теодота Хиосского и полководца Ахилла.

– И эти придворные интриганы, – замечает Гай, – явно не собирались делиться властью с молодой, амбициозной и, как оказалось, очень умной царицей. Они стремились править от имени юного Птолемея XIII, оттеснив Клеопатру от дел.

На экране Клеопатра, несмотря на свой юный возраст, демонстрирует незаурядный ум, образование (она, в отличие от многих Птолемеев, знала египетский язык, а также множество других языков) и сильный характер. Она пытается утвердить свою единоличную власть, что неизбежно приводит к конфликту с могущественными придворными.

– Царь Птолемей еще слишком юн, чтобы вникать во все тонкости управления, Потин, – твердо говорит Клеопатра всесильному евнуху. – Я, как старшая соправительница, возьму на себя бремя государственных решений.

– Ваше величество, – льстиво, но с едва скрываемой угрозой отвечает Потин, – мудрость не всегда приходит с годами. Царь Птолемей имеет своих верных советников, которые помогут ему нести это бремя. Ваша задача, царица, украшать двор и рожать наследников.

– Клеопатра с самого начала показала, что не намерена быть марионеткой, – говорит Лиэль. – Она стремилась править самостоятельно, опираясь на поддержку народа и, возможно, ища союзников за пределами Египта. Это не могло понравиться тем, кто привык вертеть делами при дворе.

– Ее попытки укрепить свою власть и отстранить от влияния Потина и его клику привели к тому, что уже через несколько лет, примерно к 48 году до н.э., она была фактически отстранена от власти и изгнана из Александрии, – добавляет Гай. – Ее брат Птолемей XIII был провозглашен единоличным правителем, а точнее, марионеткой в руках придворных.

Мы видим Клеопатру в изгнании, в Сирии, где она, не пав духом, начинает собирать наемную армию, чтобы силой вернуть себе трон.

– Они думают, что избавились от меня? – с гневом и решимостью говорит Клеопатра своим немногочисленным верным сподвижникам. – Они недооценили дочь Авлета! Я верну себе Египет, чего бы мне это ни стоило!

– Но Клеопатра не из тех, кто легко сдается, – с восхищением отмечает Лиэль. – Она не смирилась с поражением и начала готовиться к реваншу. Ее изгнание и борьба за власть совпали по времени с началом гражданской войны в Риме между Цезарем и Помпеем. Судьбы Рима и Египта вновь готовы были тесно переплестись.

– Интересно, как перекликаются судьбы и завещания, не правда ли? – задумчиво произносит Гай. – Мы не так давно наблюдали, как завещание Саломеи Александры в Иудее, передавшее власть ей, а не напрямую сыновьям, привело к миру, пусть и временному, благодаря ее мудрой политике примирения с фарисеями. А здесь, в Египте, завещание Птолемея Авлета о совместном правлении Клеопатры и ее юного брата, по сути, сразу же заложило основу для конфликта, так как реальная власть оказалась у придворной клики, не желавшей сильной царицы.

– Да, и если смотреть немного вперед, – подхватывает Лиэль, – то и знаменитое завещание Цезаря, которое сделает Октавиана его главным наследником, тоже станет отправной точкой для нового витка ожесточенной борьбы за власть в Риме. Получается, завещания великих правителей, призванные обеспечить стабильность и преемственность, очень часто становятся катализаторами смут и войн.

– Пожалуй, потому, – размышляет Гай, – что они затрагивают самые глубокие амбиции и интересы множества влиятельных людей. В Иудее компромисс Саломеи сработал на время, потому что она смогла опереться на мощную внутреннюю силу – фарисеев, и внешняя угроза еще не была столь явной. В Египте же Клеопатра столкнулась с уже сложившейся придворной олигархией, а Рим уже дышал в затылок, готовый вмешаться. А завещание Цезаря… оно и вовсе перекроит всю политическую карту Рима, потому что речь пойдет о наследовании власти над всей Республикой, или тем, что от нее останется. Каждое завещание – это отражение своей эпохи и конкретных обстоятельств. Но борьба за наследство сильных мира сего – это вечный сюжет. 

Экран машины времени, оставив на время бурлящий интригами Египет, вновь возвращает Гая и Лиэль в Рим. Год 54 до н.э. Цезарь все еще ведет свои победоносные кампании в Галлии, его слава растет, а богатства, стекающиеся в его руки, позволяют ему не только финансировать армию и подкупать политиков, но и задумываться о более масштабных проектах, способных увековечить его имя в самом сердце Республики.

– Пока Цезарь завоевывает Галлию, его влияние в Риме, несмотря на физическое отсутствие, только усиливается, – говорит Гай, указывая на оживленные улицы города, где уже ощущается дыхание новых времен. – И он начинает использовать свои огромные галльские трофеи не только для политических игр, но и для того, чтобы оставить свой след в облике Вечного Города.

– Да, и одним из самых амбициозных его проектов стало начало строительства нового Форума, который позже назовут Форумом Цезаря (Forum Iulium), – подхватывает Лиэль. – Старый Римский Форум, сердце политической, религиозной и общественной жизни, к середине I века до н.э. уже не справлялся со своими функциями. Город вырос, население увеличилось, а площадь Форума оставалась прежней. Он был переполнен, застроен хаотично, и для проведения крупных собраний или судебных процессов просто не хватало места.

Мы видим, как на участке земли, примыкающем к северо-восточной стороне старого Форума, у подножия Капитолийского холма, начинаются масштабные работы. Рабочие сносят старые здания, расчищают территорию. Цезарь, хоть и находится в Галлии, через своих доверенных лиц – Цицерона (который в этот период был с ним в хороших отношениях) и Оппия – руководит покупкой земли и началом строительства.

– Цезарь задумал не просто расширить старый Форум, а создать совершенно новый, великолепный комплекс, который должен был затмить все существующее, – поясняет Гай. 

– Это был не только практический шаг, но и мощнейший пропагандистский жест. Новый форум должен был стать символом его могущества, его щедрости по отношению к римскому народу и его связи с божественными предками.

– Он выкупил для этого огромный и очень дорогой участок земли, – добавляет Лиэль. – Говорят, только на покупку земли ушло около 60 миллионов сестерциев, а по некоторым оценкам – и все 100 миллионов! Это были колоссальные деньги даже для Рима. Но Цезарь, благодаря галльской добыче, мог себе это позволить.

– В центре нового форума, – Гай указывает на чертежи, которые рассматривают архитекторы, – планировалось возвести величественный храм в честь Венеры-Прародительницы (Venus Genetrix), мифической прародительницы рода Юлиев. Это было прямое указание на его божественное происхождение и особый статус.

– А перед храмом должна была стоять конная статуя самого Цезаря, – продолжает Лиэль. – Причем, по некоторым сведениям, его конь изображался с почти человеческими передними ногами, что символизировало его власть над миром. Вокруг форума должны были располагаться портики с колоннадами, лавки, возможно, базилика для судебных заседаний. Это должен был быть не просто рынок, а новый административный и культурный центр.

Строительные работы идут полным ходом. Слышен стук молотков, скрип подъемных механизмов, крики рабочих.

– Начало строительства Форума Цезаря в 54 году до н.э. – это знаковое событие, – говорит Гай. – Оно показывает, что Цезарь уже тогда мыслил категориями не простого политика или полководца, а человека, оставляющего неизгладимый след в истории и облике Рима. 

– Этот проект, – добавляет Лиэль, – также демонстрировал его умение использовать богатство для укрепления своего имиджа и популярности. Он давал работу тысячам людей, он обещал городу новое, великолепное общественное пространство. Это было частью его стратегии по завоеванию сердец римлян.

Камера машины времени показывает масштаб начинающейся стройки на фоне древних зданий старого Форума. Это был смелый вызов прошлому и заявка на будущее, где имя Цезаря будет вписано золотыми буквами в историю Рима.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в напряженную атмосферу Рима и северной Италии конца 50 года до н.э. – начала 49 года до н.э. Завершились Галльские войны, принеся Гаю Юлию Цезарю триумф, закаленную армию, безграничную преданность легионеров, невероятную славу и несметные богатства. Однако его успехи вызывали все большую тревогу в Риме, особенно у его политических противников в Сенате и у бывшего союзника – Гнея Помпея Магна.

– Десять лет Галльских войн завершились оглушительным триумфом Гая Юлия Цезаря, – начинает Гай, глядя на развернутую перед ними карту, где огромные пространства Галлии уже помечены как подконтрольные Риму. – Галлия покорена, его армия, закаленная в бесчисленных сражениях, не знает себе равных, а слава и несметные богатства, добытые в походах, сделали его самым популярным и, возможно, самым могущественным полководцем Рима. 

Античные источники, такие как Плутарх, сообщают о миллионах погибших и обращенных в рабство галлов, хотя современные историки склонны считать эти цифры несколько преувеличенными, скорее отражающими масштаб событий, чем точную статистику.

– Но именно это растущее влияние и вызвало страх в Риме, – подхватывает Лиэль. – Триумвират Цезаря, Помпея и Красса распался со смертью Красса в 53-м и Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, в 54-м. Помпей, оставаясь вблизи Рима, на фоне уличного хаоса, кульминацией которого стало убийство Клодия и сожжение Курии в 52 году, сумел позиционировать себя как гарант порядка. Сенат, в панике, избрал его консулом без коллеги, дав ему почти диктаторские полномочия.

– Он действительно навел порядок, проведя жесткие законы, – говорит Гай. – Но это лишь усилило его личную власть и сблизило с оптиматами, которые видели в Цезаре главную угрозу. Помпей, некогда союзник Цезаря, теперь становился его ключевым противником, хотя и сами оптиматы не до конца ему доверяли.

– Срок проконсульских полномочий Цезаря в Галлии истекал, – Гай указывает на экран, где идут политические дебаты. – Он хотел баллотироваться в консулы in absentia, не распуская армию, чтобы избежать судебных преследований по возвращении в Рим как частное лицо. Консульская неприкосновенность была ему жизненно необходима.

– Но Сенат, под влиянием Катона Младшего и Помпея, требовал, чтобы он сложил полномочия и распустил легионы, – добавляет Лиэль. – Для Цезаря это было равносильно политической смерти.

На экране – встревоженный Рим. Сенаторы в курии, народ на Форуме.

– Ситуация накалялась, – продолжает Гай. – Сенат издал senatus consultum ultimum, фактически объявляя Цезаря врагом государства и предоставляя Помпею высшие полномочия для «защиты республики». Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, пытавшиеся защитить Цезаря, были изгнаны из Сената и бежали к нему в лагерь.

– Это изгнание трибунов, – отмечает Лиэль, – стало для Цезаря формальным поводом заявить, что он действует в защиту Республики от произвола олигархии.

– Слухи о возможном марше Цезаря вызывали панику среди сенаторов, но надежду у плебса, – Гай указывает на сцены сборов в столице. – Помпей готовился к противостоянию, уверенный в поддержке Сената и силе своих легионов.

– В Риме слухи о возможном марше Цезаря на юг вызывали настоящую панику среди сенаторов, – Гай указывает на сцены спешных сборов в столице. – Но среди простого народа, помнившего щедрость Цезаря и видевшего в нем защитника от произвола аристократии, эти слухи, наоборот, порождали надежду. Помпей, некогда равный Цезарю по славе и влиянию, теперь видел в нем смертельную угрозу своему первенству и готовился к вооруженному противостоянию, будучи уверенным в поддержке Сената и значительной части италийской знати, а также в силе своих легионов, разбросанных по провинциям.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося наблюдателей на северный берег Рубикона. Холодная ночь с 10 на 11 января 49 года до нашей эры.

– Какая бурная река сегодня, Луций! – произносит молодой легионер, кутаясь в плащ и глядя на темные, вспененные воды. – Обычно тихая, а сейчас прямо ревет, словно дикий зверь. Дожди постарались.

– И не только дожди, Марк, – отвечает ему более старый, закаленный в походах товарищ, его голос низок и спокоен, – чует река, какое дело затевается. Говорят, перейти ее с войском без воли Сената – это все равно что подписать себе смертный приговор. Государственная измена.

– Молчи! – обрывает его центурион, сурово сдвинув брови. – Наш полководец, Гай Юлий, знает, что делает. За ним мы прошли всю Галлию, и здесь он не ошибется. А костры пусть горят ярче, чтобы видно было наши орлы!

– Он ведь понимал, Гай, – голос Лиэль, невидимой для солдат, едва заметно дрожит. – Понимал, что этот шаг – война. Не просто стычка, а полномасштабная гражданская война, которая захлестнет Италию и изменит Рим навсегда.

– Но и подчиниться ультиматуму Сената для него означало неминуемый крах, Лиэль, – Гай, его взгляд прикован к высокой фигуре в боевом облачении, стоящей чуть поодаль у самой воды, кивает. – Его враги в Риме только и ждали повода, малейшей слабости, чтобы уничтожить его – сначала политически, а потом, не сомневаюсь, и физически. У него не было другого выбора, кроме как пойти ва-банк.

Цезарь стоит неподвижно, его обычно непроницаемое лицо сейчас отражает бурю эмоций. Рядом с ним – верные легаты, их взгляды полны тревожного ожидания и безграничной преданности. Молчат и солдаты XIII легиона, ветераны Галльских войн, их доспехи и оружие тускло отсвечивают в неверном свете костров.

Один из легатов, Гай Скрибоний Курион, подходит ближе к Цезарю.

– Гай Юлий, легион ждет твоего слова. Мы готовы ко всему. Но… ты уверен? Это Рубикон. За ним – Италия. И война.

Цезарь медленно поворачивает голову, его взгляд устремлен на бурлящую воду.

– Война, Курион? А что оставили мне мои «друзья» в Сенате? Выбор между позором и войной? Они хотят видеть меня униженным, лишенным всего, за что мы сражались. Чтобы я, проконсул Галлии, сложил оружие и предстал перед их судом, как преступник?

– Они боятся тебя, Цезарь. Твоей славы, твоей армии, любви народа, – тихо говорит другой легат, Марк Антоний, недавно прибывший из Рима. – Помпей и его приспешники не успокоятся, пока не увидят тебя низвергнутым.

Внезапно, неподалеку от группы военачальников, у самой кромки воды, возникает какое-то движение.

– Смотрите! Что это? – восклицает один из солдат, указывая на неясную фигуру.

Все вглядываются. Из речной дымки вырисовывается человек необычайно высокого роста и дивной красоты, он сидит у берега и играет на свирели. Несколько трубачей из легиона, заинтригованные, подходят ближе. Внезапно незнакомец выхватывает у одного из них буцину – длинную изогнутую военную трубу, – срывается с места, бросается к реке и, издав на трубе оглушительный, воинственный клич, перебегает на другой берег и исчезает.

– Боги подают нам знак! – громко произносит авгур, сопровождавший Цезаря. – Это явное предзнаменование! Путь открыт!

Цезарь смотрит ему вслед, и его лицо, до этого омраченное сомнением, озаряется.

– Жребий брошен! Alea iacta est! – его голос, чистый и властный, разносится над рекой, над застывшими в ожидании рядами легионеров.

Он делает первый шаг на скрипучий деревянный мост.

– За мной, XIII легион! – командует он, и его голос эхом отзывается в сердцах солдат.

– За Цезарем! За нашим вождем! – ревет многоголосая толпа, и легионеры, как один, устремляются за своим полководцем. Грохот калиг по доскам моста, лязг оружия и доспехов сливаются в единый грозный гул. Эти люди, делившие с Цезарем все тяготы и триумфы галльских походов, без колебаний пересекают священную границу. Река Рубикон остается позади. Обратного пути нет.

– Вот и все, – шепчет Лиэль, глядя, как последние ряды легионеров скрываются в предрассветной мгле на южном берегу. – Республика, какой она была, только что перестала существовать. Один человек, один легион – и вызов брошен всей официальной власти Рима.

– И он будет действовать с присущей ему молниеносной быстротой, – добавляет Гай. – Цезарь прекрасно понимал: его единственный шанс – застать Помпея и сенаторов врасплох. Не дать им времени собрать силы, разбросанные по провинциям.

Рубикон медленно скрывается из вида на экране машины времени, оставаясь молчаливым свидетелем принятого решения. Впереди – Италия, Рим и новая, еще более жестокая гражданская война, которая определит будущее античного мира.

Экран мерцает, и изображение Рубикона сменяется стремительной панорамой. Легионеры Цезаря, уже не один XIII, а несколько присоединившихся к нему легионов, движутся по дорогам Италии с поразительной скоростью. Города Цизальпийской Галлии, а затем и самой Италии, один за другим открывают ворота, часто без единого выстрела.

– Гляди, Децим, еще один город сдался без боя! – молодой легионер, едва успевая за быстрым шагом колонны, толкает локтем своего товарища. – Арминий, Ареций, Игувий... Они словно встречают нас как освободителей, а не захватчиков!

– Не как освободителей, Гай, а как силу, которой нечего противопоставить, – усмехается Децим, опытный воин. – Говорят, сам Помпей Великий с сенаторами удирает из Рима так, что только пятки сверкают! Где же его хваленая армия? Где те два легиона, что он &quot;одолжил&quot; у Цезаря и обещал вернуть по первому требованию?

В походном шатре Цезаря, быстро разбитом на окраине очередного покорившегося города, кипит работа. Сам Гай Юлий, склонившись над картой, отдает четкие, быстрые приказы.

– Курион, твой отряд немедленно выступает на Корфиний! Там Домиций Агенобарб пытается собрать силы. Не дать ему! Скорость – наше главное оружие! – Цезарь поднимает голову, его глаза сверкают. – Антоний, ты с пятью когортами занимаешь Ареций. Обеспечьте порядок и немедленно доложите о настроениях. Мы не должны дать им опомниться.

– Поразительно, – шепчет Лиэль, ее взгляд прикован к стремительно меняющимся точкам на карте, которые отмечает Цезарь. – Он движется с невероятной быстротой. Он не дает им ни единого шанса на организацию обороны. Города просто не успевают понять, что происходит.

– Это его стиль, – отзывается Гай. – Внезапность и быстрота. Он понимает, что Помпей располагает значительными силами, но они разбросаны. Пока их соберут, Цезарь уже будет у ворот Рима. Он играет на опережение, на психологическом эффекте.

Сцена меняется. Теперь это Рим, погруженный в смятение. Сенаторы в панике мечутся по курии, их лица бледны, голоса срываются на крик.

– Он перешел Рубикон! Уже взял несколько городов! – кричит один из сенаторов, размахивая пергаментом с донесением. – Это немыслимо! Это государственная измена!

– Где Помпей? Что говорит Гней Помпей? – вопрошает другой, хватаясь за голову. – Он же уверял нас, что стоит ему только топнуть ногой, как из земли вырастут легионы!

Появляется сам Помпей. Его лицо мрачно, но он пытается сохранять самообладание.

– Господа сенаторы, ситуация серьезная, но не безнадежная. Цезарь действует дерзко и быстро, это правда. Но у нас нет достаточных сил здесь, в Италии, чтобы немедленно дать ему отпор.

– Так что же, бежать?! – выкрикивает кто-то из толпы. – Оставить Рим на милость этому выскочке?!

– Это не бегство, сенатор, это стратегическое отступление! – голос Помпея крепнет. – Мы отправимся на Восток, в Грецию. Там наши основные силы, там наши ресурсы. Мы соберем армию, способную сокрушить Цезаря, и вернемся, чтобы восстановить закон и порядок. У кого есть мужество и верность Республике, пусть следует за мной!

Слышится гул одобрения, но и растерянные, испуганные возгласы. Начинается спешная, хаотичная эвакуация. Сенаторы, их семьи, казна – все грузится на корабли в Брундизии.

– Они бегут, – констатирует Гай, наблюдая за сценой в порту. – Помпей уступает Италию без боя, рассчитывая выиграть время и собрать силы. Он недооценивает скорость и решимость Цезаря.

– А Цезарь, тем временем, практически без крови занимает один город за другим, – добавляет Лиэль. – Это шествие, а не завоевание. Он демонстрирует не только военную мощь, но и политическую прозорливость, объявляя о милосердии к сдавшимся, привлекая на свою сторону даже бывших противников.

Камера вновь фокусируется на Цезаре. Он получает донесение о бегстве Помпея.

– Так, значит, Помпей решил уступить мне Италию, – задумчиво произносит он, глядя на карту. – Что ж, тем хуже для него. Мы не будем терять времени на осаду Брундизия. Пусть плывет. Мы сначала укрепимся здесь, а затем… затем мы найдем его, где бы он ни был.

На экране видно, как последние корабли с Помпеем и верными ему сенаторами отплывают на Восток.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, который Цезарь занял без боя после бегства Помпея и большинства сенаторов. Город, еще недавно охваченный паникой, теперь настороженно притих, ожидая, как поведет себя победитель.

– Цезарь вошел в Рим, но его положение все еще шаткое с точки зрения закона, – комментирует Гай. – Он действует как полководец, захвативший столицу, но ему нужна формальная легитимация.

– И как он ее добивается? – спрашивает Лиэль. – Сенат в большинстве своем разбежался.

Мы видим Цезаря, который собирает оставшихся в Риме сенаторов. Их немного, и многие напуганы, но Цезарь обращается к ним не с угрозами, а с призывом к сотрудничеству.

– Сенаторы, я пришел не как враг Рима, а как его защитник от произвола немногих, – звучит голос Цезаря в опустевшей курии. – Я не стремлюсь к тирании. Моя цель – восстановить законность и порядок, обеспечить права римских граждан. Но для этого мне нужны полномочия.

– Хитро, – замечает Лиэль. – Он позиционирует себя как спасителя Республики. – Чтобы провести консульские выборы на следующий, 48-й год, Цезарь избирается (или, скорее, назначается оставшимися сенаторами под давлением обстоятельств) диктатором.

На экране мы видим эту процедуру.

– Dictator rei gerundae causa, – поясняет Гай. – Диктатор для ведения дел. Это была древняя чрезвычайная магистратура, но Цезарь использует ее очень ограниченно по времени.

– Всего одиннадцать дней он пробыл диктатором в этот раз, – уточняет Лиэль, сверяясь с данными на своем планшете. – Ровно столько, чтобы организовать и провести выборы консулов. И, разумеется, одним из консулов избирают его самого.

– Совершенно верно, – кивает Гай. – На 48 год до н.э. Гай Юлий Цезарь становится законно избранным консулом Римской республики. Его коллегой по консульству назначают Публия Сервилия Исаврика, лояльного ему человека. Теперь, отправляясь на Восток, в Грецию, для решающей схватки с Помпеем, Цезарь действует уже не просто как проконсул, нарушивший волю Сената, а как высшее должностное лицо государства, облеченное консульским империем.

– Это принципиально меняет его формальный статус, – заключает Лиэль. – Теперь он говорит от имени Римской республики и ее законной власти.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Легитимность, даже в условиях гражданской войны, имела огромное значение. И Цезарь, как никто другой, это понимал. А теперь, заручившись консульскими полномочиями и обезопасив Испанию, он готов к решающему этапу борьбы.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть, однако, не стала концом этой истории, – замечает Гай, когда изображение бездыханного тела Помпея на египетском берегу медленно гаснет.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!


Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть не принесла мира, – замечает Гай. – Цезарь, прибыв в Египет и увидев голову своего бывшего зятя и врага, говорят, прослезился. Он не одобрял такого вероломства. Но это уже другая история. Битва при Фарсале решила исход войны, но не ее окончание.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося Гая и Лиэль вслед за Цезарем. Прошло всего несколько дней после убийства Помпея. Римский флот бросает якорь в гавани Александрии. Цезарь, сопровождаемый небольшим отрядом, сходит на берег. Он здесь не как завоеватель, а как римский консул, следующий за своим врагом.

Мы видим Цезаря, входящего в царский дворец. Его встречают с показным почтением, но в воздухе висит напряжение. Евнух Потин, всесильный временщик при юном Птолемее XIII, выступает вперед с раболепной улыбкой.

– Великий Гай Юлий Цезарь, Рим и Египет приветствуют тебя! – голос Потина источает приторную сладость. – Царь Птолемей счастлив видеть в своих стенах столь прославленного гостя. И в знак нашей преданности и дружбы, мы приготовили для тебя дар… дар, который, мы надеемся, положит конец твоим трудам и этой печальной войне.

Слуги вносят нечто, прикрытое тканью, на серебряном подносе. Потин с театральным жестом сдергивает покрывало. На подносе – отрубленная голова Помпея Великого, забальзамированная и узнаваемая.

– Вот, Цезарь! Голова твоего врага! – с плохо скрываемым торжеством объявляет Потин. – Египет избавил тебя от него!

Лицо Цезаря каменеет. Вместо ожидаемой радости на нем отражается отвращение и гнев. Он отвернулся и даже прослезился, увидев столь печальный конец своего бывшего зятя и некогда союзника, а ныне главного противника.

– Это… это не тот дар, которого я ожидал, Потин, – голос Цезаря тих, но в нем звучит ледяная ярость. – Рим не воюет с мертвыми. И Рим не прощает вероломства послов. Помпей был римским гражданином, консулом, полководцем. Его судьбу должен был решить Рим, а не египетские царедворцы, запятнавшие себя убийством гостя!

– Потин явно просчитался, – шепчет Лиэль. – Он думал заслужить расположение Цезаря, а вместо этого вызвал его гнев и презрение.

– Цезарь был слишком тонким политиком, чтобы одобрить такое варварство, – добавляет Гай. – Кроме того, убийство Помпея лишило его возможности проявить милосердие к поверженному врагу, что укрепило бы его собственный авторитет и облегчило бы примирение в Риме. Теперь же он оказался втянут в египетские дрязги еще глубже, чем, возможно, предполагал изначально.

Цезарь, быстро овладев собой и сохраняя внешнее спокойствие, принимает решение, которое определит ход дальнейших событий. Он объявляет о своем намерении остаться в Александрии. Официальные причины – необходимость урегулировать значительные финансовые долги покойного Птолемея Авлета перед Римом (и лично перед некоторыми римлянами, включая Цезаря) и, что более важно, разобраться в запутанном династическом споре между юным Птолемеем XIII и его изгнанной старшей сестрой Клеопатрой.

– И здесь Цезарь находит блестящее юридическое обоснование для своего вмешательства, – замечает Лиэль. – Завещание Птолемея Авлета!

– Именно, – подтверждает Гай. – Покойный царь, умирая в 51 году до н.э., не только назначил своих детей, Клеопатру и Птолемея XIII, соправителями, но и, что крайне важно, в своем завещании указал римский народ в качестве исполнителя (экзекутора) своей воли. Он хотел, чтобы Рим гарантировал соблюдение его распоряжений и мир в Египте.

– А одна из копий этого завещания, – добавляет Лиэль, – была передана на хранение Помпею, как другу и покровителю Авлета. Ведь в неспокойные времена Рима оригинал, предназначенный для государственного казначейства, мог быть утерян или недоступен.

– И эта копия попала в руки Цезаря, – подхватывает Гай. – Она была найдена среди личных вещей Помпея после битвы при Фарсале, когда был захвачен его лагерь. Цезарь теперь имел на руках документ, который мог публично огласить.

На экране мы видим Цезаря, обращающегося к собравшимся придворным Птолемея XIII. Он держит в руках свиток пергамента. Его голос тверд и не допускает возражений.

– Я, как консул Римской республики, представитель римского народа, названного исполнителем последней воли покойного царя Птолемея Авлета, – Цезарь выразительно смотрит на свиток, – и как друг вашего отца, считаю своим долгом обеспечить точное исполнение его завещания. Вот оно, перед вами! Обе стороны в этом династическом споре должны предстать передо мной, чтобы я мог выслушать их доводы и принять справедливое решение, которое обеспечит мир и стабильность в Египте. Царица Клеопатра должна быть немедленно вызвана в Александрию и допущена ко мне.

Это заявление производит эффект разорвавшейся бомбы. В стане Потина, Ахилла и других придворных, оттеснивших Клеопатру от власти, воцаряется смятение. Они совершенно не ожидали, что Цезарь так решительно и активно вмешается во внутренние дела Египта и, тем более, потребует возвращения их главной соперницы, которую они считали надежно устраненной.

– Он намерен остаться здесь надолго, – с тревогой шепчет полководец Ахилл евнуху Потину, когда они отходят в сторону. – И он хочет вернуть эту змею Клеопатру! Мы не можем этого допустить! Если она получит поддержку Цезаря, нам конец!

– Успокойся, Ахилл, – криво усмехается Потин, хотя в его глазах тоже сквозит беспокойство. – Как она попадет во дворец? Все подходы к Александрии и сам дворец контролируются нашими верными людьми и твоими солдатами. Она не проскользнет незамеченной. Мы найдем способ убедить Цезаря в ее недостойности.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает здание Курии Гостилии в Риме. Конец 48 года до н.э. Хотя Цезарь все еще находится в Египте, разбираясь со сложной ситуацией после убийства Помпея и втягиваясь в династическую борьбу Птолемеев, вести о его сокрушительной победе при Фарсале уже достигли Вечного города и произвели оглушительное впечатление. В Сенате царит оживление, смешанное с затаенной тревогой и лихорадочным ожиданием.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – с трибуны вещает Публий Сервилий Ватия Исаврик, один из консулов этого года, известный своей лояльностью Цезарю. Его голос звучит громко и уверенно. – Вести с Востока не оставляют никаких сомнений! Наш Гай Юлий Цезарь при Фарсале одержал блистательную победу, сокрушив мятежные легионы Гнея Помпея! Республика спасена от угрозы власти немногих, стремившихся подчинить ее своим амбициям!

По залу прокатывается одобрительный гул. Лица многих сенаторов выражают облегчение, другие стараются выглядеть как можно более преданными победителю.

– Однако, отцы-сенаторы, – продолжает консул, – война еще не окончена. Остатки вражеских сил все еще разбросаны по провинциям, и требуется твердая рука, чтобы окончательно искоренить смуту. Сам Цезарь, как вы знаете, сейчас находится в Египте, утверждая там римское влияние и интересы Республики. В это решающее время Риму нужен лидер, облеченный всей полнотой власти, способный быстро и эффективно принимать решения, восстанавливать порядок и залечивать раны, нанесенные гражданской распрей!

– Он подводит к чему-то очень конкретному, – шепчет Лиэль, внимательно наблюдая за оратором.

– Посему, – консул делает эффектную паузу, – я предлагаю, во имя спасения и блага государства, облечь Гая Юлия Цезаря, нашего доблестного полководца и спасителя, властью диктатора сроком на один полный год, начиная с момента его возвращения в Италию или с того дня, как он сочтет нужным принять эти полномочия!

Предложение вызывает новую волну возгласов. Большинство – одобрительные, но слышны и отдельные, более сдержанные голоса.

– Диктатура на целый год! – Лиэль изумленно смотрит на Гая. – Но он ведь уже был диктатором в прошлом году, хоть и недолго! Теперь целый год, и он даже не в Риме!

– Один из сенаторов, известный своей приверженностью старым республиканским традициям, осторожно поднимается.

– Уважаемый консул, отцы-сенаторы, – начинает он, его голос звучит неуверенно. – Годовая диктатура… это значительный срок. Традиция нашей Республики предписывает более короткие периоды для таких чрезвычайных полномочий, дабы не искушать природу человеческую чрезмерной властью. Не создаем ли мы этим прецедент, который…

Его тут же перебивает другой сенатор, молодой и пылкий сторонник Цезаря:

– Традиции, почтенный Луций? О каких традициях вы говорите, когда сама Республика была на краю гибели из-за безрассудства тех, кто поставил свои личные амбиции выше блага Рима? Гай Юлий Цезарь не словом, а делом, своей кровью и кровью своих верных легионеров, доказал свою преданность государству! Год – это минимальный срок, чтобы он мог завершить начатое, покарать оставшихся врагов и вернуть нам долгожданный мир и процветание! Да что там год, вся вечность была бы недостаточной, чтобы отблагодарить его!

Громкие аплодисменты и крики &quot;Верно! Правильно!&quot; заглушают дальнейшие возражения. Консул удовлетворенно кивает.

– Предложение ставится на голосование! Кто за то, чтобы наделить Гая Юлия Цезаря полномочиями диктатора сроком на один год?

Лес рук поднимается вверх. Лишь немногие сенаторы воздерживаются или голосуют против, но их голоса тонут в общем хоре одобрения.

– Решение принято почти единогласно! – торжественно объявляет консул. – Слава Цезарю! Слава Риму!

– Да, его полномочия растут с каждой победой, – тихо отмечает Гай, когда изображение сенаторов, поздравляющих друг друга, застывает на экране. – Теперь он уже не просто временный диктатор для проведения выборов, как в прошлом году. Годовая диктатура, да еще и назначенная заочно, – это совершенно другой уровень. Это дает ему гораздо больше возможностей для укрепления своей власти и начала тех преобразований, которые он, несомненно, уже задумал. Он получает карт-бланш на управление государством.

– И это еще до его триумфального возвращения, – задумчиво произносит Лиэль. – Они словно спешат вручить ему всю власть, пока он еще далеко. Интересно, чего они боятся больше: его отсутствия или его присутствия?

Экран машины времени показывает темную ночь в Александрии. Небольшая рыбацкая лодка под покровом темноты скользит по водам гавани, приближаясь к той части царского дворца, где расположился Цезарь со своими легионерами.

– Она знала, что Потин и Ахилл сделают все, чтобы не допустить ее встречи с Цезарем, – комментирует Лиэль. – Обычным путем во дворец ей было не попасть. Нужен был неординарный ход.

На борту лодки – верный слуга Клеопатры, сицилиец по имени Аполлодор. И нечто длинное, завернутое в грубый ковер для постельных принадлежностей.

– Осторожнее, Аполлодор! – раздается приглушенный женский голос из свертка. – Не урони достояние Египта в нильскую грязь!

– Не беспокойтесь, ваше величество, – шепчет Аполлодор, перекидывая тяжелую ношу через плечо. – Я доставлю вас прямо к ногам Цезаря, как мы и договорились. Главное – пройти мимо стражи.

Сцена переносится в личные покои Цезаря во дворце. Римский полководец, которому уже за пятьдесят, но все еще полный энергии, разбирает донесения при свете масляных ламп. Входит Аполлодор, неся свой необычный груз.

– Что это, сицилиец? – Цезарь удивленно поднимает бровь. – Ночью ко мне можно вносить только самое необходимое. Или самые ценные дары.

– Это самый ценный дар, который только может предложить Египет, о, великий Цезарь, – с поклоном отвечает Аполлодор. – Дар от царицы Клеопатры.

Он осторожно кладет ковер на пол и начинает его разворачивать. Из складок ковра, словно экзотический цветок, появляется молодая женщина. Это Клеопатра. Ей чуть больше двадцати, она невысокого роста, но ее глаза горят умом, энергией и невероятной притягательностью. Она одета просто, но с царским достоинством.

– Гай Юлий Цезарь, – голос Клеопатры звучит мелодично, но твердо. – Я, законная царица Египта, пришла к тебе, чтобы просить справедливости и защиты от тех, кто незаконно отнял у меня трон.

Цезарь, пораженный такой дерзостью и необычным появлением, на мгновение теряет дар речи. Затем на его губах появляется улыбка – смесь удивления, восхищения и заинтересованности.

– Царица Клеопатра… Я слышал о твоей красоте и уме, но действительность превосходит все слухи. Твой способ явиться ко мне достоин и того, и другого. Подойди, не бойся. Расскажи мне свою историю.

– Вот так, одним смелым и театральным жестом, Клеопатра обошла всех своих врагов и оказалась лицом к лицу с самым могущественным человеком в мире на тот момент, – восхищенно говорит Лиэль. – Она знала, на что идет. Это был ее единственный шанс.

– И этот шанс она использовала сполна, – добавляет Гай. – Цезарь был очарован. Не только ее красотой, но и ее умом, образованностью, политической хваткой и невероятной харизмой. Он увидел в ней не просто просительницу, а потенциально ценного союзника на Востоке. И, конечно, привлекательную женщину.

В последующие дни и недели Цезарь и Клеопатра проводят много времени вместе. Он выслушивает ее версию событий, ее планы по управлению Египтом. Она, в свою очередь, очаровывает его своим интеллектом, знанием языков, она говорила на многих языках без переводчика, включая египетский, что было редкостью для Птолемеев, и амбициями. Между ними быстро вспыхивает страстный роман.

– Это был не просто роман, – подчеркивает Лиэль. – Это был и политический союз. Клеопатра нуждалась в Цезаре, чтобы вернуть себе трон. Цезарь нуждался в лояльном и сильном правителе в Египте, который бы обеспечивал поставки зерна и стабильность в регионе. Их личные чувства и политические интересы совпали.

Решение Цезаря поддержать Клеопатру и его попытки восстановить ее на троне в качестве соправительницы (а фактически – главной правительницы) рядом с ее братом Птолемеем XIII вызывают ярость у придворной клики. Потин и Ахилл понимают, что их власть под угрозой.

– Он выбрал ее! – в бешенстве кричит Ахилл Потину. – Этот римлянин хочет отдать Египет в руки этой выскочки! Мы должны действовать, пока не поздно! Мои солдаты готовы!

– Ты прав, Ахилл, – мрачно соглашается Потин. – Птолемей должен быть единственным царем. А Цезарь и его римляне должны убраться из Египта… или остаться здесь навсегда, на дне Нила!

Начинается так называемая Александрийская война (осень 48 г. до н.э. – зима/весна 47 г. до н.э.). Ахилл во главе египетской армии, насчитывающей около 20 000 человек, осаждает Цезаря и его немногочисленные силы (около 4000 легионеров) в царском квартале Александрии. Положение Цезаря становится критическим.

На экране мы видим ожесточенные уличные бои в Александрии. Римляне, несмотря на численное меньшинство, благодаря опыту и дисциплине, яростно сражаются.

– Цезарь оказался в ловушке, – говорит Гай, наблюдая за ходом боев. – Он явно недооценил силы египтян и решимость Потина и Ахилла. Ему пришлось проявить все свое полководческое искусство, чтобы выстоять.

В ходе одного из сражений, когда египтяне попытались захватить корабли Цезаря в гавани, римляне подожгли свои корабли, чтобы не допустить их захвата врагом, но огонь перекинулся на египетский флот и прибрежные постройки.

– Смотри, Гай! Огонь перекинулся на прибрежные постройки! – восклицает Лиэль, указывая на экран. – Кажется, горит что-то очень большое у порта!

– Да, это один из самых трагических моментов Александрийской войны, – с сожалением говорит Гай. – Пожар, начавшийся в доках, перекинулся на город. К сожалению, пострадала знаменитая Александрийская библиотека.

На экране видно, как пламя охватывает величественные здания. Клубы черного дыма поднимаются к небу.

– Какая утрата для человечества! – скорбно произносит Лиэль. – Столько знаний, столько бесценных свитков погибло!

– Сгорели только склады с книгами, – говорит Гай. – Однако и это была невосполнимой потерей. Цезарь в своих &quot;Записках о Гражданской войне&quot; упоминает о необходимости сжечь корабли, но о пожаре в Библиотеке умалчивает. Возможно, он не считал это важным на фоне военных действий, или не хотел брать на себя ответственность за такую потерю. Александрийская библиотека продолжала существовать в относительно спокойной обстановке еще около двух столетий.

Осада продолжается несколько месяцев. Цезарь посылает за подкреплениями. Клеопатра все это время находится рядом с ним, разделяя опасности и, несомненно, оказывая ему моральную поддержку и делясь своими знаниями о местных условиях. Ее брат, Птолемей XIII, находится в руках Цезаря как заложник, но позже его отпускают к египетской армии в надежде, что это приведет к миру, но он лишь возглавляет борьбу против римлян.

– Война была ожесточенной, – комментирует Гай. – Цезарю пришлось нелегко. Но он держался, ожидая подкреплений. Судьба Египта, Клеопатры и самого Цезаря висела на волоске.

Изображение застывает на сцене одного из ночных боев, освещенного пламенем пожаров, отражающихся в водах Нила. Впереди – решающие сражения Александрийской войны.

Осада царского квартала продолжается несколько долгих, изнурительных месяцев. Цезарь посылает гонцов во все стороны с призывом о помощи. Клеопатра все это время находится рядом с ним, ее присутствие – не только политический актив, но и источник информации о местных реалиях и, несомненно, моральная поддержка для римского полководца. Ее юный брат, Птолемей XIII, содержится Цезарем как заложник, но позже, в тщетной надежде на примирение, его отпускают к египетской армии. Однако он лишь возглавляет борьбу против римлян с новой силой.

– Война была невероятно ожесточенной, – комментирует Гай, когда на экране сменяются сцены уличных боев, вылазок и морских стычек. – Римляне были на грани. Но Цезарь не сдавался, он ждал подкреплений. Судьба Египта, судьба Клеопатры и его собственная судьба висели на волоске.

Изображение на экране машины времени смещается, показывая теперь Иудею. В роскошном, но скромном по сравнению с александрийскими дворцами, кабинете мы видим Антипатра Идумеянина. Это человек средних лет, с проницательным взглядом и энергичными движениями. Рядом с ним – первосвященник Гиркан II, фигура более представительная, но лишенная той внутренней силы, которая исходит от Антипатра.

– Дошли вести из Египта, отец, – входит молодой человек, это Фазаил, старший сын Антипатра. – Помпей разбит при Фарсале и убит в Египте. Цезарь теперь там, и, похоже, у него серьезные неприятности с местными.

Антипатр на мгновение задумывается.

– Помпей... Он был нашим покровителем, но времена меняются, – медленно произносит он. – Цезарь – это восходящая звезда, и он победитель. Гиркан, друг мой, похоже, пришло время пересмотреть наши союзы.

– Ты думаешь, стоит поддержать Цезаря? – спрашивает Гиркан II, его голос неуверен. – Это рискованно. Он осажден в Александрии.

– Победителей не судят, а помогают им, когда они в нужде, – твердо отвечает Антипатр. – Цезарь не забудет помощи. Иудея должна быть на стороне силы. Я соберу отряд. Мы выступим на помощь Цезарю. И это будет помощь не только войсками, но и влиянием на еврейскую общину Александрии, которая весьма многочисленна.

– Это мудрое решение, отец, – говорит другой юноша, входящий в комнату. Это Ирод, младший сын Антипатра, его глаза горят честолюбием. – Цезарь оценит такую верность.

– Антипатр был прагматиком, – комментирует Гай. – Он понимал, что после Фарсала власть Помпея рухнула. Он быстро сориентировался и сделал ставку на Цезаря, несмотря на то, что тот оказался в трудном положении в Александрии.

Экран вновь возвращается к осажденной Александрии. Положение Цезаря становится все более отчаянным. И тут приходит долгожданная весть.

– Полководец! Прибыли подкрепления! – вбегает запыхавшийся легионер в штаб Цезаря. – Армия Митридата Пергамского уже у Пелусия! И с ним значительный иудейский контингент под командованием Антипатра!

На лице Цезаря впервые за долгое время появляется улыбка.

– Наконец-то! Антипатр! Я знал, что на него можно положиться! – он оборачивается к Клеопатре, стоящей рядом. – Твоя судьба, царица, и судьба Египта скоро решится. Мы выступаем навстречу нашим союзникам!

– Антипатр Идумеянин оказал Цезарю неоценимую услугу, – говорит Лиэль. – Его войска, особенно опытные иудейские воины, прибыли в самый критический момент. Кроме того, он использовал свое влияние, чтобы склонить еврейское население Пелусия и других районов Дельты на сторону Цезаря, что облегчило продвижение союзной армии.

Экран машины времени ярко вспыхивает, и Гай с Лиэль видят дымящиеся берега Нила. Только что отгремели последние раскаты решающего сражения Александрийской войны.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на поле битвы. – Объединенные силы Цезаря и Митридата Пергамского, не без помощи отрядов Антипатра, только что наголову разбили армию Птолемея XIII. Кажется, юный царь пытался бежать… вон там, у реки… да, он утонул! Его надежды и надежды его сторонников поглощены Нилом.

На возвышении, откуда открывается вид на усеянное телами павших египтян и брошенным оружием поле, стоит Цезарь. Рядом с ним – Клеопатра, с трудом скрывающая свое торжество.

– Победа! – ликующий голос Цезаря разносится над полем. – Египет наш! Клеопатра, отныне ты будешь править этой землей под покровительством Рима!

– Какая решимость! – шепчет Лиэль, глядя на пару победителей. – Он не теряет времени даром.

– И не забывает тех, кто помог ему в трудный час, – добавляет Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Эта победа во многом стала возможной благодаря своевременной и решительной поддержке Антипатра.  Цезарь сейчас, несомненно, щедро вознаградит прозорливого идумеянина. Видишь, Гиркан II… его утверждают в сане первосвященника и этнарха.

– Значит, Гиркан сохраняет свою символическую и религиозную власть, – замечает Лиэль. – Это, конечно, важно для народа Иудеи.

– Безусловно, – соглашается Гай. – Но его реальное политическое влияние, похоже, будет сильно ограничено. Римский контроль никуда не денется, да и сам Антипатр теперь рядом, и не просто так.

– Ты думаешь, Антипатр получит больше реальной власти? – спрашивает Лиэль.

– Смотри сама, – Гай кивает на экран. – Цезарь назначает Антипатра эпитропом – фактически, прокуратором всей Иудеи. Это значит, что именно он будет контролировать все административные и военные дела. Он становится главным посредником между римлянами и местным населением. Его власть здесь куда более практическая и политическая, чем у Гиркана.

– Понятно, – кивает Лиэль. – А сыновья Антипатра? Вон тот молодой, Ирод, такой энергичный на вид.

– Да, и они не забыты, – подтверждает Гай. – Фазаилу, старшему, достается Иерусалим, а Ироду – беспокойная Галилея. Какие важные назначения происходят прямо на наших глазах!

Изображение на экране застывает, показывая Цезаря и Клеопатру на фоне ликующих римских легионеров и союзных войск. Дым пожарищ еще не до конца рассеялся над Александрией, но Александрийская война окончена.

– Цезарь не только вышел из этой заварушки победителем, – говорит Гай, – но и значительно укрепил свое положение на всем Востоке.

– А Клеопатра, благодаря ему, становится полновластной царицей Египта, – подхватывает Лиэль. – Поистине, невероятный поворот событий для нее!

– Да, – соглашается Гай, – а для Иудеи вмешательство Антипатра в эту далекую египетскую смуту, как мы видим, имеет огромное значение прямо сейчас.

Экран машины времени вновь оживает, перенося Гая и Лиэль в Рим 46 года до н.э. Город гудит в предвкушении невиданных зрелищ – Цезарь только что вернулся с триумфом из Африки, одержав сокрушительную победу при Тапсе над последними крупными силами помпеянцев. Улицы украшаются, строятся временные трибуны, ремесленники спешно заканчивают декорации для предстоящих четырех триумфов. Но прежде чем начнутся эти грандиозные празднества, должно произойти еще одно важное политическое событие, закрепляющее его власть.

Мы в Курии Гостилии. Зал переполнен сенаторами. Многие из них – новые назначенцы Цезаря, другие – помилованные им бывшие противники, теперь старающиеся демонстрировать исключительную лояльность. Сам Цезарь, еще не сменивший дорожное облачение полководца на сенаторскую тогу, присутствует здесь, занимая почетное место. Его лицо спокойно, но взгляд острый и внимательный.

Поднимается один из консулов этого года, верный цезарианец. Его голос зычен и наполнен подобострастным восторгом.

– Досточтимые отцы-сенаторы! Рим ликует! И не только Рим, но и вся Италия, все провинции, утомленные долгой и кровопролитной гражданской войной, вздыхают с облегчением! Великий Гай Юлий Цезарь вернулся к нам, увенчанный лаврами новой, окончательной победы! При Тапсе он сокрушил последних врагов Республики, тех, кто слепо следовал за призраками прошлого и ввергал государство в пучину бедствий!

По залу прокатывается волна аплодисментов. Цезарь сдержанно кивает.

– Его гений полководца, его несгибаемая воля и его безграничное милосердие к побежденным, – продолжает консул, жестикулируя, – спасли Республику от распада! Он даровал нам мир! Он даровал нам стабильность! Но работа по восстановлению государства еще не завершена. Необходимо залечить раны, нанесенные войной, провести жизненно важные реформы, укрепить основы нашего общества! Для этого нужна твердая, уверенная рука, направляющая корабль Республики сквозь все бури!

Он делает паузу, обводя взглядом затихших сенаторов.

– Посему, отцы-сенаторы, признавая величайшие и несравненные заслуги Гая Юлия Цезаря, его божественную мудрость и его беззаветную преданность Риму, я предлагаю – и я уверен, что это предложение найдет отклик в сердце каждого истинного патриота! – даровать ему титул диктатора сроком на десять лет!

В зале на мгновение воцаряется тишина, а затем он взрывается аплодисментами. Многие сенаторы вскакивают с мест, восторженно крича и размахивая руками. Их лица сияют от усердия. Однако, если присмотреться, можно заметить и тех, кто аплодирует более сдержанно, с застывшими, непроницаемыми лицами, их глаза опущены или быстро бегают по залу.

– Десять лет… – Лиэль, наблюдающая за сценой, качает головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера. Это почти монархический срок. Традиционная диктатура и рядом не стояла с таким размахом и такой длительностью.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – отмечает Гай, его взгляд холоден и аналитичен, пока он наблюдает за реакцией сенаторов. – Это не единичный акт. Вспомни его длительные проконсульские полномочия в Галлии, которые давали ему огромную военную силу и независимость. Теперь вот диктатура на десять лет в самом Риме. Плюс к этому он получает цензорские полномочия под видом praefectura morum (надзора за нравами), что дает ему контроль над составом самого Сената, – Гай указывает на свиток с перечнем новых полномочий Цезаря.

– Praefectura morum? – Лиэль прищуривается. – Звучит очень похоже на полномочия цензоров. Тех самых, что следили за нравами и, что самое главное, составляли списки сенаторов?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Традиционно цензоров было двое, их избирали на определенный срок. И их решения, особенно по исключению кого-либо из Сената или наложению nota censoria – то есть публичного порицания за недостойное поведение – были окончательными и не подлежали обжалованию на время их магистратуры.

– А что это за &quot;публичное порицание&quot;? Какие у него были последствия? – с интересом уточняет Лиэль.

– О, это было серьезное пятно на репутации, Лиэль, – поясняет Гай. – Цензоры могли объявить гражданина виновным в распущенности, расточительстве, нарушении клятвы, небрежном ведении хозяйства или даже недостаточном уважении к семейным традициям. Такое порицание могло привести к понижению в цензовом классе, что влияло на его политические права и воинскую обязанность. А для сенатора или всадника это часто означало потерю статуса. Так что  nota censoria была мощным инструментом поддержания дисциплины и контроля над элитой. Они были своего рода верховными арбитрами общественной морали и достоинства.

– А теперь? – спрашивает Лиэль. – Что означает эта &quot;префектура нравов&quot; для Цезаря?

– Это означает, – Гай делает небольшую паузу, давая словам вес, – что он получает всю полноту этой неоспоримой цензорской власти, включая право выносить такие порицания, но единолично и, по сути, бессрочно. Он теперь сам решает, кто достоин быть сенатором, а кто нет, кто заслуживает общественного осуждения, и его вердикт будет законом. Он может заполнить Сенат своими сторонниками, убрать неугодных. Представь, какой это инструмент контроля!

– То есть, Сенат становится полностью ручным? – Лиэль осознает масштаб. – Он может формировать его по своему усмотрению, обеспечивая принятие любых законов и решений, и никто не сможет оспорить его кадровые чистки или моральные оценки.

– Именно, – кивает Гай. – Это дает ему прямой и почти неограниченный контроль над составом высшего органа власти Республики. Старая сенатская аристократия теряет последние рычаги влияния. А учитывая, что он уже значительно увеличил число сенаторов, введя туда много своих людей, эта praefectura morum лишь закрепляет его доминирование.

Консул, дождавшись, пока овации немного стихнут, продолжает:

– И это еще не все! Мы также предлагаем подтвердить за ним право носить почетный титул &quot;Император&quot;!

– &quot;Император&quot;? – Лиэль удивленно смотрит на Гая. – Но ведь это, насколько я помню, было временным воинским приветствием? Солдаты так провозглашали своего полководца после особенно значимой победы.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Это была аккламация, спонтанное выражение признания его воинских заслуг легионами прямо на поле боя. Звание &quot;Император&quot; давало полководцу право просить у Сената триумф. Оно не было постоянным титулом, связанным с какой-либо государственной должностью.

– А что же они предлагают сейчас? – спрашивает Лиэль, видя, как консул собирается продолжить.

– Мы предлагаем, – вновь возвышает голос консул, – чтобы этот славный титул &quot;Император&quot; стал его постоянным почетным званием, почти как второе имя, praenomen или cognomen! Чтобы он всегда именовался Гай Юлий Цезарь Император!

– Вот как! – восклицает Лиэль. – То есть, из временного воинского звания они делают его личным, неотъемлемым титулом?

– Именно, – Гай кивает. – Это подчеркивает его исключительное, непревзойденное военное верховенство и авторитет над всеми другими. Это еще один шаг к выделению его из ряда обычных магистратов и созданию уникального положения. Они хотят, чтобы само его имя ассоциировалось с высшей воинской доблестью и победоносностью.

Консул, видя, что сенаторы готовы осыпать Цезаря все новыми и новыми знаками отличия, продолжает с еще большим энтузиазмом:

– Но и это не предел нашей благодарности и мудрости, отцы-сенаторы! Предлагаю также даровать Гаю Юлию Цезарю Императору право первым высказывать свое мнение в Сенате на любом заседании! Его слово должно звучать первым, направляя наши дебаты!

– Ius primae sententiae dicendae, – тихо произносит Гай. – Право первого голоса. Это не просто почесть, это мощный инструмент влияния на ход любого обсуждения. Его мнение сразу задаст тон.

– Кроме того, – голос консула гремит под сводами Курии, – пусть ему будет дано право рекомендовать Сенату и народу кандидатов на половину всех избираемых магистратур!

– &quot;Рекомендовать&quot;? – Лиэль скептически хмыкает. – Звучит как вежливая форма. Учитывая его нынешнее положение, это ведь фактически означает назначать, не так ли? Кто осмелится пойти против его &quot;рекомендации&quot;?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Формально это рекомендация, но на деле это прямое назначение. Никто не рискнет выставить свою кандидатуру против человека, которого &quot;порекомендовал&quot; Цезарь, или голосовать против такого кандидата. Это еще один способ обеспечить лояльность всего государственного аппарата.

– И, конечно же, – консул подводит итог под этим потоком предложений, – подтвердить за ним полный и неоспоримый контроль над государственной казной и всеми легионами Республики! Сила и финансы – все в его руках, на благо Рима!

Новая волна одобрительных возгласов. Некоторые сенаторы наперебой выкрикивают еще более пышные почести, предлагая установить его статуи рядом со статуями древних царей и богов, переименовать месяц в его честь.

– Список его полномочий растет с каждым месяцем, с каждой новой победой, – Гай не сводит глаз с Цезаря, который сидит неподвижно, позволяя этому потоку лести и власти обтекать себя. – Он становится все более могущественным, оставаясь формально в рамках Республики. Но сама эта республиканская форма все сильнее изгибается под его влиянием.

Цезарь медленно поднимает руку, призывая к тишине.

– Я благодарен Сенату и народу Рима за это высокое доверие, – его голос звучит ровно, без тени триумфа, но с нескрываемой властностью. – Я приложу все силы, чтобы оправдать его и использовать дарованные мне полномочия исключительно на благо и процветание нашего великого государства.
Сцена в Сенате медленно растворяется, и экран машины времени вновь фокусируется на улицах Рима, но теперь уже залитых солнцем и переполненных ликующей толпой. Город утопает в праздничном убранстве. Звуки труб, барабанов и восторженных криков сливаются в оглушительный гул. Начинаются грандиозные триумфы Гая Юлия Цезаря, теперь уже не просто победоносного полководца, но и диктатора с почти неограниченной властью.

– Какой невероятный размах, Гай! – Лиэль с восторгом оглядывается по сторонам, стараясь не пропустить ни одной детали. – Весь Рим на улицах! Цветы, венки, музыка! Говорят, он празднует четыре триумфа подряд! Это как? Он что, четыре раза будет проезжать по городу?

– Именно так, Лиэль, – Гай, как всегда, сдержан, но в его голосе слышится нотка восхищения масштабом происходящего. – Не один общий, а четыре отдельных шествия, одно за другим, с небольшими перерывами в несколько дней. Каждое посвящено отдельной великой победе: над Галлией, затем за Египет, после – за победу над Фарнаком в Азии, и, наконец, за разгром его врагов в Африке. Беспрецедентное зрелище, демонстрирующее масштаб его завоеваний.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась, вспоминая что-то. – А разве ему положен триумф за Галлию? Я читала, что для этого полководец не должен был входить в Рим с армией до разрешения Сената. А он ведь перешел Рубикон… Это же было фактическим объявлением войны Сенату!

– Ты совершенно права в формальностях, Лиэль, – ответил Гай, глядя на триумфальную процессию. – В обычных условиях это было бы невозможно. Но сейчас – другие времена. Цезарь – победитель. Сенат, который мы только что видели, покорный его воле, осыпал его всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, включая право на эти триумфы. Те, кто мог бы возразить, либо пали в битвах, либо склонили перед ним головы. Старые правила сейчас мало что значат перед лицом его реальной власти. Он сам теперь устанавливает правила.

По Священной дороге (Via Sacra) движется нескончаемая процессия. Впереди идут сенаторы и магистраты, участвовавшие в только что завершившемся заседании, теперь они часть триумфального шествия. За ними – трубачи, возвещающие о приближении триумфатора. Несут огромные полотна с изображениями выигранных сражений, карты завоеванных земель, модели захваченных городов.

– Гляди, Публий! Это же карта Галлии! – кричит один из горожан, протискиваясь поближе к ограждению. – Всю ее покорил наш Цезарь! А вон там – Нил и Александрия! Я слышал, он саму царицу Клеопатру привез, чтобы показать народу!

– Да нет, Клеопатру он не в цепях провел, она где-то здесь, как почетная гостья, – отвечает его сосед, более осведомленный. – А вот сестру ее, Арсиною, говорят, сейчас проведут как пленницу! А помнишь, как быстро он с Фарнаком расправился? Говорят, он тогда так и написал Сенату: &quot;Пришел, увидел, победил!&quot; Ха! Вот это полководец!

– Да, Veni, vidi, vici, – тихо подтверждает Гай. – Кратко и точно, в его стиле. Эта победа при Зеле была молниеносной.

Везли несметные сокровища: золото, серебро, драгоценные камни, произведения искусства, захваченное оружие. Демонстрировали экзотических животных, привезенных из дальних стран.

– О, какие звери! Жирафы! Я таких никогда не видел! – восхищается мальчишка, сидящий на плечах у отца. – А это кто, львы?

– Да, сынок, это все трофеи нашего великого Цезаря! – гордо отвечает отец. – Он принес Риму славу и богатство!

Затем вели знатных пленников, закованных в цепи. Среди них – Верцингеторикс, вождь восставших галлов, обреченный на скорую казнь после триумфа, и Арсиноя, мятежная сестра Клеопатры.

– Бедный Верцингеторикс, – тихо говорит Лиэль, глядя на гордую, но сломленную фигуру галльского вождя. – Столько лет провел в римской темнице, ожидая этого дня.

– Таков обычай, – коротко бросает Гай. – Победитель получает все. Для Рима – это символ полного триумфа над врагами.

И вот, наконец, появляется сам триумфатор. Гай Юлий Цезарь стоит на позолоченной квадриге, запряженной четверкой белоснежных коней. Он одет в пурпурную, расшитую золотом тунику триумфатора, на голове – лавровый венок. За его спиной стоит государственный раб, держащий над его головой золотой венец Юпитера Капитолийского и, по традиции, шепчущий ему на ухо: &quot;Помни, что ты — человек&quot; (Memento homo).

– Слава Цезарю! Слава великому полководцу! Слава диктатору! – ревет толпа, забрасывая его цветами. – Ио, триумф!

Цезарь приветствует народ, его лицо непроницаемо, но в глазах читается удовлетворение.
– Он на вершине, – замечает Лиэль. – Народ его боготворит. Сенат осыпает почестями. Кажется, вся власть в Риме теперь в его руках, и формально, и фактически.

– Эти триумфы – не просто празднование побед, – говорит Гай, внимательно наблюдая за Цезарем. – Это демонстрация его неограниченных возможностей, его контроля над армией, его богатства. И его нового статуса диктатора. Он укрепляет свою власть каждым шагом этой процессии. Для толпы же важно не соблюдение древних процедур, а величие зрелища и щедрость победителя.

Процессия медленно движется к Капитолийскому холму, где Цезарь принесет жертвы Юпитеру. Затем последуют грандиозные пиры для народа, гладиаторские бои и раздачи денег.

– Щедрый Цезарь! Он раздает каждому гражданину по сто денариев! – кричит глашатай. – И угощает весь Рим за двадцатью двумя тысячами столов!

– Он знает, как завоевать любовь толпы, – тихо произносит Лиэль, глядя на ликующих римлян. – Хлеба и зрелищ. И он дает им и то, и другое в избытке.

– Да, – соглашается Гай. – И эта любовь народа, вместе с преданностью его легионов и покорностью Сената, становится сейчас главной опорой его власти. Власти, которая все больше и больше напоминает царскую.

Яркая картина триумфа Цезаря, входящего в храм Юпитера на Капитолийском холме, медленно меркнет на экране машины времени. Он в зените своей славы и могущества. Рим вокруг празднует, улицы полны ликования, но воздух уже пронизан ощущением грядущих перемен, которые несет с собой эта беспрецедентная концентрация власти в руках одного человека.

Шумные празднества уступают место более деловой, но не менее напряженной атмосфере. Гай и Лиэль теперь видят Цезаря не на триумфальной колеснице, а за рабочим столом, в окружении писцов, архитекторов и советников. Они наблюдают за бурными, но упорядоченными заседаниями Сената, за работой специально созданных комиссий, за тем, как на Форуме и по всему Риму разворачивается масштабное строительство. Дни сменяют недели, недели – месяцы. Год за годом, с 46-го по 44-й до н.э., Рим преображается под властной и энергичной рукой своего диктатора.

– После триумфов он и не думал почивать на лаврах, – замечает Лиэль, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря, который уверенными жестами указывает что-то на разложенных перед ним планах. – Какая невероятная, кипучая деятельность! Он словно хочет перестроить не только сам город, но и всю жизнь Республики, каждый ее аспект.

– Он всегда был человеком действия, Лиэль, – Гай кивает, его тон, как обычно, сдержан, но в нем сквозит признание масштаба личности. – И у него, несомненно, есть четкий план. Посмотри, как системно он подходит к реформам, одну за другой.

Сцена переносится в курию, где сенаторы оживленно обсуждают очередной законопроект.

– Этот новый календарь, предложенный диктатором... – произносит Марк Туллий Цицерон, его голос, как всегда, выверен и красноречив, в нем слышны нотки уважения к интеллектуальной смелости реформы, смешанные с его обычной сенаторской отстраненностью.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась. – А зачем Цезарь вообще выносит эту календарную реформу на обсуждение Сената? Он же Великий Понтифик. Разве понтифики не отвечали за календарь и не могли менять его по своему усмотрению? Ои как раз и вставляли эти дополнительные месяцы.

– Ты совершенно права, Лиэль, – ответил Гай. – Как Pontifex Maximus, Цезарь действительно имел верховную власть над календарем. И предыдущие манипуляции с ним как раз и были делом рук коллегии понтификов. Но эта реформа – нечто гораздо большее, чем просто очередная интеркаляция.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Лиэль.

– Во-первых, масштаб, – пояснил Гай. – Он не просто корректирует старый календарь, он вводит совершенно новую, научно обоснованную систему, которая должна действовать веками. Такое фундаментальное изменение требовало более широкой легитимации, чем просто эдикт Великого Понтифика. Одобрение Сената придавало реформе вес государственного закона, обязательного для всех.

– То есть, это больше для авторитета и чтобы все точно приняли новую систему? – уточнила Лиэль.

– И для этого тоже, – согласился Гай. – А во-вторых, это был и политический ход. Проводя реформу через Сенат, даже полностью ему подконтрольный, Цезарь демонстрировал формальное уважение к республиканским институтам. Это позволяло представить реформу не как единоличное решение диктатора, а как акт государственной мудрости, одобренный &quot;отцами-сенаторами&quot;. К тому же, это выводило сам календарь из-под возможных будущих злоупотреблений со стороны жрецов, ставя его на твердую законодательную основу. Он устранял ту самую проблему, когда понтифики &quot;вертели календарем как хотели&quot;, как выразился Цицерон.

Цицерон тем временем продолжает свою речь в Сенате:

– …Основанный, как я понимаю, на точных расчетах египетских астрономов. Он, безусловно, внесет столь необходимый порядок в наши запутанные месяцы и годы. Больше не будет этой вечной путаницы с интеркаляциями, которыми жрецы-понтифики порою так произвольно распоряжались, преследуя политические цели!

– Да, наконец-то у нас будет точный и предсказуемый год! – с энтузиазмом подхватывает другой сенатор, заметно моложе Цицерона и явно из числа горячих сторонников Цезаря. – 365 дней и еще четверть дня для високосного года! Я слышал, александрийский астроном Сосиген лично консультировал диктатора по этому вопросу. Это настоящий прорыв! Теперь и земледельцы смогут точно планировать свои работы, и торговцы будут уверены в сроках, и все общественные дела упорядочатся!

– Ах, Сосиген! Египетская мудрость на службе Рима! – Лиэль не может сдержать своего научного восторга. – Календарная реформа – это же такой огромный шаг вперед! Не только для астрономии, но и для всей повседневной жизни огромного государства! Подумать только, этот юлианский календарь, с небольшими более поздними уточнениями, прослужит человечеству века!

– Но его внимание не ограничивается только календарем, – Гай указывает на другую сцену, разворачивающуюся на экране. Они видят, как римские чиновники под наблюдением легионеров организуют раздачу земельных участков ветеранам Цезаря и неимущим гражданам в только что основанных колониях, как в Италии, так и в провинциях. – Он одновременно пытается решить множество застарелых социальных проблем. Безработица среди городского плебса, огромные долги, вечная нехватка земли для крестьян...

На Форуме, среди шума толпы и стука строительных молотков, глашатай громко зачитывает новый эдикт:

– ...повелением Гая Юлия Цезаря, диктатора и великого понтифика, для блага и процветания Рима и его граждан, учреждаются масштабные общественные работы! Начинается строительство новой величественной базилики Юлия! Будет расширен Форум Романум, чтобы соответствовать величию нашего города! Будут предприняты работы по осушению Понтийских болот, что даст нам новые плодородные земли! Все это обеспечит работой тысячи римских граждан и украсит наш город! А для доблестных ветеранов, проливавших кровь за Республику, и для неимущих граждан – земли в Италии и за ее пределами!

– Он активно расселяет ветеранов, основывает новые колонии, – Лиэль с явным одобрением следит за энергичными действиями на экране. – А вот, смотри, он дарует римское гражданство целым общинам! Например, всем свободным жителям Цизальпийской Галлии! Это же должно укрепить Республику, сделать ее более справедливой, интегрировать провинции!

– Или укрепить его собственную базу поддержки, даровав права тем, кто обязан ему всем, – Гай смотрит на происходящее более прагматично. – Но ты права, многие из этих мер объективно полезны и давно назрели. Он делает то, на что у старой сенатской олигархии не хватало ни воли, ни ресурсов. Он действует как настоящий государственный муж.

Изображение на экране снова смещается. Теперь мы видим Сенат в 45 году до н.э. Цезарь только что вернулся из Испании, одержав там окончательную и кровопролитную победу над сыновьями Помпея в битве при Мунде. Атмосфера в Курии еще более напряженная, чем прежде. Лица сенаторов выражают смесь страха, подобострастия и затаенного недовольства.

– Сенат Рима, – торжественно и с особым нажимом провозглашает один из консулов, полностью обязанный своим положением Цезарю, – в знак признания непревзойденных заслуг Гая Юлия Цезаря, в знак благодарности за окончательное умиротворение Республики и сокрушение последних очагов мятежа, дарует ему титул диктатора сроком на десять лет!

– Постой, Гай, – могла бы сказать Лиэль. – Если Цезарь уже диктатор с такими огромными полномочиями, зачем вообще нужны консулы? И кто этот консул, который так льстиво предлагает ему еще больше власти? Он что, не боится остаться совсем без дел?

– Формально, Лиэль, Республика продолжает существовать, – ответил бы Гай. – И консулы – это ее высшие ординарные магистраты. Цезарь сам часто занимает эту должность, но даже когда он просто диктатор, консулы избираются. Однако их реальная власть перед лицом диктатора ничтожна. Они, как правило, его же ставленники, исполняющие его волю и поддерживающие видимость законности. Этот консул, что сейчас говорит, прекрасно понимает, кому он обязан своим положением.

В зале раздаются оглушительные, хотя и явно срежиссированные, аплодисменты. Многие сенаторы вскакивают, размахивая руками и выкрикивая хвалу Цезарю. Однако Лиэль замечает и тех, кто аплодирует чисто механически, с непроницаемыми лицами, или тех, чьи глаза бегают по залу, словно ища поддержки или опасаясь чего-то.

– Десять лет… – шепчет Лиэль, качая головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера, как когда-то. Традиционная диктатура назначалась на шесть месяцев в критических ситуациях. А это… это почти царский срок.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – так же тихо отвечает Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Вспомни, как постепенно он получал эти полномочия: сначала короткие диктатуры, потом годовая, теперь вот на десять лет. Ему уже даровали право носить титул &quot;Император&quot; как постоянное почетное звание, право первым высказываться в Сенате, фактически назначать половину магистратов, контролировать казну и все легионы. А его praefectura morum дает ему контроль над составом самого Сената. Список его полномочий огромен.

Проходит еще немного времени на экране. Начало 44 года до н.э. Рим живет в напряженном ожидании. Атмосфера в Сенате накалена до предела. Страх и подобострастие стали почти осязаемыми. Своего места поднимается Марк Антоний, в этом году занимающий пост консула вместе с самим Цезарем.

– А вот и Марк Антоний, – замечает Лиэль, внимательно разглядывая рослого, энергичного мужчину с выразительными чертами лица. – Верный соратник Цезаря, не так ли? Он ведь прошел с ним через многое.

– Да, это одна из ключевых фигур в окружении Цезаря, – подтверждает Гай. – Антоний – родственник Цезаря по материнской линии, из знатного, хотя и несколько обедневшего рода Антониев. Он служил под началом Цезаря еще в Галлии, проявил себя как храбрый и способный военачальник, особенно в кавалерии. Позже, как народный трибун, он яростно защищал интересы Цезаря в Сенате накануне Гражданской войны. Цезарь всегда ценил его преданность и военные таланты, хотя порой и был недоволен его буйным нравом и некоторыми административными промахами, когда оставлял его управлять Италией.

– То есть, он больше вояка, чем политик? – уточняет Лиэль.

– Он умеет быть и тем, и другим, когда это нужно, – Гай чуть усмехается. – Он популярен среди солдат, умеет находить общий язык с простым народом. И сейчас, как консул, он – правая рука Цезаря в государственных делах. Посмотрим, что он скажет.

Антоний тем временем выходит на середину зала, его голос звучит громко и патетично, наполняя каждый уголок Курии:

– …и ввиду его поистине божественных заслуг перед Римом, ввиду того, что он не просто спас Республику от гибели, не просто принес нам мир после кровопролитных распрей, но и возвеличил ее имя и славу как никогда прежде, я предлагаю то, что давно уже созрело в сердцах всех истинных римлян, то, чего требует само благо государства! Даровать Гаю Юлию Цезарю, нашему отцу отечества, титул пожизненного диктатора – dictator perpetuo!

– Пожизненный диктатор! – говорит Лиэль, ее глаза расширены от осознания происходящего. – Значит, к его уже постоянному титулу &quot;Император&quot;, который подчеркивал его военные победы, теперь добавляется и эта высшая, бессрочная гражданская власть!

– Именно так, – подтверждает Гай, его взгляд не отрывается от Цезаря. – &quot;Император&quot; – это его уникальный знак воинской славы, его личный авторитет победителя. А &quot;пожизненный диктатор&quot; – это юридическая основа его неограниченной и постоянной власти над государством. Эти два аспекта сливаются, создавая фигуру, стоящую неизмеримо выше всех традиционных республиканских магистратов.

На этот раз аплодисменты переходят в настоящую, оглушительную овацию. Сенаторы вскакивают со своих мест, многие с неподдельным или хорошо сыгранным восторгом кричат: &quot;Да здравствует Цезарь, отец отечества! Божественному Юлию – вечная слава!&quot; Но в глазах тех немногих, кто сидит на задних скамьях и осмеливается не поддаваться общему порыву, Лиэль видит плохо скрытый ужас и отчаяние. Они словно присутствуют на похоронах Республики.

Цезарь, восседающий в своем золоченом кресле, которое все больше напоминает трон, медленно поднимает руку. Шум мгновенно стихает.

– Я принимаю эту честь от Сената и народа Рима, – его голос спокоен и властен, в нем нет ни тени сомнения. – И клянусь употребить всю данную мне власть на благо Республики.

– Dictator perpetuo, – повторяет Лиэль почти шепотом, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря. – Вот она, кульминация. Республика формально еще существует, но по сути… это конец традиционным устоям. Вся полнота власти теперь сосредоточена в руках одного человека, пожизненно.

– Да, – Гай пристально смотрит на Цезаря, на его лице, как всегда, трудно прочитать эмоции. – Он достиг вершины. Он стал неограниченным правителем Рима. Но такая беспрецедентная концентрация власти, даже облеченная в республиканские формы, всегда порождает не только обожание толпы и лесть придворных, но и глухое, скрытое сопротивление тех, кто видит в этом гибель старых свобод. И чем выше вершина, тем более неожиданным и опасным может быть падение.

Экран машины времени показывает Рим, утро 15 марта 44 года до н.э. – знаменитые мартовские иды. Солнце едва пробивается сквозь свинцовые тучи, нависшие над городом.

– Какая гнетущая атмосфера, Гай, – Лиэль поеживается, хотя они лишь наблюдатели. – Чувствуется, что в воздухе что-то назревает. Это недовольство Цезарем… оно ведь росло уже давно, правда?

– Да, Лиэль, – Гай смотрит на улицы, по которым торопливо движутся сенаторы, направляясь к портику Помпея, где сегодня должно состояться заседание Сената (курия Юлия еще строилась). – Его беспрецедентная власть, его пожизненная диктатура, почести, граничащие с обожествлением, слухи о том, что он собирается объявить себя царем и перенести столицу в Александрию или Илион… Все это питало страхи и ненависть в сердцах многих представителей старой аристократии. Они видели в нем тирана, разрушителя республиканских свобод.

Сцена смещается внутрь портика Помпея. Сенаторы собираются, кучками перешептываются. Среди них выделяются несколько фигур с решительными, но бледными лицами. Это Марк Юний Брут, потомок легендарного Луция Юния Брута, изгнавшего последнего римского царя, и Гай Кассий Лонгин, опытный военачальник, когда-то сражавшийся против Цезаря, а затем помилованный им.

– Вот они, главные заговорщики, – тихо указывает Гай. – Брут, идеалист, искренне верящий, что убивает тирана ради спасения Республики. Кассий, более прагматичный и озлобленный, движимый как личной неприязнью, так и республиканскими убеждениями. Вокруг них сплотилось около шестидесяти сенаторов.

– Шестьдесят человек! – ахает Лиэль. – И никто не донес? Удивительно!

– Заговор был хорошо организован, и многие участники были связаны родственными или дружескими узами, – поясняет Гай. – Хотя слухи и предупреждения до Цезаря доходили, он фаталистически полагался на судьбу. В это утро его жена Кальпурния, напуганная дурными снами, умоляла его не ходить в Сенат.

Мы видим, как Цезарь, несмотря на уговоры и дурные предзнаменования (жертвы оказались неблагоприятными), все же прибывает на заседание. Он выглядит утомленным, возможно, нездоровым.

– Он вошел, – шепчет Лиэль, ее голос дрожит. – Сейчас все начнется…

Цезарь занимает свое место. Сенаторы окружают его, делая вид, что хотят подать прошения. Один из заговорщиков, Луций Тиллий Цимбр, подходит к нему с просьбой о возвращении изгнанного брата. Цезарь отказывает. Цимбр хватает его за тогу, стаскивая ее с плеча. Это условный знак.

– Теперь! – кричит кто-то из заговорщиков и наносит первый удар кинжалом.

Цезарь, раненый, пытается сопротивляться. Он оборачивается, видит вокруг себя блеск обнаженных кинжалов и искаженные яростью лица тех, кого он считал своими сторонниками, или, по крайней мере, лояльными гражданами.

– Что вы делаете?! – кричит он, отбиваясь стилом, которым писал.

Заговорщики набрасываются на него со всех сторон, нанося удар за ударом.

– За Республику! За свободу! – выкрикивает кто-то.

Помещение наполняется криками, шумом борьбы, звоном металла. Кровь заливает пол у подножия статуи Помпея Великого – поверженного врага Цезаря.

– Он смотрит на Брута, – Лиэль затаила дыхание, – На Марка Брута, которого он когда-то считал почти сыном, которому оказывал покровительство…

Гримаса неверия и глубокой боли искажает окровавленное лицо Цезаря.

– И ты, Брут? – срывающимся голосом произносит он. Эти слова, сказанные негромко, но с неизмеримой горечью, кажется, на мгновение останавливают даже ярость нападавших.

– Вот она, эта фраза… Et tu, Brute? – тихо произносит Лиэль, ее голос дрожит от напряжения. – Такая короткая, но сколько в ней боли и разочарования.

Цезарь, израненный (насчитают двадцать три раны), падает у подножия статуи Помпея, накрыв голову тогой. Заговорщики, совершив свое дело, стоят над его телом, их кинжалы обагрены кровью. В зале воцаряется оглушительная тишина, прерываемая лишь их тяжелым дыханием.

– Свершилось, – тихо произносит Брут, поднимая окровавленный кинжал. – Тиран мертв! Рим свободен!

Но вместо ожидаемого ликования и возгласов поддержки, остальные сенаторы, не участвовавшие в заговоре, с криками ужаса и отвращения бросаются к выходам, толкая друг друга. Портик Помпея стремительно пустеет. Заговорщики остаются одни, растерянно глядя друг на друга посреди нарастающего хаоса. Весть об убийстве молниеносно разносится по Риму, и город охватывает паника. Лавки закрываются, люди в страхе запираются в домах. На улицах слышны тревожные крики и топот бегущих ног.

Экран машины времени темнеет на мгновение, а затем вспыхивает вновь, показывая Рим спустя несколько дней после убийства Цезаря. Атмосфера в городе по-прежнему напряженная, но хаос понемногу сменяется зыбким, тревожным затишьем. Тело Цезаря было вынесено из курии и подготовлено к погребению.

– Какая разительная перемена, – Лиэль смотрит на улицы, где еще недавно царила паника. – Заговорщики, провозгласившие себя &quot;Освободителями&quot;, кажется, не очень-то контролируют ситуацию. Они ведь укрылись на Капитолии?

– Да, они просчитались, – подтверждает Гай. – Они ожидали, что народ и оставшиеся сенаторы немедленно поддержат их как спасителей Республики. Но вместо этого – страх, растерянность и растущее негодование, особенно среди плебса и ветеранов Цезаря, для которых он был благодетелем. А ключевые фигуры, такие как Марк Антоний и Марк Эмилий Лепид, магистр конницы Цезаря, быстро взяли инициативу в свои руки.

Сцена переносится на Форум. Огромная толпа собралась на похороны Цезаря. Посреди площади возвышается погребальный костер и ростра, с которой должен выступить Марк Антоний, консул и ближайший соратник убитого диктатора. Он держит в руках свиток.

– Постой, Гай, – Лиэль удивленно смотрит на экран. – Завещание? Но ведь Цезарь был пожизненным диктатором, почти монархом. Разве его власть и положение не должны были как-то иначе определяться после смерти, а не простым завещанием, как у обычного гражданина?

– В этом-то и вся сложность и уникальность его положения, Лиэль, – отвечает Гай. – Формально, Рим все еще оставался Республикой, хоть и сильно деформированной. Его диктаторская власть, даже пожизненная, не была наследственной монархией. Она прекратилась с его смертью. Но как частное лицо, как богатейший римский аристократ, он имел полное право составить завещание, распорядиться своим огромным личным состоянием и, что самое важное для римлян, своим именем через усыновление. У него ведь не было законных сыновей по римскому праву.

– А как же Цезарион, его сын от Клеопатры? – вспоминает Лиэль.

– Цезарион был рожден вне официального римского брака и от иностранной царицы, – поясняет Гай. – По римским законам он не мог быть законным наследником политического положения или даже полноправным наследником имущества в том же смысле, что и усыновленный римский гражданин. Поэтому усыновление по завещанию было для Цезаря единственным способом обеспечить преемственность своего имени и передачу состояния в римском правовом поле.

– То есть, это завещание касается его денег и усыновления, а не передачи диктаторских полномочий? – уточняет Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Диктатуру нельзя завещать. Но представь себе политическую силу этого документа! Во-первых, он мог назначить наследника своего имени и богатств, что немедленно создавало фигуру с огромным влиянием. Во-вторых, он мог сделать щедрые дары народу, что, как ты сейчас увидишь, Антоний использует с невероятным эффектом. Так что, хотя это и &quot;просто&quot; завещание частного лица, его оглашение станет политической бомбой.

Антоний поднимается на ростру. Его лицо печально, но в глазах горит решимость. Сначала он говорит спокойно, перечисляя заслуги Цезаря перед Римом, его победы, его щедрость.

– ...и вот завещание Гая Юлия Цезаря! – голос Антония крепнет, он разворачивает свиток, который ему передали весталки, хранительницы завещаний. – Слушайте, римляне, последнюю волю того, кто был вашим отцом и благодетелем! Он, не имея законных сыновей своего тела, но заботясь о будущем своего имени и рода, усыновляет своего внучатого племянника Гая Октавия, назначая его главным наследником трех четвертей своего состояния! Отныне имя ему – Гай Юлий Цезарь Октавиан!

Толпа на мгновение затихает, переваривая эту новость, а затем раздается удивленный гул.

– Каждому римскому гражданину, – продолжает Антоний, его голос набирает силу, – он завещал по семьдесят пять денариев! А свои великолепные сады за Тибром он завещал вам, римскому народу, для вечного пользования в качестве общественного парка! Вот кем был этот &quot;тиран&quot;, которого убили &quot;доблестные мужи&quot;, поправшие священные законы гостеприимства и дружбы!

Толпа взрывается криками горя и ярости. Антоний, видя эффект своих слов, поднимает окровавленную тогу Цезаря, показывая народу дыры от кинжалов.

– Смотрите, римляне! Вот следы от ударов тех, кого он считал друзьями, кого он помиловал и возвысил! Вот плата за его милосердие! Если есть у вас слезы, приготовьтесь пролить их сейчас!

Рев толпы становится оглушительным. Люди плачут, проклинают убийц, требуют мести.

– Сжечь дома убийц! – кричит кто-то. – Смерть предателям!

– Какая мощь слова! – Лиэль потрясена. – Антоний несколькими фразами и жестами перевернул все! Он разжег в толпе пожар!

– Он гениальный демагог, когда захочет, – соглашается Гай. – И он точно знает, на какие струны душ римского плебса нужно нажать. Заговорщикам теперь не поздоровится. Им придется бежать из Рима, и очень быстро.

Действительно, на экране мелькают сцены: разъяренная толпа, несущаяся по улицам, поджоги домов, принадлежащих заговорщикам или тем, кого подозревали в сочувствии им. Брут, Кассий и другие &quot;Освободители&quot; спешно покидают город, понимая, что их дело проиграно, по крайней мере, в Риме.

– А вот и тот самый Гай Октавий, теперь уже Цезарь Октавиан, появляется на арене, – Гай указывает на молодого человека, только что прибывшего в Италию из Аполлонии, где он проходил военное обучение. – Он только что узнал, что Цезарь в своем завещании усыновил его и сделал главным наследником.

Мы видим Октавиана – ему всего восемнадцать, он выглядит очень молодо, даже хрупко, но в его глазах уже видна недетская решимость и холодный расчет.

Экран машины времени, погасший на решительном лице юного Октавиана, медленно оживает. Мы снова в Риме, но прошло уже несколько дней с момента убийства Цезаря и пламенной речи Марка Антония на Форуме. Город все еще в напряжении, но паника первых часов сменилась более организованным, хотя и не менее опасным, противостоянием.

– Похоже, речь Антония возымела действие, – Лиэль смотрит на улицы, где видны патрули ветеранов Цезаря и вооруженные сторонники Антония. Горожане стараются без нужды не покидать дома. – Заговорщики, &quot;Освободители&quot;, как они себя называли, бежали из Рима.

– Да, Антоний блестяще разыграл карту народного гнева и завещания Цезаря, – подтверждает Гай. – Брут и Кассий поняли, что оставаться в городе для них смертельно опасно. Но это только начало. Вакуум власти, образовавшийся после смерти Цезаря, огромен, и за его наследие – как политическое, так и материальное – сейчас начнется ожесточенная борьба.

Мы видим Марка Антония в его доме. Он окружен военачальниками, сенаторами, ищущими его покровительства, и ветеранами Цезаря. Он отдает распоряжения, принимает посетителей, его лицо выражает уверенность и силу. Он явно чувствует себя хозяином положения.

– Лепид со своим легионом контролирует Форум, – докладывает один из офицеров. – Народ требует наказать убийц. Сенат напуган и готов к сотрудничеству.

– Хорошо, – Антоний кивает. – Главное сейчас – сохранить порядок и не допустить анархии. И напомнить Сенату, что все распоряжения и назначения Цезаря остаются в силе. Он был законным правителем, а не тираном.

– Антоний действует быстро и решительно, – замечает Лиэль. – Он завладел архивами Цезаря, его казной. Он явно метит на роль его преемника.

– У него для этого есть все основания, – соглашается Гай. – Он был консулом вместе с Цезарем, его ближайшим соратником в последние годы, популярен в армии. Но он не учел одного – или, по крайней мере, недооценил.

Экран смещается, показывая прибытие в Рим молодого человека, которого мы уже видели. Это Гай Октавий, теперь уже Гай Юлий Цезарь Октавиан. Он выглядит скромно, но его сопровождают влиятельные друзья семьи и некоторые из вольноотпущенников Цезаря.

– А вот и наш юный наследник, – Лиэль с интересом следит за Октавианом. – Всего восемнадцать. Как он собирается противостоять такому опытному и могущественному игроку, как Антоний?

Октавиан первым делом направляется к Антонию. Сцена происходит в доме Антония. Прием подчеркнуто холодный.

– Я пришел, Марк Антоний, как законный сын и наследник Гая Юлия Цезаря, – голос Октавиана звучит на удивление твердо для его юного возраста. – Я требую передать мне имущество моего отца, чтобы я мог выполнить его последнюю волю – выплатить деньги римскому народу, как он завещал.

Антоний смотрит на юношу сверху вниз с плохо скрываемой насмешкой.

– Мальчик, – он цедит сквозь зубы, – ты еще слишком молод, чтобы играть в такие игры. Имя Цезаря – это тяжелая ноша. Государственные дела и казна Цезаря – это не то, что можно раздавать по прихоти. Я, как консул, позабочусь о выполнении воли покойного диктатора, когда придет время. А тебе лучше бы подумать о своей безопасности.

– Он его просто отшивает! – возмущается Лиэль. – И даже не называет его Цезарем!

– Антоний видит в нем лишь досадную помеху, мальчишку, претендующего на огромное состояние, которое он сам уже считал своим, или, по крайней мере, под своим контролем, – поясняет Гай. – Он серьезно недооценивает этого &quot;мальчика&quot;. Октавиан не так прост. Он унаследовал от своего приемного отца не только имя и деньги, но и железную волю, политический инстинкт и невероятное терпение.

Мы видим, как Октавиан, не получив денег от Антония, начинает действовать самостоятельно. Он продает часть своего собственного имущества и имущества, унаследованного от других родственников, берет в долг и начинает выплачивать народу обещанные Цезарем 75 денариев на человека.

– Смотри, Гай! – Лиэль поражена. – Он выполняет волю Цезаря за свой счет! Каким же образом?

– Он демонстрирует, что он – истинный наследник Цезаря, не на словах, а на деле, – говорит Гай. – И это немедленно приносит ему огромную популярность среди плебса и, что еще важнее, среди ветеранов Цезаря, которые видят в нем сына своего обожаемого полководца. Он начинает собирать вокруг себя сторонников.

Появляются и другие игроки. Сенаторы-республиканцы, такие как Цицерон, сначала с опаской, а затем с некоторой надеждой начинают присматриваться к Октавиану, видя в нем потенциальный противовес Антонию, которого они боятся гораздо больше.

– Этот юноша, этот Октавиан… – Цицерон говорит в кругу своих доверенных лиц. – Он носит имя Цезаря, но, возможно, он не будет таким, как его приемный отец. Возможно, его можно использовать, чтобы обуздать Антония, а затем… &quot;хвалить, награждать и… устранять (laudandum adulescentem, ornandum, tollendum)&quot;.

– Цицерон как всегда, в своих интригах, – усмехается Гай. – Он надеется манипулировать Октавианом. Еще один, кто недооценивает этого юношу.

– Какая сложная игра начинается, – Лиэль вздыхает. – Столько амбиций, столько взаимной ненависти и недоверия. Рим действительно погружается в хаос.

– Да, – подтверждает Гай. – Убийство Цезаря не решило проблем Республики, а лишь вскрыло все ее язвы. Агония Республики вступает в свою финальную стадию.

Экран машины времени снова оживает. Картина хаоса и борьбы за наследие Цезаря в Риме сменяется сценами военных действий. Год 44-й до н.э. плавно перетекает в 43-й.

– После бегства Брута и Кассия из Рима, казалось, Марк Антоний полностью контролирует ситуацию, – Лиэль следит за перемещениями легионов на карте, которую показывает экран. – Но не тут-то было! Появился еще один Брут – Децим Юний Брут Альбин, один из убийц Цезаря, который был назначен наместником Цизальпинской Галлии еще самим диктатором.

– И Антоний, добившись от Сената передачи этой провинции себе, решил силой изгнать оттуда Децима Брута, – добавляет Гай. – Это и стало формальным поводом для так называемой Мутинской войны. Децим Брут отказался уступать провинцию и укрепился в городе Мутина.

На экране – осень 44 года до н.э. Марк Антоний во главе своих легионов, включая четыре, которые он перевел из Македонии, осаждает Мутину.

– Антоний действует решительно! – восклицает один из его легатов, наблюдая за построением осадных машин. – Этот Децим Брут пожалеет о своем упрямстве! Против нас ему не выстоять!

Тем временем в Риме разворачивается другая, не менее ожесточенная битва – битва слов. В Сенате гремит голос Марка Туллия Цицерона.

– Это же его знаменитые &quot;филиппики&quot;! – Лиэль узнает знаменитого оратора, его жесты полны страсти, а голос звенит от негодования. – Он ведь назвал их так по примеру Демосфена, который обличал царя Филиппа Македонского.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Цицерон, старый республиканец и непримиримый враг любой формы единовластия, увидел в Антонии главную угрозу Республике после смерти Цезаря. С сентября 44-го по апрель 43-го года он произнес или написал серию из четырнадцати речей, направленных на полную дискредитацию Антония.

На экране мелькают заголовки свитков, которые переписывают многочисленные писцы.

– Особенно яростной была вторая &quot;филиппика&quot;, – продолжает Гай. – Она не была произнесена публично, а распространялась как письменный памфлет. Это позволило Цицерону не стесняться в выражениях.

– И что же он там писал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, там был весь арсенал риторических приемов! – Гай усмехается. – Цицерон обрушился на личную жизнь Антония, обвиняя его в пьянстве, разврате, расточительстве, связях с актрисами. Он рисовал его как морально разложившегося человека, погрязшего в долгах. Например, он язвительно описывал, как Антоний, будучи консулом, якобы появлялся на публике пьяным, вызывая всеобщее презрение. Это, кстати, довольно типичный для Цицерона прием – атаковать моральный облик оппонента.

– Помню, он и в адрес самого Цезаря когда-то нелестно отзывался, – задумчиво произносит Лиэль. – Кажется, ходили слухи о молодости Цезаря, о его пребывании при дворе вифинского царя Никомеда, и Цицерон намекал на его якобы пассивную гомосексуальную роль, называя его &quot;царицей Вифинии&quot; и &quot;постелью Никомеда&quot;.

– Да, такие обвинения были, и Цицерон, как и другие враги Цезаря, не брезговал их использовать, – подтверждает Гай. – Это показывает определенный паттерн в его инвективах: удар по репутации через обвинения в моральной распущенности и недостойном поведении был его излюбленным оружием. И в &quot;филиппиках&quot; против Антония он использовал его в полной мере.

– &quot;Ты, Антоний, чьи ночи проходили в объятиях актрис, а дни — в пьянстве, смеешь обвинять меня в предательстве?&quot; – цитирует Лиэль по памяти. – Какие личные нападки!

– Но он не ограничивался этим, – Гай качает головой. – Главные обвинения касались политических преступлений. Цицерон утверждал, что Антоний узурпировал власть, манипулировал завещанием Цезаря, присвоил государственные средства, подделывал указы покойного диктатора, чтобы раздать провинции и земли своим сторонникам. Он изображал Антония новым Катилиной, тираном, стремящимся к единоличной власти и разрушению Республики.

– &quot;Ты не наследник Цезаря, а его грабитель!&quot; – снова вспоминает Лиэль строки из &quot;филиппики&quot;. – Он действительно не жалел красок.

– И при этом Цицерон защищал себя от обвинений Антония в причастности к убийству Цезаря, – добавляет Гай, – подчеркивая, что хотя он и не участвовал в заговоре, но одобряет действия &quot;Освободителей&quot;. И, конечно, он страстно призывал Сенат и народ Рима объединиться против Антония, поддержать Децима Брута и молодого Октавиана, которого он в тот момент видел как орудие против Антония.

– &quot;Римляне, если вы не остановите этого человека, республика падет!&quot; – Лиэль почти декламирует. – Невероятная сила слова! Какова же была реакция?

– Эти речи, особенно вторая &quot;филиппика&quot;, имели огромное влияние, – Гай становится серьезным. – Они распространялись по Риму, их читали, обсуждали. Они действительно усилили антипатию к Антонию среди сенаторов и части граждан. И именно под влиянием Цицерона Сенат в начале 43 года объявил Антония врагом отечества. Но у самого Сената не было достаточных сил, чтобы противостоять легионам Антония.

– И тут на сцену снова выходит наш юный Октавиан! – Лиэль с интересом наблюдает за молодым наследником Цезаря. – Он ведь на свои деньги и именем своего приемного отца собрал внушительную армию из ветеранов Цезаря!

– Именно, – подтверждает Гай. – И Сенат, находясь в отчаянном положении и поддавшись уговорам Цицерона, который видел в Октавиане временного союзника, вынужден пойти на этот рискованный шаг. Октавиану, несмотря на его молодость, даруют imperium pro praetore.

– Imperium pro praetore? – Лиэль вопросительно смотрит на Гая. – &quot;Империй вместо претора&quot;? Что это означает на практике для такого молодого человека, который еще не прошел все ступени cursus honorum?

– Это очень важное и довольно необычное решение для римской правовой системы, – поясняет Гай. – Imperium – это высшая военная и административная власть. Обычно ею обладали консулы и преторы. &quot;Pro praetore&quot; означает, что Октавиану предоставляются полномочия, аналогичные преторским, хотя он формально и не занимал эту должность. Сенат пошел на это в январе 43-го года как на политический компромисс. Им отчаянно нужны были легионы Октавиана, его популярность среди ветеранов Цезаря, чтобы противостоять Антонию. Но давать ему сразу консульство они не хотели – слишком молод, слишком непредсказуем.

– И что же эти преторские полномочия ему давали? – спрашивает Лиэль.

– Во-первых, и это главное, – Гай загибает палец, – законное право командовать войсками. Его частная армия, собранная на имя Цезаря, теперь становилась частью государственных сил. Он мог легально вести военные операции против Антония. Во-вторых, это давало ему определенную административную власть в зоне конфликта, право принимать решения на месте. В-третьих, это символы власти – его должны были сопровождать ликторы с фасциями, хотя их число и было меньше, чем у полноправного претора. И, наконец, это легитимизировало его положение, он переставал быть просто частным лицом с армией, а становился официальным представителем Республики, действующим от имени Сената.

– То есть, Сенат пытался поставить его под свой контроль, формально встроив в систему? – предполагает Лиэль.

– Именно так, – Гай кивает. – Ему поручают выступить против Антония и снять осаду с Мутины вместе с двумя новоизбранными консулами, Авлом Гирцием и Гаем Вибием Пансой – оба, кстати, бывшие офицеры Цезаря, но теперь формально на стороне Сената и республиканских идеалов, которые отстаивал Цицерон.

Звуки труб и лязг оружия нарастают.

Экран переносит Гая и Лиэль в окрестности Мутины. Апрель 43 года до н.э. На экране разворачиваются ожесточенные сражения.

– Битва при Форуме Галлов! – комментирует Гай, указывая на маневры войск. – 14 апреля. Войска Сената, особенно ветераны Октавиана, сражаются яростно. Антоний отброшен, но какой ценой! Консул Панса смертельно ранен.

Несколько дней спустя, 21 апреля, новое сражение, уже у самых стен Мутины.

– Снова победа сенатской армии! – Лиэль не может скрыть волнения. – Осада с Мутины снята! Антоний разбит и отступает! Но… и консул Гирций погиб в бою!

– Да, обе победы оказались пирровыми для сенатской партии, – Гай качает головой. – Оба консула мертвы. А Октавиан, внезапно, становится командующим всей огромной армией Республики, состоящей из восьми легионов. Сенат ликовал, считая, что с Антонием покончено, а Октавиана можно будет легко отстранить. Цицерон уже писал своим друзьям, что &quot;мальчика следует хвалить, награждать и… устранять&quot;.

– Какая недальновидность! – восклицает Лиэль. – Они снова его недооценили!

– Абсолютно, – подтверждает Гай. – Октавиан прекрасно понимал их настроения. Он отправил в Рим делегацию из своих центурионов с требованием предоставить ему заслуженный триумф за победу над Антонием и, что самое главное, консульство на оставшуюся часть года. Ему ведь было всего девятнадцать, а по закону консулом можно было стать не раньше сорока двух лет!

На экране мы видим сцену в Сенате. Центурионы Октавиана, суровые, закаленные в боях воины, стоят перед сенаторами. Один из них, не дождавшись ответа на свои требования, демонстративно кладет руку на рукоять меча.

– Если вы не дадите ему консульство, – произносит центурион, его голос резок и лишен всякого почтения, – то вот это даст!

– Какой дерзкий жест! – Лиэль поражена. – Прямая угроза военной силой!

– Сенаторы были в ярости и смятении, – продолжает Гай. – Они попытались тянуть время, отказали ему. Тогда Октавиан сделал то, чего от него, возможно, не ожидали. Он не стал распускать армию, как того требовал Сенат. Вместо этого он отдал своим восьми легионам приказ идти на Рим.

Изображение меняется: легионы Октавиана стремительным маршем движутся по Фламиниевой дороге к столице. В Риме паника. Сенат лихорадочно пытается организовать оборону, но войск в городе практически нет.

– Он требует консульства силой! – Гай констатирует факт, наблюдая за приближением армии к Риму. – В августе 43 года, не встретив никакого сопротивления, Октавиан со своими легионами вступает в Рим. Город фактически оккупирован. Перепуганный Сенат, лишенный какой-либо реальной власти и защиты, вынужден капитулировать.

Мы видим Октавиана, уже в Риме, в окружении своих солдат. Он диктует свою волю.

– На народном собрании, проведенных под давлением его армии, девятнадцатилетний Октавиан избирается консулом, – Гай качает головой. – Вместе с ним консулом избирают его родственника Квинта Педия. Формально все процедуры соблюдены, но это было избрание под дулами мечей, если можно так выразиться.

– И что же он делает, став консулом? – спрашивает Лиэль. – Наверняка, не забыл обиды Сената.

– Его первые же шаги были очень показательны, – отвечает Гай. – Во-первых, он щедро вознаградил своих солдат из государственной казны, к которой имел полный доступ. Во-вторых, он немедленно провел закон, учреждающий судебное преследование убийц Цезаря, которые были заочно осуждены и объявлены вне закона. А в-третьих, и это был самый сильный удар по политике Сената и Цицерона, он добился отмены декрета, объявлявшего Марка Антония врагом отечества.

– Отменяет декрет против Антония?! – Лиэль удивлена. – Но ведь он только что воевал против него!

– Именно, – Гай усмехается. – Октавиан показал, что он – самостоятельный игрок, и его цели не всегда совпадают с целями Сената. Отменив декрет против Антония, он открывал себе путь для переговоров с ним и Лепидом. Он понимал, что для борьбы с Брутом и Кассием на Востоке ему нужны союзники, а не враги в лице других могущественных цезарианцев. Это был прагматичный и дальновидный ход, хотя и абсолютно циничный по отношению к тем сенаторам, которые еще недавно превозносили его как спасителя Республики от &quot;тирана&quot; Антония.

– А что же Антоний? – спрашивает Лиэль. – Он ведь отступил после Мутины.

– Антоний с остатками своей армии отошел в Трансальпийскую Галлию, – Гай показывает на карте. – И там произошло то, чего Сенат боялся больше всего: он объединился с Марком Эмилием Лепидом, наместником Нарбонской Галлии и Ближней Испании, который командовал большим количеством легионов. Лепид, бывший магистр конницы Цезаря, всегда был влиятельной фигурой. Теперь их объединенные силы снова представляли огромную угрозу. А Децим Брут, осажденный герой Мутины, оказался предан своими же солдатами, которые не хотели сражаться против других цезарианцев, и был убит при попытке бежать на Восток.

– Какая ирония судьбы! – вздыхает Лиэль. – Мутинская война, начатая для уничтожения Марка Антония, в итоге привела к невероятному усилению Октавиана и открыла путь для нового, еще более мощного союза цезарианцев.

– Именно так, – соглашается Гай. – Октавиан, став консулом и имея под рукой мощную армию, понял, что война с Брутом и Кассием на Востоке потребует объединения всех сил цезарианской партии. И Лепид выступил посредником в его переговорах с Антонием. Вот так, после кровопролитной Мутинской войны, вчерашние враги оказались готовы к союзу.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает небольшой остров на реке Рено, недалеко от Бононии. Ноябрь 43 года до н.э. Мрачная, холодная осенняя погода соответствует настроению происходящего.

– Какое уединенное и не слишком гостеприимное место для встречи таких важных персон, – замечает Лиэль, глядя на трех мужчин, сидящих на грубо сколоченных скамьях посреди острова. Вокруг них – лишь их ближайшие телохранители, держащиеся на почтительном расстоянии.

– Они выбрали это место не случайно, Лиэль, – отвечает Гай. – Остров обеспечивает безопасность и изоляцию. Никто не сможет подслушать их переговоры, и никто не сможет внезапно напасть. А доверять друг другу у них нет никаких оснований.

Эти трое – Марк Антоний, все еще могущественный военачальник; молодой Гай Юлий Цезарь Октавиан, чья популярность и влияние стремительно выросли; и Марк Эмилий Лепид.

– Подумать только, еще несколько месяцев назад Антоний и Октавиан были злейшими врагами! – восклицает Лиэль. – И вот они сидят за одним столом.

– Политика, Лиэль, – Гай пожимает плечами. – Октавиан понимал, что в одиночку ему не справиться ни с убийцами Цезаря, Брутом и Кассием, собравшими огромные силы на Востоке, ни с опытным Марком Антонием в долгосрочной перспективе.

Антоний, судя по его напряженной позе и хмурому взгляду, все еще не до конца смирился с необходимостью этого союза. Лепид, более старший и менее харизматичный, старается выступать в роли посредника. Октавиан, несмотря на молодость, держится уверенно и холодно.

– Итак, джентльмены, – начинает Лепид, нарушая напряженное молчание. – Мы здесь, чтобы забыть прошлые обиды и объединить наши силы. Наш общий долг – отомстить за смерть божественного Юлия. Убийцы Цезаря, Брут и Кассий, собрали на Востоке огромную армию. Они контролируют богатейшие провинции. Поодиночке нам их не одолеть.

– Месть – это святое, – рычит Марк Антоний, сверкая глазами в сторону Октавиана. – Но речь идет не только о мести. Речь идет о власти. О том, кто будет править Римом после того, как мы уничтожим этих так называемых &quot;Освободителей&quot;.

– Власть должна принадлежать тем, кто верен памяти Цезаря и способен навести порядок в Республике, – спокойно, но твердо отвечает Октавиан. – Мы трое обладаем самыми большими армиями. Мы трое – его наследники, в том или ином смысле. Логично, что мы и должны взять на себя ответственность за судьбу государства.

– Они делят шкуру неубитого медведя, – комментирует Лиэль. – Но с какой циничной откровенностью!

– Они создают официальную комиссию, tresviri rei publicae constituendae consulari potestate, – поясняет Гай. – &quot;Три мужа для устроения государственных дел с консульской властью&quot;. Это не просто частное соглашение, как Первый триумвират Цезаря, Помпея и Красса. Этот Второй триумвират будет утвержден специальным законом, который проведет через народное собрание лояльный им народный трибун Публий Тиций. Он даст им верховную власть на пять лет: право издавать законы без одобрения Сената, право назначать магистратов, право вершить суд без апелляции.

Переговоры идут тяжело. Они делят провинции, легионы, обсуждают будущие назначения. Каждый старается выторговать себе кусок побольше.

– Африка и Сицилия с Сардинией будут моими, – заявляет Октавиан, указывая на карту. – И достаточно легионов, чтобы контролировать Италию.

– Галлия останется за мной, плюс Испания, – требует Антоний. – А Восток… Восток мы разделим после победы над Брутом и Кассием. Но самые сильные легионы должны быть под моим командованием. Я поведу их против убийц.

Лепид, похоже, получает меньшую долю, но его устраивает и это, лишь бы оставаться в числе вершителей судеб.

– И что же станет их первой совместной акцией, кроме подготовки к войне? – спрашивает Лиэль, видя, как триумвиры наконец приходят к какому-то соглашению по основным пунктам.

– О, их первая акция будет ужасна, – мрачно предрекает Гай. – Чтобы собрать деньги на войну и избавиться от политических противников в Риме и Италии, они прибегнут к самому страшному инструменту гражданских войн – проскрипциям.

На экране появляется изображение триумвиров, скрепляющих свой союз рукопожатием. Их лица суровы и решительны. Ни тени былой вражды, только холодный расчет и общая цель.

– Второй триумвират сформирован, – констатирует Гай. – Это уже не просто союз трех сильных личностей, это официальная диктатура трех, узаконенная и безжалостная. 

Экран темнеет, предвещая новую волну террора и кровопролития.

Экран машины времени показывает ноябрь 43 года до н.э. Триумвиры, получив от народного собрания чрезвычайные полномочия на пять лет, входят в Рим во главе своих легионов.

– Город замер в ужасе, – шепчет Лиэль, глядя на опустевшие улицы, по которым маршируют солдаты. Окна домов закрыты, двери заперты. – После всего, что было, римляне, наверное, ждут самого худшего.

– И их ожидания, к сожалению, оправдаются, – Гай говорит с непривычной для него ноткой горечи. – Первым делом триумвиры нуждались в деньгах для содержания своих огромных армий и для предстоящей войны с Брутом и Кассием. А также они хотели раз и навсегда избавиться от своих политических противников и тех, кто мог бы им помешать. И для этого они прибегли к испытанному, но от этого не менее страшному средству – проскрипциям.

На стенах домов, на Форуме появляются белые таблицы с выведенными на них черными буквами именами. Это проскрипционные списки.

– Проскрипции… – Лиэль содрогается. – Это ведь означает объявление людей вне закона? Любой мог убить проскрибированного и получить за это награду?

– Да, – подтверждает Гай. – Имущество убитого конфисковывалось в пользу государства, то есть триумвиров. Доносчики также получали часть. Дети и внуки проскрибированных лишались гражданских прав. Это был узаконенный террор и грабеж. Сулла в свое время широко использовал проскрипции, и вот теперь его &quot;ученики&quot; превзошли учителя.

– Сколько же имен в этих списках? – с ужасом спрашивает Лиэль, видя, как люди со страхом читают вывешенные списки, ища там знакомые имена или, наоборот, боясь найти свое.

– В первые списки вошло около трехсот сенаторов и двух тысяч всадников, – отвечает Гай. – И среди них были многие знатные и уважаемые граждане, чья единственная вина заключалась в их богатстве или в том, что они когда-то неосторожно высказались против кого-то из триумвиров.

Начинается охота на людей. Солдаты и наемные убийцы рыщут по городу и окрестностям, выискивая проскрибированных. Сцены жестоких расправ, предательств, отчаянных попыток бегства.

– Какая низость! – восклицает один из римлян, прячущийся в своем доме, когда видит, как раб выдает своего господина солдатам за вознаграждение. – Даже рабы предают! Нет больше ни чести, ни верности!

– Но были и примеры невероятного мужества и преданности, – замечает Лиэль, когда на экране появляется сцена, где жена пытается укрыть своего мужа, или дети спасают отца. – Не все потеряли человеческий облик.

– Увы, таких было немного, – вздыхает Гай. – Страх и жадность оказались сильнее. А триумвиры лично просматривали списки, торгуясь друг с другом за головы своих врагов или даже родственников. Говорят, Антоний настоял на включении в список своего дяди, Луция Цезаря, а Лепид – своего брата, Павла Эмилия Лепида. Октавиан, поначалу сопротивлявшийся проскрипциям, в итоге уступил и тоже внес своих недругов.

– Но самая желанная жертва для Антония… это ведь был Цицерон? – Лиэль с тревогой смотрит на Гая.

– Без сомнения, – подтверждает Гай. – Антоний так и не простил ему &quot;филиппик&quot;. Имя Марка Туллия Цицерона было одним из первых в проскрипционных списках.

Экран показывает Цицерона, уже немолодого, утомленного и разочарованного. Он пытается бежать из Италии морем, но неблагоприятные ветры и морская болезнь вынуждают его вернуться на свою виллу в Формиях.

– Беги, господин! Они уже близко! – умоляют его верные рабы.

– Нет, – устало отвечает Цицерон, садясь в носилки. – Я слишком устал бегать от судьбы. Умру в отечестве, которое я столько раз спасал.

Солдаты под предводительством центуриона Геренния и военного трибуна Попиллия Лената, которого Цицерон когда-то защищал в суде, настигают его носилки в лесу.

– Предатель! – кричит Попиллий Ленат, вытаскивая меч.

Цицерон спокойно высунул голову из носилок и подставил шею под удар. 7 декабря 43 года до н.э. великий оратор, философ и защитник Республики был убит.

– Какая жестокость… – Лиэль отворачивается, не в силах смотреть. – И какая ирония – его убил тот, кого он когда-то спас.

– Голову и правую руку Цицерона, которой он писал свои &quot;филиппики&quot;, доставили Антонию, – Гай говорит бесстрастно, но в его голосе слышится осуждение. – По приказу его жены Фульвии, ненавидевшей Цицерона не меньше мужа, язык оратора был проткнут ее заколками. А затем голову и руку выставили на рострах на Форуме – на том самом месте, откуда он так часто обращался к римскому народу, защищая свободу.

На экране – Форум. Люди со страхом и отвращением смотрят на ужасное зрелище.

– Это не просто месть, – говорит Гай. – Это символ. Символ того, что со свободой слова в Риме покончено. Что любая критика новой власти будет караться смертью. Триумвиры утверждали свою власть на крови и терроре.

– Но разве такой террор мог продолжаться долго? – спрашивает Лиэль. – Неужели римляне все это стерпели?

– Проскрипции достигли своей цели, – отвечает Гай. – Оппозиция в Италии была разгромлена и запугана. Казна триумвиров пополнилась за счет конфискованного имущества. Путь для войны с Брутом и Кассием был расчищен. Но цена этого была ужасна. Многие тысячи погибли, еще больше были разорены. Рим погрузился в атмосферу страха и подозрительности. 

Экран медленно гаснет, оставляя после себя тяжелое впечатление от кровавой вакханалии проскрипций.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Иудею. Год 43-й до н.э. Солнце здесь светит ярче, но политическая атмосфера не менее напряженная.

– Гай, а что же Антипатр Идумеянин? – Лиэль наклоняется к экрану, где видна панорама Иерусалима. – Тот самый, который так хитро и вовремя поддержал Цезаря в Египте! Цезарь ведь сделал его фактически правителем Иудеи. Как он выкручивался после убийства своего могущественного покровителя?

– Антипатр был политиком до мозга костей, Лиэль, – Гай указывает на фигуру Антипатра, отдающего распоряжения во внутреннем дворе своего дома. – Смотри, он не теряет времени. После смерти Цезаря он, не колеблясь ни секунды, переметнулся на сторону Марка Антония. В тот момент Антоний казался самым вероятным хозяином положения на Востоке. Антипатр тут же начал активно собирать для него налоги, демонстрируя свою безграничную лояльность.

В кадре – Антипатр, уже немолодой, но с живыми, проницательными глазами, беседует со своими сыновьями: Фазаилом, правителем Иерусалима, и молодым, энергичным Иродом, правителем Галилеи.

– Антоний требует денег для своих легионов! – голос Антипатра звучит твердо, хотя и негромко. – Иудея должна показать свою преданность и полезность. Фазаил, на тебе сбор налогов в Иерусалиме и окрестностях. Ирод, Галилея – твоя забота. Действуйте быстро, но умно, старайтесь не вызывать излишнего ропота. Нам сейчас совершенно не нужны внутренние волнения.

– Отец, но требования Антония просто непомерны! – Ирод, молодой и горячий, вспыхивает. Мы видим, как он жестикулирует. – Народ и так измучен налогами! А тут еще эти ужасные слухи о проскрипциях в Риме… Люди напуганы до смерти!

– Страх – отличный стимул для уплаты налогов, сын мой, – Антипатр кладет руку на плечо Ирода, его взгляд строг. – Главное для нас сейчас – удержать власть. Ту власть, которую дал нам Цезарь и которую может подтвердить Антоний. А для этого мы должны быть ему незаменимы. Запомните, наша сила – в поддержке Рима, кто бы там ни правил.

– Но, Гай, я уверена, не все в Иудее были в восторге от того, что ими правит идумеянин Антипатр и его сыновья, – Лиэль внимательно следит за сценой. – Наверняка, у него были влиятельные враги среди местной иудейской знати, которые считали его выскочкой, узурпатором, захватившим власть при поддержке римлян.

– Абсолютно точно, Лиэль, – подтверждает Гай. – И эти враги не дремали. Смотри, вот один из них. – Экран фокусируется на человеке с хитрым и льстивым выражением лица, это Малих, влиятельный еврейский вельможа. – Он был приближенным к номинальному первосвященнику и этнарху Гиркану II, но втайне люто ненавидел Антипатра за его реальную власть. Малих увидел в смуте, последовавшей за смертью Цезаря, идеальный шанс избавиться от всесильного идумеянина.

Сцена резко меняется. Мы видим пышный пир во дворце Гиркана II. Антипатр – почетный гость, он сидит во главе стола. Вино льется рекой, звучит музыка, танцовщицы развлекают гостей. Но Лиэль замечает:

– Какая-то напряженная атмосфера, Гай, несмотря на все это веселье. Посмотри на Малиха, как он подобострастно улыбается Антипатру… Слишком сладко, чтобы быть правдой.

Малих поднимает чашу с вином.

– За здоровье нашего великого покровителя, Марка Антония! И за мудрость нашего дорогого Антипатра, который так умело правит Иудеей! – провозглашает он, подходя к Антипатру и протягивая ему новую, наполненную до краев чашу.

Антипатр, кажется, ничего не подозревает. Он благосклонно кивает и осушает чашу. Спустя некоторое время его лицо бледнеет, он хватается за горло.

– Яд… – успевает прошептать он, прежде чем рухнуть на пол.

– Его отравили! Прямо на пиру! – Лиэль вскрикивает, прикрывая рот рукой. – Какой ужас! Неужели сам Гиркан был в этом замешан? Он выглядит таким растерянным…

– Гиркан был лишь слабой и управляемой пешкой в чужой игре, – отвечает Гай, наблюдая за суматохой. – Главным организатором убийства, несомненно, был Малих. Он действовал не один, а при поддержке некоторых римских чиновников на местахпросто желавших поживиться на новой волне смуты. Это случилось в 43 году до нашей эры.

Сыновья Антипатра, Фазаил и Ирод, узнав о смерти отца, приходят в неописуемую ярость. Мы видим Ирода, его лицо искажено гневом.

– Малих! Он заплатит за это своей кровью! – Ирод сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Клянусь тенью отца, я отомщу!

– Успокойся, брат! – Фазаил, более сдержанный и рассудительный, хватает его за руку. – Месть будет. Но сначала – власть. Смерть отца – это сигнал для всех наших врагов. Они поднимут головы, попытаются нас свергнуть. Мы должны действовать быстро, решительно. И не забывать о Риме, кто бы там сейчас ни был у руля.

– Да, ситуация в Иудее моментально обострилась, – замечает Лиэль. – Фазаилу и Ироду теперь придется очень нелегко. Их отец был главной опорой их власти, их щитом.

– Ирод, несмотря на свою молодость – ему тогда было около тридцати лет, – проявил себя как невероятно энергичный, хитрый и, если нужно, безжалостный правитель, – говорит Гай, пока на экране мелькают быстрые сцены: Ирод отдает приказы своим воинам, тайно встречается с какими-то людьми, руководит подавлением волнений в Галилее. – Смерть отца не повергла его в отчаяние, а, наоборот, кажется, высвободила всю его скрытую энергию и честолюбие. Он понимал, что Малих, убийца его отца, не остановится и попытается уничтожить и их с Фазаилом.

– И что же он предпринял? – Лиэль внимательно следит за Иродом на экране. – Ведь Малих наверняка заручился поддержкой каких-то влиятельных сил?

– Именно, – подтверждает Гай. – Малих пытался опираться на антиримские настроения и на тех, кто был недоволен правлением идумеянской семьи. Но Ирод действовал на опережение. Смотри, он немедленно отправляется к Гаю Кассию Лонгину.

На экране мы видим Ирода, прибывшего в Сирию, в лагерь Кассия. Кассий – один из главных убийц Цезаря, теперь проконсул Сирии, лихорадочно собирает силы и средства для предстоящей войны с цезарианцами.

– Гай Кассий, – Ирод обращается к римлянину с выражением скорби, но и решимости, – мой отец, верный союзник Рима, предательски убит Малихом, который сеет смуту в Иудее и подрывает римский авторитет. Я прошу твоего правосудия и поддержки, чтобы наказать убийцу и восстановить порядок, который так важен для тебя и для сбора средств на нужды Республики!

– Он апеллирует к интересам Кассия! – замечает Лиэль. – И, вероятно, подкрепляет свои слова немалыми деньгами, которые его отец так усердно собирал.

– Безусловно, – Гай кивает. – Кассию нужны были и деньги, и стабильный тыл в Иудее. Ирод обещал ему и то, и другое. И Кассий, недолго думая, дал свое негласное согласие на устранение Малиха. Он не хотел марать руки сам, но и не возражал против того, чтобы Ирод решил эту проблему.

Сцена меняется. Экран переносит Гая и Лиэль в древний финикийский город Тир, известный своими пурпурными красильнями и оживленной торговлей. Воздух наполнен ароматами благовоний и соленого моря. В одном из роскошных дворцов идет пышное пиршество.

– Кажется, мы попали на какой-то большой праздник, Гай! – Лиэль с любопытством разглядывает богато одетых гостей, украшения зала, обильные яства на столах. – Музыка, танцы, вино льется рекой…

– Судя по всему, это Melqartalia, Лиэль, – Гай осматривается, его взгляд цепляется за символику, связанную с местным божеством. – Праздник в честь Мелькарта, главного бога Тира. Он покровитель города, торговли, мореплавания. Такие праздники обычно включали торжественные процессии к его храму, жертвоприношения и, конечно, обильные пиры, чтобы снискать благосклонность божества и обеспечить процветание города.

Среди пирующих выделяется Малих. Он сидит на почетном месте, очевидно, чувствуя себя в полной безопасности. Рядом с ним – представители местной знати,  высокопоставленные офицеры Гая Кассия Лонгина, чье присутствие подчеркивает важность момента и римское покровительство. Малих весел, он громко смеется, пьет вино и, несомненно, радуется своему недавнему успеху – устранению Антипатра. Он уверен, что теперь его влияние в Иудее неоспоримо.

– Смотри, Малих совершенно расслабился, – шепчет Лиэль. – Он явно не ожидает удара здесь, в чужом городе, да еще и на таком важном празднике, в присутствии римлян. Он считает, что все угрозы позади.

Но Ирод все предусмотрел. Незаметно для большинства гостей, несколько римских солдат получивших щедрое вознаграждение от Ирода через своих командиров, смешиваются с охраной. Они не привлекают к себе внимания, их лица непроницаемы.

Внезапно, в самый разгар веселья, когда внимание большинства гостей приковано к выступлению танцовщиц, по условному знаку, солдаты стремительно бросаются на Малиха. Короткий, прервавшийся вскрик, звон опрокинутой золотой чаши, затем – глухие звуки ударов и короткой, яростной борьбы. Гости в ужасе вскакивают с мест, музыка обрывается, в зале воцаряется паника и крики.

– Что происходит?! Нападение! Измена! – кричат люди, пытаясь понять, кто и на кого напал в этом священном месте, во время священного праздника.

Но все происходит молниеносно. Через мгновение солдаты уже отступают, прокладывая себе путь сквозь обезумевшую толпу. На полу, среди разбросанных яств и разлитого вина, остается лежать бездыханное тело Малиха, из груди которого торчит рукоять римского кинжала. Ирод, который все это время находился в другом конце зала и с безупречным самообладанием делал вид, что удивлен и шокирован не меньше остальных, медленно подходит к телу своего врага. На его лице – маска скорби и праведного гнева, но в глубине глаз Лиэль замечает холодное, хищное удовлетворение.

– Вот так, – тихо говорит Гай, когда шум на экране немного стихает, сменяясь растерянными возгласами и плачем. – На глазах у всех, но руками римлян, во время священного праздника. Ирод отомстил за отца и устранил главного конкурента. Формально, он не причастен – это сделали солдаты Кассия, &quot;пресекая какой-то внезапно раскрытый заговор&quot; со стороны Малиха против римского проконсула. Очень в стиле Ирода – действовать чужими руками там, где это возможно, и обставлять все с максимальной выгодой для себя.

– Жестоко, но, как ты и сказал, эффективно, – констатирует Лиэль, все еще под впечатлением от быстрой и кровавой расправы, так резко контрастировавшей с праздничной атмосферой. – Но ведь Кассий и Брут – это республиканцы, &quot;Освободители&quot;. А что будет, если они проиграют войну цезарианцам, Антонию и Октавиану? Положение Ирода снова станет шатким.

– Жестоко, но эффективно, – констатирует Лиэль. – Но ведь Кассий, его нынешний покровитель, вместе с Брутом собирают на Востоке огромную армию против триумвиров. Что будет с Иродом, если &quot;Освободители&quot; проиграют?

– Это главный вопрос для всех местных правителей на Востоке, Лиэль, – Гай кивает, и изображение на экране машины времени начинает стремительно меняться. – Судьба Ирода, как и многих других, напрямую зависит от исхода этой гигантской схватки.

Экран переносит их на равнины Македонии, недалеко от города Филиппы. Октябрь 42 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга, готовые к решающему сражению. С одной стороны – легионы триумвиров, Марка Антония и Октавиана, жаждущие отомстить за смерть Цезаря. С другой – войска &quot;Освободителей&quot;, Марка Юния Брута и Гая Кассия Лонгина, сражающиеся за идеалы старой Республики.

– Вот оно, Гай! Битва при Филиппах! – Лиэль подается вперед, ее взгляд прикован к разворачивающейся панораме. – Две гигантские армии, почти по двадцать легионов с каждой стороны! Это сражение решит все!

– Да, это кульминация борьбы, начавшейся у подножия статуи Помпея, – голос Гая серьезен. – Антоний – опытный полководец, его солдаты ему безгранично преданы. Октавиан еще молод и не так опытен в военном деле, к тому же, он болен и не сможет лично участвовать в первой фазе битвы. Но его имя – имя Цезаря – вдохновляет его легионеров.

– А на той стороне Брут и Кассий, – Лиэль всматривается в ряды республиканцев. – Кассий – тоже опытный военачальник, проявивший себя еще в войне с парфянами. А Брут… он больше философ, идеалист, но его имя тоже много значит для тех, кто верит в Республику.

Первая битва при Филиппах (3 октября). Войска Марка Антония яростно атакуют позиции Кассия.

– Антоний рвется вперед! – кричит один из его центурионов. – За Цезаря! Смерть убийцам!

Кассий, видя, что его левый фланг смят, а лагерь захвачен, ошибочно решает, что все потеряно. Не зная, что в это же время легионы Брута успешно атаковали войска Октавиана и даже захватили его лагерь, Кассий приказывает своему вольноотпущеннику убить его.

– Республика погибла вместе со мной! – с горечью произносит Кассий, прежде чем пасть от руки верного слуги.

– Какая трагическая ошибка! – восклицает Лиэль. – Кассий покончил с собой, не зная, что Брут побеждает на своем фланге! Если бы он подождал…

– Война полна случайностей и роковых недоразумений, – Гай качает головой. – Смерть Кассия стала тяжелейшим ударом для республиканцев. Брут, узнав о гибели соратника, назвал его &quot;последним из римлян&quot;.

Проходит три недели. Армии стоят друг против друга. Брут не хочет давать нового сражения, его положение выгодно, а у триумвиров заканчивается продовольствие. Но его офицеры и солдаты требуют битвы, они рвутся отомстить.

– Мы должны сразиться! – убеждает Брута один из его легатов. – Дух войска высок! Мы разобьем их!

Вторая битва при Филиппах (23 октября). На этот раз Марк Антоний и Октавиан (уже оправившийся от болезни) действуют более согласованно. Армия Брута отчаянно сражается, но терпит поражение.

– Все кончено… – Брут с небольшой группой уцелевших отступает в горы. Его лицо выражает глубокое отчаяние. – Добродетель, ты была лишь пустым словом, а я следовал за тобой, как за реальностью. Но, видно, ты лишь раба судьбы.

Ночью, понимая безнадежность своего положения и не желая попасть в плен, Марк Юний Брут бросается на свой меч, который держит один из его друзей.

– Так погибают последние защитники Республики, – Лиэль говорит с печалью. – Их идеалы были высоки, но они проиграли.

– Их поражение означало окончательную гибель старой сенатской Республики, – Гай смотрит на поле битвы, усеянное телами. – Власть триумвиров теперь была неоспорима. Антоний и Октавиан стали хозяевами римского мира.

Экран возвращается в Иудею. Весть о победе триумвиров при Филиппах достигает Ирода.

– Антоний и Октавиан победили! – восклицает он, получив донесение. Лицо его непроницаемо, но в глазах мелькает расчетливый блеск. – Кассий и Брут мертвы. Значит, нужно действовать.

На экране – Ирод, теперь уже с еще более богатыми дарами и выражением глубочайшей преданности, спешит на встречу с Марком Антонием, который после Филипп стал полновластным хозяином восточных провинций.

– Великий Марк Антоний, истинный наследник Цезаря и спаситель Рима! – Ирод склоняется перед триумвиром с выражением безграничного почтения. – Я всегда в сердце своем был предан делу божественного Юлия и его верных соратников! Хотя коварные обстоятельства и злая воля моих врагов вынудили меня временно искать защиты у тех, кто позже оказался врагом Рима, моя душа всегда была с тобой! Я готов служить тебе верой и правдой, обеспечить процветание и незыблемый порядок в Иудее под твоим мудрым и победоносным руководством!

– Ух ты, какой поразительный кульбит! – Лиэль не может сдержать удивленного смешка. – Он просто непревзойденный мастер политической эквилибристики и лести! И ведь Антоний, насколько я помню, был не дурак выпить, любил роскошь и был падок на золото и красивые слова.

– Именно эти слабости Антония Ирод и использовал с блеском, – подтверждает Гай. – Щедрые дары, обещания еще больших доходов из Иудеи, клятвы в вечной преданности и, вероятно, умело поданная информация о своих противниках в Иудее сделали свое дело. К тому же, Антонию после такой кровопролитной войны нужен был сильный, энергичный и, главное, лояльный местный правитель в стратегически важной Иудее, способный обеспечить сбор налогов и порядок. Он утвердил Ирода и его брата Фазаила в их должностях тетрархов Иудеи, фактически отдав им всю полноту власти. Гиркан II, последний из Хасмонеев, остался лишь номинальным первосвященником, тенью былого могущества своей династии.

– Какая невероятно сложная и опасная политическая игра! – Лиэль с восхищением и некоторым ужасом следит за дипломатическими маневрами Ирода. – Постоянная смена покровителей, союзы, которые сегодня выгодны, а завтра смертельно опасны, интриги, предательства… Чтобы не просто выжить, но и укрепить свою власть в такой мясорубке, когда судьба всего мира решается в далеких битвах гигантов, нужно было обладать поистине недюжинными способностями!

– Ирод ими обладал в полной мере, – подтверждает Гай. – Он был мастером политического выживания и интриги, умел быть щедрым и обаятельным, когда это было выгодно, и абсолютно безжалостным, когда считал это необходимым. Смерть Антипатра не сломила его сыновей, а, кажется, лишь закалила их, особенно Ирода. Они продолжили дело отца, стремясь не просто удержать, но и расширить свою власть в Иудее, всегда опираясь на поддержку Рима, какой бы изменчивой, капризной и опасной эта поддержка ни была. Его умение находить общий язык с победителями, кем бы они ни были, станет его фирменным стилем на долгие годы.

Экран медленно темнеет. Битва при Филиппах решила судьбу Республики и ее последних защитников.

Экран машины времени вновь оживает. Рим, здание Сената. Год 42-й до н.э., вскоре после битвы при Филиппах и окончательного разгрома республиканцев. Власть триумвиров – Антония, Октавиана и Лепида – кажется незыблемой, хотя внутренние противоречия между ними уже начинают проявляться.

– После такой оглушительной победы при Филиппах триумвиры, должно быть, чувствуют себя всемогущими, – замечает Лиэль, наблюдая за сенаторами, которые с подобострастными лицами ожидают начала заседания. – Интересно, какими будут их следующие шаги по укреплению власти, помимо физического устранения противников?

– Один из таких шагов, очень важный идеологически, готовится прямо сейчас, – Гай указывает на группу сенаторов, явно выдвиженцев Октавиана, которые оживленно что-то обсуждают. – Речь пойдет об официальном обожествлении Юлия Цезаря.

– Обожествление? – Лиэль удивлена. – Но ведь римляне традиционно не обожествляли своих правителей при жизни, разве что на Востоке, в эллинистических царствах, такая практика была распространена. А тут – посмертное обожествление? И вообще, Гай, что для древнего римлянина означало слово &quot;бог&quot;? 

– Ты совершенно права, Лиэль, их понимание божественного сильно отличалось от монотеистических представлений, – Гай кивает. – Для римлян существовал огромный и довольно изменчивый пантеон богов и богинь – Юпитер Наилучший Величайший, Юнона, Марс, Квирин, Веста и так далее – которые управляли различными аспектами мира, природы и человеческой жизни. Это были могущественные, бессмертные существа, но не всеведущие и не всегда всеблагие. Они обладали вполне человеческими страстями и могли быть ревнивы, мстительны или милостивы. Отношения с ними строились во многом на принципе do ut des – &quot;я даю, чтобы ты дал&quot;. Люди совершали обряды, приносили жертвы, давали обеты, ожидая взамен покровительства, удачи или помощи в конкретных делах. Божественным или священным (sacrum) считалось то, что принадлежало богам и требовало особого, благоговейного отношения.

– Понятно, своего рода контрактные и очень прагматичные отношения, – задумчиво произносит Лиэль. – Но как же в эту систему вписывался человек, ставший богом? Ведь это, должно быть, было чем-то из ряда вон выходящим, даже для них?

– Не совсем из ряда вон выходящим, но, безусловно, значимым, – поясняет Гай. – В римской традиции был очень важный прецедент – обожествление Ромула, легендарного основателя Рима, который после своей таинственной смерти, как верили, вознесся на небо и стал богом Квирином. Это был образец для подражания. Идея апофеоза, то есть вознесения на небеса и причисления к сонму богов выдающихся героев, благодетелей государства или даже предков, не была абсолютно чуждой римскому сознанию. Существовали культы героев, гениев-покровителей отдельных родов или местностей. Но случай с Цезарем, конечно, особенный из-за его политического веса, масштаба последующего культа и недавних событий.

– Культ Гения Цезаря, его особой жизненной силы и удачи, начал формироваться еще при его жизни, особенно после его многочисленных побед, – продолжает Гай. – Его статуи ставили рядом со статуями богов, ему строили храмы, в его честь учреждались игры. А после его смерти и особенно после появления знаменитой кометы во время погребальных игр – sidus Iulium, &quot;Юлиева звезда&quot;, – которую многие, и Октавиан в первую очередь, истолковали как душу Цезаря, вознесшуюся на небо, идея его божественности стала очень популярной среди народа и его преданных ветеранов.

Один из консулов этого года, явный сторонник Октавиана, поднимается на трибуну.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – его голос звучит торжественно и немного дрожит от волнения. – Мы собрались сегодня, чтобы отдать дань памяти величайшему из римлян, тому, кто принес Риму славу, мир и процветание, тому, кто был предательски убит неблагодарными изменниками, – Гаю Юлию Цезарю! Его деяния были столь велики, его мудрость столь глубока, а его дух столь возвышен, что сами бессмертные боги явили нам знак его божественной природы, вознеся его душу на небеса в виде сияющей звезды!

По залу прокатывается одобрительный гул. Многие сенаторы усердно кивают, выражая свое согласие.

– Посему, – продолжает консул, – во имя справедливости, во имя благодарности Рима и по воле самих бессмертных богов, предлагаю Сенату и народу Рима официально признать божественность покойного Гая Юлия Цезаря и причислить его к сонму богов нашего государства под именем Divus Iulius – Божественный Юлий! И да будет ему воздвигнут храм на Форуме, на месте его погребального костра, и да будут ему приноситься подобающие жертвы как одному из богов-покровителей нашего города!

Предложение встречается бурными аплодисментами. Возражений практически нет – никто не осмеливается идти против воли победителей и настроений толпы, которая уже фактически почитала Цезаря.

– Решение принято единогласно! – провозглашает консул. – Отныне Гай Юлий Цезарь – Бог! Divus Iulius!

– Вот так просто, – Лиэль качает головой. – Сенатским декретом человека объявляют богом. Это чем-то напоминает историю Иисуса, который тоже был человеком, но его последователи признали Богом и Сыном Божьим. Хотя, конечно, обстоятельства и теологические основы совершенно иные. Там – вера, откровение, а здесь – политическое решение, пусть и опирающееся на народные настроения и знамения вроде кометы.

– Параллели в идее &quot;человека-бога&quot; или &quot;сына бога&quot; можно провести, но ты верно подметила принципиальные различия, – соглашается Гай. – Римское обожествление – это в первую очередь публичное, государственное признание исключительных заслуг перед Римом и способ укрепления власти через сакрализацию правителя или его рода. Это не несло той глубокой эсхатологической или спасительной миссии, как в христианстве. Для римлян не было такой четкой и непроницаемой границы между человеческим и божественным, как в более поздних монотеистических религиях. Существовали великие олимпийские боги, были малые божества, были полубоги-герои вроде Геркулеса, были гении-покровители, были обожествленные абстракции вроде Победы или Согласия. Стать Divus означало войти в официальный государственный пантеон и получить собственный культ, жрецов, храм и праздники.

– И какое же значение это имело для Октавиана? – спрашивает Лиэль. – Ведь он был главным инициатором этого, я полагаю?

– О, для Октавиана это имело колоссальное значение! – Гай усмехается. – Во-первых, это еще больше легитимизировало его месть убийцам Цезаря – ведь они теперь становились не просто убийцами политического деятеля, а святотатцами, посягнувшими на божество. А во-вторых, и это самое главное, если Цезарь – бог, Divus Iulius, то кем становится его усыновленный сын и наследник, Гай Юлий Цезарь Октавиан?

– Divi filius! – догадывается Лиэль. – Сын Божественного! Какой мощный пропагандистский ход! Это же невероятно усиливало его авторитет и сакральный статус в глазах народа и особенно солдат!

– Именно, – подтверждает Гай. – Октавиан немедленно начал активно использовать этот титул – &quot;Сын Божественного Юлия&quot;. Он чеканил его на монетах, использовал в официальных документах. Это ставило его на совершенно иной уровень по сравнению с Антонием или Лепидом. Они были просто могущественными полководцами и политиками. А он – сыном бога. Это была заявка на особое, исключительное положение в государстве.

– А само имя &quot;Цезарь&quot;? – спрашивает Лиэль. – Оно ведь тоже стало чем-то большим, чем просто фамильное имя?

– Да, – Гай кивает. – После обожествления Юлия и благодаря действиям Октавиана, имя &quot;Цезарь&quot; постепенно начало трансформироваться из личного когномена в титул, обозначающий верховного правителя. Впоследствии многие римские императоры будут носить его как часть своего официального именования. И это имя, в различных формах – &quot;кайзер&quot; в германских языках, &quot;царь&quot; в славянских – на многие века войдет в лексикон как обозначение монарха, высшего правителя. Трудно переоценить влияние этого человека и его имени на мировую историю и культуру.

– Поразительно, – Лиэль задумчиво смотрит на экран, где сенаторы расходятся, обсуждая только что принятое решение. – Убийство Цезаря должно было положить конец его влиянию, а в итоге привело к его обожествлению и заложило основу для новой формы власти, которая будет править Римом еще столетия.

– Такова ирония истории, – Гай пожимает плечами. – &quot;Освободители&quot; хотели восстановить Республику, а своими действиями лишь ускорили ее окончательную гибель и подготовили почву для Империи. Обожествление Цезаря стало важным шагом на этом пути, укрепив позиции того, кто в итоге и станет первым римским императором в полном смысле этого слова – его приемного сына, Октавиана, Сына Божественного.

Экран медленно гаснет. Культ Divus Iulius начинает распространяться по Риму и провинциям, а Октавиан получает мощный идеологический козырь в продолжающейся борьбе за верховную власть.

Экран машины времени вновь загорается, перенося Гая и Лиэль на несколько лет вперед. После битвы при Филиппах и разгрома убийц Цезаря триумвиры разделили между собой Римский мир. Октавиан остался в Италии, занимаясь сложнейшими проблемами наделения ветеранов землей и подавлением оппозиции. Лепид получил Африку. А Марку Антонию достался богатый и стратегически важный Восток. Год 41-й до н.э.

– Итак, Антоний на Востоке, – Лиэль с интересом разглядывает роскошные пейзажи и шумные города Малой Азии, которые мелькают на экране. – Он всегда тяготел к этой части мира, не так ли? К ее богатству, культуре, к образу жизни эллинистических монархов.

– Да, Восток манил его, – подтверждает Гай. – Здесь он мог чувствовать себя настоящим властелином, собирать огромные налоги, вести войны с парфянами, окружать себя пышностью, которую трудно было бы позволить себе в Риме. И здесь же его ждала встреча, которая во многом определит его дальнейшую судьбу и судьбу Республики.

Экран фокусируется на городе Тарс в Киликии (современная Турция). Антоний, расположившийся в резиденции наместника, пребывает в прекрасном настроении. Он только что успешно завершил инспекцию провинций, подтвердил привилегии союзных царей и городов, собрал немалые средства. Теперь он вызвал к себе на встречу египетскую царицу Клеопатру VII.

– Клеопатра! – оживляется Лиэль. – Та самая, что была возлюбленной Цезаря! А ведь у нее от Цезаря есть сын, Цезарион, или Птолемей Цезарь, как его еще называли. Каков его статус сейчас, после смерти отца и обожествления? Римляне признали его?

– Формально, нет, – отвечает Гай. – Цезарион был рожден вне законного римского брака, и хотя Цезарь и признавал его своим сыном на Востоке, в Риме его права наследника не были признаны. Октавиан, как усыновленный наследник, был единственным, кто носил имя Цезаря с точки зрения римского права.

– А сами египтяне? Как они относились к Цезариону? – спрашивает Лиэль.

– А вот для египтян и для самой Клеопатры Цезарион был фигурой первостепенной важности, – поясняет Гай. – Клеопатра провозгласила его своим соправителем еще в 44 году до н.э., сразу после убийства своего младшего брата Птолемея XIV, с которым она формально делила трон. Для египетского жречества и населения он был Птолемеем XV Филопатором Филометором Цезарем, законным фараоном, сыном божественной Исиды (с которой отождествляла себя Клеопатра) и, через Цезаря, потомком богов. Его существование укрепляло династию Птолемеев и легитимизировало власть Клеопатры в глазах ее подданных. Так что на Востоке он был признанным царем и сыном Цезаря. 

– Понятно, – кивает Лиэль. – Двойной стандарт, как всегда в политике. И вот теперь она должна предстать перед Антонием. Он ведь вызвал ее, чтобы потребовать отчета за то, что она якобы недостаточно активно помогала триумвирам перед Филиппами?

– Формально, да, – Гай усмехается. – Он хотел показать свою власть, возможно, наложить на Египет контрибуцию. Но оба они понимали, что эта встреча – гораздо больше, чем просто суд. Антонию отчаянно нужны были египетские ресурсы – золото, зерно, корабли – для его амбициозных планов, особенно для предстоящей войны с Парфией. А Клеопатре, в свою очередь, была жизненно необходима поддержка могущественного римского триумвира, чтобы окончательно укрепить свою власть в Египте, возможно, даже расширить его границы за счет территорий, когда-то принадлежавших Птолемеям, и обеспечить будущее своему сыну Цезариону.

На экране появляется река Кидн, впадающая в море у Тарса. По ней движется невероятное зрелище – роскошный корабль Клеопатры.

– Ого! – Лиэль не может сдержать восхищения. – Это что-то невероятное! Плутарх не преувеличивал в своих описаниях!

Корабль украшен позолоченным носом и кормой, пурпурными парусами, гребцы – юноши в одеяниях Эротов – гребут серебряными веслами под звуки флейт и кифар. Сама Клеопатра, в наряде Афродиты, возлежит под расшитым золотом балдахином, по бокам ее обмахивают опахалами мальчики, одетые Эротами, а ее служанки, в образе нереид и харит, управляют снастями. Берега реки усыпаны народом, привлеченным слухами о прибытии царицы. В воздухе разносятся благовония.

– &quot;Говорят, Афродита идет на праздничный пир к Дионису во имя блага Азии&quot;, – разносится по толпе. – Сама богиня явилась к нам!

Антоний, ожидавший Клеопатру на городской площади, чтобы предстать перед ней в образе грозного римского магистрата, оказывается в замешательстве. Весь город сбежался на реку, оставив его одного. Вскоре он сам получает от Клеопатры учтивое приглашение на ужин на ее корабль.

– Она переиграла его еще до начала переговоров! – смеется Лиэль. – Какая хитрая и эффектная женщина! Она сразу показала, кто здесь задает тон. И этот образ Афродиты, идущей к Дионису – ведь Антоний любил ассоциировать себя с Дионисом, богом вина и веселья!

– Клеопатра была не только красива, но и невероятно умна, обаятельна, образованна, говорила на многих языках, – говорит Гай. – Она прекрасно знала, как произвести впечатление на такого человека, как Антоний, известного своей любовью к роскоши, театральным эффектам, лести и, конечно, к сильным и незаурядным женщинам. Она знала его слабости.

Сцена меняется. Мы видим интерьер корабля Клеопатры, превращенного в плавучий дворец. Невероятная роскошь: благовония, гирлянды цветов, серебряная и золотая посуда, изысканные яства, редкие вина. Антоний, сначала пытавшийся держаться официально, быстро поддается очарованию обстановки и, главное, хозяйки. Клеопатра ведет беседу с легкостью и остроумием, она то льстит ему, то поддразнивает, демонстрируя свой интеллект и знание политики. Ее голос был подобен многострунному инструменту.

– Эта женщина – колдунья! Истинная богиня! – говорит он, уже заметно захмелевший от вина и обаяния Клеопатры, своему ближайшему легату Луцию Мунацию Планку, который тоже присутствует на пиру. – Она не просто царица, она – воплощение самой Афродиты! Разве можно судить такую? Нет! Ее нужно любить и поклоняться ей! Она достойна править миром вместе с Римом!

Антоний все ближе склоняется к Клеопатре, его глаза горят вожделением и восхищением. Она отвечает ему взглядом, полным обещаний и тайны.

– Смотри, Гай, – шепчет Лиэль, – кажется, официальная часть визита плавно перетекает в неофициальную. Искры так и летают!

– Да, лед тронулся, и очень быстро, – Гай наблюдает за сценой с долей иронии. – Антоний был человеком увлекающимся, импульсивным. И Клеопатра была именно той женщиной, которая могла полностью завладеть его воображением и чувствами. Это уже не просто политические переговоры. Здесь рождается нечто большее.

В последующие дни пиры и празднества продолжаются, то на корабле Клеопатры, то уже в резиденции Антония, но всегда с непревзойденной египетской роскошью. Антоний забывает о своем намерении судить царицу. Вместо этого они обсуждают будущее Востока, парфянскую войну, и, конечно, их личные отношения становятся все более близкими.

– И вот так, с этой встречи в Тарсе, начался их знаменитый союз, – комментирует Гай. – Союз, который был одновременно и страстным, всепоглощающим романом, и холодным, прагматичным политическим расчетом. Для обоих.

Антоний следует за Клеопатрой в Александрию и проводит там зиму 41-40 гг. до н.э. в празднествах и удовольствиях.

– Они создали общество &quot;несравненных сожителей&quot; (amimetobioi), – говорит Лиэль, глядя на сцены безудержного веселья в Александрии. – Устраивали невероятные пиры, охоты, ночные гуляния по городу, переодевшись простолюдинами, чтобы подшучивать над горожанами. Антоний, кажется, совершенно забыл о Риме, о своих обязанностях триумвира и… о своей жене Фульвии.

– Фульвия… – Гай произносит это имя с особым выражением. – Это была женщина не менее амбициозная и властная, чем Клеопатра, хоть и совсем другого склада. Она была из знатного плебейского рода, до Антония была замужем за Публием Клодием Пульхром…

– Клодий Пульхр? – переспрашивает Лиэль. – Это не тот ли самый, кто устроил скандал на празднике Bona Dea в доме Цезаря, переодевшись женщиной?

– Он самый, – подтверждает Гай. – Но это было лишь одно из его многочисленных &quot;подвигов&quot;. Клодий был аристократом из древнего рода Клавдиев, но чтобы получить больше политического влияния через должность народного трибуна (на которую могли претендовать только плебеи), он добился своего перехода в плебейское сословие через усыновление. Став народным трибуном в 58 году до н.э., он превратился в настоящего бунтаря и демагога.

– Что же он такого делал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, список его деяний внушителен, – Гай усмехается. – Он провел ряд популистских законов, включая бесплатную раздачу хлеба, что обеспечило ему огромную популярность среди городского плебса. Он легализовал ранее запрещенные уличные коллегии (collegia), которые фактически превратились в его вооруженные банды, терроризировавшие Рим. С помощью этих банд он запугивал своих политических оппонентов, срывал заседания Сената, устраивал беспорядки на улицах. 

– То есть, он был мастером политического насилия и демагогии? – резюмирует Лиэль.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – Он был символом того хаоса и беззакония, в которые все глубже погружалась Республика. Его политическая карьера оборвалась в 52 году до н.э., когда он был убит в стычке с людьми Милона на Аппиевой дороге. Его смерть вызвала массовые беспорядки и сожжение здания Сената толпой его сторонников. Так что Фульвия, выйдя замуж сначала за такого &quot;бунтаря&quot;, как Клодий, а затем за Гая Скрибония Куриона, тоже видного популяра, получила огромный опыт политической борьбы и привыкла находиться в ее эпицентре.

– Гай Скрибоний Курион? – переспрашивает Лиэль. – О нем я тоже слышала. Кажется, он изначально был противником Цезаря, а потом резко перешел на его сторону? Как это произошло?

– Действительно, Курион – фигура очень колоритная и противоречивая, – Гай кивает. – Он происходил из знатной плебейской семьи, был блестящим оратором, но при этом известен своим расточительным образом жизни и огромными долгами. Изначально он принадлежал к партии оптиматов и был ярым противником Цезаря и Первого триумвирата. Его речи против Цезаря были очень резкими.

– И что же заставило его изменить позицию? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– Просто, – Гай понижает голос, словно делится секретом, – Цезарь выкупил его. Цезарь заплатил его колоссальные долги, которые оценивались в 60 миллионов сестерциев. После этого Курион, избранный народным трибуном на 50 год до н.э., внезапно стал самым ярым защитником интересов Цезаря в Сенате.

– Шестьдесят миллионов! – ахает Лиэль. – Какая огромная сумма! Неудивительно, что он сменил лагерь. Но как же его бывшие союзники-оптиматы? Они, должно быть, были в ярости.

– Вне себя от ярости, – подтверждает Гай. – Цицерон, который когда-то был дружен с Курионом, не мог поверить в такое предательство. Но Курион действовал очень хитро. Будучи трибуном, он выдвигал предложения, которые формально выглядели как компромиссные, но на деле были выгодны Цезарю. Он был талантлив, но беспринципен. И в итоге погиб за дело Цезаря в Африке в 49 году, сражаясь против помпеянцев.

– Понятно теперь, Фульвия привыкла к риску и большим ставкам. – кивает Лиэль. – У нее были мужья – один другого ярче и скандальнее. 

– Именно, – подтверждает Гай. – И вот эта Фульвия, вместе с братом Марка Антония, Луцием Антонием, который был консулом в 41 году до н.э., решила использовать сложную ситуацию в Италии. Октавиан столкнулся с огромными трудностями при наделении ветеранов землей – земли не хватало, приходилось конфисковывать ее у италийских землевладельцев, что вызывало массовое недовольство. Фульвия и Луций открыто выступили против Октавиана. Они заявляли, что защищают интересы италиков и права самого Марка Антония, которого Октавиан якобы пытается оттеснить от власти. Они собрали армию, в основном из недовольных и ветеранов Антония.

– То есть, это была своего рода гражданская война внутри гражданской войны? – уточняет Лиэль. – И Фульвия, женщина, фактически возглавляла одну из сторон? Для Рима это было, мягко говоря, необычно.

– Весьма необычно, – соглашается Гай. – Фульвия действительно играла очень активную роль: она участвовала в наборе войск, вела переговоры, даже носила меч и отдавала приказы. Она была душой этого восстания, которое получило название Перузинской войны, так как его кульминацией стала осада города Перузия (современная Перуджа), где укрылись Луций Антоний и Фульвия с остатками своих сил.

– А Марк Антоний? Как он отреагировал на действия жены? – интересуется Лиэль. – Он знал об этом? Поддерживал ее?

– Фульвия действовала на свой страх и риск, – начала говорить Гай, надеясь таким образом заставить Антония вернуться в Италию и вновь взять власть в свои руки, оттеснив Октавиана. Антоний не оказал ей прямой военной поддержки, будучи полностью поглощен Клеопатрой и делами на Востоке.

Зима 41-40 гг. до н.э. Экран показывает осажденную Перузию. Голод, отчаяние. Октавиан, проявив неожиданную для его возраста твердость и полководческий талант, плотно блокировал город.

– Осада была жестокой, – говорит Гай. – В начале 40 года до н.э. Перузия пала. Луцию Антонию Октавиан сохранил жизнь, но город был отдан на разграбление солдатам, а многие знатные перузинцы и римские сенаторы, поддержавшие восстание, были казнены.

– А что стало с Фульвией? – с тревогой спрашивает Лиэль.

– Ей позволили покинуть Италию, – отвечает Гай. – Сломленная, но не сломленная духом, она отправилась на Восток, в Афины, где в то время находился Антоний, оставивший на время объятия Клеопатры из-за вестей о войне в Италии. Она, несомненно, надеялась объясниться, возможно, упрекнуть его в бездействии и потребовать более решительных шагов против Октавиана.

Экран переносится в Афины. Мы видим встречу Антония и Фульвии. Антоний, одетый в греческие одежды, выглядит раздраженным и холодно-отстраненным. Фульвия, измученная долгой дорогой и недавними потрясениями, смотрит на него с укором и отчаянием. Рядом нет и следа былой восточной пышности, лишь суровая обстановка временного военного лагеря.

– Марк! – голос Фульвии дрожит от смеси гнева и обиды. – Ты оставил нас! Я, твой брат Луций, мы сражались за твое имя, за твою власть в Италии, пока ты… пока ты предавался утехам с этой египтянкой! Октавиан чуть не уничтожил нас! Он казнил лучших из наших сторонников! А ты… ты даже не прислал помощи!

Антоний хмуро смотрит на нее.

– Фульвия, ты и Луций действовали безрассудно, – его голос резок. – Вы развязали войну, не имея достаточных сил, не посоветовавшись со мной. Вы поставили под угрозу все наши договоренности с Октавианом. Из-за вашей авантюры я вынужден был оставить важные дела на Востоке! Ты думала, что я брошу все и примчусь спасать вас от последствий вашей же глупости?

– Глупости?! – Фульвия вспыхивает. – Мы боролись за тебя! За то, чтобы тебя не вытеснил этот мальчишка Октавиан, который уже сейчас ведет себя так, будто он единственный наследник Цезаря! А ты обвиняешь нас? Где же тот Антоний, которого я знала, который не боялся бросить вызов всему миру? Или чары этой царицы окончательно помутили твой разум?

– Довольно, Фульвия! – Антоний обрывает ее. – Война проиграна. Твои действия лишь осложнили мое положение. Сейчас главное – найти способ договориться с Октавианом, иначе мы все потеряем. А твои упреки мне не помогут.

Он отворачивается, давая понять, что разговор окончен. Фульвия остается одна, ее плечи поникли. Надежда на понимание и поддержку мужа рухнула.

– Какая холодная встреча, – Лиэль с сочувствием смотрит на Фульвию. – Он даже не пытается ее утешить или поблагодарить за преданность, пусть и безрассудную.

– Антоний был разгневан, – говорит Гай. – Перузинская война поставила его в очень неловкое положение перед Октавианом и сорвала многие его планы. К тому же, его страсть к Клеопатре, видимо, уже вытеснила все остальные чувства. Для Фульвии это был тяжелейший удар.

Сцена меняется. Проходит несколько недель. Фульвия, оставленная Антонием в Сикионе, небольшом греческом городе, тяжело больна. Она лежит на скромном ложе, ее лицо осунулось, в глазах застыла тоска. Рядом с ней лишь несколько верных слуг.

– Она так и не смогла оправиться от унижения и болезни, усугубленной душевными страданиями, – Гай комментирует с грустью. – Вскоре после этой встречи с Антонием, в том же 40 году до н.э., Фульвия умерла в Сикионе.

– Какая трагическая судьба, – Лиэль качает головой. – Такая сильная, деятельная женщина, пережившая столько бурь, боровшаяся за своих мужей, и такой печальный, одинокий конец. Похоже, Антоний не слишком горевал.

На экране появляется изображение Антония, получившего известие о смерти Фульвии. Он проявляет лишь формальную, сдержанную скорбь. Его мысли уже заняты другим.

– Теперь, когда Фульвия мертва, Антоний свободен, – замечает Лиэль. – Он ведь так увлечен Клеопатрой. Почему бы ему теперь не жениться на ней? Она царица, богата. Это было бы логичным шагом, если он так ее любит.

– Логичным с точки зрения чувств, возможно, но крайне неосторожным с точки зрения римской политики, Лиэль, – Гай качает головой. – Во-первых, римское право очень скептически относилось к бракам между римскими гражданами высокого ранга и иностранными правительницами. Такой брак не считался бы полноценным iustum matrimonium в глазах римлян, и дети от него не имели бы полных прав римских граждан и наследников по римским законам.

– То есть, его брак с Клеопатрой не дал бы ему никаких преимуществ в Риме, а детям – законного статуса? – уточняет Лиэль.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Более того, для римского сенатора и триумвира, претендующего на верховную власть, официальный брак с египетской царицей был бы политической катастрофой. Враги Антония, и в первую очередь Октавиан, немедленно использовали бы это как доказательство того, что он подпал под влияние &quot;нильской ведьмы&quot;, что он стремится к установлению царской власти восточного образца и предает римские традиции и интересы. Обвинения в чрезмерном увлечении восточной роскошью и забвении римских добродетелей посыпались бы на него градом.

– Понятно, – кивает Лиэль. – Это стало бы мощнейшим оружием в пропагандистской войне, которую Октавиан наверняка бы развязал. Антоний оказался бы в изоляции.

– Совершенно верно, – соглашается Гай. – Антоний, несмотря на всю свою страсть к Клеопатре и увлеченность Востоком, все еще видел себя римским государственным деятелем. Женитьба на Клеопатре по римским обычаям была бы для него равносильна отказу от своих амбиций в Риме. Поэтому, смерть Фульвии, как это ни цинично звучит, развязала ему руки для другого, куда более прагматичного политического маневра.

Экран показывает, как Антоний, вместо того чтобы спешить в объятия Клеопатры, начинает активные переговоры с Октавианом.

– Он использует смерть жены как повод для примирения с Октавианом, – Гай указывает на экран. – Итогом этих переговоров стал Брундизийский мир и женитьба Антония на сестре Октавиана, Октавии Младшей. Этот династический брак должен был скрепить их хрупкий союз и продемонстрировать Риму единство триумвиров.

– Значит, Октавия стала своего рода залогом мира? – спрашивает Лиэль. – А как же Клеопатра и их общие дети – двойня Александр Гелиос (Солнце) и Клеопатра Селена (Луна)?

– Дети родились как раз примерно в это время, осенью 40 года до н.э., когда Антоний уже был в процессе примирения с Октавианом и готовился к браку с Октавией, – поясняет Гай. – Антоний на несколько лет оставит Клеопатру. Он будет жить с Октавией, и от этого брака у них появятся две дочери. Этот период будет относительно спокойным в его отношениях с Октавианом. Но Восток и Клеопатра неумолимо тянули его к себе. Его обязательства перед Римом, необходимость вести войны с Парфией, требовали ресурсов, которые мог дать только Египет. И, конечно, личные чувства.

– А почему, собственно, Риму так нужно было воевать с Парфией? – спрашивает Лиэль. – Это ведь огромное и могущественное государство на Востоке. Какие у них были причины для столь масштабного конфликта?

– Причин было несколько, и они накапливались десятилетиями, – отвечает Гай. – Во-первых, это, конечно, месть за сокрушительное поражение Марка Лициния Красса в битве при Каррах в 53 году до н.э. Это было страшное унижение для Рима: легионы были разбиты, сам Красс убит, а парфяне захватили римские военные орлы – aquilae, что считалось величайшим позором. Вернуть эти орлы и отомстить за Карры стало делом чести для любого римского полководца, претендующего на славу. Сам Юлий Цезарь готовил большой поход на Парфию незадолго до своей гибели.

– То есть, это был вопрос престижа и отмщения? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да. Но были и более прагматичные причины, – продолжает Гай. – Парфянское царство было серьезным геополитическим соперником Рима на Востоке. Они контролировали важные торговые пути, включая часть Великого Шелкового пути, и часто вмешивались в дела буферных государств, таких как Армения, которые Рим считал сферой своего влияния. Парфяне не раз совершали набеги на римские восточные провинции, например, на Сирию. В 40-39 годах до н.э., как раз когда Антоний был занят делами в Италии и Греции, парфяне, воспользовавшись римскими неурядицами, предприняли крупное вторжение в Сирию и Малую Азию под предводительством царевича Пакора и римского перебежчика Квинта Лабиена. Они нанесли римлянам несколько поражений и на время захватили значительные территории.

– Значит, помимо мести, была и прямая угроза римским владениям? – говорит Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Хотя к моменту, когда Антоний всерьез занялся парфянским вопросом, его легаты, такие как Публий Вентидий Басс, уже сумели изгнать парфян и нанести им ответные удары, сама парфянская угроза никуда не делась. Для Марка Антония успешная парфянская кампания означала бы не только возвращение орлов Красса и военную славу, сравнимую со славой Цезаря или Александра Македонского, но и укрепление римского контроля над Востоком, обеспечение безопасности границ и, конечно, огромную добычу. Это был бы триумф, который затмил бы все достижения Октавиана на Западе. Вот почему он так стремился к этой войне, и вот почему ему так нужны были ресурсы Клеопатры.

Изображение на экране машины времени вспыхивает вновь, перенося нас в период сразу после битвы при Филиппах и нового передела власти между триумвирами. Год 40-й до н.э. Римский Восток, еще не оправившийся от гражданских войн, сталкивается с новой серьезной угрозой.

– Пока Марк Антоний, после Брундизийского мира и женитьбы на Октавии, готовился к отбытию в свои восточные провинции, а Октавиан боролся с последствиями Перузинской войны в Италии, на восточных границах Республики назревала большая беда, – говорит Гай, указывая на карту Сирии и Иудеи.

– Парфяне? – догадывается Лиэль. – Ты упоминал, что они воспользовались римскими неурядицами в 40-м году, еще до большой кампании Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Парфянское царство, всегда бывшее грозным соперником Рима, решило, что настал удобный момент для реванша и расширения своего влияния, пока римляне заняты своими внутренними распрями. В 40 году до н.э. огромная парфянская армия под командованием царевича Пакора I и римского перебежчика Квинта Лабиена вторглась в римскую провинцию Сирия.

На экране – сцены паники в сирийских городах, отступление немногочисленных римских гарнизонов. Парфянская конница, быстрая и неуловимая, сеет хаос.

– Римские силы в Сирии были ослаблены гражданскими войнами, – комментирует Гай. – Наместник Антония, Луций Децидий Сакса, был разбит и погиб. Парфяне быстро захватили большую часть Сирии и двинулись дальше на юг, в Финикию и Палестину.

– А Иудея? Как это отразилось на Иудее, где правил Ирод, ставленник Рима? – спрашивает Лиэль.

– Парфяне нашли неожиданного союзника в самой Иудее, – Гай указывает на новую фигуру, появляющуюся на экране. Это Антигон II Маттафия, последний оставшийся в живых сын Аристобула II из династии Хасмонеев. – Антигон, чья семья была лишена власти Помпеем, а затем Цезарем в пользу более слабого Гиркана II и его всемогущего советника Антипатра Идумеянина (отца Ирода), жаждал вернуть себе отцовский трон и первосвященнический сан. Он увидел в парфянском вторжении свой шанс.

Мы видим, как Антигон вступает в сговор с парфянскими военачальниками.

– Поддержите меня, и я стану вашим верным союзником! – убеждает он парфян. – Народ Иудеи устал от римского владычества и правления идумеянина Ирода! Они ждут возвращения законного царя из рода Хасмонеев! Я заплачу вам золотом и рабами!

– И парфяне согласились, – говорит Гай. – Для них это была отличная возможность дестабилизировать римское влияние в регионе и поставить у власти лояльного им правителя. Начинается новый, кровавый виток борьбы за иудейский престол.

Экран машины времени переносит нас на несколько лет вперед. Мы видим, как Марк Антоний, после нескольких лет, проведенных в Италии и Греции с Октавией (его брак с ней был частью Брундизийского мира 40 г. до н.э., заключенного после Перузинской войны и смерти Фульвии), в 37 году до н.э. вновь отправляется на Восток. Формально – для организации давно планируемого большого похода против Парфии.

– Его снова неудержимо тянет на Восток, к Клеопатре, – замечает Лиэль. – И, конечно, к возможности покрыть себя неувядаемой воинской славой, отомстив парфянам за Красса и недавнее вторжение 40-го года.

– Да, большой парфянский поход был его главной военной целью, – подтверждает Гай. – В 36 году до н.э. он собрал огромную армию и вторгся в Мидию Атропатену, союзницу Парфии, а затем и на парфянскую территорию. Начало кампании было многообещающим, но затем удача отвернулась от него.

На экране мелькают суровые кадры: римские легионы, изнуренные переходами по безводной местности, атаки парфянской конницы, голод, болезни.

– Кампания 36 года до н.э. оказалась чрезвычайно тяжелой, – комментирует Гай. – Антоний осаждал Фрааспу, столицу Мидии Атропатены, но не смог ее взять. Его осадные орудия были уничтожены парфянами. Началось мучительное отступление через враждебную территорию в условиях ранней зимы. Он понес огромные потери – до трети армии – не столько в боях, сколько от голода, холода и болезней. Это был серьезный удар по его репутации непобедимого полководца.

– Неудача в Парфии, должно быть, сильно ослабила его позиции и в Риме, и на Востоке? – спрашивает Лиэль.

– Безусловно, – отвечает Гай. – Хотя он и пытался представить это отступление как организованный маневр, все понимали, что кампания провалилась. Ему срочно нужны были успехи, чтобы восстановить свой престиж. И он нашел такую возможность в Армении.

Экран переносится в Александрию, уже в 34 год до н.э. Антоний только что вернулся из похода на Армению, где ему удалось хитростью захватить армянского царя Артавазда II и его сокровища. Вместо того чтобы праздновать триумф в Риме, как того требовала традиция, он устраивает пышное, театрализованное действо в египетской столице. К этому моменту он уже окончательно воссоединился с Клеопатрой, фактически оставив Октавию.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на грандиозную сцену в александрийском Гимнасии. – Вот они, знаменитые &quot;Александрийские дарения&quot;. Это событие станет для Октавиана настоящим подарком в его пропагандистской войне.

На возвышении, на золотых тронах, восседают Антоний и Клеопатра, оба в царских одеяниях. Клеопатра облачена как богиня Исида, а Антоний, возможно, как Дионис. Перед ними, на тронах пониже, сидят их дети: уже подросший Цезарион (сын Клеопатры от Юлия Цезаря), а также их общие дети – Александр Гелиос, Клеопатра Селена и самый младший, Птолемей Филадельф.

Антоний поднимается и зычным голосом провозглашает:

– Волею судеб и силою римского оружия, я, Марк Антоний, триумвир и правитель Востока, объявляю: Клеопатра, царица Египта, Кипра, Ливии и Келесирии, отныне провозглашается Царицей Царей! А ее сын, Птолемей Цезарь, истинный сын божественного Юлия Цезаря, – Царем Царей и законным наследником своего отца!

Толпа александрийцев взрывается восторженными криками.

– А своим сыновьям от царицы Клеопатры, – продолжает Антоний, – я дарую следующие царства: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и все земли за Евфратом до Индии, когда они будут завоеваны! Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию! А младшему, Птолемею Филадельфу, – Финикию, Сирию и Киликию, от Евфрата до Геллеспонта!

– А Иудея? – спрашивает Лиэль. – Ведь Клеопатра так стремилась получить ее. Она не вошла в эти дарения?

– Нет, Иудею целиком он не отдал, – отвечает Гай. – Ирод был слишком важным союзником для Антония, чтобы так просто лишать его царства. Однако Антоний пошел на уступки Клеопатре: он передал ей некоторые богатые районы Иудеи, например, финиковые плантации Иерихона, которые Ироду пришлось потом у нее арендовать, а также некоторые прибрежные города. Но само царство Ирода осталось за ним. Территории, дарованные Птолемею Филадельфу, были в основном севернее и охватывали бывшие селевкидские владения. Это был сложный баланс между желаниями Клеопатры и политической реальностью.

– Невероятно! – Лиэль потрясена. – Он раздает римские провинции и еще не завоеванные земли как свою личную собственность! И провозглашает Цезариона, сына Клеопатры, законным сыном Цезаря, тем самым открыто бросая вызов Октавиану как главному наследнику!

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он не просто открыто живет с Клеопатрой, разорвав отношения с Октавией, он официально признает ее своей женой по восточным обычаям, объявляет ее верховной правительницей над другими царями, а ее детей – будущими властителями огромных территорий. Он фактически создает новую эллинистическую империю на Востоке под своим и Клеопатры совместным правлением.

– Но эта демонстрация власти и восточной пышности, какой бы впечатляющей она ни была здесь, в Александрии, не могла не вызвать резкой реакции в Риме, – Гай смотрит на экран, его голос серьезен. – &quot;Александрийские дарения&quot;, наложившиеся на неудачу в большой парфянской кампании, стали для Октавиана мощнейшим оружием.

– Да уж! – подхватывает Лиэль. – Октавиан немедленно использовал это, чтобы выставить Антония в самом черном свете перед сенаторами и народом Рима.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он рисовал картину изменника, предавшего интересы Республики ради &quot;нильской ведьмы&quot;. Обвинял Антония в том, что тот раздаривает римские земли, стремится перенести столицу в Александрию и установить на Востоке деспотическую монархию, поправ все римские традиции. Эти обвинения, учитывая его все более очевидную и неразрывную связь с Клеопатрой, находили живой отклик в Риме и неумолимо усиливали раскол в римском мире.

Экран медленно гаснет на образе сияющей Александрии.

Экран машины времени мерцает, открывая пыльный и дымный Иерусалим 40 года до н.э. Город пал.

– Смотри, дым до самого неба! Вон там, над рынком, так и клубится чернота! – один из воинов Антигона тычет древком копья в сторону горящих кварталов. – Наши парни с парфянами знатно там гуляют, все лавки подчистую обнесли!

– Ага, слышишь крики да лязг? – подхватывает другой, напряженно прислушиваясь. – Это парфяне последних иродовых крыс из подвалов выковыривают! Ох, и знатная добыча нам сегодня светит! Золото, вино, бабы!

Мимо них, вздымая пыль, проносится парфянский всадник в островерхой шапке, что-то гортанно выкрикивая своим:

– Чисто! Улицы наши! Город отчаянно бился, да только где ему устоять против мощи царевича Пакора и нашего нового царя Антигона! Иерусалим взят!

На уцелевшей башне городской стены, тяжело опираясь о щербатый парапет, стоит Антигон Маттафия. Пыль и копоть недавнего штурма густо покрыли его богато украшенные доспехи, но глаза под тяжелыми веками горят лихорадочным огнем. Рядом – парфянский военачальник Барзафарн, невозмутимый, словно изваяние.

– Ну что, Барзафарн, видишь?! – Антигон обводит рукой раскинувшийся внизу город, над которым в багровых сумерках клубится дым пожарищ. – Иерусалим! Мой! Наконец-то мой! Я же говорил, мы их сокрушим! Эти римские подстилки и идумейская шавка Ирод – удрали, хвосты поджав!

Барзафарн медленно поворачивает голову, его холодные глаза, привыкшие к просторам степей, оценивающе скользят по покоренному городу.

– Город велик, Антигон, и стены его крепки, не спорю, – произносит он медленно, с заметным акцентом. – Но парфяне ценят не камни, а золото. То золото, что ты обещал, и рабы для воинов царевича Пакора – вот что придало им ярости в бою. Ты помнишь о своем слове. Однако, где те, кого ты жаждал схватить в первую очередь? Где этот старый лис Гиркан? И где Фазаил, старший из выводка Ирода? Ты клялся отдать их нам.

– Уже ищут, Барзафарн, мои самые верные псы уже прочесывают каждый закоулок, каждую щель! – Антигон сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Гиркан! Старый интриган! Столько лет незаконно носил тиару первосвященника, сидел на моем троне! И Фазаил, этот выскочка, этот заносчивый идумей! Они заплатят мне за всё! За позор моего отца, Аристобула! За мои годы изгнания! За каждую каплю пролитой крови!

Не проходит и получаса, как во двор крепости Антония, где Антигон уже расположился, отдуваясь, вбегает воин:

– Господин! Царь Антигон! Схватили! Мы их взяли! Обоих! Старика Гиркана и Фазаила, брата Ирода! Уже ведут сюда!

– А, вот и они, наши дорогие гости! – Антигон медленно поднимается с наспех принесенного кресла, его губы кривятся в злорадной усмешке. Он неторопливо спускается навстречу пленникам, которых стража грубо толкает вперед. Один – старик в изорванных, некогда богатых одеждах, лицо его, носившее следы первосвященнического сана, теперь искажено ужасом, он дрожит всем телом. Это Гиркан II. Другой – моложе, крепкого сложения, несмотря на туго связанные за спиной руки, сверлит Антигона взглядом, полным лютой ненависти. Это Фазаил.

– Приветствую тебя, дядя Гиркан! Бывший царь! Бывший первосвященник! – голос Антигона сочится ядом, он подходит почти вплотную. – Смотри-ка, как обтрепались твои одежды! А где же былая спесь? И ты здесь, Фазаил, верный пес своего братца-беглеца Ирода! Каково вам теперь, а? Где ваш хваленый Ирод? Удрал, как последний трус, оставив вас на мою милость?

– Антигон… сын моего брата… – лепечет Гиркан, оседая на колени, его голос срывается. – Во имя Всевышнего… мы же… мы же одна кровь! Не делай того, о чем будешь жалеть! Пощади!

– Одна кровь?! – Антигон взрывается издевательским хохотом, гулко отражающимся от древних стен. – Ты вспоминал о крови, когда мой отец, твой брат Аристобул, законный царь, гнил в римской темнице, а ты пировал в этом дворце, опираясь на римские копья и золото этого проклятого идумейского змея Антипатра, отца Ирода?! Ты тогда молчал! Теперь я здесь! По праву! И по закону Моисея, который ты так любил цитировать, первосвященник не должен иметь телесных изъянов! Воины! Сделайте так, чтобы этот самозванец больше никогда не смог осквернить алтарь!

Двое дюжих воинов немедленно подходят и грубо хватают дрожащего Гиркана.

– Нет! Пощадите! Не троньте меня! А-а-а! – истошный, душераздирающий крик Гиркана тонет в торжествующих возгласах солдат Антигона и глухом, равнодушном молчании парфян.

Лиэль инстинктивно прикрывает рот рукой, ее глаза расширены от ужаса.

– О, боги… он же… он же приказал отрезать ему уши… Чтобы Гиркан никогда больше не смог быть первосвященником! Какой кошмар! Какая первобытная жестокость!

Гай, стоящий рядом, мрачно кивает.

– Антигон – Хасмоней. Он считает себя мстителем за поруганную династию и веру. Но его месть слепа и безжалостна. Он не видит дальше своей ненависти.

Антигон с мрачным удовлетворением наблюдает за исполнением приказа, затем его взгляд, в котором плещется безумный огонь, медленно перемещается на Фазаила. Тот, стиснув зубы до скрипа, отвернулся от жуткого зрелища, его плечи напряжены, как у готового к прыжку хищника.

– А ты, идумейский выскочка?! – рычит Антигон. – Твой хваленый брат Ирод удрал, поджав хвост, но ты заплатишь за него! Ты будешь молить о смерти, но я не дам тебе легкого конца! Ты увидишь, как я буду править в этом городе!

Фазаил резко поворачивает голову и плюет кровью на каменные плиты у ног Антигона.

– Ирод вернется, Антигон! – выкрикивает он, его голос дрожит от ярости и ненависти. – И он сотрет тебя и твоих парфянских наемников в порошок! Рим не простит этого святотатства! А мой дух будет преследовать тебя до конца твоих дней! Мой смех будет звучать в твоих ушах, когда тебя поведут на казнь!

– В темницу его! В самую глубокую! – рявкает один из стражников Антигона. – Тащите этого пса! Пусть там остынет его спесь!

Его, яростно отбивающегося и выкрикивающего проклятия, уволакивают в одну из темниц под крепостью. Гордый, но отчаянный смех Фазаила и его проклятия еще долго гулко отдаются в каменных коридорах.

Позже, в сырой, промозглой темноте каменного мешка, Фазаил сидит на холодной земле, тяжело дыша. Сквозь узкую щель под дверью пробивается лишь тонкая полоска тусклого света, отбрасывая на влажные стены причудливые, зловещие тени.

– Умереть от руки этого ничтожества Антигона? – шепчет он, ощупывая связанными за спиной руками разбитое лицо. – Этот холод… эта сырость… как в могиле… Позволить ему глумиться надо мной, выставлять напоказ, как жалкий трофей? Никогда! – Его взгляд лихорадочно шарит по камере и останавливается на грубом, остром выступе камня в стене, как раз на уровне головы. – Отец всегда учил нас: честь – это все, что есть у воина. Ирод… брат мой… прости. Но я не доставлю им такого триумфа. Моя смерть будет моим выбором! В этом я волен!

Собрав последние силы, он резко поднимается и с невероятной, отчаянной силой бьется головой об острый камень. Снова. И снова. Темная, густая кровь заливает его лицо, смешиваясь с потом и слезами бессильной ярости. Фазаил уходит на своих условиях.

Лиэль прижимает ладонь ко рту, ее глаза полны слез и боли, голос сдавлен.

– Не могу… не могу на это смотреть! Гай, это… это же страшный грех! Всевышний дал нам жизнь, и только Он вправе ее забрать! Как же Фазаил… как он мог?! Ведь это запрещено нашим Законом! Душа, которую Творец даровал, чиста…

Гай, видя ее состояние, говорит мягко, но твердо:

– Лиэль, ты права, Закон превыше всего. И самоубийство – действительно тяжкий грех, отрицание Божественного дара жизни. Но вспомни историю, вспомни крайние обстоятельства, когда выбор стоял между жизнью в позоре, под пытками, или смертью, сохраняющей достоинство и верность… Вспомни защитников Масады, которые предпочли смерть рабству и осквернению. Бывают моменты, когда человеческая душа оказывается на таком краю пропасти, что привычные мерки отступают. Фазаил, как воин, как брат Ирода, возможно, видел в этом единственный способ избежать унижения, которое было бы хуже смерти, – не только для него, но и для чести его рода. Он не искал смерти, но и не мог принять жизнь, купленную ценой такого позора от руки врага. Это отчаянный шаг, акт сопротивления, а не слабости. Антигон, этот иудей, ослепленный местью и властью, даже не понял, какого непримиримого и смертельно опасного врага он только что окончательно создал в лице Ирода.

Лиэль вытирает слезы, ее голос все еще дрожит, но в нем появляется иная нотка – понимания, смешанного с горечью.

– Да, отчаянный… и страшный. Я знаю, Гай, есть примеры в нашей истории… Но сердце все равно разрывается от этого. А Ирод… он уже, должно быть, мчится сквозь враждебные земли, стремясь в Египет. И оттуда – в Рим, к своим могущественным покровителям. Кровь только начинает литься… это лишь прелюдия к еще большей бойне. Какая страшная цена за власть…

Экран медленно гаснет, оставляя после себя лишь мрачные тени, сгущающиеся над дымящимся, истерзанным Иерусалимом, как предзнаменование грядущих бурь и неисчислимых бед.
Экран машины времени вновь оживает, но вместо дыма и криков Иерусалима перед глазами Гая и Лиэль предстает сначала суетливая гавань Остии, главного порта Рима, а затем, по мере продвижения камеры, — сам величественный и шумный Рим. 40 год до н.э. Из порта к Вечному городу тянутся караваны повозок, носилок и пеших путников.

Среди этого многолюдного потока выделяется небольшая, пыльная группа. Впереди, на измученном коне, сидит мужчина. Его одежда, некогда дорогая, изорвана и покрыта дорожной грязью, лицо осунулось, под глазами темные круги от бессонных ночей и пережитых невзгод. Но во взгляде, устремленном на громаду раскинувшегося впереди Рима, горит неукротимая решимость. Это Ирод. За ним, в крытой повозке, угадываются испуганные женские лица – его мать Кипра и невеста Мариамна, Хасмонейка, стараются успокоить плачущих детей. Несколько верных воинов, таких же изможденных, как и их предводитель, замыкают скромный кортеж.

– Ну вот мы и добрались, господин, – хрипло произносит один из воинов, подъезжая ближе к Ироду и кивая на виднеющиеся вдали городские стены. – Из Остии дорога показалась короткой после всего, что мы пережили. Рим. Что дальше?

Ирод глубоко вдыхает уже не морской, а смешанный с тысячами городских запахов воздух.

– Дальше, мой верный друг, мы напомним этим гордым римлянам об их союзниках и о долге чести, – голос Ирода тверд, несмотря на усталость. – Я не пришел сюда как проситель с протянутой рукой. Я пришел требовать справедливости и восстановления порядка. Антигон и его парфянские кукловоды думают, что они победили? Они еще не знают, с кем связались.

Лиэль, внимательно разглядывая Ирода и его спутников, обращается к Гаю:

– Гай, я вижу в повозке его мать Кипру и невесту Мариамну Хасмонейку. Но где же его первая жена, Дорис, и их сын Антипатр? Разве он не должен был спасать и их в первую очередь?

Гай кивает.

– Ирод, предчувствуя катастрофу в Иерусалиме, заблаговременно отправил Дорис и своего первенца Антипатра в более безопасное место – в родную Идумею, где у его семьи были сильные позиции и поддержка. В последний, самый опасный момент бегства из осажденного города с ним остались те, кто был рядом, и чье присутствие имело для него особое значение: мать Кипра как моральная опора, и Мариамна, чей Хасмонейский род был важен для его политических планов. Теперь, когда речь зашла о его женах и многоженстве…

Лиэль продолжает:

– Да, я как раз хотела спросить. Мариамна ведь не была его первой женой? Как это сочетается? И вообще, вопрос многоженства… я думала, херем рабби Гершома…

Гай продолжает объяснение:

– Ты абсолютно права, Лиэль. Дорис была его первой женой, и Антипатр – его первенец. Мариамна станет второй, но далеко не последней. Что касается многоженства, то херем рабби Гершома, который ты упомянула, был принят более чем через тысячу лет после этих событий, в XI веке, и касался в основном ашкеназских общин. Во времена Второго Храма, да и много позже в некоторых общинах, ситуация была иной. Многоженство, особенно для царей и знати, не было чем-то из ряда вон выходящим, хотя и не всегда приветствовалось пророками и мудрецами, если оно вело к забвению Закона или чрезмерному увлечению чужеземными обычаями. Вспомни того же царя Давида или Соломона. Что касается ограничения в четыре жены для простолюдинов, о котором ты говоришь, – да, такие толкования существовали в Галахе, например, в Гемаре (трактат Йевамот 65а), где обсуждается, что мужчине разрешается брать до четырех жен, при условии, что он способен справедливо выполнять свои супружеские обязанности и обеспечивать каждую из них. Но это касалось тех, кто мог себе это позволить, и не было повсеместной практикой.

Лиэль задумчиво кивает.

– То есть, для некоторых общин это оставалось нормой гораздо дольше?

– Именно, – подтверждает Гай. – Возьмем, к примеру, йеменских евреев – одну из древнейших общин, чьи корни уходят ко временам царицы Савской, она же царица Шва, ещё до разрушения Первого Храма. У них многоженство практиковалось вплоть до XX века. Это было связано и с галахическими нормами, которые они соблюдали, и с особыми социальными условиями, например, высоким уровнем детской смертности или необходимостью выполнить заповедь левиратного брака. Они не подпадали под запрет Рабейну Гершома, который распространялся в основном на ашкеназские общины. Даже после создания Государства Израиль, когда светское законодательство, во многом основанное на европейских моногамных традициях, запретило многоженство, для йеменских репатриантов, уже состоявших в полигамных браках в Йемене до приезда (особенно во время операции «Ковер-самолет» в 1949–1950 годах), было сделано исключение – их браки признавались действительными.

Лиэль выглядит удивленной.

– Не знала таких подробностей о йеменской общине… То есть, многоженство у них было не просто пережитком, а имело галахическое и социальное обоснование? И они могли себе это позволить?

– Да, но важно понимать, что и там это не было массовым явлением, – уточняет Гай. – Экономические факторы играли большую роль – содержание нескольких семей требовало значительных средств. Часто второй брак заключался, если первая жена была бесплодна, а заповедь «плодитесь и размножайтесь» имеет огромное значение. Йеменские евреи, известные своей строгой религиозностью и сохранением древних традиций, включая знание иврита, находили этому галахическое оправдание. Женщины часто занимались ремеслами, например, искусной вышивкой, а мужчины – ювелирным делом или торговлей, что могло обеспечивать экономическую базу для такой семьи. Так что для Ирода, как для царя той эпохи, обладающего ресурсами и политическими амбициями, иметь несколько жен, включая первую жену Дорис и будущую жену Мариамну, было в рамках допустимого, хоть и несло в себе семена будущих конфликтов. Предостережение Торы царю &quot;да не умножит себе жен, дабы не развратилось сердце его&quot; (Дварим 17:17) оставалось актуальным.... Сейчас его главная цель – завоевать трон. А семейные дела… они будут решаться потом. Он реалист. Он понимает, что титул без силы – пустой звук. Антигон – не просто мятежник, в глазах значительной части населения он законный наследник Хасмонеев, первосвященник. Ирод для них – чужак, идумей, ставленник ненавистного Рима.

Ирод тем временем бросает взгляд на повозку, где Мариамна Хасмонейка пытается успокоить детей.

– Они заплатили слишком высокую цену за это бегство. Фазаил... брат мой... Гиркан... – Ирод на мгновение сжимает кулаки, на скулах играют желваки. – Я здесь не только ради себя. Я пришел просить Сенат помочь восстановить законную власть. Вернуть первосвященника Гиркана на его место, если он еще жив и способен править. А если нет… – он делает паузу, его взгляд становится жестким, как закаленная сталь, – если нет, то я сам готов взять на себя эту ношу. Я докажу им, что идумей может быть куда более надежным оплотом Рима и защитником Иудеи, чем любой из этих спесивых Хасмонеев, утонувших в своих междоусобицах!

Лиэль, проследив за его взглядом, вновь обращается к Гаю:

– Теперь я понимаю его решение взять в жены Мариамну, Хасмонейку. Какая ирония судьбы! Он, идумей, чью семью Хасмонеи всегда презирали, теперь везет с собой последнюю законную принцессу этого рода в качестве невесты. Это очень смелый и циничный ход. Ведь она не просто Хасмонейка, она внучка Гиркана II, того самого, кого Антигон изувечил, и дочь Александра, сына Аристобула II – двух братьев, двух заклятых врагов. В ее жилах течет кровь обеих ветвей Хасмонеев!

Гай подтверждает ее мысль:

– Именно так, Лиэль. Прагматичный до мозга костей. Ирод понимает, что ему нужна легитимность в глазах иудеев, особенно тех, кто все еще верен Хасмонейской династии. Брак с Мариамной – это попытка примирить непримиримое, соединить свою новую власть с древней славой ее рода. Ее происхождение от обоих братьев-соперников делает ее уникальной фигурой. Это также способ нейтрализовать ее как потенциальное знамя для других претендентов. Ирод всегда мыслил стратегически, даже в любви и браке.

Лиэль вздыхает.

– Да, ты прав. Политика, всегда политика… Бедная Мариамна. Ее судьба теперь неразрывно связана с этим амбициозным и жестоким человеком.

Ирод тем временем трогает коня, направляя его по широкой, вымощенной камнем Аппиевой дороге, ведущей прямо в сердце Города.

– Первым делом – к Антонию, – говорит он своим спутникам. – Марк Антоний не забыл моих прежних услуг. Он знает, что я человек слова и дела. А если его влияния окажется недостаточно, что ж, есть еще и Октавиан. Рим должен наконец понять: только сильная рука, беззаветно преданная Риму, сможет удержать Иудею в узде. И эта рука – моя.

Экран мерцает, перенося Гая и Лиэль в роскошный атриум римской виллы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь отверстие в крыше – комплювий, – играют на мозаичном полу и освежают воду в имплювии. Слышен приглушенный шум городской жизни, но здесь, в тени колонн, царит атмосфера власти и утонченной роскоши. Марк Антоний, облаченный в свободную тунику, полулежит на клинэ, вкушая виноград. Рядом с ним – несколько приближенных и секретарь с восковыми табличками.

Входит слуга, низко кланяясь.

– Господин, Ирод из Иудеи просит немедленной аудиенции. Говорит, вести чрезвычайной важности.

Антоний лениво машет рукой, на его лице мелькает любопытство.

– Ирод? Наконец-то! Пусть войдет. Давно о нем не было вестей. Посмотрим, какие бури принесли его на наш порог.

Ирод входит. Он успел сменить дорожную одежду на приличную тогу, но следы долгого и опасного пути все еще заметны на его осунувшемся, но решительном лице. Он держится с достоинством, не выказывая ни заискивания, ни излишней гордости.

– Приветствую тебя, Марк Антоний, опора Рима на Востоке! – Голос Ирода звучит твердо. – Рад видеть тебя в силе и здравии.

Антоний откидывается на подушках, внимательно, с легкой усмешкой, изучая гостя.

– Ирод! Рад видеть. Давненько ты не радовал нас своим визитом. До меня долетали смутные слухи… Парфяне, говорят, снова суют свой нос, куда не следует? И этот твой вечный соперник… Антигон, кажется? Опять мутит воду?

– Увы, не просто слухи, Антоний, а жестокая реальность, – Ирод подходит ближе, его голос полон сдерживаемой горечи. – Иерусалим захвачен. Орды парфян и мятежник Антигон учинили там резню. Первосвященник Гиркан, твой верный союзник и друг Рима, схвачен и, боюсь, изувечен. Мой брат Фазаил… – Ирод на мгновение замолкает, в его голосе прорывается боль, – Фазаил предпочел смерть унизительному плену. Я с трудом вырвался, спасая свою семью.

Антоний хмурится, откладывая чашу с вином. Выражение ленивой расслабленности исчезает с его лица.

– Парфяне в Иерусалиме? Это уже не шутки. Они явно зарвались. И что же ты намерен делать, Ирод? Ты ведь не из тех, кто будет сидеть сложа руки и лить слезы. Ты всегда был человеком действия.

– Я пришел просить помощи Рима, Антоний, – прямо говорит Ирод, глядя ему в глаза. – Помощи в восстановлении законной власти и изгнании парфянских захватчиков. Гиркан, если он еще жив и способен править, должен быть восстановлен на своем месте. Или же, если его правление стало невозможным, нужно найти ему достойную замену. Я мог бы предложить кандидатуру моего юного брата Ферора, или даже моего сына от Дорис, Антипатра, если Сенат сочтет это приемлемым для обеспечения преемственности и стабильности. Главное – Иудея не должна оставаться добычей парфянских ставленников. Это прямая угроза интересам Рима в регионе. Ты помнишь нашу совместную службу, Антоний, как я был предан твоему отцу, а затем и тебе. Моя верность Риму и тебе лично непоколебима.

Антоний задумчиво постукивает пальцами по подлокотнику своего ложа.

– Да, я помню твою службу, Ирод. Ты никогда не подводил. И твоя щедрость, когда она была необходима Риму, также не забыта. Гиркан… боюсь, старик уже не тот. А этот Антигон – опасный фанатик, пляшущий под парфянскую дудку. Такого мы допустить не можем.

В этот момент в атриум, сопровождаемый ликтором, входит еще одна значимая фигура – молодой, но уже излучающий ауру несомненной власти Гай Октавиан. Он приветственно кивает Антонию и затем обращает свой проницательный взгляд на Ирода.

– Марк, до меня дошло, что у тебя гость с Востока, с тревожными новостями, – голос Октавиана спокоен, но в нем чувствуется металл. – Ирод из Иудеи, если не ошибаюсь? Парфянская наглость, о которой ты говоришь, требует незамедлительного и жесткого ответа.

Ирод поворачивается к Октавиану, склоняя голову с должным уважением.

– Цезарь Октавиан. Для меня большая честь. Да, вести из Иудеи неутешительны, но я твердо верю, что совместными усилиями Рима мы сможем исправить сложившееся положение. Я здесь, чтобы предложить Риму свою неизменную верность и все свои силы для восстановления порядка и защиты римских интересов.

Октавиан внимательно, почти не мигая, смотрит на Ирода.

– Твоя прошлая верность Риму хорошо известна, Ирод. Как и твоя энергия и военные таланты. Но просто восстановить престарелого Гиркана… Будет ли этого достаточно, чтобы надолго утихомирить Иудею и дать отпор парфянам? Нам нужен кто-то сильный, кто сможет держать страну в ежовых рукавицах и быть надежным союзником на десятилетия вперед. Кто-то, кто не дрогнет перед трудностями.

Антоний поднимается, его лицо выражает внезапно принятое, почти дерзкое решение. Он обменивается быстрым, понимающим взглядом с Октавианом, который едва заметно кивает в ответ.

– Октавиан абсолютно прав. Просто латать старые дыры – это полумера, которая лишь отсрочит новые проблемы. Ирод, ты не раз доказывал свою преданность и свои незаурядные способности. Ты знаешь Иудею как свои пять пальцев, ты знаешь ее народ, ты знаешь истинную цену парфянским обещаниям. – Он делает паузу, интригующе улыбаясь. – Мы тут с Октавианом немного посовещались еще до твоего прихода, обсуждая положение на Востоке… И знаешь, какая мысль пришла нам в голову? Зачем нам искать кого-то другого, когда перед нами стоит человек, идеально подходящий для решения этой задачи?

Ирод смотрит на них, пытаясь понять, к чему клонят два самых могущественных человека в Риме. Он ожидал обсуждения кандидатур, переговоров о военной помощи, но выражение их лиц намекало на нечто совершенно иное, неожиданное.

– Я готов служить Риму и вам в любом качестве, которое вы сочтете наилучшим для Иудеи и для славы Рима, – осторожно произносит он, чувствуя, как колотится сердце.

Антоний широко усмехается, подходя к Ироду и по-дружески хлопая его по плечу.

– Служить – это, конечно, похвально, Ирод. Но что, если мы предложим тебе нечто гораздо большее, чем просто служба? Что, если Рим решит, что Иудее нужен не просто очередной первосвященник или этнарх, зависящий от каждой смены настроения в Синедрионе, а… настоящий царь? Сильный царь, друг и верный союзник римского народа?

Лиэль, затаив дыхание, наблюдает за этой сценой.

– Царь?! Но он же приехал просить помощи для Гиркана, или, в самом крайнем случае, продвинуть своего сына! А они… они предлагают корону ему самому? Невероятно! Гай, но как это возможно? Разве Рим вот так просто назначает царей в других землях? Да еще и идумеянина – на трон Иудеи, где всегда правили Хасмонеи, потомки Маккавеев! Это же неслыханно! А как же Синедрион? Разве не он должен утверждать такие вещи? И как народ примет царя-идумеянина, навязанного Римом? Это же вызовет страшное возмущение, новые бунты!

Гай кивает, его лицо, как всегда, непроницаемо, но в глазах мелькает огонек интереса.

– Неслыханно для иудеев, возможно, но не для Рима, Лиэль. Рим уже давно практикует политику «разделяй и властвуй», а также установление «дружественных царей» и «союзников римского народа» на своих границах. Это позволяет им контролировать обширные территории, не вводя туда напрямую легионы и не неся полных административных расходов. Вспомни хотя бы царей Каппадокии, Галатии, других малоазийских царств. Рим часто утверждал или даже назначал правителей, которые были ему лояльны и могли обеспечить стабильность в регионе, особенно если речь шла о противостоянии внешним угрозам, таким как парфяне. Что касается Синедриона… В глазах Рима, особенно в такой критический момент, когда Иудея фактически захвачена их врагами, мнение местного совета, каким бы уважаемым он ни был, вторично по отношению к стратегическим интересам империи. Они видят в Антигоне узурпатора, поддержанного парфянами, и действуют соответственно, чтобы восстановить свой порядок.

Лиэль сжимает кулаки, ее голос полон тревоги.

– Но народ! Народ Иудеи не примет так просто царя-чужака, да еще и поставленного римскими мечами! Это же масло в огонь! Хасмонеи, при всех их грехах, были своими, из рода священников, они боролись за нашу веру! А идумеянин… это будет воспринято как прямое оскорбление!

– Рим это понимает, Лиэль, но их расчет иной, – продолжает Гай. – Антоний и Октавиан – прежде всего прагматики. Им не нужны слабые, колеблющиеся марионетки или бесконечные династические распри Хасмонеев, которые лишь ослабляют регион. Им нужен сильный, решительный, лояльный и, что немаловажно, полностью обязанный им своим возвышением правитель. Ирод, с его энергией, военным опытом, доказанной преданностью и, как тонко намекнул Антоний, &quot;щедростью&quot; в прошлом, – идеальный кандидат в их глазах. Они рассчитывают, что он, получив римскую поддержку и легионы, сможет силой подавить любое сопротивление. А затем, уже утвердившись, будет искать способы легитимизировать свою власть в глазах народа – через брак с Хасмонейкой Мариамной, через щедрые дары. Для римского Сената и триумвиров идумейское происхождение Ирода – не препятствие, а возможно, даже преимущество. Он не связан старыми династическими счетами так, как Хасмонеи, и будет полностью зависеть от поддержки Рима. Его первоначальная, скромная просьба о восстановлении Гиркана или назначении сына лишь подчеркнула в их глазах его умеренность и готовность принять любое решение Рима. Он блестяще, возможно, даже не до конца осознавая это сам, разыграл свои карты. А «принятие народом»… Римская история знает много примеров, когда это принятие приходило уже после того, как новый правитель демонстрировал свою силу и способность обеспечить порядок.

Ирод стоит перед двумя триумвирами, и на его лице изумление борется с едва проступающей, невероятной надеждой.

– Царь?.. Вы… вы действительно это имеете в виду? – его голос, обычно такой твердый, предательски дрогнул.

Антоний кладет руку ему на плечо, его взгляд серьезен.

– Более чем серьезно, Ирод. Рим нуждается в тебе на троне Иудеи. И сама Иудея, истерзанная смутами, нуждается в таком правителе, как ты.

Экран переносит наблюдателей в величественное здание Курии Гостилии на Римском Форуме. Зал заседаний Сената полон – сенаторы в белоснежных тогах с пурпурными полосами занимают свои места на каменных скамьях. Воздух пропитан ожиданием и некоторым напряжением. В центре, на возвышении, – консулы, председательствующие на заседании. Марк Антоний и Октавиан занимают почетные места, их присутствие подчеркивает важность момента. Чуть в стороне, но также на видном месте, располагается и третий триумвир – Марк Эмилий Лепид, хотя его фигура и кажется менее вовлеченной в происходящее, чем фигуры его более амбициозных коллег.

Ирод стоит перед сенаторами – не как проситель, но и не как завоеватель. Он одет в скромную, но дорогую тогу, его лицо выражает серьезность и решимость. Он знает, что сейчас решается его судьба и, возможно, судьба Иудеи на многие годы вперед.

– …и посему, отцы-сенаторы, – звучит зычный голос одного из консулов, завершающего свою речь, – учитывая дерзкое вторжение парфян, вероломство мятежника Антигона и необходимость скорейшего восстановления порядка и защиты интересов Рима на Востоке, мы, консулы, по настоятельному предложению доблестных триумвиров Марка Антония, Гая Юлия Цезаря Октавиана и Марка Эмилия Лепида, хотя основная инициатива в данном вопросе исходила от наших коллег, ведущих дела на Востоке, выносим на ваше суждение следующее: провозгласить Ирода, сына Антипатра, верного союзника и друга римского народа, царем Иудеи!

По залу пробегает гул. Одни сенаторы одобрительно кивают, другие обмениваются удивленными, даже скептическими взглядами. Назначить царем идумеянина, обойдя оставшихся Хасмонеев, – это действительно было смелым, если не сказать беспрецедентным решением.

– Да, отцы-сенаторы! – Антоний поднимается со своего места, его голос, привыкший командовать легионами, легко заполняет пространство Курии. – Я лично знаю Ирода! Я видел его в бою, я знаю его преданность Риму! Он не раз доказывал свою доблесть и мудрость. В то время как Хасмонеи погрязли в междоусобицах, ослабляя Иудею и открывая двери нашим врагам, Ирод и его отец всегда были твердой опорой Рима. Сейчас, когда парфянская гидра подняла голову и угрожает нашим восточным провинциям, нам нужен не просто символ древнего рода, а сильный и решительный правитель, способный дать отпор врагу и обеспечить стабильность! Ирод – именно такой человек!

Октавиан, в свою очередь, также встает. Его речь короче, но не менее весома.

– Соглашусь с коллегой Антонием. Прагматизм и безопасность Рима – вот что должно руководить нашими решениями. Ирод доказал свою лояльность и эффективность. Назначение его царем Иудеи – это не только признание его заслуг, но и стратегический шаг, укрепляющий наши позиции на Востоке. Рим нуждается в сильных союзниках, способных самостоятельно защищать свои земли и наши общие интересы. Лепид, я уверен, также поддержит это решение, направленное на укрепление государства.

Лепид, несколько формально, поднимается и произносит несколько слов в поддержку предложения, подчеркивая необходимость единства перед лицом внешних угроз, хотя его энтузиазм заметно уступает пылу Антония и холодной решимости Октавиана.

Один из старых сенаторов, известный своим консерватизмом и скрупулезным отношением к римским традициям, медленно поднимается, опираясь на посох. Его голос звучит скрипуче, но отчетливо.

– Почтенные триумвиры, досточтимые консулы! Мы все понимаем остроту момента и парфянскую угрозу. Но… идумеянин на троне Иудеи? Провозглашенный царем здесь, в Риме, без какого-либо участия их собственного Синедриона или ясно выраженной воли народа? Не посеем ли мы этим решением семена еще большего раздора? Не станет ли такой царь, обязанный своим троном исключительно нам, восприниматься как чужеземный ставленник, тиран, а не законный правитель? Мы помним, сколь ревностно иудеи относятся к своим обычаям и своей независимости в вопросах веры и престолонаследия.

Антоний выходит вперед, его взгляд тверд, а голос не допускает возражений.

– Уважаемый Луций Марций! Ваши опасения понятны, но позвольте заверить вас и весь Сенат: мы даем Иудее не тирана, а единственную надежду на восстановление мира и порядка! – он обводит зал властным взглядом. – Парфяне уже оскверняют Иерусалим! Ставленник парфян Антигон уже показал, что такое настоящая тирания, начав с убийств и изувечивания своих же соплеменников! О какой «воле народа» можно говорить, когда народ стонет под сапогом захватчиков? Ирод, получив от нас царский титул и, что важнее, поддержку римских легионов, будет иметь законное право и реальную силу, чтобы изгнать парфян и сокрушить мятежников. Его брак с Мариамной, представительницей древнего рода Хасмонеев, станет залогом будущего примирения. Он будет не просто нашим ставленником, а сильным защитником своей страны, гарантом стабильности на наших восточных рубежах. Именно такой правитель нужен Иудее сейчас, а не слабая фигура, которая утонет в склоках и вновь приведет страну к хаосу! Рим предлагает не порабощение, а избавление и прочный мир под властью сильного, нами поддержанного царя!

Голосование проходит быстро. Влияние триумвиров, особенно Антония и Октавиана, а также очевидная парфянская угроза делают свое дело. Большинство сенаторов поднимают руки в знак согласия.

Консул торжественно объявляет:

– Сенат и народ Рима постановили: Ирод, сын Антипатра, провозглашается царем Иудеи! Да сопутствует ему удача и да служит он верой и правдой Риму и своему народу!

Ирод, стоявший до этого с достоинством, но с заметным внутренним напряжением, выпрямляется еще больше. Его лицо выражает глубокую серьезность. Он кладет правую руку на сердце и слегка склоняет голову – в знак глубокого уважения и принятия высокой ответственности. В его глазах на мгновение вспыхивает огонь триумфа.

Лиэль, наблюдая за этим, качает головой.

– Так просто… и так судьбоносно. Несколько речей, голосование… и вот, человек, еще недавно бывший изгнанником, становится царем по воле чужеземного Сената. Поистине, Рим – вершитель судеб мира в это время.

Гай коротко кивает.

– Прагматизм, Лиэль. Чистый прагматизм. Риму нужен был сильный и лояльный правитель в Иудее, способный противостоять парфянам и внутренним смутам. Ирод подходил на эту роль как нельзя лучше. Остальное – детали, которые, с точки зрения Рима, можно уладить позже, силой или дипломатией. Теперь у Ирода есть титул и обещание поддержки. Но впереди у него самое сложное – завоевать свое царство.

Экран машины времени гаснет и вновь вспыхивает, показывая теперь побережье Финикии, порт Птолемаиды, он же Акко. 39 год до н.э. Римские транспортные корабли стоят на рейде, с них на берег сходят воины – как иудейские наемники Ирода, так и первые отряды римской помощи. Сам Ирод, в боевых доспехах, уже на берегу, всматривается на юг, в сторону Иудеи. Его лицо сурово и решительно. Рядом с ним – несколько его верных полководцев и римский офицер, легат от Гая Вентидия Басса, который в это время успешно теснил парфян в Сирии.

– Приветствую тебя на земле, почти иудейской, царь Ирод! – произносит римский легат, козыряя. – Корабли доставили тебя и твоих людей, как и распорядился великий Антоний. Эти две когорты – первая ласточка римской помощи. Основные силы под командованием легата Гая Сосия будут готовы присоединиться к тебе, как только ситуация с парфянами в Сирии будет окончательно стабилизирована. Вентидий шлет тебе свое почтение и желает скорейшей победы.

Ирод коротко кивает, его взгляд не отрывается от горизонта.

– Передай мою благодарность Вентидию и Риму за их слово. Каждый день, пока я здесь, а не в Иерусалиме, – это еще один день, когда узурпатор Антигон травит умы моего народа и укрепляет свою незаконную власть! Какие вести из Иудеи, Птолемей? – обращается он к одному из своих командиров, мужчине средних лет, чье лицо испещрено шрамами былых сражений. – Ты, как брат моей первой жены Дорис и дядя моего первенца Антипатра, знаешь настроения в народе не понаслышке.

Птолемей, опытный воин, мрачно качает головой.

– Вести, мой царь, прямо скажем, не радужные. Антигон не терял времени даром. Он повсюду трубит, что ты – римская марионетка, идумейский выскочка, идущий осквернить Святую Землю и веру отцов. И многие, увы, ему верят, особенно в Галилее и в самом Иерусалиме, где он укрепился. Его сторонники многочисленны, фанатичны, и остатки парфянских головорезов, разбитых Вентидием, но не уничтоженных до конца, все еще с ним. Они готовы драться за каждый город, за каждый камень.

Ирод сжимает кулаки, на его скулах играют желваки.

– Я так и думал. Титул, дарованный мне Сенатом, – это лишь право на войну. Настоящую корону придется вырвать из рук этого Хасмонейского выродка мечом! – его голос становится жестким, как сталь. – Мы начнем с Галилеи. Она всегда была гнездом смутьянов и разбойников. Пусть первыми узнают, что их новый царь не потерпит неповиновения! Мы пройдем эту землю огнем и мечом, если понадобится, но порядок будет восстановлен! И каждый, кто осмелится поднять оружие против законного царя, утвержденного Римом, заплатит своей головой! А парфяне… их время в Иудее прошло!

Экран машины времени вспыхивает, перенося Гая и Лиэль в сирийскую Антиохию. 37 год до н.э. Зал во дворце Марка Антония. Он в парадных доспехах, но без шлема, сидит на резном кресле. Рядом, чуть поодаль, стоит Ирод, также в доспехах, его лицо непроницаемо, но в глазах застыло холодное удовлетворение. Перед ними, в цепях, измученный, в рваной одежде, но не сломленный окончательно, стоит Антигон Маттафия, последний царь из династии Хасмонеев. Римские легионеры с суровыми лицами держат его под стражей.

– Итак, Антигон, сын Аристобула, – голос Антония звучит ровно, но в нем слышится металл. – Твоя авантюра закончилась. Иерусалим пал. Твои воины перебиты или сдались. Ты сам – мой пленник. Что скажешь в свое оправдание, прежде чем я решу твою участь?

Антигон поднимает голову, его запавшие глаза сверкают ненавистью.

– Оправдание? Перед тобой, римский тиран, и перед этим идумейским выскочкой, предателем моего народа? – он плюет кровью на мозаичный пол. – Я сражался за трон моих отцов, за свободу Иудеи от вашей римской удавки! Я – законный царь из рода Хасмонеев, помазанник Божий! А вы… вы просто убийцы и грабители!

Ирод делает шаг вперед, его рука ложится на эфес меча.

– Довольно этого фарса, Антоний! – голос Ирода резок и нетерпелив. – Этот человек – не царь, а бунтовщик и парфянская марионетка! Он три года заливал Иудею кровью! Пока он жив, в Иудее не будет мира. Каждый недовольный, каждый фанатик будет видеть в нем знамя для нового мятежа! Его нужно казнить. Немедленно и показательно!

Антоний задумчиво смотрит на Антигона, затем на Ирода.

– Казнить царя, Ирод… Это серьезный шаг. Рим обычно оказывает снисхождение к царственным особам, даже к побежденным врагам. Ссылка, почетный плен – такова наша практика. Это произведет не лучшее впечатление на других наших союзников и клиентов на Востоке.

– Какой он царь, Антоний?! – почти выкрикивает Ирод, его обычное самообладание дает трещину. – Он преступник! Он поднял оружие против Рима и его союзника, то есть меня, законного царя, утвержденного Сенатом! Он заключил сделку с парфянами, нашими злейшими врагами! Он несет ответственность за гибель тысяч людей, за разорение страны! Если он останется жив, даже в самой дальней ссылке, его имя будет как искра в пороховой бочке. Моя власть, дарованная мне Римом, не будет прочной, пока дышит этот последний Хасмоней! Он должен умереть, и умереть позорной смертью, чтобы никто больше не осмелился пойти по его пути!

Антигон слушает это с горькой усмешкой.

– Боишься меня, идумейская собака? Даже в цепях я страшнее тебя с твоими римскими легионами! Народ Иудеи никогда не примет тебя! Моя кровь станет проклятием на твоем роду!


Лиэль невольно закрывает глаза.
– О, Всевышний… какая ненависть… Ирод не остановится ни перед чем, чтобы уничтожить последнего Хасмонея. Он прав в одном – пока Антигон жив, его положение действительно шатко.

Гай кивает, его лицо мрачно.

– Ирод абсолютно безжалостен в достижении своих целей. Для него Антигон – не просто поверженный враг, а символ всего старого порядка, который он должен уничтожить, чтобы построить свой. И он давит на Антония, зная его слабости и его заинтересованность в стабильной Иудее под контролем верного Риму правителя.

Антоний некоторое время молчит, взвешивая слова Ирода. Затем он медленно кивает.

– Ты прав, Ирод. В сложившихся обстоятельствах проявление обычной римской снисходительности может быть истолковано как слабость. Этот Антигон действительно принес много бед. Иудея нуждается в твердой руке и окончательном прекращении смуты. – Он обращается к центуриону стражи. – Уведите его. Приказ таков: сначала высечь розгами публично, как обычного разбойника, а затем – обезглавить. Пусть это послужит уроком всем, кто осмелится бросить вызов Риму и его друзьям.

Центурион козыряет.

– Будет исполнено, триумвир!

Солдаты грубо хватают Антигона и выволакивают из зала. Его проклятия и крики о мщении еще некоторое время доносятся из коридора, а затем стихают.

Лиэль прижимает руку ко рту, ее глаза расширены от ужаса.

– Розгами… а потом обезглавить… Как простого преступника! Последнего царя из рода Хасмонеев, потомка тех, кто вернул нам свободу… Какое страшное унижение! Какая беспощадная жестокость! Это… это конец целой эпохи.

Гай смотрит на опустевшее место, где только что стоял Антигон, его голос лишен эмоций.

– Да, Лиэль. Это конец династии Хасмонеев, правившей Иудеей более ста лет. Их слава и их ошибки – все ушло в прошлое с последним ударом топора палача. Ирод добился своего. Он не просто устранил соперника; он унизил и уничтожил саму идею Хасмонейского правления. Теперь на иудейском престоле окончательно утвердился Ирод I. Начинается новая эпоха в истории Иудеи – эпоха Ирода Великого.

Экран вновь оживает, показывая Иерусалим, но уже не дымящиеся руины, а город, где постепенно налаживается жизнь. Прошло несколько месяцев после казни Антигона. Царский дворец, некогда принадлежавший Хасмонеям, теперь резиденция Ирода I. Сам Ирод, уже без доспехов, в богатых, но строгих одеждах, принимает доклады своих советников и военачальников. Рядом с ним, на почетном месте, но с выражением сдержанной печали и отстраненности на прекрасном лице, сидит Мариамна, его новая жена, последняя принцесса из рода Хасмонеев.

– …таким образом, мой царь, последние очаги сопротивления в Галилее подавлены, – докладывает один из военачальников. – Разбойничьи шайки, поддерживавшие Антигона, рассеяны или уничтожены. В Идумее и Самарии также спокойно. Народ, уставший от войны, понемногу возвращается к мирной жизни.

Ирод удовлетворенно кивает.

– Хорошо. Жестокость, проявленная при взятии Иерусалима, и показательная казнь Антигона сделали свое дело. Люди поняли, что время смут прошло. Но порядок, купленный страхом, непрочен. Нам нужна лояльность, – он переводит взгляд на Мариамну, и в его глазах на мгновение мелькает сложная смесь нежности, триумфа и, возможно, некоторой вины. – Наш брак, царица Мариамна, – это первый и главный шаг к примирению. Твоя кровь, кровь Хасмонеев, соединившись с моей властью, дарованной Римом, должна стать основой нового единства Иудеи.

Мариамна медленно поднимает на него глаза. В них нет ненависти, но и любви тоже нет – лишь глубокая, затаенная скорбь и осознание своей роли в этой политической игре.

– Я исполню свой долг перед народом Иудеи, царь Ирод, – ее голос тих, но тверд. – Если мой род должен угаснуть, то пусть это произойдет так, чтобы принести мир этой многострадальной земле. Да будет на то воля Всевышнего.

Ирод слегка хмурится от ее холодности, но не подает вида.

– Воля Всевышнего проявляется через сильных правителей, моя царица. А сила правителя во многом зависит от его союзников. – Он поворачивается к своему главному советнику, идумеянину, как и он сам. – Какие вести от нашего друга и покровителя, Марка Антония? Я отправил ему щедрые дары после взятия Иерусалима и казни этого мятежника. Дошли ли они? И какова его реакция?

Советник склоняет голову.

– Да, мой царь. Дары были приняты с большой благосклонностью. Марк Антоний весьма доволен тем, как быстро и решительно ты навел порядок в Иудее. Он видит в тебе надежного и сильного союзника, способного удержать этот стратегически важный регион под контролем Рима. Он передает тебе свои наилучшие пожелания и подтверждает свою неизменную дружбу и поддержку. Более того, он намерен в ближайшее время посетить Восток и, возможно, удостоит Иерусалим своим визитом. Он также упомянул, что Клеопатра, царица Египта, также проявляет к тебе… интерес.

Ирод усмехается.

– Клеопатра… Эта египетская кошка всегда знает, где пахнет властью и золотом. Но пока Антоний на моей стороне, ее интриги мне не страшны. Наша задача – укреплять связи с Антонием. Он – наш щит и меч на римской арене. Отправляйте ему новые дары, заверяйте в моей вечной преданности. Пригласите его от моего имени посетить Иерусалим, как только он прибудет в Сирию. Мы устроим ему прием, который он не забудет! Пусть весь Восток видит, кто является главным союзником Рима в этих землях!

Лиэль, наблюдая за Иродом, качает головой.

– Удивительный человек… Жестокий, безжалостный, но при этом такой расчетливый и дальновидный политик. Едва утвердившись на троне, он уже думает о легитимации власти через брак и об укреплении союза со своим римским покровителем. Он понимает, что его царствование целиком и полностью зависит от воли Рима, и в первую очередь – от Антония.

Гай кивает.

– Именно. Казнь Антигона закрыла одну главу, но открыла другую. Ирод I начинает свое правление. Эпоха Хасмонеев закончилась. Начинается эра Ирода – энергичного, жестокого и амбициозного царя-клиента Рима.

Экран машины времени вспыхивает, показывая бурлящий Рим. 32 год до н.э. На Форуме толпы людей, возбужденно обсуждающих последние новости. 

– Невероятно! Слыхали?! Октавиан обнародовал завещание Антония! – кричит один горожанин другому, размахивая руками. – Говорят, он там все римские земли на Востоке Клеопатре и ее ублюдкам отписал! И похоронить себя велел в Александрии, рядом с этой нильской ведьмой!

– Предатель! – подхватывает другой. – Забыл, что он римлянин! Променял Рим на юбку распутной царицы! Позор! Сенат должен немедленно лишить его всех полномочий!

В Курии обстановка не менее накаленная. Октавиан, спокойный и решительный, обращается к сенаторам. Рядом с ним – его верные соратники, Агриппа и Меценат. Места, где раньше сидели Антоний и Лепид, пустуют.

– Отцы-сенаторы! – голос Октавиана звучит твердо, но с нотками праведного гнева. – Вы все ознакомились с содержанием этого позорного документа, именуемого завещанием Марка Антония. Подлинное оно или нет – судить не мне, но дела его говорят громче всяких слов! Он раздает римские провинции как свои личные владения! Он ведет себя не как римский триумвир, а как восточный деспот, ослепленный чарами египетской царицы! Он оскорбляет богов Рима и предает идеалы, за которые сражался и пал великий Цезарь, чьим верным соратником он когда-то был!

Один из сенаторов, сторонник Антония, пытается возразить:

– Но это… это может быть подделка, Октавиан! Провокация, чтобы очернить имя доблестного воина! Нам известно, что завещания хранятся в храме Весты под строжайшей охраной! Как оно могло быть так легко обнародовано, если только не было… изъято силой или сфабриковано?

– Подделка?! – Октавиан повышает голос. – А его отказ явиться в Рим по вызову Сената – тоже подделка? А его открытое сожительство с Клеопатрой, в ущерб законной римской супруге, моей сестре Октавии, – это тоже выдумка? А его самовольные войны и раздача царских титулов детям этой египтянки, знаменитые «Дарования Александрии»? Нет, отцы-сенаторы! Антоний сам себя поставил вне римского закона! Его действия полностью соответствуют духу этого завещания, где он признает Клеопатру женой, назначает их детей наследниками римских земель и желает быть похороненным в Египте!

Лиэль, наблюдая за этой сценой, встревоженно шепчет:

– Какая мощная пропагандистская машина! Октавиан мастерски использует это завещание, реальное оно или нет, чтобы настроить общественное мнение и Сенат против Антония. Но, Гай, мы же можем попытаться узнать правду! Наша машина… она способна показать нам момент составления этого завещания или как Октавиан его получил? Это была полная подделка? Или в нем была доля истины? А куда, кстати, делся Лепид, третий триумвир? Его ведь тоже нет.

Гай на мгновение задумывается, его пальцы скользят по невидимой панели управления на запястье. Экран перед ними слегка мерцает, изображение Рима сменяется на более камерную сцену.

– Попробуем, Лиэль. Заглянем в Александрию, за несколько месяцев до этих событий… и в Рим, к весталкам, в момент изъятия документа. 

Экран вспыхивает ярким светом, затем стабилизируется, показывая просторный, залитый солнцем зал во дворце в Александрии. Марк Антоний, уже немолодой, но все еще властный, сидит за массивным столом. На его лице следы усталости и, возможно, излишеств. Рядом с ним, элегантная и внимательная, стоит Клеопатра. Перед Антонием – писец с папирусом и каламом.

– Пиши, Каллимах, – голос Антония звучит немного хрипло. – «Я, Марк Антоний, триумвир, находясь в здравом уме и твердой памяти…» Да-да, все эти формальности… «…завещаю следующее: Первое. Подтверждаю мои дары, сделанные в Александрии: сыну моему Птолемею Филопатору, известному как Цезарион, верховную власть над Египтом и Кипром, как сыну божественного Юлия и царицы Клеопатры. Детям моим от царицы Клеопатры: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и Парфию, как только она будет завоевана; Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию; Птолемею Филадельфу – Финикию, Сирию до Евфрата и Киликию…»

Клеопатра кладет руку ему на плечо, ее голос мягок, но настойчив:

– И не забудь, мой Антоний, о нас. О нашем союзе. И о том, где ты желаешь обрести вечный покой.

Антоний устало улыбается ей.

– Конечно, моя царица. «Второе. Признаю царицу Клеопатру VII Филопатор моей законной супругой, а брак мой с Октавией, сестрой Цезаря Октавиана, считать расторгнутым ввиду ее неверности духу нашего союза и римским добродетелям…» – тут он усмехается. – «Третье. Желаю, чтобы тело мое, где бы ни настигла меня смерть, было перевезено в Александрию и погребено рядом с царицей Клеопатрой в мавзолее, который мы начали строить…»

Изображение на экране меняется. Теперь это темное, священное хранилище в храме Весты в Риме. Несколько решительных мужчин в сопровождении ликторов, явно люди Октавиана, требуют у старшей весталки выдать им документ.

– Во имя Сената и блага Рима, почтенная мать, – говорит один из них, – мы должны ознакомиться с завещанием Марка Антония. Ходят слухи, что оно содержит измену!
Весталка, бледная, но исполненная достоинства, сопротивляется:

– Это святотатство! Завещания, вверенные нам, неприкосновенны! Антоний – римский гражданин!

– Римский гражданин, который предал Рим! – отрезает посланник Октавиана. – Выдайте его, или мы будем вынуждены применить силу. Государственная необходимость превыше формальностей!

В конце концов, под угрозой, жрицы уступают. С тяжелым сердцем старшая весталка достает из ларца запечатанный свиток и передает его людям Октавиана.

Экран снова возвращается к сцене в Сенате, где Октавиан произносит свою речь.

Лиэль потрясенно молчит несколько мгновений.

– Значит… значит, оно было подлинным! По крайней мере, в основных своих положениях! Антоний действительно все это завещал! И похоронить себя рядом с Клеопатрой, и земли… и даже попытался унизить Октавию!

Гай кивает, его лицо серьезно.

– Да, похоже, содержание, которое Октавиан представил Сенату, по большей части соответствовало действительности. Антоний, ослепленный любовью или политическими амбициями, действительно совершил эти шаги, которые были абсолютно неприемлемы для римского менталитета. Он недооценил реакцию Рима и хитрость Октавиана.

Лиэль качает головой.

– Тогда Октавиану даже не пришлось сильно стараться с подделкой. Он просто… обнародовал правду, которая оказалась страшнее любой лжи для репутации Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Возможно, он отобрал самые скандальные пункты, усилил какие-то формулировки, но основа была реальной. И это делало его пропаганду еще более убийственной. Антоний сам дал ему в руки оружие против себя. Что касается Лепида, то он к этому времени уже сошел с политической арены. После неудачной попытки бросить вызов Октавиану на Сицилии в 36 году до н.э., он был лишен триумвирских полномочий и отправлен в своего рода почетную ссылку, сохранив лишь сан Великого понтифика. Так что поле битвы за единоличную власть осталось за Антонием и Октавианом. И Октавиан, как видишь, действует куда хитрее и расчетливее. Он не объявляет войну Антонию, римлянину, что было бы гражданской войной и вызвало бы осуждение. Он объявляет войну Клеопатре.

В Курии обстановка не менее накаленная. Октавиан, спокойный и решительный, обращается к сенаторам.

– Отцы-сенаторы! – голос Октавиана звучит твердо. – Вы все ознакомились с содержанием этого позорного документа... Его дела говорят громче всяких слов! Он раздает римские провинции как свои личные владения! Он ведет себя не как римский триумвир, а как восточный деспот, ослепленный чарами египетской царицы! Он оскорбляет богов Рима и предает идеалы, за которые сражался и пал великий Цезарь, чьим верным соратником он когда-то был!

Один из сенаторов, сторонник Антония, пытается возразить:

– Но как мы можем быть уверены в его подлинности, Октавиан! Изъятие завещания из храма Весты силой – это неслыханно!

– Неслыханно?! – Октавиан повышает голос. – А его отказ явиться в Рим по вызову Сената – тоже неслыханно? А его открытое сожительство с Клеопатрой, в ущерб законной римской супруге, моей сестре Октавии, – это тоже неслыханно? А его самовольные войны и раздача царских титулов детям этой египтянки, знаменитые «Дарования Александрии»? Нет, отцы-сенаторы! Антоний сам себя поставил вне римского закона! Его действия полностью соответствуют духу этого завещания, где он признает Клеопатру женой, назначает их детей наследниками римских земель и желает быть похороненным в Египте!

В зале Сената тем временем нарастает гул негодования против Антония.

– Лишить его всех полномочий! – кричат сенаторы. – Признать врагом государства!

– Сенат Рима, – продолжает Октавиан, дождавшись тишины, – не может более мириться с таким поведением. Предлагаю лишить Марка Антония всех триумвирских полномочий и консульских назначений, которые он получил! Он сам избрал свой путь, путь предательства интересов Рима!
Предложение принимается почти единогласно.

– А теперь, отцы-сенаторы, – Октавиан делает паузу, его взгляд становится ледяным. – Мы не можем оставить без ответа наглость этой египетской царицы, которая посмела посягнуть на римские земли и римскую честь, опутав своими чарами римского полководца! Я предлагаю объявить войну Клеопатре, царице Египта! Пусть она ответит за свое высокомерие и за то зло, которое она причинила Риму!

Снова крики одобрения.

– Войну Клеопатре! Да! Смерть египетской змее!

Лиэль качает головой.

– Хитро. Очень хитро. Формально – война против иностранной царицы, а по сути – решающая схватка за власть над всем римским миром. Гражданская война под благовидным предлогом.

Гай кивает.

– Октавиан – мастер политической игры. Он обеспечил себе моральное превосходство и юридическое оправдание. 

Экран машины времени вспыхивает ослепительным блеском. Перед Гаем и Лиэль разворачивается грандиозная панорама: лазурные воды Ионического моря у мыса Акций. 2 сентября 31 года до н.э. Сотни боевых кораблей – трирем, квинквирем и более крупных декарем – выстроились друг против друга. С одной стороны – флот Марка Антония и Клеопатры, огромный, но несколько громоздкий. С другой – более маневренные и лучше обученные корабли Октавиана под командованием его гениального адмирала Марка Випсания Агриппы. Воздух дрожит от криков воинов, рева труб и глухих ударов таранов.

– Смотри, Гай! Какая армада! – Лиэль с трудом перекрикивает шум битвы. – Корабли Антония – настоящие плавучие крепости! Огромные, с высокими бортами, с метательными машинами на палубах!

Гай, не отрывая взгляда от экрана, где разворачивается сложная тактическая игра, кивает:

– Да, они внушительны. Антоний делает ставку на мощь своих флагманов и численное превосходство в пехоте на борту. Но Агриппа… он действует иначе. Видишь, его корабли легче, быстрее. Они не пытаются идти в лобовую атаку на эти громадины. Они кружат, изматывают, стараются повредить весла и рули, изолировать отдельные корабли от основного строя.

На одном из огромных кораблей Антония – его флагмане «Антониаде» – сам триумвир, в сверкающих доспехах, пытается руководить боем. Рядом с ним, на специально оборудованном для нее золоченом корабле «Антониасе», находится Клеопатра со своей египетской эскадрой.

– Держать строй! – ревет Антоний, перекрывая шум битвы. – Не давайте этим шавкам Октавиана разорвать нашу линию! Тараньте их, берите на абордаж! Где поддержка с флангов?!

Но фланги уже охвачены кораблями Агриппы. Более мелкие и быстрые либурны Октавиана, словно стая хищных рыб, набрасываются на тяжеловесные суда Антония.

– Господин Агриппа! – кричит один из центурионов на флагмане Октавиана, где сам Октавиан напряженно следит за ходом сражения. – Мы прорвали их левый фланг! Корабли противника смешались!

Агриппа, стоящий на носу своего корабля, отдает четкие приказы:

– Не увлекаться преследованием отдельных судов! Главная цель – флагман Антония и корабли Клеопатры! Отрезать им путь к отступлению! Зажечь их просмоленные борта огненными стрелами!

Внезапно среди хаоса битвы происходит нечто неожиданное. Корабли египетской эскадры Клеопатры, включая ее собственный флагман, поднимают все паруса и начинают выходить из боя, устремляясь на юг, в открытое море.

– Что… что происходит?! – Лиэль в недоумении. – Клеопатра… она бежит?! Бросает Антония в самый разгар сражения?

Антоний на своем флагмане видит этот маневр. Его лицо искажается от ярости и отчаяния.

– Куда?! Клеопатра! Вернись! Не смей! – он кричит, но его голос тонет в грохоте битвы. На мгновение он застывает в нерешительности, глядя то на удаляющиеся корабли возлюбленной, то на своих воинов, отчаянно сражающихся вокруг. Затем, приняв роковое решение, он отдает приказ:

– За мной! За царицей! Прорываемся!

Несколько кораблей из его ближайшего окружения, включая «Антониаду», пытаются последовать за Клеопатрой, пробиваясь сквозь строй кораблей Октавиана. Это вносит еще большую сумятицу в ряды его флота.

– Он тоже бежит! – восклицает Лиэль. – Антоний бросает свой флот и армию! Не могу поверить!

Гай мрачно кивает.

– Роковое решение. Возможно, он опасался за Клеопатру, возможно, решил, что битва проиграна и нужно спасать хотя бы ее и себя для продолжения борьбы. Но для его воинов это был сокрушительный удар. Их полководец, их кумир – бежал.

Оставшись без командования и видя бегство своих предводителей, флот Антония начинает сдаваться. Одни корабли спускают флаги, другие охвачены пламенем, третьи пытаются выброситься на берег.

– Победа! – раздается на кораблях Октавиана. – Антоний бежал! Их флот разбит! Слава Цезарю Октавиану! Слава Агриппе!

Сухопутная армия Антония, стоявшая на берегу и наблюдавшая за разгромом своего флота, также оказывается в отчаянном положении. Лишенная поддержки с моря и деморализованная бегством командующего, она через несколько дней капитулирует перед легионами Октавиана.

Экран застывает на ликующих воинах Октавиана и дымящихся останках некогда могучего флота Антония.

– И это все… – тихо произносит Лиэль. – Одна битва, несколько часов – и судьба мира решена. Октавиан – неоспоримый победитель. Антоний и Клеопатра – беглецы.

Гай кивает.

– Битва при Акции стала кульминацией многолетней борьбы за наследие Цезаря. Агриппа проявил себя как выдающийся флотоводец, а Октавиан – как удачливый и расчетливый политик, сумевший дождаться своего часа и использовать ошибки противника. Путь к единоличной власти для него теперь открыт.

= 1 =

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в раскаленную солнцем Александрию. 30 год до н.э. Легионы Октавиана уже на подступах к городу, с моря его блокирует римский флот. Во дворце Птолемеев царит паника и отчаяние.

Антоний, сломленный и потерявший всякую надежду, мечется по залам. Его некогда гордая осанка исчезла, одежда измята, взгляд безумен.

– Все потеряно! – бормочет он, обращаясь то к немногим оставшимся верным слугам, то к пустоте. – Легионы разбежались… Флот сдался… Октавиан не пощадит… Клеопатра! Где Клеопатра?! Она предала меня! Все из-за нее!

В это время Клеопатра, запершись со своими самыми доверенными служанками, Хармион и Ирас, в своем мавзолее, пытается найти выход. Она отправляет гонцов к Октавиану, предлагая отречься от престола в пользу своих детей, пытаясь выторговать им жизнь и хоть какое-то будущее.

– Госпожа, гонец вернулся от Цезаря Октавиана! – вбегает слуга, его лицо выражает смешанные чувства надежды и страха. – Он… он выслушал твои предложения. Он говорит, что ценит твое благоразумие и готов обсуждать будущее Египта. Он обещает сохранить тебе жизнь и отнестись с должным уважением, если ты… проявишь мудрость и будешь сотрудничать. Он также намекнул, что судьба Антония… должна быть решена таким образом, чтобы не омрачать будущее Египта и его отношений с Римом.

Клеопатра слушает внимательно, ее пальцы нервно теребят складки платья. Она понимает скрытый смысл слов Октавиана.

– Сотрудничать… – шепчет она. – Он хочет, чтобы я сама отдала ему Египет на блюдечке. И намекает, что Антоний – помеха для такого «сотрудничества». Он хочет, чтобы я предала Антония в обмен на туманные обещания для себя и моих детей? Никогда! – ее голос крепнет, в глазах сверкает прежний огонь. – Передайте вашему Цезарю, что царица Египта готова к переговорам о будущем своей страны, но она не торгует честью и не предает тех, кто был ей дорог! Пусть он сам явится ко мне, если хочет говорить как равный с равной, а не как победитель с пленницей!

До Антония доходит ложный слух, пущенный самой Клеопатрой в отчаянной попытке заставить его действовать или избавить от мучений, – будто она покончила с собой.

– Клеопатра… мертва? – шепчет Антоний, его лицо становится пепельным. – Тогда и мне незачем жить! Эрос! – кричит он своему верному оруженосцу. – Ты клялся убить меня, когда я прикажу! Пришло время!

Эрос, со слезами на глазах, обнажает меч, но вместо того чтобы убить господина, вонзает его себе в грудь.

– Нет! Эрос! – Антоний в ужасе бросается к нему, но уже поздно. – Даже ты… ты оказался благороднее меня… Тогда я сам!

Антоний выхватывает свой меч и пытается пронзить себя, но удар получается неточным и не смертельным. Он падает, истекая кровью, но еще живой.

В этот момент прибегает Диомед, секретарь Клеопатры.

– Господин Антоний! Царица… она жива! Она в мавзолее! Она просит доставить тебя к ней!

С последним усилием, поддерживаемый слугами, истекающий кровью Антоний приказывает нести себя к мавзолею. С трудом, с помощью веревок, его поднимают через окно в усыпальницу, где ждет Клеопатра. Он умирает у нее на руках, успев лишь прошептать, чтобы она не доверяла никому из людей Октавиана, кроме Гая Прокулея.

Лиэль смотрит на эту трагическую сцену со слезами на глазах.

– Какая страшная агония… Гай, но ведь самоубийство… Мы уже говорили об этом в контексте Фазаила. Для римлянина, особенно воина, это был более приемлемый выход, чем позор плена?

Гай кивает, его взгляд задумчив.

– Да, Лиэль. В римской традиции, особенно среди аристократии и военных, самоубийство в определенных обстоятельствах – перед лицом неминуемого позора, поражения, тирании или тяжелой болезни – считалось достойным выходом, актом сохранения чести (dignitas). Это отличалось от иудейского взгляда, где жизнь – священный дар Бога, и ее самовольное прерывание – тяжкий грех. Для Антония, потерпевшего сокрушительное поражение, потерявшего все и стоящего перед перспективой быть проведенным в триумфальной процессии Октавиана как жалкий пленник, самоубийство было способом избежать окончательного унижения и сохранить остатки былого величия в глазах потомков. Это был его последний акт неповиновения судьбе.

Через несколько дней Октавиан входит в Александрию как победитель. Он встречается с Клеопатрой в ее мавзолее. Царица, облаченная в траур, но не утратившая своего царственного достоинства, пытается использовать все свое обаяние и дипломатическое искусство. Она умоляет о пощаде для своих детей, предлагает ему несметные сокровища Египта.

– Великий Цезарь Октавиан, – голос Клеопатры звучит проникновенно, она простирает к нему руки, на которых сверкают драгоценности. – Судьба была жестока ко мне и к Антонию. Но Египет… Египет может процветать под твоим мудрым покровительством. Мои дети… они станут твоими верными вассалами, если ты проявишь милосердие, достойное истинного римлянина и наследника великого Цезаря…

Октавиан смотрит на нее холодно, непроницаемо. Он вежлив, но его слова не оставляют надежды.

– Царица, твоя личная безопасность гарантирована. Рим оценит сокровища Египта, которые ты мудро решила сохранить. Судьба твоих детей будет рассмотрена Сенатом со всем вниманием. Но ты должна понимать, что эпоха независимого царства Птолемеев подошла к концу. Египет отныне станет частью Римского государства. А ты… ты должна будешь сопровождать меня в Рим, чтобы предстать перед римским народом.

Клеопатра понимает истинный смысл его слов: ее ждет участие в триумфе – величайший позор для гордой царицы. Ее последняя надежда рухнула.

После ухода Октавиана, оставшись со своими верными служанками Хармион и Ирас, Клеопатра принимает последнее решение.

– Они не увидят меня в цепях, идущей за его колесницей по улицам Рима! – говорит она с ледяным спокойствием. – Я умру царицей, как и жила! Принесите корзину со смоквами… и то, что в ней спрятано.

Служанки, рыдая, выполняют ее приказ. В корзине со спелыми фигами прячется маленькая египетская кобра – аспид.

– Прощайте, мои верные подруги, – Клеопатра обнимает их. – Не печальтесь обо мне. Это лучший выход.

Она берет змею и подносит к своей груди.

Когда люди Октавиана, заподозрив неладное, вламываются в мавзолей, они находят Клеопатру уже мертвой на ее золотом ложе, в царском убранстве. Ирас лежит у ее ног, тоже мертвая. Хармион, едва живая, поправляет диадему на голове своей госпожи.

– Прекрасный конец, Хармион, – успевает сказать один из воинов Октавиана.

– Да, прекрасный, – шепчет Хармион, падая замертво. – И достойный потомка стольких царей.

Лиэль с трудом сдерживает рыдания.

– И она тоже… выбрала смерть. Какая трагедия! Такая сильная, умная женщина… но она не смогла смириться с позором. Гай, а ее самоубийство… с точки зрения ее верований, египетских? Это было допустимо?

Гай смотрит на застывшую сцену.

– В древнеегипетской религии отношение к самоубийству было сложным и не таким однозначно негативным, как, например, в иудаизме. Хотя жизнь считалась ценным даром богов, в некоторых случаях, особенно для царственных особ, смерть могла рассматриваться как переход в иной мир, и способ ухода из жизни имел значение. Укус священного аспида, связанного с богиней Исидой и символом царской власти, мог восприниматься как ритуальный, почти божественный уход, позволяющий избежать унижения и сохранить царское достоинство даже в смерти. Для Клеопатры это был последний царский жест, последний вызов Октавиану. Она предпочла смерть от яда священной змеи, символа ее божественного статуса, унизительному плену.

Экран медленно гаснет, оставляя Гая и Лиэль в молчаливом потрясении от увиденной драмы.

= 2 =</text>
      <sha1>fzjitvgi7d4eodg4q3fqqr2vceq18sd</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261014</id>
      <parentid>261013</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T17:16:59Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>aab</comment>
      <origin>261014</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="639201" sha1="ddycigq3jrk4fsdf0yugbrv9wdg5ze3" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

– Итак, Цезарь вернулся в Рим с триумфом… вернее, с правом на триумф за свои успехи в Испании, – говорит Гай, наблюдая за сценами тайных переговоров в роскошных римских домах. – Но он столкнулся с дилеммой: по закону, полководец, ожидающий триумфа, должен был оставаться за пределами городских стен Рима (померия) со своей армией до дня триумфального шествия. Однако для выдвижения своей кандидатуры в консулы он должен был лично явиться в город и зарегистрироваться. Сенат, где преобладали его противники-оптиматы, отказался сделать для него исключение.

– И это поставило Цезаря перед выбором, – подхватывает Лиэль, – либо триумф и отказ от консульства в этом году, либо консульство, но без триумфа. Цезарь, как всегда, выбрал то, что сулило большую реальную власть и перспективы – консульство. Он отказался от триумфа и вошел в город, чтобы баллотироваться. Но он понимал, что в одиночку противостоять сенатской олигархии будет крайне сложно.

Мы видим, как Цезарь, используя все свое дипломатическое искусство и обаяние, проводит серию тайных встреч с двумя другими влиятельнейшими фигурами Рима того времени: Гнеем Помпеем Великим и Марком Лицинием Крассом.

– Помпей, – поясняет Гай, указывая на величественную фигуру полководца, – вернулся с Востока несколькими годами ранее, осыпанный славой победителя Митридата и пиратов. Он распустил свою армию, ожидая, что Сенат утвердит все его распоряжения на Востоке и наделит землей его ветеранов. Но сенаторы-оптиматы, опасаясь его чрезмерного влияния, всячески затягивали решение этих вопросов, унижая и раздражая &quot;Великого&quot;.

– А Красс, – Лиэль переводит взгляд на другого участника тайных переговоров, немолодого, но все еще энергичного человека с проницательным взглядом, – богатейший человек Рима, подавивший восстание Спартака. Он также имел свои счеты с Сенатом, который не оказывал ему должного уважения и препятствовал его политическим амбициям, особенно опасаясь его финансового могущества и связей со всадничеством. К тому же, между Помпеем и Крассом существовала давняя вражда и соперничество.

Цезарь встречается с каждым из них по отдельности, а затем организует их совместную встречу.

– Господа, – обращается Цезарь к Помпею и Крассу, когда они наконец собираются вместе в обстановке строжайшей секретности, – поодиночке нас легко могут раздавить эти напыщенные сенаторы, которые боятся любого, кто превосходит их умом, доблестью или влиянием. Они заблокировали твои, Гней Помпей, справедливые требования по утверждению восточных дел и наделению ветеранов землей. Они препятствуют твоим, Марк Красс, финансовым интересам и политическим устремлениям. И они сделают все, чтобы не допустить меня до консульства, а если я и буду избран, то свяжут мне руки.

– И что ты предлагаешь, Гай Юлий? – Помпей смотрит на Цезаря с недоверием, но и с интересом. – Союз между нами? Между мной и Крассом? Ты забыл о нашей… э-э… взаимной симпатии?

Красс криво усмехается, но молчит, ожидая развития событий.

– Я предлагаю не личную дружбу, а политический союз, – твердо отвечает Цезарь. – Объединение наших сил, нашего влияния, наших ресурсов. Если мы трое будем действовать сообща, ни одна сила в Риме не сможет нам противостоять. Я стану консулом и проведу законы, нужные тебе, Помпей, для твоих ветеранов и утверждения твоих распоряжений. Я обеспечу поддержку твоим, Красс, финансовым начинаниям и интересам всадничества. А вы, в свою очередь, поддержите меня и мои будущие планы. Вместе мы сможем контролировать Республику.

– Три головы у чудовища, – мрачно замечает Красс. – Но в твоих словах есть резон, Цезарь. Сенат действительно зарвался.

– Если мы договоримся, – Помпей задумчиво барабанит пальцами по столу, – то в Риме не будет принято ни одного решения, которое не было бы угодно нам троим.

После долгих и, вероятно, непростых переговоров, взаимных уступок и гарантий, три самых могущественных человека Рима заключают неформальное, тайное соглашение, вошедшее в историю как Первый Триумвират. Это не была официальная магистратура, а скорее частная договоренность о совместных политических действиях.

– Так в 60 году до н.э. родился Первый Триумвират, – комментирует Гай. – Союз Цезаря, Помпея и Красса. Цезарь принес в этот союз свой политический гений, популярность у народа и будущие консульские полномочия. Помпей – свою военную славу, огромный авторитет и преданных ветеранов. Красс – несметные богатства и влияние на финансовые круги и всадничество.

– Их цели были различны, но на данном этапе совпадали, – добавляет Лиэль. – Цезарь хотел консульства, а затем проконсульства в какой-нибудь важной провинции, где можно было бы снискать военную славу и собрать армию. Помпей – утверждения своих восточных распоряжений и наделения землей ветеранов. Красс – удовлетворения своих финансовых и политических амбиций, возможно, также мечтая о военном командовании, которое могло бы сравниться со славой Помпея. Этот союз, хоть и основанный на взаимном недоверии и личных интересах, на несколько лет определил всю политическую жизнь Рима.

Триумвиры пожимают друг другу руки. Их лица выражают удовлетворение от заключенной сделки. Тень их объединенной мощи нависает над Римом.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в бурлящий Рим следующего, 59 года до н.э. Благодаря поддержке своих могущественных союзников по Триумвирату, Помпея и Красса, Гай Юлий Цезарь одержал победу на консульских выборах. Его коллегой по консульству стал Марк Кальпурний Бибул, ставленник сенатской оппозиции, оптиматов, которые надеялись, что он сможет сдерживать радикализм Цезаря.

– Итак, Цезарь – консул! – говорит Гай, указывая на Форум, где новый консул уже развил кипучую деятельность. – То, к чему он так долго стремился, свершилось. Теперь у него есть реальная власть для проведения своих планов и выполнения обязательств перед Помпеем и Крассом.

– Но его коллега, Бибул, – это же ходячая обструкция! – замечает Лиэль. – Оптиматы явно рассчитывали, что он парализует все инициативы Цезаря, используя право вето или объявляя неблагоприятные предзнаменования (obnuntiatio), что могло остановить любую общественную деятельность.

Мы видим Цезаря, который, не обращая внимания на сопротивление Бибула, начинает действовать решительно и напористо. Первым делом он выносит на обсуждение аграрный закон – Lex Julia Agraria. Этот закон предусматривал наделение землей неимущих граждан и ветеранов Помпея за счет государственных земель в Италии, а также земель, которые предполагалось выкупить у частных владельцев.

– Мой первый закон, граждане Рима! – голос Цезаря гремит на Форуме, где он лично представляет законопроект народному собранию, обходя Сенат, который явно был настроен против. – Закон о земле! Наши доблестные ветераны, проливавшие кровь за Республику под командованием Гнея Помпея, заслужили награду! Наши неимущие граждане, лишенные средств к существованию, получат землю и смогут кормить свои семьи! Это справедливо! Это необходимо для блага Рима!

Толпа отвечает восторженными криками. Ветераны Помпея, специально приведенные в город, горячо поддерживают консула.

– Бибул и его сенатские приспешники пытаются этому помешать! – продолжает Цезарь, указывая на группу оптиматов, пытающихся сорвать голосование. – Они не хотят, чтобы народ получил землю! Они боятся усиления Помпея! Но мы не позволим им этого!

Происходят стычки. Сторонники Цезаря и Помпея силой оттесняют оппонентов. Бибул, пытавшийся протестовать и объявить дурные предзнаменования, был облит нечистотами и изгнан с Форума. После этого он заперся у себя дома до конца консульства, лишь время от времени рассылая эдикты о неблагоприятных знамениях, на которые Цезарь уже не обращал внимания.

– Какая наглость! Какое пренебрежение всеми традициями! – возмущается один из сенаторов-оптиматов, наблюдая за происходящим. – Он правит, как царь, опираясь на толпу и солдат! Бибул низведен до роли домашнего авгура!

– Год консульства Юлия и Цезаря, – язвительно замечает другой, намекая на полное бессилие Бибула.

– Аграрный закон был принят, – констатирует Гай. – Воля триумвиров восторжествовала. Помпей получил то, чего так долго добивался для своих ветеранов. А Цезарь продемонстрировал свою силу и завоевал еще большую популярность у народа.

– Но это было только начало, – добавляет Лиэль. – Цезарь провел еще целый ряд важных законов. Был утвержден закон об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке (Lex Julia de actis Cn. Pompei), что было вторым главным обязательством Цезаря перед &quot;Великим&quot;.

– И, конечно, он не забыл о Крассе, – говорит Гай. – Был принят закон, снижавший откупную сумму для публиканов (сборщиков налогов) в провинции Азия. Публиканы, в основном из сословия всадников, были тесно связаны с Крассом, и эта мера значительно укрепила его позиции и лояльность этого влиятельного слоя.

Цезарь также проводит закон о публикации отчетов о заседаниях Сената и народного собрания – Acta Senatus и Acta Diurna Populi Romani. Это были своего рода первые официальные газеты, информировавшие граждан о деятельности властей.

– Какая интересная мера! – восклицает Лиэль. – Повышение прозрачности власти, доступ граждан к информации. Это должно было понравиться народу.

– Несомненно, – соглашается Гай. – Хотя, конечно, содержание этих &quot;актов&quot; тщательно контролировалось. Но сам факт их появления был новаторским. Кроме того, Цезарь провел закон против вымогательства в провинциях (Lex Julia de repetundis), направленный на борьбу с коррупцией наместников. Это тоже была популярная мера, хотя сам Цезарь в будущем не всегда будет щепетилен в вопросах обогащения за счет провинциалов.

И, наконец, самый важный для самого Цезаря закон, принятый уже к концу его консульства при поддержке народного трибуна Ватиния, – Lex Vatinia de provincia Caesaris.

– А вот и главный приз для самого Цезаря! – Гай указывает на голосование по этому закону. – Закон Ватиния предоставлял Цезарю после окончания его консульского срока проконсульство на пять лет не в какой-нибудь захудалой провинции, а сразу в двух стратегически важных: Цизальпийской Галлии (Северная Италия, населенная галлами, но уже сильно романизированная и важная для контроля над альпийскими проходами) и Иллирике (область на Адриатическом побережье Балкан, важная для операций на Балканах и возможного продвижения на восток).

– И это еще не все! – добавляет Лиэль. – Вскоре после этого Сенат, опасаясь, что народное собрание, находящееся под влиянием Цезаря, предоставит ему еще более широкие полномочия или другие привлекательные провинции, решил действовать на опережение. Они сами добавили к его проконсульскому назначению еще одну провинцию – Нарбоннскую Галлию. Это была уже давно существующая римская провинция на юге современной Франции, граничившая с еще не завоеванными галльскими землями. Таким образом, Цезарь получал под свой контроль огромную территорию, которая служила бы ему плацдармом для дальнейшей экспансии.

– Пять лет! И три провинции, дающие ему огромную армию и возможность вести войны, снискать славу и богатство! – отмечает Лиэль. – Это была идеальная стартовая площадка для его будущих завоеваний и укрепления личной власти. Оптиматы были в ярости, но ничего не могли поделать. Триумвират действовал как единый механизм.

Консульство Цезаря подходит к концу. Он добился всего, чего хотел: провел нужные законы для своих союзников, укрепил свою популярность и обеспечил себе блестящее проконсульское назначение.

– Этот год, 59-й до н.э., – заключает Гай, – стал поворотным. Цезарь показал, что готов действовать решительно, не считаясь с сенатской оппозицией и традициями, опираясь на силу триумвирата и поддержку народа. Он заложил основы своего будущего могущества.

– А Республика сделала еще один шаг к своему закату, – добавляет Лиэль. – Власть все больше концентрировалась в руках нескольких сильных личностей, а традиционные институты теряли свое значение.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из бурлящего политическими интригами Рима на север, за Альпы. Год 58 до н.э. Гай Юлий Цезарь, завершив свое консульство, отправляется в назначенные ему провинции – Цизальпийскую Галлию, Иллирик и Нарбоннскую Галлию. Огромные территории, значительные военные силы под его командованием и пятилетний срок проконсульства (который позже будет продлен) – все это создает идеальные условия для реализации его далеко идущих планов.

– Консульство Цезаря в 59-м году было лишь прелюдией, – говорит Гай, глядя на карту Галлии, еще не полностью покоренной Римом. – Теперь начинается главный акт его восхождения – Галльские войны. Формально он должен был управлять уже существующими провинциями, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы ограничился этим. Он искал славы, добычи и, главное, преданной, закаленной в боях армии. И Галлия предоставила ему все это в избытке.

– Да, обширные, богатые, но раздробленные земли &quot;косматой&quot; Галлии, населенные многочисленными и воинственными племенами, стали для него настоящим Клондайком, – подхватывает Лиэль. – Он использовал любой предлог – миграцию гельветов, призывы о помощи от одних галльских племен против других, угрозу со стороны германцев – чтобы начать военные действия и постепенно расширять римское влияние.

На экране мелькают сцены: римские легионы в походных колоннах пересекают реки, строят лагеря, вступают в ожесточенные схватки с галльскими воинами, одетыми в яркие одежды и вооруженными длинными мечами и щитами. Видны осады галльских укрепленных поселений – оппидумов.

– Первой крупной кампанией стала война с гельветами в 58 году до н.э., – комментирует Гай. – Это могущественное кельтское племя, населявшее земли на плато между Рейном, Роной и горной цепью Юра (территории современной западной Швейцарии), решило по разным причинам, включая давление со стороны германских племен, массово переселиться в более плодородные и спокойные области западной Галлии. Их миграция, насчитывавшая, по словам Цезаря, около 300 тысяч человек, включая женщин и детей, создавала угрозу для римских союзников и стабильности в Нарбоннской Галлии. Цезарь использовал это как предлог для вмешательства.

– И разгромил их в нескольких кровопролитных сражениях, наиболее известное из которых – битва при Бибракте, – добавляет Лиэль. – Он не только остановил миграцию, но и заставил большую часть выживших гельветов вернуться на свои опустевшие земли, чтобы они не остались незащищенными перед германской угрозой с востока. Это была демонстрация силы и решимости.

– Затем, в том же 58 году до н.э., он вмешался в конфликт между галльскими племенами эдуев, союзников Рима, и секванов, которые призвали на помощь германского вождя Ариовиста, – продолжает Гай. – Цезарь вступил в переговоры с Ариовистом, но они закончились ничем. Тогда он дал германцам бой, предположительно, у современного Безансона, и нанес им сокрушительное поражение, изгнав их за Рейн. Это значительно укрепило его авторитет среди галлов и продемонстрировало, что Рим готов защищать своих союзников.

Год 57 до н.э. Кампания против белгов – коалиции воинственных племен на севере Галлии.

– Белги считались самыми храбрыми из галлов, – говорит Лиэль, указывая на сцену ожесточенной битвы на реке Сабис (Самбре). – Они собрали огромное войско, чтобы противостоять Цезарю. Битва на Сабисе была одной из самых тяжелых для римлян. В какой-то момент положение легионов было критическим, и сам Цезарь, схватив щит у одного из солдат, бросился в гущу боя, воодушевляя своих воинов.

– Его личное мужество и своевременное прибытие подкреплений решили исход сражения, – добавляет Гай. – Белги были разбиты. Постепенно, одно за другим, их племена покорялись Риму.

Следующие годы – это череда непрерывных кампаний по всей Галлии. Покорение приморских племен веннетов, обладавших сильным флотом, экспедиции за Рейн против германцев. Галлия шаг за шагом попадала под римский контроль.

– Что двигало Цезарем в этих войнах? – задумчиво произносит Лиэль. – Конечно, стремление к славе, к триумфу, который он так и не получил за Испанию. Но не только это.

– Безусловно, добыча! – восклицает Гай. – Галлия была богата золотом, серебром, рабами. За годы войны Цезарь и его офицеры баснословно обогатились. Огромные суммы шли в Рим, подкупая политиков и ублажая народ. Он смог не только расплатиться со своими колоссальными долгами, но и приобрести еще большее влияние.

– И, конечно, армия, – добавляет Лиэль. – За эти годы он создал невероятно боеспособную, преданную лично ему армию. Легионеры, прошедшие с ним через огонь и воду, видевшие его мужество и щедрость (он удваивал им жалованье, делился добычей), были готовы идти за ним куда угодно. Эта армия стала его главным политическим аргументом.

– Его популярность в Риме, благодаря &quot;Запискам о Галльской войне&quot;, которые он регулярно отправлял в Сенат и публиковал, также росла невероятными темпами, – говорит Гай. – Он представлял себя как защитника Республики, расширяющего ее пределы и несущего цивилизацию варварам. Хотя на деле это было жестокое завоевание, сопровождавшееся массовыми убийствами, продажей в рабство целых племен и разрушением городов.

Год 52 до н.э. Общее восстание галлов под предводительством харизматичного вождя арвернов Верцингеторига. Это был самый опасный момент для Цезаря за все время Галльских войн.

– Верцингеториг сумел объединить множество галльских племен, осознавших, что поодиночке им не выстоять против Рима, – рассказывает Лиэль, и на экране появляются сцены осады Аварика и решающей битвы при Алезии. – Он использовал тактику &quot;выжженной земли&quot;, пытался лишить римлян продовольствия.

– Осада Алезии стала кульминацией войны, – Гай указывает на грандиозные двойные осадные линии, построенные Цезарем вокруг города, где укрылся Верцингеториг, и против подходившей на помощь галльской армии. – Это был шедевр военной инженерии и тактики. Цезарь, оказавшись между двух огней, сумел разгромить и осажденных, и тех, кто пришел им на помощь.

Верцингеториг, видя безнадежность положения, сдается Цезарю, чтобы спасти своих людей от голодной смерти. Он выходит из Алезии и бросает свое оружие к ногам римского проконсула.

– С падением Алезии и пленением Верцингеторига организованное сопротивление галлов было сломлено, – заключает Гай. – Хотя отдельные очаги сопротивления еще вспыхивали в течение нескольких лет, к 51 году до н.э. Галлия была фактически покорена и превращена в римскую провинцию.

– Цезарь добился всего, чего хотел, – говорит Лиэль. – Несметные богатства, непререкаемый авторитет, огромная, закаленная и фанатично преданная ему армия. Он стал самой могущественной фигурой в Риме.

Экран машины времени, после демонстрации масштабных сражений в Галлии, переносит Гая и Лиэль к берегам пролива, который римляне называли Океаном, а мы знаем как Ла-Манш. Годы 55 и 54 до н.э. Цезарь, укрепив свое положение в Галлии, обращает свой взор на таинственный и малоизвестный римлянам остров – Британию.

– После покорения основной части Галлии и отражения германской угрозы, неуемная энергия Цезаря и его жажда новых свершений толкают его на еще более дерзкое предприятие – экспедицию в Британию, – говорит Гай, указывая на флот римских кораблей, готовящихся к отплытию от побережья Галлии.

– Официальным предлогом для вторжения была помощь, которую некоторые британские племена якобы оказывали галлам в их борьбе против Рима, – добавляет Лиэль. – Но истинные мотивы Цезаря, скорее всего, были сложнее: стремление к славе первооткрывателя и завоевателя новых земель, поиск добычи (ходили слухи о богатствах Британии, особенно о жемчуге), а также желание продемонстрировать римскую мощь и запугать как британцев, так и оставшихся непокоренными галлов.

Первая экспедиция, 55 год до н.э. Мы видим, как римские легионы с трудом высаживаются на британском побережье, вероятно, в районе современного Кента, под градом копий и камней от встречающих их британских воинов, облаченных в шкуры и раскрашенных боевой раскраской. Их боевые колесницы производят устрашающее впечатление на римлян.

– Первая высадка была скорее разведкой боем, – комментирует Гай. – Цезарь привел с собой всего два легиона. Высадка оказалась чрезвычайно трудной. Британцы храбро сражались на берегу, а римские корабли из-за мелководья не могли подойти близко. Говорят, положение спас аквилифер (знаменосец) X легиона, который с орлом в руках первым прыгнул в воду, увлекая за собой остальных солдат.

– Даже высадившись, римляне столкнулись с упорным сопротивлением и незнакомой тактикой ведения боя, особенно с использованием боевых колесниц, – добавляет Лиэль.

– К тому же, их флот, стоявший на якоре у побережья, сильно пострадал от внезапного шторма. Цезарь заключил поспешный мир с несколькими местными племенами, взял заложников и, не добившись значительных успехов, вернулся в Галлию до наступления зимы. Эта экспедиция была больше демонстрацией, чем завоеванием.

Вторая экспедиция, 54 год до н.э. На этот раз Цезарь подготовился гораздо основательнее. Он собрал значительно больший флот – около 800 кораблей – и армию из пяти легионов и конницы.

– Вторая попытка была куда масштабнее, – говорит Гай, и на экране появляются армады римских судов, пересекающих пролив. – На этот раз высадка прошла более гладко, британцы, напуганные численностью римлян, отступили вглубь острова.

– Цезарь продвинулся вглубь Британии, форсировал Темзу, столкнулся с объединенными силами британских племен под предводительством вождя Кассивелауна, – продолжает Лиэль. – Произошло несколько сражений, в которых римская дисциплина и тактика взяли верх над храбростью британцев. Кассивелаун был вынужден просить мира.

– Цезарь наложил на британцев дань (которую они, вероятно, никогда полностью не выплачивали), взял заложников и запретил Кассивелауну нападать на дружественные Риму племена, – добавляет Гай. – Но и на этот раз он не оставил в Британии гарнизонов и не создал постоянной провинции. Вскоре он снова вернулся в Галлию, где назревали новые волнения.

– Так зачем же были эти британские походы, если они не привели к немедленному завоеванию? – задумчиво спрашивает Лиэль.

– О, политический эффект в Риме был огромен! – восклицает Гай. – Цезарь первым из римлян переправился с армией через &quot;Океан&quot; на этот туманный, почти мифический остров! Сами названия – Британия, Океан – будоражили воображение римлян. Его &quot;Записки&quot; об этих походах читались на Форуме и вызывали восторг. Это была невероятная реклама для него как для полководца и первооткрывателя. Он расширил известные границы мира (orbis terrarum) для римлян.

– То есть, это была скорее имиджевая акция, демонстрация римской мощи и личной отваги Цезаря? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да, – подтверждает Гай. – Хотя нельзя отрицать и стратегический аспект – он показал британцам, что римские орлы могут достичь и их земель, и это, возможно, на какое-то время уменьшило их поддержку галльскому сопротивлению. Но главное – это слава, это престиж, это укрепление его позиций в Риме. И, конечно, бесценный опыт для его армии в проведении десантных операций и боевых действий в незнакомых условиях. Походы Цезаря остались в истории как дерзкая разведка и демонстрация безграничных возможностей Рима и его амбициозного проконсула.

Римские легионы грузятся на корабли, покидая берега Британии. Туман снова скрывает остров, который еще надолго останется за пределами римского владычества, но уже ощутил на себе тяжелую поступь ее легионов.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из туманной Британии и лесов Галлии на восток, к границам Римской республики с могущественным Парфянским царством. Год 53 до н.э. Пока Цезарь добывал славу и богатство в Галлии, а Помпей пытался укрепить свое положение в Риме, третий участник триумвирата, Марк Лициний Красс, также жаждал военных лавров, способных сравниться с достижениями его коллег-соперников.

– Первый Триумвират, этот негласный союз трех титанов, с самого начала был конструкцией хрупкой, основанной на взаимной выгоде и необходимости, а не на искренней дружбе, – говорит Гай, глядя на карту Востока, где разворачиваются новые драматические события. – И одна из его опор вот-вот рухнет.

– Ты говоришь о Крассе, – кивает Лиэль. – После их совместного с Помпеем консульства в 55 году до н.э. (их второго совместного консульства, продлившего полномочия Цезаря в Галлии), Красс получил в управление на пять лет провинцию Сирия. И он видел в этом шанс осуществить свою давнюю мечту – поход на Восток, против Парфии.

Мы видим Красса, уже немолодого, но все еще полного амбиций, собирающего огромную армию в Сирии. Его легионы готовятся к вторжению в Парфянское царство, занимавшее территории современного Ирана и Ирака.

– Красс был баснословно богат, но ему не хватало военной славы, сопоставимой со славой Помпея или растущей популярностью Цезаря, – поясняет Гай. – Победа над Спартаком, хоть и важная, не считалась в Риме столь же почетной, как победа над внешним врагом, да еще и над таким могущественным, как Парфия. Он мечтал о триумфе, о несметных сокровищах Востока, о том, чтобы его имя встало в один ряд с именами Александра Македонского и Помпея.

– Но этот поход с самого начала был авантюрой, – добавляет Лиэль с тревогой. – Парфяне были грозным противником, их тяжелая кавалерия – катафракты – и конные лучники наводили ужас на врагов. Красс, не имевший достаточного опыта ведения войны в таких условиях и, по слухам, пренебрегший советами опытных военачальников, включая армянского царя Артавазда II, который предлагал ему идти через Армению, выбрал прямой, но опасный путь через безводные месопотамские степи.

На экране – изнурительный марш римских легионов по выжженной солнцем пустыне. Солдаты страдают от жажды и зноя. Затем – битва при Каррах. Римская пехота, построенная в плотное каре, окружена и расстреливается тучами парфянских стрел. Атаки тяжелой парфянской кавалерии прорывают римские ряды.

– Битва при Каррах в 53 году до н.э. стала одной из самых страшных катастроф в римской военной истории, – голос Гая звучит мрачно. – Семь легионов, около 40 тысяч римских солдат, были практически полностью уничтожены или захвачены в плен парфянским полководцем Суреной. Сын Красса, Публий, героически погиб в бою, пытаясь прорвать окружение.

– А сам Марк Красс… – Лиэль с трудом смотрит на экран, где показывают остатки разбитой римской армии, пытающиеся отступить. – После поражения он был предательски заманен парфянами на переговоры и убит. Парфяне, зная о его ненасытной жажде золота, залили ему в горло расплавленное золото. Жестокая и символичная смерть.

Известие о гибели Красса и разгроме его армии достигает Рима. Город в шоке и трауре.

– Смерть Красса имела далеко идущие последствия, – констатирует Гай. – Во-первых, это была огромная военная и моральная потеря для Рима. Угроза со стороны Парфии на восточных границах стала еще более реальной. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для нашей истории, – гибель Красса разрушила хрупкое равновесие Первого Триумвирата.

– Именно, – соглашается Лиэль. – Красс, со своим богатством и влиянием, играл роль своего рода буфера, связующего звена между двумя другими гигантами – Цезарем и Помпеем. Пока он был жив, их соперничество сдерживалось необходимостью поддерживать союз. Теперь же, когда одна из &quot;голов&quot; этого трехглавого чудовища была отсечена, двое оставшихся – Цезарь, чья слава и могущество росли с каждым днем благодаря победам в Галлии, и Помпей, все с большей тревогой наблюдавший за успехами своего бывшего союзника и все больше сближавшийся с сенатской оппозицией, – остались один на один.

– К тому же, незадолго до этого, в 54 году до н.э., умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея, – напоминает Гай. – Ее смерть еще больше ослабила личные связи между двумя полководцами. Триумвират, по сути, перестал существовать.

– Начинался медленный, но неуклонный дрейф к новому витку гражданской войны, – подводит итог Лиэль.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль на юг, к плодородным берегам Нила. Перед ними предстает Египет – древнее царство, последнее крупное эллинистическое государство, еще сохраняющее блеск былого величия, но уже попавшее в цепкие объятия Рима.

– Египет Птолемеев, – начинает Гай, пока на экране сменяются виды величественной Александрии, ее знаменитого Фароса, кипящей жизни порта и роскошных дворцов, – к середине I века до нашей эры уже давно не был той независимой державой, какой он был при первых преемниках Александра Великого. Его цари все больше зависели от воли Рима.

– Да, Рим смотрел на Египет как на важнейший источник зерна, без которого Вечный город не мог бы прокормить свое растущее население, – подхватывает Лиэль. – И, конечно, как на источник несметных богатств. Птолемеи, чтобы удержаться на шатком троне, раздираемом династическими распрями, щедро платили римским политикам и полководцам, искали их покровительства.

– Вмешательство Рима во внутренние дела Египта стало обычным делом, – продолжает Гай. – Римляне поддерживали одних претендентов против других, выступали арбитрами в спорах, по сути, превратив Египет в свой протекторат. Формально независимое царство на деле все сильнее опутывалось римскими сетями. И любое значительное событие в Риме немедленно отзывалось эхом на берегах Нила, и наоборот.

Экран машины времени фокусируется на бурлящей Александрии 58 года до н.э. Воздух пропитан зноем, запахом благовоний и... явным недовольством. Толпы народа заполнили широкие проспекты, ведущие к царскому дворцу.

– Что происходит, Гай? – Лиэль с тревогой смотрит на разгоряченные лица александрийцев. – Какая ярость в их глазах!

– Это гнев народа, Лиэль, – поясняет Гай. – Птолемей XII Авлет, или как его прозвали за спиной &quot;Флейтист&quot; за его увлечение музыкой в ущерб государственным делам, довел Египет до ручки. Его подобострастие перед Римом, огромные налоги и пренебрежение традициями переполнили чашу терпения.

Во дворце, в роскошных, но теперь тревожных покоях, Птолемей XII, мужчина средних лет с бегающими глазами, выслушивает донесения своих советников.

– Они требуют моего отречения! – голос царя дрожит. – Называют меня марионеткой Рима! Проклятые александрийцы, вечно они бунтуют!

– Мой царь, толпа неуправляема, – с тревогой говорит один из придворных. – Стража едва сдерживает их. Говорят, они уже провозгласили твою дочь Беренику и сестру и жену Клеопатру Трифену правительницами!

– Беренику! Мою дочь! – Птолемей вскакивает. – Она всегда была слишком амбициозна! Что ж, если Египет не ценит своего законного фараона, я найду тех, кто оценит! Рим! Я поеду в Рим! Помпей меня поддержит, я осыпал его дарами!

Вскоре, под покровом ночи, Птолемей XII тайно покидает Александрию, спасая свою жизнь и надеясь на помощь могущественных римских покровителей.

– Он бежит, – констатирует Лиэль, когда небольшое судно с изгнанным царем отчаливает от берега. – А власть переходит к Беренике IV. Интересно, как она справится?

– Недолго ей править в спокойствии, – замечает Гай. – Авлет не из тех, кто легко сдается, особенно когда на кону трон и богатства Египта. А у Рима, как мы знаем, свои давние интересы в этой плодородной земле.

Экран переносится в Рим. Прошел год с изгнания Авлета, 57 год до н.э. Бывший фараон, лишенный былого блеска, но не утративший хитрости, обивает пороги домов влиятельных сенаторов. Мы видим его в скромном жилище, которое ему предоставил его главный покровитель – Гней Помпей Великий.

– Мой благородный Помпей, – Авлет почтительно склоняется перед римским полководцем, чей дом полон трофеев и символов власти. – Только на тебя моя надежда. Сенат медлит, мои враги в Александрии укрепляют свою власть. Я готов на все, чтобы вернуть себе трон моих предков! Золото Египта будет щедро вознаграждать моих друзей!

Помпей, с видом государственного мужа, внимательно слушает.

– Царь Птолемей, ты знаешь, я всегда был другом Египта и твоего дома, – говорит он взвешенно. – Сенат Рима не забывает своих союзников. Но ситуация сложная. Многие сенаторы опасаются прямого вмешательства. Твоя дочь Береника пользуется некоторой популярностью.

– Популярностью, купленной моими же деньгами! – в сердцах восклицает Авлет. – Они разграбили мою казну! А я... я готов заплатить любую цену. Шесть тысяч талантов я уже обещал, если Рим вернет мне корону! Гай Юлий Цезарь, когда был консулом в пятьдесят девятом, уже помог мне получить титул &quot;друга и союзника римского народа&quot;. Неужели теперь Рим оставит меня?

– Лиэль, обрати внимание на эту деталь, – тихо говорит Гай. – Еще в 59 году до н.э., до своего изгнания, Авлет, благодаря огромным взяткам, которые, по слухам, разделили Цезарь и Помпей, добился от Сената официального признания. Это был важный козырь в его руках.

Лиэль кивает.

– То есть, формально он все еще &quot;друг и союзник&quot;, несмотря на изгнание. И это дает ему право просить о помощи. А взятки, похоже, были главным аргументом в римской политике того времени.

Помпей кладет руку на плечо Авлету.

– Не отчаивайся, царь. Я использую все свое влияние. Мы найдем способ. Римские легионы знают дорогу в Египет. Вопрос лишь в цене и подходящем моменте. Авл Габиний, мой человек, сейчас проконсул в Сирии. Возможно, именно через него мы сможем действовать.

Глава 8: Возвращение Фараона – Меч Рима и Кровь Египта

Экран машины времени показывает 55 год до н.э. Сирийская граница. Римские легионы под командованием проконсула Авла Габиния готовятся к походу. Среди офицеров выделяется молодой, энергичный командир конницы – Марк Антоний.

– Габиний, ты уверен, что Сенат одобрит это? – спрашивает один из легатов, глядя на марширующие колонны. – Вмешиваться в египетские дела без прямого указания... это рискованно.

Авл Габиний, человек Помпея, лишь усмехается.

– Указания от Помпея и золото Авлета – вот мои главные одобрения, легат. Птолемей Авлет должен вернуться на свой трон. Это в интересах Рима... и в моих личных интересах. А молодой Антоний во главе кавалерии обеспечит нам быструю победу. Он рвется в бой!

– Антоний уже тогда проявлял свою отвагу и полководческие таланты, – замечает Лиэль. – Этот египетский поход станет для него хорошей школой и, возможно, первой встречей с землей, которая позже сыграет роковую роль в его судьбе.

Римские легионы вторгаются в Египет. Войска Береники IV, плохо обученные и не имеющие опыта сражений с римлянами, быстро терпят поражение. Александрия вновь открывает ворота, но на этот раз – перед возвращающимся Птолемеем XII и его римскими &quot;освободителями&quot;.

В царском дворце, вновь занятом Авлетом, разворачивается сцена жестокой расправы.

– Дочь моя, Береника, – Птолемей XII смотрит на плененную девушку с холодной яростью. – Ты посмела пойти против своего отца и законного фараона. Ты заплатишь за это предательство!

– Я правила Египтом, пока ты унижался в Риме, отец! – гордо отвечает Береника. – Народ был на моей стороне!

– Народ?! – Авлет смеется жутким смехом. – Народ будет на стороне того, у кого сила! А сила сейчас у меня и у Рима! Стража, увести ее! И всех ее приспешников – казнить! Пусть Александрия запомнит, что бывает с теми, кто бросает вызов Птолемеям!

– Жестокое возвращение, – качает головой Лиэль, когда экран показывает сцены казней в Александрии. – Он не простил никого.

– Он обеспечил себе трон ценой римской интервенции и крови своих подданных, включая собственную дочь, – подводит итог Гай. – И этот &quot;долг&quot; перед Римом, и особенно перед Помпеем, который через Габиния организовал его реставрацию, теперь будет висеть над Египтом. 

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в 51 год до н.э. В то время как в Риме нарастает напряжение между Цезарем и Помпеем, а Галлия почти покорена, в Египте, последнем крупном эллинистическом царстве, продолжают происходить важные династические изменения, которые вскоре окажут значительное влияние на судьбу Рима. Птолемей XII Авлет, отец Клеопатры, недавно умер.

Мы видим сцену во дворце в Александрии. Зачитывается завещание покойного фараона.

– ...и да будет воля моя, чтобы царство Египетское перешло к моей старшей дочери Клеопатре и моему старшему сыну Птолемею, – монотонно читает жрец. – И да правят они совместно, как муж и жена, во благо Египта и согласно древним традициям… И да будет римский народ (Populus Romanus) исполнителем и гарантом сей моей последней воли, дабы обеспечить мир и преемственность в царстве моем, дружественном Риму.

– Клеопатре на момент восшествия на престол было всего около восемнадцати лет, а ее брату-соправителю Птолемею XIII – и того меньше, лет десять-одиннадцать, – рассказывает Лиэль, и на экране появляется изображение молодой женщины с властным взглядом и узнаваемым профилем. – Клеопатра VII. Естественно, такая юная пара не могла править самостоятельно. Реальная власть оказалась в руках придворной камарильи – евнуха Потина, наставника царя Теодота Хиосского и полководца Ахилла.

– И эти придворные интриганы, – замечает Гай, – явно не собирались делиться властью с молодой, амбициозной и, как оказалось, очень умной царицей. Они стремились править от имени юного Птолемея XIII, оттеснив Клеопатру от дел.

На экране Клеопатра, несмотря на свой юный возраст, демонстрирует незаурядный ум, образование (она, в отличие от многих Птолемеев, знала египетский язык, а также множество других языков) и сильный характер. Она пытается утвердить свою единоличную власть, что неизбежно приводит к конфликту с могущественными придворными.

– Царь Птолемей еще слишком юн, чтобы вникать во все тонкости управления, Потин, – твердо говорит Клеопатра всесильному евнуху. – Я, как старшая соправительница, возьму на себя бремя государственных решений.

– Ваше величество, – льстиво, но с едва скрываемой угрозой отвечает Потин, – мудрость не всегда приходит с годами. Царь Птолемей имеет своих верных советников, которые помогут ему нести это бремя. Ваша задача, царица, украшать двор и рожать наследников.

– Клеопатра с самого начала показала, что не намерена быть марионеткой, – говорит Лиэль. – Она стремилась править самостоятельно, опираясь на поддержку народа и, возможно, ища союзников за пределами Египта. Это не могло понравиться тем, кто привык вертеть делами при дворе.

– Ее попытки укрепить свою власть и отстранить от влияния Потина и его клику привели к тому, что уже через несколько лет, примерно к 48 году до н.э., она была фактически отстранена от власти и изгнана из Александрии, – добавляет Гай. – Ее брат Птолемей XIII был провозглашен единоличным правителем, а точнее, марионеткой в руках придворных.

Мы видим Клеопатру в изгнании, в Сирии, где она, не пав духом, начинает собирать наемную армию, чтобы силой вернуть себе трон.

– Они думают, что избавились от меня? – с гневом и решимостью говорит Клеопатра своим немногочисленным верным сподвижникам. – Они недооценили дочь Авлета! Я верну себе Египет, чего бы мне это ни стоило!

– Но Клеопатра не из тех, кто легко сдается, – с восхищением отмечает Лиэль. – Она не смирилась с поражением и начала готовиться к реваншу. Ее изгнание и борьба за власть совпали по времени с началом гражданской войны в Риме между Цезарем и Помпеем. Судьбы Рима и Египта вновь готовы были тесно переплестись.

– Интересно, как перекликаются судьбы и завещания, не правда ли? – задумчиво произносит Гай. – Мы не так давно наблюдали, как завещание Саломеи Александры в Иудее, передавшее власть ей, а не напрямую сыновьям, привело к миру, пусть и временному, благодаря ее мудрой политике примирения с фарисеями. А здесь, в Египте, завещание Птолемея Авлета о совместном правлении Клеопатры и ее юного брата, по сути, сразу же заложило основу для конфликта, так как реальная власть оказалась у придворной клики, не желавшей сильной царицы.

– Да, и если смотреть немного вперед, – подхватывает Лиэль, – то и знаменитое завещание Цезаря, которое сделает Октавиана его главным наследником, тоже станет отправной точкой для нового витка ожесточенной борьбы за власть в Риме. Получается, завещания великих правителей, призванные обеспечить стабильность и преемственность, очень часто становятся катализаторами смут и войн.

– Пожалуй, потому, – размышляет Гай, – что они затрагивают самые глубокие амбиции и интересы множества влиятельных людей. В Иудее компромисс Саломеи сработал на время, потому что она смогла опереться на мощную внутреннюю силу – фарисеев, и внешняя угроза еще не была столь явной. В Египте же Клеопатра столкнулась с уже сложившейся придворной олигархией, а Рим уже дышал в затылок, готовый вмешаться. А завещание Цезаря… оно и вовсе перекроит всю политическую карту Рима, потому что речь пойдет о наследовании власти над всей Республикой, или тем, что от нее останется. Каждое завещание – это отражение своей эпохи и конкретных обстоятельств. Но борьба за наследство сильных мира сего – это вечный сюжет. 

Экран машины времени, оставив на время бурлящий интригами Египет, вновь возвращает Гая и Лиэль в Рим. Год 54 до н.э. Цезарь все еще ведет свои победоносные кампании в Галлии, его слава растет, а богатства, стекающиеся в его руки, позволяют ему не только финансировать армию и подкупать политиков, но и задумываться о более масштабных проектах, способных увековечить его имя в самом сердце Республики.

– Пока Цезарь завоевывает Галлию, его влияние в Риме, несмотря на физическое отсутствие, только усиливается, – говорит Гай, указывая на оживленные улицы города, где уже ощущается дыхание новых времен. – И он начинает использовать свои огромные галльские трофеи не только для политических игр, но и для того, чтобы оставить свой след в облике Вечного Города.

– Да, и одним из самых амбициозных его проектов стало начало строительства нового Форума, который позже назовут Форумом Цезаря (Forum Iulium), – подхватывает Лиэль. – Старый Римский Форум, сердце политической, религиозной и общественной жизни, к середине I века до н.э. уже не справлялся со своими функциями. Город вырос, население увеличилось, а площадь Форума оставалась прежней. Он был переполнен, застроен хаотично, и для проведения крупных собраний или судебных процессов просто не хватало места.

Мы видим, как на участке земли, примыкающем к северо-восточной стороне старого Форума, у подножия Капитолийского холма, начинаются масштабные работы. Рабочие сносят старые здания, расчищают территорию. Цезарь, хоть и находится в Галлии, через своих доверенных лиц – Цицерона (который в этот период был с ним в хороших отношениях) и Оппия – руководит покупкой земли и началом строительства.

– Цезарь задумал не просто расширить старый Форум, а создать совершенно новый, великолепный комплекс, который должен был затмить все существующее, – поясняет Гай. 

– Это был не только практический шаг, но и мощнейший пропагандистский жест. Новый форум должен был стать символом его могущества, его щедрости по отношению к римскому народу и его связи с божественными предками.

– Он выкупил для этого огромный и очень дорогой участок земли, – добавляет Лиэль. – Говорят, только на покупку земли ушло около 60 миллионов сестерциев, а по некоторым оценкам – и все 100 миллионов! Это были колоссальные деньги даже для Рима. Но Цезарь, благодаря галльской добыче, мог себе это позволить.

– В центре нового форума, – Гай указывает на чертежи, которые рассматривают архитекторы, – планировалось возвести величественный храм в честь Венеры-Прародительницы (Venus Genetrix), мифической прародительницы рода Юлиев. Это было прямое указание на его божественное происхождение и особый статус.

– А перед храмом должна была стоять конная статуя самого Цезаря, – продолжает Лиэль. – Причем, по некоторым сведениям, его конь изображался с почти человеческими передними ногами, что символизировало его власть над миром. Вокруг форума должны были располагаться портики с колоннадами, лавки, возможно, базилика для судебных заседаний. Это должен был быть не просто рынок, а новый административный и культурный центр.

Строительные работы идут полным ходом. Слышен стук молотков, скрип подъемных механизмов, крики рабочих.

– Начало строительства Форума Цезаря в 54 году до н.э. – это знаковое событие, – говорит Гай. – Оно показывает, что Цезарь уже тогда мыслил категориями не простого политика или полководца, а человека, оставляющего неизгладимый след в истории и облике Рима. 

– Этот проект, – добавляет Лиэль, – также демонстрировал его умение использовать богатство для укрепления своего имиджа и популярности. Он давал работу тысячам людей, он обещал городу новое, великолепное общественное пространство. Это было частью его стратегии по завоеванию сердец римлян.

Камера машины времени показывает масштаб начинающейся стройки на фоне древних зданий старого Форума. Это был смелый вызов прошлому и заявка на будущее, где имя Цезаря будет вписано золотыми буквами в историю Рима.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в напряженную атмосферу Рима и северной Италии конца 50 года до н.э. – начала 49 года до н.э. Завершились Галльские войны, принеся Гаю Юлию Цезарю триумф, закаленную армию, безграничную преданность легионеров, невероятную славу и несметные богатства. Однако его успехи вызывали все большую тревогу в Риме, особенно у его политических противников в Сенате и у бывшего союзника – Гнея Помпея Магна.

– Десять лет Галльских войн завершились оглушительным триумфом Гая Юлия Цезаря, – начинает Гай, глядя на развернутую перед ними карту, где огромные пространства Галлии уже помечены как подконтрольные Риму. – Галлия покорена, его армия, закаленная в бесчисленных сражениях, не знает себе равных, а слава и несметные богатства, добытые в походах, сделали его самым популярным и, возможно, самым могущественным полководцем Рима. 

Античные источники, такие как Плутарх, сообщают о миллионах погибших и обращенных в рабство галлов, хотя современные историки склонны считать эти цифры несколько преувеличенными, скорее отражающими масштаб событий, чем точную статистику.

– Но именно это растущее влияние и вызвало страх в Риме, – подхватывает Лиэль. – Триумвират Цезаря, Помпея и Красса распался со смертью Красса в 53-м и Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, в 54-м. Помпей, оставаясь вблизи Рима, на фоне уличного хаоса, кульминацией которого стало убийство Клодия и сожжение Курии в 52 году, сумел позиционировать себя как гарант порядка. Сенат, в панике, избрал его консулом без коллеги, дав ему почти диктаторские полномочия.

– Он действительно навел порядок, проведя жесткие законы, – говорит Гай. – Но это лишь усилило его личную власть и сблизило с оптиматами, которые видели в Цезаре главную угрозу. Помпей, некогда союзник Цезаря, теперь становился его ключевым противником, хотя и сами оптиматы не до конца ему доверяли.

– Срок проконсульских полномочий Цезаря в Галлии истекал, – Гай указывает на экран, где идут политические дебаты. – Он хотел баллотироваться в консулы in absentia, не распуская армию, чтобы избежать судебных преследований по возвращении в Рим как частное лицо. Консульская неприкосновенность была ему жизненно необходима.

– Но Сенат, под влиянием Катона Младшего и Помпея, требовал, чтобы он сложил полномочия и распустил легионы, – добавляет Лиэль. – Для Цезаря это было равносильно политической смерти.

На экране – встревоженный Рим. Сенаторы в курии, народ на Форуме.

– Ситуация накалялась, – продолжает Гай. – Сенат издал senatus consultum ultimum, фактически объявляя Цезаря врагом государства и предоставляя Помпею высшие полномочия для «защиты республики». Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, пытавшиеся защитить Цезаря, были изгнаны из Сената и бежали к нему в лагерь.

– Это изгнание трибунов, – отмечает Лиэль, – стало для Цезаря формальным поводом заявить, что он действует в защиту Республики от произвола олигархии.

– Слухи о возможном марше Цезаря вызывали панику среди сенаторов, но надежду у плебса, – Гай указывает на сцены сборов в столице. – Помпей готовился к противостоянию, уверенный в поддержке Сената и силе своих легионов.

– В Риме слухи о возможном марше Цезаря на юг вызывали настоящую панику среди сенаторов, – Гай указывает на сцены спешных сборов в столице. – Но среди простого народа, помнившего щедрость Цезаря и видевшего в нем защитника от произвола аристократии, эти слухи, наоборот, порождали надежду. Помпей, некогда равный Цезарю по славе и влиянию, теперь видел в нем смертельную угрозу своему первенству и готовился к вооруженному противостоянию, будучи уверенным в поддержке Сената и значительной части италийской знати, а также в силе своих легионов, разбросанных по провинциям.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося наблюдателей на северный берег Рубикона. Холодная ночь с 10 на 11 января 49 года до нашей эры.

– Какая бурная река сегодня, Луций! – произносит молодой легионер, кутаясь в плащ и глядя на темные, вспененные воды. – Обычно тихая, а сейчас прямо ревет, словно дикий зверь. Дожди постарались.

– И не только дожди, Марк, – отвечает ему более старый, закаленный в походах товарищ, его голос низок и спокоен, – чует река, какое дело затевается. Говорят, перейти ее с войском без воли Сената – это все равно что подписать себе смертный приговор. Государственная измена.

– Молчи! – обрывает его центурион, сурово сдвинув брови. – Наш полководец, Гай Юлий, знает, что делает. За ним мы прошли всю Галлию, и здесь он не ошибется. А костры пусть горят ярче, чтобы видно было наши орлы!

– Он ведь понимал, Гай, – голос Лиэль, невидимой для солдат, едва заметно дрожит. – Понимал, что этот шаг – война. Не просто стычка, а полномасштабная гражданская война, которая захлестнет Италию и изменит Рим навсегда.

– Но и подчиниться ультиматуму Сената для него означало неминуемый крах, Лиэль, – Гай, его взгляд прикован к высокой фигуре в боевом облачении, стоящей чуть поодаль у самой воды, кивает. – Его враги в Риме только и ждали повода, малейшей слабости, чтобы уничтожить его – сначала политически, а потом, не сомневаюсь, и физически. У него не было другого выбора, кроме как пойти ва-банк.

Цезарь стоит неподвижно, его обычно непроницаемое лицо сейчас отражает бурю эмоций. Рядом с ним – верные легаты, их взгляды полны тревожного ожидания и безграничной преданности. Молчат и солдаты XIII легиона, ветераны Галльских войн, их доспехи и оружие тускло отсвечивают в неверном свете костров.

Один из легатов, Гай Скрибоний Курион, подходит ближе к Цезарю.

– Гай Юлий, легион ждет твоего слова. Мы готовы ко всему. Но… ты уверен? Это Рубикон. За ним – Италия. И война.

Цезарь медленно поворачивает голову, его взгляд устремлен на бурлящую воду.

– Война, Курион? А что оставили мне мои «друзья» в Сенате? Выбор между позором и войной? Они хотят видеть меня униженным, лишенным всего, за что мы сражались. Чтобы я, проконсул Галлии, сложил оружие и предстал перед их судом, как преступник?

– Они боятся тебя, Цезарь. Твоей славы, твоей армии, любви народа, – тихо говорит другой легат, Марк Антоний, недавно прибывший из Рима. – Помпей и его приспешники не успокоятся, пока не увидят тебя низвергнутым.

Внезапно, неподалеку от группы военачальников, у самой кромки воды, возникает какое-то движение.

– Смотрите! Что это? – восклицает один из солдат, указывая на неясную фигуру.

Все вглядываются. Из речной дымки вырисовывается человек необычайно высокого роста и дивной красоты, он сидит у берега и играет на свирели. Несколько трубачей из легиона, заинтригованные, подходят ближе. Внезапно незнакомец выхватывает у одного из них буцину – длинную изогнутую военную трубу, – срывается с места, бросается к реке и, издав на трубе оглушительный, воинственный клич, перебегает на другой берег и исчезает.

– Боги подают нам знак! – громко произносит авгур, сопровождавший Цезаря. – Это явное предзнаменование! Путь открыт!

Цезарь смотрит ему вслед, и его лицо, до этого омраченное сомнением, озаряется.

– Жребий брошен! Alea iacta est! – его голос, чистый и властный, разносится над рекой, над застывшими в ожидании рядами легионеров.

Он делает первый шаг на скрипучий деревянный мост.

– За мной, XIII легион! – командует он, и его голос эхом отзывается в сердцах солдат.

– За Цезарем! За нашим вождем! – ревет многоголосая толпа, и легионеры, как один, устремляются за своим полководцем. Грохот калиг по доскам моста, лязг оружия и доспехов сливаются в единый грозный гул. Эти люди, делившие с Цезарем все тяготы и триумфы галльских походов, без колебаний пересекают священную границу. Река Рубикон остается позади. Обратного пути нет.

– Вот и все, – шепчет Лиэль, глядя, как последние ряды легионеров скрываются в предрассветной мгле на южном берегу. – Республика, какой она была, только что перестала существовать. Один человек, один легион – и вызов брошен всей официальной власти Рима.

– И он будет действовать с присущей ему молниеносной быстротой, – добавляет Гай. – Цезарь прекрасно понимал: его единственный шанс – застать Помпея и сенаторов врасплох. Не дать им времени собрать силы, разбросанные по провинциям.

Рубикон медленно скрывается из вида на экране машины времени, оставаясь молчаливым свидетелем принятого решения. Впереди – Италия, Рим и новая, еще более жестокая гражданская война, которая определит будущее античного мира.

Экран мерцает, и изображение Рубикона сменяется стремительной панорамой. Легионеры Цезаря, уже не один XIII, а несколько присоединившихся к нему легионов, движутся по дорогам Италии с поразительной скоростью. Города Цизальпийской Галлии, а затем и самой Италии, один за другим открывают ворота, часто без единого выстрела.

– Гляди, Децим, еще один город сдался без боя! – молодой легионер, едва успевая за быстрым шагом колонны, толкает локтем своего товарища. – Арминий, Ареций, Игувий... Они словно встречают нас как освободителей, а не захватчиков!

– Не как освободителей, Гай, а как силу, которой нечего противопоставить, – усмехается Децим, опытный воин. – Говорят, сам Помпей Великий с сенаторами удирает из Рима так, что только пятки сверкают! Где же его хваленая армия? Где те два легиона, что он &quot;одолжил&quot; у Цезаря и обещал вернуть по первому требованию?

В походном шатре Цезаря, быстро разбитом на окраине очередного покорившегося города, кипит работа. Сам Гай Юлий, склонившись над картой, отдает четкие, быстрые приказы.

– Курион, твой отряд немедленно выступает на Корфиний! Там Домиций Агенобарб пытается собрать силы. Не дать ему! Скорость – наше главное оружие! – Цезарь поднимает голову, его глаза сверкают. – Антоний, ты с пятью когортами занимаешь Ареций. Обеспечьте порядок и немедленно доложите о настроениях. Мы не должны дать им опомниться.

– Поразительно, – шепчет Лиэль, ее взгляд прикован к стремительно меняющимся точкам на карте, которые отмечает Цезарь. – Он движется с невероятной быстротой. Он не дает им ни единого шанса на организацию обороны. Города просто не успевают понять, что происходит.

– Это его стиль, – отзывается Гай. – Внезапность и быстрота. Он понимает, что Помпей располагает значительными силами, но они разбросаны. Пока их соберут, Цезарь уже будет у ворот Рима. Он играет на опережение, на психологическом эффекте.

Сцена меняется. Теперь это Рим, погруженный в смятение. Сенаторы в панике мечутся по курии, их лица бледны, голоса срываются на крик.

– Он перешел Рубикон! Уже взял несколько городов! – кричит один из сенаторов, размахивая пергаментом с донесением. – Это немыслимо! Это государственная измена!

– Где Помпей? Что говорит Гней Помпей? – вопрошает другой, хватаясь за голову. – Он же уверял нас, что стоит ему только топнуть ногой, как из земли вырастут легионы!

Появляется сам Помпей. Его лицо мрачно, но он пытается сохранять самообладание.

– Господа сенаторы, ситуация серьезная, но не безнадежная. Цезарь действует дерзко и быстро, это правда. Но у нас нет достаточных сил здесь, в Италии, чтобы немедленно дать ему отпор.

– Так что же, бежать?! – выкрикивает кто-то из толпы. – Оставить Рим на милость этому выскочке?!

– Это не бегство, сенатор, это стратегическое отступление! – голос Помпея крепнет. – Мы отправимся на Восток, в Грецию. Там наши основные силы, там наши ресурсы. Мы соберем армию, способную сокрушить Цезаря, и вернемся, чтобы восстановить закон и порядок. У кого есть мужество и верность Республике, пусть следует за мной!

Слышится гул одобрения, но и растерянные, испуганные возгласы. Начинается спешная, хаотичная эвакуация. Сенаторы, их семьи, казна – все грузится на корабли в Брундизии.

– Они бегут, – констатирует Гай, наблюдая за сценой в порту. – Помпей уступает Италию без боя, рассчитывая выиграть время и собрать силы. Он недооценивает скорость и решимость Цезаря.

– А Цезарь, тем временем, практически без крови занимает один город за другим, – добавляет Лиэль. – Это шествие, а не завоевание. Он демонстрирует не только военную мощь, но и политическую прозорливость, объявляя о милосердии к сдавшимся, привлекая на свою сторону даже бывших противников.

Камера вновь фокусируется на Цезаре. Он получает донесение о бегстве Помпея.

– Так, значит, Помпей решил уступить мне Италию, – задумчиво произносит он, глядя на карту. – Что ж, тем хуже для него. Мы не будем терять времени на осаду Брундизия. Пусть плывет. Мы сначала укрепимся здесь, а затем… затем мы найдем его, где бы он ни был.

На экране видно, как последние корабли с Помпеем и верными ему сенаторами отплывают на Восток.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, который Цезарь занял без боя после бегства Помпея и большинства сенаторов. Город, еще недавно охваченный паникой, теперь настороженно притих, ожидая, как поведет себя победитель.

– Цезарь вошел в Рим, но его положение все еще шаткое с точки зрения закона, – комментирует Гай. – Он действует как полководец, захвативший столицу, но ему нужна формальная легитимация.

– И как он ее добивается? – спрашивает Лиэль. – Сенат в большинстве своем разбежался.

Мы видим Цезаря, который собирает оставшихся в Риме сенаторов. Их немного, и многие напуганы, но Цезарь обращается к ним не с угрозами, а с призывом к сотрудничеству.

– Сенаторы, я пришел не как враг Рима, а как его защитник от произвола немногих, – звучит голос Цезаря в опустевшей курии. – Я не стремлюсь к тирании. Моя цель – восстановить законность и порядок, обеспечить права римских граждан. Но для этого мне нужны полномочия.

– Хитро, – замечает Лиэль. – Он позиционирует себя как спасителя Республики. – Чтобы провести консульские выборы на следующий, 48-й год, Цезарь избирается (или, скорее, назначается оставшимися сенаторами под давлением обстоятельств) диктатором.

На экране мы видим эту процедуру.

– Dictator rei gerundae causa, – поясняет Гай. – Диктатор для ведения дел. Это была древняя чрезвычайная магистратура, но Цезарь использует ее очень ограниченно по времени.

– Всего одиннадцать дней он пробыл диктатором в этот раз, – уточняет Лиэль, сверяясь с данными на своем планшете. – Ровно столько, чтобы организовать и провести выборы консулов. И, разумеется, одним из консулов избирают его самого.

– Совершенно верно, – кивает Гай. – На 48 год до н.э. Гай Юлий Цезарь становится законно избранным консулом Римской республики. Его коллегой по консульству назначают Публия Сервилия Исаврика, лояльного ему человека. Теперь, отправляясь на Восток, в Грецию, для решающей схватки с Помпеем, Цезарь действует уже не просто как проконсул, нарушивший волю Сената, а как высшее должностное лицо государства, облеченное консульским империем.

– Это принципиально меняет его формальный статус, – заключает Лиэль. – Теперь он говорит от имени Римской республики и ее законной власти.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Легитимность, даже в условиях гражданской войны, имела огромное значение. И Цезарь, как никто другой, это понимал. А теперь, заручившись консульскими полномочиями и обезопасив Испанию, он готов к решающему этапу борьбы.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть, однако, не стала концом этой истории, – замечает Гай, когда изображение бездыханного тела Помпея на египетском берегу медленно гаснет.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!


Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть не принесла мира, – замечает Гай. – Цезарь, прибыв в Египет и увидев голову своего бывшего зятя и врага, говорят, прослезился. Он не одобрял такого вероломства. Но это уже другая история. Битва при Фарсале решила исход войны, но не ее окончание.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося Гая и Лиэль вслед за Цезарем. Прошло всего несколько дней после убийства Помпея. Римский флот бросает якорь в гавани Александрии. Цезарь, сопровождаемый небольшим отрядом, сходит на берег. Он здесь не как завоеватель, а как римский консул, следующий за своим врагом.

Мы видим Цезаря, входящего в царский дворец. Его встречают с показным почтением, но в воздухе висит напряжение. Евнух Потин, всесильный временщик при юном Птолемее XIII, выступает вперед с раболепной улыбкой.

– Великий Гай Юлий Цезарь, Рим и Египет приветствуют тебя! – голос Потина источает приторную сладость. – Царь Птолемей счастлив видеть в своих стенах столь прославленного гостя. И в знак нашей преданности и дружбы, мы приготовили для тебя дар… дар, который, мы надеемся, положит конец твоим трудам и этой печальной войне.

Слуги вносят нечто, прикрытое тканью, на серебряном подносе. Потин с театральным жестом сдергивает покрывало. На подносе – отрубленная голова Помпея Великого, забальзамированная и узнаваемая.

– Вот, Цезарь! Голова твоего врага! – с плохо скрываемым торжеством объявляет Потин. – Египет избавил тебя от него!

Лицо Цезаря каменеет. Вместо ожидаемой радости на нем отражается отвращение и гнев. Он отвернулся и даже прослезился, увидев столь печальный конец своего бывшего зятя и некогда союзника, а ныне главного противника.

– Это… это не тот дар, которого я ожидал, Потин, – голос Цезаря тих, но в нем звучит ледяная ярость. – Рим не воюет с мертвыми. И Рим не прощает вероломства послов. Помпей был римским гражданином, консулом, полководцем. Его судьбу должен был решить Рим, а не египетские царедворцы, запятнавшие себя убийством гостя!

– Потин явно просчитался, – шепчет Лиэль. – Он думал заслужить расположение Цезаря, а вместо этого вызвал его гнев и презрение.

– Цезарь был слишком тонким политиком, чтобы одобрить такое варварство, – добавляет Гай. – Кроме того, убийство Помпея лишило его возможности проявить милосердие к поверженному врагу, что укрепило бы его собственный авторитет и облегчило бы примирение в Риме. Теперь же он оказался втянут в египетские дрязги еще глубже, чем, возможно, предполагал изначально.

Цезарь, быстро овладев собой и сохраняя внешнее спокойствие, принимает решение, которое определит ход дальнейших событий. Он объявляет о своем намерении остаться в Александрии. Официальные причины – необходимость урегулировать значительные финансовые долги покойного Птолемея Авлета перед Римом (и лично перед некоторыми римлянами, включая Цезаря) и, что более важно, разобраться в запутанном династическом споре между юным Птолемеем XIII и его изгнанной старшей сестрой Клеопатрой.

– И здесь Цезарь находит блестящее юридическое обоснование для своего вмешательства, – замечает Лиэль. – Завещание Птолемея Авлета!

– Именно, – подтверждает Гай. – Покойный царь, умирая в 51 году до н.э., не только назначил своих детей, Клеопатру и Птолемея XIII, соправителями, но и, что крайне важно, в своем завещании указал римский народ в качестве исполнителя (экзекутора) своей воли. Он хотел, чтобы Рим гарантировал соблюдение его распоряжений и мир в Египте.

– А одна из копий этого завещания, – добавляет Лиэль, – была передана на хранение Помпею, как другу и покровителю Авлета. Ведь в неспокойные времена Рима оригинал, предназначенный для государственного казначейства, мог быть утерян или недоступен.

– И эта копия попала в руки Цезаря, – подхватывает Гай. – Она была найдена среди личных вещей Помпея после битвы при Фарсале, когда был захвачен его лагерь. Цезарь теперь имел на руках документ, который мог публично огласить.

На экране мы видим Цезаря, обращающегося к собравшимся придворным Птолемея XIII. Он держит в руках свиток пергамента. Его голос тверд и не допускает возражений.

– Я, как консул Римской республики, представитель римского народа, названного исполнителем последней воли покойного царя Птолемея Авлета, – Цезарь выразительно смотрит на свиток, – и как друг вашего отца, считаю своим долгом обеспечить точное исполнение его завещания. Вот оно, перед вами! Обе стороны в этом династическом споре должны предстать передо мной, чтобы я мог выслушать их доводы и принять справедливое решение, которое обеспечит мир и стабильность в Египте. Царица Клеопатра должна быть немедленно вызвана в Александрию и допущена ко мне.

Это заявление производит эффект разорвавшейся бомбы. В стане Потина, Ахилла и других придворных, оттеснивших Клеопатру от власти, воцаряется смятение. Они совершенно не ожидали, что Цезарь так решительно и активно вмешается во внутренние дела Египта и, тем более, потребует возвращения их главной соперницы, которую они считали надежно устраненной.

– Он намерен остаться здесь надолго, – с тревогой шепчет полководец Ахилл евнуху Потину, когда они отходят в сторону. – И он хочет вернуть эту змею Клеопатру! Мы не можем этого допустить! Если она получит поддержку Цезаря, нам конец!

– Успокойся, Ахилл, – криво усмехается Потин, хотя в его глазах тоже сквозит беспокойство. – Как она попадет во дворец? Все подходы к Александрии и сам дворец контролируются нашими верными людьми и твоими солдатами. Она не проскользнет незамеченной. Мы найдем способ убедить Цезаря в ее недостойности.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает здание Курии Гостилии в Риме. Конец 48 года до н.э. Хотя Цезарь все еще находится в Египте, разбираясь со сложной ситуацией после убийства Помпея и втягиваясь в династическую борьбу Птолемеев, вести о его сокрушительной победе при Фарсале уже достигли Вечного города и произвели оглушительное впечатление. В Сенате царит оживление, смешанное с затаенной тревогой и лихорадочным ожиданием.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – с трибуны вещает Публий Сервилий Ватия Исаврик, один из консулов этого года, известный своей лояльностью Цезарю. Его голос звучит громко и уверенно. – Вести с Востока не оставляют никаких сомнений! Наш Гай Юлий Цезарь при Фарсале одержал блистательную победу, сокрушив мятежные легионы Гнея Помпея! Республика спасена от угрозы власти немногих, стремившихся подчинить ее своим амбициям!

По залу прокатывается одобрительный гул. Лица многих сенаторов выражают облегчение, другие стараются выглядеть как можно более преданными победителю.

– Однако, отцы-сенаторы, – продолжает консул, – война еще не окончена. Остатки вражеских сил все еще разбросаны по провинциям, и требуется твердая рука, чтобы окончательно искоренить смуту. Сам Цезарь, как вы знаете, сейчас находится в Египте, утверждая там римское влияние и интересы Республики. В это решающее время Риму нужен лидер, облеченный всей полнотой власти, способный быстро и эффективно принимать решения, восстанавливать порядок и залечивать раны, нанесенные гражданской распрей!

– Он подводит к чему-то очень конкретному, – шепчет Лиэль, внимательно наблюдая за оратором.

– Посему, – консул делает эффектную паузу, – я предлагаю, во имя спасения и блага государства, облечь Гая Юлия Цезаря, нашего доблестного полководца и спасителя, властью диктатора сроком на один полный год, начиная с момента его возвращения в Италию или с того дня, как он сочтет нужным принять эти полномочия!

Предложение вызывает новую волну возгласов. Большинство – одобрительные, но слышны и отдельные, более сдержанные голоса.

– Диктатура на целый год! – Лиэль изумленно смотрит на Гая. – Но он ведь уже был диктатором в прошлом году, хоть и недолго! Теперь целый год, и он даже не в Риме!

– Один из сенаторов, известный своей приверженностью старым республиканским традициям, осторожно поднимается.

– Уважаемый консул, отцы-сенаторы, – начинает он, его голос звучит неуверенно. – Годовая диктатура… это значительный срок. Традиция нашей Республики предписывает более короткие периоды для таких чрезвычайных полномочий, дабы не искушать природу человеческую чрезмерной властью. Не создаем ли мы этим прецедент, который…

Его тут же перебивает другой сенатор, молодой и пылкий сторонник Цезаря:

– Традиции, почтенный Луций? О каких традициях вы говорите, когда сама Республика была на краю гибели из-за безрассудства тех, кто поставил свои личные амбиции выше блага Рима? Гай Юлий Цезарь не словом, а делом, своей кровью и кровью своих верных легионеров, доказал свою преданность государству! Год – это минимальный срок, чтобы он мог завершить начатое, покарать оставшихся врагов и вернуть нам долгожданный мир и процветание! Да что там год, вся вечность была бы недостаточной, чтобы отблагодарить его!

Громкие аплодисменты и крики &quot;Верно! Правильно!&quot; заглушают дальнейшие возражения. Консул удовлетворенно кивает.

– Предложение ставится на голосование! Кто за то, чтобы наделить Гая Юлия Цезаря полномочиями диктатора сроком на один год?

Лес рук поднимается вверх. Лишь немногие сенаторы воздерживаются или голосуют против, но их голоса тонут в общем хоре одобрения.

– Решение принято почти единогласно! – торжественно объявляет консул. – Слава Цезарю! Слава Риму!

– Да, его полномочия растут с каждой победой, – тихо отмечает Гай, когда изображение сенаторов, поздравляющих друг друга, застывает на экране. – Теперь он уже не просто временный диктатор для проведения выборов, как в прошлом году. Годовая диктатура, да еще и назначенная заочно, – это совершенно другой уровень. Это дает ему гораздо больше возможностей для укрепления своей власти и начала тех преобразований, которые он, несомненно, уже задумал. Он получает карт-бланш на управление государством.

– И это еще до его триумфального возвращения, – задумчиво произносит Лиэль. – Они словно спешат вручить ему всю власть, пока он еще далеко. Интересно, чего они боятся больше: его отсутствия или его присутствия?

Экран машины времени показывает темную ночь в Александрии. Небольшая рыбацкая лодка под покровом темноты скользит по водам гавани, приближаясь к той части царского дворца, где расположился Цезарь со своими легионерами.

– Она знала, что Потин и Ахилл сделают все, чтобы не допустить ее встречи с Цезарем, – комментирует Лиэль. – Обычным путем во дворец ей было не попасть. Нужен был неординарный ход.

На борту лодки – верный слуга Клеопатры, сицилиец по имени Аполлодор. И нечто длинное, завернутое в грубый ковер для постельных принадлежностей.

– Осторожнее, Аполлодор! – раздается приглушенный женский голос из свертка. – Не урони достояние Египта в нильскую грязь!

– Не беспокойтесь, ваше величество, – шепчет Аполлодор, перекидывая тяжелую ношу через плечо. – Я доставлю вас прямо к ногам Цезаря, как мы и договорились. Главное – пройти мимо стражи.

Сцена переносится в личные покои Цезаря во дворце. Римский полководец, которому уже за пятьдесят, но все еще полный энергии, разбирает донесения при свете масляных ламп. Входит Аполлодор, неся свой необычный груз.

– Что это, сицилиец? – Цезарь удивленно поднимает бровь. – Ночью ко мне можно вносить только самое необходимое. Или самые ценные дары.

– Это самый ценный дар, который только может предложить Египет, о, великий Цезарь, – с поклоном отвечает Аполлодор. – Дар от царицы Клеопатры.

Он осторожно кладет ковер на пол и начинает его разворачивать. Из складок ковра, словно экзотический цветок, появляется молодая женщина. Это Клеопатра. Ей чуть больше двадцати, она невысокого роста, но ее глаза горят умом, энергией и невероятной притягательностью. Она одета просто, но с царским достоинством.

– Гай Юлий Цезарь, – голос Клеопатры звучит мелодично, но твердо. – Я, законная царица Египта, пришла к тебе, чтобы просить справедливости и защиты от тех, кто незаконно отнял у меня трон.

Цезарь, пораженный такой дерзостью и необычным появлением, на мгновение теряет дар речи. Затем на его губах появляется улыбка – смесь удивления, восхищения и заинтересованности.

– Царица Клеопатра… Я слышал о твоей красоте и уме, но действительность превосходит все слухи. Твой способ явиться ко мне достоин и того, и другого. Подойди, не бойся. Расскажи мне свою историю.

– Вот так, одним смелым и театральным жестом, Клеопатра обошла всех своих врагов и оказалась лицом к лицу с самым могущественным человеком в мире на тот момент, – восхищенно говорит Лиэль. – Она знала, на что идет. Это был ее единственный шанс.

– И этот шанс она использовала сполна, – добавляет Гай. – Цезарь был очарован. Не только ее красотой, но и ее умом, образованностью, политической хваткой и невероятной харизмой. Он увидел в ней не просто просительницу, а потенциально ценного союзника на Востоке. И, конечно, привлекательную женщину.

В последующие дни и недели Цезарь и Клеопатра проводят много времени вместе. Он выслушивает ее версию событий, ее планы по управлению Египтом. Она, в свою очередь, очаровывает его своим интеллектом, знанием языков, она говорила на многих языках без переводчика, включая египетский, что было редкостью для Птолемеев, и амбициями. Между ними быстро вспыхивает страстный роман.

– Это был не просто роман, – подчеркивает Лиэль. – Это был и политический союз. Клеопатра нуждалась в Цезаре, чтобы вернуть себе трон. Цезарь нуждался в лояльном и сильном правителе в Египте, который бы обеспечивал поставки зерна и стабильность в регионе. Их личные чувства и политические интересы совпали.

Решение Цезаря поддержать Клеопатру и его попытки восстановить ее на троне в качестве соправительницы (а фактически – главной правительницы) рядом с ее братом Птолемеем XIII вызывают ярость у придворной клики. Потин и Ахилл понимают, что их власть под угрозой.

– Он выбрал ее! – в бешенстве кричит Ахилл Потину. – Этот римлянин хочет отдать Египет в руки этой выскочки! Мы должны действовать, пока не поздно! Мои солдаты готовы!

– Ты прав, Ахилл, – мрачно соглашается Потин. – Птолемей должен быть единственным царем. А Цезарь и его римляне должны убраться из Египта… или остаться здесь навсегда, на дне Нила!

Начинается так называемая Александрийская война (осень 48 г. до н.э. – зима/весна 47 г. до н.э.). Ахилл во главе египетской армии, насчитывающей около 20 000 человек, осаждает Цезаря и его немногочисленные силы (около 4000 легионеров) в царском квартале Александрии. Положение Цезаря становится критическим.

На экране мы видим ожесточенные уличные бои в Александрии. Римляне, несмотря на численное меньшинство, благодаря опыту и дисциплине, яростно сражаются.

– Цезарь оказался в ловушке, – говорит Гай, наблюдая за ходом боев. – Он явно недооценил силы египтян и решимость Потина и Ахилла. Ему пришлось проявить все свое полководческое искусство, чтобы выстоять.

В ходе одного из сражений, когда египтяне попытались захватить корабли Цезаря в гавани, римляне подожгли свои корабли, чтобы не допустить их захвата врагом, но огонь перекинулся на египетский флот и прибрежные постройки.

– Смотри, Гай! Огонь перекинулся на прибрежные постройки! – восклицает Лиэль, указывая на экран. – Кажется, горит что-то очень большое у порта!

– Да, это один из самых трагических моментов Александрийской войны, – с сожалением говорит Гай. – Пожар, начавшийся в доках, перекинулся на город. К сожалению, пострадала знаменитая Александрийская библиотека.

На экране видно, как пламя охватывает величественные здания. Клубы черного дыма поднимаются к небу.

– Какая утрата для человечества! – скорбно произносит Лиэль. – Столько знаний, столько бесценных свитков погибло!

– Сгорели только склады с книгами, – говорит Гай. – Однако и это была невосполнимой потерей. Цезарь в своих &quot;Записках о Гражданской войне&quot; упоминает о необходимости сжечь корабли, но о пожаре в Библиотеке умалчивает. Возможно, он не считал это важным на фоне военных действий, или не хотел брать на себя ответственность за такую потерю. Александрийская библиотека продолжала существовать в относительно спокойной обстановке еще около двух столетий.

Осада продолжается несколько месяцев. Цезарь посылает за подкреплениями. Клеопатра все это время находится рядом с ним, разделяя опасности и, несомненно, оказывая ему моральную поддержку и делясь своими знаниями о местных условиях. Ее брат, Птолемей XIII, находится в руках Цезаря как заложник, но позже его отпускают к египетской армии в надежде, что это приведет к миру, но он лишь возглавляет борьбу против римлян.

– Война была ожесточенной, – комментирует Гай. – Цезарю пришлось нелегко. Но он держался, ожидая подкреплений. Судьба Египта, Клеопатры и самого Цезаря висела на волоске.

Изображение застывает на сцене одного из ночных боев, освещенного пламенем пожаров, отражающихся в водах Нила. Впереди – решающие сражения Александрийской войны.

Осада царского квартала продолжается несколько долгих, изнурительных месяцев. Цезарь посылает гонцов во все стороны с призывом о помощи. Клеопатра все это время находится рядом с ним, ее присутствие – не только политический актив, но и источник информации о местных реалиях и, несомненно, моральная поддержка для римского полководца. Ее юный брат, Птолемей XIII, содержится Цезарем как заложник, но позже, в тщетной надежде на примирение, его отпускают к египетской армии. Однако он лишь возглавляет борьбу против римлян с новой силой.

– Война была невероятно ожесточенной, – комментирует Гай, когда на экране сменяются сцены уличных боев, вылазок и морских стычек. – Римляне были на грани. Но Цезарь не сдавался, он ждал подкреплений. Судьба Египта, судьба Клеопатры и его собственная судьба висели на волоске.

Изображение на экране машины времени смещается, показывая теперь Иудею. В роскошном, но скромном по сравнению с александрийскими дворцами, кабинете мы видим Антипатра Идумеянина. Это человек средних лет, с проницательным взглядом и энергичными движениями. Рядом с ним – первосвященник Гиркан II, фигура более представительная, но лишенная той внутренней силы, которая исходит от Антипатра.

– Дошли вести из Египта, отец, – входит молодой человек, это Фазаил, старший сын Антипатра. – Помпей разбит при Фарсале и убит в Египте. Цезарь теперь там, и, похоже, у него серьезные неприятности с местными.

Антипатр на мгновение задумывается.

– Помпей... Он был нашим покровителем, но времена меняются, – медленно произносит он. – Цезарь – это восходящая звезда, и он победитель. Гиркан, друг мой, похоже, пришло время пересмотреть наши союзы.

– Ты думаешь, стоит поддержать Цезаря? – спрашивает Гиркан II, его голос неуверен. – Это рискованно. Он осажден в Александрии.

– Победителей не судят, а помогают им, когда они в нужде, – твердо отвечает Антипатр. – Цезарь не забудет помощи. Иудея должна быть на стороне силы. Я соберу отряд. Мы выступим на помощь Цезарю. И это будет помощь не только войсками, но и влиянием на еврейскую общину Александрии, которая весьма многочисленна.

– Это мудрое решение, отец, – говорит другой юноша, входящий в комнату. Это Ирод, младший сын Антипатра, его глаза горят честолюбием. – Цезарь оценит такую верность.

– Антипатр был прагматиком, – комментирует Гай. – Он понимал, что после Фарсала власть Помпея рухнула. Он быстро сориентировался и сделал ставку на Цезаря, несмотря на то, что тот оказался в трудном положении в Александрии.

Экран вновь возвращается к осажденной Александрии. Положение Цезаря становится все более отчаянным. И тут приходит долгожданная весть.

– Полководец! Прибыли подкрепления! – вбегает запыхавшийся легионер в штаб Цезаря. – Армия Митридата Пергамского уже у Пелусия! И с ним значительный иудейский контингент под командованием Антипатра!

На лице Цезаря впервые за долгое время появляется улыбка.

– Наконец-то! Антипатр! Я знал, что на него можно положиться! – он оборачивается к Клеопатре, стоящей рядом. – Твоя судьба, царица, и судьба Египта скоро решится. Мы выступаем навстречу нашим союзникам!

– Антипатр Идумеянин оказал Цезарю неоценимую услугу, – говорит Лиэль. – Его войска, особенно опытные иудейские воины, прибыли в самый критический момент. Кроме того, он использовал свое влияние, чтобы склонить еврейское население Пелусия и других районов Дельты на сторону Цезаря, что облегчило продвижение союзной армии.

Экран машины времени ярко вспыхивает, и Гай с Лиэль видят дымящиеся берега Нила. Только что отгремели последние раскаты решающего сражения Александрийской войны.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на поле битвы. – Объединенные силы Цезаря и Митридата Пергамского, не без помощи отрядов Антипатра, только что наголову разбили армию Птолемея XIII. Кажется, юный царь пытался бежать… вон там, у реки… да, он утонул! Его надежды и надежды его сторонников поглощены Нилом.

На возвышении, откуда открывается вид на усеянное телами павших египтян и брошенным оружием поле, стоит Цезарь. Рядом с ним – Клеопатра, с трудом скрывающая свое торжество.

– Победа! – ликующий голос Цезаря разносится над полем. – Египет наш! Клеопатра, отныне ты будешь править этой землей под покровительством Рима!

– Какая решимость! – шепчет Лиэль, глядя на пару победителей. – Он не теряет времени даром.

– И не забывает тех, кто помог ему в трудный час, – добавляет Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Эта победа во многом стала возможной благодаря своевременной и решительной поддержке Антипатра.  Цезарь сейчас, несомненно, щедро вознаградит прозорливого идумеянина. Видишь, Гиркан II… его утверждают в сане первосвященника и этнарха.

– Значит, Гиркан сохраняет свою символическую и религиозную власть, – замечает Лиэль. – Это, конечно, важно для народа Иудеи.

– Безусловно, – соглашается Гай. – Но его реальное политическое влияние, похоже, будет сильно ограничено. Римский контроль никуда не денется, да и сам Антипатр теперь рядом, и не просто так.

– Ты думаешь, Антипатр получит больше реальной власти? – спрашивает Лиэль.

– Смотри сама, – Гай кивает на экран. – Цезарь назначает Антипатра эпитропом – фактически, прокуратором всей Иудеи. Это значит, что именно он будет контролировать все административные и военные дела. Он становится главным посредником между римлянами и местным населением. Его власть здесь куда более практическая и политическая, чем у Гиркана.

– Понятно, – кивает Лиэль. – А сыновья Антипатра? Вон тот молодой, Ирод, такой энергичный на вид.

– Да, и они не забыты, – подтверждает Гай. – Фазаилу, старшему, достается Иерусалим, а Ироду – беспокойная Галилея. Какие важные назначения происходят прямо на наших глазах!

Изображение на экране застывает, показывая Цезаря и Клеопатру на фоне ликующих римских легионеров и союзных войск. Дым пожарищ еще не до конца рассеялся над Александрией, но Александрийская война окончена.

– Цезарь не только вышел из этой заварушки победителем, – говорит Гай, – но и значительно укрепил свое положение на всем Востоке.

– А Клеопатра, благодаря ему, становится полновластной царицей Египта, – подхватывает Лиэль. – Поистине, невероятный поворот событий для нее!

– Да, – соглашается Гай, – а для Иудеи вмешательство Антипатра в эту далекую египетскую смуту, как мы видим, имеет огромное значение прямо сейчас.

Экран машины времени вновь оживает, перенося Гая и Лиэль в Рим 46 года до н.э. Город гудит в предвкушении невиданных зрелищ – Цезарь только что вернулся с триумфом из Африки, одержав сокрушительную победу при Тапсе над последними крупными силами помпеянцев. Улицы украшаются, строятся временные трибуны, ремесленники спешно заканчивают декорации для предстоящих четырех триумфов. Но прежде чем начнутся эти грандиозные празднества, должно произойти еще одно важное политическое событие, закрепляющее его власть.

Мы в Курии Гостилии. Зал переполнен сенаторами. Многие из них – новые назначенцы Цезаря, другие – помилованные им бывшие противники, теперь старающиеся демонстрировать исключительную лояльность. Сам Цезарь, еще не сменивший дорожное облачение полководца на сенаторскую тогу, присутствует здесь, занимая почетное место. Его лицо спокойно, но взгляд острый и внимательный.

Поднимается один из консулов этого года, верный цезарианец. Его голос зычен и наполнен подобострастным восторгом.

– Досточтимые отцы-сенаторы! Рим ликует! И не только Рим, но и вся Италия, все провинции, утомленные долгой и кровопролитной гражданской войной, вздыхают с облегчением! Великий Гай Юлий Цезарь вернулся к нам, увенчанный лаврами новой, окончательной победы! При Тапсе он сокрушил последних врагов Республики, тех, кто слепо следовал за призраками прошлого и ввергал государство в пучину бедствий!

По залу прокатывается волна аплодисментов. Цезарь сдержанно кивает.

– Его гений полководца, его несгибаемая воля и его безграничное милосердие к побежденным, – продолжает консул, жестикулируя, – спасли Республику от распада! Он даровал нам мир! Он даровал нам стабильность! Но работа по восстановлению государства еще не завершена. Необходимо залечить раны, нанесенные войной, провести жизненно важные реформы, укрепить основы нашего общества! Для этого нужна твердая, уверенная рука, направляющая корабль Республики сквозь все бури!

Он делает паузу, обводя взглядом затихших сенаторов.

– Посему, отцы-сенаторы, признавая величайшие и несравненные заслуги Гая Юлия Цезаря, его божественную мудрость и его беззаветную преданность Риму, я предлагаю – и я уверен, что это предложение найдет отклик в сердце каждого истинного патриота! – даровать ему титул диктатора сроком на десять лет!

В зале на мгновение воцаряется тишина, а затем он взрывается аплодисментами. Многие сенаторы вскакивают с мест, восторженно крича и размахивая руками. Их лица сияют от усердия. Однако, если присмотреться, можно заметить и тех, кто аплодирует более сдержанно, с застывшими, непроницаемыми лицами, их глаза опущены или быстро бегают по залу.

– Десять лет… – Лиэль, наблюдающая за сценой, качает головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера. Это почти монархический срок. Традиционная диктатура и рядом не стояла с таким размахом и такой длительностью.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – отмечает Гай, его взгляд холоден и аналитичен, пока он наблюдает за реакцией сенаторов. – Это не единичный акт. Вспомни его длительные проконсульские полномочия в Галлии, которые давали ему огромную военную силу и независимость. Теперь вот диктатура на десять лет в самом Риме. Плюс к этому он получает цензорские полномочия под видом praefectura morum (надзора за нравами), что дает ему контроль над составом самого Сената, – Гай указывает на свиток с перечнем новых полномочий Цезаря.

– Praefectura morum? – Лиэль прищуривается. – Звучит очень похоже на полномочия цензоров. Тех самых, что следили за нравами и, что самое главное, составляли списки сенаторов?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Традиционно цензоров было двое, их избирали на определенный срок. И их решения, особенно по исключению кого-либо из Сената или наложению nota censoria – то есть публичного порицания за недостойное поведение – были окончательными и не подлежали обжалованию на время их магистратуры.

– А что это за &quot;публичное порицание&quot;? Какие у него были последствия? – с интересом уточняет Лиэль.

– О, это было серьезное пятно на репутации, Лиэль, – поясняет Гай. – Цензоры могли объявить гражданина виновным в распущенности, расточительстве, нарушении клятвы, небрежном ведении хозяйства или даже недостаточном уважении к семейным традициям. Такое порицание могло привести к понижению в цензовом классе, что влияло на его политические права и воинскую обязанность. А для сенатора или всадника это часто означало потерю статуса. Так что  nota censoria была мощным инструментом поддержания дисциплины и контроля над элитой. Они были своего рода верховными арбитрами общественной морали и достоинства.

– А теперь? – спрашивает Лиэль. – Что означает эта &quot;префектура нравов&quot; для Цезаря?

– Это означает, – Гай делает небольшую паузу, давая словам вес, – что он получает всю полноту этой неоспоримой цензорской власти, включая право выносить такие порицания, но единолично и, по сути, бессрочно. Он теперь сам решает, кто достоин быть сенатором, а кто нет, кто заслуживает общественного осуждения, и его вердикт будет законом. Он может заполнить Сенат своими сторонниками, убрать неугодных. Представь, какой это инструмент контроля!

– То есть, Сенат становится полностью ручным? – Лиэль осознает масштаб. – Он может формировать его по своему усмотрению, обеспечивая принятие любых законов и решений, и никто не сможет оспорить его кадровые чистки или моральные оценки.

– Именно, – кивает Гай. – Это дает ему прямой и почти неограниченный контроль над составом высшего органа власти Республики. Старая сенатская аристократия теряет последние рычаги влияния. А учитывая, что он уже значительно увеличил число сенаторов, введя туда много своих людей, эта praefectura morum лишь закрепляет его доминирование.

Консул, дождавшись, пока овации немного стихнут, продолжает:

– И это еще не все! Мы также предлагаем подтвердить за ним право носить почетный титул &quot;Император&quot;!

– &quot;Император&quot;? – Лиэль удивленно смотрит на Гая. – Но ведь это, насколько я помню, было временным воинским приветствием? Солдаты так провозглашали своего полководца после особенно значимой победы.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Это была аккламация, спонтанное выражение признания его воинских заслуг легионами прямо на поле боя. Звание &quot;Император&quot; давало полководцу право просить у Сената триумф. Оно не было постоянным титулом, связанным с какой-либо государственной должностью.

– А что же они предлагают сейчас? – спрашивает Лиэль, видя, как консул собирается продолжить.

– Мы предлагаем, – вновь возвышает голос консул, – чтобы этот славный титул &quot;Император&quot; стал его постоянным почетным званием, почти как второе имя, praenomen или cognomen! Чтобы он всегда именовался Гай Юлий Цезарь Император!

– Вот как! – восклицает Лиэль. – То есть, из временного воинского звания они делают его личным, неотъемлемым титулом?

– Именно, – Гай кивает. – Это подчеркивает его исключительное, непревзойденное военное верховенство и авторитет над всеми другими. Это еще один шаг к выделению его из ряда обычных магистратов и созданию уникального положения. Они хотят, чтобы само его имя ассоциировалось с высшей воинской доблестью и победоносностью.

Консул, видя, что сенаторы готовы осыпать Цезаря все новыми и новыми знаками отличия, продолжает с еще большим энтузиазмом:

– Но и это не предел нашей благодарности и мудрости, отцы-сенаторы! Предлагаю также даровать Гаю Юлию Цезарю Императору право первым высказывать свое мнение в Сенате на любом заседании! Его слово должно звучать первым, направляя наши дебаты!

– Ius primae sententiae dicendae, – тихо произносит Гай. – Право первого голоса. Это не просто почесть, это мощный инструмент влияния на ход любого обсуждения. Его мнение сразу задаст тон.

– Кроме того, – голос консула гремит под сводами Курии, – пусть ему будет дано право рекомендовать Сенату и народу кандидатов на половину всех избираемых магистратур!

– &quot;Рекомендовать&quot;? – Лиэль скептически хмыкает. – Звучит как вежливая форма. Учитывая его нынешнее положение, это ведь фактически означает назначать, не так ли? Кто осмелится пойти против его &quot;рекомендации&quot;?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Формально это рекомендация, но на деле это прямое назначение. Никто не рискнет выставить свою кандидатуру против человека, которого &quot;порекомендовал&quot; Цезарь, или голосовать против такого кандидата. Это еще один способ обеспечить лояльность всего государственного аппарата.

– И, конечно же, – консул подводит итог под этим потоком предложений, – подтвердить за ним полный и неоспоримый контроль над государственной казной и всеми легионами Республики! Сила и финансы – все в его руках, на благо Рима!

Новая волна одобрительных возгласов. Некоторые сенаторы наперебой выкрикивают еще более пышные почести, предлагая установить его статуи рядом со статуями древних царей и богов, переименовать месяц в его честь.

– Список его полномочий растет с каждым месяцем, с каждой новой победой, – Гай не сводит глаз с Цезаря, который сидит неподвижно, позволяя этому потоку лести и власти обтекать себя. – Он становится все более могущественным, оставаясь формально в рамках Республики. Но сама эта республиканская форма все сильнее изгибается под его влиянием.

Цезарь медленно поднимает руку, призывая к тишине.

– Я благодарен Сенату и народу Рима за это высокое доверие, – его голос звучит ровно, без тени триумфа, но с нескрываемой властностью. – Я приложу все силы, чтобы оправдать его и использовать дарованные мне полномочия исключительно на благо и процветание нашего великого государства.
Сцена в Сенате медленно растворяется, и экран машины времени вновь фокусируется на улицах Рима, но теперь уже залитых солнцем и переполненных ликующей толпой. Город утопает в праздничном убранстве. Звуки труб, барабанов и восторженных криков сливаются в оглушительный гул. Начинаются грандиозные триумфы Гая Юлия Цезаря, теперь уже не просто победоносного полководца, но и диктатора с почти неограниченной властью.

– Какой невероятный размах, Гай! – Лиэль с восторгом оглядывается по сторонам, стараясь не пропустить ни одной детали. – Весь Рим на улицах! Цветы, венки, музыка! Говорят, он празднует четыре триумфа подряд! Это как? Он что, четыре раза будет проезжать по городу?

– Именно так, Лиэль, – Гай, как всегда, сдержан, но в его голосе слышится нотка восхищения масштабом происходящего. – Не один общий, а четыре отдельных шествия, одно за другим, с небольшими перерывами в несколько дней. Каждое посвящено отдельной великой победе: над Галлией, затем за Египет, после – за победу над Фарнаком в Азии, и, наконец, за разгром его врагов в Африке. Беспрецедентное зрелище, демонстрирующее масштаб его завоеваний.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась, вспоминая что-то. – А разве ему положен триумф за Галлию? Я читала, что для этого полководец не должен был входить в Рим с армией до разрешения Сената. А он ведь перешел Рубикон… Это же было фактическим объявлением войны Сенату!

– Ты совершенно права в формальностях, Лиэль, – ответил Гай, глядя на триумфальную процессию. – В обычных условиях это было бы невозможно. Но сейчас – другие времена. Цезарь – победитель. Сенат, который мы только что видели, покорный его воле, осыпал его всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, включая право на эти триумфы. Те, кто мог бы возразить, либо пали в битвах, либо склонили перед ним головы. Старые правила сейчас мало что значат перед лицом его реальной власти. Он сам теперь устанавливает правила.

По Священной дороге (Via Sacra) движется нескончаемая процессия. Впереди идут сенаторы и магистраты, участвовавшие в только что завершившемся заседании, теперь они часть триумфального шествия. За ними – трубачи, возвещающие о приближении триумфатора. Несут огромные полотна с изображениями выигранных сражений, карты завоеванных земель, модели захваченных городов.

– Гляди, Публий! Это же карта Галлии! – кричит один из горожан, протискиваясь поближе к ограждению. – Всю ее покорил наш Цезарь! А вон там – Нил и Александрия! Я слышал, он саму царицу Клеопатру привез, чтобы показать народу!

– Да нет, Клеопатру он не в цепях провел, она где-то здесь, как почетная гостья, – отвечает его сосед, более осведомленный. – А вот сестру ее, Арсиною, говорят, сейчас проведут как пленницу! А помнишь, как быстро он с Фарнаком расправился? Говорят, он тогда так и написал Сенату: &quot;Пришел, увидел, победил!&quot; Ха! Вот это полководец!

– Да, Veni, vidi, vici, – тихо подтверждает Гай. – Кратко и точно, в его стиле. Эта победа при Зеле была молниеносной.

Везли несметные сокровища: золото, серебро, драгоценные камни, произведения искусства, захваченное оружие. Демонстрировали экзотических животных, привезенных из дальних стран.

– О, какие звери! Жирафы! Я таких никогда не видел! – восхищается мальчишка, сидящий на плечах у отца. – А это кто, львы?

– Да, сынок, это все трофеи нашего великого Цезаря! – гордо отвечает отец. – Он принес Риму славу и богатство!

Затем вели знатных пленников, закованных в цепи. Среди них – Верцингеторикс, вождь восставших галлов, обреченный на скорую казнь после триумфа, и Арсиноя, мятежная сестра Клеопатры.

– Бедный Верцингеторикс, – тихо говорит Лиэль, глядя на гордую, но сломленную фигуру галльского вождя. – Столько лет провел в римской темнице, ожидая этого дня.

– Таков обычай, – коротко бросает Гай. – Победитель получает все. Для Рима – это символ полного триумфа над врагами.

И вот, наконец, появляется сам триумфатор. Гай Юлий Цезарь стоит на позолоченной квадриге, запряженной четверкой белоснежных коней. Он одет в пурпурную, расшитую золотом тунику триумфатора, на голове – лавровый венок. За его спиной стоит государственный раб, держащий над его головой золотой венец Юпитера Капитолийского и, по традиции, шепчущий ему на ухо: &quot;Помни, что ты — человек&quot; (Memento homo).

– Слава Цезарю! Слава великому полководцу! Слава диктатору! – ревет толпа, забрасывая его цветами. – Ио, триумф!

Цезарь приветствует народ, его лицо непроницаемо, но в глазах читается удовлетворение.
– Он на вершине, – замечает Лиэль. – Народ его боготворит. Сенат осыпает почестями. Кажется, вся власть в Риме теперь в его руках, и формально, и фактически.

– Эти триумфы – не просто празднование побед, – говорит Гай, внимательно наблюдая за Цезарем. – Это демонстрация его неограниченных возможностей, его контроля над армией, его богатства. И его нового статуса диктатора. Он укрепляет свою власть каждым шагом этой процессии. Для толпы же важно не соблюдение древних процедур, а величие зрелища и щедрость победителя.

Процессия медленно движется к Капитолийскому холму, где Цезарь принесет жертвы Юпитеру. Затем последуют грандиозные пиры для народа, гладиаторские бои и раздачи денег.

– Щедрый Цезарь! Он раздает каждому гражданину по сто денариев! – кричит глашатай. – И угощает весь Рим за двадцатью двумя тысячами столов!

– Он знает, как завоевать любовь толпы, – тихо произносит Лиэль, глядя на ликующих римлян. – Хлеба и зрелищ. И он дает им и то, и другое в избытке.

– Да, – соглашается Гай. – И эта любовь народа, вместе с преданностью его легионов и покорностью Сената, становится сейчас главной опорой его власти. Власти, которая все больше и больше напоминает царскую.

Яркая картина триумфа Цезаря, входящего в храм Юпитера на Капитолийском холме, медленно меркнет на экране машины времени. Он в зените своей славы и могущества. Рим вокруг празднует, улицы полны ликования, но воздух уже пронизан ощущением грядущих перемен, которые несет с собой эта беспрецедентная концентрация власти в руках одного человека.

Шумные празднества уступают место более деловой, но не менее напряженной атмосфере. Гай и Лиэль теперь видят Цезаря не на триумфальной колеснице, а за рабочим столом, в окружении писцов, архитекторов и советников. Они наблюдают за бурными, но упорядоченными заседаниями Сената, за работой специально созданных комиссий, за тем, как на Форуме и по всему Риму разворачивается масштабное строительство. Дни сменяют недели, недели – месяцы. Год за годом, с 46-го по 44-й до н.э., Рим преображается под властной и энергичной рукой своего диктатора.

– После триумфов он и не думал почивать на лаврах, – замечает Лиэль, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря, который уверенными жестами указывает что-то на разложенных перед ним планах. – Какая невероятная, кипучая деятельность! Он словно хочет перестроить не только сам город, но и всю жизнь Республики, каждый ее аспект.

– Он всегда был человеком действия, Лиэль, – Гай кивает, его тон, как обычно, сдержан, но в нем сквозит признание масштаба личности. – И у него, несомненно, есть четкий план. Посмотри, как системно он подходит к реформам, одну за другой.

Сцена переносится в курию, где сенаторы оживленно обсуждают очередной законопроект.

– Этот новый календарь, предложенный диктатором... – произносит Марк Туллий Цицерон, его голос, как всегда, выверен и красноречив, в нем слышны нотки уважения к интеллектуальной смелости реформы, смешанные с его обычной сенаторской отстраненностью.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась. – А зачем Цезарь вообще выносит эту календарную реформу на обсуждение Сената? Он же Великий Понтифик. Разве понтифики не отвечали за календарь и не могли менять его по своему усмотрению? Ои как раз и вставляли эти дополнительные месяцы.

– Ты совершенно права, Лиэль, – ответил Гай. – Как Pontifex Maximus, Цезарь действительно имел верховную власть над календарем. И предыдущие манипуляции с ним как раз и были делом рук коллегии понтификов. Но эта реформа – нечто гораздо большее, чем просто очередная интеркаляция.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Лиэль.

– Во-первых, масштаб, – пояснил Гай. – Он не просто корректирует старый календарь, он вводит совершенно новую, научно обоснованную систему, которая должна действовать веками. Такое фундаментальное изменение требовало более широкой легитимации, чем просто эдикт Великого Понтифика. Одобрение Сената придавало реформе вес государственного закона, обязательного для всех.

– То есть, это больше для авторитета и чтобы все точно приняли новую систему? – уточнила Лиэль.

– И для этого тоже, – согласился Гай. – А во-вторых, это был и политический ход. Проводя реформу через Сенат, даже полностью ему подконтрольный, Цезарь демонстрировал формальное уважение к республиканским институтам. Это позволяло представить реформу не как единоличное решение диктатора, а как акт государственной мудрости, одобренный &quot;отцами-сенаторами&quot;. К тому же, это выводило сам календарь из-под возможных будущих злоупотреблений со стороны жрецов, ставя его на твердую законодательную основу. Он устранял ту самую проблему, когда понтифики &quot;вертели календарем как хотели&quot;, как выразился Цицерон.

Цицерон тем временем продолжает свою речь в Сенате:

– …Основанный, как я понимаю, на точных расчетах египетских астрономов. Он, безусловно, внесет столь необходимый порядок в наши запутанные месяцы и годы. Больше не будет этой вечной путаницы с интеркаляциями, которыми жрецы-понтифики порою так произвольно распоряжались, преследуя политические цели!

– Да, наконец-то у нас будет точный и предсказуемый год! – с энтузиазмом подхватывает другой сенатор, заметно моложе Цицерона и явно из числа горячих сторонников Цезаря. – 365 дней и еще четверть дня для високосного года! Я слышал, александрийский астроном Сосиген лично консультировал диктатора по этому вопросу. Это настоящий прорыв! Теперь и земледельцы смогут точно планировать свои работы, и торговцы будут уверены в сроках, и все общественные дела упорядочатся!

– Ах, Сосиген! Египетская мудрость на службе Рима! – Лиэль не может сдержать своего научного восторга. – Календарная реформа – это же такой огромный шаг вперед! Не только для астрономии, но и для всей повседневной жизни огромного государства! Подумать только, этот юлианский календарь, с небольшими более поздними уточнениями, прослужит человечеству века!

– Но его внимание не ограничивается только календарем, – Гай указывает на другую сцену, разворачивающуюся на экране. Они видят, как римские чиновники под наблюдением легионеров организуют раздачу земельных участков ветеранам Цезаря и неимущим гражданам в только что основанных колониях, как в Италии, так и в провинциях. – Он одновременно пытается решить множество застарелых социальных проблем. Безработица среди городского плебса, огромные долги, вечная нехватка земли для крестьян...

На Форуме, среди шума толпы и стука строительных молотков, глашатай громко зачитывает новый эдикт:

– ...повелением Гая Юлия Цезаря, диктатора и великого понтифика, для блага и процветания Рима и его граждан, учреждаются масштабные общественные работы! Начинается строительство новой величественной базилики Юлия! Будет расширен Форум Романум, чтобы соответствовать величию нашего города! Будут предприняты работы по осушению Понтийских болот, что даст нам новые плодородные земли! Все это обеспечит работой тысячи римских граждан и украсит наш город! А для доблестных ветеранов, проливавших кровь за Республику, и для неимущих граждан – земли в Италии и за ее пределами!

– Он активно расселяет ветеранов, основывает новые колонии, – Лиэль с явным одобрением следит за энергичными действиями на экране. – А вот, смотри, он дарует римское гражданство целым общинам! Например, всем свободным жителям Цизальпийской Галлии! Это же должно укрепить Республику, сделать ее более справедливой, интегрировать провинции!

– Или укрепить его собственную базу поддержки, даровав права тем, кто обязан ему всем, – Гай смотрит на происходящее более прагматично. – Но ты права, многие из этих мер объективно полезны и давно назрели. Он делает то, на что у старой сенатской олигархии не хватало ни воли, ни ресурсов. Он действует как настоящий государственный муж.

Изображение на экране снова смещается. Теперь мы видим Сенат в 45 году до н.э. Цезарь только что вернулся из Испании, одержав там окончательную и кровопролитную победу над сыновьями Помпея в битве при Мунде. Атмосфера в Курии еще более напряженная, чем прежде. Лица сенаторов выражают смесь страха, подобострастия и затаенного недовольства.

– Сенат Рима, – торжественно и с особым нажимом провозглашает один из консулов, полностью обязанный своим положением Цезарю, – в знак признания непревзойденных заслуг Гая Юлия Цезаря, в знак благодарности за окончательное умиротворение Республики и сокрушение последних очагов мятежа, дарует ему титул диктатора сроком на десять лет!

– Постой, Гай, – могла бы сказать Лиэль. – Если Цезарь уже диктатор с такими огромными полномочиями, зачем вообще нужны консулы? И кто этот консул, который так льстиво предлагает ему еще больше власти? Он что, не боится остаться совсем без дел?

– Формально, Лиэль, Республика продолжает существовать, – ответил бы Гай. – И консулы – это ее высшие ординарные магистраты. Цезарь сам часто занимает эту должность, но даже когда он просто диктатор, консулы избираются. Однако их реальная власть перед лицом диктатора ничтожна. Они, как правило, его же ставленники, исполняющие его волю и поддерживающие видимость законности. Этот консул, что сейчас говорит, прекрасно понимает, кому он обязан своим положением.

В зале раздаются оглушительные, хотя и явно срежиссированные, аплодисменты. Многие сенаторы вскакивают, размахивая руками и выкрикивая хвалу Цезарю. Однако Лиэль замечает и тех, кто аплодирует чисто механически, с непроницаемыми лицами, или тех, чьи глаза бегают по залу, словно ища поддержки или опасаясь чего-то.

– Десять лет… – шепчет Лиэль, качая головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера, как когда-то. Традиционная диктатура назначалась на шесть месяцев в критических ситуациях. А это… это почти царский срок.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – так же тихо отвечает Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Вспомни, как постепенно он получал эти полномочия: сначала короткие диктатуры, потом годовая, теперь вот на десять лет. Ему уже даровали право носить титул &quot;Император&quot; как постоянное почетное звание, право первым высказываться в Сенате, фактически назначать половину магистратов, контролировать казну и все легионы. А его praefectura morum дает ему контроль над составом самого Сената. Список его полномочий огромен.

Проходит еще немного времени на экране. Начало 44 года до н.э. Рим живет в напряженном ожидании. Атмосфера в Сенате накалена до предела. Страх и подобострастие стали почти осязаемыми. Своего места поднимается Марк Антоний, в этом году занимающий пост консула вместе с самим Цезарем.

– А вот и Марк Антоний, – замечает Лиэль, внимательно разглядывая рослого, энергичного мужчину с выразительными чертами лица. – Верный соратник Цезаря, не так ли? Он ведь прошел с ним через многое.

– Да, это одна из ключевых фигур в окружении Цезаря, – подтверждает Гай. – Антоний – родственник Цезаря по материнской линии, из знатного, хотя и несколько обедневшего рода Антониев. Он служил под началом Цезаря еще в Галлии, проявил себя как храбрый и способный военачальник, особенно в кавалерии. Позже, как народный трибун, он яростно защищал интересы Цезаря в Сенате накануне Гражданской войны. Цезарь всегда ценил его преданность и военные таланты, хотя порой и был недоволен его буйным нравом и некоторыми административными промахами, когда оставлял его управлять Италией.

– То есть, он больше вояка, чем политик? – уточняет Лиэль.

– Он умеет быть и тем, и другим, когда это нужно, – Гай чуть усмехается. – Он популярен среди солдат, умеет находить общий язык с простым народом. И сейчас, как консул, он – правая рука Цезаря в государственных делах. Посмотрим, что он скажет.

Антоний тем временем выходит на середину зала, его голос звучит громко и патетично, наполняя каждый уголок Курии:

– …и ввиду его поистине божественных заслуг перед Римом, ввиду того, что он не просто спас Республику от гибели, не просто принес нам мир после кровопролитных распрей, но и возвеличил ее имя и славу как никогда прежде, я предлагаю то, что давно уже созрело в сердцах всех истинных римлян, то, чего требует само благо государства! Даровать Гаю Юлию Цезарю, нашему отцу отечества, титул пожизненного диктатора – dictator perpetuo!

– Пожизненный диктатор! – говорит Лиэль, ее глаза расширены от осознания происходящего. – Значит, к его уже постоянному титулу &quot;Император&quot;, который подчеркивал его военные победы, теперь добавляется и эта высшая, бессрочная гражданская власть!

– Именно так, – подтверждает Гай, его взгляд не отрывается от Цезаря. – &quot;Император&quot; – это его уникальный знак воинской славы, его личный авторитет победителя. А &quot;пожизненный диктатор&quot; – это юридическая основа его неограниченной и постоянной власти над государством. Эти два аспекта сливаются, создавая фигуру, стоящую неизмеримо выше всех традиционных республиканских магистратов.

На этот раз аплодисменты переходят в настоящую, оглушительную овацию. Сенаторы вскакивают со своих мест, многие с неподдельным или хорошо сыгранным восторгом кричат: &quot;Да здравствует Цезарь, отец отечества! Божественному Юлию – вечная слава!&quot; Но в глазах тех немногих, кто сидит на задних скамьях и осмеливается не поддаваться общему порыву, Лиэль видит плохо скрытый ужас и отчаяние. Они словно присутствуют на похоронах Республики.

Цезарь, восседающий в своем золоченом кресле, которое все больше напоминает трон, медленно поднимает руку. Шум мгновенно стихает.

– Я принимаю эту честь от Сената и народа Рима, – его голос спокоен и властен, в нем нет ни тени сомнения. – И клянусь употребить всю данную мне власть на благо Республики.

– Dictator perpetuo, – повторяет Лиэль почти шепотом, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря. – Вот она, кульминация. Республика формально еще существует, но по сути… это конец традиционным устоям. Вся полнота власти теперь сосредоточена в руках одного человека, пожизненно.

– Да, – Гай пристально смотрит на Цезаря, на его лице, как всегда, трудно прочитать эмоции. – Он достиг вершины. Он стал неограниченным правителем Рима. Но такая беспрецедентная концентрация власти, даже облеченная в республиканские формы, всегда порождает не только обожание толпы и лесть придворных, но и глухое, скрытое сопротивление тех, кто видит в этом гибель старых свобод. И чем выше вершина, тем более неожиданным и опасным может быть падение.

Экран машины времени показывает Рим, утро 15 марта 44 года до н.э. – знаменитые мартовские иды. Солнце едва пробивается сквозь свинцовые тучи, нависшие над городом.

– Какая гнетущая атмосфера, Гай, – Лиэль поеживается, хотя они лишь наблюдатели. – Чувствуется, что в воздухе что-то назревает. Это недовольство Цезарем… оно ведь росло уже давно, правда?

– Да, Лиэль, – Гай смотрит на улицы, по которым торопливо движутся сенаторы, направляясь к портику Помпея, где сегодня должно состояться заседание Сената (курия Юлия еще строилась). – Его беспрецедентная власть, его пожизненная диктатура, почести, граничащие с обожествлением, слухи о том, что он собирается объявить себя царем и перенести столицу в Александрию или Илион… Все это питало страхи и ненависть в сердцах многих представителей старой аристократии. Они видели в нем тирана, разрушителя республиканских свобод.

Сцена смещается внутрь портика Помпея. Сенаторы собираются, кучками перешептываются. Среди них выделяются несколько фигур с решительными, но бледными лицами. Это Марк Юний Брут, потомок легендарного Луция Юния Брута, изгнавшего последнего римского царя, и Гай Кассий Лонгин, опытный военачальник, когда-то сражавшийся против Цезаря, а затем помилованный им.

– Вот они, главные заговорщики, – тихо указывает Гай. – Брут, идеалист, искренне верящий, что убивает тирана ради спасения Республики. Кассий, более прагматичный и озлобленный, движимый как личной неприязнью, так и республиканскими убеждениями. Вокруг них сплотилось около шестидесяти сенаторов.

– Шестьдесят человек! – ахает Лиэль. – И никто не донес? Удивительно!

– Заговор был хорошо организован, и многие участники были связаны родственными или дружескими узами, – поясняет Гай. – Хотя слухи и предупреждения до Цезаря доходили, он фаталистически полагался на судьбу. В это утро его жена Кальпурния, напуганная дурными снами, умоляла его не ходить в Сенат.

Мы видим, как Цезарь, несмотря на уговоры и дурные предзнаменования (жертвы оказались неблагоприятными), все же прибывает на заседание. Он выглядит утомленным, возможно, нездоровым.

– Он вошел, – шепчет Лиэль, ее голос дрожит. – Сейчас все начнется…

Цезарь занимает свое место. Сенаторы окружают его, делая вид, что хотят подать прошения. Один из заговорщиков, Луций Тиллий Цимбр, подходит к нему с просьбой о возвращении изгнанного брата. Цезарь отказывает. Цимбр хватает его за тогу, стаскивая ее с плеча. Это условный знак.

– Теперь! – кричит кто-то из заговорщиков и наносит первый удар кинжалом.

Цезарь, раненый, пытается сопротивляться. Он оборачивается, видит вокруг себя блеск обнаженных кинжалов и искаженные яростью лица тех, кого он считал своими сторонниками, или, по крайней мере, лояльными гражданами.

– Что вы делаете?! – кричит он, отбиваясь стилом, которым писал.

Заговорщики набрасываются на него со всех сторон, нанося удар за ударом.

– За Республику! За свободу! – выкрикивает кто-то.

Помещение наполняется криками, шумом борьбы, звоном металла. Кровь заливает пол у подножия статуи Помпея Великого – поверженного врага Цезаря.

– Он смотрит на Брута, – Лиэль затаила дыхание, – На Марка Брута, которого он когда-то считал почти сыном, которому оказывал покровительство…

Гримаса неверия и глубокой боли искажает окровавленное лицо Цезаря.

– И ты, Брут? – срывающимся голосом произносит он. Эти слова, сказанные негромко, но с неизмеримой горечью, кажется, на мгновение останавливают даже ярость нападавших.

– Вот она, эта фраза… Et tu, Brute? – тихо произносит Лиэль, ее голос дрожит от напряжения. – Такая короткая, но сколько в ней боли и разочарования.

Цезарь, израненный (насчитают двадцать три раны), падает у подножия статуи Помпея, накрыв голову тогой. Заговорщики, совершив свое дело, стоят над его телом, их кинжалы обагрены кровью. В зале воцаряется оглушительная тишина, прерываемая лишь их тяжелым дыханием.

– Свершилось, – тихо произносит Брут, поднимая окровавленный кинжал. – Тиран мертв! Рим свободен!

Но вместо ожидаемого ликования и возгласов поддержки, остальные сенаторы, не участвовавшие в заговоре, с криками ужаса и отвращения бросаются к выходам, толкая друг друга. Портик Помпея стремительно пустеет. Заговорщики остаются одни, растерянно глядя друг на друга посреди нарастающего хаоса. Весть об убийстве молниеносно разносится по Риму, и город охватывает паника. Лавки закрываются, люди в страхе запираются в домах. На улицах слышны тревожные крики и топот бегущих ног.

Экран машины времени темнеет на мгновение, а затем вспыхивает вновь, показывая Рим спустя несколько дней после убийства Цезаря. Атмосфера в городе по-прежнему напряженная, но хаос понемногу сменяется зыбким, тревожным затишьем. Тело Цезаря было вынесено из курии и подготовлено к погребению.

– Какая разительная перемена, – Лиэль смотрит на улицы, где еще недавно царила паника. – Заговорщики, провозгласившие себя &quot;Освободителями&quot;, кажется, не очень-то контролируют ситуацию. Они ведь укрылись на Капитолии?

– Да, они просчитались, – подтверждает Гай. – Они ожидали, что народ и оставшиеся сенаторы немедленно поддержат их как спасителей Республики. Но вместо этого – страх, растерянность и растущее негодование, особенно среди плебса и ветеранов Цезаря, для которых он был благодетелем. А ключевые фигуры, такие как Марк Антоний и Марк Эмилий Лепид, магистр конницы Цезаря, быстро взяли инициативу в свои руки.

Сцена переносится на Форум. Огромная толпа собралась на похороны Цезаря. Посреди площади возвышается погребальный костер и ростра, с которой должен выступить Марк Антоний, консул и ближайший соратник убитого диктатора. Он держит в руках свиток.

– Постой, Гай, – Лиэль удивленно смотрит на экран. – Завещание? Но ведь Цезарь был пожизненным диктатором, почти монархом. Разве его власть и положение не должны были как-то иначе определяться после смерти, а не простым завещанием, как у обычного гражданина?

– В этом-то и вся сложность и уникальность его положения, Лиэль, – отвечает Гай. – Формально, Рим все еще оставался Республикой, хоть и сильно деформированной. Его диктаторская власть, даже пожизненная, не была наследственной монархией. Она прекратилась с его смертью. Но как частное лицо, как богатейший римский аристократ, он имел полное право составить завещание, распорядиться своим огромным личным состоянием и, что самое важное для римлян, своим именем через усыновление. У него ведь не было законных сыновей по римскому праву.

– А как же Цезарион, его сын от Клеопатры? – вспоминает Лиэль.

– Цезарион был рожден вне официального римского брака и от иностранной царицы, – поясняет Гай. – По римским законам он не мог быть законным наследником политического положения или даже полноправным наследником имущества в том же смысле, что и усыновленный римский гражданин. Поэтому усыновление по завещанию было для Цезаря единственным способом обеспечить преемственность своего имени и передачу состояния в римском правовом поле.

– То есть, это завещание касается его денег и усыновления, а не передачи диктаторских полномочий? – уточняет Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Диктатуру нельзя завещать. Но представь себе политическую силу этого документа! Во-первых, он мог назначить наследника своего имени и богатств, что немедленно создавало фигуру с огромным влиянием. Во-вторых, он мог сделать щедрые дары народу, что, как ты сейчас увидишь, Антоний использует с невероятным эффектом. Так что, хотя это и &quot;просто&quot; завещание частного лица, его оглашение станет политической бомбой.

Антоний поднимается на ростру. Его лицо печально, но в глазах горит решимость. Сначала он говорит спокойно, перечисляя заслуги Цезаря перед Римом, его победы, его щедрость.

– ...и вот завещание Гая Юлия Цезаря! – голос Антония крепнет, он разворачивает свиток, который ему передали весталки, хранительницы завещаний. – Слушайте, римляне, последнюю волю того, кто был вашим отцом и благодетелем! Он, не имея законных сыновей своего тела, но заботясь о будущем своего имени и рода, усыновляет своего внучатого племянника Гая Октавия, назначая его главным наследником трех четвертей своего состояния! Отныне имя ему – Гай Юлий Цезарь Октавиан!

Толпа на мгновение затихает, переваривая эту новость, а затем раздается удивленный гул.

– Каждому римскому гражданину, – продолжает Антоний, его голос набирает силу, – он завещал по семьдесят пять денариев! А свои великолепные сады за Тибром он завещал вам, римскому народу, для вечного пользования в качестве общественного парка! Вот кем был этот &quot;тиран&quot;, которого убили &quot;доблестные мужи&quot;, поправшие священные законы гостеприимства и дружбы!

Толпа взрывается криками горя и ярости. Антоний, видя эффект своих слов, поднимает окровавленную тогу Цезаря, показывая народу дыры от кинжалов.

– Смотрите, римляне! Вот следы от ударов тех, кого он считал друзьями, кого он помиловал и возвысил! Вот плата за его милосердие! Если есть у вас слезы, приготовьтесь пролить их сейчас!

Рев толпы становится оглушительным. Люди плачут, проклинают убийц, требуют мести.

– Сжечь дома убийц! – кричит кто-то. – Смерть предателям!

– Какая мощь слова! – Лиэль потрясена. – Антоний несколькими фразами и жестами перевернул все! Он разжег в толпе пожар!

– Он гениальный демагог, когда захочет, – соглашается Гай. – И он точно знает, на какие струны душ римского плебса нужно нажать. Заговорщикам теперь не поздоровится. Им придется бежать из Рима, и очень быстро.

Действительно, на экране мелькают сцены: разъяренная толпа, несущаяся по улицам, поджоги домов, принадлежащих заговорщикам или тем, кого подозревали в сочувствии им. Брут, Кассий и другие &quot;Освободители&quot; спешно покидают город, понимая, что их дело проиграно, по крайней мере, в Риме.

– А вот и тот самый Гай Октавий, теперь уже Цезарь Октавиан, появляется на арене, – Гай указывает на молодого человека, только что прибывшего в Италию из Аполлонии, где он проходил военное обучение. – Он только что узнал, что Цезарь в своем завещании усыновил его и сделал главным наследником.

Мы видим Октавиана – ему всего восемнадцать, он выглядит очень молодо, даже хрупко, но в его глазах уже видна недетская решимость и холодный расчет.

Экран машины времени, погасший на решительном лице юного Октавиана, медленно оживает. Мы снова в Риме, но прошло уже несколько дней с момента убийства Цезаря и пламенной речи Марка Антония на Форуме. Город все еще в напряжении, но паника первых часов сменилась более организованным, хотя и не менее опасным, противостоянием.

– Похоже, речь Антония возымела действие, – Лиэль смотрит на улицы, где видны патрули ветеранов Цезаря и вооруженные сторонники Антония. Горожане стараются без нужды не покидать дома. – Заговорщики, &quot;Освободители&quot;, как они себя называли, бежали из Рима.

– Да, Антоний блестяще разыграл карту народного гнева и завещания Цезаря, – подтверждает Гай. – Брут и Кассий поняли, что оставаться в городе для них смертельно опасно. Но это только начало. Вакуум власти, образовавшийся после смерти Цезаря, огромен, и за его наследие – как политическое, так и материальное – сейчас начнется ожесточенная борьба.

Мы видим Марка Антония в его доме. Он окружен военачальниками, сенаторами, ищущими его покровительства, и ветеранами Цезаря. Он отдает распоряжения, принимает посетителей, его лицо выражает уверенность и силу. Он явно чувствует себя хозяином положения.

– Лепид со своим легионом контролирует Форум, – докладывает один из офицеров. – Народ требует наказать убийц. Сенат напуган и готов к сотрудничеству.

– Хорошо, – Антоний кивает. – Главное сейчас – сохранить порядок и не допустить анархии. И напомнить Сенату, что все распоряжения и назначения Цезаря остаются в силе. Он был законным правителем, а не тираном.

– Антоний действует быстро и решительно, – замечает Лиэль. – Он завладел архивами Цезаря, его казной. Он явно метит на роль его преемника.

– У него для этого есть все основания, – соглашается Гай. – Он был консулом вместе с Цезарем, его ближайшим соратником в последние годы, популярен в армии. Но он не учел одного – или, по крайней мере, недооценил.

Экран смещается, показывая прибытие в Рим молодого человека, которого мы уже видели. Это Гай Октавий, теперь уже Гай Юлий Цезарь Октавиан. Он выглядит скромно, но его сопровождают влиятельные друзья семьи и некоторые из вольноотпущенников Цезаря.

– А вот и наш юный наследник, – Лиэль с интересом следит за Октавианом. – Всего восемнадцать. Как он собирается противостоять такому опытному и могущественному игроку, как Антоний?

Октавиан первым делом направляется к Антонию. Сцена происходит в доме Антония. Прием подчеркнуто холодный.

– Я пришел, Марк Антоний, как законный сын и наследник Гая Юлия Цезаря, – голос Октавиана звучит на удивление твердо для его юного возраста. – Я требую передать мне имущество моего отца, чтобы я мог выполнить его последнюю волю – выплатить деньги римскому народу, как он завещал.

Антоний смотрит на юношу сверху вниз с плохо скрываемой насмешкой.

– Мальчик, – он цедит сквозь зубы, – ты еще слишком молод, чтобы играть в такие игры. Имя Цезаря – это тяжелая ноша. Государственные дела и казна Цезаря – это не то, что можно раздавать по прихоти. Я, как консул, позабочусь о выполнении воли покойного диктатора, когда придет время. А тебе лучше бы подумать о своей безопасности.

– Он его просто отшивает! – возмущается Лиэль. – И даже не называет его Цезарем!

– Антоний видит в нем лишь досадную помеху, мальчишку, претендующего на огромное состояние, которое он сам уже считал своим, или, по крайней мере, под своим контролем, – поясняет Гай. – Он серьезно недооценивает этого &quot;мальчика&quot;. Октавиан не так прост. Он унаследовал от своего приемного отца не только имя и деньги, но и железную волю, политический инстинкт и невероятное терпение.

Мы видим, как Октавиан, не получив денег от Антония, начинает действовать самостоятельно. Он продает часть своего собственного имущества и имущества, унаследованного от других родственников, берет в долг и начинает выплачивать народу обещанные Цезарем 75 денариев на человека.

– Смотри, Гай! – Лиэль поражена. – Он выполняет волю Цезаря за свой счет! Каким же образом?

– Он демонстрирует, что он – истинный наследник Цезаря, не на словах, а на деле, – говорит Гай. – И это немедленно приносит ему огромную популярность среди плебса и, что еще важнее, среди ветеранов Цезаря, которые видят в нем сына своего обожаемого полководца. Он начинает собирать вокруг себя сторонников.

Появляются и другие игроки. Сенаторы-республиканцы, такие как Цицерон, сначала с опаской, а затем с некоторой надеждой начинают присматриваться к Октавиану, видя в нем потенциальный противовес Антонию, которого они боятся гораздо больше.

– Этот юноша, этот Октавиан… – Цицерон говорит в кругу своих доверенных лиц. – Он носит имя Цезаря, но, возможно, он не будет таким, как его приемный отец. Возможно, его можно использовать, чтобы обуздать Антония, а затем… &quot;хвалить, награждать и… устранять (laudandum adulescentem, ornandum, tollendum)&quot;.

– Цицерон как всегда, в своих интригах, – усмехается Гай. – Он надеется манипулировать Октавианом. Еще один, кто недооценивает этого юношу.

– Какая сложная игра начинается, – Лиэль вздыхает. – Столько амбиций, столько взаимной ненависти и недоверия. Рим действительно погружается в хаос.

– Да, – подтверждает Гай. – Убийство Цезаря не решило проблем Республики, а лишь вскрыло все ее язвы. Агония Республики вступает в свою финальную стадию.

Экран машины времени снова оживает. Картина хаоса и борьбы за наследие Цезаря в Риме сменяется сценами военных действий. Год 44-й до н.э. плавно перетекает в 43-й.

– После бегства Брута и Кассия из Рима, казалось, Марк Антоний полностью контролирует ситуацию, – Лиэль следит за перемещениями легионов на карте, которую показывает экран. – Но не тут-то было! Появился еще один Брут – Децим Юний Брут Альбин, один из убийц Цезаря, который был назначен наместником Цизальпинской Галлии еще самим диктатором.

– И Антоний, добившись от Сената передачи этой провинции себе, решил силой изгнать оттуда Децима Брута, – добавляет Гай. – Это и стало формальным поводом для так называемой Мутинской войны. Децим Брут отказался уступать провинцию и укрепился в городе Мутина.

На экране – осень 44 года до н.э. Марк Антоний во главе своих легионов, включая четыре, которые он перевел из Македонии, осаждает Мутину.

– Антоний действует решительно! – восклицает один из его легатов, наблюдая за построением осадных машин. – Этот Децим Брут пожалеет о своем упрямстве! Против нас ему не выстоять!

Тем временем в Риме разворачивается другая, не менее ожесточенная битва – битва слов. В Сенате гремит голос Марка Туллия Цицерона.

– Это же его знаменитые &quot;филиппики&quot;! – Лиэль узнает знаменитого оратора, его жесты полны страсти, а голос звенит от негодования. – Он ведь назвал их так по примеру Демосфена, который обличал царя Филиппа Македонского.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Цицерон, старый республиканец и непримиримый враг любой формы единовластия, увидел в Антонии главную угрозу Республике после смерти Цезаря. С сентября 44-го по апрель 43-го года он произнес или написал серию из четырнадцати речей, направленных на полную дискредитацию Антония.

На экране мелькают заголовки свитков, которые переписывают многочисленные писцы.

– Особенно яростной была вторая &quot;филиппика&quot;, – продолжает Гай. – Она не была произнесена публично, а распространялась как письменный памфлет. Это позволило Цицерону не стесняться в выражениях.

– И что же он там писал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, там был весь арсенал риторических приемов! – Гай усмехается. – Цицерон обрушился на личную жизнь Антония, обвиняя его в пьянстве, разврате, расточительстве, связях с актрисами. Он рисовал его как морально разложившегося человека, погрязшего в долгах. Например, он язвительно описывал, как Антоний, будучи консулом, якобы появлялся на публике пьяным, вызывая всеобщее презрение. Это, кстати, довольно типичный для Цицерона прием – атаковать моральный облик оппонента.

– Помню, он и в адрес самого Цезаря когда-то нелестно отзывался, – задумчиво произносит Лиэль. – Кажется, ходили слухи о молодости Цезаря, о его пребывании при дворе вифинского царя Никомеда, и Цицерон намекал на его якобы пассивную гомосексуальную роль, называя его &quot;царицей Вифинии&quot; и &quot;постелью Никомеда&quot;.

– Да, такие обвинения были, и Цицерон, как и другие враги Цезаря, не брезговал их использовать, – подтверждает Гай. – Это показывает определенный паттерн в его инвективах: удар по репутации через обвинения в моральной распущенности и недостойном поведении был его излюбленным оружием. И в &quot;филиппиках&quot; против Антония он использовал его в полной мере.

– &quot;Ты, Антоний, чьи ночи проходили в объятиях актрис, а дни — в пьянстве, смеешь обвинять меня в предательстве?&quot; – цитирует Лиэль по памяти. – Какие личные нападки!

– Но он не ограничивался этим, – Гай качает головой. – Главные обвинения касались политических преступлений. Цицерон утверждал, что Антоний узурпировал власть, манипулировал завещанием Цезаря, присвоил государственные средства, подделывал указы покойного диктатора, чтобы раздать провинции и земли своим сторонникам. Он изображал Антония новым Катилиной, тираном, стремящимся к единоличной власти и разрушению Республики.

– &quot;Ты не наследник Цезаря, а его грабитель!&quot; – снова вспоминает Лиэль строки из &quot;филиппики&quot;. – Он действительно не жалел красок.

– И при этом Цицерон защищал себя от обвинений Антония в причастности к убийству Цезаря, – добавляет Гай, – подчеркивая, что хотя он и не участвовал в заговоре, но одобряет действия &quot;Освободителей&quot;. И, конечно, он страстно призывал Сенат и народ Рима объединиться против Антония, поддержать Децима Брута и молодого Октавиана, которого он в тот момент видел как орудие против Антония.

– &quot;Римляне, если вы не остановите этого человека, республика падет!&quot; – Лиэль почти декламирует. – Невероятная сила слова! Какова же была реакция?

– Эти речи, особенно вторая &quot;филиппика&quot;, имели огромное влияние, – Гай становится серьезным. – Они распространялись по Риму, их читали, обсуждали. Они действительно усилили антипатию к Антонию среди сенаторов и части граждан. И именно под влиянием Цицерона Сенат в начале 43 года объявил Антония врагом отечества. Но у самого Сената не было достаточных сил, чтобы противостоять легионам Антония.

– И тут на сцену снова выходит наш юный Октавиан! – Лиэль с интересом наблюдает за молодым наследником Цезаря. – Он ведь на свои деньги и именем своего приемного отца собрал внушительную армию из ветеранов Цезаря!

– Именно, – подтверждает Гай. – И Сенат, находясь в отчаянном положении и поддавшись уговорам Цицерона, который видел в Октавиане временного союзника, вынужден пойти на этот рискованный шаг. Октавиану, несмотря на его молодость, даруют imperium pro praetore.

– Imperium pro praetore? – Лиэль вопросительно смотрит на Гая. – &quot;Империй вместо претора&quot;? Что это означает на практике для такого молодого человека, который еще не прошел все ступени cursus honorum?

– Это очень важное и довольно необычное решение для римской правовой системы, – поясняет Гай. – Imperium – это высшая военная и административная власть. Обычно ею обладали консулы и преторы. &quot;Pro praetore&quot; означает, что Октавиану предоставляются полномочия, аналогичные преторским, хотя он формально и не занимал эту должность. Сенат пошел на это в январе 43-го года как на политический компромисс. Им отчаянно нужны были легионы Октавиана, его популярность среди ветеранов Цезаря, чтобы противостоять Антонию. Но давать ему сразу консульство они не хотели – слишком молод, слишком непредсказуем.

– И что же эти преторские полномочия ему давали? – спрашивает Лиэль.

– Во-первых, и это главное, – Гай загибает палец, – законное право командовать войсками. Его частная армия, собранная на имя Цезаря, теперь становилась частью государственных сил. Он мог легально вести военные операции против Антония. Во-вторых, это давало ему определенную административную власть в зоне конфликта, право принимать решения на месте. В-третьих, это символы власти – его должны были сопровождать ликторы с фасциями, хотя их число и было меньше, чем у полноправного претора. И, наконец, это легитимизировало его положение, он переставал быть просто частным лицом с армией, а становился официальным представителем Республики, действующим от имени Сената.

– То есть, Сенат пытался поставить его под свой контроль, формально встроив в систему? – предполагает Лиэль.

– Именно так, – Гай кивает. – Ему поручают выступить против Антония и снять осаду с Мутины вместе с двумя новоизбранными консулами, Авлом Гирцием и Гаем Вибием Пансой – оба, кстати, бывшие офицеры Цезаря, но теперь формально на стороне Сената и республиканских идеалов, которые отстаивал Цицерон.

Звуки труб и лязг оружия нарастают.

Экран переносит Гая и Лиэль в окрестности Мутины. Апрель 43 года до н.э. На экране разворачиваются ожесточенные сражения.

– Битва при Форуме Галлов! – комментирует Гай, указывая на маневры войск. – 14 апреля. Войска Сената, особенно ветераны Октавиана, сражаются яростно. Антоний отброшен, но какой ценой! Консул Панса смертельно ранен.

Несколько дней спустя, 21 апреля, новое сражение, уже у самых стен Мутины.

– Снова победа сенатской армии! – Лиэль не может скрыть волнения. – Осада с Мутины снята! Антоний разбит и отступает! Но… и консул Гирций погиб в бою!

– Да, обе победы оказались пирровыми для сенатской партии, – Гай качает головой. – Оба консула мертвы. А Октавиан, внезапно, становится командующим всей огромной армией Республики, состоящей из восьми легионов. Сенат ликовал, считая, что с Антонием покончено, а Октавиана можно будет легко отстранить. Цицерон уже писал своим друзьям, что &quot;мальчика следует хвалить, награждать и… устранять&quot;.

– Какая недальновидность! – восклицает Лиэль. – Они снова его недооценили!

– Абсолютно, – подтверждает Гай. – Октавиан прекрасно понимал их настроения. Он отправил в Рим делегацию из своих центурионов с требованием предоставить ему заслуженный триумф за победу над Антонием и, что самое главное, консульство на оставшуюся часть года. Ему ведь было всего девятнадцать, а по закону консулом можно было стать не раньше сорока двух лет!

На экране мы видим сцену в Сенате. Центурионы Октавиана, суровые, закаленные в боях воины, стоят перед сенаторами. Один из них, не дождавшись ответа на свои требования, демонстративно кладет руку на рукоять меча.

– Если вы не дадите ему консульство, – произносит центурион, его голос резок и лишен всякого почтения, – то вот это даст!

– Какой дерзкий жест! – Лиэль поражена. – Прямая угроза военной силой!

– Сенаторы были в ярости и смятении, – продолжает Гай. – Они попытались тянуть время, отказали ему. Тогда Октавиан сделал то, чего от него, возможно, не ожидали. Он не стал распускать армию, как того требовал Сенат. Вместо этого он отдал своим восьми легионам приказ идти на Рим.

Изображение меняется: легионы Октавиана стремительным маршем движутся по Фламиниевой дороге к столице. В Риме паника. Сенат лихорадочно пытается организовать оборону, но войск в городе практически нет.

– Он требует консульства силой! – Гай констатирует факт, наблюдая за приближением армии к Риму. – В августе 43 года, не встретив никакого сопротивления, Октавиан со своими легионами вступает в Рим. Город фактически оккупирован. Перепуганный Сенат, лишенный какой-либо реальной власти и защиты, вынужден капитулировать.

Мы видим Октавиана, уже в Риме, в окружении своих солдат. Он диктует свою волю.

– На народном собрании, проведенных под давлением его армии, девятнадцатилетний Октавиан избирается консулом, – Гай качает головой. – Вместе с ним консулом избирают его родственника Квинта Педия. Формально все процедуры соблюдены, но это было избрание под дулами мечей, если можно так выразиться.

– И что же он делает, став консулом? – спрашивает Лиэль. – Наверняка, не забыл обиды Сената.

– Его первые же шаги были очень показательны, – отвечает Гай. – Во-первых, он щедро вознаградил своих солдат из государственной казны, к которой имел полный доступ. Во-вторых, он немедленно провел закон, учреждающий судебное преследование убийц Цезаря, которые были заочно осуждены и объявлены вне закона. А в-третьих, и это был самый сильный удар по политике Сената и Цицерона, он добился отмены декрета, объявлявшего Марка Антония врагом отечества.

– Отменяет декрет против Антония?! – Лиэль удивлена. – Но ведь он только что воевал против него!

– Именно, – Гай усмехается. – Октавиан показал, что он – самостоятельный игрок, и его цели не всегда совпадают с целями Сената. Отменив декрет против Антония, он открывал себе путь для переговоров с ним и Лепидом. Он понимал, что для борьбы с Брутом и Кассием на Востоке ему нужны союзники, а не враги в лице других могущественных цезарианцев. Это был прагматичный и дальновидный ход, хотя и абсолютно циничный по отношению к тем сенаторам, которые еще недавно превозносили его как спасителя Республики от &quot;тирана&quot; Антония.

– А что же Антоний? – спрашивает Лиэль. – Он ведь отступил после Мутины.

– Антоний с остатками своей армии отошел в Трансальпийскую Галлию, – Гай показывает на карте. – И там произошло то, чего Сенат боялся больше всего: он объединился с Марком Эмилием Лепидом, наместником Нарбонской Галлии и Ближней Испании, который командовал большим количеством легионов. Лепид, бывший магистр конницы Цезаря, всегда был влиятельной фигурой. Теперь их объединенные силы снова представляли огромную угрозу. А Децим Брут, осажденный герой Мутины, оказался предан своими же солдатами, которые не хотели сражаться против других цезарианцев, и был убит при попытке бежать на Восток.

– Какая ирония судьбы! – вздыхает Лиэль. – Мутинская война, начатая для уничтожения Марка Антония, в итоге привела к невероятному усилению Октавиана и открыла путь для нового, еще более мощного союза цезарианцев.

– Именно так, – соглашается Гай. – Октавиан, став консулом и имея под рукой мощную армию, понял, что война с Брутом и Кассием на Востоке потребует объединения всех сил цезарианской партии. И Лепид выступил посредником в его переговорах с Антонием. Вот так, после кровопролитной Мутинской войны, вчерашние враги оказались готовы к союзу.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает небольшой остров на реке Рено, недалеко от Бононии. Ноябрь 43 года до н.э. Мрачная, холодная осенняя погода соответствует настроению происходящего.

– Какое уединенное и не слишком гостеприимное место для встречи таких важных персон, – замечает Лиэль, глядя на трех мужчин, сидящих на грубо сколоченных скамьях посреди острова. Вокруг них – лишь их ближайшие телохранители, держащиеся на почтительном расстоянии.

– Они выбрали это место не случайно, Лиэль, – отвечает Гай. – Остров обеспечивает безопасность и изоляцию. Никто не сможет подслушать их переговоры, и никто не сможет внезапно напасть. А доверять друг другу у них нет никаких оснований.

Эти трое – Марк Антоний, все еще могущественный военачальник; молодой Гай Юлий Цезарь Октавиан, чья популярность и влияние стремительно выросли; и Марк Эмилий Лепид.

– Подумать только, еще несколько месяцев назад Антоний и Октавиан были злейшими врагами! – восклицает Лиэль. – И вот они сидят за одним столом.

– Политика, Лиэль, – Гай пожимает плечами. – Октавиан понимал, что в одиночку ему не справиться ни с убийцами Цезаря, Брутом и Кассием, собравшими огромные силы на Востоке, ни с опытным Марком Антонием в долгосрочной перспективе.

Антоний, судя по его напряженной позе и хмурому взгляду, все еще не до конца смирился с необходимостью этого союза. Лепид, более старший и менее харизматичный, старается выступать в роли посредника. Октавиан, несмотря на молодость, держится уверенно и холодно.

– Итак, джентльмены, – начинает Лепид, нарушая напряженное молчание. – Мы здесь, чтобы забыть прошлые обиды и объединить наши силы. Наш общий долг – отомстить за смерть божественного Юлия. Убийцы Цезаря, Брут и Кассий, собрали на Востоке огромную армию. Они контролируют богатейшие провинции. Поодиночке нам их не одолеть.

– Месть – это святое, – рычит Марк Антоний, сверкая глазами в сторону Октавиана. – Но речь идет не только о мести. Речь идет о власти. О том, кто будет править Римом после того, как мы уничтожим этих так называемых &quot;Освободителей&quot;.

– Власть должна принадлежать тем, кто верен памяти Цезаря и способен навести порядок в Республике, – спокойно, но твердо отвечает Октавиан. – Мы трое обладаем самыми большими армиями. Мы трое – его наследники, в том или ином смысле. Логично, что мы и должны взять на себя ответственность за судьбу государства.

– Они делят шкуру неубитого медведя, – комментирует Лиэль. – Но с какой циничной откровенностью!

– Они создают официальную комиссию, tresviri rei publicae constituendae consulari potestate, – поясняет Гай. – &quot;Три мужа для устроения государственных дел с консульской властью&quot;. Это не просто частное соглашение, как Первый триумвират Цезаря, Помпея и Красса. Этот Второй триумвират будет утвержден специальным законом, который проведет через народное собрание лояльный им народный трибун Публий Тиций. Он даст им верховную власть на пять лет: право издавать законы без одобрения Сената, право назначать магистратов, право вершить суд без апелляции.

Переговоры идут тяжело. Они делят провинции, легионы, обсуждают будущие назначения. Каждый старается выторговать себе кусок побольше.

– Африка и Сицилия с Сардинией будут моими, – заявляет Октавиан, указывая на карту. – И достаточно легионов, чтобы контролировать Италию.

– Галлия останется за мной, плюс Испания, – требует Антоний. – А Восток… Восток мы разделим после победы над Брутом и Кассием. Но самые сильные легионы должны быть под моим командованием. Я поведу их против убийц.

Лепид, похоже, получает меньшую долю, но его устраивает и это, лишь бы оставаться в числе вершителей судеб.

– И что же станет их первой совместной акцией, кроме подготовки к войне? – спрашивает Лиэль, видя, как триумвиры наконец приходят к какому-то соглашению по основным пунктам.

– О, их первая акция будет ужасна, – мрачно предрекает Гай. – Чтобы собрать деньги на войну и избавиться от политических противников в Риме и Италии, они прибегнут к самому страшному инструменту гражданских войн – проскрипциям.

На экране появляется изображение триумвиров, скрепляющих свой союз рукопожатием. Их лица суровы и решительны. Ни тени былой вражды, только холодный расчет и общая цель.

– Второй триумвират сформирован, – констатирует Гай. – Это уже не просто союз трех сильных личностей, это официальная диктатура трех, узаконенная и безжалостная. 

Экран темнеет, предвещая новую волну террора и кровопролития.

Экран машины времени показывает ноябрь 43 года до н.э. Триумвиры, получив от народного собрания чрезвычайные полномочия на пять лет, входят в Рим во главе своих легионов.

– Город замер в ужасе, – шепчет Лиэль, глядя на опустевшие улицы, по которым маршируют солдаты. Окна домов закрыты, двери заперты. – После всего, что было, римляне, наверное, ждут самого худшего.

– И их ожидания, к сожалению, оправдаются, – Гай говорит с непривычной для него ноткой горечи. – Первым делом триумвиры нуждались в деньгах для содержания своих огромных армий и для предстоящей войны с Брутом и Кассием. А также они хотели раз и навсегда избавиться от своих политических противников и тех, кто мог бы им помешать. И для этого они прибегли к испытанному, но от этого не менее страшному средству – проскрипциям.

На стенах домов, на Форуме появляются белые таблицы с выведенными на них черными буквами именами. Это проскрипционные списки.

– Проскрипции… – Лиэль содрогается. – Это ведь означает объявление людей вне закона? Любой мог убить проскрибированного и получить за это награду?

– Да, – подтверждает Гай. – Имущество убитого конфисковывалось в пользу государства, то есть триумвиров. Доносчики также получали часть. Дети и внуки проскрибированных лишались гражданских прав. Это был узаконенный террор и грабеж. Сулла в свое время широко использовал проскрипции, и вот теперь его &quot;ученики&quot; превзошли учителя.

– Сколько же имен в этих списках? – с ужасом спрашивает Лиэль, видя, как люди со страхом читают вывешенные списки, ища там знакомые имена или, наоборот, боясь найти свое.

– В первые списки вошло около трехсот сенаторов и двух тысяч всадников, – отвечает Гай. – И среди них были многие знатные и уважаемые граждане, чья единственная вина заключалась в их богатстве или в том, что они когда-то неосторожно высказались против кого-то из триумвиров.

Начинается охота на людей. Солдаты и наемные убийцы рыщут по городу и окрестностям, выискивая проскрибированных. Сцены жестоких расправ, предательств, отчаянных попыток бегства.

– Какая низость! – восклицает один из римлян, прячущийся в своем доме, когда видит, как раб выдает своего господина солдатам за вознаграждение. – Даже рабы предают! Нет больше ни чести, ни верности!

– Но были и примеры невероятного мужества и преданности, – замечает Лиэль, когда на экране появляется сцена, где жена пытается укрыть своего мужа, или дети спасают отца. – Не все потеряли человеческий облик.

– Увы, таких было немного, – вздыхает Гай. – Страх и жадность оказались сильнее. А триумвиры лично просматривали списки, торгуясь друг с другом за головы своих врагов или даже родственников. Говорят, Антоний настоял на включении в список своего дяди, Луция Цезаря, а Лепид – своего брата, Павла Эмилия Лепида. Октавиан, поначалу сопротивлявшийся проскрипциям, в итоге уступил и тоже внес своих недругов.

– Но самая желанная жертва для Антония… это ведь был Цицерон? – Лиэль с тревогой смотрит на Гая.

– Без сомнения, – подтверждает Гай. – Антоний так и не простил ему &quot;филиппик&quot;. Имя Марка Туллия Цицерона было одним из первых в проскрипционных списках.

Экран показывает Цицерона, уже немолодого, утомленного и разочарованного. Он пытается бежать из Италии морем, но неблагоприятные ветры и морская болезнь вынуждают его вернуться на свою виллу в Формиях.

– Беги, господин! Они уже близко! – умоляют его верные рабы.

– Нет, – устало отвечает Цицерон, садясь в носилки. – Я слишком устал бегать от судьбы. Умру в отечестве, которое я столько раз спасал.

Солдаты под предводительством центуриона Геренния и военного трибуна Попиллия Лената, которого Цицерон когда-то защищал в суде, настигают его носилки в лесу.

– Предатель! – кричит Попиллий Ленат, вытаскивая меч.

Цицерон спокойно высунул голову из носилок и подставил шею под удар. 7 декабря 43 года до н.э. великий оратор, философ и защитник Республики был убит.

– Какая жестокость… – Лиэль отворачивается, не в силах смотреть. – И какая ирония – его убил тот, кого он когда-то спас.

– Голову и правую руку Цицерона, которой он писал свои &quot;филиппики&quot;, доставили Антонию, – Гай говорит бесстрастно, но в его голосе слышится осуждение. – По приказу его жены Фульвии, ненавидевшей Цицерона не меньше мужа, язык оратора был проткнут ее заколками. А затем голову и руку выставили на рострах на Форуме – на том самом месте, откуда он так часто обращался к римскому народу, защищая свободу.

На экране – Форум. Люди со страхом и отвращением смотрят на ужасное зрелище.

– Это не просто месть, – говорит Гай. – Это символ. Символ того, что со свободой слова в Риме покончено. Что любая критика новой власти будет караться смертью. Триумвиры утверждали свою власть на крови и терроре.

– Но разве такой террор мог продолжаться долго? – спрашивает Лиэль. – Неужели римляне все это стерпели?

– Проскрипции достигли своей цели, – отвечает Гай. – Оппозиция в Италии была разгромлена и запугана. Казна триумвиров пополнилась за счет конфискованного имущества. Путь для войны с Брутом и Кассием был расчищен. Но цена этого была ужасна. Многие тысячи погибли, еще больше были разорены. Рим погрузился в атмосферу страха и подозрительности. 

Экран медленно гаснет, оставляя после себя тяжелое впечатление от кровавой вакханалии проскрипций.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Иудею. Год 43-й до н.э. Солнце здесь светит ярче, но политическая атмосфера не менее напряженная.

– Гай, а что же Антипатр Идумеянин? – Лиэль наклоняется к экрану, где видна панорама Иерусалима. – Тот самый, который так хитро и вовремя поддержал Цезаря в Египте! Цезарь ведь сделал его фактически правителем Иудеи. Как он выкручивался после убийства своего могущественного покровителя?

– Антипатр был политиком до мозга костей, Лиэль, – Гай указывает на фигуру Антипатра, отдающего распоряжения во внутреннем дворе своего дома. – Смотри, он не теряет времени. После смерти Цезаря он, не колеблясь ни секунды, переметнулся на сторону Марка Антония. В тот момент Антоний казался самым вероятным хозяином положения на Востоке. Антипатр тут же начал активно собирать для него налоги, демонстрируя свою безграничную лояльность.

В кадре – Антипатр, уже немолодой, но с живыми, проницательными глазами, беседует со своими сыновьями: Фазаилом, правителем Иерусалима, и молодым, энергичным Иродом, правителем Галилеи.

– Антоний требует денег для своих легионов! – голос Антипатра звучит твердо, хотя и негромко. – Иудея должна показать свою преданность и полезность. Фазаил, на тебе сбор налогов в Иерусалиме и окрестностях. Ирод, Галилея – твоя забота. Действуйте быстро, но умно, старайтесь не вызывать излишнего ропота. Нам сейчас совершенно не нужны внутренние волнения.

– Отец, но требования Антония просто непомерны! – Ирод, молодой и горячий, вспыхивает. Мы видим, как он жестикулирует. – Народ и так измучен налогами! А тут еще эти ужасные слухи о проскрипциях в Риме… Люди напуганы до смерти!

– Страх – отличный стимул для уплаты налогов, сын мой, – Антипатр кладет руку на плечо Ирода, его взгляд строг. – Главное для нас сейчас – удержать власть. Ту власть, которую дал нам Цезарь и которую может подтвердить Антоний. А для этого мы должны быть ему незаменимы. Запомните, наша сила – в поддержке Рима, кто бы там ни правил.

– Но, Гай, я уверена, не все в Иудее были в восторге от того, что ими правит идумеянин Антипатр и его сыновья, – Лиэль внимательно следит за сценой. – Наверняка, у него были влиятельные враги среди местной иудейской знати, которые считали его выскочкой, узурпатором, захватившим власть при поддержке римлян.

– Абсолютно точно, Лиэль, – подтверждает Гай. – И эти враги не дремали. Смотри, вот один из них. – Экран фокусируется на человеке с хитрым и льстивым выражением лица, это Малих, влиятельный еврейский вельможа. – Он был приближенным к номинальному первосвященнику и этнарху Гиркану II, но втайне люто ненавидел Антипатра за его реальную власть. Малих увидел в смуте, последовавшей за смертью Цезаря, идеальный шанс избавиться от всесильного идумеянина.

Сцена резко меняется. Мы видим пышный пир во дворце Гиркана II. Антипатр – почетный гость, он сидит во главе стола. Вино льется рекой, звучит музыка, танцовщицы развлекают гостей. Но Лиэль замечает:

– Какая-то напряженная атмосфера, Гай, несмотря на все это веселье. Посмотри на Малиха, как он подобострастно улыбается Антипатру… Слишком сладко, чтобы быть правдой.

Малих поднимает чашу с вином.

– За здоровье нашего великого покровителя, Марка Антония! И за мудрость нашего дорогого Антипатра, который так умело правит Иудеей! – провозглашает он, подходя к Антипатру и протягивая ему новую, наполненную до краев чашу.

Антипатр, кажется, ничего не подозревает. Он благосклонно кивает и осушает чашу. Спустя некоторое время его лицо бледнеет, он хватается за горло.

– Яд… – успевает прошептать он, прежде чем рухнуть на пол.

– Его отравили! Прямо на пиру! – Лиэль вскрикивает, прикрывая рот рукой. – Какой ужас! Неужели сам Гиркан был в этом замешан? Он выглядит таким растерянным…

– Гиркан был лишь слабой и управляемой пешкой в чужой игре, – отвечает Гай, наблюдая за суматохой. – Главным организатором убийства, несомненно, был Малих. Он действовал не один, а при поддержке некоторых римских чиновников на местахпросто желавших поживиться на новой волне смуты. Это случилось в 43 году до нашей эры.

Сыновья Антипатра, Фазаил и Ирод, узнав о смерти отца, приходят в неописуемую ярость. Мы видим Ирода, его лицо искажено гневом.

– Малих! Он заплатит за это своей кровью! – Ирод сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Клянусь тенью отца, я отомщу!

– Успокойся, брат! – Фазаил, более сдержанный и рассудительный, хватает его за руку. – Месть будет. Но сначала – власть. Смерть отца – это сигнал для всех наших врагов. Они поднимут головы, попытаются нас свергнуть. Мы должны действовать быстро, решительно. И не забывать о Риме, кто бы там сейчас ни был у руля.

– Да, ситуация в Иудее моментально обострилась, – замечает Лиэль. – Фазаилу и Ироду теперь придется очень нелегко. Их отец был главной опорой их власти, их щитом.

– Ирод, несмотря на свою молодость – ему тогда было около тридцати лет, – проявил себя как невероятно энергичный, хитрый и, если нужно, безжалостный правитель, – говорит Гай, пока на экране мелькают быстрые сцены: Ирод отдает приказы своим воинам, тайно встречается с какими-то людьми, руководит подавлением волнений в Галилее. – Смерть отца не повергла его в отчаяние, а, наоборот, кажется, высвободила всю его скрытую энергию и честолюбие. Он понимал, что Малих, убийца его отца, не остановится и попытается уничтожить и их с Фазаилом.

– И что же он предпринял? – Лиэль внимательно следит за Иродом на экране. – Ведь Малих наверняка заручился поддержкой каких-то влиятельных сил?

– Именно, – подтверждает Гай. – Малих пытался опираться на антиримские настроения и на тех, кто был недоволен правлением идумеянской семьи. Но Ирод действовал на опережение. Смотри, он немедленно отправляется к Гаю Кассию Лонгину.

На экране мы видим Ирода, прибывшего в Сирию, в лагерь Кассия. Кассий – один из главных убийц Цезаря, теперь проконсул Сирии, лихорадочно собирает силы и средства для предстоящей войны с цезарианцами.

– Гай Кассий, – Ирод обращается к римлянину с выражением скорби, но и решимости, – мой отец, верный союзник Рима, предательски убит Малихом, который сеет смуту в Иудее и подрывает римский авторитет. Я прошу твоего правосудия и поддержки, чтобы наказать убийцу и восстановить порядок, который так важен для тебя и для сбора средств на нужды Республики!

– Он апеллирует к интересам Кассия! – замечает Лиэль. – И, вероятно, подкрепляет свои слова немалыми деньгами, которые его отец так усердно собирал.

– Безусловно, – Гай кивает. – Кассию нужны были и деньги, и стабильный тыл в Иудее. Ирод обещал ему и то, и другое. И Кассий, недолго думая, дал свое негласное согласие на устранение Малиха. Он не хотел марать руки сам, но и не возражал против того, чтобы Ирод решил эту проблему.

Сцена меняется. Экран переносит Гая и Лиэль в древний финикийский город Тир, известный своими пурпурными красильнями и оживленной торговлей. Воздух наполнен ароматами благовоний и соленого моря. В одном из роскошных дворцов идет пышное пиршество.

– Кажется, мы попали на какой-то большой праздник, Гай! – Лиэль с любопытством разглядывает богато одетых гостей, украшения зала, обильные яства на столах. – Музыка, танцы, вино льется рекой…

– Судя по всему, это Melqartalia, Лиэль, – Гай осматривается, его взгляд цепляется за символику, связанную с местным божеством. – Праздник в честь Мелькарта, главного бога Тира. Он покровитель города, торговли, мореплавания. Такие праздники обычно включали торжественные процессии к его храму, жертвоприношения и, конечно, обильные пиры, чтобы снискать благосклонность божества и обеспечить процветание города.

Среди пирующих выделяется Малих. Он сидит на почетном месте, очевидно, чувствуя себя в полной безопасности. Рядом с ним – представители местной знати,  высокопоставленные офицеры Гая Кассия Лонгина, чье присутствие подчеркивает важность момента и римское покровительство. Малих весел, он громко смеется, пьет вино и, несомненно, радуется своему недавнему успеху – устранению Антипатра. Он уверен, что теперь его влияние в Иудее неоспоримо.

– Смотри, Малих совершенно расслабился, – шепчет Лиэль. – Он явно не ожидает удара здесь, в чужом городе, да еще и на таком важном празднике, в присутствии римлян. Он считает, что все угрозы позади.

Но Ирод все предусмотрел. Незаметно для большинства гостей, несколько римских солдат получивших щедрое вознаграждение от Ирода через своих командиров, смешиваются с охраной. Они не привлекают к себе внимания, их лица непроницаемы.

Внезапно, в самый разгар веселья, когда внимание большинства гостей приковано к выступлению танцовщиц, по условному знаку, солдаты стремительно бросаются на Малиха. Короткий, прервавшийся вскрик, звон опрокинутой золотой чаши, затем – глухие звуки ударов и короткой, яростной борьбы. Гости в ужасе вскакивают с мест, музыка обрывается, в зале воцаряется паника и крики.

– Что происходит?! Нападение! Измена! – кричат люди, пытаясь понять, кто и на кого напал в этом священном месте, во время священного праздника.

Но все происходит молниеносно. Через мгновение солдаты уже отступают, прокладывая себе путь сквозь обезумевшую толпу. На полу, среди разбросанных яств и разлитого вина, остается лежать бездыханное тело Малиха, из груди которого торчит рукоять римского кинжала. Ирод, который все это время находился в другом конце зала и с безупречным самообладанием делал вид, что удивлен и шокирован не меньше остальных, медленно подходит к телу своего врага. На его лице – маска скорби и праведного гнева, но в глубине глаз Лиэль замечает холодное, хищное удовлетворение.

– Вот так, – тихо говорит Гай, когда шум на экране немного стихает, сменяясь растерянными возгласами и плачем. – На глазах у всех, но руками римлян, во время священного праздника. Ирод отомстил за отца и устранил главного конкурента. Формально, он не причастен – это сделали солдаты Кассия, &quot;пресекая какой-то внезапно раскрытый заговор&quot; со стороны Малиха против римского проконсула. Очень в стиле Ирода – действовать чужими руками там, где это возможно, и обставлять все с максимальной выгодой для себя.

– Жестоко, но, как ты и сказал, эффективно, – констатирует Лиэль, все еще под впечатлением от быстрой и кровавой расправы, так резко контрастировавшей с праздничной атмосферой. – Но ведь Кассий и Брут – это республиканцы, &quot;Освободители&quot;. А что будет, если они проиграют войну цезарианцам, Антонию и Октавиану? Положение Ирода снова станет шатким.

– Жестоко, но эффективно, – констатирует Лиэль. – Но ведь Кассий, его нынешний покровитель, вместе с Брутом собирают на Востоке огромную армию против триумвиров. Что будет с Иродом, если &quot;Освободители&quot; проиграют?

– Это главный вопрос для всех местных правителей на Востоке, Лиэль, – Гай кивает, и изображение на экране машины времени начинает стремительно меняться. – Судьба Ирода, как и многих других, напрямую зависит от исхода этой гигантской схватки.

Экран переносит их на равнины Македонии, недалеко от города Филиппы. Октябрь 42 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга, готовые к решающему сражению. С одной стороны – легионы триумвиров, Марка Антония и Октавиана, жаждущие отомстить за смерть Цезаря. С другой – войска &quot;Освободителей&quot;, Марка Юния Брута и Гая Кассия Лонгина, сражающиеся за идеалы старой Республики.

– Вот оно, Гай! Битва при Филиппах! – Лиэль подается вперед, ее взгляд прикован к разворачивающейся панораме. – Две гигантские армии, почти по двадцать легионов с каждой стороны! Это сражение решит все!

– Да, это кульминация борьбы, начавшейся у подножия статуи Помпея, – голос Гая серьезен. – Антоний – опытный полководец, его солдаты ему безгранично преданы. Октавиан еще молод и не так опытен в военном деле, к тому же, он болен и не сможет лично участвовать в первой фазе битвы. Но его имя – имя Цезаря – вдохновляет его легионеров.

– А на той стороне Брут и Кассий, – Лиэль всматривается в ряды республиканцев. – Кассий – тоже опытный военачальник, проявивший себя еще в войне с парфянами. А Брут… он больше философ, идеалист, но его имя тоже много значит для тех, кто верит в Республику.

Первая битва при Филиппах (3 октября). Войска Марка Антония яростно атакуют позиции Кассия.

– Антоний рвется вперед! – кричит один из его центурионов. – За Цезаря! Смерть убийцам!

Кассий, видя, что его левый фланг смят, а лагерь захвачен, ошибочно решает, что все потеряно. Не зная, что в это же время легионы Брута успешно атаковали войска Октавиана и даже захватили его лагерь, Кассий приказывает своему вольноотпущеннику убить его.

– Республика погибла вместе со мной! – с горечью произносит Кассий, прежде чем пасть от руки верного слуги.

– Какая трагическая ошибка! – восклицает Лиэль. – Кассий покончил с собой, не зная, что Брут побеждает на своем фланге! Если бы он подождал…

– Война полна случайностей и роковых недоразумений, – Гай качает головой. – Смерть Кассия стала тяжелейшим ударом для республиканцев. Брут, узнав о гибели соратника, назвал его &quot;последним из римлян&quot;.

Проходит три недели. Армии стоят друг против друга. Брут не хочет давать нового сражения, его положение выгодно, а у триумвиров заканчивается продовольствие. Но его офицеры и солдаты требуют битвы, они рвутся отомстить.

– Мы должны сразиться! – убеждает Брута один из его легатов. – Дух войска высок! Мы разобьем их!

Вторая битва при Филиппах (23 октября). На этот раз Марк Антоний и Октавиан (уже оправившийся от болезни) действуют более согласованно. Армия Брута отчаянно сражается, но терпит поражение.

– Все кончено… – Брут с небольшой группой уцелевших отступает в горы. Его лицо выражает глубокое отчаяние. – Добродетель, ты была лишь пустым словом, а я следовал за тобой, как за реальностью. Но, видно, ты лишь раба судьбы.

Ночью, понимая безнадежность своего положения и не желая попасть в плен, Марк Юний Брут бросается на свой меч, который держит один из его друзей.

– Так погибают последние защитники Республики, – Лиэль говорит с печалью. – Их идеалы были высоки, но они проиграли.

– Их поражение означало окончательную гибель старой сенатской Республики, – Гай смотрит на поле битвы, усеянное телами. – Власть триумвиров теперь была неоспорима. Антоний и Октавиан стали хозяевами римского мира.

Экран возвращается в Иудею. Весть о победе триумвиров при Филиппах достигает Ирода.

– Антоний и Октавиан победили! – восклицает он, получив донесение. Лицо его непроницаемо, но в глазах мелькает расчетливый блеск. – Кассий и Брут мертвы. Значит, нужно действовать.

На экране – Ирод, теперь уже с еще более богатыми дарами и выражением глубочайшей преданности, спешит на встречу с Марком Антонием, который после Филипп стал полновластным хозяином восточных провинций.

– Великий Марк Антоний, истинный наследник Цезаря и спаситель Рима! – Ирод склоняется перед триумвиром с выражением безграничного почтения. – Я всегда в сердце своем был предан делу божественного Юлия и его верных соратников! Хотя коварные обстоятельства и злая воля моих врагов вынудили меня временно искать защиты у тех, кто позже оказался врагом Рима, моя душа всегда была с тобой! Я готов служить тебе верой и правдой, обеспечить процветание и незыблемый порядок в Иудее под твоим мудрым и победоносным руководством!

– Ух ты, какой поразительный кульбит! – Лиэль не может сдержать удивленного смешка. – Он просто непревзойденный мастер политической эквилибристики и лести! И ведь Антоний, насколько я помню, был не дурак выпить, любил роскошь и был падок на золото и красивые слова.

– Именно эти слабости Антония Ирод и использовал с блеском, – подтверждает Гай. – Щедрые дары, обещания еще больших доходов из Иудеи, клятвы в вечной преданности и, вероятно, умело поданная информация о своих противниках в Иудее сделали свое дело. К тому же, Антонию после такой кровопролитной войны нужен был сильный, энергичный и, главное, лояльный местный правитель в стратегически важной Иудее, способный обеспечить сбор налогов и порядок. Он утвердил Ирода и его брата Фазаила в их должностях тетрархов Иудеи, фактически отдав им всю полноту власти. Гиркан II, последний из Хасмонеев, остался лишь номинальным первосвященником, тенью былого могущества своей династии.

– Какая невероятно сложная и опасная политическая игра! – Лиэль с восхищением и некоторым ужасом следит за дипломатическими маневрами Ирода. – Постоянная смена покровителей, союзы, которые сегодня выгодны, а завтра смертельно опасны, интриги, предательства… Чтобы не просто выжить, но и укрепить свою власть в такой мясорубке, когда судьба всего мира решается в далеких битвах гигантов, нужно было обладать поистине недюжинными способностями!

– Ирод ими обладал в полной мере, – подтверждает Гай. – Он был мастером политического выживания и интриги, умел быть щедрым и обаятельным, когда это было выгодно, и абсолютно безжалостным, когда считал это необходимым. Смерть Антипатра не сломила его сыновей, а, кажется, лишь закалила их, особенно Ирода. Они продолжили дело отца, стремясь не просто удержать, но и расширить свою власть в Иудее, всегда опираясь на поддержку Рима, какой бы изменчивой, капризной и опасной эта поддержка ни была. Его умение находить общий язык с победителями, кем бы они ни были, станет его фирменным стилем на долгие годы.

Экран медленно темнеет. Битва при Филиппах решила судьбу Республики и ее последних защитников.

Экран машины времени вновь оживает. Рим, здание Сената. Год 42-й до н.э., вскоре после битвы при Филиппах и окончательного разгрома республиканцев. Власть триумвиров – Антония, Октавиана и Лепида – кажется незыблемой, хотя внутренние противоречия между ними уже начинают проявляться.

– После такой оглушительной победы при Филиппах триумвиры, должно быть, чувствуют себя всемогущими, – замечает Лиэль, наблюдая за сенаторами, которые с подобострастными лицами ожидают начала заседания. – Интересно, какими будут их следующие шаги по укреплению власти, помимо физического устранения противников?

– Один из таких шагов, очень важный идеологически, готовится прямо сейчас, – Гай указывает на группу сенаторов, явно выдвиженцев Октавиана, которые оживленно что-то обсуждают. – Речь пойдет об официальном обожествлении Юлия Цезаря.

– Обожествление? – Лиэль удивлена. – Но ведь римляне традиционно не обожествляли своих правителей при жизни, разве что на Востоке, в эллинистических царствах, такая практика была распространена. А тут – посмертное обожествление? И вообще, Гай, что для древнего римлянина означало слово &quot;бог&quot;? 

– Ты совершенно права, Лиэль, их понимание божественного сильно отличалось от монотеистических представлений, – Гай кивает. – Для римлян существовал огромный и довольно изменчивый пантеон богов и богинь – Юпитер Наилучший Величайший, Юнона, Марс, Квирин, Веста и так далее – которые управляли различными аспектами мира, природы и человеческой жизни. Это были могущественные, бессмертные существа, но не всеведущие и не всегда всеблагие. Они обладали вполне человеческими страстями и могли быть ревнивы, мстительны или милостивы. Отношения с ними строились во многом на принципе do ut des – &quot;я даю, чтобы ты дал&quot;. Люди совершали обряды, приносили жертвы, давали обеты, ожидая взамен покровительства, удачи или помощи в конкретных делах. Божественным или священным (sacrum) считалось то, что принадлежало богам и требовало особого, благоговейного отношения.

– Понятно, своего рода контрактные и очень прагматичные отношения, – задумчиво произносит Лиэль. – Но как же в эту систему вписывался человек, ставший богом? Ведь это, должно быть, было чем-то из ряда вон выходящим, даже для них?

– Не совсем из ряда вон выходящим, но, безусловно, значимым, – поясняет Гай. – В римской традиции был очень важный прецедент – обожествление Ромула, легендарного основателя Рима, который после своей таинственной смерти, как верили, вознесся на небо и стал богом Квирином. Это был образец для подражания. Идея апофеоза, то есть вознесения на небеса и причисления к сонму богов выдающихся героев, благодетелей государства или даже предков, не была абсолютно чуждой римскому сознанию. Существовали культы героев, гениев-покровителей отдельных родов или местностей. Но случай с Цезарем, конечно, особенный из-за его политического веса, масштаба последующего культа и недавних событий.

– Культ Гения Цезаря, его особой жизненной силы и удачи, начал формироваться еще при его жизни, особенно после его многочисленных побед, – продолжает Гай. – Его статуи ставили рядом со статуями богов, ему строили храмы, в его честь учреждались игры. А после его смерти и особенно после появления знаменитой кометы во время погребальных игр – sidus Iulium, &quot;Юлиева звезда&quot;, – которую многие, и Октавиан в первую очередь, истолковали как душу Цезаря, вознесшуюся на небо, идея его божественности стала очень популярной среди народа и его преданных ветеранов.

Один из консулов этого года, явный сторонник Октавиана, поднимается на трибуну.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – его голос звучит торжественно и немного дрожит от волнения. – Мы собрались сегодня, чтобы отдать дань памяти величайшему из римлян, тому, кто принес Риму славу, мир и процветание, тому, кто был предательски убит неблагодарными изменниками, – Гаю Юлию Цезарю! Его деяния были столь велики, его мудрость столь глубока, а его дух столь возвышен, что сами бессмертные боги явили нам знак его божественной природы, вознеся его душу на небеса в виде сияющей звезды!

По залу прокатывается одобрительный гул. Многие сенаторы усердно кивают, выражая свое согласие.

– Посему, – продолжает консул, – во имя справедливости, во имя благодарности Рима и по воле самих бессмертных богов, предлагаю Сенату и народу Рима официально признать божественность покойного Гая Юлия Цезаря и причислить его к сонму богов нашего государства под именем Divus Iulius – Божественный Юлий! И да будет ему воздвигнут храм на Форуме, на месте его погребального костра, и да будут ему приноситься подобающие жертвы как одному из богов-покровителей нашего города!

Предложение встречается бурными аплодисментами. Возражений практически нет – никто не осмеливается идти против воли победителей и настроений толпы, которая уже фактически почитала Цезаря.

– Решение принято единогласно! – провозглашает консул. – Отныне Гай Юлий Цезарь – Бог! Divus Iulius!

– Вот так просто, – Лиэль качает головой. – Сенатским декретом человека объявляют богом. Это чем-то напоминает историю Иисуса, который тоже был человеком, но его последователи признали Богом и Сыном Божьим. Хотя, конечно, обстоятельства и теологические основы совершенно иные. Там – вера, откровение, а здесь – политическое решение, пусть и опирающееся на народные настроения и знамения вроде кометы.

– Параллели в идее &quot;человека-бога&quot; или &quot;сына бога&quot; можно провести, но ты верно подметила принципиальные различия, – соглашается Гай. – Римское обожествление – это в первую очередь публичное, государственное признание исключительных заслуг перед Римом и способ укрепления власти через сакрализацию правителя или его рода. Это не несло той глубокой эсхатологической или спасительной миссии, как в христианстве. Для римлян не было такой четкой и непроницаемой границы между человеческим и божественным, как в более поздних монотеистических религиях. Существовали великие олимпийские боги, были малые божества, были полубоги-герои вроде Геркулеса, были гении-покровители, были обожествленные абстракции вроде Победы или Согласия. Стать Divus означало войти в официальный государственный пантеон и получить собственный культ, жрецов, храм и праздники.

– И какое же значение это имело для Октавиана? – спрашивает Лиэль. – Ведь он был главным инициатором этого, я полагаю?

– О, для Октавиана это имело колоссальное значение! – Гай усмехается. – Во-первых, это еще больше легитимизировало его месть убийцам Цезаря – ведь они теперь становились не просто убийцами политического деятеля, а святотатцами, посягнувшими на божество. А во-вторых, и это самое главное, если Цезарь – бог, Divus Iulius, то кем становится его усыновленный сын и наследник, Гай Юлий Цезарь Октавиан?

– Divi filius! – догадывается Лиэль. – Сын Божественного! Какой мощный пропагандистский ход! Это же невероятно усиливало его авторитет и сакральный статус в глазах народа и особенно солдат!

– Именно, – подтверждает Гай. – Октавиан немедленно начал активно использовать этот титул – &quot;Сын Божественного Юлия&quot;. Он чеканил его на монетах, использовал в официальных документах. Это ставило его на совершенно иной уровень по сравнению с Антонием или Лепидом. Они были просто могущественными полководцами и политиками. А он – сыном бога. Это была заявка на особое, исключительное положение в государстве.

– А само имя &quot;Цезарь&quot;? – спрашивает Лиэль. – Оно ведь тоже стало чем-то большим, чем просто фамильное имя?

– Да, – Гай кивает. – После обожествления Юлия и благодаря действиям Октавиана, имя &quot;Цезарь&quot; постепенно начало трансформироваться из личного когномена в титул, обозначающий верховного правителя. Впоследствии многие римские императоры будут носить его как часть своего официального именования. И это имя, в различных формах – &quot;кайзер&quot; в германских языках, &quot;царь&quot; в славянских – на многие века войдет в лексикон как обозначение монарха, высшего правителя. Трудно переоценить влияние этого человека и его имени на мировую историю и культуру.

– Поразительно, – Лиэль задумчиво смотрит на экран, где сенаторы расходятся, обсуждая только что принятое решение. – Убийство Цезаря должно было положить конец его влиянию, а в итоге привело к его обожествлению и заложило основу для новой формы власти, которая будет править Римом еще столетия.

– Такова ирония истории, – Гай пожимает плечами. – &quot;Освободители&quot; хотели восстановить Республику, а своими действиями лишь ускорили ее окончательную гибель и подготовили почву для Империи. Обожествление Цезаря стало важным шагом на этом пути, укрепив позиции того, кто в итоге и станет первым римским императором в полном смысле этого слова – его приемного сына, Октавиана, Сына Божественного.

Экран медленно гаснет. Культ Divus Iulius начинает распространяться по Риму и провинциям, а Октавиан получает мощный идеологический козырь в продолжающейся борьбе за верховную власть.

Экран машины времени вновь загорается, перенося Гая и Лиэль на несколько лет вперед. После битвы при Филиппах и разгрома убийц Цезаря триумвиры разделили между собой Римский мир. Октавиан остался в Италии, занимаясь сложнейшими проблемами наделения ветеранов землей и подавлением оппозиции. Лепид получил Африку. А Марку Антонию достался богатый и стратегически важный Восток. Год 41-й до н.э.

– Итак, Антоний на Востоке, – Лиэль с интересом разглядывает роскошные пейзажи и шумные города Малой Азии, которые мелькают на экране. – Он всегда тяготел к этой части мира, не так ли? К ее богатству, культуре, к образу жизни эллинистических монархов.

– Да, Восток манил его, – подтверждает Гай. – Здесь он мог чувствовать себя настоящим властелином, собирать огромные налоги, вести войны с парфянами, окружать себя пышностью, которую трудно было бы позволить себе в Риме. И здесь же его ждала встреча, которая во многом определит его дальнейшую судьбу и судьбу Республики.

Экран фокусируется на городе Тарс в Киликии (современная Турция). Антоний, расположившийся в резиденции наместника, пребывает в прекрасном настроении. Он только что успешно завершил инспекцию провинций, подтвердил привилегии союзных царей и городов, собрал немалые средства. Теперь он вызвал к себе на встречу египетскую царицу Клеопатру VII.

– Клеопатра! – оживляется Лиэль. – Та самая, что была возлюбленной Цезаря! А ведь у нее от Цезаря есть сын, Цезарион, или Птолемей Цезарь, как его еще называли. Каков его статус сейчас, после смерти отца и обожествления? Римляне признали его?

– Формально, нет, – отвечает Гай. – Цезарион был рожден вне законного римского брака, и хотя Цезарь и признавал его своим сыном на Востоке, в Риме его права наследника не были признаны. Октавиан, как усыновленный наследник, был единственным, кто носил имя Цезаря с точки зрения римского права.

– А сами египтяне? Как они относились к Цезариону? – спрашивает Лиэль.

– А вот для египтян и для самой Клеопатры Цезарион был фигурой первостепенной важности, – поясняет Гай. – Клеопатра провозгласила его своим соправителем еще в 44 году до н.э., сразу после убийства своего младшего брата Птолемея XIV, с которым она формально делила трон. Для египетского жречества и населения он был Птолемеем XV Филопатором Филометором Цезарем, законным фараоном, сыном божественной Исиды (с которой отождествляла себя Клеопатра) и, через Цезаря, потомком богов. Его существование укрепляло династию Птолемеев и легитимизировало власть Клеопатры в глазах ее подданных. Так что на Востоке он был признанным царем и сыном Цезаря. 

– Понятно, – кивает Лиэль. – Двойной стандарт, как всегда в политике. И вот теперь она должна предстать перед Антонием. Он ведь вызвал ее, чтобы потребовать отчета за то, что она якобы недостаточно активно помогала триумвирам перед Филиппами?

– Формально, да, – Гай усмехается. – Он хотел показать свою власть, возможно, наложить на Египет контрибуцию. Но оба они понимали, что эта встреча – гораздо больше, чем просто суд. Антонию отчаянно нужны были египетские ресурсы – золото, зерно, корабли – для его амбициозных планов, особенно для предстоящей войны с Парфией. А Клеопатре, в свою очередь, была жизненно необходима поддержка могущественного римского триумвира, чтобы окончательно укрепить свою власть в Египте, возможно, даже расширить его границы за счет территорий, когда-то принадлежавших Птолемеям, и обеспечить будущее своему сыну Цезариону.

На экране появляется река Кидн, впадающая в море у Тарса. По ней движется невероятное зрелище – роскошный корабль Клеопатры.

– Ого! – Лиэль не может сдержать восхищения. – Это что-то невероятное! Плутарх не преувеличивал в своих описаниях!

Корабль украшен позолоченным носом и кормой, пурпурными парусами, гребцы – юноши в одеяниях Эротов – гребут серебряными веслами под звуки флейт и кифар. Сама Клеопатра, в наряде Афродиты, возлежит под расшитым золотом балдахином, по бокам ее обмахивают опахалами мальчики, одетые Эротами, а ее служанки, в образе нереид и харит, управляют снастями. Берега реки усыпаны народом, привлеченным слухами о прибытии царицы. В воздухе разносятся благовония.

– &quot;Говорят, Афродита идет на праздничный пир к Дионису во имя блага Азии&quot;, – разносится по толпе. – Сама богиня явилась к нам!

Антоний, ожидавший Клеопатру на городской площади, чтобы предстать перед ней в образе грозного римского магистрата, оказывается в замешательстве. Весь город сбежался на реку, оставив его одного. Вскоре он сам получает от Клеопатры учтивое приглашение на ужин на ее корабль.

– Она переиграла его еще до начала переговоров! – смеется Лиэль. – Какая хитрая и эффектная женщина! Она сразу показала, кто здесь задает тон. И этот образ Афродиты, идущей к Дионису – ведь Антоний любил ассоциировать себя с Дионисом, богом вина и веселья!

– Клеопатра была не только красива, но и невероятно умна, обаятельна, образованна, говорила на многих языках, – говорит Гай. – Она прекрасно знала, как произвести впечатление на такого человека, как Антоний, известного своей любовью к роскоши, театральным эффектам, лести и, конечно, к сильным и незаурядным женщинам. Она знала его слабости.

Сцена меняется. Мы видим интерьер корабля Клеопатры, превращенного в плавучий дворец. Невероятная роскошь: благовония, гирлянды цветов, серебряная и золотая посуда, изысканные яства, редкие вина. Антоний, сначала пытавшийся держаться официально, быстро поддается очарованию обстановки и, главное, хозяйки. Клеопатра ведет беседу с легкостью и остроумием, она то льстит ему, то поддразнивает, демонстрируя свой интеллект и знание политики. Ее голос был подобен многострунному инструменту.

– Эта женщина – колдунья! Истинная богиня! – говорит он, уже заметно захмелевший от вина и обаяния Клеопатры, своему ближайшему легату Луцию Мунацию Планку, который тоже присутствует на пиру. – Она не просто царица, она – воплощение самой Афродиты! Разве можно судить такую? Нет! Ее нужно любить и поклоняться ей! Она достойна править миром вместе с Римом!

Антоний все ближе склоняется к Клеопатре, его глаза горят вожделением и восхищением. Она отвечает ему взглядом, полным обещаний и тайны.

– Смотри, Гай, – шепчет Лиэль, – кажется, официальная часть визита плавно перетекает в неофициальную. Искры так и летают!

– Да, лед тронулся, и очень быстро, – Гай наблюдает за сценой с долей иронии. – Антоний был человеком увлекающимся, импульсивным. И Клеопатра была именно той женщиной, которая могла полностью завладеть его воображением и чувствами. Это уже не просто политические переговоры. Здесь рождается нечто большее.

В последующие дни пиры и празднества продолжаются, то на корабле Клеопатры, то уже в резиденции Антония, но всегда с непревзойденной египетской роскошью. Антоний забывает о своем намерении судить царицу. Вместо этого они обсуждают будущее Востока, парфянскую войну, и, конечно, их личные отношения становятся все более близкими.

– И вот так, с этой встречи в Тарсе, начался их знаменитый союз, – комментирует Гай. – Союз, который был одновременно и страстным, всепоглощающим романом, и холодным, прагматичным политическим расчетом. Для обоих.

Антоний следует за Клеопатрой в Александрию и проводит там зиму 41-40 гг. до н.э. в празднествах и удовольствиях.

– Они создали общество &quot;несравненных сожителей&quot; (amimetobioi), – говорит Лиэль, глядя на сцены безудержного веселья в Александрии. – Устраивали невероятные пиры, охоты, ночные гуляния по городу, переодевшись простолюдинами, чтобы подшучивать над горожанами. Антоний, кажется, совершенно забыл о Риме, о своих обязанностях триумвира и… о своей жене Фульвии.

– Фульвия… – Гай произносит это имя с особым выражением. – Это была женщина не менее амбициозная и властная, чем Клеопатра, хоть и совсем другого склада. Она была из знатного плебейского рода, до Антония была замужем за Публием Клодием Пульхром…

– Клодий Пульхр? – переспрашивает Лиэль. – Это не тот ли самый, кто устроил скандал на празднике Bona Dea в доме Цезаря, переодевшись женщиной?

– Он самый, – подтверждает Гай. – Но это было лишь одно из его многочисленных &quot;подвигов&quot;. Клодий был аристократом из древнего рода Клавдиев, но чтобы получить больше политического влияния через должность народного трибуна (на которую могли претендовать только плебеи), он добился своего перехода в плебейское сословие через усыновление. Став народным трибуном в 58 году до н.э., он превратился в настоящего бунтаря и демагога.

– Что же он такого делал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, список его деяний внушителен, – Гай усмехается. – Он провел ряд популистских законов, включая бесплатную раздачу хлеба, что обеспечило ему огромную популярность среди городского плебса. Он легализовал ранее запрещенные уличные коллегии (collegia), которые фактически превратились в его вооруженные банды, терроризировавшие Рим. С помощью этих банд он запугивал своих политических оппонентов, срывал заседания Сената, устраивал беспорядки на улицах. 

– То есть, он был мастером политического насилия и демагогии? – резюмирует Лиэль.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – Он был символом того хаоса и беззакония, в которые все глубже погружалась Республика. Его политическая карьера оборвалась в 52 году до н.э., когда он был убит в стычке с людьми Милона на Аппиевой дороге. Его смерть вызвала массовые беспорядки и сожжение здания Сената толпой его сторонников. Так что Фульвия, выйдя замуж сначала за такого &quot;бунтаря&quot;, как Клодий, а затем за Гая Скрибония Куриона, тоже видного популяра, получила огромный опыт политической борьбы и привыкла находиться в ее эпицентре.

– Гай Скрибоний Курион? – переспрашивает Лиэль. – О нем я тоже слышала. Кажется, он изначально был противником Цезаря, а потом резко перешел на его сторону? Как это произошло?

– Действительно, Курион – фигура очень колоритная и противоречивая, – Гай кивает. – Он происходил из знатной плебейской семьи, был блестящим оратором, но при этом известен своим расточительным образом жизни и огромными долгами. Изначально он принадлежал к партии оптиматов и был ярым противником Цезаря и Первого триумвирата. Его речи против Цезаря были очень резкими.

– И что же заставило его изменить позицию? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– Просто, – Гай понижает голос, словно делится секретом, – Цезарь выкупил его. Цезарь заплатил его колоссальные долги, которые оценивались в 60 миллионов сестерциев. После этого Курион, избранный народным трибуном на 50 год до н.э., внезапно стал самым ярым защитником интересов Цезаря в Сенате.

– Шестьдесят миллионов! – ахает Лиэль. – Какая огромная сумма! Неудивительно, что он сменил лагерь. Но как же его бывшие союзники-оптиматы? Они, должно быть, были в ярости.

– Вне себя от ярости, – подтверждает Гай. – Цицерон, который когда-то был дружен с Курионом, не мог поверить в такое предательство. Но Курион действовал очень хитро. Будучи трибуном, он выдвигал предложения, которые формально выглядели как компромиссные, но на деле были выгодны Цезарю. Он был талантлив, но беспринципен. И в итоге погиб за дело Цезаря в Африке в 49 году, сражаясь против помпеянцев.

– Понятно теперь, Фульвия привыкла к риску и большим ставкам. – кивает Лиэль. – У нее были мужья – один другого ярче и скандальнее. 

– Именно, – подтверждает Гай. – И вот эта Фульвия, вместе с братом Марка Антония, Луцием Антонием, который был консулом в 41 году до н.э., решила использовать сложную ситуацию в Италии. Октавиан столкнулся с огромными трудностями при наделении ветеранов землей – земли не хватало, приходилось конфисковывать ее у италийских землевладельцев, что вызывало массовое недовольство. Фульвия и Луций открыто выступили против Октавиана. Они заявляли, что защищают интересы италиков и права самого Марка Антония, которого Октавиан якобы пытается оттеснить от власти. Они собрали армию, в основном из недовольных и ветеранов Антония.

– То есть, это была своего рода гражданская война внутри гражданской войны? – уточняет Лиэль. – И Фульвия, женщина, фактически возглавляла одну из сторон? Для Рима это было, мягко говоря, необычно.

– Весьма необычно, – соглашается Гай. – Фульвия действительно играла очень активную роль: она участвовала в наборе войск, вела переговоры, даже носила меч и отдавала приказы. Она была душой этого восстания, которое получило название Перузинской войны, так как его кульминацией стала осада города Перузия (современная Перуджа), где укрылись Луций Антоний и Фульвия с остатками своих сил.

– А Марк Антоний? Как он отреагировал на действия жены? – интересуется Лиэль. – Он знал об этом? Поддерживал ее?

– Фульвия действовала на свой страх и риск, – начала говорить Гай, надеясь таким образом заставить Антония вернуться в Италию и вновь взять власть в свои руки, оттеснив Октавиана. Антоний не оказал ей прямой военной поддержки, будучи полностью поглощен Клеопатрой и делами на Востоке.

Зима 41-40 гг. до н.э. Экран показывает осажденную Перузию. Голод, отчаяние. Октавиан, проявив неожиданную для его возраста твердость и полководческий талант, плотно блокировал город.

– Осада была жестокой, – говорит Гай. – В начале 40 года до н.э. Перузия пала. Луцию Антонию Октавиан сохранил жизнь, но город был отдан на разграбление солдатам, а многие знатные перузинцы и римские сенаторы, поддержавшие восстание, были казнены.

– А что стало с Фульвией? – с тревогой спрашивает Лиэль.

– Ей позволили покинуть Италию, – отвечает Гай. – Сломленная, но не сломленная духом, она отправилась на Восток, в Афины, где в то время находился Антоний, оставивший на время объятия Клеопатры из-за вестей о войне в Италии. Она, несомненно, надеялась объясниться, возможно, упрекнуть его в бездействии и потребовать более решительных шагов против Октавиана.

Экран переносится в Афины. Мы видим встречу Антония и Фульвии. Антоний, одетый в греческие одежды, выглядит раздраженным и холодно-отстраненным. Фульвия, измученная долгой дорогой и недавними потрясениями, смотрит на него с укором и отчаянием. Рядом нет и следа былой восточной пышности, лишь суровая обстановка временного военного лагеря.

– Марк! – голос Фульвии дрожит от смеси гнева и обиды. – Ты оставил нас! Я, твой брат Луций, мы сражались за твое имя, за твою власть в Италии, пока ты… пока ты предавался утехам с этой египтянкой! Октавиан чуть не уничтожил нас! Он казнил лучших из наших сторонников! А ты… ты даже не прислал помощи!

Антоний хмуро смотрит на нее.

– Фульвия, ты и Луций действовали безрассудно, – его голос резок. – Вы развязали войну, не имея достаточных сил, не посоветовавшись со мной. Вы поставили под угрозу все наши договоренности с Октавианом. Из-за вашей авантюры я вынужден был оставить важные дела на Востоке! Ты думала, что я брошу все и примчусь спасать вас от последствий вашей же глупости?

– Глупости?! – Фульвия вспыхивает. – Мы боролись за тебя! За то, чтобы тебя не вытеснил этот мальчишка Октавиан, который уже сейчас ведет себя так, будто он единственный наследник Цезаря! А ты обвиняешь нас? Где же тот Антоний, которого я знала, который не боялся бросить вызов всему миру? Или чары этой царицы окончательно помутили твой разум?

– Довольно, Фульвия! – Антоний обрывает ее. – Война проиграна. Твои действия лишь осложнили мое положение. Сейчас главное – найти способ договориться с Октавианом, иначе мы все потеряем. А твои упреки мне не помогут.

Он отворачивается, давая понять, что разговор окончен. Фульвия остается одна, ее плечи поникли. Надежда на понимание и поддержку мужа рухнула.

– Какая холодная встреча, – Лиэль с сочувствием смотрит на Фульвию. – Он даже не пытается ее утешить или поблагодарить за преданность, пусть и безрассудную.

– Антоний был разгневан, – говорит Гай. – Перузинская война поставила его в очень неловкое положение перед Октавианом и сорвала многие его планы. К тому же, его страсть к Клеопатре, видимо, уже вытеснила все остальные чувства. Для Фульвии это был тяжелейший удар.

Сцена меняется. Проходит несколько недель. Фульвия, оставленная Антонием в Сикионе, небольшом греческом городе, тяжело больна. Она лежит на скромном ложе, ее лицо осунулось, в глазах застыла тоска. Рядом с ней лишь несколько верных слуг.

– Она так и не смогла оправиться от унижения и болезни, усугубленной душевными страданиями, – Гай комментирует с грустью. – Вскоре после этой встречи с Антонием, в том же 40 году до н.э., Фульвия умерла в Сикионе.

– Какая трагическая судьба, – Лиэль качает головой. – Такая сильная, деятельная женщина, пережившая столько бурь, боровшаяся за своих мужей, и такой печальный, одинокий конец. Похоже, Антоний не слишком горевал.

На экране появляется изображение Антония, получившего известие о смерти Фульвии. Он проявляет лишь формальную, сдержанную скорбь. Его мысли уже заняты другим.

– Теперь, когда Фульвия мертва, Антоний свободен, – замечает Лиэль. – Он ведь так увлечен Клеопатрой. Почему бы ему теперь не жениться на ней? Она царица, богата. Это было бы логичным шагом, если он так ее любит.

– Логичным с точки зрения чувств, возможно, но крайне неосторожным с точки зрения римской политики, Лиэль, – Гай качает головой. – Во-первых, римское право очень скептически относилось к бракам между римскими гражданами высокого ранга и иностранными правительницами. Такой брак не считался бы полноценным iustum matrimonium в глазах римлян, и дети от него не имели бы полных прав римских граждан и наследников по римским законам.

– То есть, его брак с Клеопатрой не дал бы ему никаких преимуществ в Риме, а детям – законного статуса? – уточняет Лиэль.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Более того, для римского сенатора и триумвира, претендующего на верховную власть, официальный брак с египетской царицей был бы политической катастрофой. Враги Антония, и в первую очередь Октавиан, немедленно использовали бы это как доказательство того, что он подпал под влияние &quot;нильской ведьмы&quot;, что он стремится к установлению царской власти восточного образца и предает римские традиции и интересы. Обвинения в чрезмерном увлечении восточной роскошью и забвении римских добродетелей посыпались бы на него градом.

– Понятно, – кивает Лиэль. – Это стало бы мощнейшим оружием в пропагандистской войне, которую Октавиан наверняка бы развязал. Антоний оказался бы в изоляции.

– Совершенно верно, – соглашается Гай. – Антоний, несмотря на всю свою страсть к Клеопатре и увлеченность Востоком, все еще видел себя римским государственным деятелем. Женитьба на Клеопатре по римским обычаям была бы для него равносильна отказу от своих амбиций в Риме. Поэтому, смерть Фульвии, как это ни цинично звучит, развязала ему руки для другого, куда более прагматичного политического маневра.

Экран показывает, как Антоний, вместо того чтобы спешить в объятия Клеопатры, начинает активные переговоры с Октавианом.

– Он использует смерть жены как повод для примирения с Октавианом, – Гай указывает на экран. – Итогом этих переговоров стал Брундизийский мир и женитьба Антония на сестре Октавиана, Октавии Младшей. Этот династический брак должен был скрепить их хрупкий союз и продемонстрировать Риму единство триумвиров.

– Значит, Октавия стала своего рода залогом мира? – спрашивает Лиэль. – А как же Клеопатра и их общие дети – двойня Александр Гелиос (Солнце) и Клеопатра Селена (Луна)?

– Дети родились как раз примерно в это время, осенью 40 года до н.э., когда Антоний уже был в процессе примирения с Октавианом и готовился к браку с Октавией, – поясняет Гай. – Антоний на несколько лет оставит Клеопатру. Он будет жить с Октавией, и от этого брака у них появятся две дочери. Этот период будет относительно спокойным в его отношениях с Октавианом. Но Восток и Клеопатра неумолимо тянули его к себе. Его обязательства перед Римом, необходимость вести войны с Парфией, требовали ресурсов, которые мог дать только Египет. И, конечно, личные чувства.

– А почему, собственно, Риму так нужно было воевать с Парфией? – спрашивает Лиэль. – Это ведь огромное и могущественное государство на Востоке. Какие у них были причины для столь масштабного конфликта?

– Причин было несколько, и они накапливались десятилетиями, – отвечает Гай. – Во-первых, это, конечно, месть за сокрушительное поражение Марка Лициния Красса в битве при Каррах в 53 году до н.э. Это было страшное унижение для Рима: легионы были разбиты, сам Красс убит, а парфяне захватили римские военные орлы – aquilae, что считалось величайшим позором. Вернуть эти орлы и отомстить за Карры стало делом чести для любого римского полководца, претендующего на славу. Сам Юлий Цезарь готовил большой поход на Парфию незадолго до своей гибели.

– То есть, это был вопрос престижа и отмщения? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да. Но были и более прагматичные причины, – продолжает Гай. – Парфянское царство было серьезным геополитическим соперником Рима на Востоке. Они контролировали важные торговые пути, включая часть Великого Шелкового пути, и часто вмешивались в дела буферных государств, таких как Армения, которые Рим считал сферой своего влияния. Парфяне не раз совершали набеги на римские восточные провинции, например, на Сирию. В 40-39 годах до н.э., как раз когда Антоний был занят делами в Италии и Греции, парфяне, воспользовавшись римскими неурядицами, предприняли крупное вторжение в Сирию и Малую Азию под предводительством царевича Пакора и римского перебежчика Квинта Лабиена. Они нанесли римлянам несколько поражений и на время захватили значительные территории.

– Значит, помимо мести, была и прямая угроза римским владениям? – говорит Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Хотя к моменту, когда Антоний всерьез занялся парфянским вопросом, его легаты, такие как Публий Вентидий Басс, уже сумели изгнать парфян и нанести им ответные удары, сама парфянская угроза никуда не делась. Для Марка Антония успешная парфянская кампания означала бы не только возвращение орлов Красса и военную славу, сравнимую со славой Цезаря или Александра Македонского, но и укрепление римского контроля над Востоком, обеспечение безопасности границ и, конечно, огромную добычу. Это был бы триумф, который затмил бы все достижения Октавиана на Западе. Вот почему он так стремился к этой войне, и вот почему ему так нужны были ресурсы Клеопатры.

Изображение на экране машины времени вспыхивает вновь, перенося нас в период сразу после битвы при Филиппах и нового передела власти между триумвирами. Год 40-й до н.э. Римский Восток, еще не оправившийся от гражданских войн, сталкивается с новой серьезной угрозой.

– Пока Марк Антоний, после Брундизийского мира и женитьбы на Октавии, готовился к отбытию в свои восточные провинции, а Октавиан боролся с последствиями Перузинской войны в Италии, на восточных границах Республики назревала большая беда, – говорит Гай, указывая на карту Сирии и Иудеи.

– Парфяне? – догадывается Лиэль. – Ты упоминал, что они воспользовались римскими неурядицами в 40-м году, еще до большой кампании Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Парфянское царство, всегда бывшее грозным соперником Рима, решило, что настал удобный момент для реванша и расширения своего влияния, пока римляне заняты своими внутренними распрями. В 40 году до н.э. огромная парфянская армия под командованием царевича Пакора I и римского перебежчика Квинта Лабиена вторглась в римскую провинцию Сирия.

На экране – сцены паники в сирийских городах, отступление немногочисленных римских гарнизонов. Парфянская конница, быстрая и неуловимая, сеет хаос.

– Римские силы в Сирии были ослаблены гражданскими войнами, – комментирует Гай. – Наместник Антония, Луций Децидий Сакса, был разбит и погиб. Парфяне быстро захватили большую часть Сирии и двинулись дальше на юг, в Финикию и Палестину.

– А Иудея? Как это отразилось на Иудее, где правил Ирод, ставленник Рима? – спрашивает Лиэль.

– Парфяне нашли неожиданного союзника в самой Иудее, – Гай указывает на новую фигуру, появляющуюся на экране. Это Антигон II Маттафия, последний оставшийся в живых сын Аристобула II из династии Хасмонеев. – Антигон, чья семья была лишена власти Помпеем, а затем Цезарем в пользу более слабого Гиркана II и его всемогущего советника Антипатра Идумеянина (отца Ирода), жаждал вернуть себе отцовский трон и первосвященнический сан. Он увидел в парфянском вторжении свой шанс.

Мы видим, как Антигон вступает в сговор с парфянскими военачальниками.

– Поддержите меня, и я стану вашим верным союзником! – убеждает он парфян. – Народ Иудеи устал от римского владычества и правления идумеянина Ирода! Они ждут возвращения законного царя из рода Хасмонеев! Я заплачу вам золотом и рабами!

– И парфяне согласились, – говорит Гай. – Для них это была отличная возможность дестабилизировать римское влияние в регионе и поставить у власти лояльного им правителя. Начинается новый, кровавый виток борьбы за иудейский престол.

Экран машины времени переносит нас на несколько лет вперед. Мы видим, как Марк Антоний, после нескольких лет, проведенных в Италии и Греции с Октавией (его брак с ней был частью Брундизийского мира 40 г. до н.э., заключенного после Перузинской войны и смерти Фульвии), в 37 году до н.э. вновь отправляется на Восток. Формально – для организации давно планируемого большого похода против Парфии.

– Его снова неудержимо тянет на Восток, к Клеопатре, – замечает Лиэль. – И, конечно, к возможности покрыть себя неувядаемой воинской славой, отомстив парфянам за Красса и недавнее вторжение 40-го года.

– Да, большой парфянский поход был его главной военной целью, – подтверждает Гай. – В 36 году до н.э. он собрал огромную армию и вторгся в Мидию Атропатену, союзницу Парфии, а затем и на парфянскую территорию. Начало кампании было многообещающим, но затем удача отвернулась от него.

На экране мелькают суровые кадры: римские легионы, изнуренные переходами по безводной местности, атаки парфянской конницы, голод, болезни.

– Кампания 36 года до н.э. оказалась чрезвычайно тяжелой, – комментирует Гай. – Антоний осаждал Фрааспу, столицу Мидии Атропатены, но не смог ее взять. Его осадные орудия были уничтожены парфянами. Началось мучительное отступление через враждебную территорию в условиях ранней зимы. Он понес огромные потери – до трети армии – не столько в боях, сколько от голода, холода и болезней. Это был серьезный удар по его репутации непобедимого полководца.

– Неудача в Парфии, должно быть, сильно ослабила его позиции и в Риме, и на Востоке? – спрашивает Лиэль.

– Безусловно, – отвечает Гай. – Хотя он и пытался представить это отступление как организованный маневр, все понимали, что кампания провалилась. Ему срочно нужны были успехи, чтобы восстановить свой престиж. И он нашел такую возможность в Армении.

Экран переносится в Александрию, уже в 34 год до н.э. Антоний только что вернулся из похода на Армению, где ему удалось хитростью захватить армянского царя Артавазда II и его сокровища. Вместо того чтобы праздновать триумф в Риме, как того требовала традиция, он устраивает пышное, театрализованное действо в египетской столице. К этому моменту он уже окончательно воссоединился с Клеопатрой, фактически оставив Октавию.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на грандиозную сцену в александрийском Гимнасии. – Вот они, знаменитые &quot;Александрийские дарения&quot;. Это событие станет для Октавиана настоящим подарком в его пропагандистской войне.

На возвышении, на золотых тронах, восседают Антоний и Клеопатра, оба в царских одеяниях. Клеопатра облачена как богиня Исида, а Антоний, возможно, как Дионис. Перед ними, на тронах пониже, сидят их дети: уже подросший Цезарион (сын Клеопатры от Юлия Цезаря), а также их общие дети – Александр Гелиос, Клеопатра Селена и самый младший, Птолемей Филадельф.

Антоний поднимается и зычным голосом провозглашает:

– Волею судеб и силою римского оружия, я, Марк Антоний, триумвир и правитель Востока, объявляю: Клеопатра, царица Египта, Кипра, Ливии и Келесирии, отныне провозглашается Царицей Царей! А ее сын, Птолемей Цезарь, истинный сын божественного Юлия Цезаря, – Царем Царей и законным наследником своего отца!

Толпа александрийцев взрывается восторженными криками.

– А своим сыновьям от царицы Клеопатры, – продолжает Антоний, – я дарую следующие царства: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и все земли за Евфратом до Индии, когда они будут завоеваны! Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию! А младшему, Птолемею Филадельфу, – Финикию, Сирию и Киликию, от Евфрата до Геллеспонта!

– А Иудея? – спрашивает Лиэль. – Ведь Клеопатра так стремилась получить ее. Она не вошла в эти дарения?

– Нет, Иудею целиком он не отдал, – отвечает Гай. – Ирод был слишком важным союзником для Антония, чтобы так просто лишать его царства. Однако Антоний пошел на уступки Клеопатре: он передал ей некоторые богатые районы Иудеи, например, финиковые плантации Иерихона, которые Ироду пришлось потом у нее арендовать, а также некоторые прибрежные города. Но само царство Ирода осталось за ним. Территории, дарованные Птолемею Филадельфу, были в основном севернее и охватывали бывшие селевкидские владения. Это был сложный баланс между желаниями Клеопатры и политической реальностью.

– Невероятно! – Лиэль потрясена. – Он раздает римские провинции и еще не завоеванные земли как свою личную собственность! И провозглашает Цезариона, сына Клеопатры, законным сыном Цезаря, тем самым открыто бросая вызов Октавиану как главному наследнику!

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он не просто открыто живет с Клеопатрой, разорвав отношения с Октавией, он официально признает ее своей женой по восточным обычаям, объявляет ее верховной правительницей над другими царями, а ее детей – будущими властителями огромных территорий. Он фактически создает новую эллинистическую империю на Востоке под своим и Клеопатры совместным правлением.

– Но эта демонстрация власти и восточной пышности, какой бы впечатляющей она ни была здесь, в Александрии, не могла не вызвать резкой реакции в Риме, – Гай смотрит на экран, его голос серьезен. – &quot;Александрийские дарения&quot;, наложившиеся на неудачу в большой парфянской кампании, стали для Октавиана мощнейшим оружием.

– Да уж! – подхватывает Лиэль. – Октавиан немедленно использовал это, чтобы выставить Антония в самом черном свете перед сенаторами и народом Рима.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он рисовал картину изменника, предавшего интересы Республики ради &quot;нильской ведьмы&quot;. Обвинял Антония в том, что тот раздаривает римские земли, стремится перенести столицу в Александрию и установить на Востоке деспотическую монархию, поправ все римские традиции. Эти обвинения, учитывая его все более очевидную и неразрывную связь с Клеопатрой, находили живой отклик в Риме и неумолимо усиливали раскол в римском мире.

Экран медленно гаснет на образе сияющей Александрии.

Экран машины времени мерцает, открывая пыльный и дымный Иерусалим 40 года до н.э. Город пал.

– Смотри, дым до самого неба! Вон там, над рынком, так и клубится чернота! – один из воинов Антигона тычет древком копья в сторону горящих кварталов. – Наши парни с парфянами знатно там гуляют, все лавки подчистую обнесли!

– Ага, слышишь крики да лязг? – подхватывает другой, напряженно прислушиваясь. – Это парфяне последних иродовых крыс из подвалов выковыривают! Ох, и знатная добыча нам сегодня светит! Золото, вино, бабы!

Мимо них, вздымая пыль, проносится парфянский всадник в островерхой шапке, что-то гортанно выкрикивая своим:

– Чисто! Улицы наши! Город отчаянно бился, да только где ему устоять против мощи царевича Пакора и нашего нового царя Антигона! Иерусалим взят!

На уцелевшей башне городской стены, тяжело опираясь о щербатый парапет, стоит Антигон Маттафия. Пыль и копоть недавнего штурма густо покрыли его богато украшенные доспехи, но глаза под тяжелыми веками горят лихорадочным огнем. Рядом – парфянский военачальник Барзафарн, невозмутимый, словно изваяние.

– Ну что, Барзафарн, видишь?! – Антигон обводит рукой раскинувшийся внизу город, над которым в багровых сумерках клубится дым пожарищ. – Иерусалим! Мой! Наконец-то мой! Я же говорил, мы их сокрушим! Эти римские подстилки и идумейская шавка Ирод – удрали, хвосты поджав!

Барзафарн медленно поворачивает голову, его холодные глаза, привыкшие к просторам степей, оценивающе скользят по покоренному городу.

– Город велик, Антигон, и стены его крепки, не спорю, – произносит он медленно, с заметным акцентом. – Но парфяне ценят не камни, а золото. То золото, что ты обещал, и рабы для воинов царевича Пакора – вот что придало им ярости в бою. Ты помнишь о своем слове. Однако, где те, кого ты жаждал схватить в первую очередь? Где этот старый лис Гиркан? И где Фазаил, старший из выводка Ирода? Ты клялся отдать их нам.

– Уже ищут, Барзафарн, мои самые верные псы уже прочесывают каждый закоулок, каждую щель! – Антигон сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Гиркан! Старый интриган! Столько лет незаконно носил тиару первосвященника, сидел на моем троне! И Фазаил, этот выскочка, этот заносчивый идумей! Они заплатят мне за всё! За позор моего отца, Аристобула! За мои годы изгнания! За каждую каплю пролитой крови!

Не проходит и получаса, как во двор крепости Антония, где Антигон уже расположился, отдуваясь, вбегает воин:

– Господин! Царь Антигон! Схватили! Мы их взяли! Обоих! Старика Гиркана и Фазаила, брата Ирода! Уже ведут сюда!

– А, вот и они, наши дорогие гости! – Антигон медленно поднимается с наспех принесенного кресла, его губы кривятся в злорадной усмешке. Он неторопливо спускается навстречу пленникам, которых стража грубо толкает вперед. Один – старик в изорванных, некогда богатых одеждах, лицо его, носившее следы первосвященнического сана, теперь искажено ужасом, он дрожит всем телом. Это Гиркан II. Другой – моложе, крепкого сложения, несмотря на туго связанные за спиной руки, сверлит Антигона взглядом, полным лютой ненависти. Это Фазаил.

– Приветствую тебя, дядя Гиркан! Бывший царь! Бывший первосвященник! – голос Антигона сочится ядом, он подходит почти вплотную. – Смотри-ка, как обтрепались твои одежды! А где же былая спесь? И ты здесь, Фазаил, верный пес своего братца-беглеца Ирода! Каково вам теперь, а? Где ваш хваленый Ирод? Удрал, как последний трус, оставив вас на мою милость?

– Антигон… сын моего брата… – лепечет Гиркан, оседая на колени, его голос срывается. – Во имя Всевышнего… мы же… мы же одна кровь! Не делай того, о чем будешь жалеть! Пощади!

– Одна кровь?! – Антигон взрывается издевательским хохотом, гулко отражающимся от древних стен. – Ты вспоминал о крови, когда мой отец, твой брат Аристобул, законный царь, гнил в римской темнице, а ты пировал в этом дворце, опираясь на римские копья и золото этого проклятого идумейского змея Антипатра, отца Ирода?! Ты тогда молчал! Теперь я здесь! По праву! И по закону Моисея, который ты так любил цитировать, первосвященник не должен иметь телесных изъянов! Воины! Сделайте так, чтобы этот самозванец больше никогда не смог осквернить алтарь!

Двое дюжих воинов немедленно подходят и грубо хватают дрожащего Гиркана.

– Нет! Пощадите! Не троньте меня! А-а-а! – истошный, душераздирающий крик Гиркана тонет в торжествующих возгласах солдат Антигона и глухом, равнодушном молчании парфян.

Лиэль инстинктивно прикрывает рот рукой, ее глаза расширены от ужаса.

– О, боги… он же… он же приказал отрезать ему уши… Чтобы Гиркан никогда больше не смог быть первосвященником! Какой кошмар! Какая первобытная жестокость!

Гай, стоящий рядом, мрачно кивает.

– Антигон – Хасмоней. Он считает себя мстителем за поруганную династию и веру. Но его месть слепа и безжалостна. Он не видит дальше своей ненависти.

Антигон с мрачным удовлетворением наблюдает за исполнением приказа, затем его взгляд, в котором плещется безумный огонь, медленно перемещается на Фазаила. Тот, стиснув зубы до скрипа, отвернулся от жуткого зрелища, его плечи напряжены, как у готового к прыжку хищника.

– А ты, идумейский выскочка?! – рычит Антигон. – Твой хваленый брат Ирод удрал, поджав хвост, но ты заплатишь за него! Ты будешь молить о смерти, но я не дам тебе легкого конца! Ты увидишь, как я буду править в этом городе!

Фазаил резко поворачивает голову и плюет кровью на каменные плиты у ног Антигона.

– Ирод вернется, Антигон! – выкрикивает он, его голос дрожит от ярости и ненависти. – И он сотрет тебя и твоих парфянских наемников в порошок! Рим не простит этого святотатства! А мой дух будет преследовать тебя до конца твоих дней! Мой смех будет звучать в твоих ушах, когда тебя поведут на казнь!

– В темницу его! В самую глубокую! – рявкает один из стражников Антигона. – Тащите этого пса! Пусть там остынет его спесь!

Его, яростно отбивающегося и выкрикивающего проклятия, уволакивают в одну из темниц под крепостью. Гордый, но отчаянный смех Фазаила и его проклятия еще долго гулко отдаются в каменных коридорах.

Позже, в сырой, промозглой темноте каменного мешка, Фазаил сидит на холодной земле, тяжело дыша. Сквозь узкую щель под дверью пробивается лишь тонкая полоска тусклого света, отбрасывая на влажные стены причудливые, зловещие тени.

– Умереть от руки этого ничтожества Антигона? – шепчет он, ощупывая связанными за спиной руками разбитое лицо. – Этот холод… эта сырость… как в могиле… Позволить ему глумиться надо мной, выставлять напоказ, как жалкий трофей? Никогда! – Его взгляд лихорадочно шарит по камере и останавливается на грубом, остром выступе камня в стене, как раз на уровне головы. – Отец всегда учил нас: честь – это все, что есть у воина. Ирод… брат мой… прости. Но я не доставлю им такого триумфа. Моя смерть будет моим выбором! В этом я волен!

Собрав последние силы, он резко поднимается и с невероятной, отчаянной силой бьется головой об острый камень. Снова. И снова. Темная, густая кровь заливает его лицо, смешиваясь с потом и слезами бессильной ярости. Фазаил уходит на своих условиях.

Лиэль прижимает ладонь ко рту, ее глаза полны слез и боли, голос сдавлен.

– Не могу… не могу на это смотреть! Гай, это… это же страшный грех! Всевышний дал нам жизнь, и только Он вправе ее забрать! Как же Фазаил… как он мог?! Ведь это запрещено нашим Законом! Душа, которую Творец даровал, чиста…

Гай, видя ее состояние, говорит мягко, но твердо:

– Лиэль, ты права, Закон превыше всего. И самоубийство – действительно тяжкий грех, отрицание Божественного дара жизни. Но вспомни историю, вспомни крайние обстоятельства, когда выбор стоял между жизнью в позоре, под пытками, или смертью, сохраняющей достоинство и верность… Вспомни защитников Масады, которые предпочли смерть рабству и осквернению. Бывают моменты, когда человеческая душа оказывается на таком краю пропасти, что привычные мерки отступают. Фазаил, как воин, как брат Ирода, возможно, видел в этом единственный способ избежать унижения, которое было бы хуже смерти, – не только для него, но и для чести его рода. Он не искал смерти, но и не мог принять жизнь, купленную ценой такого позора от руки врага. Это отчаянный шаг, акт сопротивления, а не слабости. Антигон, этот иудей, ослепленный местью и властью, даже не понял, какого непримиримого и смертельно опасного врага он только что окончательно создал в лице Ирода.

Лиэль вытирает слезы, ее голос все еще дрожит, но в нем появляется иная нотка – понимания, смешанного с горечью.

– Да, отчаянный… и страшный. Я знаю, Гай, есть примеры в нашей истории… Но сердце все равно разрывается от этого. А Ирод… он уже, должно быть, мчится сквозь враждебные земли, стремясь в Египет. И оттуда – в Рим, к своим могущественным покровителям. Кровь только начинает литься… это лишь прелюдия к еще большей бойне. Какая страшная цена за власть…

Экран медленно гаснет, оставляя после себя лишь мрачные тени, сгущающиеся над дымящимся, истерзанным Иерусалимом, как предзнаменование грядущих бурь и неисчислимых бед.
Экран машины времени вновь оживает, но вместо дыма и криков Иерусалима перед глазами Гая и Лиэль предстает сначала суетливая гавань Остии, главного порта Рима, а затем, по мере продвижения камеры, — сам величественный и шумный Рим. 40 год до н.э. Из порта к Вечному городу тянутся караваны повозок, носилок и пеших путников.

Среди этого многолюдного потока выделяется небольшая, пыльная группа. Впереди, на измученном коне, сидит мужчина. Его одежда, некогда дорогая, изорвана и покрыта дорожной грязью, лицо осунулось, под глазами темные круги от бессонных ночей и пережитых невзгод. Но во взгляде, устремленном на громаду раскинувшегося впереди Рима, горит неукротимая решимость. Это Ирод. За ним, в крытой повозке, угадываются испуганные женские лица – его мать Кипра и невеста Мариамна, Хасмонейка, стараются успокоить плачущих детей. Несколько верных воинов, таких же изможденных, как и их предводитель, замыкают скромный кортеж.

– Ну вот мы и добрались, господин, – хрипло произносит один из воинов, подъезжая ближе к Ироду и кивая на виднеющиеся вдали городские стены. – Из Остии дорога показалась короткой после всего, что мы пережили. Рим. Что дальше?

Ирод глубоко вдыхает уже не морской, а смешанный с тысячами городских запахов воздух.

– Дальше, мой верный друг, мы напомним этим гордым римлянам об их союзниках и о долге чести, – голос Ирода тверд, несмотря на усталость. – Я не пришел сюда как проситель с протянутой рукой. Я пришел требовать справедливости и восстановления порядка. Антигон и его парфянские кукловоды думают, что они победили? Они еще не знают, с кем связались.

Лиэль, внимательно разглядывая Ирода и его спутников, обращается к Гаю:

– Гай, я вижу в повозке его мать Кипру и невесту Мариамну Хасмонейку. Но где же его первая жена, Дорис, и их сын Антипатр? Разве он не должен был спасать и их в первую очередь?

Гай кивает.

– Ирод, предчувствуя катастрофу в Иерусалиме, заблаговременно отправил Дорис и своего первенца Антипатра в более безопасное место – в родную Идумею, где у его семьи были сильные позиции и поддержка. В последний, самый опасный момент бегства из осажденного города с ним остались те, кто был рядом, и чье присутствие имело для него особое значение: мать Кипра как моральная опора, и Мариамна, чей Хасмонейский род был важен для его политических планов. Теперь, когда речь зашла о его женах и многоженстве…

Лиэль продолжает:

– Да, я как раз хотела спросить. Мариамна ведь не была его первой женой? Как это сочетается? И вообще, вопрос многоженства… я думала, херем рабби Гершома…

Гай продолжает объяснение:

– Ты абсолютно права, Лиэль. Дорис была его первой женой, и Антипатр – его первенец. Мариамна станет второй, но далеко не последней. Что касается многоженства, то херем рабби Гершома, который ты упомянула, был принят более чем через тысячу лет после этих событий, в XI веке, и касался в основном ашкеназских общин. Во времена Второго Храма, да и много позже в некоторых общинах, ситуация была иной. Многоженство, особенно для царей и знати, не было чем-то из ряда вон выходящим, хотя и не всегда приветствовалось пророками и мудрецами, если оно вело к забвению Закона или чрезмерному увлечению чужеземными обычаями. Вспомни того же царя Давида или Соломона. Что касается ограничения в четыре жены для простолюдинов, о котором ты говоришь, – да, такие толкования существовали в Галахе, например, в Гемаре (трактат Йевамот 65а), где обсуждается, что мужчине разрешается брать до четырех жен, при условии, что он способен справедливо выполнять свои супружеские обязанности и обеспечивать каждую из них. Но это касалось тех, кто мог себе это позволить, и не было повсеместной практикой.

Лиэль задумчиво кивает.

– То есть, для некоторых общин это оставалось нормой гораздо дольше?

– Именно, – подтверждает Гай. – Возьмем, к примеру, йеменских евреев – одну из древнейших общин, чьи корни уходят ко временам царицы Савской, она же царица Шва, ещё до разрушения Первого Храма. У них многоженство практиковалось вплоть до XX века. Это было связано и с галахическими нормами, которые они соблюдали, и с особыми социальными условиями, например, высоким уровнем детской смертности или необходимостью выполнить заповедь левиратного брака. Они не подпадали под запрет Рабейну Гершома, который распространялся в основном на ашкеназские общины. Даже после создания Государства Израиль, когда светское законодательство, во многом основанное на европейских моногамных традициях, запретило многоженство, для йеменских репатриантов, уже состоявших в полигамных браках в Йемене до приезда (особенно во время операции «Ковер-самолет» в 1949–1950 годах), было сделано исключение – их браки признавались действительными.

Лиэль выглядит удивленной.

– Не знала таких подробностей о йеменской общине… То есть, многоженство у них было не просто пережитком, а имело галахическое и социальное обоснование? И они могли себе это позволить?

– Да, но важно понимать, что и там это не было массовым явлением, – уточняет Гай. – Экономические факторы играли большую роль – содержание нескольких семей требовало значительных средств. Часто второй брак заключался, если первая жена была бесплодна, а заповедь «плодитесь и размножайтесь» имеет огромное значение. Йеменские евреи, известные своей строгой религиозностью и сохранением древних традиций, включая знание иврита, находили этому галахическое оправдание. Женщины часто занимались ремеслами, например, искусной вышивкой, а мужчины – ювелирным делом или торговлей, что могло обеспечивать экономическую базу для такой семьи. Так что для Ирода, как для царя той эпохи, обладающего ресурсами и политическими амбициями, иметь несколько жен, включая первую жену Дорис и будущую жену Мариамну, было в рамках допустимого, хоть и несло в себе семена будущих конфликтов. Предостережение Торы царю &quot;да не умножит себе жен, дабы не развратилось сердце его&quot; (Дварим 17:17) оставалось актуальным.... Сейчас его главная цель – завоевать трон. А семейные дела… они будут решаться потом. Он реалист. Он понимает, что титул без силы – пустой звук. Антигон – не просто мятежник, в глазах значительной части населения он законный наследник Хасмонеев, первосвященник. Ирод для них – чужак, идумей, ставленник ненавистного Рима.

Ирод тем временем бросает взгляд на повозку, где Мариамна Хасмонейка пытается успокоить детей.

– Они заплатили слишком высокую цену за это бегство. Фазаил... брат мой... Гиркан... – Ирод на мгновение сжимает кулаки, на скулах играют желваки. – Я здесь не только ради себя. Я пришел просить Сенат помочь восстановить законную власть. Вернуть первосвященника Гиркана на его место, если он еще жив и способен править. А если нет… – он делает паузу, его взгляд становится жестким, как закаленная сталь, – если нет, то я сам готов взять на себя эту ношу. Я докажу им, что идумей может быть куда более надежным оплотом Рима и защитником Иудеи, чем любой из этих спесивых Хасмонеев, утонувших в своих междоусобицах!

Лиэль, проследив за его взглядом, вновь обращается к Гаю:

– Теперь я понимаю его решение взять в жены Мариамну, Хасмонейку. Какая ирония судьбы! Он, идумей, чью семью Хасмонеи всегда презирали, теперь везет с собой последнюю законную принцессу этого рода в качестве невесты. Это очень смелый и циничный ход. Ведь она не просто Хасмонейка, она внучка Гиркана II, того самого, кого Антигон изувечил, и дочь Александра, сына Аристобула II – двух братьев, двух заклятых врагов. В ее жилах течет кровь обеих ветвей Хасмонеев!

Гай подтверждает ее мысль:

– Именно так, Лиэль. Прагматичный до мозга костей. Ирод понимает, что ему нужна легитимность в глазах иудеев, особенно тех, кто все еще верен Хасмонейской династии. Брак с Мариамной – это попытка примирить непримиримое, соединить свою новую власть с древней славой ее рода. Ее происхождение от обоих братьев-соперников делает ее уникальной фигурой. Это также способ нейтрализовать ее как потенциальное знамя для других претендентов. Ирод всегда мыслил стратегически, даже в любви и браке.

Лиэль вздыхает.

– Да, ты прав. Политика, всегда политика… Бедная Мариамна. Ее судьба теперь неразрывно связана с этим амбициозным и жестоким человеком.

Ирод тем временем трогает коня, направляя его по широкой, вымощенной камнем Аппиевой дороге, ведущей прямо в сердце Города.

– Первым делом – к Антонию, – говорит он своим спутникам. – Марк Антоний не забыл моих прежних услуг. Он знает, что я человек слова и дела. А если его влияния окажется недостаточно, что ж, есть еще и Октавиан. Рим должен наконец понять: только сильная рука, беззаветно преданная Риму, сможет удержать Иудею в узде. И эта рука – моя.

Экран мерцает, перенося Гая и Лиэль в роскошный атриум римской виллы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь отверстие в крыше – комплювий, – играют на мозаичном полу и освежают воду в имплювии. Слышен приглушенный шум городской жизни, но здесь, в тени колонн, царит атмосфера власти и утонченной роскоши. Марк Антоний, облаченный в свободную тунику, полулежит на клинэ, вкушая виноград. Рядом с ним – несколько приближенных и секретарь с восковыми табличками.

Входит слуга, низко кланяясь.

– Господин, Ирод из Иудеи просит немедленной аудиенции. Говорит, вести чрезвычайной важности.

Антоний лениво машет рукой, на его лице мелькает любопытство.

– Ирод? Наконец-то! Пусть войдет. Давно о нем не было вестей. Посмотрим, какие бури принесли его на наш порог.

Ирод входит. Он успел сменить дорожную одежду на приличную тогу, но следы долгого и опасного пути все еще заметны на его осунувшемся, но решительном лице. Он держится с достоинством, не выказывая ни заискивания, ни излишней гордости.

– Приветствую тебя, Марк Антоний, опора Рима на Востоке! – Голос Ирода звучит твердо. – Рад видеть тебя в силе и здравии.

Антоний откидывается на подушках, внимательно, с легкой усмешкой, изучая гостя.

– Ирод! Рад видеть. Давненько ты не радовал нас своим визитом. До меня долетали смутные слухи… Парфяне, говорят, снова суют свой нос, куда не следует? И этот твой вечный соперник… Антигон, кажется? Опять мутит воду?

– Увы, не просто слухи, Антоний, а жестокая реальность, – Ирод подходит ближе, его голос полон сдерживаемой горечи. – Иерусалим захвачен. Орды парфян и мятежник Антигон учинили там резню. Первосвященник Гиркан, твой верный союзник и друг Рима, схвачен и, боюсь, изувечен. Мой брат Фазаил… – Ирод на мгновение замолкает, в его голосе прорывается боль, – Фазаил предпочел смерть унизительному плену. Я с трудом вырвался, спасая свою семью.

Антоний хмурится, откладывая чашу с вином. Выражение ленивой расслабленности исчезает с его лица.

– Парфяне в Иерусалиме? Это уже не шутки. Они явно зарвались. И что же ты намерен делать, Ирод? Ты ведь не из тех, кто будет сидеть сложа руки и лить слезы. Ты всегда был человеком действия.

– Я пришел просить помощи Рима, Антоний, – прямо говорит Ирод, глядя ему в глаза. – Помощи в восстановлении законной власти и изгнании парфянских захватчиков. Гиркан, если он еще жив и способен править, должен быть восстановлен на своем месте. Или же, если его правление стало невозможным, нужно найти ему достойную замену. Я мог бы предложить кандидатуру моего юного брата Ферора, или даже моего сына от Дорис, Антипатра, если Сенат сочтет это приемлемым для обеспечения преемственности и стабильности. Главное – Иудея не должна оставаться добычей парфянских ставленников. Это прямая угроза интересам Рима в регионе. Ты помнишь нашу совместную службу, Антоний, как я был предан твоему отцу, а затем и тебе. Моя верность Риму и тебе лично непоколебима.

Антоний задумчиво постукивает пальцами по подлокотнику своего ложа.

– Да, я помню твою службу, Ирод. Ты никогда не подводил. И твоя щедрость, когда она была необходима Риму, также не забыта. Гиркан… боюсь, старик уже не тот. А этот Антигон – опасный фанатик, пляшущий под парфянскую дудку. Такого мы допустить не можем.

В этот момент в атриум, сопровождаемый ликтором, входит еще одна значимая фигура – молодой, но уже излучающий ауру несомненной власти Гай Октавиан. Он приветственно кивает Антонию и затем обращает свой проницательный взгляд на Ирода.

– Марк, до меня дошло, что у тебя гость с Востока, с тревожными новостями, – голос Октавиана спокоен, но в нем чувствуется металл. – Ирод из Иудеи, если не ошибаюсь? Парфянская наглость, о которой ты говоришь, требует незамедлительного и жесткого ответа.

Ирод поворачивается к Октавиану, склоняя голову с должным уважением.

– Цезарь Октавиан. Для меня большая честь. Да, вести из Иудеи неутешительны, но я твердо верю, что совместными усилиями Рима мы сможем исправить сложившееся положение. Я здесь, чтобы предложить Риму свою неизменную верность и все свои силы для восстановления порядка и защиты римских интересов.

Октавиан внимательно, почти не мигая, смотрит на Ирода.

– Твоя прошлая верность Риму хорошо известна, Ирод. Как и твоя энергия и военные таланты. Но просто восстановить престарелого Гиркана… Будет ли этого достаточно, чтобы надолго утихомирить Иудею и дать отпор парфянам? Нам нужен кто-то сильный, кто сможет держать страну в ежовых рукавицах и быть надежным союзником на десятилетия вперед. Кто-то, кто не дрогнет перед трудностями.

Антоний поднимается, его лицо выражает внезапно принятое, почти дерзкое решение. Он обменивается быстрым, понимающим взглядом с Октавианом, который едва заметно кивает в ответ.

– Октавиан абсолютно прав. Просто латать старые дыры – это полумера, которая лишь отсрочит новые проблемы. Ирод, ты не раз доказывал свою преданность и свои незаурядные способности. Ты знаешь Иудею как свои пять пальцев, ты знаешь ее народ, ты знаешь истинную цену парфянским обещаниям. – Он делает паузу, интригующе улыбаясь. – Мы тут с Октавианом немного посовещались еще до твоего прихода, обсуждая положение на Востоке… И знаешь, какая мысль пришла нам в голову? Зачем нам искать кого-то другого, когда перед нами стоит человек, идеально подходящий для решения этой задачи?

Ирод смотрит на них, пытаясь понять, к чему клонят два самых могущественных человека в Риме. Он ожидал обсуждения кандидатур, переговоров о военной помощи, но выражение их лиц намекало на нечто совершенно иное, неожиданное.

– Я готов служить Риму и вам в любом качестве, которое вы сочтете наилучшим для Иудеи и для славы Рима, – осторожно произносит он, чувствуя, как колотится сердце.

Антоний широко усмехается, подходя к Ироду и по-дружески хлопая его по плечу.

– Служить – это, конечно, похвально, Ирод. Но что, если мы предложим тебе нечто гораздо большее, чем просто служба? Что, если Рим решит, что Иудее нужен не просто очередной первосвященник или этнарх, зависящий от каждой смены настроения в Синедрионе, а… настоящий царь? Сильный царь, друг и верный союзник римского народа?

Лиэль, затаив дыхание, наблюдает за этой сценой.

– Царь?! Но он же приехал просить помощи для Гиркана, или, в самом крайнем случае, продвинуть своего сына! А они… они предлагают корону ему самому? Невероятно! Гай, но как это возможно? Разве Рим вот так просто назначает царей в других землях? Да еще и идумеянина – на трон Иудеи, где всегда правили Хасмонеи, потомки Маккавеев! Это же неслыханно! А как же Синедрион? Разве не он должен утверждать такие вещи? И как народ примет царя-идумеянина, навязанного Римом? Это же вызовет страшное возмущение, новые бунты!

Гай кивает, его лицо, как всегда, непроницаемо, но в глазах мелькает огонек интереса.

– Неслыханно для иудеев, возможно, но не для Рима, Лиэль. Рим уже давно практикует политику «разделяй и властвуй», а также установление «дружественных царей» и «союзников римского народа» на своих границах. Это позволяет им контролировать обширные территории, не вводя туда напрямую легионы и не неся полных административных расходов. Вспомни хотя бы царей Каппадокии, Галатии, других малоазийских царств. Рим часто утверждал или даже назначал правителей, которые были ему лояльны и могли обеспечить стабильность в регионе, особенно если речь шла о противостоянии внешним угрозам, таким как парфяне. Что касается Синедриона… В глазах Рима, особенно в такой критический момент, когда Иудея фактически захвачена их врагами, мнение местного совета, каким бы уважаемым он ни был, вторично по отношению к стратегическим интересам империи. Они видят в Антигоне узурпатора, поддержанного парфянами, и действуют соответственно, чтобы восстановить свой порядок.

Лиэль сжимает кулаки, ее голос полон тревоги.

– Но народ! Народ Иудеи не примет так просто царя-чужака, да еще и поставленного римскими мечами! Это же масло в огонь! Хасмонеи, при всех их грехах, были своими, из рода священников, они боролись за нашу веру! А идумеянин… это будет воспринято как прямое оскорбление!

– Рим это понимает, Лиэль, но их расчет иной, – продолжает Гай. – Антоний и Октавиан – прежде всего прагматики. Им не нужны слабые, колеблющиеся марионетки или бесконечные династические распри Хасмонеев, которые лишь ослабляют регион. Им нужен сильный, решительный, лояльный и, что немаловажно, полностью обязанный им своим возвышением правитель. Ирод, с его энергией, военным опытом, доказанной преданностью и, как тонко намекнул Антоний, &quot;щедростью&quot; в прошлом, – идеальный кандидат в их глазах. Они рассчитывают, что он, получив римскую поддержку и легионы, сможет силой подавить любое сопротивление. А затем, уже утвердившись, будет искать способы легитимизировать свою власть в глазах народа – через брак с Хасмонейкой Мариамной, через щедрые дары. Для римского Сената и триумвиров идумейское происхождение Ирода – не препятствие, а возможно, даже преимущество. Он не связан старыми династическими счетами так, как Хасмонеи, и будет полностью зависеть от поддержки Рима. Его первоначальная, скромная просьба о восстановлении Гиркана или назначении сына лишь подчеркнула в их глазах его умеренность и готовность принять любое решение Рима. Он блестяще, возможно, даже не до конца осознавая это сам, разыграл свои карты. А «принятие народом»… Римская история знает много примеров, когда это принятие приходило уже после того, как новый правитель демонстрировал свою силу и способность обеспечить порядок.

Ирод стоит перед двумя триумвирами, и на его лице изумление борется с едва проступающей, невероятной надеждой.

– Царь?.. Вы… вы действительно это имеете в виду? – его голос, обычно такой твердый, предательски дрогнул.

Антоний кладет руку ему на плечо, его взгляд серьезен.

– Более чем серьезно, Ирод. Рим нуждается в тебе на троне Иудеи. И сама Иудея, истерзанная смутами, нуждается в таком правителе, как ты.

Экран переносит наблюдателей в величественное здание Курии Гостилии на Римском Форуме. Зал заседаний Сената полон – сенаторы в белоснежных тогах с пурпурными полосами занимают свои места на каменных скамьях. Воздух пропитан ожиданием и некоторым напряжением. В центре, на возвышении, – консулы, председательствующие на заседании. Марк Антоний и Октавиан занимают почетные места, их присутствие подчеркивает важность момента. Чуть в стороне, но также на видном месте, располагается и третий триумвир – Марк Эмилий Лепид, хотя его фигура и кажется менее вовлеченной в происходящее, чем фигуры его более амбициозных коллег.

Ирод стоит перед сенаторами – не как проситель, но и не как завоеватель. Он одет в скромную, но дорогую тогу, его лицо выражает серьезность и решимость. Он знает, что сейчас решается его судьба и, возможно, судьба Иудеи на многие годы вперед.

– …и посему, отцы-сенаторы, – звучит зычный голос одного из консулов, завершающего свою речь, – учитывая дерзкое вторжение парфян, вероломство мятежника Антигона и необходимость скорейшего восстановления порядка и защиты интересов Рима на Востоке, мы, консулы, по настоятельному предложению доблестных триумвиров Марка Антония, Гая Юлия Цезаря Октавиана и Марка Эмилия Лепида, хотя основная инициатива в данном вопросе исходила от наших коллег, ведущих дела на Востоке, выносим на ваше суждение следующее: провозгласить Ирода, сына Антипатра, верного союзника и друга римского народа, царем Иудеи!

По залу пробегает гул. Одни сенаторы одобрительно кивают, другие обмениваются удивленными, даже скептическими взглядами. Назначить царем идумеянина, обойдя оставшихся Хасмонеев, – это действительно было смелым, если не сказать беспрецедентным решением.

– Да, отцы-сенаторы! – Антоний поднимается со своего места, его голос, привыкший командовать легионами, легко заполняет пространство Курии. – Я лично знаю Ирода! Я видел его в бою, я знаю его преданность Риму! Он не раз доказывал свою доблесть и мудрость. В то время как Хасмонеи погрязли в междоусобицах, ослабляя Иудею и открывая двери нашим врагам, Ирод и его отец всегда были твердой опорой Рима. Сейчас, когда парфянская гидра подняла голову и угрожает нашим восточным провинциям, нам нужен не просто символ древнего рода, а сильный и решительный правитель, способный дать отпор врагу и обеспечить стабильность! Ирод – именно такой человек!

Октавиан, в свою очередь, также встает. Его речь короче, но не менее весома.

– Соглашусь с коллегой Антонием. Прагматизм и безопасность Рима – вот что должно руководить нашими решениями. Ирод доказал свою лояльность и эффективность. Назначение его царем Иудеи – это не только признание его заслуг, но и стратегический шаг, укрепляющий наши позиции на Востоке. Рим нуждается в сильных союзниках, способных самостоятельно защищать свои земли и наши общие интересы. Лепид, я уверен, также поддержит это решение, направленное на укрепление государства.

Лепид, несколько формально, поднимается и произносит несколько слов в поддержку предложения, подчеркивая необходимость единства перед лицом внешних угроз, хотя его энтузиазм заметно уступает пылу Антония и холодной решимости Октавиана.

Один из старых сенаторов, известный своим консерватизмом и скрупулезным отношением к римским традициям, медленно поднимается, опираясь на посох. Его голос звучит скрипуче, но отчетливо.

– Почтенные триумвиры, досточтимые консулы! Мы все понимаем остроту момента и парфянскую угрозу. Но… идумеянин на троне Иудеи? Провозглашенный царем здесь, в Риме, без какого-либо участия их собственного Синедриона или ясно выраженной воли народа? Не посеем ли мы этим решением семена еще большего раздора? Не станет ли такой царь, обязанный своим троном исключительно нам, восприниматься как чужеземный ставленник, тиран, а не законный правитель? Мы помним, сколь ревностно иудеи относятся к своим обычаям и своей независимости в вопросах веры и престолонаследия.

Антоний выходит вперед, его взгляд тверд, а голос не допускает возражений.

– Уважаемый Луций Марций! Ваши опасения понятны, но позвольте заверить вас и весь Сенат: мы даем Иудее не тирана, а единственную надежду на восстановление мира и порядка! – он обводит зал властным взглядом. – Парфяне уже оскверняют Иерусалим! Ставленник парфян Антигон уже показал, что такое настоящая тирания, начав с убийств и изувечивания своих же соплеменников! О какой «воле народа» можно говорить, когда народ стонет под сапогом захватчиков? Ирод, получив от нас царский титул и, что важнее, поддержку римских легионов, будет иметь законное право и реальную силу, чтобы изгнать парфян и сокрушить мятежников. Его брак с Мариамной, представительницей древнего рода Хасмонеев, станет залогом будущего примирения. Он будет не просто нашим ставленником, а сильным защитником своей страны, гарантом стабильности на наших восточных рубежах. Именно такой правитель нужен Иудее сейчас, а не слабая фигура, которая утонет в склоках и вновь приведет страну к хаосу! Рим предлагает не порабощение, а избавление и прочный мир под властью сильного, нами поддержанного царя!

Голосование проходит быстро. Влияние триумвиров, особенно Антония и Октавиана, а также очевидная парфянская угроза делают свое дело. Большинство сенаторов поднимают руки в знак согласия.

Консул торжественно объявляет:

– Сенат и народ Рима постановили: Ирод, сын Антипатра, провозглашается царем Иудеи! Да сопутствует ему удача и да служит он верой и правдой Риму и своему народу!

Ирод, стоявший до этого с достоинством, но с заметным внутренним напряжением, выпрямляется еще больше. Его лицо выражает глубокую серьезность. Он кладет правую руку на сердце и слегка склоняет голову – в знак глубокого уважения и принятия высокой ответственности. В его глазах на мгновение вспыхивает огонь триумфа.

Лиэль, наблюдая за этим, качает головой.

– Так просто… и так судьбоносно. Несколько речей, голосование… и вот, человек, еще недавно бывший изгнанником, становится царем по воле чужеземного Сената. Поистине, Рим – вершитель судеб мира в это время.

Гай коротко кивает.

– Прагматизм, Лиэль. Чистый прагматизм. Риму нужен был сильный и лояльный правитель в Иудее, способный противостоять парфянам и внутренним смутам. Ирод подходил на эту роль как нельзя лучше. Остальное – детали, которые, с точки зрения Рима, можно уладить позже, силой или дипломатией. Теперь у Ирода есть титул и обещание поддержки. Но впереди у него самое сложное – завоевать свое царство.

Экран машины времени гаснет и вновь вспыхивает, показывая теперь побережье Финикии, порт Птолемаиды, он же Акко. 39 год до н.э. Римские транспортные корабли стоят на рейде, с них на берег сходят воины – как иудейские наемники Ирода, так и первые отряды римской помощи. Сам Ирод, в боевых доспехах, уже на берегу, всматривается на юг, в сторону Иудеи. Его лицо сурово и решительно. Рядом с ним – несколько его верных полководцев и римский офицер, легат от Гая Вентидия Басса, который в это время успешно теснил парфян в Сирии.

– Приветствую тебя на земле, почти иудейской, царь Ирод! – произносит римский легат, козыряя. – Корабли доставили тебя и твоих людей, как и распорядился великий Антоний. Эти две когорты – первая ласточка римской помощи. Основные силы под командованием легата Гая Сосия будут готовы присоединиться к тебе, как только ситуация с парфянами в Сирии будет окончательно стабилизирована. Вентидий шлет тебе свое почтение и желает скорейшей победы.

Ирод коротко кивает, его взгляд не отрывается от горизонта.

– Передай мою благодарность Вентидию и Риму за их слово. Каждый день, пока я здесь, а не в Иерусалиме, – это еще один день, когда узурпатор Антигон травит умы моего народа и укрепляет свою незаконную власть! Какие вести из Иудеи, Птолемей? – обращается он к одному из своих командиров, мужчине средних лет, чье лицо испещрено шрамами былых сражений. – Ты, как брат моей первой жены Дорис и дядя моего первенца Антипатра, знаешь настроения в народе не понаслышке.

Птолемей, опытный воин, мрачно качает головой.

– Вести, мой царь, прямо скажем, не радужные. Антигон не терял времени даром. Он повсюду трубит, что ты – римская марионетка, идумейский выскочка, идущий осквернить Святую Землю и веру отцов. И многие, увы, ему верят, особенно в Галилее и в самом Иерусалиме, где он укрепился. Его сторонники многочисленны, фанатичны, и остатки парфянских головорезов, разбитых Вентидием, но не уничтоженных до конца, все еще с ним. Они готовы драться за каждый город, за каждый камень.

Ирод сжимает кулаки, на его скулах играют желваки.

– Я так и думал. Титул, дарованный мне Сенатом, – это лишь право на войну. Настоящую корону придется вырвать из рук этого Хасмонейского выродка мечом! – его голос становится жестким, как сталь. – Мы начнем с Галилеи. Она всегда была гнездом смутьянов и разбойников. Пусть первыми узнают, что их новый царь не потерпит неповиновения! Мы пройдем эту землю огнем и мечом, если понадобится, но порядок будет восстановлен! И каждый, кто осмелится поднять оружие против законного царя, утвержденного Римом, заплатит своей головой! А парфяне… их время в Иудее прошло!

Экран машины времени вспыхивает, перенося Гая и Лиэль в сирийскую Антиохию. 37 год до н.э. Зал во дворце Марка Антония. Он в парадных доспехах, но без шлема, сидит на резном кресле. Рядом, чуть поодаль, стоит Ирод, также в доспехах, его лицо непроницаемо, но в глазах застыло холодное удовлетворение. Перед ними, в цепях, измученный, в рваной одежде, но не сломленный окончательно, стоит Антигон Маттафия, последний царь из династии Хасмонеев. Римские легионеры с суровыми лицами держат его под стражей.

– Итак, Антигон, сын Аристобула, – голос Антония звучит ровно, но в нем слышится металл. – Твоя авантюра закончилась. Иерусалим пал. Твои воины перебиты или сдались. Ты сам – мой пленник. Что скажешь в свое оправдание, прежде чем я решу твою участь?

Антигон поднимает голову, его запавшие глаза сверкают ненавистью.

– Оправдание? Перед тобой, римский тиран, и перед этим идумейским выскочкой, предателем моего народа? – он плюет кровью на мозаичный пол. – Я сражался за трон моих отцов, за свободу Иудеи от вашей римской удавки! Я – законный царь из рода Хасмонеев, помазанник Божий! А вы… вы просто убийцы и грабители!

Ирод делает шаг вперед, его рука ложится на эфес меча.

– Довольно этого фарса, Антоний! – голос Ирода резок и нетерпелив. – Этот человек – не царь, а бунтовщик и парфянская марионетка! Он три года заливал Иудею кровью! Пока он жив, в Иудее не будет мира. Каждый недовольный, каждый фанатик будет видеть в нем знамя для нового мятежа! Его нужно казнить. Немедленно и показательно!

Антоний задумчиво смотрит на Антигона, затем на Ирода.

– Казнить царя, Ирод… Это серьезный шаг. Рим обычно оказывает снисхождение к царственным особам, даже к побежденным врагам. Ссылка, почетный плен – такова наша практика. Это произведет не лучшее впечатление на других наших союзников и клиентов на Востоке.

– Какой он царь, Антоний?! – почти выкрикивает Ирод, его обычное самообладание дает трещину. – Он преступник! Он поднял оружие против Рима и его союзника, то есть меня, законного царя, утвержденного Сенатом! Он заключил сделку с парфянами, нашими злейшими врагами! Он несет ответственность за гибель тысяч людей, за разорение страны! Если он останется жив, даже в самой дальней ссылке, его имя будет как искра в пороховой бочке. Моя власть, дарованная мне Римом, не будет прочной, пока дышит этот последний Хасмоней! Он должен умереть, и умереть позорной смертью, чтобы никто больше не осмелился пойти по его пути!

Антигон слушает это с горькой усмешкой.

– Боишься меня, идумейская собака? Даже в цепях я страшнее тебя с твоими римскими легионами! Народ Иудеи никогда не примет тебя! Моя кровь станет проклятием на твоем роду!


Лиэль невольно закрывает глаза.
– О, Всевышний… какая ненависть… Ирод не остановится ни перед чем, чтобы уничтожить последнего Хасмонея. Он прав в одном – пока Антигон жив, его положение действительно шатко.

Гай кивает, его лицо мрачно.

– Ирод абсолютно безжалостен в достижении своих целей. Для него Антигон – не просто поверженный враг, а символ всего старого порядка, который он должен уничтожить, чтобы построить свой. И он давит на Антония, зная его слабости и его заинтересованность в стабильной Иудее под контролем верного Риму правителя.

Антоний некоторое время молчит, взвешивая слова Ирода. Затем он медленно кивает.

– Ты прав, Ирод. В сложившихся обстоятельствах проявление обычной римской снисходительности может быть истолковано как слабость. Этот Антигон действительно принес много бед. Иудея нуждается в твердой руке и окончательном прекращении смуты. – Он обращается к центуриону стражи. – Уведите его. Приказ таков: сначала высечь розгами публично, как обычного разбойника, а затем – обезглавить. Пусть это послужит уроком всем, кто осмелится бросить вызов Риму и его друзьям.

Центурион козыряет.

– Будет исполнено, триумвир!

Солдаты грубо хватают Антигона и выволакивают из зала. Его проклятия и крики о мщении еще некоторое время доносятся из коридора, а затем стихают.

Лиэль прижимает руку ко рту, ее глаза расширены от ужаса.

– Розгами… а потом обезглавить… Как простого преступника! Последнего царя из рода Хасмонеев, потомка тех, кто вернул нам свободу… Какое страшное унижение! Какая беспощадная жестокость! Это… это конец целой эпохи.

Гай смотрит на опустевшее место, где только что стоял Антигон, его голос лишен эмоций.

– Да, Лиэль. Это конец династии Хасмонеев, правившей Иудеей более ста лет. Их слава и их ошибки – все ушло в прошлое с последним ударом топора палача. Ирод добился своего. Он не просто устранил соперника; он унизил и уничтожил саму идею Хасмонейского правления. Теперь на иудейском престоле окончательно утвердился Ирод I. Начинается новая эпоха в истории Иудеи – эпоха Ирода Великого.

Экран вновь оживает, показывая Иерусалим, но уже не дымящиеся руины, а город, где постепенно налаживается жизнь. Прошло несколько месяцев после казни Антигона. Царский дворец, некогда принадлежавший Хасмонеям, теперь резиденция Ирода I. Сам Ирод, уже без доспехов, в богатых, но строгих одеждах, принимает доклады своих советников и военачальников. Рядом с ним, на почетном месте, но с выражением сдержанной печали и отстраненности на прекрасном лице, сидит Мариамна, его новая жена, последняя принцесса из рода Хасмонеев.

– …таким образом, мой царь, последние очаги сопротивления в Галилее подавлены, – докладывает один из военачальников. – Разбойничьи шайки, поддерживавшие Антигона, рассеяны или уничтожены. В Идумее и Самарии также спокойно. Народ, уставший от войны, понемногу возвращается к мирной жизни.

Ирод удовлетворенно кивает.

– Хорошо. Жестокость, проявленная при взятии Иерусалима, и показательная казнь Антигона сделали свое дело. Люди поняли, что время смут прошло. Но порядок, купленный страхом, непрочен. Нам нужна лояльность, – он переводит взгляд на Мариамну, и в его глазах на мгновение мелькает сложная смесь нежности, триумфа и, возможно, некоторой вины. – Наш брак, царица Мариамна, – это первый и главный шаг к примирению. Твоя кровь, кровь Хасмонеев, соединившись с моей властью, дарованной Римом, должна стать основой нового единства Иудеи.

Мариамна медленно поднимает на него глаза. В них нет ненависти, но и любви тоже нет – лишь глубокая, затаенная скорбь и осознание своей роли в этой политической игре.

– Я исполню свой долг перед народом Иудеи, царь Ирод, – ее голос тих, но тверд. – Если мой род должен угаснуть, то пусть это произойдет так, чтобы принести мир этой многострадальной земле. Да будет на то воля Всевышнего.

Ирод слегка хмурится от ее холодности, но не подает вида.

– Воля Всевышнего проявляется через сильных правителей, моя царица. А сила правителя во многом зависит от его союзников. – Он поворачивается к своему главному советнику, идумеянину, как и он сам. – Какие вести от нашего друга и покровителя, Марка Антония? Я отправил ему щедрые дары после взятия Иерусалима и казни этого мятежника. Дошли ли они? И какова его реакция?

Советник склоняет голову.

– Да, мой царь. Дары были приняты с большой благосклонностью. Марк Антоний весьма доволен тем, как быстро и решительно ты навел порядок в Иудее. Он видит в тебе надежного и сильного союзника, способного удержать этот стратегически важный регион под контролем Рима. Он передает тебе свои наилучшие пожелания и подтверждает свою неизменную дружбу и поддержку. Более того, он намерен в ближайшее время посетить Восток и, возможно, удостоит Иерусалим своим визитом. Он также упомянул, что Клеопатра, царица Египта, также проявляет к тебе… интерес.

Ирод усмехается.

– Клеопатра… Эта египетская кошка всегда знает, где пахнет властью и золотом. Но пока Антоний на моей стороне, ее интриги мне не страшны. Наша задача – укреплять связи с Антонием. Он – наш щит и меч на римской арене. Отправляйте ему новые дары, заверяйте в моей вечной преданности. Пригласите его от моего имени посетить Иерусалим, как только он прибудет в Сирию. Мы устроим ему прием, который он не забудет! Пусть весь Восток видит, кто является главным союзником Рима в этих землях!

Лиэль, наблюдая за Иродом, качает головой.

– Удивительный человек… Жестокий, безжалостный, но при этом такой расчетливый и дальновидный политик. Едва утвердившись на троне, он уже думает о легитимации власти через брак и об укреплении союза со своим римским покровителем. Он понимает, что его царствование целиком и полностью зависит от воли Рима, и в первую очередь – от Антония.

Гай кивает.

– Именно. Казнь Антигона закрыла одну главу, но открыла другую. Ирод I начинает свое правление. Эпоха Хасмонеев закончилась. Начинается эра Ирода – энергичного, жестокого и амбициозного царя-клиента Рима.

Экран машины времени вспыхивает, показывая бурлящий Рим. 32 год до н.э. На Форуме толпы людей, возбужденно обсуждающих последние новости. 

– Невероятно! Слыхали?! Октавиан обнародовал завещание Антония! – кричит один горожанин другому, размахивая руками. – Говорят, он там все римские земли на Востоке Клеопатре и ее ублюдкам отписал! И похоронить себя велел в Александрии, рядом с этой нильской ведьмой!

– Предатель! – подхватывает другой. – Забыл, что он римлянин! Променял Рим на юбку распутной царицы! Позор! Сенат должен немедленно лишить его всех полномочий!

В Курии обстановка не менее накаленная. Октавиан, спокойный и решительный, обращается к сенаторам. Рядом с ним – его верные соратники, Агриппа и Меценат. Места, где раньше сидели Антоний и Лепид, пустуют.

– Отцы-сенаторы! – голос Октавиана звучит твердо, но с нотками праведного гнева. – Вы все ознакомились с содержанием этого позорного документа, именуемого завещанием Марка Антония. Подлинное оно или нет – судить не мне, но дела его говорят громче всяких слов! Он раздает римские провинции как свои личные владения! Он ведет себя не как римский триумвир, а как восточный деспот, ослепленный чарами египетской царицы! Он оскорбляет богов Рима и предает идеалы, за которые сражался и пал великий Цезарь, чьим верным соратником он когда-то был!

Один из сенаторов, сторонник Антония, пытается возразить:

– Но это… это может быть подделка, Октавиан! Провокация, чтобы очернить имя доблестного воина! Нам известно, что завещания хранятся в храме Весты под строжайшей охраной! Как оно могло быть так легко обнародовано, если только не было… изъято силой или сфабриковано?

– Подделка?! – Октавиан повышает голос. – А его отказ явиться в Рим по вызову Сената – тоже подделка? А его открытое сожительство с Клеопатрой, в ущерб законной римской супруге, моей сестре Октавии, – это тоже выдумка? А его самовольные войны и раздача царских титулов детям этой египтянки, знаменитые «Дарования Александрии»? Нет, отцы-сенаторы! Антоний сам себя поставил вне римского закона! Его действия полностью соответствуют духу этого завещания, где он признает Клеопатру женой, назначает их детей наследниками римских земель и желает быть похороненным в Египте!

Лиэль, наблюдая за этой сценой, встревоженно шепчет:

– Какая мощная пропагандистская машина! Октавиан мастерски использует это завещание, реальное оно или нет, чтобы настроить общественное мнение и Сенат против Антония. Но, Гай, мы же можем попытаться узнать правду! Наша машина… она способна показать нам момент составления этого завещания или как Октавиан его получил? Это была полная подделка? Или в нем была доля истины? А куда, кстати, делся Лепид, третий триумвир? Его ведь тоже нет.

Гай на мгновение задумывается, его пальцы скользят по невидимой панели управления на запястье. Экран перед ними слегка мерцает, изображение Рима сменяется на более камерную сцену.

– Попробуем, Лиэль. Заглянем в Александрию, за несколько месяцев до этих событий… и в Рим, к весталкам, в момент изъятия документа. 

Экран вспыхивает ярким светом, затем стабилизируется, показывая просторный, залитый солнцем зал во дворце в Александрии. Марк Антоний, уже немолодой, но все еще властный, сидит за массивным столом. На его лице следы усталости и, возможно, излишеств. Рядом с ним, элегантная и внимательная, стоит Клеопатра. Перед Антонием – писец с папирусом и каламом.

– Пиши, Каллимах, – голос Антония звучит немного хрипло. – «Я, Марк Антоний, триумвир, находясь в здравом уме и твердой памяти…» Да-да, все эти формальности… «…завещаю следующее: Первое. Подтверждаю мои дары, сделанные в Александрии: сыну моему Птолемею Филопатору, известному как Цезарион, верховную власть над Египтом и Кипром, как сыну божественного Юлия и царицы Клеопатры. Детям моим от царицы Клеопатры: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и Парфию, как только она будет завоевана; Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию; Птолемею Филадельфу – Финикию, Сирию до Евфрата и Киликию…»

Клеопатра кладет руку ему на плечо, ее голос мягок, но настойчив:

– И не забудь, мой Антоний, о нас. О нашем союзе. И о том, где ты желаешь обрести вечный покой.

Антоний устало улыбается ей.

– Конечно, моя царица. «Второе. Признаю царицу Клеопатру VII Филопатор моей законной супругой, а брак мой с Октавией, сестрой Цезаря Октавиана, считать расторгнутым ввиду ее неверности духу нашего союза и римским добродетелям…» – тут он усмехается. – «Третье. Желаю, чтобы тело мое, где бы ни настигла меня смерть, было перевезено в Александрию и погребено рядом с царицей Клеопатрой в мавзолее, который мы начали строить…»

Изображение на экране меняется. Теперь это темное, священное хранилище в храме Весты в Риме. Несколько решительных мужчин в сопровождении ликторов, явно люди Октавиана, требуют у старшей весталки выдать им документ.

– Во имя Сената и блага Рима, почтенная мать, – говорит один из них, – мы должны ознакомиться с завещанием Марка Антония. Ходят слухи, что оно содержит измену!
Весталка, бледная, но исполненная достоинства, сопротивляется:

– Это святотатство! Завещания, вверенные нам, неприкосновенны! Антоний – римский гражданин!

– Римский гражданин, который предал Рим! – отрезает посланник Октавиана. – Выдайте его, или мы будем вынуждены применить силу. Государственная необходимость превыше формальностей!

В конце концов, под угрозой, жрицы уступают. С тяжелым сердцем старшая весталка достает из ларца запечатанный свиток и передает его людям Октавиана.

Экран снова возвращается к сцене в Сенате, где Октавиан произносит свою речь.

Лиэль потрясенно молчит несколько мгновений.

– Значит… значит, оно было подлинным! По крайней мере, в основных своих положениях! Антоний действительно все это завещал! И похоронить себя рядом с Клеопатрой, и земли… и даже попытался унизить Октавию!

Гай кивает, его лицо серьезно.

– Да, похоже, содержание, которое Октавиан представил Сенату, по большей части соответствовало действительности. Антоний, ослепленный любовью или политическими амбициями, действительно совершил эти шаги, которые были абсолютно неприемлемы для римского менталитета. Он недооценил реакцию Рима и хитрость Октавиана.

Лиэль качает головой.

– Тогда Октавиану даже не пришлось сильно стараться с подделкой. Он просто… обнародовал правду, которая оказалась страшнее любой лжи для репутации Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Он отобрал самые скандальные пункты, усилил какие-то формулировки, но основа была реальной. И это делало его пропаганду еще более убийственной. Антоний сам дал ему в руки оружие против себя. Что касается Лепида, то он к этому времени уже сошел с политической арены. После неудачной попытки бросить вызов Октавиану на Сицилии в 36 году до н.э., он был лишен триумвирских полномочий и отправлен в своего рода почетную ссылку, сохранив лишь сан Великого понтифика. Так что поле битвы за единоличную власть осталось за Антонием и Октавианом. И Октавиан, как видишь, действует куда хитрее и расчетливее. Он не объявляет войну Антонию, римлянину, что было бы гражданской войной и вызвало бы осуждение. Он объявляет войну Клеопатре.

В Курии обстановка не менее накаленная. Октавиан, спокойный и решительный, обращается к сенаторам.

– Отцы-сенаторы! – голос Октавиана звучит твердо. – Вы все ознакомились с содержанием этого позорного документа... Его дела говорят громче всяких слов! Он раздает римские провинции как свои личные владения! Он ведет себя не как римский триумвир, а как восточный деспот, ослепленный чарами египетской царицы! Он оскорбляет богов Рима и предает идеалы, за которые сражался и пал великий Цезарь, чьим верным соратником он когда-то был!

Один из сенаторов, сторонник Антония, пытается возразить:

– Но как мы можем быть уверены в его подлинности, Октавиан! Изъятие завещания из храма Весты силой – это неслыханно!

– Неслыханно?! – Октавиан повышает голос. – А его отказ явиться в Рим по вызову Сената – тоже неслыханно? А его открытое сожительство с Клеопатрой, в ущерб законной римской супруге, моей сестре Октавии, – это тоже неслыханно? А его самовольные войны и раздача царских титулов детям этой египтянки, знаменитые «Дарования Александрии»? Нет, отцы-сенаторы! Антоний сам себя поставил вне римского закона! Его действия полностью соответствуют духу этого завещания, где он признает Клеопатру женой, назначает их детей наследниками римских земель и желает быть похороненным в Египте!

В зале Сената тем временем нарастает гул негодования против Антония.

– Лишить его всех полномочий! – кричат сенаторы. – Признать врагом государства!

– Сенат Рима, – продолжает Октавиан, дождавшись тишины, – не может более мириться с таким поведением. Предлагаю лишить Марка Антония всех триумвирских полномочий и консульских назначений, которые он получил! Он сам избрал свой путь, путь предательства интересов Рима!
Предложение принимается почти единогласно.

– А теперь, отцы-сенаторы, – Октавиан делает паузу, его взгляд становится ледяным. – Мы не можем оставить без ответа наглость этой египетской царицы, которая посмела посягнуть на римские земли и римскую честь, опутав своими чарами римского полководца! Я предлагаю объявить войну Клеопатре, царице Египта! Пусть она ответит за свое высокомерие и за то зло, которое она причинила Риму!

Снова крики одобрения.

– Войну Клеопатре! Да! Смерть египетской змее!

Лиэль качает головой.

– Хитро. Очень хитро. Формально – война против иностранной царицы, а по сути – решающая схватка за власть над всем римским миром. Гражданская война под благовидным предлогом.

Гай кивает.

– Октавиан – мастер политической игры. Он обеспечил себе моральное превосходство и юридическое оправдание. 

Экран машины времени вспыхивает ослепительным блеском. Перед Гаем и Лиэль разворачивается грандиозная панорама: лазурные воды Ионического моря у мыса Акций. 2 сентября 31 года до н.э. Сотни боевых кораблей – трирем, квинквирем и более крупных декарем – выстроились друг против друга. С одной стороны – флот Марка Антония и Клеопатры, огромный, но несколько громоздкий. С другой – более маневренные и лучше обученные корабли Октавиана под командованием его гениального адмирала Марка Випсания Агриппы. Воздух дрожит от криков воинов, рева труб и глухих ударов таранов.

– Смотри, Гай! Какая армада! – Лиэль с трудом перекрикивает шум битвы. – Корабли Антония – настоящие плавучие крепости! Огромные, с высокими бортами, с метательными машинами на палубах!

Гай, не отрывая взгляда от экрана, где разворачивается сложная тактическая игра, кивает:

– Да, они внушительны. Антоний делает ставку на мощь своих флагманов и численное превосходство в пехоте на борту. Но Агриппа… он действует иначе. Видишь, его корабли легче, быстрее. Они не пытаются идти в лобовую атаку на эти громадины. Они кружат, изматывают, стараются повредить весла и рули, изолировать отдельные корабли от основного строя.

На одном из огромных кораблей Антония – его флагмане «Антониаде» – сам триумвир, в сверкающих доспехах, пытается руководить боем. Рядом с ним, на специально оборудованном для нее золоченом корабле «Антониасе», находится Клеопатра со своей египетской эскадрой.

– Держать строй! – ревет Антоний, перекрывая шум битвы. – Не давайте этим шавкам Октавиана разорвать нашу линию! Тараньте их, берите на абордаж! Где поддержка с флангов?!

Но фланги уже охвачены кораблями Агриппы. Более мелкие и быстрые либурны Октавиана, словно стая хищных рыб, набрасываются на тяжеловесные суда Антония.

– Господин Агриппа! – кричит один из центурионов на флагмане Октавиана, где сам Октавиан напряженно следит за ходом сражения. – Мы прорвали их левый фланг! Корабли противника смешались!

Агриппа, стоящий на носу своего корабля, отдает четкие приказы:

– Не увлекаться преследованием отдельных судов! Главная цель – флагман Антония и корабли Клеопатры! Отрезать им путь к отступлению! Зажечь их просмоленные борта огненными стрелами!

Внезапно среди хаоса битвы происходит нечто неожиданное. Корабли египетской эскадры Клеопатры, включая ее собственный флагман, поднимают все паруса и начинают выходить из боя, устремляясь на юг, в открытое море.

– Что… что происходит?! – Лиэль в недоумении. – Клеопатра… она бежит?! Бросает Антония в самый разгар сражения?

Антоний на своем флагмане видит этот маневр. Его лицо искажается от ярости и отчаяния.

– Куда?! Клеопатра! Вернись! Не смей! – он кричит, но его голос тонет в грохоте битвы. На мгновение он застывает в нерешительности, глядя то на удаляющиеся корабли возлюбленной, то на своих воинов, отчаянно сражающихся вокруг. Затем, приняв роковое решение, он отдает приказ:

– За мной! За царицей! Прорываемся!

Несколько кораблей из его ближайшего окружения, включая «Антониаду», пытаются последовать за Клеопатрой, пробиваясь сквозь строй кораблей Октавиана. Это вносит еще большую сумятицу в ряды его флота.

– Он тоже бежит! – восклицает Лиэль. – Антоний бросает свой флот и армию! Не могу поверить!

Гай мрачно кивает.

– Роковое решение. Возможно, он опасался за Клеопатру, возможно, решил, что битва проиграна и нужно спасать хотя бы ее и себя для продолжения борьбы. Но для его воинов это был сокрушительный удар. Их полководец, их кумир – бежал.

Оставшись без командования и видя бегство своих предводителей, флот Антония начинает сдаваться. Одни корабли спускают флаги, другие охвачены пламенем, третьи пытаются выброситься на берег.

– Победа! – раздается на кораблях Октавиана. – Антоний бежал! Их флот разбит! Слава Цезарю Октавиану! Слава Агриппе!

Сухопутная армия Антония, стоявшая на берегу и наблюдавшая за разгромом своего флота, также оказывается в отчаянном положении. Лишенная поддержки с моря и деморализованная бегством командующего, она через несколько дней капитулирует перед легионами Октавиана.

Экран застывает на ликующих воинах Октавиана и дымящихся останках некогда могучего флота Антония.

– И это все… – тихо произносит Лиэль. – Одна битва, несколько часов – и судьба мира решена. Октавиан – неоспоримый победитель. Антоний и Клеопатра – беглецы.

Гай кивает.

– Битва при Акции стала кульминацией многолетней борьбы за наследие Цезаря. Агриппа проявил себя как выдающийся флотоводец, а Октавиан – как удачливый и расчетливый политик, сумевший дождаться своего часа и использовать ошибки противника. Путь к единоличной власти для него теперь открыт.

= 1 =

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в раскаленную солнцем Александрию. 30 год до н.э. Легионы Октавиана уже на подступах к городу, с моря его блокирует римский флот. Во дворце Птолемеев царит паника и отчаяние.

Антоний, сломленный и потерявший всякую надежду, мечется по залам. Его некогда гордая осанка исчезла, одежда измята, взгляд безумен.

– Все потеряно! – бормочет он, обращаясь то к немногим оставшимся верным слугам, то к пустоте. – Легионы разбежались… Флот сдался… Октавиан не пощадит… Клеопатра! Где Клеопатра?! Она предала меня! Все из-за нее!

В это время Клеопатра, запершись со своими самыми доверенными служанками, Хармион и Ирас, в своем мавзолее, пытается найти выход. Она отправляет гонцов к Октавиану, предлагая отречься от престола в пользу своих детей, пытаясь выторговать им жизнь и хоть какое-то будущее.

– Госпожа, гонец вернулся от Цезаря Октавиана! – вбегает слуга, его лицо выражает смешанные чувства надежды и страха. – Он… он выслушал твои предложения. Он говорит, что ценит твое благоразумие и готов обсуждать будущее Египта. Он обещает сохранить тебе жизнь и отнестись с должным уважением, если ты… проявишь мудрость и будешь сотрудничать. Он также намекнул, что судьба Антония… должна быть решена таким образом, чтобы не омрачать будущее Египта и его отношений с Римом.

Клеопатра слушает внимательно, ее пальцы нервно теребят складки платья. Она понимает скрытый смысл слов Октавиана.

– Сотрудничать… – шепчет она. – Он хочет, чтобы я сама отдала ему Египет на блюдечке. И намекает, что Антоний – помеха для такого «сотрудничества». Он хочет, чтобы я предала Антония в обмен на туманные обещания для себя и моих детей? Никогда! – ее голос крепнет, в глазах сверкает прежний огонь. – Передайте вашему Цезарю, что царица Египта готова к переговорам о будущем своей страны, но она не торгует честью и не предает тех, кто был ей дорог! Пусть он сам явится ко мне, если хочет говорить как равный с равной, а не как победитель с пленницей!

До Антония доходит ложный слух, пущенный самой Клеопатрой в отчаянной попытке заставить его действовать или избавить от мучений, – будто она покончила с собой.

– Клеопатра… мертва? – шепчет Антоний, его лицо становится пепельным. – Тогда и мне незачем жить! Эрос! – кричит он своему верному оруженосцу. – Ты клялся убить меня, когда я прикажу! Пришло время!

Эрос, со слезами на глазах, обнажает меч, но вместо того чтобы убить господина, вонзает его себе в грудь.

– Нет! Эрос! – Антоний в ужасе бросается к нему, но уже поздно. – Даже ты… ты оказался благороднее меня… Тогда я сам!

Антоний выхватывает свой меч и пытается пронзить себя, но удар получается неточным и не смертельным. Он падает, истекая кровью, но еще живой.

В этот момент прибегает Диомед, секретарь Клеопатры.

– Господин Антоний! Царица… она жива! Она в мавзолее! Она просит доставить тебя к ней!

С последним усилием, поддерживаемый слугами, истекающий кровью Антоний приказывает нести себя к мавзолею. С трудом, с помощью веревок, его поднимают через окно в усыпальницу, где ждет Клеопатра. Он умирает у нее на руках, успев лишь прошептать, чтобы она не доверяла никому из людей Октавиана, кроме Гая Прокулея.

Лиэль смотрит на эту трагическую сцену со слезами на глазах.

– Какая страшная агония… Гай, но ведь самоубийство… Мы уже говорили об этом в контексте Фазаила. Для римлянина, особенно воина, это был более приемлемый выход, чем позор плена?

Гай кивает, его взгляд задумчив.

– Да, Лиэль. В римской традиции, особенно среди аристократии и военных, самоубийство в определенных обстоятельствах – перед лицом неминуемого позора, поражения, тирании или тяжелой болезни – считалось достойным выходом, актом сохранения чести (dignitas). Это отличалось от иудейского взгляда, где жизнь – священный дар Бога, и ее самовольное прерывание – тяжкий грех. Для Антония, потерпевшего сокрушительное поражение, потерявшего все и стоящего перед перспективой быть проведенным в триумфальной процессии Октавиана как жалкий пленник, самоубийство было способом избежать окончательного унижения и сохранить остатки былого величия в глазах потомков. Это был его последний акт неповиновения судьбе.

Через несколько дней Октавиан входит в Александрию как победитель. Он встречается с Клеопатрой в ее мавзолее. Царица, облаченная в траур, но не утратившая своего царственного достоинства, пытается использовать все свое обаяние и дипломатическое искусство. Она умоляет о пощаде для своих детей, предлагает ему несметные сокровища Египта.

– Великий Цезарь Октавиан, – голос Клеопатры звучит проникновенно, она простирает к нему руки, на которых сверкают драгоценности. – Судьба была жестока ко мне и к Антонию. Но Египет… Египет может процветать под твоим мудрым покровительством. Мои дети… они станут твоими верными вассалами, если ты проявишь милосердие, достойное истинного римлянина и наследника великого Цезаря…

Октавиан смотрит на нее холодно, непроницаемо. Он вежлив, но его слова не оставляют надежды.

– Царица, твоя личная безопасность гарантирована. Рим оценит сокровища Египта, которые ты мудро решила сохранить. Судьба твоих детей будет рассмотрена Сенатом со всем вниманием. Но ты должна понимать, что эпоха независимого царства Птолемеев подошла к концу. Египет отныне станет частью Римского государства. А ты… ты должна будешь сопровождать меня в Рим, чтобы предстать перед римским народом.

Клеопатра понимает истинный смысл его слов: ее ждет участие в триумфе – величайший позор для гордой царицы. Ее последняя надежда рухнула.

После ухода Октавиана, оставшись со своими верными служанками Хармион и Ирас, Клеопатра принимает последнее решение.

– Они не увидят меня в цепях, идущей за его колесницей по улицам Рима! – говорит она с ледяным спокойствием. – Я умру царицей, как и жила! Принесите корзину со смоквами… и то, что в ней спрятано.

Служанки, рыдая, выполняют ее приказ. В корзине со спелыми фигами прячется маленькая египетская кобра – аспид.

– Прощайте, мои верные подруги, – Клеопатра обнимает их. – Не печальтесь обо мне. Это лучший выход.

Она берет змею и подносит к своей груди.

Когда люди Октавиана, заподозрив неладное, вламываются в мавзолей, они находят Клеопатру уже мертвой на ее золотом ложе, в царском убранстве. Ирас лежит у ее ног, тоже мертвая. Хармион, едва живая, поправляет диадему на голове своей госпожи.

– Прекрасный конец, Хармион, – успевает сказать один из воинов Октавиана.

– Да, прекрасный, – шепчет Хармион, падая замертво. – И достойный потомка стольких царей.

Лиэль с трудом сдерживает рыдания.

– И она тоже… выбрала смерть. Какая трагедия! Такая сильная, умная женщина… но она не смогла смириться с позором. Гай, а ее самоубийство… с точки зрения ее верований, египетских? Это было допустимо?

Гай смотрит на застывшую сцену.

– В древнеегипетской религии отношение к самоубийству было сложным и не таким однозначно негативным, как, например, в иудаизме. Хотя жизнь считалась ценным даром богов, в некоторых случаях, особенно для царственных особ, смерть могла рассматриваться как переход в иной мир, и способ ухода из жизни имел значение. Укус священного аспида, связанного с богиней Исидой и символом царской власти, мог восприниматься как ритуальный, почти божественный уход, позволяющий избежать унижения и сохранить царское достоинство даже в смерти. Для Клеопатры это был последний царский жест, последний вызов Октавиану. Она предпочла смерть от яда священной змеи, символа ее божественного статуса, унизительному плену.

Экран медленно гаснет, оставляя Гая и Лиэль в молчаливом потрясении от увиденной драмы.

= 2 =</text>
      <sha1>ddycigq3jrk4fsdf0yugbrv9wdg5ze3</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261015</id>
      <parentid>261014</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T17:17:58Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 2 */ s</comment>
      <origin>261015</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="646997" sha1="nhqi7bl1074kwyip6r958cjhjjx13td" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

– Итак, Цезарь вернулся в Рим с триумфом… вернее, с правом на триумф за свои успехи в Испании, – говорит Гай, наблюдая за сценами тайных переговоров в роскошных римских домах. – Но он столкнулся с дилеммой: по закону, полководец, ожидающий триумфа, должен был оставаться за пределами городских стен Рима (померия) со своей армией до дня триумфального шествия. Однако для выдвижения своей кандидатуры в консулы он должен был лично явиться в город и зарегистрироваться. Сенат, где преобладали его противники-оптиматы, отказался сделать для него исключение.

– И это поставило Цезаря перед выбором, – подхватывает Лиэль, – либо триумф и отказ от консульства в этом году, либо консульство, но без триумфа. Цезарь, как всегда, выбрал то, что сулило большую реальную власть и перспективы – консульство. Он отказался от триумфа и вошел в город, чтобы баллотироваться. Но он понимал, что в одиночку противостоять сенатской олигархии будет крайне сложно.

Мы видим, как Цезарь, используя все свое дипломатическое искусство и обаяние, проводит серию тайных встреч с двумя другими влиятельнейшими фигурами Рима того времени: Гнеем Помпеем Великим и Марком Лицинием Крассом.

– Помпей, – поясняет Гай, указывая на величественную фигуру полководца, – вернулся с Востока несколькими годами ранее, осыпанный славой победителя Митридата и пиратов. Он распустил свою армию, ожидая, что Сенат утвердит все его распоряжения на Востоке и наделит землей его ветеранов. Но сенаторы-оптиматы, опасаясь его чрезмерного влияния, всячески затягивали решение этих вопросов, унижая и раздражая &quot;Великого&quot;.

– А Красс, – Лиэль переводит взгляд на другого участника тайных переговоров, немолодого, но все еще энергичного человека с проницательным взглядом, – богатейший человек Рима, подавивший восстание Спартака. Он также имел свои счеты с Сенатом, который не оказывал ему должного уважения и препятствовал его политическим амбициям, особенно опасаясь его финансового могущества и связей со всадничеством. К тому же, между Помпеем и Крассом существовала давняя вражда и соперничество.

Цезарь встречается с каждым из них по отдельности, а затем организует их совместную встречу.

– Господа, – обращается Цезарь к Помпею и Крассу, когда они наконец собираются вместе в обстановке строжайшей секретности, – поодиночке нас легко могут раздавить эти напыщенные сенаторы, которые боятся любого, кто превосходит их умом, доблестью или влиянием. Они заблокировали твои, Гней Помпей, справедливые требования по утверждению восточных дел и наделению ветеранов землей. Они препятствуют твоим, Марк Красс, финансовым интересам и политическим устремлениям. И они сделают все, чтобы не допустить меня до консульства, а если я и буду избран, то свяжут мне руки.

– И что ты предлагаешь, Гай Юлий? – Помпей смотрит на Цезаря с недоверием, но и с интересом. – Союз между нами? Между мной и Крассом? Ты забыл о нашей… э-э… взаимной симпатии?

Красс криво усмехается, но молчит, ожидая развития событий.

– Я предлагаю не личную дружбу, а политический союз, – твердо отвечает Цезарь. – Объединение наших сил, нашего влияния, наших ресурсов. Если мы трое будем действовать сообща, ни одна сила в Риме не сможет нам противостоять. Я стану консулом и проведу законы, нужные тебе, Помпей, для твоих ветеранов и утверждения твоих распоряжений. Я обеспечу поддержку твоим, Красс, финансовым начинаниям и интересам всадничества. А вы, в свою очередь, поддержите меня и мои будущие планы. Вместе мы сможем контролировать Республику.

– Три головы у чудовища, – мрачно замечает Красс. – Но в твоих словах есть резон, Цезарь. Сенат действительно зарвался.

– Если мы договоримся, – Помпей задумчиво барабанит пальцами по столу, – то в Риме не будет принято ни одного решения, которое не было бы угодно нам троим.

После долгих и, вероятно, непростых переговоров, взаимных уступок и гарантий, три самых могущественных человека Рима заключают неформальное, тайное соглашение, вошедшее в историю как Первый Триумвират. Это не была официальная магистратура, а скорее частная договоренность о совместных политических действиях.

– Так в 60 году до н.э. родился Первый Триумвират, – комментирует Гай. – Союз Цезаря, Помпея и Красса. Цезарь принес в этот союз свой политический гений, популярность у народа и будущие консульские полномочия. Помпей – свою военную славу, огромный авторитет и преданных ветеранов. Красс – несметные богатства и влияние на финансовые круги и всадничество.

– Их цели были различны, но на данном этапе совпадали, – добавляет Лиэль. – Цезарь хотел консульства, а затем проконсульства в какой-нибудь важной провинции, где можно было бы снискать военную славу и собрать армию. Помпей – утверждения своих восточных распоряжений и наделения землей ветеранов. Красс – удовлетворения своих финансовых и политических амбиций, возможно, также мечтая о военном командовании, которое могло бы сравниться со славой Помпея. Этот союз, хоть и основанный на взаимном недоверии и личных интересах, на несколько лет определил всю политическую жизнь Рима.

Триумвиры пожимают друг другу руки. Их лица выражают удовлетворение от заключенной сделки. Тень их объединенной мощи нависает над Римом.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в бурлящий Рим следующего, 59 года до н.э. Благодаря поддержке своих могущественных союзников по Триумвирату, Помпея и Красса, Гай Юлий Цезарь одержал победу на консульских выборах. Его коллегой по консульству стал Марк Кальпурний Бибул, ставленник сенатской оппозиции, оптиматов, которые надеялись, что он сможет сдерживать радикализм Цезаря.

– Итак, Цезарь – консул! – говорит Гай, указывая на Форум, где новый консул уже развил кипучую деятельность. – То, к чему он так долго стремился, свершилось. Теперь у него есть реальная власть для проведения своих планов и выполнения обязательств перед Помпеем и Крассом.

– Но его коллега, Бибул, – это же ходячая обструкция! – замечает Лиэль. – Оптиматы явно рассчитывали, что он парализует все инициативы Цезаря, используя право вето или объявляя неблагоприятные предзнаменования (obnuntiatio), что могло остановить любую общественную деятельность.

Мы видим Цезаря, который, не обращая внимания на сопротивление Бибула, начинает действовать решительно и напористо. Первым делом он выносит на обсуждение аграрный закон – Lex Julia Agraria. Этот закон предусматривал наделение землей неимущих граждан и ветеранов Помпея за счет государственных земель в Италии, а также земель, которые предполагалось выкупить у частных владельцев.

– Мой первый закон, граждане Рима! – голос Цезаря гремит на Форуме, где он лично представляет законопроект народному собранию, обходя Сенат, который явно был настроен против. – Закон о земле! Наши доблестные ветераны, проливавшие кровь за Республику под командованием Гнея Помпея, заслужили награду! Наши неимущие граждане, лишенные средств к существованию, получат землю и смогут кормить свои семьи! Это справедливо! Это необходимо для блага Рима!

Толпа отвечает восторженными криками. Ветераны Помпея, специально приведенные в город, горячо поддерживают консула.

– Бибул и его сенатские приспешники пытаются этому помешать! – продолжает Цезарь, указывая на группу оптиматов, пытающихся сорвать голосование. – Они не хотят, чтобы народ получил землю! Они боятся усиления Помпея! Но мы не позволим им этого!

Происходят стычки. Сторонники Цезаря и Помпея силой оттесняют оппонентов. Бибул, пытавшийся протестовать и объявить дурные предзнаменования, был облит нечистотами и изгнан с Форума. После этого он заперся у себя дома до конца консульства, лишь время от времени рассылая эдикты о неблагоприятных знамениях, на которые Цезарь уже не обращал внимания.

– Какая наглость! Какое пренебрежение всеми традициями! – возмущается один из сенаторов-оптиматов, наблюдая за происходящим. – Он правит, как царь, опираясь на толпу и солдат! Бибул низведен до роли домашнего авгура!

– Год консульства Юлия и Цезаря, – язвительно замечает другой, намекая на полное бессилие Бибула.

– Аграрный закон был принят, – констатирует Гай. – Воля триумвиров восторжествовала. Помпей получил то, чего так долго добивался для своих ветеранов. А Цезарь продемонстрировал свою силу и завоевал еще большую популярность у народа.

– Но это было только начало, – добавляет Лиэль. – Цезарь провел еще целый ряд важных законов. Был утвержден закон об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке (Lex Julia de actis Cn. Pompei), что было вторым главным обязательством Цезаря перед &quot;Великим&quot;.

– И, конечно, он не забыл о Крассе, – говорит Гай. – Был принят закон, снижавший откупную сумму для публиканов (сборщиков налогов) в провинции Азия. Публиканы, в основном из сословия всадников, были тесно связаны с Крассом, и эта мера значительно укрепила его позиции и лояльность этого влиятельного слоя.

Цезарь также проводит закон о публикации отчетов о заседаниях Сената и народного собрания – Acta Senatus и Acta Diurna Populi Romani. Это были своего рода первые официальные газеты, информировавшие граждан о деятельности властей.

– Какая интересная мера! – восклицает Лиэль. – Повышение прозрачности власти, доступ граждан к информации. Это должно было понравиться народу.

– Несомненно, – соглашается Гай. – Хотя, конечно, содержание этих &quot;актов&quot; тщательно контролировалось. Но сам факт их появления был новаторским. Кроме того, Цезарь провел закон против вымогательства в провинциях (Lex Julia de repetundis), направленный на борьбу с коррупцией наместников. Это тоже была популярная мера, хотя сам Цезарь в будущем не всегда будет щепетилен в вопросах обогащения за счет провинциалов.

И, наконец, самый важный для самого Цезаря закон, принятый уже к концу его консульства при поддержке народного трибуна Ватиния, – Lex Vatinia de provincia Caesaris.

– А вот и главный приз для самого Цезаря! – Гай указывает на голосование по этому закону. – Закон Ватиния предоставлял Цезарю после окончания его консульского срока проконсульство на пять лет не в какой-нибудь захудалой провинции, а сразу в двух стратегически важных: Цизальпийской Галлии (Северная Италия, населенная галлами, но уже сильно романизированная и важная для контроля над альпийскими проходами) и Иллирике (область на Адриатическом побережье Балкан, важная для операций на Балканах и возможного продвижения на восток).

– И это еще не все! – добавляет Лиэль. – Вскоре после этого Сенат, опасаясь, что народное собрание, находящееся под влиянием Цезаря, предоставит ему еще более широкие полномочия или другие привлекательные провинции, решил действовать на опережение. Они сами добавили к его проконсульскому назначению еще одну провинцию – Нарбоннскую Галлию. Это была уже давно существующая римская провинция на юге современной Франции, граничившая с еще не завоеванными галльскими землями. Таким образом, Цезарь получал под свой контроль огромную территорию, которая служила бы ему плацдармом для дальнейшей экспансии.

– Пять лет! И три провинции, дающие ему огромную армию и возможность вести войны, снискать славу и богатство! – отмечает Лиэль. – Это была идеальная стартовая площадка для его будущих завоеваний и укрепления личной власти. Оптиматы были в ярости, но ничего не могли поделать. Триумвират действовал как единый механизм.

Консульство Цезаря подходит к концу. Он добился всего, чего хотел: провел нужные законы для своих союзников, укрепил свою популярность и обеспечил себе блестящее проконсульское назначение.

– Этот год, 59-й до н.э., – заключает Гай, – стал поворотным. Цезарь показал, что готов действовать решительно, не считаясь с сенатской оппозицией и традициями, опираясь на силу триумвирата и поддержку народа. Он заложил основы своего будущего могущества.

– А Республика сделала еще один шаг к своему закату, – добавляет Лиэль. – Власть все больше концентрировалась в руках нескольких сильных личностей, а традиционные институты теряли свое значение.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из бурлящего политическими интригами Рима на север, за Альпы. Год 58 до н.э. Гай Юлий Цезарь, завершив свое консульство, отправляется в назначенные ему провинции – Цизальпийскую Галлию, Иллирик и Нарбоннскую Галлию. Огромные территории, значительные военные силы под его командованием и пятилетний срок проконсульства (который позже будет продлен) – все это создает идеальные условия для реализации его далеко идущих планов.

– Консульство Цезаря в 59-м году было лишь прелюдией, – говорит Гай, глядя на карту Галлии, еще не полностью покоренной Римом. – Теперь начинается главный акт его восхождения – Галльские войны. Формально он должен был управлять уже существующими провинциями, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы ограничился этим. Он искал славы, добычи и, главное, преданной, закаленной в боях армии. И Галлия предоставила ему все это в избытке.

– Да, обширные, богатые, но раздробленные земли &quot;косматой&quot; Галлии, населенные многочисленными и воинственными племенами, стали для него настоящим Клондайком, – подхватывает Лиэль. – Он использовал любой предлог – миграцию гельветов, призывы о помощи от одних галльских племен против других, угрозу со стороны германцев – чтобы начать военные действия и постепенно расширять римское влияние.

На экране мелькают сцены: римские легионы в походных колоннах пересекают реки, строят лагеря, вступают в ожесточенные схватки с галльскими воинами, одетыми в яркие одежды и вооруженными длинными мечами и щитами. Видны осады галльских укрепленных поселений – оппидумов.

– Первой крупной кампанией стала война с гельветами в 58 году до н.э., – комментирует Гай. – Это могущественное кельтское племя, населявшее земли на плато между Рейном, Роной и горной цепью Юра (территории современной западной Швейцарии), решило по разным причинам, включая давление со стороны германских племен, массово переселиться в более плодородные и спокойные области западной Галлии. Их миграция, насчитывавшая, по словам Цезаря, около 300 тысяч человек, включая женщин и детей, создавала угрозу для римских союзников и стабильности в Нарбоннской Галлии. Цезарь использовал это как предлог для вмешательства.

– И разгромил их в нескольких кровопролитных сражениях, наиболее известное из которых – битва при Бибракте, – добавляет Лиэль. – Он не только остановил миграцию, но и заставил большую часть выживших гельветов вернуться на свои опустевшие земли, чтобы они не остались незащищенными перед германской угрозой с востока. Это была демонстрация силы и решимости.

– Затем, в том же 58 году до н.э., он вмешался в конфликт между галльскими племенами эдуев, союзников Рима, и секванов, которые призвали на помощь германского вождя Ариовиста, – продолжает Гай. – Цезарь вступил в переговоры с Ариовистом, но они закончились ничем. Тогда он дал германцам бой, предположительно, у современного Безансона, и нанес им сокрушительное поражение, изгнав их за Рейн. Это значительно укрепило его авторитет среди галлов и продемонстрировало, что Рим готов защищать своих союзников.

Год 57 до н.э. Кампания против белгов – коалиции воинственных племен на севере Галлии.

– Белги считались самыми храбрыми из галлов, – говорит Лиэль, указывая на сцену ожесточенной битвы на реке Сабис (Самбре). – Они собрали огромное войско, чтобы противостоять Цезарю. Битва на Сабисе была одной из самых тяжелых для римлян. В какой-то момент положение легионов было критическим, и сам Цезарь, схватив щит у одного из солдат, бросился в гущу боя, воодушевляя своих воинов.

– Его личное мужество и своевременное прибытие подкреплений решили исход сражения, – добавляет Гай. – Белги были разбиты. Постепенно, одно за другим, их племена покорялись Риму.

Следующие годы – это череда непрерывных кампаний по всей Галлии. Покорение приморских племен веннетов, обладавших сильным флотом, экспедиции за Рейн против германцев. Галлия шаг за шагом попадала под римский контроль.

– Что двигало Цезарем в этих войнах? – задумчиво произносит Лиэль. – Конечно, стремление к славе, к триумфу, который он так и не получил за Испанию. Но не только это.

– Безусловно, добыча! – восклицает Гай. – Галлия была богата золотом, серебром, рабами. За годы войны Цезарь и его офицеры баснословно обогатились. Огромные суммы шли в Рим, подкупая политиков и ублажая народ. Он смог не только расплатиться со своими колоссальными долгами, но и приобрести еще большее влияние.

– И, конечно, армия, – добавляет Лиэль. – За эти годы он создал невероятно боеспособную, преданную лично ему армию. Легионеры, прошедшие с ним через огонь и воду, видевшие его мужество и щедрость (он удваивал им жалованье, делился добычей), были готовы идти за ним куда угодно. Эта армия стала его главным политическим аргументом.

– Его популярность в Риме, благодаря &quot;Запискам о Галльской войне&quot;, которые он регулярно отправлял в Сенат и публиковал, также росла невероятными темпами, – говорит Гай. – Он представлял себя как защитника Республики, расширяющего ее пределы и несущего цивилизацию варварам. Хотя на деле это было жестокое завоевание, сопровождавшееся массовыми убийствами, продажей в рабство целых племен и разрушением городов.

Год 52 до н.э. Общее восстание галлов под предводительством харизматичного вождя арвернов Верцингеторига. Это был самый опасный момент для Цезаря за все время Галльских войн.

– Верцингеториг сумел объединить множество галльских племен, осознавших, что поодиночке им не выстоять против Рима, – рассказывает Лиэль, и на экране появляются сцены осады Аварика и решающей битвы при Алезии. – Он использовал тактику &quot;выжженной земли&quot;, пытался лишить римлян продовольствия.

– Осада Алезии стала кульминацией войны, – Гай указывает на грандиозные двойные осадные линии, построенные Цезарем вокруг города, где укрылся Верцингеториг, и против подходившей на помощь галльской армии. – Это был шедевр военной инженерии и тактики. Цезарь, оказавшись между двух огней, сумел разгромить и осажденных, и тех, кто пришел им на помощь.

Верцингеториг, видя безнадежность положения, сдается Цезарю, чтобы спасти своих людей от голодной смерти. Он выходит из Алезии и бросает свое оружие к ногам римского проконсула.

– С падением Алезии и пленением Верцингеторига организованное сопротивление галлов было сломлено, – заключает Гай. – Хотя отдельные очаги сопротивления еще вспыхивали в течение нескольких лет, к 51 году до н.э. Галлия была фактически покорена и превращена в римскую провинцию.

– Цезарь добился всего, чего хотел, – говорит Лиэль. – Несметные богатства, непререкаемый авторитет, огромная, закаленная и фанатично преданная ему армия. Он стал самой могущественной фигурой в Риме.

Экран машины времени, после демонстрации масштабных сражений в Галлии, переносит Гая и Лиэль к берегам пролива, который римляне называли Океаном, а мы знаем как Ла-Манш. Годы 55 и 54 до н.э. Цезарь, укрепив свое положение в Галлии, обращает свой взор на таинственный и малоизвестный римлянам остров – Британию.

– После покорения основной части Галлии и отражения германской угрозы, неуемная энергия Цезаря и его жажда новых свершений толкают его на еще более дерзкое предприятие – экспедицию в Британию, – говорит Гай, указывая на флот римских кораблей, готовящихся к отплытию от побережья Галлии.

– Официальным предлогом для вторжения была помощь, которую некоторые британские племена якобы оказывали галлам в их борьбе против Рима, – добавляет Лиэль. – Но истинные мотивы Цезаря, скорее всего, были сложнее: стремление к славе первооткрывателя и завоевателя новых земель, поиск добычи (ходили слухи о богатствах Британии, особенно о жемчуге), а также желание продемонстрировать римскую мощь и запугать как британцев, так и оставшихся непокоренными галлов.

Первая экспедиция, 55 год до н.э. Мы видим, как римские легионы с трудом высаживаются на британском побережье, вероятно, в районе современного Кента, под градом копий и камней от встречающих их британских воинов, облаченных в шкуры и раскрашенных боевой раскраской. Их боевые колесницы производят устрашающее впечатление на римлян.

– Первая высадка была скорее разведкой боем, – комментирует Гай. – Цезарь привел с собой всего два легиона. Высадка оказалась чрезвычайно трудной. Британцы храбро сражались на берегу, а римские корабли из-за мелководья не могли подойти близко. Говорят, положение спас аквилифер (знаменосец) X легиона, который с орлом в руках первым прыгнул в воду, увлекая за собой остальных солдат.

– Даже высадившись, римляне столкнулись с упорным сопротивлением и незнакомой тактикой ведения боя, особенно с использованием боевых колесниц, – добавляет Лиэль.

– К тому же, их флот, стоявший на якоре у побережья, сильно пострадал от внезапного шторма. Цезарь заключил поспешный мир с несколькими местными племенами, взял заложников и, не добившись значительных успехов, вернулся в Галлию до наступления зимы. Эта экспедиция была больше демонстрацией, чем завоеванием.

Вторая экспедиция, 54 год до н.э. На этот раз Цезарь подготовился гораздо основательнее. Он собрал значительно больший флот – около 800 кораблей – и армию из пяти легионов и конницы.

– Вторая попытка была куда масштабнее, – говорит Гай, и на экране появляются армады римских судов, пересекающих пролив. – На этот раз высадка прошла более гладко, британцы, напуганные численностью римлян, отступили вглубь острова.

– Цезарь продвинулся вглубь Британии, форсировал Темзу, столкнулся с объединенными силами британских племен под предводительством вождя Кассивелауна, – продолжает Лиэль. – Произошло несколько сражений, в которых римская дисциплина и тактика взяли верх над храбростью британцев. Кассивелаун был вынужден просить мира.

– Цезарь наложил на британцев дань (которую они, вероятно, никогда полностью не выплачивали), взял заложников и запретил Кассивелауну нападать на дружественные Риму племена, – добавляет Гай. – Но и на этот раз он не оставил в Британии гарнизонов и не создал постоянной провинции. Вскоре он снова вернулся в Галлию, где назревали новые волнения.

– Так зачем же были эти британские походы, если они не привели к немедленному завоеванию? – задумчиво спрашивает Лиэль.

– О, политический эффект в Риме был огромен! – восклицает Гай. – Цезарь первым из римлян переправился с армией через &quot;Океан&quot; на этот туманный, почти мифический остров! Сами названия – Британия, Океан – будоражили воображение римлян. Его &quot;Записки&quot; об этих походах читались на Форуме и вызывали восторг. Это была невероятная реклама для него как для полководца и первооткрывателя. Он расширил известные границы мира (orbis terrarum) для римлян.

– То есть, это была скорее имиджевая акция, демонстрация римской мощи и личной отваги Цезаря? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да, – подтверждает Гай. – Хотя нельзя отрицать и стратегический аспект – он показал британцам, что римские орлы могут достичь и их земель, и это, возможно, на какое-то время уменьшило их поддержку галльскому сопротивлению. Но главное – это слава, это престиж, это укрепление его позиций в Риме. И, конечно, бесценный опыт для его армии в проведении десантных операций и боевых действий в незнакомых условиях. Походы Цезаря остались в истории как дерзкая разведка и демонстрация безграничных возможностей Рима и его амбициозного проконсула.

Римские легионы грузятся на корабли, покидая берега Британии. Туман снова скрывает остров, который еще надолго останется за пределами римского владычества, но уже ощутил на себе тяжелую поступь ее легионов.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из туманной Британии и лесов Галлии на восток, к границам Римской республики с могущественным Парфянским царством. Год 53 до н.э. Пока Цезарь добывал славу и богатство в Галлии, а Помпей пытался укрепить свое положение в Риме, третий участник триумвирата, Марк Лициний Красс, также жаждал военных лавров, способных сравниться с достижениями его коллег-соперников.

– Первый Триумвират, этот негласный союз трех титанов, с самого начала был конструкцией хрупкой, основанной на взаимной выгоде и необходимости, а не на искренней дружбе, – говорит Гай, глядя на карту Востока, где разворачиваются новые драматические события. – И одна из его опор вот-вот рухнет.

– Ты говоришь о Крассе, – кивает Лиэль. – После их совместного с Помпеем консульства в 55 году до н.э. (их второго совместного консульства, продлившего полномочия Цезаря в Галлии), Красс получил в управление на пять лет провинцию Сирия. И он видел в этом шанс осуществить свою давнюю мечту – поход на Восток, против Парфии.

Мы видим Красса, уже немолодого, но все еще полного амбиций, собирающего огромную армию в Сирии. Его легионы готовятся к вторжению в Парфянское царство, занимавшее территории современного Ирана и Ирака.

– Красс был баснословно богат, но ему не хватало военной славы, сопоставимой со славой Помпея или растущей популярностью Цезаря, – поясняет Гай. – Победа над Спартаком, хоть и важная, не считалась в Риме столь же почетной, как победа над внешним врагом, да еще и над таким могущественным, как Парфия. Он мечтал о триумфе, о несметных сокровищах Востока, о том, чтобы его имя встало в один ряд с именами Александра Македонского и Помпея.

– Но этот поход с самого начала был авантюрой, – добавляет Лиэль с тревогой. – Парфяне были грозным противником, их тяжелая кавалерия – катафракты – и конные лучники наводили ужас на врагов. Красс, не имевший достаточного опыта ведения войны в таких условиях и, по слухам, пренебрегший советами опытных военачальников, включая армянского царя Артавазда II, который предлагал ему идти через Армению, выбрал прямой, но опасный путь через безводные месопотамские степи.

На экране – изнурительный марш римских легионов по выжженной солнцем пустыне. Солдаты страдают от жажды и зноя. Затем – битва при Каррах. Римская пехота, построенная в плотное каре, окружена и расстреливается тучами парфянских стрел. Атаки тяжелой парфянской кавалерии прорывают римские ряды.

– Битва при Каррах в 53 году до н.э. стала одной из самых страшных катастроф в римской военной истории, – голос Гая звучит мрачно. – Семь легионов, около 40 тысяч римских солдат, были практически полностью уничтожены или захвачены в плен парфянским полководцем Суреной. Сын Красса, Публий, героически погиб в бою, пытаясь прорвать окружение.

– А сам Марк Красс… – Лиэль с трудом смотрит на экран, где показывают остатки разбитой римской армии, пытающиеся отступить. – После поражения он был предательски заманен парфянами на переговоры и убит. Парфяне, зная о его ненасытной жажде золота, залили ему в горло расплавленное золото. Жестокая и символичная смерть.

Известие о гибели Красса и разгроме его армии достигает Рима. Город в шоке и трауре.

– Смерть Красса имела далеко идущие последствия, – констатирует Гай. – Во-первых, это была огромная военная и моральная потеря для Рима. Угроза со стороны Парфии на восточных границах стала еще более реальной. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для нашей истории, – гибель Красса разрушила хрупкое равновесие Первого Триумвирата.

– Именно, – соглашается Лиэль. – Красс, со своим богатством и влиянием, играл роль своего рода буфера, связующего звена между двумя другими гигантами – Цезарем и Помпеем. Пока он был жив, их соперничество сдерживалось необходимостью поддерживать союз. Теперь же, когда одна из &quot;голов&quot; этого трехглавого чудовища была отсечена, двое оставшихся – Цезарь, чья слава и могущество росли с каждым днем благодаря победам в Галлии, и Помпей, все с большей тревогой наблюдавший за успехами своего бывшего союзника и все больше сближавшийся с сенатской оппозицией, – остались один на один.

– К тому же, незадолго до этого, в 54 году до н.э., умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея, – напоминает Гай. – Ее смерть еще больше ослабила личные связи между двумя полководцами. Триумвират, по сути, перестал существовать.

– Начинался медленный, но неуклонный дрейф к новому витку гражданской войны, – подводит итог Лиэль.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль на юг, к плодородным берегам Нила. Перед ними предстает Египет – древнее царство, последнее крупное эллинистическое государство, еще сохраняющее блеск былого величия, но уже попавшее в цепкие объятия Рима.

– Египет Птолемеев, – начинает Гай, пока на экране сменяются виды величественной Александрии, ее знаменитого Фароса, кипящей жизни порта и роскошных дворцов, – к середине I века до нашей эры уже давно не был той независимой державой, какой он был при первых преемниках Александра Великого. Его цари все больше зависели от воли Рима.

– Да, Рим смотрел на Египет как на важнейший источник зерна, без которого Вечный город не мог бы прокормить свое растущее население, – подхватывает Лиэль. – И, конечно, как на источник несметных богатств. Птолемеи, чтобы удержаться на шатком троне, раздираемом династическими распрями, щедро платили римским политикам и полководцам, искали их покровительства.

– Вмешательство Рима во внутренние дела Египта стало обычным делом, – продолжает Гай. – Римляне поддерживали одних претендентов против других, выступали арбитрами в спорах, по сути, превратив Египет в свой протекторат. Формально независимое царство на деле все сильнее опутывалось римскими сетями. И любое значительное событие в Риме немедленно отзывалось эхом на берегах Нила, и наоборот.

Экран машины времени фокусируется на бурлящей Александрии 58 года до н.э. Воздух пропитан зноем, запахом благовоний и... явным недовольством. Толпы народа заполнили широкие проспекты, ведущие к царскому дворцу.

– Что происходит, Гай? – Лиэль с тревогой смотрит на разгоряченные лица александрийцев. – Какая ярость в их глазах!

– Это гнев народа, Лиэль, – поясняет Гай. – Птолемей XII Авлет, или как его прозвали за спиной &quot;Флейтист&quot; за его увлечение музыкой в ущерб государственным делам, довел Египет до ручки. Его подобострастие перед Римом, огромные налоги и пренебрежение традициями переполнили чашу терпения.

Во дворце, в роскошных, но теперь тревожных покоях, Птолемей XII, мужчина средних лет с бегающими глазами, выслушивает донесения своих советников.

– Они требуют моего отречения! – голос царя дрожит. – Называют меня марионеткой Рима! Проклятые александрийцы, вечно они бунтуют!

– Мой царь, толпа неуправляема, – с тревогой говорит один из придворных. – Стража едва сдерживает их. Говорят, они уже провозгласили твою дочь Беренику и сестру и жену Клеопатру Трифену правительницами!

– Беренику! Мою дочь! – Птолемей вскакивает. – Она всегда была слишком амбициозна! Что ж, если Египет не ценит своего законного фараона, я найду тех, кто оценит! Рим! Я поеду в Рим! Помпей меня поддержит, я осыпал его дарами!

Вскоре, под покровом ночи, Птолемей XII тайно покидает Александрию, спасая свою жизнь и надеясь на помощь могущественных римских покровителей.

– Он бежит, – констатирует Лиэль, когда небольшое судно с изгнанным царем отчаливает от берега. – А власть переходит к Беренике IV. Интересно, как она справится?

– Недолго ей править в спокойствии, – замечает Гай. – Авлет не из тех, кто легко сдается, особенно когда на кону трон и богатства Египта. А у Рима, как мы знаем, свои давние интересы в этой плодородной земле.

Экран переносится в Рим. Прошел год с изгнания Авлета, 57 год до н.э. Бывший фараон, лишенный былого блеска, но не утративший хитрости, обивает пороги домов влиятельных сенаторов. Мы видим его в скромном жилище, которое ему предоставил его главный покровитель – Гней Помпей Великий.

– Мой благородный Помпей, – Авлет почтительно склоняется перед римским полководцем, чей дом полон трофеев и символов власти. – Только на тебя моя надежда. Сенат медлит, мои враги в Александрии укрепляют свою власть. Я готов на все, чтобы вернуть себе трон моих предков! Золото Египта будет щедро вознаграждать моих друзей!

Помпей, с видом государственного мужа, внимательно слушает.

– Царь Птолемей, ты знаешь, я всегда был другом Египта и твоего дома, – говорит он взвешенно. – Сенат Рима не забывает своих союзников. Но ситуация сложная. Многие сенаторы опасаются прямого вмешательства. Твоя дочь Береника пользуется некоторой популярностью.

– Популярностью, купленной моими же деньгами! – в сердцах восклицает Авлет. – Они разграбили мою казну! А я... я готов заплатить любую цену. Шесть тысяч талантов я уже обещал, если Рим вернет мне корону! Гай Юлий Цезарь, когда был консулом в пятьдесят девятом, уже помог мне получить титул &quot;друга и союзника римского народа&quot;. Неужели теперь Рим оставит меня?

– Лиэль, обрати внимание на эту деталь, – тихо говорит Гай. – Еще в 59 году до н.э., до своего изгнания, Авлет, благодаря огромным взяткам, которые, по слухам, разделили Цезарь и Помпей, добился от Сената официального признания. Это был важный козырь в его руках.

Лиэль кивает.

– То есть, формально он все еще &quot;друг и союзник&quot;, несмотря на изгнание. И это дает ему право просить о помощи. А взятки, похоже, были главным аргументом в римской политике того времени.

Помпей кладет руку на плечо Авлету.

– Не отчаивайся, царь. Я использую все свое влияние. Мы найдем способ. Римские легионы знают дорогу в Египет. Вопрос лишь в цене и подходящем моменте. Авл Габиний, мой человек, сейчас проконсул в Сирии. Возможно, именно через него мы сможем действовать.

Глава 8: Возвращение Фараона – Меч Рима и Кровь Египта

Экран машины времени показывает 55 год до н.э. Сирийская граница. Римские легионы под командованием проконсула Авла Габиния готовятся к походу. Среди офицеров выделяется молодой, энергичный командир конницы – Марк Антоний.

– Габиний, ты уверен, что Сенат одобрит это? – спрашивает один из легатов, глядя на марширующие колонны. – Вмешиваться в египетские дела без прямого указания... это рискованно.

Авл Габиний, человек Помпея, лишь усмехается.

– Указания от Помпея и золото Авлета – вот мои главные одобрения, легат. Птолемей Авлет должен вернуться на свой трон. Это в интересах Рима... и в моих личных интересах. А молодой Антоний во главе кавалерии обеспечит нам быструю победу. Он рвется в бой!

– Антоний уже тогда проявлял свою отвагу и полководческие таланты, – замечает Лиэль. – Этот египетский поход станет для него хорошей школой и, возможно, первой встречей с землей, которая позже сыграет роковую роль в его судьбе.

Римские легионы вторгаются в Египет. Войска Береники IV, плохо обученные и не имеющие опыта сражений с римлянами, быстро терпят поражение. Александрия вновь открывает ворота, но на этот раз – перед возвращающимся Птолемеем XII и его римскими &quot;освободителями&quot;.

В царском дворце, вновь занятом Авлетом, разворачивается сцена жестокой расправы.

– Дочь моя, Береника, – Птолемей XII смотрит на плененную девушку с холодной яростью. – Ты посмела пойти против своего отца и законного фараона. Ты заплатишь за это предательство!

– Я правила Египтом, пока ты унижался в Риме, отец! – гордо отвечает Береника. – Народ был на моей стороне!

– Народ?! – Авлет смеется жутким смехом. – Народ будет на стороне того, у кого сила! А сила сейчас у меня и у Рима! Стража, увести ее! И всех ее приспешников – казнить! Пусть Александрия запомнит, что бывает с теми, кто бросает вызов Птолемеям!

– Жестокое возвращение, – качает головой Лиэль, когда экран показывает сцены казней в Александрии. – Он не простил никого.

– Он обеспечил себе трон ценой римской интервенции и крови своих подданных, включая собственную дочь, – подводит итог Гай. – И этот &quot;долг&quot; перед Римом, и особенно перед Помпеем, который через Габиния организовал его реставрацию, теперь будет висеть над Египтом. 

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в 51 год до н.э. В то время как в Риме нарастает напряжение между Цезарем и Помпеем, а Галлия почти покорена, в Египте, последнем крупном эллинистическом царстве, продолжают происходить важные династические изменения, которые вскоре окажут значительное влияние на судьбу Рима. Птолемей XII Авлет, отец Клеопатры, недавно умер.

Мы видим сцену во дворце в Александрии. Зачитывается завещание покойного фараона.

– ...и да будет воля моя, чтобы царство Египетское перешло к моей старшей дочери Клеопатре и моему старшему сыну Птолемею, – монотонно читает жрец. – И да правят они совместно, как муж и жена, во благо Египта и согласно древним традициям… И да будет римский народ (Populus Romanus) исполнителем и гарантом сей моей последней воли, дабы обеспечить мир и преемственность в царстве моем, дружественном Риму.

– Клеопатре на момент восшествия на престол было всего около восемнадцати лет, а ее брату-соправителю Птолемею XIII – и того меньше, лет десять-одиннадцать, – рассказывает Лиэль, и на экране появляется изображение молодой женщины с властным взглядом и узнаваемым профилем. – Клеопатра VII. Естественно, такая юная пара не могла править самостоятельно. Реальная власть оказалась в руках придворной камарильи – евнуха Потина, наставника царя Теодота Хиосского и полководца Ахилла.

– И эти придворные интриганы, – замечает Гай, – явно не собирались делиться властью с молодой, амбициозной и, как оказалось, очень умной царицей. Они стремились править от имени юного Птолемея XIII, оттеснив Клеопатру от дел.

На экране Клеопатра, несмотря на свой юный возраст, демонстрирует незаурядный ум, образование (она, в отличие от многих Птолемеев, знала египетский язык, а также множество других языков) и сильный характер. Она пытается утвердить свою единоличную власть, что неизбежно приводит к конфликту с могущественными придворными.

– Царь Птолемей еще слишком юн, чтобы вникать во все тонкости управления, Потин, – твердо говорит Клеопатра всесильному евнуху. – Я, как старшая соправительница, возьму на себя бремя государственных решений.

– Ваше величество, – льстиво, но с едва скрываемой угрозой отвечает Потин, – мудрость не всегда приходит с годами. Царь Птолемей имеет своих верных советников, которые помогут ему нести это бремя. Ваша задача, царица, украшать двор и рожать наследников.

– Клеопатра с самого начала показала, что не намерена быть марионеткой, – говорит Лиэль. – Она стремилась править самостоятельно, опираясь на поддержку народа и, возможно, ища союзников за пределами Египта. Это не могло понравиться тем, кто привык вертеть делами при дворе.

– Ее попытки укрепить свою власть и отстранить от влияния Потина и его клику привели к тому, что уже через несколько лет, примерно к 48 году до н.э., она была фактически отстранена от власти и изгнана из Александрии, – добавляет Гай. – Ее брат Птолемей XIII был провозглашен единоличным правителем, а точнее, марионеткой в руках придворных.

Мы видим Клеопатру в изгнании, в Сирии, где она, не пав духом, начинает собирать наемную армию, чтобы силой вернуть себе трон.

– Они думают, что избавились от меня? – с гневом и решимостью говорит Клеопатра своим немногочисленным верным сподвижникам. – Они недооценили дочь Авлета! Я верну себе Египет, чего бы мне это ни стоило!

– Но Клеопатра не из тех, кто легко сдается, – с восхищением отмечает Лиэль. – Она не смирилась с поражением и начала готовиться к реваншу. Ее изгнание и борьба за власть совпали по времени с началом гражданской войны в Риме между Цезарем и Помпеем. Судьбы Рима и Египта вновь готовы были тесно переплестись.

– Интересно, как перекликаются судьбы и завещания, не правда ли? – задумчиво произносит Гай. – Мы не так давно наблюдали, как завещание Саломеи Александры в Иудее, передавшее власть ей, а не напрямую сыновьям, привело к миру, пусть и временному, благодаря ее мудрой политике примирения с фарисеями. А здесь, в Египте, завещание Птолемея Авлета о совместном правлении Клеопатры и ее юного брата, по сути, сразу же заложило основу для конфликта, так как реальная власть оказалась у придворной клики, не желавшей сильной царицы.

– Да, и если смотреть немного вперед, – подхватывает Лиэль, – то и знаменитое завещание Цезаря, которое сделает Октавиана его главным наследником, тоже станет отправной точкой для нового витка ожесточенной борьбы за власть в Риме. Получается, завещания великих правителей, призванные обеспечить стабильность и преемственность, очень часто становятся катализаторами смут и войн.

– Пожалуй, потому, – размышляет Гай, – что они затрагивают самые глубокие амбиции и интересы множества влиятельных людей. В Иудее компромисс Саломеи сработал на время, потому что она смогла опереться на мощную внутреннюю силу – фарисеев, и внешняя угроза еще не была столь явной. В Египте же Клеопатра столкнулась с уже сложившейся придворной олигархией, а Рим уже дышал в затылок, готовый вмешаться. А завещание Цезаря… оно и вовсе перекроит всю политическую карту Рима, потому что речь пойдет о наследовании власти над всей Республикой, или тем, что от нее останется. Каждое завещание – это отражение своей эпохи и конкретных обстоятельств. Но борьба за наследство сильных мира сего – это вечный сюжет. 

Экран машины времени, оставив на время бурлящий интригами Египет, вновь возвращает Гая и Лиэль в Рим. Год 54 до н.э. Цезарь все еще ведет свои победоносные кампании в Галлии, его слава растет, а богатства, стекающиеся в его руки, позволяют ему не только финансировать армию и подкупать политиков, но и задумываться о более масштабных проектах, способных увековечить его имя в самом сердце Республики.

– Пока Цезарь завоевывает Галлию, его влияние в Риме, несмотря на физическое отсутствие, только усиливается, – говорит Гай, указывая на оживленные улицы города, где уже ощущается дыхание новых времен. – И он начинает использовать свои огромные галльские трофеи не только для политических игр, но и для того, чтобы оставить свой след в облике Вечного Города.

– Да, и одним из самых амбициозных его проектов стало начало строительства нового Форума, который позже назовут Форумом Цезаря (Forum Iulium), – подхватывает Лиэль. – Старый Римский Форум, сердце политической, религиозной и общественной жизни, к середине I века до н.э. уже не справлялся со своими функциями. Город вырос, население увеличилось, а площадь Форума оставалась прежней. Он был переполнен, застроен хаотично, и для проведения крупных собраний или судебных процессов просто не хватало места.

Мы видим, как на участке земли, примыкающем к северо-восточной стороне старого Форума, у подножия Капитолийского холма, начинаются масштабные работы. Рабочие сносят старые здания, расчищают территорию. Цезарь, хоть и находится в Галлии, через своих доверенных лиц – Цицерона (который в этот период был с ним в хороших отношениях) и Оппия – руководит покупкой земли и началом строительства.

– Цезарь задумал не просто расширить старый Форум, а создать совершенно новый, великолепный комплекс, который должен был затмить все существующее, – поясняет Гай. 

– Это был не только практический шаг, но и мощнейший пропагандистский жест. Новый форум должен был стать символом его могущества, его щедрости по отношению к римскому народу и его связи с божественными предками.

– Он выкупил для этого огромный и очень дорогой участок земли, – добавляет Лиэль. – Говорят, только на покупку земли ушло около 60 миллионов сестерциев, а по некоторым оценкам – и все 100 миллионов! Это были колоссальные деньги даже для Рима. Но Цезарь, благодаря галльской добыче, мог себе это позволить.

– В центре нового форума, – Гай указывает на чертежи, которые рассматривают архитекторы, – планировалось возвести величественный храм в честь Венеры-Прародительницы (Venus Genetrix), мифической прародительницы рода Юлиев. Это было прямое указание на его божественное происхождение и особый статус.

– А перед храмом должна была стоять конная статуя самого Цезаря, – продолжает Лиэль. – Причем, по некоторым сведениям, его конь изображался с почти человеческими передними ногами, что символизировало его власть над миром. Вокруг форума должны были располагаться портики с колоннадами, лавки, возможно, базилика для судебных заседаний. Это должен был быть не просто рынок, а новый административный и культурный центр.

Строительные работы идут полным ходом. Слышен стук молотков, скрип подъемных механизмов, крики рабочих.

– Начало строительства Форума Цезаря в 54 году до н.э. – это знаковое событие, – говорит Гай. – Оно показывает, что Цезарь уже тогда мыслил категориями не простого политика или полководца, а человека, оставляющего неизгладимый след в истории и облике Рима. 

– Этот проект, – добавляет Лиэль, – также демонстрировал его умение использовать богатство для укрепления своего имиджа и популярности. Он давал работу тысячам людей, он обещал городу новое, великолепное общественное пространство. Это было частью его стратегии по завоеванию сердец римлян.

Камера машины времени показывает масштаб начинающейся стройки на фоне древних зданий старого Форума. Это был смелый вызов прошлому и заявка на будущее, где имя Цезаря будет вписано золотыми буквами в историю Рима.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в напряженную атмосферу Рима и северной Италии конца 50 года до н.э. – начала 49 года до н.э. Завершились Галльские войны, принеся Гаю Юлию Цезарю триумф, закаленную армию, безграничную преданность легионеров, невероятную славу и несметные богатства. Однако его успехи вызывали все большую тревогу в Риме, особенно у его политических противников в Сенате и у бывшего союзника – Гнея Помпея Магна.

– Десять лет Галльских войн завершились оглушительным триумфом Гая Юлия Цезаря, – начинает Гай, глядя на развернутую перед ними карту, где огромные пространства Галлии уже помечены как подконтрольные Риму. – Галлия покорена, его армия, закаленная в бесчисленных сражениях, не знает себе равных, а слава и несметные богатства, добытые в походах, сделали его самым популярным и, возможно, самым могущественным полководцем Рима. 

Античные источники, такие как Плутарх, сообщают о миллионах погибших и обращенных в рабство галлов, хотя современные историки склонны считать эти цифры несколько преувеличенными, скорее отражающими масштаб событий, чем точную статистику.

– Но именно это растущее влияние и вызвало страх в Риме, – подхватывает Лиэль. – Триумвират Цезаря, Помпея и Красса распался со смертью Красса в 53-м и Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, в 54-м. Помпей, оставаясь вблизи Рима, на фоне уличного хаоса, кульминацией которого стало убийство Клодия и сожжение Курии в 52 году, сумел позиционировать себя как гарант порядка. Сенат, в панике, избрал его консулом без коллеги, дав ему почти диктаторские полномочия.

– Он действительно навел порядок, проведя жесткие законы, – говорит Гай. – Но это лишь усилило его личную власть и сблизило с оптиматами, которые видели в Цезаре главную угрозу. Помпей, некогда союзник Цезаря, теперь становился его ключевым противником, хотя и сами оптиматы не до конца ему доверяли.

– Срок проконсульских полномочий Цезаря в Галлии истекал, – Гай указывает на экран, где идут политические дебаты. – Он хотел баллотироваться в консулы in absentia, не распуская армию, чтобы избежать судебных преследований по возвращении в Рим как частное лицо. Консульская неприкосновенность была ему жизненно необходима.

– Но Сенат, под влиянием Катона Младшего и Помпея, требовал, чтобы он сложил полномочия и распустил легионы, – добавляет Лиэль. – Для Цезаря это было равносильно политической смерти.

На экране – встревоженный Рим. Сенаторы в курии, народ на Форуме.

– Ситуация накалялась, – продолжает Гай. – Сенат издал senatus consultum ultimum, фактически объявляя Цезаря врагом государства и предоставляя Помпею высшие полномочия для «защиты республики». Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, пытавшиеся защитить Цезаря, были изгнаны из Сената и бежали к нему в лагерь.

– Это изгнание трибунов, – отмечает Лиэль, – стало для Цезаря формальным поводом заявить, что он действует в защиту Республики от произвола олигархии.

– Слухи о возможном марше Цезаря вызывали панику среди сенаторов, но надежду у плебса, – Гай указывает на сцены сборов в столице. – Помпей готовился к противостоянию, уверенный в поддержке Сената и силе своих легионов.

– В Риме слухи о возможном марше Цезаря на юг вызывали настоящую панику среди сенаторов, – Гай указывает на сцены спешных сборов в столице. – Но среди простого народа, помнившего щедрость Цезаря и видевшего в нем защитника от произвола аристократии, эти слухи, наоборот, порождали надежду. Помпей, некогда равный Цезарю по славе и влиянию, теперь видел в нем смертельную угрозу своему первенству и готовился к вооруженному противостоянию, будучи уверенным в поддержке Сената и значительной части италийской знати, а также в силе своих легионов, разбросанных по провинциям.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося наблюдателей на северный берег Рубикона. Холодная ночь с 10 на 11 января 49 года до нашей эры.

– Какая бурная река сегодня, Луций! – произносит молодой легионер, кутаясь в плащ и глядя на темные, вспененные воды. – Обычно тихая, а сейчас прямо ревет, словно дикий зверь. Дожди постарались.

– И не только дожди, Марк, – отвечает ему более старый, закаленный в походах товарищ, его голос низок и спокоен, – чует река, какое дело затевается. Говорят, перейти ее с войском без воли Сената – это все равно что подписать себе смертный приговор. Государственная измена.

– Молчи! – обрывает его центурион, сурово сдвинув брови. – Наш полководец, Гай Юлий, знает, что делает. За ним мы прошли всю Галлию, и здесь он не ошибется. А костры пусть горят ярче, чтобы видно было наши орлы!

– Он ведь понимал, Гай, – голос Лиэль, невидимой для солдат, едва заметно дрожит. – Понимал, что этот шаг – война. Не просто стычка, а полномасштабная гражданская война, которая захлестнет Италию и изменит Рим навсегда.

– Но и подчиниться ультиматуму Сената для него означало неминуемый крах, Лиэль, – Гай, его взгляд прикован к высокой фигуре в боевом облачении, стоящей чуть поодаль у самой воды, кивает. – Его враги в Риме только и ждали повода, малейшей слабости, чтобы уничтожить его – сначала политически, а потом, не сомневаюсь, и физически. У него не было другого выбора, кроме как пойти ва-банк.

Цезарь стоит неподвижно, его обычно непроницаемое лицо сейчас отражает бурю эмоций. Рядом с ним – верные легаты, их взгляды полны тревожного ожидания и безграничной преданности. Молчат и солдаты XIII легиона, ветераны Галльских войн, их доспехи и оружие тускло отсвечивают в неверном свете костров.

Один из легатов, Гай Скрибоний Курион, подходит ближе к Цезарю.

– Гай Юлий, легион ждет твоего слова. Мы готовы ко всему. Но… ты уверен? Это Рубикон. За ним – Италия. И война.

Цезарь медленно поворачивает голову, его взгляд устремлен на бурлящую воду.

– Война, Курион? А что оставили мне мои «друзья» в Сенате? Выбор между позором и войной? Они хотят видеть меня униженным, лишенным всего, за что мы сражались. Чтобы я, проконсул Галлии, сложил оружие и предстал перед их судом, как преступник?

– Они боятся тебя, Цезарь. Твоей славы, твоей армии, любви народа, – тихо говорит другой легат, Марк Антоний, недавно прибывший из Рима. – Помпей и его приспешники не успокоятся, пока не увидят тебя низвергнутым.

Внезапно, неподалеку от группы военачальников, у самой кромки воды, возникает какое-то движение.

– Смотрите! Что это? – восклицает один из солдат, указывая на неясную фигуру.

Все вглядываются. Из речной дымки вырисовывается человек необычайно высокого роста и дивной красоты, он сидит у берега и играет на свирели. Несколько трубачей из легиона, заинтригованные, подходят ближе. Внезапно незнакомец выхватывает у одного из них буцину – длинную изогнутую военную трубу, – срывается с места, бросается к реке и, издав на трубе оглушительный, воинственный клич, перебегает на другой берег и исчезает.

– Боги подают нам знак! – громко произносит авгур, сопровождавший Цезаря. – Это явное предзнаменование! Путь открыт!

Цезарь смотрит ему вслед, и его лицо, до этого омраченное сомнением, озаряется.

– Жребий брошен! Alea iacta est! – его голос, чистый и властный, разносится над рекой, над застывшими в ожидании рядами легионеров.

Он делает первый шаг на скрипучий деревянный мост.

– За мной, XIII легион! – командует он, и его голос эхом отзывается в сердцах солдат.

– За Цезарем! За нашим вождем! – ревет многоголосая толпа, и легионеры, как один, устремляются за своим полководцем. Грохот калиг по доскам моста, лязг оружия и доспехов сливаются в единый грозный гул. Эти люди, делившие с Цезарем все тяготы и триумфы галльских походов, без колебаний пересекают священную границу. Река Рубикон остается позади. Обратного пути нет.

– Вот и все, – шепчет Лиэль, глядя, как последние ряды легионеров скрываются в предрассветной мгле на южном берегу. – Республика, какой она была, только что перестала существовать. Один человек, один легион – и вызов брошен всей официальной власти Рима.

– И он будет действовать с присущей ему молниеносной быстротой, – добавляет Гай. – Цезарь прекрасно понимал: его единственный шанс – застать Помпея и сенаторов врасплох. Не дать им времени собрать силы, разбросанные по провинциям.

Рубикон медленно скрывается из вида на экране машины времени, оставаясь молчаливым свидетелем принятого решения. Впереди – Италия, Рим и новая, еще более жестокая гражданская война, которая определит будущее античного мира.

Экран мерцает, и изображение Рубикона сменяется стремительной панорамой. Легионеры Цезаря, уже не один XIII, а несколько присоединившихся к нему легионов, движутся по дорогам Италии с поразительной скоростью. Города Цизальпийской Галлии, а затем и самой Италии, один за другим открывают ворота, часто без единого выстрела.

– Гляди, Децим, еще один город сдался без боя! – молодой легионер, едва успевая за быстрым шагом колонны, толкает локтем своего товарища. – Арминий, Ареций, Игувий... Они словно встречают нас как освободителей, а не захватчиков!

– Не как освободителей, Гай, а как силу, которой нечего противопоставить, – усмехается Децим, опытный воин. – Говорят, сам Помпей Великий с сенаторами удирает из Рима так, что только пятки сверкают! Где же его хваленая армия? Где те два легиона, что он &quot;одолжил&quot; у Цезаря и обещал вернуть по первому требованию?

В походном шатре Цезаря, быстро разбитом на окраине очередного покорившегося города, кипит работа. Сам Гай Юлий, склонившись над картой, отдает четкие, быстрые приказы.

– Курион, твой отряд немедленно выступает на Корфиний! Там Домиций Агенобарб пытается собрать силы. Не дать ему! Скорость – наше главное оружие! – Цезарь поднимает голову, его глаза сверкают. – Антоний, ты с пятью когортами занимаешь Ареций. Обеспечьте порядок и немедленно доложите о настроениях. Мы не должны дать им опомниться.

– Поразительно, – шепчет Лиэль, ее взгляд прикован к стремительно меняющимся точкам на карте, которые отмечает Цезарь. – Он движется с невероятной быстротой. Он не дает им ни единого шанса на организацию обороны. Города просто не успевают понять, что происходит.

– Это его стиль, – отзывается Гай. – Внезапность и быстрота. Он понимает, что Помпей располагает значительными силами, но они разбросаны. Пока их соберут, Цезарь уже будет у ворот Рима. Он играет на опережение, на психологическом эффекте.

Сцена меняется. Теперь это Рим, погруженный в смятение. Сенаторы в панике мечутся по курии, их лица бледны, голоса срываются на крик.

– Он перешел Рубикон! Уже взял несколько городов! – кричит один из сенаторов, размахивая пергаментом с донесением. – Это немыслимо! Это государственная измена!

– Где Помпей? Что говорит Гней Помпей? – вопрошает другой, хватаясь за голову. – Он же уверял нас, что стоит ему только топнуть ногой, как из земли вырастут легионы!

Появляется сам Помпей. Его лицо мрачно, но он пытается сохранять самообладание.

– Господа сенаторы, ситуация серьезная, но не безнадежная. Цезарь действует дерзко и быстро, это правда. Но у нас нет достаточных сил здесь, в Италии, чтобы немедленно дать ему отпор.

– Так что же, бежать?! – выкрикивает кто-то из толпы. – Оставить Рим на милость этому выскочке?!

– Это не бегство, сенатор, это стратегическое отступление! – голос Помпея крепнет. – Мы отправимся на Восток, в Грецию. Там наши основные силы, там наши ресурсы. Мы соберем армию, способную сокрушить Цезаря, и вернемся, чтобы восстановить закон и порядок. У кого есть мужество и верность Республике, пусть следует за мной!

Слышится гул одобрения, но и растерянные, испуганные возгласы. Начинается спешная, хаотичная эвакуация. Сенаторы, их семьи, казна – все грузится на корабли в Брундизии.

– Они бегут, – констатирует Гай, наблюдая за сценой в порту. – Помпей уступает Италию без боя, рассчитывая выиграть время и собрать силы. Он недооценивает скорость и решимость Цезаря.

– А Цезарь, тем временем, практически без крови занимает один город за другим, – добавляет Лиэль. – Это шествие, а не завоевание. Он демонстрирует не только военную мощь, но и политическую прозорливость, объявляя о милосердии к сдавшимся, привлекая на свою сторону даже бывших противников.

Камера вновь фокусируется на Цезаре. Он получает донесение о бегстве Помпея.

– Так, значит, Помпей решил уступить мне Италию, – задумчиво произносит он, глядя на карту. – Что ж, тем хуже для него. Мы не будем терять времени на осаду Брундизия. Пусть плывет. Мы сначала укрепимся здесь, а затем… затем мы найдем его, где бы он ни был.

На экране видно, как последние корабли с Помпеем и верными ему сенаторами отплывают на Восток.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, который Цезарь занял без боя после бегства Помпея и большинства сенаторов. Город, еще недавно охваченный паникой, теперь настороженно притих, ожидая, как поведет себя победитель.

– Цезарь вошел в Рим, но его положение все еще шаткое с точки зрения закона, – комментирует Гай. – Он действует как полководец, захвативший столицу, но ему нужна формальная легитимация.

– И как он ее добивается? – спрашивает Лиэль. – Сенат в большинстве своем разбежался.

Мы видим Цезаря, который собирает оставшихся в Риме сенаторов. Их немного, и многие напуганы, но Цезарь обращается к ним не с угрозами, а с призывом к сотрудничеству.

– Сенаторы, я пришел не как враг Рима, а как его защитник от произвола немногих, – звучит голос Цезаря в опустевшей курии. – Я не стремлюсь к тирании. Моя цель – восстановить законность и порядок, обеспечить права римских граждан. Но для этого мне нужны полномочия.

– Хитро, – замечает Лиэль. – Он позиционирует себя как спасителя Республики. – Чтобы провести консульские выборы на следующий, 48-й год, Цезарь избирается (или, скорее, назначается оставшимися сенаторами под давлением обстоятельств) диктатором.

На экране мы видим эту процедуру.

– Dictator rei gerundae causa, – поясняет Гай. – Диктатор для ведения дел. Это была древняя чрезвычайная магистратура, но Цезарь использует ее очень ограниченно по времени.

– Всего одиннадцать дней он пробыл диктатором в этот раз, – уточняет Лиэль, сверяясь с данными на своем планшете. – Ровно столько, чтобы организовать и провести выборы консулов. И, разумеется, одним из консулов избирают его самого.

– Совершенно верно, – кивает Гай. – На 48 год до н.э. Гай Юлий Цезарь становится законно избранным консулом Римской республики. Его коллегой по консульству назначают Публия Сервилия Исаврика, лояльного ему человека. Теперь, отправляясь на Восток, в Грецию, для решающей схватки с Помпеем, Цезарь действует уже не просто как проконсул, нарушивший волю Сената, а как высшее должностное лицо государства, облеченное консульским империем.

– Это принципиально меняет его формальный статус, – заключает Лиэль. – Теперь он говорит от имени Римской республики и ее законной власти.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Легитимность, даже в условиях гражданской войны, имела огромное значение. И Цезарь, как никто другой, это понимал. А теперь, заручившись консульскими полномочиями и обезопасив Испанию, он готов к решающему этапу борьбы.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть, однако, не стала концом этой истории, – замечает Гай, когда изображение бездыханного тела Помпея на египетском берегу медленно гаснет.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!


Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть не принесла мира, – замечает Гай. – Цезарь, прибыв в Египет и увидев голову своего бывшего зятя и врага, говорят, прослезился. Он не одобрял такого вероломства. Но это уже другая история. Битва при Фарсале решила исход войны, но не ее окончание.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося Гая и Лиэль вслед за Цезарем. Прошло всего несколько дней после убийства Помпея. Римский флот бросает якорь в гавани Александрии. Цезарь, сопровождаемый небольшим отрядом, сходит на берег. Он здесь не как завоеватель, а как римский консул, следующий за своим врагом.

Мы видим Цезаря, входящего в царский дворец. Его встречают с показным почтением, но в воздухе висит напряжение. Евнух Потин, всесильный временщик при юном Птолемее XIII, выступает вперед с раболепной улыбкой.

– Великий Гай Юлий Цезарь, Рим и Египет приветствуют тебя! – голос Потина источает приторную сладость. – Царь Птолемей счастлив видеть в своих стенах столь прославленного гостя. И в знак нашей преданности и дружбы, мы приготовили для тебя дар… дар, который, мы надеемся, положит конец твоим трудам и этой печальной войне.

Слуги вносят нечто, прикрытое тканью, на серебряном подносе. Потин с театральным жестом сдергивает покрывало. На подносе – отрубленная голова Помпея Великого, забальзамированная и узнаваемая.

– Вот, Цезарь! Голова твоего врага! – с плохо скрываемым торжеством объявляет Потин. – Египет избавил тебя от него!

Лицо Цезаря каменеет. Вместо ожидаемой радости на нем отражается отвращение и гнев. Он отвернулся и даже прослезился, увидев столь печальный конец своего бывшего зятя и некогда союзника, а ныне главного противника.

– Это… это не тот дар, которого я ожидал, Потин, – голос Цезаря тих, но в нем звучит ледяная ярость. – Рим не воюет с мертвыми. И Рим не прощает вероломства послов. Помпей был римским гражданином, консулом, полководцем. Его судьбу должен был решить Рим, а не египетские царедворцы, запятнавшие себя убийством гостя!

– Потин явно просчитался, – шепчет Лиэль. – Он думал заслужить расположение Цезаря, а вместо этого вызвал его гнев и презрение.

– Цезарь был слишком тонким политиком, чтобы одобрить такое варварство, – добавляет Гай. – Кроме того, убийство Помпея лишило его возможности проявить милосердие к поверженному врагу, что укрепило бы его собственный авторитет и облегчило бы примирение в Риме. Теперь же он оказался втянут в египетские дрязги еще глубже, чем, возможно, предполагал изначально.

Цезарь, быстро овладев собой и сохраняя внешнее спокойствие, принимает решение, которое определит ход дальнейших событий. Он объявляет о своем намерении остаться в Александрии. Официальные причины – необходимость урегулировать значительные финансовые долги покойного Птолемея Авлета перед Римом (и лично перед некоторыми римлянами, включая Цезаря) и, что более важно, разобраться в запутанном династическом споре между юным Птолемеем XIII и его изгнанной старшей сестрой Клеопатрой.

– И здесь Цезарь находит блестящее юридическое обоснование для своего вмешательства, – замечает Лиэль. – Завещание Птолемея Авлета!

– Именно, – подтверждает Гай. – Покойный царь, умирая в 51 году до н.э., не только назначил своих детей, Клеопатру и Птолемея XIII, соправителями, но и, что крайне важно, в своем завещании указал римский народ в качестве исполнителя (экзекутора) своей воли. Он хотел, чтобы Рим гарантировал соблюдение его распоряжений и мир в Египте.

– А одна из копий этого завещания, – добавляет Лиэль, – была передана на хранение Помпею, как другу и покровителю Авлета. Ведь в неспокойные времена Рима оригинал, предназначенный для государственного казначейства, мог быть утерян или недоступен.

– И эта копия попала в руки Цезаря, – подхватывает Гай. – Она была найдена среди личных вещей Помпея после битвы при Фарсале, когда был захвачен его лагерь. Цезарь теперь имел на руках документ, который мог публично огласить.

На экране мы видим Цезаря, обращающегося к собравшимся придворным Птолемея XIII. Он держит в руках свиток пергамента. Его голос тверд и не допускает возражений.

– Я, как консул Римской республики, представитель римского народа, названного исполнителем последней воли покойного царя Птолемея Авлета, – Цезарь выразительно смотрит на свиток, – и как друг вашего отца, считаю своим долгом обеспечить точное исполнение его завещания. Вот оно, перед вами! Обе стороны в этом династическом споре должны предстать передо мной, чтобы я мог выслушать их доводы и принять справедливое решение, которое обеспечит мир и стабильность в Египте. Царица Клеопатра должна быть немедленно вызвана в Александрию и допущена ко мне.

Это заявление производит эффект разорвавшейся бомбы. В стане Потина, Ахилла и других придворных, оттеснивших Клеопатру от власти, воцаряется смятение. Они совершенно не ожидали, что Цезарь так решительно и активно вмешается во внутренние дела Египта и, тем более, потребует возвращения их главной соперницы, которую они считали надежно устраненной.

– Он намерен остаться здесь надолго, – с тревогой шепчет полководец Ахилл евнуху Потину, когда они отходят в сторону. – И он хочет вернуть эту змею Клеопатру! Мы не можем этого допустить! Если она получит поддержку Цезаря, нам конец!

– Успокойся, Ахилл, – криво усмехается Потин, хотя в его глазах тоже сквозит беспокойство. – Как она попадет во дворец? Все подходы к Александрии и сам дворец контролируются нашими верными людьми и твоими солдатами. Она не проскользнет незамеченной. Мы найдем способ убедить Цезаря в ее недостойности.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает здание Курии Гостилии в Риме. Конец 48 года до н.э. Хотя Цезарь все еще находится в Египте, разбираясь со сложной ситуацией после убийства Помпея и втягиваясь в династическую борьбу Птолемеев, вести о его сокрушительной победе при Фарсале уже достигли Вечного города и произвели оглушительное впечатление. В Сенате царит оживление, смешанное с затаенной тревогой и лихорадочным ожиданием.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – с трибуны вещает Публий Сервилий Ватия Исаврик, один из консулов этого года, известный своей лояльностью Цезарю. Его голос звучит громко и уверенно. – Вести с Востока не оставляют никаких сомнений! Наш Гай Юлий Цезарь при Фарсале одержал блистательную победу, сокрушив мятежные легионы Гнея Помпея! Республика спасена от угрозы власти немногих, стремившихся подчинить ее своим амбициям!

По залу прокатывается одобрительный гул. Лица многих сенаторов выражают облегчение, другие стараются выглядеть как можно более преданными победителю.

– Однако, отцы-сенаторы, – продолжает консул, – война еще не окончена. Остатки вражеских сил все еще разбросаны по провинциям, и требуется твердая рука, чтобы окончательно искоренить смуту. Сам Цезарь, как вы знаете, сейчас находится в Египте, утверждая там римское влияние и интересы Республики. В это решающее время Риму нужен лидер, облеченный всей полнотой власти, способный быстро и эффективно принимать решения, восстанавливать порядок и залечивать раны, нанесенные гражданской распрей!

– Он подводит к чему-то очень конкретному, – шепчет Лиэль, внимательно наблюдая за оратором.

– Посему, – консул делает эффектную паузу, – я предлагаю, во имя спасения и блага государства, облечь Гая Юлия Цезаря, нашего доблестного полководца и спасителя, властью диктатора сроком на один полный год, начиная с момента его возвращения в Италию или с того дня, как он сочтет нужным принять эти полномочия!

Предложение вызывает новую волну возгласов. Большинство – одобрительные, но слышны и отдельные, более сдержанные голоса.

– Диктатура на целый год! – Лиэль изумленно смотрит на Гая. – Но он ведь уже был диктатором в прошлом году, хоть и недолго! Теперь целый год, и он даже не в Риме!

– Один из сенаторов, известный своей приверженностью старым республиканским традициям, осторожно поднимается.

– Уважаемый консул, отцы-сенаторы, – начинает он, его голос звучит неуверенно. – Годовая диктатура… это значительный срок. Традиция нашей Республики предписывает более короткие периоды для таких чрезвычайных полномочий, дабы не искушать природу человеческую чрезмерной властью. Не создаем ли мы этим прецедент, который…

Его тут же перебивает другой сенатор, молодой и пылкий сторонник Цезаря:

– Традиции, почтенный Луций? О каких традициях вы говорите, когда сама Республика была на краю гибели из-за безрассудства тех, кто поставил свои личные амбиции выше блага Рима? Гай Юлий Цезарь не словом, а делом, своей кровью и кровью своих верных легионеров, доказал свою преданность государству! Год – это минимальный срок, чтобы он мог завершить начатое, покарать оставшихся врагов и вернуть нам долгожданный мир и процветание! Да что там год, вся вечность была бы недостаточной, чтобы отблагодарить его!

Громкие аплодисменты и крики &quot;Верно! Правильно!&quot; заглушают дальнейшие возражения. Консул удовлетворенно кивает.

– Предложение ставится на голосование! Кто за то, чтобы наделить Гая Юлия Цезаря полномочиями диктатора сроком на один год?

Лес рук поднимается вверх. Лишь немногие сенаторы воздерживаются или голосуют против, но их голоса тонут в общем хоре одобрения.

– Решение принято почти единогласно! – торжественно объявляет консул. – Слава Цезарю! Слава Риму!

– Да, его полномочия растут с каждой победой, – тихо отмечает Гай, когда изображение сенаторов, поздравляющих друг друга, застывает на экране. – Теперь он уже не просто временный диктатор для проведения выборов, как в прошлом году. Годовая диктатура, да еще и назначенная заочно, – это совершенно другой уровень. Это дает ему гораздо больше возможностей для укрепления своей власти и начала тех преобразований, которые он, несомненно, уже задумал. Он получает карт-бланш на управление государством.

– И это еще до его триумфального возвращения, – задумчиво произносит Лиэль. – Они словно спешат вручить ему всю власть, пока он еще далеко. Интересно, чего они боятся больше: его отсутствия или его присутствия?

Экран машины времени показывает темную ночь в Александрии. Небольшая рыбацкая лодка под покровом темноты скользит по водам гавани, приближаясь к той части царского дворца, где расположился Цезарь со своими легионерами.

– Она знала, что Потин и Ахилл сделают все, чтобы не допустить ее встречи с Цезарем, – комментирует Лиэль. – Обычным путем во дворец ей было не попасть. Нужен был неординарный ход.

На борту лодки – верный слуга Клеопатры, сицилиец по имени Аполлодор. И нечто длинное, завернутое в грубый ковер для постельных принадлежностей.

– Осторожнее, Аполлодор! – раздается приглушенный женский голос из свертка. – Не урони достояние Египта в нильскую грязь!

– Не беспокойтесь, ваше величество, – шепчет Аполлодор, перекидывая тяжелую ношу через плечо. – Я доставлю вас прямо к ногам Цезаря, как мы и договорились. Главное – пройти мимо стражи.

Сцена переносится в личные покои Цезаря во дворце. Римский полководец, которому уже за пятьдесят, но все еще полный энергии, разбирает донесения при свете масляных ламп. Входит Аполлодор, неся свой необычный груз.

– Что это, сицилиец? – Цезарь удивленно поднимает бровь. – Ночью ко мне можно вносить только самое необходимое. Или самые ценные дары.

– Это самый ценный дар, который только может предложить Египет, о, великий Цезарь, – с поклоном отвечает Аполлодор. – Дар от царицы Клеопатры.

Он осторожно кладет ковер на пол и начинает его разворачивать. Из складок ковра, словно экзотический цветок, появляется молодая женщина. Это Клеопатра. Ей чуть больше двадцати, она невысокого роста, но ее глаза горят умом, энергией и невероятной притягательностью. Она одета просто, но с царским достоинством.

– Гай Юлий Цезарь, – голос Клеопатры звучит мелодично, но твердо. – Я, законная царица Египта, пришла к тебе, чтобы просить справедливости и защиты от тех, кто незаконно отнял у меня трон.

Цезарь, пораженный такой дерзостью и необычным появлением, на мгновение теряет дар речи. Затем на его губах появляется улыбка – смесь удивления, восхищения и заинтересованности.

– Царица Клеопатра… Я слышал о твоей красоте и уме, но действительность превосходит все слухи. Твой способ явиться ко мне достоин и того, и другого. Подойди, не бойся. Расскажи мне свою историю.

– Вот так, одним смелым и театральным жестом, Клеопатра обошла всех своих врагов и оказалась лицом к лицу с самым могущественным человеком в мире на тот момент, – восхищенно говорит Лиэль. – Она знала, на что идет. Это был ее единственный шанс.

– И этот шанс она использовала сполна, – добавляет Гай. – Цезарь был очарован. Не только ее красотой, но и ее умом, образованностью, политической хваткой и невероятной харизмой. Он увидел в ней не просто просительницу, а потенциально ценного союзника на Востоке. И, конечно, привлекательную женщину.

В последующие дни и недели Цезарь и Клеопатра проводят много времени вместе. Он выслушивает ее версию событий, ее планы по управлению Египтом. Она, в свою очередь, очаровывает его своим интеллектом, знанием языков, она говорила на многих языках без переводчика, включая египетский, что было редкостью для Птолемеев, и амбициями. Между ними быстро вспыхивает страстный роман.

– Это был не просто роман, – подчеркивает Лиэль. – Это был и политический союз. Клеопатра нуждалась в Цезаре, чтобы вернуть себе трон. Цезарь нуждался в лояльном и сильном правителе в Египте, который бы обеспечивал поставки зерна и стабильность в регионе. Их личные чувства и политические интересы совпали.

Решение Цезаря поддержать Клеопатру и его попытки восстановить ее на троне в качестве соправительницы (а фактически – главной правительницы) рядом с ее братом Птолемеем XIII вызывают ярость у придворной клики. Потин и Ахилл понимают, что их власть под угрозой.

– Он выбрал ее! – в бешенстве кричит Ахилл Потину. – Этот римлянин хочет отдать Египет в руки этой выскочки! Мы должны действовать, пока не поздно! Мои солдаты готовы!

– Ты прав, Ахилл, – мрачно соглашается Потин. – Птолемей должен быть единственным царем. А Цезарь и его римляне должны убраться из Египта… или остаться здесь навсегда, на дне Нила!

Начинается так называемая Александрийская война (осень 48 г. до н.э. – зима/весна 47 г. до н.э.). Ахилл во главе египетской армии, насчитывающей около 20 000 человек, осаждает Цезаря и его немногочисленные силы (около 4000 легионеров) в царском квартале Александрии. Положение Цезаря становится критическим.

На экране мы видим ожесточенные уличные бои в Александрии. Римляне, несмотря на численное меньшинство, благодаря опыту и дисциплине, яростно сражаются.

– Цезарь оказался в ловушке, – говорит Гай, наблюдая за ходом боев. – Он явно недооценил силы египтян и решимость Потина и Ахилла. Ему пришлось проявить все свое полководческое искусство, чтобы выстоять.

В ходе одного из сражений, когда египтяне попытались захватить корабли Цезаря в гавани, римляне подожгли свои корабли, чтобы не допустить их захвата врагом, но огонь перекинулся на египетский флот и прибрежные постройки.

– Смотри, Гай! Огонь перекинулся на прибрежные постройки! – восклицает Лиэль, указывая на экран. – Кажется, горит что-то очень большое у порта!

– Да, это один из самых трагических моментов Александрийской войны, – с сожалением говорит Гай. – Пожар, начавшийся в доках, перекинулся на город. К сожалению, пострадала знаменитая Александрийская библиотека.

На экране видно, как пламя охватывает величественные здания. Клубы черного дыма поднимаются к небу.

– Какая утрата для человечества! – скорбно произносит Лиэль. – Столько знаний, столько бесценных свитков погибло!

– Сгорели только склады с книгами, – говорит Гай. – Однако и это была невосполнимой потерей. Цезарь в своих &quot;Записках о Гражданской войне&quot; упоминает о необходимости сжечь корабли, но о пожаре в Библиотеке умалчивает. Возможно, он не считал это важным на фоне военных действий, или не хотел брать на себя ответственность за такую потерю. Александрийская библиотека продолжала существовать в относительно спокойной обстановке еще около двух столетий.

Осада продолжается несколько месяцев. Цезарь посылает за подкреплениями. Клеопатра все это время находится рядом с ним, разделяя опасности и, несомненно, оказывая ему моральную поддержку и делясь своими знаниями о местных условиях. Ее брат, Птолемей XIII, находится в руках Цезаря как заложник, но позже его отпускают к египетской армии в надежде, что это приведет к миру, но он лишь возглавляет борьбу против римлян.

– Война была ожесточенной, – комментирует Гай. – Цезарю пришлось нелегко. Но он держался, ожидая подкреплений. Судьба Египта, Клеопатры и самого Цезаря висела на волоске.

Изображение застывает на сцене одного из ночных боев, освещенного пламенем пожаров, отражающихся в водах Нила. Впереди – решающие сражения Александрийской войны.

Осада царского квартала продолжается несколько долгих, изнурительных месяцев. Цезарь посылает гонцов во все стороны с призывом о помощи. Клеопатра все это время находится рядом с ним, ее присутствие – не только политический актив, но и источник информации о местных реалиях и, несомненно, моральная поддержка для римского полководца. Ее юный брат, Птолемей XIII, содержится Цезарем как заложник, но позже, в тщетной надежде на примирение, его отпускают к египетской армии. Однако он лишь возглавляет борьбу против римлян с новой силой.

– Война была невероятно ожесточенной, – комментирует Гай, когда на экране сменяются сцены уличных боев, вылазок и морских стычек. – Римляне были на грани. Но Цезарь не сдавался, он ждал подкреплений. Судьба Египта, судьба Клеопатры и его собственная судьба висели на волоске.

Изображение на экране машины времени смещается, показывая теперь Иудею. В роскошном, но скромном по сравнению с александрийскими дворцами, кабинете мы видим Антипатра Идумеянина. Это человек средних лет, с проницательным взглядом и энергичными движениями. Рядом с ним – первосвященник Гиркан II, фигура более представительная, но лишенная той внутренней силы, которая исходит от Антипатра.

– Дошли вести из Египта, отец, – входит молодой человек, это Фазаил, старший сын Антипатра. – Помпей разбит при Фарсале и убит в Египте. Цезарь теперь там, и, похоже, у него серьезные неприятности с местными.

Антипатр на мгновение задумывается.

– Помпей... Он был нашим покровителем, но времена меняются, – медленно произносит он. – Цезарь – это восходящая звезда, и он победитель. Гиркан, друг мой, похоже, пришло время пересмотреть наши союзы.

– Ты думаешь, стоит поддержать Цезаря? – спрашивает Гиркан II, его голос неуверен. – Это рискованно. Он осажден в Александрии.

– Победителей не судят, а помогают им, когда они в нужде, – твердо отвечает Антипатр. – Цезарь не забудет помощи. Иудея должна быть на стороне силы. Я соберу отряд. Мы выступим на помощь Цезарю. И это будет помощь не только войсками, но и влиянием на еврейскую общину Александрии, которая весьма многочисленна.

– Это мудрое решение, отец, – говорит другой юноша, входящий в комнату. Это Ирод, младший сын Антипатра, его глаза горят честолюбием. – Цезарь оценит такую верность.

– Антипатр был прагматиком, – комментирует Гай. – Он понимал, что после Фарсала власть Помпея рухнула. Он быстро сориентировался и сделал ставку на Цезаря, несмотря на то, что тот оказался в трудном положении в Александрии.

Экран вновь возвращается к осажденной Александрии. Положение Цезаря становится все более отчаянным. И тут приходит долгожданная весть.

– Полководец! Прибыли подкрепления! – вбегает запыхавшийся легионер в штаб Цезаря. – Армия Митридата Пергамского уже у Пелусия! И с ним значительный иудейский контингент под командованием Антипатра!

На лице Цезаря впервые за долгое время появляется улыбка.

– Наконец-то! Антипатр! Я знал, что на него можно положиться! – он оборачивается к Клеопатре, стоящей рядом. – Твоя судьба, царица, и судьба Египта скоро решится. Мы выступаем навстречу нашим союзникам!

– Антипатр Идумеянин оказал Цезарю неоценимую услугу, – говорит Лиэль. – Его войска, особенно опытные иудейские воины, прибыли в самый критический момент. Кроме того, он использовал свое влияние, чтобы склонить еврейское население Пелусия и других районов Дельты на сторону Цезаря, что облегчило продвижение союзной армии.

Экран машины времени ярко вспыхивает, и Гай с Лиэль видят дымящиеся берега Нила. Только что отгремели последние раскаты решающего сражения Александрийской войны.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на поле битвы. – Объединенные силы Цезаря и Митридата Пергамского, не без помощи отрядов Антипатра, только что наголову разбили армию Птолемея XIII. Кажется, юный царь пытался бежать… вон там, у реки… да, он утонул! Его надежды и надежды его сторонников поглощены Нилом.

На возвышении, откуда открывается вид на усеянное телами павших египтян и брошенным оружием поле, стоит Цезарь. Рядом с ним – Клеопатра, с трудом скрывающая свое торжество.

– Победа! – ликующий голос Цезаря разносится над полем. – Египет наш! Клеопатра, отныне ты будешь править этой землей под покровительством Рима!

– Какая решимость! – шепчет Лиэль, глядя на пару победителей. – Он не теряет времени даром.

– И не забывает тех, кто помог ему в трудный час, – добавляет Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Эта победа во многом стала возможной благодаря своевременной и решительной поддержке Антипатра.  Цезарь сейчас, несомненно, щедро вознаградит прозорливого идумеянина. Видишь, Гиркан II… его утверждают в сане первосвященника и этнарха.

– Значит, Гиркан сохраняет свою символическую и религиозную власть, – замечает Лиэль. – Это, конечно, важно для народа Иудеи.

– Безусловно, – соглашается Гай. – Но его реальное политическое влияние, похоже, будет сильно ограничено. Римский контроль никуда не денется, да и сам Антипатр теперь рядом, и не просто так.

– Ты думаешь, Антипатр получит больше реальной власти? – спрашивает Лиэль.

– Смотри сама, – Гай кивает на экран. – Цезарь назначает Антипатра эпитропом – фактически, прокуратором всей Иудеи. Это значит, что именно он будет контролировать все административные и военные дела. Он становится главным посредником между римлянами и местным населением. Его власть здесь куда более практическая и политическая, чем у Гиркана.

– Понятно, – кивает Лиэль. – А сыновья Антипатра? Вон тот молодой, Ирод, такой энергичный на вид.

– Да, и они не забыты, – подтверждает Гай. – Фазаилу, старшему, достается Иерусалим, а Ироду – беспокойная Галилея. Какие важные назначения происходят прямо на наших глазах!

Изображение на экране застывает, показывая Цезаря и Клеопатру на фоне ликующих римских легионеров и союзных войск. Дым пожарищ еще не до конца рассеялся над Александрией, но Александрийская война окончена.

– Цезарь не только вышел из этой заварушки победителем, – говорит Гай, – но и значительно укрепил свое положение на всем Востоке.

– А Клеопатра, благодаря ему, становится полновластной царицей Египта, – подхватывает Лиэль. – Поистине, невероятный поворот событий для нее!

– Да, – соглашается Гай, – а для Иудеи вмешательство Антипатра в эту далекую египетскую смуту, как мы видим, имеет огромное значение прямо сейчас.

Экран машины времени вновь оживает, перенося Гая и Лиэль в Рим 46 года до н.э. Город гудит в предвкушении невиданных зрелищ – Цезарь только что вернулся с триумфом из Африки, одержав сокрушительную победу при Тапсе над последними крупными силами помпеянцев. Улицы украшаются, строятся временные трибуны, ремесленники спешно заканчивают декорации для предстоящих четырех триумфов. Но прежде чем начнутся эти грандиозные празднества, должно произойти еще одно важное политическое событие, закрепляющее его власть.

Мы в Курии Гостилии. Зал переполнен сенаторами. Многие из них – новые назначенцы Цезаря, другие – помилованные им бывшие противники, теперь старающиеся демонстрировать исключительную лояльность. Сам Цезарь, еще не сменивший дорожное облачение полководца на сенаторскую тогу, присутствует здесь, занимая почетное место. Его лицо спокойно, но взгляд острый и внимательный.

Поднимается один из консулов этого года, верный цезарианец. Его голос зычен и наполнен подобострастным восторгом.

– Досточтимые отцы-сенаторы! Рим ликует! И не только Рим, но и вся Италия, все провинции, утомленные долгой и кровопролитной гражданской войной, вздыхают с облегчением! Великий Гай Юлий Цезарь вернулся к нам, увенчанный лаврами новой, окончательной победы! При Тапсе он сокрушил последних врагов Республики, тех, кто слепо следовал за призраками прошлого и ввергал государство в пучину бедствий!

По залу прокатывается волна аплодисментов. Цезарь сдержанно кивает.

– Его гений полководца, его несгибаемая воля и его безграничное милосердие к побежденным, – продолжает консул, жестикулируя, – спасли Республику от распада! Он даровал нам мир! Он даровал нам стабильность! Но работа по восстановлению государства еще не завершена. Необходимо залечить раны, нанесенные войной, провести жизненно важные реформы, укрепить основы нашего общества! Для этого нужна твердая, уверенная рука, направляющая корабль Республики сквозь все бури!

Он делает паузу, обводя взглядом затихших сенаторов.

– Посему, отцы-сенаторы, признавая величайшие и несравненные заслуги Гая Юлия Цезаря, его божественную мудрость и его беззаветную преданность Риму, я предлагаю – и я уверен, что это предложение найдет отклик в сердце каждого истинного патриота! – даровать ему титул диктатора сроком на десять лет!

В зале на мгновение воцаряется тишина, а затем он взрывается аплодисментами. Многие сенаторы вскакивают с мест, восторженно крича и размахивая руками. Их лица сияют от усердия. Однако, если присмотреться, можно заметить и тех, кто аплодирует более сдержанно, с застывшими, непроницаемыми лицами, их глаза опущены или быстро бегают по залу.

– Десять лет… – Лиэль, наблюдающая за сценой, качает головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера. Это почти монархический срок. Традиционная диктатура и рядом не стояла с таким размахом и такой длительностью.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – отмечает Гай, его взгляд холоден и аналитичен, пока он наблюдает за реакцией сенаторов. – Это не единичный акт. Вспомни его длительные проконсульские полномочия в Галлии, которые давали ему огромную военную силу и независимость. Теперь вот диктатура на десять лет в самом Риме. Плюс к этому он получает цензорские полномочия под видом praefectura morum (надзора за нравами), что дает ему контроль над составом самого Сената, – Гай указывает на свиток с перечнем новых полномочий Цезаря.

– Praefectura morum? – Лиэль прищуривается. – Звучит очень похоже на полномочия цензоров. Тех самых, что следили за нравами и, что самое главное, составляли списки сенаторов?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Традиционно цензоров было двое, их избирали на определенный срок. И их решения, особенно по исключению кого-либо из Сената или наложению nota censoria – то есть публичного порицания за недостойное поведение – были окончательными и не подлежали обжалованию на время их магистратуры.

– А что это за &quot;публичное порицание&quot;? Какие у него были последствия? – с интересом уточняет Лиэль.

– О, это было серьезное пятно на репутации, Лиэль, – поясняет Гай. – Цензоры могли объявить гражданина виновным в распущенности, расточительстве, нарушении клятвы, небрежном ведении хозяйства или даже недостаточном уважении к семейным традициям. Такое порицание могло привести к понижению в цензовом классе, что влияло на его политические права и воинскую обязанность. А для сенатора или всадника это часто означало потерю статуса. Так что  nota censoria была мощным инструментом поддержания дисциплины и контроля над элитой. Они были своего рода верховными арбитрами общественной морали и достоинства.

– А теперь? – спрашивает Лиэль. – Что означает эта &quot;префектура нравов&quot; для Цезаря?

– Это означает, – Гай делает небольшую паузу, давая словам вес, – что он получает всю полноту этой неоспоримой цензорской власти, включая право выносить такие порицания, но единолично и, по сути, бессрочно. Он теперь сам решает, кто достоин быть сенатором, а кто нет, кто заслуживает общественного осуждения, и его вердикт будет законом. Он может заполнить Сенат своими сторонниками, убрать неугодных. Представь, какой это инструмент контроля!

– То есть, Сенат становится полностью ручным? – Лиэль осознает масштаб. – Он может формировать его по своему усмотрению, обеспечивая принятие любых законов и решений, и никто не сможет оспорить его кадровые чистки или моральные оценки.

– Именно, – кивает Гай. – Это дает ему прямой и почти неограниченный контроль над составом высшего органа власти Республики. Старая сенатская аристократия теряет последние рычаги влияния. А учитывая, что он уже значительно увеличил число сенаторов, введя туда много своих людей, эта praefectura morum лишь закрепляет его доминирование.

Консул, дождавшись, пока овации немного стихнут, продолжает:

– И это еще не все! Мы также предлагаем подтвердить за ним право носить почетный титул &quot;Император&quot;!

– &quot;Император&quot;? – Лиэль удивленно смотрит на Гая. – Но ведь это, насколько я помню, было временным воинским приветствием? Солдаты так провозглашали своего полководца после особенно значимой победы.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Это была аккламация, спонтанное выражение признания его воинских заслуг легионами прямо на поле боя. Звание &quot;Император&quot; давало полководцу право просить у Сената триумф. Оно не было постоянным титулом, связанным с какой-либо государственной должностью.

– А что же они предлагают сейчас? – спрашивает Лиэль, видя, как консул собирается продолжить.

– Мы предлагаем, – вновь возвышает голос консул, – чтобы этот славный титул &quot;Император&quot; стал его постоянным почетным званием, почти как второе имя, praenomen или cognomen! Чтобы он всегда именовался Гай Юлий Цезарь Император!

– Вот как! – восклицает Лиэль. – То есть, из временного воинского звания они делают его личным, неотъемлемым титулом?

– Именно, – Гай кивает. – Это подчеркивает его исключительное, непревзойденное военное верховенство и авторитет над всеми другими. Это еще один шаг к выделению его из ряда обычных магистратов и созданию уникального положения. Они хотят, чтобы само его имя ассоциировалось с высшей воинской доблестью и победоносностью.

Консул, видя, что сенаторы готовы осыпать Цезаря все новыми и новыми знаками отличия, продолжает с еще большим энтузиазмом:

– Но и это не предел нашей благодарности и мудрости, отцы-сенаторы! Предлагаю также даровать Гаю Юлию Цезарю Императору право первым высказывать свое мнение в Сенате на любом заседании! Его слово должно звучать первым, направляя наши дебаты!

– Ius primae sententiae dicendae, – тихо произносит Гай. – Право первого голоса. Это не просто почесть, это мощный инструмент влияния на ход любого обсуждения. Его мнение сразу задаст тон.

– Кроме того, – голос консула гремит под сводами Курии, – пусть ему будет дано право рекомендовать Сенату и народу кандидатов на половину всех избираемых магистратур!

– &quot;Рекомендовать&quot;? – Лиэль скептически хмыкает. – Звучит как вежливая форма. Учитывая его нынешнее положение, это ведь фактически означает назначать, не так ли? Кто осмелится пойти против его &quot;рекомендации&quot;?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Формально это рекомендация, но на деле это прямое назначение. Никто не рискнет выставить свою кандидатуру против человека, которого &quot;порекомендовал&quot; Цезарь, или голосовать против такого кандидата. Это еще один способ обеспечить лояльность всего государственного аппарата.

– И, конечно же, – консул подводит итог под этим потоком предложений, – подтвердить за ним полный и неоспоримый контроль над государственной казной и всеми легионами Республики! Сила и финансы – все в его руках, на благо Рима!

Новая волна одобрительных возгласов. Некоторые сенаторы наперебой выкрикивают еще более пышные почести, предлагая установить его статуи рядом со статуями древних царей и богов, переименовать месяц в его честь.

– Список его полномочий растет с каждым месяцем, с каждой новой победой, – Гай не сводит глаз с Цезаря, который сидит неподвижно, позволяя этому потоку лести и власти обтекать себя. – Он становится все более могущественным, оставаясь формально в рамках Республики. Но сама эта республиканская форма все сильнее изгибается под его влиянием.

Цезарь медленно поднимает руку, призывая к тишине.

– Я благодарен Сенату и народу Рима за это высокое доверие, – его голос звучит ровно, без тени триумфа, но с нескрываемой властностью. – Я приложу все силы, чтобы оправдать его и использовать дарованные мне полномочия исключительно на благо и процветание нашего великого государства.
Сцена в Сенате медленно растворяется, и экран машины времени вновь фокусируется на улицах Рима, но теперь уже залитых солнцем и переполненных ликующей толпой. Город утопает в праздничном убранстве. Звуки труб, барабанов и восторженных криков сливаются в оглушительный гул. Начинаются грандиозные триумфы Гая Юлия Цезаря, теперь уже не просто победоносного полководца, но и диктатора с почти неограниченной властью.

– Какой невероятный размах, Гай! – Лиэль с восторгом оглядывается по сторонам, стараясь не пропустить ни одной детали. – Весь Рим на улицах! Цветы, венки, музыка! Говорят, он празднует четыре триумфа подряд! Это как? Он что, четыре раза будет проезжать по городу?

– Именно так, Лиэль, – Гай, как всегда, сдержан, но в его голосе слышится нотка восхищения масштабом происходящего. – Не один общий, а четыре отдельных шествия, одно за другим, с небольшими перерывами в несколько дней. Каждое посвящено отдельной великой победе: над Галлией, затем за Египет, после – за победу над Фарнаком в Азии, и, наконец, за разгром его врагов в Африке. Беспрецедентное зрелище, демонстрирующее масштаб его завоеваний.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась, вспоминая что-то. – А разве ему положен триумф за Галлию? Я читала, что для этого полководец не должен был входить в Рим с армией до разрешения Сената. А он ведь перешел Рубикон… Это же было фактическим объявлением войны Сенату!

– Ты совершенно права в формальностях, Лиэль, – ответил Гай, глядя на триумфальную процессию. – В обычных условиях это было бы невозможно. Но сейчас – другие времена. Цезарь – победитель. Сенат, который мы только что видели, покорный его воле, осыпал его всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, включая право на эти триумфы. Те, кто мог бы возразить, либо пали в битвах, либо склонили перед ним головы. Старые правила сейчас мало что значат перед лицом его реальной власти. Он сам теперь устанавливает правила.

По Священной дороге (Via Sacra) движется нескончаемая процессия. Впереди идут сенаторы и магистраты, участвовавшие в только что завершившемся заседании, теперь они часть триумфального шествия. За ними – трубачи, возвещающие о приближении триумфатора. Несут огромные полотна с изображениями выигранных сражений, карты завоеванных земель, модели захваченных городов.

– Гляди, Публий! Это же карта Галлии! – кричит один из горожан, протискиваясь поближе к ограждению. – Всю ее покорил наш Цезарь! А вон там – Нил и Александрия! Я слышал, он саму царицу Клеопатру привез, чтобы показать народу!

– Да нет, Клеопатру он не в цепях провел, она где-то здесь, как почетная гостья, – отвечает его сосед, более осведомленный. – А вот сестру ее, Арсиною, говорят, сейчас проведут как пленницу! А помнишь, как быстро он с Фарнаком расправился? Говорят, он тогда так и написал Сенату: &quot;Пришел, увидел, победил!&quot; Ха! Вот это полководец!

– Да, Veni, vidi, vici, – тихо подтверждает Гай. – Кратко и точно, в его стиле. Эта победа при Зеле была молниеносной.

Везли несметные сокровища: золото, серебро, драгоценные камни, произведения искусства, захваченное оружие. Демонстрировали экзотических животных, привезенных из дальних стран.

– О, какие звери! Жирафы! Я таких никогда не видел! – восхищается мальчишка, сидящий на плечах у отца. – А это кто, львы?

– Да, сынок, это все трофеи нашего великого Цезаря! – гордо отвечает отец. – Он принес Риму славу и богатство!

Затем вели знатных пленников, закованных в цепи. Среди них – Верцингеторикс, вождь восставших галлов, обреченный на скорую казнь после триумфа, и Арсиноя, мятежная сестра Клеопатры.

– Бедный Верцингеторикс, – тихо говорит Лиэль, глядя на гордую, но сломленную фигуру галльского вождя. – Столько лет провел в римской темнице, ожидая этого дня.

– Таков обычай, – коротко бросает Гай. – Победитель получает все. Для Рима – это символ полного триумфа над врагами.

И вот, наконец, появляется сам триумфатор. Гай Юлий Цезарь стоит на позолоченной квадриге, запряженной четверкой белоснежных коней. Он одет в пурпурную, расшитую золотом тунику триумфатора, на голове – лавровый венок. За его спиной стоит государственный раб, держащий над его головой золотой венец Юпитера Капитолийского и, по традиции, шепчущий ему на ухо: &quot;Помни, что ты — человек&quot; (Memento homo).

– Слава Цезарю! Слава великому полководцу! Слава диктатору! – ревет толпа, забрасывая его цветами. – Ио, триумф!

Цезарь приветствует народ, его лицо непроницаемо, но в глазах читается удовлетворение.
– Он на вершине, – замечает Лиэль. – Народ его боготворит. Сенат осыпает почестями. Кажется, вся власть в Риме теперь в его руках, и формально, и фактически.

– Эти триумфы – не просто празднование побед, – говорит Гай, внимательно наблюдая за Цезарем. – Это демонстрация его неограниченных возможностей, его контроля над армией, его богатства. И его нового статуса диктатора. Он укрепляет свою власть каждым шагом этой процессии. Для толпы же важно не соблюдение древних процедур, а величие зрелища и щедрость победителя.

Процессия медленно движется к Капитолийскому холму, где Цезарь принесет жертвы Юпитеру. Затем последуют грандиозные пиры для народа, гладиаторские бои и раздачи денег.

– Щедрый Цезарь! Он раздает каждому гражданину по сто денариев! – кричит глашатай. – И угощает весь Рим за двадцатью двумя тысячами столов!

– Он знает, как завоевать любовь толпы, – тихо произносит Лиэль, глядя на ликующих римлян. – Хлеба и зрелищ. И он дает им и то, и другое в избытке.

– Да, – соглашается Гай. – И эта любовь народа, вместе с преданностью его легионов и покорностью Сената, становится сейчас главной опорой его власти. Власти, которая все больше и больше напоминает царскую.

Яркая картина триумфа Цезаря, входящего в храм Юпитера на Капитолийском холме, медленно меркнет на экране машины времени. Он в зените своей славы и могущества. Рим вокруг празднует, улицы полны ликования, но воздух уже пронизан ощущением грядущих перемен, которые несет с собой эта беспрецедентная концентрация власти в руках одного человека.

Шумные празднества уступают место более деловой, но не менее напряженной атмосфере. Гай и Лиэль теперь видят Цезаря не на триумфальной колеснице, а за рабочим столом, в окружении писцов, архитекторов и советников. Они наблюдают за бурными, но упорядоченными заседаниями Сената, за работой специально созданных комиссий, за тем, как на Форуме и по всему Риму разворачивается масштабное строительство. Дни сменяют недели, недели – месяцы. Год за годом, с 46-го по 44-й до н.э., Рим преображается под властной и энергичной рукой своего диктатора.

– После триумфов он и не думал почивать на лаврах, – замечает Лиэль, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря, который уверенными жестами указывает что-то на разложенных перед ним планах. – Какая невероятная, кипучая деятельность! Он словно хочет перестроить не только сам город, но и всю жизнь Республики, каждый ее аспект.

– Он всегда был человеком действия, Лиэль, – Гай кивает, его тон, как обычно, сдержан, но в нем сквозит признание масштаба личности. – И у него, несомненно, есть четкий план. Посмотри, как системно он подходит к реформам, одну за другой.

Сцена переносится в курию, где сенаторы оживленно обсуждают очередной законопроект.

– Этот новый календарь, предложенный диктатором... – произносит Марк Туллий Цицерон, его голос, как всегда, выверен и красноречив, в нем слышны нотки уважения к интеллектуальной смелости реформы, смешанные с его обычной сенаторской отстраненностью.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась. – А зачем Цезарь вообще выносит эту календарную реформу на обсуждение Сената? Он же Великий Понтифик. Разве понтифики не отвечали за календарь и не могли менять его по своему усмотрению? Ои как раз и вставляли эти дополнительные месяцы.

– Ты совершенно права, Лиэль, – ответил Гай. – Как Pontifex Maximus, Цезарь действительно имел верховную власть над календарем. И предыдущие манипуляции с ним как раз и были делом рук коллегии понтификов. Но эта реформа – нечто гораздо большее, чем просто очередная интеркаляция.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Лиэль.

– Во-первых, масштаб, – пояснил Гай. – Он не просто корректирует старый календарь, он вводит совершенно новую, научно обоснованную систему, которая должна действовать веками. Такое фундаментальное изменение требовало более широкой легитимации, чем просто эдикт Великого Понтифика. Одобрение Сената придавало реформе вес государственного закона, обязательного для всех.

– То есть, это больше для авторитета и чтобы все точно приняли новую систему? – уточнила Лиэль.

– И для этого тоже, – согласился Гай. – А во-вторых, это был и политический ход. Проводя реформу через Сенат, даже полностью ему подконтрольный, Цезарь демонстрировал формальное уважение к республиканским институтам. Это позволяло представить реформу не как единоличное решение диктатора, а как акт государственной мудрости, одобренный &quot;отцами-сенаторами&quot;. К тому же, это выводило сам календарь из-под возможных будущих злоупотреблений со стороны жрецов, ставя его на твердую законодательную основу. Он устранял ту самую проблему, когда понтифики &quot;вертели календарем как хотели&quot;, как выразился Цицерон.

Цицерон тем временем продолжает свою речь в Сенате:

– …Основанный, как я понимаю, на точных расчетах египетских астрономов. Он, безусловно, внесет столь необходимый порядок в наши запутанные месяцы и годы. Больше не будет этой вечной путаницы с интеркаляциями, которыми жрецы-понтифики порою так произвольно распоряжались, преследуя политические цели!

– Да, наконец-то у нас будет точный и предсказуемый год! – с энтузиазмом подхватывает другой сенатор, заметно моложе Цицерона и явно из числа горячих сторонников Цезаря. – 365 дней и еще четверть дня для високосного года! Я слышал, александрийский астроном Сосиген лично консультировал диктатора по этому вопросу. Это настоящий прорыв! Теперь и земледельцы смогут точно планировать свои работы, и торговцы будут уверены в сроках, и все общественные дела упорядочатся!

– Ах, Сосиген! Египетская мудрость на службе Рима! – Лиэль не может сдержать своего научного восторга. – Календарная реформа – это же такой огромный шаг вперед! Не только для астрономии, но и для всей повседневной жизни огромного государства! Подумать только, этот юлианский календарь, с небольшими более поздними уточнениями, прослужит человечеству века!

– Но его внимание не ограничивается только календарем, – Гай указывает на другую сцену, разворачивающуюся на экране. Они видят, как римские чиновники под наблюдением легионеров организуют раздачу земельных участков ветеранам Цезаря и неимущим гражданам в только что основанных колониях, как в Италии, так и в провинциях. – Он одновременно пытается решить множество застарелых социальных проблем. Безработица среди городского плебса, огромные долги, вечная нехватка земли для крестьян...

На Форуме, среди шума толпы и стука строительных молотков, глашатай громко зачитывает новый эдикт:

– ...повелением Гая Юлия Цезаря, диктатора и великого понтифика, для блага и процветания Рима и его граждан, учреждаются масштабные общественные работы! Начинается строительство новой величественной базилики Юлия! Будет расширен Форум Романум, чтобы соответствовать величию нашего города! Будут предприняты работы по осушению Понтийских болот, что даст нам новые плодородные земли! Все это обеспечит работой тысячи римских граждан и украсит наш город! А для доблестных ветеранов, проливавших кровь за Республику, и для неимущих граждан – земли в Италии и за ее пределами!

– Он активно расселяет ветеранов, основывает новые колонии, – Лиэль с явным одобрением следит за энергичными действиями на экране. – А вот, смотри, он дарует римское гражданство целым общинам! Например, всем свободным жителям Цизальпийской Галлии! Это же должно укрепить Республику, сделать ее более справедливой, интегрировать провинции!

– Или укрепить его собственную базу поддержки, даровав права тем, кто обязан ему всем, – Гай смотрит на происходящее более прагматично. – Но ты права, многие из этих мер объективно полезны и давно назрели. Он делает то, на что у старой сенатской олигархии не хватало ни воли, ни ресурсов. Он действует как настоящий государственный муж.

Изображение на экране снова смещается. Теперь мы видим Сенат в 45 году до н.э. Цезарь только что вернулся из Испании, одержав там окончательную и кровопролитную победу над сыновьями Помпея в битве при Мунде. Атмосфера в Курии еще более напряженная, чем прежде. Лица сенаторов выражают смесь страха, подобострастия и затаенного недовольства.

– Сенат Рима, – торжественно и с особым нажимом провозглашает один из консулов, полностью обязанный своим положением Цезарю, – в знак признания непревзойденных заслуг Гая Юлия Цезаря, в знак благодарности за окончательное умиротворение Республики и сокрушение последних очагов мятежа, дарует ему титул диктатора сроком на десять лет!

– Постой, Гай, – могла бы сказать Лиэль. – Если Цезарь уже диктатор с такими огромными полномочиями, зачем вообще нужны консулы? И кто этот консул, который так льстиво предлагает ему еще больше власти? Он что, не боится остаться совсем без дел?

– Формально, Лиэль, Республика продолжает существовать, – ответил бы Гай. – И консулы – это ее высшие ординарные магистраты. Цезарь сам часто занимает эту должность, но даже когда он просто диктатор, консулы избираются. Однако их реальная власть перед лицом диктатора ничтожна. Они, как правило, его же ставленники, исполняющие его волю и поддерживающие видимость законности. Этот консул, что сейчас говорит, прекрасно понимает, кому он обязан своим положением.

В зале раздаются оглушительные, хотя и явно срежиссированные, аплодисменты. Многие сенаторы вскакивают, размахивая руками и выкрикивая хвалу Цезарю. Однако Лиэль замечает и тех, кто аплодирует чисто механически, с непроницаемыми лицами, или тех, чьи глаза бегают по залу, словно ища поддержки или опасаясь чего-то.

– Десять лет… – шепчет Лиэль, качая головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера, как когда-то. Традиционная диктатура назначалась на шесть месяцев в критических ситуациях. А это… это почти царский срок.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – так же тихо отвечает Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Вспомни, как постепенно он получал эти полномочия: сначала короткие диктатуры, потом годовая, теперь вот на десять лет. Ему уже даровали право носить титул &quot;Император&quot; как постоянное почетное звание, право первым высказываться в Сенате, фактически назначать половину магистратов, контролировать казну и все легионы. А его praefectura morum дает ему контроль над составом самого Сената. Список его полномочий огромен.

Проходит еще немного времени на экране. Начало 44 года до н.э. Рим живет в напряженном ожидании. Атмосфера в Сенате накалена до предела. Страх и подобострастие стали почти осязаемыми. Своего места поднимается Марк Антоний, в этом году занимающий пост консула вместе с самим Цезарем.

– А вот и Марк Антоний, – замечает Лиэль, внимательно разглядывая рослого, энергичного мужчину с выразительными чертами лица. – Верный соратник Цезаря, не так ли? Он ведь прошел с ним через многое.

– Да, это одна из ключевых фигур в окружении Цезаря, – подтверждает Гай. – Антоний – родственник Цезаря по материнской линии, из знатного, хотя и несколько обедневшего рода Антониев. Он служил под началом Цезаря еще в Галлии, проявил себя как храбрый и способный военачальник, особенно в кавалерии. Позже, как народный трибун, он яростно защищал интересы Цезаря в Сенате накануне Гражданской войны. Цезарь всегда ценил его преданность и военные таланты, хотя порой и был недоволен его буйным нравом и некоторыми административными промахами, когда оставлял его управлять Италией.

– То есть, он больше вояка, чем политик? – уточняет Лиэль.

– Он умеет быть и тем, и другим, когда это нужно, – Гай чуть усмехается. – Он популярен среди солдат, умеет находить общий язык с простым народом. И сейчас, как консул, он – правая рука Цезаря в государственных делах. Посмотрим, что он скажет.

Антоний тем временем выходит на середину зала, его голос звучит громко и патетично, наполняя каждый уголок Курии:

– …и ввиду его поистине божественных заслуг перед Римом, ввиду того, что он не просто спас Республику от гибели, не просто принес нам мир после кровопролитных распрей, но и возвеличил ее имя и славу как никогда прежде, я предлагаю то, что давно уже созрело в сердцах всех истинных римлян, то, чего требует само благо государства! Даровать Гаю Юлию Цезарю, нашему отцу отечества, титул пожизненного диктатора – dictator perpetuo!

– Пожизненный диктатор! – говорит Лиэль, ее глаза расширены от осознания происходящего. – Значит, к его уже постоянному титулу &quot;Император&quot;, который подчеркивал его военные победы, теперь добавляется и эта высшая, бессрочная гражданская власть!

– Именно так, – подтверждает Гай, его взгляд не отрывается от Цезаря. – &quot;Император&quot; – это его уникальный знак воинской славы, его личный авторитет победителя. А &quot;пожизненный диктатор&quot; – это юридическая основа его неограниченной и постоянной власти над государством. Эти два аспекта сливаются, создавая фигуру, стоящую неизмеримо выше всех традиционных республиканских магистратов.

На этот раз аплодисменты переходят в настоящую, оглушительную овацию. Сенаторы вскакивают со своих мест, многие с неподдельным или хорошо сыгранным восторгом кричат: &quot;Да здравствует Цезарь, отец отечества! Божественному Юлию – вечная слава!&quot; Но в глазах тех немногих, кто сидит на задних скамьях и осмеливается не поддаваться общему порыву, Лиэль видит плохо скрытый ужас и отчаяние. Они словно присутствуют на похоронах Республики.

Цезарь, восседающий в своем золоченом кресле, которое все больше напоминает трон, медленно поднимает руку. Шум мгновенно стихает.

– Я принимаю эту честь от Сената и народа Рима, – его голос спокоен и властен, в нем нет ни тени сомнения. – И клянусь употребить всю данную мне власть на благо Республики.

– Dictator perpetuo, – повторяет Лиэль почти шепотом, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря. – Вот она, кульминация. Республика формально еще существует, но по сути… это конец традиционным устоям. Вся полнота власти теперь сосредоточена в руках одного человека, пожизненно.

– Да, – Гай пристально смотрит на Цезаря, на его лице, как всегда, трудно прочитать эмоции. – Он достиг вершины. Он стал неограниченным правителем Рима. Но такая беспрецедентная концентрация власти, даже облеченная в республиканские формы, всегда порождает не только обожание толпы и лесть придворных, но и глухое, скрытое сопротивление тех, кто видит в этом гибель старых свобод. И чем выше вершина, тем более неожиданным и опасным может быть падение.

Экран машины времени показывает Рим, утро 15 марта 44 года до н.э. – знаменитые мартовские иды. Солнце едва пробивается сквозь свинцовые тучи, нависшие над городом.

– Какая гнетущая атмосфера, Гай, – Лиэль поеживается, хотя они лишь наблюдатели. – Чувствуется, что в воздухе что-то назревает. Это недовольство Цезарем… оно ведь росло уже давно, правда?

– Да, Лиэль, – Гай смотрит на улицы, по которым торопливо движутся сенаторы, направляясь к портику Помпея, где сегодня должно состояться заседание Сената (курия Юлия еще строилась). – Его беспрецедентная власть, его пожизненная диктатура, почести, граничащие с обожествлением, слухи о том, что он собирается объявить себя царем и перенести столицу в Александрию или Илион… Все это питало страхи и ненависть в сердцах многих представителей старой аристократии. Они видели в нем тирана, разрушителя республиканских свобод.

Сцена смещается внутрь портика Помпея. Сенаторы собираются, кучками перешептываются. Среди них выделяются несколько фигур с решительными, но бледными лицами. Это Марк Юний Брут, потомок легендарного Луция Юния Брута, изгнавшего последнего римского царя, и Гай Кассий Лонгин, опытный военачальник, когда-то сражавшийся против Цезаря, а затем помилованный им.

– Вот они, главные заговорщики, – тихо указывает Гай. – Брут, идеалист, искренне верящий, что убивает тирана ради спасения Республики. Кассий, более прагматичный и озлобленный, движимый как личной неприязнью, так и республиканскими убеждениями. Вокруг них сплотилось около шестидесяти сенаторов.

– Шестьдесят человек! – ахает Лиэль. – И никто не донес? Удивительно!

– Заговор был хорошо организован, и многие участники были связаны родственными или дружескими узами, – поясняет Гай. – Хотя слухи и предупреждения до Цезаря доходили, он фаталистически полагался на судьбу. В это утро его жена Кальпурния, напуганная дурными снами, умоляла его не ходить в Сенат.

Мы видим, как Цезарь, несмотря на уговоры и дурные предзнаменования (жертвы оказались неблагоприятными), все же прибывает на заседание. Он выглядит утомленным, возможно, нездоровым.

– Он вошел, – шепчет Лиэль, ее голос дрожит. – Сейчас все начнется…

Цезарь занимает свое место. Сенаторы окружают его, делая вид, что хотят подать прошения. Один из заговорщиков, Луций Тиллий Цимбр, подходит к нему с просьбой о возвращении изгнанного брата. Цезарь отказывает. Цимбр хватает его за тогу, стаскивая ее с плеча. Это условный знак.

– Теперь! – кричит кто-то из заговорщиков и наносит первый удар кинжалом.

Цезарь, раненый, пытается сопротивляться. Он оборачивается, видит вокруг себя блеск обнаженных кинжалов и искаженные яростью лица тех, кого он считал своими сторонниками, или, по крайней мере, лояльными гражданами.

– Что вы делаете?! – кричит он, отбиваясь стилом, которым писал.

Заговорщики набрасываются на него со всех сторон, нанося удар за ударом.

– За Республику! За свободу! – выкрикивает кто-то.

Помещение наполняется криками, шумом борьбы, звоном металла. Кровь заливает пол у подножия статуи Помпея Великого – поверженного врага Цезаря.

– Он смотрит на Брута, – Лиэль затаила дыхание, – На Марка Брута, которого он когда-то считал почти сыном, которому оказывал покровительство…

Гримаса неверия и глубокой боли искажает окровавленное лицо Цезаря.

– И ты, Брут? – срывающимся голосом произносит он. Эти слова, сказанные негромко, но с неизмеримой горечью, кажется, на мгновение останавливают даже ярость нападавших.

– Вот она, эта фраза… Et tu, Brute? – тихо произносит Лиэль, ее голос дрожит от напряжения. – Такая короткая, но сколько в ней боли и разочарования.

Цезарь, израненный (насчитают двадцать три раны), падает у подножия статуи Помпея, накрыв голову тогой. Заговорщики, совершив свое дело, стоят над его телом, их кинжалы обагрены кровью. В зале воцаряется оглушительная тишина, прерываемая лишь их тяжелым дыханием.

– Свершилось, – тихо произносит Брут, поднимая окровавленный кинжал. – Тиран мертв! Рим свободен!

Но вместо ожидаемого ликования и возгласов поддержки, остальные сенаторы, не участвовавшие в заговоре, с криками ужаса и отвращения бросаются к выходам, толкая друг друга. Портик Помпея стремительно пустеет. Заговорщики остаются одни, растерянно глядя друг на друга посреди нарастающего хаоса. Весть об убийстве молниеносно разносится по Риму, и город охватывает паника. Лавки закрываются, люди в страхе запираются в домах. На улицах слышны тревожные крики и топот бегущих ног.

Экран машины времени темнеет на мгновение, а затем вспыхивает вновь, показывая Рим спустя несколько дней после убийства Цезаря. Атмосфера в городе по-прежнему напряженная, но хаос понемногу сменяется зыбким, тревожным затишьем. Тело Цезаря было вынесено из курии и подготовлено к погребению.

– Какая разительная перемена, – Лиэль смотрит на улицы, где еще недавно царила паника. – Заговорщики, провозгласившие себя &quot;Освободителями&quot;, кажется, не очень-то контролируют ситуацию. Они ведь укрылись на Капитолии?

– Да, они просчитались, – подтверждает Гай. – Они ожидали, что народ и оставшиеся сенаторы немедленно поддержат их как спасителей Республики. Но вместо этого – страх, растерянность и растущее негодование, особенно среди плебса и ветеранов Цезаря, для которых он был благодетелем. А ключевые фигуры, такие как Марк Антоний и Марк Эмилий Лепид, магистр конницы Цезаря, быстро взяли инициативу в свои руки.

Сцена переносится на Форум. Огромная толпа собралась на похороны Цезаря. Посреди площади возвышается погребальный костер и ростра, с которой должен выступить Марк Антоний, консул и ближайший соратник убитого диктатора. Он держит в руках свиток.

– Постой, Гай, – Лиэль удивленно смотрит на экран. – Завещание? Но ведь Цезарь был пожизненным диктатором, почти монархом. Разве его власть и положение не должны были как-то иначе определяться после смерти, а не простым завещанием, как у обычного гражданина?

– В этом-то и вся сложность и уникальность его положения, Лиэль, – отвечает Гай. – Формально, Рим все еще оставался Республикой, хоть и сильно деформированной. Его диктаторская власть, даже пожизненная, не была наследственной монархией. Она прекратилась с его смертью. Но как частное лицо, как богатейший римский аристократ, он имел полное право составить завещание, распорядиться своим огромным личным состоянием и, что самое важное для римлян, своим именем через усыновление. У него ведь не было законных сыновей по римскому праву.

– А как же Цезарион, его сын от Клеопатры? – вспоминает Лиэль.

– Цезарион был рожден вне официального римского брака и от иностранной царицы, – поясняет Гай. – По римским законам он не мог быть законным наследником политического положения или даже полноправным наследником имущества в том же смысле, что и усыновленный римский гражданин. Поэтому усыновление по завещанию было для Цезаря единственным способом обеспечить преемственность своего имени и передачу состояния в римском правовом поле.

– То есть, это завещание касается его денег и усыновления, а не передачи диктаторских полномочий? – уточняет Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Диктатуру нельзя завещать. Но представь себе политическую силу этого документа! Во-первых, он мог назначить наследника своего имени и богатств, что немедленно создавало фигуру с огромным влиянием. Во-вторых, он мог сделать щедрые дары народу, что, как ты сейчас увидишь, Антоний использует с невероятным эффектом. Так что, хотя это и &quot;просто&quot; завещание частного лица, его оглашение станет политической бомбой.

Антоний поднимается на ростру. Его лицо печально, но в глазах горит решимость. Сначала он говорит спокойно, перечисляя заслуги Цезаря перед Римом, его победы, его щедрость.

– ...и вот завещание Гая Юлия Цезаря! – голос Антония крепнет, он разворачивает свиток, который ему передали весталки, хранительницы завещаний. – Слушайте, римляне, последнюю волю того, кто был вашим отцом и благодетелем! Он, не имея законных сыновей своего тела, но заботясь о будущем своего имени и рода, усыновляет своего внучатого племянника Гая Октавия, назначая его главным наследником трех четвертей своего состояния! Отныне имя ему – Гай Юлий Цезарь Октавиан!

Толпа на мгновение затихает, переваривая эту новость, а затем раздается удивленный гул.

– Каждому римскому гражданину, – продолжает Антоний, его голос набирает силу, – он завещал по семьдесят пять денариев! А свои великолепные сады за Тибром он завещал вам, римскому народу, для вечного пользования в качестве общественного парка! Вот кем был этот &quot;тиран&quot;, которого убили &quot;доблестные мужи&quot;, поправшие священные законы гостеприимства и дружбы!

Толпа взрывается криками горя и ярости. Антоний, видя эффект своих слов, поднимает окровавленную тогу Цезаря, показывая народу дыры от кинжалов.

– Смотрите, римляне! Вот следы от ударов тех, кого он считал друзьями, кого он помиловал и возвысил! Вот плата за его милосердие! Если есть у вас слезы, приготовьтесь пролить их сейчас!

Рев толпы становится оглушительным. Люди плачут, проклинают убийц, требуют мести.

– Сжечь дома убийц! – кричит кто-то. – Смерть предателям!

– Какая мощь слова! – Лиэль потрясена. – Антоний несколькими фразами и жестами перевернул все! Он разжег в толпе пожар!

– Он гениальный демагог, когда захочет, – соглашается Гай. – И он точно знает, на какие струны душ римского плебса нужно нажать. Заговорщикам теперь не поздоровится. Им придется бежать из Рима, и очень быстро.

Действительно, на экране мелькают сцены: разъяренная толпа, несущаяся по улицам, поджоги домов, принадлежащих заговорщикам или тем, кого подозревали в сочувствии им. Брут, Кассий и другие &quot;Освободители&quot; спешно покидают город, понимая, что их дело проиграно, по крайней мере, в Риме.

– А вот и тот самый Гай Октавий, теперь уже Цезарь Октавиан, появляется на арене, – Гай указывает на молодого человека, только что прибывшего в Италию из Аполлонии, где он проходил военное обучение. – Он только что узнал, что Цезарь в своем завещании усыновил его и сделал главным наследником.

Мы видим Октавиана – ему всего восемнадцать, он выглядит очень молодо, даже хрупко, но в его глазах уже видна недетская решимость и холодный расчет.

Экран машины времени, погасший на решительном лице юного Октавиана, медленно оживает. Мы снова в Риме, но прошло уже несколько дней с момента убийства Цезаря и пламенной речи Марка Антония на Форуме. Город все еще в напряжении, но паника первых часов сменилась более организованным, хотя и не менее опасным, противостоянием.

– Похоже, речь Антония возымела действие, – Лиэль смотрит на улицы, где видны патрули ветеранов Цезаря и вооруженные сторонники Антония. Горожане стараются без нужды не покидать дома. – Заговорщики, &quot;Освободители&quot;, как они себя называли, бежали из Рима.

– Да, Антоний блестяще разыграл карту народного гнева и завещания Цезаря, – подтверждает Гай. – Брут и Кассий поняли, что оставаться в городе для них смертельно опасно. Но это только начало. Вакуум власти, образовавшийся после смерти Цезаря, огромен, и за его наследие – как политическое, так и материальное – сейчас начнется ожесточенная борьба.

Мы видим Марка Антония в его доме. Он окружен военачальниками, сенаторами, ищущими его покровительства, и ветеранами Цезаря. Он отдает распоряжения, принимает посетителей, его лицо выражает уверенность и силу. Он явно чувствует себя хозяином положения.

– Лепид со своим легионом контролирует Форум, – докладывает один из офицеров. – Народ требует наказать убийц. Сенат напуган и готов к сотрудничеству.

– Хорошо, – Антоний кивает. – Главное сейчас – сохранить порядок и не допустить анархии. И напомнить Сенату, что все распоряжения и назначения Цезаря остаются в силе. Он был законным правителем, а не тираном.

– Антоний действует быстро и решительно, – замечает Лиэль. – Он завладел архивами Цезаря, его казной. Он явно метит на роль его преемника.

– У него для этого есть все основания, – соглашается Гай. – Он был консулом вместе с Цезарем, его ближайшим соратником в последние годы, популярен в армии. Но он не учел одного – или, по крайней мере, недооценил.

Экран смещается, показывая прибытие в Рим молодого человека, которого мы уже видели. Это Гай Октавий, теперь уже Гай Юлий Цезарь Октавиан. Он выглядит скромно, но его сопровождают влиятельные друзья семьи и некоторые из вольноотпущенников Цезаря.

– А вот и наш юный наследник, – Лиэль с интересом следит за Октавианом. – Всего восемнадцать. Как он собирается противостоять такому опытному и могущественному игроку, как Антоний?

Октавиан первым делом направляется к Антонию. Сцена происходит в доме Антония. Прием подчеркнуто холодный.

– Я пришел, Марк Антоний, как законный сын и наследник Гая Юлия Цезаря, – голос Октавиана звучит на удивление твердо для его юного возраста. – Я требую передать мне имущество моего отца, чтобы я мог выполнить его последнюю волю – выплатить деньги римскому народу, как он завещал.

Антоний смотрит на юношу сверху вниз с плохо скрываемой насмешкой.

– Мальчик, – он цедит сквозь зубы, – ты еще слишком молод, чтобы играть в такие игры. Имя Цезаря – это тяжелая ноша. Государственные дела и казна Цезаря – это не то, что можно раздавать по прихоти. Я, как консул, позабочусь о выполнении воли покойного диктатора, когда придет время. А тебе лучше бы подумать о своей безопасности.

– Он его просто отшивает! – возмущается Лиэль. – И даже не называет его Цезарем!

– Антоний видит в нем лишь досадную помеху, мальчишку, претендующего на огромное состояние, которое он сам уже считал своим, или, по крайней мере, под своим контролем, – поясняет Гай. – Он серьезно недооценивает этого &quot;мальчика&quot;. Октавиан не так прост. Он унаследовал от своего приемного отца не только имя и деньги, но и железную волю, политический инстинкт и невероятное терпение.

Мы видим, как Октавиан, не получив денег от Антония, начинает действовать самостоятельно. Он продает часть своего собственного имущества и имущества, унаследованного от других родственников, берет в долг и начинает выплачивать народу обещанные Цезарем 75 денариев на человека.

– Смотри, Гай! – Лиэль поражена. – Он выполняет волю Цезаря за свой счет! Каким же образом?

– Он демонстрирует, что он – истинный наследник Цезаря, не на словах, а на деле, – говорит Гай. – И это немедленно приносит ему огромную популярность среди плебса и, что еще важнее, среди ветеранов Цезаря, которые видят в нем сына своего обожаемого полководца. Он начинает собирать вокруг себя сторонников.

Появляются и другие игроки. Сенаторы-республиканцы, такие как Цицерон, сначала с опаской, а затем с некоторой надеждой начинают присматриваться к Октавиану, видя в нем потенциальный противовес Антонию, которого они боятся гораздо больше.

– Этот юноша, этот Октавиан… – Цицерон говорит в кругу своих доверенных лиц. – Он носит имя Цезаря, но, возможно, он не будет таким, как его приемный отец. Возможно, его можно использовать, чтобы обуздать Антония, а затем… &quot;хвалить, награждать и… устранять (laudandum adulescentem, ornandum, tollendum)&quot;.

– Цицерон как всегда, в своих интригах, – усмехается Гай. – Он надеется манипулировать Октавианом. Еще один, кто недооценивает этого юношу.

– Какая сложная игра начинается, – Лиэль вздыхает. – Столько амбиций, столько взаимной ненависти и недоверия. Рим действительно погружается в хаос.

– Да, – подтверждает Гай. – Убийство Цезаря не решило проблем Республики, а лишь вскрыло все ее язвы. Агония Республики вступает в свою финальную стадию.

Экран машины времени снова оживает. Картина хаоса и борьбы за наследие Цезаря в Риме сменяется сценами военных действий. Год 44-й до н.э. плавно перетекает в 43-й.

– После бегства Брута и Кассия из Рима, казалось, Марк Антоний полностью контролирует ситуацию, – Лиэль следит за перемещениями легионов на карте, которую показывает экран. – Но не тут-то было! Появился еще один Брут – Децим Юний Брут Альбин, один из убийц Цезаря, который был назначен наместником Цизальпинской Галлии еще самим диктатором.

– И Антоний, добившись от Сената передачи этой провинции себе, решил силой изгнать оттуда Децима Брута, – добавляет Гай. – Это и стало формальным поводом для так называемой Мутинской войны. Децим Брут отказался уступать провинцию и укрепился в городе Мутина.

На экране – осень 44 года до н.э. Марк Антоний во главе своих легионов, включая четыре, которые он перевел из Македонии, осаждает Мутину.

– Антоний действует решительно! – восклицает один из его легатов, наблюдая за построением осадных машин. – Этот Децим Брут пожалеет о своем упрямстве! Против нас ему не выстоять!

Тем временем в Риме разворачивается другая, не менее ожесточенная битва – битва слов. В Сенате гремит голос Марка Туллия Цицерона.

– Это же его знаменитые &quot;филиппики&quot;! – Лиэль узнает знаменитого оратора, его жесты полны страсти, а голос звенит от негодования. – Он ведь назвал их так по примеру Демосфена, который обличал царя Филиппа Македонского.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Цицерон, старый республиканец и непримиримый враг любой формы единовластия, увидел в Антонии главную угрозу Республике после смерти Цезаря. С сентября 44-го по апрель 43-го года он произнес или написал серию из четырнадцати речей, направленных на полную дискредитацию Антония.

На экране мелькают заголовки свитков, которые переписывают многочисленные писцы.

– Особенно яростной была вторая &quot;филиппика&quot;, – продолжает Гай. – Она не была произнесена публично, а распространялась как письменный памфлет. Это позволило Цицерону не стесняться в выражениях.

– И что же он там писал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, там был весь арсенал риторических приемов! – Гай усмехается. – Цицерон обрушился на личную жизнь Антония, обвиняя его в пьянстве, разврате, расточительстве, связях с актрисами. Он рисовал его как морально разложившегося человека, погрязшего в долгах. Например, он язвительно описывал, как Антоний, будучи консулом, якобы появлялся на публике пьяным, вызывая всеобщее презрение. Это, кстати, довольно типичный для Цицерона прием – атаковать моральный облик оппонента.

– Помню, он и в адрес самого Цезаря когда-то нелестно отзывался, – задумчиво произносит Лиэль. – Кажется, ходили слухи о молодости Цезаря, о его пребывании при дворе вифинского царя Никомеда, и Цицерон намекал на его якобы пассивную гомосексуальную роль, называя его &quot;царицей Вифинии&quot; и &quot;постелью Никомеда&quot;.

– Да, такие обвинения были, и Цицерон, как и другие враги Цезаря, не брезговал их использовать, – подтверждает Гай. – Это показывает определенный паттерн в его инвективах: удар по репутации через обвинения в моральной распущенности и недостойном поведении был его излюбленным оружием. И в &quot;филиппиках&quot; против Антония он использовал его в полной мере.

– &quot;Ты, Антоний, чьи ночи проходили в объятиях актрис, а дни — в пьянстве, смеешь обвинять меня в предательстве?&quot; – цитирует Лиэль по памяти. – Какие личные нападки!

– Но он не ограничивался этим, – Гай качает головой. – Главные обвинения касались политических преступлений. Цицерон утверждал, что Антоний узурпировал власть, манипулировал завещанием Цезаря, присвоил государственные средства, подделывал указы покойного диктатора, чтобы раздать провинции и земли своим сторонникам. Он изображал Антония новым Катилиной, тираном, стремящимся к единоличной власти и разрушению Республики.

– &quot;Ты не наследник Цезаря, а его грабитель!&quot; – снова вспоминает Лиэль строки из &quot;филиппики&quot;. – Он действительно не жалел красок.

– И при этом Цицерон защищал себя от обвинений Антония в причастности к убийству Цезаря, – добавляет Гай, – подчеркивая, что хотя он и не участвовал в заговоре, но одобряет действия &quot;Освободителей&quot;. И, конечно, он страстно призывал Сенат и народ Рима объединиться против Антония, поддержать Децима Брута и молодого Октавиана, которого он в тот момент видел как орудие против Антония.

– &quot;Римляне, если вы не остановите этого человека, республика падет!&quot; – Лиэль почти декламирует. – Невероятная сила слова! Какова же была реакция?

– Эти речи, особенно вторая &quot;филиппика&quot;, имели огромное влияние, – Гай становится серьезным. – Они распространялись по Риму, их читали, обсуждали. Они действительно усилили антипатию к Антонию среди сенаторов и части граждан. И именно под влиянием Цицерона Сенат в начале 43 года объявил Антония врагом отечества. Но у самого Сената не было достаточных сил, чтобы противостоять легионам Антония.

– И тут на сцену снова выходит наш юный Октавиан! – Лиэль с интересом наблюдает за молодым наследником Цезаря. – Он ведь на свои деньги и именем своего приемного отца собрал внушительную армию из ветеранов Цезаря!

– Именно, – подтверждает Гай. – И Сенат, находясь в отчаянном положении и поддавшись уговорам Цицерона, который видел в Октавиане временного союзника, вынужден пойти на этот рискованный шаг. Октавиану, несмотря на его молодость, даруют imperium pro praetore.

– Imperium pro praetore? – Лиэль вопросительно смотрит на Гая. – &quot;Империй вместо претора&quot;? Что это означает на практике для такого молодого человека, который еще не прошел все ступени cursus honorum?

– Это очень важное и довольно необычное решение для римской правовой системы, – поясняет Гай. – Imperium – это высшая военная и административная власть. Обычно ею обладали консулы и преторы. &quot;Pro praetore&quot; означает, что Октавиану предоставляются полномочия, аналогичные преторским, хотя он формально и не занимал эту должность. Сенат пошел на это в январе 43-го года как на политический компромисс. Им отчаянно нужны были легионы Октавиана, его популярность среди ветеранов Цезаря, чтобы противостоять Антонию. Но давать ему сразу консульство они не хотели – слишком молод, слишком непредсказуем.

– И что же эти преторские полномочия ему давали? – спрашивает Лиэль.

– Во-первых, и это главное, – Гай загибает палец, – законное право командовать войсками. Его частная армия, собранная на имя Цезаря, теперь становилась частью государственных сил. Он мог легально вести военные операции против Антония. Во-вторых, это давало ему определенную административную власть в зоне конфликта, право принимать решения на месте. В-третьих, это символы власти – его должны были сопровождать ликторы с фасциями, хотя их число и было меньше, чем у полноправного претора. И, наконец, это легитимизировало его положение, он переставал быть просто частным лицом с армией, а становился официальным представителем Республики, действующим от имени Сената.

– То есть, Сенат пытался поставить его под свой контроль, формально встроив в систему? – предполагает Лиэль.

– Именно так, – Гай кивает. – Ему поручают выступить против Антония и снять осаду с Мутины вместе с двумя новоизбранными консулами, Авлом Гирцием и Гаем Вибием Пансой – оба, кстати, бывшие офицеры Цезаря, но теперь формально на стороне Сената и республиканских идеалов, которые отстаивал Цицерон.

Звуки труб и лязг оружия нарастают.

Экран переносит Гая и Лиэль в окрестности Мутины. Апрель 43 года до н.э. На экране разворачиваются ожесточенные сражения.

– Битва при Форуме Галлов! – комментирует Гай, указывая на маневры войск. – 14 апреля. Войска Сената, особенно ветераны Октавиана, сражаются яростно. Антоний отброшен, но какой ценой! Консул Панса смертельно ранен.

Несколько дней спустя, 21 апреля, новое сражение, уже у самых стен Мутины.

– Снова победа сенатской армии! – Лиэль не может скрыть волнения. – Осада с Мутины снята! Антоний разбит и отступает! Но… и консул Гирций погиб в бою!

– Да, обе победы оказались пирровыми для сенатской партии, – Гай качает головой. – Оба консула мертвы. А Октавиан, внезапно, становится командующим всей огромной армией Республики, состоящей из восьми легионов. Сенат ликовал, считая, что с Антонием покончено, а Октавиана можно будет легко отстранить. Цицерон уже писал своим друзьям, что &quot;мальчика следует хвалить, награждать и… устранять&quot;.

– Какая недальновидность! – восклицает Лиэль. – Они снова его недооценили!

– Абсолютно, – подтверждает Гай. – Октавиан прекрасно понимал их настроения. Он отправил в Рим делегацию из своих центурионов с требованием предоставить ему заслуженный триумф за победу над Антонием и, что самое главное, консульство на оставшуюся часть года. Ему ведь было всего девятнадцать, а по закону консулом можно было стать не раньше сорока двух лет!

На экране мы видим сцену в Сенате. Центурионы Октавиана, суровые, закаленные в боях воины, стоят перед сенаторами. Один из них, не дождавшись ответа на свои требования, демонстративно кладет руку на рукоять меча.

– Если вы не дадите ему консульство, – произносит центурион, его голос резок и лишен всякого почтения, – то вот это даст!

– Какой дерзкий жест! – Лиэль поражена. – Прямая угроза военной силой!

– Сенаторы были в ярости и смятении, – продолжает Гай. – Они попытались тянуть время, отказали ему. Тогда Октавиан сделал то, чего от него, возможно, не ожидали. Он не стал распускать армию, как того требовал Сенат. Вместо этого он отдал своим восьми легионам приказ идти на Рим.

Изображение меняется: легионы Октавиана стремительным маршем движутся по Фламиниевой дороге к столице. В Риме паника. Сенат лихорадочно пытается организовать оборону, но войск в городе практически нет.

– Он требует консульства силой! – Гай констатирует факт, наблюдая за приближением армии к Риму. – В августе 43 года, не встретив никакого сопротивления, Октавиан со своими легионами вступает в Рим. Город фактически оккупирован. Перепуганный Сенат, лишенный какой-либо реальной власти и защиты, вынужден капитулировать.

Мы видим Октавиана, уже в Риме, в окружении своих солдат. Он диктует свою волю.

– На народном собрании, проведенных под давлением его армии, девятнадцатилетний Октавиан избирается консулом, – Гай качает головой. – Вместе с ним консулом избирают его родственника Квинта Педия. Формально все процедуры соблюдены, но это было избрание под дулами мечей, если можно так выразиться.

– И что же он делает, став консулом? – спрашивает Лиэль. – Наверняка, не забыл обиды Сената.

– Его первые же шаги были очень показательны, – отвечает Гай. – Во-первых, он щедро вознаградил своих солдат из государственной казны, к которой имел полный доступ. Во-вторых, он немедленно провел закон, учреждающий судебное преследование убийц Цезаря, которые были заочно осуждены и объявлены вне закона. А в-третьих, и это был самый сильный удар по политике Сената и Цицерона, он добился отмены декрета, объявлявшего Марка Антония врагом отечества.

– Отменяет декрет против Антония?! – Лиэль удивлена. – Но ведь он только что воевал против него!

– Именно, – Гай усмехается. – Октавиан показал, что он – самостоятельный игрок, и его цели не всегда совпадают с целями Сената. Отменив декрет против Антония, он открывал себе путь для переговоров с ним и Лепидом. Он понимал, что для борьбы с Брутом и Кассием на Востоке ему нужны союзники, а не враги в лице других могущественных цезарианцев. Это был прагматичный и дальновидный ход, хотя и абсолютно циничный по отношению к тем сенаторам, которые еще недавно превозносили его как спасителя Республики от &quot;тирана&quot; Антония.

– А что же Антоний? – спрашивает Лиэль. – Он ведь отступил после Мутины.

– Антоний с остатками своей армии отошел в Трансальпийскую Галлию, – Гай показывает на карте. – И там произошло то, чего Сенат боялся больше всего: он объединился с Марком Эмилием Лепидом, наместником Нарбонской Галлии и Ближней Испании, который командовал большим количеством легионов. Лепид, бывший магистр конницы Цезаря, всегда был влиятельной фигурой. Теперь их объединенные силы снова представляли огромную угрозу. А Децим Брут, осажденный герой Мутины, оказался предан своими же солдатами, которые не хотели сражаться против других цезарианцев, и был убит при попытке бежать на Восток.

– Какая ирония судьбы! – вздыхает Лиэль. – Мутинская война, начатая для уничтожения Марка Антония, в итоге привела к невероятному усилению Октавиана и открыла путь для нового, еще более мощного союза цезарианцев.

– Именно так, – соглашается Гай. – Октавиан, став консулом и имея под рукой мощную армию, понял, что война с Брутом и Кассием на Востоке потребует объединения всех сил цезарианской партии. И Лепид выступил посредником в его переговорах с Антонием. Вот так, после кровопролитной Мутинской войны, вчерашние враги оказались готовы к союзу.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает небольшой остров на реке Рено, недалеко от Бононии. Ноябрь 43 года до н.э. Мрачная, холодная осенняя погода соответствует настроению происходящего.

– Какое уединенное и не слишком гостеприимное место для встречи таких важных персон, – замечает Лиэль, глядя на трех мужчин, сидящих на грубо сколоченных скамьях посреди острова. Вокруг них – лишь их ближайшие телохранители, держащиеся на почтительном расстоянии.

– Они выбрали это место не случайно, Лиэль, – отвечает Гай. – Остров обеспечивает безопасность и изоляцию. Никто не сможет подслушать их переговоры, и никто не сможет внезапно напасть. А доверять друг другу у них нет никаких оснований.

Эти трое – Марк Антоний, все еще могущественный военачальник; молодой Гай Юлий Цезарь Октавиан, чья популярность и влияние стремительно выросли; и Марк Эмилий Лепид.

– Подумать только, еще несколько месяцев назад Антоний и Октавиан были злейшими врагами! – восклицает Лиэль. – И вот они сидят за одним столом.

– Политика, Лиэль, – Гай пожимает плечами. – Октавиан понимал, что в одиночку ему не справиться ни с убийцами Цезаря, Брутом и Кассием, собравшими огромные силы на Востоке, ни с опытным Марком Антонием в долгосрочной перспективе.

Антоний, судя по его напряженной позе и хмурому взгляду, все еще не до конца смирился с необходимостью этого союза. Лепид, более старший и менее харизматичный, старается выступать в роли посредника. Октавиан, несмотря на молодость, держится уверенно и холодно.

– Итак, джентльмены, – начинает Лепид, нарушая напряженное молчание. – Мы здесь, чтобы забыть прошлые обиды и объединить наши силы. Наш общий долг – отомстить за смерть божественного Юлия. Убийцы Цезаря, Брут и Кассий, собрали на Востоке огромную армию. Они контролируют богатейшие провинции. Поодиночке нам их не одолеть.

– Месть – это святое, – рычит Марк Антоний, сверкая глазами в сторону Октавиана. – Но речь идет не только о мести. Речь идет о власти. О том, кто будет править Римом после того, как мы уничтожим этих так называемых &quot;Освободителей&quot;.

– Власть должна принадлежать тем, кто верен памяти Цезаря и способен навести порядок в Республике, – спокойно, но твердо отвечает Октавиан. – Мы трое обладаем самыми большими армиями. Мы трое – его наследники, в том или ином смысле. Логично, что мы и должны взять на себя ответственность за судьбу государства.

– Они делят шкуру неубитого медведя, – комментирует Лиэль. – Но с какой циничной откровенностью!

– Они создают официальную комиссию, tresviri rei publicae constituendae consulari potestate, – поясняет Гай. – &quot;Три мужа для устроения государственных дел с консульской властью&quot;. Это не просто частное соглашение, как Первый триумвират Цезаря, Помпея и Красса. Этот Второй триумвират будет утвержден специальным законом, который проведет через народное собрание лояльный им народный трибун Публий Тиций. Он даст им верховную власть на пять лет: право издавать законы без одобрения Сената, право назначать магистратов, право вершить суд без апелляции.

Переговоры идут тяжело. Они делят провинции, легионы, обсуждают будущие назначения. Каждый старается выторговать себе кусок побольше.

– Африка и Сицилия с Сардинией будут моими, – заявляет Октавиан, указывая на карту. – И достаточно легионов, чтобы контролировать Италию.

– Галлия останется за мной, плюс Испания, – требует Антоний. – А Восток… Восток мы разделим после победы над Брутом и Кассием. Но самые сильные легионы должны быть под моим командованием. Я поведу их против убийц.

Лепид, похоже, получает меньшую долю, но его устраивает и это, лишь бы оставаться в числе вершителей судеб.

– И что же станет их первой совместной акцией, кроме подготовки к войне? – спрашивает Лиэль, видя, как триумвиры наконец приходят к какому-то соглашению по основным пунктам.

– О, их первая акция будет ужасна, – мрачно предрекает Гай. – Чтобы собрать деньги на войну и избавиться от политических противников в Риме и Италии, они прибегнут к самому страшному инструменту гражданских войн – проскрипциям.

На экране появляется изображение триумвиров, скрепляющих свой союз рукопожатием. Их лица суровы и решительны. Ни тени былой вражды, только холодный расчет и общая цель.

– Второй триумвират сформирован, – констатирует Гай. – Это уже не просто союз трех сильных личностей, это официальная диктатура трех, узаконенная и безжалостная. 

Экран темнеет, предвещая новую волну террора и кровопролития.

Экран машины времени показывает ноябрь 43 года до н.э. Триумвиры, получив от народного собрания чрезвычайные полномочия на пять лет, входят в Рим во главе своих легионов.

– Город замер в ужасе, – шепчет Лиэль, глядя на опустевшие улицы, по которым маршируют солдаты. Окна домов закрыты, двери заперты. – После всего, что было, римляне, наверное, ждут самого худшего.

– И их ожидания, к сожалению, оправдаются, – Гай говорит с непривычной для него ноткой горечи. – Первым делом триумвиры нуждались в деньгах для содержания своих огромных армий и для предстоящей войны с Брутом и Кассием. А также они хотели раз и навсегда избавиться от своих политических противников и тех, кто мог бы им помешать. И для этого они прибегли к испытанному, но от этого не менее страшному средству – проскрипциям.

На стенах домов, на Форуме появляются белые таблицы с выведенными на них черными буквами именами. Это проскрипционные списки.

– Проскрипции… – Лиэль содрогается. – Это ведь означает объявление людей вне закона? Любой мог убить проскрибированного и получить за это награду?

– Да, – подтверждает Гай. – Имущество убитого конфисковывалось в пользу государства, то есть триумвиров. Доносчики также получали часть. Дети и внуки проскрибированных лишались гражданских прав. Это был узаконенный террор и грабеж. Сулла в свое время широко использовал проскрипции, и вот теперь его &quot;ученики&quot; превзошли учителя.

– Сколько же имен в этих списках? – с ужасом спрашивает Лиэль, видя, как люди со страхом читают вывешенные списки, ища там знакомые имена или, наоборот, боясь найти свое.

– В первые списки вошло около трехсот сенаторов и двух тысяч всадников, – отвечает Гай. – И среди них были многие знатные и уважаемые граждане, чья единственная вина заключалась в их богатстве или в том, что они когда-то неосторожно высказались против кого-то из триумвиров.

Начинается охота на людей. Солдаты и наемные убийцы рыщут по городу и окрестностям, выискивая проскрибированных. Сцены жестоких расправ, предательств, отчаянных попыток бегства.

– Какая низость! – восклицает один из римлян, прячущийся в своем доме, когда видит, как раб выдает своего господина солдатам за вознаграждение. – Даже рабы предают! Нет больше ни чести, ни верности!

– Но были и примеры невероятного мужества и преданности, – замечает Лиэль, когда на экране появляется сцена, где жена пытается укрыть своего мужа, или дети спасают отца. – Не все потеряли человеческий облик.

– Увы, таких было немного, – вздыхает Гай. – Страх и жадность оказались сильнее. А триумвиры лично просматривали списки, торгуясь друг с другом за головы своих врагов или даже родственников. Говорят, Антоний настоял на включении в список своего дяди, Луция Цезаря, а Лепид – своего брата, Павла Эмилия Лепида. Октавиан, поначалу сопротивлявшийся проскрипциям, в итоге уступил и тоже внес своих недругов.

– Но самая желанная жертва для Антония… это ведь был Цицерон? – Лиэль с тревогой смотрит на Гая.

– Без сомнения, – подтверждает Гай. – Антоний так и не простил ему &quot;филиппик&quot;. Имя Марка Туллия Цицерона было одним из первых в проскрипционных списках.

Экран показывает Цицерона, уже немолодого, утомленного и разочарованного. Он пытается бежать из Италии морем, но неблагоприятные ветры и морская болезнь вынуждают его вернуться на свою виллу в Формиях.

– Беги, господин! Они уже близко! – умоляют его верные рабы.

– Нет, – устало отвечает Цицерон, садясь в носилки. – Я слишком устал бегать от судьбы. Умру в отечестве, которое я столько раз спасал.

Солдаты под предводительством центуриона Геренния и военного трибуна Попиллия Лената, которого Цицерон когда-то защищал в суде, настигают его носилки в лесу.

– Предатель! – кричит Попиллий Ленат, вытаскивая меч.

Цицерон спокойно высунул голову из носилок и подставил шею под удар. 7 декабря 43 года до н.э. великий оратор, философ и защитник Республики был убит.

– Какая жестокость… – Лиэль отворачивается, не в силах смотреть. – И какая ирония – его убил тот, кого он когда-то спас.

– Голову и правую руку Цицерона, которой он писал свои &quot;филиппики&quot;, доставили Антонию, – Гай говорит бесстрастно, но в его голосе слышится осуждение. – По приказу его жены Фульвии, ненавидевшей Цицерона не меньше мужа, язык оратора был проткнут ее заколками. А затем голову и руку выставили на рострах на Форуме – на том самом месте, откуда он так часто обращался к римскому народу, защищая свободу.

На экране – Форум. Люди со страхом и отвращением смотрят на ужасное зрелище.

– Это не просто месть, – говорит Гай. – Это символ. Символ того, что со свободой слова в Риме покончено. Что любая критика новой власти будет караться смертью. Триумвиры утверждали свою власть на крови и терроре.

– Но разве такой террор мог продолжаться долго? – спрашивает Лиэль. – Неужели римляне все это стерпели?

– Проскрипции достигли своей цели, – отвечает Гай. – Оппозиция в Италии была разгромлена и запугана. Казна триумвиров пополнилась за счет конфискованного имущества. Путь для войны с Брутом и Кассием был расчищен. Но цена этого была ужасна. Многие тысячи погибли, еще больше были разорены. Рим погрузился в атмосферу страха и подозрительности. 

Экран медленно гаснет, оставляя после себя тяжелое впечатление от кровавой вакханалии проскрипций.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Иудею. Год 43-й до н.э. Солнце здесь светит ярче, но политическая атмосфера не менее напряженная.

– Гай, а что же Антипатр Идумеянин? – Лиэль наклоняется к экрану, где видна панорама Иерусалима. – Тот самый, который так хитро и вовремя поддержал Цезаря в Египте! Цезарь ведь сделал его фактически правителем Иудеи. Как он выкручивался после убийства своего могущественного покровителя?

– Антипатр был политиком до мозга костей, Лиэль, – Гай указывает на фигуру Антипатра, отдающего распоряжения во внутреннем дворе своего дома. – Смотри, он не теряет времени. После смерти Цезаря он, не колеблясь ни секунды, переметнулся на сторону Марка Антония. В тот момент Антоний казался самым вероятным хозяином положения на Востоке. Антипатр тут же начал активно собирать для него налоги, демонстрируя свою безграничную лояльность.

В кадре – Антипатр, уже немолодой, но с живыми, проницательными глазами, беседует со своими сыновьями: Фазаилом, правителем Иерусалима, и молодым, энергичным Иродом, правителем Галилеи.

– Антоний требует денег для своих легионов! – голос Антипатра звучит твердо, хотя и негромко. – Иудея должна показать свою преданность и полезность. Фазаил, на тебе сбор налогов в Иерусалиме и окрестностях. Ирод, Галилея – твоя забота. Действуйте быстро, но умно, старайтесь не вызывать излишнего ропота. Нам сейчас совершенно не нужны внутренние волнения.

– Отец, но требования Антония просто непомерны! – Ирод, молодой и горячий, вспыхивает. Мы видим, как он жестикулирует. – Народ и так измучен налогами! А тут еще эти ужасные слухи о проскрипциях в Риме… Люди напуганы до смерти!

– Страх – отличный стимул для уплаты налогов, сын мой, – Антипатр кладет руку на плечо Ирода, его взгляд строг. – Главное для нас сейчас – удержать власть. Ту власть, которую дал нам Цезарь и которую может подтвердить Антоний. А для этого мы должны быть ему незаменимы. Запомните, наша сила – в поддержке Рима, кто бы там ни правил.

– Но, Гай, я уверена, не все в Иудее были в восторге от того, что ими правит идумеянин Антипатр и его сыновья, – Лиэль внимательно следит за сценой. – Наверняка, у него были влиятельные враги среди местной иудейской знати, которые считали его выскочкой, узурпатором, захватившим власть при поддержке римлян.

– Абсолютно точно, Лиэль, – подтверждает Гай. – И эти враги не дремали. Смотри, вот один из них. – Экран фокусируется на человеке с хитрым и льстивым выражением лица, это Малих, влиятельный еврейский вельможа. – Он был приближенным к номинальному первосвященнику и этнарху Гиркану II, но втайне люто ненавидел Антипатра за его реальную власть. Малих увидел в смуте, последовавшей за смертью Цезаря, идеальный шанс избавиться от всесильного идумеянина.

Сцена резко меняется. Мы видим пышный пир во дворце Гиркана II. Антипатр – почетный гость, он сидит во главе стола. Вино льется рекой, звучит музыка, танцовщицы развлекают гостей. Но Лиэль замечает:

– Какая-то напряженная атмосфера, Гай, несмотря на все это веселье. Посмотри на Малиха, как он подобострастно улыбается Антипатру… Слишком сладко, чтобы быть правдой.

Малих поднимает чашу с вином.

– За здоровье нашего великого покровителя, Марка Антония! И за мудрость нашего дорогого Антипатра, который так умело правит Иудеей! – провозглашает он, подходя к Антипатру и протягивая ему новую, наполненную до краев чашу.

Антипатр, кажется, ничего не подозревает. Он благосклонно кивает и осушает чашу. Спустя некоторое время его лицо бледнеет, он хватается за горло.

– Яд… – успевает прошептать он, прежде чем рухнуть на пол.

– Его отравили! Прямо на пиру! – Лиэль вскрикивает, прикрывая рот рукой. – Какой ужас! Неужели сам Гиркан был в этом замешан? Он выглядит таким растерянным…

– Гиркан был лишь слабой и управляемой пешкой в чужой игре, – отвечает Гай, наблюдая за суматохой. – Главным организатором убийства, несомненно, был Малих. Он действовал не один, а при поддержке некоторых римских чиновников на местахпросто желавших поживиться на новой волне смуты. Это случилось в 43 году до нашей эры.

Сыновья Антипатра, Фазаил и Ирод, узнав о смерти отца, приходят в неописуемую ярость. Мы видим Ирода, его лицо искажено гневом.

– Малих! Он заплатит за это своей кровью! – Ирод сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Клянусь тенью отца, я отомщу!

– Успокойся, брат! – Фазаил, более сдержанный и рассудительный, хватает его за руку. – Месть будет. Но сначала – власть. Смерть отца – это сигнал для всех наших врагов. Они поднимут головы, попытаются нас свергнуть. Мы должны действовать быстро, решительно. И не забывать о Риме, кто бы там сейчас ни был у руля.

– Да, ситуация в Иудее моментально обострилась, – замечает Лиэль. – Фазаилу и Ироду теперь придется очень нелегко. Их отец был главной опорой их власти, их щитом.

– Ирод, несмотря на свою молодость – ему тогда было около тридцати лет, – проявил себя как невероятно энергичный, хитрый и, если нужно, безжалостный правитель, – говорит Гай, пока на экране мелькают быстрые сцены: Ирод отдает приказы своим воинам, тайно встречается с какими-то людьми, руководит подавлением волнений в Галилее. – Смерть отца не повергла его в отчаяние, а, наоборот, кажется, высвободила всю его скрытую энергию и честолюбие. Он понимал, что Малих, убийца его отца, не остановится и попытается уничтожить и их с Фазаилом.

– И что же он предпринял? – Лиэль внимательно следит за Иродом на экране. – Ведь Малих наверняка заручился поддержкой каких-то влиятельных сил?

– Именно, – подтверждает Гай. – Малих пытался опираться на антиримские настроения и на тех, кто был недоволен правлением идумеянской семьи. Но Ирод действовал на опережение. Смотри, он немедленно отправляется к Гаю Кассию Лонгину.

На экране мы видим Ирода, прибывшего в Сирию, в лагерь Кассия. Кассий – один из главных убийц Цезаря, теперь проконсул Сирии, лихорадочно собирает силы и средства для предстоящей войны с цезарианцами.

– Гай Кассий, – Ирод обращается к римлянину с выражением скорби, но и решимости, – мой отец, верный союзник Рима, предательски убит Малихом, который сеет смуту в Иудее и подрывает римский авторитет. Я прошу твоего правосудия и поддержки, чтобы наказать убийцу и восстановить порядок, который так важен для тебя и для сбора средств на нужды Республики!

– Он апеллирует к интересам Кассия! – замечает Лиэль. – И, вероятно, подкрепляет свои слова немалыми деньгами, которые его отец так усердно собирал.

– Безусловно, – Гай кивает. – Кассию нужны были и деньги, и стабильный тыл в Иудее. Ирод обещал ему и то, и другое. И Кассий, недолго думая, дал свое негласное согласие на устранение Малиха. Он не хотел марать руки сам, но и не возражал против того, чтобы Ирод решил эту проблему.

Сцена меняется. Экран переносит Гая и Лиэль в древний финикийский город Тир, известный своими пурпурными красильнями и оживленной торговлей. Воздух наполнен ароматами благовоний и соленого моря. В одном из роскошных дворцов идет пышное пиршество.

– Кажется, мы попали на какой-то большой праздник, Гай! – Лиэль с любопытством разглядывает богато одетых гостей, украшения зала, обильные яства на столах. – Музыка, танцы, вино льется рекой…

– Судя по всему, это Melqartalia, Лиэль, – Гай осматривается, его взгляд цепляется за символику, связанную с местным божеством. – Праздник в честь Мелькарта, главного бога Тира. Он покровитель города, торговли, мореплавания. Такие праздники обычно включали торжественные процессии к его храму, жертвоприношения и, конечно, обильные пиры, чтобы снискать благосклонность божества и обеспечить процветание города.

Среди пирующих выделяется Малих. Он сидит на почетном месте, очевидно, чувствуя себя в полной безопасности. Рядом с ним – представители местной знати,  высокопоставленные офицеры Гая Кассия Лонгина, чье присутствие подчеркивает важность момента и римское покровительство. Малих весел, он громко смеется, пьет вино и, несомненно, радуется своему недавнему успеху – устранению Антипатра. Он уверен, что теперь его влияние в Иудее неоспоримо.

– Смотри, Малих совершенно расслабился, – шепчет Лиэль. – Он явно не ожидает удара здесь, в чужом городе, да еще и на таком важном празднике, в присутствии римлян. Он считает, что все угрозы позади.

Но Ирод все предусмотрел. Незаметно для большинства гостей, несколько римских солдат получивших щедрое вознаграждение от Ирода через своих командиров, смешиваются с охраной. Они не привлекают к себе внимания, их лица непроницаемы.

Внезапно, в самый разгар веселья, когда внимание большинства гостей приковано к выступлению танцовщиц, по условному знаку, солдаты стремительно бросаются на Малиха. Короткий, прервавшийся вскрик, звон опрокинутой золотой чаши, затем – глухие звуки ударов и короткой, яростной борьбы. Гости в ужасе вскакивают с мест, музыка обрывается, в зале воцаряется паника и крики.

– Что происходит?! Нападение! Измена! – кричат люди, пытаясь понять, кто и на кого напал в этом священном месте, во время священного праздника.

Но все происходит молниеносно. Через мгновение солдаты уже отступают, прокладывая себе путь сквозь обезумевшую толпу. На полу, среди разбросанных яств и разлитого вина, остается лежать бездыханное тело Малиха, из груди которого торчит рукоять римского кинжала. Ирод, который все это время находился в другом конце зала и с безупречным самообладанием делал вид, что удивлен и шокирован не меньше остальных, медленно подходит к телу своего врага. На его лице – маска скорби и праведного гнева, но в глубине глаз Лиэль замечает холодное, хищное удовлетворение.

– Вот так, – тихо говорит Гай, когда шум на экране немного стихает, сменяясь растерянными возгласами и плачем. – На глазах у всех, но руками римлян, во время священного праздника. Ирод отомстил за отца и устранил главного конкурента. Формально, он не причастен – это сделали солдаты Кассия, &quot;пресекая какой-то внезапно раскрытый заговор&quot; со стороны Малиха против римского проконсула. Очень в стиле Ирода – действовать чужими руками там, где это возможно, и обставлять все с максимальной выгодой для себя.

– Жестоко, но, как ты и сказал, эффективно, – констатирует Лиэль, все еще под впечатлением от быстрой и кровавой расправы, так резко контрастировавшей с праздничной атмосферой. – Но ведь Кассий и Брут – это республиканцы, &quot;Освободители&quot;. А что будет, если они проиграют войну цезарианцам, Антонию и Октавиану? Положение Ирода снова станет шатким.

– Жестоко, но эффективно, – констатирует Лиэль. – Но ведь Кассий, его нынешний покровитель, вместе с Брутом собирают на Востоке огромную армию против триумвиров. Что будет с Иродом, если &quot;Освободители&quot; проиграют?

– Это главный вопрос для всех местных правителей на Востоке, Лиэль, – Гай кивает, и изображение на экране машины времени начинает стремительно меняться. – Судьба Ирода, как и многих других, напрямую зависит от исхода этой гигантской схватки.

Экран переносит их на равнины Македонии, недалеко от города Филиппы. Октябрь 42 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга, готовые к решающему сражению. С одной стороны – легионы триумвиров, Марка Антония и Октавиана, жаждущие отомстить за смерть Цезаря. С другой – войска &quot;Освободителей&quot;, Марка Юния Брута и Гая Кассия Лонгина, сражающиеся за идеалы старой Республики.

– Вот оно, Гай! Битва при Филиппах! – Лиэль подается вперед, ее взгляд прикован к разворачивающейся панораме. – Две гигантские армии, почти по двадцать легионов с каждой стороны! Это сражение решит все!

– Да, это кульминация борьбы, начавшейся у подножия статуи Помпея, – голос Гая серьезен. – Антоний – опытный полководец, его солдаты ему безгранично преданы. Октавиан еще молод и не так опытен в военном деле, к тому же, он болен и не сможет лично участвовать в первой фазе битвы. Но его имя – имя Цезаря – вдохновляет его легионеров.

– А на той стороне Брут и Кассий, – Лиэль всматривается в ряды республиканцев. – Кассий – тоже опытный военачальник, проявивший себя еще в войне с парфянами. А Брут… он больше философ, идеалист, но его имя тоже много значит для тех, кто верит в Республику.

Первая битва при Филиппах (3 октября). Войска Марка Антония яростно атакуют позиции Кассия.

– Антоний рвется вперед! – кричит один из его центурионов. – За Цезаря! Смерть убийцам!

Кассий, видя, что его левый фланг смят, а лагерь захвачен, ошибочно решает, что все потеряно. Не зная, что в это же время легионы Брута успешно атаковали войска Октавиана и даже захватили его лагерь, Кассий приказывает своему вольноотпущеннику убить его.

– Республика погибла вместе со мной! – с горечью произносит Кассий, прежде чем пасть от руки верного слуги.

– Какая трагическая ошибка! – восклицает Лиэль. – Кассий покончил с собой, не зная, что Брут побеждает на своем фланге! Если бы он подождал…

– Война полна случайностей и роковых недоразумений, – Гай качает головой. – Смерть Кассия стала тяжелейшим ударом для республиканцев. Брут, узнав о гибели соратника, назвал его &quot;последним из римлян&quot;.

Проходит три недели. Армии стоят друг против друга. Брут не хочет давать нового сражения, его положение выгодно, а у триумвиров заканчивается продовольствие. Но его офицеры и солдаты требуют битвы, они рвутся отомстить.

– Мы должны сразиться! – убеждает Брута один из его легатов. – Дух войска высок! Мы разобьем их!

Вторая битва при Филиппах (23 октября). На этот раз Марк Антоний и Октавиан (уже оправившийся от болезни) действуют более согласованно. Армия Брута отчаянно сражается, но терпит поражение.

– Все кончено… – Брут с небольшой группой уцелевших отступает в горы. Его лицо выражает глубокое отчаяние. – Добродетель, ты была лишь пустым словом, а я следовал за тобой, как за реальностью. Но, видно, ты лишь раба судьбы.

Ночью, понимая безнадежность своего положения и не желая попасть в плен, Марк Юний Брут бросается на свой меч, который держит один из его друзей.

– Так погибают последние защитники Республики, – Лиэль говорит с печалью. – Их идеалы были высоки, но они проиграли.

– Их поражение означало окончательную гибель старой сенатской Республики, – Гай смотрит на поле битвы, усеянное телами. – Власть триумвиров теперь была неоспорима. Антоний и Октавиан стали хозяевами римского мира.

Экран возвращается в Иудею. Весть о победе триумвиров при Филиппах достигает Ирода.

– Антоний и Октавиан победили! – восклицает он, получив донесение. Лицо его непроницаемо, но в глазах мелькает расчетливый блеск. – Кассий и Брут мертвы. Значит, нужно действовать.

На экране – Ирод, теперь уже с еще более богатыми дарами и выражением глубочайшей преданности, спешит на встречу с Марком Антонием, который после Филипп стал полновластным хозяином восточных провинций.

– Великий Марк Антоний, истинный наследник Цезаря и спаситель Рима! – Ирод склоняется перед триумвиром с выражением безграничного почтения. – Я всегда в сердце своем был предан делу божественного Юлия и его верных соратников! Хотя коварные обстоятельства и злая воля моих врагов вынудили меня временно искать защиты у тех, кто позже оказался врагом Рима, моя душа всегда была с тобой! Я готов служить тебе верой и правдой, обеспечить процветание и незыблемый порядок в Иудее под твоим мудрым и победоносным руководством!

– Ух ты, какой поразительный кульбит! – Лиэль не может сдержать удивленного смешка. – Он просто непревзойденный мастер политической эквилибристики и лести! И ведь Антоний, насколько я помню, был не дурак выпить, любил роскошь и был падок на золото и красивые слова.

– Именно эти слабости Антония Ирод и использовал с блеском, – подтверждает Гай. – Щедрые дары, обещания еще больших доходов из Иудеи, клятвы в вечной преданности и, вероятно, умело поданная информация о своих противниках в Иудее сделали свое дело. К тому же, Антонию после такой кровопролитной войны нужен был сильный, энергичный и, главное, лояльный местный правитель в стратегически важной Иудее, способный обеспечить сбор налогов и порядок. Он утвердил Ирода и его брата Фазаила в их должностях тетрархов Иудеи, фактически отдав им всю полноту власти. Гиркан II, последний из Хасмонеев, остался лишь номинальным первосвященником, тенью былого могущества своей династии.

– Какая невероятно сложная и опасная политическая игра! – Лиэль с восхищением и некоторым ужасом следит за дипломатическими маневрами Ирода. – Постоянная смена покровителей, союзы, которые сегодня выгодны, а завтра смертельно опасны, интриги, предательства… Чтобы не просто выжить, но и укрепить свою власть в такой мясорубке, когда судьба всего мира решается в далеких битвах гигантов, нужно было обладать поистине недюжинными способностями!

– Ирод ими обладал в полной мере, – подтверждает Гай. – Он был мастером политического выживания и интриги, умел быть щедрым и обаятельным, когда это было выгодно, и абсолютно безжалостным, когда считал это необходимым. Смерть Антипатра не сломила его сыновей, а, кажется, лишь закалила их, особенно Ирода. Они продолжили дело отца, стремясь не просто удержать, но и расширить свою власть в Иудее, всегда опираясь на поддержку Рима, какой бы изменчивой, капризной и опасной эта поддержка ни была. Его умение находить общий язык с победителями, кем бы они ни были, станет его фирменным стилем на долгие годы.

Экран медленно темнеет. Битва при Филиппах решила судьбу Республики и ее последних защитников.

Экран машины времени вновь оживает. Рим, здание Сената. Год 42-й до н.э., вскоре после битвы при Филиппах и окончательного разгрома республиканцев. Власть триумвиров – Антония, Октавиана и Лепида – кажется незыблемой, хотя внутренние противоречия между ними уже начинают проявляться.

– После такой оглушительной победы при Филиппах триумвиры, должно быть, чувствуют себя всемогущими, – замечает Лиэль, наблюдая за сенаторами, которые с подобострастными лицами ожидают начала заседания. – Интересно, какими будут их следующие шаги по укреплению власти, помимо физического устранения противников?

– Один из таких шагов, очень важный идеологически, готовится прямо сейчас, – Гай указывает на группу сенаторов, явно выдвиженцев Октавиана, которые оживленно что-то обсуждают. – Речь пойдет об официальном обожествлении Юлия Цезаря.

– Обожествление? – Лиэль удивлена. – Но ведь римляне традиционно не обожествляли своих правителей при жизни, разве что на Востоке, в эллинистических царствах, такая практика была распространена. А тут – посмертное обожествление? И вообще, Гай, что для древнего римлянина означало слово &quot;бог&quot;? 

– Ты совершенно права, Лиэль, их понимание божественного сильно отличалось от монотеистических представлений, – Гай кивает. – Для римлян существовал огромный и довольно изменчивый пантеон богов и богинь – Юпитер Наилучший Величайший, Юнона, Марс, Квирин, Веста и так далее – которые управляли различными аспектами мира, природы и человеческой жизни. Это были могущественные, бессмертные существа, но не всеведущие и не всегда всеблагие. Они обладали вполне человеческими страстями и могли быть ревнивы, мстительны или милостивы. Отношения с ними строились во многом на принципе do ut des – &quot;я даю, чтобы ты дал&quot;. Люди совершали обряды, приносили жертвы, давали обеты, ожидая взамен покровительства, удачи или помощи в конкретных делах. Божественным или священным (sacrum) считалось то, что принадлежало богам и требовало особого, благоговейного отношения.

– Понятно, своего рода контрактные и очень прагматичные отношения, – задумчиво произносит Лиэль. – Но как же в эту систему вписывался человек, ставший богом? Ведь это, должно быть, было чем-то из ряда вон выходящим, даже для них?

– Не совсем из ряда вон выходящим, но, безусловно, значимым, – поясняет Гай. – В римской традиции был очень важный прецедент – обожествление Ромула, легендарного основателя Рима, который после своей таинственной смерти, как верили, вознесся на небо и стал богом Квирином. Это был образец для подражания. Идея апофеоза, то есть вознесения на небеса и причисления к сонму богов выдающихся героев, благодетелей государства или даже предков, не была абсолютно чуждой римскому сознанию. Существовали культы героев, гениев-покровителей отдельных родов или местностей. Но случай с Цезарем, конечно, особенный из-за его политического веса, масштаба последующего культа и недавних событий.

– Культ Гения Цезаря, его особой жизненной силы и удачи, начал формироваться еще при его жизни, особенно после его многочисленных побед, – продолжает Гай. – Его статуи ставили рядом со статуями богов, ему строили храмы, в его честь учреждались игры. А после его смерти и особенно после появления знаменитой кометы во время погребальных игр – sidus Iulium, &quot;Юлиева звезда&quot;, – которую многие, и Октавиан в первую очередь, истолковали как душу Цезаря, вознесшуюся на небо, идея его божественности стала очень популярной среди народа и его преданных ветеранов.

Один из консулов этого года, явный сторонник Октавиана, поднимается на трибуну.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – его голос звучит торжественно и немного дрожит от волнения. – Мы собрались сегодня, чтобы отдать дань памяти величайшему из римлян, тому, кто принес Риму славу, мир и процветание, тому, кто был предательски убит неблагодарными изменниками, – Гаю Юлию Цезарю! Его деяния были столь велики, его мудрость столь глубока, а его дух столь возвышен, что сами бессмертные боги явили нам знак его божественной природы, вознеся его душу на небеса в виде сияющей звезды!

По залу прокатывается одобрительный гул. Многие сенаторы усердно кивают, выражая свое согласие.

– Посему, – продолжает консул, – во имя справедливости, во имя благодарности Рима и по воле самих бессмертных богов, предлагаю Сенату и народу Рима официально признать божественность покойного Гая Юлия Цезаря и причислить его к сонму богов нашего государства под именем Divus Iulius – Божественный Юлий! И да будет ему воздвигнут храм на Форуме, на месте его погребального костра, и да будут ему приноситься подобающие жертвы как одному из богов-покровителей нашего города!

Предложение встречается бурными аплодисментами. Возражений практически нет – никто не осмеливается идти против воли победителей и настроений толпы, которая уже фактически почитала Цезаря.

– Решение принято единогласно! – провозглашает консул. – Отныне Гай Юлий Цезарь – Бог! Divus Iulius!

– Вот так просто, – Лиэль качает головой. – Сенатским декретом человека объявляют богом. Это чем-то напоминает историю Иисуса, который тоже был человеком, но его последователи признали Богом и Сыном Божьим. Хотя, конечно, обстоятельства и теологические основы совершенно иные. Там – вера, откровение, а здесь – политическое решение, пусть и опирающееся на народные настроения и знамения вроде кометы.

– Параллели в идее &quot;человека-бога&quot; или &quot;сына бога&quot; можно провести, но ты верно подметила принципиальные различия, – соглашается Гай. – Римское обожествление – это в первую очередь публичное, государственное признание исключительных заслуг перед Римом и способ укрепления власти через сакрализацию правителя или его рода. Это не несло той глубокой эсхатологической или спасительной миссии, как в христианстве. Для римлян не было такой четкой и непроницаемой границы между человеческим и божественным, как в более поздних монотеистических религиях. Существовали великие олимпийские боги, были малые божества, были полубоги-герои вроде Геркулеса, были гении-покровители, были обожествленные абстракции вроде Победы или Согласия. Стать Divus означало войти в официальный государственный пантеон и получить собственный культ, жрецов, храм и праздники.

– И какое же значение это имело для Октавиана? – спрашивает Лиэль. – Ведь он был главным инициатором этого, я полагаю?

– О, для Октавиана это имело колоссальное значение! – Гай усмехается. – Во-первых, это еще больше легитимизировало его месть убийцам Цезаря – ведь они теперь становились не просто убийцами политического деятеля, а святотатцами, посягнувшими на божество. А во-вторых, и это самое главное, если Цезарь – бог, Divus Iulius, то кем становится его усыновленный сын и наследник, Гай Юлий Цезарь Октавиан?

– Divi filius! – догадывается Лиэль. – Сын Божественного! Какой мощный пропагандистский ход! Это же невероятно усиливало его авторитет и сакральный статус в глазах народа и особенно солдат!

– Именно, – подтверждает Гай. – Октавиан немедленно начал активно использовать этот титул – &quot;Сын Божественного Юлия&quot;. Он чеканил его на монетах, использовал в официальных документах. Это ставило его на совершенно иной уровень по сравнению с Антонием или Лепидом. Они были просто могущественными полководцами и политиками. А он – сыном бога. Это была заявка на особое, исключительное положение в государстве.

– А само имя &quot;Цезарь&quot;? – спрашивает Лиэль. – Оно ведь тоже стало чем-то большим, чем просто фамильное имя?

– Да, – Гай кивает. – После обожествления Юлия и благодаря действиям Октавиана, имя &quot;Цезарь&quot; постепенно начало трансформироваться из личного когномена в титул, обозначающий верховного правителя. Впоследствии многие римские императоры будут носить его как часть своего официального именования. И это имя, в различных формах – &quot;кайзер&quot; в германских языках, &quot;царь&quot; в славянских – на многие века войдет в лексикон как обозначение монарха, высшего правителя. Трудно переоценить влияние этого человека и его имени на мировую историю и культуру.

– Поразительно, – Лиэль задумчиво смотрит на экран, где сенаторы расходятся, обсуждая только что принятое решение. – Убийство Цезаря должно было положить конец его влиянию, а в итоге привело к его обожествлению и заложило основу для новой формы власти, которая будет править Римом еще столетия.

– Такова ирония истории, – Гай пожимает плечами. – &quot;Освободители&quot; хотели восстановить Республику, а своими действиями лишь ускорили ее окончательную гибель и подготовили почву для Империи. Обожествление Цезаря стало важным шагом на этом пути, укрепив позиции того, кто в итоге и станет первым римским императором в полном смысле этого слова – его приемного сына, Октавиана, Сына Божественного.

Экран медленно гаснет. Культ Divus Iulius начинает распространяться по Риму и провинциям, а Октавиан получает мощный идеологический козырь в продолжающейся борьбе за верховную власть.

Экран машины времени вновь загорается, перенося Гая и Лиэль на несколько лет вперед. После битвы при Филиппах и разгрома убийц Цезаря триумвиры разделили между собой Римский мир. Октавиан остался в Италии, занимаясь сложнейшими проблемами наделения ветеранов землей и подавлением оппозиции. Лепид получил Африку. А Марку Антонию достался богатый и стратегически важный Восток. Год 41-й до н.э.

– Итак, Антоний на Востоке, – Лиэль с интересом разглядывает роскошные пейзажи и шумные города Малой Азии, которые мелькают на экране. – Он всегда тяготел к этой части мира, не так ли? К ее богатству, культуре, к образу жизни эллинистических монархов.

– Да, Восток манил его, – подтверждает Гай. – Здесь он мог чувствовать себя настоящим властелином, собирать огромные налоги, вести войны с парфянами, окружать себя пышностью, которую трудно было бы позволить себе в Риме. И здесь же его ждала встреча, которая во многом определит его дальнейшую судьбу и судьбу Республики.

Экран фокусируется на городе Тарс в Киликии (современная Турция). Антоний, расположившийся в резиденции наместника, пребывает в прекрасном настроении. Он только что успешно завершил инспекцию провинций, подтвердил привилегии союзных царей и городов, собрал немалые средства. Теперь он вызвал к себе на встречу египетскую царицу Клеопатру VII.

– Клеопатра! – оживляется Лиэль. – Та самая, что была возлюбленной Цезаря! А ведь у нее от Цезаря есть сын, Цезарион, или Птолемей Цезарь, как его еще называли. Каков его статус сейчас, после смерти отца и обожествления? Римляне признали его?

– Формально, нет, – отвечает Гай. – Цезарион был рожден вне законного римского брака, и хотя Цезарь и признавал его своим сыном на Востоке, в Риме его права наследника не были признаны. Октавиан, как усыновленный наследник, был единственным, кто носил имя Цезаря с точки зрения римского права.

– А сами египтяне? Как они относились к Цезариону? – спрашивает Лиэль.

– А вот для египтян и для самой Клеопатры Цезарион был фигурой первостепенной важности, – поясняет Гай. – Клеопатра провозгласила его своим соправителем еще в 44 году до н.э., сразу после убийства своего младшего брата Птолемея XIV, с которым она формально делила трон. Для египетского жречества и населения он был Птолемеем XV Филопатором Филометором Цезарем, законным фараоном, сыном божественной Исиды (с которой отождествляла себя Клеопатра) и, через Цезаря, потомком богов. Его существование укрепляло династию Птолемеев и легитимизировало власть Клеопатры в глазах ее подданных. Так что на Востоке он был признанным царем и сыном Цезаря. 

– Понятно, – кивает Лиэль. – Двойной стандарт, как всегда в политике. И вот теперь она должна предстать перед Антонием. Он ведь вызвал ее, чтобы потребовать отчета за то, что она якобы недостаточно активно помогала триумвирам перед Филиппами?

– Формально, да, – Гай усмехается. – Он хотел показать свою власть, возможно, наложить на Египет контрибуцию. Но оба они понимали, что эта встреча – гораздо больше, чем просто суд. Антонию отчаянно нужны были египетские ресурсы – золото, зерно, корабли – для его амбициозных планов, особенно для предстоящей войны с Парфией. А Клеопатре, в свою очередь, была жизненно необходима поддержка могущественного римского триумвира, чтобы окончательно укрепить свою власть в Египте, возможно, даже расширить его границы за счет территорий, когда-то принадлежавших Птолемеям, и обеспечить будущее своему сыну Цезариону.

На экране появляется река Кидн, впадающая в море у Тарса. По ней движется невероятное зрелище – роскошный корабль Клеопатры.

– Ого! – Лиэль не может сдержать восхищения. – Это что-то невероятное! Плутарх не преувеличивал в своих описаниях!

Корабль украшен позолоченным носом и кормой, пурпурными парусами, гребцы – юноши в одеяниях Эротов – гребут серебряными веслами под звуки флейт и кифар. Сама Клеопатра, в наряде Афродиты, возлежит под расшитым золотом балдахином, по бокам ее обмахивают опахалами мальчики, одетые Эротами, а ее служанки, в образе нереид и харит, управляют снастями. Берега реки усыпаны народом, привлеченным слухами о прибытии царицы. В воздухе разносятся благовония.

– &quot;Говорят, Афродита идет на праздничный пир к Дионису во имя блага Азии&quot;, – разносится по толпе. – Сама богиня явилась к нам!

Антоний, ожидавший Клеопатру на городской площади, чтобы предстать перед ней в образе грозного римского магистрата, оказывается в замешательстве. Весь город сбежался на реку, оставив его одного. Вскоре он сам получает от Клеопатры учтивое приглашение на ужин на ее корабль.

– Она переиграла его еще до начала переговоров! – смеется Лиэль. – Какая хитрая и эффектная женщина! Она сразу показала, кто здесь задает тон. И этот образ Афродиты, идущей к Дионису – ведь Антоний любил ассоциировать себя с Дионисом, богом вина и веселья!

– Клеопатра была не только красива, но и невероятно умна, обаятельна, образованна, говорила на многих языках, – говорит Гай. – Она прекрасно знала, как произвести впечатление на такого человека, как Антоний, известного своей любовью к роскоши, театральным эффектам, лести и, конечно, к сильным и незаурядным женщинам. Она знала его слабости.

Сцена меняется. Мы видим интерьер корабля Клеопатры, превращенного в плавучий дворец. Невероятная роскошь: благовония, гирлянды цветов, серебряная и золотая посуда, изысканные яства, редкие вина. Антоний, сначала пытавшийся держаться официально, быстро поддается очарованию обстановки и, главное, хозяйки. Клеопатра ведет беседу с легкостью и остроумием, она то льстит ему, то поддразнивает, демонстрируя свой интеллект и знание политики. Ее голос был подобен многострунному инструменту.

– Эта женщина – колдунья! Истинная богиня! – говорит он, уже заметно захмелевший от вина и обаяния Клеопатры, своему ближайшему легату Луцию Мунацию Планку, который тоже присутствует на пиру. – Она не просто царица, она – воплощение самой Афродиты! Разве можно судить такую? Нет! Ее нужно любить и поклоняться ей! Она достойна править миром вместе с Римом!

Антоний все ближе склоняется к Клеопатре, его глаза горят вожделением и восхищением. Она отвечает ему взглядом, полным обещаний и тайны.

– Смотри, Гай, – шепчет Лиэль, – кажется, официальная часть визита плавно перетекает в неофициальную. Искры так и летают!

– Да, лед тронулся, и очень быстро, – Гай наблюдает за сценой с долей иронии. – Антоний был человеком увлекающимся, импульсивным. И Клеопатра была именно той женщиной, которая могла полностью завладеть его воображением и чувствами. Это уже не просто политические переговоры. Здесь рождается нечто большее.

В последующие дни пиры и празднества продолжаются, то на корабле Клеопатры, то уже в резиденции Антония, но всегда с непревзойденной египетской роскошью. Антоний забывает о своем намерении судить царицу. Вместо этого они обсуждают будущее Востока, парфянскую войну, и, конечно, их личные отношения становятся все более близкими.

– И вот так, с этой встречи в Тарсе, начался их знаменитый союз, – комментирует Гай. – Союз, который был одновременно и страстным, всепоглощающим романом, и холодным, прагматичным политическим расчетом. Для обоих.

Антоний следует за Клеопатрой в Александрию и проводит там зиму 41-40 гг. до н.э. в празднествах и удовольствиях.

– Они создали общество &quot;несравненных сожителей&quot; (amimetobioi), – говорит Лиэль, глядя на сцены безудержного веселья в Александрии. – Устраивали невероятные пиры, охоты, ночные гуляния по городу, переодевшись простолюдинами, чтобы подшучивать над горожанами. Антоний, кажется, совершенно забыл о Риме, о своих обязанностях триумвира и… о своей жене Фульвии.

– Фульвия… – Гай произносит это имя с особым выражением. – Это была женщина не менее амбициозная и властная, чем Клеопатра, хоть и совсем другого склада. Она была из знатного плебейского рода, до Антония была замужем за Публием Клодием Пульхром…

– Клодий Пульхр? – переспрашивает Лиэль. – Это не тот ли самый, кто устроил скандал на празднике Bona Dea в доме Цезаря, переодевшись женщиной?

– Он самый, – подтверждает Гай. – Но это было лишь одно из его многочисленных &quot;подвигов&quot;. Клодий был аристократом из древнего рода Клавдиев, но чтобы получить больше политического влияния через должность народного трибуна (на которую могли претендовать только плебеи), он добился своего перехода в плебейское сословие через усыновление. Став народным трибуном в 58 году до н.э., он превратился в настоящего бунтаря и демагога.

– Что же он такого делал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, список его деяний внушителен, – Гай усмехается. – Он провел ряд популистских законов, включая бесплатную раздачу хлеба, что обеспечило ему огромную популярность среди городского плебса. Он легализовал ранее запрещенные уличные коллегии (collegia), которые фактически превратились в его вооруженные банды, терроризировавшие Рим. С помощью этих банд он запугивал своих политических оппонентов, срывал заседания Сената, устраивал беспорядки на улицах. 

– То есть, он был мастером политического насилия и демагогии? – резюмирует Лиэль.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – Он был символом того хаоса и беззакония, в которые все глубже погружалась Республика. Его политическая карьера оборвалась в 52 году до н.э., когда он был убит в стычке с людьми Милона на Аппиевой дороге. Его смерть вызвала массовые беспорядки и сожжение здания Сената толпой его сторонников. Так что Фульвия, выйдя замуж сначала за такого &quot;бунтаря&quot;, как Клодий, а затем за Гая Скрибония Куриона, тоже видного популяра, получила огромный опыт политической борьбы и привыкла находиться в ее эпицентре.

– Гай Скрибоний Курион? – переспрашивает Лиэль. – О нем я тоже слышала. Кажется, он изначально был противником Цезаря, а потом резко перешел на его сторону? Как это произошло?

– Действительно, Курион – фигура очень колоритная и противоречивая, – Гай кивает. – Он происходил из знатной плебейской семьи, был блестящим оратором, но при этом известен своим расточительным образом жизни и огромными долгами. Изначально он принадлежал к партии оптиматов и был ярым противником Цезаря и Первого триумвирата. Его речи против Цезаря были очень резкими.

– И что же заставило его изменить позицию? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– Просто, – Гай понижает голос, словно делится секретом, – Цезарь выкупил его. Цезарь заплатил его колоссальные долги, которые оценивались в 60 миллионов сестерциев. После этого Курион, избранный народным трибуном на 50 год до н.э., внезапно стал самым ярым защитником интересов Цезаря в Сенате.

– Шестьдесят миллионов! – ахает Лиэль. – Какая огромная сумма! Неудивительно, что он сменил лагерь. Но как же его бывшие союзники-оптиматы? Они, должно быть, были в ярости.

– Вне себя от ярости, – подтверждает Гай. – Цицерон, который когда-то был дружен с Курионом, не мог поверить в такое предательство. Но Курион действовал очень хитро. Будучи трибуном, он выдвигал предложения, которые формально выглядели как компромиссные, но на деле были выгодны Цезарю. Он был талантлив, но беспринципен. И в итоге погиб за дело Цезаря в Африке в 49 году, сражаясь против помпеянцев.

– Понятно теперь, Фульвия привыкла к риску и большим ставкам. – кивает Лиэль. – У нее были мужья – один другого ярче и скандальнее. 

– Именно, – подтверждает Гай. – И вот эта Фульвия, вместе с братом Марка Антония, Луцием Антонием, который был консулом в 41 году до н.э., решила использовать сложную ситуацию в Италии. Октавиан столкнулся с огромными трудностями при наделении ветеранов землей – земли не хватало, приходилось конфисковывать ее у италийских землевладельцев, что вызывало массовое недовольство. Фульвия и Луций открыто выступили против Октавиана. Они заявляли, что защищают интересы италиков и права самого Марка Антония, которого Октавиан якобы пытается оттеснить от власти. Они собрали армию, в основном из недовольных и ветеранов Антония.

– То есть, это была своего рода гражданская война внутри гражданской войны? – уточняет Лиэль. – И Фульвия, женщина, фактически возглавляла одну из сторон? Для Рима это было, мягко говоря, необычно.

– Весьма необычно, – соглашается Гай. – Фульвия действительно играла очень активную роль: она участвовала в наборе войск, вела переговоры, даже носила меч и отдавала приказы. Она была душой этого восстания, которое получило название Перузинской войны, так как его кульминацией стала осада города Перузия (современная Перуджа), где укрылись Луций Антоний и Фульвия с остатками своих сил.

– А Марк Антоний? Как он отреагировал на действия жены? – интересуется Лиэль. – Он знал об этом? Поддерживал ее?

– Фульвия действовала на свой страх и риск, – начала говорить Гай, надеясь таким образом заставить Антония вернуться в Италию и вновь взять власть в свои руки, оттеснив Октавиана. Антоний не оказал ей прямой военной поддержки, будучи полностью поглощен Клеопатрой и делами на Востоке.

Зима 41-40 гг. до н.э. Экран показывает осажденную Перузию. Голод, отчаяние. Октавиан, проявив неожиданную для его возраста твердость и полководческий талант, плотно блокировал город.

– Осада была жестокой, – говорит Гай. – В начале 40 года до н.э. Перузия пала. Луцию Антонию Октавиан сохранил жизнь, но город был отдан на разграбление солдатам, а многие знатные перузинцы и римские сенаторы, поддержавшие восстание, были казнены.

– А что стало с Фульвией? – с тревогой спрашивает Лиэль.

– Ей позволили покинуть Италию, – отвечает Гай. – Сломленная, но не сломленная духом, она отправилась на Восток, в Афины, где в то время находился Антоний, оставивший на время объятия Клеопатры из-за вестей о войне в Италии. Она, несомненно, надеялась объясниться, возможно, упрекнуть его в бездействии и потребовать более решительных шагов против Октавиана.

Экран переносится в Афины. Мы видим встречу Антония и Фульвии. Антоний, одетый в греческие одежды, выглядит раздраженным и холодно-отстраненным. Фульвия, измученная долгой дорогой и недавними потрясениями, смотрит на него с укором и отчаянием. Рядом нет и следа былой восточной пышности, лишь суровая обстановка временного военного лагеря.

– Марк! – голос Фульвии дрожит от смеси гнева и обиды. – Ты оставил нас! Я, твой брат Луций, мы сражались за твое имя, за твою власть в Италии, пока ты… пока ты предавался утехам с этой египтянкой! Октавиан чуть не уничтожил нас! Он казнил лучших из наших сторонников! А ты… ты даже не прислал помощи!

Антоний хмуро смотрит на нее.

– Фульвия, ты и Луций действовали безрассудно, – его голос резок. – Вы развязали войну, не имея достаточных сил, не посоветовавшись со мной. Вы поставили под угрозу все наши договоренности с Октавианом. Из-за вашей авантюры я вынужден был оставить важные дела на Востоке! Ты думала, что я брошу все и примчусь спасать вас от последствий вашей же глупости?

– Глупости?! – Фульвия вспыхивает. – Мы боролись за тебя! За то, чтобы тебя не вытеснил этот мальчишка Октавиан, который уже сейчас ведет себя так, будто он единственный наследник Цезаря! А ты обвиняешь нас? Где же тот Антоний, которого я знала, который не боялся бросить вызов всему миру? Или чары этой царицы окончательно помутили твой разум?

– Довольно, Фульвия! – Антоний обрывает ее. – Война проиграна. Твои действия лишь осложнили мое положение. Сейчас главное – найти способ договориться с Октавианом, иначе мы все потеряем. А твои упреки мне не помогут.

Он отворачивается, давая понять, что разговор окончен. Фульвия остается одна, ее плечи поникли. Надежда на понимание и поддержку мужа рухнула.

– Какая холодная встреча, – Лиэль с сочувствием смотрит на Фульвию. – Он даже не пытается ее утешить или поблагодарить за преданность, пусть и безрассудную.

– Антоний был разгневан, – говорит Гай. – Перузинская война поставила его в очень неловкое положение перед Октавианом и сорвала многие его планы. К тому же, его страсть к Клеопатре, видимо, уже вытеснила все остальные чувства. Для Фульвии это был тяжелейший удар.

Сцена меняется. Проходит несколько недель. Фульвия, оставленная Антонием в Сикионе, небольшом греческом городе, тяжело больна. Она лежит на скромном ложе, ее лицо осунулось, в глазах застыла тоска. Рядом с ней лишь несколько верных слуг.

– Она так и не смогла оправиться от унижения и болезни, усугубленной душевными страданиями, – Гай комментирует с грустью. – Вскоре после этой встречи с Антонием, в том же 40 году до н.э., Фульвия умерла в Сикионе.

– Какая трагическая судьба, – Лиэль качает головой. – Такая сильная, деятельная женщина, пережившая столько бурь, боровшаяся за своих мужей, и такой печальный, одинокий конец. Похоже, Антоний не слишком горевал.

На экране появляется изображение Антония, получившего известие о смерти Фульвии. Он проявляет лишь формальную, сдержанную скорбь. Его мысли уже заняты другим.

– Теперь, когда Фульвия мертва, Антоний свободен, – замечает Лиэль. – Он ведь так увлечен Клеопатрой. Почему бы ему теперь не жениться на ней? Она царица, богата. Это было бы логичным шагом, если он так ее любит.

– Логичным с точки зрения чувств, возможно, но крайне неосторожным с точки зрения римской политики, Лиэль, – Гай качает головой. – Во-первых, римское право очень скептически относилось к бракам между римскими гражданами высокого ранга и иностранными правительницами. Такой брак не считался бы полноценным iustum matrimonium в глазах римлян, и дети от него не имели бы полных прав римских граждан и наследников по римским законам.

– То есть, его брак с Клеопатрой не дал бы ему никаких преимуществ в Риме, а детям – законного статуса? – уточняет Лиэль.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Более того, для римского сенатора и триумвира, претендующего на верховную власть, официальный брак с египетской царицей был бы политической катастрофой. Враги Антония, и в первую очередь Октавиан, немедленно использовали бы это как доказательство того, что он подпал под влияние &quot;нильской ведьмы&quot;, что он стремится к установлению царской власти восточного образца и предает римские традиции и интересы. Обвинения в чрезмерном увлечении восточной роскошью и забвении римских добродетелей посыпались бы на него градом.

– Понятно, – кивает Лиэль. – Это стало бы мощнейшим оружием в пропагандистской войне, которую Октавиан наверняка бы развязал. Антоний оказался бы в изоляции.

– Совершенно верно, – соглашается Гай. – Антоний, несмотря на всю свою страсть к Клеопатре и увлеченность Востоком, все еще видел себя римским государственным деятелем. Женитьба на Клеопатре по римским обычаям была бы для него равносильна отказу от своих амбиций в Риме. Поэтому, смерть Фульвии, как это ни цинично звучит, развязала ему руки для другого, куда более прагматичного политического маневра.

Экран показывает, как Антоний, вместо того чтобы спешить в объятия Клеопатры, начинает активные переговоры с Октавианом.

– Он использует смерть жены как повод для примирения с Октавианом, – Гай указывает на экран. – Итогом этих переговоров стал Брундизийский мир и женитьба Антония на сестре Октавиана, Октавии Младшей. Этот династический брак должен был скрепить их хрупкий союз и продемонстрировать Риму единство триумвиров.

– Значит, Октавия стала своего рода залогом мира? – спрашивает Лиэль. – А как же Клеопатра и их общие дети – двойня Александр Гелиос (Солнце) и Клеопатра Селена (Луна)?

– Дети родились как раз примерно в это время, осенью 40 года до н.э., когда Антоний уже был в процессе примирения с Октавианом и готовился к браку с Октавией, – поясняет Гай. – Антоний на несколько лет оставит Клеопатру. Он будет жить с Октавией, и от этого брака у них появятся две дочери. Этот период будет относительно спокойным в его отношениях с Октавианом. Но Восток и Клеопатра неумолимо тянули его к себе. Его обязательства перед Римом, необходимость вести войны с Парфией, требовали ресурсов, которые мог дать только Египет. И, конечно, личные чувства.

– А почему, собственно, Риму так нужно было воевать с Парфией? – спрашивает Лиэль. – Это ведь огромное и могущественное государство на Востоке. Какие у них были причины для столь масштабного конфликта?

– Причин было несколько, и они накапливались десятилетиями, – отвечает Гай. – Во-первых, это, конечно, месть за сокрушительное поражение Марка Лициния Красса в битве при Каррах в 53 году до н.э. Это было страшное унижение для Рима: легионы были разбиты, сам Красс убит, а парфяне захватили римские военные орлы – aquilae, что считалось величайшим позором. Вернуть эти орлы и отомстить за Карры стало делом чести для любого римского полководца, претендующего на славу. Сам Юлий Цезарь готовил большой поход на Парфию незадолго до своей гибели.

– То есть, это был вопрос престижа и отмщения? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да. Но были и более прагматичные причины, – продолжает Гай. – Парфянское царство было серьезным геополитическим соперником Рима на Востоке. Они контролировали важные торговые пути, включая часть Великого Шелкового пути, и часто вмешивались в дела буферных государств, таких как Армения, которые Рим считал сферой своего влияния. Парфяне не раз совершали набеги на римские восточные провинции, например, на Сирию. В 40-39 годах до н.э., как раз когда Антоний был занят делами в Италии и Греции, парфяне, воспользовавшись римскими неурядицами, предприняли крупное вторжение в Сирию и Малую Азию под предводительством царевича Пакора и римского перебежчика Квинта Лабиена. Они нанесли римлянам несколько поражений и на время захватили значительные территории.

– Значит, помимо мести, была и прямая угроза римским владениям? – говорит Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Хотя к моменту, когда Антоний всерьез занялся парфянским вопросом, его легаты, такие как Публий Вентидий Басс, уже сумели изгнать парфян и нанести им ответные удары, сама парфянская угроза никуда не делась. Для Марка Антония успешная парфянская кампания означала бы не только возвращение орлов Красса и военную славу, сравнимую со славой Цезаря или Александра Македонского, но и укрепление римского контроля над Востоком, обеспечение безопасности границ и, конечно, огромную добычу. Это был бы триумф, который затмил бы все достижения Октавиана на Западе. Вот почему он так стремился к этой войне, и вот почему ему так нужны были ресурсы Клеопатры.

Изображение на экране машины времени вспыхивает вновь, перенося нас в период сразу после битвы при Филиппах и нового передела власти между триумвирами. Год 40-й до н.э. Римский Восток, еще не оправившийся от гражданских войн, сталкивается с новой серьезной угрозой.

– Пока Марк Антоний, после Брундизийского мира и женитьбы на Октавии, готовился к отбытию в свои восточные провинции, а Октавиан боролся с последствиями Перузинской войны в Италии, на восточных границах Республики назревала большая беда, – говорит Гай, указывая на карту Сирии и Иудеи.

– Парфяне? – догадывается Лиэль. – Ты упоминал, что они воспользовались римскими неурядицами в 40-м году, еще до большой кампании Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Парфянское царство, всегда бывшее грозным соперником Рима, решило, что настал удобный момент для реванша и расширения своего влияния, пока римляне заняты своими внутренними распрями. В 40 году до н.э. огромная парфянская армия под командованием царевича Пакора I и римского перебежчика Квинта Лабиена вторглась в римскую провинцию Сирия.

На экране – сцены паники в сирийских городах, отступление немногочисленных римских гарнизонов. Парфянская конница, быстрая и неуловимая, сеет хаос.

– Римские силы в Сирии были ослаблены гражданскими войнами, – комментирует Гай. – Наместник Антония, Луций Децидий Сакса, был разбит и погиб. Парфяне быстро захватили большую часть Сирии и двинулись дальше на юг, в Финикию и Палестину.

– А Иудея? Как это отразилось на Иудее, где правил Ирод, ставленник Рима? – спрашивает Лиэль.

– Парфяне нашли неожиданного союзника в самой Иудее, – Гай указывает на новую фигуру, появляющуюся на экране. Это Антигон II Маттафия, последний оставшийся в живых сын Аристобула II из династии Хасмонеев. – Антигон, чья семья была лишена власти Помпеем, а затем Цезарем в пользу более слабого Гиркана II и его всемогущего советника Антипатра Идумеянина (отца Ирода), жаждал вернуть себе отцовский трон и первосвященнический сан. Он увидел в парфянском вторжении свой шанс.

Мы видим, как Антигон вступает в сговор с парфянскими военачальниками.

– Поддержите меня, и я стану вашим верным союзником! – убеждает он парфян. – Народ Иудеи устал от римского владычества и правления идумеянина Ирода! Они ждут возвращения законного царя из рода Хасмонеев! Я заплачу вам золотом и рабами!

– И парфяне согласились, – говорит Гай. – Для них это была отличная возможность дестабилизировать римское влияние в регионе и поставить у власти лояльного им правителя. Начинается новый, кровавый виток борьбы за иудейский престол.

Экран машины времени переносит нас на несколько лет вперед. Мы видим, как Марк Антоний, после нескольких лет, проведенных в Италии и Греции с Октавией (его брак с ней был частью Брундизийского мира 40 г. до н.э., заключенного после Перузинской войны и смерти Фульвии), в 37 году до н.э. вновь отправляется на Восток. Формально – для организации давно планируемого большого похода против Парфии.

– Его снова неудержимо тянет на Восток, к Клеопатре, – замечает Лиэль. – И, конечно, к возможности покрыть себя неувядаемой воинской славой, отомстив парфянам за Красса и недавнее вторжение 40-го года.

– Да, большой парфянский поход был его главной военной целью, – подтверждает Гай. – В 36 году до н.э. он собрал огромную армию и вторгся в Мидию Атропатену, союзницу Парфии, а затем и на парфянскую территорию. Начало кампании было многообещающим, но затем удача отвернулась от него.

На экране мелькают суровые кадры: римские легионы, изнуренные переходами по безводной местности, атаки парфянской конницы, голод, болезни.

– Кампания 36 года до н.э. оказалась чрезвычайно тяжелой, – комментирует Гай. – Антоний осаждал Фрааспу, столицу Мидии Атропатены, но не смог ее взять. Его осадные орудия были уничтожены парфянами. Началось мучительное отступление через враждебную территорию в условиях ранней зимы. Он понес огромные потери – до трети армии – не столько в боях, сколько от голода, холода и болезней. Это был серьезный удар по его репутации непобедимого полководца.

– Неудача в Парфии, должно быть, сильно ослабила его позиции и в Риме, и на Востоке? – спрашивает Лиэль.

– Безусловно, – отвечает Гай. – Хотя он и пытался представить это отступление как организованный маневр, все понимали, что кампания провалилась. Ему срочно нужны были успехи, чтобы восстановить свой престиж. И он нашел такую возможность в Армении.

Экран переносится в Александрию, уже в 34 год до н.э. Антоний только что вернулся из похода на Армению, где ему удалось хитростью захватить армянского царя Артавазда II и его сокровища. Вместо того чтобы праздновать триумф в Риме, как того требовала традиция, он устраивает пышное, театрализованное действо в египетской столице. К этому моменту он уже окончательно воссоединился с Клеопатрой, фактически оставив Октавию.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на грандиозную сцену в александрийском Гимнасии. – Вот они, знаменитые &quot;Александрийские дарения&quot;. Это событие станет для Октавиана настоящим подарком в его пропагандистской войне.

На возвышении, на золотых тронах, восседают Антоний и Клеопатра, оба в царских одеяниях. Клеопатра облачена как богиня Исида, а Антоний, возможно, как Дионис. Перед ними, на тронах пониже, сидят их дети: уже подросший Цезарион (сын Клеопатры от Юлия Цезаря), а также их общие дети – Александр Гелиос, Клеопатра Селена и самый младший, Птолемей Филадельф.

Антоний поднимается и зычным голосом провозглашает:

– Волею судеб и силою римского оружия, я, Марк Антоний, триумвир и правитель Востока, объявляю: Клеопатра, царица Египта, Кипра, Ливии и Келесирии, отныне провозглашается Царицей Царей! А ее сын, Птолемей Цезарь, истинный сын божественного Юлия Цезаря, – Царем Царей и законным наследником своего отца!

Толпа александрийцев взрывается восторженными криками.

– А своим сыновьям от царицы Клеопатры, – продолжает Антоний, – я дарую следующие царства: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и все земли за Евфратом до Индии, когда они будут завоеваны! Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию! А младшему, Птолемею Филадельфу, – Финикию, Сирию и Киликию, от Евфрата до Геллеспонта!

– А Иудея? – спрашивает Лиэль. – Ведь Клеопатра так стремилась получить ее. Она не вошла в эти дарения?

– Нет, Иудею целиком он не отдал, – отвечает Гай. – Ирод был слишком важным союзником для Антония, чтобы так просто лишать его царства. Однако Антоний пошел на уступки Клеопатре: он передал ей некоторые богатые районы Иудеи, например, финиковые плантации Иерихона, которые Ироду пришлось потом у нее арендовать, а также некоторые прибрежные города. Но само царство Ирода осталось за ним. Территории, дарованные Птолемею Филадельфу, были в основном севернее и охватывали бывшие селевкидские владения. Это был сложный баланс между желаниями Клеопатры и политической реальностью.

– Невероятно! – Лиэль потрясена. – Он раздает римские провинции и еще не завоеванные земли как свою личную собственность! И провозглашает Цезариона, сына Клеопатры, законным сыном Цезаря, тем самым открыто бросая вызов Октавиану как главному наследнику!

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он не просто открыто живет с Клеопатрой, разорвав отношения с Октавией, он официально признает ее своей женой по восточным обычаям, объявляет ее верховной правительницей над другими царями, а ее детей – будущими властителями огромных территорий. Он фактически создает новую эллинистическую империю на Востоке под своим и Клеопатры совместным правлением.

– Но эта демонстрация власти и восточной пышности, какой бы впечатляющей она ни была здесь, в Александрии, не могла не вызвать резкой реакции в Риме, – Гай смотрит на экран, его голос серьезен. – &quot;Александрийские дарения&quot;, наложившиеся на неудачу в большой парфянской кампании, стали для Октавиана мощнейшим оружием.

– Да уж! – подхватывает Лиэль. – Октавиан немедленно использовал это, чтобы выставить Антония в самом черном свете перед сенаторами и народом Рима.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он рисовал картину изменника, предавшего интересы Республики ради &quot;нильской ведьмы&quot;. Обвинял Антония в том, что тот раздаривает римские земли, стремится перенести столицу в Александрию и установить на Востоке деспотическую монархию, поправ все римские традиции. Эти обвинения, учитывая его все более очевидную и неразрывную связь с Клеопатрой, находили живой отклик в Риме и неумолимо усиливали раскол в римском мире.

Экран медленно гаснет на образе сияющей Александрии.

Экран машины времени мерцает, открывая пыльный и дымный Иерусалим 40 года до н.э. Город пал.

– Смотри, дым до самого неба! Вон там, над рынком, так и клубится чернота! – один из воинов Антигона тычет древком копья в сторону горящих кварталов. – Наши парни с парфянами знатно там гуляют, все лавки подчистую обнесли!

– Ага, слышишь крики да лязг? – подхватывает другой, напряженно прислушиваясь. – Это парфяне последних иродовых крыс из подвалов выковыривают! Ох, и знатная добыча нам сегодня светит! Золото, вино, бабы!

Мимо них, вздымая пыль, проносится парфянский всадник в островерхой шапке, что-то гортанно выкрикивая своим:

– Чисто! Улицы наши! Город отчаянно бился, да только где ему устоять против мощи царевича Пакора и нашего нового царя Антигона! Иерусалим взят!

На уцелевшей башне городской стены, тяжело опираясь о щербатый парапет, стоит Антигон Маттафия. Пыль и копоть недавнего штурма густо покрыли его богато украшенные доспехи, но глаза под тяжелыми веками горят лихорадочным огнем. Рядом – парфянский военачальник Барзафарн, невозмутимый, словно изваяние.

– Ну что, Барзафарн, видишь?! – Антигон обводит рукой раскинувшийся внизу город, над которым в багровых сумерках клубится дым пожарищ. – Иерусалим! Мой! Наконец-то мой! Я же говорил, мы их сокрушим! Эти римские подстилки и идумейская шавка Ирод – удрали, хвосты поджав!

Барзафарн медленно поворачивает голову, его холодные глаза, привыкшие к просторам степей, оценивающе скользят по покоренному городу.

– Город велик, Антигон, и стены его крепки, не спорю, – произносит он медленно, с заметным акцентом. – Но парфяне ценят не камни, а золото. То золото, что ты обещал, и рабы для воинов царевича Пакора – вот что придало им ярости в бою. Ты помнишь о своем слове. Однако, где те, кого ты жаждал схватить в первую очередь? Где этот старый лис Гиркан? И где Фазаил, старший из выводка Ирода? Ты клялся отдать их нам.

– Уже ищут, Барзафарн, мои самые верные псы уже прочесывают каждый закоулок, каждую щель! – Антигон сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Гиркан! Старый интриган! Столько лет незаконно носил тиару первосвященника, сидел на моем троне! И Фазаил, этот выскочка, этот заносчивый идумей! Они заплатят мне за всё! За позор моего отца, Аристобула! За мои годы изгнания! За каждую каплю пролитой крови!

Не проходит и получаса, как во двор крепости Антония, где Антигон уже расположился, отдуваясь, вбегает воин:

– Господин! Царь Антигон! Схватили! Мы их взяли! Обоих! Старика Гиркана и Фазаила, брата Ирода! Уже ведут сюда!

– А, вот и они, наши дорогие гости! – Антигон медленно поднимается с наспех принесенного кресла, его губы кривятся в злорадной усмешке. Он неторопливо спускается навстречу пленникам, которых стража грубо толкает вперед. Один – старик в изорванных, некогда богатых одеждах, лицо его, носившее следы первосвященнического сана, теперь искажено ужасом, он дрожит всем телом. Это Гиркан II. Другой – моложе, крепкого сложения, несмотря на туго связанные за спиной руки, сверлит Антигона взглядом, полным лютой ненависти. Это Фазаил.

– Приветствую тебя, дядя Гиркан! Бывший царь! Бывший первосвященник! – голос Антигона сочится ядом, он подходит почти вплотную. – Смотри-ка, как обтрепались твои одежды! А где же былая спесь? И ты здесь, Фазаил, верный пес своего братца-беглеца Ирода! Каково вам теперь, а? Где ваш хваленый Ирод? Удрал, как последний трус, оставив вас на мою милость?

– Антигон… сын моего брата… – лепечет Гиркан, оседая на колени, его голос срывается. – Во имя Всевышнего… мы же… мы же одна кровь! Не делай того, о чем будешь жалеть! Пощади!

– Одна кровь?! – Антигон взрывается издевательским хохотом, гулко отражающимся от древних стен. – Ты вспоминал о крови, когда мой отец, твой брат Аристобул, законный царь, гнил в римской темнице, а ты пировал в этом дворце, опираясь на римские копья и золото этого проклятого идумейского змея Антипатра, отца Ирода?! Ты тогда молчал! Теперь я здесь! По праву! И по закону Моисея, который ты так любил цитировать, первосвященник не должен иметь телесных изъянов! Воины! Сделайте так, чтобы этот самозванец больше никогда не смог осквернить алтарь!

Двое дюжих воинов немедленно подходят и грубо хватают дрожащего Гиркана.

– Нет! Пощадите! Не троньте меня! А-а-а! – истошный, душераздирающий крик Гиркана тонет в торжествующих возгласах солдат Антигона и глухом, равнодушном молчании парфян.

Лиэль инстинктивно прикрывает рот рукой, ее глаза расширены от ужаса.

– О, боги… он же… он же приказал отрезать ему уши… Чтобы Гиркан никогда больше не смог быть первосвященником! Какой кошмар! Какая первобытная жестокость!

Гай, стоящий рядом, мрачно кивает.

– Антигон – Хасмоней. Он считает себя мстителем за поруганную династию и веру. Но его месть слепа и безжалостна. Он не видит дальше своей ненависти.

Антигон с мрачным удовлетворением наблюдает за исполнением приказа, затем его взгляд, в котором плещется безумный огонь, медленно перемещается на Фазаила. Тот, стиснув зубы до скрипа, отвернулся от жуткого зрелища, его плечи напряжены, как у готового к прыжку хищника.

– А ты, идумейский выскочка?! – рычит Антигон. – Твой хваленый брат Ирод удрал, поджав хвост, но ты заплатишь за него! Ты будешь молить о смерти, но я не дам тебе легкого конца! Ты увидишь, как я буду править в этом городе!

Фазаил резко поворачивает голову и плюет кровью на каменные плиты у ног Антигона.

– Ирод вернется, Антигон! – выкрикивает он, его голос дрожит от ярости и ненависти. – И он сотрет тебя и твоих парфянских наемников в порошок! Рим не простит этого святотатства! А мой дух будет преследовать тебя до конца твоих дней! Мой смех будет звучать в твоих ушах, когда тебя поведут на казнь!

– В темницу его! В самую глубокую! – рявкает один из стражников Антигона. – Тащите этого пса! Пусть там остынет его спесь!

Его, яростно отбивающегося и выкрикивающего проклятия, уволакивают в одну из темниц под крепостью. Гордый, но отчаянный смех Фазаила и его проклятия еще долго гулко отдаются в каменных коридорах.

Позже, в сырой, промозглой темноте каменного мешка, Фазаил сидит на холодной земле, тяжело дыша. Сквозь узкую щель под дверью пробивается лишь тонкая полоска тусклого света, отбрасывая на влажные стены причудливые, зловещие тени.

– Умереть от руки этого ничтожества Антигона? – шепчет он, ощупывая связанными за спиной руками разбитое лицо. – Этот холод… эта сырость… как в могиле… Позволить ему глумиться надо мной, выставлять напоказ, как жалкий трофей? Никогда! – Его взгляд лихорадочно шарит по камере и останавливается на грубом, остром выступе камня в стене, как раз на уровне головы. – Отец всегда учил нас: честь – это все, что есть у воина. Ирод… брат мой… прости. Но я не доставлю им такого триумфа. Моя смерть будет моим выбором! В этом я волен!

Собрав последние силы, он резко поднимается и с невероятной, отчаянной силой бьется головой об острый камень. Снова. И снова. Темная, густая кровь заливает его лицо, смешиваясь с потом и слезами бессильной ярости. Фазаил уходит на своих условиях.

Лиэль прижимает ладонь ко рту, ее глаза полны слез и боли, голос сдавлен.

– Не могу… не могу на это смотреть! Гай, это… это же страшный грех! Всевышний дал нам жизнь, и только Он вправе ее забрать! Как же Фазаил… как он мог?! Ведь это запрещено нашим Законом! Душа, которую Творец даровал, чиста…

Гай, видя ее состояние, говорит мягко, но твердо:

– Лиэль, ты права, Закон превыше всего. И самоубийство – действительно тяжкий грех, отрицание Божественного дара жизни. Но вспомни историю, вспомни крайние обстоятельства, когда выбор стоял между жизнью в позоре, под пытками, или смертью, сохраняющей достоинство и верность… Вспомни защитников Масады, которые предпочли смерть рабству и осквернению. Бывают моменты, когда человеческая душа оказывается на таком краю пропасти, что привычные мерки отступают. Фазаил, как воин, как брат Ирода, возможно, видел в этом единственный способ избежать унижения, которое было бы хуже смерти, – не только для него, но и для чести его рода. Он не искал смерти, но и не мог принять жизнь, купленную ценой такого позора от руки врага. Это отчаянный шаг, акт сопротивления, а не слабости. Антигон, этот иудей, ослепленный местью и властью, даже не понял, какого непримиримого и смертельно опасного врага он только что окончательно создал в лице Ирода.

Лиэль вытирает слезы, ее голос все еще дрожит, но в нем появляется иная нотка – понимания, смешанного с горечью.

– Да, отчаянный… и страшный. Я знаю, Гай, есть примеры в нашей истории… Но сердце все равно разрывается от этого. А Ирод… он уже, должно быть, мчится сквозь враждебные земли, стремясь в Египет. И оттуда – в Рим, к своим могущественным покровителям. Кровь только начинает литься… это лишь прелюдия к еще большей бойне. Какая страшная цена за власть…

Экран медленно гаснет, оставляя после себя лишь мрачные тени, сгущающиеся над дымящимся, истерзанным Иерусалимом, как предзнаменование грядущих бурь и неисчислимых бед.
Экран машины времени вновь оживает, но вместо дыма и криков Иерусалима перед глазами Гая и Лиэль предстает сначала суетливая гавань Остии, главного порта Рима, а затем, по мере продвижения камеры, — сам величественный и шумный Рим. 40 год до н.э. Из порта к Вечному городу тянутся караваны повозок, носилок и пеших путников.

Среди этого многолюдного потока выделяется небольшая, пыльная группа. Впереди, на измученном коне, сидит мужчина. Его одежда, некогда дорогая, изорвана и покрыта дорожной грязью, лицо осунулось, под глазами темные круги от бессонных ночей и пережитых невзгод. Но во взгляде, устремленном на громаду раскинувшегося впереди Рима, горит неукротимая решимость. Это Ирод. За ним, в крытой повозке, угадываются испуганные женские лица – его мать Кипра и невеста Мариамна, Хасмонейка, стараются успокоить плачущих детей. Несколько верных воинов, таких же изможденных, как и их предводитель, замыкают скромный кортеж.

– Ну вот мы и добрались, господин, – хрипло произносит один из воинов, подъезжая ближе к Ироду и кивая на виднеющиеся вдали городские стены. – Из Остии дорога показалась короткой после всего, что мы пережили. Рим. Что дальше?

Ирод глубоко вдыхает уже не морской, а смешанный с тысячами городских запахов воздух.

– Дальше, мой верный друг, мы напомним этим гордым римлянам об их союзниках и о долге чести, – голос Ирода тверд, несмотря на усталость. – Я не пришел сюда как проситель с протянутой рукой. Я пришел требовать справедливости и восстановления порядка. Антигон и его парфянские кукловоды думают, что они победили? Они еще не знают, с кем связались.

Лиэль, внимательно разглядывая Ирода и его спутников, обращается к Гаю:

– Гай, я вижу в повозке его мать Кипру и невесту Мариамну Хасмонейку. Но где же его первая жена, Дорис, и их сын Антипатр? Разве он не должен был спасать и их в первую очередь?

Гай кивает.

– Ирод, предчувствуя катастрофу в Иерусалиме, заблаговременно отправил Дорис и своего первенца Антипатра в более безопасное место – в родную Идумею, где у его семьи были сильные позиции и поддержка. В последний, самый опасный момент бегства из осажденного города с ним остались те, кто был рядом, и чье присутствие имело для него особое значение: мать Кипра как моральная опора, и Мариамна, чей Хасмонейский род был важен для его политических планов. Теперь, когда речь зашла о его женах и многоженстве…

Лиэль продолжает:

– Да, я как раз хотела спросить. Мариамна ведь не была его первой женой? Как это сочетается? И вообще, вопрос многоженства… я думала, херем рабби Гершома…

Гай продолжает объяснение:

– Ты абсолютно права, Лиэль. Дорис была его первой женой, и Антипатр – его первенец. Мариамна станет второй, но далеко не последней. Что касается многоженства, то херем рабби Гершома, который ты упомянула, был принят более чем через тысячу лет после этих событий, в XI веке, и касался в основном ашкеназских общин. Во времена Второго Храма, да и много позже в некоторых общинах, ситуация была иной. Многоженство, особенно для царей и знати, не было чем-то из ряда вон выходящим, хотя и не всегда приветствовалось пророками и мудрецами, если оно вело к забвению Закона или чрезмерному увлечению чужеземными обычаями. Вспомни того же царя Давида или Соломона. Что касается ограничения в четыре жены для простолюдинов, о котором ты говоришь, – да, такие толкования существовали в Галахе, например, в Гемаре (трактат Йевамот 65а), где обсуждается, что мужчине разрешается брать до четырех жен, при условии, что он способен справедливо выполнять свои супружеские обязанности и обеспечивать каждую из них. Но это касалось тех, кто мог себе это позволить, и не было повсеместной практикой.

Лиэль задумчиво кивает.

– То есть, для некоторых общин это оставалось нормой гораздо дольше?

– Именно, – подтверждает Гай. – Возьмем, к примеру, йеменских евреев – одну из древнейших общин, чьи корни уходят ко временам царицы Савской, она же царица Шва, ещё до разрушения Первого Храма. У них многоженство практиковалось вплоть до XX века. Это было связано и с галахическими нормами, которые они соблюдали, и с особыми социальными условиями, например, высоким уровнем детской смертности или необходимостью выполнить заповедь левиратного брака. Они не подпадали под запрет Рабейну Гершома, который распространялся в основном на ашкеназские общины. Даже после создания Государства Израиль, когда светское законодательство, во многом основанное на европейских моногамных традициях, запретило многоженство, для йеменских репатриантов, уже состоявших в полигамных браках в Йемене до приезда (особенно во время операции «Ковер-самолет» в 1949–1950 годах), было сделано исключение – их браки признавались действительными.

Лиэль выглядит удивленной.

– Не знала таких подробностей о йеменской общине… То есть, многоженство у них было не просто пережитком, а имело галахическое и социальное обоснование? И они могли себе это позволить?

– Да, но важно понимать, что и там это не было массовым явлением, – уточняет Гай. – Экономические факторы играли большую роль – содержание нескольких семей требовало значительных средств. Часто второй брак заключался, если первая жена была бесплодна, а заповедь «плодитесь и размножайтесь» имеет огромное значение. Йеменские евреи, известные своей строгой религиозностью и сохранением древних традиций, включая знание иврита, находили этому галахическое оправдание. Женщины часто занимались ремеслами, например, искусной вышивкой, а мужчины – ювелирным делом или торговлей, что могло обеспечивать экономическую базу для такой семьи. Так что для Ирода, как для царя той эпохи, обладающего ресурсами и политическими амбициями, иметь несколько жен, включая первую жену Дорис и будущую жену Мариамну, было в рамках допустимого, хоть и несло в себе семена будущих конфликтов. Предостережение Торы царю &quot;да не умножит себе жен, дабы не развратилось сердце его&quot; (Дварим 17:17) оставалось актуальным.... Сейчас его главная цель – завоевать трон. А семейные дела… они будут решаться потом. Он реалист. Он понимает, что титул без силы – пустой звук. Антигон – не просто мятежник, в глазах значительной части населения он законный наследник Хасмонеев, первосвященник. Ирод для них – чужак, идумей, ставленник ненавистного Рима.

Ирод тем временем бросает взгляд на повозку, где Мариамна Хасмонейка пытается успокоить детей.

– Они заплатили слишком высокую цену за это бегство. Фазаил... брат мой... Гиркан... – Ирод на мгновение сжимает кулаки, на скулах играют желваки. – Я здесь не только ради себя. Я пришел просить Сенат помочь восстановить законную власть. Вернуть первосвященника Гиркана на его место, если он еще жив и способен править. А если нет… – он делает паузу, его взгляд становится жестким, как закаленная сталь, – если нет, то я сам готов взять на себя эту ношу. Я докажу им, что идумей может быть куда более надежным оплотом Рима и защитником Иудеи, чем любой из этих спесивых Хасмонеев, утонувших в своих междоусобицах!

Лиэль, проследив за его взглядом, вновь обращается к Гаю:

– Теперь я понимаю его решение взять в жены Мариамну, Хасмонейку. Какая ирония судьбы! Он, идумей, чью семью Хасмонеи всегда презирали, теперь везет с собой последнюю законную принцессу этого рода в качестве невесты. Это очень смелый и циничный ход. Ведь она не просто Хасмонейка, она внучка Гиркана II, того самого, кого Антигон изувечил, и дочь Александра, сына Аристобула II – двух братьев, двух заклятых врагов. В ее жилах течет кровь обеих ветвей Хасмонеев!

Гай подтверждает ее мысль:

– Именно так, Лиэль. Прагматичный до мозга костей. Ирод понимает, что ему нужна легитимность в глазах иудеев, особенно тех, кто все еще верен Хасмонейской династии. Брак с Мариамной – это попытка примирить непримиримое, соединить свою новую власть с древней славой ее рода. Ее происхождение от обоих братьев-соперников делает ее уникальной фигурой. Это также способ нейтрализовать ее как потенциальное знамя для других претендентов. Ирод всегда мыслил стратегически, даже в любви и браке.

Лиэль вздыхает.

– Да, ты прав. Политика, всегда политика… Бедная Мариамна. Ее судьба теперь неразрывно связана с этим амбициозным и жестоким человеком.

Ирод тем временем трогает коня, направляя его по широкой, вымощенной камнем Аппиевой дороге, ведущей прямо в сердце Города.

– Первым делом – к Антонию, – говорит он своим спутникам. – Марк Антоний не забыл моих прежних услуг. Он знает, что я человек слова и дела. А если его влияния окажется недостаточно, что ж, есть еще и Октавиан. Рим должен наконец понять: только сильная рука, беззаветно преданная Риму, сможет удержать Иудею в узде. И эта рука – моя.

Экран мерцает, перенося Гая и Лиэль в роскошный атриум римской виллы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь отверстие в крыше – комплювий, – играют на мозаичном полу и освежают воду в имплювии. Слышен приглушенный шум городской жизни, но здесь, в тени колонн, царит атмосфера власти и утонченной роскоши. Марк Антоний, облаченный в свободную тунику, полулежит на клинэ, вкушая виноград. Рядом с ним – несколько приближенных и секретарь с восковыми табличками.

Входит слуга, низко кланяясь.

– Господин, Ирод из Иудеи просит немедленной аудиенции. Говорит, вести чрезвычайной важности.

Антоний лениво машет рукой, на его лице мелькает любопытство.

– Ирод? Наконец-то! Пусть войдет. Давно о нем не было вестей. Посмотрим, какие бури принесли его на наш порог.

Ирод входит. Он успел сменить дорожную одежду на приличную тогу, но следы долгого и опасного пути все еще заметны на его осунувшемся, но решительном лице. Он держится с достоинством, не выказывая ни заискивания, ни излишней гордости.

– Приветствую тебя, Марк Антоний, опора Рима на Востоке! – Голос Ирода звучит твердо. – Рад видеть тебя в силе и здравии.

Антоний откидывается на подушках, внимательно, с легкой усмешкой, изучая гостя.

– Ирод! Рад видеть. Давненько ты не радовал нас своим визитом. До меня долетали смутные слухи… Парфяне, говорят, снова суют свой нос, куда не следует? И этот твой вечный соперник… Антигон, кажется? Опять мутит воду?

– Увы, не просто слухи, Антоний, а жестокая реальность, – Ирод подходит ближе, его голос полон сдерживаемой горечи. – Иерусалим захвачен. Орды парфян и мятежник Антигон учинили там резню. Первосвященник Гиркан, твой верный союзник и друг Рима, схвачен и, боюсь, изувечен. Мой брат Фазаил… – Ирод на мгновение замолкает, в его голосе прорывается боль, – Фазаил предпочел смерть унизительному плену. Я с трудом вырвался, спасая свою семью.

Антоний хмурится, откладывая чашу с вином. Выражение ленивой расслабленности исчезает с его лица.

– Парфяне в Иерусалиме? Это уже не шутки. Они явно зарвались. И что же ты намерен делать, Ирод? Ты ведь не из тех, кто будет сидеть сложа руки и лить слезы. Ты всегда был человеком действия.

– Я пришел просить помощи Рима, Антоний, – прямо говорит Ирод, глядя ему в глаза. – Помощи в восстановлении законной власти и изгнании парфянских захватчиков. Гиркан, если он еще жив и способен править, должен быть восстановлен на своем месте. Или же, если его правление стало невозможным, нужно найти ему достойную замену. Я мог бы предложить кандидатуру моего юного брата Ферора, или даже моего сына от Дорис, Антипатра, если Сенат сочтет это приемлемым для обеспечения преемственности и стабильности. Главное – Иудея не должна оставаться добычей парфянских ставленников. Это прямая угроза интересам Рима в регионе. Ты помнишь нашу совместную службу, Антоний, как я был предан твоему отцу, а затем и тебе. Моя верность Риму и тебе лично непоколебима.

Антоний задумчиво постукивает пальцами по подлокотнику своего ложа.

– Да, я помню твою службу, Ирод. Ты никогда не подводил. И твоя щедрость, когда она была необходима Риму, также не забыта. Гиркан… боюсь, старик уже не тот. А этот Антигон – опасный фанатик, пляшущий под парфянскую дудку. Такого мы допустить не можем.

В этот момент в атриум, сопровождаемый ликтором, входит еще одна значимая фигура – молодой, но уже излучающий ауру несомненной власти Гай Октавиан. Он приветственно кивает Антонию и затем обращает свой проницательный взгляд на Ирода.

– Марк, до меня дошло, что у тебя гость с Востока, с тревожными новостями, – голос Октавиана спокоен, но в нем чувствуется металл. – Ирод из Иудеи, если не ошибаюсь? Парфянская наглость, о которой ты говоришь, требует незамедлительного и жесткого ответа.

Ирод поворачивается к Октавиану, склоняя голову с должным уважением.

– Цезарь Октавиан. Для меня большая честь. Да, вести из Иудеи неутешительны, но я твердо верю, что совместными усилиями Рима мы сможем исправить сложившееся положение. Я здесь, чтобы предложить Риму свою неизменную верность и все свои силы для восстановления порядка и защиты римских интересов.

Октавиан внимательно, почти не мигая, смотрит на Ирода.

– Твоя прошлая верность Риму хорошо известна, Ирод. Как и твоя энергия и военные таланты. Но просто восстановить престарелого Гиркана… Будет ли этого достаточно, чтобы надолго утихомирить Иудею и дать отпор парфянам? Нам нужен кто-то сильный, кто сможет держать страну в ежовых рукавицах и быть надежным союзником на десятилетия вперед. Кто-то, кто не дрогнет перед трудностями.

Антоний поднимается, его лицо выражает внезапно принятое, почти дерзкое решение. Он обменивается быстрым, понимающим взглядом с Октавианом, который едва заметно кивает в ответ.

– Октавиан абсолютно прав. Просто латать старые дыры – это полумера, которая лишь отсрочит новые проблемы. Ирод, ты не раз доказывал свою преданность и свои незаурядные способности. Ты знаешь Иудею как свои пять пальцев, ты знаешь ее народ, ты знаешь истинную цену парфянским обещаниям. – Он делает паузу, интригующе улыбаясь. – Мы тут с Октавианом немного посовещались еще до твоего прихода, обсуждая положение на Востоке… И знаешь, какая мысль пришла нам в голову? Зачем нам искать кого-то другого, когда перед нами стоит человек, идеально подходящий для решения этой задачи?

Ирод смотрит на них, пытаясь понять, к чему клонят два самых могущественных человека в Риме. Он ожидал обсуждения кандидатур, переговоров о военной помощи, но выражение их лиц намекало на нечто совершенно иное, неожиданное.

– Я готов служить Риму и вам в любом качестве, которое вы сочтете наилучшим для Иудеи и для славы Рима, – осторожно произносит он, чувствуя, как колотится сердце.

Антоний широко усмехается, подходя к Ироду и по-дружески хлопая его по плечу.

– Служить – это, конечно, похвально, Ирод. Но что, если мы предложим тебе нечто гораздо большее, чем просто служба? Что, если Рим решит, что Иудее нужен не просто очередной первосвященник или этнарх, зависящий от каждой смены настроения в Синедрионе, а… настоящий царь? Сильный царь, друг и верный союзник римского народа?

Лиэль, затаив дыхание, наблюдает за этой сценой.

– Царь?! Но он же приехал просить помощи для Гиркана, или, в самом крайнем случае, продвинуть своего сына! А они… они предлагают корону ему самому? Невероятно! Гай, но как это возможно? Разве Рим вот так просто назначает царей в других землях? Да еще и идумеянина – на трон Иудеи, где всегда правили Хасмонеи, потомки Маккавеев! Это же неслыханно! А как же Синедрион? Разве не он должен утверждать такие вещи? И как народ примет царя-идумеянина, навязанного Римом? Это же вызовет страшное возмущение, новые бунты!

Гай кивает, его лицо, как всегда, непроницаемо, но в глазах мелькает огонек интереса.

– Неслыханно для иудеев, возможно, но не для Рима, Лиэль. Рим уже давно практикует политику «разделяй и властвуй», а также установление «дружественных царей» и «союзников римского народа» на своих границах. Это позволяет им контролировать обширные территории, не вводя туда напрямую легионы и не неся полных административных расходов. Вспомни хотя бы царей Каппадокии, Галатии, других малоазийских царств. Рим часто утверждал или даже назначал правителей, которые были ему лояльны и могли обеспечить стабильность в регионе, особенно если речь шла о противостоянии внешним угрозам, таким как парфяне. Что касается Синедриона… В глазах Рима, особенно в такой критический момент, когда Иудея фактически захвачена их врагами, мнение местного совета, каким бы уважаемым он ни был, вторично по отношению к стратегическим интересам империи. Они видят в Антигоне узурпатора, поддержанного парфянами, и действуют соответственно, чтобы восстановить свой порядок.

Лиэль сжимает кулаки, ее голос полон тревоги.

– Но народ! Народ Иудеи не примет так просто царя-чужака, да еще и поставленного римскими мечами! Это же масло в огонь! Хасмонеи, при всех их грехах, были своими, из рода священников, они боролись за нашу веру! А идумеянин… это будет воспринято как прямое оскорбление!

– Рим это понимает, Лиэль, но их расчет иной, – продолжает Гай. – Антоний и Октавиан – прежде всего прагматики. Им не нужны слабые, колеблющиеся марионетки или бесконечные династические распри Хасмонеев, которые лишь ослабляют регион. Им нужен сильный, решительный, лояльный и, что немаловажно, полностью обязанный им своим возвышением правитель. Ирод, с его энергией, военным опытом, доказанной преданностью и, как тонко намекнул Антоний, &quot;щедростью&quot; в прошлом, – идеальный кандидат в их глазах. Они рассчитывают, что он, получив римскую поддержку и легионы, сможет силой подавить любое сопротивление. А затем, уже утвердившись, будет искать способы легитимизировать свою власть в глазах народа – через брак с Хасмонейкой Мариамной, через щедрые дары. Для римского Сената и триумвиров идумейское происхождение Ирода – не препятствие, а возможно, даже преимущество. Он не связан старыми династическими счетами так, как Хасмонеи, и будет полностью зависеть от поддержки Рима. Его первоначальная, скромная просьба о восстановлении Гиркана или назначении сына лишь подчеркнула в их глазах его умеренность и готовность принять любое решение Рима. Он блестяще, возможно, даже не до конца осознавая это сам, разыграл свои карты. А «принятие народом»… Римская история знает много примеров, когда это принятие приходило уже после того, как новый правитель демонстрировал свою силу и способность обеспечить порядок.

Ирод стоит перед двумя триумвирами, и на его лице изумление борется с едва проступающей, невероятной надеждой.

– Царь?.. Вы… вы действительно это имеете в виду? – его голос, обычно такой твердый, предательски дрогнул.

Антоний кладет руку ему на плечо, его взгляд серьезен.

– Более чем серьезно, Ирод. Рим нуждается в тебе на троне Иудеи. И сама Иудея, истерзанная смутами, нуждается в таком правителе, как ты.

Экран переносит наблюдателей в величественное здание Курии Гостилии на Римском Форуме. Зал заседаний Сената полон – сенаторы в белоснежных тогах с пурпурными полосами занимают свои места на каменных скамьях. Воздух пропитан ожиданием и некоторым напряжением. В центре, на возвышении, – консулы, председательствующие на заседании. Марк Антоний и Октавиан занимают почетные места, их присутствие подчеркивает важность момента. Чуть в стороне, но также на видном месте, располагается и третий триумвир – Марк Эмилий Лепид, хотя его фигура и кажется менее вовлеченной в происходящее, чем фигуры его более амбициозных коллег.

Ирод стоит перед сенаторами – не как проситель, но и не как завоеватель. Он одет в скромную, но дорогую тогу, его лицо выражает серьезность и решимость. Он знает, что сейчас решается его судьба и, возможно, судьба Иудеи на многие годы вперед.

– …и посему, отцы-сенаторы, – звучит зычный голос одного из консулов, завершающего свою речь, – учитывая дерзкое вторжение парфян, вероломство мятежника Антигона и необходимость скорейшего восстановления порядка и защиты интересов Рима на Востоке, мы, консулы, по настоятельному предложению доблестных триумвиров Марка Антония, Гая Юлия Цезаря Октавиана и Марка Эмилия Лепида, хотя основная инициатива в данном вопросе исходила от наших коллег, ведущих дела на Востоке, выносим на ваше суждение следующее: провозгласить Ирода, сына Антипатра, верного союзника и друга римского народа, царем Иудеи!

По залу пробегает гул. Одни сенаторы одобрительно кивают, другие обмениваются удивленными, даже скептическими взглядами. Назначить царем идумеянина, обойдя оставшихся Хасмонеев, – это действительно было смелым, если не сказать беспрецедентным решением.

– Да, отцы-сенаторы! – Антоний поднимается со своего места, его голос, привыкший командовать легионами, легко заполняет пространство Курии. – Я лично знаю Ирода! Я видел его в бою, я знаю его преданность Риму! Он не раз доказывал свою доблесть и мудрость. В то время как Хасмонеи погрязли в междоусобицах, ослабляя Иудею и открывая двери нашим врагам, Ирод и его отец всегда были твердой опорой Рима. Сейчас, когда парфянская гидра подняла голову и угрожает нашим восточным провинциям, нам нужен не просто символ древнего рода, а сильный и решительный правитель, способный дать отпор врагу и обеспечить стабильность! Ирод – именно такой человек!

Октавиан, в свою очередь, также встает. Его речь короче, но не менее весома.

– Соглашусь с коллегой Антонием. Прагматизм и безопасность Рима – вот что должно руководить нашими решениями. Ирод доказал свою лояльность и эффективность. Назначение его царем Иудеи – это не только признание его заслуг, но и стратегический шаг, укрепляющий наши позиции на Востоке. Рим нуждается в сильных союзниках, способных самостоятельно защищать свои земли и наши общие интересы. Лепид, я уверен, также поддержит это решение, направленное на укрепление государства.

Лепид, несколько формально, поднимается и произносит несколько слов в поддержку предложения, подчеркивая необходимость единства перед лицом внешних угроз, хотя его энтузиазм заметно уступает пылу Антония и холодной решимости Октавиана.

Один из старых сенаторов, известный своим консерватизмом и скрупулезным отношением к римским традициям, медленно поднимается, опираясь на посох. Его голос звучит скрипуче, но отчетливо.

– Почтенные триумвиры, досточтимые консулы! Мы все понимаем остроту момента и парфянскую угрозу. Но… идумеянин на троне Иудеи? Провозглашенный царем здесь, в Риме, без какого-либо участия их собственного Синедриона или ясно выраженной воли народа? Не посеем ли мы этим решением семена еще большего раздора? Не станет ли такой царь, обязанный своим троном исключительно нам, восприниматься как чужеземный ставленник, тиран, а не законный правитель? Мы помним, сколь ревностно иудеи относятся к своим обычаям и своей независимости в вопросах веры и престолонаследия.

Антоний выходит вперед, его взгляд тверд, а голос не допускает возражений.

– Уважаемый Луций Марций! Ваши опасения понятны, но позвольте заверить вас и весь Сенат: мы даем Иудее не тирана, а единственную надежду на восстановление мира и порядка! – он обводит зал властным взглядом. – Парфяне уже оскверняют Иерусалим! Ставленник парфян Антигон уже показал, что такое настоящая тирания, начав с убийств и изувечивания своих же соплеменников! О какой «воле народа» можно говорить, когда народ стонет под сапогом захватчиков? Ирод, получив от нас царский титул и, что важнее, поддержку римских легионов, будет иметь законное право и реальную силу, чтобы изгнать парфян и сокрушить мятежников. Его брак с Мариамной, представительницей древнего рода Хасмонеев, станет залогом будущего примирения. Он будет не просто нашим ставленником, а сильным защитником своей страны, гарантом стабильности на наших восточных рубежах. Именно такой правитель нужен Иудее сейчас, а не слабая фигура, которая утонет в склоках и вновь приведет страну к хаосу! Рим предлагает не порабощение, а избавление и прочный мир под властью сильного, нами поддержанного царя!

Голосование проходит быстро. Влияние триумвиров, особенно Антония и Октавиана, а также очевидная парфянская угроза делают свое дело. Большинство сенаторов поднимают руки в знак согласия.

Консул торжественно объявляет:

– Сенат и народ Рима постановили: Ирод, сын Антипатра, провозглашается царем Иудеи! Да сопутствует ему удача и да служит он верой и правдой Риму и своему народу!

Ирод, стоявший до этого с достоинством, но с заметным внутренним напряжением, выпрямляется еще больше. Его лицо выражает глубокую серьезность. Он кладет правую руку на сердце и слегка склоняет голову – в знак глубокого уважения и принятия высокой ответственности. В его глазах на мгновение вспыхивает огонь триумфа.

Лиэль, наблюдая за этим, качает головой.

– Так просто… и так судьбоносно. Несколько речей, голосование… и вот, человек, еще недавно бывший изгнанником, становится царем по воле чужеземного Сената. Поистине, Рим – вершитель судеб мира в это время.

Гай коротко кивает.

– Прагматизм, Лиэль. Чистый прагматизм. Риму нужен был сильный и лояльный правитель в Иудее, способный противостоять парфянам и внутренним смутам. Ирод подходил на эту роль как нельзя лучше. Остальное – детали, которые, с точки зрения Рима, можно уладить позже, силой или дипломатией. Теперь у Ирода есть титул и обещание поддержки. Но впереди у него самое сложное – завоевать свое царство.

Экран машины времени гаснет и вновь вспыхивает, показывая теперь побережье Финикии, порт Птолемаиды, он же Акко. 39 год до н.э. Римские транспортные корабли стоят на рейде, с них на берег сходят воины – как иудейские наемники Ирода, так и первые отряды римской помощи. Сам Ирод, в боевых доспехах, уже на берегу, всматривается на юг, в сторону Иудеи. Его лицо сурово и решительно. Рядом с ним – несколько его верных полководцев и римский офицер, легат от Гая Вентидия Басса, который в это время успешно теснил парфян в Сирии.

– Приветствую тебя на земле, почти иудейской, царь Ирод! – произносит римский легат, козыряя. – Корабли доставили тебя и твоих людей, как и распорядился великий Антоний. Эти две когорты – первая ласточка римской помощи. Основные силы под командованием легата Гая Сосия будут готовы присоединиться к тебе, как только ситуация с парфянами в Сирии будет окончательно стабилизирована. Вентидий шлет тебе свое почтение и желает скорейшей победы.

Ирод коротко кивает, его взгляд не отрывается от горизонта.

– Передай мою благодарность Вентидию и Риму за их слово. Каждый день, пока я здесь, а не в Иерусалиме, – это еще один день, когда узурпатор Антигон травит умы моего народа и укрепляет свою незаконную власть! Какие вести из Иудеи, Птолемей? – обращается он к одному из своих командиров, мужчине средних лет, чье лицо испещрено шрамами былых сражений. – Ты, как брат моей первой жены Дорис и дядя моего первенца Антипатра, знаешь настроения в народе не понаслышке.

Птолемей, опытный воин, мрачно качает головой.

– Вести, мой царь, прямо скажем, не радужные. Антигон не терял времени даром. Он повсюду трубит, что ты – римская марионетка, идумейский выскочка, идущий осквернить Святую Землю и веру отцов. И многие, увы, ему верят, особенно в Галилее и в самом Иерусалиме, где он укрепился. Его сторонники многочисленны, фанатичны, и остатки парфянских головорезов, разбитых Вентидием, но не уничтоженных до конца, все еще с ним. Они готовы драться за каждый город, за каждый камень.

Ирод сжимает кулаки, на его скулах играют желваки.

– Я так и думал. Титул, дарованный мне Сенатом, – это лишь право на войну. Настоящую корону придется вырвать из рук этого Хасмонейского выродка мечом! – его голос становится жестким, как сталь. – Мы начнем с Галилеи. Она всегда была гнездом смутьянов и разбойников. Пусть первыми узнают, что их новый царь не потерпит неповиновения! Мы пройдем эту землю огнем и мечом, если понадобится, но порядок будет восстановлен! И каждый, кто осмелится поднять оружие против законного царя, утвержденного Римом, заплатит своей головой! А парфяне… их время в Иудее прошло!

Экран машины времени вспыхивает, перенося Гая и Лиэль в сирийскую Антиохию. 37 год до н.э. Зал во дворце Марка Антония. Он в парадных доспехах, но без шлема, сидит на резном кресле. Рядом, чуть поодаль, стоит Ирод, также в доспехах, его лицо непроницаемо, но в глазах застыло холодное удовлетворение. Перед ними, в цепях, измученный, в рваной одежде, но не сломленный окончательно, стоит Антигон Маттафия, последний царь из династии Хасмонеев. Римские легионеры с суровыми лицами держат его под стражей.

– Итак, Антигон, сын Аристобула, – голос Антония звучит ровно, но в нем слышится металл. – Твоя авантюра закончилась. Иерусалим пал. Твои воины перебиты или сдались. Ты сам – мой пленник. Что скажешь в свое оправдание, прежде чем я решу твою участь?

Антигон поднимает голову, его запавшие глаза сверкают ненавистью.

– Оправдание? Перед тобой, римский тиран, и перед этим идумейским выскочкой, предателем моего народа? – он плюет кровью на мозаичный пол. – Я сражался за трон моих отцов, за свободу Иудеи от вашей римской удавки! Я – законный царь из рода Хасмонеев, помазанник Божий! А вы… вы просто убийцы и грабители!

Ирод делает шаг вперед, его рука ложится на эфес меча.

– Довольно этого фарса, Антоний! – голос Ирода резок и нетерпелив. – Этот человек – не царь, а бунтовщик и парфянская марионетка! Он три года заливал Иудею кровью! Пока он жив, в Иудее не будет мира. Каждый недовольный, каждый фанатик будет видеть в нем знамя для нового мятежа! Его нужно казнить. Немедленно и показательно!

Антоний задумчиво смотрит на Антигона, затем на Ирода.

– Казнить царя, Ирод… Это серьезный шаг. Рим обычно оказывает снисхождение к царственным особам, даже к побежденным врагам. Ссылка, почетный плен – такова наша практика. Это произведет не лучшее впечатление на других наших союзников и клиентов на Востоке.

– Какой он царь, Антоний?! – почти выкрикивает Ирод, его обычное самообладание дает трещину. – Он преступник! Он поднял оружие против Рима и его союзника, то есть меня, законного царя, утвержденного Сенатом! Он заключил сделку с парфянами, нашими злейшими врагами! Он несет ответственность за гибель тысяч людей, за разорение страны! Если он останется жив, даже в самой дальней ссылке, его имя будет как искра в пороховой бочке. Моя власть, дарованная мне Римом, не будет прочной, пока дышит этот последний Хасмоней! Он должен умереть, и умереть позорной смертью, чтобы никто больше не осмелился пойти по его пути!

Антигон слушает это с горькой усмешкой.

– Боишься меня, идумейская собака? Даже в цепях я страшнее тебя с твоими римскими легионами! Народ Иудеи никогда не примет тебя! Моя кровь станет проклятием на твоем роду!


Лиэль невольно закрывает глаза.
– О, Всевышний… какая ненависть… Ирод не остановится ни перед чем, чтобы уничтожить последнего Хасмонея. Он прав в одном – пока Антигон жив, его положение действительно шатко.

Гай кивает, его лицо мрачно.

– Ирод абсолютно безжалостен в достижении своих целей. Для него Антигон – не просто поверженный враг, а символ всего старого порядка, который он должен уничтожить, чтобы построить свой. И он давит на Антония, зная его слабости и его заинтересованность в стабильной Иудее под контролем верного Риму правителя.

Антоний некоторое время молчит, взвешивая слова Ирода. Затем он медленно кивает.

– Ты прав, Ирод. В сложившихся обстоятельствах проявление обычной римской снисходительности может быть истолковано как слабость. Этот Антигон действительно принес много бед. Иудея нуждается в твердой руке и окончательном прекращении смуты. – Он обращается к центуриону стражи. – Уведите его. Приказ таков: сначала высечь розгами публично, как обычного разбойника, а затем – обезглавить. Пусть это послужит уроком всем, кто осмелится бросить вызов Риму и его друзьям.

Центурион козыряет.

– Будет исполнено, триумвир!

Солдаты грубо хватают Антигона и выволакивают из зала. Его проклятия и крики о мщении еще некоторое время доносятся из коридора, а затем стихают.

Лиэль прижимает руку ко рту, ее глаза расширены от ужаса.

– Розгами… а потом обезглавить… Как простого преступника! Последнего царя из рода Хасмонеев, потомка тех, кто вернул нам свободу… Какое страшное унижение! Какая беспощадная жестокость! Это… это конец целой эпохи.

Гай смотрит на опустевшее место, где только что стоял Антигон, его голос лишен эмоций.

– Да, Лиэль. Это конец династии Хасмонеев, правившей Иудеей более ста лет. Их слава и их ошибки – все ушло в прошлое с последним ударом топора палача. Ирод добился своего. Он не просто устранил соперника; он унизил и уничтожил саму идею Хасмонейского правления. Теперь на иудейском престоле окончательно утвердился Ирод I. Начинается новая эпоха в истории Иудеи – эпоха Ирода Великого.

Экран вновь оживает, показывая Иерусалим, но уже не дымящиеся руины, а город, где постепенно налаживается жизнь. Прошло несколько месяцев после казни Антигона. Царский дворец, некогда принадлежавший Хасмонеям, теперь резиденция Ирода I. Сам Ирод, уже без доспехов, в богатых, но строгих одеждах, принимает доклады своих советников и военачальников. Рядом с ним, на почетном месте, но с выражением сдержанной печали и отстраненности на прекрасном лице, сидит Мариамна, его новая жена, последняя принцесса из рода Хасмонеев.

– …таким образом, мой царь, последние очаги сопротивления в Галилее подавлены, – докладывает один из военачальников. – Разбойничьи шайки, поддерживавшие Антигона, рассеяны или уничтожены. В Идумее и Самарии также спокойно. Народ, уставший от войны, понемногу возвращается к мирной жизни.

Ирод удовлетворенно кивает.

– Хорошо. Жестокость, проявленная при взятии Иерусалима, и показательная казнь Антигона сделали свое дело. Люди поняли, что время смут прошло. Но порядок, купленный страхом, непрочен. Нам нужна лояльность, – он переводит взгляд на Мариамну, и в его глазах на мгновение мелькает сложная смесь нежности, триумфа и, возможно, некоторой вины. – Наш брак, царица Мариамна, – это первый и главный шаг к примирению. Твоя кровь, кровь Хасмонеев, соединившись с моей властью, дарованной Римом, должна стать основой нового единства Иудеи.

Мариамна медленно поднимает на него глаза. В них нет ненависти, но и любви тоже нет – лишь глубокая, затаенная скорбь и осознание своей роли в этой политической игре.

– Я исполню свой долг перед народом Иудеи, царь Ирод, – ее голос тих, но тверд. – Если мой род должен угаснуть, то пусть это произойдет так, чтобы принести мир этой многострадальной земле. Да будет на то воля Всевышнего.

Ирод слегка хмурится от ее холодности, но не подает вида.

– Воля Всевышнего проявляется через сильных правителей, моя царица. А сила правителя во многом зависит от его союзников. – Он поворачивается к своему главному советнику, идумеянину, как и он сам. – Какие вести от нашего друга и покровителя, Марка Антония? Я отправил ему щедрые дары после взятия Иерусалима и казни этого мятежника. Дошли ли они? И какова его реакция?

Советник склоняет голову.

– Да, мой царь. Дары были приняты с большой благосклонностью. Марк Антоний весьма доволен тем, как быстро и решительно ты навел порядок в Иудее. Он видит в тебе надежного и сильного союзника, способного удержать этот стратегически важный регион под контролем Рима. Он передает тебе свои наилучшие пожелания и подтверждает свою неизменную дружбу и поддержку. Более того, он намерен в ближайшее время посетить Восток и, возможно, удостоит Иерусалим своим визитом. Он также упомянул, что Клеопатра, царица Египта, также проявляет к тебе… интерес.

Ирод усмехается.

– Клеопатра… Эта египетская кошка всегда знает, где пахнет властью и золотом. Но пока Антоний на моей стороне, ее интриги мне не страшны. Наша задача – укреплять связи с Антонием. Он – наш щит и меч на римской арене. Отправляйте ему новые дары, заверяйте в моей вечной преданности. Пригласите его от моего имени посетить Иерусалим, как только он прибудет в Сирию. Мы устроим ему прием, который он не забудет! Пусть весь Восток видит, кто является главным союзником Рима в этих землях!

Лиэль, наблюдая за Иродом, качает головой.

– Удивительный человек… Жестокий, безжалостный, но при этом такой расчетливый и дальновидный политик. Едва утвердившись на троне, он уже думает о легитимации власти через брак и об укреплении союза со своим римским покровителем. Он понимает, что его царствование целиком и полностью зависит от воли Рима, и в первую очередь – от Антония.

Гай кивает.

– Именно. Казнь Антигона закрыла одну главу, но открыла другую. Ирод I начинает свое правление. Эпоха Хасмонеев закончилась. Начинается эра Ирода – энергичного, жестокого и амбициозного царя-клиента Рима.

Экран машины времени вспыхивает, показывая бурлящий Рим. 32 год до н.э. На Форуме толпы людей, возбужденно обсуждающих последние новости. 

– Невероятно! Слыхали?! Октавиан обнародовал завещание Антония! – кричит один горожанин другому, размахивая руками. – Говорят, он там все римские земли на Востоке Клеопатре и ее ублюдкам отписал! И похоронить себя велел в Александрии, рядом с этой нильской ведьмой!

– Предатель! – подхватывает другой. – Забыл, что он римлянин! Променял Рим на юбку распутной царицы! Позор! Сенат должен немедленно лишить его всех полномочий!

В Курии обстановка не менее накаленная. Октавиан, спокойный и решительный, обращается к сенаторам. Рядом с ним – его верные соратники, Агриппа и Меценат. Места, где раньше сидели Антоний и Лепид, пустуют.

– Отцы-сенаторы! – голос Октавиана звучит твердо, но с нотками праведного гнева. – Вы все ознакомились с содержанием этого позорного документа, именуемого завещанием Марка Антония. Подлинное оно или нет – судить не мне, но дела его говорят громче всяких слов! Он раздает римские провинции как свои личные владения! Он ведет себя не как римский триумвир, а как восточный деспот, ослепленный чарами египетской царицы! Он оскорбляет богов Рима и предает идеалы, за которые сражался и пал великий Цезарь, чьим верным соратником он когда-то был!

Один из сенаторов, сторонник Антония, пытается возразить:

– Но это… это может быть подделка, Октавиан! Провокация, чтобы очернить имя доблестного воина! Нам известно, что завещания хранятся в храме Весты под строжайшей охраной! Как оно могло быть так легко обнародовано, если только не было… изъято силой или сфабриковано?

– Подделка?! – Октавиан повышает голос. – А его отказ явиться в Рим по вызову Сената – тоже подделка? А его открытое сожительство с Клеопатрой, в ущерб законной римской супруге, моей сестре Октавии, – это тоже выдумка? А его самовольные войны и раздача царских титулов детям этой египтянки, знаменитые «Дарования Александрии»? Нет, отцы-сенаторы! Антоний сам себя поставил вне римского закона! Его действия полностью соответствуют духу этого завещания, где он признает Клеопатру женой, назначает их детей наследниками римских земель и желает быть похороненным в Египте!

Лиэль, наблюдая за этой сценой, встревоженно шепчет:

– Какая мощная пропагандистская машина! Октавиан мастерски использует это завещание, реальное оно или нет, чтобы настроить общественное мнение и Сенат против Антония. Но, Гай, мы же можем попытаться узнать правду! Наша машина… она способна показать нам момент составления этого завещания или как Октавиан его получил? Это была полная подделка? Или в нем была доля истины? А куда, кстати, делся Лепид, третий триумвир? Его ведь тоже нет.

Гай на мгновение задумывается, его пальцы скользят по невидимой панели управления на запястье. Экран перед ними слегка мерцает, изображение Рима сменяется на более камерную сцену.

– Попробуем, Лиэль. Заглянем в Александрию, за несколько месяцев до этих событий… и в Рим, к весталкам, в момент изъятия документа. 

Экран вспыхивает ярким светом, затем стабилизируется, показывая просторный, залитый солнцем зал во дворце в Александрии. Марк Антоний, уже немолодой, но все еще властный, сидит за массивным столом. На его лице следы усталости и, возможно, излишеств. Рядом с ним, элегантная и внимательная, стоит Клеопатра. Перед Антонием – писец с папирусом и каламом.

– Пиши, Каллимах, – голос Антония звучит немного хрипло. – «Я, Марк Антоний, триумвир, находясь в здравом уме и твердой памяти…» Да-да, все эти формальности… «…завещаю следующее: Первое. Подтверждаю мои дары, сделанные в Александрии: сыну моему Птолемею Филопатору, известному как Цезарион, верховную власть над Египтом и Кипром, как сыну божественного Юлия и царицы Клеопатры. Детям моим от царицы Клеопатры: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и Парфию, как только она будет завоевана; Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию; Птолемею Филадельфу – Финикию, Сирию до Евфрата и Киликию…»

Клеопатра кладет руку ему на плечо, ее голос мягок, но настойчив:

– И не забудь, мой Антоний, о нас. О нашем союзе. И о том, где ты желаешь обрести вечный покой.

Антоний устало улыбается ей.

– Конечно, моя царица. «Второе. Признаю царицу Клеопатру VII Филопатор моей законной супругой, а брак мой с Октавией, сестрой Цезаря Октавиана, считать расторгнутым ввиду ее неверности духу нашего союза и римским добродетелям…» – тут он усмехается. – «Третье. Желаю, чтобы тело мое, где бы ни настигла меня смерть, было перевезено в Александрию и погребено рядом с царицей Клеопатрой в мавзолее, который мы начали строить…»

Изображение на экране меняется. Теперь это темное, священное хранилище в храме Весты в Риме. Несколько решительных мужчин в сопровождении ликторов, явно люди Октавиана, требуют у старшей весталки выдать им документ.

– Во имя Сената и блага Рима, почтенная мать, – говорит один из них, – мы должны ознакомиться с завещанием Марка Антония. Ходят слухи, что оно содержит измену!
Весталка, бледная, но исполненная достоинства, сопротивляется:

– Это святотатство! Завещания, вверенные нам, неприкосновенны! Антоний – римский гражданин!

– Римский гражданин, который предал Рим! – отрезает посланник Октавиана. – Выдайте его, или мы будем вынуждены применить силу. Государственная необходимость превыше формальностей!

В конце концов, под угрозой, жрицы уступают. С тяжелым сердцем старшая весталка достает из ларца запечатанный свиток и передает его людям Октавиана.

Экран снова возвращается к сцене в Сенате, где Октавиан произносит свою речь.

Лиэль потрясенно молчит несколько мгновений.

– Значит… значит, оно было подлинным! По крайней мере, в основных своих положениях! Антоний действительно все это завещал! И похоронить себя рядом с Клеопатрой, и земли… и даже попытался унизить Октавию!

Гай кивает, его лицо серьезно.

– Да, похоже, содержание, которое Октавиан представил Сенату, по большей части соответствовало действительности. Антоний, ослепленный любовью или политическими амбициями, действительно совершил эти шаги, которые были абсолютно неприемлемы для римского менталитета. Он недооценил реакцию Рима и хитрость Октавиана.

Лиэль качает головой.

– Тогда Октавиану даже не пришлось сильно стараться с подделкой. Он просто… обнародовал правду, которая оказалась страшнее любой лжи для репутации Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Он отобрал самые скандальные пункты, усилил какие-то формулировки, но основа была реальной. И это делало его пропаганду еще более убийственной. Антоний сам дал ему в руки оружие против себя. Что касается Лепида, то он к этому времени уже сошел с политической арены. После неудачной попытки бросить вызов Октавиану на Сицилии в 36 году до н.э., он был лишен триумвирских полномочий и отправлен в своего рода почетную ссылку, сохранив лишь сан Великого понтифика. Так что поле битвы за единоличную власть осталось за Антонием и Октавианом. И Октавиан, как видишь, действует куда хитрее и расчетливее. Он не объявляет войну Антонию, римлянину, что было бы гражданской войной и вызвало бы осуждение. Он объявляет войну Клеопатре.

В Курии обстановка не менее накаленная. Октавиан, спокойный и решительный, обращается к сенаторам.

– Отцы-сенаторы! – голос Октавиана звучит твердо. – Вы все ознакомились с содержанием этого позорного документа... Его дела говорят громче всяких слов! Он раздает римские провинции как свои личные владения! Он ведет себя не как римский триумвир, а как восточный деспот, ослепленный чарами египетской царицы! Он оскорбляет богов Рима и предает идеалы, за которые сражался и пал великий Цезарь, чьим верным соратником он когда-то был!

Один из сенаторов, сторонник Антония, пытается возразить:

– Но как мы можем быть уверены в его подлинности, Октавиан! Изъятие завещания из храма Весты силой – это неслыханно!

– Неслыханно?! – Октавиан повышает голос. – А его отказ явиться в Рим по вызову Сената – тоже неслыханно? А его открытое сожительство с Клеопатрой, в ущерб законной римской супруге, моей сестре Октавии, – это тоже неслыханно? А его самовольные войны и раздача царских титулов детям этой египтянки, знаменитые «Дарования Александрии»? Нет, отцы-сенаторы! Антоний сам себя поставил вне римского закона! Его действия полностью соответствуют духу этого завещания, где он признает Клеопатру женой, назначает их детей наследниками римских земель и желает быть похороненным в Египте!

В зале Сената тем временем нарастает гул негодования против Антония.

– Лишить его всех полномочий! – кричат сенаторы. – Признать врагом государства!

– Сенат Рима, – продолжает Октавиан, дождавшись тишины, – не может более мириться с таким поведением. Предлагаю лишить Марка Антония всех триумвирских полномочий и консульских назначений, которые он получил! Он сам избрал свой путь, путь предательства интересов Рима!
Предложение принимается почти единогласно.

– А теперь, отцы-сенаторы, – Октавиан делает паузу, его взгляд становится ледяным. – Мы не можем оставить без ответа наглость этой египетской царицы, которая посмела посягнуть на римские земли и римскую честь, опутав своими чарами римского полководца! Я предлагаю объявить войну Клеопатре, царице Египта! Пусть она ответит за свое высокомерие и за то зло, которое она причинила Риму!

Снова крики одобрения.

– Войну Клеопатре! Да! Смерть египетской змее!

Лиэль качает головой.

– Хитро. Очень хитро. Формально – война против иностранной царицы, а по сути – решающая схватка за власть над всем римским миром. Гражданская война под благовидным предлогом.

Гай кивает.

– Октавиан – мастер политической игры. Он обеспечил себе моральное превосходство и юридическое оправдание. 

Экран машины времени вспыхивает ослепительным блеском. Перед Гаем и Лиэль разворачивается грандиозная панорама: лазурные воды Ионического моря у мыса Акций. 2 сентября 31 года до н.э. Сотни боевых кораблей – трирем, квинквирем и более крупных декарем – выстроились друг против друга. С одной стороны – флот Марка Антония и Клеопатры, огромный, но несколько громоздкий. С другой – более маневренные и лучше обученные корабли Октавиана под командованием его гениального адмирала Марка Випсания Агриппы. Воздух дрожит от криков воинов, рева труб и глухих ударов таранов.

– Смотри, Гай! Какая армада! – Лиэль с трудом перекрикивает шум битвы. – Корабли Антония – настоящие плавучие крепости! Огромные, с высокими бортами, с метательными машинами на палубах!

Гай, не отрывая взгляда от экрана, где разворачивается сложная тактическая игра, кивает:

– Да, они внушительны. Антоний делает ставку на мощь своих флагманов и численное превосходство в пехоте на борту. Но Агриппа… он действует иначе. Видишь, его корабли легче, быстрее. Они не пытаются идти в лобовую атаку на эти громадины. Они кружат, изматывают, стараются повредить весла и рули, изолировать отдельные корабли от основного строя.

На одном из огромных кораблей Антония – его флагмане «Антониаде» – сам триумвир, в сверкающих доспехах, пытается руководить боем. Рядом с ним, на специально оборудованном для нее золоченом корабле «Антониасе», находится Клеопатра со своей египетской эскадрой.

– Держать строй! – ревет Антоний, перекрывая шум битвы. – Не давайте этим шавкам Октавиана разорвать нашу линию! Тараньте их, берите на абордаж! Где поддержка с флангов?!

Но фланги уже охвачены кораблями Агриппы. Более мелкие и быстрые либурны Октавиана, словно стая хищных рыб, набрасываются на тяжеловесные суда Антония.

– Господин Агриппа! – кричит один из центурионов на флагмане Октавиана, где сам Октавиан напряженно следит за ходом сражения. – Мы прорвали их левый фланг! Корабли противника смешались!

Агриппа, стоящий на носу своего корабля, отдает четкие приказы:

– Не увлекаться преследованием отдельных судов! Главная цель – флагман Антония и корабли Клеопатры! Отрезать им путь к отступлению! Зажечь их просмоленные борта огненными стрелами!

Внезапно среди хаоса битвы происходит нечто неожиданное. Корабли египетской эскадры Клеопатры, включая ее собственный флагман, поднимают все паруса и начинают выходить из боя, устремляясь на юг, в открытое море.

– Что… что происходит?! – Лиэль в недоумении. – Клеопатра… она бежит?! Бросает Антония в самый разгар сражения?

Антоний на своем флагмане видит этот маневр. Его лицо искажается от ярости и отчаяния.

– Куда?! Клеопатра! Вернись! Не смей! – он кричит, но его голос тонет в грохоте битвы. На мгновение он застывает в нерешительности, глядя то на удаляющиеся корабли возлюбленной, то на своих воинов, отчаянно сражающихся вокруг. Затем, приняв роковое решение, он отдает приказ:

– За мной! За царицей! Прорываемся!

Несколько кораблей из его ближайшего окружения, включая «Антониаду», пытаются последовать за Клеопатрой, пробиваясь сквозь строй кораблей Октавиана. Это вносит еще большую сумятицу в ряды его флота.

– Он тоже бежит! – восклицает Лиэль. – Антоний бросает свой флот и армию! Не могу поверить!

Гай мрачно кивает.

– Роковое решение. Возможно, он опасался за Клеопатру, возможно, решил, что битва проиграна и нужно спасать хотя бы ее и себя для продолжения борьбы. Но для его воинов это был сокрушительный удар. Их полководец, их кумир – бежал.

Оставшись без командования и видя бегство своих предводителей, флот Антония начинает сдаваться. Одни корабли спускают флаги, другие охвачены пламенем, третьи пытаются выброситься на берег.

– Победа! – раздается на кораблях Октавиана. – Антоний бежал! Их флот разбит! Слава Цезарю Октавиану! Слава Агриппе!

Сухопутная армия Антония, стоявшая на берегу и наблюдавшая за разгромом своего флота, также оказывается в отчаянном положении. Лишенная поддержки с моря и деморализованная бегством командующего, она через несколько дней капитулирует перед легионами Октавиана.

Экран застывает на ликующих воинах Октавиана и дымящихся останках некогда могучего флота Антония.

– И это все… – тихо произносит Лиэль. – Одна битва, несколько часов – и судьба мира решена. Октавиан – неоспоримый победитель. Антоний и Клеопатра – беглецы.

Гай кивает.

– Битва при Акции стала кульминацией многолетней борьбы за наследие Цезаря. Агриппа проявил себя как выдающийся флотоводец, а Октавиан – как удачливый и расчетливый политик, сумевший дождаться своего часа и использовать ошибки противника. Путь к единоличной власти для него теперь открыт.

= 1 =

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в раскаленную солнцем Александрию. 30 год до н.э. Легионы Октавиана уже на подступах к городу, с моря его блокирует римский флот. Во дворце Птолемеев царит паника и отчаяние.

Антоний, сломленный и потерявший всякую надежду, мечется по залам. Его некогда гордая осанка исчезла, одежда измята, взгляд безумен.

– Все потеряно! – бормочет он, обращаясь то к немногим оставшимся верным слугам, то к пустоте. – Легионы разбежались… Флот сдался… Октавиан не пощадит… Клеопатра! Где Клеопатра?! Она предала меня! Все из-за нее!

В это время Клеопатра, запершись со своими самыми доверенными служанками, Хармион и Ирас, в своем мавзолее, пытается найти выход. Она отправляет гонцов к Октавиану, предлагая отречься от престола в пользу своих детей, пытаясь выторговать им жизнь и хоть какое-то будущее.

– Госпожа, гонец вернулся от Цезаря Октавиана! – вбегает слуга, его лицо выражает смешанные чувства надежды и страха. – Он… он выслушал твои предложения. Он говорит, что ценит твое благоразумие и готов обсуждать будущее Египта. Он обещает сохранить тебе жизнь и отнестись с должным уважением, если ты… проявишь мудрость и будешь сотрудничать. Он также намекнул, что судьба Антония… должна быть решена таким образом, чтобы не омрачать будущее Египта и его отношений с Римом.

Клеопатра слушает внимательно, ее пальцы нервно теребят складки платья. Она понимает скрытый смысл слов Октавиана.

– Сотрудничать… – шепчет она. – Он хочет, чтобы я сама отдала ему Египет на блюдечке. И намекает, что Антоний – помеха для такого «сотрудничества». Он хочет, чтобы я предала Антония в обмен на туманные обещания для себя и моих детей? Никогда! – ее голос крепнет, в глазах сверкает прежний огонь. – Передайте вашему Цезарю, что царица Египта готова к переговорам о будущем своей страны, но она не торгует честью и не предает тех, кто был ей дорог! Пусть он сам явится ко мне, если хочет говорить как равный с равной, а не как победитель с пленницей!

До Антония доходит ложный слух, пущенный самой Клеопатрой в отчаянной попытке заставить его действовать или избавить от мучений, – будто она покончила с собой.

– Клеопатра… мертва? – шепчет Антоний, его лицо становится пепельным. – Тогда и мне незачем жить! Эрос! – кричит он своему верному оруженосцу. – Ты клялся убить меня, когда я прикажу! Пришло время!

Эрос, со слезами на глазах, обнажает меч, но вместо того чтобы убить господина, вонзает его себе в грудь.

– Нет! Эрос! – Антоний в ужасе бросается к нему, но уже поздно. – Даже ты… ты оказался благороднее меня… Тогда я сам!

Антоний выхватывает свой меч и пытается пронзить себя, но удар получается неточным и не смертельным. Он падает, истекая кровью, но еще живой.

В этот момент прибегает Диомед, секретарь Клеопатры.

– Господин Антоний! Царица… она жива! Она в мавзолее! Она просит доставить тебя к ней!

С последним усилием, поддерживаемый слугами, истекающий кровью Антоний приказывает нести себя к мавзолею. С трудом, с помощью веревок, его поднимают через окно в усыпальницу, где ждет Клеопатра. Он умирает у нее на руках, успев лишь прошептать, чтобы она не доверяла никому из людей Октавиана, кроме Гая Прокулея.

Лиэль смотрит на эту трагическую сцену со слезами на глазах.

– Какая страшная агония… Гай, но ведь самоубийство… Мы уже говорили об этом в контексте Фазаила. Для римлянина, особенно воина, это был более приемлемый выход, чем позор плена?

Гай кивает, его взгляд задумчив.

– Да, Лиэль. В римской традиции, особенно среди аристократии и военных, самоубийство в определенных обстоятельствах – перед лицом неминуемого позора, поражения, тирании или тяжелой болезни – считалось достойным выходом, актом сохранения чести (dignitas). Это отличалось от иудейского взгляда, где жизнь – священный дар Бога, и ее самовольное прерывание – тяжкий грех. Для Антония, потерпевшего сокрушительное поражение, потерявшего все и стоящего перед перспективой быть проведенным в триумфальной процессии Октавиана как жалкий пленник, самоубийство было способом избежать окончательного унижения и сохранить остатки былого величия в глазах потомков. Это был его последний акт неповиновения судьбе.

Через несколько дней Октавиан входит в Александрию как победитель. Он встречается с Клеопатрой в ее мавзолее. Царица, облаченная в траур, но не утратившая своего царственного достоинства, пытается использовать все свое обаяние и дипломатическое искусство. Она умоляет о пощаде для своих детей, предлагает ему несметные сокровища Египта.

– Великий Цезарь Октавиан, – голос Клеопатры звучит проникновенно, она простирает к нему руки, на которых сверкают драгоценности. – Судьба была жестока ко мне и к Антонию. Но Египет… Египет может процветать под твоим мудрым покровительством. Мои дети… они станут твоими верными вассалами, если ты проявишь милосердие, достойное истинного римлянина и наследника великого Цезаря…

Октавиан смотрит на нее холодно, непроницаемо. Он вежлив, но его слова не оставляют надежды.

– Царица, твоя личная безопасность гарантирована. Рим оценит сокровища Египта, которые ты мудро решила сохранить. Судьба твоих детей будет рассмотрена Сенатом со всем вниманием. Но ты должна понимать, что эпоха независимого царства Птолемеев подошла к концу. Египет отныне станет частью Римского государства. А ты… ты должна будешь сопровождать меня в Рим, чтобы предстать перед римским народом.

Клеопатра понимает истинный смысл его слов: ее ждет участие в триумфе – величайший позор для гордой царицы. Ее последняя надежда рухнула.

После ухода Октавиана, оставшись со своими верными служанками Хармион и Ирас, Клеопатра принимает последнее решение.

– Они не увидят меня в цепях, идущей за его колесницей по улицам Рима! – говорит она с ледяным спокойствием. – Я умру царицей, как и жила! Принесите корзину со смоквами… и то, что в ней спрятано.

Служанки, рыдая, выполняют ее приказ. В корзине со спелыми фигами прячется маленькая египетская кобра – аспид.

– Прощайте, мои верные подруги, – Клеопатра обнимает их. – Не печальтесь обо мне. Это лучший выход.

Она берет змею и подносит к своей груди.

Когда люди Октавиана, заподозрив неладное, вламываются в мавзолей, они находят Клеопатру уже мертвой на ее золотом ложе, в царском убранстве. Ирас лежит у ее ног, тоже мертвая. Хармион, едва живая, поправляет диадему на голове своей госпожи.

– Прекрасный конец, Хармион, – успевает сказать один из воинов Октавиана.

– Да, прекрасный, – шепчет Хармион, падая замертво. – И достойный потомка стольких царей.

Лиэль с трудом сдерживает рыдания.

– И она тоже… выбрала смерть. Какая трагедия! Такая сильная, умная женщина… но она не смогла смириться с позором. Гай, а ее самоубийство… с точки зрения ее верований, египетских? Это было допустимо?

Гай смотрит на застывшую сцену.

– В древнеегипетской религии отношение к самоубийству было сложным и не таким однозначно негативным, как, например, в иудаизме. Хотя жизнь считалась ценным даром богов, в некоторых случаях, особенно для царственных особ, смерть могла рассматриваться как переход в иной мир, и способ ухода из жизни имел значение. Укус священного аспида, связанного с богиней Исидой и символом царской власти, мог восприниматься как ритуальный, почти божественный уход, позволяющий избежать унижения и сохранить царское достоинство даже в смерти. Для Клеопатры это был последний царский жест, последний вызов Октавиану. Она предпочла смерть от яда священной змеи, символа ее божественного статуса, унизительному плену.

Экран медленно гаснет, оставляя Гая и Лиэль в молчаливом потрясении от увиденной драмы.

= 2 =

Экран машины времени вновь вспыхивает, показывая суетливую Александрию уже после смерти Клеопатры. Легионеры Октавиана патрулируют улицы, но в воздухе все еще витает напряжение. В одном из залов дворца Октавиан беседует со своими ближайшими советниками. На столе перед ним – донесения и карты.

– Египет покорен, господин, – докладывает один из полководцев. – Сокровища Птолемеев под нашим контролем. Народ смирился. Но остался один… деликатный вопрос. Цезарион.

Октавиан поднимает голову, его взгляд холоден и расчетлив.

– Да, Птолемей XV Филопатор Филометор Цезарь, – он произносит полное имя с едва заметной иронией. – Сын божественного Юлия и покойной царицы. Где он сейчас? Клеопатра успела его куда-то отправить, не так ли?

– Верно, Цезарь, – отвечает другой советник, Гай Корнелий Галл, назначенный первым префектом Египта. – По нашим сведениям, Клеопатра, предчувствуя худшее, пыталась переправить его на юг, в Нубию, или даже дальше – в Индию, через порт Береника на Красном море. Она надеялась, что там он будет в безопасности и, возможно, однажды сможет вернуться.

– Наивные надежды, – Октавиан кривит губы в усмешке. – Пока жив единственный биологический сын Юлия Цезаря, я не смогу спать спокойно. Он – потенциальное знамя для любого мятежа, для любого, кто захочет оспорить мое право на наследие моего приемного отца. Его нужно найти. Любой ценой.

Лиэль, наблюдая за этой сценой, сжимает кулаки.

– Бедный мальчик… Ему всего семнадцать. И он действительно сын Цезаря. Какая угроза он представляет для Октавиана!

Гай кивает.

– Для Октавиана Цезарион – это не просто сын Клеопатры. Это живое напоминание о том, что существует другой Цезарь, по крови, а не по усыновлению. Это прямая угроза его легитимности и планам на единоличную власть. Его судьба была предрешена в тот момент, когда Октавиан победил Антония.

Экран показывает быстро сменяющиеся кадры: юный Цезарион, в сопровождении нескольких верных слуг и своего наставника, грека по имени Родон, спешно покидает Александрию, движется караванным путем через пустыню… Затем – сцена в небольшом портовом городке на Красном море. Родон ведет тайные переговоры с людьми Октавиана.

– Его предали! – восклицает Лиэль. – Наставник! Как это низко!

– Предательство – обычное дело в борьбе за власть, Лиэль, – замечает Гай. – Родон, вероятно, решил, что его собственная жизнь и благополучие стоят дороже верности обреченному юноше. Или его просто подкупили. Октавиан не жалел средств, когда речь шла об устранении угроз.

Снова зал во дворце в Александрии. Перед Октавианом стоит бледный, но гордый юноша – Цезарион. Его только что доставили под конвоем.

– Итак, ты – сын Цезаря? – Октавиан медленно обходит его, внимательно разглядывая. – Ты действительно похож на него… больше, чем я, пожалуй. Но это не имеет значения.

Цезарион смотрит на Октавиана без страха.

– Я – Птолемей Цезарь, законный царь Египта, сын Гая Юлия Цезаря. Чего ты хочешь от меня?

Октавиан останавливается перед ним. Его лицо непроницаемо.

– Я хочу мира и стабильности для Рима и для Египта. А твое существование… оно этому мешает. Знаешь, есть такая греческая поговорка, приписываемая, кажется, Аристотелю, хотя он говорил о другом… οὐκ ἀγαθὸν πολυκοιρανίη, «нехорошо многовластие». А я бы сказал так: двух Цезарей – слишком много. Один Цезарь, один правитель – вот залог порядка.

Он делает знак центуриону, стоящему у двери.

– Уведите его. И сделайте то, что должно быть сделано. Тихо и без лишнего шума.

Цезариона уводят. Он не сопротивляется, идет с высоко поднятой головой.

Через некоторое время в зал входит центурион.

– Приказ исполнен, Цезарь.

Октавиан кивает, его лицо не выражает никаких эмоций.

– Хорошо. Теперь Египет действительно наш. И наследие Цезаря – тоже.

Лиэль закрывает лицо руками.

– Семнадцать лет… Он даже не успел пожить. Какая жестокость! И все ради власти… &quot;Двух Цезарей слишком много&quot;… Эта фраза войдет в историю как символ беспощадной политической целесообразности.

Гай кивает, его голос звучит глухо.

– Да. С казнью Цезариона в 30 году до н.э. династия Птолемеев, правившая Египтом триста лет, окончательно пресеклась. И Октавиан устранил последнего прямого потомка Юлия Цезаря, который мог бы оспорить его права. Это был жестокий, но, с его точки зрения, необходимый шаг на пути к абсолютной власти.

= 3 =</text>
      <sha1>nhqi7bl1074kwyip6r958cjhjjx13td</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261016</id>
      <parentid>261015</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T17:36:59Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 3 */ ы</comment>
      <origin>261016</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="658975" sha1="nas3ceho1zmy79qt9vlti4wxs6hlpcn" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

– Итак, Цезарь вернулся в Рим с триумфом… вернее, с правом на триумф за свои успехи в Испании, – говорит Гай, наблюдая за сценами тайных переговоров в роскошных римских домах. – Но он столкнулся с дилеммой: по закону, полководец, ожидающий триумфа, должен был оставаться за пределами городских стен Рима (померия) со своей армией до дня триумфального шествия. Однако для выдвижения своей кандидатуры в консулы он должен был лично явиться в город и зарегистрироваться. Сенат, где преобладали его противники-оптиматы, отказался сделать для него исключение.

– И это поставило Цезаря перед выбором, – подхватывает Лиэль, – либо триумф и отказ от консульства в этом году, либо консульство, но без триумфа. Цезарь, как всегда, выбрал то, что сулило большую реальную власть и перспективы – консульство. Он отказался от триумфа и вошел в город, чтобы баллотироваться. Но он понимал, что в одиночку противостоять сенатской олигархии будет крайне сложно.

Мы видим, как Цезарь, используя все свое дипломатическое искусство и обаяние, проводит серию тайных встреч с двумя другими влиятельнейшими фигурами Рима того времени: Гнеем Помпеем Великим и Марком Лицинием Крассом.

– Помпей, – поясняет Гай, указывая на величественную фигуру полководца, – вернулся с Востока несколькими годами ранее, осыпанный славой победителя Митридата и пиратов. Он распустил свою армию, ожидая, что Сенат утвердит все его распоряжения на Востоке и наделит землей его ветеранов. Но сенаторы-оптиматы, опасаясь его чрезмерного влияния, всячески затягивали решение этих вопросов, унижая и раздражая &quot;Великого&quot;.

– А Красс, – Лиэль переводит взгляд на другого участника тайных переговоров, немолодого, но все еще энергичного человека с проницательным взглядом, – богатейший человек Рима, подавивший восстание Спартака. Он также имел свои счеты с Сенатом, который не оказывал ему должного уважения и препятствовал его политическим амбициям, особенно опасаясь его финансового могущества и связей со всадничеством. К тому же, между Помпеем и Крассом существовала давняя вражда и соперничество.

Цезарь встречается с каждым из них по отдельности, а затем организует их совместную встречу.

– Господа, – обращается Цезарь к Помпею и Крассу, когда они наконец собираются вместе в обстановке строжайшей секретности, – поодиночке нас легко могут раздавить эти напыщенные сенаторы, которые боятся любого, кто превосходит их умом, доблестью или влиянием. Они заблокировали твои, Гней Помпей, справедливые требования по утверждению восточных дел и наделению ветеранов землей. Они препятствуют твоим, Марк Красс, финансовым интересам и политическим устремлениям. И они сделают все, чтобы не допустить меня до консульства, а если я и буду избран, то свяжут мне руки.

– И что ты предлагаешь, Гай Юлий? – Помпей смотрит на Цезаря с недоверием, но и с интересом. – Союз между нами? Между мной и Крассом? Ты забыл о нашей… э-э… взаимной симпатии?

Красс криво усмехается, но молчит, ожидая развития событий.

– Я предлагаю не личную дружбу, а политический союз, – твердо отвечает Цезарь. – Объединение наших сил, нашего влияния, наших ресурсов. Если мы трое будем действовать сообща, ни одна сила в Риме не сможет нам противостоять. Я стану консулом и проведу законы, нужные тебе, Помпей, для твоих ветеранов и утверждения твоих распоряжений. Я обеспечу поддержку твоим, Красс, финансовым начинаниям и интересам всадничества. А вы, в свою очередь, поддержите меня и мои будущие планы. Вместе мы сможем контролировать Республику.

– Три головы у чудовища, – мрачно замечает Красс. – Но в твоих словах есть резон, Цезарь. Сенат действительно зарвался.

– Если мы договоримся, – Помпей задумчиво барабанит пальцами по столу, – то в Риме не будет принято ни одного решения, которое не было бы угодно нам троим.

После долгих и, вероятно, непростых переговоров, взаимных уступок и гарантий, три самых могущественных человека Рима заключают неформальное, тайное соглашение, вошедшее в историю как Первый Триумвират. Это не была официальная магистратура, а скорее частная договоренность о совместных политических действиях.

– Так в 60 году до н.э. родился Первый Триумвират, – комментирует Гай. – Союз Цезаря, Помпея и Красса. Цезарь принес в этот союз свой политический гений, популярность у народа и будущие консульские полномочия. Помпей – свою военную славу, огромный авторитет и преданных ветеранов. Красс – несметные богатства и влияние на финансовые круги и всадничество.

– Их цели были различны, но на данном этапе совпадали, – добавляет Лиэль. – Цезарь хотел консульства, а затем проконсульства в какой-нибудь важной провинции, где можно было бы снискать военную славу и собрать армию. Помпей – утверждения своих восточных распоряжений и наделения землей ветеранов. Красс – удовлетворения своих финансовых и политических амбиций, возможно, также мечтая о военном командовании, которое могло бы сравниться со славой Помпея. Этот союз, хоть и основанный на взаимном недоверии и личных интересах, на несколько лет определил всю политическую жизнь Рима.

Триумвиры пожимают друг другу руки. Их лица выражают удовлетворение от заключенной сделки. Тень их объединенной мощи нависает над Римом.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в бурлящий Рим следующего, 59 года до н.э. Благодаря поддержке своих могущественных союзников по Триумвирату, Помпея и Красса, Гай Юлий Цезарь одержал победу на консульских выборах. Его коллегой по консульству стал Марк Кальпурний Бибул, ставленник сенатской оппозиции, оптиматов, которые надеялись, что он сможет сдерживать радикализм Цезаря.

– Итак, Цезарь – консул! – говорит Гай, указывая на Форум, где новый консул уже развил кипучую деятельность. – То, к чему он так долго стремился, свершилось. Теперь у него есть реальная власть для проведения своих планов и выполнения обязательств перед Помпеем и Крассом.

– Но его коллега, Бибул, – это же ходячая обструкция! – замечает Лиэль. – Оптиматы явно рассчитывали, что он парализует все инициативы Цезаря, используя право вето или объявляя неблагоприятные предзнаменования (obnuntiatio), что могло остановить любую общественную деятельность.

Мы видим Цезаря, который, не обращая внимания на сопротивление Бибула, начинает действовать решительно и напористо. Первым делом он выносит на обсуждение аграрный закон – Lex Julia Agraria. Этот закон предусматривал наделение землей неимущих граждан и ветеранов Помпея за счет государственных земель в Италии, а также земель, которые предполагалось выкупить у частных владельцев.

– Мой первый закон, граждане Рима! – голос Цезаря гремит на Форуме, где он лично представляет законопроект народному собранию, обходя Сенат, который явно был настроен против. – Закон о земле! Наши доблестные ветераны, проливавшие кровь за Республику под командованием Гнея Помпея, заслужили награду! Наши неимущие граждане, лишенные средств к существованию, получат землю и смогут кормить свои семьи! Это справедливо! Это необходимо для блага Рима!

Толпа отвечает восторженными криками. Ветераны Помпея, специально приведенные в город, горячо поддерживают консула.

– Бибул и его сенатские приспешники пытаются этому помешать! – продолжает Цезарь, указывая на группу оптиматов, пытающихся сорвать голосование. – Они не хотят, чтобы народ получил землю! Они боятся усиления Помпея! Но мы не позволим им этого!

Происходят стычки. Сторонники Цезаря и Помпея силой оттесняют оппонентов. Бибул, пытавшийся протестовать и объявить дурные предзнаменования, был облит нечистотами и изгнан с Форума. После этого он заперся у себя дома до конца консульства, лишь время от времени рассылая эдикты о неблагоприятных знамениях, на которые Цезарь уже не обращал внимания.

– Какая наглость! Какое пренебрежение всеми традициями! – возмущается один из сенаторов-оптиматов, наблюдая за происходящим. – Он правит, как царь, опираясь на толпу и солдат! Бибул низведен до роли домашнего авгура!

– Год консульства Юлия и Цезаря, – язвительно замечает другой, намекая на полное бессилие Бибула.

– Аграрный закон был принят, – констатирует Гай. – Воля триумвиров восторжествовала. Помпей получил то, чего так долго добивался для своих ветеранов. А Цезарь продемонстрировал свою силу и завоевал еще большую популярность у народа.

– Но это было только начало, – добавляет Лиэль. – Цезарь провел еще целый ряд важных законов. Был утвержден закон об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке (Lex Julia de actis Cn. Pompei), что было вторым главным обязательством Цезаря перед &quot;Великим&quot;.

– И, конечно, он не забыл о Крассе, – говорит Гай. – Был принят закон, снижавший откупную сумму для публиканов (сборщиков налогов) в провинции Азия. Публиканы, в основном из сословия всадников, были тесно связаны с Крассом, и эта мера значительно укрепила его позиции и лояльность этого влиятельного слоя.

Цезарь также проводит закон о публикации отчетов о заседаниях Сената и народного собрания – Acta Senatus и Acta Diurna Populi Romani. Это были своего рода первые официальные газеты, информировавшие граждан о деятельности властей.

– Какая интересная мера! – восклицает Лиэль. – Повышение прозрачности власти, доступ граждан к информации. Это должно было понравиться народу.

– Несомненно, – соглашается Гай. – Хотя, конечно, содержание этих &quot;актов&quot; тщательно контролировалось. Но сам факт их появления был новаторским. Кроме того, Цезарь провел закон против вымогательства в провинциях (Lex Julia de repetundis), направленный на борьбу с коррупцией наместников. Это тоже была популярная мера, хотя сам Цезарь в будущем не всегда будет щепетилен в вопросах обогащения за счет провинциалов.

И, наконец, самый важный для самого Цезаря закон, принятый уже к концу его консульства при поддержке народного трибуна Ватиния, – Lex Vatinia de provincia Caesaris.

– А вот и главный приз для самого Цезаря! – Гай указывает на голосование по этому закону. – Закон Ватиния предоставлял Цезарю после окончания его консульского срока проконсульство на пять лет не в какой-нибудь захудалой провинции, а сразу в двух стратегически важных: Цизальпийской Галлии (Северная Италия, населенная галлами, но уже сильно романизированная и важная для контроля над альпийскими проходами) и Иллирике (область на Адриатическом побережье Балкан, важная для операций на Балканах и возможного продвижения на восток).

– И это еще не все! – добавляет Лиэль. – Вскоре после этого Сенат, опасаясь, что народное собрание, находящееся под влиянием Цезаря, предоставит ему еще более широкие полномочия или другие привлекательные провинции, решил действовать на опережение. Они сами добавили к его проконсульскому назначению еще одну провинцию – Нарбоннскую Галлию. Это была уже давно существующая римская провинция на юге современной Франции, граничившая с еще не завоеванными галльскими землями. Таким образом, Цезарь получал под свой контроль огромную территорию, которая служила бы ему плацдармом для дальнейшей экспансии.

– Пять лет! И три провинции, дающие ему огромную армию и возможность вести войны, снискать славу и богатство! – отмечает Лиэль. – Это была идеальная стартовая площадка для его будущих завоеваний и укрепления личной власти. Оптиматы были в ярости, но ничего не могли поделать. Триумвират действовал как единый механизм.

Консульство Цезаря подходит к концу. Он добился всего, чего хотел: провел нужные законы для своих союзников, укрепил свою популярность и обеспечил себе блестящее проконсульское назначение.

– Этот год, 59-й до н.э., – заключает Гай, – стал поворотным. Цезарь показал, что готов действовать решительно, не считаясь с сенатской оппозицией и традициями, опираясь на силу триумвирата и поддержку народа. Он заложил основы своего будущего могущества.

– А Республика сделала еще один шаг к своему закату, – добавляет Лиэль. – Власть все больше концентрировалась в руках нескольких сильных личностей, а традиционные институты теряли свое значение.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из бурлящего политическими интригами Рима на север, за Альпы. Год 58 до н.э. Гай Юлий Цезарь, завершив свое консульство, отправляется в назначенные ему провинции – Цизальпийскую Галлию, Иллирик и Нарбоннскую Галлию. Огромные территории, значительные военные силы под его командованием и пятилетний срок проконсульства (который позже будет продлен) – все это создает идеальные условия для реализации его далеко идущих планов.

– Консульство Цезаря в 59-м году было лишь прелюдией, – говорит Гай, глядя на карту Галлии, еще не полностью покоренной Римом. – Теперь начинается главный акт его восхождения – Галльские войны. Формально он должен был управлять уже существующими провинциями, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы ограничился этим. Он искал славы, добычи и, главное, преданной, закаленной в боях армии. И Галлия предоставила ему все это в избытке.

– Да, обширные, богатые, но раздробленные земли &quot;косматой&quot; Галлии, населенные многочисленными и воинственными племенами, стали для него настоящим Клондайком, – подхватывает Лиэль. – Он использовал любой предлог – миграцию гельветов, призывы о помощи от одних галльских племен против других, угрозу со стороны германцев – чтобы начать военные действия и постепенно расширять римское влияние.

На экране мелькают сцены: римские легионы в походных колоннах пересекают реки, строят лагеря, вступают в ожесточенные схватки с галльскими воинами, одетыми в яркие одежды и вооруженными длинными мечами и щитами. Видны осады галльских укрепленных поселений – оппидумов.

– Первой крупной кампанией стала война с гельветами в 58 году до н.э., – комментирует Гай. – Это могущественное кельтское племя, населявшее земли на плато между Рейном, Роной и горной цепью Юра (территории современной западной Швейцарии), решило по разным причинам, включая давление со стороны германских племен, массово переселиться в более плодородные и спокойные области западной Галлии. Их миграция, насчитывавшая, по словам Цезаря, около 300 тысяч человек, включая женщин и детей, создавала угрозу для римских союзников и стабильности в Нарбоннской Галлии. Цезарь использовал это как предлог для вмешательства.

– И разгромил их в нескольких кровопролитных сражениях, наиболее известное из которых – битва при Бибракте, – добавляет Лиэль. – Он не только остановил миграцию, но и заставил большую часть выживших гельветов вернуться на свои опустевшие земли, чтобы они не остались незащищенными перед германской угрозой с востока. Это была демонстрация силы и решимости.

– Затем, в том же 58 году до н.э., он вмешался в конфликт между галльскими племенами эдуев, союзников Рима, и секванов, которые призвали на помощь германского вождя Ариовиста, – продолжает Гай. – Цезарь вступил в переговоры с Ариовистом, но они закончились ничем. Тогда он дал германцам бой, предположительно, у современного Безансона, и нанес им сокрушительное поражение, изгнав их за Рейн. Это значительно укрепило его авторитет среди галлов и продемонстрировало, что Рим готов защищать своих союзников.

Год 57 до н.э. Кампания против белгов – коалиции воинственных племен на севере Галлии.

– Белги считались самыми храбрыми из галлов, – говорит Лиэль, указывая на сцену ожесточенной битвы на реке Сабис (Самбре). – Они собрали огромное войско, чтобы противостоять Цезарю. Битва на Сабисе была одной из самых тяжелых для римлян. В какой-то момент положение легионов было критическим, и сам Цезарь, схватив щит у одного из солдат, бросился в гущу боя, воодушевляя своих воинов.

– Его личное мужество и своевременное прибытие подкреплений решили исход сражения, – добавляет Гай. – Белги были разбиты. Постепенно, одно за другим, их племена покорялись Риму.

Следующие годы – это череда непрерывных кампаний по всей Галлии. Покорение приморских племен веннетов, обладавших сильным флотом, экспедиции за Рейн против германцев. Галлия шаг за шагом попадала под римский контроль.

– Что двигало Цезарем в этих войнах? – задумчиво произносит Лиэль. – Конечно, стремление к славе, к триумфу, который он так и не получил за Испанию. Но не только это.

– Безусловно, добыча! – восклицает Гай. – Галлия была богата золотом, серебром, рабами. За годы войны Цезарь и его офицеры баснословно обогатились. Огромные суммы шли в Рим, подкупая политиков и ублажая народ. Он смог не только расплатиться со своими колоссальными долгами, но и приобрести еще большее влияние.

– И, конечно, армия, – добавляет Лиэль. – За эти годы он создал невероятно боеспособную, преданную лично ему армию. Легионеры, прошедшие с ним через огонь и воду, видевшие его мужество и щедрость (он удваивал им жалованье, делился добычей), были готовы идти за ним куда угодно. Эта армия стала его главным политическим аргументом.

– Его популярность в Риме, благодаря &quot;Запискам о Галльской войне&quot;, которые он регулярно отправлял в Сенат и публиковал, также росла невероятными темпами, – говорит Гай. – Он представлял себя как защитника Республики, расширяющего ее пределы и несущего цивилизацию варварам. Хотя на деле это было жестокое завоевание, сопровождавшееся массовыми убийствами, продажей в рабство целых племен и разрушением городов.

Год 52 до н.э. Общее восстание галлов под предводительством харизматичного вождя арвернов Верцингеторига. Это был самый опасный момент для Цезаря за все время Галльских войн.

– Верцингеториг сумел объединить множество галльских племен, осознавших, что поодиночке им не выстоять против Рима, – рассказывает Лиэль, и на экране появляются сцены осады Аварика и решающей битвы при Алезии. – Он использовал тактику &quot;выжженной земли&quot;, пытался лишить римлян продовольствия.

– Осада Алезии стала кульминацией войны, – Гай указывает на грандиозные двойные осадные линии, построенные Цезарем вокруг города, где укрылся Верцингеториг, и против подходившей на помощь галльской армии. – Это был шедевр военной инженерии и тактики. Цезарь, оказавшись между двух огней, сумел разгромить и осажденных, и тех, кто пришел им на помощь.

Верцингеториг, видя безнадежность положения, сдается Цезарю, чтобы спасти своих людей от голодной смерти. Он выходит из Алезии и бросает свое оружие к ногам римского проконсула.

– С падением Алезии и пленением Верцингеторига организованное сопротивление галлов было сломлено, – заключает Гай. – Хотя отдельные очаги сопротивления еще вспыхивали в течение нескольких лет, к 51 году до н.э. Галлия была фактически покорена и превращена в римскую провинцию.

– Цезарь добился всего, чего хотел, – говорит Лиэль. – Несметные богатства, непререкаемый авторитет, огромная, закаленная и фанатично преданная ему армия. Он стал самой могущественной фигурой в Риме.

Экран машины времени, после демонстрации масштабных сражений в Галлии, переносит Гая и Лиэль к берегам пролива, который римляне называли Океаном, а мы знаем как Ла-Манш. Годы 55 и 54 до н.э. Цезарь, укрепив свое положение в Галлии, обращает свой взор на таинственный и малоизвестный римлянам остров – Британию.

– После покорения основной части Галлии и отражения германской угрозы, неуемная энергия Цезаря и его жажда новых свершений толкают его на еще более дерзкое предприятие – экспедицию в Британию, – говорит Гай, указывая на флот римских кораблей, готовящихся к отплытию от побережья Галлии.

– Официальным предлогом для вторжения была помощь, которую некоторые британские племена якобы оказывали галлам в их борьбе против Рима, – добавляет Лиэль. – Но истинные мотивы Цезаря, скорее всего, были сложнее: стремление к славе первооткрывателя и завоевателя новых земель, поиск добычи (ходили слухи о богатствах Британии, особенно о жемчуге), а также желание продемонстрировать римскую мощь и запугать как британцев, так и оставшихся непокоренными галлов.

Первая экспедиция, 55 год до н.э. Мы видим, как римские легионы с трудом высаживаются на британском побережье, вероятно, в районе современного Кента, под градом копий и камней от встречающих их британских воинов, облаченных в шкуры и раскрашенных боевой раскраской. Их боевые колесницы производят устрашающее впечатление на римлян.

– Первая высадка была скорее разведкой боем, – комментирует Гай. – Цезарь привел с собой всего два легиона. Высадка оказалась чрезвычайно трудной. Британцы храбро сражались на берегу, а римские корабли из-за мелководья не могли подойти близко. Говорят, положение спас аквилифер (знаменосец) X легиона, который с орлом в руках первым прыгнул в воду, увлекая за собой остальных солдат.

– Даже высадившись, римляне столкнулись с упорным сопротивлением и незнакомой тактикой ведения боя, особенно с использованием боевых колесниц, – добавляет Лиэль.

– К тому же, их флот, стоявший на якоре у побережья, сильно пострадал от внезапного шторма. Цезарь заключил поспешный мир с несколькими местными племенами, взял заложников и, не добившись значительных успехов, вернулся в Галлию до наступления зимы. Эта экспедиция была больше демонстрацией, чем завоеванием.

Вторая экспедиция, 54 год до н.э. На этот раз Цезарь подготовился гораздо основательнее. Он собрал значительно больший флот – около 800 кораблей – и армию из пяти легионов и конницы.

– Вторая попытка была куда масштабнее, – говорит Гай, и на экране появляются армады римских судов, пересекающих пролив. – На этот раз высадка прошла более гладко, британцы, напуганные численностью римлян, отступили вглубь острова.

– Цезарь продвинулся вглубь Британии, форсировал Темзу, столкнулся с объединенными силами британских племен под предводительством вождя Кассивелауна, – продолжает Лиэль. – Произошло несколько сражений, в которых римская дисциплина и тактика взяли верх над храбростью британцев. Кассивелаун был вынужден просить мира.

– Цезарь наложил на британцев дань (которую они, вероятно, никогда полностью не выплачивали), взял заложников и запретил Кассивелауну нападать на дружественные Риму племена, – добавляет Гай. – Но и на этот раз он не оставил в Британии гарнизонов и не создал постоянной провинции. Вскоре он снова вернулся в Галлию, где назревали новые волнения.

– Так зачем же были эти британские походы, если они не привели к немедленному завоеванию? – задумчиво спрашивает Лиэль.

– О, политический эффект в Риме был огромен! – восклицает Гай. – Цезарь первым из римлян переправился с армией через &quot;Океан&quot; на этот туманный, почти мифический остров! Сами названия – Британия, Океан – будоражили воображение римлян. Его &quot;Записки&quot; об этих походах читались на Форуме и вызывали восторг. Это была невероятная реклама для него как для полководца и первооткрывателя. Он расширил известные границы мира (orbis terrarum) для римлян.

– То есть, это была скорее имиджевая акция, демонстрация римской мощи и личной отваги Цезаря? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да, – подтверждает Гай. – Хотя нельзя отрицать и стратегический аспект – он показал британцам, что римские орлы могут достичь и их земель, и это, возможно, на какое-то время уменьшило их поддержку галльскому сопротивлению. Но главное – это слава, это престиж, это укрепление его позиций в Риме. И, конечно, бесценный опыт для его армии в проведении десантных операций и боевых действий в незнакомых условиях. Походы Цезаря остались в истории как дерзкая разведка и демонстрация безграничных возможностей Рима и его амбициозного проконсула.

Римские легионы грузятся на корабли, покидая берега Британии. Туман снова скрывает остров, который еще надолго останется за пределами римского владычества, но уже ощутил на себе тяжелую поступь ее легионов.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из туманной Британии и лесов Галлии на восток, к границам Римской республики с могущественным Парфянским царством. Год 53 до н.э. Пока Цезарь добывал славу и богатство в Галлии, а Помпей пытался укрепить свое положение в Риме, третий участник триумвирата, Марк Лициний Красс, также жаждал военных лавров, способных сравниться с достижениями его коллег-соперников.

– Первый Триумвират, этот негласный союз трех титанов, с самого начала был конструкцией хрупкой, основанной на взаимной выгоде и необходимости, а не на искренней дружбе, – говорит Гай, глядя на карту Востока, где разворачиваются новые драматические события. – И одна из его опор вот-вот рухнет.

– Ты говоришь о Крассе, – кивает Лиэль. – После их совместного с Помпеем консульства в 55 году до н.э. (их второго совместного консульства, продлившего полномочия Цезаря в Галлии), Красс получил в управление на пять лет провинцию Сирия. И он видел в этом шанс осуществить свою давнюю мечту – поход на Восток, против Парфии.

Мы видим Красса, уже немолодого, но все еще полного амбиций, собирающего огромную армию в Сирии. Его легионы готовятся к вторжению в Парфянское царство, занимавшее территории современного Ирана и Ирака.

– Красс был баснословно богат, но ему не хватало военной славы, сопоставимой со славой Помпея или растущей популярностью Цезаря, – поясняет Гай. – Победа над Спартаком, хоть и важная, не считалась в Риме столь же почетной, как победа над внешним врагом, да еще и над таким могущественным, как Парфия. Он мечтал о триумфе, о несметных сокровищах Востока, о том, чтобы его имя встало в один ряд с именами Александра Македонского и Помпея.

– Но этот поход с самого начала был авантюрой, – добавляет Лиэль с тревогой. – Парфяне были грозным противником, их тяжелая кавалерия – катафракты – и конные лучники наводили ужас на врагов. Красс, не имевший достаточного опыта ведения войны в таких условиях и, по слухам, пренебрегший советами опытных военачальников, включая армянского царя Артавазда II, который предлагал ему идти через Армению, выбрал прямой, но опасный путь через безводные месопотамские степи.

На экране – изнурительный марш римских легионов по выжженной солнцем пустыне. Солдаты страдают от жажды и зноя. Затем – битва при Каррах. Римская пехота, построенная в плотное каре, окружена и расстреливается тучами парфянских стрел. Атаки тяжелой парфянской кавалерии прорывают римские ряды.

– Битва при Каррах в 53 году до н.э. стала одной из самых страшных катастроф в римской военной истории, – голос Гая звучит мрачно. – Семь легионов, около 40 тысяч римских солдат, были практически полностью уничтожены или захвачены в плен парфянским полководцем Суреной. Сын Красса, Публий, героически погиб в бою, пытаясь прорвать окружение.

– А сам Марк Красс… – Лиэль с трудом смотрит на экран, где показывают остатки разбитой римской армии, пытающиеся отступить. – После поражения он был предательски заманен парфянами на переговоры и убит. Парфяне, зная о его ненасытной жажде золота, залили ему в горло расплавленное золото. Жестокая и символичная смерть.

Известие о гибели Красса и разгроме его армии достигает Рима. Город в шоке и трауре.

– Смерть Красса имела далеко идущие последствия, – констатирует Гай. – Во-первых, это была огромная военная и моральная потеря для Рима. Угроза со стороны Парфии на восточных границах стала еще более реальной. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для нашей истории, – гибель Красса разрушила хрупкое равновесие Первого Триумвирата.

– Именно, – соглашается Лиэль. – Красс, со своим богатством и влиянием, играл роль своего рода буфера, связующего звена между двумя другими гигантами – Цезарем и Помпеем. Пока он был жив, их соперничество сдерживалось необходимостью поддерживать союз. Теперь же, когда одна из &quot;голов&quot; этого трехглавого чудовища была отсечена, двое оставшихся – Цезарь, чья слава и могущество росли с каждым днем благодаря победам в Галлии, и Помпей, все с большей тревогой наблюдавший за успехами своего бывшего союзника и все больше сближавшийся с сенатской оппозицией, – остались один на один.

– К тому же, незадолго до этого, в 54 году до н.э., умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея, – напоминает Гай. – Ее смерть еще больше ослабила личные связи между двумя полководцами. Триумвират, по сути, перестал существовать.

– Начинался медленный, но неуклонный дрейф к новому витку гражданской войны, – подводит итог Лиэль.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль на юг, к плодородным берегам Нила. Перед ними предстает Египет – древнее царство, последнее крупное эллинистическое государство, еще сохраняющее блеск былого величия, но уже попавшее в цепкие объятия Рима.

– Египет Птолемеев, – начинает Гай, пока на экране сменяются виды величественной Александрии, ее знаменитого Фароса, кипящей жизни порта и роскошных дворцов, – к середине I века до нашей эры уже давно не был той независимой державой, какой он был при первых преемниках Александра Великого. Его цари все больше зависели от воли Рима.

– Да, Рим смотрел на Египет как на важнейший источник зерна, без которого Вечный город не мог бы прокормить свое растущее население, – подхватывает Лиэль. – И, конечно, как на источник несметных богатств. Птолемеи, чтобы удержаться на шатком троне, раздираемом династическими распрями, щедро платили римским политикам и полководцам, искали их покровительства.

– Вмешательство Рима во внутренние дела Египта стало обычным делом, – продолжает Гай. – Римляне поддерживали одних претендентов против других, выступали арбитрами в спорах, по сути, превратив Египет в свой протекторат. Формально независимое царство на деле все сильнее опутывалось римскими сетями. И любое значительное событие в Риме немедленно отзывалось эхом на берегах Нила, и наоборот.

Экран машины времени фокусируется на бурлящей Александрии 58 года до н.э. Воздух пропитан зноем, запахом благовоний и... явным недовольством. Толпы народа заполнили широкие проспекты, ведущие к царскому дворцу.

– Что происходит, Гай? – Лиэль с тревогой смотрит на разгоряченные лица александрийцев. – Какая ярость в их глазах!

– Это гнев народа, Лиэль, – поясняет Гай. – Птолемей XII Авлет, или как его прозвали за спиной &quot;Флейтист&quot; за его увлечение музыкой в ущерб государственным делам, довел Египет до ручки. Его подобострастие перед Римом, огромные налоги и пренебрежение традициями переполнили чашу терпения.

Во дворце, в роскошных, но теперь тревожных покоях, Птолемей XII, мужчина средних лет с бегающими глазами, выслушивает донесения своих советников.

– Они требуют моего отречения! – голос царя дрожит. – Называют меня марионеткой Рима! Проклятые александрийцы, вечно они бунтуют!

– Мой царь, толпа неуправляема, – с тревогой говорит один из придворных. – Стража едва сдерживает их. Говорят, они уже провозгласили твою дочь Беренику и сестру и жену Клеопатру Трифену правительницами!

– Беренику! Мою дочь! – Птолемей вскакивает. – Она всегда была слишком амбициозна! Что ж, если Египет не ценит своего законного фараона, я найду тех, кто оценит! Рим! Я поеду в Рим! Помпей меня поддержит, я осыпал его дарами!

Вскоре, под покровом ночи, Птолемей XII тайно покидает Александрию, спасая свою жизнь и надеясь на помощь могущественных римских покровителей.

– Он бежит, – констатирует Лиэль, когда небольшое судно с изгнанным царем отчаливает от берега. – А власть переходит к Беренике IV. Интересно, как она справится?

– Недолго ей править в спокойствии, – замечает Гай. – Авлет не из тех, кто легко сдается, особенно когда на кону трон и богатства Египта. А у Рима, как мы знаем, свои давние интересы в этой плодородной земле.

Экран переносится в Рим. Прошел год с изгнания Авлета, 57 год до н.э. Бывший фараон, лишенный былого блеска, но не утративший хитрости, обивает пороги домов влиятельных сенаторов. Мы видим его в скромном жилище, которое ему предоставил его главный покровитель – Гней Помпей Великий.

– Мой благородный Помпей, – Авлет почтительно склоняется перед римским полководцем, чей дом полон трофеев и символов власти. – Только на тебя моя надежда. Сенат медлит, мои враги в Александрии укрепляют свою власть. Я готов на все, чтобы вернуть себе трон моих предков! Золото Египта будет щедро вознаграждать моих друзей!

Помпей, с видом государственного мужа, внимательно слушает.

– Царь Птолемей, ты знаешь, я всегда был другом Египта и твоего дома, – говорит он взвешенно. – Сенат Рима не забывает своих союзников. Но ситуация сложная. Многие сенаторы опасаются прямого вмешательства. Твоя дочь Береника пользуется некоторой популярностью.

– Популярностью, купленной моими же деньгами! – в сердцах восклицает Авлет. – Они разграбили мою казну! А я... я готов заплатить любую цену. Шесть тысяч талантов я уже обещал, если Рим вернет мне корону! Гай Юлий Цезарь, когда был консулом в пятьдесят девятом, уже помог мне получить титул &quot;друга и союзника римского народа&quot;. Неужели теперь Рим оставит меня?

– Лиэль, обрати внимание на эту деталь, – тихо говорит Гай. – Еще в 59 году до н.э., до своего изгнания, Авлет, благодаря огромным взяткам, которые, по слухам, разделили Цезарь и Помпей, добился от Сената официального признания. Это был важный козырь в его руках.

Лиэль кивает.

– То есть, формально он все еще &quot;друг и союзник&quot;, несмотря на изгнание. И это дает ему право просить о помощи. А взятки, похоже, были главным аргументом в римской политике того времени.

Помпей кладет руку на плечо Авлету.

– Не отчаивайся, царь. Я использую все свое влияние. Мы найдем способ. Римские легионы знают дорогу в Египет. Вопрос лишь в цене и подходящем моменте. Авл Габиний, мой человек, сейчас проконсул в Сирии. Возможно, именно через него мы сможем действовать.

Глава 8: Возвращение Фараона – Меч Рима и Кровь Египта

Экран машины времени показывает 55 год до н.э. Сирийская граница. Римские легионы под командованием проконсула Авла Габиния готовятся к походу. Среди офицеров выделяется молодой, энергичный командир конницы – Марк Антоний.

– Габиний, ты уверен, что Сенат одобрит это? – спрашивает один из легатов, глядя на марширующие колонны. – Вмешиваться в египетские дела без прямого указания... это рискованно.

Авл Габиний, человек Помпея, лишь усмехается.

– Указания от Помпея и золото Авлета – вот мои главные одобрения, легат. Птолемей Авлет должен вернуться на свой трон. Это в интересах Рима... и в моих личных интересах. А молодой Антоний во главе кавалерии обеспечит нам быструю победу. Он рвется в бой!

– Антоний уже тогда проявлял свою отвагу и полководческие таланты, – замечает Лиэль. – Этот египетский поход станет для него хорошей школой и, возможно, первой встречей с землей, которая позже сыграет роковую роль в его судьбе.

Римские легионы вторгаются в Египет. Войска Береники IV, плохо обученные и не имеющие опыта сражений с римлянами, быстро терпят поражение. Александрия вновь открывает ворота, но на этот раз – перед возвращающимся Птолемеем XII и его римскими &quot;освободителями&quot;.

В царском дворце, вновь занятом Авлетом, разворачивается сцена жестокой расправы.

– Дочь моя, Береника, – Птолемей XII смотрит на плененную девушку с холодной яростью. – Ты посмела пойти против своего отца и законного фараона. Ты заплатишь за это предательство!

– Я правила Египтом, пока ты унижался в Риме, отец! – гордо отвечает Береника. – Народ был на моей стороне!

– Народ?! – Авлет смеется жутким смехом. – Народ будет на стороне того, у кого сила! А сила сейчас у меня и у Рима! Стража, увести ее! И всех ее приспешников – казнить! Пусть Александрия запомнит, что бывает с теми, кто бросает вызов Птолемеям!

– Жестокое возвращение, – качает головой Лиэль, когда экран показывает сцены казней в Александрии. – Он не простил никого.

– Он обеспечил себе трон ценой римской интервенции и крови своих подданных, включая собственную дочь, – подводит итог Гай. – И этот &quot;долг&quot; перед Римом, и особенно перед Помпеем, который через Габиния организовал его реставрацию, теперь будет висеть над Египтом. 

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в 51 год до н.э. В то время как в Риме нарастает напряжение между Цезарем и Помпеем, а Галлия почти покорена, в Египте, последнем крупном эллинистическом царстве, продолжают происходить важные династические изменения, которые вскоре окажут значительное влияние на судьбу Рима. Птолемей XII Авлет, отец Клеопатры, недавно умер.

Мы видим сцену во дворце в Александрии. Зачитывается завещание покойного фараона.

– ...и да будет воля моя, чтобы царство Египетское перешло к моей старшей дочери Клеопатре и моему старшему сыну Птолемею, – монотонно читает жрец. – И да правят они совместно, как муж и жена, во благо Египта и согласно древним традициям… И да будет римский народ (Populus Romanus) исполнителем и гарантом сей моей последней воли, дабы обеспечить мир и преемственность в царстве моем, дружественном Риму.

– Клеопатре на момент восшествия на престол было всего около восемнадцати лет, а ее брату-соправителю Птолемею XIII – и того меньше, лет десять-одиннадцать, – рассказывает Лиэль, и на экране появляется изображение молодой женщины с властным взглядом и узнаваемым профилем. – Клеопатра VII. Естественно, такая юная пара не могла править самостоятельно. Реальная власть оказалась в руках придворной камарильи – евнуха Потина, наставника царя Теодота Хиосского и полководца Ахилла.

– И эти придворные интриганы, – замечает Гай, – явно не собирались делиться властью с молодой, амбициозной и, как оказалось, очень умной царицей. Они стремились править от имени юного Птолемея XIII, оттеснив Клеопатру от дел.

На экране Клеопатра, несмотря на свой юный возраст, демонстрирует незаурядный ум, образование (она, в отличие от многих Птолемеев, знала египетский язык, а также множество других языков) и сильный характер. Она пытается утвердить свою единоличную власть, что неизбежно приводит к конфликту с могущественными придворными.

– Царь Птолемей еще слишком юн, чтобы вникать во все тонкости управления, Потин, – твердо говорит Клеопатра всесильному евнуху. – Я, как старшая соправительница, возьму на себя бремя государственных решений.

– Ваше величество, – льстиво, но с едва скрываемой угрозой отвечает Потин, – мудрость не всегда приходит с годами. Царь Птолемей имеет своих верных советников, которые помогут ему нести это бремя. Ваша задача, царица, украшать двор и рожать наследников.

– Клеопатра с самого начала показала, что не намерена быть марионеткой, – говорит Лиэль. – Она стремилась править самостоятельно, опираясь на поддержку народа и, возможно, ища союзников за пределами Египта. Это не могло понравиться тем, кто привык вертеть делами при дворе.

– Ее попытки укрепить свою власть и отстранить от влияния Потина и его клику привели к тому, что уже через несколько лет, примерно к 48 году до н.э., она была фактически отстранена от власти и изгнана из Александрии, – добавляет Гай. – Ее брат Птолемей XIII был провозглашен единоличным правителем, а точнее, марионеткой в руках придворных.

Мы видим Клеопатру в изгнании, в Сирии, где она, не пав духом, начинает собирать наемную армию, чтобы силой вернуть себе трон.

– Они думают, что избавились от меня? – с гневом и решимостью говорит Клеопатра своим немногочисленным верным сподвижникам. – Они недооценили дочь Авлета! Я верну себе Египет, чего бы мне это ни стоило!

– Но Клеопатра не из тех, кто легко сдается, – с восхищением отмечает Лиэль. – Она не смирилась с поражением и начала готовиться к реваншу. Ее изгнание и борьба за власть совпали по времени с началом гражданской войны в Риме между Цезарем и Помпеем. Судьбы Рима и Египта вновь готовы были тесно переплестись.

– Интересно, как перекликаются судьбы и завещания, не правда ли? – задумчиво произносит Гай. – Мы не так давно наблюдали, как завещание Саломеи Александры в Иудее, передавшее власть ей, а не напрямую сыновьям, привело к миру, пусть и временному, благодаря ее мудрой политике примирения с фарисеями. А здесь, в Египте, завещание Птолемея Авлета о совместном правлении Клеопатры и ее юного брата, по сути, сразу же заложило основу для конфликта, так как реальная власть оказалась у придворной клики, не желавшей сильной царицы.

– Да, и если смотреть немного вперед, – подхватывает Лиэль, – то и знаменитое завещание Цезаря, которое сделает Октавиана его главным наследником, тоже станет отправной точкой для нового витка ожесточенной борьбы за власть в Риме. Получается, завещания великих правителей, призванные обеспечить стабильность и преемственность, очень часто становятся катализаторами смут и войн.

– Пожалуй, потому, – размышляет Гай, – что они затрагивают самые глубокие амбиции и интересы множества влиятельных людей. В Иудее компромисс Саломеи сработал на время, потому что она смогла опереться на мощную внутреннюю силу – фарисеев, и внешняя угроза еще не была столь явной. В Египте же Клеопатра столкнулась с уже сложившейся придворной олигархией, а Рим уже дышал в затылок, готовый вмешаться. А завещание Цезаря… оно и вовсе перекроит всю политическую карту Рима, потому что речь пойдет о наследовании власти над всей Республикой, или тем, что от нее останется. Каждое завещание – это отражение своей эпохи и конкретных обстоятельств. Но борьба за наследство сильных мира сего – это вечный сюжет. 

Экран машины времени, оставив на время бурлящий интригами Египет, вновь возвращает Гая и Лиэль в Рим. Год 54 до н.э. Цезарь все еще ведет свои победоносные кампании в Галлии, его слава растет, а богатства, стекающиеся в его руки, позволяют ему не только финансировать армию и подкупать политиков, но и задумываться о более масштабных проектах, способных увековечить его имя в самом сердце Республики.

– Пока Цезарь завоевывает Галлию, его влияние в Риме, несмотря на физическое отсутствие, только усиливается, – говорит Гай, указывая на оживленные улицы города, где уже ощущается дыхание новых времен. – И он начинает использовать свои огромные галльские трофеи не только для политических игр, но и для того, чтобы оставить свой след в облике Вечного Города.

– Да, и одним из самых амбициозных его проектов стало начало строительства нового Форума, который позже назовут Форумом Цезаря (Forum Iulium), – подхватывает Лиэль. – Старый Римский Форум, сердце политической, религиозной и общественной жизни, к середине I века до н.э. уже не справлялся со своими функциями. Город вырос, население увеличилось, а площадь Форума оставалась прежней. Он был переполнен, застроен хаотично, и для проведения крупных собраний или судебных процессов просто не хватало места.

Мы видим, как на участке земли, примыкающем к северо-восточной стороне старого Форума, у подножия Капитолийского холма, начинаются масштабные работы. Рабочие сносят старые здания, расчищают территорию. Цезарь, хоть и находится в Галлии, через своих доверенных лиц – Цицерона (который в этот период был с ним в хороших отношениях) и Оппия – руководит покупкой земли и началом строительства.

– Цезарь задумал не просто расширить старый Форум, а создать совершенно новый, великолепный комплекс, который должен был затмить все существующее, – поясняет Гай. 

– Это был не только практический шаг, но и мощнейший пропагандистский жест. Новый форум должен был стать символом его могущества, его щедрости по отношению к римскому народу и его связи с божественными предками.

– Он выкупил для этого огромный и очень дорогой участок земли, – добавляет Лиэль. – Говорят, только на покупку земли ушло около 60 миллионов сестерциев, а по некоторым оценкам – и все 100 миллионов! Это были колоссальные деньги даже для Рима. Но Цезарь, благодаря галльской добыче, мог себе это позволить.

– В центре нового форума, – Гай указывает на чертежи, которые рассматривают архитекторы, – планировалось возвести величественный храм в честь Венеры-Прародительницы (Venus Genetrix), мифической прародительницы рода Юлиев. Это было прямое указание на его божественное происхождение и особый статус.

– А перед храмом должна была стоять конная статуя самого Цезаря, – продолжает Лиэль. – Причем, по некоторым сведениям, его конь изображался с почти человеческими передними ногами, что символизировало его власть над миром. Вокруг форума должны были располагаться портики с колоннадами, лавки, возможно, базилика для судебных заседаний. Это должен был быть не просто рынок, а новый административный и культурный центр.

Строительные работы идут полным ходом. Слышен стук молотков, скрип подъемных механизмов, крики рабочих.

– Начало строительства Форума Цезаря в 54 году до н.э. – это знаковое событие, – говорит Гай. – Оно показывает, что Цезарь уже тогда мыслил категориями не простого политика или полководца, а человека, оставляющего неизгладимый след в истории и облике Рима. 

– Этот проект, – добавляет Лиэль, – также демонстрировал его умение использовать богатство для укрепления своего имиджа и популярности. Он давал работу тысячам людей, он обещал городу новое, великолепное общественное пространство. Это было частью его стратегии по завоеванию сердец римлян.

Камера машины времени показывает масштаб начинающейся стройки на фоне древних зданий старого Форума. Это был смелый вызов прошлому и заявка на будущее, где имя Цезаря будет вписано золотыми буквами в историю Рима.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в напряженную атмосферу Рима и северной Италии конца 50 года до н.э. – начала 49 года до н.э. Завершились Галльские войны, принеся Гаю Юлию Цезарю триумф, закаленную армию, безграничную преданность легионеров, невероятную славу и несметные богатства. Однако его успехи вызывали все большую тревогу в Риме, особенно у его политических противников в Сенате и у бывшего союзника – Гнея Помпея Магна.

– Десять лет Галльских войн завершились оглушительным триумфом Гая Юлия Цезаря, – начинает Гай, глядя на развернутую перед ними карту, где огромные пространства Галлии уже помечены как подконтрольные Риму. – Галлия покорена, его армия, закаленная в бесчисленных сражениях, не знает себе равных, а слава и несметные богатства, добытые в походах, сделали его самым популярным и, возможно, самым могущественным полководцем Рима. 

Античные источники, такие как Плутарх, сообщают о миллионах погибших и обращенных в рабство галлов, хотя современные историки склонны считать эти цифры несколько преувеличенными, скорее отражающими масштаб событий, чем точную статистику.

– Но именно это растущее влияние и вызвало страх в Риме, – подхватывает Лиэль. – Триумвират Цезаря, Помпея и Красса распался со смертью Красса в 53-м и Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, в 54-м. Помпей, оставаясь вблизи Рима, на фоне уличного хаоса, кульминацией которого стало убийство Клодия и сожжение Курии в 52 году, сумел позиционировать себя как гарант порядка. Сенат, в панике, избрал его консулом без коллеги, дав ему почти диктаторские полномочия.

– Он действительно навел порядок, проведя жесткие законы, – говорит Гай. – Но это лишь усилило его личную власть и сблизило с оптиматами, которые видели в Цезаре главную угрозу. Помпей, некогда союзник Цезаря, теперь становился его ключевым противником, хотя и сами оптиматы не до конца ему доверяли.

– Срок проконсульских полномочий Цезаря в Галлии истекал, – Гай указывает на экран, где идут политические дебаты. – Он хотел баллотироваться в консулы in absentia, не распуская армию, чтобы избежать судебных преследований по возвращении в Рим как частное лицо. Консульская неприкосновенность была ему жизненно необходима.

– Но Сенат, под влиянием Катона Младшего и Помпея, требовал, чтобы он сложил полномочия и распустил легионы, – добавляет Лиэль. – Для Цезаря это было равносильно политической смерти.

На экране – встревоженный Рим. Сенаторы в курии, народ на Форуме.

– Ситуация накалялась, – продолжает Гай. – Сенат издал senatus consultum ultimum, фактически объявляя Цезаря врагом государства и предоставляя Помпею высшие полномочия для «защиты республики». Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, пытавшиеся защитить Цезаря, были изгнаны из Сената и бежали к нему в лагерь.

– Это изгнание трибунов, – отмечает Лиэль, – стало для Цезаря формальным поводом заявить, что он действует в защиту Республики от произвола олигархии.

– Слухи о возможном марше Цезаря вызывали панику среди сенаторов, но надежду у плебса, – Гай указывает на сцены сборов в столице. – Помпей готовился к противостоянию, уверенный в поддержке Сената и силе своих легионов.

– В Риме слухи о возможном марше Цезаря на юг вызывали настоящую панику среди сенаторов, – Гай указывает на сцены спешных сборов в столице. – Но среди простого народа, помнившего щедрость Цезаря и видевшего в нем защитника от произвола аристократии, эти слухи, наоборот, порождали надежду. Помпей, некогда равный Цезарю по славе и влиянию, теперь видел в нем смертельную угрозу своему первенству и готовился к вооруженному противостоянию, будучи уверенным в поддержке Сената и значительной части италийской знати, а также в силе своих легионов, разбросанных по провинциям.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося наблюдателей на северный берег Рубикона. Холодная ночь с 10 на 11 января 49 года до нашей эры.

– Какая бурная река сегодня, Луций! – произносит молодой легионер, кутаясь в плащ и глядя на темные, вспененные воды. – Обычно тихая, а сейчас прямо ревет, словно дикий зверь. Дожди постарались.

– И не только дожди, Марк, – отвечает ему более старый, закаленный в походах товарищ, его голос низок и спокоен, – чует река, какое дело затевается. Говорят, перейти ее с войском без воли Сената – это все равно что подписать себе смертный приговор. Государственная измена.

– Молчи! – обрывает его центурион, сурово сдвинув брови. – Наш полководец, Гай Юлий, знает, что делает. За ним мы прошли всю Галлию, и здесь он не ошибется. А костры пусть горят ярче, чтобы видно было наши орлы!

– Он ведь понимал, Гай, – голос Лиэль, невидимой для солдат, едва заметно дрожит. – Понимал, что этот шаг – война. Не просто стычка, а полномасштабная гражданская война, которая захлестнет Италию и изменит Рим навсегда.

– Но и подчиниться ультиматуму Сената для него означало неминуемый крах, Лиэль, – Гай, его взгляд прикован к высокой фигуре в боевом облачении, стоящей чуть поодаль у самой воды, кивает. – Его враги в Риме только и ждали повода, малейшей слабости, чтобы уничтожить его – сначала политически, а потом, не сомневаюсь, и физически. У него не было другого выбора, кроме как пойти ва-банк.

Цезарь стоит неподвижно, его обычно непроницаемое лицо сейчас отражает бурю эмоций. Рядом с ним – верные легаты, их взгляды полны тревожного ожидания и безграничной преданности. Молчат и солдаты XIII легиона, ветераны Галльских войн, их доспехи и оружие тускло отсвечивают в неверном свете костров.

Один из легатов, Гай Скрибоний Курион, подходит ближе к Цезарю.

– Гай Юлий, легион ждет твоего слова. Мы готовы ко всему. Но… ты уверен? Это Рубикон. За ним – Италия. И война.

Цезарь медленно поворачивает голову, его взгляд устремлен на бурлящую воду.

– Война, Курион? А что оставили мне мои «друзья» в Сенате? Выбор между позором и войной? Они хотят видеть меня униженным, лишенным всего, за что мы сражались. Чтобы я, проконсул Галлии, сложил оружие и предстал перед их судом, как преступник?

– Они боятся тебя, Цезарь. Твоей славы, твоей армии, любви народа, – тихо говорит другой легат, Марк Антоний, недавно прибывший из Рима. – Помпей и его приспешники не успокоятся, пока не увидят тебя низвергнутым.

Внезапно, неподалеку от группы военачальников, у самой кромки воды, возникает какое-то движение.

– Смотрите! Что это? – восклицает один из солдат, указывая на неясную фигуру.

Все вглядываются. Из речной дымки вырисовывается человек необычайно высокого роста и дивной красоты, он сидит у берега и играет на свирели. Несколько трубачей из легиона, заинтригованные, подходят ближе. Внезапно незнакомец выхватывает у одного из них буцину – длинную изогнутую военную трубу, – срывается с места, бросается к реке и, издав на трубе оглушительный, воинственный клич, перебегает на другой берег и исчезает.

– Боги подают нам знак! – громко произносит авгур, сопровождавший Цезаря. – Это явное предзнаменование! Путь открыт!

Цезарь смотрит ему вслед, и его лицо, до этого омраченное сомнением, озаряется.

– Жребий брошен! Alea iacta est! – его голос, чистый и властный, разносится над рекой, над застывшими в ожидании рядами легионеров.

Он делает первый шаг на скрипучий деревянный мост.

– За мной, XIII легион! – командует он, и его голос эхом отзывается в сердцах солдат.

– За Цезарем! За нашим вождем! – ревет многоголосая толпа, и легионеры, как один, устремляются за своим полководцем. Грохот калиг по доскам моста, лязг оружия и доспехов сливаются в единый грозный гул. Эти люди, делившие с Цезарем все тяготы и триумфы галльских походов, без колебаний пересекают священную границу. Река Рубикон остается позади. Обратного пути нет.

– Вот и все, – шепчет Лиэль, глядя, как последние ряды легионеров скрываются в предрассветной мгле на южном берегу. – Республика, какой она была, только что перестала существовать. Один человек, один легион – и вызов брошен всей официальной власти Рима.

– И он будет действовать с присущей ему молниеносной быстротой, – добавляет Гай. – Цезарь прекрасно понимал: его единственный шанс – застать Помпея и сенаторов врасплох. Не дать им времени собрать силы, разбросанные по провинциям.

Рубикон медленно скрывается из вида на экране машины времени, оставаясь молчаливым свидетелем принятого решения. Впереди – Италия, Рим и новая, еще более жестокая гражданская война, которая определит будущее античного мира.

Экран мерцает, и изображение Рубикона сменяется стремительной панорамой. Легионеры Цезаря, уже не один XIII, а несколько присоединившихся к нему легионов, движутся по дорогам Италии с поразительной скоростью. Города Цизальпийской Галлии, а затем и самой Италии, один за другим открывают ворота, часто без единого выстрела.

– Гляди, Децим, еще один город сдался без боя! – молодой легионер, едва успевая за быстрым шагом колонны, толкает локтем своего товарища. – Арминий, Ареций, Игувий... Они словно встречают нас как освободителей, а не захватчиков!

– Не как освободителей, Гай, а как силу, которой нечего противопоставить, – усмехается Децим, опытный воин. – Говорят, сам Помпей Великий с сенаторами удирает из Рима так, что только пятки сверкают! Где же его хваленая армия? Где те два легиона, что он &quot;одолжил&quot; у Цезаря и обещал вернуть по первому требованию?

В походном шатре Цезаря, быстро разбитом на окраине очередного покорившегося города, кипит работа. Сам Гай Юлий, склонившись над картой, отдает четкие, быстрые приказы.

– Курион, твой отряд немедленно выступает на Корфиний! Там Домиций Агенобарб пытается собрать силы. Не дать ему! Скорость – наше главное оружие! – Цезарь поднимает голову, его глаза сверкают. – Антоний, ты с пятью когортами занимаешь Ареций. Обеспечьте порядок и немедленно доложите о настроениях. Мы не должны дать им опомниться.

– Поразительно, – шепчет Лиэль, ее взгляд прикован к стремительно меняющимся точкам на карте, которые отмечает Цезарь. – Он движется с невероятной быстротой. Он не дает им ни единого шанса на организацию обороны. Города просто не успевают понять, что происходит.

– Это его стиль, – отзывается Гай. – Внезапность и быстрота. Он понимает, что Помпей располагает значительными силами, но они разбросаны. Пока их соберут, Цезарь уже будет у ворот Рима. Он играет на опережение, на психологическом эффекте.

Сцена меняется. Теперь это Рим, погруженный в смятение. Сенаторы в панике мечутся по курии, их лица бледны, голоса срываются на крик.

– Он перешел Рубикон! Уже взял несколько городов! – кричит один из сенаторов, размахивая пергаментом с донесением. – Это немыслимо! Это государственная измена!

– Где Помпей? Что говорит Гней Помпей? – вопрошает другой, хватаясь за голову. – Он же уверял нас, что стоит ему только топнуть ногой, как из земли вырастут легионы!

Появляется сам Помпей. Его лицо мрачно, но он пытается сохранять самообладание.

– Господа сенаторы, ситуация серьезная, но не безнадежная. Цезарь действует дерзко и быстро, это правда. Но у нас нет достаточных сил здесь, в Италии, чтобы немедленно дать ему отпор.

– Так что же, бежать?! – выкрикивает кто-то из толпы. – Оставить Рим на милость этому выскочке?!

– Это не бегство, сенатор, это стратегическое отступление! – голос Помпея крепнет. – Мы отправимся на Восток, в Грецию. Там наши основные силы, там наши ресурсы. Мы соберем армию, способную сокрушить Цезаря, и вернемся, чтобы восстановить закон и порядок. У кого есть мужество и верность Республике, пусть следует за мной!

Слышится гул одобрения, но и растерянные, испуганные возгласы. Начинается спешная, хаотичная эвакуация. Сенаторы, их семьи, казна – все грузится на корабли в Брундизии.

– Они бегут, – констатирует Гай, наблюдая за сценой в порту. – Помпей уступает Италию без боя, рассчитывая выиграть время и собрать силы. Он недооценивает скорость и решимость Цезаря.

– А Цезарь, тем временем, практически без крови занимает один город за другим, – добавляет Лиэль. – Это шествие, а не завоевание. Он демонстрирует не только военную мощь, но и политическую прозорливость, объявляя о милосердии к сдавшимся, привлекая на свою сторону даже бывших противников.

Камера вновь фокусируется на Цезаре. Он получает донесение о бегстве Помпея.

– Так, значит, Помпей решил уступить мне Италию, – задумчиво произносит он, глядя на карту. – Что ж, тем хуже для него. Мы не будем терять времени на осаду Брундизия. Пусть плывет. Мы сначала укрепимся здесь, а затем… затем мы найдем его, где бы он ни был.

На экране видно, как последние корабли с Помпеем и верными ему сенаторами отплывают на Восток.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, который Цезарь занял без боя после бегства Помпея и большинства сенаторов. Город, еще недавно охваченный паникой, теперь настороженно притих, ожидая, как поведет себя победитель.

– Цезарь вошел в Рим, но его положение все еще шаткое с точки зрения закона, – комментирует Гай. – Он действует как полководец, захвативший столицу, но ему нужна формальная легитимация.

– И как он ее добивается? – спрашивает Лиэль. – Сенат в большинстве своем разбежался.

Мы видим Цезаря, который собирает оставшихся в Риме сенаторов. Их немного, и многие напуганы, но Цезарь обращается к ним не с угрозами, а с призывом к сотрудничеству.

– Сенаторы, я пришел не как враг Рима, а как его защитник от произвола немногих, – звучит голос Цезаря в опустевшей курии. – Я не стремлюсь к тирании. Моя цель – восстановить законность и порядок, обеспечить права римских граждан. Но для этого мне нужны полномочия.

– Хитро, – замечает Лиэль. – Он позиционирует себя как спасителя Республики. – Чтобы провести консульские выборы на следующий, 48-й год, Цезарь избирается (или, скорее, назначается оставшимися сенаторами под давлением обстоятельств) диктатором.

На экране мы видим эту процедуру.

– Dictator rei gerundae causa, – поясняет Гай. – Диктатор для ведения дел. Это была древняя чрезвычайная магистратура, но Цезарь использует ее очень ограниченно по времени.

– Всего одиннадцать дней он пробыл диктатором в этот раз, – уточняет Лиэль, сверяясь с данными на своем планшете. – Ровно столько, чтобы организовать и провести выборы консулов. И, разумеется, одним из консулов избирают его самого.

– Совершенно верно, – кивает Гай. – На 48 год до н.э. Гай Юлий Цезарь становится законно избранным консулом Римской республики. Его коллегой по консульству назначают Публия Сервилия Исаврика, лояльного ему человека. Теперь, отправляясь на Восток, в Грецию, для решающей схватки с Помпеем, Цезарь действует уже не просто как проконсул, нарушивший волю Сената, а как высшее должностное лицо государства, облеченное консульским империем.

– Это принципиально меняет его формальный статус, – заключает Лиэль. – Теперь он говорит от имени Римской республики и ее законной власти.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Легитимность, даже в условиях гражданской войны, имела огромное значение. И Цезарь, как никто другой, это понимал. А теперь, заручившись консульскими полномочиями и обезопасив Испанию, он готов к решающему этапу борьбы.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть, однако, не стала концом этой истории, – замечает Гай, когда изображение бездыханного тела Помпея на египетском берегу медленно гаснет.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!


Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть не принесла мира, – замечает Гай. – Цезарь, прибыв в Египет и увидев голову своего бывшего зятя и врага, говорят, прослезился. Он не одобрял такого вероломства. Но это уже другая история. Битва при Фарсале решила исход войны, но не ее окончание.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося Гая и Лиэль вслед за Цезарем. Прошло всего несколько дней после убийства Помпея. Римский флот бросает якорь в гавани Александрии. Цезарь, сопровождаемый небольшим отрядом, сходит на берег. Он здесь не как завоеватель, а как римский консул, следующий за своим врагом.

Мы видим Цезаря, входящего в царский дворец. Его встречают с показным почтением, но в воздухе висит напряжение. Евнух Потин, всесильный временщик при юном Птолемее XIII, выступает вперед с раболепной улыбкой.

– Великий Гай Юлий Цезарь, Рим и Египет приветствуют тебя! – голос Потина источает приторную сладость. – Царь Птолемей счастлив видеть в своих стенах столь прославленного гостя. И в знак нашей преданности и дружбы, мы приготовили для тебя дар… дар, который, мы надеемся, положит конец твоим трудам и этой печальной войне.

Слуги вносят нечто, прикрытое тканью, на серебряном подносе. Потин с театральным жестом сдергивает покрывало. На подносе – отрубленная голова Помпея Великого, забальзамированная и узнаваемая.

– Вот, Цезарь! Голова твоего врага! – с плохо скрываемым торжеством объявляет Потин. – Египет избавил тебя от него!

Лицо Цезаря каменеет. Вместо ожидаемой радости на нем отражается отвращение и гнев. Он отвернулся и даже прослезился, увидев столь печальный конец своего бывшего зятя и некогда союзника, а ныне главного противника.

– Это… это не тот дар, которого я ожидал, Потин, – голос Цезаря тих, но в нем звучит ледяная ярость. – Рим не воюет с мертвыми. И Рим не прощает вероломства послов. Помпей был римским гражданином, консулом, полководцем. Его судьбу должен был решить Рим, а не египетские царедворцы, запятнавшие себя убийством гостя!

– Потин явно просчитался, – шепчет Лиэль. – Он думал заслужить расположение Цезаря, а вместо этого вызвал его гнев и презрение.

– Цезарь был слишком тонким политиком, чтобы одобрить такое варварство, – добавляет Гай. – Кроме того, убийство Помпея лишило его возможности проявить милосердие к поверженному врагу, что укрепило бы его собственный авторитет и облегчило бы примирение в Риме. Теперь же он оказался втянут в египетские дрязги еще глубже, чем, возможно, предполагал изначально.

Цезарь, быстро овладев собой и сохраняя внешнее спокойствие, принимает решение, которое определит ход дальнейших событий. Он объявляет о своем намерении остаться в Александрии. Официальные причины – необходимость урегулировать значительные финансовые долги покойного Птолемея Авлета перед Римом (и лично перед некоторыми римлянами, включая Цезаря) и, что более важно, разобраться в запутанном династическом споре между юным Птолемеем XIII и его изгнанной старшей сестрой Клеопатрой.

– И здесь Цезарь находит блестящее юридическое обоснование для своего вмешательства, – замечает Лиэль. – Завещание Птолемея Авлета!

– Именно, – подтверждает Гай. – Покойный царь, умирая в 51 году до н.э., не только назначил своих детей, Клеопатру и Птолемея XIII, соправителями, но и, что крайне важно, в своем завещании указал римский народ в качестве исполнителя (экзекутора) своей воли. Он хотел, чтобы Рим гарантировал соблюдение его распоряжений и мир в Египте.

– А одна из копий этого завещания, – добавляет Лиэль, – была передана на хранение Помпею, как другу и покровителю Авлета. Ведь в неспокойные времена Рима оригинал, предназначенный для государственного казначейства, мог быть утерян или недоступен.

– И эта копия попала в руки Цезаря, – подхватывает Гай. – Она была найдена среди личных вещей Помпея после битвы при Фарсале, когда был захвачен его лагерь. Цезарь теперь имел на руках документ, который мог публично огласить.

На экране мы видим Цезаря, обращающегося к собравшимся придворным Птолемея XIII. Он держит в руках свиток пергамента. Его голос тверд и не допускает возражений.

– Я, как консул Римской республики, представитель римского народа, названного исполнителем последней воли покойного царя Птолемея Авлета, – Цезарь выразительно смотрит на свиток, – и как друг вашего отца, считаю своим долгом обеспечить точное исполнение его завещания. Вот оно, перед вами! Обе стороны в этом династическом споре должны предстать передо мной, чтобы я мог выслушать их доводы и принять справедливое решение, которое обеспечит мир и стабильность в Египте. Царица Клеопатра должна быть немедленно вызвана в Александрию и допущена ко мне.

Это заявление производит эффект разорвавшейся бомбы. В стане Потина, Ахилла и других придворных, оттеснивших Клеопатру от власти, воцаряется смятение. Они совершенно не ожидали, что Цезарь так решительно и активно вмешается во внутренние дела Египта и, тем более, потребует возвращения их главной соперницы, которую они считали надежно устраненной.

– Он намерен остаться здесь надолго, – с тревогой шепчет полководец Ахилл евнуху Потину, когда они отходят в сторону. – И он хочет вернуть эту змею Клеопатру! Мы не можем этого допустить! Если она получит поддержку Цезаря, нам конец!

– Успокойся, Ахилл, – криво усмехается Потин, хотя в его глазах тоже сквозит беспокойство. – Как она попадет во дворец? Все подходы к Александрии и сам дворец контролируются нашими верными людьми и твоими солдатами. Она не проскользнет незамеченной. Мы найдем способ убедить Цезаря в ее недостойности.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает здание Курии Гостилии в Риме. Конец 48 года до н.э. Хотя Цезарь все еще находится в Египте, разбираясь со сложной ситуацией после убийства Помпея и втягиваясь в династическую борьбу Птолемеев, вести о его сокрушительной победе при Фарсале уже достигли Вечного города и произвели оглушительное впечатление. В Сенате царит оживление, смешанное с затаенной тревогой и лихорадочным ожиданием.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – с трибуны вещает Публий Сервилий Ватия Исаврик, один из консулов этого года, известный своей лояльностью Цезарю. Его голос звучит громко и уверенно. – Вести с Востока не оставляют никаких сомнений! Наш Гай Юлий Цезарь при Фарсале одержал блистательную победу, сокрушив мятежные легионы Гнея Помпея! Республика спасена от угрозы власти немногих, стремившихся подчинить ее своим амбициям!

По залу прокатывается одобрительный гул. Лица многих сенаторов выражают облегчение, другие стараются выглядеть как можно более преданными победителю.

– Однако, отцы-сенаторы, – продолжает консул, – война еще не окончена. Остатки вражеских сил все еще разбросаны по провинциям, и требуется твердая рука, чтобы окончательно искоренить смуту. Сам Цезарь, как вы знаете, сейчас находится в Египте, утверждая там римское влияние и интересы Республики. В это решающее время Риму нужен лидер, облеченный всей полнотой власти, способный быстро и эффективно принимать решения, восстанавливать порядок и залечивать раны, нанесенные гражданской распрей!

– Он подводит к чему-то очень конкретному, – шепчет Лиэль, внимательно наблюдая за оратором.

– Посему, – консул делает эффектную паузу, – я предлагаю, во имя спасения и блага государства, облечь Гая Юлия Цезаря, нашего доблестного полководца и спасителя, властью диктатора сроком на один полный год, начиная с момента его возвращения в Италию или с того дня, как он сочтет нужным принять эти полномочия!

Предложение вызывает новую волну возгласов. Большинство – одобрительные, но слышны и отдельные, более сдержанные голоса.

– Диктатура на целый год! – Лиэль изумленно смотрит на Гая. – Но он ведь уже был диктатором в прошлом году, хоть и недолго! Теперь целый год, и он даже не в Риме!

– Один из сенаторов, известный своей приверженностью старым республиканским традициям, осторожно поднимается.

– Уважаемый консул, отцы-сенаторы, – начинает он, его голос звучит неуверенно. – Годовая диктатура… это значительный срок. Традиция нашей Республики предписывает более короткие периоды для таких чрезвычайных полномочий, дабы не искушать природу человеческую чрезмерной властью. Не создаем ли мы этим прецедент, который…

Его тут же перебивает другой сенатор, молодой и пылкий сторонник Цезаря:

– Традиции, почтенный Луций? О каких традициях вы говорите, когда сама Республика была на краю гибели из-за безрассудства тех, кто поставил свои личные амбиции выше блага Рима? Гай Юлий Цезарь не словом, а делом, своей кровью и кровью своих верных легионеров, доказал свою преданность государству! Год – это минимальный срок, чтобы он мог завершить начатое, покарать оставшихся врагов и вернуть нам долгожданный мир и процветание! Да что там год, вся вечность была бы недостаточной, чтобы отблагодарить его!

Громкие аплодисменты и крики &quot;Верно! Правильно!&quot; заглушают дальнейшие возражения. Консул удовлетворенно кивает.

– Предложение ставится на голосование! Кто за то, чтобы наделить Гая Юлия Цезаря полномочиями диктатора сроком на один год?

Лес рук поднимается вверх. Лишь немногие сенаторы воздерживаются или голосуют против, но их голоса тонут в общем хоре одобрения.

– Решение принято почти единогласно! – торжественно объявляет консул. – Слава Цезарю! Слава Риму!

– Да, его полномочия растут с каждой победой, – тихо отмечает Гай, когда изображение сенаторов, поздравляющих друг друга, застывает на экране. – Теперь он уже не просто временный диктатор для проведения выборов, как в прошлом году. Годовая диктатура, да еще и назначенная заочно, – это совершенно другой уровень. Это дает ему гораздо больше возможностей для укрепления своей власти и начала тех преобразований, которые он, несомненно, уже задумал. Он получает карт-бланш на управление государством.

– И это еще до его триумфального возвращения, – задумчиво произносит Лиэль. – Они словно спешат вручить ему всю власть, пока он еще далеко. Интересно, чего они боятся больше: его отсутствия или его присутствия?

Экран машины времени показывает темную ночь в Александрии. Небольшая рыбацкая лодка под покровом темноты скользит по водам гавани, приближаясь к той части царского дворца, где расположился Цезарь со своими легионерами.

– Она знала, что Потин и Ахилл сделают все, чтобы не допустить ее встречи с Цезарем, – комментирует Лиэль. – Обычным путем во дворец ей было не попасть. Нужен был неординарный ход.

На борту лодки – верный слуга Клеопатры, сицилиец по имени Аполлодор. И нечто длинное, завернутое в грубый ковер для постельных принадлежностей.

– Осторожнее, Аполлодор! – раздается приглушенный женский голос из свертка. – Не урони достояние Египта в нильскую грязь!

– Не беспокойтесь, ваше величество, – шепчет Аполлодор, перекидывая тяжелую ношу через плечо. – Я доставлю вас прямо к ногам Цезаря, как мы и договорились. Главное – пройти мимо стражи.

Сцена переносится в личные покои Цезаря во дворце. Римский полководец, которому уже за пятьдесят, но все еще полный энергии, разбирает донесения при свете масляных ламп. Входит Аполлодор, неся свой необычный груз.

– Что это, сицилиец? – Цезарь удивленно поднимает бровь. – Ночью ко мне можно вносить только самое необходимое. Или самые ценные дары.

– Это самый ценный дар, который только может предложить Египет, о, великий Цезарь, – с поклоном отвечает Аполлодор. – Дар от царицы Клеопатры.

Он осторожно кладет ковер на пол и начинает его разворачивать. Из складок ковра, словно экзотический цветок, появляется молодая женщина. Это Клеопатра. Ей чуть больше двадцати, она невысокого роста, но ее глаза горят умом, энергией и невероятной притягательностью. Она одета просто, но с царским достоинством.

– Гай Юлий Цезарь, – голос Клеопатры звучит мелодично, но твердо. – Я, законная царица Египта, пришла к тебе, чтобы просить справедливости и защиты от тех, кто незаконно отнял у меня трон.

Цезарь, пораженный такой дерзостью и необычным появлением, на мгновение теряет дар речи. Затем на его губах появляется улыбка – смесь удивления, восхищения и заинтересованности.

– Царица Клеопатра… Я слышал о твоей красоте и уме, но действительность превосходит все слухи. Твой способ явиться ко мне достоин и того, и другого. Подойди, не бойся. Расскажи мне свою историю.

– Вот так, одним смелым и театральным жестом, Клеопатра обошла всех своих врагов и оказалась лицом к лицу с самым могущественным человеком в мире на тот момент, – восхищенно говорит Лиэль. – Она знала, на что идет. Это был ее единственный шанс.

– И этот шанс она использовала сполна, – добавляет Гай. – Цезарь был очарован. Не только ее красотой, но и ее умом, образованностью, политической хваткой и невероятной харизмой. Он увидел в ней не просто просительницу, а потенциально ценного союзника на Востоке. И, конечно, привлекательную женщину.

В последующие дни и недели Цезарь и Клеопатра проводят много времени вместе. Он выслушивает ее версию событий, ее планы по управлению Египтом. Она, в свою очередь, очаровывает его своим интеллектом, знанием языков, она говорила на многих языках без переводчика, включая египетский, что было редкостью для Птолемеев, и амбициями. Между ними быстро вспыхивает страстный роман.

– Это был не просто роман, – подчеркивает Лиэль. – Это был и политический союз. Клеопатра нуждалась в Цезаре, чтобы вернуть себе трон. Цезарь нуждался в лояльном и сильном правителе в Египте, который бы обеспечивал поставки зерна и стабильность в регионе. Их личные чувства и политические интересы совпали.

Решение Цезаря поддержать Клеопатру и его попытки восстановить ее на троне в качестве соправительницы (а фактически – главной правительницы) рядом с ее братом Птолемеем XIII вызывают ярость у придворной клики. Потин и Ахилл понимают, что их власть под угрозой.

– Он выбрал ее! – в бешенстве кричит Ахилл Потину. – Этот римлянин хочет отдать Египет в руки этой выскочки! Мы должны действовать, пока не поздно! Мои солдаты готовы!

– Ты прав, Ахилл, – мрачно соглашается Потин. – Птолемей должен быть единственным царем. А Цезарь и его римляне должны убраться из Египта… или остаться здесь навсегда, на дне Нила!

Начинается так называемая Александрийская война (осень 48 г. до н.э. – зима/весна 47 г. до н.э.). Ахилл во главе египетской армии, насчитывающей около 20 000 человек, осаждает Цезаря и его немногочисленные силы (около 4000 легионеров) в царском квартале Александрии. Положение Цезаря становится критическим.

На экране мы видим ожесточенные уличные бои в Александрии. Римляне, несмотря на численное меньшинство, благодаря опыту и дисциплине, яростно сражаются.

– Цезарь оказался в ловушке, – говорит Гай, наблюдая за ходом боев. – Он явно недооценил силы египтян и решимость Потина и Ахилла. Ему пришлось проявить все свое полководческое искусство, чтобы выстоять.

В ходе одного из сражений, когда египтяне попытались захватить корабли Цезаря в гавани, римляне подожгли свои корабли, чтобы не допустить их захвата врагом, но огонь перекинулся на египетский флот и прибрежные постройки.

– Смотри, Гай! Огонь перекинулся на прибрежные постройки! – восклицает Лиэль, указывая на экран. – Кажется, горит что-то очень большое у порта!

– Да, это один из самых трагических моментов Александрийской войны, – с сожалением говорит Гай. – Пожар, начавшийся в доках, перекинулся на город. К сожалению, пострадала знаменитая Александрийская библиотека.

На экране видно, как пламя охватывает величественные здания. Клубы черного дыма поднимаются к небу.

– Какая утрата для человечества! – скорбно произносит Лиэль. – Столько знаний, столько бесценных свитков погибло!

– Сгорели только склады с книгами, – говорит Гай. – Однако и это была невосполнимой потерей. Цезарь в своих &quot;Записках о Гражданской войне&quot; упоминает о необходимости сжечь корабли, но о пожаре в Библиотеке умалчивает. Возможно, он не считал это важным на фоне военных действий, или не хотел брать на себя ответственность за такую потерю. Александрийская библиотека продолжала существовать в относительно спокойной обстановке еще около двух столетий.

Осада продолжается несколько месяцев. Цезарь посылает за подкреплениями. Клеопатра все это время находится рядом с ним, разделяя опасности и, несомненно, оказывая ему моральную поддержку и делясь своими знаниями о местных условиях. Ее брат, Птолемей XIII, находится в руках Цезаря как заложник, но позже его отпускают к египетской армии в надежде, что это приведет к миру, но он лишь возглавляет борьбу против римлян.

– Война была ожесточенной, – комментирует Гай. – Цезарю пришлось нелегко. Но он держался, ожидая подкреплений. Судьба Египта, Клеопатры и самого Цезаря висела на волоске.

Изображение застывает на сцене одного из ночных боев, освещенного пламенем пожаров, отражающихся в водах Нила. Впереди – решающие сражения Александрийской войны.

Осада царского квартала продолжается несколько долгих, изнурительных месяцев. Цезарь посылает гонцов во все стороны с призывом о помощи. Клеопатра все это время находится рядом с ним, ее присутствие – не только политический актив, но и источник информации о местных реалиях и, несомненно, моральная поддержка для римского полководца. Ее юный брат, Птолемей XIII, содержится Цезарем как заложник, но позже, в тщетной надежде на примирение, его отпускают к египетской армии. Однако он лишь возглавляет борьбу против римлян с новой силой.

– Война была невероятно ожесточенной, – комментирует Гай, когда на экране сменяются сцены уличных боев, вылазок и морских стычек. – Римляне были на грани. Но Цезарь не сдавался, он ждал подкреплений. Судьба Египта, судьба Клеопатры и его собственная судьба висели на волоске.

Изображение на экране машины времени смещается, показывая теперь Иудею. В роскошном, но скромном по сравнению с александрийскими дворцами, кабинете мы видим Антипатра Идумеянина. Это человек средних лет, с проницательным взглядом и энергичными движениями. Рядом с ним – первосвященник Гиркан II, фигура более представительная, но лишенная той внутренней силы, которая исходит от Антипатра.

– Дошли вести из Египта, отец, – входит молодой человек, это Фазаил, старший сын Антипатра. – Помпей разбит при Фарсале и убит в Египте. Цезарь теперь там, и, похоже, у него серьезные неприятности с местными.

Антипатр на мгновение задумывается.

– Помпей... Он был нашим покровителем, но времена меняются, – медленно произносит он. – Цезарь – это восходящая звезда, и он победитель. Гиркан, друг мой, похоже, пришло время пересмотреть наши союзы.

– Ты думаешь, стоит поддержать Цезаря? – спрашивает Гиркан II, его голос неуверен. – Это рискованно. Он осажден в Александрии.

– Победителей не судят, а помогают им, когда они в нужде, – твердо отвечает Антипатр. – Цезарь не забудет помощи. Иудея должна быть на стороне силы. Я соберу отряд. Мы выступим на помощь Цезарю. И это будет помощь не только войсками, но и влиянием на еврейскую общину Александрии, которая весьма многочисленна.

– Это мудрое решение, отец, – говорит другой юноша, входящий в комнату. Это Ирод, младший сын Антипатра, его глаза горят честолюбием. – Цезарь оценит такую верность.

– Антипатр был прагматиком, – комментирует Гай. – Он понимал, что после Фарсала власть Помпея рухнула. Он быстро сориентировался и сделал ставку на Цезаря, несмотря на то, что тот оказался в трудном положении в Александрии.

Экран вновь возвращается к осажденной Александрии. Положение Цезаря становится все более отчаянным. И тут приходит долгожданная весть.

– Полководец! Прибыли подкрепления! – вбегает запыхавшийся легионер в штаб Цезаря. – Армия Митридата Пергамского уже у Пелусия! И с ним значительный иудейский контингент под командованием Антипатра!

На лице Цезаря впервые за долгое время появляется улыбка.

– Наконец-то! Антипатр! Я знал, что на него можно положиться! – он оборачивается к Клеопатре, стоящей рядом. – Твоя судьба, царица, и судьба Египта скоро решится. Мы выступаем навстречу нашим союзникам!

– Антипатр Идумеянин оказал Цезарю неоценимую услугу, – говорит Лиэль. – Его войска, особенно опытные иудейские воины, прибыли в самый критический момент. Кроме того, он использовал свое влияние, чтобы склонить еврейское население Пелусия и других районов Дельты на сторону Цезаря, что облегчило продвижение союзной армии.

Экран машины времени ярко вспыхивает, и Гай с Лиэль видят дымящиеся берега Нила. Только что отгремели последние раскаты решающего сражения Александрийской войны.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на поле битвы. – Объединенные силы Цезаря и Митридата Пергамского, не без помощи отрядов Антипатра, только что наголову разбили армию Птолемея XIII. Кажется, юный царь пытался бежать… вон там, у реки… да, он утонул! Его надежды и надежды его сторонников поглощены Нилом.

На возвышении, откуда открывается вид на усеянное телами павших египтян и брошенным оружием поле, стоит Цезарь. Рядом с ним – Клеопатра, с трудом скрывающая свое торжество.

– Победа! – ликующий голос Цезаря разносится над полем. – Египет наш! Клеопатра, отныне ты будешь править этой землей под покровительством Рима!

– Какая решимость! – шепчет Лиэль, глядя на пару победителей. – Он не теряет времени даром.

– И не забывает тех, кто помог ему в трудный час, – добавляет Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Эта победа во многом стала возможной благодаря своевременной и решительной поддержке Антипатра.  Цезарь сейчас, несомненно, щедро вознаградит прозорливого идумеянина. Видишь, Гиркан II… его утверждают в сане первосвященника и этнарха.

– Значит, Гиркан сохраняет свою символическую и религиозную власть, – замечает Лиэль. – Это, конечно, важно для народа Иудеи.

– Безусловно, – соглашается Гай. – Но его реальное политическое влияние, похоже, будет сильно ограничено. Римский контроль никуда не денется, да и сам Антипатр теперь рядом, и не просто так.

– Ты думаешь, Антипатр получит больше реальной власти? – спрашивает Лиэль.

– Смотри сама, – Гай кивает на экран. – Цезарь назначает Антипатра эпитропом – фактически, прокуратором всей Иудеи. Это значит, что именно он будет контролировать все административные и военные дела. Он становится главным посредником между римлянами и местным населением. Его власть здесь куда более практическая и политическая, чем у Гиркана.

– Понятно, – кивает Лиэль. – А сыновья Антипатра? Вон тот молодой, Ирод, такой энергичный на вид.

– Да, и они не забыты, – подтверждает Гай. – Фазаилу, старшему, достается Иерусалим, а Ироду – беспокойная Галилея. Какие важные назначения происходят прямо на наших глазах!

Изображение на экране застывает, показывая Цезаря и Клеопатру на фоне ликующих римских легионеров и союзных войск. Дым пожарищ еще не до конца рассеялся над Александрией, но Александрийская война окончена.

– Цезарь не только вышел из этой заварушки победителем, – говорит Гай, – но и значительно укрепил свое положение на всем Востоке.

– А Клеопатра, благодаря ему, становится полновластной царицей Египта, – подхватывает Лиэль. – Поистине, невероятный поворот событий для нее!

– Да, – соглашается Гай, – а для Иудеи вмешательство Антипатра в эту далекую египетскую смуту, как мы видим, имеет огромное значение прямо сейчас.

Экран машины времени вновь оживает, перенося Гая и Лиэль в Рим 46 года до н.э. Город гудит в предвкушении невиданных зрелищ – Цезарь только что вернулся с триумфом из Африки, одержав сокрушительную победу при Тапсе над последними крупными силами помпеянцев. Улицы украшаются, строятся временные трибуны, ремесленники спешно заканчивают декорации для предстоящих четырех триумфов. Но прежде чем начнутся эти грандиозные празднества, должно произойти еще одно важное политическое событие, закрепляющее его власть.

Мы в Курии Гостилии. Зал переполнен сенаторами. Многие из них – новые назначенцы Цезаря, другие – помилованные им бывшие противники, теперь старающиеся демонстрировать исключительную лояльность. Сам Цезарь, еще не сменивший дорожное облачение полководца на сенаторскую тогу, присутствует здесь, занимая почетное место. Его лицо спокойно, но взгляд острый и внимательный.

Поднимается один из консулов этого года, верный цезарианец. Его голос зычен и наполнен подобострастным восторгом.

– Досточтимые отцы-сенаторы! Рим ликует! И не только Рим, но и вся Италия, все провинции, утомленные долгой и кровопролитной гражданской войной, вздыхают с облегчением! Великий Гай Юлий Цезарь вернулся к нам, увенчанный лаврами новой, окончательной победы! При Тапсе он сокрушил последних врагов Республики, тех, кто слепо следовал за призраками прошлого и ввергал государство в пучину бедствий!

По залу прокатывается волна аплодисментов. Цезарь сдержанно кивает.

– Его гений полководца, его несгибаемая воля и его безграничное милосердие к побежденным, – продолжает консул, жестикулируя, – спасли Республику от распада! Он даровал нам мир! Он даровал нам стабильность! Но работа по восстановлению государства еще не завершена. Необходимо залечить раны, нанесенные войной, провести жизненно важные реформы, укрепить основы нашего общества! Для этого нужна твердая, уверенная рука, направляющая корабль Республики сквозь все бури!

Он делает паузу, обводя взглядом затихших сенаторов.

– Посему, отцы-сенаторы, признавая величайшие и несравненные заслуги Гая Юлия Цезаря, его божественную мудрость и его беззаветную преданность Риму, я предлагаю – и я уверен, что это предложение найдет отклик в сердце каждого истинного патриота! – даровать ему титул диктатора сроком на десять лет!

В зале на мгновение воцаряется тишина, а затем он взрывается аплодисментами. Многие сенаторы вскакивают с мест, восторженно крича и размахивая руками. Их лица сияют от усердия. Однако, если присмотреться, можно заметить и тех, кто аплодирует более сдержанно, с застывшими, непроницаемыми лицами, их глаза опущены или быстро бегают по залу.

– Десять лет… – Лиэль, наблюдающая за сценой, качает головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера. Это почти монархический срок. Традиционная диктатура и рядом не стояла с таким размахом и такой длительностью.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – отмечает Гай, его взгляд холоден и аналитичен, пока он наблюдает за реакцией сенаторов. – Это не единичный акт. Вспомни его длительные проконсульские полномочия в Галлии, которые давали ему огромную военную силу и независимость. Теперь вот диктатура на десять лет в самом Риме. Плюс к этому он получает цензорские полномочия под видом praefectura morum (надзора за нравами), что дает ему контроль над составом самого Сената, – Гай указывает на свиток с перечнем новых полномочий Цезаря.

– Praefectura morum? – Лиэль прищуривается. – Звучит очень похоже на полномочия цензоров. Тех самых, что следили за нравами и, что самое главное, составляли списки сенаторов?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Традиционно цензоров было двое, их избирали на определенный срок. И их решения, особенно по исключению кого-либо из Сената или наложению nota censoria – то есть публичного порицания за недостойное поведение – были окончательными и не подлежали обжалованию на время их магистратуры.

– А что это за &quot;публичное порицание&quot;? Какие у него были последствия? – с интересом уточняет Лиэль.

– О, это было серьезное пятно на репутации, Лиэль, – поясняет Гай. – Цензоры могли объявить гражданина виновным в распущенности, расточительстве, нарушении клятвы, небрежном ведении хозяйства или даже недостаточном уважении к семейным традициям. Такое порицание могло привести к понижению в цензовом классе, что влияло на его политические права и воинскую обязанность. А для сенатора или всадника это часто означало потерю статуса. Так что  nota censoria была мощным инструментом поддержания дисциплины и контроля над элитой. Они были своего рода верховными арбитрами общественной морали и достоинства.

– А теперь? – спрашивает Лиэль. – Что означает эта &quot;префектура нравов&quot; для Цезаря?

– Это означает, – Гай делает небольшую паузу, давая словам вес, – что он получает всю полноту этой неоспоримой цензорской власти, включая право выносить такие порицания, но единолично и, по сути, бессрочно. Он теперь сам решает, кто достоин быть сенатором, а кто нет, кто заслуживает общественного осуждения, и его вердикт будет законом. Он может заполнить Сенат своими сторонниками, убрать неугодных. Представь, какой это инструмент контроля!

– То есть, Сенат становится полностью ручным? – Лиэль осознает масштаб. – Он может формировать его по своему усмотрению, обеспечивая принятие любых законов и решений, и никто не сможет оспорить его кадровые чистки или моральные оценки.

– Именно, – кивает Гай. – Это дает ему прямой и почти неограниченный контроль над составом высшего органа власти Республики. Старая сенатская аристократия теряет последние рычаги влияния. А учитывая, что он уже значительно увеличил число сенаторов, введя туда много своих людей, эта praefectura morum лишь закрепляет его доминирование.

Консул, дождавшись, пока овации немного стихнут, продолжает:

– И это еще не все! Мы также предлагаем подтвердить за ним право носить почетный титул &quot;Император&quot;!

– &quot;Император&quot;? – Лиэль удивленно смотрит на Гая. – Но ведь это, насколько я помню, было временным воинским приветствием? Солдаты так провозглашали своего полководца после особенно значимой победы.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Это была аккламация, спонтанное выражение признания его воинских заслуг легионами прямо на поле боя. Звание &quot;Император&quot; давало полководцу право просить у Сената триумф. Оно не было постоянным титулом, связанным с какой-либо государственной должностью.

– А что же они предлагают сейчас? – спрашивает Лиэль, видя, как консул собирается продолжить.

– Мы предлагаем, – вновь возвышает голос консул, – чтобы этот славный титул &quot;Император&quot; стал его постоянным почетным званием, почти как второе имя, praenomen или cognomen! Чтобы он всегда именовался Гай Юлий Цезарь Император!

– Вот как! – восклицает Лиэль. – То есть, из временного воинского звания они делают его личным, неотъемлемым титулом?

– Именно, – Гай кивает. – Это подчеркивает его исключительное, непревзойденное военное верховенство и авторитет над всеми другими. Это еще один шаг к выделению его из ряда обычных магистратов и созданию уникального положения. Они хотят, чтобы само его имя ассоциировалось с высшей воинской доблестью и победоносностью.

Консул, видя, что сенаторы готовы осыпать Цезаря все новыми и новыми знаками отличия, продолжает с еще большим энтузиазмом:

– Но и это не предел нашей благодарности и мудрости, отцы-сенаторы! Предлагаю также даровать Гаю Юлию Цезарю Императору право первым высказывать свое мнение в Сенате на любом заседании! Его слово должно звучать первым, направляя наши дебаты!

– Ius primae sententiae dicendae, – тихо произносит Гай. – Право первого голоса. Это не просто почесть, это мощный инструмент влияния на ход любого обсуждения. Его мнение сразу задаст тон.

– Кроме того, – голос консула гремит под сводами Курии, – пусть ему будет дано право рекомендовать Сенату и народу кандидатов на половину всех избираемых магистратур!

– &quot;Рекомендовать&quot;? – Лиэль скептически хмыкает. – Звучит как вежливая форма. Учитывая его нынешнее положение, это ведь фактически означает назначать, не так ли? Кто осмелится пойти против его &quot;рекомендации&quot;?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Формально это рекомендация, но на деле это прямое назначение. Никто не рискнет выставить свою кандидатуру против человека, которого &quot;порекомендовал&quot; Цезарь, или голосовать против такого кандидата. Это еще один способ обеспечить лояльность всего государственного аппарата.

– И, конечно же, – консул подводит итог под этим потоком предложений, – подтвердить за ним полный и неоспоримый контроль над государственной казной и всеми легионами Республики! Сила и финансы – все в его руках, на благо Рима!

Новая волна одобрительных возгласов. Некоторые сенаторы наперебой выкрикивают еще более пышные почести, предлагая установить его статуи рядом со статуями древних царей и богов, переименовать месяц в его честь.

– Список его полномочий растет с каждым месяцем, с каждой новой победой, – Гай не сводит глаз с Цезаря, который сидит неподвижно, позволяя этому потоку лести и власти обтекать себя. – Он становится все более могущественным, оставаясь формально в рамках Республики. Но сама эта республиканская форма все сильнее изгибается под его влиянием.

Цезарь медленно поднимает руку, призывая к тишине.

– Я благодарен Сенату и народу Рима за это высокое доверие, – его голос звучит ровно, без тени триумфа, но с нескрываемой властностью. – Я приложу все силы, чтобы оправдать его и использовать дарованные мне полномочия исключительно на благо и процветание нашего великого государства.
Сцена в Сенате медленно растворяется, и экран машины времени вновь фокусируется на улицах Рима, но теперь уже залитых солнцем и переполненных ликующей толпой. Город утопает в праздничном убранстве. Звуки труб, барабанов и восторженных криков сливаются в оглушительный гул. Начинаются грандиозные триумфы Гая Юлия Цезаря, теперь уже не просто победоносного полководца, но и диктатора с почти неограниченной властью.

– Какой невероятный размах, Гай! – Лиэль с восторгом оглядывается по сторонам, стараясь не пропустить ни одной детали. – Весь Рим на улицах! Цветы, венки, музыка! Говорят, он празднует четыре триумфа подряд! Это как? Он что, четыре раза будет проезжать по городу?

– Именно так, Лиэль, – Гай, как всегда, сдержан, но в его голосе слышится нотка восхищения масштабом происходящего. – Не один общий, а четыре отдельных шествия, одно за другим, с небольшими перерывами в несколько дней. Каждое посвящено отдельной великой победе: над Галлией, затем за Египет, после – за победу над Фарнаком в Азии, и, наконец, за разгром его врагов в Африке. Беспрецедентное зрелище, демонстрирующее масштаб его завоеваний.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась, вспоминая что-то. – А разве ему положен триумф за Галлию? Я читала, что для этого полководец не должен был входить в Рим с армией до разрешения Сената. А он ведь перешел Рубикон… Это же было фактическим объявлением войны Сенату!

– Ты совершенно права в формальностях, Лиэль, – ответил Гай, глядя на триумфальную процессию. – В обычных условиях это было бы невозможно. Но сейчас – другие времена. Цезарь – победитель. Сенат, который мы только что видели, покорный его воле, осыпал его всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, включая право на эти триумфы. Те, кто мог бы возразить, либо пали в битвах, либо склонили перед ним головы. Старые правила сейчас мало что значат перед лицом его реальной власти. Он сам теперь устанавливает правила.

По Священной дороге (Via Sacra) движется нескончаемая процессия. Впереди идут сенаторы и магистраты, участвовавшие в только что завершившемся заседании, теперь они часть триумфального шествия. За ними – трубачи, возвещающие о приближении триумфатора. Несут огромные полотна с изображениями выигранных сражений, карты завоеванных земель, модели захваченных городов.

– Гляди, Публий! Это же карта Галлии! – кричит один из горожан, протискиваясь поближе к ограждению. – Всю ее покорил наш Цезарь! А вон там – Нил и Александрия! Я слышал, он саму царицу Клеопатру привез, чтобы показать народу!

– Да нет, Клеопатру он не в цепях провел, она где-то здесь, как почетная гостья, – отвечает его сосед, более осведомленный. – А вот сестру ее, Арсиною, говорят, сейчас проведут как пленницу! А помнишь, как быстро он с Фарнаком расправился? Говорят, он тогда так и написал Сенату: &quot;Пришел, увидел, победил!&quot; Ха! Вот это полководец!

– Да, Veni, vidi, vici, – тихо подтверждает Гай. – Кратко и точно, в его стиле. Эта победа при Зеле была молниеносной.

Везли несметные сокровища: золото, серебро, драгоценные камни, произведения искусства, захваченное оружие. Демонстрировали экзотических животных, привезенных из дальних стран.

– О, какие звери! Жирафы! Я таких никогда не видел! – восхищается мальчишка, сидящий на плечах у отца. – А это кто, львы?

– Да, сынок, это все трофеи нашего великого Цезаря! – гордо отвечает отец. – Он принес Риму славу и богатство!

Затем вели знатных пленников, закованных в цепи. Среди них – Верцингеторикс, вождь восставших галлов, обреченный на скорую казнь после триумфа, и Арсиноя, мятежная сестра Клеопатры.

– Бедный Верцингеторикс, – тихо говорит Лиэль, глядя на гордую, но сломленную фигуру галльского вождя. – Столько лет провел в римской темнице, ожидая этого дня.

– Таков обычай, – коротко бросает Гай. – Победитель получает все. Для Рима – это символ полного триумфа над врагами.

И вот, наконец, появляется сам триумфатор. Гай Юлий Цезарь стоит на позолоченной квадриге, запряженной четверкой белоснежных коней. Он одет в пурпурную, расшитую золотом тунику триумфатора, на голове – лавровый венок. За его спиной стоит государственный раб, держащий над его головой золотой венец Юпитера Капитолийского и, по традиции, шепчущий ему на ухо: &quot;Помни, что ты — человек&quot; (Memento homo).

– Слава Цезарю! Слава великому полководцу! Слава диктатору! – ревет толпа, забрасывая его цветами. – Ио, триумф!

Цезарь приветствует народ, его лицо непроницаемо, но в глазах читается удовлетворение.
– Он на вершине, – замечает Лиэль. – Народ его боготворит. Сенат осыпает почестями. Кажется, вся власть в Риме теперь в его руках, и формально, и фактически.

– Эти триумфы – не просто празднование побед, – говорит Гай, внимательно наблюдая за Цезарем. – Это демонстрация его неограниченных возможностей, его контроля над армией, его богатства. И его нового статуса диктатора. Он укрепляет свою власть каждым шагом этой процессии. Для толпы же важно не соблюдение древних процедур, а величие зрелища и щедрость победителя.

Процессия медленно движется к Капитолийскому холму, где Цезарь принесет жертвы Юпитеру. Затем последуют грандиозные пиры для народа, гладиаторские бои и раздачи денег.

– Щедрый Цезарь! Он раздает каждому гражданину по сто денариев! – кричит глашатай. – И угощает весь Рим за двадцатью двумя тысячами столов!

– Он знает, как завоевать любовь толпы, – тихо произносит Лиэль, глядя на ликующих римлян. – Хлеба и зрелищ. И он дает им и то, и другое в избытке.

– Да, – соглашается Гай. – И эта любовь народа, вместе с преданностью его легионов и покорностью Сената, становится сейчас главной опорой его власти. Власти, которая все больше и больше напоминает царскую.

Яркая картина триумфа Цезаря, входящего в храм Юпитера на Капитолийском холме, медленно меркнет на экране машины времени. Он в зените своей славы и могущества. Рим вокруг празднует, улицы полны ликования, но воздух уже пронизан ощущением грядущих перемен, которые несет с собой эта беспрецедентная концентрация власти в руках одного человека.

Шумные празднества уступают место более деловой, но не менее напряженной атмосфере. Гай и Лиэль теперь видят Цезаря не на триумфальной колеснице, а за рабочим столом, в окружении писцов, архитекторов и советников. Они наблюдают за бурными, но упорядоченными заседаниями Сената, за работой специально созданных комиссий, за тем, как на Форуме и по всему Риму разворачивается масштабное строительство. Дни сменяют недели, недели – месяцы. Год за годом, с 46-го по 44-й до н.э., Рим преображается под властной и энергичной рукой своего диктатора.

– После триумфов он и не думал почивать на лаврах, – замечает Лиэль, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря, который уверенными жестами указывает что-то на разложенных перед ним планах. – Какая невероятная, кипучая деятельность! Он словно хочет перестроить не только сам город, но и всю жизнь Республики, каждый ее аспект.

– Он всегда был человеком действия, Лиэль, – Гай кивает, его тон, как обычно, сдержан, но в нем сквозит признание масштаба личности. – И у него, несомненно, есть четкий план. Посмотри, как системно он подходит к реформам, одну за другой.

Сцена переносится в курию, где сенаторы оживленно обсуждают очередной законопроект.

– Этот новый календарь, предложенный диктатором... – произносит Марк Туллий Цицерон, его голос, как всегда, выверен и красноречив, в нем слышны нотки уважения к интеллектуальной смелости реформы, смешанные с его обычной сенаторской отстраненностью.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась. – А зачем Цезарь вообще выносит эту календарную реформу на обсуждение Сената? Он же Великий Понтифик. Разве понтифики не отвечали за календарь и не могли менять его по своему усмотрению? Ои как раз и вставляли эти дополнительные месяцы.

– Ты совершенно права, Лиэль, – ответил Гай. – Как Pontifex Maximus, Цезарь действительно имел верховную власть над календарем. И предыдущие манипуляции с ним как раз и были делом рук коллегии понтификов. Но эта реформа – нечто гораздо большее, чем просто очередная интеркаляция.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Лиэль.

– Во-первых, масштаб, – пояснил Гай. – Он не просто корректирует старый календарь, он вводит совершенно новую, научно обоснованную систему, которая должна действовать веками. Такое фундаментальное изменение требовало более широкой легитимации, чем просто эдикт Великого Понтифика. Одобрение Сената придавало реформе вес государственного закона, обязательного для всех.

– То есть, это больше для авторитета и чтобы все точно приняли новую систему? – уточнила Лиэль.

– И для этого тоже, – согласился Гай. – А во-вторых, это был и политический ход. Проводя реформу через Сенат, даже полностью ему подконтрольный, Цезарь демонстрировал формальное уважение к республиканским институтам. Это позволяло представить реформу не как единоличное решение диктатора, а как акт государственной мудрости, одобренный &quot;отцами-сенаторами&quot;. К тому же, это выводило сам календарь из-под возможных будущих злоупотреблений со стороны жрецов, ставя его на твердую законодательную основу. Он устранял ту самую проблему, когда понтифики &quot;вертели календарем как хотели&quot;, как выразился Цицерон.

Цицерон тем временем продолжает свою речь в Сенате:

– …Основанный, как я понимаю, на точных расчетах египетских астрономов. Он, безусловно, внесет столь необходимый порядок в наши запутанные месяцы и годы. Больше не будет этой вечной путаницы с интеркаляциями, которыми жрецы-понтифики порою так произвольно распоряжались, преследуя политические цели!

– Да, наконец-то у нас будет точный и предсказуемый год! – с энтузиазмом подхватывает другой сенатор, заметно моложе Цицерона и явно из числа горячих сторонников Цезаря. – 365 дней и еще четверть дня для високосного года! Я слышал, александрийский астроном Сосиген лично консультировал диктатора по этому вопросу. Это настоящий прорыв! Теперь и земледельцы смогут точно планировать свои работы, и торговцы будут уверены в сроках, и все общественные дела упорядочатся!

– Ах, Сосиген! Египетская мудрость на службе Рима! – Лиэль не может сдержать своего научного восторга. – Календарная реформа – это же такой огромный шаг вперед! Не только для астрономии, но и для всей повседневной жизни огромного государства! Подумать только, этот юлианский календарь, с небольшими более поздними уточнениями, прослужит человечеству века!

– Но его внимание не ограничивается только календарем, – Гай указывает на другую сцену, разворачивающуюся на экране. Они видят, как римские чиновники под наблюдением легионеров организуют раздачу земельных участков ветеранам Цезаря и неимущим гражданам в только что основанных колониях, как в Италии, так и в провинциях. – Он одновременно пытается решить множество застарелых социальных проблем. Безработица среди городского плебса, огромные долги, вечная нехватка земли для крестьян...

На Форуме, среди шума толпы и стука строительных молотков, глашатай громко зачитывает новый эдикт:

– ...повелением Гая Юлия Цезаря, диктатора и великого понтифика, для блага и процветания Рима и его граждан, учреждаются масштабные общественные работы! Начинается строительство новой величественной базилики Юлия! Будет расширен Форум Романум, чтобы соответствовать величию нашего города! Будут предприняты работы по осушению Понтийских болот, что даст нам новые плодородные земли! Все это обеспечит работой тысячи римских граждан и украсит наш город! А для доблестных ветеранов, проливавших кровь за Республику, и для неимущих граждан – земли в Италии и за ее пределами!

– Он активно расселяет ветеранов, основывает новые колонии, – Лиэль с явным одобрением следит за энергичными действиями на экране. – А вот, смотри, он дарует римское гражданство целым общинам! Например, всем свободным жителям Цизальпийской Галлии! Это же должно укрепить Республику, сделать ее более справедливой, интегрировать провинции!

– Или укрепить его собственную базу поддержки, даровав права тем, кто обязан ему всем, – Гай смотрит на происходящее более прагматично. – Но ты права, многие из этих мер объективно полезны и давно назрели. Он делает то, на что у старой сенатской олигархии не хватало ни воли, ни ресурсов. Он действует как настоящий государственный муж.

Изображение на экране снова смещается. Теперь мы видим Сенат в 45 году до н.э. Цезарь только что вернулся из Испании, одержав там окончательную и кровопролитную победу над сыновьями Помпея в битве при Мунде. Атмосфера в Курии еще более напряженная, чем прежде. Лица сенаторов выражают смесь страха, подобострастия и затаенного недовольства.

– Сенат Рима, – торжественно и с особым нажимом провозглашает один из консулов, полностью обязанный своим положением Цезарю, – в знак признания непревзойденных заслуг Гая Юлия Цезаря, в знак благодарности за окончательное умиротворение Республики и сокрушение последних очагов мятежа, дарует ему титул диктатора сроком на десять лет!

– Постой, Гай, – могла бы сказать Лиэль. – Если Цезарь уже диктатор с такими огромными полномочиями, зачем вообще нужны консулы? И кто этот консул, который так льстиво предлагает ему еще больше власти? Он что, не боится остаться совсем без дел?

– Формально, Лиэль, Республика продолжает существовать, – ответил бы Гай. – И консулы – это ее высшие ординарные магистраты. Цезарь сам часто занимает эту должность, но даже когда он просто диктатор, консулы избираются. Однако их реальная власть перед лицом диктатора ничтожна. Они, как правило, его же ставленники, исполняющие его волю и поддерживающие видимость законности. Этот консул, что сейчас говорит, прекрасно понимает, кому он обязан своим положением.

В зале раздаются оглушительные, хотя и явно срежиссированные, аплодисменты. Многие сенаторы вскакивают, размахивая руками и выкрикивая хвалу Цезарю. Однако Лиэль замечает и тех, кто аплодирует чисто механически, с непроницаемыми лицами, или тех, чьи глаза бегают по залу, словно ища поддержки или опасаясь чего-то.

– Десять лет… – шепчет Лиэль, качая головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера, как когда-то. Традиционная диктатура назначалась на шесть месяцев в критических ситуациях. А это… это почти царский срок.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – так же тихо отвечает Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Вспомни, как постепенно он получал эти полномочия: сначала короткие диктатуры, потом годовая, теперь вот на десять лет. Ему уже даровали право носить титул &quot;Император&quot; как постоянное почетное звание, право первым высказываться в Сенате, фактически назначать половину магистратов, контролировать казну и все легионы. А его praefectura morum дает ему контроль над составом самого Сената. Список его полномочий огромен.

Проходит еще немного времени на экране. Начало 44 года до н.э. Рим живет в напряженном ожидании. Атмосфера в Сенате накалена до предела. Страх и подобострастие стали почти осязаемыми. Своего места поднимается Марк Антоний, в этом году занимающий пост консула вместе с самим Цезарем.

– А вот и Марк Антоний, – замечает Лиэль, внимательно разглядывая рослого, энергичного мужчину с выразительными чертами лица. – Верный соратник Цезаря, не так ли? Он ведь прошел с ним через многое.

– Да, это одна из ключевых фигур в окружении Цезаря, – подтверждает Гай. – Антоний – родственник Цезаря по материнской линии, из знатного, хотя и несколько обедневшего рода Антониев. Он служил под началом Цезаря еще в Галлии, проявил себя как храбрый и способный военачальник, особенно в кавалерии. Позже, как народный трибун, он яростно защищал интересы Цезаря в Сенате накануне Гражданской войны. Цезарь всегда ценил его преданность и военные таланты, хотя порой и был недоволен его буйным нравом и некоторыми административными промахами, когда оставлял его управлять Италией.

– То есть, он больше вояка, чем политик? – уточняет Лиэль.

– Он умеет быть и тем, и другим, когда это нужно, – Гай чуть усмехается. – Он популярен среди солдат, умеет находить общий язык с простым народом. И сейчас, как консул, он – правая рука Цезаря в государственных делах. Посмотрим, что он скажет.

Антоний тем временем выходит на середину зала, его голос звучит громко и патетично, наполняя каждый уголок Курии:

– …и ввиду его поистине божественных заслуг перед Римом, ввиду того, что он не просто спас Республику от гибели, не просто принес нам мир после кровопролитных распрей, но и возвеличил ее имя и славу как никогда прежде, я предлагаю то, что давно уже созрело в сердцах всех истинных римлян, то, чего требует само благо государства! Даровать Гаю Юлию Цезарю, нашему отцу отечества, титул пожизненного диктатора – dictator perpetuo!

– Пожизненный диктатор! – говорит Лиэль, ее глаза расширены от осознания происходящего. – Значит, к его уже постоянному титулу &quot;Император&quot;, который подчеркивал его военные победы, теперь добавляется и эта высшая, бессрочная гражданская власть!

– Именно так, – подтверждает Гай, его взгляд не отрывается от Цезаря. – &quot;Император&quot; – это его уникальный знак воинской славы, его личный авторитет победителя. А &quot;пожизненный диктатор&quot; – это юридическая основа его неограниченной и постоянной власти над государством. Эти два аспекта сливаются, создавая фигуру, стоящую неизмеримо выше всех традиционных республиканских магистратов.

На этот раз аплодисменты переходят в настоящую, оглушительную овацию. Сенаторы вскакивают со своих мест, многие с неподдельным или хорошо сыгранным восторгом кричат: &quot;Да здравствует Цезарь, отец отечества! Божественному Юлию – вечная слава!&quot; Но в глазах тех немногих, кто сидит на задних скамьях и осмеливается не поддаваться общему порыву, Лиэль видит плохо скрытый ужас и отчаяние. Они словно присутствуют на похоронах Республики.

Цезарь, восседающий в своем золоченом кресле, которое все больше напоминает трон, медленно поднимает руку. Шум мгновенно стихает.

– Я принимаю эту честь от Сената и народа Рима, – его голос спокоен и властен, в нем нет ни тени сомнения. – И клянусь употребить всю данную мне власть на благо Республики.

– Dictator perpetuo, – повторяет Лиэль почти шепотом, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря. – Вот она, кульминация. Республика формально еще существует, но по сути… это конец традиционным устоям. Вся полнота власти теперь сосредоточена в руках одного человека, пожизненно.

– Да, – Гай пристально смотрит на Цезаря, на его лице, как всегда, трудно прочитать эмоции. – Он достиг вершины. Он стал неограниченным правителем Рима. Но такая беспрецедентная концентрация власти, даже облеченная в республиканские формы, всегда порождает не только обожание толпы и лесть придворных, но и глухое, скрытое сопротивление тех, кто видит в этом гибель старых свобод. И чем выше вершина, тем более неожиданным и опасным может быть падение.

Экран машины времени показывает Рим, утро 15 марта 44 года до н.э. – знаменитые мартовские иды. Солнце едва пробивается сквозь свинцовые тучи, нависшие над городом.

– Какая гнетущая атмосфера, Гай, – Лиэль поеживается, хотя они лишь наблюдатели. – Чувствуется, что в воздухе что-то назревает. Это недовольство Цезарем… оно ведь росло уже давно, правда?

– Да, Лиэль, – Гай смотрит на улицы, по которым торопливо движутся сенаторы, направляясь к портику Помпея, где сегодня должно состояться заседание Сената (курия Юлия еще строилась). – Его беспрецедентная власть, его пожизненная диктатура, почести, граничащие с обожествлением, слухи о том, что он собирается объявить себя царем и перенести столицу в Александрию или Илион… Все это питало страхи и ненависть в сердцах многих представителей старой аристократии. Они видели в нем тирана, разрушителя республиканских свобод.

Сцена смещается внутрь портика Помпея. Сенаторы собираются, кучками перешептываются. Среди них выделяются несколько фигур с решительными, но бледными лицами. Это Марк Юний Брут, потомок легендарного Луция Юния Брута, изгнавшего последнего римского царя, и Гай Кассий Лонгин, опытный военачальник, когда-то сражавшийся против Цезаря, а затем помилованный им.

– Вот они, главные заговорщики, – тихо указывает Гай. – Брут, идеалист, искренне верящий, что убивает тирана ради спасения Республики. Кассий, более прагматичный и озлобленный, движимый как личной неприязнью, так и республиканскими убеждениями. Вокруг них сплотилось около шестидесяти сенаторов.

– Шестьдесят человек! – ахает Лиэль. – И никто не донес? Удивительно!

– Заговор был хорошо организован, и многие участники были связаны родственными или дружескими узами, – поясняет Гай. – Хотя слухи и предупреждения до Цезаря доходили, он фаталистически полагался на судьбу. В это утро его жена Кальпурния, напуганная дурными снами, умоляла его не ходить в Сенат.

Мы видим, как Цезарь, несмотря на уговоры и дурные предзнаменования (жертвы оказались неблагоприятными), все же прибывает на заседание. Он выглядит утомленным, возможно, нездоровым.

– Он вошел, – шепчет Лиэль, ее голос дрожит. – Сейчас все начнется…

Цезарь занимает свое место. Сенаторы окружают его, делая вид, что хотят подать прошения. Один из заговорщиков, Луций Тиллий Цимбр, подходит к нему с просьбой о возвращении изгнанного брата. Цезарь отказывает. Цимбр хватает его за тогу, стаскивая ее с плеча. Это условный знак.

– Теперь! – кричит кто-то из заговорщиков и наносит первый удар кинжалом.

Цезарь, раненый, пытается сопротивляться. Он оборачивается, видит вокруг себя блеск обнаженных кинжалов и искаженные яростью лица тех, кого он считал своими сторонниками, или, по крайней мере, лояльными гражданами.

– Что вы делаете?! – кричит он, отбиваясь стилом, которым писал.

Заговорщики набрасываются на него со всех сторон, нанося удар за ударом.

– За Республику! За свободу! – выкрикивает кто-то.

Помещение наполняется криками, шумом борьбы, звоном металла. Кровь заливает пол у подножия статуи Помпея Великого – поверженного врага Цезаря.

– Он смотрит на Брута, – Лиэль затаила дыхание, – На Марка Брута, которого он когда-то считал почти сыном, которому оказывал покровительство…

Гримаса неверия и глубокой боли искажает окровавленное лицо Цезаря.

– И ты, Брут? – срывающимся голосом произносит он. Эти слова, сказанные негромко, но с неизмеримой горечью, кажется, на мгновение останавливают даже ярость нападавших.

– Вот она, эта фраза… Et tu, Brute? – тихо произносит Лиэль, ее голос дрожит от напряжения. – Такая короткая, но сколько в ней боли и разочарования.

Цезарь, израненный (насчитают двадцать три раны), падает у подножия статуи Помпея, накрыв голову тогой. Заговорщики, совершив свое дело, стоят над его телом, их кинжалы обагрены кровью. В зале воцаряется оглушительная тишина, прерываемая лишь их тяжелым дыханием.

– Свершилось, – тихо произносит Брут, поднимая окровавленный кинжал. – Тиран мертв! Рим свободен!

Но вместо ожидаемого ликования и возгласов поддержки, остальные сенаторы, не участвовавшие в заговоре, с криками ужаса и отвращения бросаются к выходам, толкая друг друга. Портик Помпея стремительно пустеет. Заговорщики остаются одни, растерянно глядя друг на друга посреди нарастающего хаоса. Весть об убийстве молниеносно разносится по Риму, и город охватывает паника. Лавки закрываются, люди в страхе запираются в домах. На улицах слышны тревожные крики и топот бегущих ног.

Экран машины времени темнеет на мгновение, а затем вспыхивает вновь, показывая Рим спустя несколько дней после убийства Цезаря. Атмосфера в городе по-прежнему напряженная, но хаос понемногу сменяется зыбким, тревожным затишьем. Тело Цезаря было вынесено из курии и подготовлено к погребению.

– Какая разительная перемена, – Лиэль смотрит на улицы, где еще недавно царила паника. – Заговорщики, провозгласившие себя &quot;Освободителями&quot;, кажется, не очень-то контролируют ситуацию. Они ведь укрылись на Капитолии?

– Да, они просчитались, – подтверждает Гай. – Они ожидали, что народ и оставшиеся сенаторы немедленно поддержат их как спасителей Республики. Но вместо этого – страх, растерянность и растущее негодование, особенно среди плебса и ветеранов Цезаря, для которых он был благодетелем. А ключевые фигуры, такие как Марк Антоний и Марк Эмилий Лепид, магистр конницы Цезаря, быстро взяли инициативу в свои руки.

Сцена переносится на Форум. Огромная толпа собралась на похороны Цезаря. Посреди площади возвышается погребальный костер и ростра, с которой должен выступить Марк Антоний, консул и ближайший соратник убитого диктатора. Он держит в руках свиток.

– Постой, Гай, – Лиэль удивленно смотрит на экран. – Завещание? Но ведь Цезарь был пожизненным диктатором, почти монархом. Разве его власть и положение не должны были как-то иначе определяться после смерти, а не простым завещанием, как у обычного гражданина?

– В этом-то и вся сложность и уникальность его положения, Лиэль, – отвечает Гай. – Формально, Рим все еще оставался Республикой, хоть и сильно деформированной. Его диктаторская власть, даже пожизненная, не была наследственной монархией. Она прекратилась с его смертью. Но как частное лицо, как богатейший римский аристократ, он имел полное право составить завещание, распорядиться своим огромным личным состоянием и, что самое важное для римлян, своим именем через усыновление. У него ведь не было законных сыновей по римскому праву.

– А как же Цезарион, его сын от Клеопатры? – вспоминает Лиэль.

– Цезарион был рожден вне официального римского брака и от иностранной царицы, – поясняет Гай. – По римским законам он не мог быть законным наследником политического положения или даже полноправным наследником имущества в том же смысле, что и усыновленный римский гражданин. Поэтому усыновление по завещанию было для Цезаря единственным способом обеспечить преемственность своего имени и передачу состояния в римском правовом поле.

– То есть, это завещание касается его денег и усыновления, а не передачи диктаторских полномочий? – уточняет Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Диктатуру нельзя завещать. Но представь себе политическую силу этого документа! Во-первых, он мог назначить наследника своего имени и богатств, что немедленно создавало фигуру с огромным влиянием. Во-вторых, он мог сделать щедрые дары народу, что, как ты сейчас увидишь, Антоний использует с невероятным эффектом. Так что, хотя это и &quot;просто&quot; завещание частного лица, его оглашение станет политической бомбой.

Антоний поднимается на ростру. Его лицо печально, но в глазах горит решимость. Сначала он говорит спокойно, перечисляя заслуги Цезаря перед Римом, его победы, его щедрость.

– ...и вот завещание Гая Юлия Цезаря! – голос Антония крепнет, он разворачивает свиток, который ему передали весталки, хранительницы завещаний. – Слушайте, римляне, последнюю волю того, кто был вашим отцом и благодетелем! Он, не имея законных сыновей своего тела, но заботясь о будущем своего имени и рода, усыновляет своего внучатого племянника Гая Октавия, назначая его главным наследником трех четвертей своего состояния! Отныне имя ему – Гай Юлий Цезарь Октавиан!

Толпа на мгновение затихает, переваривая эту новость, а затем раздается удивленный гул.

– Каждому римскому гражданину, – продолжает Антоний, его голос набирает силу, – он завещал по семьдесят пять денариев! А свои великолепные сады за Тибром он завещал вам, римскому народу, для вечного пользования в качестве общественного парка! Вот кем был этот &quot;тиран&quot;, которого убили &quot;доблестные мужи&quot;, поправшие священные законы гостеприимства и дружбы!

Толпа взрывается криками горя и ярости. Антоний, видя эффект своих слов, поднимает окровавленную тогу Цезаря, показывая народу дыры от кинжалов.

– Смотрите, римляне! Вот следы от ударов тех, кого он считал друзьями, кого он помиловал и возвысил! Вот плата за его милосердие! Если есть у вас слезы, приготовьтесь пролить их сейчас!

Рев толпы становится оглушительным. Люди плачут, проклинают убийц, требуют мести.

– Сжечь дома убийц! – кричит кто-то. – Смерть предателям!

– Какая мощь слова! – Лиэль потрясена. – Антоний несколькими фразами и жестами перевернул все! Он разжег в толпе пожар!

– Он гениальный демагог, когда захочет, – соглашается Гай. – И он точно знает, на какие струны душ римского плебса нужно нажать. Заговорщикам теперь не поздоровится. Им придется бежать из Рима, и очень быстро.

Действительно, на экране мелькают сцены: разъяренная толпа, несущаяся по улицам, поджоги домов, принадлежащих заговорщикам или тем, кого подозревали в сочувствии им. Брут, Кассий и другие &quot;Освободители&quot; спешно покидают город, понимая, что их дело проиграно, по крайней мере, в Риме.

– А вот и тот самый Гай Октавий, теперь уже Цезарь Октавиан, появляется на арене, – Гай указывает на молодого человека, только что прибывшего в Италию из Аполлонии, где он проходил военное обучение. – Он только что узнал, что Цезарь в своем завещании усыновил его и сделал главным наследником.

Мы видим Октавиана – ему всего восемнадцать, он выглядит очень молодо, даже хрупко, но в его глазах уже видна недетская решимость и холодный расчет.

Экран машины времени, погасший на решительном лице юного Октавиана, медленно оживает. Мы снова в Риме, но прошло уже несколько дней с момента убийства Цезаря и пламенной речи Марка Антония на Форуме. Город все еще в напряжении, но паника первых часов сменилась более организованным, хотя и не менее опасным, противостоянием.

– Похоже, речь Антония возымела действие, – Лиэль смотрит на улицы, где видны патрули ветеранов Цезаря и вооруженные сторонники Антония. Горожане стараются без нужды не покидать дома. – Заговорщики, &quot;Освободители&quot;, как они себя называли, бежали из Рима.

– Да, Антоний блестяще разыграл карту народного гнева и завещания Цезаря, – подтверждает Гай. – Брут и Кассий поняли, что оставаться в городе для них смертельно опасно. Но это только начало. Вакуум власти, образовавшийся после смерти Цезаря, огромен, и за его наследие – как политическое, так и материальное – сейчас начнется ожесточенная борьба.

Мы видим Марка Антония в его доме. Он окружен военачальниками, сенаторами, ищущими его покровительства, и ветеранами Цезаря. Он отдает распоряжения, принимает посетителей, его лицо выражает уверенность и силу. Он явно чувствует себя хозяином положения.

– Лепид со своим легионом контролирует Форум, – докладывает один из офицеров. – Народ требует наказать убийц. Сенат напуган и готов к сотрудничеству.

– Хорошо, – Антоний кивает. – Главное сейчас – сохранить порядок и не допустить анархии. И напомнить Сенату, что все распоряжения и назначения Цезаря остаются в силе. Он был законным правителем, а не тираном.

– Антоний действует быстро и решительно, – замечает Лиэль. – Он завладел архивами Цезаря, его казной. Он явно метит на роль его преемника.

– У него для этого есть все основания, – соглашается Гай. – Он был консулом вместе с Цезарем, его ближайшим соратником в последние годы, популярен в армии. Но он не учел одного – или, по крайней мере, недооценил.

Экран смещается, показывая прибытие в Рим молодого человека, которого мы уже видели. Это Гай Октавий, теперь уже Гай Юлий Цезарь Октавиан. Он выглядит скромно, но его сопровождают влиятельные друзья семьи и некоторые из вольноотпущенников Цезаря.

– А вот и наш юный наследник, – Лиэль с интересом следит за Октавианом. – Всего восемнадцать. Как он собирается противостоять такому опытному и могущественному игроку, как Антоний?

Октавиан первым делом направляется к Антонию. Сцена происходит в доме Антония. Прием подчеркнуто холодный.

– Я пришел, Марк Антоний, как законный сын и наследник Гая Юлия Цезаря, – голос Октавиана звучит на удивление твердо для его юного возраста. – Я требую передать мне имущество моего отца, чтобы я мог выполнить его последнюю волю – выплатить деньги римскому народу, как он завещал.

Антоний смотрит на юношу сверху вниз с плохо скрываемой насмешкой.

– Мальчик, – он цедит сквозь зубы, – ты еще слишком молод, чтобы играть в такие игры. Имя Цезаря – это тяжелая ноша. Государственные дела и казна Цезаря – это не то, что можно раздавать по прихоти. Я, как консул, позабочусь о выполнении воли покойного диктатора, когда придет время. А тебе лучше бы подумать о своей безопасности.

– Он его просто отшивает! – возмущается Лиэль. – И даже не называет его Цезарем!

– Антоний видит в нем лишь досадную помеху, мальчишку, претендующего на огромное состояние, которое он сам уже считал своим, или, по крайней мере, под своим контролем, – поясняет Гай. – Он серьезно недооценивает этого &quot;мальчика&quot;. Октавиан не так прост. Он унаследовал от своего приемного отца не только имя и деньги, но и железную волю, политический инстинкт и невероятное терпение.

Мы видим, как Октавиан, не получив денег от Антония, начинает действовать самостоятельно. Он продает часть своего собственного имущества и имущества, унаследованного от других родственников, берет в долг и начинает выплачивать народу обещанные Цезарем 75 денариев на человека.

– Смотри, Гай! – Лиэль поражена. – Он выполняет волю Цезаря за свой счет! Каким же образом?

– Он демонстрирует, что он – истинный наследник Цезаря, не на словах, а на деле, – говорит Гай. – И это немедленно приносит ему огромную популярность среди плебса и, что еще важнее, среди ветеранов Цезаря, которые видят в нем сына своего обожаемого полководца. Он начинает собирать вокруг себя сторонников.

Появляются и другие игроки. Сенаторы-республиканцы, такие как Цицерон, сначала с опаской, а затем с некоторой надеждой начинают присматриваться к Октавиану, видя в нем потенциальный противовес Антонию, которого они боятся гораздо больше.

– Этот юноша, этот Октавиан… – Цицерон говорит в кругу своих доверенных лиц. – Он носит имя Цезаря, но, возможно, он не будет таким, как его приемный отец. Возможно, его можно использовать, чтобы обуздать Антония, а затем… &quot;хвалить, награждать и… устранять (laudandum adulescentem, ornandum, tollendum)&quot;.

– Цицерон как всегда, в своих интригах, – усмехается Гай. – Он надеется манипулировать Октавианом. Еще один, кто недооценивает этого юношу.

– Какая сложная игра начинается, – Лиэль вздыхает. – Столько амбиций, столько взаимной ненависти и недоверия. Рим действительно погружается в хаос.

– Да, – подтверждает Гай. – Убийство Цезаря не решило проблем Республики, а лишь вскрыло все ее язвы. Агония Республики вступает в свою финальную стадию.

Экран машины времени снова оживает. Картина хаоса и борьбы за наследие Цезаря в Риме сменяется сценами военных действий. Год 44-й до н.э. плавно перетекает в 43-й.

– После бегства Брута и Кассия из Рима, казалось, Марк Антоний полностью контролирует ситуацию, – Лиэль следит за перемещениями легионов на карте, которую показывает экран. – Но не тут-то было! Появился еще один Брут – Децим Юний Брут Альбин, один из убийц Цезаря, который был назначен наместником Цизальпинской Галлии еще самим диктатором.

– И Антоний, добившись от Сената передачи этой провинции себе, решил силой изгнать оттуда Децима Брута, – добавляет Гай. – Это и стало формальным поводом для так называемой Мутинской войны. Децим Брут отказался уступать провинцию и укрепился в городе Мутина.

На экране – осень 44 года до н.э. Марк Антоний во главе своих легионов, включая четыре, которые он перевел из Македонии, осаждает Мутину.

– Антоний действует решительно! – восклицает один из его легатов, наблюдая за построением осадных машин. – Этот Децим Брут пожалеет о своем упрямстве! Против нас ему не выстоять!

Тем временем в Риме разворачивается другая, не менее ожесточенная битва – битва слов. В Сенате гремит голос Марка Туллия Цицерона.

– Это же его знаменитые &quot;филиппики&quot;! – Лиэль узнает знаменитого оратора, его жесты полны страсти, а голос звенит от негодования. – Он ведь назвал их так по примеру Демосфена, который обличал царя Филиппа Македонского.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Цицерон, старый республиканец и непримиримый враг любой формы единовластия, увидел в Антонии главную угрозу Республике после смерти Цезаря. С сентября 44-го по апрель 43-го года он произнес или написал серию из четырнадцати речей, направленных на полную дискредитацию Антония.

На экране мелькают заголовки свитков, которые переписывают многочисленные писцы.

– Особенно яростной была вторая &quot;филиппика&quot;, – продолжает Гай. – Она не была произнесена публично, а распространялась как письменный памфлет. Это позволило Цицерону не стесняться в выражениях.

– И что же он там писал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, там был весь арсенал риторических приемов! – Гай усмехается. – Цицерон обрушился на личную жизнь Антония, обвиняя его в пьянстве, разврате, расточительстве, связях с актрисами. Он рисовал его как морально разложившегося человека, погрязшего в долгах. Например, он язвительно описывал, как Антоний, будучи консулом, якобы появлялся на публике пьяным, вызывая всеобщее презрение. Это, кстати, довольно типичный для Цицерона прием – атаковать моральный облик оппонента.

– Помню, он и в адрес самого Цезаря когда-то нелестно отзывался, – задумчиво произносит Лиэль. – Кажется, ходили слухи о молодости Цезаря, о его пребывании при дворе вифинского царя Никомеда, и Цицерон намекал на его якобы пассивную гомосексуальную роль, называя его &quot;царицей Вифинии&quot; и &quot;постелью Никомеда&quot;.

– Да, такие обвинения были, и Цицерон, как и другие враги Цезаря, не брезговал их использовать, – подтверждает Гай. – Это показывает определенный паттерн в его инвективах: удар по репутации через обвинения в моральной распущенности и недостойном поведении был его излюбленным оружием. И в &quot;филиппиках&quot; против Антония он использовал его в полной мере.

– &quot;Ты, Антоний, чьи ночи проходили в объятиях актрис, а дни — в пьянстве, смеешь обвинять меня в предательстве?&quot; – цитирует Лиэль по памяти. – Какие личные нападки!

– Но он не ограничивался этим, – Гай качает головой. – Главные обвинения касались политических преступлений. Цицерон утверждал, что Антоний узурпировал власть, манипулировал завещанием Цезаря, присвоил государственные средства, подделывал указы покойного диктатора, чтобы раздать провинции и земли своим сторонникам. Он изображал Антония новым Катилиной, тираном, стремящимся к единоличной власти и разрушению Республики.

– &quot;Ты не наследник Цезаря, а его грабитель!&quot; – снова вспоминает Лиэль строки из &quot;филиппики&quot;. – Он действительно не жалел красок.

– И при этом Цицерон защищал себя от обвинений Антония в причастности к убийству Цезаря, – добавляет Гай, – подчеркивая, что хотя он и не участвовал в заговоре, но одобряет действия &quot;Освободителей&quot;. И, конечно, он страстно призывал Сенат и народ Рима объединиться против Антония, поддержать Децима Брута и молодого Октавиана, которого он в тот момент видел как орудие против Антония.

– &quot;Римляне, если вы не остановите этого человека, республика падет!&quot; – Лиэль почти декламирует. – Невероятная сила слова! Какова же была реакция?

– Эти речи, особенно вторая &quot;филиппика&quot;, имели огромное влияние, – Гай становится серьезным. – Они распространялись по Риму, их читали, обсуждали. Они действительно усилили антипатию к Антонию среди сенаторов и части граждан. И именно под влиянием Цицерона Сенат в начале 43 года объявил Антония врагом отечества. Но у самого Сената не было достаточных сил, чтобы противостоять легионам Антония.

– И тут на сцену снова выходит наш юный Октавиан! – Лиэль с интересом наблюдает за молодым наследником Цезаря. – Он ведь на свои деньги и именем своего приемного отца собрал внушительную армию из ветеранов Цезаря!

– Именно, – подтверждает Гай. – И Сенат, находясь в отчаянном положении и поддавшись уговорам Цицерона, который видел в Октавиане временного союзника, вынужден пойти на этот рискованный шаг. Октавиану, несмотря на его молодость, даруют imperium pro praetore.

– Imperium pro praetore? – Лиэль вопросительно смотрит на Гая. – &quot;Империй вместо претора&quot;? Что это означает на практике для такого молодого человека, который еще не прошел все ступени cursus honorum?

– Это очень важное и довольно необычное решение для римской правовой системы, – поясняет Гай. – Imperium – это высшая военная и административная власть. Обычно ею обладали консулы и преторы. &quot;Pro praetore&quot; означает, что Октавиану предоставляются полномочия, аналогичные преторским, хотя он формально и не занимал эту должность. Сенат пошел на это в январе 43-го года как на политический компромисс. Им отчаянно нужны были легионы Октавиана, его популярность среди ветеранов Цезаря, чтобы противостоять Антонию. Но давать ему сразу консульство они не хотели – слишком молод, слишком непредсказуем.

– И что же эти преторские полномочия ему давали? – спрашивает Лиэль.

– Во-первых, и это главное, – Гай загибает палец, – законное право командовать войсками. Его частная армия, собранная на имя Цезаря, теперь становилась частью государственных сил. Он мог легально вести военные операции против Антония. Во-вторых, это давало ему определенную административную власть в зоне конфликта, право принимать решения на месте. В-третьих, это символы власти – его должны были сопровождать ликторы с фасциями, хотя их число и было меньше, чем у полноправного претора. И, наконец, это легитимизировало его положение, он переставал быть просто частным лицом с армией, а становился официальным представителем Республики, действующим от имени Сената.

– То есть, Сенат пытался поставить его под свой контроль, формально встроив в систему? – предполагает Лиэль.

– Именно так, – Гай кивает. – Ему поручают выступить против Антония и снять осаду с Мутины вместе с двумя новоизбранными консулами, Авлом Гирцием и Гаем Вибием Пансой – оба, кстати, бывшие офицеры Цезаря, но теперь формально на стороне Сената и республиканских идеалов, которые отстаивал Цицерон.

Звуки труб и лязг оружия нарастают.

Экран переносит Гая и Лиэль в окрестности Мутины. Апрель 43 года до н.э. На экране разворачиваются ожесточенные сражения.

– Битва при Форуме Галлов! – комментирует Гай, указывая на маневры войск. – 14 апреля. Войска Сената, особенно ветераны Октавиана, сражаются яростно. Антоний отброшен, но какой ценой! Консул Панса смертельно ранен.

Несколько дней спустя, 21 апреля, новое сражение, уже у самых стен Мутины.

– Снова победа сенатской армии! – Лиэль не может скрыть волнения. – Осада с Мутины снята! Антоний разбит и отступает! Но… и консул Гирций погиб в бою!

– Да, обе победы оказались пирровыми для сенатской партии, – Гай качает головой. – Оба консула мертвы. А Октавиан, внезапно, становится командующим всей огромной армией Республики, состоящей из восьми легионов. Сенат ликовал, считая, что с Антонием покончено, а Октавиана можно будет легко отстранить. Цицерон уже писал своим друзьям, что &quot;мальчика следует хвалить, награждать и… устранять&quot;.

– Какая недальновидность! – восклицает Лиэль. – Они снова его недооценили!

– Абсолютно, – подтверждает Гай. – Октавиан прекрасно понимал их настроения. Он отправил в Рим делегацию из своих центурионов с требованием предоставить ему заслуженный триумф за победу над Антонием и, что самое главное, консульство на оставшуюся часть года. Ему ведь было всего девятнадцать, а по закону консулом можно было стать не раньше сорока двух лет!

На экране мы видим сцену в Сенате. Центурионы Октавиана, суровые, закаленные в боях воины, стоят перед сенаторами. Один из них, не дождавшись ответа на свои требования, демонстративно кладет руку на рукоять меча.

– Если вы не дадите ему консульство, – произносит центурион, его голос резок и лишен всякого почтения, – то вот это даст!

– Какой дерзкий жест! – Лиэль поражена. – Прямая угроза военной силой!

– Сенаторы были в ярости и смятении, – продолжает Гай. – Они попытались тянуть время, отказали ему. Тогда Октавиан сделал то, чего от него, возможно, не ожидали. Он не стал распускать армию, как того требовал Сенат. Вместо этого он отдал своим восьми легионам приказ идти на Рим.

Изображение меняется: легионы Октавиана стремительным маршем движутся по Фламиниевой дороге к столице. В Риме паника. Сенат лихорадочно пытается организовать оборону, но войск в городе практически нет.

– Он требует консульства силой! – Гай констатирует факт, наблюдая за приближением армии к Риму. – В августе 43 года, не встретив никакого сопротивления, Октавиан со своими легионами вступает в Рим. Город фактически оккупирован. Перепуганный Сенат, лишенный какой-либо реальной власти и защиты, вынужден капитулировать.

Мы видим Октавиана, уже в Риме, в окружении своих солдат. Он диктует свою волю.

– На народном собрании, проведенных под давлением его армии, девятнадцатилетний Октавиан избирается консулом, – Гай качает головой. – Вместе с ним консулом избирают его родственника Квинта Педия. Формально все процедуры соблюдены, но это было избрание под дулами мечей, если можно так выразиться.

– И что же он делает, став консулом? – спрашивает Лиэль. – Наверняка, не забыл обиды Сената.

– Его первые же шаги были очень показательны, – отвечает Гай. – Во-первых, он щедро вознаградил своих солдат из государственной казны, к которой имел полный доступ. Во-вторых, он немедленно провел закон, учреждающий судебное преследование убийц Цезаря, которые были заочно осуждены и объявлены вне закона. А в-третьих, и это был самый сильный удар по политике Сената и Цицерона, он добился отмены декрета, объявлявшего Марка Антония врагом отечества.

– Отменяет декрет против Антония?! – Лиэль удивлена. – Но ведь он только что воевал против него!

– Именно, – Гай усмехается. – Октавиан показал, что он – самостоятельный игрок, и его цели не всегда совпадают с целями Сената. Отменив декрет против Антония, он открывал себе путь для переговоров с ним и Лепидом. Он понимал, что для борьбы с Брутом и Кассием на Востоке ему нужны союзники, а не враги в лице других могущественных цезарианцев. Это был прагматичный и дальновидный ход, хотя и абсолютно циничный по отношению к тем сенаторам, которые еще недавно превозносили его как спасителя Республики от &quot;тирана&quot; Антония.

– А что же Антоний? – спрашивает Лиэль. – Он ведь отступил после Мутины.

– Антоний с остатками своей армии отошел в Трансальпийскую Галлию, – Гай показывает на карте. – И там произошло то, чего Сенат боялся больше всего: он объединился с Марком Эмилием Лепидом, наместником Нарбонской Галлии и Ближней Испании, который командовал большим количеством легионов. Лепид, бывший магистр конницы Цезаря, всегда был влиятельной фигурой. Теперь их объединенные силы снова представляли огромную угрозу. А Децим Брут, осажденный герой Мутины, оказался предан своими же солдатами, которые не хотели сражаться против других цезарианцев, и был убит при попытке бежать на Восток.

– Какая ирония судьбы! – вздыхает Лиэль. – Мутинская война, начатая для уничтожения Марка Антония, в итоге привела к невероятному усилению Октавиана и открыла путь для нового, еще более мощного союза цезарианцев.

– Именно так, – соглашается Гай. – Октавиан, став консулом и имея под рукой мощную армию, понял, что война с Брутом и Кассием на Востоке потребует объединения всех сил цезарианской партии. И Лепид выступил посредником в его переговорах с Антонием. Вот так, после кровопролитной Мутинской войны, вчерашние враги оказались готовы к союзу.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает небольшой остров на реке Рено, недалеко от Бононии. Ноябрь 43 года до н.э. Мрачная, холодная осенняя погода соответствует настроению происходящего.

– Какое уединенное и не слишком гостеприимное место для встречи таких важных персон, – замечает Лиэль, глядя на трех мужчин, сидящих на грубо сколоченных скамьях посреди острова. Вокруг них – лишь их ближайшие телохранители, держащиеся на почтительном расстоянии.

– Они выбрали это место не случайно, Лиэль, – отвечает Гай. – Остров обеспечивает безопасность и изоляцию. Никто не сможет подслушать их переговоры, и никто не сможет внезапно напасть. А доверять друг другу у них нет никаких оснований.

Эти трое – Марк Антоний, все еще могущественный военачальник; молодой Гай Юлий Цезарь Октавиан, чья популярность и влияние стремительно выросли; и Марк Эмилий Лепид.

– Подумать только, еще несколько месяцев назад Антоний и Октавиан были злейшими врагами! – восклицает Лиэль. – И вот они сидят за одним столом.

– Политика, Лиэль, – Гай пожимает плечами. – Октавиан понимал, что в одиночку ему не справиться ни с убийцами Цезаря, Брутом и Кассием, собравшими огромные силы на Востоке, ни с опытным Марком Антонием в долгосрочной перспективе.

Антоний, судя по его напряженной позе и хмурому взгляду, все еще не до конца смирился с необходимостью этого союза. Лепид, более старший и менее харизматичный, старается выступать в роли посредника. Октавиан, несмотря на молодость, держится уверенно и холодно.

– Итак, джентльмены, – начинает Лепид, нарушая напряженное молчание. – Мы здесь, чтобы забыть прошлые обиды и объединить наши силы. Наш общий долг – отомстить за смерть божественного Юлия. Убийцы Цезаря, Брут и Кассий, собрали на Востоке огромную армию. Они контролируют богатейшие провинции. Поодиночке нам их не одолеть.

– Месть – это святое, – рычит Марк Антоний, сверкая глазами в сторону Октавиана. – Но речь идет не только о мести. Речь идет о власти. О том, кто будет править Римом после того, как мы уничтожим этих так называемых &quot;Освободителей&quot;.

– Власть должна принадлежать тем, кто верен памяти Цезаря и способен навести порядок в Республике, – спокойно, но твердо отвечает Октавиан. – Мы трое обладаем самыми большими армиями. Мы трое – его наследники, в том или ином смысле. Логично, что мы и должны взять на себя ответственность за судьбу государства.

– Они делят шкуру неубитого медведя, – комментирует Лиэль. – Но с какой циничной откровенностью!

– Они создают официальную комиссию, tresviri rei publicae constituendae consulari potestate, – поясняет Гай. – &quot;Три мужа для устроения государственных дел с консульской властью&quot;. Это не просто частное соглашение, как Первый триумвират Цезаря, Помпея и Красса. Этот Второй триумвират будет утвержден специальным законом, который проведет через народное собрание лояльный им народный трибун Публий Тиций. Он даст им верховную власть на пять лет: право издавать законы без одобрения Сената, право назначать магистратов, право вершить суд без апелляции.

Переговоры идут тяжело. Они делят провинции, легионы, обсуждают будущие назначения. Каждый старается выторговать себе кусок побольше.

– Африка и Сицилия с Сардинией будут моими, – заявляет Октавиан, указывая на карту. – И достаточно легионов, чтобы контролировать Италию.

– Галлия останется за мной, плюс Испания, – требует Антоний. – А Восток… Восток мы разделим после победы над Брутом и Кассием. Но самые сильные легионы должны быть под моим командованием. Я поведу их против убийц.

Лепид, похоже, получает меньшую долю, но его устраивает и это, лишь бы оставаться в числе вершителей судеб.

– И что же станет их первой совместной акцией, кроме подготовки к войне? – спрашивает Лиэль, видя, как триумвиры наконец приходят к какому-то соглашению по основным пунктам.

– О, их первая акция будет ужасна, – мрачно предрекает Гай. – Чтобы собрать деньги на войну и избавиться от политических противников в Риме и Италии, они прибегнут к самому страшному инструменту гражданских войн – проскрипциям.

На экране появляется изображение триумвиров, скрепляющих свой союз рукопожатием. Их лица суровы и решительны. Ни тени былой вражды, только холодный расчет и общая цель.

– Второй триумвират сформирован, – констатирует Гай. – Это уже не просто союз трех сильных личностей, это официальная диктатура трех, узаконенная и безжалостная. 

Экран темнеет, предвещая новую волну террора и кровопролития.

Экран машины времени показывает ноябрь 43 года до н.э. Триумвиры, получив от народного собрания чрезвычайные полномочия на пять лет, входят в Рим во главе своих легионов.

– Город замер в ужасе, – шепчет Лиэль, глядя на опустевшие улицы, по которым маршируют солдаты. Окна домов закрыты, двери заперты. – После всего, что было, римляне, наверное, ждут самого худшего.

– И их ожидания, к сожалению, оправдаются, – Гай говорит с непривычной для него ноткой горечи. – Первым делом триумвиры нуждались в деньгах для содержания своих огромных армий и для предстоящей войны с Брутом и Кассием. А также они хотели раз и навсегда избавиться от своих политических противников и тех, кто мог бы им помешать. И для этого они прибегли к испытанному, но от этого не менее страшному средству – проскрипциям.

На стенах домов, на Форуме появляются белые таблицы с выведенными на них черными буквами именами. Это проскрипционные списки.

– Проскрипции… – Лиэль содрогается. – Это ведь означает объявление людей вне закона? Любой мог убить проскрибированного и получить за это награду?

– Да, – подтверждает Гай. – Имущество убитого конфисковывалось в пользу государства, то есть триумвиров. Доносчики также получали часть. Дети и внуки проскрибированных лишались гражданских прав. Это был узаконенный террор и грабеж. Сулла в свое время широко использовал проскрипции, и вот теперь его &quot;ученики&quot; превзошли учителя.

– Сколько же имен в этих списках? – с ужасом спрашивает Лиэль, видя, как люди со страхом читают вывешенные списки, ища там знакомые имена или, наоборот, боясь найти свое.

– В первые списки вошло около трехсот сенаторов и двух тысяч всадников, – отвечает Гай. – И среди них были многие знатные и уважаемые граждане, чья единственная вина заключалась в их богатстве или в том, что они когда-то неосторожно высказались против кого-то из триумвиров.

Начинается охота на людей. Солдаты и наемные убийцы рыщут по городу и окрестностям, выискивая проскрибированных. Сцены жестоких расправ, предательств, отчаянных попыток бегства.

– Какая низость! – восклицает один из римлян, прячущийся в своем доме, когда видит, как раб выдает своего господина солдатам за вознаграждение. – Даже рабы предают! Нет больше ни чести, ни верности!

– Но были и примеры невероятного мужества и преданности, – замечает Лиэль, когда на экране появляется сцена, где жена пытается укрыть своего мужа, или дети спасают отца. – Не все потеряли человеческий облик.

– Увы, таких было немного, – вздыхает Гай. – Страх и жадность оказались сильнее. А триумвиры лично просматривали списки, торгуясь друг с другом за головы своих врагов или даже родственников. Говорят, Антоний настоял на включении в список своего дяди, Луция Цезаря, а Лепид – своего брата, Павла Эмилия Лепида. Октавиан, поначалу сопротивлявшийся проскрипциям, в итоге уступил и тоже внес своих недругов.

– Но самая желанная жертва для Антония… это ведь был Цицерон? – Лиэль с тревогой смотрит на Гая.

– Без сомнения, – подтверждает Гай. – Антоний так и не простил ему &quot;филиппик&quot;. Имя Марка Туллия Цицерона было одним из первых в проскрипционных списках.

Экран показывает Цицерона, уже немолодого, утомленного и разочарованного. Он пытается бежать из Италии морем, но неблагоприятные ветры и морская болезнь вынуждают его вернуться на свою виллу в Формиях.

– Беги, господин! Они уже близко! – умоляют его верные рабы.

– Нет, – устало отвечает Цицерон, садясь в носилки. – Я слишком устал бегать от судьбы. Умру в отечестве, которое я столько раз спасал.

Солдаты под предводительством центуриона Геренния и военного трибуна Попиллия Лената, которого Цицерон когда-то защищал в суде, настигают его носилки в лесу.

– Предатель! – кричит Попиллий Ленат, вытаскивая меч.

Цицерон спокойно высунул голову из носилок и подставил шею под удар. 7 декабря 43 года до н.э. великий оратор, философ и защитник Республики был убит.

– Какая жестокость… – Лиэль отворачивается, не в силах смотреть. – И какая ирония – его убил тот, кого он когда-то спас.

– Голову и правую руку Цицерона, которой он писал свои &quot;филиппики&quot;, доставили Антонию, – Гай говорит бесстрастно, но в его голосе слышится осуждение. – По приказу его жены Фульвии, ненавидевшей Цицерона не меньше мужа, язык оратора был проткнут ее заколками. А затем голову и руку выставили на рострах на Форуме – на том самом месте, откуда он так часто обращался к римскому народу, защищая свободу.

На экране – Форум. Люди со страхом и отвращением смотрят на ужасное зрелище.

– Это не просто месть, – говорит Гай. – Это символ. Символ того, что со свободой слова в Риме покончено. Что любая критика новой власти будет караться смертью. Триумвиры утверждали свою власть на крови и терроре.

– Но разве такой террор мог продолжаться долго? – спрашивает Лиэль. – Неужели римляне все это стерпели?

– Проскрипции достигли своей цели, – отвечает Гай. – Оппозиция в Италии была разгромлена и запугана. Казна триумвиров пополнилась за счет конфискованного имущества. Путь для войны с Брутом и Кассием был расчищен. Но цена этого была ужасна. Многие тысячи погибли, еще больше были разорены. Рим погрузился в атмосферу страха и подозрительности. 

Экран медленно гаснет, оставляя после себя тяжелое впечатление от кровавой вакханалии проскрипций.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Иудею. Год 43-й до н.э. Солнце здесь светит ярче, но политическая атмосфера не менее напряженная.

– Гай, а что же Антипатр Идумеянин? – Лиэль наклоняется к экрану, где видна панорама Иерусалима. – Тот самый, который так хитро и вовремя поддержал Цезаря в Египте! Цезарь ведь сделал его фактически правителем Иудеи. Как он выкручивался после убийства своего могущественного покровителя?

– Антипатр был политиком до мозга костей, Лиэль, – Гай указывает на фигуру Антипатра, отдающего распоряжения во внутреннем дворе своего дома. – Смотри, он не теряет времени. После смерти Цезаря он, не колеблясь ни секунды, переметнулся на сторону Марка Антония. В тот момент Антоний казался самым вероятным хозяином положения на Востоке. Антипатр тут же начал активно собирать для него налоги, демонстрируя свою безграничную лояльность.

В кадре – Антипатр, уже немолодой, но с живыми, проницательными глазами, беседует со своими сыновьями: Фазаилом, правителем Иерусалима, и молодым, энергичным Иродом, правителем Галилеи.

– Антоний требует денег для своих легионов! – голос Антипатра звучит твердо, хотя и негромко. – Иудея должна показать свою преданность и полезность. Фазаил, на тебе сбор налогов в Иерусалиме и окрестностях. Ирод, Галилея – твоя забота. Действуйте быстро, но умно, старайтесь не вызывать излишнего ропота. Нам сейчас совершенно не нужны внутренние волнения.

– Отец, но требования Антония просто непомерны! – Ирод, молодой и горячий, вспыхивает. Мы видим, как он жестикулирует. – Народ и так измучен налогами! А тут еще эти ужасные слухи о проскрипциях в Риме… Люди напуганы до смерти!

– Страх – отличный стимул для уплаты налогов, сын мой, – Антипатр кладет руку на плечо Ирода, его взгляд строг. – Главное для нас сейчас – удержать власть. Ту власть, которую дал нам Цезарь и которую может подтвердить Антоний. А для этого мы должны быть ему незаменимы. Запомните, наша сила – в поддержке Рима, кто бы там ни правил.

– Но, Гай, я уверена, не все в Иудее были в восторге от того, что ими правит идумеянин Антипатр и его сыновья, – Лиэль внимательно следит за сценой. – Наверняка, у него были влиятельные враги среди местной иудейской знати, которые считали его выскочкой, узурпатором, захватившим власть при поддержке римлян.

– Абсолютно точно, Лиэль, – подтверждает Гай. – И эти враги не дремали. Смотри, вот один из них. – Экран фокусируется на человеке с хитрым и льстивым выражением лица, это Малих, влиятельный еврейский вельможа. – Он был приближенным к номинальному первосвященнику и этнарху Гиркану II, но втайне люто ненавидел Антипатра за его реальную власть. Малих увидел в смуте, последовавшей за смертью Цезаря, идеальный шанс избавиться от всесильного идумеянина.

Сцена резко меняется. Мы видим пышный пир во дворце Гиркана II. Антипатр – почетный гость, он сидит во главе стола. Вино льется рекой, звучит музыка, танцовщицы развлекают гостей. Но Лиэль замечает:

– Какая-то напряженная атмосфера, Гай, несмотря на все это веселье. Посмотри на Малиха, как он подобострастно улыбается Антипатру… Слишком сладко, чтобы быть правдой.

Малих поднимает чашу с вином.

– За здоровье нашего великого покровителя, Марка Антония! И за мудрость нашего дорогого Антипатра, который так умело правит Иудеей! – провозглашает он, подходя к Антипатру и протягивая ему новую, наполненную до краев чашу.

Антипатр, кажется, ничего не подозревает. Он благосклонно кивает и осушает чашу. Спустя некоторое время его лицо бледнеет, он хватается за горло.

– Яд… – успевает прошептать он, прежде чем рухнуть на пол.

– Его отравили! Прямо на пиру! – Лиэль вскрикивает, прикрывая рот рукой. – Какой ужас! Неужели сам Гиркан был в этом замешан? Он выглядит таким растерянным…

– Гиркан был лишь слабой и управляемой пешкой в чужой игре, – отвечает Гай, наблюдая за суматохой. – Главным организатором убийства, несомненно, был Малих. Он действовал не один, а при поддержке некоторых римских чиновников на местахпросто желавших поживиться на новой волне смуты. Это случилось в 43 году до нашей эры.

Сыновья Антипатра, Фазаил и Ирод, узнав о смерти отца, приходят в неописуемую ярость. Мы видим Ирода, его лицо искажено гневом.

– Малих! Он заплатит за это своей кровью! – Ирод сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Клянусь тенью отца, я отомщу!

– Успокойся, брат! – Фазаил, более сдержанный и рассудительный, хватает его за руку. – Месть будет. Но сначала – власть. Смерть отца – это сигнал для всех наших врагов. Они поднимут головы, попытаются нас свергнуть. Мы должны действовать быстро, решительно. И не забывать о Риме, кто бы там сейчас ни был у руля.

– Да, ситуация в Иудее моментально обострилась, – замечает Лиэль. – Фазаилу и Ироду теперь придется очень нелегко. Их отец был главной опорой их власти, их щитом.

– Ирод, несмотря на свою молодость – ему тогда было около тридцати лет, – проявил себя как невероятно энергичный, хитрый и, если нужно, безжалостный правитель, – говорит Гай, пока на экране мелькают быстрые сцены: Ирод отдает приказы своим воинам, тайно встречается с какими-то людьми, руководит подавлением волнений в Галилее. – Смерть отца не повергла его в отчаяние, а, наоборот, кажется, высвободила всю его скрытую энергию и честолюбие. Он понимал, что Малих, убийца его отца, не остановится и попытается уничтожить и их с Фазаилом.

– И что же он предпринял? – Лиэль внимательно следит за Иродом на экране. – Ведь Малих наверняка заручился поддержкой каких-то влиятельных сил?

– Именно, – подтверждает Гай. – Малих пытался опираться на антиримские настроения и на тех, кто был недоволен правлением идумеянской семьи. Но Ирод действовал на опережение. Смотри, он немедленно отправляется к Гаю Кассию Лонгину.

На экране мы видим Ирода, прибывшего в Сирию, в лагерь Кассия. Кассий – один из главных убийц Цезаря, теперь проконсул Сирии, лихорадочно собирает силы и средства для предстоящей войны с цезарианцами.

– Гай Кассий, – Ирод обращается к римлянину с выражением скорби, но и решимости, – мой отец, верный союзник Рима, предательски убит Малихом, который сеет смуту в Иудее и подрывает римский авторитет. Я прошу твоего правосудия и поддержки, чтобы наказать убийцу и восстановить порядок, который так важен для тебя и для сбора средств на нужды Республики!

– Он апеллирует к интересам Кассия! – замечает Лиэль. – И, вероятно, подкрепляет свои слова немалыми деньгами, которые его отец так усердно собирал.

– Безусловно, – Гай кивает. – Кассию нужны были и деньги, и стабильный тыл в Иудее. Ирод обещал ему и то, и другое. И Кассий, недолго думая, дал свое негласное согласие на устранение Малиха. Он не хотел марать руки сам, но и не возражал против того, чтобы Ирод решил эту проблему.

Сцена меняется. Экран переносит Гая и Лиэль в древний финикийский город Тир, известный своими пурпурными красильнями и оживленной торговлей. Воздух наполнен ароматами благовоний и соленого моря. В одном из роскошных дворцов идет пышное пиршество.

– Кажется, мы попали на какой-то большой праздник, Гай! – Лиэль с любопытством разглядывает богато одетых гостей, украшения зала, обильные яства на столах. – Музыка, танцы, вино льется рекой…

– Судя по всему, это Melqartalia, Лиэль, – Гай осматривается, его взгляд цепляется за символику, связанную с местным божеством. – Праздник в честь Мелькарта, главного бога Тира. Он покровитель города, торговли, мореплавания. Такие праздники обычно включали торжественные процессии к его храму, жертвоприношения и, конечно, обильные пиры, чтобы снискать благосклонность божества и обеспечить процветание города.

Среди пирующих выделяется Малих. Он сидит на почетном месте, очевидно, чувствуя себя в полной безопасности. Рядом с ним – представители местной знати,  высокопоставленные офицеры Гая Кассия Лонгина, чье присутствие подчеркивает важность момента и римское покровительство. Малих весел, он громко смеется, пьет вино и, несомненно, радуется своему недавнему успеху – устранению Антипатра. Он уверен, что теперь его влияние в Иудее неоспоримо.

– Смотри, Малих совершенно расслабился, – шепчет Лиэль. – Он явно не ожидает удара здесь, в чужом городе, да еще и на таком важном празднике, в присутствии римлян. Он считает, что все угрозы позади.

Но Ирод все предусмотрел. Незаметно для большинства гостей, несколько римских солдат получивших щедрое вознаграждение от Ирода через своих командиров, смешиваются с охраной. Они не привлекают к себе внимания, их лица непроницаемы.

Внезапно, в самый разгар веселья, когда внимание большинства гостей приковано к выступлению танцовщиц, по условному знаку, солдаты стремительно бросаются на Малиха. Короткий, прервавшийся вскрик, звон опрокинутой золотой чаши, затем – глухие звуки ударов и короткой, яростной борьбы. Гости в ужасе вскакивают с мест, музыка обрывается, в зале воцаряется паника и крики.

– Что происходит?! Нападение! Измена! – кричат люди, пытаясь понять, кто и на кого напал в этом священном месте, во время священного праздника.

Но все происходит молниеносно. Через мгновение солдаты уже отступают, прокладывая себе путь сквозь обезумевшую толпу. На полу, среди разбросанных яств и разлитого вина, остается лежать бездыханное тело Малиха, из груди которого торчит рукоять римского кинжала. Ирод, который все это время находился в другом конце зала и с безупречным самообладанием делал вид, что удивлен и шокирован не меньше остальных, медленно подходит к телу своего врага. На его лице – маска скорби и праведного гнева, но в глубине глаз Лиэль замечает холодное, хищное удовлетворение.

– Вот так, – тихо говорит Гай, когда шум на экране немного стихает, сменяясь растерянными возгласами и плачем. – На глазах у всех, но руками римлян, во время священного праздника. Ирод отомстил за отца и устранил главного конкурента. Формально, он не причастен – это сделали солдаты Кассия, &quot;пресекая какой-то внезапно раскрытый заговор&quot; со стороны Малиха против римского проконсула. Очень в стиле Ирода – действовать чужими руками там, где это возможно, и обставлять все с максимальной выгодой для себя.

– Жестоко, но, как ты и сказал, эффективно, – констатирует Лиэль, все еще под впечатлением от быстрой и кровавой расправы, так резко контрастировавшей с праздничной атмосферой. – Но ведь Кассий и Брут – это республиканцы, &quot;Освободители&quot;. А что будет, если они проиграют войну цезарианцам, Антонию и Октавиану? Положение Ирода снова станет шатким.

– Жестоко, но эффективно, – констатирует Лиэль. – Но ведь Кассий, его нынешний покровитель, вместе с Брутом собирают на Востоке огромную армию против триумвиров. Что будет с Иродом, если &quot;Освободители&quot; проиграют?

– Это главный вопрос для всех местных правителей на Востоке, Лиэль, – Гай кивает, и изображение на экране машины времени начинает стремительно меняться. – Судьба Ирода, как и многих других, напрямую зависит от исхода этой гигантской схватки.

Экран переносит их на равнины Македонии, недалеко от города Филиппы. Октябрь 42 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга, готовые к решающему сражению. С одной стороны – легионы триумвиров, Марка Антония и Октавиана, жаждущие отомстить за смерть Цезаря. С другой – войска &quot;Освободителей&quot;, Марка Юния Брута и Гая Кассия Лонгина, сражающиеся за идеалы старой Республики.

– Вот оно, Гай! Битва при Филиппах! – Лиэль подается вперед, ее взгляд прикован к разворачивающейся панораме. – Две гигантские армии, почти по двадцать легионов с каждой стороны! Это сражение решит все!

– Да, это кульминация борьбы, начавшейся у подножия статуи Помпея, – голос Гая серьезен. – Антоний – опытный полководец, его солдаты ему безгранично преданы. Октавиан еще молод и не так опытен в военном деле, к тому же, он болен и не сможет лично участвовать в первой фазе битвы. Но его имя – имя Цезаря – вдохновляет его легионеров.

– А на той стороне Брут и Кассий, – Лиэль всматривается в ряды республиканцев. – Кассий – тоже опытный военачальник, проявивший себя еще в войне с парфянами. А Брут… он больше философ, идеалист, но его имя тоже много значит для тех, кто верит в Республику.

Первая битва при Филиппах (3 октября). Войска Марка Антония яростно атакуют позиции Кассия.

– Антоний рвется вперед! – кричит один из его центурионов. – За Цезаря! Смерть убийцам!

Кассий, видя, что его левый фланг смят, а лагерь захвачен, ошибочно решает, что все потеряно. Не зная, что в это же время легионы Брута успешно атаковали войска Октавиана и даже захватили его лагерь, Кассий приказывает своему вольноотпущеннику убить его.

– Республика погибла вместе со мной! – с горечью произносит Кассий, прежде чем пасть от руки верного слуги.

– Какая трагическая ошибка! – восклицает Лиэль. – Кассий покончил с собой, не зная, что Брут побеждает на своем фланге! Если бы он подождал…

– Война полна случайностей и роковых недоразумений, – Гай качает головой. – Смерть Кассия стала тяжелейшим ударом для республиканцев. Брут, узнав о гибели соратника, назвал его &quot;последним из римлян&quot;.

Проходит три недели. Армии стоят друг против друга. Брут не хочет давать нового сражения, его положение выгодно, а у триумвиров заканчивается продовольствие. Но его офицеры и солдаты требуют битвы, они рвутся отомстить.

– Мы должны сразиться! – убеждает Брута один из его легатов. – Дух войска высок! Мы разобьем их!

Вторая битва при Филиппах (23 октября). На этот раз Марк Антоний и Октавиан (уже оправившийся от болезни) действуют более согласованно. Армия Брута отчаянно сражается, но терпит поражение.

– Все кончено… – Брут с небольшой группой уцелевших отступает в горы. Его лицо выражает глубокое отчаяние. – Добродетель, ты была лишь пустым словом, а я следовал за тобой, как за реальностью. Но, видно, ты лишь раба судьбы.

Ночью, понимая безнадежность своего положения и не желая попасть в плен, Марк Юний Брут бросается на свой меч, который держит один из его друзей.

– Так погибают последние защитники Республики, – Лиэль говорит с печалью. – Их идеалы были высоки, но они проиграли.

– Их поражение означало окончательную гибель старой сенатской Республики, – Гай смотрит на поле битвы, усеянное телами. – Власть триумвиров теперь была неоспорима. Антоний и Октавиан стали хозяевами римского мира.

Экран возвращается в Иудею. Весть о победе триумвиров при Филиппах достигает Ирода.

– Антоний и Октавиан победили! – восклицает он, получив донесение. Лицо его непроницаемо, но в глазах мелькает расчетливый блеск. – Кассий и Брут мертвы. Значит, нужно действовать.

На экране – Ирод, теперь уже с еще более богатыми дарами и выражением глубочайшей преданности, спешит на встречу с Марком Антонием, который после Филипп стал полновластным хозяином восточных провинций.

– Великий Марк Антоний, истинный наследник Цезаря и спаситель Рима! – Ирод склоняется перед триумвиром с выражением безграничного почтения. – Я всегда в сердце своем был предан делу божественного Юлия и его верных соратников! Хотя коварные обстоятельства и злая воля моих врагов вынудили меня временно искать защиты у тех, кто позже оказался врагом Рима, моя душа всегда была с тобой! Я готов служить тебе верой и правдой, обеспечить процветание и незыблемый порядок в Иудее под твоим мудрым и победоносным руководством!

– Ух ты, какой поразительный кульбит! – Лиэль не может сдержать удивленного смешка. – Он просто непревзойденный мастер политической эквилибристики и лести! И ведь Антоний, насколько я помню, был не дурак выпить, любил роскошь и был падок на золото и красивые слова.

– Именно эти слабости Антония Ирод и использовал с блеском, – подтверждает Гай. – Щедрые дары, обещания еще больших доходов из Иудеи, клятвы в вечной преданности и, вероятно, умело поданная информация о своих противниках в Иудее сделали свое дело. К тому же, Антонию после такой кровопролитной войны нужен был сильный, энергичный и, главное, лояльный местный правитель в стратегически важной Иудее, способный обеспечить сбор налогов и порядок. Он утвердил Ирода и его брата Фазаила в их должностях тетрархов Иудеи, фактически отдав им всю полноту власти. Гиркан II, последний из Хасмонеев, остался лишь номинальным первосвященником, тенью былого могущества своей династии.

– Какая невероятно сложная и опасная политическая игра! – Лиэль с восхищением и некоторым ужасом следит за дипломатическими маневрами Ирода. – Постоянная смена покровителей, союзы, которые сегодня выгодны, а завтра смертельно опасны, интриги, предательства… Чтобы не просто выжить, но и укрепить свою власть в такой мясорубке, когда судьба всего мира решается в далеких битвах гигантов, нужно было обладать поистине недюжинными способностями!

– Ирод ими обладал в полной мере, – подтверждает Гай. – Он был мастером политического выживания и интриги, умел быть щедрым и обаятельным, когда это было выгодно, и абсолютно безжалостным, когда считал это необходимым. Смерть Антипатра не сломила его сыновей, а, кажется, лишь закалила их, особенно Ирода. Они продолжили дело отца, стремясь не просто удержать, но и расширить свою власть в Иудее, всегда опираясь на поддержку Рима, какой бы изменчивой, капризной и опасной эта поддержка ни была. Его умение находить общий язык с победителями, кем бы они ни были, станет его фирменным стилем на долгие годы.

Экран медленно темнеет. Битва при Филиппах решила судьбу Республики и ее последних защитников.

Экран машины времени вновь оживает. Рим, здание Сената. Год 42-й до н.э., вскоре после битвы при Филиппах и окончательного разгрома республиканцев. Власть триумвиров – Антония, Октавиана и Лепида – кажется незыблемой, хотя внутренние противоречия между ними уже начинают проявляться.

– После такой оглушительной победы при Филиппах триумвиры, должно быть, чувствуют себя всемогущими, – замечает Лиэль, наблюдая за сенаторами, которые с подобострастными лицами ожидают начала заседания. – Интересно, какими будут их следующие шаги по укреплению власти, помимо физического устранения противников?

– Один из таких шагов, очень важный идеологически, готовится прямо сейчас, – Гай указывает на группу сенаторов, явно выдвиженцев Октавиана, которые оживленно что-то обсуждают. – Речь пойдет об официальном обожествлении Юлия Цезаря.

– Обожествление? – Лиэль удивлена. – Но ведь римляне традиционно не обожествляли своих правителей при жизни, разве что на Востоке, в эллинистических царствах, такая практика была распространена. А тут – посмертное обожествление? И вообще, Гай, что для древнего римлянина означало слово &quot;бог&quot;? 

– Ты совершенно права, Лиэль, их понимание божественного сильно отличалось от монотеистических представлений, – Гай кивает. – Для римлян существовал огромный и довольно изменчивый пантеон богов и богинь – Юпитер Наилучший Величайший, Юнона, Марс, Квирин, Веста и так далее – которые управляли различными аспектами мира, природы и человеческой жизни. Это были могущественные, бессмертные существа, но не всеведущие и не всегда всеблагие. Они обладали вполне человеческими страстями и могли быть ревнивы, мстительны или милостивы. Отношения с ними строились во многом на принципе do ut des – &quot;я даю, чтобы ты дал&quot;. Люди совершали обряды, приносили жертвы, давали обеты, ожидая взамен покровительства, удачи или помощи в конкретных делах. Божественным или священным (sacrum) считалось то, что принадлежало богам и требовало особого, благоговейного отношения.

– Понятно, своего рода контрактные и очень прагматичные отношения, – задумчиво произносит Лиэль. – Но как же в эту систему вписывался человек, ставший богом? Ведь это, должно быть, было чем-то из ряда вон выходящим, даже для них?

– Не совсем из ряда вон выходящим, но, безусловно, значимым, – поясняет Гай. – В римской традиции был очень важный прецедент – обожествление Ромула, легендарного основателя Рима, который после своей таинственной смерти, как верили, вознесся на небо и стал богом Квирином. Это был образец для подражания. Идея апофеоза, то есть вознесения на небеса и причисления к сонму богов выдающихся героев, благодетелей государства или даже предков, не была абсолютно чуждой римскому сознанию. Существовали культы героев, гениев-покровителей отдельных родов или местностей. Но случай с Цезарем, конечно, особенный из-за его политического веса, масштаба последующего культа и недавних событий.

– Культ Гения Цезаря, его особой жизненной силы и удачи, начал формироваться еще при его жизни, особенно после его многочисленных побед, – продолжает Гай. – Его статуи ставили рядом со статуями богов, ему строили храмы, в его честь учреждались игры. А после его смерти и особенно после появления знаменитой кометы во время погребальных игр – sidus Iulium, &quot;Юлиева звезда&quot;, – которую многие, и Октавиан в первую очередь, истолковали как душу Цезаря, вознесшуюся на небо, идея его божественности стала очень популярной среди народа и его преданных ветеранов.

Один из консулов этого года, явный сторонник Октавиана, поднимается на трибуну.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – его голос звучит торжественно и немного дрожит от волнения. – Мы собрались сегодня, чтобы отдать дань памяти величайшему из римлян, тому, кто принес Риму славу, мир и процветание, тому, кто был предательски убит неблагодарными изменниками, – Гаю Юлию Цезарю! Его деяния были столь велики, его мудрость столь глубока, а его дух столь возвышен, что сами бессмертные боги явили нам знак его божественной природы, вознеся его душу на небеса в виде сияющей звезды!

По залу прокатывается одобрительный гул. Многие сенаторы усердно кивают, выражая свое согласие.

– Посему, – продолжает консул, – во имя справедливости, во имя благодарности Рима и по воле самих бессмертных богов, предлагаю Сенату и народу Рима официально признать божественность покойного Гая Юлия Цезаря и причислить его к сонму богов нашего государства под именем Divus Iulius – Божественный Юлий! И да будет ему воздвигнут храм на Форуме, на месте его погребального костра, и да будут ему приноситься подобающие жертвы как одному из богов-покровителей нашего города!

Предложение встречается бурными аплодисментами. Возражений практически нет – никто не осмеливается идти против воли победителей и настроений толпы, которая уже фактически почитала Цезаря.

– Решение принято единогласно! – провозглашает консул. – Отныне Гай Юлий Цезарь – Бог! Divus Iulius!

– Вот так просто, – Лиэль качает головой. – Сенатским декретом человека объявляют богом. Это чем-то напоминает историю Иисуса, который тоже был человеком, но его последователи признали Богом и Сыном Божьим. Хотя, конечно, обстоятельства и теологические основы совершенно иные. Там – вера, откровение, а здесь – политическое решение, пусть и опирающееся на народные настроения и знамения вроде кометы.

– Параллели в идее &quot;человека-бога&quot; или &quot;сына бога&quot; можно провести, но ты верно подметила принципиальные различия, – соглашается Гай. – Римское обожествление – это в первую очередь публичное, государственное признание исключительных заслуг перед Римом и способ укрепления власти через сакрализацию правителя или его рода. Это не несло той глубокой эсхатологической или спасительной миссии, как в христианстве. Для римлян не было такой четкой и непроницаемой границы между человеческим и божественным, как в более поздних монотеистических религиях. Существовали великие олимпийские боги, были малые божества, были полубоги-герои вроде Геркулеса, были гении-покровители, были обожествленные абстракции вроде Победы или Согласия. Стать Divus означало войти в официальный государственный пантеон и получить собственный культ, жрецов, храм и праздники.

– И какое же значение это имело для Октавиана? – спрашивает Лиэль. – Ведь он был главным инициатором этого, я полагаю?

– О, для Октавиана это имело колоссальное значение! – Гай усмехается. – Во-первых, это еще больше легитимизировало его месть убийцам Цезаря – ведь они теперь становились не просто убийцами политического деятеля, а святотатцами, посягнувшими на божество. А во-вторых, и это самое главное, если Цезарь – бог, Divus Iulius, то кем становится его усыновленный сын и наследник, Гай Юлий Цезарь Октавиан?

– Divi filius! – догадывается Лиэль. – Сын Божественного! Какой мощный пропагандистский ход! Это же невероятно усиливало его авторитет и сакральный статус в глазах народа и особенно солдат!

– Именно, – подтверждает Гай. – Октавиан немедленно начал активно использовать этот титул – &quot;Сын Божественного Юлия&quot;. Он чеканил его на монетах, использовал в официальных документах. Это ставило его на совершенно иной уровень по сравнению с Антонием или Лепидом. Они были просто могущественными полководцами и политиками. А он – сыном бога. Это была заявка на особое, исключительное положение в государстве.

– А само имя &quot;Цезарь&quot;? – спрашивает Лиэль. – Оно ведь тоже стало чем-то большим, чем просто фамильное имя?

– Да, – Гай кивает. – После обожествления Юлия и благодаря действиям Октавиана, имя &quot;Цезарь&quot; постепенно начало трансформироваться из личного когномена в титул, обозначающий верховного правителя. Впоследствии многие римские императоры будут носить его как часть своего официального именования. И это имя, в различных формах – &quot;кайзер&quot; в германских языках, &quot;царь&quot; в славянских – на многие века войдет в лексикон как обозначение монарха, высшего правителя. Трудно переоценить влияние этого человека и его имени на мировую историю и культуру.

– Поразительно, – Лиэль задумчиво смотрит на экран, где сенаторы расходятся, обсуждая только что принятое решение. – Убийство Цезаря должно было положить конец его влиянию, а в итоге привело к его обожествлению и заложило основу для новой формы власти, которая будет править Римом еще столетия.

– Такова ирония истории, – Гай пожимает плечами. – &quot;Освободители&quot; хотели восстановить Республику, а своими действиями лишь ускорили ее окончательную гибель и подготовили почву для Империи. Обожествление Цезаря стало важным шагом на этом пути, укрепив позиции того, кто в итоге и станет первым римским императором в полном смысле этого слова – его приемного сына, Октавиана, Сына Божественного.

Экран медленно гаснет. Культ Divus Iulius начинает распространяться по Риму и провинциям, а Октавиан получает мощный идеологический козырь в продолжающейся борьбе за верховную власть.

Экран машины времени вновь загорается, перенося Гая и Лиэль на несколько лет вперед. После битвы при Филиппах и разгрома убийц Цезаря триумвиры разделили между собой Римский мир. Октавиан остался в Италии, занимаясь сложнейшими проблемами наделения ветеранов землей и подавлением оппозиции. Лепид получил Африку. А Марку Антонию достался богатый и стратегически важный Восток. Год 41-й до н.э.

– Итак, Антоний на Востоке, – Лиэль с интересом разглядывает роскошные пейзажи и шумные города Малой Азии, которые мелькают на экране. – Он всегда тяготел к этой части мира, не так ли? К ее богатству, культуре, к образу жизни эллинистических монархов.

– Да, Восток манил его, – подтверждает Гай. – Здесь он мог чувствовать себя настоящим властелином, собирать огромные налоги, вести войны с парфянами, окружать себя пышностью, которую трудно было бы позволить себе в Риме. И здесь же его ждала встреча, которая во многом определит его дальнейшую судьбу и судьбу Республики.

Экран фокусируется на городе Тарс в Киликии (современная Турция). Антоний, расположившийся в резиденции наместника, пребывает в прекрасном настроении. Он только что успешно завершил инспекцию провинций, подтвердил привилегии союзных царей и городов, собрал немалые средства. Теперь он вызвал к себе на встречу египетскую царицу Клеопатру VII.

– Клеопатра! – оживляется Лиэль. – Та самая, что была возлюбленной Цезаря! А ведь у нее от Цезаря есть сын, Цезарион, или Птолемей Цезарь, как его еще называли. Каков его статус сейчас, после смерти отца и обожествления? Римляне признали его?

– Формально, нет, – отвечает Гай. – Цезарион был рожден вне законного римского брака, и хотя Цезарь и признавал его своим сыном на Востоке, в Риме его права наследника не были признаны. Октавиан, как усыновленный наследник, был единственным, кто носил имя Цезаря с точки зрения римского права.

– А сами египтяне? Как они относились к Цезариону? – спрашивает Лиэль.

– А вот для египтян и для самой Клеопатры Цезарион был фигурой первостепенной важности, – поясняет Гай. – Клеопатра провозгласила его своим соправителем еще в 44 году до н.э., сразу после убийства своего младшего брата Птолемея XIV, с которым она формально делила трон. Для египетского жречества и населения он был Птолемеем XV Филопатором Филометором Цезарем, законным фараоном, сыном божественной Исиды (с которой отождествляла себя Клеопатра) и, через Цезаря, потомком богов. Его существование укрепляло династию Птолемеев и легитимизировало власть Клеопатры в глазах ее подданных. Так что на Востоке он был признанным царем и сыном Цезаря. 

– Понятно, – кивает Лиэль. – Двойной стандарт, как всегда в политике. И вот теперь она должна предстать перед Антонием. Он ведь вызвал ее, чтобы потребовать отчета за то, что она якобы недостаточно активно помогала триумвирам перед Филиппами?

– Формально, да, – Гай усмехается. – Он хотел показать свою власть, возможно, наложить на Египет контрибуцию. Но оба они понимали, что эта встреча – гораздо больше, чем просто суд. Антонию отчаянно нужны были египетские ресурсы – золото, зерно, корабли – для его амбициозных планов, особенно для предстоящей войны с Парфией. А Клеопатре, в свою очередь, была жизненно необходима поддержка могущественного римского триумвира, чтобы окончательно укрепить свою власть в Египте, возможно, даже расширить его границы за счет территорий, когда-то принадлежавших Птолемеям, и обеспечить будущее своему сыну Цезариону.

На экране появляется река Кидн, впадающая в море у Тарса. По ней движется невероятное зрелище – роскошный корабль Клеопатры.

– Ого! – Лиэль не может сдержать восхищения. – Это что-то невероятное! Плутарх не преувеличивал в своих описаниях!

Корабль украшен позолоченным носом и кормой, пурпурными парусами, гребцы – юноши в одеяниях Эротов – гребут серебряными веслами под звуки флейт и кифар. Сама Клеопатра, в наряде Афродиты, возлежит под расшитым золотом балдахином, по бокам ее обмахивают опахалами мальчики, одетые Эротами, а ее служанки, в образе нереид и харит, управляют снастями. Берега реки усыпаны народом, привлеченным слухами о прибытии царицы. В воздухе разносятся благовония.

– &quot;Говорят, Афродита идет на праздничный пир к Дионису во имя блага Азии&quot;, – разносится по толпе. – Сама богиня явилась к нам!

Антоний, ожидавший Клеопатру на городской площади, чтобы предстать перед ней в образе грозного римского магистрата, оказывается в замешательстве. Весь город сбежался на реку, оставив его одного. Вскоре он сам получает от Клеопатры учтивое приглашение на ужин на ее корабль.

– Она переиграла его еще до начала переговоров! – смеется Лиэль. – Какая хитрая и эффектная женщина! Она сразу показала, кто здесь задает тон. И этот образ Афродиты, идущей к Дионису – ведь Антоний любил ассоциировать себя с Дионисом, богом вина и веселья!

– Клеопатра была не только красива, но и невероятно умна, обаятельна, образованна, говорила на многих языках, – говорит Гай. – Она прекрасно знала, как произвести впечатление на такого человека, как Антоний, известного своей любовью к роскоши, театральным эффектам, лести и, конечно, к сильным и незаурядным женщинам. Она знала его слабости.

Сцена меняется. Мы видим интерьер корабля Клеопатры, превращенного в плавучий дворец. Невероятная роскошь: благовония, гирлянды цветов, серебряная и золотая посуда, изысканные яства, редкие вина. Антоний, сначала пытавшийся держаться официально, быстро поддается очарованию обстановки и, главное, хозяйки. Клеопатра ведет беседу с легкостью и остроумием, она то льстит ему, то поддразнивает, демонстрируя свой интеллект и знание политики. Ее голос был подобен многострунному инструменту.

– Эта женщина – колдунья! Истинная богиня! – говорит он, уже заметно захмелевший от вина и обаяния Клеопатры, своему ближайшему легату Луцию Мунацию Планку, который тоже присутствует на пиру. – Она не просто царица, она – воплощение самой Афродиты! Разве можно судить такую? Нет! Ее нужно любить и поклоняться ей! Она достойна править миром вместе с Римом!

Антоний все ближе склоняется к Клеопатре, его глаза горят вожделением и восхищением. Она отвечает ему взглядом, полным обещаний и тайны.

– Смотри, Гай, – шепчет Лиэль, – кажется, официальная часть визита плавно перетекает в неофициальную. Искры так и летают!

– Да, лед тронулся, и очень быстро, – Гай наблюдает за сценой с долей иронии. – Антоний был человеком увлекающимся, импульсивным. И Клеопатра была именно той женщиной, которая могла полностью завладеть его воображением и чувствами. Это уже не просто политические переговоры. Здесь рождается нечто большее.

В последующие дни пиры и празднества продолжаются, то на корабле Клеопатры, то уже в резиденции Антония, но всегда с непревзойденной египетской роскошью. Антоний забывает о своем намерении судить царицу. Вместо этого они обсуждают будущее Востока, парфянскую войну, и, конечно, их личные отношения становятся все более близкими.

– И вот так, с этой встречи в Тарсе, начался их знаменитый союз, – комментирует Гай. – Союз, который был одновременно и страстным, всепоглощающим романом, и холодным, прагматичным политическим расчетом. Для обоих.

Антоний следует за Клеопатрой в Александрию и проводит там зиму 41-40 гг. до н.э. в празднествах и удовольствиях.

– Они создали общество &quot;несравненных сожителей&quot; (amimetobioi), – говорит Лиэль, глядя на сцены безудержного веселья в Александрии. – Устраивали невероятные пиры, охоты, ночные гуляния по городу, переодевшись простолюдинами, чтобы подшучивать над горожанами. Антоний, кажется, совершенно забыл о Риме, о своих обязанностях триумвира и… о своей жене Фульвии.

– Фульвия… – Гай произносит это имя с особым выражением. – Это была женщина не менее амбициозная и властная, чем Клеопатра, хоть и совсем другого склада. Она была из знатного плебейского рода, до Антония была замужем за Публием Клодием Пульхром…

– Клодий Пульхр? – переспрашивает Лиэль. – Это не тот ли самый, кто устроил скандал на празднике Bona Dea в доме Цезаря, переодевшись женщиной?

– Он самый, – подтверждает Гай. – Но это было лишь одно из его многочисленных &quot;подвигов&quot;. Клодий был аристократом из древнего рода Клавдиев, но чтобы получить больше политического влияния через должность народного трибуна (на которую могли претендовать только плебеи), он добился своего перехода в плебейское сословие через усыновление. Став народным трибуном в 58 году до н.э., он превратился в настоящего бунтаря и демагога.

– Что же он такого делал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, список его деяний внушителен, – Гай усмехается. – Он провел ряд популистских законов, включая бесплатную раздачу хлеба, что обеспечило ему огромную популярность среди городского плебса. Он легализовал ранее запрещенные уличные коллегии (collegia), которые фактически превратились в его вооруженные банды, терроризировавшие Рим. С помощью этих банд он запугивал своих политических оппонентов, срывал заседания Сената, устраивал беспорядки на улицах. 

– То есть, он был мастером политического насилия и демагогии? – резюмирует Лиэль.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – Он был символом того хаоса и беззакония, в которые все глубже погружалась Республика. Его политическая карьера оборвалась в 52 году до н.э., когда он был убит в стычке с людьми Милона на Аппиевой дороге. Его смерть вызвала массовые беспорядки и сожжение здания Сената толпой его сторонников. Так что Фульвия, выйдя замуж сначала за такого &quot;бунтаря&quot;, как Клодий, а затем за Гая Скрибония Куриона, тоже видного популяра, получила огромный опыт политической борьбы и привыкла находиться в ее эпицентре.

– Гай Скрибоний Курион? – переспрашивает Лиэль. – О нем я тоже слышала. Кажется, он изначально был противником Цезаря, а потом резко перешел на его сторону? Как это произошло?

– Действительно, Курион – фигура очень колоритная и противоречивая, – Гай кивает. – Он происходил из знатной плебейской семьи, был блестящим оратором, но при этом известен своим расточительным образом жизни и огромными долгами. Изначально он принадлежал к партии оптиматов и был ярым противником Цезаря и Первого триумвирата. Его речи против Цезаря были очень резкими.

– И что же заставило его изменить позицию? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– Просто, – Гай понижает голос, словно делится секретом, – Цезарь выкупил его. Цезарь заплатил его колоссальные долги, которые оценивались в 60 миллионов сестерциев. После этого Курион, избранный народным трибуном на 50 год до н.э., внезапно стал самым ярым защитником интересов Цезаря в Сенате.

– Шестьдесят миллионов! – ахает Лиэль. – Какая огромная сумма! Неудивительно, что он сменил лагерь. Но как же его бывшие союзники-оптиматы? Они, должно быть, были в ярости.

– Вне себя от ярости, – подтверждает Гай. – Цицерон, который когда-то был дружен с Курионом, не мог поверить в такое предательство. Но Курион действовал очень хитро. Будучи трибуном, он выдвигал предложения, которые формально выглядели как компромиссные, но на деле были выгодны Цезарю. Он был талантлив, но беспринципен. И в итоге погиб за дело Цезаря в Африке в 49 году, сражаясь против помпеянцев.

– Понятно теперь, Фульвия привыкла к риску и большим ставкам. – кивает Лиэль. – У нее были мужья – один другого ярче и скандальнее. 

– Именно, – подтверждает Гай. – И вот эта Фульвия, вместе с братом Марка Антония, Луцием Антонием, который был консулом в 41 году до н.э., решила использовать сложную ситуацию в Италии. Октавиан столкнулся с огромными трудностями при наделении ветеранов землей – земли не хватало, приходилось конфисковывать ее у италийских землевладельцев, что вызывало массовое недовольство. Фульвия и Луций открыто выступили против Октавиана. Они заявляли, что защищают интересы италиков и права самого Марка Антония, которого Октавиан якобы пытается оттеснить от власти. Они собрали армию, в основном из недовольных и ветеранов Антония.

– То есть, это была своего рода гражданская война внутри гражданской войны? – уточняет Лиэль. – И Фульвия, женщина, фактически возглавляла одну из сторон? Для Рима это было, мягко говоря, необычно.

– Весьма необычно, – соглашается Гай. – Фульвия действительно играла очень активную роль: она участвовала в наборе войск, вела переговоры, даже носила меч и отдавала приказы. Она была душой этого восстания, которое получило название Перузинской войны, так как его кульминацией стала осада города Перузия (современная Перуджа), где укрылись Луций Антоний и Фульвия с остатками своих сил.

– А Марк Антоний? Как он отреагировал на действия жены? – интересуется Лиэль. – Он знал об этом? Поддерживал ее?

– Фульвия действовала на свой страх и риск, – начала говорить Гай, надеясь таким образом заставить Антония вернуться в Италию и вновь взять власть в свои руки, оттеснив Октавиана. Антоний не оказал ей прямой военной поддержки, будучи полностью поглощен Клеопатрой и делами на Востоке.

Зима 41-40 гг. до н.э. Экран показывает осажденную Перузию. Голод, отчаяние. Октавиан, проявив неожиданную для его возраста твердость и полководческий талант, плотно блокировал город.

– Осада была жестокой, – говорит Гай. – В начале 40 года до н.э. Перузия пала. Луцию Антонию Октавиан сохранил жизнь, но город был отдан на разграбление солдатам, а многие знатные перузинцы и римские сенаторы, поддержавшие восстание, были казнены.

– А что стало с Фульвией? – с тревогой спрашивает Лиэль.

– Ей позволили покинуть Италию, – отвечает Гай. – Сломленная, но не сломленная духом, она отправилась на Восток, в Афины, где в то время находился Антоний, оставивший на время объятия Клеопатры из-за вестей о войне в Италии. Она, несомненно, надеялась объясниться, возможно, упрекнуть его в бездействии и потребовать более решительных шагов против Октавиана.

Экран переносится в Афины. Мы видим встречу Антония и Фульвии. Антоний, одетый в греческие одежды, выглядит раздраженным и холодно-отстраненным. Фульвия, измученная долгой дорогой и недавними потрясениями, смотрит на него с укором и отчаянием. Рядом нет и следа былой восточной пышности, лишь суровая обстановка временного военного лагеря.

– Марк! – голос Фульвии дрожит от смеси гнева и обиды. – Ты оставил нас! Я, твой брат Луций, мы сражались за твое имя, за твою власть в Италии, пока ты… пока ты предавался утехам с этой египтянкой! Октавиан чуть не уничтожил нас! Он казнил лучших из наших сторонников! А ты… ты даже не прислал помощи!

Антоний хмуро смотрит на нее.

– Фульвия, ты и Луций действовали безрассудно, – его голос резок. – Вы развязали войну, не имея достаточных сил, не посоветовавшись со мной. Вы поставили под угрозу все наши договоренности с Октавианом. Из-за вашей авантюры я вынужден был оставить важные дела на Востоке! Ты думала, что я брошу все и примчусь спасать вас от последствий вашей же глупости?

– Глупости?! – Фульвия вспыхивает. – Мы боролись за тебя! За то, чтобы тебя не вытеснил этот мальчишка Октавиан, который уже сейчас ведет себя так, будто он единственный наследник Цезаря! А ты обвиняешь нас? Где же тот Антоний, которого я знала, который не боялся бросить вызов всему миру? Или чары этой царицы окончательно помутили твой разум?

– Довольно, Фульвия! – Антоний обрывает ее. – Война проиграна. Твои действия лишь осложнили мое положение. Сейчас главное – найти способ договориться с Октавианом, иначе мы все потеряем. А твои упреки мне не помогут.

Он отворачивается, давая понять, что разговор окончен. Фульвия остается одна, ее плечи поникли. Надежда на понимание и поддержку мужа рухнула.

– Какая холодная встреча, – Лиэль с сочувствием смотрит на Фульвию. – Он даже не пытается ее утешить или поблагодарить за преданность, пусть и безрассудную.

– Антоний был разгневан, – говорит Гай. – Перузинская война поставила его в очень неловкое положение перед Октавианом и сорвала многие его планы. К тому же, его страсть к Клеопатре, видимо, уже вытеснила все остальные чувства. Для Фульвии это был тяжелейший удар.

Сцена меняется. Проходит несколько недель. Фульвия, оставленная Антонием в Сикионе, небольшом греческом городе, тяжело больна. Она лежит на скромном ложе, ее лицо осунулось, в глазах застыла тоска. Рядом с ней лишь несколько верных слуг.

– Она так и не смогла оправиться от унижения и болезни, усугубленной душевными страданиями, – Гай комментирует с грустью. – Вскоре после этой встречи с Антонием, в том же 40 году до н.э., Фульвия умерла в Сикионе.

– Какая трагическая судьба, – Лиэль качает головой. – Такая сильная, деятельная женщина, пережившая столько бурь, боровшаяся за своих мужей, и такой печальный, одинокий конец. Похоже, Антоний не слишком горевал.

На экране появляется изображение Антония, получившего известие о смерти Фульвии. Он проявляет лишь формальную, сдержанную скорбь. Его мысли уже заняты другим.

– Теперь, когда Фульвия мертва, Антоний свободен, – замечает Лиэль. – Он ведь так увлечен Клеопатрой. Почему бы ему теперь не жениться на ней? Она царица, богата. Это было бы логичным шагом, если он так ее любит.

– Логичным с точки зрения чувств, возможно, но крайне неосторожным с точки зрения римской политики, Лиэль, – Гай качает головой. – Во-первых, римское право очень скептически относилось к бракам между римскими гражданами высокого ранга и иностранными правительницами. Такой брак не считался бы полноценным iustum matrimonium в глазах римлян, и дети от него не имели бы полных прав римских граждан и наследников по римским законам.

– То есть, его брак с Клеопатрой не дал бы ему никаких преимуществ в Риме, а детям – законного статуса? – уточняет Лиэль.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Более того, для римского сенатора и триумвира, претендующего на верховную власть, официальный брак с египетской царицей был бы политической катастрофой. Враги Антония, и в первую очередь Октавиан, немедленно использовали бы это как доказательство того, что он подпал под влияние &quot;нильской ведьмы&quot;, что он стремится к установлению царской власти восточного образца и предает римские традиции и интересы. Обвинения в чрезмерном увлечении восточной роскошью и забвении римских добродетелей посыпались бы на него градом.

– Понятно, – кивает Лиэль. – Это стало бы мощнейшим оружием в пропагандистской войне, которую Октавиан наверняка бы развязал. Антоний оказался бы в изоляции.

– Совершенно верно, – соглашается Гай. – Антоний, несмотря на всю свою страсть к Клеопатре и увлеченность Востоком, все еще видел себя римским государственным деятелем. Женитьба на Клеопатре по римским обычаям была бы для него равносильна отказу от своих амбиций в Риме. Поэтому, смерть Фульвии, как это ни цинично звучит, развязала ему руки для другого, куда более прагматичного политического маневра.

Экран показывает, как Антоний, вместо того чтобы спешить в объятия Клеопатры, начинает активные переговоры с Октавианом.

– Он использует смерть жены как повод для примирения с Октавианом, – Гай указывает на экран. – Итогом этих переговоров стал Брундизийский мир и женитьба Антония на сестре Октавиана, Октавии Младшей. Этот династический брак должен был скрепить их хрупкий союз и продемонстрировать Риму единство триумвиров.

– Значит, Октавия стала своего рода залогом мира? – спрашивает Лиэль. – А как же Клеопатра и их общие дети – двойня Александр Гелиос (Солнце) и Клеопатра Селена (Луна)?

– Дети родились как раз примерно в это время, осенью 40 года до н.э., когда Антоний уже был в процессе примирения с Октавианом и готовился к браку с Октавией, – поясняет Гай. – Антоний на несколько лет оставит Клеопатру. Он будет жить с Октавией, и от этого брака у них появятся две дочери. Этот период будет относительно спокойным в его отношениях с Октавианом. Но Восток и Клеопатра неумолимо тянули его к себе. Его обязательства перед Римом, необходимость вести войны с Парфией, требовали ресурсов, которые мог дать только Египет. И, конечно, личные чувства.

– А почему, собственно, Риму так нужно было воевать с Парфией? – спрашивает Лиэль. – Это ведь огромное и могущественное государство на Востоке. Какие у них были причины для столь масштабного конфликта?

– Причин было несколько, и они накапливались десятилетиями, – отвечает Гай. – Во-первых, это, конечно, месть за сокрушительное поражение Марка Лициния Красса в битве при Каррах в 53 году до н.э. Это было страшное унижение для Рима: легионы были разбиты, сам Красс убит, а парфяне захватили римские военные орлы – aquilae, что считалось величайшим позором. Вернуть эти орлы и отомстить за Карры стало делом чести для любого римского полководца, претендующего на славу. Сам Юлий Цезарь готовил большой поход на Парфию незадолго до своей гибели.

– То есть, это был вопрос престижа и отмщения? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да. Но были и более прагматичные причины, – продолжает Гай. – Парфянское царство было серьезным геополитическим соперником Рима на Востоке. Они контролировали важные торговые пути, включая часть Великого Шелкового пути, и часто вмешивались в дела буферных государств, таких как Армения, которые Рим считал сферой своего влияния. Парфяне не раз совершали набеги на римские восточные провинции, например, на Сирию. В 40-39 годах до н.э., как раз когда Антоний был занят делами в Италии и Греции, парфяне, воспользовавшись римскими неурядицами, предприняли крупное вторжение в Сирию и Малую Азию под предводительством царевича Пакора и римского перебежчика Квинта Лабиена. Они нанесли римлянам несколько поражений и на время захватили значительные территории.

– Значит, помимо мести, была и прямая угроза римским владениям? – говорит Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Хотя к моменту, когда Антоний всерьез занялся парфянским вопросом, его легаты, такие как Публий Вентидий Басс, уже сумели изгнать парфян и нанести им ответные удары, сама парфянская угроза никуда не делась. Для Марка Антония успешная парфянская кампания означала бы не только возвращение орлов Красса и военную славу, сравнимую со славой Цезаря или Александра Македонского, но и укрепление римского контроля над Востоком, обеспечение безопасности границ и, конечно, огромную добычу. Это был бы триумф, который затмил бы все достижения Октавиана на Западе. Вот почему он так стремился к этой войне, и вот почему ему так нужны были ресурсы Клеопатры.

Изображение на экране машины времени вспыхивает вновь, перенося нас в период сразу после битвы при Филиппах и нового передела власти между триумвирами. Год 40-й до н.э. Римский Восток, еще не оправившийся от гражданских войн, сталкивается с новой серьезной угрозой.

– Пока Марк Антоний, после Брундизийского мира и женитьбы на Октавии, готовился к отбытию в свои восточные провинции, а Октавиан боролся с последствиями Перузинской войны в Италии, на восточных границах Республики назревала большая беда, – говорит Гай, указывая на карту Сирии и Иудеи.

– Парфяне? – догадывается Лиэль. – Ты упоминал, что они воспользовались римскими неурядицами в 40-м году, еще до большой кампании Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Парфянское царство, всегда бывшее грозным соперником Рима, решило, что настал удобный момент для реванша и расширения своего влияния, пока римляне заняты своими внутренними распрями. В 40 году до н.э. огромная парфянская армия под командованием царевича Пакора I и римского перебежчика Квинта Лабиена вторглась в римскую провинцию Сирия.

На экране – сцены паники в сирийских городах, отступление немногочисленных римских гарнизонов. Парфянская конница, быстрая и неуловимая, сеет хаос.

– Римские силы в Сирии были ослаблены гражданскими войнами, – комментирует Гай. – Наместник Антония, Луций Децидий Сакса, был разбит и погиб. Парфяне быстро захватили большую часть Сирии и двинулись дальше на юг, в Финикию и Палестину.

– А Иудея? Как это отразилось на Иудее, где правил Ирод, ставленник Рима? – спрашивает Лиэль.

– Парфяне нашли неожиданного союзника в самой Иудее, – Гай указывает на новую фигуру, появляющуюся на экране. Это Антигон II Маттафия, последний оставшийся в живых сын Аристобула II из династии Хасмонеев. – Антигон, чья семья была лишена власти Помпеем, а затем Цезарем в пользу более слабого Гиркана II и его всемогущего советника Антипатра Идумеянина (отца Ирода), жаждал вернуть себе отцовский трон и первосвященнический сан. Он увидел в парфянском вторжении свой шанс.

Мы видим, как Антигон вступает в сговор с парфянскими военачальниками.

– Поддержите меня, и я стану вашим верным союзником! – убеждает он парфян. – Народ Иудеи устал от римского владычества и правления идумеянина Ирода! Они ждут возвращения законного царя из рода Хасмонеев! Я заплачу вам золотом и рабами!

– И парфяне согласились, – говорит Гай. – Для них это была отличная возможность дестабилизировать римское влияние в регионе и поставить у власти лояльного им правителя. Начинается новый, кровавый виток борьбы за иудейский престол.

Экран машины времени переносит нас на несколько лет вперед. Мы видим, как Марк Антоний, после нескольких лет, проведенных в Италии и Греции с Октавией (его брак с ней был частью Брундизийского мира 40 г. до н.э., заключенного после Перузинской войны и смерти Фульвии), в 37 году до н.э. вновь отправляется на Восток. Формально – для организации давно планируемого большого похода против Парфии.

– Его снова неудержимо тянет на Восток, к Клеопатре, – замечает Лиэль. – И, конечно, к возможности покрыть себя неувядаемой воинской славой, отомстив парфянам за Красса и недавнее вторжение 40-го года.

– Да, большой парфянский поход был его главной военной целью, – подтверждает Гай. – В 36 году до н.э. он собрал огромную армию и вторгся в Мидию Атропатену, союзницу Парфии, а затем и на парфянскую территорию. Начало кампании было многообещающим, но затем удача отвернулась от него.

На экране мелькают суровые кадры: римские легионы, изнуренные переходами по безводной местности, атаки парфянской конницы, голод, болезни.

– Кампания 36 года до н.э. оказалась чрезвычайно тяжелой, – комментирует Гай. – Антоний осаждал Фрааспу, столицу Мидии Атропатены, но не смог ее взять. Его осадные орудия были уничтожены парфянами. Началось мучительное отступление через враждебную территорию в условиях ранней зимы. Он понес огромные потери – до трети армии – не столько в боях, сколько от голода, холода и болезней. Это был серьезный удар по его репутации непобедимого полководца.

– Неудача в Парфии, должно быть, сильно ослабила его позиции и в Риме, и на Востоке? – спрашивает Лиэль.

– Безусловно, – отвечает Гай. – Хотя он и пытался представить это отступление как организованный маневр, все понимали, что кампания провалилась. Ему срочно нужны были успехи, чтобы восстановить свой престиж. И он нашел такую возможность в Армении.

Экран переносится в Александрию, уже в 34 год до н.э. Антоний только что вернулся из похода на Армению, где ему удалось хитростью захватить армянского царя Артавазда II и его сокровища. Вместо того чтобы праздновать триумф в Риме, как того требовала традиция, он устраивает пышное, театрализованное действо в египетской столице. К этому моменту он уже окончательно воссоединился с Клеопатрой, фактически оставив Октавию.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на грандиозную сцену в александрийском Гимнасии. – Вот они, знаменитые &quot;Александрийские дарения&quot;. Это событие станет для Октавиана настоящим подарком в его пропагандистской войне.

На возвышении, на золотых тронах, восседают Антоний и Клеопатра, оба в царских одеяниях. Клеопатра облачена как богиня Исида, а Антоний, возможно, как Дионис. Перед ними, на тронах пониже, сидят их дети: уже подросший Цезарион (сын Клеопатры от Юлия Цезаря), а также их общие дети – Александр Гелиос, Клеопатра Селена и самый младший, Птолемей Филадельф.

Антоний поднимается и зычным голосом провозглашает:

– Волею судеб и силою римского оружия, я, Марк Антоний, триумвир и правитель Востока, объявляю: Клеопатра, царица Египта, Кипра, Ливии и Келесирии, отныне провозглашается Царицей Царей! А ее сын, Птолемей Цезарь, истинный сын божественного Юлия Цезаря, – Царем Царей и законным наследником своего отца!

Толпа александрийцев взрывается восторженными криками.

– А своим сыновьям от царицы Клеопатры, – продолжает Антоний, – я дарую следующие царства: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и все земли за Евфратом до Индии, когда они будут завоеваны! Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию! А младшему, Птолемею Филадельфу, – Финикию, Сирию и Киликию, от Евфрата до Геллеспонта!

– А Иудея? – спрашивает Лиэль. – Ведь Клеопатра так стремилась получить ее. Она не вошла в эти дарения?

– Нет, Иудею целиком он не отдал, – отвечает Гай. – Ирод был слишком важным союзником для Антония, чтобы так просто лишать его царства. Однако Антоний пошел на уступки Клеопатре: он передал ей некоторые богатые районы Иудеи, например, финиковые плантации Иерихона, которые Ироду пришлось потом у нее арендовать, а также некоторые прибрежные города. Но само царство Ирода осталось за ним. Территории, дарованные Птолемею Филадельфу, были в основном севернее и охватывали бывшие селевкидские владения. Это был сложный баланс между желаниями Клеопатры и политической реальностью.

– Невероятно! – Лиэль потрясена. – Он раздает римские провинции и еще не завоеванные земли как свою личную собственность! И провозглашает Цезариона, сына Клеопатры, законным сыном Цезаря, тем самым открыто бросая вызов Октавиану как главному наследнику!

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он не просто открыто живет с Клеопатрой, разорвав отношения с Октавией, он официально признает ее своей женой по восточным обычаям, объявляет ее верховной правительницей над другими царями, а ее детей – будущими властителями огромных территорий. Он фактически создает новую эллинистическую империю на Востоке под своим и Клеопатры совместным правлением.

– Но эта демонстрация власти и восточной пышности, какой бы впечатляющей она ни была здесь, в Александрии, не могла не вызвать резкой реакции в Риме, – Гай смотрит на экран, его голос серьезен. – &quot;Александрийские дарения&quot;, наложившиеся на неудачу в большой парфянской кампании, стали для Октавиана мощнейшим оружием.

– Да уж! – подхватывает Лиэль. – Октавиан немедленно использовал это, чтобы выставить Антония в самом черном свете перед сенаторами и народом Рима.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он рисовал картину изменника, предавшего интересы Республики ради &quot;нильской ведьмы&quot;. Обвинял Антония в том, что тот раздаривает римские земли, стремится перенести столицу в Александрию и установить на Востоке деспотическую монархию, поправ все римские традиции. Эти обвинения, учитывая его все более очевидную и неразрывную связь с Клеопатрой, находили живой отклик в Риме и неумолимо усиливали раскол в римском мире.

Экран медленно гаснет на образе сияющей Александрии.

Экран машины времени мерцает, открывая пыльный и дымный Иерусалим 40 года до н.э. Город пал.

– Смотри, дым до самого неба! Вон там, над рынком, так и клубится чернота! – один из воинов Антигона тычет древком копья в сторону горящих кварталов. – Наши парни с парфянами знатно там гуляют, все лавки подчистую обнесли!

– Ага, слышишь крики да лязг? – подхватывает другой, напряженно прислушиваясь. – Это парфяне последних иродовых крыс из подвалов выковыривают! Ох, и знатная добыча нам сегодня светит! Золото, вино, бабы!

Мимо них, вздымая пыль, проносится парфянский всадник в островерхой шапке, что-то гортанно выкрикивая своим:

– Чисто! Улицы наши! Город отчаянно бился, да только где ему устоять против мощи царевича Пакора и нашего нового царя Антигона! Иерусалим взят!

На уцелевшей башне городской стены, тяжело опираясь о щербатый парапет, стоит Антигон Маттафия. Пыль и копоть недавнего штурма густо покрыли его богато украшенные доспехи, но глаза под тяжелыми веками горят лихорадочным огнем. Рядом – парфянский военачальник Барзафарн, невозмутимый, словно изваяние.

– Ну что, Барзафарн, видишь?! – Антигон обводит рукой раскинувшийся внизу город, над которым в багровых сумерках клубится дым пожарищ. – Иерусалим! Мой! Наконец-то мой! Я же говорил, мы их сокрушим! Эти римские подстилки и идумейская шавка Ирод – удрали, хвосты поджав!

Барзафарн медленно поворачивает голову, его холодные глаза, привыкшие к просторам степей, оценивающе скользят по покоренному городу.

– Город велик, Антигон, и стены его крепки, не спорю, – произносит он медленно, с заметным акцентом. – Но парфяне ценят не камни, а золото. То золото, что ты обещал, и рабы для воинов царевича Пакора – вот что придало им ярости в бою. Ты помнишь о своем слове. Однако, где те, кого ты жаждал схватить в первую очередь? Где этот старый лис Гиркан? И где Фазаил, старший из выводка Ирода? Ты клялся отдать их нам.

– Уже ищут, Барзафарн, мои самые верные псы уже прочесывают каждый закоулок, каждую щель! – Антигон сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Гиркан! Старый интриган! Столько лет незаконно носил тиару первосвященника, сидел на моем троне! И Фазаил, этот выскочка, этот заносчивый идумей! Они заплатят мне за всё! За позор моего отца, Аристобула! За мои годы изгнания! За каждую каплю пролитой крови!

Не проходит и получаса, как во двор крепости Антония, где Антигон уже расположился, отдуваясь, вбегает воин:

– Господин! Царь Антигон! Схватили! Мы их взяли! Обоих! Старика Гиркана и Фазаила, брата Ирода! Уже ведут сюда!

– А, вот и они, наши дорогие гости! – Антигон медленно поднимается с наспех принесенного кресла, его губы кривятся в злорадной усмешке. Он неторопливо спускается навстречу пленникам, которых стража грубо толкает вперед. Один – старик в изорванных, некогда богатых одеждах, лицо его, носившее следы первосвященнического сана, теперь искажено ужасом, он дрожит всем телом. Это Гиркан II. Другой – моложе, крепкого сложения, несмотря на туго связанные за спиной руки, сверлит Антигона взглядом, полным лютой ненависти. Это Фазаил.

– Приветствую тебя, дядя Гиркан! Бывший царь! Бывший первосвященник! – голос Антигона сочится ядом, он подходит почти вплотную. – Смотри-ка, как обтрепались твои одежды! А где же былая спесь? И ты здесь, Фазаил, верный пес своего братца-беглеца Ирода! Каково вам теперь, а? Где ваш хваленый Ирод? Удрал, как последний трус, оставив вас на мою милость?

– Антигон… сын моего брата… – лепечет Гиркан, оседая на колени, его голос срывается. – Во имя Всевышнего… мы же… мы же одна кровь! Не делай того, о чем будешь жалеть! Пощади!

– Одна кровь?! – Антигон взрывается издевательским хохотом, гулко отражающимся от древних стен. – Ты вспоминал о крови, когда мой отец, твой брат Аристобул, законный царь, гнил в римской темнице, а ты пировал в этом дворце, опираясь на римские копья и золото этого проклятого идумейского змея Антипатра, отца Ирода?! Ты тогда молчал! Теперь я здесь! По праву! И по закону Моисея, который ты так любил цитировать, первосвященник не должен иметь телесных изъянов! Воины! Сделайте так, чтобы этот самозванец больше никогда не смог осквернить алтарь!

Двое дюжих воинов немедленно подходят и грубо хватают дрожащего Гиркана.

– Нет! Пощадите! Не троньте меня! А-а-а! – истошный, душераздирающий крик Гиркана тонет в торжествующих возгласах солдат Антигона и глухом, равнодушном молчании парфян.

Лиэль инстинктивно прикрывает рот рукой, ее глаза расширены от ужаса.

– О, боги… он же… он же приказал отрезать ему уши… Чтобы Гиркан никогда больше не смог быть первосвященником! Какой кошмар! Какая первобытная жестокость!

Гай, стоящий рядом, мрачно кивает.

– Антигон – Хасмоней. Он считает себя мстителем за поруганную династию и веру. Но его месть слепа и безжалостна. Он не видит дальше своей ненависти.

Антигон с мрачным удовлетворением наблюдает за исполнением приказа, затем его взгляд, в котором плещется безумный огонь, медленно перемещается на Фазаила. Тот, стиснув зубы до скрипа, отвернулся от жуткого зрелища, его плечи напряжены, как у готового к прыжку хищника.

– А ты, идумейский выскочка?! – рычит Антигон. – Твой хваленый брат Ирод удрал, поджав хвост, но ты заплатишь за него! Ты будешь молить о смерти, но я не дам тебе легкого конца! Ты увидишь, как я буду править в этом городе!

Фазаил резко поворачивает голову и плюет кровью на каменные плиты у ног Антигона.

– Ирод вернется, Антигон! – выкрикивает он, его голос дрожит от ярости и ненависти. – И он сотрет тебя и твоих парфянских наемников в порошок! Рим не простит этого святотатства! А мой дух будет преследовать тебя до конца твоих дней! Мой смех будет звучать в твоих ушах, когда тебя поведут на казнь!

– В темницу его! В самую глубокую! – рявкает один из стражников Антигона. – Тащите этого пса! Пусть там остынет его спесь!

Его, яростно отбивающегося и выкрикивающего проклятия, уволакивают в одну из темниц под крепостью. Гордый, но отчаянный смех Фазаила и его проклятия еще долго гулко отдаются в каменных коридорах.

Позже, в сырой, промозглой темноте каменного мешка, Фазаил сидит на холодной земле, тяжело дыша. Сквозь узкую щель под дверью пробивается лишь тонкая полоска тусклого света, отбрасывая на влажные стены причудливые, зловещие тени.

– Умереть от руки этого ничтожества Антигона? – шепчет он, ощупывая связанными за спиной руками разбитое лицо. – Этот холод… эта сырость… как в могиле… Позволить ему глумиться надо мной, выставлять напоказ, как жалкий трофей? Никогда! – Его взгляд лихорадочно шарит по камере и останавливается на грубом, остром выступе камня в стене, как раз на уровне головы. – Отец всегда учил нас: честь – это все, что есть у воина. Ирод… брат мой… прости. Но я не доставлю им такого триумфа. Моя смерть будет моим выбором! В этом я волен!

Собрав последние силы, он резко поднимается и с невероятной, отчаянной силой бьется головой об острый камень. Снова. И снова. Темная, густая кровь заливает его лицо, смешиваясь с потом и слезами бессильной ярости. Фазаил уходит на своих условиях.

Лиэль прижимает ладонь ко рту, ее глаза полны слез и боли, голос сдавлен.

– Не могу… не могу на это смотреть! Гай, это… это же страшный грех! Всевышний дал нам жизнь, и только Он вправе ее забрать! Как же Фазаил… как он мог?! Ведь это запрещено нашим Законом! Душа, которую Творец даровал, чиста…

Гай, видя ее состояние, говорит мягко, но твердо:

– Лиэль, ты права, Закон превыше всего. И самоубийство – действительно тяжкий грех, отрицание Божественного дара жизни. Но вспомни историю, вспомни крайние обстоятельства, когда выбор стоял между жизнью в позоре, под пытками, или смертью, сохраняющей достоинство и верность… Вспомни защитников Масады, которые предпочли смерть рабству и осквернению. Бывают моменты, когда человеческая душа оказывается на таком краю пропасти, что привычные мерки отступают. Фазаил, как воин, как брат Ирода, возможно, видел в этом единственный способ избежать унижения, которое было бы хуже смерти, – не только для него, но и для чести его рода. Он не искал смерти, но и не мог принять жизнь, купленную ценой такого позора от руки врага. Это отчаянный шаг, акт сопротивления, а не слабости. Антигон, этот иудей, ослепленный местью и властью, даже не понял, какого непримиримого и смертельно опасного врага он только что окончательно создал в лице Ирода.

Лиэль вытирает слезы, ее голос все еще дрожит, но в нем появляется иная нотка – понимания, смешанного с горечью.

– Да, отчаянный… и страшный. Я знаю, Гай, есть примеры в нашей истории… Но сердце все равно разрывается от этого. А Ирод… он уже, должно быть, мчится сквозь враждебные земли, стремясь в Египет. И оттуда – в Рим, к своим могущественным покровителям. Кровь только начинает литься… это лишь прелюдия к еще большей бойне. Какая страшная цена за власть…

Экран медленно гаснет, оставляя после себя лишь мрачные тени, сгущающиеся над дымящимся, истерзанным Иерусалимом, как предзнаменование грядущих бурь и неисчислимых бед.
Экран машины времени вновь оживает, но вместо дыма и криков Иерусалима перед глазами Гая и Лиэль предстает сначала суетливая гавань Остии, главного порта Рима, а затем, по мере продвижения камеры, — сам величественный и шумный Рим. 40 год до н.э. Из порта к Вечному городу тянутся караваны повозок, носилок и пеших путников.

Среди этого многолюдного потока выделяется небольшая, пыльная группа. Впереди, на измученном коне, сидит мужчина. Его одежда, некогда дорогая, изорвана и покрыта дорожной грязью, лицо осунулось, под глазами темные круги от бессонных ночей и пережитых невзгод. Но во взгляде, устремленном на громаду раскинувшегося впереди Рима, горит неукротимая решимость. Это Ирод. За ним, в крытой повозке, угадываются испуганные женские лица – его мать Кипра и невеста Мариамна, Хасмонейка, стараются успокоить плачущих детей. Несколько верных воинов, таких же изможденных, как и их предводитель, замыкают скромный кортеж.

– Ну вот мы и добрались, господин, – хрипло произносит один из воинов, подъезжая ближе к Ироду и кивая на виднеющиеся вдали городские стены. – Из Остии дорога показалась короткой после всего, что мы пережили. Рим. Что дальше?

Ирод глубоко вдыхает уже не морской, а смешанный с тысячами городских запахов воздух.

– Дальше, мой верный друг, мы напомним этим гордым римлянам об их союзниках и о долге чести, – голос Ирода тверд, несмотря на усталость. – Я не пришел сюда как проситель с протянутой рукой. Я пришел требовать справедливости и восстановления порядка. Антигон и его парфянские кукловоды думают, что они победили? Они еще не знают, с кем связались.

Лиэль, внимательно разглядывая Ирода и его спутников, обращается к Гаю:

– Гай, я вижу в повозке его мать Кипру и невесту Мариамну Хасмонейку. Но где же его первая жена, Дорис, и их сын Антипатр? Разве он не должен был спасать и их в первую очередь?

Гай кивает.

– Ирод, предчувствуя катастрофу в Иерусалиме, заблаговременно отправил Дорис и своего первенца Антипатра в более безопасное место – в родную Идумею, где у его семьи были сильные позиции и поддержка. В последний, самый опасный момент бегства из осажденного города с ним остались те, кто был рядом, и чье присутствие имело для него особое значение: мать Кипра как моральная опора, и Мариамна, чей Хасмонейский род был важен для его политических планов. Теперь, когда речь зашла о его женах и многоженстве…

Лиэль продолжает:

– Да, я как раз хотела спросить. Мариамна ведь не была его первой женой? Как это сочетается? И вообще, вопрос многоженства… я думала, херем рабби Гершома…

Гай продолжает объяснение:

– Ты абсолютно права, Лиэль. Дорис была его первой женой, и Антипатр – его первенец. Мариамна станет второй, но далеко не последней. Что касается многоженства, то херем рабби Гершома, который ты упомянула, был принят более чем через тысячу лет после этих событий, в XI веке, и касался в основном ашкеназских общин. Во времена Второго Храма, да и много позже в некоторых общинах, ситуация была иной. Многоженство, особенно для царей и знати, не было чем-то из ряда вон выходящим, хотя и не всегда приветствовалось пророками и мудрецами, если оно вело к забвению Закона или чрезмерному увлечению чужеземными обычаями. Вспомни того же царя Давида или Соломона. Что касается ограничения в четыре жены для простолюдинов, о котором ты говоришь, – да, такие толкования существовали в Галахе, например, в Гемаре (трактат Йевамот 65а), где обсуждается, что мужчине разрешается брать до четырех жен, при условии, что он способен справедливо выполнять свои супружеские обязанности и обеспечивать каждую из них. Но это касалось тех, кто мог себе это позволить, и не было повсеместной практикой.

Лиэль задумчиво кивает.

– То есть, для некоторых общин это оставалось нормой гораздо дольше?

– Именно, – подтверждает Гай. – Возьмем, к примеру, йеменских евреев – одну из древнейших общин, чьи корни уходят ко временам царицы Савской, она же царица Шва, ещё до разрушения Первого Храма. У них многоженство практиковалось вплоть до XX века. Это было связано и с галахическими нормами, которые они соблюдали, и с особыми социальными условиями, например, высоким уровнем детской смертности или необходимостью выполнить заповедь левиратного брака. Они не подпадали под запрет Рабейну Гершома, который распространялся в основном на ашкеназские общины. Даже после создания Государства Израиль, когда светское законодательство, во многом основанное на европейских моногамных традициях, запретило многоженство, для йеменских репатриантов, уже состоявших в полигамных браках в Йемене до приезда (особенно во время операции «Ковер-самолет» в 1949–1950 годах), было сделано исключение – их браки признавались действительными.

Лиэль выглядит удивленной.

– Не знала таких подробностей о йеменской общине… То есть, многоженство у них было не просто пережитком, а имело галахическое и социальное обоснование? И они могли себе это позволить?

– Да, но важно понимать, что и там это не было массовым явлением, – уточняет Гай. – Экономические факторы играли большую роль – содержание нескольких семей требовало значительных средств. Часто второй брак заключался, если первая жена была бесплодна, а заповедь «плодитесь и размножайтесь» имеет огромное значение. Йеменские евреи, известные своей строгой религиозностью и сохранением древних традиций, включая знание иврита, находили этому галахическое оправдание. Женщины часто занимались ремеслами, например, искусной вышивкой, а мужчины – ювелирным делом или торговлей, что могло обеспечивать экономическую базу для такой семьи. Так что для Ирода, как для царя той эпохи, обладающего ресурсами и политическими амбициями, иметь несколько жен, включая первую жену Дорис и будущую жену Мариамну, было в рамках допустимого, хоть и несло в себе семена будущих конфликтов. Предостережение Торы царю &quot;да не умножит себе жен, дабы не развратилось сердце его&quot; (Дварим 17:17) оставалось актуальным.... Сейчас его главная цель – завоевать трон. А семейные дела… они будут решаться потом. Он реалист. Он понимает, что титул без силы – пустой звук. Антигон – не просто мятежник, в глазах значительной части населения он законный наследник Хасмонеев, первосвященник. Ирод для них – чужак, идумей, ставленник ненавистного Рима.

Ирод тем временем бросает взгляд на повозку, где Мариамна Хасмонейка пытается успокоить детей.

– Они заплатили слишком высокую цену за это бегство. Фазаил... брат мой... Гиркан... – Ирод на мгновение сжимает кулаки, на скулах играют желваки. – Я здесь не только ради себя. Я пришел просить Сенат помочь восстановить законную власть. Вернуть первосвященника Гиркана на его место, если он еще жив и способен править. А если нет… – он делает паузу, его взгляд становится жестким, как закаленная сталь, – если нет, то я сам готов взять на себя эту ношу. Я докажу им, что идумей может быть куда более надежным оплотом Рима и защитником Иудеи, чем любой из этих спесивых Хасмонеев, утонувших в своих междоусобицах!

Лиэль, проследив за его взглядом, вновь обращается к Гаю:

– Теперь я понимаю его решение взять в жены Мариамну, Хасмонейку. Какая ирония судьбы! Он, идумей, чью семью Хасмонеи всегда презирали, теперь везет с собой последнюю законную принцессу этого рода в качестве невесты. Это очень смелый и циничный ход. Ведь она не просто Хасмонейка, она внучка Гиркана II, того самого, кого Антигон изувечил, и дочь Александра, сына Аристобула II – двух братьев, двух заклятых врагов. В ее жилах течет кровь обеих ветвей Хасмонеев!

Гай подтверждает ее мысль:

– Именно так, Лиэль. Прагматичный до мозга костей. Ирод понимает, что ему нужна легитимность в глазах иудеев, особенно тех, кто все еще верен Хасмонейской династии. Брак с Мариамной – это попытка примирить непримиримое, соединить свою новую власть с древней славой ее рода. Ее происхождение от обоих братьев-соперников делает ее уникальной фигурой. Это также способ нейтрализовать ее как потенциальное знамя для других претендентов. Ирод всегда мыслил стратегически, даже в любви и браке.

Лиэль вздыхает.

– Да, ты прав. Политика, всегда политика… Бедная Мариамна. Ее судьба теперь неразрывно связана с этим амбициозным и жестоким человеком.

Ирод тем временем трогает коня, направляя его по широкой, вымощенной камнем Аппиевой дороге, ведущей прямо в сердце Города.

– Первым делом – к Антонию, – говорит он своим спутникам. – Марк Антоний не забыл моих прежних услуг. Он знает, что я человек слова и дела. А если его влияния окажется недостаточно, что ж, есть еще и Октавиан. Рим должен наконец понять: только сильная рука, беззаветно преданная Риму, сможет удержать Иудею в узде. И эта рука – моя.

Экран мерцает, перенося Гая и Лиэль в роскошный атриум римской виллы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь отверстие в крыше – комплювий, – играют на мозаичном полу и освежают воду в имплювии. Слышен приглушенный шум городской жизни, но здесь, в тени колонн, царит атмосфера власти и утонченной роскоши. Марк Антоний, облаченный в свободную тунику, полулежит на клинэ, вкушая виноград. Рядом с ним – несколько приближенных и секретарь с восковыми табличками.

Входит слуга, низко кланяясь.

– Господин, Ирод из Иудеи просит немедленной аудиенции. Говорит, вести чрезвычайной важности.

Антоний лениво машет рукой, на его лице мелькает любопытство.

– Ирод? Наконец-то! Пусть войдет. Давно о нем не было вестей. Посмотрим, какие бури принесли его на наш порог.

Ирод входит. Он успел сменить дорожную одежду на приличную тогу, но следы долгого и опасного пути все еще заметны на его осунувшемся, но решительном лице. Он держится с достоинством, не выказывая ни заискивания, ни излишней гордости.

– Приветствую тебя, Марк Антоний, опора Рима на Востоке! – Голос Ирода звучит твердо. – Рад видеть тебя в силе и здравии.

Антоний откидывается на подушках, внимательно, с легкой усмешкой, изучая гостя.

– Ирод! Рад видеть. Давненько ты не радовал нас своим визитом. До меня долетали смутные слухи… Парфяне, говорят, снова суют свой нос, куда не следует? И этот твой вечный соперник… Антигон, кажется? Опять мутит воду?

– Увы, не просто слухи, Антоний, а жестокая реальность, – Ирод подходит ближе, его голос полон сдерживаемой горечи. – Иерусалим захвачен. Орды парфян и мятежник Антигон учинили там резню. Первосвященник Гиркан, твой верный союзник и друг Рима, схвачен и, боюсь, изувечен. Мой брат Фазаил… – Ирод на мгновение замолкает, в его голосе прорывается боль, – Фазаил предпочел смерть унизительному плену. Я с трудом вырвался, спасая свою семью.

Антоний хмурится, откладывая чашу с вином. Выражение ленивой расслабленности исчезает с его лица.

– Парфяне в Иерусалиме? Это уже не шутки. Они явно зарвались. И что же ты намерен делать, Ирод? Ты ведь не из тех, кто будет сидеть сложа руки и лить слезы. Ты всегда был человеком действия.

– Я пришел просить помощи Рима, Антоний, – прямо говорит Ирод, глядя ему в глаза. – Помощи в восстановлении законной власти и изгнании парфянских захватчиков. Гиркан, если он еще жив и способен править, должен быть восстановлен на своем месте. Или же, если его правление стало невозможным, нужно найти ему достойную замену. Я мог бы предложить кандидатуру моего юного брата Ферора, или даже моего сына от Дорис, Антипатра, если Сенат сочтет это приемлемым для обеспечения преемственности и стабильности. Главное – Иудея не должна оставаться добычей парфянских ставленников. Это прямая угроза интересам Рима в регионе. Ты помнишь нашу совместную службу, Антоний, как я был предан твоему отцу, а затем и тебе. Моя верность Риму и тебе лично непоколебима.

Антоний задумчиво постукивает пальцами по подлокотнику своего ложа.

– Да, я помню твою службу, Ирод. Ты никогда не подводил. И твоя щедрость, когда она была необходима Риму, также не забыта. Гиркан… боюсь, старик уже не тот. А этот Антигон – опасный фанатик, пляшущий под парфянскую дудку. Такого мы допустить не можем.

В этот момент в атриум, сопровождаемый ликтором, входит еще одна значимая фигура – молодой, но уже излучающий ауру несомненной власти Гай Октавиан. Он приветственно кивает Антонию и затем обращает свой проницательный взгляд на Ирода.

– Марк, до меня дошло, что у тебя гость с Востока, с тревожными новостями, – голос Октавиана спокоен, но в нем чувствуется металл. – Ирод из Иудеи, если не ошибаюсь? Парфянская наглость, о которой ты говоришь, требует незамедлительного и жесткого ответа.

Ирод поворачивается к Октавиану, склоняя голову с должным уважением.

– Цезарь Октавиан. Для меня большая честь. Да, вести из Иудеи неутешительны, но я твердо верю, что совместными усилиями Рима мы сможем исправить сложившееся положение. Я здесь, чтобы предложить Риму свою неизменную верность и все свои силы для восстановления порядка и защиты римских интересов.

Октавиан внимательно, почти не мигая, смотрит на Ирода.

– Твоя прошлая верность Риму хорошо известна, Ирод. Как и твоя энергия и военные таланты. Но просто восстановить престарелого Гиркана… Будет ли этого достаточно, чтобы надолго утихомирить Иудею и дать отпор парфянам? Нам нужен кто-то сильный, кто сможет держать страну в ежовых рукавицах и быть надежным союзником на десятилетия вперед. Кто-то, кто не дрогнет перед трудностями.

Антоний поднимается, его лицо выражает внезапно принятое, почти дерзкое решение. Он обменивается быстрым, понимающим взглядом с Октавианом, который едва заметно кивает в ответ.

– Октавиан абсолютно прав. Просто латать старые дыры – это полумера, которая лишь отсрочит новые проблемы. Ирод, ты не раз доказывал свою преданность и свои незаурядные способности. Ты знаешь Иудею как свои пять пальцев, ты знаешь ее народ, ты знаешь истинную цену парфянским обещаниям. – Он делает паузу, интригующе улыбаясь. – Мы тут с Октавианом немного посовещались еще до твоего прихода, обсуждая положение на Востоке… И знаешь, какая мысль пришла нам в голову? Зачем нам искать кого-то другого, когда перед нами стоит человек, идеально подходящий для решения этой задачи?

Ирод смотрит на них, пытаясь понять, к чему клонят два самых могущественных человека в Риме. Он ожидал обсуждения кандидатур, переговоров о военной помощи, но выражение их лиц намекало на нечто совершенно иное, неожиданное.

– Я готов служить Риму и вам в любом качестве, которое вы сочтете наилучшим для Иудеи и для славы Рима, – осторожно произносит он, чувствуя, как колотится сердце.

Антоний широко усмехается, подходя к Ироду и по-дружески хлопая его по плечу.

– Служить – это, конечно, похвально, Ирод. Но что, если мы предложим тебе нечто гораздо большее, чем просто служба? Что, если Рим решит, что Иудее нужен не просто очередной первосвященник или этнарх, зависящий от каждой смены настроения в Синедрионе, а… настоящий царь? Сильный царь, друг и верный союзник римского народа?

Лиэль, затаив дыхание, наблюдает за этой сценой.

– Царь?! Но он же приехал просить помощи для Гиркана, или, в самом крайнем случае, продвинуть своего сына! А они… они предлагают корону ему самому? Невероятно! Гай, но как это возможно? Разве Рим вот так просто назначает царей в других землях? Да еще и идумеянина – на трон Иудеи, где всегда правили Хасмонеи, потомки Маккавеев! Это же неслыханно! А как же Синедрион? Разве не он должен утверждать такие вещи? И как народ примет царя-идумеянина, навязанного Римом? Это же вызовет страшное возмущение, новые бунты!

Гай кивает, его лицо, как всегда, непроницаемо, но в глазах мелькает огонек интереса.

– Неслыханно для иудеев, возможно, но не для Рима, Лиэль. Рим уже давно практикует политику «разделяй и властвуй», а также установление «дружественных царей» и «союзников римского народа» на своих границах. Это позволяет им контролировать обширные территории, не вводя туда напрямую легионы и не неся полных административных расходов. Вспомни хотя бы царей Каппадокии, Галатии, других малоазийских царств. Рим часто утверждал или даже назначал правителей, которые были ему лояльны и могли обеспечить стабильность в регионе, особенно если речь шла о противостоянии внешним угрозам, таким как парфяне. Что касается Синедриона… В глазах Рима, особенно в такой критический момент, когда Иудея фактически захвачена их врагами, мнение местного совета, каким бы уважаемым он ни был, вторично по отношению к стратегическим интересам империи. Они видят в Антигоне узурпатора, поддержанного парфянами, и действуют соответственно, чтобы восстановить свой порядок.

Лиэль сжимает кулаки, ее голос полон тревоги.

– Но народ! Народ Иудеи не примет так просто царя-чужака, да еще и поставленного римскими мечами! Это же масло в огонь! Хасмонеи, при всех их грехах, были своими, из рода священников, они боролись за нашу веру! А идумеянин… это будет воспринято как прямое оскорбление!

– Рим это понимает, Лиэль, но их расчет иной, – продолжает Гай. – Антоний и Октавиан – прежде всего прагматики. Им не нужны слабые, колеблющиеся марионетки или бесконечные династические распри Хасмонеев, которые лишь ослабляют регион. Им нужен сильный, решительный, лояльный и, что немаловажно, полностью обязанный им своим возвышением правитель. Ирод, с его энергией, военным опытом, доказанной преданностью и, как тонко намекнул Антоний, &quot;щедростью&quot; в прошлом, – идеальный кандидат в их глазах. Они рассчитывают, что он, получив римскую поддержку и легионы, сможет силой подавить любое сопротивление. А затем, уже утвердившись, будет искать способы легитимизировать свою власть в глазах народа – через брак с Хасмонейкой Мариамной, через щедрые дары. Для римского Сената и триумвиров идумейское происхождение Ирода – не препятствие, а возможно, даже преимущество. Он не связан старыми династическими счетами так, как Хасмонеи, и будет полностью зависеть от поддержки Рима. Его первоначальная, скромная просьба о восстановлении Гиркана или назначении сына лишь подчеркнула в их глазах его умеренность и готовность принять любое решение Рима. Он блестяще, возможно, даже не до конца осознавая это сам, разыграл свои карты. А «принятие народом»… Римская история знает много примеров, когда это принятие приходило уже после того, как новый правитель демонстрировал свою силу и способность обеспечить порядок.

Ирод стоит перед двумя триумвирами, и на его лице изумление борется с едва проступающей, невероятной надеждой.

– Царь?.. Вы… вы действительно это имеете в виду? – его голос, обычно такой твердый, предательски дрогнул.

Антоний кладет руку ему на плечо, его взгляд серьезен.

– Более чем серьезно, Ирод. Рим нуждается в тебе на троне Иудеи. И сама Иудея, истерзанная смутами, нуждается в таком правителе, как ты.

Экран переносит наблюдателей в величественное здание Курии Гостилии на Римском Форуме. Зал заседаний Сената полон – сенаторы в белоснежных тогах с пурпурными полосами занимают свои места на каменных скамьях. Воздух пропитан ожиданием и некоторым напряжением. В центре, на возвышении, – консулы, председательствующие на заседании. Марк Антоний и Октавиан занимают почетные места, их присутствие подчеркивает важность момента. Чуть в стороне, но также на видном месте, располагается и третий триумвир – Марк Эмилий Лепид, хотя его фигура и кажется менее вовлеченной в происходящее, чем фигуры его более амбициозных коллег.

Ирод стоит перед сенаторами – не как проситель, но и не как завоеватель. Он одет в скромную, но дорогую тогу, его лицо выражает серьезность и решимость. Он знает, что сейчас решается его судьба и, возможно, судьба Иудеи на многие годы вперед.

– …и посему, отцы-сенаторы, – звучит зычный голос одного из консулов, завершающего свою речь, – учитывая дерзкое вторжение парфян, вероломство мятежника Антигона и необходимость скорейшего восстановления порядка и защиты интересов Рима на Востоке, мы, консулы, по настоятельному предложению доблестных триумвиров Марка Антония, Гая Юлия Цезаря Октавиана и Марка Эмилия Лепида, хотя основная инициатива в данном вопросе исходила от наших коллег, ведущих дела на Востоке, выносим на ваше суждение следующее: провозгласить Ирода, сына Антипатра, верного союзника и друга римского народа, царем Иудеи!

По залу пробегает гул. Одни сенаторы одобрительно кивают, другие обмениваются удивленными, даже скептическими взглядами. Назначить царем идумеянина, обойдя оставшихся Хасмонеев, – это действительно было смелым, если не сказать беспрецедентным решением.

– Да, отцы-сенаторы! – Антоний поднимается со своего места, его голос, привыкший командовать легионами, легко заполняет пространство Курии. – Я лично знаю Ирода! Я видел его в бою, я знаю его преданность Риму! Он не раз доказывал свою доблесть и мудрость. В то время как Хасмонеи погрязли в междоусобицах, ослабляя Иудею и открывая двери нашим врагам, Ирод и его отец всегда были твердой опорой Рима. Сейчас, когда парфянская гидра подняла голову и угрожает нашим восточным провинциям, нам нужен не просто символ древнего рода, а сильный и решительный правитель, способный дать отпор врагу и обеспечить стабильность! Ирод – именно такой человек!

Октавиан, в свою очередь, также встает. Его речь короче, но не менее весома.

– Соглашусь с коллегой Антонием. Прагматизм и безопасность Рима – вот что должно руководить нашими решениями. Ирод доказал свою лояльность и эффективность. Назначение его царем Иудеи – это не только признание его заслуг, но и стратегический шаг, укрепляющий наши позиции на Востоке. Рим нуждается в сильных союзниках, способных самостоятельно защищать свои земли и наши общие интересы. Лепид, я уверен, также поддержит это решение, направленное на укрепление государства.

Лепид, несколько формально, поднимается и произносит несколько слов в поддержку предложения, подчеркивая необходимость единства перед лицом внешних угроз, хотя его энтузиазм заметно уступает пылу Антония и холодной решимости Октавиана.

Один из старых сенаторов, известный своим консерватизмом и скрупулезным отношением к римским традициям, медленно поднимается, опираясь на посох. Его голос звучит скрипуче, но отчетливо.

– Почтенные триумвиры, досточтимые консулы! Мы все понимаем остроту момента и парфянскую угрозу. Но… идумеянин на троне Иудеи? Провозглашенный царем здесь, в Риме, без какого-либо участия их собственного Синедриона или ясно выраженной воли народа? Не посеем ли мы этим решением семена еще большего раздора? Не станет ли такой царь, обязанный своим троном исключительно нам, восприниматься как чужеземный ставленник, тиран, а не законный правитель? Мы помним, сколь ревностно иудеи относятся к своим обычаям и своей независимости в вопросах веры и престолонаследия.

Антоний выходит вперед, его взгляд тверд, а голос не допускает возражений.

– Уважаемый Луций Марций! Ваши опасения понятны, но позвольте заверить вас и весь Сенат: мы даем Иудее не тирана, а единственную надежду на восстановление мира и порядка! – он обводит зал властным взглядом. – Парфяне уже оскверняют Иерусалим! Ставленник парфян Антигон уже показал, что такое настоящая тирания, начав с убийств и изувечивания своих же соплеменников! О какой «воле народа» можно говорить, когда народ стонет под сапогом захватчиков? Ирод, получив от нас царский титул и, что важнее, поддержку римских легионов, будет иметь законное право и реальную силу, чтобы изгнать парфян и сокрушить мятежников. Его брак с Мариамной, представительницей древнего рода Хасмонеев, станет залогом будущего примирения. Он будет не просто нашим ставленником, а сильным защитником своей страны, гарантом стабильности на наших восточных рубежах. Именно такой правитель нужен Иудее сейчас, а не слабая фигура, которая утонет в склоках и вновь приведет страну к хаосу! Рим предлагает не порабощение, а избавление и прочный мир под властью сильного, нами поддержанного царя!

Голосование проходит быстро. Влияние триумвиров, особенно Антония и Октавиана, а также очевидная парфянская угроза делают свое дело. Большинство сенаторов поднимают руки в знак согласия.

Консул торжественно объявляет:

– Сенат и народ Рима постановили: Ирод, сын Антипатра, провозглашается царем Иудеи! Да сопутствует ему удача и да служит он верой и правдой Риму и своему народу!

Ирод, стоявший до этого с достоинством, но с заметным внутренним напряжением, выпрямляется еще больше. Его лицо выражает глубокую серьезность. Он кладет правую руку на сердце и слегка склоняет голову – в знак глубокого уважения и принятия высокой ответственности. В его глазах на мгновение вспыхивает огонь триумфа.

Лиэль, наблюдая за этим, качает головой.

– Так просто… и так судьбоносно. Несколько речей, голосование… и вот, человек, еще недавно бывший изгнанником, становится царем по воле чужеземного Сената. Поистине, Рим – вершитель судеб мира в это время.

Гай коротко кивает.

– Прагматизм, Лиэль. Чистый прагматизм. Риму нужен был сильный и лояльный правитель в Иудее, способный противостоять парфянам и внутренним смутам. Ирод подходил на эту роль как нельзя лучше. Остальное – детали, которые, с точки зрения Рима, можно уладить позже, силой или дипломатией. Теперь у Ирода есть титул и обещание поддержки. Но впереди у него самое сложное – завоевать свое царство.

Экран машины времени гаснет и вновь вспыхивает, показывая теперь побережье Финикии, порт Птолемаиды, он же Акко. 39 год до н.э. Римские транспортные корабли стоят на рейде, с них на берег сходят воины – как иудейские наемники Ирода, так и первые отряды римской помощи. Сам Ирод, в боевых доспехах, уже на берегу, всматривается на юг, в сторону Иудеи. Его лицо сурово и решительно. Рядом с ним – несколько его верных полководцев и римский офицер, легат от Гая Вентидия Басса, который в это время успешно теснил парфян в Сирии.

– Приветствую тебя на земле, почти иудейской, царь Ирод! – произносит римский легат, козыряя. – Корабли доставили тебя и твоих людей, как и распорядился великий Антоний. Эти две когорты – первая ласточка римской помощи. Основные силы под командованием легата Гая Сосия будут готовы присоединиться к тебе, как только ситуация с парфянами в Сирии будет окончательно стабилизирована. Вентидий шлет тебе свое почтение и желает скорейшей победы.

Ирод коротко кивает, его взгляд не отрывается от горизонта.

– Передай мою благодарность Вентидию и Риму за их слово. Каждый день, пока я здесь, а не в Иерусалиме, – это еще один день, когда узурпатор Антигон травит умы моего народа и укрепляет свою незаконную власть! Какие вести из Иудеи, Птолемей? – обращается он к одному из своих командиров, мужчине средних лет, чье лицо испещрено шрамами былых сражений. – Ты, как брат моей первой жены Дорис и дядя моего первенца Антипатра, знаешь настроения в народе не понаслышке.

Птолемей, опытный воин, мрачно качает головой.

– Вести, мой царь, прямо скажем, не радужные. Антигон не терял времени даром. Он повсюду трубит, что ты – римская марионетка, идумейский выскочка, идущий осквернить Святую Землю и веру отцов. И многие, увы, ему верят, особенно в Галилее и в самом Иерусалиме, где он укрепился. Его сторонники многочисленны, фанатичны, и остатки парфянских головорезов, разбитых Вентидием, но не уничтоженных до конца, все еще с ним. Они готовы драться за каждый город, за каждый камень.

Ирод сжимает кулаки, на его скулах играют желваки.

– Я так и думал. Титул, дарованный мне Сенатом, – это лишь право на войну. Настоящую корону придется вырвать из рук этого Хасмонейского выродка мечом! – его голос становится жестким, как сталь. – Мы начнем с Галилеи. Она всегда была гнездом смутьянов и разбойников. Пусть первыми узнают, что их новый царь не потерпит неповиновения! Мы пройдем эту землю огнем и мечом, если понадобится, но порядок будет восстановлен! И каждый, кто осмелится поднять оружие против законного царя, утвержденного Римом, заплатит своей головой! А парфяне… их время в Иудее прошло!

Экран машины времени вспыхивает, перенося Гая и Лиэль в сирийскую Антиохию. 37 год до н.э. Зал во дворце Марка Антония. Он в парадных доспехах, но без шлема, сидит на резном кресле. Рядом, чуть поодаль, стоит Ирод, также в доспехах, его лицо непроницаемо, но в глазах застыло холодное удовлетворение. Перед ними, в цепях, измученный, в рваной одежде, но не сломленный окончательно, стоит Антигон Маттафия, последний царь из династии Хасмонеев. Римские легионеры с суровыми лицами держат его под стражей.

– Итак, Антигон, сын Аристобула, – голос Антония звучит ровно, но в нем слышится металл. – Твоя авантюра закончилась. Иерусалим пал. Твои воины перебиты или сдались. Ты сам – мой пленник. Что скажешь в свое оправдание, прежде чем я решу твою участь?

Антигон поднимает голову, его запавшие глаза сверкают ненавистью.

– Оправдание? Перед тобой, римский тиран, и перед этим идумейским выскочкой, предателем моего народа? – он плюет кровью на мозаичный пол. – Я сражался за трон моих отцов, за свободу Иудеи от вашей римской удавки! Я – законный царь из рода Хасмонеев, помазанник Божий! А вы… вы просто убийцы и грабители!

Ирод делает шаг вперед, его рука ложится на эфес меча.

– Довольно этого фарса, Антоний! – голос Ирода резок и нетерпелив. – Этот человек – не царь, а бунтовщик и парфянская марионетка! Он три года заливал Иудею кровью! Пока он жив, в Иудее не будет мира. Каждый недовольный, каждый фанатик будет видеть в нем знамя для нового мятежа! Его нужно казнить. Немедленно и показательно!

Антоний задумчиво смотрит на Антигона, затем на Ирода.

– Казнить царя, Ирод… Это серьезный шаг. Рим обычно оказывает снисхождение к царственным особам, даже к побежденным врагам. Ссылка, почетный плен – такова наша практика. Это произведет не лучшее впечатление на других наших союзников и клиентов на Востоке.

– Какой он царь, Антоний?! – почти выкрикивает Ирод, его обычное самообладание дает трещину. – Он преступник! Он поднял оружие против Рима и его союзника, то есть меня, законного царя, утвержденного Сенатом! Он заключил сделку с парфянами, нашими злейшими врагами! Он несет ответственность за гибель тысяч людей, за разорение страны! Если он останется жив, даже в самой дальней ссылке, его имя будет как искра в пороховой бочке. Моя власть, дарованная мне Римом, не будет прочной, пока дышит этот последний Хасмоней! Он должен умереть, и умереть позорной смертью, чтобы никто больше не осмелился пойти по его пути!

Антигон слушает это с горькой усмешкой.

– Боишься меня, идумейская собака? Даже в цепях я страшнее тебя с твоими римскими легионами! Народ Иудеи никогда не примет тебя! Моя кровь станет проклятием на твоем роду!


Лиэль невольно закрывает глаза.
– О, Всевышний… какая ненависть… Ирод не остановится ни перед чем, чтобы уничтожить последнего Хасмонея. Он прав в одном – пока Антигон жив, его положение действительно шатко.

Гай кивает, его лицо мрачно.

– Ирод абсолютно безжалостен в достижении своих целей. Для него Антигон – не просто поверженный враг, а символ всего старого порядка, который он должен уничтожить, чтобы построить свой. И он давит на Антония, зная его слабости и его заинтересованность в стабильной Иудее под контролем верного Риму правителя.

Антоний некоторое время молчит, взвешивая слова Ирода. Затем он медленно кивает.

– Ты прав, Ирод. В сложившихся обстоятельствах проявление обычной римской снисходительности может быть истолковано как слабость. Этот Антигон действительно принес много бед. Иудея нуждается в твердой руке и окончательном прекращении смуты. – Он обращается к центуриону стражи. – Уведите его. Приказ таков: сначала высечь розгами публично, как обычного разбойника, а затем – обезглавить. Пусть это послужит уроком всем, кто осмелится бросить вызов Риму и его друзьям.

Центурион козыряет.

– Будет исполнено, триумвир!

Солдаты грубо хватают Антигона и выволакивают из зала. Его проклятия и крики о мщении еще некоторое время доносятся из коридора, а затем стихают.

Лиэль прижимает руку ко рту, ее глаза расширены от ужаса.

– Розгами… а потом обезглавить… Как простого преступника! Последнего царя из рода Хасмонеев, потомка тех, кто вернул нам свободу… Какое страшное унижение! Какая беспощадная жестокость! Это… это конец целой эпохи.

Гай смотрит на опустевшее место, где только что стоял Антигон, его голос лишен эмоций.

– Да, Лиэль. Это конец династии Хасмонеев, правившей Иудеей более ста лет. Их слава и их ошибки – все ушло в прошлое с последним ударом топора палача. Ирод добился своего. Он не просто устранил соперника; он унизил и уничтожил саму идею Хасмонейского правления. Теперь на иудейском престоле окончательно утвердился Ирод I. Начинается новая эпоха в истории Иудеи – эпоха Ирода Великого.

Экран вновь оживает, показывая Иерусалим, но уже не дымящиеся руины, а город, где постепенно налаживается жизнь. Прошло несколько месяцев после казни Антигона. Царский дворец, некогда принадлежавший Хасмонеям, теперь резиденция Ирода I. Сам Ирод, уже без доспехов, в богатых, но строгих одеждах, принимает доклады своих советников и военачальников. Рядом с ним, на почетном месте, но с выражением сдержанной печали и отстраненности на прекрасном лице, сидит Мариамна, его новая жена, последняя принцесса из рода Хасмонеев.

– …таким образом, мой царь, последние очаги сопротивления в Галилее подавлены, – докладывает один из военачальников. – Разбойничьи шайки, поддерживавшие Антигона, рассеяны или уничтожены. В Идумее и Самарии также спокойно. Народ, уставший от войны, понемногу возвращается к мирной жизни.

Ирод удовлетворенно кивает.

– Хорошо. Жестокость, проявленная при взятии Иерусалима, и показательная казнь Антигона сделали свое дело. Люди поняли, что время смут прошло. Но порядок, купленный страхом, непрочен. Нам нужна лояльность, – он переводит взгляд на Мариамну, и в его глазах на мгновение мелькает сложная смесь нежности, триумфа и, возможно, некоторой вины. – Наш брак, царица Мариамна, – это первый и главный шаг к примирению. Твоя кровь, кровь Хасмонеев, соединившись с моей властью, дарованной Римом, должна стать основой нового единства Иудеи.

Мариамна медленно поднимает на него глаза. В них нет ненависти, но и любви тоже нет – лишь глубокая, затаенная скорбь и осознание своей роли в этой политической игре.

– Я исполню свой долг перед народом Иудеи, царь Ирод, – ее голос тих, но тверд. – Если мой род должен угаснуть, то пусть это произойдет так, чтобы принести мир этой многострадальной земле. Да будет на то воля Всевышнего.

Ирод слегка хмурится от ее холодности, но не подает вида.

– Воля Всевышнего проявляется через сильных правителей, моя царица. А сила правителя во многом зависит от его союзников. – Он поворачивается к своему главному советнику, идумеянину, как и он сам. – Какие вести от нашего друга и покровителя, Марка Антония? Я отправил ему щедрые дары после взятия Иерусалима и казни этого мятежника. Дошли ли они? И какова его реакция?

Советник склоняет голову.

– Да, мой царь. Дары были приняты с большой благосклонностью. Марк Антоний весьма доволен тем, как быстро и решительно ты навел порядок в Иудее. Он видит в тебе надежного и сильного союзника, способного удержать этот стратегически важный регион под контролем Рима. Он передает тебе свои наилучшие пожелания и подтверждает свою неизменную дружбу и поддержку. Более того, он намерен в ближайшее время посетить Восток и, возможно, удостоит Иерусалим своим визитом. Он также упомянул, что Клеопатра, царица Египта, также проявляет к тебе… интерес.

Ирод усмехается.

– Клеопатра… Эта египетская кошка всегда знает, где пахнет властью и золотом. Но пока Антоний на моей стороне, ее интриги мне не страшны. Наша задача – укреплять связи с Антонием. Он – наш щит и меч на римской арене. Отправляйте ему новые дары, заверяйте в моей вечной преданности. Пригласите его от моего имени посетить Иерусалим, как только он прибудет в Сирию. Мы устроим ему прием, который он не забудет! Пусть весь Восток видит, кто является главным союзником Рима в этих землях!

Лиэль, наблюдая за Иродом, качает головой.

– Удивительный человек… Жестокий, безжалостный, но при этом такой расчетливый и дальновидный политик. Едва утвердившись на троне, он уже думает о легитимации власти через брак и об укреплении союза со своим римским покровителем. Он понимает, что его царствование целиком и полностью зависит от воли Рима, и в первую очередь – от Антония.

Гай кивает.

– Именно. Казнь Антигона закрыла одну главу, но открыла другую. Ирод I начинает свое правление. Эпоха Хасмонеев закончилась. Начинается эра Ирода – энергичного, жестокого и амбициозного царя-клиента Рима.

Экран машины времени вспыхивает, показывая бурлящий Рим. 32 год до н.э. На Форуме толпы людей, возбужденно обсуждающих последние новости. 

– Невероятно! Слыхали?! Октавиан обнародовал завещание Антония! – кричит один горожанин другому, размахивая руками. – Говорят, он там все римские земли на Востоке Клеопатре и ее ублюдкам отписал! И похоронить себя велел в Александрии, рядом с этой нильской ведьмой!

– Предатель! – подхватывает другой. – Забыл, что он римлянин! Променял Рим на юбку распутной царицы! Позор! Сенат должен немедленно лишить его всех полномочий!

В Курии обстановка не менее накаленная. Октавиан, спокойный и решительный, обращается к сенаторам. Рядом с ним – его верные соратники, Агриппа и Меценат. Места, где раньше сидели Антоний и Лепид, пустуют.

– Отцы-сенаторы! – голос Октавиана звучит твердо, но с нотками праведного гнева. – Вы все ознакомились с содержанием этого позорного документа, именуемого завещанием Марка Антония. Подлинное оно или нет – судить не мне, но дела его говорят громче всяких слов! Он раздает римские провинции как свои личные владения! Он ведет себя не как римский триумвир, а как восточный деспот, ослепленный чарами египетской царицы! Он оскорбляет богов Рима и предает идеалы, за которые сражался и пал великий Цезарь, чьим верным соратником он когда-то был!

Один из сенаторов, сторонник Антония, пытается возразить:

– Но это… это может быть подделка, Октавиан! Провокация, чтобы очернить имя доблестного воина! Нам известно, что завещания хранятся в храме Весты под строжайшей охраной! Как оно могло быть так легко обнародовано, если только не было… изъято силой или сфабриковано?

– Подделка?! – Октавиан повышает голос. – А его отказ явиться в Рим по вызову Сената – тоже подделка? А его открытое сожительство с Клеопатрой, в ущерб законной римской супруге, моей сестре Октавии, – это тоже выдумка? А его самовольные войны и раздача царских титулов детям этой египтянки, знаменитые «Дарования Александрии»? Нет, отцы-сенаторы! Антоний сам себя поставил вне римского закона! Его действия полностью соответствуют духу этого завещания, где он признает Клеопатру женой, назначает их детей наследниками римских земель и желает быть похороненным в Египте!

Лиэль, наблюдая за этой сценой, встревоженно шепчет:

– Какая мощная пропагандистская машина! Октавиан мастерски использует это завещание, реальное оно или нет, чтобы настроить общественное мнение и Сенат против Антония. Но, Гай, мы же можем попытаться узнать правду! Наша машина… она способна показать нам момент составления этого завещания или как Октавиан его получил? Это была полная подделка? Или в нем была доля истины? А куда, кстати, делся Лепид, третий триумвир? Его ведь тоже нет.

Гай на мгновение задумывается, его пальцы скользят по невидимой панели управления на запястье. Экран перед ними слегка мерцает, изображение Рима сменяется на более камерную сцену.

– Попробуем, Лиэль. Заглянем в Александрию, за несколько месяцев до этих событий… и в Рим, к весталкам, в момент изъятия документа. 

Экран вспыхивает ярким светом, затем стабилизируется, показывая просторный, залитый солнцем зал во дворце в Александрии. Марк Антоний, уже немолодой, но все еще властный, сидит за массивным столом. На его лице следы усталости и, возможно, излишеств. Рядом с ним, элегантная и внимательная, стоит Клеопатра. Перед Антонием – писец с папирусом и каламом.

– Пиши, Каллимах, – голос Антония звучит немного хрипло. – «Я, Марк Антоний, триумвир, находясь в здравом уме и твердой памяти…» Да-да, все эти формальности… «…завещаю следующее: Первое. Подтверждаю мои дары, сделанные в Александрии: сыну моему Птолемею Филопатору, известному как Цезарион, верховную власть над Египтом и Кипром, как сыну божественного Юлия и царицы Клеопатры. Детям моим от царицы Клеопатры: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и Парфию, как только она будет завоевана; Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию; Птолемею Филадельфу – Финикию, Сирию до Евфрата и Киликию…»

Клеопатра кладет руку ему на плечо, ее голос мягок, но настойчив:

– И не забудь, мой Антоний, о нас. О нашем союзе. И о том, где ты желаешь обрести вечный покой.

Антоний устало улыбается ей.

– Конечно, моя царица. «Второе. Признаю царицу Клеопатру VII Филопатор моей законной супругой, а брак мой с Октавией, сестрой Цезаря Октавиана, считать расторгнутым ввиду ее неверности духу нашего союза и римским добродетелям…» – тут он усмехается. – «Третье. Желаю, чтобы тело мое, где бы ни настигла меня смерть, было перевезено в Александрию и погребено рядом с царицей Клеопатрой в мавзолее, который мы начали строить…»

Изображение на экране меняется. Теперь это темное, священное хранилище в храме Весты в Риме. Несколько решительных мужчин в сопровождении ликторов, явно люди Октавиана, требуют у старшей весталки выдать им документ.

– Во имя Сената и блага Рима, почтенная мать, – говорит один из них, – мы должны ознакомиться с завещанием Марка Антония. Ходят слухи, что оно содержит измену!
Весталка, бледная, но исполненная достоинства, сопротивляется:

– Это святотатство! Завещания, вверенные нам, неприкосновенны! Антоний – римский гражданин!

– Римский гражданин, который предал Рим! – отрезает посланник Октавиана. – Выдайте его, или мы будем вынуждены применить силу. Государственная необходимость превыше формальностей!

В конце концов, под угрозой, жрицы уступают. С тяжелым сердцем старшая весталка достает из ларца запечатанный свиток и передает его людям Октавиана.

Экран снова возвращается к сцене в Сенате, где Октавиан произносит свою речь.

Лиэль потрясенно молчит несколько мгновений.

– Значит… значит, оно было подлинным! По крайней мере, в основных своих положениях! Антоний действительно все это завещал! И похоронить себя рядом с Клеопатрой, и земли… и даже попытался унизить Октавию!

Гай кивает, его лицо серьезно.

– Да, похоже, содержание, которое Октавиан представил Сенату, по большей части соответствовало действительности. Антоний, ослепленный любовью или политическими амбициями, действительно совершил эти шаги, которые были абсолютно неприемлемы для римского менталитета. Он недооценил реакцию Рима и хитрость Октавиана.

Лиэль качает головой.

– Тогда Октавиану даже не пришлось сильно стараться с подделкой. Он просто… обнародовал правду, которая оказалась страшнее любой лжи для репутации Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Он отобрал самые скандальные пункты, усилил какие-то формулировки, но основа была реальной. И это делало его пропаганду еще более убийственной. Антоний сам дал ему в руки оружие против себя. Что касается Лепида, то он к этому времени уже сошел с политической арены. После неудачной попытки бросить вызов Октавиану на Сицилии в 36 году до н.э., он был лишен триумвирских полномочий и отправлен в своего рода почетную ссылку, сохранив лишь сан Великого понтифика. Так что поле битвы за единоличную власть осталось за Антонием и Октавианом. И Октавиан, как видишь, действует куда хитрее и расчетливее. Он не объявляет войну Антонию, римлянину, что было бы гражданской войной и вызвало бы осуждение. Он объявляет войну Клеопатре.

В Курии обстановка не менее накаленная. Октавиан, спокойный и решительный, обращается к сенаторам.

– Отцы-сенаторы! – голос Октавиана звучит твердо. – Вы все ознакомились с содержанием этого позорного документа... Его дела говорят громче всяких слов! Он раздает римские провинции как свои личные владения! Он ведет себя не как римский триумвир, а как восточный деспот, ослепленный чарами египетской царицы! Он оскорбляет богов Рима и предает идеалы, за которые сражался и пал великий Цезарь, чьим верным соратником он когда-то был!

Один из сенаторов, сторонник Антония, пытается возразить:

– Но как мы можем быть уверены в его подлинности, Октавиан! Изъятие завещания из храма Весты силой – это неслыханно!

– Неслыханно?! – Октавиан повышает голос. – А его отказ явиться в Рим по вызову Сената – тоже неслыханно? А его открытое сожительство с Клеопатрой, в ущерб законной римской супруге, моей сестре Октавии, – это тоже неслыханно? А его самовольные войны и раздача царских титулов детям этой египтянки, знаменитые «Дарования Александрии»? Нет, отцы-сенаторы! Антоний сам себя поставил вне римского закона! Его действия полностью соответствуют духу этого завещания, где он признает Клеопатру женой, назначает их детей наследниками римских земель и желает быть похороненным в Египте!

В зале Сената тем временем нарастает гул негодования против Антония.

– Лишить его всех полномочий! – кричат сенаторы. – Признать врагом государства!

– Сенат Рима, – продолжает Октавиан, дождавшись тишины, – не может более мириться с таким поведением. Предлагаю лишить Марка Антония всех триумвирских полномочий и консульских назначений, которые он получил! Он сам избрал свой путь, путь предательства интересов Рима!
Предложение принимается почти единогласно.

– А теперь, отцы-сенаторы, – Октавиан делает паузу, его взгляд становится ледяным. – Мы не можем оставить без ответа наглость этой египетской царицы, которая посмела посягнуть на римские земли и римскую честь, опутав своими чарами римского полководца! Я предлагаю объявить войну Клеопатре, царице Египта! Пусть она ответит за свое высокомерие и за то зло, которое она причинила Риму!

Снова крики одобрения.

– Войну Клеопатре! Да! Смерть египетской змее!

Лиэль качает головой.

– Хитро. Очень хитро. Формально – война против иностранной царицы, а по сути – решающая схватка за власть над всем римским миром. Гражданская война под благовидным предлогом.

Гай кивает.

– Октавиан – мастер политической игры. Он обеспечил себе моральное превосходство и юридическое оправдание. 

Экран машины времени вспыхивает ослепительным блеском. Перед Гаем и Лиэль разворачивается грандиозная панорама: лазурные воды Ионического моря у мыса Акций. 2 сентября 31 года до н.э. Сотни боевых кораблей – трирем, квинквирем и более крупных декарем – выстроились друг против друга. С одной стороны – флот Марка Антония и Клеопатры, огромный, но несколько громоздкий. С другой – более маневренные и лучше обученные корабли Октавиана под командованием его гениального адмирала Марка Випсания Агриппы. Воздух дрожит от криков воинов, рева труб и глухих ударов таранов.

– Смотри, Гай! Какая армада! – Лиэль с трудом перекрикивает шум битвы. – Корабли Антония – настоящие плавучие крепости! Огромные, с высокими бортами, с метательными машинами на палубах!

Гай, не отрывая взгляда от экрана, где разворачивается сложная тактическая игра, кивает:

– Да, они внушительны. Антоний делает ставку на мощь своих флагманов и численное превосходство в пехоте на борту. Но Агриппа… он действует иначе. Видишь, его корабли легче, быстрее. Они не пытаются идти в лобовую атаку на эти громадины. Они кружат, изматывают, стараются повредить весла и рули, изолировать отдельные корабли от основного строя.

На одном из огромных кораблей Антония – его флагмане «Антониаде» – сам триумвир, в сверкающих доспехах, пытается руководить боем. Рядом с ним, на специально оборудованном для нее золоченом корабле «Антониасе», находится Клеопатра со своей египетской эскадрой.

– Держать строй! – ревет Антоний, перекрывая шум битвы. – Не давайте этим шавкам Октавиана разорвать нашу линию! Тараньте их, берите на абордаж! Где поддержка с флангов?!

Но фланги уже охвачены кораблями Агриппы. Более мелкие и быстрые либурны Октавиана, словно стая хищных рыб, набрасываются на тяжеловесные суда Антония.

– Господин Агриппа! – кричит один из центурионов на флагмане Октавиана, где сам Октавиан напряженно следит за ходом сражения. – Мы прорвали их левый фланг! Корабли противника смешались!

Агриппа, стоящий на носу своего корабля, отдает четкие приказы:

– Не увлекаться преследованием отдельных судов! Главная цель – флагман Антония и корабли Клеопатры! Отрезать им путь к отступлению! Зажечь их просмоленные борта огненными стрелами!

Внезапно среди хаоса битвы происходит нечто неожиданное. Корабли египетской эскадры Клеопатры, включая ее собственный флагман, поднимают все паруса и начинают выходить из боя, устремляясь на юг, в открытое море.

– Что… что происходит?! – Лиэль в недоумении. – Клеопатра… она бежит?! Бросает Антония в самый разгар сражения?

Антоний на своем флагмане видит этот маневр. Его лицо искажается от ярости и отчаяния.

– Куда?! Клеопатра! Вернись! Не смей! – он кричит, но его голос тонет в грохоте битвы. На мгновение он застывает в нерешительности, глядя то на удаляющиеся корабли возлюбленной, то на своих воинов, отчаянно сражающихся вокруг. Затем, приняв роковое решение, он отдает приказ:

– За мной! За царицей! Прорываемся!

Несколько кораблей из его ближайшего окружения, включая «Антониаду», пытаются последовать за Клеопатрой, пробиваясь сквозь строй кораблей Октавиана. Это вносит еще большую сумятицу в ряды его флота.

– Он тоже бежит! – восклицает Лиэль. – Антоний бросает свой флот и армию! Не могу поверить!

Гай мрачно кивает.

– Роковое решение. Возможно, он опасался за Клеопатру, возможно, решил, что битва проиграна и нужно спасать хотя бы ее и себя для продолжения борьбы. Но для его воинов это был сокрушительный удар. Их полководец, их кумир – бежал.

Оставшись без командования и видя бегство своих предводителей, флот Антония начинает сдаваться. Одни корабли спускают флаги, другие охвачены пламенем, третьи пытаются выброситься на берег.

– Победа! – раздается на кораблях Октавиана. – Антоний бежал! Их флот разбит! Слава Цезарю Октавиану! Слава Агриппе!

Сухопутная армия Антония, стоявшая на берегу и наблюдавшая за разгромом своего флота, также оказывается в отчаянном положении. Лишенная поддержки с моря и деморализованная бегством командующего, она через несколько дней капитулирует перед легионами Октавиана.

Экран застывает на ликующих воинах Октавиана и дымящихся останках некогда могучего флота Антония.

– И это все… – тихо произносит Лиэль. – Одна битва, несколько часов – и судьба мира решена. Октавиан – неоспоримый победитель. Антоний и Клеопатра – беглецы.

Гай кивает.

– Битва при Акции стала кульминацией многолетней борьбы за наследие Цезаря. Агриппа проявил себя как выдающийся флотоводец, а Октавиан – как удачливый и расчетливый политик, сумевший дождаться своего часа и использовать ошибки противника. Путь к единоличной власти для него теперь открыт.

= 1 =

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в раскаленную солнцем Александрию. 30 год до н.э. Легионы Октавиана уже на подступах к городу, с моря его блокирует римский флот. Во дворце Птолемеев царит паника и отчаяние.

Антоний, сломленный и потерявший всякую надежду, мечется по залам. Его некогда гордая осанка исчезла, одежда измята, взгляд безумен.

– Все потеряно! – бормочет он, обращаясь то к немногим оставшимся верным слугам, то к пустоте. – Легионы разбежались… Флот сдался… Октавиан не пощадит… Клеопатра! Где Клеопатра?! Она предала меня! Все из-за нее!

В это время Клеопатра, запершись со своими самыми доверенными служанками, Хармион и Ирас, в своем мавзолее, пытается найти выход. Она отправляет гонцов к Октавиану, предлагая отречься от престола в пользу своих детей, пытаясь выторговать им жизнь и хоть какое-то будущее.

– Госпожа, гонец вернулся от Цезаря Октавиана! – вбегает слуга, его лицо выражает смешанные чувства надежды и страха. – Он… он выслушал твои предложения. Он говорит, что ценит твое благоразумие и готов обсуждать будущее Египта. Он обещает сохранить тебе жизнь и отнестись с должным уважением, если ты… проявишь мудрость и будешь сотрудничать. Он также намекнул, что судьба Антония… должна быть решена таким образом, чтобы не омрачать будущее Египта и его отношений с Римом.

Клеопатра слушает внимательно, ее пальцы нервно теребят складки платья. Она понимает скрытый смысл слов Октавиана.

– Сотрудничать… – шепчет она. – Он хочет, чтобы я сама отдала ему Египет на блюдечке. И намекает, что Антоний – помеха для такого «сотрудничества». Он хочет, чтобы я предала Антония в обмен на туманные обещания для себя и моих детей? Никогда! – ее голос крепнет, в глазах сверкает прежний огонь. – Передайте вашему Цезарю, что царица Египта готова к переговорам о будущем своей страны, но она не торгует честью и не предает тех, кто был ей дорог! Пусть он сам явится ко мне, если хочет говорить как равный с равной, а не как победитель с пленницей!

До Антония доходит ложный слух, пущенный самой Клеопатрой в отчаянной попытке заставить его действовать или избавить от мучений, – будто она покончила с собой.

– Клеопатра… мертва? – шепчет Антоний, его лицо становится пепельным. – Тогда и мне незачем жить! Эрос! – кричит он своему верному оруженосцу. – Ты клялся убить меня, когда я прикажу! Пришло время!

Эрос, со слезами на глазах, обнажает меч, но вместо того чтобы убить господина, вонзает его себе в грудь.

– Нет! Эрос! – Антоний в ужасе бросается к нему, но уже поздно. – Даже ты… ты оказался благороднее меня… Тогда я сам!

Антоний выхватывает свой меч и пытается пронзить себя, но удар получается неточным и не смертельным. Он падает, истекая кровью, но еще живой.

В этот момент прибегает Диомед, секретарь Клеопатры.

– Господин Антоний! Царица… она жива! Она в мавзолее! Она просит доставить тебя к ней!

С последним усилием, поддерживаемый слугами, истекающий кровью Антоний приказывает нести себя к мавзолею. С трудом, с помощью веревок, его поднимают через окно в усыпальницу, где ждет Клеопатра. Он умирает у нее на руках, успев лишь прошептать, чтобы она не доверяла никому из людей Октавиана, кроме Гая Прокулея.

Лиэль смотрит на эту трагическую сцену со слезами на глазах.

– Какая страшная агония… Гай, но ведь самоубийство… Мы уже говорили об этом в контексте Фазаила. Для римлянина, особенно воина, это был более приемлемый выход, чем позор плена?

Гай кивает, его взгляд задумчив.

– Да, Лиэль. В римской традиции, особенно среди аристократии и военных, самоубийство в определенных обстоятельствах – перед лицом неминуемого позора, поражения, тирании или тяжелой болезни – считалось достойным выходом, актом сохранения чести (dignitas). Это отличалось от иудейского взгляда, где жизнь – священный дар Бога, и ее самовольное прерывание – тяжкий грех. Для Антония, потерпевшего сокрушительное поражение, потерявшего все и стоящего перед перспективой быть проведенным в триумфальной процессии Октавиана как жалкий пленник, самоубийство было способом избежать окончательного унижения и сохранить остатки былого величия в глазах потомков. Это был его последний акт неповиновения судьбе.

Через несколько дней Октавиан входит в Александрию как победитель. Он встречается с Клеопатрой в ее мавзолее. Царица, облаченная в траур, но не утратившая своего царственного достоинства, пытается использовать все свое обаяние и дипломатическое искусство. Она умоляет о пощаде для своих детей, предлагает ему несметные сокровища Египта.

– Великий Цезарь Октавиан, – голос Клеопатры звучит проникновенно, она простирает к нему руки, на которых сверкают драгоценности. – Судьба была жестока ко мне и к Антонию. Но Египет… Египет может процветать под твоим мудрым покровительством. Мои дети… они станут твоими верными вассалами, если ты проявишь милосердие, достойное истинного римлянина и наследника великого Цезаря…

Октавиан смотрит на нее холодно, непроницаемо. Он вежлив, но его слова не оставляют надежды.

– Царица, твоя личная безопасность гарантирована. Рим оценит сокровища Египта, которые ты мудро решила сохранить. Судьба твоих детей будет рассмотрена Сенатом со всем вниманием. Но ты должна понимать, что эпоха независимого царства Птолемеев подошла к концу. Египет отныне станет частью Римского государства. А ты… ты должна будешь сопровождать меня в Рим, чтобы предстать перед римским народом.

Клеопатра понимает истинный смысл его слов: ее ждет участие в триумфе – величайший позор для гордой царицы. Ее последняя надежда рухнула.

После ухода Октавиана, оставшись со своими верными служанками Хармион и Ирас, Клеопатра принимает последнее решение.

– Они не увидят меня в цепях, идущей за его колесницей по улицам Рима! – говорит она с ледяным спокойствием. – Я умру царицей, как и жила! Принесите корзину со смоквами… и то, что в ней спрятано.

Служанки, рыдая, выполняют ее приказ. В корзине со спелыми фигами прячется маленькая египетская кобра – аспид.

– Прощайте, мои верные подруги, – Клеопатра обнимает их. – Не печальтесь обо мне. Это лучший выход.

Она берет змею и подносит к своей груди.

Когда люди Октавиана, заподозрив неладное, вламываются в мавзолей, они находят Клеопатру уже мертвой на ее золотом ложе, в царском убранстве. Ирас лежит у ее ног, тоже мертвая. Хармион, едва живая, поправляет диадему на голове своей госпожи.

– Прекрасный конец, Хармион, – успевает сказать один из воинов Октавиана.

– Да, прекрасный, – шепчет Хармион, падая замертво. – И достойный потомка стольких царей.

Лиэль с трудом сдерживает рыдания.

– И она тоже… выбрала смерть. Какая трагедия! Такая сильная, умная женщина… но она не смогла смириться с позором. Гай, а ее самоубийство… с точки зрения ее верований, египетских? Это было допустимо?

Гай смотрит на застывшую сцену.

– В древнеегипетской религии отношение к самоубийству было сложным и не таким однозначно негативным, как, например, в иудаизме. Хотя жизнь считалась ценным даром богов, в некоторых случаях, особенно для царственных особ, смерть могла рассматриваться как переход в иной мир, и способ ухода из жизни имел значение. Укус священного аспида, связанного с богиней Исидой и символом царской власти, мог восприниматься как ритуальный, почти божественный уход, позволяющий избежать унижения и сохранить царское достоинство даже в смерти. Для Клеопатры это был последний царский жест, последний вызов Октавиану. Она предпочла смерть от яда священной змеи, символа ее божественного статуса, унизительному плену.

Экран медленно гаснет, оставляя Гая и Лиэль в молчаливом потрясении от увиденной драмы.

= 2 =

Экран машины времени вновь вспыхивает, показывая суетливую Александрию уже после смерти Клеопатры. Легионеры Октавиана патрулируют улицы, но в воздухе все еще витает напряжение. В одном из залов дворца Октавиан беседует со своими ближайшими советниками. На столе перед ним – донесения и карты.

– Египет покорен, господин, – докладывает один из полководцев. – Сокровища Птолемеев под нашим контролем. Народ смирился. Но остался один… деликатный вопрос. Цезарион.

Октавиан поднимает голову, его взгляд холоден и расчетлив.

– Да, Птолемей XV Филопатор Филометор Цезарь, – он произносит полное имя с едва заметной иронией. – Сын божественного Юлия и покойной царицы. Где он сейчас? Клеопатра успела его куда-то отправить, не так ли?

– Верно, Цезарь, – отвечает другой советник, Гай Корнелий Галл, назначенный первым префектом Египта. – По нашим сведениям, Клеопатра, предчувствуя худшее, пыталась переправить его на юг, в Нубию, или даже дальше – в Индию, через порт Береника на Красном море. Она надеялась, что там он будет в безопасности и, возможно, однажды сможет вернуться.

– Наивные надежды, – Октавиан кривит губы в усмешке. – Пока жив единственный биологический сын Юлия Цезаря, я не смогу спать спокойно. Он – потенциальное знамя для любого мятежа, для любого, кто захочет оспорить мое право на наследие моего приемного отца. Его нужно найти. Любой ценой.

Лиэль, наблюдая за этой сценой, сжимает кулаки.

– Бедный мальчик… Ему всего семнадцать. И он действительно сын Цезаря. Какая угроза он представляет для Октавиана!

Гай кивает.

– Для Октавиана Цезарион – это не просто сын Клеопатры. Это живое напоминание о том, что существует другой Цезарь, по крови, а не по усыновлению. Это прямая угроза его легитимности и планам на единоличную власть. Его судьба была предрешена в тот момент, когда Октавиан победил Антония.

Экран показывает быстро сменяющиеся кадры: юный Цезарион, в сопровождении нескольких верных слуг и своего наставника, грека по имени Родон, спешно покидает Александрию, движется караванным путем через пустыню… Затем – сцена в небольшом портовом городке на Красном море. Родон ведет тайные переговоры с людьми Октавиана.

– Его предали! – восклицает Лиэль. – Наставник! Как это низко!

– Предательство – обычное дело в борьбе за власть, Лиэль, – замечает Гай. – Родон, вероятно, решил, что его собственная жизнь и благополучие стоят дороже верности обреченному юноше. Или его просто подкупили. Октавиан не жалел средств, когда речь шла об устранении угроз.

Снова зал во дворце в Александрии. Перед Октавианом стоит бледный, но гордый юноша – Цезарион. Его только что доставили под конвоем.

– Итак, ты – сын Цезаря? – Октавиан медленно обходит его, внимательно разглядывая. – Ты действительно похож на него… больше, чем я, пожалуй. Но это не имеет значения.

Цезарион смотрит на Октавиана без страха.

– Я – Птолемей Цезарь, законный царь Египта, сын Гая Юлия Цезаря. Чего ты хочешь от меня?

Октавиан останавливается перед ним. Его лицо непроницаемо.

– Я хочу мира и стабильности для Рима и для Египта. А твое существование… оно этому мешает. Знаешь, есть такая греческая поговорка, приписываемая, кажется, Аристотелю, хотя он говорил о другом… οὐκ ἀγαθὸν πολυκοιρανίη, «нехорошо многовластие». А я бы сказал так: двух Цезарей – слишком много. Один Цезарь, один правитель – вот залог порядка.

Он делает знак центуриону, стоящему у двери.

– Уведите его. И сделайте то, что должно быть сделано. Тихо и без лишнего шума.

Цезариона уводят. Он не сопротивляется, идет с высоко поднятой головой.

Через некоторое время в зал входит центурион.

– Приказ исполнен, Цезарь.

Октавиан кивает, его лицо не выражает никаких эмоций.

– Хорошо. Теперь Египет действительно наш. И наследие Цезаря – тоже.

Лиэль закрывает лицо руками.

– Семнадцать лет… Он даже не успел пожить. Какая жестокость! И все ради власти… &quot;Двух Цезарей слишком много&quot;… Эта фраза войдет в историю как символ беспощадной политической целесообразности.

Гай кивает, его голос звучит глухо.

– Да. С казнью Цезариона в 30 году до н.э. династия Птолемеев, правившая Египтом триста лет, окончательно пресеклась. И Октавиан устранил последнего прямого потомка Юлия Цезаря, который мог бы оспорить его права. Это был жестокий, но, с его точки зрения, необходимый шаг на пути к абсолютной власти.

= 3 =

Экран гаснет на мгновение, а затем вновь освещается, показывая Октавиана, который теперь уже не просто победитель, а фактический правитель всего римского мира. Он диктует указы своим секретарям. Рядом – карты Египта.

– Египет отныне становится провинцией Рима, – заявляет Октавиан твердым голосом, обращаясь к Гаю Корнелию Галлу, своему доверенному лицу. – Но это будет не обычная провинция, управляемая сенатором. Египет – моя личная житница, ключ к стабильности Рима. Поэтому он будет управляться префектом, назначаемым непосредственно мной, из всаднического сословия. И ты, Галл, будешь первым префектом Египта. Твоя задача – обеспечить бесперебойные поставки зерна в Рим и поддерживать порядок. Ни один сенатор не ступит на землю Египта без моего личного разрешения.

Галл склоняет голову.

– Я понимаю всю ответственность, Цезарь. И не подведу твоего доверия.

Лиэль, наблюдая за этим, задумчиво произносит:
– Так закончилась трехсотлетняя история династии Птолемеев… Эллинистический Египет перестал существовать как независимое государство. Какая потеря для культуры! А что стало с остальными детьми Антония и Клеопатры? С Александром Гелиосом, Клеопатрой Селеной и маленьким Птолемеем Филадельфом?

Гай переключает внимание машины времени. На экране появляется изображение Октавии Младшей.

– Их Октавиан пощадил, Лиэль. Возможно, из уважения к своей сестре Октавии, которая взяла их на воспитание. Или счел, что они, в отличие от Цезариона, не представляют угрозы.

Лиэль:

– И какова их судьба?

Гай:

– Александр Гелиос и Птолемей Филадельф умерли в юности. А вот Клеопатра Селена II…

Экран показывает повзрослевшую Клеопатру Селену, выходящую замуж за Юбу II, царя Нумидии.

– Она стала царицей Мавретании, – продолжает Гай, – и правила вместе с Юбой II довольно успешно. Их двор в Цезарее Мавританской стал центром эллинистической культуры в Северной Африке.

Лиэль с некоторой грустью улыбается.

– Хоть какая-то искра надежды… Но все равно, гибель Цезариона и конец независимого Египта – это такая мрачная страница. Египет стал просто житницей Рима.

Гай кивает.

– Да. Имя Цезариона осталось лишь трагическим напоминанием. А мир вступил в новую эру.

Лиэль:

– Эру Римской империи… Конец эллинистическим царствам. Это угасание тех ярких очагов культуры – Пергама, Антиохии, Александрии… Все будет поглощено Римом? Унифицировано?

Гай:

– Не совсем так, Лиэль. Эллинистическая культура была великой, и она не исчезнет. Рим сам во многом ее наследник. Греческий язык, философия, наука – все это будет жить, но в новых рамках.

Лиэль:

– А Римская республика? Она ведь тоже умерла в этих гражданских войнах. Вместо сенаторов и консулов – один человек, Октавиан, который скоро станет Августом. Конец свободе?

Гай:

– Скорее, конец хаосу, Лиэль. Республика изжила себя. Ее институты не справлялись с управлением огромной державой. Столетие гражданских войн – это ее агония. Принципат Августа – это установление порядка.

Лиэль:

– Порядка ценой автократии… Кстати, Гай, а кого считать первым императором? Юлия Цезаря, который фактически разрушил Республику и сосредоточил в своих руках огромную власть, или все-таки Октавиана Августа, который формально основал принципат?

Гай на мгновение задумывается.

– Это классический спор, Лиэль. Юлий Цезарь действительно заложил основы для перехода к единоличной власти. Он получил пожизненную диктатуру, носил титул «император» в его первоначальном, военном значении – как победоносный полководец. Он фактически правил как монарх.

Лиэль:

– То есть, он был первым по сути?

Гай:

– По сути – да, он проложил путь. Но формально систему принципата, где император является «первым среди равных» (princeps inter pares), но фактически обладает всей полнотой власти, создал именно Октавиан Август. Он не называл себя царем или диктатором.

Лиэль:

– А почему, кстати? Ведь Цезаря после смерти обожествили, его имя стало почти священным. Почему Август, его наследник, не воспользовался этим и не провозгласил себя царем открыто? Римляне, кажется, уже были готовы к монархии.

Гай:

– По сути – да, он проложил путь. Но формально систему принципата, где император является «первым среди равных» (princeps inter pares), но фактически обладает всей полнотой власти, создал именно Октавиан Август. Он не называл себя царем или диктатором.

Лиэль:

– А почему, кстати? Ведь Цезаря после смерти обожествили, его имя стало почти священным. Почему Август, его наследник, не воспользовался этим и не провозгласил себя царем открыто? Римляне, кажется, уже были готовы к монархии.

Гай:

– Не совсем так, Лиэль. Ты же помнишь римскую историю и их отношение к царской власти. После изгнания последнего из семи легендарных царей, Тарквиния Гордого, в конце VI века до н.э., само слово &quot;царь&quot; (rex) стало для римлян символом тирании и деспотизма. Память об этом была очень сильна, даже спустя столетия. Убийство Цезаря во многом было спровоцировано именно подозрениями в том, что он стремится восстановить царскую власть. Октавиан был куда более тонким и осторожным политиком, чем его приемный отец. Он прекрасно понимал, что открытое провозглашение монархии, использование титула &quot;rex&quot;, вызовет резкое отторжение у сенатской аристократии и может спровоцировать новые заговоры, подобные тому, что погубил Цезаря.

Лиэль:

– То есть, он предпочел действовать исподволь, маскируя свою единоличную власть под республиканские формы?

Гай:

– Именно. Он восстановил Республику, как он сам утверждал, но на деле это была уже совершенно иная Республика, где реальная власть принадлежала ему. Это был гениальный политический маневр, позволивший ему установить автократию, не вызывая открытого сопротивления. Так что, если говорить о формальном начале Римской империи как политической системы, то это Август. Если же о человеке, который нанес Республике смертельный удар и показал возможность единоличного правления, – то это Юлий Цезарь.

Лиэль:

– Понятно. Август был более хитрым политиком, оформившим то, что Цезарь начал силой. Но вернемся к этому новому «порядку». Pax Romana… Не кажется ли тебе, что это лишь отсрочка? Что сама идея огромной империи, рожденной в крови, несет в себе семена упадка?

Гай:

– Любая империя, Лиэль, несет в себе эти семена. Концентрация власти, огромные территории, покоренные народы…

Лиэль:

– То есть, это лишь замедление неизбежного?

Гай:

– Да, но это замедление длиной в несколько веков. Веков, которые изменят мир. 

Экран медленно гаснет, оставляя Гая и Лиэль в тишине, размышляющих над грандиозными и трагическими событиями, свидетелями которых они только что стали, и над вечными вопросами власти, свободы и неизбежности исторических циклов.</text>
      <sha1>nas3ceho1zmy79qt9vlti4wxs6hlpcn</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261035</id>
      <parentid>261016</parentid>
      <timestamp>2025-06-05T08:50:09Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 3 */ ы</comment>
      <origin>261035</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="668431" sha1="6boziej6bky3y370g5l1njhumpsgz1x" xml:space="preserve">Экран машины времени снова перемещает нас в Иудею. Густой, пропитанный ароматами пряностей и пылью веков воздух Иудеи наполняет обзорную камеру. Миновали времена Маккавейских войн, когда Хасмонеи героически отстояли свою обширную автономии от Селевкидской империи. К середине I века до н.э. Иудея под правлением Хасмонейской династии обладала значительной фактической самостоятельностью, однако формально все еще рассматривалась в рамках распадающейся Селевкидской державы. При этом она все глубже втягивалась в орбиту растущего римского влияния, а внутренние распри ослабляли ее как никогда.

– Мы оставили Иудею в тот момент, когда династия Хасмонеев, потомков Иуды Маккавея, еще крепко держала власть, – говорит Гай, глядя на панораму Иерусалима, где над Городом Давида величественно возвышался Второй Храм. – Но золотой век их правления подходил к концу. Внутренние противоречия и личные амбиции уже подтачивали единство царского дома.

– Да, и ключевой фигурой этого переломного периода была царица Саломея Александра она же царица Шломцион, – подхватывает Лиэль. – Ее восшествие на престол само по себе было весьма примечательным и драматичным. Ее муж, Александр Яннай, царь и первосвященник, правил Иудеей железной рукой, вел многочисленные войны и жестоко подавлял внутреннюю оппозицию, особенно фарисеев, с которыми у него был затяжной и кровавый конфликт. Он даже приказал распять около восьмисот из них, а их жен и детей убить на его глазах во время пира! Представляешь, какая атмосфера царила?

– Мрачные времена, – кивает Гай. – И как же Саломея, его жена, пришла к власти после такого тирана?

– Яннай, умирая в 76 году до н.э. во время осады какой-то крепости оставил необычное завещание, – продолжает Лиэль с энтузиазмом. – Он, якобы осознав на смертном одре пагубность своей политики раскола, завещал царство не своим сыновьям, а именно Саломее! И посоветовал ей примириться с фарисеями, передав им часть власти, чтобы обеспечить стабильность в государстве. Саломея, женщина умная и дальновидная, скрыла смерть мужа от армии до тех пор, пока осада не была успешно завершена. Затем, вернувшись в Иерусалим, она объявила о кончине Янная и его последней воле.

– Завещание в пользу жены, а не сыновей… Интересный ход, – замечает Гай. – Напоминает, хоть и с большими оговорками, ситуацию с завещанием Цезаря, которое, конечно, произойдет значительно позже, где он усыновил Октавиана и сделал его главным наследником, обойдя Марка Антония. Правда, в Древнем Риме это приведет к очередной гражданской войне. А здесь, в Иудее, женщина у власти, да еще и по завещанию мужа-тирана… Как это было воспринято?

– Вот тут и кроется специфика, – отвечает Лиэль. – Во-первых, Саломея была из рода Хасмонеев, что придавало ей определенную легитимность. Во-вторых, и это главное, она немедленно сделала то, чего от нее ожидали и чего так долго не хватало при Яннае – она примирилась с влиятельнейшей партией фарисеев. Это был не просто формальный переход власти к женщине, а кардинальный разворот всей внутренней политики. Фарисеи, которых Яннай жестоко преследовал, получили огромное влияние. Возможно, они даже приложили руку к составлению завещания, понимая, что сыновья Янная не справятся с нарастающим внутренним конфликтом. К тому же, пост первосвященника, который был неотделим от царской власти у Хасмонеев, Саломея отдала своему старшему, более покладистому сыну Гиркану, что формально сохраняло традицию и удовлетворяло фарисеев. В отличие от Древнего Рима, где за власть боролись могущественные полководцы с армиями, здесь воцарение Саломеи стало своего рода компромиссом, который на время принес стране мир, уставшей от тирании и распрей. И она, надо отдать ей должное, правила весьма мудро в течение почти десяти лет, с 76 по 67 год до н.э., обеспечивая относительную стабильность, умело балансируя между фарисеями, которых теперь поддерживала, и саддукеями, опорой ее покойного мужа, хотя последние и были сильно потеснены. Саломея даже распустила наемную армию Янная, что также способствовало снижению напряженности в обществе. Но, как часто бывает, проблема оказалась в наследниках.

Сцена меняется. Мы видим внутренние покои царского дворца в Иерусалиме. Год 67 до н.э. На смертном одре лежит пожилая, но все еще властная женщина – царица Саломея Александра. У ее ложа стоят два ее сына, совершенно разные по характеру.

– Мои сыновья… – голос царицы слаб, но в нем звучат стальные нотки. – Гиркан… Аристобул… Иудея… она должна остаться единой… Не дайте распрям погубить то, за что сражались наши предки…

Старший сын, Гиркан II, мягкий, нерешительный, больше склонный к храмовой службе, чем к государственным делам, со скорбным видом склоняет голову. Младший, Аристобул II, наоборот, полон энергии, амбиций, он воинственен и нетерпелив, с презрением смотрит на брата, считая его слабаком, неспособным править.

– Матушка, не беспокойтесь, – Гиркан произносит это тихо, почти нерешительно. – Я буду… я постараюсь…

– Постарается он! – Аристобул не может сдержать усмешки, но тут же ловит строгий взгляд умирающей матери. – Иудее нужен сильный правитель, матушка! Тот, кто сможет защитить ее от врагов и удержать власть твердой рукой! А не тот, кто будет прятаться за спинами фарисеев!

Рядом с Гирканом, незаметно, но внимательно наблюдая за всем, стоит человек средних лет, с проницательным и хитрым взглядом. Это Антипатр Идумеянин, влиятельный вельможа из Идумеи, области, завоеванной и насильственно обращенной в иудаизм Хасмонеями. Он давно уже стал ближайшим советником и &quot;серым кардиналом&quot; при безвольном Гиркане.

– Ваше Величество, не тревожьтесь, – вкрадчиво говорит Антипатр, обращаясь к царице, но его слова явно предназначены и для Гиркана. – Принц Гиркан – законный наследник первосвященнического сана и царского достоинства. И мудрые советники всегда помогут ему нести это бремя.

Царица Саломея Александра умирает. И как только траурные песнопения стихают, скрытая вражда между братьями вырывается наружу.

– Ну что, брат, теперь ты первосвященник? – Аристобул подходит к Гиркану, его голос полон издевки. – Помолись за нас грешных. А царский трон… боюсь, он слишком тяжел для твоих благочестивых плеч. Я сам позабочусь о нем.

– Аристобул, ты не можешь… воля матери… закон… – лепечет Гиркан, явно напуганный решимостью брата.

– Закон? – Аристобул смеется. – Закон – это сила, брат! И сила на моей стороне! У меня армия, у меня поддержка воинов, у меня воля править! А у тебя – лишь твои свитки и преданный идумеянин!

Аристобул II, опираясь на армию и саддукейскую знать, быстро захватывает власть, свергает Гиркана II и провозглашает себя царем и первосвященником. Гиркан, опасаясь за свою жизнь, вынужден отречься от всех претензий и укрыться в Иерусалиме.

– Вот так и начался этот пагубный раскол, – говорит Гай. – Аристобул был более энергичным и популярным в народе, но Гиркан, хоть и слабый, имел законные права на первосвященство по воле матери.

– И здесь на сцену во всей своей красе выходит Антипатр Идумеянин, – добавляет Лиэль. – Он не собирался мириться с поражением своего протеже, через которого он сам надеялся править. Он начинает плести интриги.

Мы видим Антипатра, тайно встречающегося с Гирканом. Он убеждает его не сдаваться.

– Ваше законное право, мой господин, попрано! – шепчет Антипатр Гиркану. – Аристобул – узурпатор! Вы не должны смиряться! Народ помнит волю вашей матушки! И есть те, кто готов вам помочь вернуть трон!

– Но что я могу сделать? – Гиркан в отчаянии. – У него армия, он силен…

– Сила не всегда в мече, мой господин, – загадочно улыбается Антипатр. – Иногда она в умении найти правильных союзников. Набатейский царь Арета III недоволен Аристобулом. Он будет рад помочь вам в обмен на некоторые уступки. А на горизонте восходит новая звезда – Рим. И умный правитель всегда сумеет заручиться поддержкой Рима… или хотя бы сделать так, чтобы Рим не поддержал его врага. Мы должны действовать, и действовать хитро!

Антипатр убеждает Гиркана бежать к набатейскому царю Арете III. Арета, подстрекаемый Антипатром и соблазненный обещаниями территориальных уступок, предоставляет Гиркану войско. Начинается гражданская война в Иудее. Войска Гиркана и Ареты осаждают Аристобула в Иерусалиме.

– Гражданская война, развязанная амбициями двух братьев и интригами хитрого идумеянина, – подводит итог Гай. – Это идеальная ситуация для вмешательства третьей силы. И эта сила уже на подходе. Орлы Рима уже расправляют крылья над Востоком, и их тень скоро накроет Иудею.

Экран машины времени оживает, перенося Гая и Лиэль в самое начало драматических событий, которые приведут Помпея в Сирию и Иудею. Год 73 до н.э. Далекая Малая Азия.

– Чтобы в полной мере осознать, с какой позиции силы Помпей будет действовать на Ближнем Востоке в середине 60-х годов до н.э., нам нужно вернуться немного назад, к началу Третьей Митридатовой войны, – говорит Гай, и на экране появляются карты Понтийского царства и римских провинций в Азии.

– Именно, – соглашается Лиэль. – В 73 году до н.э. Митридат VI Евпатор, неутомимый царь Понта, вновь бросил вызов Риму. Это был уже третий, самый продолжительный и ожесточенный конфликт. Митридат, харизматичный и амбициозный правитель, десятилетиями вынашивал планы создания огромной восточной империи, способной противостоять римской экспансии. Его вторжение в Вифинию, завещанную Риму последним царем, стало поводом для начала новой войны.

На экране мелькают сцены первых сражений, где римские легионы под командованием консула Луция Лициния Лукулла теснят армию Митридата.

– Лукулл, талантливый полководец и способный администратор, возглавил римские силы, – комментирует Гай. – В течение нескольких лет он одерживал значительные победы, вытеснил Митридата из Понта, вторгся в Армению, разгромив армию его могущественного зятя Тиграна II Великого. Казалось, победа близка.

– Однако Лукулл столкнулся с трудностями, – добавляет Лиэль. – Его армия была измотана затяжными походами, солдаты роптали из-за отсутствия большой добычи и строгости командующего. А в Риме его политические противники интриговали, стремясь отозвать его и передать командование другому. Этим воспользовался Митридат, который, проявив невероятную стойкость, сумел собрать новые силы и даже нанести несколько чувствительных ударов римлянам.

Год 67 до н.э. Средиземное море. Пиратские корабли с черными парусами бороздят воды.

– И пока на суше шла изнурительная война с Митридатом, на море разразился другой кризис, – говорит Гай, и картина на экране меняется, показывая разгул пиратства. – Киликийские пираты, базировавшиеся на труднодоступном побережье Малой Азии, к 67 году до н.э. превратились в настоящую морскую державу. Они парализовали торговлю и сообщение по всему Средиземному морю!

– Они не просто грабили торговые суда, – с жаром подхватывает Лиэль, – но и разоряли прибрежные города, похищали знатных римлян ради выкупа. Поставки зерна в Рим оказались под угрозой, и в Сенате царила настоящая паника. Рим оказался на грани продовольственного кризиса и потери контроля над собственными водами.

Рим. Заседание Сената. Народный трибун Авл Габиний выступает с предложением.

– Тогда, – продолжает Гай, – по инициативе народного трибуна Авла Габиния был принят закон, предоставивший Гнею Помпею Магну, уже прославившемуся своими победами в гражданских войнах и в Испании, чрезвычайные полномочия на три года. Ему давалось неограниченное командование огромным флотом и армией, колоссальные ресурсы и верховная власть над всем Средиземноморьем и его побережьем на 50 миль вглубь суши. Это были почти диктаторские права, данные для решения одной, но жизненно важной задачи – уничтожения пиратской угрозы.

На экране Помпей, облаченный в доспехи, отдает приказы на палубе флагманского корабля. Карты морей, быстрые маневры эскадр.

– И Помпей действовал с поразительной стремительностью и эффективностью! – восклицает Лиэль. – Всего за три месяца – невероятный срок! – он разделил Средиземное море на сектора, назначив каждому своего легата. Систематически, шаг за шагом, римский флот под его командованием вытеснял пиратов из их убежищ, громил их флотилии, блокировал базы. Финальным аккордом стала решительная битва у Коракесия в Киликии, где пиратский флот был окончательно разгромлен.

– Причем он не только разгромил их как военную силу, но и проявил незаурядную мудрость и дальновидность, – отмечает Гай. – Сдавшихся пиратов он не стал казнить или продавать в рабство, а переселил вглубь материка, в малозаселенные области, дав им землю для занятия мирным трудом. Этим он предотвратил их возвращение к прежнему ремеслу.

Рим ликует. Популярность Помпея достигает невиданных высот. Год 66 до н.э.

– И на этой волне всеобщего обожания, – продолжает Лиэль, – Помпею по закону другого народного трибуна, Гая Манилия, поручают завершить наконец и войну с Митридатом VI Евпатором. Лукулл к этому времени был отозван, а ситуация на Востоке снова обострилась. Помпей получил практически неограниченное командование всеми римскими силами на Востоке, с правом объявлять войну и заключать мир, решать судьбы царств и народов по своему усмотрению.

На экране появляется карта Малой Азии, где разворачиваются военные действия.

– В решающей битве на реке Лик в Малой Азии Помпей наголову разгромил войско Митридата, – комментирует Гай. – Старый царь, в очередной раз потеряв армию, бежал в соседнюю Армению к своему могущественному зятю Тиграну II Великому. Но Помпей и здесь действовал решительно. Под его военным и дипломатическим давлением Тигран отказал тестю в поддержке. Митридату не оставалось ничего, кроме как совершить отчаянный бросок через Кавказ в свои последние владения на Боспоре Киммерийском, в Крыму.

Сцена меняется: Тигран Великий, еще недавно именовавший себя &quot;царем царей&quot; и владевший обширными территориями, предстает перед Помпеем в его лагере.

– Помпей заставил и Армению подчиниться Риму, – добавляет Лиэль. – Тигран был вынужден явиться в римский лагерь и униженно просить мира, сложив свою царскую тиару к ногам Помпея. Помпей, проявив политическую мудрость, оставил его на троне Армении, но уже в качестве вассала и союзника Рима, отобрав у него все недавние завоевания.

Годы 65–64 до н.э. Римские легионы под командованием Помпея совершают походы вглубь Кавказа.

– Затем Помпей обратил свое внимание на Кавказ, – продолжает Гай, – подчиняя местные племена иберов и албанов, тем самым укрепляя римское влияние в этом стратегически важном регионе и демонстрируя несокрушимую мощь Рима даже в самых отдаленных уголках известного мира.

Год 63 до н.э. Крым, Пантикапей.

– Митридат, загнанный в угол на Боспоре, преданный собственным сыном Фарнаком, который поднял против него восстание, и не видя выхода из сложившейся ситуации, в конце концов покончил жизнь самоубийством, – говорит Лиэль. – Так завершилась жизнь одного из самых непримиримых и опасных врагов Рима.

Осень 64 г. до н.э. Помпей в Сирии.

– И вот теперь, осенью 64 года до н.э., после всех этих оглушительных побед – над пиратами, над могущественным Понтом, над Арменией, после подчинения кавказских племен, – Помпей Магн находится в Сирии, – подводит итог Лиэль, и на экране вновь появляется Помпей в своем штабе, окруженный картами и донесениями. – Он здесь не просто как полководец-триумфатор, а как архитектор нового порядка на всем Ближнем Востоке. Его авторитет непререкаем, его армия – самая мощная сила в регионе.

Гай соглашается:

– Именно с этой позиции силы и опыта он и будет решать судьбу угасающей династии Селевкидов и вмешиваться в запутанные дела иудейских царей.

На экране проносятся короткие, яркие сцены: морские сражения с пиратами, триумфальное шествие Помпея, осады неприступных крепостей Митридата, склоненные головы восточных царей, ликующие толпы в Риме, прославляющие своего героя. Атмосфера могущества и предчувствия новых великих свершений Помпея наполняет обзорную камеру, прежде чем фокус снова вернется к Сирии и Иудее.

Картина на экране снова фокусируется на штабе Помпея в Антиохии, год 64 до н.э.

– Пока в Иудее братья Гиркан и Аристобул, подстрекаемые Антипатром и внешними силами, вцепились друг другу в глотки из-за трона, – говорит Гай, – Помпей занят делами поистине мирового масштаба. Мелкие дрязги иудейских царьков для него – лишь одна из множества задач на огромной шахматной доске.

– Именно так, – подтверждает Лиэль. – Государство Селевкидов, некогда грозный соперник Рима, к этому времени уже давно находилось в состоянии глубокого упадка и распада. На фоне титанической борьбы с Митридатом его судьба была предрешена. Бесконечные династические войны, внутренние смуты, отпадение провинций… От былого величия остались лишь жалкие осколки, которые уже не представляли серьезной угрозы, но создавали постоянную нестабильность на восточных границах римских интересов.

Мы видим Помпея, изучающего карты и донесения.

– Царишки эти… Антиох XIII Азиатский, Филипп II Филоромэй… – Помпей с презрением отбрасывает в сторону свиток с очередным прошением от одного из последних селевкидских правителей. – Они называют себя царями, но не могут контролировать даже собственные дворцы! Их споры и междоусобицы – это постоянный источник беспорядков, рассадник для пиратов и разбойников, угроза для наших новых союзников и провинций в Азии.

– Что вы намерены делать, командующий? – спрашивает один из его легатов.

– Делать? – Помпей решительно встает. – Покончить с этим фарсом раз и навсегда! Сирия, со всеми ее богатствами и стратегическим положением, слишком важна, чтобы оставаться в руках этих ничтожеств. Она должна стать оплотом римского порядка на Востоке. Я объявляю Сирию римской провинцией!

Это решение, принятое Помпеем в 64 году до н.э., было встречено без особого сопротивления. Последние представители династии Селевкидов были низложены. Огромная территория, включавшая собственно Сирию, Финикию и часть Киликии, перешла под прямое управление Рима.

– Вот так, одним росчерком пера, закончилась история эллинистического государства Селевкидов, просуществовавшего почти два с половиной столетия, – комментирует Гай. – Помпей действовал решительно, как истинный римский проконсул, устанавливающий новый мировой порядок. Для Рима это означало приобретение богатейшей провинции и укрепление восточных рубежей.

– А для региона это означало вступление в новую эру – эру Pax Romana, хотя этот &quot;римский мир&quot; часто устанавливался мечом и кровью, – добавляет Лиэль. – Превращение Сирии в провинцию также приблизило Рим непосредственно к границам Иудеи. Теперь римские легионы и римские наместники находились совсем рядом. И вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи стало не просто возможным, а практически неизбежным.

В этот момент к Помпею подходит Скавр.

– Командующий, пока мы здесь устраиваем Сирию, на юге, в Иудее, продолжается война между братьями-царьками, Гирканом и Аристобулом. Оба шлют к нам гонцов, оба просят поддержки и обещают золото. Аристобул сейчас осажден в Иерусалиме войсками Гиркана и набатейского царя Ареты.

Помпей на мгновение задумывается.

– Иудея… Да, эти беспокойные иудеи. Скавр, отправляйся туда. Разберись, что там происходит. Нам не нужна еще одна война у границ новой провинции. Прими решение, которое будет наиболее выгодно Риму. И не забудь, что золото – хороший аргумент в любом споре.

Марк Эмилий Скавр, молодой, амбициозный легат Помпея, с небольшим отрядом кавалерии направляется на юг, в Иудею. Пыль дорог Сирии еще не осела на его доспехах, а он уже предвкушает новую сулящую выгоды миссию. Слухи о богатстве Иерусалимского Храма и щедрости иудейских претендентов на трон давно будоражили воображение римлян.

– И вот Скавр прибывает на землю Иудейскую, – говорит Гай, и на экране появляется Скавр, принимающий послов от враждующих братьев. – С одной стороны – Гиркан II, поддерживаемый набатейским царем Аретой III и ведомый хитрым Антипатром Идумеянином. Они осаждают Иерусалим, где засел Аристобул II. Город изнемогает от осады.

– А с другой стороны – сам Аристобул, энергичный, воинственный, но запертый в столице, – добавляет Лиэль. – Оба понимают, что прибытие римского легата – это их шанс переломить ход войны. И оба готовы платить. Римский арбитраж уже тогда стоил дорого.

Мы видим, как к Скавру поочередно являются делегации. Сначала послы от Гиркана и Антипатра. Они расписывают законные права Гиркана, жалуются на узурпацию власти Аристобулом и, конечно, намекают на щедрую благодарность в случае поддержки. Затем к Скавру тайно пробираются посланцы от Аристобула.

– Аристобул был более решителен и щедр в своих предложениях, – замечает Гай. – Он контролировал Иерусалим, а значит, и храмовую казну. Он предложил Скавру огромную сумму – четыреста талантов серебра! По тем временам это было целое состояние.

– Четыреста талантов! – присвистывает Лиэль. – Да за такие деньги можно было купить лояльность целого легиона, не то что одного легата, пусть и помпеевского. Скавр, конечно, был человеком своего времени. Римская знать не отличалась щепетильностью, когда дело касалось обогащения за счет провинциалов.

Скавр, выслушав обе стороны и, без сомнения, взвесив на весах не только политические аргументы, но и тяжесть предложенных мешков с серебром, принимает решение. Он выходит к шатрам осаждающих, где его с нетерпением ждут Арета Набатейский и представители Гиркана.

– Именем Гнея Помпея Магна и властью римского народа! – голос Скавра звучит твердо и высокомерно. – Приказываю тебе, царь Арета, немедленно снять осаду Иерусалима и увести свои войска из пределов Иудеи! Всякое неповиновение будет расценено как враждебный акт против Рима!

Арета, могущественный правитель Набатейского царства, вынужден склонить голову. Угроза столкновения с римскими легионами, пусть даже представленными небольшим отрядом Скавра, была слишком серьезна. Он понимает, что за спиной этого молодого легата стоит вся мощь Помпея и Рима. Скрепя сердце, он отдает приказ своим воинам снимать лагерь.

– Но… но наши договоренности… наша поддержка Гиркана… – пытается возразить Антипатр, но Скавр прерывает его ледяным взглядом.

– Рим сказал свое слово. Аристобул остается в Иерусалиме. А вы, – он обращается к набатеям, – убирайтесь подобру-поздорову.

Войска Ареты уходят. Аристобул II, благодаря римскому вмешательству и своей щедрости, на время одерживает верх в братоубийственной войне. Иерусалим ликует. Скавр же, с чувством выполненного долга (и с увесистым кошельком), возвращается к Помпею с докладом о &quot;восстановлении порядка&quot; в Иудее.

– Первое прямое и столь бесцеремонное вмешательство Рима во внутренние дела Иудеи, – констатирует Гай. – И оно сразу же показало, кто теперь настоящий хозяин в регионе. Скавр действует от имени Помпея, а значит, от имени Рима. И его решение, пусть и цинично продиктованное взяткой, создает опасный прецедент. Отныне судьба иудейского престола будет решаться не в Иерусалиме, а в римских палатках и куриях.

– Но это была лишь временная передышка для Аристобула, купленная за золото, – замечает Лиэль. – Окончательное слово оставалось за самим Помпеем. И оба брата, а также хитрый Антипатр, прекрасно понимали, что решающая схватка за благосклонность великого римлянина еще впереди.

Экран машины времени год 63 до н.э. Помпей Магн, завершив основные военные кампании и занимаясь административным устройством новых территорий, прибывает в Дамаск. Этот древний город становится временным центром римской власти на Востоке, куда стекаются посольства от различных царей, народов и городов, стремящихся снискать благосклонность всемогущего римского полководца.

– Итак, Сирия – римская провинция, – говорит Гай. – А легат Помпея, Марк Эмилий Скавр, уже успел &quot;поучаствовать&quot; в иудейских делах, приняв взятку от Аристобула II и заставив набатейского царя Арету снять осаду Иерусалима. Но это было лишь предварительное решение на уровне легата. Главное слово оставалось за самим Помпеем.

– И оба брата-соперника, Гиркан II и Аристобул II, а также их неутомимый &quot;кукловод&quot; Антипатр Идумеянин, прекрасно это понимали, – добавляет Лиэль. – Судьба иудейского престола теперь полностью зависела от воли Помпея. И они спешат в Дамаск, чтобы лично изложить свои аргументы и попытаться склонить его на свою сторону.

Мы видим пышный двор Помпея в Дамаске. Римский полководец, окруженный своими легатами, советниками и ликторами с фасциями – символами его власти, принимает многочисленные делегации. Атмосфера полна лести, заискивания и скрытого напряжения.

– Какое стечение просителей! – замечает Лиэль. – Цари и князьки со всего Востока спешат засвидетельствовать свое почтение Помпею, принести дары, вымолить привилегии или пожаловаться на соседей. И среди них – представители враждующих иудейских фракций.

Первым перед Помпеем предстает Аристобул II. Он явился лично, во всем блеске своего царского достоинства, уверенный в себе после недавнего успеха со Скавром. Он преподносит Помпею великолепный дар – золотую виноградную лозу стоимостью в 500 талантов, символ плодородия и богатства Иудеи, а также, возможно, намек на щедрость, которую он готов проявить.

– Великий Помпей, спаситель Востока! – начинает Аристобул свою речь на греческом, языке международного общения того времени. – Я, Аристобул, законный царь и первосвященник Иудеи, приветствую тебя! Мой брат Гиркан, слабый и неспособный к правлению, подстрекаемый чужеземцами, пытался силой отнять у меня престол, завещанный мне отцом и поддержанный народом! Твой мудрый легат Скавр уже разобрался в справедливости моего дела. Я пришел просить твоего окончательного утверждения и защиты от козней моих врагов! Я готов служить Риму верой и правдой!

Помпей слушает бесстрастно, его лицо непроницаемо.

Затем слово предоставляется делегации от Гиркана II. Сам Гиркан, возможно, из-за своей нерешительности или по совету Антипатра, не присутствует лично. Его интересы представляет сам Антипатр Идумеянин, искусный дипломат и интриган, а также другие видные сторонники Гиркана.

– Прославленный Гней Помпей! – голос Антипатра звучит убедительно и почтительно. – Мы пришли к тебе, как к высшему арбитру, чтобы просить справедливости для законного первосвященника Гиркана, старшего сына царицы Саломеи Александры! Аристобул, его младший брат, силой и обманом захватил власть, поправ волю матери и древние законы нашего народа! Он правит как тиран, опираясь на наемников, и вверг страну в междоусобную войну! Гиркан же – человек мирный, благочестивый, готовый быть верным союзником Рима и править в согласии с твоей волей! Мы не можем сравниться с Аристобулом в богатстве даров, но мы предлагаем тебе верность и стабильность в Иудее!

Помпей внимательно выслушивает и эту сторону. 

Третья делегация — представители иудейского народа, уставшие от правления Хасмонеев. Они просят Помпея упразднить царскую власть и восстановить теократическое правление под руководством первосвященников без царского титула, как было до Хасмонеев.

— Это обращение отражает глубокий кризис Хасмонейской династии и недовольство части общества их светской и духовной властью, — замечает Гай.— Сложная ситуация для Помпея, — продолжает Гай. — Аристобул предлагает силу и золото, Гиркан — законность и покорность, а народ требует радикальных перемен, отвергая обоих братьев.

— Помпей — опытный политик, — добавляет Лиэль. — Он понимает, что ему нужен послушный и зависимый правитель. Аристобул с его амбициями и воинственностью может стать угрозой Риму. Гиркан, слабый и управляемый Антипатром, — идеальная марионетка. Упразднение же царской власти кажется менее предсказуемым вариантом.

Помпей, выслушав всех, откладывает решение, заявляя, что вернется к делу после урегулирования конфликта с набатеями, которых он винит за поддержку Гиркана. Он приказывает сторонам следовать за ним и ждать вердикта.

— Классический римский прием, — комментирует Гай. — Держит всех в напряжении, изучает ситуацию и, возможно, выгадывает дополнительные выгоды.

Однако Аристобул, не вынося неопределенности и, вероятно, подозревая, что Помпей склоняется не в его пользу, совершает роковую ошибку. Он тайно покидает лагерь Помпея, укрывается в крепости Александрион, а затем в Иерусалиме, готовясь к сопротивлению.

— Неповиновение! — восклицает Гай. — Это прямой вызов власти Рима. Помпей не мог стерпеть такого.

— Аристобул сам подписал себе приговор, — заключает Лиэль.

Разгневанный Помпей, воспринявший действия Аристобула как угрозу своему авторитету, немедленно двинул легионы на Иудею, нацелившись на Иерусалим. Мирный арбитраж завершился, началась осада.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль к стенам древнего Иерусалима. Год 63 до н.э. Величественный город, центр иудейской веры, готовится к худшему. После дерзкого ухода Аристобула II из лагеря Помпея и его отказа подчиниться римскому арбитражу, разгневанный Помпей ведет свои закаленные в боях легионы к Святому Городу.

– Неповиновение Аристобула стало для Помпея последней каплей, – говорит Гай, глядя на римские осадные порядки, разворачивающиеся вокруг Иерусалима. – Для римского полководца такого ранга, привыкшего к беспрекословному подчинению царей и народов, это было личным оскорблением и вызовом власти Рима. Месть не заставила себя ждать.

– Аристобул, похоже, до последнего момента пытался лавировать и сохранить лицо, но его действия были противоречивы и в итоге привели к катастрофе, – добавляет Лиэль. – После того, как он покинул лагерь Помпея в Дамаске, он хотел продемонстрировать свою независимость, не сжигая все мосты. Он направился не прямо в столицу, а в одну из мощнейших хасмонейских крепостей – Александрион, расположенную на высокой, почти неприступной скале к северу от Иерихона. Он рассчитывал использовать ее как базу для дальнейших переговоров или для сбора сил, если Помпей решит действовать жестко.

– И что же Помпей? – спрашивает Гай. – Он не мог оставить такой демарш без ответа.

– Разумеется, нет, – отвечает Лиэль. – Помпей, не теряя времени, двинулся за ним со своей армией. Римские легионы подошли к Александриону. Аристобул, увидев решимость Помпея и мощь его войск, понял, что его положение в изолированной крепости, даже такой сильной, становится шатким. Начались переговоры. Помпей потребовал от него безоговорочной сдачи всех укрепленных пунктов, включая Александрион, и личного подчинения. Аристобул, оказавшись под прямым военным давлением и надеясь все же выторговать себе приемлемые условия, был вынужден уступить. Он спустился из крепости, пообещал Помпею полное повиновение и даже, по настоянию римлянина, написал приказ своим комендантам сдать все подконтрольные ему крепости римлянам. Казалось, конфликт исчерпан мирным путем.

– Но это было лишь временное затишье, – замечает Гай. – Характер Аристобула, его гордость и давление со стороны его наиболее воинственных сторонников не позволили ему так просто смириться с полным подчинением.

– Именно! – восклицает Лиэль. – Как только Аристобул, отпущенный Помпеем (который решил дать ему последний шанс), прибыл в Иерусалим, он снова изменил свое решение! В столице, окруженный своими самыми преданными и непримиримыми воинами, он почувствовал себя увереннее. Он отказался выполнять ранее данные Помпею обещания, заперся в Иерусалиме и начал активно готовиться к обороне. Эта нерешительность, эти метания между сопротивлением и подчинением, попытка играть с огнем, в конечном итоге, сыграли с ним злую шутку. Он окончательно вывел Помпея из себя и не оставил ему иного выбора, кроме полномасштабной осады столицы, которую Аристобул, по-видимому, и считал своей последней и главной цитаделью.


Римские легионы подходят к Иерусалиму, где царит раскол. Сторонники Гиркана II и &quot;представители народа&quot;, уставшие от бесконечной междоусобицы и понимающие безнадежность сопротивления несокрушимой мощи Рима, готовы открыть ворота Помпею, надеясь на его милость и спасение города от разрушения.

– Смотрите! – воин Аристобула, стоя на стене, указывает на горожан, идущих к воротам с белыми повязками. – Предатели! Они хотят впустить римлян!

– Держать ворота! Сражаться до последнего! За Аристобула! За Храм! – кричит командир, но сторонники Гиркана, преобладающие в нижнем городе, берут верх и открывают ворота.

Римские когорты без сопротивления занимают значительную часть Иерусалима.

– Раскол среди осажденных – подарок для осаждающих, – замечает Гай. – Помпей легко захватил город, но Храмовая гора неприступна.

– Да, – добавляет Лиэль, указывая на Второй Храм, возвышающийся над городом. – Это крепость внутри крепости, с мощными стенами на высоком плато. Здесь развернулись самые кровопролитные бои.
Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

Начинается трехмесячная осада Храмовой горы. Римляне, опытные в осадном деле, возводят вокруг Храмового комплекса насыпи, подтягивают осадные машины – тараны, катапульты, баллисты. Защитники отчаянно сопротивляются, совершают вылазки, обрушивают на римлян камни и горящую смолу. Особенно упорно они защищали подступы в субботу, когда религиозные предписания ограничивали их активные боевые действия, чем пользовались римляне для продвижения осадных работ.

– Три месяца! – восклицает Лиэль. – Три месяца эти люди, зная, что помощи ждать неоткуда, держались против лучших легионов Рима! Какое отчаяние и какая храбрость!

– Но силы были слишком неравны, – констатирует Гай. – Римская военная машина была неумолима. В конце концов, как раз в субботу, римлянам удалось пробить брешь в стене.

Мы видим штурм. Римские легионеры, с криками &quot;За Помпея! За Рим!&quot;, устремляются в пролом. Начинается страшная резня во дворах Храма. Священники, совершавшие богослужение, продолжают свои ритуалы, не обращая внимания на врывающихся солдат, и гибнут прямо у алтарей.

– Какое кощунство… какая бойня… – шепчет Лиэль, ее лицо искажено ужасом. – Прямо в священных дворах Храма…

– Помпей приказал своим солдатам по возможности щадить сам Храм, – говорит Гай. – Но в пылу штурма трудно было контролировать разъяренных легионеров. Тысячи защитников были убиты.

Аристобул II, закованный в тяжелые цепи, с гордо поднятой, хоть и окровавленной головой, проходит под конвоем суровых легионеров. Победитель, Помпей, стоит на одной из уцелевших башен, взирая на дымящиеся руины внешних дворов Храма и на город, лежащий у его ног. Резня утихла, но воздух все еще пропитан запахом гари и смерти. Стоны раненых смешиваются с торжествующими криками римских солдат, уже начавших подсчитывать добычу.

– Вот и все, – тихо говорит Гай, провожая взглядом плененного царя. – Последний оплот сопротивления пал. Аристобул в цепях. Какая ирония, он сам спровоцировал эту бойню своей нерешительностью и гордыней.

– Смотри, Гай! – Лиэль взволнованно указывает на группу римских офицеров, направляющихся к главному зданию Храма. – Помпей… он собирается войти внутрь! В сам Храм!

Помпей, в сопровождении нескольких своих высших легатов и телохранителей, действительно направляется к входу в святилище. Вокруг него суетятся несколько уцелевших иудейских священников в своих белых одеждах, испачканных кровью и сажей. Их лица выражают смесь ужаса и мольбы. Они пытаются что-то объяснить римлянам на ломаном греческом, жестикулируют, указывая на Храм, но суровые воины оттесняют их.

— Не может быть! — шепчет Лиэль, ее голос дрожит от ужаса. — Он же знает, что это значит для нас! Это наш Храм, наше святое место!

— Лиэль, он римлянин, — отвечает Гай, не отрывая глаз от сцены, его тон полон горечи. — Для него это просто трофей, экзотическая диковинка. Может, он хочет увидеть, что мы скрываем, или показать всем, кто здесь теперь хозяин.

Камера машины времени следует за Помпеем внутрь. Полумрак. Воздух кажется густым и неподвижным. Стены облицованы золотом, которое тускло поблескивает в проникающих снаружи лучах света. Помпей с удивлением оглядывается. Он ожидал увидеть статую божества, подобную тем, что стояли в римских или греческих храмах, возможно, что-то экзотическое и устрашающее. Но он видит лишь пустое помещение, отделанное с невероятной роскошью, и в центре – ничего, кроме каменного выступа, на котором когда-то стоял Ковчег Завета. Лишь пустота, символ невидимого, непостижимого и неизобразимого Бога Израиля.

Помпей останавливается перед тяжелой завесой, скрывающей Святая Святых. Тишина гнетет, священники в отчаянии пытаются его остановить, но он неумолим. Резким движением он отбрасывает ткань и входит. Камера машины времени следует за ним. Внутри полумрак, воздух густой, стены из золота тускло мерцают в слабом свете. Помпей оглядывается, ожидая увидеть статую бога, как в римских храмах, но перед ним лишь пустота — каменный выступ, где когда-то стоял Ковчег Завета. Пустота, воплощающая невидимого Бога Израиля. Он выходит, на лице смесь недоумения и разочарования.

— Это невыносимо! — Лиэль с трудом сдерживает слезы, ее голос дрожит от боли. — Помпей, язычник, в Святая Святых! Это же осквернение, которое мы никогда не забудем!

— Для нас это не просто комната, — добавляет Гай, его голос тяжелый. — Это место, где Бог с нами. Только первосвященник входит туда раз в год, в Йом-Киппур. Шаги Помпея там — как нож в сердце нашей веры. Это оскорбление, которое будет жить в памяти поколений.

— Хотя мы уже были там, — вспоминает Лиэль. — Помнишь, когда настроили машину на 750 год до н.э., чтобы посмотреть на Гомера, а на самом деле, чтобы попасть в Святая в Святых Первого Храма, - говорит Лиэль. Ведь легендырные Рахель и Йони не только смогли туда попасть, но и получили от Всевышнего ценную подсказку. Нет ничего удивительного, что во Втором Храме там ничего не осталось. Но знаешь, что странно? — Лиэль вытирает глаза. — Иосиф Флавий пишет, что Помпей не тронул сокровища Храма. Не дал солдатам его разграбить, хотя после такой битвы это было бы обычно. На следующий день он даже приказал очистить Храм и возобновить службы. Почему?

— Хм, — Гай задумывается, потирая подбородок. — Он прагматик. Разграбить Храм — значит разжечь вечные восстания. Он сломил Аристобула, взял Иудею — этого достаточно. А может, эта пустота в святилище его задела? Никакого идола, ничего, что он мог понять. Может, он почувствовал что-то… уважение к нашей вере, хоть и не показал этого?

— Не знаю, — Лиэль качает головой, ее голос дрожит. — Но его шаги в Святая Святых — рана, которая не заживет. Для нас он навсегда останется тем, кто осквернил святыню.

Иерусалим пал. Храмовая гора, обагренная кровью защитников, взята штурмом. Аристобул в цепях ждет позора в римском триумфе. Помпей Магн, утвердив власть над Иудеей, уходит, оставив поруганную святыню и народ, чья вера оскорблена до глубины души.

Экран машины времени показывает Иерусалим спустя несколько дней после кровавого штурма Храмовой горы. Дым пожарищ еще витает в воздухе, но резня прекратилась. Римские легионеры патрулируют улицы, поддерживая строгий порядок. Гней Помпей Магн, устроив свою временную резиденцию в одном из уцелевших дворцов, приступает к административному переустройству завоеванной Иудеи. В его приемной толпятся просители, представители различных иудейских фракций и соседних народов, ожидающие его решений.

– Итак, военная фаза покорения Иудеи завершена, – говорит Гай, наблюдая за суетливой деятельностью римской администрации. – Теперь Помпей, как истинный римский проконсул, должен определить будущее этой земли. Станет ли она очередной римской провинцией, как недавно созданная им Сирия? Или он изберет иной путь?

– Учитывая религиозную специфику Иудеи, ее монотеизм и упорное нежелание принимать языческие культы, прямое превращение в провинцию с римским наместником и размещением легионов могло бы вызвать постоянные волнения, – размышляет Лиэль. – Помпей, похоже, это понимал. Ему нужна была стабильность и лояльность, а не вечный очаг сопротивления.

Мы видим, как Помпей принимает у себя Гиркана II и его неизменного советника Антипатра Идумеянина. Гиркан, одетый в скромные одежды, выглядит подавленным, но в глазах Антипатра горит огонь честолюбия и расчета.

– Гиркан, сын Саломеи Александры, – обращается Помпей к бывшему первосвященнику, его голос не предвещает ничего хорошего для династии Хасмонеев в целом. – Твой брат Аристобул своим неповиновением навлек гнев Рима на Иудею. Он и его семья отправятся в Рим, чтобы украсить мой триумф. Их судьба решена.

Гиркан почтительно склоняет голову, не смея возразить. Антипатр же внимательно ловит каждое слово римлянина.

– Однако, – продолжает Помпей, – Рим не стремится уничтожить ваши древние обычаи и веру. Я восстанавливаю тебя, Гиркан, в сане первосвященника Иерусалимского Храма. Ты будешь духовным главой своего народа.

На лице Гиркана появляется слабая улыбка облегчения. Первосвященство – это то, чего он всегда желал больше, чем царской власти.

– Но царского титула ты будешь лишен, – твердо добавляет Помпей. – Хасмонейское царство прекращает свое существование в прежнем виде. Отныне ты будешь править как этнарх – вождь народа, под покровительством и надзором Рима. Твоя власть будет ограничена, и ты будешь нести ответственность передо мной и Сенатом римского народа.

– Я… я принимаю твою волю, великий Помпей, – едва слышно отвечает Гиркан.

– И это еще не все, – Помпей разворачивает карту. – Территория, подвластная тебе, будет значительно урезана. Приморские города – Газа, Яффа, Азот, Башня Стратона – отныне выводятся из-под твоего контроля и либо получают автономию, либо присоединяются к провинции Сирия. То же касается и многих городов Декаполиса, и части Самарии. Иудея должна платить дань Риму. Такова воля победителей.

– Вот он, &quot;новый порядок&quot; по-римски, – комментирует Гай. – Иудея формально не стала провинцией в полном смысле этого слова, как Сирия. Она получила статус зависимого государства, клиентского этнархата. Гиркан II – марионеточный правитель, полностью подконтрольный Риму. Аристобул и его дети – заложники в Риме, гарантия покорности.

– И обрати внимание, Гай, на Антипатра, – шепчет Лиэль. – Он стоит рядом с Гирканом, его лицо непроницаемо, но я уверена, он доволен. Да, Иудея потеряла независимость и территории, но его протеже Гиркан у власти, пусть и урезанной. А это значит, что реальная власть в Иудее теперь будет все больше сосредотачиваться в руках самого Антипатра. Он умело воспользовался ситуацией, чтобы стать ключевой фигурой.

Помпей отдает последние распоряжения своим легатам по обустройству дел в Иудее и соседних областях. Он назначает ответственных за сбор дани, за поддержание порядка. Антипатр Идумеянин, демонстрируя полную лояльность Помпею, предлагает свою помощь и услуги в управлении страной при слабом Гиркане.

– Помпей, похоже, оценил лояльность и деловые качества Антипатра, – замечает Гай. – Для Рима такой человек, не связанный напрямую с царской династией Хасмонеев, но обладающий влиянием и готовый сотрудничать, был очень удобен. Он становился негласным гарантом римских интересов в Иудее.

– Так закладывались основы для будущего возвышения дома Антипатра, – подводит итог Лиэль. – Иудея вступила в новую, сложную и трагическую эпоху своей истории, эпоху римского владычества.

Римские легионы начинают выводиться из Иерусалима, оставляя за собой урезанное, подчиненное государство во главе с первосвященником-этнархом Гирканом II и его всемогущим советником Антипатром. Орлы Рима прочно утвердились над Святой Землей.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в самое начало I века до н.э. Фокус смещается на юного представителя знатного, но не самого влиятельного патрицианского рода.

– После того как мы увидели, как Помпей Магн перекраивал карту Востока, пришло время обратиться к другому титану той эпохи, чья звезда только начинала свой восход, – говорит Гай, и на экране появляются изображения древнего Рима, еще не знавшего императорского блеска, но уже полного амбиций и противоречий. – Гай Юлий Цезарь.

– Его история начинается задолго до триумвиратов и Галльских войн, – подхватывает Лиэль. – Родился он в 100 году до н.э., в очень знатной патрицианской семье Юлиев. Они вели свой род, ни много ни мало, от легендарного Иула, сына троянского героя Энея, а через него – от самой богини Венеры! Такая родословная, конечно, с детства внушала определенные амбиции.

Мы видим юного Гая Юлия, стройного, темноволосого юношу с пронзительным, живым взглядом. Он получает традиционное для римского аристократа образование: грамматика, риторика, греческий язык, философия, право.

– С юных лет он рос в атмосфере острейшей политической борьбы, – замечает Гай. – Это были времена Мария и Суллы, гражданских войн, проскрипций. Его тетка Юлия была женой Гая Мария, так что семья Цезаря оказалась связана с партией популяров, что едва не стоило ему жизни во время диктатуры Суллы. Сулла, говорят, разглядел в юном Цезаре &quot;много Мариев&quot; и неохотно помиловал его лишь под давлением влиятельных родственников.

– Он получил прекрасное образование, учился у лучших риторов Рима, а затем и на Родосе у знаменитого Аполлония Молона, у которого, кстати, учился и Цицерон, – добавляет Лиэль. – Уже тогда проявились его незаурядный ум, ораторский талант и невероятная харизма. Он с ранних лет проявлял живой интерес к политике и военному делу, понимая, что это два крыла, на которых можно взлететь к вершинам власти в Риме.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в провинцию Азия. Годы около 81-80 до н.э.

– И он начинает этот путь, как и многие молодые аристократы, с военной службы, – говорит Гай. – Во времена диктатуры Суллы, когда ему пришлось на время покинуть Рим из-за связей его семьи с Марием, он отправился на Восток. Там он служил под началом пропретора Марка Минуция Терма.

– А вот еще один любопытный штрих к его ранней биографии на Востоке, – Гай усмехается, и на экране появляется изображение роскошного дворца вифинского царя. – Во время этой службы молодой Гай Юлий Цезарь выполнял дипломатическую миссию ко двору вифинского царя Никомеда IV Филопатора. И это посольство, Лиэль, породило немало весьма пикантных слухов и сплетен, которые потом долго преследовали его в Риме.

– О да, я помню эту историю! – оживляется Лиэль. – В Риме ведь тогда вовсю шептались, что Цезарь во время своего пребывания при дворе Никомеда вступил с царем в слишком уж близкие, скажем так, неформальные отношения. И что самое пикантное – слухи намекали на то, что Цезарь играл в этих отношениях отнюдь не доминирующую роль.

– Именно! А для римского аристократа, особенно для будущего политика, такая &quot;пассивная&quot; роль в однополой связи, да еще и с &quot;изнеженным&quot; восточным монархом, считалась верхом позора и недопустимым поведением, – поясняет Гай. – Это воспринималось как утрата dignitas – достоинства, и virtus – мужественности, ключевых понятий для римлянина.

– Конечно это была хорошо продуманная политическая клевета, – рассуждает Лиэль. – Направленная на то, чтобы с самого начала подорвать репутацию амбициозного юноши в глазах консервативной римской аристократии. Римляне ведь были полны стереотипов о &quot;развращенности&quot; и &quot;изнеженности&quot; восточных эллинистических дворов.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – В римской политике того времени клевета и личные оскорбления были обычным инструментом борьбы. Обвинения в сексуальной распущенности, особенно в связях с &quot;восточным развратом&quot;, часто использовались против тех, кто имел дела с эллинистическими правителями. Цезарь, с его амбициями и ранними успехами, был легкой мишенью.

– Важно ведь понимать, – добавляет Лиэль, – что в Риме не сама гомосексуальность как таковая была абсолютным табу, сколько именно роль &quot;пассивного&quot; партнера, особенно для гражданина высокого статуса. Это считалось признаком слабости, подчиненности. А слухи о том, что Цезарь якобы &quot;подчинялся&quot; иностранному царю, были особенно унизительны, так как это затрагивало римскую гордость и подразумевало утрату независимости духа.

На экране – осада греческого города Митилены на острове Лесбос, который восстал против римского владычества. Римские легионеры штурмуют стены. Это происходит уже после его миссии в Вифинии.

– Но вернемся к его военным подвигам, – продолжает Лиэль, указывая на молодого воина в легионерских доспехах, который в гуще боя отбивает атаку на своего товарища. – Именно здесь, при осаде Митилены, юный Цезарь проявил недюжинную храбрость. За спасение жизни другого римского гражданина в бою он был удостоен одной из высших и наиболее почетных воинских наград – corona civica, гражданского венка из дубовых листьев.

– Corona civica… – задумчиво повторяет Гай. – Вторая по значимости награда после corona triumphalis…

– Триумфальный венок, – уточняет Лиэль, – это высшая награда полководцу за значительную победу, дающая право на триумфальное шествие в Риме.

– А corona civica, – невозмутимо продолжает Гай, – вручалась именно за спасение civis Romanus – римского гражданина – согражданином. В ту эпоху, несмотря на реформы Мария, костяк легионов все еще составляли римские граждане, и ценность жизни каждого из них была высока. Спасти согражданина на поле боя, рискуя собственной жизнью, считалось величайшим проявлением доблести.

– Совершенно верно, – подтверждает Лиэль. – Эта награда давала не только огромный почет, но и значительные привилегии: право носить венок на всех общественных мероприятиях, при его появлении даже сенаторы вставали, двери его дома украшались дубовыми листьями, и он освобождался от некоторых налогов. Для молодого человека это был блестящий старт и знак особого отличия.

Сцена меняется. Мы видим молодого Цезаря, которому около 25 лет, на борту корабля в Эгейском море. Год 75 до н.э. Вокруг – лазурная гладь, но атмосфера напряженная. Внезапно появляются быстроходные пиратские миопароны.

– А вот и знаменитый эпизод, который ярко характеризует как самого Цезаря, так и дерзость киликийских пиратов, – говорит Лиэль, указывая на разворачивающуюся сцену. – После военной службы и скандальных слухов Цезарь решил продолжить обучение риторике на Родосе, но по пути его корабль был захвачен.

– Пираты, не зная, кто перед ними, запросили довольно скромный выкуп – двадцать талантов, – продолжает Гай.

Цезарь, окруженный грубыми, бородатыми пиратами, не выказывает и тени страха.

– Двадцать талантов? – Цезарь презрительно усмехается. – Вы хоть понимаете, кого захватили, жалкие морские разбойники? Да за меня нужно просить не меньше пятидесяти!

Пираты ошеломлены. Главарь хмурится.

– Пятьдесят? Ты что, смеешься над нами, римлянин?

– Я не имею привычки шутить с теми, кто скоро будет болтаться на крестах, – спокойно отвечает Цезарь. – Отправляйте моих людей за выкупом. Увеличьте сумму до пятидесяти талантов. А пока я здесь, постарайтесь вести себя прилично.

В течение почти сорока дней, пока собирался выкуп, Цезарь вел себя с пиратами не как пленник, а как их начальник: участвовал в их играх, читал им свои стихи (и обижался, если они не выказывали должного восхищения), и неизменно повторял, что как только его освободят, он вернется и всех их распнет.

– Какая невероятная дерзость и самообладание! – восклицает Лиэль.

– Пираты, видимо, принимали его угрозы за шутку, – говорит Гай. – Не подозревали, с кем связались.

Наконец, выкуп доставлен. Пираты отпускают Цезаря. Но он не спешит на Родос.

– Первое, что сделал Цезарь, – рассказывает Гай, – немедленно отправился в Милет, собрал флотилию и нанял воинов.

Мы видим, как Цезарь во главе небольшого флота возвращается к острову Фармакусса и застает пиратов врасплох.

– В атаку! Никому не уходить! – командует Цезарь.

После короткой схватки большинство пиратов захвачены. Цезарь отбирает у них не только свой выкуп, но и всю их добычу.

– И он сдержал свое слово, – Лиэль смотрит на следующую сцену с содроганием. – Он доставил пленных к проконсулу Азии, требуя казни. Когда тот заколебался, Цезарь, не дожидаясь приговора, сам вернулся в тюрьму и приказал распять всех разбойников. Правда, из &quot;милосердия&quot; он сначала велел их заколоть.

– Этот эпизод, – заключает Гай, – не только сделал его имя известным, но и ярко продемонстрировал его характер: смелость, решительность, способность подчинять людей, целеустремленность и жестокость. Все эти качества скоро проявятся на политической и военной арене.

Сцена меняется. После возвращения в Рим, последовавшего за смертью Суллы, Цезарь с новой энергией включается в общественную и политическую жизнь. Год 69 до н.э.

– В 69 году до н.э. Гай Юлий Цезарь был избран квестором, – Лиэль указывает на молодого, но уже уверенного в себе магистрата. – Это была первая по-настоящему значимая ступень на его пути к вершинам власти. Квесторы традиционно отвечали за государственные финансы, и Цезарь получил назначение в Дальнюю Испанию. Именно там, вдали от римских интриг, с ним произошли события, еще больше укрепившие его веру в собственное предназначение.

– Ты, конечно, имеешь в виду его знаменитую встречу со статуей Александра Македонского? – с интересом спрашивает Гай.

– Именно! – подтверждает Лиэль, и на экране появляется залитый солнцем Гадес (современный Кадис) с величественной статуей великого завоевателя. – Рассказывают, что, увидев изваяние Александра, Цезарь, которому на тот момент было около тридцати, не смог сдержать слез. Его спутники были удивлены такой реакцией, но он с горечью пояснил: &quot;Вам не кажется, что есть причина для печали, если я в том возрасте, в котором Александр уже правил столькими народами, еще не совершил ничего замечательного?&quot;

– Какие слова! – Гай качает головой. – Уже тогда он не просто сравнивал себя с Александром, он сокрушался, что отстает от графика! Это говорит о поистине безграничных амбициях. А ведь это не единственный случай, когда высшие силы, казалось, указывали ему на его великую судьбу.

– Совершенно верно! – подхватывает Лиэль. – Еще до этого Цезарь посетил знаменитое святилище Кумской Сивиллы. Древняя пророчица, погрузившись в транс, изрекла ему предсказание, из которого следовало, что ему суждено стать правителем Рима и изменить судьбы мира.

– А его сны! – добавляет Гай. – Особенно тот, в котором ему приснилось, будто он совершает кровосмешение с собственной матерью. Цезарь был в ужасе от такого сна, но жрецы-толкователи, к которым он обратился, успокоили его, заявив, что мать в данном случае символизирует землю, а значит, ему суждено овладеть всем миром. И еще один сон, который часто ему снился: будто сам дух Александра Македонского явился ему, передавая свои неутоленные амбиции и несокрушимую силу для великих свершений.

– Сны, пророчества, сравнения с Александром… – Лиэль улыбается. – Все это, несомненно, подпитывало его веру в собственную звезду и толкало вперед, к новым высотам.

Картинка снова меняется. Цезарь уже в Риме, после возвращения из Испании. Год 65 до н.э. Он занимает должность эдила.

– Должность эдила была своего рода трамплином для будущих консулов, – поясняет Лиэль, указывая на Цезаря, распоряжающегося на строительстве или подготовке к играм. – Эдилы отвечали за благоустройство города, надзор за рынками и, что самое важное для завоевания популярности, за организацию пышных общественных игр и зрелищ. И здесь Цезарь превзошел всех!

– Он потратил на это колоссальные суммы, – добавляет Гай. – Говорят, он влез в огромные долги, заложив все свое имущество, но игры, которые он устроил, – гладиаторские бои с серебряным оружием, театральные постановки, невиданные доселе по размаху, – привели римский плебс в неописуемый восторг. Толпа буквально носила его на руках.

– Он прекрасно понимал, что любовь простого народа – это мощнейший политический капитал, – кивает Лиэль. – И он не жалел на это ни своих, ни, что чаще, чужих денег. Его щедрость, его умение произвести впечатление, его обаяние – все это работало на его репутацию.

Год 63 до н.э. На Форуме кипят страсти – идут выборы верховного понтифика, Pontifex Maximus. Воздух наэлектризован, толпы горожан собрались у комиций, ожидая исхода голосования. Это не просто очередные выборы – на кону одна из самых древних, почетных и влиятельных должностей в Римской республике.

– И вот еще один невероятно смелый и, казалось бы, авантюрный шаг Цезаря, – говорит Лиэль, и на экране мы видим его, энергично жестикулирующего и обращающегося к избирателям с одной из временных трибун. – Будучи еще относительно молодым, ему всего 37 лет, и не имея за плечами консульства, что было почти негласным правилом для кандидатов на такой пост, он выдвигает свою кандидатуру на должность верховного понтифика! И это против двух самых авторитетных и уважаемых политиков того времени, опытнейших консуляров Квинта Лутация Катула Капитолина, принцепса Сената, и Публия Сервилия Ватии Исаврика, героя войны с пиратами до Помпея! Все в Риме, особенно в кругах сенатской аристократии, считали его шансы ничтожными, а саму затею – проявлением невероятной дерзости.

– Pontifex Maximus… – задумчиво произносит Гай, глядя на напряженные лица кандидатов и их сторонников. – &quot;Великий строитель мостов&quot;, если переводить дословно. Кажется, не самая политически значимая должность на первый взгляд? Но это обманчивое впечатление. Верховный понтифик был главой коллегии понтификов, высшего жреческого органа Рима, отвечавшего за все аспекты государственной религии.

– Абсолютно, – подхватывает Лиэль. – Это была пожизненная должность! Верховный понтифик надзирал за всеми религиозными церемониями, толкованием священных книг, установлением праздников и, что чрезвычайно важно, – за календарем! Римский календарь того времени был лунно-солнечным и довольно запутанным. Он состоял из 355 дней, и для согласования с солнечным годом периодически требовалось вставлять дополнительный месяц – мерцедоний. Решение о вставке этого месяца принимали как раз понтифики.

– И в этом крылась огромная, хоть и не всегда очевидная, политическая власть, – замечает Гай. – Манипулируя календарем, удлиняя или укорачивая год, понтифики могли влиять на сроки полномочий магистратов, оттягивать или приближать выборы, судебные процессы, сроки уплаты долгов. Это был мощный инструмент в политической борьбе, и контроль над ним был очень желанен.

– Кроме того, – продолжает Лиэль, – верховный понтифик имел огромный сакральный авторитет, своего рода моральное превосходство. Он обитал в Domus Publica – общественном доме на Священной дороге рядом с храмом Весты, что само по себе подчеркивало его особый статус. И, конечно, эта должность давала определенную неприкосновенность и возможность влиять на общественное мнение через религиозные рычаги.

– Цезарь поставил на кон все, – говорит Гай, возвращаясь к сцене выборов. – Он вложил в эту избирательную кампанию немыслимые средства, еще глубже погрязнув в долгах. Ходили слухи о массовом подкупе избирателей. Сохранились его знаменитые слова, сказанные матери Аврелии в день выборов, когда он выходил из дома: &quot;Мать, сегодня ты увидишь своего сына либо верховным понтификом, либо изгнанником&quot;. Так высоки были ставки!

Напряженное ожидание, скрип табличек при подсчете голосов… И вот – оглашение результатов. Толпа сторонников Цезаря взрывается неистовым ликованием!

– И он победил! – восклицает Лиэль. – Вопреки всем прогнозам скептиков и усилиям его могущественных соперников! Его невероятная популярность у народа, щедрые траты и, возможно, умелые закулисные договоренности сделали свое дело. Гай Юлий Цезарь стал верховным понтификом!

– И этот пост он будет занимать до самой своей смерти, – добавляет Гай. – И именно в качестве верховного понтифика он позже, уже будучи диктатором, проведет свою знаменитую календарную реформу. Осознав все несовершенство старого римского календаря, который к тому времени отстал от солнечного года почти на три месяца, он, с помощью александрийского астронома Созигена, введет в 45 году до н.э. новый календарь, основанный на солнечном годе продолжительностью &lt;math&gt;365 \frac{1}{4}&lt;/math&gt; дня. То есть &lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня. Чтобы учесть эту четверть дня, был введен високосный год: каждый четвертый год (annus intercalarius) содержал дополнительный день, 29 февраля. Правило было простое: год високосный, если его номер делится на 4 без остатка. Этот календарь, получивший название юлианского, станет основой для летосчисления во всей Европе на многие столетия.

– Удивительно, как эта жреческая должность, связанная с древними ритуалами, в руках такого человека, как Цезарь, превратилась в инструмент столь масштабных преобразований, – замечает Лиэль. – И еще более удивительно, что сам титул Pontifex Maximus имеет такую невероятно долгую историю! Ведь он возник задолго до Цезаря и даже до установления Республики. Если верить традиции, еще в царский период, примерно с 753 по 713 годы до н.э., функции верховного жреца исполняли сами цари! А уже в Республике это стала высшая пожизненная жреческая должность. Позже, уже в императорскую эпоху, этот титул будут носить сами императоры, начиная с Августа, подчеркивая свою сакральную власть. И что поразительно, после падения Западной Римской империи и утверждения христианства, этот древний титул, символизирующий верховную жреческую власть, не исчезнет, а будет унаследован епископами Рима – Папами! Так что, да, можно с уверенностью говорить, что Pontifex Maximus – это один из древнейших, если не самый древний, непрерывно существовавший и передававшийся титул в Европе, связывающий глубокую языческую древность с христианским средневековьем и последующими эпохами!

– И ирония истории в том, – усмехается Гай, – что спустя полторы тысячи лет, уже другой понтифик, Папа Римский Григорий XIII, в 1582 году проведет реформу юлианского календаря, созданного Цезарем. Юлианский календарь был достаточно точен, но все же давал небольшую погрешность. Средняя продолжительность года в нем (&lt;math&gt;365.25&lt;/math&gt; дня) была примерно на 11 минут длиннее истинного тропического года. Эта, казалось бы, мелочь за столетия накопилась в целые дни. К XVI веку юлианский календарь отставал от астрономического уже примерно на 10 дней.

– И тогда Папа Григорий XIII, – подхватывает Лиэль, – опираясь на расчеты астрономов Алоизия Лилия и Христофора Клавия, ввел григорианский календарь. Основное изменение коснулось правила високосных годов: год является високосным, если он делится на 4, но при этом не делится на 100, за исключением тех случаев, когда он делится на 400. То есть, вековые годы (заканчивающиеся на 00) являются високосными только тогда, когда они делятся на 400.

– Давай посмотрим на примерах, чтобы было понятнее, – предлагает Гай. – Возьмем три вековых года: 1900, 2000 и 2100.

– Начнем с 1900 года, – говорит Лиэль. – По юлианскому календарю, где правило простое – делится на 4, значит, високосный, 1900 год (&lt;math&gt;1900 \div 4 = 475&lt;/math&gt;) был бы високосным. А вот по григорианскому – нет. Он делится на 4, делится на 100, но не делится на 400. Значит, в григорианском календаре 1900 год был обычным, с 365 днями.

– Теперь 2000 год, – продолжает Гай. – По юлианскому он, конечно, високосный (&lt;math&gt;2000 \div 4 = 500&lt;/math&gt;). И по григорианскому он тоже високосный! Потому что он делится на 4, делится на 100, и, что важно, он делится на 400 (&lt;math&gt;2000 \div 400 = 5&lt;/math&gt;). Так что 29 февраля в 2000 году было по обоим календарям, где юлианский еще использовался.

– И, наконец, 2100 год, – заключает Лиэль. – По юлианскому календарю он снова будет високосным (&lt;math&gt;2100 \div 4 = 525&lt;/math&gt;). А по григорианскому – опять обычный год! Потому что 2100 делится на 4, делится на 100, но, как и 1900, не делится на 400. Таким образом, григорианский календарь &quot;пропускает&quot; три таких &quot;юлианских&quot; високосных года каждые 400 лет (например, 1700, 1800, 1900, но не 2000), что и делает его гораздо более точным и приближенным к реальной продолжительности тропического года.

– И этот переход на григорианский календарь, – замечает Гай, – растянулся на века! Папа Григорий XIII ввел его в 1582 году, и католические страны вроде Италии, Испании, Португалии, Польши приняли его почти сразу – там после 4 октября 1582 года просто наступило 15 октября, &quot;выбросив&quot; 10 дней. Франция последовала чуть позже, в декабре того же года.

– А вот протестантские страны, – добавляет Лиэль, – отнеслись к &quot;папскому&quot; календарю с большим подозрением и переходили на него гораздо позже. Великобритания и ее колонии, включая будущие США, сделали это только в 1752 году! К тому времени разница составляла уже 11 дней, так что после 2 сентября у них сразу наступило 14 сентября. Представляешь, какая путаница была в международных делах и переписке! Швеция вообще переходила постепенно, отменяя високосные дни в течение нескольких лет, создавая &quot;короткие&quot; годы, и окончательно перешла только в 1753 году.

– А в Российской империи, – говорит Гай, – юлианский календарь использовался вплоть до 1918 года. Интересно, что переход на григорианский календарь планировался там еще в начале XX века. В 1900-х годах в научных и государственных кругах активно обсуждалась необходимость реформы, чтобы устранить отставание юлианского календаря, которое к тому времени достигло 13 дней. В 1910 году Русское астрономическое общество даже разработало проект реформы, предусматривающий переход на григорианский календарь, аналогичный западноевропейскому. Однако из-за политической нестабильности, Первой мировой войны и последуюших революций 1917 года Российская империя не успела реализовать этот план.

– Именно поэтому, – подхватывает Лиэль, – после Великой Октябрьской революции, как ее называли большевики, одним из первых декретов Советской власти от 24 января 1918 года был переход на григорианский календарь. Чтобы &quot;установить в России одинаковое почти со всеми культурными народами исчисление времени&quot;, после 31 января 1918 года сразу наступило 14 февраля. Так исчезли эти 13 дней разницы. В раннем СССР даты часто указывались по двум стилям: &quot;по старому стилю&quot; (юлианский календарь) и &quot;по новому стилю&quot; (григорианский календарь).

– И с этого момента в СССР даты стали указываться по новому стилю, – замечает Гай. – А для событий, произошедших до реформы 1918 года, в исторических документах и учебниках, особенно начиная где-то с 1920-х – 1930-х годов, когда историческая наука стала более стандартизированной, начали применять двойное датирование или указывать стиль. Это касалось в первую очередь событий XIX и начала XX веков, когда разница в календарях стала существенной и влияла на синхронизацию с европейскими событиями. Например, рождение Ленина – 10 апреля (старый стиль) / 22 апреля (новый стиль) 1870 года. Или упомянутая выше Октябрьская революция – 25 октября 1917 года по старому, юлианскому стилю, и 7 ноября 1917 года – по новому, григорианскому. Для более ранних веков, скажем, XVIII или XVII, двойное датирование в популярной литературе встречалось реже, историки чаще просто указывали дату по юлианскому календарю, так как он был действующим в России, а международные контакты были не столь интенсивны, чтобы требовать постоянного пересчета. Церковные же праздники, вроде Рождества, которое по юлианскому календарю празднуется 25 декабря, в XX и XXI веках по григорианскому календарю приходятся на 7 января.

На экране Цезарь, сияющий от победы на выборах понтифика, принимает поздравления. Толпа скандирует его имя. Он сделал еще один важный шаг на пути к вершинам власти, и это событие будет иметь далеко идущие последствия.

– А уже на следующий год, в 62-м, он достигает следующей важной ступени cursus honorum – становится претором, – продолжает Лиэль, пока изображение на экране смещается, показывая Цезаря уже в преторской тоге. – Преторы были высшими судебными магистратами, а также обладали империем – правом командовать войсками и управлять провинциями после окончания срока полномочий в Риме.

– Но этот год, 62-й, запомнился не только его преторством, – Лиэль делает интригующую паузу. – Ведь именно тогда разразился знаменитый скандал на празднике Доброй Богини, Bona Dea, который проходил в его доме, как доме верховного понтифика!

– Ах да, история с Публием Клодием Пульхром, – кивает Гай. – Весьма пикантный эпизод. Праздник был исключительно женским, мужчинам вход строго воспрещался. А этот молодой аристократ, Клодий, известный своим буйным нравом, по слухам, переодевшись женщиной-арфисткой, проник на торжество.

– И говорят, – подхватывает Лиэль с живым интересом, – он сделал это, чтобы встретиться с женой Цезаря, Помпеей! Ходили слухи об их тайной связи. Представляешь, какой переполох начался, когда его опознали!

– Да, скандал был грандиозный, – подтверждает Гай. – Клодия привлекли к суду за святотатство, хотя ему в итоге и удалось оправдаться благодаря подкупу и запугиванию свидетелей. Но для Цезаря ситуация была крайне щекотливой. Он, как верховный понтифик, глава римской религии, оказался в центре кощунственного скандала, затронувшего его собственный дом и его жену.

– И что же он сделал? – спрашивает Лиэль. – Ведь прямых доказательств измены Помпеи, кажется, так и не нашли.

– Именно, – Гай смотрит на экран, где Цезарь с непроницаемым лицом объявляет о своем решении. – Доказательств ее вины не было. Но Цезарь немедленно развелся с Помпеей. Когда его на суде над Клодием спросили, почему он это сделал, если не считает жену виновной, он произнес фразу, ставшую крылатой: &quot;Caesaris uxor non solum crimine sed etiam suspicione carere debet&quot;.

– &quot;Жена Цезаря должна быть не только чиста от преступления, но и от подозрения&quot;, – переводит Лиэль. – Какая формулировка! То есть, для него даже тень сомнения была недопустима.

– Совершенно верно, – говорит Гай. – Этим он демонстрировал, что для человека его положения, особенно как верховного понтифика, безупречная репутация и общественное восприятие важнее личных чувств или формальной доказанности вины. Он не мог позволить, чтобы его имя и дом ассоциировались с каким-либо позором или двусмысленностью. Это был очень сильный политический ход, подчеркивающий его приверженность высоким стандартам, по крайней мере, внешне.

– И ведь, несмотря на такие вот скандалы и постоянное яростное противодействие со стороны оптиматов, которые видели в нем опасного популяра и демагога, его карьера неуклонно шла вверх! – Лиэль с удивлением и восхищением качает головой. – Он как будто становился только сильнее после каждого испытания. Уже тогда, в 62-м, будучи претором и верховным понтификом, он определенно был одной из ключевых фигур на римском политическом Олимпе.

– Да, все эти шаги – от первых воинских подвигов и скандальных слухов на Востоке до завоевания популярности у плебса, высших жреческих и магистратских должностей в Риме, и умение справляться с такими вот деликатными ситуациями, как с Помпеей, – планомерно готовили его к той роли, которую ему предстояло сыграть, – подводит итог Гай. – Он набирался опыта, заводил нужные связи, создавал себе репутацию и, что немаловажно, демонстрировал свои исключительные способности и безграничное честолюбие. Каждый такой эпизод, даже скандальный, он умудрялся если не обратить в свою пользу, то по крайней мере минимизировать ущерб для своей репутации среди тех, чье мнение было ему важно.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, в год 60 до н.э. Город гудит от политических интриг, борьбы фракций оптиматов и популяров, и скрытого напряжения, вызванного амбициями нескольких чрезвычайно могущественных личностей. Цезарь, вернувшийся из Дальней Испании, где он успешно управлял провинцией в качестве пропретора (после своей претуры в 62 г. до н.э.), одержал военные победы и поправил свои финансовые дела, теперь стремится к высшей должности – консульству.

– Итак, Цезарь вернулся в Рим с триумфом… вернее, с правом на триумф за свои успехи в Испании, – говорит Гай, наблюдая за сценами тайных переговоров в роскошных римских домах. – Но он столкнулся с дилеммой: по закону, полководец, ожидающий триумфа, должен был оставаться за пределами городских стен Рима (померия) со своей армией до дня триумфального шествия. Однако для выдвижения своей кандидатуры в консулы он должен был лично явиться в город и зарегистрироваться. Сенат, где преобладали его противники-оптиматы, отказался сделать для него исключение.

– И это поставило Цезаря перед выбором, – подхватывает Лиэль, – либо триумф и отказ от консульства в этом году, либо консульство, но без триумфа. Цезарь, как всегда, выбрал то, что сулило большую реальную власть и перспективы – консульство. Он отказался от триумфа и вошел в город, чтобы баллотироваться. Но он понимал, что в одиночку противостоять сенатской олигархии будет крайне сложно.

Мы видим, как Цезарь, используя все свое дипломатическое искусство и обаяние, проводит серию тайных встреч с двумя другими влиятельнейшими фигурами Рима того времени: Гнеем Помпеем Великим и Марком Лицинием Крассом.

– Помпей, – поясняет Гай, указывая на величественную фигуру полководца, – вернулся с Востока несколькими годами ранее, осыпанный славой победителя Митридата и пиратов. Он распустил свою армию, ожидая, что Сенат утвердит все его распоряжения на Востоке и наделит землей его ветеранов. Но сенаторы-оптиматы, опасаясь его чрезмерного влияния, всячески затягивали решение этих вопросов, унижая и раздражая &quot;Великого&quot;.

– А Красс, – Лиэль переводит взгляд на другого участника тайных переговоров, немолодого, но все еще энергичного человека с проницательным взглядом, – богатейший человек Рима, подавивший восстание Спартака. Он также имел свои счеты с Сенатом, который не оказывал ему должного уважения и препятствовал его политическим амбициям, особенно опасаясь его финансового могущества и связей со всадничеством. К тому же, между Помпеем и Крассом существовала давняя вражда и соперничество.

Цезарь встречается с каждым из них по отдельности, а затем организует их совместную встречу.

– Господа, – обращается Цезарь к Помпею и Крассу, когда они наконец собираются вместе в обстановке строжайшей секретности, – поодиночке нас легко могут раздавить эти напыщенные сенаторы, которые боятся любого, кто превосходит их умом, доблестью или влиянием. Они заблокировали твои, Гней Помпей, справедливые требования по утверждению восточных дел и наделению ветеранов землей. Они препятствуют твоим, Марк Красс, финансовым интересам и политическим устремлениям. И они сделают все, чтобы не допустить меня до консульства, а если я и буду избран, то свяжут мне руки.

– И что ты предлагаешь, Гай Юлий? – Помпей смотрит на Цезаря с недоверием, но и с интересом. – Союз между нами? Между мной и Крассом? Ты забыл о нашей… э-э… взаимной симпатии?

Красс криво усмехается, но молчит, ожидая развития событий.

– Я предлагаю не личную дружбу, а политический союз, – твердо отвечает Цезарь. – Объединение наших сил, нашего влияния, наших ресурсов. Если мы трое будем действовать сообща, ни одна сила в Риме не сможет нам противостоять. Я стану консулом и проведу законы, нужные тебе, Помпей, для твоих ветеранов и утверждения твоих распоряжений. Я обеспечу поддержку твоим, Красс, финансовым начинаниям и интересам всадничества. А вы, в свою очередь, поддержите меня и мои будущие планы. Вместе мы сможем контролировать Республику.

– Три головы у чудовища, – мрачно замечает Красс. – Но в твоих словах есть резон, Цезарь. Сенат действительно зарвался.

– Если мы договоримся, – Помпей задумчиво барабанит пальцами по столу, – то в Риме не будет принято ни одного решения, которое не было бы угодно нам троим.

После долгих и, вероятно, непростых переговоров, взаимных уступок и гарантий, три самых могущественных человека Рима заключают неформальное, тайное соглашение, вошедшее в историю как Первый Триумвират. Это не была официальная магистратура, а скорее частная договоренность о совместных политических действиях.

– Так в 60 году до н.э. родился Первый Триумвират, – комментирует Гай. – Союз Цезаря, Помпея и Красса. Цезарь принес в этот союз свой политический гений, популярность у народа и будущие консульские полномочия. Помпей – свою военную славу, огромный авторитет и преданных ветеранов. Красс – несметные богатства и влияние на финансовые круги и всадничество.

– Их цели были различны, но на данном этапе совпадали, – добавляет Лиэль. – Цезарь хотел консульства, а затем проконсульства в какой-нибудь важной провинции, где можно было бы снискать военную славу и собрать армию. Помпей – утверждения своих восточных распоряжений и наделения землей ветеранов. Красс – удовлетворения своих финансовых и политических амбиций, возможно, также мечтая о военном командовании, которое могло бы сравниться со славой Помпея. Этот союз, хоть и основанный на взаимном недоверии и личных интересах, на несколько лет определил всю политическую жизнь Рима.

Триумвиры пожимают друг другу руки. Их лица выражают удовлетворение от заключенной сделки. Тень их объединенной мощи нависает над Римом.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в бурлящий Рим следующего, 59 года до н.э. Благодаря поддержке своих могущественных союзников по Триумвирату, Помпея и Красса, Гай Юлий Цезарь одержал победу на консульских выборах. Его коллегой по консульству стал Марк Кальпурний Бибул, ставленник сенатской оппозиции, оптиматов, которые надеялись, что он сможет сдерживать радикализм Цезаря.

– Итак, Цезарь – консул! – говорит Гай, указывая на Форум, где новый консул уже развил кипучую деятельность. – То, к чему он так долго стремился, свершилось. Теперь у него есть реальная власть для проведения своих планов и выполнения обязательств перед Помпеем и Крассом.

– Но его коллега, Бибул, – это же ходячая обструкция! – замечает Лиэль. – Оптиматы явно рассчитывали, что он парализует все инициативы Цезаря, используя право вето или объявляя неблагоприятные предзнаменования (obnuntiatio), что могло остановить любую общественную деятельность.

Мы видим Цезаря, который, не обращая внимания на сопротивление Бибула, начинает действовать решительно и напористо. Первым делом он выносит на обсуждение аграрный закон – Lex Julia Agraria. Этот закон предусматривал наделение землей неимущих граждан и ветеранов Помпея за счет государственных земель в Италии, а также земель, которые предполагалось выкупить у частных владельцев.

– Мой первый закон, граждане Рима! – голос Цезаря гремит на Форуме, где он лично представляет законопроект народному собранию, обходя Сенат, который явно был настроен против. – Закон о земле! Наши доблестные ветераны, проливавшие кровь за Республику под командованием Гнея Помпея, заслужили награду! Наши неимущие граждане, лишенные средств к существованию, получат землю и смогут кормить свои семьи! Это справедливо! Это необходимо для блага Рима!

Толпа отвечает восторженными криками. Ветераны Помпея, специально приведенные в город, горячо поддерживают консула.

– Бибул и его сенатские приспешники пытаются этому помешать! – продолжает Цезарь, указывая на группу оптиматов, пытающихся сорвать голосование. – Они не хотят, чтобы народ получил землю! Они боятся усиления Помпея! Но мы не позволим им этого!

Происходят стычки. Сторонники Цезаря и Помпея силой оттесняют оппонентов. Бибул, пытавшийся протестовать и объявить дурные предзнаменования, был облит нечистотами и изгнан с Форума. После этого он заперся у себя дома до конца консульства, лишь время от времени рассылая эдикты о неблагоприятных знамениях, на которые Цезарь уже не обращал внимания.

– Какая наглость! Какое пренебрежение всеми традициями! – возмущается один из сенаторов-оптиматов, наблюдая за происходящим. – Он правит, как царь, опираясь на толпу и солдат! Бибул низведен до роли домашнего авгура!

– Год консульства Юлия и Цезаря, – язвительно замечает другой, намекая на полное бессилие Бибула.

– Аграрный закон был принят, – констатирует Гай. – Воля триумвиров восторжествовала. Помпей получил то, чего так долго добивался для своих ветеранов. А Цезарь продемонстрировал свою силу и завоевал еще большую популярность у народа.

– Но это было только начало, – добавляет Лиэль. – Цезарь провел еще целый ряд важных законов. Был утвержден закон об утверждении всех распоряжений Помпея на Востоке (Lex Julia de actis Cn. Pompei), что было вторым главным обязательством Цезаря перед &quot;Великим&quot;.

– И, конечно, он не забыл о Крассе, – говорит Гай. – Был принят закон, снижавший откупную сумму для публиканов (сборщиков налогов) в провинции Азия. Публиканы, в основном из сословия всадников, были тесно связаны с Крассом, и эта мера значительно укрепила его позиции и лояльность этого влиятельного слоя.

Цезарь также проводит закон о публикации отчетов о заседаниях Сената и народного собрания – Acta Senatus и Acta Diurna Populi Romani. Это были своего рода первые официальные газеты, информировавшие граждан о деятельности властей.

– Какая интересная мера! – восклицает Лиэль. – Повышение прозрачности власти, доступ граждан к информации. Это должно было понравиться народу.

– Несомненно, – соглашается Гай. – Хотя, конечно, содержание этих &quot;актов&quot; тщательно контролировалось. Но сам факт их появления был новаторским. Кроме того, Цезарь провел закон против вымогательства в провинциях (Lex Julia de repetundis), направленный на борьбу с коррупцией наместников. Это тоже была популярная мера, хотя сам Цезарь в будущем не всегда будет щепетилен в вопросах обогащения за счет провинциалов.

И, наконец, самый важный для самого Цезаря закон, принятый уже к концу его консульства при поддержке народного трибуна Ватиния, – Lex Vatinia de provincia Caesaris.

– А вот и главный приз для самого Цезаря! – Гай указывает на голосование по этому закону. – Закон Ватиния предоставлял Цезарю после окончания его консульского срока проконсульство на пять лет не в какой-нибудь захудалой провинции, а сразу в двух стратегически важных: Цизальпийской Галлии (Северная Италия, населенная галлами, но уже сильно романизированная и важная для контроля над альпийскими проходами) и Иллирике (область на Адриатическом побережье Балкан, важная для операций на Балканах и возможного продвижения на восток).

– И это еще не все! – добавляет Лиэль. – Вскоре после этого Сенат, опасаясь, что народное собрание, находящееся под влиянием Цезаря, предоставит ему еще более широкие полномочия или другие привлекательные провинции, решил действовать на опережение. Они сами добавили к его проконсульскому назначению еще одну провинцию – Нарбоннскую Галлию. Это была уже давно существующая римская провинция на юге современной Франции, граничившая с еще не завоеванными галльскими землями. Таким образом, Цезарь получал под свой контроль огромную территорию, которая служила бы ему плацдармом для дальнейшей экспансии.

– Пять лет! И три провинции, дающие ему огромную армию и возможность вести войны, снискать славу и богатство! – отмечает Лиэль. – Это была идеальная стартовая площадка для его будущих завоеваний и укрепления личной власти. Оптиматы были в ярости, но ничего не могли поделать. Триумвират действовал как единый механизм.

Консульство Цезаря подходит к концу. Он добился всего, чего хотел: провел нужные законы для своих союзников, укрепил свою популярность и обеспечил себе блестящее проконсульское назначение.

– Этот год, 59-й до н.э., – заключает Гай, – стал поворотным. Цезарь показал, что готов действовать решительно, не считаясь с сенатской оппозицией и традициями, опираясь на силу триумвирата и поддержку народа. Он заложил основы своего будущего могущества.

– А Республика сделала еще один шаг к своему закату, – добавляет Лиэль. – Власть все больше концентрировалась в руках нескольких сильных личностей, а традиционные институты теряли свое значение.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из бурлящего политическими интригами Рима на север, за Альпы. Год 58 до н.э. Гай Юлий Цезарь, завершив свое консульство, отправляется в назначенные ему провинции – Цизальпийскую Галлию, Иллирик и Нарбоннскую Галлию. Огромные территории, значительные военные силы под его командованием и пятилетний срок проконсульства (который позже будет продлен) – все это создает идеальные условия для реализации его далеко идущих планов.

– Консульство Цезаря в 59-м году было лишь прелюдией, – говорит Гай, глядя на карту Галлии, еще не полностью покоренной Римом. – Теперь начинается главный акт его восхождения – Галльские войны. Формально он должен был управлять уже существующими провинциями, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы ограничился этим. Он искал славы, добычи и, главное, преданной, закаленной в боях армии. И Галлия предоставила ему все это в избытке.

– Да, обширные, богатые, но раздробленные земли &quot;косматой&quot; Галлии, населенные многочисленными и воинственными племенами, стали для него настоящим Клондайком, – подхватывает Лиэль. – Он использовал любой предлог – миграцию гельветов, призывы о помощи от одних галльских племен против других, угрозу со стороны германцев – чтобы начать военные действия и постепенно расширять римское влияние.

На экране мелькают сцены: римские легионы в походных колоннах пересекают реки, строят лагеря, вступают в ожесточенные схватки с галльскими воинами, одетыми в яркие одежды и вооруженными длинными мечами и щитами. Видны осады галльских укрепленных поселений – оппидумов.

– Первой крупной кампанией стала война с гельветами в 58 году до н.э., – комментирует Гай. – Это могущественное кельтское племя, населявшее земли на плато между Рейном, Роной и горной цепью Юра (территории современной западной Швейцарии), решило по разным причинам, включая давление со стороны германских племен, массово переселиться в более плодородные и спокойные области западной Галлии. Их миграция, насчитывавшая, по словам Цезаря, около 300 тысяч человек, включая женщин и детей, создавала угрозу для римских союзников и стабильности в Нарбоннской Галлии. Цезарь использовал это как предлог для вмешательства.

– И разгромил их в нескольких кровопролитных сражениях, наиболее известное из которых – битва при Бибракте, – добавляет Лиэль. – Он не только остановил миграцию, но и заставил большую часть выживших гельветов вернуться на свои опустевшие земли, чтобы они не остались незащищенными перед германской угрозой с востока. Это была демонстрация силы и решимости.

– Затем, в том же 58 году до н.э., он вмешался в конфликт между галльскими племенами эдуев, союзников Рима, и секванов, которые призвали на помощь германского вождя Ариовиста, – продолжает Гай. – Цезарь вступил в переговоры с Ариовистом, но они закончились ничем. Тогда он дал германцам бой, предположительно, у современного Безансона, и нанес им сокрушительное поражение, изгнав их за Рейн. Это значительно укрепило его авторитет среди галлов и продемонстрировало, что Рим готов защищать своих союзников.

Год 57 до н.э. Кампания против белгов – коалиции воинственных племен на севере Галлии.

– Белги считались самыми храбрыми из галлов, – говорит Лиэль, указывая на сцену ожесточенной битвы на реке Сабис (Самбре). – Они собрали огромное войско, чтобы противостоять Цезарю. Битва на Сабисе была одной из самых тяжелых для римлян. В какой-то момент положение легионов было критическим, и сам Цезарь, схватив щит у одного из солдат, бросился в гущу боя, воодушевляя своих воинов.

– Его личное мужество и своевременное прибытие подкреплений решили исход сражения, – добавляет Гай. – Белги были разбиты. Постепенно, одно за другим, их племена покорялись Риму.

Следующие годы – это череда непрерывных кампаний по всей Галлии. Покорение приморских племен веннетов, обладавших сильным флотом, экспедиции за Рейн против германцев. Галлия шаг за шагом попадала под римский контроль.

– Что двигало Цезарем в этих войнах? – задумчиво произносит Лиэль. – Конечно, стремление к славе, к триумфу, который он так и не получил за Испанию. Но не только это.

– Безусловно, добыча! – восклицает Гай. – Галлия была богата золотом, серебром, рабами. За годы войны Цезарь и его офицеры баснословно обогатились. Огромные суммы шли в Рим, подкупая политиков и ублажая народ. Он смог не только расплатиться со своими колоссальными долгами, но и приобрести еще большее влияние.

– И, конечно, армия, – добавляет Лиэль. – За эти годы он создал невероятно боеспособную, преданную лично ему армию. Легионеры, прошедшие с ним через огонь и воду, видевшие его мужество и щедрость (он удваивал им жалованье, делился добычей), были готовы идти за ним куда угодно. Эта армия стала его главным политическим аргументом.

– Его популярность в Риме, благодаря &quot;Запискам о Галльской войне&quot;, которые он регулярно отправлял в Сенат и публиковал, также росла невероятными темпами, – говорит Гай. – Он представлял себя как защитника Республики, расширяющего ее пределы и несущего цивилизацию варварам. Хотя на деле это было жестокое завоевание, сопровождавшееся массовыми убийствами, продажей в рабство целых племен и разрушением городов.

Год 52 до н.э. Общее восстание галлов под предводительством харизматичного вождя арвернов Верцингеторига. Это был самый опасный момент для Цезаря за все время Галльских войн.

– Верцингеториг сумел объединить множество галльских племен, осознавших, что поодиночке им не выстоять против Рима, – рассказывает Лиэль, и на экране появляются сцены осады Аварика и решающей битвы при Алезии. – Он использовал тактику &quot;выжженной земли&quot;, пытался лишить римлян продовольствия.

– Осада Алезии стала кульминацией войны, – Гай указывает на грандиозные двойные осадные линии, построенные Цезарем вокруг города, где укрылся Верцингеториг, и против подходившей на помощь галльской армии. – Это был шедевр военной инженерии и тактики. Цезарь, оказавшись между двух огней, сумел разгромить и осажденных, и тех, кто пришел им на помощь.

Верцингеториг, видя безнадежность положения, сдается Цезарю, чтобы спасти своих людей от голодной смерти. Он выходит из Алезии и бросает свое оружие к ногам римского проконсула.

– С падением Алезии и пленением Верцингеторига организованное сопротивление галлов было сломлено, – заключает Гай. – Хотя отдельные очаги сопротивления еще вспыхивали в течение нескольких лет, к 51 году до н.э. Галлия была фактически покорена и превращена в римскую провинцию.

– Цезарь добился всего, чего хотел, – говорит Лиэль. – Несметные богатства, непререкаемый авторитет, огромная, закаленная и фанатично преданная ему армия. Он стал самой могущественной фигурой в Риме.

Экран машины времени, после демонстрации масштабных сражений в Галлии, переносит Гая и Лиэль к берегам пролива, который римляне называли Океаном, а мы знаем как Ла-Манш. Годы 55 и 54 до н.э. Цезарь, укрепив свое положение в Галлии, обращает свой взор на таинственный и малоизвестный римлянам остров – Британию.

– После покорения основной части Галлии и отражения германской угрозы, неуемная энергия Цезаря и его жажда новых свершений толкают его на еще более дерзкое предприятие – экспедицию в Британию, – говорит Гай, указывая на флот римских кораблей, готовящихся к отплытию от побережья Галлии.

– Официальным предлогом для вторжения была помощь, которую некоторые британские племена якобы оказывали галлам в их борьбе против Рима, – добавляет Лиэль. – Но истинные мотивы Цезаря, скорее всего, были сложнее: стремление к славе первооткрывателя и завоевателя новых земель, поиск добычи (ходили слухи о богатствах Британии, особенно о жемчуге), а также желание продемонстрировать римскую мощь и запугать как британцев, так и оставшихся непокоренными галлов.

Первая экспедиция, 55 год до н.э. Мы видим, как римские легионы с трудом высаживаются на британском побережье, вероятно, в районе современного Кента, под градом копий и камней от встречающих их британских воинов, облаченных в шкуры и раскрашенных боевой раскраской. Их боевые колесницы производят устрашающее впечатление на римлян.

– Первая высадка была скорее разведкой боем, – комментирует Гай. – Цезарь привел с собой всего два легиона. Высадка оказалась чрезвычайно трудной. Британцы храбро сражались на берегу, а римские корабли из-за мелководья не могли подойти близко. Говорят, положение спас аквилифер (знаменосец) X легиона, который с орлом в руках первым прыгнул в воду, увлекая за собой остальных солдат.

– Даже высадившись, римляне столкнулись с упорным сопротивлением и незнакомой тактикой ведения боя, особенно с использованием боевых колесниц, – добавляет Лиэль.

– К тому же, их флот, стоявший на якоре у побережья, сильно пострадал от внезапного шторма. Цезарь заключил поспешный мир с несколькими местными племенами, взял заложников и, не добившись значительных успехов, вернулся в Галлию до наступления зимы. Эта экспедиция была больше демонстрацией, чем завоеванием.

Вторая экспедиция, 54 год до н.э. На этот раз Цезарь подготовился гораздо основательнее. Он собрал значительно больший флот – около 800 кораблей – и армию из пяти легионов и конницы.

– Вторая попытка была куда масштабнее, – говорит Гай, и на экране появляются армады римских судов, пересекающих пролив. – На этот раз высадка прошла более гладко, британцы, напуганные численностью римлян, отступили вглубь острова.

– Цезарь продвинулся вглубь Британии, форсировал Темзу, столкнулся с объединенными силами британских племен под предводительством вождя Кассивелауна, – продолжает Лиэль. – Произошло несколько сражений, в которых римская дисциплина и тактика взяли верх над храбростью британцев. Кассивелаун был вынужден просить мира.

– Цезарь наложил на британцев дань (которую они, вероятно, никогда полностью не выплачивали), взял заложников и запретил Кассивелауну нападать на дружественные Риму племена, – добавляет Гай. – Но и на этот раз он не оставил в Британии гарнизонов и не создал постоянной провинции. Вскоре он снова вернулся в Галлию, где назревали новые волнения.

– Так зачем же были эти британские походы, если они не привели к немедленному завоеванию? – задумчиво спрашивает Лиэль.

– О, политический эффект в Риме был огромен! – восклицает Гай. – Цезарь первым из римлян переправился с армией через &quot;Океан&quot; на этот туманный, почти мифический остров! Сами названия – Британия, Океан – будоражили воображение римлян. Его &quot;Записки&quot; об этих походах читались на Форуме и вызывали восторг. Это была невероятная реклама для него как для полководца и первооткрывателя. Он расширил известные границы мира (orbis terrarum) для римлян.

– То есть, это была скорее имиджевая акция, демонстрация римской мощи и личной отваги Цезаря? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да, – подтверждает Гай. – Хотя нельзя отрицать и стратегический аспект – он показал британцам, что римские орлы могут достичь и их земель, и это, возможно, на какое-то время уменьшило их поддержку галльскому сопротивлению. Но главное – это слава, это престиж, это укрепление его позиций в Риме. И, конечно, бесценный опыт для его армии в проведении десантных операций и боевых действий в незнакомых условиях. Походы Цезаря остались в истории как дерзкая разведка и демонстрация безграничных возможностей Рима и его амбициозного проконсула.

Римские легионы грузятся на корабли, покидая берега Британии. Туман снова скрывает остров, который еще надолго останется за пределами римского владычества, но уже ощутил на себе тяжелую поступь ее легионов.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль из туманной Британии и лесов Галлии на восток, к границам Римской республики с могущественным Парфянским царством. Год 53 до н.э. Пока Цезарь добывал славу и богатство в Галлии, а Помпей пытался укрепить свое положение в Риме, третий участник триумвирата, Марк Лициний Красс, также жаждал военных лавров, способных сравниться с достижениями его коллег-соперников.

– Первый Триумвират, этот негласный союз трех титанов, с самого начала был конструкцией хрупкой, основанной на взаимной выгоде и необходимости, а не на искренней дружбе, – говорит Гай, глядя на карту Востока, где разворачиваются новые драматические события. – И одна из его опор вот-вот рухнет.

– Ты говоришь о Крассе, – кивает Лиэль. – После их совместного с Помпеем консульства в 55 году до н.э. (их второго совместного консульства, продлившего полномочия Цезаря в Галлии), Красс получил в управление на пять лет провинцию Сирия. И он видел в этом шанс осуществить свою давнюю мечту – поход на Восток, против Парфии.

Мы видим Красса, уже немолодого, но все еще полного амбиций, собирающего огромную армию в Сирии. Его легионы готовятся к вторжению в Парфянское царство, занимавшее территории современного Ирана и Ирака.

– Красс был баснословно богат, но ему не хватало военной славы, сопоставимой со славой Помпея или растущей популярностью Цезаря, – поясняет Гай. – Победа над Спартаком, хоть и важная, не считалась в Риме столь же почетной, как победа над внешним врагом, да еще и над таким могущественным, как Парфия. Он мечтал о триумфе, о несметных сокровищах Востока, о том, чтобы его имя встало в один ряд с именами Александра Македонского и Помпея.

– Но этот поход с самого начала был авантюрой, – добавляет Лиэль с тревогой. – Парфяне были грозным противником, их тяжелая кавалерия – катафракты – и конные лучники наводили ужас на врагов. Красс, не имевший достаточного опыта ведения войны в таких условиях и, по слухам, пренебрегший советами опытных военачальников, включая армянского царя Артавазда II, который предлагал ему идти через Армению, выбрал прямой, но опасный путь через безводные месопотамские степи.

На экране – изнурительный марш римских легионов по выжженной солнцем пустыне. Солдаты страдают от жажды и зноя. Затем – битва при Каррах. Римская пехота, построенная в плотное каре, окружена и расстреливается тучами парфянских стрел. Атаки тяжелой парфянской кавалерии прорывают римские ряды.

– Битва при Каррах в 53 году до н.э. стала одной из самых страшных катастроф в римской военной истории, – голос Гая звучит мрачно. – Семь легионов, около 40 тысяч римских солдат, были практически полностью уничтожены или захвачены в плен парфянским полководцем Суреной. Сын Красса, Публий, героически погиб в бою, пытаясь прорвать окружение.

– А сам Марк Красс… – Лиэль с трудом смотрит на экран, где показывают остатки разбитой римской армии, пытающиеся отступить. – После поражения он был предательски заманен парфянами на переговоры и убит. Парфяне, зная о его ненасытной жажде золота, залили ему в горло расплавленное золото. Жестокая и символичная смерть.

Известие о гибели Красса и разгроме его армии достигает Рима. Город в шоке и трауре.

– Смерть Красса имела далеко идущие последствия, – констатирует Гай. – Во-первых, это была огромная военная и моральная потеря для Рима. Угроза со стороны Парфии на восточных границах стала еще более реальной. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для нашей истории, – гибель Красса разрушила хрупкое равновесие Первого Триумвирата.

– Именно, – соглашается Лиэль. – Красс, со своим богатством и влиянием, играл роль своего рода буфера, связующего звена между двумя другими гигантами – Цезарем и Помпеем. Пока он был жив, их соперничество сдерживалось необходимостью поддерживать союз. Теперь же, когда одна из &quot;голов&quot; этого трехглавого чудовища была отсечена, двое оставшихся – Цезарь, чья слава и могущество росли с каждым днем благодаря победам в Галлии, и Помпей, все с большей тревогой наблюдавший за успехами своего бывшего союзника и все больше сближавшийся с сенатской оппозицией, – остались один на один.

– К тому же, незадолго до этого, в 54 году до н.э., умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея, – напоминает Гай. – Ее смерть еще больше ослабила личные связи между двумя полководцами. Триумвират, по сути, перестал существовать.

– Начинался медленный, но неуклонный дрейф к новому витку гражданской войны, – подводит итог Лиэль.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль на юг, к плодородным берегам Нила. Перед ними предстает Египет – древнее царство, последнее крупное эллинистическое государство, еще сохраняющее блеск былого величия, но уже попавшее в цепкие объятия Рима.

– Египет Птолемеев, – начинает Гай, пока на экране сменяются виды величественной Александрии, ее знаменитого Фароса, кипящей жизни порта и роскошных дворцов, – к середине I века до нашей эры уже давно не был той независимой державой, какой он был при первых преемниках Александра Великого. Его цари все больше зависели от воли Рима.

– Да, Рим смотрел на Египет как на важнейший источник зерна, без которого Вечный город не мог бы прокормить свое растущее население, – подхватывает Лиэль. – И, конечно, как на источник несметных богатств. Птолемеи, чтобы удержаться на шатком троне, раздираемом династическими распрями, щедро платили римским политикам и полководцам, искали их покровительства.

– Вмешательство Рима во внутренние дела Египта стало обычным делом, – продолжает Гай. – Римляне поддерживали одних претендентов против других, выступали арбитрами в спорах, по сути, превратив Египет в свой протекторат. Формально независимое царство на деле все сильнее опутывалось римскими сетями. И любое значительное событие в Риме немедленно отзывалось эхом на берегах Нила, и наоборот.

Экран машины времени фокусируется на бурлящей Александрии 58 года до н.э. Воздух пропитан зноем, запахом благовоний и... явным недовольством. Толпы народа заполнили широкие проспекты, ведущие к царскому дворцу.

– Что происходит, Гай? – Лиэль с тревогой смотрит на разгоряченные лица александрийцев. – Какая ярость в их глазах!

– Это гнев народа, Лиэль, – поясняет Гай. – Птолемей XII Авлет, или как его прозвали за спиной &quot;Флейтист&quot; за его увлечение музыкой в ущерб государственным делам, довел Египет до ручки. Его подобострастие перед Римом, огромные налоги и пренебрежение традициями переполнили чашу терпения.

Во дворце, в роскошных, но теперь тревожных покоях, Птолемей XII, мужчина средних лет с бегающими глазами, выслушивает донесения своих советников.

– Они требуют моего отречения! – голос царя дрожит. – Называют меня марионеткой Рима! Проклятые александрийцы, вечно они бунтуют!

– Мой царь, толпа неуправляема, – с тревогой говорит один из придворных. – Стража едва сдерживает их. Говорят, они уже провозгласили твою дочь Беренику и сестру и жену Клеопатру Трифену правительницами!

– Беренику! Мою дочь! – Птолемей вскакивает. – Она всегда была слишком амбициозна! Что ж, если Египет не ценит своего законного фараона, я найду тех, кто оценит! Рим! Я поеду в Рим! Помпей меня поддержит, я осыпал его дарами!

Вскоре, под покровом ночи, Птолемей XII тайно покидает Александрию, спасая свою жизнь и надеясь на помощь могущественных римских покровителей.

– Он бежит, – констатирует Лиэль, когда небольшое судно с изгнанным царем отчаливает от берега. – А власть переходит к Беренике IV. Интересно, как она справится?

– Недолго ей править в спокойствии, – замечает Гай. – Авлет не из тех, кто легко сдается, особенно когда на кону трон и богатства Египта. А у Рима, как мы знаем, свои давние интересы в этой плодородной земле.

Экран переносится в Рим. Прошел год с изгнания Авлета, 57 год до н.э. Бывший фараон, лишенный былого блеска, но не утративший хитрости, обивает пороги домов влиятельных сенаторов. Мы видим его в скромном жилище, которое ему предоставил его главный покровитель – Гней Помпей Великий.

– Мой благородный Помпей, – Авлет почтительно склоняется перед римским полководцем, чей дом полон трофеев и символов власти. – Только на тебя моя надежда. Сенат медлит, мои враги в Александрии укрепляют свою власть. Я готов на все, чтобы вернуть себе трон моих предков! Золото Египта будет щедро вознаграждать моих друзей!

Помпей, с видом государственного мужа, внимательно слушает.

– Царь Птолемей, ты знаешь, я всегда был другом Египта и твоего дома, – говорит он взвешенно. – Сенат Рима не забывает своих союзников. Но ситуация сложная. Многие сенаторы опасаются прямого вмешательства. Твоя дочь Береника пользуется некоторой популярностью.

– Популярностью, купленной моими же деньгами! – в сердцах восклицает Авлет. – Они разграбили мою казну! А я... я готов заплатить любую цену. Шесть тысяч талантов я уже обещал, если Рим вернет мне корону! Гай Юлий Цезарь, когда был консулом в пятьдесят девятом, уже помог мне получить титул &quot;друга и союзника римского народа&quot;. Неужели теперь Рим оставит меня?

– Лиэль, обрати внимание на эту деталь, – тихо говорит Гай. – Еще в 59 году до н.э., до своего изгнания, Авлет, благодаря огромным взяткам, которые, по слухам, разделили Цезарь и Помпей, добился от Сената официального признания. Это был важный козырь в его руках.

Лиэль кивает.

– То есть, формально он все еще &quot;друг и союзник&quot;, несмотря на изгнание. И это дает ему право просить о помощи. А взятки, похоже, были главным аргументом в римской политике того времени.

Помпей кладет руку на плечо Авлету.

– Не отчаивайся, царь. Я использую все свое влияние. Мы найдем способ. Римские легионы знают дорогу в Египет. Вопрос лишь в цене и подходящем моменте. Авл Габиний, мой человек, сейчас проконсул в Сирии. Возможно, именно через него мы сможем действовать.

Глава 8: Возвращение Фараона – Меч Рима и Кровь Египта

Экран машины времени показывает 55 год до н.э. Сирийская граница. Римские легионы под командованием проконсула Авла Габиния готовятся к походу. Среди офицеров выделяется молодой, энергичный командир конницы – Марк Антоний.

– Габиний, ты уверен, что Сенат одобрит это? – спрашивает один из легатов, глядя на марширующие колонны. – Вмешиваться в египетские дела без прямого указания... это рискованно.

Авл Габиний, человек Помпея, лишь усмехается.

– Указания от Помпея и золото Авлета – вот мои главные одобрения, легат. Птолемей Авлет должен вернуться на свой трон. Это в интересах Рима... и в моих личных интересах. А молодой Антоний во главе кавалерии обеспечит нам быструю победу. Он рвется в бой!

– Антоний уже тогда проявлял свою отвагу и полководческие таланты, – замечает Лиэль. – Этот египетский поход станет для него хорошей школой и, возможно, первой встречей с землей, которая позже сыграет роковую роль в его судьбе.

Римские легионы вторгаются в Египет. Войска Береники IV, плохо обученные и не имеющие опыта сражений с римлянами, быстро терпят поражение. Александрия вновь открывает ворота, но на этот раз – перед возвращающимся Птолемеем XII и его римскими &quot;освободителями&quot;.

В царском дворце, вновь занятом Авлетом, разворачивается сцена жестокой расправы.

– Дочь моя, Береника, – Птолемей XII смотрит на плененную девушку с холодной яростью. – Ты посмела пойти против своего отца и законного фараона. Ты заплатишь за это предательство!

– Я правила Египтом, пока ты унижался в Риме, отец! – гордо отвечает Береника. – Народ был на моей стороне!

– Народ?! – Авлет смеется жутким смехом. – Народ будет на стороне того, у кого сила! А сила сейчас у меня и у Рима! Стража, увести ее! И всех ее приспешников – казнить! Пусть Александрия запомнит, что бывает с теми, кто бросает вызов Птолемеям!

– Жестокое возвращение, – качает головой Лиэль, когда экран показывает сцены казней в Александрии. – Он не простил никого.

– Он обеспечил себе трон ценой римской интервенции и крови своих подданных, включая собственную дочь, – подводит итог Гай. – И этот &quot;долг&quot; перед Римом, и особенно перед Помпеем, который через Габиния организовал его реставрацию, теперь будет висеть над Египтом. 

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в 51 год до н.э. В то время как в Риме нарастает напряжение между Цезарем и Помпеем, а Галлия почти покорена, в Египте, последнем крупном эллинистическом царстве, продолжают происходить важные династические изменения, которые вскоре окажут значительное влияние на судьбу Рима. Птолемей XII Авлет, отец Клеопатры, недавно умер.

Мы видим сцену во дворце в Александрии. Зачитывается завещание покойного фараона.

– ...и да будет воля моя, чтобы царство Египетское перешло к моей старшей дочери Клеопатре и моему старшему сыну Птолемею, – монотонно читает жрец. – И да правят они совместно, как муж и жена, во благо Египта и согласно древним традициям… И да будет римский народ (Populus Romanus) исполнителем и гарантом сей моей последней воли, дабы обеспечить мир и преемственность в царстве моем, дружественном Риму.

– Клеопатре на момент восшествия на престол было всего около восемнадцати лет, а ее брату-соправителю Птолемею XIII – и того меньше, лет десять-одиннадцать, – рассказывает Лиэль, и на экране появляется изображение молодой женщины с властным взглядом и узнаваемым профилем. – Клеопатра VII. Естественно, такая юная пара не могла править самостоятельно. Реальная власть оказалась в руках придворной камарильи – евнуха Потина, наставника царя Теодота Хиосского и полководца Ахилла.

– И эти придворные интриганы, – замечает Гай, – явно не собирались делиться властью с молодой, амбициозной и, как оказалось, очень умной царицей. Они стремились править от имени юного Птолемея XIII, оттеснив Клеопатру от дел.

На экране Клеопатра, несмотря на свой юный возраст, демонстрирует незаурядный ум, образование (она, в отличие от многих Птолемеев, знала египетский язык, а также множество других языков) и сильный характер. Она пытается утвердить свою единоличную власть, что неизбежно приводит к конфликту с могущественными придворными.

– Царь Птолемей еще слишком юн, чтобы вникать во все тонкости управления, Потин, – твердо говорит Клеопатра всесильному евнуху. – Я, как старшая соправительница, возьму на себя бремя государственных решений.

– Ваше величество, – льстиво, но с едва скрываемой угрозой отвечает Потин, – мудрость не всегда приходит с годами. Царь Птолемей имеет своих верных советников, которые помогут ему нести это бремя. Ваша задача, царица, украшать двор и рожать наследников.

– Клеопатра с самого начала показала, что не намерена быть марионеткой, – говорит Лиэль. – Она стремилась править самостоятельно, опираясь на поддержку народа и, возможно, ища союзников за пределами Египта. Это не могло понравиться тем, кто привык вертеть делами при дворе.

– Ее попытки укрепить свою власть и отстранить от влияния Потина и его клику привели к тому, что уже через несколько лет, примерно к 48 году до н.э., она была фактически отстранена от власти и изгнана из Александрии, – добавляет Гай. – Ее брат Птолемей XIII был провозглашен единоличным правителем, а точнее, марионеткой в руках придворных.

Мы видим Клеопатру в изгнании, в Сирии, где она, не пав духом, начинает собирать наемную армию, чтобы силой вернуть себе трон.

– Они думают, что избавились от меня? – с гневом и решимостью говорит Клеопатра своим немногочисленным верным сподвижникам. – Они недооценили дочь Авлета! Я верну себе Египет, чего бы мне это ни стоило!

– Но Клеопатра не из тех, кто легко сдается, – с восхищением отмечает Лиэль. – Она не смирилась с поражением и начала готовиться к реваншу. Ее изгнание и борьба за власть совпали по времени с началом гражданской войны в Риме между Цезарем и Помпеем. Судьбы Рима и Египта вновь готовы были тесно переплестись.

– Интересно, как перекликаются судьбы и завещания, не правда ли? – задумчиво произносит Гай. – Мы не так давно наблюдали, как завещание Саломеи Александры в Иудее, передавшее власть ей, а не напрямую сыновьям, привело к миру, пусть и временному, благодаря ее мудрой политике примирения с фарисеями. А здесь, в Египте, завещание Птолемея Авлета о совместном правлении Клеопатры и ее юного брата, по сути, сразу же заложило основу для конфликта, так как реальная власть оказалась у придворной клики, не желавшей сильной царицы.

– Да, и если смотреть немного вперед, – подхватывает Лиэль, – то и знаменитое завещание Цезаря, которое сделает Октавиана его главным наследником, тоже станет отправной точкой для нового витка ожесточенной борьбы за власть в Риме. Получается, завещания великих правителей, призванные обеспечить стабильность и преемственность, очень часто становятся катализаторами смут и войн.

– Пожалуй, потому, – размышляет Гай, – что они затрагивают самые глубокие амбиции и интересы множества влиятельных людей. В Иудее компромисс Саломеи сработал на время, потому что она смогла опереться на мощную внутреннюю силу – фарисеев, и внешняя угроза еще не была столь явной. В Египте же Клеопатра столкнулась с уже сложившейся придворной олигархией, а Рим уже дышал в затылок, готовый вмешаться. А завещание Цезаря… оно и вовсе перекроит всю политическую карту Рима, потому что речь пойдет о наследовании власти над всей Республикой, или тем, что от нее останется. Каждое завещание – это отражение своей эпохи и конкретных обстоятельств. Но борьба за наследство сильных мира сего – это вечный сюжет. 

Экран машины времени, оставив на время бурлящий интригами Египет, вновь возвращает Гая и Лиэль в Рим. Год 54 до н.э. Цезарь все еще ведет свои победоносные кампании в Галлии, его слава растет, а богатства, стекающиеся в его руки, позволяют ему не только финансировать армию и подкупать политиков, но и задумываться о более масштабных проектах, способных увековечить его имя в самом сердце Республики.

– Пока Цезарь завоевывает Галлию, его влияние в Риме, несмотря на физическое отсутствие, только усиливается, – говорит Гай, указывая на оживленные улицы города, где уже ощущается дыхание новых времен. – И он начинает использовать свои огромные галльские трофеи не только для политических игр, но и для того, чтобы оставить свой след в облике Вечного Города.

– Да, и одним из самых амбициозных его проектов стало начало строительства нового Форума, который позже назовут Форумом Цезаря (Forum Iulium), – подхватывает Лиэль. – Старый Римский Форум, сердце политической, религиозной и общественной жизни, к середине I века до н.э. уже не справлялся со своими функциями. Город вырос, население увеличилось, а площадь Форума оставалась прежней. Он был переполнен, застроен хаотично, и для проведения крупных собраний или судебных процессов просто не хватало места.

Мы видим, как на участке земли, примыкающем к северо-восточной стороне старого Форума, у подножия Капитолийского холма, начинаются масштабные работы. Рабочие сносят старые здания, расчищают территорию. Цезарь, хоть и находится в Галлии, через своих доверенных лиц – Цицерона (который в этот период был с ним в хороших отношениях) и Оппия – руководит покупкой земли и началом строительства.

– Цезарь задумал не просто расширить старый Форум, а создать совершенно новый, великолепный комплекс, который должен был затмить все существующее, – поясняет Гай. 

– Это был не только практический шаг, но и мощнейший пропагандистский жест. Новый форум должен был стать символом его могущества, его щедрости по отношению к римскому народу и его связи с божественными предками.

– Он выкупил для этого огромный и очень дорогой участок земли, – добавляет Лиэль. – Говорят, только на покупку земли ушло около 60 миллионов сестерциев, а по некоторым оценкам – и все 100 миллионов! Это были колоссальные деньги даже для Рима. Но Цезарь, благодаря галльской добыче, мог себе это позволить.

– В центре нового форума, – Гай указывает на чертежи, которые рассматривают архитекторы, – планировалось возвести величественный храм в честь Венеры-Прародительницы (Venus Genetrix), мифической прародительницы рода Юлиев. Это было прямое указание на его божественное происхождение и особый статус.

– А перед храмом должна была стоять конная статуя самого Цезаря, – продолжает Лиэль. – Причем, по некоторым сведениям, его конь изображался с почти человеческими передними ногами, что символизировало его власть над миром. Вокруг форума должны были располагаться портики с колоннадами, лавки, возможно, базилика для судебных заседаний. Это должен был быть не просто рынок, а новый административный и культурный центр.

Строительные работы идут полным ходом. Слышен стук молотков, скрип подъемных механизмов, крики рабочих.

– Начало строительства Форума Цезаря в 54 году до н.э. – это знаковое событие, – говорит Гай. – Оно показывает, что Цезарь уже тогда мыслил категориями не простого политика или полководца, а человека, оставляющего неизгладимый след в истории и облике Рима. 

– Этот проект, – добавляет Лиэль, – также демонстрировал его умение использовать богатство для укрепления своего имиджа и популярности. Он давал работу тысячам людей, он обещал городу новое, великолепное общественное пространство. Это было частью его стратегии по завоеванию сердец римлян.

Камера машины времени показывает масштаб начинающейся стройки на фоне древних зданий старого Форума. Это был смелый вызов прошлому и заявка на будущее, где имя Цезаря будет вписано золотыми буквами в историю Рима.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в напряженную атмосферу Рима и северной Италии конца 50 года до н.э. – начала 49 года до н.э. Завершились Галльские войны, принеся Гаю Юлию Цезарю триумф, закаленную армию, безграничную преданность легионеров, невероятную славу и несметные богатства. Однако его успехи вызывали все большую тревогу в Риме, особенно у его политических противников в Сенате и у бывшего союзника – Гнея Помпея Магна.

– Десять лет Галльских войн завершились оглушительным триумфом Гая Юлия Цезаря, – начинает Гай, глядя на развернутую перед ними карту, где огромные пространства Галлии уже помечены как подконтрольные Риму. – Галлия покорена, его армия, закаленная в бесчисленных сражениях, не знает себе равных, а слава и несметные богатства, добытые в походах, сделали его самым популярным и, возможно, самым могущественным полководцем Рима. 

Античные источники, такие как Плутарх, сообщают о миллионах погибших и обращенных в рабство галлов, хотя современные историки склонны считать эти цифры несколько преувеличенными, скорее отражающими масштаб событий, чем точную статистику.

– Но именно это растущее влияние и вызвало страх в Риме, – подхватывает Лиэль. – Триумвират Цезаря, Помпея и Красса распался со смертью Красса в 53-м и Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, в 54-м. Помпей, оставаясь вблизи Рима, на фоне уличного хаоса, кульминацией которого стало убийство Клодия и сожжение Курии в 52 году, сумел позиционировать себя как гарант порядка. Сенат, в панике, избрал его консулом без коллеги, дав ему почти диктаторские полномочия.

– Он действительно навел порядок, проведя жесткие законы, – говорит Гай. – Но это лишь усилило его личную власть и сблизило с оптиматами, которые видели в Цезаре главную угрозу. Помпей, некогда союзник Цезаря, теперь становился его ключевым противником, хотя и сами оптиматы не до конца ему доверяли.

– Срок проконсульских полномочий Цезаря в Галлии истекал, – Гай указывает на экран, где идут политические дебаты. – Он хотел баллотироваться в консулы in absentia, не распуская армию, чтобы избежать судебных преследований по возвращении в Рим как частное лицо. Консульская неприкосновенность была ему жизненно необходима.

– Но Сенат, под влиянием Катона Младшего и Помпея, требовал, чтобы он сложил полномочия и распустил легионы, – добавляет Лиэль. – Для Цезаря это было равносильно политической смерти.

На экране – встревоженный Рим. Сенаторы в курии, народ на Форуме.

– Ситуация накалялась, – продолжает Гай. – Сенат издал senatus consultum ultimum, фактически объявляя Цезаря врагом государства и предоставляя Помпею высшие полномочия для «защиты республики». Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, пытавшиеся защитить Цезаря, были изгнаны из Сената и бежали к нему в лагерь.

– Это изгнание трибунов, – отмечает Лиэль, – стало для Цезаря формальным поводом заявить, что он действует в защиту Республики от произвола олигархии.

– Слухи о возможном марше Цезаря вызывали панику среди сенаторов, но надежду у плебса, – Гай указывает на сцены сборов в столице. – Помпей готовился к противостоянию, уверенный в поддержке Сената и силе своих легионов.

– В Риме слухи о возможном марше Цезаря на юг вызывали настоящую панику среди сенаторов, – Гай указывает на сцены спешных сборов в столице. – Но среди простого народа, помнившего щедрость Цезаря и видевшего в нем защитника от произвола аристократии, эти слухи, наоборот, порождали надежду. Помпей, некогда равный Цезарю по славе и влиянию, теперь видел в нем смертельную угрозу своему первенству и готовился к вооруженному противостоянию, будучи уверенным в поддержке Сената и значительной части италийской знати, а также в силе своих легионов, разбросанных по провинциям.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося наблюдателей на северный берег Рубикона. Холодная ночь с 10 на 11 января 49 года до нашей эры.

– Какая бурная река сегодня, Луций! – произносит молодой легионер, кутаясь в плащ и глядя на темные, вспененные воды. – Обычно тихая, а сейчас прямо ревет, словно дикий зверь. Дожди постарались.

– И не только дожди, Марк, – отвечает ему более старый, закаленный в походах товарищ, его голос низок и спокоен, – чует река, какое дело затевается. Говорят, перейти ее с войском без воли Сената – это все равно что подписать себе смертный приговор. Государственная измена.

– Молчи! – обрывает его центурион, сурово сдвинув брови. – Наш полководец, Гай Юлий, знает, что делает. За ним мы прошли всю Галлию, и здесь он не ошибется. А костры пусть горят ярче, чтобы видно было наши орлы!

– Он ведь понимал, Гай, – голос Лиэль, невидимой для солдат, едва заметно дрожит. – Понимал, что этот шаг – война. Не просто стычка, а полномасштабная гражданская война, которая захлестнет Италию и изменит Рим навсегда.

– Но и подчиниться ультиматуму Сената для него означало неминуемый крах, Лиэль, – Гай, его взгляд прикован к высокой фигуре в боевом облачении, стоящей чуть поодаль у самой воды, кивает. – Его враги в Риме только и ждали повода, малейшей слабости, чтобы уничтожить его – сначала политически, а потом, не сомневаюсь, и физически. У него не было другого выбора, кроме как пойти ва-банк.

Цезарь стоит неподвижно, его обычно непроницаемое лицо сейчас отражает бурю эмоций. Рядом с ним – верные легаты, их взгляды полны тревожного ожидания и безграничной преданности. Молчат и солдаты XIII легиона, ветераны Галльских войн, их доспехи и оружие тускло отсвечивают в неверном свете костров.

Один из легатов, Гай Скрибоний Курион, подходит ближе к Цезарю.

– Гай Юлий, легион ждет твоего слова. Мы готовы ко всему. Но… ты уверен? Это Рубикон. За ним – Италия. И война.

Цезарь медленно поворачивает голову, его взгляд устремлен на бурлящую воду.

– Война, Курион? А что оставили мне мои «друзья» в Сенате? Выбор между позором и войной? Они хотят видеть меня униженным, лишенным всего, за что мы сражались. Чтобы я, проконсул Галлии, сложил оружие и предстал перед их судом, как преступник?

– Они боятся тебя, Цезарь. Твоей славы, твоей армии, любви народа, – тихо говорит другой легат, Марк Антоний, недавно прибывший из Рима. – Помпей и его приспешники не успокоятся, пока не увидят тебя низвергнутым.

Внезапно, неподалеку от группы военачальников, у самой кромки воды, возникает какое-то движение.

– Смотрите! Что это? – восклицает один из солдат, указывая на неясную фигуру.

Все вглядываются. Из речной дымки вырисовывается человек необычайно высокого роста и дивной красоты, он сидит у берега и играет на свирели. Несколько трубачей из легиона, заинтригованные, подходят ближе. Внезапно незнакомец выхватывает у одного из них буцину – длинную изогнутую военную трубу, – срывается с места, бросается к реке и, издав на трубе оглушительный, воинственный клич, перебегает на другой берег и исчезает.

– Боги подают нам знак! – громко произносит авгур, сопровождавший Цезаря. – Это явное предзнаменование! Путь открыт!

Цезарь смотрит ему вслед, и его лицо, до этого омраченное сомнением, озаряется.

– Жребий брошен! Alea iacta est! – его голос, чистый и властный, разносится над рекой, над застывшими в ожидании рядами легионеров.

Он делает первый шаг на скрипучий деревянный мост.

– За мной, XIII легион! – командует он, и его голос эхом отзывается в сердцах солдат.

– За Цезарем! За нашим вождем! – ревет многоголосая толпа, и легионеры, как один, устремляются за своим полководцем. Грохот калиг по доскам моста, лязг оружия и доспехов сливаются в единый грозный гул. Эти люди, делившие с Цезарем все тяготы и триумфы галльских походов, без колебаний пересекают священную границу. Река Рубикон остается позади. Обратного пути нет.

– Вот и все, – шепчет Лиэль, глядя, как последние ряды легионеров скрываются в предрассветной мгле на южном берегу. – Республика, какой она была, только что перестала существовать. Один человек, один легион – и вызов брошен всей официальной власти Рима.

– И он будет действовать с присущей ему молниеносной быстротой, – добавляет Гай. – Цезарь прекрасно понимал: его единственный шанс – застать Помпея и сенаторов врасплох. Не дать им времени собрать силы, разбросанные по провинциям.

Рубикон медленно скрывается из вида на экране машины времени, оставаясь молчаливым свидетелем принятого решения. Впереди – Италия, Рим и новая, еще более жестокая гражданская война, которая определит будущее античного мира.

Экран мерцает, и изображение Рубикона сменяется стремительной панорамой. Легионеры Цезаря, уже не один XIII, а несколько присоединившихся к нему легионов, движутся по дорогам Италии с поразительной скоростью. Города Цизальпийской Галлии, а затем и самой Италии, один за другим открывают ворота, часто без единого выстрела.

– Гляди, Децим, еще один город сдался без боя! – молодой легионер, едва успевая за быстрым шагом колонны, толкает локтем своего товарища. – Арминий, Ареций, Игувий... Они словно встречают нас как освободителей, а не захватчиков!

– Не как освободителей, Гай, а как силу, которой нечего противопоставить, – усмехается Децим, опытный воин. – Говорят, сам Помпей Великий с сенаторами удирает из Рима так, что только пятки сверкают! Где же его хваленая армия? Где те два легиона, что он &quot;одолжил&quot; у Цезаря и обещал вернуть по первому требованию?

В походном шатре Цезаря, быстро разбитом на окраине очередного покорившегося города, кипит работа. Сам Гай Юлий, склонившись над картой, отдает четкие, быстрые приказы.

– Курион, твой отряд немедленно выступает на Корфиний! Там Домиций Агенобарб пытается собрать силы. Не дать ему! Скорость – наше главное оружие! – Цезарь поднимает голову, его глаза сверкают. – Антоний, ты с пятью когортами занимаешь Ареций. Обеспечьте порядок и немедленно доложите о настроениях. Мы не должны дать им опомниться.

– Поразительно, – шепчет Лиэль, ее взгляд прикован к стремительно меняющимся точкам на карте, которые отмечает Цезарь. – Он движется с невероятной быстротой. Он не дает им ни единого шанса на организацию обороны. Города просто не успевают понять, что происходит.

– Это его стиль, – отзывается Гай. – Внезапность и быстрота. Он понимает, что Помпей располагает значительными силами, но они разбросаны. Пока их соберут, Цезарь уже будет у ворот Рима. Он играет на опережение, на психологическом эффекте.

Сцена меняется. Теперь это Рим, погруженный в смятение. Сенаторы в панике мечутся по курии, их лица бледны, голоса срываются на крик.

– Он перешел Рубикон! Уже взял несколько городов! – кричит один из сенаторов, размахивая пергаментом с донесением. – Это немыслимо! Это государственная измена!

– Где Помпей? Что говорит Гней Помпей? – вопрошает другой, хватаясь за голову. – Он же уверял нас, что стоит ему только топнуть ногой, как из земли вырастут легионы!

Появляется сам Помпей. Его лицо мрачно, но он пытается сохранять самообладание.

– Господа сенаторы, ситуация серьезная, но не безнадежная. Цезарь действует дерзко и быстро, это правда. Но у нас нет достаточных сил здесь, в Италии, чтобы немедленно дать ему отпор.

– Так что же, бежать?! – выкрикивает кто-то из толпы. – Оставить Рим на милость этому выскочке?!

– Это не бегство, сенатор, это стратегическое отступление! – голос Помпея крепнет. – Мы отправимся на Восток, в Грецию. Там наши основные силы, там наши ресурсы. Мы соберем армию, способную сокрушить Цезаря, и вернемся, чтобы восстановить закон и порядок. У кого есть мужество и верность Республике, пусть следует за мной!

Слышится гул одобрения, но и растерянные, испуганные возгласы. Начинается спешная, хаотичная эвакуация. Сенаторы, их семьи, казна – все грузится на корабли в Брундизии.

– Они бегут, – констатирует Гай, наблюдая за сценой в порту. – Помпей уступает Италию без боя, рассчитывая выиграть время и собрать силы. Он недооценивает скорость и решимость Цезаря.

– А Цезарь, тем временем, практически без крови занимает один город за другим, – добавляет Лиэль. – Это шествие, а не завоевание. Он демонстрирует не только военную мощь, но и политическую прозорливость, объявляя о милосердии к сдавшимся, привлекая на свою сторону даже бывших противников.

Камера вновь фокусируется на Цезаре. Он получает донесение о бегстве Помпея.

– Так, значит, Помпей решил уступить мне Италию, – задумчиво произносит он, глядя на карту. – Что ж, тем хуже для него. Мы не будем терять времени на осаду Брундизия. Пусть плывет. Мы сначала укрепимся здесь, а затем… затем мы найдем его, где бы он ни был.

На экране видно, как последние корабли с Помпеем и верными ему сенаторами отплывают на Восток.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Рим, который Цезарь занял без боя после бегства Помпея и большинства сенаторов. Город, еще недавно охваченный паникой, теперь настороженно притих, ожидая, как поведет себя победитель.

– Цезарь вошел в Рим, но его положение все еще шаткое с точки зрения закона, – комментирует Гай. – Он действует как полководец, захвативший столицу, но ему нужна формальная легитимация.

– И как он ее добивается? – спрашивает Лиэль. – Сенат в большинстве своем разбежался.

Мы видим Цезаря, который собирает оставшихся в Риме сенаторов. Их немного, и многие напуганы, но Цезарь обращается к ним не с угрозами, а с призывом к сотрудничеству.

– Сенаторы, я пришел не как враг Рима, а как его защитник от произвола немногих, – звучит голос Цезаря в опустевшей курии. – Я не стремлюсь к тирании. Моя цель – восстановить законность и порядок, обеспечить права римских граждан. Но для этого мне нужны полномочия.

– Хитро, – замечает Лиэль. – Он позиционирует себя как спасителя Республики. – Чтобы провести консульские выборы на следующий, 48-й год, Цезарь избирается (или, скорее, назначается оставшимися сенаторами под давлением обстоятельств) диктатором.

На экране мы видим эту процедуру.

– Dictator rei gerundae causa, – поясняет Гай. – Диктатор для ведения дел. Это была древняя чрезвычайная магистратура, но Цезарь использует ее очень ограниченно по времени.

– Всего одиннадцать дней он пробыл диктатором в этот раз, – уточняет Лиэль, сверяясь с данными на своем планшете. – Ровно столько, чтобы организовать и провести выборы консулов. И, разумеется, одним из консулов избирают его самого.

– Совершенно верно, – кивает Гай. – На 48 год до н.э. Гай Юлий Цезарь становится законно избранным консулом Римской республики. Его коллегой по консульству назначают Публия Сервилия Исаврика, лояльного ему человека. Теперь, отправляясь на Восток, в Грецию, для решающей схватки с Помпеем, Цезарь действует уже не просто как проконсул, нарушивший волю Сената, а как высшее должностное лицо государства, облеченное консульским империем.

– Это принципиально меняет его формальный статус, – заключает Лиэль. – Теперь он говорит от имени Римской республики и ее законной власти.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Легитимность, даже в условиях гражданской войны, имела огромное значение. И Цезарь, как никто другой, это понимал. А теперь, заручившись консульскими полномочиями и обезопасив Испанию, он готов к решающему этапу борьбы.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!

Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть, однако, не стала концом этой истории, – замечает Гай, когда изображение бездыханного тела Помпея на египетском берегу медленно гаснет.

Экран машины времени загорается вновь, перенося наблюдателей в раскаленную солнцем Фессалийскую равнину в Греции. Жаркий августовский день 48 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга. С одной стороны – легионы Помпея Великого, превосходящие противника числом, особенно в коннице. С другой – закаленные ветераны Цезаря, меньшие по численности, но полные решимости.

– Сегодня, солдаты, мы положим конец этой войне! – голос Гнея Помпея звучит уверенно, когда он объезжает свои построенные для битвы легионы. – Нас вдвое больше, наша конница сомнет их фланги! Рим и Сенат с нами! С нами боги!

Один из его легатов, Тит Лабиен, бывший соратник Цезаря, перебежавший к Помпею, кивает.

– Их солдаты измотаны, полководец. Они не выдержат нашего натиска. Победа будет за нами!

На противоположной стороне поля Цезарь обращается к своим воинам. Его голос спокоен, но в нем звенит сталь.

– Легионеры! Сегодня вы сражаетесь не просто за меня, вы сражаетесь за свое будущее, за Рим, который мы строим! Помните Галлию, помните все наши победы! Их больше, но мы – опытнее и сильнее духом! Я приказал убрать укрепления лагеря – у нас нет пути к отступлению! Только вперед, только к победе! А четвертую линию – в резерв, и бить копьями в лицо их всадникам, когда они пойдут в атаку! Помните мой приказ!

– Какая самоуверенность у Помпея, – тихо замечает Лиэль, ее взгляд скользит по многочисленным рядам помпеянцев. – Он действительно верит, что одно численное превосходство решит исход дела. Он забыл, с кем имеет дело.

– Цезарь всегда умел находить нестандартные решения, – отвечает Гай. – Его резервная четвертая линия, специально обученная противостоять коннице – это гениальный ход против основной ударной силы Помпея.

Битва начинается с яростного натиска конницы Помпея на правый фланг Цезаря.

– Вперед, славные всадники! – кричит командир помпеянской кавалерии. – Сметите их! Прорвите их строй!

Но их встречает неожиданный отпор.

– Бей в лицо! В лицо! – командует центурион четвертой линии Цезаря. – Не давайте им поднять головы!


Легионеры Цезаря, выставив пилумы, как частокол, встречают несущихся всадников ударами не в доспехи коней, а в незащищенные лица всадников. Атака захлебывается, конница Помпея в смятении отступает, открывая фланг своей пехоты.

– Теперь! Вперед, мой Десятый легион! – голос Цезаря перекрывает шум битвы. – Ударьте им во фланг!

Ветераны Десятого легиона, любимцы Цезаря, с яростным кличем бросаются в атаку. В рядах помпеянцев начинается паника.

– Они обходят нас! Фланг смят! – кричат солдаты Помпея, их строй ломается.

Сам Помпей, наблюдающий за битвой с холма, бледнеет.

– Не может быть… Моя конница… – шепчет он, видя, как его армия обращается в бегство. Он разворачивает коня и скачет в свой лагерь. – Все пропало…

Цезарь, лично возглавляя атаку, не дает противнику опомниться.

– Не останавливаться! Гнать их! Победа наша! – кричит он, его меч сверкает на солнце.

Сцена резко меняется. Небольшой корабль подходит к египетскому берегу близ Пелусия. На борту – Помпей, сломленный и растерянный, с небольшой группой спутников.
– Египет… Юный Птолемей XIII помнит, чем его отец, Птолемей Авлет, обязан мне… Он даст мне убежище и помощь, – с надеждой говорит Помпей, глядя на приближающийся берег.

На берегу его уже ждут. Не почетный караул, а группа людей с мрачными лицами. Среди них – евнух Потин, главный советник юного царя Птолемея XIII, и римский наемник Септимий, когда-то служивший под началом Помпея.

– Царь Птолемей шлет приветствие Великому Помпею, – говорит Потин с притворной любезностью, когда Помпей сходит в поджидающую его лодку. – Он будет рад оказать гостеприимство такому прославленному римлянину.

– Клеопатры здесь нет, – тихо комментирует Лиэль. – Она в изгнании, борется со своим братом за трон. Эти люди действуют от имени Птолемея, но на самом деле преследуют свои цели.

– Они боятся гнева Цезаря, если укроют Помпея, – добавляет Гай. – И в то же время хотят заслужить его благосклонность, преподнеся ему голову врага. Низкая политика.

Как только лодка отходит от корабля Помпея, Септимий внезапно выхватывает меч.

– Во имя царя Птолемея! – коротко бросает он.

– Что?! Предательство! – Помпей успевает лишь прикрыть лицо тогой, прежде чем меч Септимия обрушивается на него. Другие заговорщики наносят еще несколько ударов.

С корабля раздаются крики ужаса и гнева спутников Помпея, но они ничего не могут сделать.

– Вот так заканчивается слава Гнея Помпея Великого, – с горечью произносит один из его спутников, глядя, как убийцы отрубают голову их вождю. – Убит наемниками на чужом берегу по приказу ничтожного царька, забывшего услуги, оказанные его отцу.

– Какая ирония судьбы, – шепчет Лиэль, отворачиваясь от жестокой сцены. – Победитель пиратов, покоритель Востока, триумфатор… убит как обычный преступник теми, от кого он ждал помощи.

– Его смерть не принесла мира, – замечает Гай. – Цезарь, прибыв в Египет и увидев голову своего бывшего зятя и врага, говорят, прослезился. Он не одобрял такого вероломства. Но это уже другая история. Битва при Фарсале решила исход войны, но не ее окончание.

Экран машины времени вновь вспыхивает, перенося Гая и Лиэль вслед за Цезарем. Прошло всего несколько дней после убийства Помпея. Римский флот бросает якорь в гавани Александрии. Цезарь, сопровождаемый небольшим отрядом, сходит на берег. Он здесь не как завоеватель, а как римский консул, следующий за своим врагом.

Мы видим Цезаря, входящего в царский дворец. Его встречают с показным почтением, но в воздухе висит напряжение. Евнух Потин, всесильный временщик при юном Птолемее XIII, выступает вперед с раболепной улыбкой.

– Великий Гай Юлий Цезарь, Рим и Египет приветствуют тебя! – голос Потина источает приторную сладость. – Царь Птолемей счастлив видеть в своих стенах столь прославленного гостя. И в знак нашей преданности и дружбы, мы приготовили для тебя дар… дар, который, мы надеемся, положит конец твоим трудам и этой печальной войне.

Слуги вносят нечто, прикрытое тканью, на серебряном подносе. Потин с театральным жестом сдергивает покрывало. На подносе – отрубленная голова Помпея Великого, забальзамированная и узнаваемая.

– Вот, Цезарь! Голова твоего врага! – с плохо скрываемым торжеством объявляет Потин. – Египет избавил тебя от него!

Лицо Цезаря каменеет. Вместо ожидаемой радости на нем отражается отвращение и гнев. Он отвернулся и даже прослезился, увидев столь печальный конец своего бывшего зятя и некогда союзника, а ныне главного противника.

– Это… это не тот дар, которого я ожидал, Потин, – голос Цезаря тих, но в нем звучит ледяная ярость. – Рим не воюет с мертвыми. И Рим не прощает вероломства послов. Помпей был римским гражданином, консулом, полководцем. Его судьбу должен был решить Рим, а не египетские царедворцы, запятнавшие себя убийством гостя!

– Потин явно просчитался, – шепчет Лиэль. – Он думал заслужить расположение Цезаря, а вместо этого вызвал его гнев и презрение.

– Цезарь был слишком тонким политиком, чтобы одобрить такое варварство, – добавляет Гай. – Кроме того, убийство Помпея лишило его возможности проявить милосердие к поверженному врагу, что укрепило бы его собственный авторитет и облегчило бы примирение в Риме. Теперь же он оказался втянут в египетские дрязги еще глубже, чем, возможно, предполагал изначально.

Цезарь, быстро овладев собой и сохраняя внешнее спокойствие, принимает решение, которое определит ход дальнейших событий. Он объявляет о своем намерении остаться в Александрии. Официальные причины – необходимость урегулировать значительные финансовые долги покойного Птолемея Авлета перед Римом (и лично перед некоторыми римлянами, включая Цезаря) и, что более важно, разобраться в запутанном династическом споре между юным Птолемеем XIII и его изгнанной старшей сестрой Клеопатрой.

– И здесь Цезарь находит блестящее юридическое обоснование для своего вмешательства, – замечает Лиэль. – Завещание Птолемея Авлета!

– Именно, – подтверждает Гай. – Покойный царь, умирая в 51 году до н.э., не только назначил своих детей, Клеопатру и Птолемея XIII, соправителями, но и, что крайне важно, в своем завещании указал римский народ в качестве исполнителя (экзекутора) своей воли. Он хотел, чтобы Рим гарантировал соблюдение его распоряжений и мир в Египте.

– А одна из копий этого завещания, – добавляет Лиэль, – была передана на хранение Помпею, как другу и покровителю Авлета. Ведь в неспокойные времена Рима оригинал, предназначенный для государственного казначейства, мог быть утерян или недоступен.

– И эта копия попала в руки Цезаря, – подхватывает Гай. – Она была найдена среди личных вещей Помпея после битвы при Фарсале, когда был захвачен его лагерь. Цезарь теперь имел на руках документ, который мог публично огласить.

На экране мы видим Цезаря, обращающегося к собравшимся придворным Птолемея XIII. Он держит в руках свиток пергамента. Его голос тверд и не допускает возражений.

– Я, как консул Римской республики, представитель римского народа, названного исполнителем последней воли покойного царя Птолемея Авлета, – Цезарь выразительно смотрит на свиток, – и как друг вашего отца, считаю своим долгом обеспечить точное исполнение его завещания. Вот оно, перед вами! Обе стороны в этом династическом споре должны предстать передо мной, чтобы я мог выслушать их доводы и принять справедливое решение, которое обеспечит мир и стабильность в Египте. Царица Клеопатра должна быть немедленно вызвана в Александрию и допущена ко мне.

Это заявление производит эффект разорвавшейся бомбы. В стане Потина, Ахилла и других придворных, оттеснивших Клеопатру от власти, воцаряется смятение. Они совершенно не ожидали, что Цезарь так решительно и активно вмешается во внутренние дела Египта и, тем более, потребует возвращения их главной соперницы, которую они считали надежно устраненной.

– Он намерен остаться здесь надолго, – с тревогой шепчет полководец Ахилл евнуху Потину, когда они отходят в сторону. – И он хочет вернуть эту змею Клеопатру! Мы не можем этого допустить! Если она получит поддержку Цезаря, нам конец!

– Успокойся, Ахилл, – криво усмехается Потин, хотя в его глазах тоже сквозит беспокойство. – Как она попадет во дворец? Все подходы к Александрии и сам дворец контролируются нашими верными людьми и твоими солдатами. Она не проскользнет незамеченной. Мы найдем способ убедить Цезаря в ее недостойности.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает здание Курии Гостилии в Риме. Конец 48 года до н.э. Хотя Цезарь все еще находится в Египте, разбираясь со сложной ситуацией после убийства Помпея и втягиваясь в династическую борьбу Птолемеев, вести о его сокрушительной победе при Фарсале уже достигли Вечного города и произвели оглушительное впечатление. В Сенате царит оживление, смешанное с затаенной тревогой и лихорадочным ожиданием.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – с трибуны вещает Публий Сервилий Ватия Исаврик, один из консулов этого года, известный своей лояльностью Цезарю. Его голос звучит громко и уверенно. – Вести с Востока не оставляют никаких сомнений! Наш Гай Юлий Цезарь при Фарсале одержал блистательную победу, сокрушив мятежные легионы Гнея Помпея! Республика спасена от угрозы власти немногих, стремившихся подчинить ее своим амбициям!

По залу прокатывается одобрительный гул. Лица многих сенаторов выражают облегчение, другие стараются выглядеть как можно более преданными победителю.

– Однако, отцы-сенаторы, – продолжает консул, – война еще не окончена. Остатки вражеских сил все еще разбросаны по провинциям, и требуется твердая рука, чтобы окончательно искоренить смуту. Сам Цезарь, как вы знаете, сейчас находится в Египте, утверждая там римское влияние и интересы Республики. В это решающее время Риму нужен лидер, облеченный всей полнотой власти, способный быстро и эффективно принимать решения, восстанавливать порядок и залечивать раны, нанесенные гражданской распрей!

– Он подводит к чему-то очень конкретному, – шепчет Лиэль, внимательно наблюдая за оратором.

– Посему, – консул делает эффектную паузу, – я предлагаю, во имя спасения и блага государства, облечь Гая Юлия Цезаря, нашего доблестного полководца и спасителя, властью диктатора сроком на один полный год, начиная с момента его возвращения в Италию или с того дня, как он сочтет нужным принять эти полномочия!

Предложение вызывает новую волну возгласов. Большинство – одобрительные, но слышны и отдельные, более сдержанные голоса.

– Диктатура на целый год! – Лиэль изумленно смотрит на Гая. – Но он ведь уже был диктатором в прошлом году, хоть и недолго! Теперь целый год, и он даже не в Риме!

– Один из сенаторов, известный своей приверженностью старым республиканским традициям, осторожно поднимается.

– Уважаемый консул, отцы-сенаторы, – начинает он, его голос звучит неуверенно. – Годовая диктатура… это значительный срок. Традиция нашей Республики предписывает более короткие периоды для таких чрезвычайных полномочий, дабы не искушать природу человеческую чрезмерной властью. Не создаем ли мы этим прецедент, который…

Его тут же перебивает другой сенатор, молодой и пылкий сторонник Цезаря:

– Традиции, почтенный Луций? О каких традициях вы говорите, когда сама Республика была на краю гибели из-за безрассудства тех, кто поставил свои личные амбиции выше блага Рима? Гай Юлий Цезарь не словом, а делом, своей кровью и кровью своих верных легионеров, доказал свою преданность государству! Год – это минимальный срок, чтобы он мог завершить начатое, покарать оставшихся врагов и вернуть нам долгожданный мир и процветание! Да что там год, вся вечность была бы недостаточной, чтобы отблагодарить его!

Громкие аплодисменты и крики &quot;Верно! Правильно!&quot; заглушают дальнейшие возражения. Консул удовлетворенно кивает.

– Предложение ставится на голосование! Кто за то, чтобы наделить Гая Юлия Цезаря полномочиями диктатора сроком на один год?

Лес рук поднимается вверх. Лишь немногие сенаторы воздерживаются или голосуют против, но их голоса тонут в общем хоре одобрения.

– Решение принято почти единогласно! – торжественно объявляет консул. – Слава Цезарю! Слава Риму!

– Да, его полномочия растут с каждой победой, – тихо отмечает Гай, когда изображение сенаторов, поздравляющих друг друга, застывает на экране. – Теперь он уже не просто временный диктатор для проведения выборов, как в прошлом году. Годовая диктатура, да еще и назначенная заочно, – это совершенно другой уровень. Это дает ему гораздо больше возможностей для укрепления своей власти и начала тех преобразований, которые он, несомненно, уже задумал. Он получает карт-бланш на управление государством.

– И это еще до его триумфального возвращения, – задумчиво произносит Лиэль. – Они словно спешат вручить ему всю власть, пока он еще далеко. Интересно, чего они боятся больше: его отсутствия или его присутствия?

Экран машины времени показывает темную ночь в Александрии. Небольшая рыбацкая лодка под покровом темноты скользит по водам гавани, приближаясь к той части царского дворца, где расположился Цезарь со своими легионерами.

– Она знала, что Потин и Ахилл сделают все, чтобы не допустить ее встречи с Цезарем, – комментирует Лиэль. – Обычным путем во дворец ей было не попасть. Нужен был неординарный ход.

На борту лодки – верный слуга Клеопатры, сицилиец по имени Аполлодор. И нечто длинное, завернутое в грубый ковер для постельных принадлежностей.

– Осторожнее, Аполлодор! – раздается приглушенный женский голос из свертка. – Не урони достояние Египта в нильскую грязь!

– Не беспокойтесь, ваше величество, – шепчет Аполлодор, перекидывая тяжелую ношу через плечо. – Я доставлю вас прямо к ногам Цезаря, как мы и договорились. Главное – пройти мимо стражи.

Сцена переносится в личные покои Цезаря во дворце. Римский полководец, которому уже за пятьдесят, но все еще полный энергии, разбирает донесения при свете масляных ламп. Входит Аполлодор, неся свой необычный груз.

– Что это, сицилиец? – Цезарь удивленно поднимает бровь. – Ночью ко мне можно вносить только самое необходимое. Или самые ценные дары.

– Это самый ценный дар, который только может предложить Египет, о, великий Цезарь, – с поклоном отвечает Аполлодор. – Дар от царицы Клеопатры.

Он осторожно кладет ковер на пол и начинает его разворачивать. Из складок ковра, словно экзотический цветок, появляется молодая женщина. Это Клеопатра. Ей чуть больше двадцати, она невысокого роста, но ее глаза горят умом, энергией и невероятной притягательностью. Она одета просто, но с царским достоинством.

– Гай Юлий Цезарь, – голос Клеопатры звучит мелодично, но твердо. – Я, законная царица Египта, пришла к тебе, чтобы просить справедливости и защиты от тех, кто незаконно отнял у меня трон.

Цезарь, пораженный такой дерзостью и необычным появлением, на мгновение теряет дар речи. Затем на его губах появляется улыбка – смесь удивления, восхищения и заинтересованности.

– Царица Клеопатра… Я слышал о твоей красоте и уме, но действительность превосходит все слухи. Твой способ явиться ко мне достоин и того, и другого. Подойди, не бойся. Расскажи мне свою историю.

– Вот так, одним смелым и театральным жестом, Клеопатра обошла всех своих врагов и оказалась лицом к лицу с самым могущественным человеком в мире на тот момент, – восхищенно говорит Лиэль. – Она знала, на что идет. Это был ее единственный шанс.

– И этот шанс она использовала сполна, – добавляет Гай. – Цезарь был очарован. Не только ее красотой, но и ее умом, образованностью, политической хваткой и невероятной харизмой. Он увидел в ней не просто просительницу, а потенциально ценного союзника на Востоке. И, конечно, привлекательную женщину.

В последующие дни и недели Цезарь и Клеопатра проводят много времени вместе. Он выслушивает ее версию событий, ее планы по управлению Египтом. Она, в свою очередь, очаровывает его своим интеллектом, знанием языков, она говорила на многих языках без переводчика, включая египетский, что было редкостью для Птолемеев, и амбициями. Между ними быстро вспыхивает страстный роман.

– Это был не просто роман, – подчеркивает Лиэль. – Это был и политический союз. Клеопатра нуждалась в Цезаре, чтобы вернуть себе трон. Цезарь нуждался в лояльном и сильном правителе в Египте, который бы обеспечивал поставки зерна и стабильность в регионе. Их личные чувства и политические интересы совпали.

Решение Цезаря поддержать Клеопатру и его попытки восстановить ее на троне в качестве соправительницы (а фактически – главной правительницы) рядом с ее братом Птолемеем XIII вызывают ярость у придворной клики. Потин и Ахилл понимают, что их власть под угрозой.

– Он выбрал ее! – в бешенстве кричит Ахилл Потину. – Этот римлянин хочет отдать Египет в руки этой выскочки! Мы должны действовать, пока не поздно! Мои солдаты готовы!

– Ты прав, Ахилл, – мрачно соглашается Потин. – Птолемей должен быть единственным царем. А Цезарь и его римляне должны убраться из Египта… или остаться здесь навсегда, на дне Нила!

Начинается так называемая Александрийская война (осень 48 г. до н.э. – зима/весна 47 г. до н.э.). Ахилл во главе египетской армии, насчитывающей около 20 000 человек, осаждает Цезаря и его немногочисленные силы (около 4000 легионеров) в царском квартале Александрии. Положение Цезаря становится критическим.

На экране мы видим ожесточенные уличные бои в Александрии. Римляне, несмотря на численное меньшинство, благодаря опыту и дисциплине, яростно сражаются.

– Цезарь оказался в ловушке, – говорит Гай, наблюдая за ходом боев. – Он явно недооценил силы египтян и решимость Потина и Ахилла. Ему пришлось проявить все свое полководческое искусство, чтобы выстоять.

В ходе одного из сражений, когда египтяне попытались захватить корабли Цезаря в гавани, римляне подожгли свои корабли, чтобы не допустить их захвата врагом, но огонь перекинулся на египетский флот и прибрежные постройки.

– Смотри, Гай! Огонь перекинулся на прибрежные постройки! – восклицает Лиэль, указывая на экран. – Кажется, горит что-то очень большое у порта!

– Да, это один из самых трагических моментов Александрийской войны, – с сожалением говорит Гай. – Пожар, начавшийся в доках, перекинулся на город. К сожалению, пострадала знаменитая Александрийская библиотека.

На экране видно, как пламя охватывает величественные здания. Клубы черного дыма поднимаются к небу.

– Какая утрата для человечества! – скорбно произносит Лиэль. – Столько знаний, столько бесценных свитков погибло!

– Сгорели только склады с книгами, – говорит Гай. – Однако и это была невосполнимой потерей. Цезарь в своих &quot;Записках о Гражданской войне&quot; упоминает о необходимости сжечь корабли, но о пожаре в Библиотеке умалчивает. Возможно, он не считал это важным на фоне военных действий, или не хотел брать на себя ответственность за такую потерю. Александрийская библиотека продолжала существовать в относительно спокойной обстановке еще около двух столетий.

Осада продолжается несколько месяцев. Цезарь посылает за подкреплениями. Клеопатра все это время находится рядом с ним, разделяя опасности и, несомненно, оказывая ему моральную поддержку и делясь своими знаниями о местных условиях. Ее брат, Птолемей XIII, находится в руках Цезаря как заложник, но позже его отпускают к египетской армии в надежде, что это приведет к миру, но он лишь возглавляет борьбу против римлян.

– Война была ожесточенной, – комментирует Гай. – Цезарю пришлось нелегко. Но он держался, ожидая подкреплений. Судьба Египта, Клеопатры и самого Цезаря висела на волоске.

Изображение застывает на сцене одного из ночных боев, освещенного пламенем пожаров, отражающихся в водах Нила. Впереди – решающие сражения Александрийской войны.

Осада царского квартала продолжается несколько долгих, изнурительных месяцев. Цезарь посылает гонцов во все стороны с призывом о помощи. Клеопатра все это время находится рядом с ним, ее присутствие – не только политический актив, но и источник информации о местных реалиях и, несомненно, моральная поддержка для римского полководца. Ее юный брат, Птолемей XIII, содержится Цезарем как заложник, но позже, в тщетной надежде на примирение, его отпускают к египетской армии. Однако он лишь возглавляет борьбу против римлян с новой силой.

– Война была невероятно ожесточенной, – комментирует Гай, когда на экране сменяются сцены уличных боев, вылазок и морских стычек. – Римляне были на грани. Но Цезарь не сдавался, он ждал подкреплений. Судьба Египта, судьба Клеопатры и его собственная судьба висели на волоске.

Изображение на экране машины времени смещается, показывая теперь Иудею. В роскошном, но скромном по сравнению с александрийскими дворцами, кабинете мы видим Антипатра Идумеянина. Это человек средних лет, с проницательным взглядом и энергичными движениями. Рядом с ним – первосвященник Гиркан II, фигура более представительная, но лишенная той внутренней силы, которая исходит от Антипатра.

– Дошли вести из Египта, отец, – входит молодой человек, это Фазаил, старший сын Антипатра. – Помпей разбит при Фарсале и убит в Египте. Цезарь теперь там, и, похоже, у него серьезные неприятности с местными.

Антипатр на мгновение задумывается.

– Помпей... Он был нашим покровителем, но времена меняются, – медленно произносит он. – Цезарь – это восходящая звезда, и он победитель. Гиркан, друг мой, похоже, пришло время пересмотреть наши союзы.

– Ты думаешь, стоит поддержать Цезаря? – спрашивает Гиркан II, его голос неуверен. – Это рискованно. Он осажден в Александрии.

– Победителей не судят, а помогают им, когда они в нужде, – твердо отвечает Антипатр. – Цезарь не забудет помощи. Иудея должна быть на стороне силы. Я соберу отряд. Мы выступим на помощь Цезарю. И это будет помощь не только войсками, но и влиянием на еврейскую общину Александрии, которая весьма многочисленна.

– Это мудрое решение, отец, – говорит другой юноша, входящий в комнату. Это Ирод, младший сын Антипатра, его глаза горят честолюбием. – Цезарь оценит такую верность.

– Антипатр был прагматиком, – комментирует Гай. – Он понимал, что после Фарсала власть Помпея рухнула. Он быстро сориентировался и сделал ставку на Цезаря, несмотря на то, что тот оказался в трудном положении в Александрии.

Экран вновь возвращается к осажденной Александрии. Положение Цезаря становится все более отчаянным. И тут приходит долгожданная весть.

– Полководец! Прибыли подкрепления! – вбегает запыхавшийся легионер в штаб Цезаря. – Армия Митридата Пергамского уже у Пелусия! И с ним значительный иудейский контингент под командованием Антипатра!

На лице Цезаря впервые за долгое время появляется улыбка.

– Наконец-то! Антипатр! Я знал, что на него можно положиться! – он оборачивается к Клеопатре, стоящей рядом. – Твоя судьба, царица, и судьба Египта скоро решится. Мы выступаем навстречу нашим союзникам!

– Антипатр Идумеянин оказал Цезарю неоценимую услугу, – говорит Лиэль. – Его войска, особенно опытные иудейские воины, прибыли в самый критический момент. Кроме того, он использовал свое влияние, чтобы склонить еврейское население Пелусия и других районов Дельты на сторону Цезаря, что облегчило продвижение союзной армии.

Экран машины времени ярко вспыхивает, и Гай с Лиэль видят дымящиеся берега Нила. Только что отгремели последние раскаты решающего сражения Александрийской войны.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на поле битвы. – Объединенные силы Цезаря и Митридата Пергамского, не без помощи отрядов Антипатра, только что наголову разбили армию Птолемея XIII. Кажется, юный царь пытался бежать… вон там, у реки… да, он утонул! Его надежды и надежды его сторонников поглощены Нилом.

На возвышении, откуда открывается вид на усеянное телами павших египтян и брошенным оружием поле, стоит Цезарь. Рядом с ним – Клеопатра, с трудом скрывающая свое торжество.

– Победа! – ликующий голос Цезаря разносится над полем. – Египет наш! Клеопатра, отныне ты будешь править этой землей под покровительством Рима!

– Какая решимость! – шепчет Лиэль, глядя на пару победителей. – Он не теряет времени даром.

– И не забывает тех, кто помог ему в трудный час, – добавляет Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Эта победа во многом стала возможной благодаря своевременной и решительной поддержке Антипатра.  Цезарь сейчас, несомненно, щедро вознаградит прозорливого идумеянина. Видишь, Гиркан II… его утверждают в сане первосвященника и этнарха.

– Значит, Гиркан сохраняет свою символическую и религиозную власть, – замечает Лиэль. – Это, конечно, важно для народа Иудеи.

– Безусловно, – соглашается Гай. – Но его реальное политическое влияние, похоже, будет сильно ограничено. Римский контроль никуда не денется, да и сам Антипатр теперь рядом, и не просто так.

– Ты думаешь, Антипатр получит больше реальной власти? – спрашивает Лиэль.

– Смотри сама, – Гай кивает на экран. – Цезарь назначает Антипатра эпитропом – фактически, прокуратором всей Иудеи. Это значит, что именно он будет контролировать все административные и военные дела. Он становится главным посредником между римлянами и местным населением. Его власть здесь куда более практическая и политическая, чем у Гиркана.

– Понятно, – кивает Лиэль. – А сыновья Антипатра? Вон тот молодой, Ирод, такой энергичный на вид.

– Да, и они не забыты, – подтверждает Гай. – Фазаилу, старшему, достается Иерусалим, а Ироду – беспокойная Галилея. Какие важные назначения происходят прямо на наших глазах!

Изображение на экране застывает, показывая Цезаря и Клеопатру на фоне ликующих римских легионеров и союзных войск. Дым пожарищ еще не до конца рассеялся над Александрией, но Александрийская война окончена.

– Цезарь не только вышел из этой заварушки победителем, – говорит Гай, – но и значительно укрепил свое положение на всем Востоке.

– А Клеопатра, благодаря ему, становится полновластной царицей Египта, – подхватывает Лиэль. – Поистине, невероятный поворот событий для нее!

– Да, – соглашается Гай, – а для Иудеи вмешательство Антипатра в эту далекую египетскую смуту, как мы видим, имеет огромное значение прямо сейчас.

Экран машины времени вновь оживает, перенося Гая и Лиэль в Рим 46 года до н.э. Город гудит в предвкушении невиданных зрелищ – Цезарь только что вернулся с триумфом из Африки, одержав сокрушительную победу при Тапсе над последними крупными силами помпеянцев. Улицы украшаются, строятся временные трибуны, ремесленники спешно заканчивают декорации для предстоящих четырех триумфов. Но прежде чем начнутся эти грандиозные празднества, должно произойти еще одно важное политическое событие, закрепляющее его власть.

Мы в Курии Гостилии. Зал переполнен сенаторами. Многие из них – новые назначенцы Цезаря, другие – помилованные им бывшие противники, теперь старающиеся демонстрировать исключительную лояльность. Сам Цезарь, еще не сменивший дорожное облачение полководца на сенаторскую тогу, присутствует здесь, занимая почетное место. Его лицо спокойно, но взгляд острый и внимательный.

Поднимается один из консулов этого года, верный цезарианец. Его голос зычен и наполнен подобострастным восторгом.

– Досточтимые отцы-сенаторы! Рим ликует! И не только Рим, но и вся Италия, все провинции, утомленные долгой и кровопролитной гражданской войной, вздыхают с облегчением! Великий Гай Юлий Цезарь вернулся к нам, увенчанный лаврами новой, окончательной победы! При Тапсе он сокрушил последних врагов Республики, тех, кто слепо следовал за призраками прошлого и ввергал государство в пучину бедствий!

По залу прокатывается волна аплодисментов. Цезарь сдержанно кивает.

– Его гений полководца, его несгибаемая воля и его безграничное милосердие к побежденным, – продолжает консул, жестикулируя, – спасли Республику от распада! Он даровал нам мир! Он даровал нам стабильность! Но работа по восстановлению государства еще не завершена. Необходимо залечить раны, нанесенные войной, провести жизненно важные реформы, укрепить основы нашего общества! Для этого нужна твердая, уверенная рука, направляющая корабль Республики сквозь все бури!

Он делает паузу, обводя взглядом затихших сенаторов.

– Посему, отцы-сенаторы, признавая величайшие и несравненные заслуги Гая Юлия Цезаря, его божественную мудрость и его беззаветную преданность Риму, я предлагаю – и я уверен, что это предложение найдет отклик в сердце каждого истинного патриота! – даровать ему титул диктатора сроком на десять лет!

В зале на мгновение воцаряется тишина, а затем он взрывается аплодисментами. Многие сенаторы вскакивают с мест, восторженно крича и размахивая руками. Их лица сияют от усердия. Однако, если присмотреться, можно заметить и тех, кто аплодирует более сдержанно, с застывшими, непроницаемыми лицами, их глаза опущены или быстро бегают по залу.

– Десять лет… – Лиэль, наблюдающая за сценой, качает головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера. Это почти монархический срок. Традиционная диктатура и рядом не стояла с таким размахом и такой длительностью.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – отмечает Гай, его взгляд холоден и аналитичен, пока он наблюдает за реакцией сенаторов. – Это не единичный акт. Вспомни его длительные проконсульские полномочия в Галлии, которые давали ему огромную военную силу и независимость. Теперь вот диктатура на десять лет в самом Риме. Плюс к этому он получает цензорские полномочия под видом praefectura morum (надзора за нравами), что дает ему контроль над составом самого Сената, – Гай указывает на свиток с перечнем новых полномочий Цезаря.

– Praefectura morum? – Лиэль прищуривается. – Звучит очень похоже на полномочия цензоров. Тех самых, что следили за нравами и, что самое главное, составляли списки сенаторов?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Традиционно цензоров было двое, их избирали на определенный срок. И их решения, особенно по исключению кого-либо из Сената или наложению nota censoria – то есть публичного порицания за недостойное поведение – были окончательными и не подлежали обжалованию на время их магистратуры.

– А что это за &quot;публичное порицание&quot;? Какие у него были последствия? – с интересом уточняет Лиэль.

– О, это было серьезное пятно на репутации, Лиэль, – поясняет Гай. – Цензоры могли объявить гражданина виновным в распущенности, расточительстве, нарушении клятвы, небрежном ведении хозяйства или даже недостаточном уважении к семейным традициям. Такое порицание могло привести к понижению в цензовом классе, что влияло на его политические права и воинскую обязанность. А для сенатора или всадника это часто означало потерю статуса. Так что  nota censoria была мощным инструментом поддержания дисциплины и контроля над элитой. Они были своего рода верховными арбитрами общественной морали и достоинства.

– А теперь? – спрашивает Лиэль. – Что означает эта &quot;префектура нравов&quot; для Цезаря?

– Это означает, – Гай делает небольшую паузу, давая словам вес, – что он получает всю полноту этой неоспоримой цензорской власти, включая право выносить такие порицания, но единолично и, по сути, бессрочно. Он теперь сам решает, кто достоин быть сенатором, а кто нет, кто заслуживает общественного осуждения, и его вердикт будет законом. Он может заполнить Сенат своими сторонниками, убрать неугодных. Представь, какой это инструмент контроля!

– То есть, Сенат становится полностью ручным? – Лиэль осознает масштаб. – Он может формировать его по своему усмотрению, обеспечивая принятие любых законов и решений, и никто не сможет оспорить его кадровые чистки или моральные оценки.

– Именно, – кивает Гай. – Это дает ему прямой и почти неограниченный контроль над составом высшего органа власти Республики. Старая сенатская аристократия теряет последние рычаги влияния. А учитывая, что он уже значительно увеличил число сенаторов, введя туда много своих людей, эта praefectura morum лишь закрепляет его доминирование.

Консул, дождавшись, пока овации немного стихнут, продолжает:

– И это еще не все! Мы также предлагаем подтвердить за ним право носить почетный титул &quot;Император&quot;!

– &quot;Император&quot;? – Лиэль удивленно смотрит на Гая. – Но ведь это, насколько я помню, было временным воинским приветствием? Солдаты так провозглашали своего полководца после особенно значимой победы.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Это была аккламация, спонтанное выражение признания его воинских заслуг легионами прямо на поле боя. Звание &quot;Император&quot; давало полководцу право просить у Сената триумф. Оно не было постоянным титулом, связанным с какой-либо государственной должностью.

– А что же они предлагают сейчас? – спрашивает Лиэль, видя, как консул собирается продолжить.

– Мы предлагаем, – вновь возвышает голос консул, – чтобы этот славный титул &quot;Император&quot; стал его постоянным почетным званием, почти как второе имя, praenomen или cognomen! Чтобы он всегда именовался Гай Юлий Цезарь Император!

– Вот как! – восклицает Лиэль. – То есть, из временного воинского звания они делают его личным, неотъемлемым титулом?

– Именно, – Гай кивает. – Это подчеркивает его исключительное, непревзойденное военное верховенство и авторитет над всеми другими. Это еще один шаг к выделению его из ряда обычных магистратов и созданию уникального положения. Они хотят, чтобы само его имя ассоциировалось с высшей воинской доблестью и победоносностью.

Консул, видя, что сенаторы готовы осыпать Цезаря все новыми и новыми знаками отличия, продолжает с еще большим энтузиазмом:

– Но и это не предел нашей благодарности и мудрости, отцы-сенаторы! Предлагаю также даровать Гаю Юлию Цезарю Императору право первым высказывать свое мнение в Сенате на любом заседании! Его слово должно звучать первым, направляя наши дебаты!

– Ius primae sententiae dicendae, – тихо произносит Гай. – Право первого голоса. Это не просто почесть, это мощный инструмент влияния на ход любого обсуждения. Его мнение сразу задаст тон.

– Кроме того, – голос консула гремит под сводами Курии, – пусть ему будет дано право рекомендовать Сенату и народу кандидатов на половину всех избираемых магистратур!

– &quot;Рекомендовать&quot;? – Лиэль скептически хмыкает. – Звучит как вежливая форма. Учитывая его нынешнее положение, это ведь фактически означает назначать, не так ли? Кто осмелится пойти против его &quot;рекомендации&quot;?

– Именно так, Лиэль, – подтверждает Гай. – Формально это рекомендация, но на деле это прямое назначение. Никто не рискнет выставить свою кандидатуру против человека, которого &quot;порекомендовал&quot; Цезарь, или голосовать против такого кандидата. Это еще один способ обеспечить лояльность всего государственного аппарата.

– И, конечно же, – консул подводит итог под этим потоком предложений, – подтвердить за ним полный и неоспоримый контроль над государственной казной и всеми легионами Республики! Сила и финансы – все в его руках, на благо Рима!

Новая волна одобрительных возгласов. Некоторые сенаторы наперебой выкрикивают еще более пышные почести, предлагая установить его статуи рядом со статуями древних царей и богов, переименовать месяц в его честь.

– Список его полномочий растет с каждым месяцем, с каждой новой победой, – Гай не сводит глаз с Цезаря, который сидит неподвижно, позволяя этому потоку лести и власти обтекать себя. – Он становится все более могущественным, оставаясь формально в рамках Республики. Но сама эта республиканская форма все сильнее изгибается под его влиянием.

Цезарь медленно поднимает руку, призывая к тишине.

– Я благодарен Сенату и народу Рима за это высокое доверие, – его голос звучит ровно, без тени триумфа, но с нескрываемой властностью. – Я приложу все силы, чтобы оправдать его и использовать дарованные мне полномочия исключительно на благо и процветание нашего великого государства.
Сцена в Сенате медленно растворяется, и экран машины времени вновь фокусируется на улицах Рима, но теперь уже залитых солнцем и переполненных ликующей толпой. Город утопает в праздничном убранстве. Звуки труб, барабанов и восторженных криков сливаются в оглушительный гул. Начинаются грандиозные триумфы Гая Юлия Цезаря, теперь уже не просто победоносного полководца, но и диктатора с почти неограниченной властью.

– Какой невероятный размах, Гай! – Лиэль с восторгом оглядывается по сторонам, стараясь не пропустить ни одной детали. – Весь Рим на улицах! Цветы, венки, музыка! Говорят, он празднует четыре триумфа подряд! Это как? Он что, четыре раза будет проезжать по городу?

– Именно так, Лиэль, – Гай, как всегда, сдержан, но в его голосе слышится нотка восхищения масштабом происходящего. – Не один общий, а четыре отдельных шествия, одно за другим, с небольшими перерывами в несколько дней. Каждое посвящено отдельной великой победе: над Галлией, затем за Египет, после – за победу над Фарнаком в Азии, и, наконец, за разгром его врагов в Африке. Беспрецедентное зрелище, демонстрирующее масштаб его завоеваний.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась, вспоминая что-то. – А разве ему положен триумф за Галлию? Я читала, что для этого полководец не должен был входить в Рим с армией до разрешения Сената. А он ведь перешел Рубикон… Это же было фактическим объявлением войны Сенату!

– Ты совершенно права в формальностях, Лиэль, – ответил Гай, глядя на триумфальную процессию. – В обычных условиях это было бы невозможно. Но сейчас – другие времена. Цезарь – победитель. Сенат, который мы только что видели, покорный его воле, осыпал его всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, включая право на эти триумфы. Те, кто мог бы возразить, либо пали в битвах, либо склонили перед ним головы. Старые правила сейчас мало что значат перед лицом его реальной власти. Он сам теперь устанавливает правила.

По Священной дороге (Via Sacra) движется нескончаемая процессия. Впереди идут сенаторы и магистраты, участвовавшие в только что завершившемся заседании, теперь они часть триумфального шествия. За ними – трубачи, возвещающие о приближении триумфатора. Несут огромные полотна с изображениями выигранных сражений, карты завоеванных земель, модели захваченных городов.

– Гляди, Публий! Это же карта Галлии! – кричит один из горожан, протискиваясь поближе к ограждению. – Всю ее покорил наш Цезарь! А вон там – Нил и Александрия! Я слышал, он саму царицу Клеопатру привез, чтобы показать народу!

– Да нет, Клеопатру он не в цепях провел, она где-то здесь, как почетная гостья, – отвечает его сосед, более осведомленный. – А вот сестру ее, Арсиною, говорят, сейчас проведут как пленницу! А помнишь, как быстро он с Фарнаком расправился? Говорят, он тогда так и написал Сенату: &quot;Пришел, увидел, победил!&quot; Ха! Вот это полководец!

– Да, Veni, vidi, vici, – тихо подтверждает Гай. – Кратко и точно, в его стиле. Эта победа при Зеле была молниеносной.

Везли несметные сокровища: золото, серебро, драгоценные камни, произведения искусства, захваченное оружие. Демонстрировали экзотических животных, привезенных из дальних стран.

– О, какие звери! Жирафы! Я таких никогда не видел! – восхищается мальчишка, сидящий на плечах у отца. – А это кто, львы?

– Да, сынок, это все трофеи нашего великого Цезаря! – гордо отвечает отец. – Он принес Риму славу и богатство!

Затем вели знатных пленников, закованных в цепи. Среди них – Верцингеторикс, вождь восставших галлов, обреченный на скорую казнь после триумфа, и Арсиноя, мятежная сестра Клеопатры.

– Бедный Верцингеторикс, – тихо говорит Лиэль, глядя на гордую, но сломленную фигуру галльского вождя. – Столько лет провел в римской темнице, ожидая этого дня.

– Таков обычай, – коротко бросает Гай. – Победитель получает все. Для Рима – это символ полного триумфа над врагами.

И вот, наконец, появляется сам триумфатор. Гай Юлий Цезарь стоит на позолоченной квадриге, запряженной четверкой белоснежных коней. Он одет в пурпурную, расшитую золотом тунику триумфатора, на голове – лавровый венок. За его спиной стоит государственный раб, держащий над его головой золотой венец Юпитера Капитолийского и, по традиции, шепчущий ему на ухо: &quot;Помни, что ты — человек&quot; (Memento homo).

– Слава Цезарю! Слава великому полководцу! Слава диктатору! – ревет толпа, забрасывая его цветами. – Ио, триумф!

Цезарь приветствует народ, его лицо непроницаемо, но в глазах читается удовлетворение.
– Он на вершине, – замечает Лиэль. – Народ его боготворит. Сенат осыпает почестями. Кажется, вся власть в Риме теперь в его руках, и формально, и фактически.

– Эти триумфы – не просто празднование побед, – говорит Гай, внимательно наблюдая за Цезарем. – Это демонстрация его неограниченных возможностей, его контроля над армией, его богатства. И его нового статуса диктатора. Он укрепляет свою власть каждым шагом этой процессии. Для толпы же важно не соблюдение древних процедур, а величие зрелища и щедрость победителя.

Процессия медленно движется к Капитолийскому холму, где Цезарь принесет жертвы Юпитеру. Затем последуют грандиозные пиры для народа, гладиаторские бои и раздачи денег.

– Щедрый Цезарь! Он раздает каждому гражданину по сто денариев! – кричит глашатай. – И угощает весь Рим за двадцатью двумя тысячами столов!

– Он знает, как завоевать любовь толпы, – тихо произносит Лиэль, глядя на ликующих римлян. – Хлеба и зрелищ. И он дает им и то, и другое в избытке.

– Да, – соглашается Гай. – И эта любовь народа, вместе с преданностью его легионов и покорностью Сената, становится сейчас главной опорой его власти. Власти, которая все больше и больше напоминает царскую.

Яркая картина триумфа Цезаря, входящего в храм Юпитера на Капитолийском холме, медленно меркнет на экране машины времени. Он в зените своей славы и могущества. Рим вокруг празднует, улицы полны ликования, но воздух уже пронизан ощущением грядущих перемен, которые несет с собой эта беспрецедентная концентрация власти в руках одного человека.

Шумные празднества уступают место более деловой, но не менее напряженной атмосфере. Гай и Лиэль теперь видят Цезаря не на триумфальной колеснице, а за рабочим столом, в окружении писцов, архитекторов и советников. Они наблюдают за бурными, но упорядоченными заседаниями Сената, за работой специально созданных комиссий, за тем, как на Форуме и по всему Риму разворачивается масштабное строительство. Дни сменяют недели, недели – месяцы. Год за годом, с 46-го по 44-й до н.э., Рим преображается под властной и энергичной рукой своего диктатора.

– После триумфов он и не думал почивать на лаврах, – замечает Лиэль, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря, который уверенными жестами указывает что-то на разложенных перед ним планах. – Какая невероятная, кипучая деятельность! Он словно хочет перестроить не только сам город, но и всю жизнь Республики, каждый ее аспект.

– Он всегда был человеком действия, Лиэль, – Гай кивает, его тон, как обычно, сдержан, но в нем сквозит признание масштаба личности. – И у него, несомненно, есть четкий план. Посмотри, как системно он подходит к реформам, одну за другой.

Сцена переносится в курию, где сенаторы оживленно обсуждают очередной законопроект.

– Этот новый календарь, предложенный диктатором... – произносит Марк Туллий Цицерон, его голос, как всегда, выверен и красноречив, в нем слышны нотки уважения к интеллектуальной смелости реформы, смешанные с его обычной сенаторской отстраненностью.

– Постой, Гай, – Лиэль нахмурилась. – А зачем Цезарь вообще выносит эту календарную реформу на обсуждение Сената? Он же Великий Понтифик. Разве понтифики не отвечали за календарь и не могли менять его по своему усмотрению? Ои как раз и вставляли эти дополнительные месяцы.

– Ты совершенно права, Лиэль, – ответил Гай. – Как Pontifex Maximus, Цезарь действительно имел верховную власть над календарем. И предыдущие манипуляции с ним как раз и были делом рук коллегии понтификов. Но эта реформа – нечто гораздо большее, чем просто очередная интеркаляция.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Лиэль.

– Во-первых, масштаб, – пояснил Гай. – Он не просто корректирует старый календарь, он вводит совершенно новую, научно обоснованную систему, которая должна действовать веками. Такое фундаментальное изменение требовало более широкой легитимации, чем просто эдикт Великого Понтифика. Одобрение Сената придавало реформе вес государственного закона, обязательного для всех.

– То есть, это больше для авторитета и чтобы все точно приняли новую систему? – уточнила Лиэль.

– И для этого тоже, – согласился Гай. – А во-вторых, это был и политический ход. Проводя реформу через Сенат, даже полностью ему подконтрольный, Цезарь демонстрировал формальное уважение к республиканским институтам. Это позволяло представить реформу не как единоличное решение диктатора, а как акт государственной мудрости, одобренный &quot;отцами-сенаторами&quot;. К тому же, это выводило сам календарь из-под возможных будущих злоупотреблений со стороны жрецов, ставя его на твердую законодательную основу. Он устранял ту самую проблему, когда понтифики &quot;вертели календарем как хотели&quot;, как выразился Цицерон.

Цицерон тем временем продолжает свою речь в Сенате:

– …Основанный, как я понимаю, на точных расчетах египетских астрономов. Он, безусловно, внесет столь необходимый порядок в наши запутанные месяцы и годы. Больше не будет этой вечной путаницы с интеркаляциями, которыми жрецы-понтифики порою так произвольно распоряжались, преследуя политические цели!

– Да, наконец-то у нас будет точный и предсказуемый год! – с энтузиазмом подхватывает другой сенатор, заметно моложе Цицерона и явно из числа горячих сторонников Цезаря. – 365 дней и еще четверть дня для високосного года! Я слышал, александрийский астроном Сосиген лично консультировал диктатора по этому вопросу. Это настоящий прорыв! Теперь и земледельцы смогут точно планировать свои работы, и торговцы будут уверены в сроках, и все общественные дела упорядочатся!

– Ах, Сосиген! Египетская мудрость на службе Рима! – Лиэль не может сдержать своего научного восторга. – Календарная реформа – это же такой огромный шаг вперед! Не только для астрономии, но и для всей повседневной жизни огромного государства! Подумать только, этот юлианский календарь, с небольшими более поздними уточнениями, прослужит человечеству века!

– Но его внимание не ограничивается только календарем, – Гай указывает на другую сцену, разворачивающуюся на экране. Они видят, как римские чиновники под наблюдением легионеров организуют раздачу земельных участков ветеранам Цезаря и неимущим гражданам в только что основанных колониях, как в Италии, так и в провинциях. – Он одновременно пытается решить множество застарелых социальных проблем. Безработица среди городского плебса, огромные долги, вечная нехватка земли для крестьян...

На Форуме, среди шума толпы и стука строительных молотков, глашатай громко зачитывает новый эдикт:

– ...повелением Гая Юлия Цезаря, диктатора и великого понтифика, для блага и процветания Рима и его граждан, учреждаются масштабные общественные работы! Начинается строительство новой величественной базилики Юлия! Будет расширен Форум Романум, чтобы соответствовать величию нашего города! Будут предприняты работы по осушению Понтийских болот, что даст нам новые плодородные земли! Все это обеспечит работой тысячи римских граждан и украсит наш город! А для доблестных ветеранов, проливавших кровь за Республику, и для неимущих граждан – земли в Италии и за ее пределами!

– Он активно расселяет ветеранов, основывает новые колонии, – Лиэль с явным одобрением следит за энергичными действиями на экране. – А вот, смотри, он дарует римское гражданство целым общинам! Например, всем свободным жителям Цизальпийской Галлии! Это же должно укрепить Республику, сделать ее более справедливой, интегрировать провинции!

– Или укрепить его собственную базу поддержки, даровав права тем, кто обязан ему всем, – Гай смотрит на происходящее более прагматично. – Но ты права, многие из этих мер объективно полезны и давно назрели. Он делает то, на что у старой сенатской олигархии не хватало ни воли, ни ресурсов. Он действует как настоящий государственный муж.

Изображение на экране снова смещается. Теперь мы видим Сенат в 45 году до н.э. Цезарь только что вернулся из Испании, одержав там окончательную и кровопролитную победу над сыновьями Помпея в битве при Мунде. Атмосфера в Курии еще более напряженная, чем прежде. Лица сенаторов выражают смесь страха, подобострастия и затаенного недовольства.

– Сенат Рима, – торжественно и с особым нажимом провозглашает один из консулов, полностью обязанный своим положением Цезарю, – в знак признания непревзойденных заслуг Гая Юлия Цезаря, в знак благодарности за окончательное умиротворение Республики и сокрушение последних очагов мятежа, дарует ему титул диктатора сроком на десять лет!

– Постой, Гай, – могла бы сказать Лиэль. – Если Цезарь уже диктатор с такими огромными полномочиями, зачем вообще нужны консулы? И кто этот консул, который так льстиво предлагает ему еще больше власти? Он что, не боится остаться совсем без дел?

– Формально, Лиэль, Республика продолжает существовать, – ответил бы Гай. – И консулы – это ее высшие ординарные магистраты. Цезарь сам часто занимает эту должность, но даже когда он просто диктатор, консулы избираются. Однако их реальная власть перед лицом диктатора ничтожна. Они, как правило, его же ставленники, исполняющие его волю и поддерживающие видимость законности. Этот консул, что сейчас говорит, прекрасно понимает, кому он обязан своим положением.

В зале раздаются оглушительные, хотя и явно срежиссированные, аплодисменты. Многие сенаторы вскакивают, размахивая руками и выкрикивая хвалу Цезарю. Однако Лиэль замечает и тех, кто аплодирует чисто механически, с непроницаемыми лицами, или тех, чьи глаза бегают по залу, словно ища поддержки или опасаясь чего-то.

– Десять лет… – шепчет Лиэль, качая головой. – Это уже не просто чрезвычайная мера, как когда-то. Традиционная диктатура назначалась на шесть месяцев в критических ситуациях. А это… это почти царский срок.

– Он последовательно концентрирует в своих руках все нити власти, – так же тихо отвечает Гай, не отрывая взгляда от сцены. – Вспомни, как постепенно он получал эти полномочия: сначала короткие диктатуры, потом годовая, теперь вот на десять лет. Ему уже даровали право носить титул &quot;Император&quot; как постоянное почетное звание, право первым высказываться в Сенате, фактически назначать половину магистратов, контролировать казну и все легионы. А его praefectura morum дает ему контроль над составом самого Сената. Список его полномочий огромен.

Проходит еще немного времени на экране. Начало 44 года до н.э. Рим живет в напряженном ожидании. Атмосфера в Сенате накалена до предела. Страх и подобострастие стали почти осязаемыми. Своего места поднимается Марк Антоний, в этом году занимающий пост консула вместе с самим Цезарем.

– А вот и Марк Антоний, – замечает Лиэль, внимательно разглядывая рослого, энергичного мужчину с выразительными чертами лица. – Верный соратник Цезаря, не так ли? Он ведь прошел с ним через многое.

– Да, это одна из ключевых фигур в окружении Цезаря, – подтверждает Гай. – Антоний – родственник Цезаря по материнской линии, из знатного, хотя и несколько обедневшего рода Антониев. Он служил под началом Цезаря еще в Галлии, проявил себя как храбрый и способный военачальник, особенно в кавалерии. Позже, как народный трибун, он яростно защищал интересы Цезаря в Сенате накануне Гражданской войны. Цезарь всегда ценил его преданность и военные таланты, хотя порой и был недоволен его буйным нравом и некоторыми административными промахами, когда оставлял его управлять Италией.

– То есть, он больше вояка, чем политик? – уточняет Лиэль.

– Он умеет быть и тем, и другим, когда это нужно, – Гай чуть усмехается. – Он популярен среди солдат, умеет находить общий язык с простым народом. И сейчас, как консул, он – правая рука Цезаря в государственных делах. Посмотрим, что он скажет.

Антоний тем временем выходит на середину зала, его голос звучит громко и патетично, наполняя каждый уголок Курии:

– …и ввиду его поистине божественных заслуг перед Римом, ввиду того, что он не просто спас Республику от гибели, не просто принес нам мир после кровопролитных распрей, но и возвеличил ее имя и славу как никогда прежде, я предлагаю то, что давно уже созрело в сердцах всех истинных римлян, то, чего требует само благо государства! Даровать Гаю Юлию Цезарю, нашему отцу отечества, титул пожизненного диктатора – dictator perpetuo!

– Пожизненный диктатор! – говорит Лиэль, ее глаза расширены от осознания происходящего. – Значит, к его уже постоянному титулу &quot;Император&quot;, который подчеркивал его военные победы, теперь добавляется и эта высшая, бессрочная гражданская власть!

– Именно так, – подтверждает Гай, его взгляд не отрывается от Цезаря. – &quot;Император&quot; – это его уникальный знак воинской славы, его личный авторитет победителя. А &quot;пожизненный диктатор&quot; – это юридическая основа его неограниченной и постоянной власти над государством. Эти два аспекта сливаются, создавая фигуру, стоящую неизмеримо выше всех традиционных республиканских магистратов.

На этот раз аплодисменты переходят в настоящую, оглушительную овацию. Сенаторы вскакивают со своих мест, многие с неподдельным или хорошо сыгранным восторгом кричат: &quot;Да здравствует Цезарь, отец отечества! Божественному Юлию – вечная слава!&quot; Но в глазах тех немногих, кто сидит на задних скамьях и осмеливается не поддаваться общему порыву, Лиэль видит плохо скрытый ужас и отчаяние. Они словно присутствуют на похоронах Республики.

Цезарь, восседающий в своем золоченом кресле, которое все больше напоминает трон, медленно поднимает руку. Шум мгновенно стихает.

– Я принимаю эту честь от Сената и народа Рима, – его голос спокоен и властен, в нем нет ни тени сомнения. – И клянусь употребить всю данную мне власть на благо Республики.

– Dictator perpetuo, – повторяет Лиэль почти шепотом, ее взгляд прикован к фигуре Цезаря. – Вот она, кульминация. Республика формально еще существует, но по сути… это конец традиционным устоям. Вся полнота власти теперь сосредоточена в руках одного человека, пожизненно.

– Да, – Гай пристально смотрит на Цезаря, на его лице, как всегда, трудно прочитать эмоции. – Он достиг вершины. Он стал неограниченным правителем Рима. Но такая беспрецедентная концентрация власти, даже облеченная в республиканские формы, всегда порождает не только обожание толпы и лесть придворных, но и глухое, скрытое сопротивление тех, кто видит в этом гибель старых свобод. И чем выше вершина, тем более неожиданным и опасным может быть падение.

Экран машины времени показывает Рим, утро 15 марта 44 года до н.э. – знаменитые мартовские иды. Солнце едва пробивается сквозь свинцовые тучи, нависшие над городом.

– Какая гнетущая атмосфера, Гай, – Лиэль поеживается, хотя они лишь наблюдатели. – Чувствуется, что в воздухе что-то назревает. Это недовольство Цезарем… оно ведь росло уже давно, правда?

– Да, Лиэль, – Гай смотрит на улицы, по которым торопливо движутся сенаторы, направляясь к портику Помпея, где сегодня должно состояться заседание Сената (курия Юлия еще строилась). – Его беспрецедентная власть, его пожизненная диктатура, почести, граничащие с обожествлением, слухи о том, что он собирается объявить себя царем и перенести столицу в Александрию или Илион… Все это питало страхи и ненависть в сердцах многих представителей старой аристократии. Они видели в нем тирана, разрушителя республиканских свобод.

Сцена смещается внутрь портика Помпея. Сенаторы собираются, кучками перешептываются. Среди них выделяются несколько фигур с решительными, но бледными лицами. Это Марк Юний Брут, потомок легендарного Луция Юния Брута, изгнавшего последнего римского царя, и Гай Кассий Лонгин, опытный военачальник, когда-то сражавшийся против Цезаря, а затем помилованный им.

– Вот они, главные заговорщики, – тихо указывает Гай. – Брут, идеалист, искренне верящий, что убивает тирана ради спасения Республики. Кассий, более прагматичный и озлобленный, движимый как личной неприязнью, так и республиканскими убеждениями. Вокруг них сплотилось около шестидесяти сенаторов.

– Шестьдесят человек! – ахает Лиэль. – И никто не донес? Удивительно!

– Заговор был хорошо организован, и многие участники были связаны родственными или дружескими узами, – поясняет Гай. – Хотя слухи и предупреждения до Цезаря доходили, он фаталистически полагался на судьбу. В это утро его жена Кальпурния, напуганная дурными снами, умоляла его не ходить в Сенат.

Мы видим, как Цезарь, несмотря на уговоры и дурные предзнаменования (жертвы оказались неблагоприятными), все же прибывает на заседание. Он выглядит утомленным, возможно, нездоровым.

– Он вошел, – шепчет Лиэль, ее голос дрожит. – Сейчас все начнется…

Цезарь занимает свое место. Сенаторы окружают его, делая вид, что хотят подать прошения. Один из заговорщиков, Луций Тиллий Цимбр, подходит к нему с просьбой о возвращении изгнанного брата. Цезарь отказывает. Цимбр хватает его за тогу, стаскивая ее с плеча. Это условный знак.

– Теперь! – кричит кто-то из заговорщиков и наносит первый удар кинжалом.

Цезарь, раненый, пытается сопротивляться. Он оборачивается, видит вокруг себя блеск обнаженных кинжалов и искаженные яростью лица тех, кого он считал своими сторонниками, или, по крайней мере, лояльными гражданами.

– Что вы делаете?! – кричит он, отбиваясь стилом, которым писал.

Заговорщики набрасываются на него со всех сторон, нанося удар за ударом.

– За Республику! За свободу! – выкрикивает кто-то.

Помещение наполняется криками, шумом борьбы, звоном металла. Кровь заливает пол у подножия статуи Помпея Великого – поверженного врага Цезаря.

– Он смотрит на Брута, – Лиэль затаила дыхание, – На Марка Брута, которого он когда-то считал почти сыном, которому оказывал покровительство…

Гримаса неверия и глубокой боли искажает окровавленное лицо Цезаря.

– И ты, Брут? – срывающимся голосом произносит он. Эти слова, сказанные негромко, но с неизмеримой горечью, кажется, на мгновение останавливают даже ярость нападавших.

– Вот она, эта фраза… Et tu, Brute? – тихо произносит Лиэль, ее голос дрожит от напряжения. – Такая короткая, но сколько в ней боли и разочарования.

Цезарь, израненный (насчитают двадцать три раны), падает у подножия статуи Помпея, накрыв голову тогой. Заговорщики, совершив свое дело, стоят над его телом, их кинжалы обагрены кровью. В зале воцаряется оглушительная тишина, прерываемая лишь их тяжелым дыханием.

– Свершилось, – тихо произносит Брут, поднимая окровавленный кинжал. – Тиран мертв! Рим свободен!

Но вместо ожидаемого ликования и возгласов поддержки, остальные сенаторы, не участвовавшие в заговоре, с криками ужаса и отвращения бросаются к выходам, толкая друг друга. Портик Помпея стремительно пустеет. Заговорщики остаются одни, растерянно глядя друг на друга посреди нарастающего хаоса. Весть об убийстве молниеносно разносится по Риму, и город охватывает паника. Лавки закрываются, люди в страхе запираются в домах. На улицах слышны тревожные крики и топот бегущих ног.

Экран машины времени темнеет на мгновение, а затем вспыхивает вновь, показывая Рим спустя несколько дней после убийства Цезаря. Атмосфера в городе по-прежнему напряженная, но хаос понемногу сменяется зыбким, тревожным затишьем. Тело Цезаря было вынесено из курии и подготовлено к погребению.

– Какая разительная перемена, – Лиэль смотрит на улицы, где еще недавно царила паника. – Заговорщики, провозгласившие себя &quot;Освободителями&quot;, кажется, не очень-то контролируют ситуацию. Они ведь укрылись на Капитолии?

– Да, они просчитались, – подтверждает Гай. – Они ожидали, что народ и оставшиеся сенаторы немедленно поддержат их как спасителей Республики. Но вместо этого – страх, растерянность и растущее негодование, особенно среди плебса и ветеранов Цезаря, для которых он был благодетелем. А ключевые фигуры, такие как Марк Антоний и Марк Эмилий Лепид, магистр конницы Цезаря, быстро взяли инициативу в свои руки.

Сцена переносится на Форум. Огромная толпа собралась на похороны Цезаря. Посреди площади возвышается погребальный костер и ростра, с которой должен выступить Марк Антоний, консул и ближайший соратник убитого диктатора. Он держит в руках свиток.

– Постой, Гай, – Лиэль удивленно смотрит на экран. – Завещание? Но ведь Цезарь был пожизненным диктатором, почти монархом. Разве его власть и положение не должны были как-то иначе определяться после смерти, а не простым завещанием, как у обычного гражданина?

– В этом-то и вся сложность и уникальность его положения, Лиэль, – отвечает Гай. – Формально, Рим все еще оставался Республикой, хоть и сильно деформированной. Его диктаторская власть, даже пожизненная, не была наследственной монархией. Она прекратилась с его смертью. Но как частное лицо, как богатейший римский аристократ, он имел полное право составить завещание, распорядиться своим огромным личным состоянием и, что самое важное для римлян, своим именем через усыновление. У него ведь не было законных сыновей по римскому праву.

– А как же Цезарион, его сын от Клеопатры? – вспоминает Лиэль.

– Цезарион был рожден вне официального римского брака и от иностранной царицы, – поясняет Гай. – По римским законам он не мог быть законным наследником политического положения или даже полноправным наследником имущества в том же смысле, что и усыновленный римский гражданин. Поэтому усыновление по завещанию было для Цезаря единственным способом обеспечить преемственность своего имени и передачу состояния в римском правовом поле.

– То есть, это завещание касается его денег и усыновления, а не передачи диктаторских полномочий? – уточняет Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Диктатуру нельзя завещать. Но представь себе политическую силу этого документа! Во-первых, он мог назначить наследника своего имени и богатств, что немедленно создавало фигуру с огромным влиянием. Во-вторых, он мог сделать щедрые дары народу, что, как ты сейчас увидишь, Антоний использует с невероятным эффектом. Так что, хотя это и &quot;просто&quot; завещание частного лица, его оглашение станет политической бомбой.

Антоний поднимается на ростру. Его лицо печально, но в глазах горит решимость. Сначала он говорит спокойно, перечисляя заслуги Цезаря перед Римом, его победы, его щедрость.

– ...и вот завещание Гая Юлия Цезаря! – голос Антония крепнет, он разворачивает свиток, который ему передали весталки, хранительницы завещаний. – Слушайте, римляне, последнюю волю того, кто был вашим отцом и благодетелем! Он, не имея законных сыновей своего тела, но заботясь о будущем своего имени и рода, усыновляет своего внучатого племянника Гая Октавия, назначая его главным наследником трех четвертей своего состояния! Отныне имя ему – Гай Юлий Цезарь Октавиан!

Толпа на мгновение затихает, переваривая эту новость, а затем раздается удивленный гул.

– Каждому римскому гражданину, – продолжает Антоний, его голос набирает силу, – он завещал по семьдесят пять денариев! А свои великолепные сады за Тибром он завещал вам, римскому народу, для вечного пользования в качестве общественного парка! Вот кем был этот &quot;тиран&quot;, которого убили &quot;доблестные мужи&quot;, поправшие священные законы гостеприимства и дружбы!

Толпа взрывается криками горя и ярости. Антоний, видя эффект своих слов, поднимает окровавленную тогу Цезаря, показывая народу дыры от кинжалов.

– Смотрите, римляне! Вот следы от ударов тех, кого он считал друзьями, кого он помиловал и возвысил! Вот плата за его милосердие! Если есть у вас слезы, приготовьтесь пролить их сейчас!

Рев толпы становится оглушительным. Люди плачут, проклинают убийц, требуют мести.

– Сжечь дома убийц! – кричит кто-то. – Смерть предателям!

– Какая мощь слова! – Лиэль потрясена. – Антоний несколькими фразами и жестами перевернул все! Он разжег в толпе пожар!

– Он гениальный демагог, когда захочет, – соглашается Гай. – И он точно знает, на какие струны душ римского плебса нужно нажать. Заговорщикам теперь не поздоровится. Им придется бежать из Рима, и очень быстро.

Действительно, на экране мелькают сцены: разъяренная толпа, несущаяся по улицам, поджоги домов, принадлежащих заговорщикам или тем, кого подозревали в сочувствии им. Брут, Кассий и другие &quot;Освободители&quot; спешно покидают город, понимая, что их дело проиграно, по крайней мере, в Риме.

– А вот и тот самый Гай Октавий, теперь уже Цезарь Октавиан, появляется на арене, – Гай указывает на молодого человека, только что прибывшего в Италию из Аполлонии, где он проходил военное обучение. – Он только что узнал, что Цезарь в своем завещании усыновил его и сделал главным наследником.

Мы видим Октавиана – ему всего восемнадцать, он выглядит очень молодо, даже хрупко, но в его глазах уже видна недетская решимость и холодный расчет.

Экран машины времени, погасший на решительном лице юного Октавиана, медленно оживает. Мы снова в Риме, но прошло уже несколько дней с момента убийства Цезаря и пламенной речи Марка Антония на Форуме. Город все еще в напряжении, но паника первых часов сменилась более организованным, хотя и не менее опасным, противостоянием.

– Похоже, речь Антония возымела действие, – Лиэль смотрит на улицы, где видны патрули ветеранов Цезаря и вооруженные сторонники Антония. Горожане стараются без нужды не покидать дома. – Заговорщики, &quot;Освободители&quot;, как они себя называли, бежали из Рима.

– Да, Антоний блестяще разыграл карту народного гнева и завещания Цезаря, – подтверждает Гай. – Брут и Кассий поняли, что оставаться в городе для них смертельно опасно. Но это только начало. Вакуум власти, образовавшийся после смерти Цезаря, огромен, и за его наследие – как политическое, так и материальное – сейчас начнется ожесточенная борьба.

Мы видим Марка Антония в его доме. Он окружен военачальниками, сенаторами, ищущими его покровительства, и ветеранами Цезаря. Он отдает распоряжения, принимает посетителей, его лицо выражает уверенность и силу. Он явно чувствует себя хозяином положения.

– Лепид со своим легионом контролирует Форум, – докладывает один из офицеров. – Народ требует наказать убийц. Сенат напуган и готов к сотрудничеству.

– Хорошо, – Антоний кивает. – Главное сейчас – сохранить порядок и не допустить анархии. И напомнить Сенату, что все распоряжения и назначения Цезаря остаются в силе. Он был законным правителем, а не тираном.

– Антоний действует быстро и решительно, – замечает Лиэль. – Он завладел архивами Цезаря, его казной. Он явно метит на роль его преемника.

– У него для этого есть все основания, – соглашается Гай. – Он был консулом вместе с Цезарем, его ближайшим соратником в последние годы, популярен в армии. Но он не учел одного – или, по крайней мере, недооценил.

Экран смещается, показывая прибытие в Рим молодого человека, которого мы уже видели. Это Гай Октавий, теперь уже Гай Юлий Цезарь Октавиан. Он выглядит скромно, но его сопровождают влиятельные друзья семьи и некоторые из вольноотпущенников Цезаря.

– А вот и наш юный наследник, – Лиэль с интересом следит за Октавианом. – Всего восемнадцать. Как он собирается противостоять такому опытному и могущественному игроку, как Антоний?

Октавиан первым делом направляется к Антонию. Сцена происходит в доме Антония. Прием подчеркнуто холодный.

– Я пришел, Марк Антоний, как законный сын и наследник Гая Юлия Цезаря, – голос Октавиана звучит на удивление твердо для его юного возраста. – Я требую передать мне имущество моего отца, чтобы я мог выполнить его последнюю волю – выплатить деньги римскому народу, как он завещал.

Антоний смотрит на юношу сверху вниз с плохо скрываемой насмешкой.

– Мальчик, – он цедит сквозь зубы, – ты еще слишком молод, чтобы играть в такие игры. Имя Цезаря – это тяжелая ноша. Государственные дела и казна Цезаря – это не то, что можно раздавать по прихоти. Я, как консул, позабочусь о выполнении воли покойного диктатора, когда придет время. А тебе лучше бы подумать о своей безопасности.

– Он его просто отшивает! – возмущается Лиэль. – И даже не называет его Цезарем!

– Антоний видит в нем лишь досадную помеху, мальчишку, претендующего на огромное состояние, которое он сам уже считал своим, или, по крайней мере, под своим контролем, – поясняет Гай. – Он серьезно недооценивает этого &quot;мальчика&quot;. Октавиан не так прост. Он унаследовал от своего приемного отца не только имя и деньги, но и железную волю, политический инстинкт и невероятное терпение.

Мы видим, как Октавиан, не получив денег от Антония, начинает действовать самостоятельно. Он продает часть своего собственного имущества и имущества, унаследованного от других родственников, берет в долг и начинает выплачивать народу обещанные Цезарем 75 денариев на человека.

– Смотри, Гай! – Лиэль поражена. – Он выполняет волю Цезаря за свой счет! Каким же образом?

– Он демонстрирует, что он – истинный наследник Цезаря, не на словах, а на деле, – говорит Гай. – И это немедленно приносит ему огромную популярность среди плебса и, что еще важнее, среди ветеранов Цезаря, которые видят в нем сына своего обожаемого полководца. Он начинает собирать вокруг себя сторонников.

Появляются и другие игроки. Сенаторы-республиканцы, такие как Цицерон, сначала с опаской, а затем с некоторой надеждой начинают присматриваться к Октавиану, видя в нем потенциальный противовес Антонию, которого они боятся гораздо больше.

– Этот юноша, этот Октавиан… – Цицерон говорит в кругу своих доверенных лиц. – Он носит имя Цезаря, но, возможно, он не будет таким, как его приемный отец. Возможно, его можно использовать, чтобы обуздать Антония, а затем… &quot;хвалить, награждать и… устранять (laudandum adulescentem, ornandum, tollendum)&quot;.

– Цицерон как всегда, в своих интригах, – усмехается Гай. – Он надеется манипулировать Октавианом. Еще один, кто недооценивает этого юношу.

– Какая сложная игра начинается, – Лиэль вздыхает. – Столько амбиций, столько взаимной ненависти и недоверия. Рим действительно погружается в хаос.

– Да, – подтверждает Гай. – Убийство Цезаря не решило проблем Республики, а лишь вскрыло все ее язвы. Агония Республики вступает в свою финальную стадию.

Экран машины времени снова оживает. Картина хаоса и борьбы за наследие Цезаря в Риме сменяется сценами военных действий. Год 44-й до н.э. плавно перетекает в 43-й.

– После бегства Брута и Кассия из Рима, казалось, Марк Антоний полностью контролирует ситуацию, – Лиэль следит за перемещениями легионов на карте, которую показывает экран. – Но не тут-то было! Появился еще один Брут – Децим Юний Брут Альбин, один из убийц Цезаря, который был назначен наместником Цизальпинской Галлии еще самим диктатором.

– И Антоний, добившись от Сената передачи этой провинции себе, решил силой изгнать оттуда Децима Брута, – добавляет Гай. – Это и стало формальным поводом для так называемой Мутинской войны. Децим Брут отказался уступать провинцию и укрепился в городе Мутина.

На экране – осень 44 года до н.э. Марк Антоний во главе своих легионов, включая четыре, которые он перевел из Македонии, осаждает Мутину.

– Антоний действует решительно! – восклицает один из его легатов, наблюдая за построением осадных машин. – Этот Децим Брут пожалеет о своем упрямстве! Против нас ему не выстоять!

Тем временем в Риме разворачивается другая, не менее ожесточенная битва – битва слов. В Сенате гремит голос Марка Туллия Цицерона.

– Это же его знаменитые &quot;филиппики&quot;! – Лиэль узнает знаменитого оратора, его жесты полны страсти, а голос звенит от негодования. – Он ведь назвал их так по примеру Демосфена, который обличал царя Филиппа Македонского.

– Совершенно верно, – подтверждает Гай. – Цицерон, старый республиканец и непримиримый враг любой формы единовластия, увидел в Антонии главную угрозу Республике после смерти Цезаря. С сентября 44-го по апрель 43-го года он произнес или написал серию из четырнадцати речей, направленных на полную дискредитацию Антония.

На экране мелькают заголовки свитков, которые переписывают многочисленные писцы.

– Особенно яростной была вторая &quot;филиппика&quot;, – продолжает Гай. – Она не была произнесена публично, а распространялась как письменный памфлет. Это позволило Цицерону не стесняться в выражениях.

– И что же он там писал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, там был весь арсенал риторических приемов! – Гай усмехается. – Цицерон обрушился на личную жизнь Антония, обвиняя его в пьянстве, разврате, расточительстве, связях с актрисами. Он рисовал его как морально разложившегося человека, погрязшего в долгах. Например, он язвительно описывал, как Антоний, будучи консулом, якобы появлялся на публике пьяным, вызывая всеобщее презрение. Это, кстати, довольно типичный для Цицерона прием – атаковать моральный облик оппонента.

– Помню, он и в адрес самого Цезаря когда-то нелестно отзывался, – задумчиво произносит Лиэль. – Кажется, ходили слухи о молодости Цезаря, о его пребывании при дворе вифинского царя Никомеда, и Цицерон намекал на его якобы пассивную гомосексуальную роль, называя его &quot;царицей Вифинии&quot; и &quot;постелью Никомеда&quot;.

– Да, такие обвинения были, и Цицерон, как и другие враги Цезаря, не брезговал их использовать, – подтверждает Гай. – Это показывает определенный паттерн в его инвективах: удар по репутации через обвинения в моральной распущенности и недостойном поведении был его излюбленным оружием. И в &quot;филиппиках&quot; против Антония он использовал его в полной мере.

– &quot;Ты, Антоний, чьи ночи проходили в объятиях актрис, а дни — в пьянстве, смеешь обвинять меня в предательстве?&quot; – цитирует Лиэль по памяти. – Какие личные нападки!

– Но он не ограничивался этим, – Гай качает головой. – Главные обвинения касались политических преступлений. Цицерон утверждал, что Антоний узурпировал власть, манипулировал завещанием Цезаря, присвоил государственные средства, подделывал указы покойного диктатора, чтобы раздать провинции и земли своим сторонникам. Он изображал Антония новым Катилиной, тираном, стремящимся к единоличной власти и разрушению Республики.

– &quot;Ты не наследник Цезаря, а его грабитель!&quot; – снова вспоминает Лиэль строки из &quot;филиппики&quot;. – Он действительно не жалел красок.

– И при этом Цицерон защищал себя от обвинений Антония в причастности к убийству Цезаря, – добавляет Гай, – подчеркивая, что хотя он и не участвовал в заговоре, но одобряет действия &quot;Освободителей&quot;. И, конечно, он страстно призывал Сенат и народ Рима объединиться против Антония, поддержать Децима Брута и молодого Октавиана, которого он в тот момент видел как орудие против Антония.

– &quot;Римляне, если вы не остановите этого человека, республика падет!&quot; – Лиэль почти декламирует. – Невероятная сила слова! Какова же была реакция?

– Эти речи, особенно вторая &quot;филиппика&quot;, имели огромное влияние, – Гай становится серьезным. – Они распространялись по Риму, их читали, обсуждали. Они действительно усилили антипатию к Антонию среди сенаторов и части граждан. И именно под влиянием Цицерона Сенат в начале 43 года объявил Антония врагом отечества. Но у самого Сената не было достаточных сил, чтобы противостоять легионам Антония.

– И тут на сцену снова выходит наш юный Октавиан! – Лиэль с интересом наблюдает за молодым наследником Цезаря. – Он ведь на свои деньги и именем своего приемного отца собрал внушительную армию из ветеранов Цезаря!

– Именно, – подтверждает Гай. – И Сенат, находясь в отчаянном положении и поддавшись уговорам Цицерона, который видел в Октавиане временного союзника, вынужден пойти на этот рискованный шаг. Октавиану, несмотря на его молодость, даруют imperium pro praetore.

– Imperium pro praetore? – Лиэль вопросительно смотрит на Гая. – &quot;Империй вместо претора&quot;? Что это означает на практике для такого молодого человека, который еще не прошел все ступени cursus honorum?

– Это очень важное и довольно необычное решение для римской правовой системы, – поясняет Гай. – Imperium – это высшая военная и административная власть. Обычно ею обладали консулы и преторы. &quot;Pro praetore&quot; означает, что Октавиану предоставляются полномочия, аналогичные преторским, хотя он формально и не занимал эту должность. Сенат пошел на это в январе 43-го года как на политический компромисс. Им отчаянно нужны были легионы Октавиана, его популярность среди ветеранов Цезаря, чтобы противостоять Антонию. Но давать ему сразу консульство они не хотели – слишком молод, слишком непредсказуем.

– И что же эти преторские полномочия ему давали? – спрашивает Лиэль.

– Во-первых, и это главное, – Гай загибает палец, – законное право командовать войсками. Его частная армия, собранная на имя Цезаря, теперь становилась частью государственных сил. Он мог легально вести военные операции против Антония. Во-вторых, это давало ему определенную административную власть в зоне конфликта, право принимать решения на месте. В-третьих, это символы власти – его должны были сопровождать ликторы с фасциями, хотя их число и было меньше, чем у полноправного претора. И, наконец, это легитимизировало его положение, он переставал быть просто частным лицом с армией, а становился официальным представителем Республики, действующим от имени Сената.

– То есть, Сенат пытался поставить его под свой контроль, формально встроив в систему? – предполагает Лиэль.

– Именно так, – Гай кивает. – Ему поручают выступить против Антония и снять осаду с Мутины вместе с двумя новоизбранными консулами, Авлом Гирцием и Гаем Вибием Пансой – оба, кстати, бывшие офицеры Цезаря, но теперь формально на стороне Сената и республиканских идеалов, которые отстаивал Цицерон.

Звуки труб и лязг оружия нарастают.

Экран переносит Гая и Лиэль в окрестности Мутины. Апрель 43 года до н.э. На экране разворачиваются ожесточенные сражения.

– Битва при Форуме Галлов! – комментирует Гай, указывая на маневры войск. – 14 апреля. Войска Сената, особенно ветераны Октавиана, сражаются яростно. Антоний отброшен, но какой ценой! Консул Панса смертельно ранен.

Несколько дней спустя, 21 апреля, новое сражение, уже у самых стен Мутины.

– Снова победа сенатской армии! – Лиэль не может скрыть волнения. – Осада с Мутины снята! Антоний разбит и отступает! Но… и консул Гирций погиб в бою!

– Да, обе победы оказались пирровыми для сенатской партии, – Гай качает головой. – Оба консула мертвы. А Октавиан, внезапно, становится командующим всей огромной армией Республики, состоящей из восьми легионов. Сенат ликовал, считая, что с Антонием покончено, а Октавиана можно будет легко отстранить. Цицерон уже писал своим друзьям, что &quot;мальчика следует хвалить, награждать и… устранять&quot;.

– Какая недальновидность! – восклицает Лиэль. – Они снова его недооценили!

– Абсолютно, – подтверждает Гай. – Октавиан прекрасно понимал их настроения. Он отправил в Рим делегацию из своих центурионов с требованием предоставить ему заслуженный триумф за победу над Антонием и, что самое главное, консульство на оставшуюся часть года. Ему ведь было всего девятнадцать, а по закону консулом можно было стать не раньше сорока двух лет!

На экране мы видим сцену в Сенате. Центурионы Октавиана, суровые, закаленные в боях воины, стоят перед сенаторами. Один из них, не дождавшись ответа на свои требования, демонстративно кладет руку на рукоять меча.

– Если вы не дадите ему консульство, – произносит центурион, его голос резок и лишен всякого почтения, – то вот это даст!

– Какой дерзкий жест! – Лиэль поражена. – Прямая угроза военной силой!

– Сенаторы были в ярости и смятении, – продолжает Гай. – Они попытались тянуть время, отказали ему. Тогда Октавиан сделал то, чего от него, возможно, не ожидали. Он не стал распускать армию, как того требовал Сенат. Вместо этого он отдал своим восьми легионам приказ идти на Рим.

Изображение меняется: легионы Октавиана стремительным маршем движутся по Фламиниевой дороге к столице. В Риме паника. Сенат лихорадочно пытается организовать оборону, но войск в городе практически нет.

– Он требует консульства силой! – Гай констатирует факт, наблюдая за приближением армии к Риму. – В августе 43 года, не встретив никакого сопротивления, Октавиан со своими легионами вступает в Рим. Город фактически оккупирован. Перепуганный Сенат, лишенный какой-либо реальной власти и защиты, вынужден капитулировать.

Мы видим Октавиана, уже в Риме, в окружении своих солдат. Он диктует свою волю.

– На народном собрании, проведенных под давлением его армии, девятнадцатилетний Октавиан избирается консулом, – Гай качает головой. – Вместе с ним консулом избирают его родственника Квинта Педия. Формально все процедуры соблюдены, но это было избрание под дулами мечей, если можно так выразиться.

– И что же он делает, став консулом? – спрашивает Лиэль. – Наверняка, не забыл обиды Сената.

– Его первые же шаги были очень показательны, – отвечает Гай. – Во-первых, он щедро вознаградил своих солдат из государственной казны, к которой имел полный доступ. Во-вторых, он немедленно провел закон, учреждающий судебное преследование убийц Цезаря, которые были заочно осуждены и объявлены вне закона. А в-третьих, и это был самый сильный удар по политике Сената и Цицерона, он добился отмены декрета, объявлявшего Марка Антония врагом отечества.

– Отменяет декрет против Антония?! – Лиэль удивлена. – Но ведь он только что воевал против него!

– Именно, – Гай усмехается. – Октавиан показал, что он – самостоятельный игрок, и его цели не всегда совпадают с целями Сената. Отменив декрет против Антония, он открывал себе путь для переговоров с ним и Лепидом. Он понимал, что для борьбы с Брутом и Кассием на Востоке ему нужны союзники, а не враги в лице других могущественных цезарианцев. Это был прагматичный и дальновидный ход, хотя и абсолютно циничный по отношению к тем сенаторам, которые еще недавно превозносили его как спасителя Республики от &quot;тирана&quot; Антония.

– А что же Антоний? – спрашивает Лиэль. – Он ведь отступил после Мутины.

– Антоний с остатками своей армии отошел в Трансальпийскую Галлию, – Гай показывает на карте. – И там произошло то, чего Сенат боялся больше всего: он объединился с Марком Эмилием Лепидом, наместником Нарбонской Галлии и Ближней Испании, который командовал большим количеством легионов. Лепид, бывший магистр конницы Цезаря, всегда был влиятельной фигурой. Теперь их объединенные силы снова представляли огромную угрозу. А Децим Брут, осажденный герой Мутины, оказался предан своими же солдатами, которые не хотели сражаться против других цезарианцев, и был убит при попытке бежать на Восток.

– Какая ирония судьбы! – вздыхает Лиэль. – Мутинская война, начатая для уничтожения Марка Антония, в итоге привела к невероятному усилению Октавиана и открыла путь для нового, еще более мощного союза цезарианцев.

– Именно так, – соглашается Гай. – Октавиан, став консулом и имея под рукой мощную армию, понял, что война с Брутом и Кассием на Востоке потребует объединения всех сил цезарианской партии. И Лепид выступил посредником в его переговорах с Антонием. Вот так, после кровопролитной Мутинской войны, вчерашние враги оказались готовы к союзу.

Экран машины времени мерцает, и перед Гаем и Лиэль предстает небольшой остров на реке Рено, недалеко от Бононии. Ноябрь 43 года до н.э. Мрачная, холодная осенняя погода соответствует настроению происходящего.

– Какое уединенное и не слишком гостеприимное место для встречи таких важных персон, – замечает Лиэль, глядя на трех мужчин, сидящих на грубо сколоченных скамьях посреди острова. Вокруг них – лишь их ближайшие телохранители, держащиеся на почтительном расстоянии.

– Они выбрали это место не случайно, Лиэль, – отвечает Гай. – Остров обеспечивает безопасность и изоляцию. Никто не сможет подслушать их переговоры, и никто не сможет внезапно напасть. А доверять друг другу у них нет никаких оснований.

Эти трое – Марк Антоний, все еще могущественный военачальник; молодой Гай Юлий Цезарь Октавиан, чья популярность и влияние стремительно выросли; и Марк Эмилий Лепид.

– Подумать только, еще несколько месяцев назад Антоний и Октавиан были злейшими врагами! – восклицает Лиэль. – И вот они сидят за одним столом.

– Политика, Лиэль, – Гай пожимает плечами. – Октавиан понимал, что в одиночку ему не справиться ни с убийцами Цезаря, Брутом и Кассием, собравшими огромные силы на Востоке, ни с опытным Марком Антонием в долгосрочной перспективе.

Антоний, судя по его напряженной позе и хмурому взгляду, все еще не до конца смирился с необходимостью этого союза. Лепид, более старший и менее харизматичный, старается выступать в роли посредника. Октавиан, несмотря на молодость, держится уверенно и холодно.

– Итак, джентльмены, – начинает Лепид, нарушая напряженное молчание. – Мы здесь, чтобы забыть прошлые обиды и объединить наши силы. Наш общий долг – отомстить за смерть божественного Юлия. Убийцы Цезаря, Брут и Кассий, собрали на Востоке огромную армию. Они контролируют богатейшие провинции. Поодиночке нам их не одолеть.

– Месть – это святое, – рычит Марк Антоний, сверкая глазами в сторону Октавиана. – Но речь идет не только о мести. Речь идет о власти. О том, кто будет править Римом после того, как мы уничтожим этих так называемых &quot;Освободителей&quot;.

– Власть должна принадлежать тем, кто верен памяти Цезаря и способен навести порядок в Республике, – спокойно, но твердо отвечает Октавиан. – Мы трое обладаем самыми большими армиями. Мы трое – его наследники, в том или ином смысле. Логично, что мы и должны взять на себя ответственность за судьбу государства.

– Они делят шкуру неубитого медведя, – комментирует Лиэль. – Но с какой циничной откровенностью!

– Они создают официальную комиссию, tresviri rei publicae constituendae consulari potestate, – поясняет Гай. – &quot;Три мужа для устроения государственных дел с консульской властью&quot;. Это не просто частное соглашение, как Первый триумвират Цезаря, Помпея и Красса. Этот Второй триумвират будет утвержден специальным законом, который проведет через народное собрание лояльный им народный трибун Публий Тиций. Он даст им верховную власть на пять лет: право издавать законы без одобрения Сената, право назначать магистратов, право вершить суд без апелляции.

Переговоры идут тяжело. Они делят провинции, легионы, обсуждают будущие назначения. Каждый старается выторговать себе кусок побольше.

– Африка и Сицилия с Сардинией будут моими, – заявляет Октавиан, указывая на карту. – И достаточно легионов, чтобы контролировать Италию.

– Галлия останется за мной, плюс Испания, – требует Антоний. – А Восток… Восток мы разделим после победы над Брутом и Кассием. Но самые сильные легионы должны быть под моим командованием. Я поведу их против убийц.

Лепид, похоже, получает меньшую долю, но его устраивает и это, лишь бы оставаться в числе вершителей судеб.

– И что же станет их первой совместной акцией, кроме подготовки к войне? – спрашивает Лиэль, видя, как триумвиры наконец приходят к какому-то соглашению по основным пунктам.

– О, их первая акция будет ужасна, – мрачно предрекает Гай. – Чтобы собрать деньги на войну и избавиться от политических противников в Риме и Италии, они прибегнут к самому страшному инструменту гражданских войн – проскрипциям.

На экране появляется изображение триумвиров, скрепляющих свой союз рукопожатием. Их лица суровы и решительны. Ни тени былой вражды, только холодный расчет и общая цель.

– Второй триумвират сформирован, – констатирует Гай. – Это уже не просто союз трех сильных личностей, это официальная диктатура трех, узаконенная и безжалостная. 

Экран темнеет, предвещая новую волну террора и кровопролития.

Экран машины времени показывает ноябрь 43 года до н.э. Триумвиры, получив от народного собрания чрезвычайные полномочия на пять лет, входят в Рим во главе своих легионов.

– Город замер в ужасе, – шепчет Лиэль, глядя на опустевшие улицы, по которым маршируют солдаты. Окна домов закрыты, двери заперты. – После всего, что было, римляне, наверное, ждут самого худшего.

– И их ожидания, к сожалению, оправдаются, – Гай говорит с непривычной для него ноткой горечи. – Первым делом триумвиры нуждались в деньгах для содержания своих огромных армий и для предстоящей войны с Брутом и Кассием. А также они хотели раз и навсегда избавиться от своих политических противников и тех, кто мог бы им помешать. И для этого они прибегли к испытанному, но от этого не менее страшному средству – проскрипциям.

На стенах домов, на Форуме появляются белые таблицы с выведенными на них черными буквами именами. Это проскрипционные списки.

– Проскрипции… – Лиэль содрогается. – Это ведь означает объявление людей вне закона? Любой мог убить проскрибированного и получить за это награду?

– Да, – подтверждает Гай. – Имущество убитого конфисковывалось в пользу государства, то есть триумвиров. Доносчики также получали часть. Дети и внуки проскрибированных лишались гражданских прав. Это был узаконенный террор и грабеж. Сулла в свое время широко использовал проскрипции, и вот теперь его &quot;ученики&quot; превзошли учителя.

– Сколько же имен в этих списках? – с ужасом спрашивает Лиэль, видя, как люди со страхом читают вывешенные списки, ища там знакомые имена или, наоборот, боясь найти свое.

– В первые списки вошло около трехсот сенаторов и двух тысяч всадников, – отвечает Гай. – И среди них были многие знатные и уважаемые граждане, чья единственная вина заключалась в их богатстве или в том, что они когда-то неосторожно высказались против кого-то из триумвиров.

Начинается охота на людей. Солдаты и наемные убийцы рыщут по городу и окрестностям, выискивая проскрибированных. Сцены жестоких расправ, предательств, отчаянных попыток бегства.

– Какая низость! – восклицает один из римлян, прячущийся в своем доме, когда видит, как раб выдает своего господина солдатам за вознаграждение. – Даже рабы предают! Нет больше ни чести, ни верности!

– Но были и примеры невероятного мужества и преданности, – замечает Лиэль, когда на экране появляется сцена, где жена пытается укрыть своего мужа, или дети спасают отца. – Не все потеряли человеческий облик.

– Увы, таких было немного, – вздыхает Гай. – Страх и жадность оказались сильнее. А триумвиры лично просматривали списки, торгуясь друг с другом за головы своих врагов или даже родственников. Говорят, Антоний настоял на включении в список своего дяди, Луция Цезаря, а Лепид – своего брата, Павла Эмилия Лепида. Октавиан, поначалу сопротивлявшийся проскрипциям, в итоге уступил и тоже внес своих недругов.

– Но самая желанная жертва для Антония… это ведь был Цицерон? – Лиэль с тревогой смотрит на Гая.

– Без сомнения, – подтверждает Гай. – Антоний так и не простил ему &quot;филиппик&quot;. Имя Марка Туллия Цицерона было одним из первых в проскрипционных списках.

Экран показывает Цицерона, уже немолодого, утомленного и разочарованного. Он пытается бежать из Италии морем, но неблагоприятные ветры и морская болезнь вынуждают его вернуться на свою виллу в Формиях.

– Беги, господин! Они уже близко! – умоляют его верные рабы.

– Нет, – устало отвечает Цицерон, садясь в носилки. – Я слишком устал бегать от судьбы. Умру в отечестве, которое я столько раз спасал.

Солдаты под предводительством центуриона Геренния и военного трибуна Попиллия Лената, которого Цицерон когда-то защищал в суде, настигают его носилки в лесу.

– Предатель! – кричит Попиллий Ленат, вытаскивая меч.

Цицерон спокойно высунул голову из носилок и подставил шею под удар. 7 декабря 43 года до н.э. великий оратор, философ и защитник Республики был убит.

– Какая жестокость… – Лиэль отворачивается, не в силах смотреть. – И какая ирония – его убил тот, кого он когда-то спас.

– Голову и правую руку Цицерона, которой он писал свои &quot;филиппики&quot;, доставили Антонию, – Гай говорит бесстрастно, но в его голосе слышится осуждение. – По приказу его жены Фульвии, ненавидевшей Цицерона не меньше мужа, язык оратора был проткнут ее заколками. А затем голову и руку выставили на рострах на Форуме – на том самом месте, откуда он так часто обращался к римскому народу, защищая свободу.

На экране – Форум. Люди со страхом и отвращением смотрят на ужасное зрелище.

– Это не просто месть, – говорит Гай. – Это символ. Символ того, что со свободой слова в Риме покончено. Что любая критика новой власти будет караться смертью. Триумвиры утверждали свою власть на крови и терроре.

– Но разве такой террор мог продолжаться долго? – спрашивает Лиэль. – Неужели римляне все это стерпели?

– Проскрипции достигли своей цели, – отвечает Гай. – Оппозиция в Италии была разгромлена и запугана. Казна триумвиров пополнилась за счет конфискованного имущества. Путь для войны с Брутом и Кассием был расчищен. Но цена этого была ужасна. Многие тысячи погибли, еще больше были разорены. Рим погрузился в атмосферу страха и подозрительности. 

Экран медленно гаснет, оставляя после себя тяжелое впечатление от кровавой вакханалии проскрипций.

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в Иудею. Год 43-й до н.э. Солнце здесь светит ярче, но политическая атмосфера не менее напряженная.

– Гай, а что же Антипатр Идумеянин? – Лиэль наклоняется к экрану, где видна панорама Иерусалима. – Тот самый, который так хитро и вовремя поддержал Цезаря в Египте! Цезарь ведь сделал его фактически правителем Иудеи. Как он выкручивался после убийства своего могущественного покровителя?

– Антипатр был политиком до мозга костей, Лиэль, – Гай указывает на фигуру Антипатра, отдающего распоряжения во внутреннем дворе своего дома. – Смотри, он не теряет времени. После смерти Цезаря он, не колеблясь ни секунды, переметнулся на сторону Марка Антония. В тот момент Антоний казался самым вероятным хозяином положения на Востоке. Антипатр тут же начал активно собирать для него налоги, демонстрируя свою безграничную лояльность.

В кадре – Антипатр, уже немолодой, но с живыми, проницательными глазами, беседует со своими сыновьями: Фазаилом, правителем Иерусалима, и молодым, энергичным Иродом, правителем Галилеи.

– Антоний требует денег для своих легионов! – голос Антипатра звучит твердо, хотя и негромко. – Иудея должна показать свою преданность и полезность. Фазаил, на тебе сбор налогов в Иерусалиме и окрестностях. Ирод, Галилея – твоя забота. Действуйте быстро, но умно, старайтесь не вызывать излишнего ропота. Нам сейчас совершенно не нужны внутренние волнения.

– Отец, но требования Антония просто непомерны! – Ирод, молодой и горячий, вспыхивает. Мы видим, как он жестикулирует. – Народ и так измучен налогами! А тут еще эти ужасные слухи о проскрипциях в Риме… Люди напуганы до смерти!

– Страх – отличный стимул для уплаты налогов, сын мой, – Антипатр кладет руку на плечо Ирода, его взгляд строг. – Главное для нас сейчас – удержать власть. Ту власть, которую дал нам Цезарь и которую может подтвердить Антоний. А для этого мы должны быть ему незаменимы. Запомните, наша сила – в поддержке Рима, кто бы там ни правил.

– Но, Гай, я уверена, не все в Иудее были в восторге от того, что ими правит идумеянин Антипатр и его сыновья, – Лиэль внимательно следит за сценой. – Наверняка, у него были влиятельные враги среди местной иудейской знати, которые считали его выскочкой, узурпатором, захватившим власть при поддержке римлян.

– Абсолютно точно, Лиэль, – подтверждает Гай. – И эти враги не дремали. Смотри, вот один из них. – Экран фокусируется на человеке с хитрым и льстивым выражением лица, это Малих, влиятельный еврейский вельможа. – Он был приближенным к номинальному первосвященнику и этнарху Гиркану II, но втайне люто ненавидел Антипатра за его реальную власть. Малих увидел в смуте, последовавшей за смертью Цезаря, идеальный шанс избавиться от всесильного идумеянина.

Сцена резко меняется. Мы видим пышный пир во дворце Гиркана II. Антипатр – почетный гость, он сидит во главе стола. Вино льется рекой, звучит музыка, танцовщицы развлекают гостей. Но Лиэль замечает:

– Какая-то напряженная атмосфера, Гай, несмотря на все это веселье. Посмотри на Малиха, как он подобострастно улыбается Антипатру… Слишком сладко, чтобы быть правдой.

Малих поднимает чашу с вином.

– За здоровье нашего великого покровителя, Марка Антония! И за мудрость нашего дорогого Антипатра, который так умело правит Иудеей! – провозглашает он, подходя к Антипатру и протягивая ему новую, наполненную до краев чашу.

Антипатр, кажется, ничего не подозревает. Он благосклонно кивает и осушает чашу. Спустя некоторое время его лицо бледнеет, он хватается за горло.

– Яд… – успевает прошептать он, прежде чем рухнуть на пол.

– Его отравили! Прямо на пиру! – Лиэль вскрикивает, прикрывая рот рукой. – Какой ужас! Неужели сам Гиркан был в этом замешан? Он выглядит таким растерянным…

– Гиркан был лишь слабой и управляемой пешкой в чужой игре, – отвечает Гай, наблюдая за суматохой. – Главным организатором убийства, несомненно, был Малих. Он действовал не один, а при поддержке некоторых римских чиновников на местахпросто желавших поживиться на новой волне смуты. Это случилось в 43 году до нашей эры.

Сыновья Антипатра, Фазаил и Ирод, узнав о смерти отца, приходят в неописуемую ярость. Мы видим Ирода, его лицо искажено гневом.

– Малих! Он заплатит за это своей кровью! – Ирод сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Клянусь тенью отца, я отомщу!

– Успокойся, брат! – Фазаил, более сдержанный и рассудительный, хватает его за руку. – Месть будет. Но сначала – власть. Смерть отца – это сигнал для всех наших врагов. Они поднимут головы, попытаются нас свергнуть. Мы должны действовать быстро, решительно. И не забывать о Риме, кто бы там сейчас ни был у руля.

– Да, ситуация в Иудее моментально обострилась, – замечает Лиэль. – Фазаилу и Ироду теперь придется очень нелегко. Их отец был главной опорой их власти, их щитом.

– Ирод, несмотря на свою молодость – ему тогда было около тридцати лет, – проявил себя как невероятно энергичный, хитрый и, если нужно, безжалостный правитель, – говорит Гай, пока на экране мелькают быстрые сцены: Ирод отдает приказы своим воинам, тайно встречается с какими-то людьми, руководит подавлением волнений в Галилее. – Смерть отца не повергла его в отчаяние, а, наоборот, кажется, высвободила всю его скрытую энергию и честолюбие. Он понимал, что Малих, убийца его отца, не остановится и попытается уничтожить и их с Фазаилом.

– И что же он предпринял? – Лиэль внимательно следит за Иродом на экране. – Ведь Малих наверняка заручился поддержкой каких-то влиятельных сил?

– Именно, – подтверждает Гай. – Малих пытался опираться на антиримские настроения и на тех, кто был недоволен правлением идумеянской семьи. Но Ирод действовал на опережение. Смотри, он немедленно отправляется к Гаю Кассию Лонгину.

На экране мы видим Ирода, прибывшего в Сирию, в лагерь Кассия. Кассий – один из главных убийц Цезаря, теперь проконсул Сирии, лихорадочно собирает силы и средства для предстоящей войны с цезарианцами.

– Гай Кассий, – Ирод обращается к римлянину с выражением скорби, но и решимости, – мой отец, верный союзник Рима, предательски убит Малихом, который сеет смуту в Иудее и подрывает римский авторитет. Я прошу твоего правосудия и поддержки, чтобы наказать убийцу и восстановить порядок, который так важен для тебя и для сбора средств на нужды Республики!

– Он апеллирует к интересам Кассия! – замечает Лиэль. – И, вероятно, подкрепляет свои слова немалыми деньгами, которые его отец так усердно собирал.

– Безусловно, – Гай кивает. – Кассию нужны были и деньги, и стабильный тыл в Иудее. Ирод обещал ему и то, и другое. И Кассий, недолго думая, дал свое негласное согласие на устранение Малиха. Он не хотел марать руки сам, но и не возражал против того, чтобы Ирод решил эту проблему.

Сцена меняется. Экран переносит Гая и Лиэль в древний финикийский город Тир, известный своими пурпурными красильнями и оживленной торговлей. Воздух наполнен ароматами благовоний и соленого моря. В одном из роскошных дворцов идет пышное пиршество.

– Кажется, мы попали на какой-то большой праздник, Гай! – Лиэль с любопытством разглядывает богато одетых гостей, украшения зала, обильные яства на столах. – Музыка, танцы, вино льется рекой…

– Судя по всему, это Melqartalia, Лиэль, – Гай осматривается, его взгляд цепляется за символику, связанную с местным божеством. – Праздник в честь Мелькарта, главного бога Тира. Он покровитель города, торговли, мореплавания. Такие праздники обычно включали торжественные процессии к его храму, жертвоприношения и, конечно, обильные пиры, чтобы снискать благосклонность божества и обеспечить процветание города.

Среди пирующих выделяется Малих. Он сидит на почетном месте, очевидно, чувствуя себя в полной безопасности. Рядом с ним – представители местной знати,  высокопоставленные офицеры Гая Кассия Лонгина, чье присутствие подчеркивает важность момента и римское покровительство. Малих весел, он громко смеется, пьет вино и, несомненно, радуется своему недавнему успеху – устранению Антипатра. Он уверен, что теперь его влияние в Иудее неоспоримо.

– Смотри, Малих совершенно расслабился, – шепчет Лиэль. – Он явно не ожидает удара здесь, в чужом городе, да еще и на таком важном празднике, в присутствии римлян. Он считает, что все угрозы позади.

Но Ирод все предусмотрел. Незаметно для большинства гостей, несколько римских солдат получивших щедрое вознаграждение от Ирода через своих командиров, смешиваются с охраной. Они не привлекают к себе внимания, их лица непроницаемы.

Внезапно, в самый разгар веселья, когда внимание большинства гостей приковано к выступлению танцовщиц, по условному знаку, солдаты стремительно бросаются на Малиха. Короткий, прервавшийся вскрик, звон опрокинутой золотой чаши, затем – глухие звуки ударов и короткой, яростной борьбы. Гости в ужасе вскакивают с мест, музыка обрывается, в зале воцаряется паника и крики.

– Что происходит?! Нападение! Измена! – кричат люди, пытаясь понять, кто и на кого напал в этом священном месте, во время священного праздника.

Но все происходит молниеносно. Через мгновение солдаты уже отступают, прокладывая себе путь сквозь обезумевшую толпу. На полу, среди разбросанных яств и разлитого вина, остается лежать бездыханное тело Малиха, из груди которого торчит рукоять римского кинжала. Ирод, который все это время находился в другом конце зала и с безупречным самообладанием делал вид, что удивлен и шокирован не меньше остальных, медленно подходит к телу своего врага. На его лице – маска скорби и праведного гнева, но в глубине глаз Лиэль замечает холодное, хищное удовлетворение.

– Вот так, – тихо говорит Гай, когда шум на экране немного стихает, сменяясь растерянными возгласами и плачем. – На глазах у всех, но руками римлян, во время священного праздника. Ирод отомстил за отца и устранил главного конкурента. Формально, он не причастен – это сделали солдаты Кассия, &quot;пресекая какой-то внезапно раскрытый заговор&quot; со стороны Малиха против римского проконсула. Очень в стиле Ирода – действовать чужими руками там, где это возможно, и обставлять все с максимальной выгодой для себя.

– Жестоко, но, как ты и сказал, эффективно, – констатирует Лиэль, все еще под впечатлением от быстрой и кровавой расправы, так резко контрастировавшей с праздничной атмосферой. – Но ведь Кассий и Брут – это республиканцы, &quot;Освободители&quot;. А что будет, если они проиграют войну цезарианцам, Антонию и Октавиану? Положение Ирода снова станет шатким.

– Жестоко, но эффективно, – констатирует Лиэль. – Но ведь Кассий, его нынешний покровитель, вместе с Брутом собирают на Востоке огромную армию против триумвиров. Что будет с Иродом, если &quot;Освободители&quot; проиграют?

– Это главный вопрос для всех местных правителей на Востоке, Лиэль, – Гай кивает, и изображение на экране машины времени начинает стремительно меняться. – Судьба Ирода, как и многих других, напрямую зависит от исхода этой гигантской схватки.

Экран переносит их на равнины Македонии, недалеко от города Филиппы. Октябрь 42 года до н.э. Две огромные армии стоят друг против друга, готовые к решающему сражению. С одной стороны – легионы триумвиров, Марка Антония и Октавиана, жаждущие отомстить за смерть Цезаря. С другой – войска &quot;Освободителей&quot;, Марка Юния Брута и Гая Кассия Лонгина, сражающиеся за идеалы старой Республики.

– Вот оно, Гай! Битва при Филиппах! – Лиэль подается вперед, ее взгляд прикован к разворачивающейся панораме. – Две гигантские армии, почти по двадцать легионов с каждой стороны! Это сражение решит все!

– Да, это кульминация борьбы, начавшейся у подножия статуи Помпея, – голос Гая серьезен. – Антоний – опытный полководец, его солдаты ему безгранично преданы. Октавиан еще молод и не так опытен в военном деле, к тому же, он болен и не сможет лично участвовать в первой фазе битвы. Но его имя – имя Цезаря – вдохновляет его легионеров.

– А на той стороне Брут и Кассий, – Лиэль всматривается в ряды республиканцев. – Кассий – тоже опытный военачальник, проявивший себя еще в войне с парфянами. А Брут… он больше философ, идеалист, но его имя тоже много значит для тех, кто верит в Республику.

Первая битва при Филиппах (3 октября). Войска Марка Антония яростно атакуют позиции Кассия.

– Антоний рвется вперед! – кричит один из его центурионов. – За Цезаря! Смерть убийцам!

Кассий, видя, что его левый фланг смят, а лагерь захвачен, ошибочно решает, что все потеряно. Не зная, что в это же время легионы Брута успешно атаковали войска Октавиана и даже захватили его лагерь, Кассий приказывает своему вольноотпущеннику убить его.

– Республика погибла вместе со мной! – с горечью произносит Кассий, прежде чем пасть от руки верного слуги.

– Какая трагическая ошибка! – восклицает Лиэль. – Кассий покончил с собой, не зная, что Брут побеждает на своем фланге! Если бы он подождал…

– Война полна случайностей и роковых недоразумений, – Гай качает головой. – Смерть Кассия стала тяжелейшим ударом для республиканцев. Брут, узнав о гибели соратника, назвал его &quot;последним из римлян&quot;.

Проходит три недели. Армии стоят друг против друга. Брут не хочет давать нового сражения, его положение выгодно, а у триумвиров заканчивается продовольствие. Но его офицеры и солдаты требуют битвы, они рвутся отомстить.

– Мы должны сразиться! – убеждает Брута один из его легатов. – Дух войска высок! Мы разобьем их!

Вторая битва при Филиппах (23 октября). На этот раз Марк Антоний и Октавиан (уже оправившийся от болезни) действуют более согласованно. Армия Брута отчаянно сражается, но терпит поражение.

– Все кончено… – Брут с небольшой группой уцелевших отступает в горы. Его лицо выражает глубокое отчаяние. – Добродетель, ты была лишь пустым словом, а я следовал за тобой, как за реальностью. Но, видно, ты лишь раба судьбы.

Ночью, понимая безнадежность своего положения и не желая попасть в плен, Марк Юний Брут бросается на свой меч, который держит один из его друзей.

– Так погибают последние защитники Республики, – Лиэль говорит с печалью. – Их идеалы были высоки, но они проиграли.

– Их поражение означало окончательную гибель старой сенатской Республики, – Гай смотрит на поле битвы, усеянное телами. – Власть триумвиров теперь была неоспорима. Антоний и Октавиан стали хозяевами римского мира.

Экран возвращается в Иудею. Весть о победе триумвиров при Филиппах достигает Ирода.

– Антоний и Октавиан победили! – восклицает он, получив донесение. Лицо его непроницаемо, но в глазах мелькает расчетливый блеск. – Кассий и Брут мертвы. Значит, нужно действовать.

На экране – Ирод, теперь уже с еще более богатыми дарами и выражением глубочайшей преданности, спешит на встречу с Марком Антонием, который после Филипп стал полновластным хозяином восточных провинций.

– Великий Марк Антоний, истинный наследник Цезаря и спаситель Рима! – Ирод склоняется перед триумвиром с выражением безграничного почтения. – Я всегда в сердце своем был предан делу божественного Юлия и его верных соратников! Хотя коварные обстоятельства и злая воля моих врагов вынудили меня временно искать защиты у тех, кто позже оказался врагом Рима, моя душа всегда была с тобой! Я готов служить тебе верой и правдой, обеспечить процветание и незыблемый порядок в Иудее под твоим мудрым и победоносным руководством!

– Ух ты, какой поразительный кульбит! – Лиэль не может сдержать удивленного смешка. – Он просто непревзойденный мастер политической эквилибристики и лести! И ведь Антоний, насколько я помню, был не дурак выпить, любил роскошь и был падок на золото и красивые слова.

– Именно эти слабости Антония Ирод и использовал с блеском, – подтверждает Гай. – Щедрые дары, обещания еще больших доходов из Иудеи, клятвы в вечной преданности и, вероятно, умело поданная информация о своих противниках в Иудее сделали свое дело. К тому же, Антонию после такой кровопролитной войны нужен был сильный, энергичный и, главное, лояльный местный правитель в стратегически важной Иудее, способный обеспечить сбор налогов и порядок. Он утвердил Ирода и его брата Фазаила в их должностях тетрархов Иудеи, фактически отдав им всю полноту власти. Гиркан II, последний из Хасмонеев, остался лишь номинальным первосвященником, тенью былого могущества своей династии.

– Какая невероятно сложная и опасная политическая игра! – Лиэль с восхищением и некоторым ужасом следит за дипломатическими маневрами Ирода. – Постоянная смена покровителей, союзы, которые сегодня выгодны, а завтра смертельно опасны, интриги, предательства… Чтобы не просто выжить, но и укрепить свою власть в такой мясорубке, когда судьба всего мира решается в далеких битвах гигантов, нужно было обладать поистине недюжинными способностями!

– Ирод ими обладал в полной мере, – подтверждает Гай. – Он был мастером политического выживания и интриги, умел быть щедрым и обаятельным, когда это было выгодно, и абсолютно безжалостным, когда считал это необходимым. Смерть Антипатра не сломила его сыновей, а, кажется, лишь закалила их, особенно Ирода. Они продолжили дело отца, стремясь не просто удержать, но и расширить свою власть в Иудее, всегда опираясь на поддержку Рима, какой бы изменчивой, капризной и опасной эта поддержка ни была. Его умение находить общий язык с победителями, кем бы они ни были, станет его фирменным стилем на долгие годы.

Экран медленно темнеет. Битва при Филиппах решила судьбу Республики и ее последних защитников.

Экран машины времени вновь оживает. Рим, здание Сената. Год 42-й до н.э., вскоре после битвы при Филиппах и окончательного разгрома республиканцев. Власть триумвиров – Антония, Октавиана и Лепида – кажется незыблемой, хотя внутренние противоречия между ними уже начинают проявляться.

– После такой оглушительной победы при Филиппах триумвиры, должно быть, чувствуют себя всемогущими, – замечает Лиэль, наблюдая за сенаторами, которые с подобострастными лицами ожидают начала заседания. – Интересно, какими будут их следующие шаги по укреплению власти, помимо физического устранения противников?

– Один из таких шагов, очень важный идеологически, готовится прямо сейчас, – Гай указывает на группу сенаторов, явно выдвиженцев Октавиана, которые оживленно что-то обсуждают. – Речь пойдет об официальном обожествлении Юлия Цезаря.

– Обожествление? – Лиэль удивлена. – Но ведь римляне традиционно не обожествляли своих правителей при жизни, разве что на Востоке, в эллинистических царствах, такая практика была распространена. А тут – посмертное обожествление? И вообще, Гай, что для древнего римлянина означало слово &quot;бог&quot;? 

– Ты совершенно права, Лиэль, их понимание божественного сильно отличалось от монотеистических представлений, – Гай кивает. – Для римлян существовал огромный и довольно изменчивый пантеон богов и богинь – Юпитер Наилучший Величайший, Юнона, Марс, Квирин, Веста и так далее – которые управляли различными аспектами мира, природы и человеческой жизни. Это были могущественные, бессмертные существа, но не всеведущие и не всегда всеблагие. Они обладали вполне человеческими страстями и могли быть ревнивы, мстительны или милостивы. Отношения с ними строились во многом на принципе do ut des – &quot;я даю, чтобы ты дал&quot;. Люди совершали обряды, приносили жертвы, давали обеты, ожидая взамен покровительства, удачи или помощи в конкретных делах. Божественным или священным (sacrum) считалось то, что принадлежало богам и требовало особого, благоговейного отношения.

– Понятно, своего рода контрактные и очень прагматичные отношения, – задумчиво произносит Лиэль. – Но как же в эту систему вписывался человек, ставший богом? Ведь это, должно быть, было чем-то из ряда вон выходящим, даже для них?

– Не совсем из ряда вон выходящим, но, безусловно, значимым, – поясняет Гай. – В римской традиции был очень важный прецедент – обожествление Ромула, легендарного основателя Рима, который после своей таинственной смерти, как верили, вознесся на небо и стал богом Квирином. Это был образец для подражания. Идея апофеоза, то есть вознесения на небеса и причисления к сонму богов выдающихся героев, благодетелей государства или даже предков, не была абсолютно чуждой римскому сознанию. Существовали культы героев, гениев-покровителей отдельных родов или местностей. Но случай с Цезарем, конечно, особенный из-за его политического веса, масштаба последующего культа и недавних событий.

– Культ Гения Цезаря, его особой жизненной силы и удачи, начал формироваться еще при его жизни, особенно после его многочисленных побед, – продолжает Гай. – Его статуи ставили рядом со статуями богов, ему строили храмы, в его честь учреждались игры. А после его смерти и особенно после появления знаменитой кометы во время погребальных игр – sidus Iulium, &quot;Юлиева звезда&quot;, – которую многие, и Октавиан в первую очередь, истолковали как душу Цезаря, вознесшуюся на небо, идея его божественности стала очень популярной среди народа и его преданных ветеранов.

Один из консулов этого года, явный сторонник Октавиана, поднимается на трибуну.

– Досточтимые отцы-сенаторы! – его голос звучит торжественно и немного дрожит от волнения. – Мы собрались сегодня, чтобы отдать дань памяти величайшему из римлян, тому, кто принес Риму славу, мир и процветание, тому, кто был предательски убит неблагодарными изменниками, – Гаю Юлию Цезарю! Его деяния были столь велики, его мудрость столь глубока, а его дух столь возвышен, что сами бессмертные боги явили нам знак его божественной природы, вознеся его душу на небеса в виде сияющей звезды!

По залу прокатывается одобрительный гул. Многие сенаторы усердно кивают, выражая свое согласие.

– Посему, – продолжает консул, – во имя справедливости, во имя благодарности Рима и по воле самих бессмертных богов, предлагаю Сенату и народу Рима официально признать божественность покойного Гая Юлия Цезаря и причислить его к сонму богов нашего государства под именем Divus Iulius – Божественный Юлий! И да будет ему воздвигнут храм на Форуме, на месте его погребального костра, и да будут ему приноситься подобающие жертвы как одному из богов-покровителей нашего города!

Предложение встречается бурными аплодисментами. Возражений практически нет – никто не осмеливается идти против воли победителей и настроений толпы, которая уже фактически почитала Цезаря.

– Решение принято единогласно! – провозглашает консул. – Отныне Гай Юлий Цезарь – Бог! Divus Iulius!

– Вот так просто, – Лиэль качает головой. – Сенатским декретом человека объявляют богом. Это чем-то напоминает историю Иисуса, который тоже был человеком, но его последователи признали Богом и Сыном Божьим. Хотя, конечно, обстоятельства и теологические основы совершенно иные. Там – вера, откровение, а здесь – политическое решение, пусть и опирающееся на народные настроения и знамения вроде кометы.

– Параллели в идее &quot;человека-бога&quot; или &quot;сына бога&quot; можно провести, но ты верно подметила принципиальные различия, – соглашается Гай. – Римское обожествление – это в первую очередь публичное, государственное признание исключительных заслуг перед Римом и способ укрепления власти через сакрализацию правителя или его рода. Это не несло той глубокой эсхатологической или спасительной миссии, как в христианстве. Для римлян не было такой четкой и непроницаемой границы между человеческим и божественным, как в более поздних монотеистических религиях. Существовали великие олимпийские боги, были малые божества, были полубоги-герои вроде Геркулеса, были гении-покровители, были обожествленные абстракции вроде Победы или Согласия. Стать Divus означало войти в официальный государственный пантеон и получить собственный культ, жрецов, храм и праздники.

– И какое же значение это имело для Октавиана? – спрашивает Лиэль. – Ведь он был главным инициатором этого, я полагаю?

– О, для Октавиана это имело колоссальное значение! – Гай усмехается. – Во-первых, это еще больше легитимизировало его месть убийцам Цезаря – ведь они теперь становились не просто убийцами политического деятеля, а святотатцами, посягнувшими на божество. А во-вторых, и это самое главное, если Цезарь – бог, Divus Iulius, то кем становится его усыновленный сын и наследник, Гай Юлий Цезарь Октавиан?

– Divi filius! – догадывается Лиэль. – Сын Божественного! Какой мощный пропагандистский ход! Это же невероятно усиливало его авторитет и сакральный статус в глазах народа и особенно солдат!

– Именно, – подтверждает Гай. – Октавиан немедленно начал активно использовать этот титул – &quot;Сын Божественного Юлия&quot;. Он чеканил его на монетах, использовал в официальных документах. Это ставило его на совершенно иной уровень по сравнению с Антонием или Лепидом. Они были просто могущественными полководцами и политиками. А он – сыном бога. Это была заявка на особое, исключительное положение в государстве.

– А само имя &quot;Цезарь&quot;? – спрашивает Лиэль. – Оно ведь тоже стало чем-то большим, чем просто фамильное имя?

– Да, – Гай кивает. – После обожествления Юлия и благодаря действиям Октавиана, имя &quot;Цезарь&quot; постепенно начало трансформироваться из личного когномена в титул, обозначающий верховного правителя. Впоследствии многие римские императоры будут носить его как часть своего официального именования. И это имя, в различных формах – &quot;кайзер&quot; в германских языках, &quot;царь&quot; в славянских – на многие века войдет в лексикон как обозначение монарха, высшего правителя. Трудно переоценить влияние этого человека и его имени на мировую историю и культуру.

– Поразительно, – Лиэль задумчиво смотрит на экран, где сенаторы расходятся, обсуждая только что принятое решение. – Убийство Цезаря должно было положить конец его влиянию, а в итоге привело к его обожествлению и заложило основу для новой формы власти, которая будет править Римом еще столетия.

– Такова ирония истории, – Гай пожимает плечами. – &quot;Освободители&quot; хотели восстановить Республику, а своими действиями лишь ускорили ее окончательную гибель и подготовили почву для Империи. Обожествление Цезаря стало важным шагом на этом пути, укрепив позиции того, кто в итоге и станет первым римским императором в полном смысле этого слова – его приемного сына, Октавиана, Сына Божественного.

Экран медленно гаснет. Культ Divus Iulius начинает распространяться по Риму и провинциям, а Октавиан получает мощный идеологический козырь в продолжающейся борьбе за верховную власть.

Экран машины времени вновь загорается, перенося Гая и Лиэль на несколько лет вперед. После битвы при Филиппах и разгрома убийц Цезаря триумвиры разделили между собой Римский мир. Октавиан остался в Италии, занимаясь сложнейшими проблемами наделения ветеранов землей и подавлением оппозиции. Лепид получил Африку. А Марку Антонию достался богатый и стратегически важный Восток. Год 41-й до н.э.

– Итак, Антоний на Востоке, – Лиэль с интересом разглядывает роскошные пейзажи и шумные города Малой Азии, которые мелькают на экране. – Он всегда тяготел к этой части мира, не так ли? К ее богатству, культуре, к образу жизни эллинистических монархов.

– Да, Восток манил его, – подтверждает Гай. – Здесь он мог чувствовать себя настоящим властелином, собирать огромные налоги, вести войны с парфянами, окружать себя пышностью, которую трудно было бы позволить себе в Риме. И здесь же его ждала встреча, которая во многом определит его дальнейшую судьбу и судьбу Республики.

Экран фокусируется на городе Тарс в Киликии (современная Турция). Антоний, расположившийся в резиденции наместника, пребывает в прекрасном настроении. Он только что успешно завершил инспекцию провинций, подтвердил привилегии союзных царей и городов, собрал немалые средства. Теперь он вызвал к себе на встречу египетскую царицу Клеопатру VII.

– Клеопатра! – оживляется Лиэль. – Та самая, что была возлюбленной Цезаря! А ведь у нее от Цезаря есть сын, Цезарион, или Птолемей Цезарь, как его еще называли. Каков его статус сейчас, после смерти отца и обожествления? Римляне признали его?

– Формально, нет, – отвечает Гай. – Цезарион был рожден вне законного римского брака, и хотя Цезарь и признавал его своим сыном на Востоке, в Риме его права наследника не были признаны. Октавиан, как усыновленный наследник, был единственным, кто носил имя Цезаря с точки зрения римского права.

– А сами египтяне? Как они относились к Цезариону? – спрашивает Лиэль.

– А вот для египтян и для самой Клеопатры Цезарион был фигурой первостепенной важности, – поясняет Гай. – Клеопатра провозгласила его своим соправителем еще в 44 году до н.э., сразу после убийства своего младшего брата Птолемея XIV, с которым она формально делила трон. Для египетского жречества и населения он был Птолемеем XV Филопатором Филометором Цезарем, законным фараоном, сыном божественной Исиды (с которой отождествляла себя Клеопатра) и, через Цезаря, потомком богов. Его существование укрепляло династию Птолемеев и легитимизировало власть Клеопатры в глазах ее подданных. Так что на Востоке он был признанным царем и сыном Цезаря. 

– Понятно, – кивает Лиэль. – Двойной стандарт, как всегда в политике. И вот теперь она должна предстать перед Антонием. Он ведь вызвал ее, чтобы потребовать отчета за то, что она якобы недостаточно активно помогала триумвирам перед Филиппами?

– Формально, да, – Гай усмехается. – Он хотел показать свою власть, возможно, наложить на Египет контрибуцию. Но оба они понимали, что эта встреча – гораздо больше, чем просто суд. Антонию отчаянно нужны были египетские ресурсы – золото, зерно, корабли – для его амбициозных планов, особенно для предстоящей войны с Парфией. А Клеопатре, в свою очередь, была жизненно необходима поддержка могущественного римского триумвира, чтобы окончательно укрепить свою власть в Египте, возможно, даже расширить его границы за счет территорий, когда-то принадлежавших Птолемеям, и обеспечить будущее своему сыну Цезариону.

На экране появляется река Кидн, впадающая в море у Тарса. По ней движется невероятное зрелище – роскошный корабль Клеопатры.

– Ого! – Лиэль не может сдержать восхищения. – Это что-то невероятное! Плутарх не преувеличивал в своих описаниях!

Корабль украшен позолоченным носом и кормой, пурпурными парусами, гребцы – юноши в одеяниях Эротов – гребут серебряными веслами под звуки флейт и кифар. Сама Клеопатра, в наряде Афродиты, возлежит под расшитым золотом балдахином, по бокам ее обмахивают опахалами мальчики, одетые Эротами, а ее служанки, в образе нереид и харит, управляют снастями. Берега реки усыпаны народом, привлеченным слухами о прибытии царицы. В воздухе разносятся благовония.

– &quot;Говорят, Афродита идет на праздничный пир к Дионису во имя блага Азии&quot;, – разносится по толпе. – Сама богиня явилась к нам!

Антоний, ожидавший Клеопатру на городской площади, чтобы предстать перед ней в образе грозного римского магистрата, оказывается в замешательстве. Весь город сбежался на реку, оставив его одного. Вскоре он сам получает от Клеопатры учтивое приглашение на ужин на ее корабль.

– Она переиграла его еще до начала переговоров! – смеется Лиэль. – Какая хитрая и эффектная женщина! Она сразу показала, кто здесь задает тон. И этот образ Афродиты, идущей к Дионису – ведь Антоний любил ассоциировать себя с Дионисом, богом вина и веселья!

– Клеопатра была не только красива, но и невероятно умна, обаятельна, образованна, говорила на многих языках, – говорит Гай. – Она прекрасно знала, как произвести впечатление на такого человека, как Антоний, известного своей любовью к роскоши, театральным эффектам, лести и, конечно, к сильным и незаурядным женщинам. Она знала его слабости.

Сцена меняется. Мы видим интерьер корабля Клеопатры, превращенного в плавучий дворец. Невероятная роскошь: благовония, гирлянды цветов, серебряная и золотая посуда, изысканные яства, редкие вина. Антоний, сначала пытавшийся держаться официально, быстро поддается очарованию обстановки и, главное, хозяйки. Клеопатра ведет беседу с легкостью и остроумием, она то льстит ему, то поддразнивает, демонстрируя свой интеллект и знание политики. Ее голос был подобен многострунному инструменту.

– Эта женщина – колдунья! Истинная богиня! – говорит он, уже заметно захмелевший от вина и обаяния Клеопатры, своему ближайшему легату Луцию Мунацию Планку, который тоже присутствует на пиру. – Она не просто царица, она – воплощение самой Афродиты! Разве можно судить такую? Нет! Ее нужно любить и поклоняться ей! Она достойна править миром вместе с Римом!

Антоний все ближе склоняется к Клеопатре, его глаза горят вожделением и восхищением. Она отвечает ему взглядом, полным обещаний и тайны.

– Смотри, Гай, – шепчет Лиэль, – кажется, официальная часть визита плавно перетекает в неофициальную. Искры так и летают!

– Да, лед тронулся, и очень быстро, – Гай наблюдает за сценой с долей иронии. – Антоний был человеком увлекающимся, импульсивным. И Клеопатра была именно той женщиной, которая могла полностью завладеть его воображением и чувствами. Это уже не просто политические переговоры. Здесь рождается нечто большее.

В последующие дни пиры и празднества продолжаются, то на корабле Клеопатры, то уже в резиденции Антония, но всегда с непревзойденной египетской роскошью. Антоний забывает о своем намерении судить царицу. Вместо этого они обсуждают будущее Востока, парфянскую войну, и, конечно, их личные отношения становятся все более близкими.

– И вот так, с этой встречи в Тарсе, начался их знаменитый союз, – комментирует Гай. – Союз, который был одновременно и страстным, всепоглощающим романом, и холодным, прагматичным политическим расчетом. Для обоих.

Антоний следует за Клеопатрой в Александрию и проводит там зиму 41-40 гг. до н.э. в празднествах и удовольствиях.

– Они создали общество &quot;несравненных сожителей&quot; (amimetobioi), – говорит Лиэль, глядя на сцены безудержного веселья в Александрии. – Устраивали невероятные пиры, охоты, ночные гуляния по городу, переодевшись простолюдинами, чтобы подшучивать над горожанами. Антоний, кажется, совершенно забыл о Риме, о своих обязанностях триумвира и… о своей жене Фульвии.

– Фульвия… – Гай произносит это имя с особым выражением. – Это была женщина не менее амбициозная и властная, чем Клеопатра, хоть и совсем другого склада. Она была из знатного плебейского рода, до Антония была замужем за Публием Клодием Пульхром…

– Клодий Пульхр? – переспрашивает Лиэль. – Это не тот ли самый, кто устроил скандал на празднике Bona Dea в доме Цезаря, переодевшись женщиной?

– Он самый, – подтверждает Гай. – Но это было лишь одно из его многочисленных &quot;подвигов&quot;. Клодий был аристократом из древнего рода Клавдиев, но чтобы получить больше политического влияния через должность народного трибуна (на которую могли претендовать только плебеи), он добился своего перехода в плебейское сословие через усыновление. Став народным трибуном в 58 году до н.э., он превратился в настоящего бунтаря и демагога.

– Что же он такого делал? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– О, список его деяний внушителен, – Гай усмехается. – Он провел ряд популистских законов, включая бесплатную раздачу хлеба, что обеспечило ему огромную популярность среди городского плебса. Он легализовал ранее запрещенные уличные коллегии (collegia), которые фактически превратились в его вооруженные банды, терроризировавшие Рим. С помощью этих банд он запугивал своих политических оппонентов, срывал заседания Сената, устраивал беспорядки на улицах. 

– То есть, он был мастером политического насилия и демагогии? – резюмирует Лиэль.

– Абсолютно, – соглашается Гай. – Он был символом того хаоса и беззакония, в которые все глубже погружалась Республика. Его политическая карьера оборвалась в 52 году до н.э., когда он был убит в стычке с людьми Милона на Аппиевой дороге. Его смерть вызвала массовые беспорядки и сожжение здания Сената толпой его сторонников. Так что Фульвия, выйдя замуж сначала за такого &quot;бунтаря&quot;, как Клодий, а затем за Гая Скрибония Куриона, тоже видного популяра, получила огромный опыт политической борьбы и привыкла находиться в ее эпицентре.

– Гай Скрибоний Курион? – переспрашивает Лиэль. – О нем я тоже слышала. Кажется, он изначально был противником Цезаря, а потом резко перешел на его сторону? Как это произошло?

– Действительно, Курион – фигура очень колоритная и противоречивая, – Гай кивает. – Он происходил из знатной плебейской семьи, был блестящим оратором, но при этом известен своим расточительным образом жизни и огромными долгами. Изначально он принадлежал к партии оптиматов и был ярым противником Цезаря и Первого триумвирата. Его речи против Цезаря были очень резкими.

– И что же заставило его изменить позицию? – с любопытством спрашивает Лиэль.

– Просто, – Гай понижает голос, словно делится секретом, – Цезарь выкупил его. Цезарь заплатил его колоссальные долги, которые оценивались в 60 миллионов сестерциев. После этого Курион, избранный народным трибуном на 50 год до н.э., внезапно стал самым ярым защитником интересов Цезаря в Сенате.

– Шестьдесят миллионов! – ахает Лиэль. – Какая огромная сумма! Неудивительно, что он сменил лагерь. Но как же его бывшие союзники-оптиматы? Они, должно быть, были в ярости.

– Вне себя от ярости, – подтверждает Гай. – Цицерон, который когда-то был дружен с Курионом, не мог поверить в такое предательство. Но Курион действовал очень хитро. Будучи трибуном, он выдвигал предложения, которые формально выглядели как компромиссные, но на деле были выгодны Цезарю. Он был талантлив, но беспринципен. И в итоге погиб за дело Цезаря в Африке в 49 году, сражаясь против помпеянцев.

– Понятно теперь, Фульвия привыкла к риску и большим ставкам. – кивает Лиэль. – У нее были мужья – один другого ярче и скандальнее. 

– Именно, – подтверждает Гай. – И вот эта Фульвия, вместе с братом Марка Антония, Луцием Антонием, который был консулом в 41 году до н.э., решила использовать сложную ситуацию в Италии. Октавиан столкнулся с огромными трудностями при наделении ветеранов землей – земли не хватало, приходилось конфисковывать ее у италийских землевладельцев, что вызывало массовое недовольство. Фульвия и Луций открыто выступили против Октавиана. Они заявляли, что защищают интересы италиков и права самого Марка Антония, которого Октавиан якобы пытается оттеснить от власти. Они собрали армию, в основном из недовольных и ветеранов Антония.

– То есть, это была своего рода гражданская война внутри гражданской войны? – уточняет Лиэль. – И Фульвия, женщина, фактически возглавляла одну из сторон? Для Рима это было, мягко говоря, необычно.

– Весьма необычно, – соглашается Гай. – Фульвия действительно играла очень активную роль: она участвовала в наборе войск, вела переговоры, даже носила меч и отдавала приказы. Она была душой этого восстания, которое получило название Перузинской войны, так как его кульминацией стала осада города Перузия (современная Перуджа), где укрылись Луций Антоний и Фульвия с остатками своих сил.

– А Марк Антоний? Как он отреагировал на действия жены? – интересуется Лиэль. – Он знал об этом? Поддерживал ее?

– Фульвия действовала на свой страх и риск, – начала говорить Гай, надеясь таким образом заставить Антония вернуться в Италию и вновь взять власть в свои руки, оттеснив Октавиана. Антоний не оказал ей прямой военной поддержки, будучи полностью поглощен Клеопатрой и делами на Востоке.

Зима 41-40 гг. до н.э. Экран показывает осажденную Перузию. Голод, отчаяние. Октавиан, проявив неожиданную для его возраста твердость и полководческий талант, плотно блокировал город.

– Осада была жестокой, – говорит Гай. – В начале 40 года до н.э. Перузия пала. Луцию Антонию Октавиан сохранил жизнь, но город был отдан на разграбление солдатам, а многие знатные перузинцы и римские сенаторы, поддержавшие восстание, были казнены.

– А что стало с Фульвией? – с тревогой спрашивает Лиэль.

– Ей позволили покинуть Италию, – отвечает Гай. – Сломленная, но не сломленная духом, она отправилась на Восток, в Афины, где в то время находился Антоний, оставивший на время объятия Клеопатры из-за вестей о войне в Италии. Она, несомненно, надеялась объясниться, возможно, упрекнуть его в бездействии и потребовать более решительных шагов против Октавиана.

Экран переносится в Афины. Мы видим встречу Антония и Фульвии. Антоний, одетый в греческие одежды, выглядит раздраженным и холодно-отстраненным. Фульвия, измученная долгой дорогой и недавними потрясениями, смотрит на него с укором и отчаянием. Рядом нет и следа былой восточной пышности, лишь суровая обстановка временного военного лагеря.

– Марк! – голос Фульвии дрожит от смеси гнева и обиды. – Ты оставил нас! Я, твой брат Луций, мы сражались за твое имя, за твою власть в Италии, пока ты… пока ты предавался утехам с этой египтянкой! Октавиан чуть не уничтожил нас! Он казнил лучших из наших сторонников! А ты… ты даже не прислал помощи!

Антоний хмуро смотрит на нее.

– Фульвия, ты и Луций действовали безрассудно, – его голос резок. – Вы развязали войну, не имея достаточных сил, не посоветовавшись со мной. Вы поставили под угрозу все наши договоренности с Октавианом. Из-за вашей авантюры я вынужден был оставить важные дела на Востоке! Ты думала, что я брошу все и примчусь спасать вас от последствий вашей же глупости?

– Глупости?! – Фульвия вспыхивает. – Мы боролись за тебя! За то, чтобы тебя не вытеснил этот мальчишка Октавиан, который уже сейчас ведет себя так, будто он единственный наследник Цезаря! А ты обвиняешь нас? Где же тот Антоний, которого я знала, который не боялся бросить вызов всему миру? Или чары этой царицы окончательно помутили твой разум?

– Довольно, Фульвия! – Антоний обрывает ее. – Война проиграна. Твои действия лишь осложнили мое положение. Сейчас главное – найти способ договориться с Октавианом, иначе мы все потеряем. А твои упреки мне не помогут.

Он отворачивается, давая понять, что разговор окончен. Фульвия остается одна, ее плечи поникли. Надежда на понимание и поддержку мужа рухнула.

– Какая холодная встреча, – Лиэль с сочувствием смотрит на Фульвию. – Он даже не пытается ее утешить или поблагодарить за преданность, пусть и безрассудную.

– Антоний был разгневан, – говорит Гай. – Перузинская война поставила его в очень неловкое положение перед Октавианом и сорвала многие его планы. К тому же, его страсть к Клеопатре, видимо, уже вытеснила все остальные чувства. Для Фульвии это был тяжелейший удар.

Сцена меняется. Проходит несколько недель. Фульвия, оставленная Антонием в Сикионе, небольшом греческом городе, тяжело больна. Она лежит на скромном ложе, ее лицо осунулось, в глазах застыла тоска. Рядом с ней лишь несколько верных слуг.

– Она так и не смогла оправиться от унижения и болезни, усугубленной душевными страданиями, – Гай комментирует с грустью. – Вскоре после этой встречи с Антонием, в том же 40 году до н.э., Фульвия умерла в Сикионе.

– Какая трагическая судьба, – Лиэль качает головой. – Такая сильная, деятельная женщина, пережившая столько бурь, боровшаяся за своих мужей, и такой печальный, одинокий конец. Похоже, Антоний не слишком горевал.

На экране появляется изображение Антония, получившего известие о смерти Фульвии. Он проявляет лишь формальную, сдержанную скорбь. Его мысли уже заняты другим.

– Теперь, когда Фульвия мертва, Антоний свободен, – замечает Лиэль. – Он ведь так увлечен Клеопатрой. Почему бы ему теперь не жениться на ней? Она царица, богата. Это было бы логичным шагом, если он так ее любит.

– Логичным с точки зрения чувств, возможно, но крайне неосторожным с точки зрения римской политики, Лиэль, – Гай качает головой. – Во-первых, римское право очень скептически относилось к бракам между римскими гражданами высокого ранга и иностранными правительницами. Такой брак не считался бы полноценным iustum matrimonium в глазах римлян, и дети от него не имели бы полных прав римских граждан и наследников по римским законам.

– То есть, его брак с Клеопатрой не дал бы ему никаких преимуществ в Риме, а детям – законного статуса? – уточняет Лиэль.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Более того, для римского сенатора и триумвира, претендующего на верховную власть, официальный брак с египетской царицей был бы политической катастрофой. Враги Антония, и в первую очередь Октавиан, немедленно использовали бы это как доказательство того, что он подпал под влияние &quot;нильской ведьмы&quot;, что он стремится к установлению царской власти восточного образца и предает римские традиции и интересы. Обвинения в чрезмерном увлечении восточной роскошью и забвении римских добродетелей посыпались бы на него градом.

– Понятно, – кивает Лиэль. – Это стало бы мощнейшим оружием в пропагандистской войне, которую Октавиан наверняка бы развязал. Антоний оказался бы в изоляции.

– Совершенно верно, – соглашается Гай. – Антоний, несмотря на всю свою страсть к Клеопатре и увлеченность Востоком, все еще видел себя римским государственным деятелем. Женитьба на Клеопатре по римским обычаям была бы для него равносильна отказу от своих амбиций в Риме. Поэтому, смерть Фульвии, как это ни цинично звучит, развязала ему руки для другого, куда более прагматичного политического маневра.

Экран показывает, как Антоний, вместо того чтобы спешить в объятия Клеопатры, начинает активные переговоры с Октавианом.

– Он использует смерть жены как повод для примирения с Октавианом, – Гай указывает на экран. – Итогом этих переговоров стал Брундизийский мир и женитьба Антония на сестре Октавиана, Октавии Младшей. Этот династический брак должен был скрепить их хрупкий союз и продемонстрировать Риму единство триумвиров.

– Значит, Октавия стала своего рода залогом мира? – спрашивает Лиэль. – А как же Клеопатра и их общие дети – двойня Александр Гелиос (Солнце) и Клеопатра Селена (Луна)?

– Дети родились как раз примерно в это время, осенью 40 года до н.э., когда Антоний уже был в процессе примирения с Октавианом и готовился к браку с Октавией, – поясняет Гай. – Антоний на несколько лет оставит Клеопатру. Он будет жить с Октавией, и от этого брака у них появятся две дочери. Этот период будет относительно спокойным в его отношениях с Октавианом. Но Восток и Клеопатра неумолимо тянули его к себе. Его обязательства перед Римом, необходимость вести войны с Парфией, требовали ресурсов, которые мог дать только Египет. И, конечно, личные чувства.

– А почему, собственно, Риму так нужно было воевать с Парфией? – спрашивает Лиэль. – Это ведь огромное и могущественное государство на Востоке. Какие у них были причины для столь масштабного конфликта?

– Причин было несколько, и они накапливались десятилетиями, – отвечает Гай. – Во-первых, это, конечно, месть за сокрушительное поражение Марка Лициния Красса в битве при Каррах в 53 году до н.э. Это было страшное унижение для Рима: легионы были разбиты, сам Красс убит, а парфяне захватили римские военные орлы – aquilae, что считалось величайшим позором. Вернуть эти орлы и отомстить за Карры стало делом чести для любого римского полководца, претендующего на славу. Сам Юлий Цезарь готовил большой поход на Парфию незадолго до своей гибели.

– То есть, это был вопрос престижа и отмщения? – уточняет Лиэль.

– В значительной степени, да. Но были и более прагматичные причины, – продолжает Гай. – Парфянское царство было серьезным геополитическим соперником Рима на Востоке. Они контролировали важные торговые пути, включая часть Великого Шелкового пути, и часто вмешивались в дела буферных государств, таких как Армения, которые Рим считал сферой своего влияния. Парфяне не раз совершали набеги на римские восточные провинции, например, на Сирию. В 40-39 годах до н.э., как раз когда Антоний был занят делами в Италии и Греции, парфяне, воспользовавшись римскими неурядицами, предприняли крупное вторжение в Сирию и Малую Азию под предводительством царевича Пакора и римского перебежчика Квинта Лабиена. Они нанесли римлянам несколько поражений и на время захватили значительные территории.

– Значит, помимо мести, была и прямая угроза римским владениям? – говорит Лиэль.

– Именно, – подтверждает Гай. – Хотя к моменту, когда Антоний всерьез занялся парфянским вопросом, его легаты, такие как Публий Вентидий Басс, уже сумели изгнать парфян и нанести им ответные удары, сама парфянская угроза никуда не делась. Для Марка Антония успешная парфянская кампания означала бы не только возвращение орлов Красса и военную славу, сравнимую со славой Цезаря или Александра Македонского, но и укрепление римского контроля над Востоком, обеспечение безопасности границ и, конечно, огромную добычу. Это был бы триумф, который затмил бы все достижения Октавиана на Западе. Вот почему он так стремился к этой войне, и вот почему ему так нужны были ресурсы Клеопатры.

Изображение на экране машины времени вспыхивает вновь, перенося нас в период сразу после битвы при Филиппах и нового передела власти между триумвирами. Год 40-й до н.э. Римский Восток, еще не оправившийся от гражданских войн, сталкивается с новой серьезной угрозой.

– Пока Марк Антоний, после Брундизийского мира и женитьбы на Октавии, готовился к отбытию в свои восточные провинции, а Октавиан боролся с последствиями Перузинской войны в Италии, на восточных границах Республики назревала большая беда, – говорит Гай, указывая на карту Сирии и Иудеи.

– Парфяне? – догадывается Лиэль. – Ты упоминал, что они воспользовались римскими неурядицами в 40-м году, еще до большой кампании Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Парфянское царство, всегда бывшее грозным соперником Рима, решило, что настал удобный момент для реванша и расширения своего влияния, пока римляне заняты своими внутренними распрями. В 40 году до н.э. огромная парфянская армия под командованием царевича Пакора I и римского перебежчика Квинта Лабиена вторглась в римскую провинцию Сирия.

На экране – сцены паники в сирийских городах, отступление немногочисленных римских гарнизонов. Парфянская конница, быстрая и неуловимая, сеет хаос.

– Римские силы в Сирии были ослаблены гражданскими войнами, – комментирует Гай. – Наместник Антония, Луций Децидий Сакса, был разбит и погиб. Парфяне быстро захватили большую часть Сирии и двинулись дальше на юг, в Финикию и Палестину.

– А Иудея? Как это отразилось на Иудее, где правил Ирод, ставленник Рима? – спрашивает Лиэль.

– Парфяне нашли неожиданного союзника в самой Иудее, – Гай указывает на новую фигуру, появляющуюся на экране. Это Антигон II Маттафия, последний оставшийся в живых сын Аристобула II из династии Хасмонеев. – Антигон, чья семья была лишена власти Помпеем, а затем Цезарем в пользу более слабого Гиркана II и его всемогущего советника Антипатра Идумеянина (отца Ирода), жаждал вернуть себе отцовский трон и первосвященнический сан. Он увидел в парфянском вторжении свой шанс.

Мы видим, как Антигон вступает в сговор с парфянскими военачальниками.

– Поддержите меня, и я стану вашим верным союзником! – убеждает он парфян. – Народ Иудеи устал от римского владычества и правления идумеянина Ирода! Они ждут возвращения законного царя из рода Хасмонеев! Я заплачу вам золотом и рабами!

– И парфяне согласились, – говорит Гай. – Для них это была отличная возможность дестабилизировать римское влияние в регионе и поставить у власти лояльного им правителя. Начинается новый, кровавый виток борьбы за иудейский престол.

Экран машины времени переносит нас на несколько лет вперед. Мы видим, как Марк Антоний, после нескольких лет, проведенных в Италии и Греции с Октавией (его брак с ней был частью Брундизийского мира 40 г. до н.э., заключенного после Перузинской войны и смерти Фульвии), в 37 году до н.э. вновь отправляется на Восток. Формально – для организации давно планируемого большого похода против Парфии.

– Его снова неудержимо тянет на Восток, к Клеопатре, – замечает Лиэль. – И, конечно, к возможности покрыть себя неувядаемой воинской славой, отомстив парфянам за Красса и недавнее вторжение 40-го года.

– Да, большой парфянский поход был его главной военной целью, – подтверждает Гай. – В 36 году до н.э. он собрал огромную армию и вторгся в Мидию Атропатену, союзницу Парфии, а затем и на парфянскую территорию. Начало кампании было многообещающим, но затем удача отвернулась от него.

На экране мелькают суровые кадры: римские легионы, изнуренные переходами по безводной местности, атаки парфянской конницы, голод, болезни.

– Кампания 36 года до н.э. оказалась чрезвычайно тяжелой, – комментирует Гай. – Антоний осаждал Фрааспу, столицу Мидии Атропатены, но не смог ее взять. Его осадные орудия были уничтожены парфянами. Началось мучительное отступление через враждебную территорию в условиях ранней зимы. Он понес огромные потери – до трети армии – не столько в боях, сколько от голода, холода и болезней. Это был серьезный удар по его репутации непобедимого полководца.

– Неудача в Парфии, должно быть, сильно ослабила его позиции и в Риме, и на Востоке? – спрашивает Лиэль.

– Безусловно, – отвечает Гай. – Хотя он и пытался представить это отступление как организованный маневр, все понимали, что кампания провалилась. Ему срочно нужны были успехи, чтобы восстановить свой престиж. И он нашел такую возможность в Армении.

Экран переносится в Александрию, уже в 34 год до н.э. Антоний только что вернулся из похода на Армению, где ему удалось хитростью захватить армянского царя Артавазда II и его сокровища. Вместо того чтобы праздновать триумф в Риме, как того требовала традиция, он устраивает пышное, театрализованное действо в египетской столице. К этому моменту он уже окончательно воссоединился с Клеопатрой, фактически оставив Октавию.

– Смотри, Лиэль! – Гай указывает на грандиозную сцену в александрийском Гимнасии. – Вот они, знаменитые &quot;Александрийские дарения&quot;. Это событие станет для Октавиана настоящим подарком в его пропагандистской войне.

На возвышении, на золотых тронах, восседают Антоний и Клеопатра, оба в царских одеяниях. Клеопатра облачена как богиня Исида, а Антоний, возможно, как Дионис. Перед ними, на тронах пониже, сидят их дети: уже подросший Цезарион (сын Клеопатры от Юлия Цезаря), а также их общие дети – Александр Гелиос, Клеопатра Селена и самый младший, Птолемей Филадельф.

Антоний поднимается и зычным голосом провозглашает:

– Волею судеб и силою римского оружия, я, Марк Антоний, триумвир и правитель Востока, объявляю: Клеопатра, царица Египта, Кипра, Ливии и Келесирии, отныне провозглашается Царицей Царей! А ее сын, Птолемей Цезарь, истинный сын божественного Юлия Цезаря, – Царем Царей и законным наследником своего отца!

Толпа александрийцев взрывается восторженными криками.

– А своим сыновьям от царицы Клеопатры, – продолжает Антоний, – я дарую следующие царства: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и все земли за Евфратом до Индии, когда они будут завоеваны! Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию! А младшему, Птолемею Филадельфу, – Финикию, Сирию и Киликию, от Евфрата до Геллеспонта!

– А Иудея? – спрашивает Лиэль. – Ведь Клеопатра так стремилась получить ее. Она не вошла в эти дарения?

– Нет, Иудею целиком он не отдал, – отвечает Гай. – Ирод был слишком важным союзником для Антония, чтобы так просто лишать его царства. Однако Антоний пошел на уступки Клеопатре: он передал ей некоторые богатые районы Иудеи, например, финиковые плантации Иерихона, которые Ироду пришлось потом у нее арендовать, а также некоторые прибрежные города. Но само царство Ирода осталось за ним. Территории, дарованные Птолемею Филадельфу, были в основном севернее и охватывали бывшие селевкидские владения. Это был сложный баланс между желаниями Клеопатры и политической реальностью.

– Невероятно! – Лиэль потрясена. – Он раздает римские провинции и еще не завоеванные земли как свою личную собственность! И провозглашает Цезариона, сына Клеопатры, законным сыном Цезаря, тем самым открыто бросая вызов Октавиану как главному наследнику!

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он не просто открыто живет с Клеопатрой, разорвав отношения с Октавией, он официально признает ее своей женой по восточным обычаям, объявляет ее верховной правительницей над другими царями, а ее детей – будущими властителями огромных территорий. Он фактически создает новую эллинистическую империю на Востоке под своим и Клеопатры совместным правлением.

– Но эта демонстрация власти и восточной пышности, какой бы впечатляющей она ни была здесь, в Александрии, не могла не вызвать резкой реакции в Риме, – Гай смотрит на экран, его голос серьезен. – &quot;Александрийские дарения&quot;, наложившиеся на неудачу в большой парфянской кампании, стали для Октавиана мощнейшим оружием.

– Да уж! – подхватывает Лиэль. – Октавиан немедленно использовал это, чтобы выставить Антония в самом черном свете перед сенаторами и народом Рима.

– Именно так, – подтверждает Гай. – Он рисовал картину изменника, предавшего интересы Республики ради &quot;нильской ведьмы&quot;. Обвинял Антония в том, что тот раздаривает римские земли, стремится перенести столицу в Александрию и установить на Востоке деспотическую монархию, поправ все римские традиции. Эти обвинения, учитывая его все более очевидную и неразрывную связь с Клеопатрой, находили живой отклик в Риме и неумолимо усиливали раскол в римском мире.

Экран медленно гаснет на образе сияющей Александрии.

Экран машины времени мерцает, открывая пыльный и дымный Иерусалим 40 года до н.э. Город пал.

– Смотри, дым до самого неба! Вон там, над рынком, так и клубится чернота! – один из воинов Антигона тычет древком копья в сторону горящих кварталов. – Наши парни с парфянами знатно там гуляют, все лавки подчистую обнесли!

– Ага, слышишь крики да лязг? – подхватывает другой, напряженно прислушиваясь. – Это парфяне последних иродовых крыс из подвалов выковыривают! Ох, и знатная добыча нам сегодня светит! Золото, вино, бабы!

Мимо них, вздымая пыль, проносится парфянский всадник в островерхой шапке, что-то гортанно выкрикивая своим:

– Чисто! Улицы наши! Город отчаянно бился, да только где ему устоять против мощи царевича Пакора и нашего нового царя Антигона! Иерусалим взят!

На уцелевшей башне городской стены, тяжело опираясь о щербатый парапет, стоит Антигон Маттафия. Пыль и копоть недавнего штурма густо покрыли его богато украшенные доспехи, но глаза под тяжелыми веками горят лихорадочным огнем. Рядом – парфянский военачальник Барзафарн, невозмутимый, словно изваяние.

– Ну что, Барзафарн, видишь?! – Антигон обводит рукой раскинувшийся внизу город, над которым в багровых сумерках клубится дым пожарищ. – Иерусалим! Мой! Наконец-то мой! Я же говорил, мы их сокрушим! Эти римские подстилки и идумейская шавка Ирод – удрали, хвосты поджав!

Барзафарн медленно поворачивает голову, его холодные глаза, привыкшие к просторам степей, оценивающе скользят по покоренному городу.

– Город велик, Антигон, и стены его крепки, не спорю, – произносит он медленно, с заметным акцентом. – Но парфяне ценят не камни, а золото. То золото, что ты обещал, и рабы для воинов царевича Пакора – вот что придало им ярости в бою. Ты помнишь о своем слове. Однако, где те, кого ты жаждал схватить в первую очередь? Где этот старый лис Гиркан? И где Фазаил, старший из выводка Ирода? Ты клялся отдать их нам.

– Уже ищут, Барзафарн, мои самые верные псы уже прочесывают каждый закоулок, каждую щель! – Антигон сжимает кулаки так, что костяшки белеют. – Гиркан! Старый интриган! Столько лет незаконно носил тиару первосвященника, сидел на моем троне! И Фазаил, этот выскочка, этот заносчивый идумей! Они заплатят мне за всё! За позор моего отца, Аристобула! За мои годы изгнания! За каждую каплю пролитой крови!

Не проходит и получаса, как во двор крепости Антония, где Антигон уже расположился, отдуваясь, вбегает воин:

– Господин! Царь Антигон! Схватили! Мы их взяли! Обоих! Старика Гиркана и Фазаила, брата Ирода! Уже ведут сюда!

– А, вот и они, наши дорогие гости! – Антигон медленно поднимается с наспех принесенного кресла, его губы кривятся в злорадной усмешке. Он неторопливо спускается навстречу пленникам, которых стража грубо толкает вперед. Один – старик в изорванных, некогда богатых одеждах, лицо его, носившее следы первосвященнического сана, теперь искажено ужасом, он дрожит всем телом. Это Гиркан II. Другой – моложе, крепкого сложения, несмотря на туго связанные за спиной руки, сверлит Антигона взглядом, полным лютой ненависти. Это Фазаил.

– Приветствую тебя, дядя Гиркан! Бывший царь! Бывший первосвященник! – голос Антигона сочится ядом, он подходит почти вплотную. – Смотри-ка, как обтрепались твои одежды! А где же былая спесь? И ты здесь, Фазаил, верный пес своего братца-беглеца Ирода! Каково вам теперь, а? Где ваш хваленый Ирод? Удрал, как последний трус, оставив вас на мою милость?

– Антигон… сын моего брата… – лепечет Гиркан, оседая на колени, его голос срывается. – Во имя Всевышнего… мы же… мы же одна кровь! Не делай того, о чем будешь жалеть! Пощади!

– Одна кровь?! – Антигон взрывается издевательским хохотом, гулко отражающимся от древних стен. – Ты вспоминал о крови, когда мой отец, твой брат Аристобул, законный царь, гнил в римской темнице, а ты пировал в этом дворце, опираясь на римские копья и золото этого проклятого идумейского змея Антипатра, отца Ирода?! Ты тогда молчал! Теперь я здесь! По праву! И по закону Моисея, который ты так любил цитировать, первосвященник не должен иметь телесных изъянов! Воины! Сделайте так, чтобы этот самозванец больше никогда не смог осквернить алтарь!

Двое дюжих воинов немедленно подходят и грубо хватают дрожащего Гиркана.

– Нет! Пощадите! Не троньте меня! А-а-а! – истошный, душераздирающий крик Гиркана тонет в торжествующих возгласах солдат Антигона и глухом, равнодушном молчании парфян.

Лиэль инстинктивно прикрывает рот рукой, ее глаза расширены от ужаса.

– О, боги… он же… он же приказал отрезать ему уши… Чтобы Гиркан никогда больше не смог быть первосвященником! Какой кошмар! Какая первобытная жестокость!

Гай, стоящий рядом, мрачно кивает.

– Антигон – Хасмоней. Он считает себя мстителем за поруганную династию и веру. Но его месть слепа и безжалостна. Он не видит дальше своей ненависти.

Антигон с мрачным удовлетворением наблюдает за исполнением приказа, затем его взгляд, в котором плещется безумный огонь, медленно перемещается на Фазаила. Тот, стиснув зубы до скрипа, отвернулся от жуткого зрелища, его плечи напряжены, как у готового к прыжку хищника.

– А ты, идумейский выскочка?! – рычит Антигон. – Твой хваленый брат Ирод удрал, поджав хвост, но ты заплатишь за него! Ты будешь молить о смерти, но я не дам тебе легкого конца! Ты увидишь, как я буду править в этом городе!

Фазаил резко поворачивает голову и плюет кровью на каменные плиты у ног Антигона.

– Ирод вернется, Антигон! – выкрикивает он, его голос дрожит от ярости и ненависти. – И он сотрет тебя и твоих парфянских наемников в порошок! Рим не простит этого святотатства! А мой дух будет преследовать тебя до конца твоих дней! Мой смех будет звучать в твоих ушах, когда тебя поведут на казнь!

– В темницу его! В самую глубокую! – рявкает один из стражников Антигона. – Тащите этого пса! Пусть там остынет его спесь!

Его, яростно отбивающегося и выкрикивающего проклятия, уволакивают в одну из темниц под крепостью. Гордый, но отчаянный смех Фазаила и его проклятия еще долго гулко отдаются в каменных коридорах.

Позже, в сырой, промозглой темноте каменного мешка, Фазаил сидит на холодной земле, тяжело дыша. Сквозь узкую щель под дверью пробивается лишь тонкая полоска тусклого света, отбрасывая на влажные стены причудливые, зловещие тени.

– Умереть от руки этого ничтожества Антигона? – шепчет он, ощупывая связанными за спиной руками разбитое лицо. – Этот холод… эта сырость… как в могиле… Позволить ему глумиться надо мной, выставлять напоказ, как жалкий трофей? Никогда! – Его взгляд лихорадочно шарит по камере и останавливается на грубом, остром выступе камня в стене, как раз на уровне головы. – Отец всегда учил нас: честь – это все, что есть у воина. Ирод… брат мой… прости. Но я не доставлю им такого триумфа. Моя смерть будет моим выбором! В этом я волен!

Собрав последние силы, он резко поднимается и с невероятной, отчаянной силой бьется головой об острый камень. Снова. И снова. Темная, густая кровь заливает его лицо, смешиваясь с потом и слезами бессильной ярости. Фазаил уходит на своих условиях.

Лиэль прижимает ладонь ко рту, ее глаза полны слез и боли, голос сдавлен.

– Не могу… не могу на это смотреть! Гай, это… это же страшный грех! Всевышний дал нам жизнь, и только Он вправе ее забрать! Как же Фазаил… как он мог?! Ведь это запрещено нашим Законом! Душа, которую Творец даровал, чиста…

Гай, видя ее состояние, говорит мягко, но твердо:

– Лиэль, ты права, Закон превыше всего. И самоубийство – действительно тяжкий грех, отрицание Божественного дара жизни. Но вспомни историю, вспомни крайние обстоятельства, когда выбор стоял между жизнью в позоре, под пытками, или смертью, сохраняющей достоинство и верность… Вспомни защитников Масады, которые предпочли смерть рабству и осквернению. Бывают моменты, когда человеческая душа оказывается на таком краю пропасти, что привычные мерки отступают. Фазаил, как воин, как брат Ирода, возможно, видел в этом единственный способ избежать унижения, которое было бы хуже смерти, – не только для него, но и для чести его рода. Он не искал смерти, но и не мог принять жизнь, купленную ценой такого позора от руки врага. Это отчаянный шаг, акт сопротивления, а не слабости. Антигон, этот иудей, ослепленный местью и властью, даже не понял, какого непримиримого и смертельно опасного врага он только что окончательно создал в лице Ирода.

Лиэль вытирает слезы, ее голос все еще дрожит, но в нем появляется иная нотка – понимания, смешанного с горечью.

– Да, отчаянный… и страшный. Я знаю, Гай, есть примеры в нашей истории… Но сердце все равно разрывается от этого. А Ирод… он уже, должно быть, мчится сквозь враждебные земли, стремясь в Египет. И оттуда – в Рим, к своим могущественным покровителям. Кровь только начинает литься… это лишь прелюдия к еще большей бойне. Какая страшная цена за власть…

Экран медленно гаснет, оставляя после себя лишь мрачные тени, сгущающиеся над дымящимся, истерзанным Иерусалимом, как предзнаменование грядущих бурь и неисчислимых бед.
Экран машины времени вновь оживает, но вместо дыма и криков Иерусалима перед глазами Гая и Лиэль предстает сначала суетливая гавань Остии, главного порта Рима, а затем, по мере продвижения камеры, — сам величественный и шумный Рим. 40 год до н.э. Из порта к Вечному городу тянутся караваны повозок, носилок и пеших путников.

Среди этого многолюдного потока выделяется небольшая, пыльная группа. Впереди, на измученном коне, сидит мужчина. Его одежда, некогда дорогая, изорвана и покрыта дорожной грязью, лицо осунулось, под глазами темные круги от бессонных ночей и пережитых невзгод. Но во взгляде, устремленном на громаду раскинувшегося впереди Рима, горит неукротимая решимость. Это Ирод. За ним, в крытой повозке, угадываются испуганные женские лица – его мать Кипра и невеста Мариамна, Хасмонейка, стараются успокоить плачущих детей. Несколько верных воинов, таких же изможденных, как и их предводитель, замыкают скромный кортеж.

– Ну вот мы и добрались, господин, – хрипло произносит один из воинов, подъезжая ближе к Ироду и кивая на виднеющиеся вдали городские стены. – Из Остии дорога показалась короткой после всего, что мы пережили. Рим. Что дальше?

Ирод глубоко вдыхает уже не морской, а смешанный с тысячами городских запахов воздух.

– Дальше, мой верный друг, мы напомним этим гордым римлянам об их союзниках и о долге чести, – голос Ирода тверд, несмотря на усталость. – Я не пришел сюда как проситель с протянутой рукой. Я пришел требовать справедливости и восстановления порядка. Антигон и его парфянские кукловоды думают, что они победили? Они еще не знают, с кем связались.

Лиэль, внимательно разглядывая Ирода и его спутников, обращается к Гаю:

– Гай, я вижу в повозке его мать Кипру и невесту Мариамну Хасмонейку. Но где же его первая жена, Дорис, и их сын Антипатр? Разве он не должен был спасать и их в первую очередь?

Гай кивает.

– Ирод, предчувствуя катастрофу в Иерусалиме, заблаговременно отправил Дорис и своего первенца Антипатра в более безопасное место – в родную Идумею, где у его семьи были сильные позиции и поддержка. В последний, самый опасный момент бегства из осажденного города с ним остались те, кто был рядом, и чье присутствие имело для него особое значение: мать Кипра как моральная опора, и Мариамна, чей Хасмонейский род был важен для его политических планов. Теперь, когда речь зашла о его женах и многоженстве…

Лиэль продолжает:

– Да, я как раз хотела спросить. Мариамна ведь не была его первой женой? Как это сочетается? И вообще, вопрос многоженства… я думала, херем рабби Гершома…

Гай продолжает объяснение:

– Ты абсолютно права, Лиэль. Дорис была его первой женой, и Антипатр – его первенец. Мариамна станет второй, но далеко не последней. Что касается многоженства, то херем рабби Гершома, который ты упомянула, был принят более чем через тысячу лет после этих событий, в XI веке, и касался в основном ашкеназских общин. Во времена Второго Храма, да и много позже в некоторых общинах, ситуация была иной. Многоженство, особенно для царей и знати, не было чем-то из ряда вон выходящим, хотя и не всегда приветствовалось пророками и мудрецами, если оно вело к забвению Закона или чрезмерному увлечению чужеземными обычаями. Вспомни того же царя Давида или Соломона. Что касается ограничения в четыре жены для простолюдинов, о котором ты говоришь, – да, такие толкования существовали в Галахе, например, в Гемаре (трактат Йевамот 65а), где обсуждается, что мужчине разрешается брать до четырех жен, при условии, что он способен справедливо выполнять свои супружеские обязанности и обеспечивать каждую из них. Но это касалось тех, кто мог себе это позволить, и не было повсеместной практикой.

Лиэль задумчиво кивает.

– То есть, для некоторых общин это оставалось нормой гораздо дольше?

– Именно, – подтверждает Гай. – Возьмем, к примеру, йеменских евреев – одну из древнейших общин, чьи корни уходят ко временам царицы Савской, она же царица Шва, ещё до разрушения Первого Храма. У них многоженство практиковалось вплоть до XX века. Это было связано и с галахическими нормами, которые они соблюдали, и с особыми социальными условиями, например, высоким уровнем детской смертности или необходимостью выполнить заповедь левиратного брака. Они не подпадали под запрет Рабейну Гершома, который распространялся в основном на ашкеназские общины. Даже после создания Государства Израиль, когда светское законодательство, во многом основанное на европейских моногамных традициях, запретило многоженство, для йеменских репатриантов, уже состоявших в полигамных браках в Йемене до приезда (особенно во время операции «Ковер-самолет» в 1949–1950 годах), было сделано исключение – их браки признавались действительными.

Лиэль выглядит удивленной.

– Не знала таких подробностей о йеменской общине… То есть, многоженство у них было не просто пережитком, а имело галахическое и социальное обоснование? И они могли себе это позволить?

– Да, но важно понимать, что и там это не было массовым явлением, – уточняет Гай. – Экономические факторы играли большую роль – содержание нескольких семей требовало значительных средств. Часто второй брак заключался, если первая жена была бесплодна, а заповедь «плодитесь и размножайтесь» имеет огромное значение. Йеменские евреи, известные своей строгой религиозностью и сохранением древних традиций, включая знание иврита, находили этому галахическое оправдание. Женщины часто занимались ремеслами, например, искусной вышивкой, а мужчины – ювелирным делом или торговлей, что могло обеспечивать экономическую базу для такой семьи. Так что для Ирода, как для царя той эпохи, обладающего ресурсами и политическими амбициями, иметь несколько жен, включая первую жену Дорис и будущую жену Мариамну, было в рамках допустимого, хоть и несло в себе семена будущих конфликтов. Предостережение Торы царю &quot;да не умножит себе жен, дабы не развратилось сердце его&quot; (Дварим 17:17) оставалось актуальным.... Сейчас его главная цель – завоевать трон. А семейные дела… они будут решаться потом. Он реалист. Он понимает, что титул без силы – пустой звук. Антигон – не просто мятежник, в глазах значительной части населения он законный наследник Хасмонеев, первосвященник. Ирод для них – чужак, идумей, ставленник ненавистного Рима.

Ирод тем временем бросает взгляд на повозку, где Мариамна Хасмонейка пытается успокоить детей.

– Они заплатили слишком высокую цену за это бегство. Фазаил... брат мой... Гиркан... – Ирод на мгновение сжимает кулаки, на скулах играют желваки. – Я здесь не только ради себя. Я пришел просить Сенат помочь восстановить законную власть. Вернуть первосвященника Гиркана на его место, если он еще жив и способен править. А если нет… – он делает паузу, его взгляд становится жестким, как закаленная сталь, – если нет, то я сам готов взять на себя эту ношу. Я докажу им, что идумей может быть куда более надежным оплотом Рима и защитником Иудеи, чем любой из этих спесивых Хасмонеев, утонувших в своих междоусобицах!

Лиэль, проследив за его взглядом, вновь обращается к Гаю:

– Теперь я понимаю его решение взять в жены Мариамну, Хасмонейку. Какая ирония судьбы! Он, идумей, чью семью Хасмонеи всегда презирали, теперь везет с собой последнюю законную принцессу этого рода в качестве невесты. Это очень смелый и циничный ход. Ведь она не просто Хасмонейка, она внучка Гиркана II, того самого, кого Антигон изувечил, и дочь Александра, сына Аристобула II – двух братьев, двух заклятых врагов. В ее жилах течет кровь обеих ветвей Хасмонеев!

Гай подтверждает ее мысль:

– Именно так, Лиэль. Прагматичный до мозга костей. Ирод понимает, что ему нужна легитимность в глазах иудеев, особенно тех, кто все еще верен Хасмонейской династии. Брак с Мариамной – это попытка примирить непримиримое, соединить свою новую власть с древней славой ее рода. Ее происхождение от обоих братьев-соперников делает ее уникальной фигурой. Это также способ нейтрализовать ее как потенциальное знамя для других претендентов. Ирод всегда мыслил стратегически, даже в любви и браке.

Лиэль вздыхает.

– Да, ты прав. Политика, всегда политика… Бедная Мариамна. Ее судьба теперь неразрывно связана с этим амбициозным и жестоким человеком.

Ирод тем временем трогает коня, направляя его по широкой, вымощенной камнем Аппиевой дороге, ведущей прямо в сердце Города.

– Первым делом – к Антонию, – говорит он своим спутникам. – Марк Антоний не забыл моих прежних услуг. Он знает, что я человек слова и дела. А если его влияния окажется недостаточно, что ж, есть еще и Октавиан. Рим должен наконец понять: только сильная рука, беззаветно преданная Риму, сможет удержать Иудею в узде. И эта рука – моя.

Экран мерцает, перенося Гая и Лиэль в роскошный атриум римской виллы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь отверстие в крыше – комплювий, – играют на мозаичном полу и освежают воду в имплювии. Слышен приглушенный шум городской жизни, но здесь, в тени колонн, царит атмосфера власти и утонченной роскоши. Марк Антоний, облаченный в свободную тунику, полулежит на клинэ, вкушая виноград. Рядом с ним – несколько приближенных и секретарь с восковыми табличками.

Входит слуга, низко кланяясь.

– Господин, Ирод из Иудеи просит немедленной аудиенции. Говорит, вести чрезвычайной важности.

Антоний лениво машет рукой, на его лице мелькает любопытство.

– Ирод? Наконец-то! Пусть войдет. Давно о нем не было вестей. Посмотрим, какие бури принесли его на наш порог.

Ирод входит. Он успел сменить дорожную одежду на приличную тогу, но следы долгого и опасного пути все еще заметны на его осунувшемся, но решительном лице. Он держится с достоинством, не выказывая ни заискивания, ни излишней гордости.

– Приветствую тебя, Марк Антоний, опора Рима на Востоке! – Голос Ирода звучит твердо. – Рад видеть тебя в силе и здравии.

Антоний откидывается на подушках, внимательно, с легкой усмешкой, изучая гостя.

– Ирод! Рад видеть. Давненько ты не радовал нас своим визитом. До меня долетали смутные слухи… Парфяне, говорят, снова суют свой нос, куда не следует? И этот твой вечный соперник… Антигон, кажется? Опять мутит воду?

– Увы, не просто слухи, Антоний, а жестокая реальность, – Ирод подходит ближе, его голос полон сдерживаемой горечи. – Иерусалим захвачен. Орды парфян и мятежник Антигон учинили там резню. Первосвященник Гиркан, твой верный союзник и друг Рима, схвачен и, боюсь, изувечен. Мой брат Фазаил… – Ирод на мгновение замолкает, в его голосе прорывается боль, – Фазаил предпочел смерть унизительному плену. Я с трудом вырвался, спасая свою семью.

Антоний хмурится, откладывая чашу с вином. Выражение ленивой расслабленности исчезает с его лица.

– Парфяне в Иерусалиме? Это уже не шутки. Они явно зарвались. И что же ты намерен делать, Ирод? Ты ведь не из тех, кто будет сидеть сложа руки и лить слезы. Ты всегда был человеком действия.

– Я пришел просить помощи Рима, Антоний, – прямо говорит Ирод, глядя ему в глаза. – Помощи в восстановлении законной власти и изгнании парфянских захватчиков. Гиркан, если он еще жив и способен править, должен быть восстановлен на своем месте. Или же, если его правление стало невозможным, нужно найти ему достойную замену. Я мог бы предложить кандидатуру моего юного брата Ферора, или даже моего сына от Дорис, Антипатра, если Сенат сочтет это приемлемым для обеспечения преемственности и стабильности. Главное – Иудея не должна оставаться добычей парфянских ставленников. Это прямая угроза интересам Рима в регионе. Ты помнишь нашу совместную службу, Антоний, как я был предан твоему отцу, а затем и тебе. Моя верность Риму и тебе лично непоколебима.

Антоний задумчиво постукивает пальцами по подлокотнику своего ложа.

– Да, я помню твою службу, Ирод. Ты никогда не подводил. И твоя щедрость, когда она была необходима Риму, также не забыта. Гиркан… боюсь, старик уже не тот. А этот Антигон – опасный фанатик, пляшущий под парфянскую дудку. Такого мы допустить не можем.

В этот момент в атриум, сопровождаемый ликтором, входит еще одна значимая фигура – молодой, но уже излучающий ауру несомненной власти Гай Октавиан. Он приветственно кивает Антонию и затем обращает свой проницательный взгляд на Ирода.

– Марк, до меня дошло, что у тебя гость с Востока, с тревожными новостями, – голос Октавиана спокоен, но в нем чувствуется металл. – Ирод из Иудеи, если не ошибаюсь? Парфянская наглость, о которой ты говоришь, требует незамедлительного и жесткого ответа.

Ирод поворачивается к Октавиану, склоняя голову с должным уважением.

– Цезарь Октавиан. Для меня большая честь. Да, вести из Иудеи неутешительны, но я твердо верю, что совместными усилиями Рима мы сможем исправить сложившееся положение. Я здесь, чтобы предложить Риму свою неизменную верность и все свои силы для восстановления порядка и защиты римских интересов.

Октавиан внимательно, почти не мигая, смотрит на Ирода.

– Твоя прошлая верность Риму хорошо известна, Ирод. Как и твоя энергия и военные таланты. Но просто восстановить престарелого Гиркана… Будет ли этого достаточно, чтобы надолго утихомирить Иудею и дать отпор парфянам? Нам нужен кто-то сильный, кто сможет держать страну в ежовых рукавицах и быть надежным союзником на десятилетия вперед. Кто-то, кто не дрогнет перед трудностями.

Антоний поднимается, его лицо выражает внезапно принятое, почти дерзкое решение. Он обменивается быстрым, понимающим взглядом с Октавианом, который едва заметно кивает в ответ.

– Октавиан абсолютно прав. Просто латать старые дыры – это полумера, которая лишь отсрочит новые проблемы. Ирод, ты не раз доказывал свою преданность и свои незаурядные способности. Ты знаешь Иудею как свои пять пальцев, ты знаешь ее народ, ты знаешь истинную цену парфянским обещаниям. – Он делает паузу, интригующе улыбаясь. – Мы тут с Октавианом немного посовещались еще до твоего прихода, обсуждая положение на Востоке… И знаешь, какая мысль пришла нам в голову? Зачем нам искать кого-то другого, когда перед нами стоит человек, идеально подходящий для решения этой задачи?

Ирод смотрит на них, пытаясь понять, к чему клонят два самых могущественных человека в Риме. Он ожидал обсуждения кандидатур, переговоров о военной помощи, но выражение их лиц намекало на нечто совершенно иное, неожиданное.

– Я готов служить Риму и вам в любом качестве, которое вы сочтете наилучшим для Иудеи и для славы Рима, – осторожно произносит он, чувствуя, как колотится сердце.

Антоний широко усмехается, подходя к Ироду и по-дружески хлопая его по плечу.

– Служить – это, конечно, похвально, Ирод. Но что, если мы предложим тебе нечто гораздо большее, чем просто служба? Что, если Рим решит, что Иудее нужен не просто очередной первосвященник или этнарх, зависящий от каждой смены настроения в Синедрионе, а… настоящий царь? Сильный царь, друг и верный союзник римского народа?

Лиэль, затаив дыхание, наблюдает за этой сценой.

– Царь?! Но он же приехал просить помощи для Гиркана, или, в самом крайнем случае, продвинуть своего сына! А они… они предлагают корону ему самому? Невероятно! Гай, но как это возможно? Разве Рим вот так просто назначает царей в других землях? Да еще и идумеянина – на трон Иудеи, где всегда правили Хасмонеи, потомки Маккавеев! Это же неслыханно! А как же Синедрион? Разве не он должен утверждать такие вещи? И как народ примет царя-идумеянина, навязанного Римом? Это же вызовет страшное возмущение, новые бунты!

Гай кивает, его лицо, как всегда, непроницаемо, но в глазах мелькает огонек интереса.

– Неслыханно для иудеев, возможно, но не для Рима, Лиэль. Рим уже давно практикует политику «разделяй и властвуй», а также установление «дружественных царей» и «союзников римского народа» на своих границах. Это позволяет им контролировать обширные территории, не вводя туда напрямую легионы и не неся полных административных расходов. Вспомни хотя бы царей Каппадокии, Галатии, других малоазийских царств. Рим часто утверждал или даже назначал правителей, которые были ему лояльны и могли обеспечить стабильность в регионе, особенно если речь шла о противостоянии внешним угрозам, таким как парфяне. Что касается Синедриона… В глазах Рима, особенно в такой критический момент, когда Иудея фактически захвачена их врагами, мнение местного совета, каким бы уважаемым он ни был, вторично по отношению к стратегическим интересам империи. Они видят в Антигоне узурпатора, поддержанного парфянами, и действуют соответственно, чтобы восстановить свой порядок.

Лиэль сжимает кулаки, ее голос полон тревоги.

– Но народ! Народ Иудеи не примет так просто царя-чужака, да еще и поставленного римскими мечами! Это же масло в огонь! Хасмонеи, при всех их грехах, были своими, из рода священников, они боролись за нашу веру! А идумеянин… это будет воспринято как прямое оскорбление!

– Рим это понимает, Лиэль, но их расчет иной, – продолжает Гай. – Антоний и Октавиан – прежде всего прагматики. Им не нужны слабые, колеблющиеся марионетки или бесконечные династические распри Хасмонеев, которые лишь ослабляют регион. Им нужен сильный, решительный, лояльный и, что немаловажно, полностью обязанный им своим возвышением правитель. Ирод, с его энергией, военным опытом, доказанной преданностью и, как тонко намекнул Антоний, &quot;щедростью&quot; в прошлом, – идеальный кандидат в их глазах. Они рассчитывают, что он, получив римскую поддержку и легионы, сможет силой подавить любое сопротивление. А затем, уже утвердившись, будет искать способы легитимизировать свою власть в глазах народа – через брак с Хасмонейкой Мариамной, через щедрые дары. Для римского Сената и триумвиров идумейское происхождение Ирода – не препятствие, а возможно, даже преимущество. Он не связан старыми династическими счетами так, как Хасмонеи, и будет полностью зависеть от поддержки Рима. Его первоначальная, скромная просьба о восстановлении Гиркана или назначении сына лишь подчеркнула в их глазах его умеренность и готовность принять любое решение Рима. Он блестяще, возможно, даже не до конца осознавая это сам, разыграл свои карты. А «принятие народом»… Римская история знает много примеров, когда это принятие приходило уже после того, как новый правитель демонстрировал свою силу и способность обеспечить порядок.

Ирод стоит перед двумя триумвирами, и на его лице изумление борется с едва проступающей, невероятной надеждой.

– Царь?.. Вы… вы действительно это имеете в виду? – его голос, обычно такой твердый, предательски дрогнул.

Антоний кладет руку ему на плечо, его взгляд серьезен.

– Более чем серьезно, Ирод. Рим нуждается в тебе на троне Иудеи. И сама Иудея, истерзанная смутами, нуждается в таком правителе, как ты.

Экран переносит наблюдателей в величественное здание Курии Гостилии на Римском Форуме. Зал заседаний Сената полон – сенаторы в белоснежных тогах с пурпурными полосами занимают свои места на каменных скамьях. Воздух пропитан ожиданием и некоторым напряжением. В центре, на возвышении, – консулы, председательствующие на заседании. Марк Антоний и Октавиан занимают почетные места, их присутствие подчеркивает важность момента. Чуть в стороне, но также на видном месте, располагается и третий триумвир – Марк Эмилий Лепид, хотя его фигура и кажется менее вовлеченной в происходящее, чем фигуры его более амбициозных коллег.

Ирод стоит перед сенаторами – не как проситель, но и не как завоеватель. Он одет в скромную, но дорогую тогу, его лицо выражает серьезность и решимость. Он знает, что сейчас решается его судьба и, возможно, судьба Иудеи на многие годы вперед.

– …и посему, отцы-сенаторы, – звучит зычный голос одного из консулов, завершающего свою речь, – учитывая дерзкое вторжение парфян, вероломство мятежника Антигона и необходимость скорейшего восстановления порядка и защиты интересов Рима на Востоке, мы, консулы, по настоятельному предложению доблестных триумвиров Марка Антония, Гая Юлия Цезаря Октавиана и Марка Эмилия Лепида, хотя основная инициатива в данном вопросе исходила от наших коллег, ведущих дела на Востоке, выносим на ваше суждение следующее: провозгласить Ирода, сына Антипатра, верного союзника и друга римского народа, царем Иудеи!

По залу пробегает гул. Одни сенаторы одобрительно кивают, другие обмениваются удивленными, даже скептическими взглядами. Назначить царем идумеянина, обойдя оставшихся Хасмонеев, – это действительно было смелым, если не сказать беспрецедентным решением.

– Да, отцы-сенаторы! – Антоний поднимается со своего места, его голос, привыкший командовать легионами, легко заполняет пространство Курии. – Я лично знаю Ирода! Я видел его в бою, я знаю его преданность Риму! Он не раз доказывал свою доблесть и мудрость. В то время как Хасмонеи погрязли в междоусобицах, ослабляя Иудею и открывая двери нашим врагам, Ирод и его отец всегда были твердой опорой Рима. Сейчас, когда парфянская гидра подняла голову и угрожает нашим восточным провинциям, нам нужен не просто символ древнего рода, а сильный и решительный правитель, способный дать отпор врагу и обеспечить стабильность! Ирод – именно такой человек!

Октавиан, в свою очередь, также встает. Его речь короче, но не менее весома.

– Соглашусь с коллегой Антонием. Прагматизм и безопасность Рима – вот что должно руководить нашими решениями. Ирод доказал свою лояльность и эффективность. Назначение его царем Иудеи – это не только признание его заслуг, но и стратегический шаг, укрепляющий наши позиции на Востоке. Рим нуждается в сильных союзниках, способных самостоятельно защищать свои земли и наши общие интересы. Лепид, я уверен, также поддержит это решение, направленное на укрепление государства.

Лепид, несколько формально, поднимается и произносит несколько слов в поддержку предложения, подчеркивая необходимость единства перед лицом внешних угроз, хотя его энтузиазм заметно уступает пылу Антония и холодной решимости Октавиана.

Один из старых сенаторов, известный своим консерватизмом и скрупулезным отношением к римским традициям, медленно поднимается, опираясь на посох. Его голос звучит скрипуче, но отчетливо.

– Почтенные триумвиры, досточтимые консулы! Мы все понимаем остроту момента и парфянскую угрозу. Но… идумеянин на троне Иудеи? Провозглашенный царем здесь, в Риме, без какого-либо участия их собственного Синедриона или ясно выраженной воли народа? Не посеем ли мы этим решением семена еще большего раздора? Не станет ли такой царь, обязанный своим троном исключительно нам, восприниматься как чужеземный ставленник, тиран, а не законный правитель? Мы помним, сколь ревностно иудеи относятся к своим обычаям и своей независимости в вопросах веры и престолонаследия.

Антоний выходит вперед, его взгляд тверд, а голос не допускает возражений.

– Уважаемый Луций Марций! Ваши опасения понятны, но позвольте заверить вас и весь Сенат: мы даем Иудее не тирана, а единственную надежду на восстановление мира и порядка! – он обводит зал властным взглядом. – Парфяне уже оскверняют Иерусалим! Ставленник парфян Антигон уже показал, что такое настоящая тирания, начав с убийств и изувечивания своих же соплеменников! О какой «воле народа» можно говорить, когда народ стонет под сапогом захватчиков? Ирод, получив от нас царский титул и, что важнее, поддержку римских легионов, будет иметь законное право и реальную силу, чтобы изгнать парфян и сокрушить мятежников. Его брак с Мариамной, представительницей древнего рода Хасмонеев, станет залогом будущего примирения. Он будет не просто нашим ставленником, а сильным защитником своей страны, гарантом стабильности на наших восточных рубежах. Именно такой правитель нужен Иудее сейчас, а не слабая фигура, которая утонет в склоках и вновь приведет страну к хаосу! Рим предлагает не порабощение, а избавление и прочный мир под властью сильного, нами поддержанного царя!

Голосование проходит быстро. Влияние триумвиров, особенно Антония и Октавиана, а также очевидная парфянская угроза делают свое дело. Большинство сенаторов поднимают руки в знак согласия.

Консул торжественно объявляет:

– Сенат и народ Рима постановили: Ирод, сын Антипатра, провозглашается царем Иудеи! Да сопутствует ему удача и да служит он верой и правдой Риму и своему народу!

Ирод, стоявший до этого с достоинством, но с заметным внутренним напряжением, выпрямляется еще больше. Его лицо выражает глубокую серьезность. Он кладет правую руку на сердце и слегка склоняет голову – в знак глубокого уважения и принятия высокой ответственности. В его глазах на мгновение вспыхивает огонь триумфа.

Лиэль, наблюдая за этим, качает головой.

– Так просто… и так судьбоносно. Несколько речей, голосование… и вот, человек, еще недавно бывший изгнанником, становится царем по воле чужеземного Сената. Поистине, Рим – вершитель судеб мира в это время.

Гай коротко кивает.

– Прагматизм, Лиэль. Чистый прагматизм. Риму нужен был сильный и лояльный правитель в Иудее, способный противостоять парфянам и внутренним смутам. Ирод подходил на эту роль как нельзя лучше. Остальное – детали, которые, с точки зрения Рима, можно уладить позже, силой или дипломатией. Теперь у Ирода есть титул и обещание поддержки. Но впереди у него самое сложное – завоевать свое царство.

Экран машины времени гаснет и вновь вспыхивает, показывая теперь побережье Финикии, порт Птолемаиды, он же Акко. 39 год до н.э. Римские транспортные корабли стоят на рейде, с них на берег сходят воины – как иудейские наемники Ирода, так и первые отряды римской помощи. Сам Ирод, в боевых доспехах, уже на берегу, всматривается на юг, в сторону Иудеи. Его лицо сурово и решительно. Рядом с ним – несколько его верных полководцев и римский офицер, легат от Гая Вентидия Басса, который в это время успешно теснил парфян в Сирии.

– Приветствую тебя на земле, почти иудейской, царь Ирод! – произносит римский легат, козыряя. – Корабли доставили тебя и твоих людей, как и распорядился великий Антоний. Эти две когорты – первая ласточка римской помощи. Основные силы под командованием легата Гая Сосия будут готовы присоединиться к тебе, как только ситуация с парфянами в Сирии будет окончательно стабилизирована. Вентидий шлет тебе свое почтение и желает скорейшей победы.

Ирод коротко кивает, его взгляд не отрывается от горизонта.

– Передай мою благодарность Вентидию и Риму за их слово. Каждый день, пока я здесь, а не в Иерусалиме, – это еще один день, когда узурпатор Антигон травит умы моего народа и укрепляет свою незаконную власть! Какие вести из Иудеи, Птолемей? – обращается он к одному из своих командиров, мужчине средних лет, чье лицо испещрено шрамами былых сражений. – Ты, как брат моей первой жены Дорис и дядя моего первенца Антипатра, знаешь настроения в народе не понаслышке.

Птолемей, опытный воин, мрачно качает головой.

– Вести, мой царь, прямо скажем, не радужные. Антигон не терял времени даром. Он повсюду трубит, что ты – римская марионетка, идумейский выскочка, идущий осквернить Святую Землю и веру отцов. И многие, увы, ему верят, особенно в Галилее и в самом Иерусалиме, где он укрепился. Его сторонники многочисленны, фанатичны, и остатки парфянских головорезов, разбитых Вентидием, но не уничтоженных до конца, все еще с ним. Они готовы драться за каждый город, за каждый камень.

Ирод сжимает кулаки, на его скулах играют желваки.

– Я так и думал. Титул, дарованный мне Сенатом, – это лишь право на войну. Настоящую корону придется вырвать из рук этого Хасмонейского выродка мечом! – его голос становится жестким, как сталь. – Мы начнем с Галилеи. Она всегда была гнездом смутьянов и разбойников. Пусть первыми узнают, что их новый царь не потерпит неповиновения! Мы пройдем эту землю огнем и мечом, если понадобится, но порядок будет восстановлен! И каждый, кто осмелится поднять оружие против законного царя, утвержденного Римом, заплатит своей головой! А парфяне… их время в Иудее прошло!

Экран машины времени вспыхивает, перенося Гая и Лиэль в сирийскую Антиохию. 37 год до н.э. Зал во дворце Марка Антония. Он в парадных доспехах, но без шлема, сидит на резном кресле. Рядом, чуть поодаль, стоит Ирод, также в доспехах, его лицо непроницаемо, но в глазах застыло холодное удовлетворение. Перед ними, в цепях, измученный, в рваной одежде, но не сломленный окончательно, стоит Антигон Маттафия, последний царь из династии Хасмонеев. Римские легионеры с суровыми лицами держат его под стражей.

– Итак, Антигон, сын Аристобула, – голос Антония звучит ровно, но в нем слышится металл. – Твоя авантюра закончилась. Иерусалим пал. Твои воины перебиты или сдались. Ты сам – мой пленник. Что скажешь в свое оправдание, прежде чем я решу твою участь?

Антигон поднимает голову, его запавшие глаза сверкают ненавистью.

– Оправдание? Перед тобой, римский тиран, и перед этим идумейским выскочкой, предателем моего народа? – он плюет кровью на мозаичный пол. – Я сражался за трон моих отцов, за свободу Иудеи от вашей римской удавки! Я – законный царь из рода Хасмонеев, помазанник Божий! А вы… вы просто убийцы и грабители!

Ирод делает шаг вперед, его рука ложится на эфес меча.

– Довольно этого фарса, Антоний! – голос Ирода резок и нетерпелив. – Этот человек – не царь, а бунтовщик и парфянская марионетка! Он три года заливал Иудею кровью! Пока он жив, в Иудее не будет мира. Каждый недовольный, каждый фанатик будет видеть в нем знамя для нового мятежа! Его нужно казнить. Немедленно и показательно!

Антоний задумчиво смотрит на Антигона, затем на Ирода.

– Казнить царя, Ирод… Это серьезный шаг. Рим обычно оказывает снисхождение к царственным особам, даже к побежденным врагам. Ссылка, почетный плен – такова наша практика. Это произведет не лучшее впечатление на других наших союзников и клиентов на Востоке.

– Какой он царь, Антоний?! – почти выкрикивает Ирод, его обычное самообладание дает трещину. – Он преступник! Он поднял оружие против Рима и его союзника, то есть меня, законного царя, утвержденного Сенатом! Он заключил сделку с парфянами, нашими злейшими врагами! Он несет ответственность за гибель тысяч людей, за разорение страны! Если он останется жив, даже в самой дальней ссылке, его имя будет как искра в пороховой бочке. Моя власть, дарованная мне Римом, не будет прочной, пока дышит этот последний Хасмоней! Он должен умереть, и умереть позорной смертью, чтобы никто больше не осмелился пойти по его пути!

Антигон слушает это с горькой усмешкой.

– Боишься меня, идумейская собака? Даже в цепях я страшнее тебя с твоими римскими легионами! Народ Иудеи никогда не примет тебя! Моя кровь станет проклятием на твоем роду!


Лиэль невольно закрывает глаза.
– О, Всевышний… какая ненависть… Ирод не остановится ни перед чем, чтобы уничтожить последнего Хасмонея. Он прав в одном – пока Антигон жив, его положение действительно шатко.

Гай кивает, его лицо мрачно.

– Ирод абсолютно безжалостен в достижении своих целей. Для него Антигон – не просто поверженный враг, а символ всего старого порядка, который он должен уничтожить, чтобы построить свой. И он давит на Антония, зная его слабости и его заинтересованность в стабильной Иудее под контролем верного Риму правителя.

Антоний некоторое время молчит, взвешивая слова Ирода. Затем он медленно кивает.

– Ты прав, Ирод. В сложившихся обстоятельствах проявление обычной римской снисходительности может быть истолковано как слабость. Этот Антигон действительно принес много бед. Иудея нуждается в твердой руке и окончательном прекращении смуты. – Он обращается к центуриону стражи. – Уведите его. Приказ таков: сначала высечь розгами публично, как обычного разбойника, а затем – обезглавить. Пусть это послужит уроком всем, кто осмелится бросить вызов Риму и его друзьям.

Центурион козыряет.

– Будет исполнено, триумвир!

Солдаты грубо хватают Антигона и выволакивают из зала. Его проклятия и крики о мщении еще некоторое время доносятся из коридора, а затем стихают.

Лиэль прижимает руку ко рту, ее глаза расширены от ужаса.

– Розгами… а потом обезглавить… Как простого преступника! Последнего царя из рода Хасмонеев, потомка тех, кто вернул нам свободу… Какое страшное унижение! Какая беспощадная жестокость! Это… это конец целой эпохи.

Гай смотрит на опустевшее место, где только что стоял Антигон, его голос лишен эмоций.

– Да, Лиэль. Это конец династии Хасмонеев, правившей Иудеей более ста лет. Их слава и их ошибки – все ушло в прошлое с последним ударом топора палача. Ирод добился своего. Он не просто устранил соперника; он унизил и уничтожил саму идею Хасмонейского правления. Теперь на иудейском престоле окончательно утвердился Ирод I. Начинается новая эпоха в истории Иудеи – эпоха Ирода Великого.

Экран вновь оживает, показывая Иерусалим, но уже не дымящиеся руины, а город, где постепенно налаживается жизнь. Прошло несколько месяцев после казни Антигона. Царский дворец, некогда принадлежавший Хасмонеям, теперь резиденция Ирода I. Сам Ирод, уже без доспехов, в богатых, но строгих одеждах, принимает доклады своих советников и военачальников. Рядом с ним, на почетном месте, но с выражением сдержанной печали и отстраненности на прекрасном лице, сидит Мариамна, его новая жена, последняя принцесса из рода Хасмонеев.

– …таким образом, мой царь, последние очаги сопротивления в Галилее подавлены, – докладывает один из военачальников. – Разбойничьи шайки, поддерживавшие Антигона, рассеяны или уничтожены. В Идумее и Самарии также спокойно. Народ, уставший от войны, понемногу возвращается к мирной жизни.

Ирод удовлетворенно кивает.

– Хорошо. Жестокость, проявленная при взятии Иерусалима, и показательная казнь Антигона сделали свое дело. Люди поняли, что время смут прошло. Но порядок, купленный страхом, непрочен. Нам нужна лояльность, – он переводит взгляд на Мариамну, и в его глазах на мгновение мелькает сложная смесь нежности, триумфа и, возможно, некоторой вины. – Наш брак, царица Мариамна, – это первый и главный шаг к примирению. Твоя кровь, кровь Хасмонеев, соединившись с моей властью, дарованной Римом, должна стать основой нового единства Иудеи.

Мариамна медленно поднимает на него глаза. В них нет ненависти, но и любви тоже нет – лишь глубокая, затаенная скорбь и осознание своей роли в этой политической игре.

– Я исполню свой долг перед народом Иудеи, царь Ирод, – ее голос тих, но тверд. – Если мой род должен угаснуть, то пусть это произойдет так, чтобы принести мир этой многострадальной земле. Да будет на то воля Всевышнего.

Ирод слегка хмурится от ее холодности, но не подает вида.

– Воля Всевышнего проявляется через сильных правителей, моя царица. А сила правителя во многом зависит от его союзников. – Он поворачивается к своему главному советнику, идумеянину, как и он сам. – Какие вести от нашего друга и покровителя, Марка Антония? Я отправил ему щедрые дары после взятия Иерусалима и казни этого мятежника. Дошли ли они? И какова его реакция?

Советник склоняет голову.

– Да, мой царь. Дары были приняты с большой благосклонностью. Марк Антоний весьма доволен тем, как быстро и решительно ты навел порядок в Иудее. Он видит в тебе надежного и сильного союзника, способного удержать этот стратегически важный регион под контролем Рима. Он передает тебе свои наилучшие пожелания и подтверждает свою неизменную дружбу и поддержку. Более того, он намерен в ближайшее время посетить Восток и, возможно, удостоит Иерусалим своим визитом. Он также упомянул, что Клеопатра, царица Египта, также проявляет к тебе… интерес.

Ирод усмехается.

– Клеопатра… Эта египетская кошка всегда знает, где пахнет властью и золотом. Но пока Антоний на моей стороне, ее интриги мне не страшны. Наша задача – укреплять связи с Антонием. Он – наш щит и меч на римской арене. Отправляйте ему новые дары, заверяйте в моей вечной преданности. Пригласите его от моего имени посетить Иерусалим, как только он прибудет в Сирию. Мы устроим ему прием, который он не забудет! Пусть весь Восток видит, кто является главным союзником Рима в этих землях!

Лиэль, наблюдая за Иродом, качает головой.

– Удивительный человек… Жестокий, безжалостный, но при этом такой расчетливый и дальновидный политик. Едва утвердившись на троне, он уже думает о легитимации власти через брак и об укреплении союза со своим римским покровителем. Он понимает, что его царствование целиком и полностью зависит от воли Рима, и в первую очередь – от Антония.

Гай кивает.

– Именно. Казнь Антигона закрыла одну главу, но открыла другую. Ирод I начинает свое правление. Эпоха Хасмонеев закончилась. Начинается эра Ирода – энергичного, жестокого и амбициозного царя-клиента Рима.

Экран машины времени вспыхивает, показывая бурлящий Рим. 32 год до н.э. На Форуме толпы людей, возбужденно обсуждающих последние новости. 

– Невероятно! Слыхали?! Октавиан обнародовал завещание Антония! – кричит один горожанин другому, размахивая руками. – Говорят, он там все римские земли на Востоке Клеопатре и ее ублюдкам отписал! И похоронить себя велел в Александрии, рядом с этой нильской ведьмой!

– Предатель! – подхватывает другой. – Забыл, что он римлянин! Променял Рим на юбку распутной царицы! Позор! Сенат должен немедленно лишить его всех полномочий!

В Курии обстановка не менее накаленная. Октавиан, спокойный и решительный, обращается к сенаторам. Рядом с ним – его верные соратники, Агриппа и Меценат. Места, где раньше сидели Антоний и Лепид, пустуют.

– Отцы-сенаторы! – голос Октавиана звучит твердо, но с нотками праведного гнева. – Вы все ознакомились с содержанием этого позорного документа, именуемого завещанием Марка Антония. Подлинное оно или нет – судить не мне, но дела его говорят громче всяких слов! Он раздает римские провинции как свои личные владения! Он ведет себя не как римский триумвир, а как восточный деспот, ослепленный чарами египетской царицы! Он оскорбляет богов Рима и предает идеалы, за которые сражался и пал великий Цезарь, чьим верным соратником он когда-то был!

Один из сенаторов, сторонник Антония, пытается возразить:

– Но это… это может быть подделка, Октавиан! Провокация, чтобы очернить имя доблестного воина! Нам известно, что завещания хранятся в храме Весты под строжайшей охраной! Как оно могло быть так легко обнародовано, если только не было… изъято силой или сфабриковано?

– Подделка?! – Октавиан повышает голос. – А его отказ явиться в Рим по вызову Сената – тоже подделка? А его открытое сожительство с Клеопатрой, в ущерб законной римской супруге, моей сестре Октавии, – это тоже выдумка? А его самовольные войны и раздача царских титулов детям этой египтянки, знаменитые «Дарования Александрии»? Нет, отцы-сенаторы! Антоний сам себя поставил вне римского закона! Его действия полностью соответствуют духу этого завещания, где он признает Клеопатру женой, назначает их детей наследниками римских земель и желает быть похороненным в Египте!

Лиэль, наблюдая за этой сценой, встревоженно шепчет:

– Какая мощная пропагандистская машина! Октавиан мастерски использует это завещание, реальное оно или нет, чтобы настроить общественное мнение и Сенат против Антония. Но, Гай, мы же можем попытаться узнать правду! Наша машина… она способна показать нам момент составления этого завещания или как Октавиан его получил? Это была полная подделка? Или в нем была доля истины? А куда, кстати, делся Лепид, третий триумвир? Его ведь тоже нет.

Гай на мгновение задумывается, его пальцы скользят по невидимой панели управления на запястье. Экран перед ними слегка мерцает, изображение Рима сменяется на более камерную сцену.

– Попробуем, Лиэль. Заглянем в Александрию, за несколько месяцев до этих событий… и в Рим, к весталкам, в момент изъятия документа. 

Экран вспыхивает ярким светом, затем стабилизируется, показывая просторный, залитый солнцем зал во дворце в Александрии. Марк Антоний, уже немолодой, но все еще властный, сидит за массивным столом. На его лице следы усталости и, возможно, излишеств. Рядом с ним, элегантная и внимательная, стоит Клеопатра. Перед Антонием – писец с папирусом и каламом.

– Пиши, Каллимах, – голос Антония звучит немного хрипло. – «Я, Марк Антоний, триумвир, находясь в здравом уме и твердой памяти…» Да-да, все эти формальности… «…завещаю следующее: Первое. Подтверждаю мои дары, сделанные в Александрии: сыну моему Птолемею Филопатору, известному как Цезарион, верховную власть над Египтом и Кипром, как сыну божественного Юлия и царицы Клеопатры. Детям моим от царицы Клеопатры: Александру Гелиосу – Армению, Мидию и Парфию, как только она будет завоевана; Клеопатре Селене – Киренаику и Ливию; Птолемею Филадельфу – Финикию, Сирию до Евфрата и Киликию…»

Клеопатра кладет руку ему на плечо, ее голос мягок, но настойчив:

– И не забудь, мой Антоний, о нас. О нашем союзе. И о том, где ты желаешь обрести вечный покой.

Антоний устало улыбается ей.

– Конечно, моя царица. «Второе. Признаю царицу Клеопатру VII Филопатор моей законной супругой, а брак мой с Октавией, сестрой Цезаря Октавиана, считать расторгнутым ввиду ее неверности духу нашего союза и римским добродетелям…» – тут он усмехается. – «Третье. Желаю, чтобы тело мое, где бы ни настигла меня смерть, было перевезено в Александрию и погребено рядом с царицей Клеопатрой в мавзолее, который мы начали строить…»

Изображение на экране меняется. Теперь это темное, священное хранилище в храме Весты в Риме. Несколько решительных мужчин в сопровождении ликторов, явно люди Октавиана, требуют у старшей весталки выдать им документ.

– Во имя Сената и блага Рима, почтенная мать, – говорит один из них, – мы должны ознакомиться с завещанием Марка Антония. Ходят слухи, что оно содержит измену!
Весталка, бледная, но исполненная достоинства, сопротивляется:

– Это святотатство! Завещания, вверенные нам, неприкосновенны! Антоний – римский гражданин!

– Римский гражданин, который предал Рим! – отрезает посланник Октавиана. – Выдайте его, или мы будем вынуждены применить силу. Государственная необходимость превыше формальностей!

В конце концов, под угрозой, жрицы уступают. С тяжелым сердцем старшая весталка достает из ларца запечатанный свиток и передает его людям Октавиана.

Экран снова возвращается к сцене в Сенате, где Октавиан произносит свою речь.

Лиэль потрясенно молчит несколько мгновений.

– Значит… значит, оно было подлинным! По крайней мере, в основных своих положениях! Антоний действительно все это завещал! И похоронить себя рядом с Клеопатрой, и земли… и даже попытался унизить Октавию!

Гай кивает, его лицо серьезно.

– Да, похоже, содержание, которое Октавиан представил Сенату, по большей части соответствовало действительности. Антоний, ослепленный любовью или политическими амбициями, действительно совершил эти шаги, которые были абсолютно неприемлемы для римского менталитета. Он недооценил реакцию Рима и хитрость Октавиана.

Лиэль качает головой.

– Тогда Октавиану даже не пришлось сильно стараться с подделкой. Он просто… обнародовал правду, которая оказалась страшнее любой лжи для репутации Антония.

– Именно, – подтверждает Гай. – Он отобрал самые скандальные пункты, усилил какие-то формулировки, но основа была реальной. И это делало его пропаганду еще более убийственной. Антоний сам дал ему в руки оружие против себя. Что касается Лепида, то он к этому времени уже сошел с политической арены. После неудачной попытки бросить вызов Октавиану на Сицилии в 36 году до н.э., он был лишен триумвирских полномочий и отправлен в своего рода почетную ссылку, сохранив лишь сан Великого понтифика. Так что поле битвы за единоличную власть осталось за Антонием и Октавианом. И Октавиан, как видишь, действует куда хитрее и расчетливее. Он не объявляет войну Антонию, римлянину, что было бы гражданской войной и вызвало бы осуждение. Он объявляет войну Клеопатре.

В Курии обстановка не менее накаленная. Октавиан, спокойный и решительный, обращается к сенаторам.

– Отцы-сенаторы! – голос Октавиана звучит твердо. – Вы все ознакомились с содержанием этого позорного документа... Его дела говорят громче всяких слов! Он раздает римские провинции как свои личные владения! Он ведет себя не как римский триумвир, а как восточный деспот, ослепленный чарами египетской царицы! Он оскорбляет богов Рима и предает идеалы, за которые сражался и пал великий Цезарь, чьим верным соратником он когда-то был!

Один из сенаторов, сторонник Антония, пытается возразить:

– Но как мы можем быть уверены в его подлинности, Октавиан! Изъятие завещания из храма Весты силой – это неслыханно!

– Неслыханно?! – Октавиан повышает голос. – А его отказ явиться в Рим по вызову Сената – тоже неслыханно? А его открытое сожительство с Клеопатрой, в ущерб законной римской супруге, моей сестре Октавии, – это тоже неслыханно? А его самовольные войны и раздача царских титулов детям этой египтянки, знаменитые «Дарования Александрии»? Нет, отцы-сенаторы! Антоний сам себя поставил вне римского закона! Его действия полностью соответствуют духу этого завещания, где он признает Клеопатру женой, назначает их детей наследниками римских земель и желает быть похороненным в Египте!

В зале Сената тем временем нарастает гул негодования против Антония.

– Лишить его всех полномочий! – кричат сенаторы. – Признать врагом государства!

– Сенат Рима, – продолжает Октавиан, дождавшись тишины, – не может более мириться с таким поведением. Предлагаю лишить Марка Антония всех триумвирских полномочий и консульских назначений, которые он получил! Он сам избрал свой путь, путь предательства интересов Рима!
Предложение принимается почти единогласно.

– А теперь, отцы-сенаторы, – Октавиан делает паузу, его взгляд становится ледяным. – Мы не можем оставить без ответа наглость этой египетской царицы, которая посмела посягнуть на римские земли и римскую честь, опутав своими чарами римского полководца! Я предлагаю объявить войну Клеопатре, царице Египта! Пусть она ответит за свое высокомерие и за то зло, которое она причинила Риму!

Снова крики одобрения.

– Войну Клеопатре! Да! Смерть египетской змее!

Лиэль качает головой.

– Хитро. Очень хитро. Формально – война против иностранной царицы, а по сути – решающая схватка за власть над всем римским миром. Гражданская война под благовидным предлогом.

Гай кивает.

– Октавиан – мастер политической игры. Он обеспечил себе моральное превосходство и юридическое оправдание. 

Экран машины времени вспыхивает ослепительным блеском. Перед Гаем и Лиэль разворачивается грандиозная панорама: лазурные воды Ионического моря у мыса Акций. 2 сентября 31 года до н.э. Сотни боевых кораблей – трирем, квинквирем и более крупных декарем – выстроились друг против друга. С одной стороны – флот Марка Антония и Клеопатры, огромный, но несколько громоздкий. С другой – более маневренные и лучше обученные корабли Октавиана под командованием его гениального адмирала Марка Випсания Агриппы. Воздух дрожит от криков воинов, рева труб и глухих ударов таранов.

– Смотри, Гай! Какая армада! – Лиэль с трудом перекрикивает шум битвы. – Корабли Антония – настоящие плавучие крепости! Огромные, с высокими бортами, с метательными машинами на палубах!

Гай, не отрывая взгляда от экрана, где разворачивается сложная тактическая игра, кивает:

– Да, они внушительны. Антоний делает ставку на мощь своих флагманов и численное превосходство в пехоте на борту. Но Агриппа… он действует иначе. Видишь, его корабли легче, быстрее. Они не пытаются идти в лобовую атаку на эти громадины. Они кружат, изматывают, стараются повредить весла и рули, изолировать отдельные корабли от основного строя.

На одном из огромных кораблей Антония – его флагмане «Антониаде» – сам триумвир, в сверкающих доспехах, пытается руководить боем. Рядом с ним, на специально оборудованном для нее золоченом корабле «Антониасе», находится Клеопатра со своей египетской эскадрой.

– Держать строй! – ревет Антоний, перекрывая шум битвы. – Не давайте этим шавкам Октавиана разорвать нашу линию! Тараньте их, берите на абордаж! Где поддержка с флангов?!

Но фланги уже охвачены кораблями Агриппы. Более мелкие и быстрые либурны Октавиана, словно стая хищных рыб, набрасываются на тяжеловесные суда Антония.

– Господин Агриппа! – кричит один из центурионов на флагмане Октавиана, где сам Октавиан напряженно следит за ходом сражения. – Мы прорвали их левый фланг! Корабли противника смешались!

Агриппа, стоящий на носу своего корабля, отдает четкие приказы:

– Не увлекаться преследованием отдельных судов! Главная цель – флагман Антония и корабли Клеопатры! Отрезать им путь к отступлению! Зажечь их просмоленные борта огненными стрелами!

Внезапно среди хаоса битвы происходит нечто неожиданное. Корабли египетской эскадры Клеопатры, включая ее собственный флагман, поднимают все паруса и начинают выходить из боя, устремляясь на юг, в открытое море.

– Что… что происходит?! – Лиэль в недоумении. – Клеопатра… она бежит?! Бросает Антония в самый разгар сражения?

Антоний на своем флагмане видит этот маневр. Его лицо искажается от ярости и отчаяния.

– Куда?! Клеопатра! Вернись! Не смей! – он кричит, но его голос тонет в грохоте битвы. На мгновение он застывает в нерешительности, глядя то на удаляющиеся корабли возлюбленной, то на своих воинов, отчаянно сражающихся вокруг. Затем, приняв роковое решение, он отдает приказ:

– За мной! За царицей! Прорываемся!

Несколько кораблей из его ближайшего окружения, включая «Антониаду», пытаются последовать за Клеопатрой, пробиваясь сквозь строй кораблей Октавиана. Это вносит еще большую сумятицу в ряды его флота.

– Он тоже бежит! – восклицает Лиэль. – Антоний бросает свой флот и армию! Не могу поверить!

Гай мрачно кивает.

– Роковое решение. Возможно, он опасался за Клеопатру, возможно, решил, что битва проиграна и нужно спасать хотя бы ее и себя для продолжения борьбы. Но для его воинов это был сокрушительный удар. Их полководец, их кумир – бежал.

Оставшись без командования и видя бегство своих предводителей, флот Антония начинает сдаваться. Одни корабли спускают флаги, другие охвачены пламенем, третьи пытаются выброситься на берег.

– Победа! – раздается на кораблях Октавиана. – Антоний бежал! Их флот разбит! Слава Цезарю Октавиану! Слава Агриппе!

Сухопутная армия Антония, стоявшая на берегу и наблюдавшая за разгромом своего флота, также оказывается в отчаянном положении. Лишенная поддержки с моря и деморализованная бегством командующего, она через несколько дней капитулирует перед легионами Октавиана.

Экран застывает на ликующих воинах Октавиана и дымящихся останках некогда могучего флота Антония.

– И это все… – тихо произносит Лиэль. – Одна битва, несколько часов – и судьба мира решена. Октавиан – неоспоримый победитель. Антоний и Клеопатра – беглецы.

Гай кивает.

– Битва при Акции стала кульминацией многолетней борьбы за наследие Цезаря. Агриппа проявил себя как выдающийся флотоводец, а Октавиан – как удачливый и расчетливый политик, сумевший дождаться своего часа и использовать ошибки противника. Путь к единоличной власти для него теперь открыт.

= 1 =

Экран машины времени переносит Гая и Лиэль в раскаленную солнцем Александрию. 30 год до н.э. Легионы Октавиана уже на подступах к городу, с моря его блокирует римский флот. Во дворце Птолемеев царит паника и отчаяние.

Антоний, сломленный и потерявший всякую надежду, мечется по залам. Его некогда гордая осанка исчезла, одежда измята, взгляд безумен.

– Все потеряно! – бормочет он, обращаясь то к немногим оставшимся верным слугам, то к пустоте. – Легионы разбежались… Флот сдался… Октавиан не пощадит… Клеопатра! Где Клеопатра?! Она предала меня! Все из-за нее!

В это время Клеопатра, запершись со своими самыми доверенными служанками, Хармион и Ирас, в своем мавзолее, пытается найти выход. Она отправляет гонцов к Октавиану, предлагая отречься от престола в пользу своих детей, пытаясь выторговать им жизнь и хоть какое-то будущее.

– Госпожа, гонец вернулся от Цезаря Октавиана! – вбегает слуга, его лицо выражает смешанные чувства надежды и страха. – Он… он выслушал твои предложения. Он говорит, что ценит твое благоразумие и готов обсуждать будущее Египта. Он обещает сохранить тебе жизнь и отнестись с должным уважением, если ты… проявишь мудрость и будешь сотрудничать. Он также намекнул, что судьба Антония… должна быть решена таким образом, чтобы не омрачать будущее Египта и его отношений с Римом.

Клеопатра слушает внимательно, ее пальцы нервно теребят складки платья. Она понимает скрытый смысл слов Октавиана.

– Сотрудничать… – шепчет она. – Он хочет, чтобы я сама отдала ему Египет на блюдечке. И намекает, что Антоний – помеха для такого «сотрудничества». Он хочет, чтобы я предала Антония в обмен на туманные обещания для себя и моих детей? Никогда! – ее голос крепнет, в глазах сверкает прежний огонь. – Передайте вашему Цезарю, что царица Египта готова к переговорам о будущем своей страны, но она не торгует честью и не предает тех, кто был ей дорог! Пусть он сам явится ко мне, если хочет говорить как равный с равной, а не как победитель с пленницей!

До Антония доходит ложный слух, пущенный самой Клеопатрой в отчаянной попытке заставить его действовать или избавить от мучений, – будто она покончила с собой.

– Клеопатра… мертва? – шепчет Антоний, его лицо становится пепельным. – Тогда и мне незачем жить! Эрос! – кричит он своему верному оруженосцу. – Ты клялся убить меня, когда я прикажу! Пришло время!

Эрос, со слезами на глазах, обнажает меч, но вместо того чтобы убить господина, вонзает его себе в грудь.

– Нет! Эрос! – Антоний в ужасе бросается к нему, но уже поздно. – Даже ты… ты оказался благороднее меня… Тогда я сам!

Антоний выхватывает свой меч и пытается пронзить себя, но удар получается неточным и не смертельным. Он падает, истекая кровью, но еще живой.

В этот момент прибегает Диомед, секретарь Клеопатры.

– Господин Антоний! Царица… она жива! Она в мавзолее! Она просит доставить тебя к ней!

С последним усилием, поддерживаемый слугами, истекающий кровью Антоний приказывает нести себя к мавзолею. С трудом, с помощью веревок, его поднимают через окно в усыпальницу, где ждет Клеопатра. Он умирает у нее на руках, успев лишь прошептать, чтобы она не доверяла никому из людей Октавиана, кроме Гая Прокулея.

Лиэль смотрит на эту трагическую сцену со слезами на глазах.

– Какая страшная агония… Гай, но ведь самоубийство… Мы уже говорили об этом в контексте Фазаила. Для римлянина, особенно воина, это был более приемлемый выход, чем позор плена?

Гай кивает, его взгляд задумчив.

– Да, Лиэль. В римской традиции, особенно среди аристократии и военных, самоубийство в определенных обстоятельствах – перед лицом неминуемого позора, поражения, тирании или тяжелой болезни – считалось достойным выходом, актом сохранения чести (dignitas). Это отличалось от иудейского взгляда, где жизнь – священный дар Бога, и ее самовольное прерывание – тяжкий грех. Для Антония, потерпевшего сокрушительное поражение, потерявшего все и стоящего перед перспективой быть проведенным в триумфальной процессии Октавиана как жалкий пленник, самоубийство было способом избежать окончательного унижения и сохранить остатки былого величия в глазах потомков. Это был его последний акт неповиновения судьбе.

Через несколько дней Октавиан входит в Александрию как победитель. Он встречается с Клеопатрой в ее мавзолее. Царица, облаченная в траур, но не утратившая своего царственного достоинства, пытается использовать все свое обаяние и дипломатическое искусство. Она умоляет о пощаде для своих детей, предлагает ему несметные сокровища Египта.

– Великий Цезарь Октавиан, – голос Клеопатры звучит проникновенно, она простирает к нему руки, на которых сверкают драгоценности. – Судьба была жестока ко мне и к Антонию. Но Египет… Египет может процветать под твоим мудрым покровительством. Мои дети… они станут твоими верными вассалами, если ты проявишь милосердие, достойное истинного римлянина и наследника великого Цезаря…

Октавиан смотрит на нее холодно, непроницаемо. Он вежлив, но его слова не оставляют надежды.

– Царица, твоя личная безопасность гарантирована. Рим оценит сокровища Египта, которые ты мудро решила сохранить. Судьба твоих детей будет рассмотрена Сенатом со всем вниманием. Но ты должна понимать, что эпоха независимого царства Птолемеев подошла к концу. Египет отныне станет частью Римского государства. А ты… ты должна будешь сопровождать меня в Рим, чтобы предстать перед римским народом.

Клеопатра понимает истинный смысл его слов: ее ждет участие в триумфе – величайший позор для гордой царицы. Ее последняя надежда рухнула.

После ухода Октавиана, оставшись со своими верными служанками Хармион и Ирас, Клеопатра принимает последнее решение.

– Они не увидят меня в цепях, идущей за его колесницей по улицам Рима! – говорит она с ледяным спокойствием. – Я умру царицей, как и жила! Принесите корзину со смоквами… и то, что в ней спрятано.

Служанки, рыдая, выполняют ее приказ. В корзине со спелыми фигами прячется маленькая египетская кобра – аспид.

– Прощайте, мои верные подруги, – Клеопатра обнимает их. – Не печальтесь обо мне. Это лучший выход.

Она берет змею и подносит к своей груди.

Когда люди Октавиана, заподозрив неладное, вламываются в мавзолей, они находят Клеопатру уже мертвой на ее золотом ложе, в царском убранстве. Ирас лежит у ее ног, тоже мертвая. Хармион, едва живая, поправляет диадему на голове своей госпожи.

– Прекрасный конец, Хармион, – успевает сказать один из воинов Октавиана.

– Да, прекрасный, – шепчет Хармион, падая замертво. – И достойный потомка стольких царей.

Лиэль с трудом сдерживает рыдания.

– И она тоже… выбрала смерть. Какая трагедия! Такая сильная, умная женщина… но она не смогла смириться с позором. Гай, а ее самоубийство… с точки зрения ее верований, египетских? Это было допустимо?

Гай смотрит на застывшую сцену.

– В древнеегипетской религии отношение к самоубийству было сложным и не таким однозначно негативным, как, например, в иудаизме. Хотя жизнь считалась ценным даром богов, в некоторых случаях, особенно для царственных особ, смерть могла рассматриваться как переход в иной мир, и способ ухода из жизни имел значение. Укус священного аспида, связанного с богиней Исидой и символом царской власти, мог восприниматься как ритуальный, почти божественный уход, позволяющий избежать унижения и сохранить царское достоинство даже в смерти. Для Клеопатры это был последний царский жест, последний вызов Октавиану. Она предпочла смерть от яда священной змеи, символа ее божественного статуса, унизительному плену.

Экран медленно гаснет, оставляя Гая и Лиэль в молчаливом потрясении от увиденной драмы.

= 2 =

Экран машины времени вновь вспыхивает, показывая суетливую Александрию уже после смерти Клеопатры. Легионеры Октавиана патрулируют улицы, но в воздухе все еще витает напряжение. В одном из залов дворца Октавиан беседует со своими ближайшими советниками. На столе перед ним – донесения и карты.

– Египет покорен, господин, – докладывает один из полководцев. – Сокровища Птолемеев под нашим контролем. Народ смирился. Но остался один… деликатный вопрос. Цезарион.

Октавиан поднимает голову, его взгляд холоден и расчетлив.

– Да, Птолемей XV Филопатор Филометор Цезарь, – он произносит полное имя с едва заметной иронией. – Сын божественного Юлия и покойной царицы. Где он сейчас? Клеопатра успела его куда-то отправить, не так ли?

– Верно, Цезарь, – отвечает другой советник, Гай Корнелий Галл, назначенный первым префектом Египта. – По нашим сведениям, Клеопатра, предчувствуя худшее, пыталась переправить его на юг, в Нубию, или даже дальше – в Индию, через порт Береника на Красном море. Она надеялась, что там он будет в безопасности и, возможно, однажды сможет вернуться.

– Наивные надежды, – Октавиан кривит губы в усмешке. – Пока жив единственный биологический сын Юлия Цезаря, я не смогу спать спокойно. Он – потенциальное знамя для любого мятежа, для любого, кто захочет оспорить мое право на наследие моего приемного отца. Его нужно найти. Любой ценой.

Лиэль, наблюдая за этой сценой, сжимает кулаки.

– Бедный мальчик… Ему всего семнадцать. И он действительно сын Цезаря. Какая угроза он представляет для Октавиана!

Гай кивает.

– Для Октавиана Цезарион – это не просто сын Клеопатры. Это живое напоминание о том, что существует другой Цезарь, по крови, а не по усыновлению. Это прямая угроза его легитимности и планам на единоличную власть. Его судьба была предрешена в тот момент, когда Октавиан победил Антония.

Экран показывает быстро сменяющиеся кадры: юный Цезарион, в сопровождении нескольких верных слуг и своего наставника, грека по имени Родон, спешно покидает Александрию, движется караванным путем через пустыню… Затем – сцена в небольшом портовом городке на Красном море. Родон ведет тайные переговоры с людьми Октавиана.

– Его предали! – восклицает Лиэль. – Наставник! Как это низко!

– Предательство – обычное дело в борьбе за власть, Лиэль, – замечает Гай. – Родон, вероятно, решил, что его собственная жизнь и благополучие стоят дороже верности обреченному юноше. Или его просто подкупили. Октавиан не жалел средств, когда речь шла об устранении угроз.

Снова зал во дворце в Александрии. Перед Октавианом стоит бледный, но гордый юноша – Цезарион. Его только что доставили под конвоем.

– Итак, ты – сын Цезаря? – Октавиан медленно обходит его, внимательно разглядывая. – Ты действительно похож на него… больше, чем я, пожалуй. Но это не имеет значения.

Цезарион смотрит на Октавиана без страха.

– Я – Птолемей Цезарь, законный царь Египта, сын Гая Юлия Цезаря. Чего ты хочешь от меня?

Октавиан останавливается перед ним. Его лицо непроницаемо.

– Я хочу мира и стабильности для Рима и для Египта. А твое существование… оно этому мешает. Знаешь, есть такая греческая поговорка, приписываемая, кажется, Аристотелю, хотя он говорил о другом… οὐκ ἀγαθὸν πολυκοιρανίη, «нехорошо многовластие». А я бы сказал так: двух Цезарей – слишком много. Один Цезарь, один правитель – вот залог порядка.

Он делает знак центуриону, стоящему у двери.

– Уведите его. И сделайте то, что должно быть сделано. Тихо и без лишнего шума.

Цезариона уводят. Он не сопротивляется, идет с высоко поднятой головой.

Через некоторое время в зал входит центурион.

– Приказ исполнен, Цезарь.

Октавиан кивает, его лицо не выражает никаких эмоций.

– Хорошо. Теперь Египет действительно наш. И наследие Цезаря – тоже.

Лиэль закрывает лицо руками.

– Семнадцать лет… Он даже не успел пожить. Какая жестокость! И все ради власти… &quot;Двух Цезарей слишком много&quot;… Эта фраза войдет в историю как символ беспощадной политической целесообразности.

Гай кивает, его голос звучит глухо.

– Да. С казнью Цезариона в 30 году до н.э. династия Птолемеев, правившая Египтом триста лет, окончательно пресеклась. И Октавиан устранил последнего прямого потомка Юлия Цезаря, который мог бы оспорить его права. Это был жестокий, но, с его точки зрения, необходимый шаг на пути к абсолютной власти.

= 3 =

Экран гаснет на мгновение, а затем вновь освещается, показывая Октавиана, который теперь уже не просто победитель, а фактический правитель всего римского мира. Он диктует указы своим секретарям. Рядом – карты Египта.

– Египет отныне становится провинцией Рима, – заявляет Октавиан твердым голосом, обращаясь к Гаю Корнелию Галлу, своему доверенному лицу. – Но это будет не обычная провинция, управляемая сенатором. Египет – моя личная житница, ключ к стабильности Рима. Поэтому он будет управляться префектом, назначаемым непосредственно мной, из всаднического сословия. И ты, Галл, будешь первым префектом Египта. Твоя задача – обеспечить бесперебойные поставки зерна в Рим и поддерживать порядок. Ни один сенатор не ступит на землю Египта без моего личного разрешения.

Галл склоняет голову.

– Я понимаю всю ответственность, Цезарь. И не подведу твоего доверия.

Лиэль, наблюдая за этим, задумчиво произносит:
– Так закончилась трехсотлетняя история династии Птолемеев… Эллинистический Египет перестал существовать как независимое государство. Какая потеря для культуры! А что стало с остальными детьми Антония и Клеопатры? С Александром Гелиосом, Клеопатрой Селеной и маленьким Птолемеем Филадельфом?

Гай переключает внимание машины времени. На экране появляется изображение Октавии Младшей.

– Их Октавиан пощадил, Лиэль. Возможно, из уважения к своей сестре Октавии, которая взяла их на воспитание. Или счел, что они, в отличие от Цезариона, не представляют угрозы.

Лиэль:

– И какова их судьба?

Гай:

– Александр Гелиос и Птолемей Филадельф умерли в юности. А вот Клеопатра Селена II…

Экран показывает повзрослевшую Клеопатру Селену, выходящую замуж за Юбу II, царя Нумидии.

– Она стала царицей Мавретании, – продолжает Гай, – и правила вместе с Юбой II довольно успешно. Их двор в Цезарее Мавританской стал центром эллинистической культуры в Северной Африке.

Лиэль с некоторой грустью улыбается.

– Хоть какая-то искра надежды… Но все равно, гибель Цезариона и конец независимого Египта – это такая мрачная страница. Египет стал просто житницей Рима.

Гай кивает.

– Да. Имя Цезариона осталось лишь трагическим напоминанием. А мир вступил в новую эру.

Лиэль:

– Эру Римской империи… Конец эллинистическим царствам. Это угасание тех ярких очагов культуры – Пергама, Антиохии, Александрии… Все будет поглощено Римом? Унифицировано? Я так боюсь, что этот уникальный синтез греческих традиций с элементами культур Востока – египетской, персидской, месопотамской – просто растворится в римском прагматизме.

Гай:

– Не совсем так, Лиэль, и уж точно не «растворится». Эллинистическая культура была слишком велика и влиятельна, чтобы просто исчезнуть. Рим сам во многом ее наследник и, я бы сказал, активный пользователь. Она не была «поглощена» в смысле уничтожения, а скорее интегрирована и трансформирована, став важнейшей частью самого римского мира.

Лиэль:

– Интегрирована… Звучит немного обтекаемо. Что конкретно ты имеешь в виду? Например, язык? Греческий ведь был лингва франка всего Востока.

Гай:

– Именно! И он им остался. Койне, общегреческий язык эллинистической эпохи, не утратил своего значения. Он остался языком интеллектуальной элиты, философии, науки. 

Лиэль:

– А литература? Великие эллинистические поэты, Каллимах, Феокрит… Их тоже читали в Риме?

Гай:

– Не просто читали, а активно подражали и развивали их традиции! Римская поэзия многим обязана эллинам. Вергилий в своей «Энеиде» явно опирался на эллинистические эпические традиции. А Александрийская библиотека, хоть и пострадавшая в войнах, продолжала оставаться символом и источником знаний для римских ученых. Историк Полибий, например, оказал огромное влияние на Ливия и Тацита.

Лиэль:

– Хорошо, с языком и литературой понятно. Но философия? Стоицизм, эпикуреизм, скептицизм – эти школы ведь тоже зародились в эллинистическом мире.

Гай:

– И они стали основой интеллектуальной жизни Рима! Стоицизм, с его акцентом на добродетель, самоконтроль и служение долгу, идеально вписался в римские идеалы. Сенека, Эпиктет, сам император Марк Аврелий – все они были видными стоиками. Эпикуреизм нашел своего выразителя в Лукреции.

Лиэль:

– А как же великие классики – Сократ, Платон, Аристотель? Их наследие ведь тоже было частью эллинистической мысли?

Гай:

– Безусловно! Эллинистическая философия во многом выросла из их идей, переосмысливая и развивая их. Диалоги Платона, логика и этика Аристотеля, сократический метод вопрошания – все это было фундаментом. А неоплатонизм, развившийся из эллинистических интерпретаций Платона, – тот вообще оказал колоссальное влияние не только на позднюю античную философию и мистицизм, но и на формирование христианской теологии, а также на иудейскую мысль и исламскую философию в последующие века.

Лиэль:

– То есть, Рим воспринял не только эллинистические &quot;надстройки&quot;, но и этот классический греческий фундамент?

Гай:

– Именно. И не только в чистой философии. Сама философия науки, подход к систематизации знаний, который Аристотель так блистательно разработал, его логика – все это было усвоено Римом и стало основой для образования и научного мышления.

Лиэль:

– А математика? Геометрия Евклида, например?

Гай:
– Она стала не просто учебной дисциплиной, а основой для их впечатляющих инженерных достижений! Методы наблюдения и классификации, применявшиеся в Александрийской школе в астрономии, медицине, ботанике, также были восприняты и адаптированы римскими учеными и энциклопедистами, такими как Плиний Старший.

Лиэль:

– А наука в более широком смысле? Ведь Александрия была настоящим научным центром! Эратосфен, измеривший Землю, Архимед…

Гай:

– И Александрия оставалась таким центром и под римским владычеством! Птолемей – астроном и географ, Герон – механик, Гален – врач, систематизировавший античную медицину на века вперед, – все они творили уже в римскую эпоху, но опираясь на эллинистические достижения. Римляне были прекрасными инженерами, но теоретическую базу для их акведуков и катапульт во многом заложили греческие математики и механики.

Лиэль:

– Это впечатляет. А искусство, архитектура? Рим ведь славится своими грандиозными постройками, статуями…

Гай:

– И здесь эллинистическое влияние огромно! Реализм, эмоциональность, драматизм эллинистической скульптуры – «Лаокоон», «Венера Милосская» – вдохновляли римских мастеров. Они копировали греческие оригиналы, развивали портретную скульптуру.

Лиэль:

– А архитектурные стили? Коринфский ордер, например?

Гай:

– Он, как и другие греческие ордера, широко использовался в римских храмах и общественных зданиях. Театры, стадионы и гимнасии, характерные для эллинистических городов, стали частью римской городской инфраструктуры. Помпейские фрески и мозаики часто повторяют эллинистические мотивы.

Лиэль:

– То есть, и в повседневной жизни, в облике городов это наследие сохранялось?

Гай:

– Безусловно. Римляне заимствовали концепцию агоры (форума), общественных библиотек. Более того, включение эллинистических царств в империю способствовало сохранению этих городов как культурных и административных центров. Александрия не утратила своего значения.


Лиэль:

– Значит, эллинизм не был «унифицирован» и уничтожен Римом, а стал… его культурной основой?

Гай:

– Можно сказать и так. Он был интегрирован, трансформирован, но его влияние было огромным и долгосрочным. Вспомни Византию – прямую наследницу Рима на Востоке, где греческий язык и эллинистические традиции доминировали веками. А затем, через Византию и арабский мир, эллинистические тексты вернулись в Европу и вдохновили Ренессанс. Так что наследие эллинизма продолжает жить и влиять на нас даже сегодня.

Лиэль:

– Пожалуй, ты прав. Это не столько конец, сколько переход, трансформация. И в этом есть своя, пусть и горькая, но логика истории. А Римская республика? Она ведь тоже умерла в этих гражданских войнах. Вместо сенаторов и консулов – один человек, Октавиан, который скоро станет Августом. Конец свободе?

Гай:

– Скорее, конец хаосу, Лиэль. Республика изжила себя. Ее институты не справлялись с управлением огромной державой. Столетие гражданских войн – это ее агония. Принципат Августа – это установление порядка.

Лиэль:

– Порядка ценой автократии… Кстати, Гай, а кого считать первым императором? Юлия Цезаря, который фактически разрушил Республику и сосредоточил в своих руках огромную власть, или все-таки Октавиана Августа, который формально основал принципат?

Гай на мгновение задумывается.

– Это классический спор, Лиэль. Юлий Цезарь действительно заложил основы для перехода к единоличной власти. Он получил пожизненную диктатуру, носил титул «император» в его первоначальном, военном значении – как победоносный полководец. Он фактически правил как монарх.

Лиэль:

– То есть, он был первым по сути?

Гай:

– По сути – да, он проложил путь. Но формально систему принципата, где император является «первым среди равных» (princeps inter pares), но фактически обладает всей полнотой власти, создал именно Октавиан Август. Он не называл себя царем или диктатором.

Лиэль:

– А почему, кстати? Ведь Цезаря после смерти обожествили, его имя стало почти священным. Почему Август, его наследник, не воспользовался этим и не провозгласил себя царем открыто? Римляне, кажется, уже были готовы к монархии.

Гай:

– По сути – да, он проложил путь. Но формально систему принципата, где император является «первым среди равных» (princeps inter pares), но фактически обладает всей полнотой власти, создал именно Октавиан Август. Он не называл себя царем или диктатором.

Лиэль:

– А почему, кстати? Ведь Цезаря после смерти обожествили, его имя стало почти священным. Почему Август, его наследник, не воспользовался этим и не провозгласил себя царем открыто? Римляне, кажется, уже были готовы к монархии.

Гай:

– Не совсем так, Лиэль. Ты же помнишь римскую историю и их отношение к царской власти. После изгнания последнего из семи легендарных царей, Тарквиния Гордого, в конце VI века до н.э., само слово &quot;царь&quot; (rex) стало для римлян символом тирании и деспотизма. Память об этом была очень сильна, даже спустя столетия. Убийство Цезаря во многом было спровоцировано именно подозрениями в том, что он стремится восстановить царскую власть. Октавиан был куда более тонким и осторожным политиком, чем его приемный отец. Он прекрасно понимал, что открытое провозглашение монархии, использование титула &quot;rex&quot;, вызовет резкое отторжение у сенатской аристократии и может спровоцировать новые заговоры, подобные тому, что погубил Цезаря.

Лиэль:

– То есть, он предпочел действовать исподволь, маскируя свою единоличную власть под республиканские формы?

Гай:

– Именно. Он восстановил Республику, как он сам утверждал, но на деле это была уже совершенно иная Республика, где реальная власть принадлежала ему. Это был гениальный политический маневр, позволивший ему установить автократию, не вызывая открытого сопротивления. Так что, если говорить о формальном начале Римской империи как политической системы, то это Август. Если же о человеке, который нанес Республике смертельный удар и показал возможность единоличного правления, – то это Юлий Цезарь.

Лиэль:

– Понятно. Август был более хитрым политиком, оформившим то, что Цезарь начал силой. Но вернемся к этому новому «порядку». Pax Romana… Не кажется ли тебе, что это лишь отсрочка? Что сама идея огромной империи, рожденной в крови, несет в себе семена упадка?

Гай:

– Любая империя, Лиэль, несет в себе эти семена. Концентрация власти, огромные территории, покоренные народы…

Лиэль:

– То есть, это лишь замедление неизбежного?

Гай:

– Да, но это замедление длиной в несколько веков. Веков, которые изменят мир. 

Экран медленно гаснет, оставляя Гая и Лиэль в тишине, размышляющих над грандиозными и трагическими событиями, свидетелями которых они только что стали, и над вечными вопросами власти, свободы и неизбежности исторических циклов.</text>
      <sha1>6boziej6bky3y370g5l1njhumpsgz1x</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Рецепт:Губадия</title>
    <ns>104</ns>
    <id>35014</id>
    <revision>
      <id>260995</id>
      <timestamp>2025-06-04T14:54:30Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Heffalump1974</username>
        <id>37550</id>
      </contributor>
      <comment>Открытки</comment>
      <origin>260995</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="5204" sha1="m2s0bne9qnoqg25zcyhxbymiqpdolyt" xml:space="preserve">{{Рецепт
 |Изображение = 
 |Категория   = выпечка
 |Кухня = Татарская кухня, Чувашская кухня, Башкирская кухня
 |Порций      = 
 |Время       = 
 |Сложность   = 
 |Энергетическая ценность = 
 |Ингредиенты = мука
}}

'''Губадия́''' — блюдо татарской чувашской и башкирской кухонь, закрытый круглый многослойный пирог из пресного или дрожжевого теста с различными начинками (корт, рис, рубленые яйца, сухофрукты), иногда мясной фарш.

== Губадия 1 ==
=== Состав&lt;ref name=&quot;bashkirskie85&quot; /&gt; ===
(на 4 порции)
* мука пшеничная: 760 г
* сахар: 1 ст. л.
* маргарин: 220 г
* яйца: 4 шт
* дрожжи: 1 ст. л.
* вода: 0,75 стакана
* жир: 1 ст. л.
* сливочное масло: 1 ст. л.
* соль: по вкусу

для начинки: 
* припущенный рис: 800 г
* яйца вкрутую: 18 шт
* фарш мясной жареный: 660 г
* изюм: 3,5 стакана
* соль: по вкусу
=== Приготовление ===
# Замесить [[Рецепт:Тесто пресное|пресное сдобное тесто]], разделить на неравные 2 части.
# Из большей части теста раскатать лепёшку толщиной 0,4 см, положить на смазанную жиром сковороду. 
# Рис припустить, фарш обжарить, яйца сварить вкрутую и измельчить.
# На середину лепёшки уложить слоями подготовленные рис, фарш,  яйца, изюм, полить сливочным маслом (Слои можно чередовать дважды). 
# Из оставшегося теста раскатать меньшую лепёшку, накрыть ей бОльшую лепёшку с начинкой, края соединить и защипать &quot;веревочкой&quot;.
# Выпекать в хорошо нагретом духовом шкафу.


;Губадия с мясом&lt;ref name=&quot;tatarskie80&quot; /&gt;
=== Состав ===
(yа одну сковороду губадии)
* тесто: 1—1,2 кг, 
* жареное мясо: 300—350 
* корт: 250 г
* рис сырой: 300 г
* изюм: 250 г
* яйца: 6—8 шт
* масло топлёное: 300 г
* соль, перец.
=== Приготовление ===
# Подготовить [[Рецепт:Тесто дрожжевое|дрожжевое]] или [[Рецепт:Тесто пресное|пресное]] тесто. Рис отварить, мясо пропустить через мясорубку и обжарить. Яйца [[Рецепт:Яйца вкрутую|сварить вкрутую]] и измельчить. Изюм (или урюк) распарить).
# Разделать тесто на шарики и раска­тать размером побольше сковороды. Положить на масленую сковороду и смазать сверху маслом. 
# Поверх теста положить корт, затем тонкими слоями подготовленный рис и обжаренный фарш, вновь слой риса, на него измельчённые яйца и опять рис.
# Сверху вы­ложить слой распаренного урюка или изюма; всю начинку обильно полить топлёным маслом. Накрыть тонким слоем раскатанного теста, края защипать и заделать зубчиками. 
# Смазать губадию сверху маслом и посыпать &quot;крош­кой&quot; (масло смешанное с мукой). Выпекать в печи или духовке три сред­ней температуре 40—50 минут.

Готовую гу­бадию нарезать порциями и подавать на стол горячей.

== Примечания ==
{{примечания|refs=&lt;ref name=&quot;tatarskie80&quot;&gt;{{Книга
 |ответственный= 
 |заглавие     = Блюда татарской кухни (набор из 20 открыток)
 |часть        = 
 |место        = Казань
 |издательство = изд. Татарского обкома КПСС
 |год          = 1975
 |страницы     = 
 |страниц      = 20
}}&lt;/ref&gt;
&lt;ref name=&quot;bashkirskie85&quot;&gt;{{Книга
 |ответственный= 
 |заглавие     = Блюда башкирской кухни (набор из 15 открыток)
 |часть        = 
 |место        = М
 |издательство = Планета
 |год          = 1985
 |страницы     = 
 |страниц      = 15
}}&lt;/ref&gt;
}}

{{Татарская кухня}}</text>
      <sha1>m2s0bne9qnoqg25zcyhxbymiqpdolyt</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Империя/Становление/1</title>
    <ns>2</ns>
    <id>35015</id>
    <revision>
      <id>261021</id>
      <timestamp>2025-06-04T18:19:00Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>ы</comment>
      <origin>261021</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="18412" sha1="q876g46x4ey7fg9unfs9wg7ftn4h96h" xml:space="preserve">Часть VII: Становление Империи: Эпоха Августа (30 г. до н.э. – 14 г. н.э.)

Эпизод 1: Триумф и Установление Единовластия (30–28 гг. до н.э.)

Сцена 1.1: Возвращение Победителя  
- Место действия: Рим, 29 г. до н.э.  
- Действие: Октавиан возвращается в Рим после завоевания Египта, празднуя грандиозный тройной триумф за победы в Иллирии, при Акции и над Египтом.  
- Описание: Улицы Рима заполнены ликующими толпами, процессия Октавиана демонстрирует трофеи из Египта, включая символы поражения Клеопатры. Сенат и народ прославляют его, он раздаёт деньги и организует зрелища.  
- Диалоги: Сенаторы восхваляют победы Октавиана; он скромно подчёркивает свою службу Риму.  
- Анализ: Триумф как политический инструмент, символизирующий доминирование Октавиана и конец гражданских войн.

Сцена 1.2: Мастер Политической Игры  
- Место действия: Зал Сената, Рим, 29–28 гг. до н.э.  
- Действие: Октавиан формально «восстанавливает» Республику, но постепенно сосредотачивает власть, получая ключевые должности (консул, трибунская власть, контроль над армией и провинциями).  
- Описание: Дебаты в Сенате показывают умелое маневрирование Октавиана, представляющего себя слугой государства, но собирающего всю полноту власти. Его осторожность контрастирует с явным честолюбием Юлия Цезаря.  
- Диалоги: Октавиан отклоняет призывы к абсолютной власти, ссылаясь на республиканские идеалы. Сенаторы предлагают ему исключительные почести.  
- Анализ: Методы Октавиана подчёркивают его политическую дальновидность, балансирующую между республиканскими традициями и автократическим правлением.

Эпизод 2: «Восстановление» Республики и Реформы (28–23 гг. до н.э.)

Сцена 2.1: Первый Гражданин и Рождение Принципата (27 г. до н.э.)  
- Место действия: Сенат, 13–16 января 27 г. до н.э.  
- Действие: Октавиан «отказывается» от чрезвычайных полномочий, но Сенат «умоляет» его остаться, присваивая титул *Август* («Возвышенный») и дубовый венок (*corona civica*). Провинции делятся на сенатские и императорские, Август контролирует те, где размещены легионы.  
- Описание: Сенаторы прославляют Августа как спасителя Рима. Он принимает титул *Август*, избегая «царя» или «диктатора», чтобы сохранить республиканскую легитимность.  
- Диалоги: Август: «Я стремлюсь лишь служить Риму, а не править им». Сенаторы: «Ты наш принцепс, первый гражданин!»  
- Анализ: Титул *Август* и система принципата знаменуют формальный переход к имперскому правлению, скрытому под республиканской риторикой.

Сцена 2.2: Основа Власти – Армия и Гвардия  
- Место действия: Военный лагерь, Рим, 27 г. до н.э.  
- Действие: Создание профессиональных легионов Августа как основы постоянной армии и учреждение преторианской гвардии для охраны императора и столицы.  
- Описание: Август инспектирует легионы, устанавливает сроки службы и пенсионные выплаты для ветеранов. Преторианцы присягают на верность.  
- Диалоги: Командиры легионов рапортуют о готовности, преторианцы клянутся защищать Августа.  
- Анализ: Армия становится краеугольным камнем власти Августа; преторианцы – одновременно опора и потенциальная угроза.

Сцена 2.3: Экономика и Общество  
- Место действия: Сенат и улицы Рима, около 23 г. до н.э.  
- Действие: Введение новой монетной системы для стабилизации экономики. Принятие брачных законов (*Lex Julia de maritandis ordinibus*, 18 г. до н.э.) для укрепления семьи и морали.  
- Описание: Сенат обсуждает реформы, общество реагирует неоднозначно – от поддержки до недовольства новыми законами.  
- Диалоги: Сенаторы спорят о брачных законах; граждане выражают своё мнение на улицах.  
- Анализ: Реформы направлены на экономическую стабильность и укрепление социальных устоев, но вызывают сопротивление.

Эпизод 3: Идеология и Культурное Наследие «Века Августа»

Сцена 3.1: Pax Romana и «Золотой Век»  
- Место действия: Двор Августа, Рим, 19 г. до н.э.  
- Действие: Установление мира после гражданских войн. Вергилий завершает «Энеиду», прославляющую Рим и род Юлиев. Меценат поддерживает поэтов.  
- Описание: При дворе зачитывают отрывки «Энеиды», Август и Вергилий обсуждают её значение.  
- Диалоги: Вергилий: «Эта поэма – гимн величию Рима». Август: «Твои слова укрепляют дух нашего народа».  
- Анализ: «Энеида» как инструмент идеологии Августа. Pax Romana – реальность или пропаганда?

Сцена 3.2: Религиозная Власть и Культ Императора  
- Место действия: Храм, Рим, 12 г. до н.э.  
- Действие: Август становится верховным жрецом (*Pontifex Maximus*), усиливая свою религиозную власть. Постепенно формируется культ императора.  
- Описание: Религиозные церемонии с участием Августа подчёркивают его сакральную роль. На Востоке культ императора более явный, в Риме – через культ Гения Августа и Божественного Юлия.  
- Диалоги: Жрецы восхваляют Августа; он подчёркивает связь с Юлием Цезарем.  
- Анализ: Сакрализация власти и использование наследия Цезаря укрепляют авторитет Августа.

Часть VIII: Ирод Великий – Царь-Клиент в Новой Империи (30 г. до н.э. – 4 г. до н.э.)

Эпизод 1: Дипломатия Выживания (30 г. до н.э.)

Сцена 1.1: Перед Лицом Победителя  
- Место действия: Родос, 30 г. до н.э.  
- Действие: Ирод, бывший союзник Антония, готовится к встрече с Октавианом.  
- Описание: Ирод обдумывает стратегию, обсуждая её с советниками. Его тревога сочетается с расчётом.  
- Диалоги: Внутренний монолог Ирода: «Моя верность Антонию – мой риск, но и мой козырь».  
- Анализ: Ирод демонстрирует политическую гибкость в условиях смены власти.

Сцена 1.2: Искусство Убеждения  
- Место действия: Родос, 30 г. до н.э.  
- Действие: Ирод встречается с Октавианом, подчёркивая свою верность Антонию как доказательство будущей лояльности Августу.  
- Описание: Октавиан, впечатлённый прямотой и прагматизмом Ирода, сохраняет за ним царство, возвращает территории, отнятые Клеопатрой, и добавляет новые.  
- Диалоги: Ирод: «Я был верен Антонию до конца, так же я буду верен тебе». Октавиан: «Твоя преданность нужна Риму».  
- Анализ: Политический гений Ирода и прагматизм Октавиана обеспечивают взаимовыгодный союз.

Эпизод 2: «Золотой Век» Правления Ирода – Блеск и Тень

Сцена 2.1: Царь-Строитель  
- Место действия: Иерусалим, Кесария, около 20 г. до н.э.  
- Действие: Ирод начинает реконструкцию Второго Храма и возведение Кесарии Приморской, а также укрепляет крепости (Масада, Иродион).  
- Описание: Ирод осматривает стройки, обсуждает планы с архитекторами. Храм и Кесария символизируют его лояльность Риму и желание угодить иудеям.  
- Диалоги: Ирод: «Этот Храм прославит Бога и мое имя». Архитектор: «Кесария станет жемчужиной Востока».  
- Анализ: Строительство как инструмент прославления Ирода и демонстрации его верности Августу.

Сцена 2.2: Культура и Религия – Тонкий Баланс  
- Место действия: Кесария, Иерусалим, около 20–10 гг. до н.э.  
- Действие: Ирод покровительствует эллинистической культуре (игры, театры), но старается уважать иудейские традиции (не чеканит изображения людей на монетах).  
- Описание: Празднества в Кесарии контрастируют с диспутами с фарисеями в Иерусалиме, недовольными его эллинизмом.  
- Диалоги: Фарисей: «Твои театры оскорбляют Бога!» Ирод: «Я чту традиции, но мир требует прогресса».  
- Анализ: Ирод балансирует между эллинизмом и иудейскими традициями, вызывая напряжение.

Сцена 2.3: Железная Рука и Семейные Драмы  
- Место действия: Дворец Ирода, около 10–4 гг. до н.э.  
- Действие: Ирод подавляет оппозицию и выносит смертные приговоры, включая казни сыновей от Мариамны.  
- Описание: Сцены его паранойи и душевных мук показывают трагедию правителя, разрываемого между властью и личными драмами.  
- Диалоги: Ирод: «Мои сыновья – угроза моему трону». Советник: «Твоя подозрительность разрушает семью».  
- Анализ: Ирод – великий, но трагичный правитель, чья жестокость подрывает его достижения.

Эпизод 3: На Смертном Одре и Наследие (4 г. до н.э.)

Сцена 3.1: Последняя Воля  
- Место действия: Дворец Ирода, 4 г. до н.э.  
- Действие: Ирод, больной и умирающий, диктует завещание, разделяя царство между сыновьями (Архелаем, Антипой, Филиппом).  
- Описание: Август утверждает завещание. Ирод пытается обеспечить преемственность.  
- Диалоги: Ирод: «Мое царство должно жить после меня». Посланник Августа: «Император одобряет твой выбор».  
- Анализ: Ирод стремится к стабильности, но его смерть предвещает хаос.

Сцена 3.2: Буря после Затишья  
- Место действия: Иудея, 4 г. до н.э.  
- Действие: Восстание в Иудее после смерти Ирода, вызванное его жестокостью и разделом царства. Рим вмешивается для подавления.  
- Описание: Сцены бунта и римских легионов, восстанавливающих порядок.  
- Диалоги: Повстанец: «Мы не примем сыновей тирана!» Римский офицер: «Порядок будет восстановлен».  
- Анализ: Хрупкость порядка Ирода и неизбежность римского контроля.

Часть IX: Иудея под Прямым Римским Правлением и Нарастание Напряжённости (6 г. н.э. – 36 г. н.э.)

Эпизод 1: Провинция Иудея (6 г. н.э.)

Сцена 1.1: Конец Династии Иродиадов (частичный)  
- Место действия: Иудея, 6 г. н.э.  
- Действие: Неудачное правление Архелая приводит к жалобам иудеев и самарян. Август ссылает его в Галлию, превращая Иудею в римскую провинцию под управлением прокураторов.  
- Описание: Сцены недовольства народа и обсуждений в Риме.  
- Диалоги: Иудейский старейшина: «Архелай хуже своего отца!» Посланник Августа: «Иудея станет провинцией».  
- Анализ: Утрата автономии Иудеи усиливает антиримские настроения.

Сцена 1.2: Перепись Квириния  
- Место действия: Иудея, 6 г. н.э.  
- Действие: Публий Сульпиций Квириний проводит перепись для налогообложения, вызывая протесты и зарождение движения зелотов.  
- Описание: Римские чиновники записывают имущество; иудеи воспринимают это как посягательство на их свободу.  
- Диалоги: Иудей: «Рим грабит нашу землю!» Зелот: «Мы будем сражаться за свободу!»  
- Анализ: Перепись усиливает напряжённость и антиримские настроения.

Эпизод 2: Под Властью Прокураторов (26–36 гг. н.э.)

Сцена 2.1: Понтий Пилат в Иудее  
- Место действия: Иудея, 26–36 гг. н.э.  
- Действие: Назначение Понтия Пилата прокуратором. Его действия (инцидент со штандартами, использование храмовых денег на акведук) вызывают конфликты с иудеями.  
- Описание: Сцены споров Пилата с иудейскими старейшинами показывают взаимное непонимание.  
- Диалоги: Пилат: «Акведук нужен для блага провинции». Старейшина: «Ты оскверняешь наш Храм!»  
- Анализ: Пилат как пример проблем римского управления в Иудее, где культурные различия обостряют конфликты.</text>
      <sha1>q876g46x4ey7fg9unfs9wg7ftn4h96h</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261022</id>
      <parentid>261021</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T18:21:47Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>ы</comment>
      <origin>261022</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="18498" sha1="78ez8g90tggjbiqbimssnbzwcgijzkl" xml:space="preserve">Часть VII: Становление Империи: Эпоха Августа (30 г. до н.э. – 14 г. н.э.)

Эпизод 1: Триумф и Установление Единовластия (30–28 гг. до н.э.)

Сцена 1.1: Возвращение Победителя 
 
* Место действия: Рим, 29 г. до н.э.  

* Действие: Октавиан возвращается в Рим после завоевания Египта, празднуя грандиозный тройной триумф за победы в Иллирии, при Акции и над Египтом.  

* Описание: Улицы Рима заполнены ликующими толпами, процессия Октавиана демонстрирует трофеи из Египта, включая символы поражения Клеопатры. Сенат и народ прославляют его, он раздаёт деньги и организует зрелища.  

* Диалоги: Сенаторы восхваляют победы Октавиана; он скромно подчёркивает свою службу Риму.  

* Анализ: Триумф как политический инструмент, символизирующий доминирование Октавиана и конец гражданских войн.

Сцена 1.2: Мастер Политической Игры  

* Место действия: Зал Сената, Рим, 29–28 гг. до н.э.  

* Действие: Октавиан формально «восстанавливает» Республику, но постепенно сосредотачивает власть, получая ключевые должности (консул, трибунская власть, контроль над армией и провинциями).  

* Описание: Дебаты в Сенате показывают умелое маневрирование Октавиана, представляющего себя слугой государства, но собирающего всю полноту власти. Его осторожность контрастирует с явным честолюбием Юлия Цезаря.  

* Диалоги: Октавиан отклоняет призывы к абсолютной власти, ссылаясь на республиканские идеалы. Сенаторы предлагают ему исключительные почести.  

* Анализ: Методы Октавиана подчёркивают его политическую дальновидность, балансирующую между республиканскими традициями и автократическим правлением.

Эпизод 2: «Восстановление» Республики и Реформы (28–23 гг. до н.э.)

Сцена 2.1: Первый Гражданин и Рождение Принципата (27 г. до н.э.)  

* Место действия: Сенат, 13–16 января 27 г. до н.э.  

* Действие: Октавиан «отказывается» от чрезвычайных полномочий, но Сенат «умоляет» его остаться, присваивая титул *Август* («Возвышенный») и дубовый венок (*corona civica*). Провинции делятся на сенатские и императорские, Август контролирует те, где размещены легионы.  

* Описание: Сенаторы прославляют Августа как спасителя Рима. Он принимает титул *Август*, избегая «царя» или «диктатора», чтобы сохранить республиканскую легитимность.  

* Диалоги: Август: «Я стремлюсь лишь служить Риму, а не править им». Сенаторы: «Ты наш принцепс, первый гражданин!»  

* Анализ: Титул *Август* и система принципата знаменуют формальный переход к имперскому правлению, скрытому под республиканской риторикой.

Сцена 2.2: Основа Власти – Армия и Гвардия  

* Место действия: Военный лагерь, Рим, 27 г. до н.э.  

* Действие: Создание профессиональных легионов Августа как основы постоянной армии и учреждение преторианской гвардии для охраны императора и столицы.  

* Описание: Август инспектирует легионы, устанавливает сроки службы и пенсионные выплаты для ветеранов. Преторианцы присягают на верность.  

* Диалоги: Командиры легионов рапортуют о готовности, преторианцы клянутся защищать Августа.  

* Анализ: Армия становится краеугольным камнем власти Августа; преторианцы – одновременно опора и потенциальная угроза.

Сцена 2.3: Экономика и Общество  

* Место действия: Сенат и улицы Рима, около 23 г. до н.э.  

* Действие: Введение новой монетной системы для стабилизации экономики. Принятие брачных законов (*Lex Julia de maritandis ordinibus*, 18 г. до н.э.) для укрепления семьи и морали.  

* Описание: Сенат обсуждает реформы, общество реагирует неоднозначно – от поддержки до недовольства новыми законами.  

* Диалоги: Сенаторы спорят о брачных законах; граждане выражают своё мнение на улицах.  

* Анализ: Реформы направлены на экономическую стабильность и укрепление социальных устоев, но вызывают сопротивление.

Эпизод 3: Идеология и Культурное Наследие «Века Августа»

Сцена 3.1: Pax Romana и «Золотой Век»  

* Место действия: Двор Августа, Рим, 19 г. до н.э.  

* Действие: Установление мира после гражданских войн. Вергилий завершает «Энеиду», прославляющую Рим и род Юлиев. Меценат поддерживает поэтов.  

* Описание: При дворе зачитывают отрывки «Энеиды», Август и Вергилий обсуждают её значение.  

* Диалоги: Вергилий: «Эта поэма – гимн величию Рима». Август: «Твои слова укрепляют дух нашего народа».  

* Анализ: «Энеида» как инструмент идеологии Августа. Pax Romana – реальность или пропаганда?

Сцена 3.2: Религиозная Власть и Культ Императора  

* Место действия: Храм, Рим, 12 г. до н.э.  

* Действие: Август становится верховным жрецом (*Pontifex Maximus*), усиливая свою религиозную власть. Постепенно формируется культ императора.  

* Описание: Религиозные церемонии с участием Августа подчёркивают его сакральную роль. На Востоке культ императора более явный, в Риме – через культ Гения Августа 
и Божественного Юлия.  

* Диалоги: Жрецы восхваляют Августа; он подчёркивает связь с Юлием Цезарем.  

* Анализ: Сакрализация власти и использование наследия Цезаря укрепляют авторитет Августа.

Часть VIII: Ирод Великий – Царь*Клиент в Новой Империи (30 г. до н.э. – 4 г. до н.э.)

Эпизод 1: Дипломатия Выживания (30 г. до н.э.)

Сцена 1.1: Перед Лицом Победителя  

* Место действия: Родос, 30 г. до н.э.  

* Действие: Ирод, бывший союзник Антония, готовится к встрече с Октавианом.  

* Описание: Ирод обдумывает стратегию, обсуждая её с советниками. Его тревога сочетается с расчётом.  

* Диалоги: Внутренний монолог Ирода: «Моя верность Антонию – мой риск, но и мой козырь».  

* Анализ: Ирод демонстрирует политическую гибкость в условиях смены власти.

Сцена 1.2: Искусство Убеждения  

* Место действия: Родос, 30 г. до н.э.  

* Действие: Ирод встречается с Октавианом, подчёркивая свою верность Антонию как доказательство будущей лояльности Августу.  

* Описание: Октавиан, впечатлённый прямотой и прагматизмом Ирода, сохраняет за ним царство, возвращает территории, отнятые Клеопатрой, и добавляет новые.  

* Диалоги: Ирод: «Я был верен Антонию до конца, так же я буду верен тебе». Октавиан: «Твоя преданность нужна Риму».  

* Анализ: Политический гений Ирода и прагматизм Октавиана обеспечивают взаимовыгодный союз.

Эпизод 2: «Золотой Век» Правления Ирода – Блеск и Тень

Сцена 2.1: Царь*Строитель  

* Место действия: Иерусалим, Кесария, около 20 г. до н.э.  

* Действие: Ирод начинает реконструкцию Второго Храма и возведение Кесарии Приморской, а также укрепляет крепости (Масада, Иродион).  

* Описание: Ирод осматривает стройки, обсуждает планы с архитекторами. Храм и Кесария символизируют его лояльность Риму и желание угодить иудеям.  

* Диалоги: Ирод: «Этот Храм прославит Бога и мое имя». Архитектор: «Кесария станет жемчужиной Востока».  

* Анализ: Строительство как инструмент прославления Ирода и демонстрации его верности Августу.

Сцена 2.2: Культура и Религия – Тонкий Баланс  

* Место действия: Кесария, Иерусалим, около 20–10 гг. до н.э.  

* Действие: Ирод покровительствует эллинистической культуре (игры, театры), но старается уважать иудейские традиции (не чеканит изображения людей на монетах).  

* Описание: Празднества в Кесарии контрастируют с диспутами с фарисеями в Иерусалиме, недовольными его эллинизмом.  

* Диалоги: Фарисей: «Твои театры оскорбляют Бога!» Ирод: «Я чту традиции, но мир требует прогресса».  

* Анализ: Ирод балансирует между эллинизмом и иудейскими традициями, вызывая напряжение.

Сцена 2.3: Железная Рука и Семейные Драмы  

* Место действия: Дворец Ирода, около 10–4 гг. до н.э.  

* Действие: Ирод подавляет оппозицию и выносит смертные приговоры, включая казни сыновей от Мариамны.  

* Описание: Сцены его паранойи и душевных мук показывают трагедию правителя, разрываемого между властью и личными драмами.  

* Диалоги: Ирод: «Мои сыновья – угроза моему трону». Советник: «Твоя подозрительность разрушает семью».  

* Анализ: Ирод – великий, но трагичный правитель, чья жестокость подрывает его достижения.

Эпизод 3: На Смертном Одре и Наследие (4 г. до н.э.)

Сцена 3.1: Последняя Воля  

* Место действия: Дворец Ирода, 4 г. до н.э.  

* Действие: Ирод, больной и умирающий, диктует завещание, разделяя царство между сыновьями (Архелаем, Антипой, Филиппом).  

* Описание: Август утверждает завещание. Ирод пытается обеспечить преемственность.  

* Диалоги: Ирод: «Мое царство должно жить после меня». Посланник Августа: «Император одобряет твой выбор».  

* Анализ: Ирод стремится к стабильности, но его смерть предвещает хаос.

Сцена 3.2: Буря после Затишья  

* Место действия: Иудея, 4 г. до н.э.  

* Действие: Восстание в Иудее после смерти Ирода, вызванное его жестокостью и разделом царства. Рим вмешивается для подавления.  

* Описание: Сцены бунта и римских легионов, восстанавливающих порядок.  

* Диалоги: Повстанец: «Мы не примем сыновей тирана!» Римский офицер: «Порядок будет восстановлен».  

* Анализ: Хрупкость порядка Ирода и неизбежность римского контроля.

Часть IX: Иудея под Прямым Римским Правлением и Нарастание Напряжённости (6 г. н.э. – 36 г. н.э.)

Эпизод 1: Провинция Иудея (6 г. н.э.)

Сцена 1.1: Конец Династии Иродиадов (частичный)  

* Место действия: Иудея, 6 г. н.э.  

* Действие: Неудачное правление Архелая приводит к жалобам иудеев и самарян. Август ссылает его в Галлию, превращая Иудею в римскую провинцию под управлением прокураторов.  

* Описание: Сцены недовольства народа и обсуждений в Риме.  

* Диалоги: Иудейский старейшина: «Архелай хуже своего отца!» Посланник Августа: «Иудея станет провинцией».  

* Анализ: Утрата автономии Иудеи усиливает антиримские настроения.

Сцена 1.2: Перепись Квириния  

* Место действия: Иудея, 6 г. н.э.  

* Действие: Публий Сульпиций Квириний проводит перепись для налогообложения, вызывая протесты и зарождение движения зелотов.  

* Описание: Римские чиновники записывают имущество; иудеи воспринимают это как посягательство на их свободу.  

* Диалоги: Иудей: «Рим грабит нашу землю!» Зелот: «Мы будем сражаться за свободу!»  

* Анализ: Перепись усиливает напряжённость и антиримские настроения.

Эпизод 2: Под Властью Прокураторов (26–36 гг. н.э.)

Сцена 2.1: Понтий Пилат в Иудее  

* Место действия: Иудея, 26–36 гг. н.э.  

* Действие: Назначение Понтия Пилата прокуратором. Его действия (инцидент со штандартами, использование храмовых денег на акведук) вызывают конфликты с иудеями.  

* Описание: Сцены споров Пилата с иудейскими старейшинами показывают взаимное непонимание.  

* Диалоги: Пилат: «Акведук нужен для блага провинции». Старейшина: «Ты оскверняешь наш Храм!»  

* Анализ: Пилат как пример проблем римского управления в Иудее, где культурные различия обостряют конфликты.</text>
      <sha1>78ez8g90tggjbiqbimssnbzwcgijzkl</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261024</id>
      <parentid>261022</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T18:27:03Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>ыx</comment>
      <origin>261024</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="18598" sha1="qmsrem04maejhl2t6r06o6phopksm3d" xml:space="preserve">Часть VII: Становление Империи: Эпоха Августа (30 г. до н.э. – 14 г. н.э.)

Эпизод 1: Триумф и Установление Единовластия (30–28 гг. до н.э.)

Сцена 1.1: Возвращение Победителя 
 
* Место действия: Рим, 29 г. до н.э.  

* Действие: Октавиан возвращается в Рим после завоевания Египта, празднуя грандиозный тройной триумф за победы в Иллирии, при Акции и над Египтом.  

* Описание: Улицы Рима заполнены ликующими толпами, процессия Октавиана демонстрирует трофеи из Египта, включая символы поражения Клеопатры. Сенат и народ прославляют его, он раздаёт деньги и организует зрелища.  

* Диалоги: Сенаторы восхваляют победы Октавиана; он скромно подчёркивает свою службу Риму.  

* Анализ: Триумф как политический инструмент, символизирующий доминирование Октавиана и конец гражданских войн.

Сцена 1.2: Мастер Политической Игры  

* Место действия: Зал Сената, Рим, 29–28 гг. до н.э.  

* Действие: Октавиан формально «восстанавливает» Республику, но постепенно сосредотачивает власть, получая ключевые должности (консул, трибунская власть, контроль над армией и провинциями).  

* Описание: Дебаты в Сенате показывают умелое маневрирование Октавиана, представляющего себя слугой государства, но собирающего всю полноту власти. Его осторожность контрастирует с явным честолюбием Юлия Цезаря.  

* Диалоги: Октавиан отклоняет призывы к абсолютной власти, ссылаясь на республиканские идеалы. Сенаторы предлагают ему исключительные почести.  

* Анализ: Методы Октавиана подчёркивают его политическую дальновидность, балансирующую между республиканскими традициями и автократическим правлением.

Эпизод 2: «Восстановление» Республики и Реформы (28–23 гг. до н.э.)

Сцена 2.1: Первый Гражданин и Рождение Принципата (27 г. до н.э.)  

* Место действия: Сенат, 13–16 января 27 г. до н.э.  

* Действие: Октавиан «отказывается» от чрезвычайных полномочий, но Сенат «умоляет» его остаться, присваивая титул *Август* («Возвышенный») и дубовый венок (*corona civica*). Провинции делятся на сенатские и императорские, Август контролирует те, где размещены легионы.  

* Описание: Сенаторы прославляют Августа как спасителя Рима. Он принимает титул *Август*, избегая «царя» или «диктатора», чтобы сохранить республиканскую легитимность.  

* Диалоги: Август: «Я стремлюсь лишь служить Риму, а не править им». Сенаторы: «Ты наш принцепс, первый гражданин!»  

* Анализ: Титул *Август* и система принципата знаменуют формальный переход к имперскому правлению, скрытому под республиканской риторикой.

Сцена 2.2: Основа Власти – Армия и Гвардия  

* Место действия: Военный лагерь, Рим, 27 г. до н.э.  

* Действие: Создание профессиональных легионов Августа как основы постоянной армии и учреждение преторианской гвардии для охраны императора и столицы.  

* Описание: Август инспектирует легионы, устанавливает сроки службы и пенсионные выплаты для ветеранов. Преторианцы присягают на верность.  

* Диалоги: Командиры легионов рапортуют о готовности, преторианцы клянутся защищать Августа.  

* Анализ: Армия становится краеугольным камнем власти Августа; преторианцы – одновременно опора и потенциальная угроза.

Сцена 2.3: Экономика и Общество  

* Место действия: Сенат и улицы Рима, около 23 г. до н.э.  

* Действие: Введение новой монетной системы для стабилизации экономики. Принятие брачных законов (*Lex Julia de maritandis ordinibus*, 18 г. до н.э.) для укрепления семьи и морали.  

* Описание: Сенат обсуждает реформы, общество реагирует неоднозначно – от поддержки до недовольства новыми законами.  

* Диалоги: Сенаторы спорят о брачных законах; граждане выражают своё мнение на улицах.  

* Анализ: Реформы направлены на экономическую стабильность и укрепление социальных устоев, но вызывают сопротивление.

Эпизод 3: Идеология и Культурное Наследие «Века Августа»

Сцена 3.1: Pax Romana и «Золотой Век»  

* Место действия: Двор Августа, Рим, 19 г. до н.э.  

* Действие: Установление мира после гражданских войн. Вергилий завершает «Энеиду», прославляющую Рим и род Юлиев. Меценат поддерживает поэтов.  

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Энеида]]

* Описание: При дворе зачитывают отрывки «Энеиды», Август и Вергилий обсуждают её значение.  

* Диалоги: Вергилий: «Эта поэма – гимн величию Рима». Август: «Твои слова укрепляют дух нашего народа».  

* Анализ: «Энеида» как инструмент идеологии Августа. Pax Romana – реальность или пропаганда?

Сцена 3.2: Религиозная Власть и Культ Императора  

* Место действия: Храм, Рим, 12 г. до н.э.  

* Действие: Август становится верховным жрецом (*Pontifex Maximus*), усиливая свою религиозную власть. Постепенно формируется культ императора.  

* Описание: Религиозные церемонии с участием Августа подчёркивают его сакральную роль. На Востоке культ императора более явный, в Риме – через культ Гения Августа 
и Божественного Юлия.  

* Диалоги: Жрецы восхваляют Августа; он подчёркивает связь с Юлием Цезарем.  

* Анализ: Сакрализация власти и использование наследия Цезаря укрепляют авторитет Августа.

Часть VIII: Ирод Великий – Царь*Клиент в Новой Империи (30 г. до н.э. – 4 г. до н.э.)

Эпизод 1: Дипломатия Выживания (30 г. до н.э.)

Сцена 1.1: Перед Лицом Победителя  

* Место действия: Родос, 30 г. до н.э.  

* Действие: Ирод, бывший союзник Антония, готовится к встрече с Октавианом.  

* Описание: Ирод обдумывает стратегию, обсуждая её с советниками. Его тревога сочетается с расчётом.  

* Диалоги: Внутренний монолог Ирода: «Моя верность Антонию – мой риск, но и мой козырь».  

* Анализ: Ирод демонстрирует политическую гибкость в условиях смены власти.

Сцена 1.2: Искусство Убеждения  

* Место действия: Родос, 30 г. до н.э.  

* Действие: Ирод встречается с Октавианом, подчёркивая свою верность Антонию как доказательство будущей лояльности Августу.  

* Описание: Октавиан, впечатлённый прямотой и прагматизмом Ирода, сохраняет за ним царство, возвращает территории, отнятые Клеопатрой, и добавляет новые.  

* Диалоги: Ирод: «Я был верен Антонию до конца, так же я буду верен тебе». Октавиан: «Твоя преданность нужна Риму».  

* Анализ: Политический гений Ирода и прагматизм Октавиана обеспечивают взаимовыгодный союз.

Эпизод 2: «Золотой Век» Правления Ирода – Блеск и Тень

Сцена 2.1: Царь*Строитель  

* Место действия: Иерусалим, Кесария, около 20 г. до н.э.  

* Действие: Ирод начинает реконструкцию Второго Храма и возведение Кесарии Приморской, а также укрепляет крепости (Масада, Иродион).  

* Описание: Ирод осматривает стройки, обсуждает планы с архитекторами. Храм и Кесария символизируют его лояльность Риму и желание угодить иудеям.  

* Диалоги: Ирод: «Этот Храм прославит Бога и мое имя». Архитектор: «Кесария станет жемчужиной Востока».  

* Анализ: Строительство как инструмент прославления Ирода и демонстрации его верности Августу.

Сцена 2.2: Культура и Религия – Тонкий Баланс  

* Место действия: Кесария, Иерусалим, около 20–10 гг. до н.э.  

* Действие: Ирод покровительствует эллинистической культуре (игры, театры), но старается уважать иудейские традиции (не чеканит изображения людей на монетах).  

* Описание: Празднества в Кесарии контрастируют с диспутами с фарисеями в Иерусалиме, недовольными его эллинизмом.  

* Диалоги: Фарисей: «Твои театры оскорбляют Бога!» Ирод: «Я чту традиции, но мир требует прогресса».  

* Анализ: Ирод балансирует между эллинизмом и иудейскими традициями, вызывая напряжение.

Сцена 2.3: Железная Рука и Семейные Драмы  

* Место действия: Дворец Ирода, около 10–4 гг. до н.э.  

* Действие: Ирод подавляет оппозицию и выносит смертные приговоры, включая казни сыновей от Мариамны.  

* Описание: Сцены его паранойи и душевных мук показывают трагедию правителя, разрываемого между властью и личными драмами.  

* Диалоги: Ирод: «Мои сыновья – угроза моему трону». Советник: «Твоя подозрительность разрушает семью».  

* Анализ: Ирод – великий, но трагичный правитель, чья жестокость подрывает его достижения.

Эпизод 3: На Смертном Одре и Наследие (4 г. до н.э.)

Сцена 3.1: Последняя Воля  

* Место действия: Дворец Ирода, 4 г. до н.э.  

* Действие: Ирод, больной и умирающий, диктует завещание, разделяя царство между сыновьями (Архелаем, Антипой, Филиппом).  

* Описание: Август утверждает завещание. Ирод пытается обеспечить преемственность.  

* Диалоги: Ирод: «Мое царство должно жить после меня». Посланник Августа: «Император одобряет твой выбор».  

* Анализ: Ирод стремится к стабильности, но его смерть предвещает хаос.

Сцена 3.2: Буря после Затишья  

* Место действия: Иудея, 4 г. до н.э.  

* Действие: Восстание в Иудее после смерти Ирода, вызванное его жестокостью и разделом царства. Рим вмешивается для подавления.  

* Описание: Сцены бунта и римских легионов, восстанавливающих порядок.  

* Диалоги: Повстанец: «Мы не примем сыновей тирана!» Римский офицер: «Порядок будет восстановлен».  

* Анализ: Хрупкость порядка Ирода и неизбежность римского контроля.

Часть IX: Иудея под Прямым Римским Правлением и Нарастание Напряжённости (6 г. н.э. – 36 г. н.э.)

Эпизод 1: Провинция Иудея (6 г. н.э.)

Сцена 1.1: Конец Династии Иродиадов (частичный)  

* Место действия: Иудея, 6 г. н.э.  

* Действие: Неудачное правление Архелая приводит к жалобам иудеев и самарян. Август ссылает его в Галлию, превращая Иудею в римскую провинцию под управлением прокураторов.  

* Описание: Сцены недовольства народа и обсуждений в Риме.  

* Диалоги: Иудейский старейшина: «Архелай хуже своего отца!» Посланник Августа: «Иудея станет провинцией».  

* Анализ: Утрата автономии Иудеи усиливает антиримские настроения.

Сцена 1.2: Перепись Квириния  

* Место действия: Иудея, 6 г. н.э.  

* Действие: Публий Сульпиций Квириний проводит перепись для налогообложения, вызывая протесты и зарождение движения зелотов.  

* Описание: Римские чиновники записывают имущество; иудеи воспринимают это как посягательство на их свободу.  

* Диалоги: Иудей: «Рим грабит нашу землю!» Зелот: «Мы будем сражаться за свободу!»  

* Анализ: Перепись усиливает напряжённость и антиримские настроения.

Эпизод 2: Под Властью Прокураторов (26–36 гг. н.э.)

Сцена 2.1: Понтий Пилат в Иудее  

* Место действия: Иудея, 26–36 гг. н.э.  

* Действие: Назначение Понтия Пилата прокуратором. Его действия (инцидент со штандартами, использование храмовых денег на акведук) вызывают конфликты с иудеями.  

* Описание: Сцены споров Пилата с иудейскими старейшинами показывают взаимное непонимание.  

* Диалоги: Пилат: «Акведук нужен для блага провинции». Старейшина: «Ты оскверняешь наш Храм!»  

* Анализ: Пилат как пример проблем римского управления в Иудее, где культурные различия обостряют конфликты.</text>
      <sha1>qmsrem04maejhl2t6r06o6phopksm3d</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261026</id>
      <parentid>261024</parentid>
      <timestamp>2025-06-04T18:44:08Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>ы</comment>
      <origin>261026</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="24030" sha1="h92j6bzoidmjepdkxuiejn34sko8bj0" xml:space="preserve">Часть VII: Становление Империи: Эпоха Августа (30 г. до н.э. – 14 г. н.э.)

Эпизод 1: Триумф и Установление Единовластия (30–28 гг. до н.э.)

Сцена 1.1: Возвращение Победителя  

* Место действия: Рим, 29 г. до н.э.  

* Действие: Октавиан возвращается в Рим после завоевания Египта, празднуя грандиозный тройной триумф за победы в Иллирии, при Акции и над Египтом.  

* Описание: Улицы Рима заполнены ликующими толпами, процессия Октавиана демонстрирует трофеи из Египта, включая символы поражения Клеопатры. Сенат и народ прославляют его, он раздаёт деньги и организует зрелища.  

* Диалоги: Сенаторы восхваляют победы Октавиана; он скромно подчёркивает свою службу Риму.  

* Анализ: Триумф как политический инструмент, символизирующий доминирование Октавиана и конец гражданских войн.

Сцена 1.2: Мастер Политической Игры  

* Место действия: Зал Сената, Рим, 29–28 гг. до н.э.  

* Действие: Октавиан формально «восстанавливает» Республику, но постепенно сосредотачивает власть, получая ключевые должности (консул, трибунская власть, контроль над армией и провинциями).  

* Описание: Дебаты в Сенате показывают умелое маневрирование Октавиана, представляющего себя слугой государства, но собирающего всю полноту власти. Его осторожность контрастирует с явным честолюбием Юлия Цезаря.  

* Диалоги: Октавиан отклоняет призывы к абсолютной власти, ссылаясь на республиканские идеалы. Сенаторы предлагают ему исключительные почести.  

* Анализ: Методы Октавиана подчёркивают его политическую дальновидность, балансирующую между республиканскими традициями и автократическим правлением.

Эпизод 2: «Восстановление» Республики и Реформы (28–23 гг. до н.э.)

Сцена 2.1: Первый Гражданин и Рождение Принципата (27 г. до н.э.)  

* Место действия: Сенат, 13–16 января 27 г. до н.э.  

* Действие: Октавиан «отказывается» от чрезвычайных полномочий, но Сенат «умоляет» его остаться, присваивая титул *Август* («Возвышенный») и дубовый венок (*corona civica*). Провинции делятся на сенатские и императорские, Август контролирует те, где размещены легионы.  

* Описание: Сенаторы прославляют Августа как спасителя Рима. Он принимает титул *Август*, избегая «царя» или «диктатора», чтобы сохранить республиканскую легитимность.  

* Диалоги:  

- Август: «Я стремлюсь лишь служить Риму, а не править им».  

- Сенаторы: «Ты наш принцепс, первый гражданин!»  

* Анализ: Титул *Август* и система принципата знаменуют формальный переход к имперскому правлению, скрытому под республиканской риторикой.

Сцена 2.2: Основа Власти – Армия и Гвардия  

* Место действия: Военный лагерь, Рим, 27 г. до н.э.  

* Действие: Создание профессиональных легионов Августа как основы постоянной армии и учреждение преторианской гвардии для охраны императора и столицы.  

* Описание: Август инспектирует легионы, устанавливает сроки службы и пенсионные выплаты для ветеранов. Преторианцы присягают на верность.  

* Диалоги: Командиры легионов рапортуют о готовности, преторианцы клянутся защищать Августа.  

* Анализ: Армия становится краеугольным камнем власти Августа; преторианцы – одновременно опора и потенциальная угроза.

Сцена 2.3: Экономика и Общество  

* Место действия: Сенат и улицы Рима, около 23 г. до н.э.  

* Действие: Введение новой монетной системы для стабилизации экономики. Принятие брачных законов (*Lex Julia de maritandis ordinibus*, 18 г. до н.э.) для укрепления семьи и морали.  

* Описание: Сенат обсуждает реформы, общество реагирует неоднозначно – от поддержки до недовольства новыми законами.  

* Диалоги: Сенаторы спорят о брачных законах; граждане выражают своё мнение на улицах.  

* Анализ: Реформы направлены на экономическую стабильность и укрепление социальных устоев, но вызывают сопротивление.

Эпизод 3: Идеология и Культурное Наследие «Века Августа»

Сцена 3.1: Pax Romana и «Золотой Век»  

* Место действия: Двор Августа, Рим, 19 г. до н.э.  

* Действие: Установление мира после гражданских войн. Вергилий завершает «Энеиду», прославляющую Рим и род Юлиев. Меценат поддерживает поэтов. 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Энеида]]

* Описание: При дворе зачитывают отрывки «Энеиды», Август и Вергилий обсуждают её значение.  

* Диалоги:  

- Вергилий: «Эта поэма – гимн величию Рима».  

- Август: «Твои слова укрепляют дух нашего народа».  

* Анализ: «Энеида» как инструмент идеологии Августа. Pax Romana – реальность или пропаганда?

Сцена 3.2: Религиозная Власть и Культ Императора  

* Место действия: Храм, Рим, 12 г. до н.э.  

* Действие: Август становится верховным жрецом (*Pontifex Maximus*), усиливая свою религиозную власть. Постепенно формируется культ императора.  

* Описание: Религиозные церемонии с участием Августа подчёркивают его сакральную роль. На Востоке культ императора более явный, в Риме – через культ Гения Августа и Божественного Юлия.  

* Диалоги: Жрецы восхваляют Августа; он подчёркивает связь с Юлием Цезарем.  

* Анализ: Сакрализация власти и использование наследия Цезаря укрепляют авторитет Августа.

Эпизод 4: Конец Эпохи Августа (14 г. н.э.)

Сцена 4.1: Смерть Августа и Переход Власти  

* Место действия: Рим, 14 г. н.э.  

* Действие: Смерть императора Августа в Ноле. Тиберий, усыновленный Августом, принимает власть как его преемник. Сенат подтверждает его полномочия, провозглашая новым императором.  

* Описание: Сцены траура в Риме: народ и сенаторы скорбят о потере «отца государства». Тиберий выступает в Сенате, формально выражая неохоту принимать власть, но соглашается «ради стабильности Рима». Провозглашение Тиберия знаменует начало новой эры.  

* Диалоги:  

- Сенатор: «Август оставил нам мир и порядок, Тиберий, ты должен продолжить его дело!»  

- Тиберий: «Я принимаю эту ношу не из желания власти, но из долга перед Римом».  

* Анализ: Смерть Августа завершает эпоху становления принципата. Тиберий наследует устойчивую, но хрупкую систему, где его личный стиль правления (более замкнутый и подозрительный) контрастирует с харизмой Августа. Переход власти демонстрирует успех системы преемственности, но предвещает будущие напряжения.


Часть VIII: Раннее Правление Тиберия и Укрепление Принципата (14 г. н.э. – 37 г. н.э.)

Эпизод 1: Утверждение Власти Тиберия (14–19 гг. н.э.)

Сцена 1.1: Тиберий и Политическая Стабильность  

* Место действия: Рим, 14–17 гг. н.э.  

* Действие: Тиберий укрепляет свою власть, опираясь на преторианскую гвардию и лояльных сенаторов. Он продолжает политику Августа, но его подозрительность и удаление от общественной жизни вызывают недовольство элиты.  

* Описание: Сцены заседаний Сената, где Тиберий избегает открытой демонстрации власти, но жестко контролирует оппозицию. Преторианцы под командованием Сеян становятся заметной силой.  

* Диалоги:  

- Тиберий: «Я следую заветам Августа, но Рим требует порядка, а не зрелищ».  

- Сенатор: «Народ ждёт твоего лидерства, принцепс!»  

* Анализ: Тиберий стремится сохранить принципат, но его стиль правления создаёт дистанцию между ним и обществом, что закладывает основу для будущих конфликтов.

Сцена 1.2: Изгнание Астрологов и Магов (19 г. н.э.)  

* Место действия: Рим, 19 г. н.э.  

* Действие: Тиберий издаёт указ об изгнании астрологов и магов из Рима, реагируя на их влияние на общество и возможные политические интриги.  

* Описание: Сцены, где римские магистраты проводят облавы, изгоняя астрологов и конфискуя их инструменты. Народ обсуждает указ: одни одобряют, другие видят в этом ограничение свобод. Астрологи, популярные среди элиты, воспринимают это как удар по их влиянию.  

* Диалоги:  

- Магистрат: «Эти прорицатели сеют смуту, предсказывая падение принцепса!»  

- Астролог: «Мы лишь читаем звёзды, но Тиберий боится правды».  

- Гражданин: «Почему император боится звёзд? Что он скрывает?»  

* Анализ: Изгнание астрологов отражает подозрительность Тиберия и его стремление контролировать общественное мнение. Это также подчёркивает напряжённость между традиционными римскими ценностями и восточными практиками, которые набирали популярность в империи.

Часть IX: Ирод Великий – Царь-Клиент в Новой Империи (30 г. до н.э. – 4 г. до н.э.)

Эпизод 1: Дипломатия Выживания (30 г. до н.э.)

Сцена 1.1: Перед Лицом Победителя  

* Место действия: Родос, 30 г. до н.э.  

* Действие: Ирод, бывший союзник Антония, готовится к встрече с Октавианом.  

* Описание: Ирод обдумывает стратегию, обсуждая её с советниками. Его тревога сочетается с расчётом.  

* Диалоги: Внутренний монолог Ирода: «Моя верность Антонию – мой риск, но и мой козырь».  

* Анализ: Ирод демонстрирует политическую гибкость в условиях смены власти.

Сцена 1.2: Искусство Убеждения  

* Место действия: Родос, 30 г. до н.э.  

* Действие: Ирод встречается с Октавианом, подчёркивая свою верность Антонию как доказательство будущей лояльности Августу.  

* Описание: Октавиан, впечатлённый прямотой и прагматизмом Ирода, сохраняет за ним царство, возвращает территории, отнятые Клеопатрой, и добавляет новые.  

* Диалоги:  

- Ирод: «Я был верен Антонию до конца, так же я буду верен тебе».  

- Октавиан: «Твоя преданность нужна Риму».  

* Анализ: Политический гений Ирода и прагматизм Октавиана обеспечивают взаимовыгодный союз.

Эпизод 2: «Золотой Век» Правления Ирода – Блеск и Тень

Сцена 2.1: Царь-Строитель  

* Место действия: Иерусалим, Кесария, около 20 г. до н.э.  

* Действие: Ирод начинает реконструкцию Второго Храма и возведение Кесарии Приморской, а также укрепляет крепости (Масада, Иродион).  

* Описание: Ирод осматривает стройки, обсуждает планы с архитекторами. Храм и Кесария символизируют его лояльность Риму и желание угодить иудеям.  

* Диалоги:  

- Ирод: «Этот Храм прославит Бога и мое имя».  

- Архитектор: «Кесария станет жемчужиной Востока».  

* Анализ: Строительство как инструмент прославления Ирода и демонстрации его верности Августу.

Сцена 2.2: Культура и Религия – Тонкий Баланс  

* Место действия: Кесария, Иерусалим, около 20–10 гг. до н.э.  

* Действие: Ирод покровительствует эллинистической культуре (игры, театры), но старается уважать иудейские традиции (не чеканит изображения людей на монетах).  

* Описание: Празднества в Кесарии контрастируют с диспутами с фарисеями в Иерусалиме, недовольными его эллинизмом.  

* Диалоги:  

- Фарисей: «Твои театры оскорбляют Бога!»  

- Ирод: «Я чту традиции, но мир требует прогресса».  

* Анализ: Ирод балансирует между эллинизмом и иудейскими традициями, вызывая напряжение.

Сцена 2.3: Железная Рука и Семейные Драмы  

* Место действия: Дворец Ирода, около 10–4 гг. до н.э.  

* Действие: Ирод подавляет оппозицию и выносит смертные приговоры, включая казни сыновей от Мариамны.  

* Описание: Сцены его паранойи и душевных мук показывают трагедию правителя, разрываемого между властью и личными драмами.  

* Диалоги:  

- Ирод: «Мои сыновья – угроза моему трону».  

- Советник: «Твоя подозрительность разрушает семью».  

* Анализ: Ирод – великий, но трагичный правитель, чья жестокость подрывает его достижения.

Эпизод 3: На Смертном Одре и Наследие (4 г. до н.э.)

Сцена 3.1: Последняя Воля  

* Место действия: Дворец Ирода, 4 г. до н.э.  

* Действие: Ирод, больной и умирающий, диктует завещание, разделяя царство между сыновьями (Архелаем, Антипой, Филиппом).  

* Описание: Август утверждает завещание. Ирод пытается обеспечить преемственность.  

* Диалоги:  

- Ирод: «Мое царство должно жить после меня».  

- Посланник Августа: «Император одобряет твой выбор».  

* Анализ: Ирод стремится к стабильности, но его смерть предвещает хаос.

Сцена 3.2: Буря после Затишья  

* Место действия: Иудея, 4 г. до н.э.  

* Действие: Восстание в Иудее после смерти Ирода, вызванное его жестокостью и разделом царства. Рим вмешивается для подавления.  

* Описание: Сцены бунта и римских легионов, восстанавливающих порядок.  

* Диалоги:  

- Повстанец: «Мы не примем сыновей тирана!»  

- Римский офицер: «Порядок будет восстановлен».  

* Анализ: Хрупкость порядка Ирода и неизбежность римского контроля.

Часть X: Иудея под Прямым Римским Правлением и Нарастание Напряжённости (6 г. н.э. – 36 г. н.э.)

Эпизод 1: Провинция Иудея (6 г. н.э.)

Сцена 1.1: Конец Династии Иродиадов (частичный)  

* Место действия: Иудея, 6 г. н.э.  

* Действие: Неудачное правление Архелая приводит к жалобам иудеев и самарян. Август ссылает его в Галлию, превращая Иудею в римскую провинцию под управлением прокураторов.  

* Описание: Сцены недовольства народа и обсуждений в Риме.  

* Диалоги:  

- Иудейский старейшина: «Архелай хуже своего отца!»  

- Посланник Августа: «Иудея станет провинцией».  
* Анализ: Утрата автономии Иудеи усиливает антиримские настроения.

Сцена 1.2: Перепись Квириния  

* Место действия: Иудея, 6 г. н.э.  

* Действие: Публий Сульпиций Квириний проводит перепись для налогообложения, вызывая протесты и зарождение движения зелотов.  

* Описание: Римские чиновники записывают имущество; иудеи воспринимают это как посягательство на их свободу.  

* Диалоги:  

- Иудей: «Рим грабит нашу землю!»  

- Зелот: «Мы будем сражаться за свободу!»  

* Анализ: Перепись усиливает напряжённость и антиримские настроения.

Эпизод 2: Под Властью Прокураторов (26–36 гг. н.э.)

Сцена 2.1: Понтий Пилат в Иудее  

* Место действия: Иудея, 26–36 гг. н.э.  

* Действие: Назначение Понтия Пилата прокуратором. Его действия (инцидент со штандартами, использование храмовых денег на акведук) вызывают конфликты с иудеями.  

* Описание: Сцены споров Пилата с иудейскими старейшинами показывают взаимное непонимание.  

* Диалоги:  

- Пилат: «Акведук нужен для блага провинции».  

- Старейшина: «Ты оскверняешь наш Храм!»  

* Анализ: Пилат как пример проблем римского управления в Иудее, где культурные различия обостряют конфликты.</text>
      <sha1>h92j6bzoidmjepdkxuiejn34sko8bj0</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Империя/Становление/</title>
    <ns>2</ns>
    <id>35016</id>
    <revision>
      <id>261023</id>
      <timestamp>2025-06-04T18:22:06Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>;</comment>
      <origin>261023</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="1" sha1="59knehbj73fwj4fg5edpupjvgzmfa4y" xml:space="preserve">;</text>
      <sha1>59knehbj73fwj4fg5edpupjvgzmfa4y</sha1>
    </revision>
  </page>
</mediawiki>