Викиучебник ruwikibooks https://ru.wikibooks.org/wiki/%D0%97%D0%B0%D0%B3%D0%BB%D0%B0%D0%B2%D0%BD%D0%B0%D1%8F_%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D1%86%D0%B0 MediaWiki 1.45.0-wmf.6 first-letter Медиа Служебная Обсуждение Участник Обсуждение участника Викиучебник Обсуждение Викиучебника Файл Обсуждение файла MediaWiki Обсуждение MediaWiki Шаблон Обсуждение шаблона Справка Обсуждение справки Категория Обсуждение категории Полка Обсуждение полки Импортировано Обсуждение импортированного Рецепт Обсуждение рецепта Задача Обсуждение задачи TimedText TimedText talk Модуль Обсуждение модуля 104 21684 261596 253214 2025-06-22T12:40:19Z Heffalump1974 37550 дополнение 261596 wikitext text/x-wiki {{Рецепт |Изображение = Bretzel 01.JPG |Категория = Выпечка |Кухня = Немецкая кухня |Порций = 12-15 шт |Время = 2 часа |Сложность = 3 |Энергетическая ценность = |Ингредиенты = }} '''Брецель''' - солёный немецкий крендель. == Брецель 1<ref>[https://www.russianfood.com/recipes/recipe.php?rid=137572 Немецкие брецели на russianfood.com]</ref> == === Ингредиенты === * Мука - 500 г * Вода тёплая - 200 мл * Дрожжи прессованные - 20 г * Масло сливочное (комнатной температуры) - 2 ст.л. * Сахар - 1 ч.л. * Соль - 0,5 ч.л. * Сода - 1 ч.л. * Соль крупная для посыпки (по желанию) === Приготовление === # Наливаем в глубокую миску теплую (35-40 градусов) воду, добавляем сахар и дрожжи. Оставляем на 5 минут. # Насыпаем в миску необходимое количество просеянной муки, добавляем соль и мягкое масло. # Замешиваем однородное тесто (Дрожжевое тесто для этого рецепта не требует длительной расстойки). # Делим тесто на 12-15 частей. Каждую часть растягиваем в жгут (приблизительной длиной 40 см) с более тонкими краями. # Формируем крендель, оставляем на 15-20 минут. # Наливаем в сотейник 1 л воды и добавляем 1 ч.л. пищевой соды. Ждем, когда раствор закипит. Снимаем кастрюлю с огня и опускаем каждый брецель в горячую воду на 30 секунд. Вынимаем брецели из воды шумовкой (не алюминиевой!). # Выкладываем брецели на противень, застеленный фольгой или пергаментом, оставляем в тепле на 25-30 минут. # Затем отправляем немецкие крендели в духовку, разогретую до 200 градусов, на 20-27 минут. Горячие брецели сбрызгиваем водой и посыпаем крупной солью (при желании). == Брецель 2<ref name="cepah1896" /> == === Состав === * мука * дрожжи: 20 г * соль: 20 г === Приготовление === # Замесить плотное дрожжевое тесто. Раскатать на небольшие куски весом около 950-1000 г и сформовать крендели. Дать отстояться 1 час, следя за тем, чтобы не образовалась корка # Подготовить большую кастрюлю кипятка, опустить в него куски теста. Как только они всплывут, извлечь их шумовкой, затем обмакнуть в соль, разложить на противне. ​​Сразу же поставить выпекаться в хорошо прогретую духовку. Вместо соли для обмакивания можно также использовать смесь соли с тмином, или семена мака. Хорошо прожаренные брецели можно хранить в сухом месте несколько месяцев. == См. также == * [[Рецепт:Крендель|крендель]] * [[Рецепт:Выборгский крендель|выборгский крендель]] == Примечания == {{примечания|refs= <ref name="cepah1896">{{Книга |ответственный= Antoine Scheibenbogen |заглавие = Cuisine et pâtisserie austro-hongroises |часть = Bretzeln |место = Paris |издательство = En vente chez l'auteur, 1, rue de Chaillot |год = 1896 |страницы = 122-124 |страниц = 140 }}</ref> }} == Ссылки == * {{Youtube|K9glVWHV4Ec|Brot Backen: deutsche Brezel|logo=1}}{{ref-de}} * {{Youtube|o6Oy4LwYp9U|Настоящие БРЕЦЕЛИ ☆ Рецепт из Германии ☆ Laugenbrezeln|logo=1}}{{ref-ru}} dphjmj72p62uyhko7hzoduno6sghtk3 104 31074 261606 253752 2025-06-22T14:37:17Z Heffalump1974 37550 дополнение 261606 wikitext text/x-wiki {{Рецепт |Изображение = Pörkölt.jpg |Категория = |Кухня = Венгерская кухня |Порций = |Время = |Сложность = |Энергетическая ценность = |Ингредиенты = }} '''Перкельт''' (венг. ''pörkölt'' — ''подпаленный'' или ''слегка поджаренный'')&nbsp;— венгерское блюдо из тушённого мяса: с луком и большим количеством паприки. В отличие от [[Рецепт:Паприкаш|паприкаша]], готовится без сметаны и с большим количеством лука и паприки; сравнительно же с [[Рецепт:Гуляш|гуляшем]], пёркёльт значительно более густой и сопоставим с рагу. == Пёркёльт 1<ref name="cepah1896" /> == (с курятиной; ''из-за наличия сметаны фактически скорее французская вариация паприкаша'') === Состав === * курица: 3 тушки (небольшие) * соль * сало свежее или бекон: 150 г * сливочное масло: 2 кусочка * репчатый лук * паприка: 1 коф. л. * мука: 1 ст. л. * сметана: 0,5 л === Приготовление === # Курятину разделать как для жарки, сразу посолить. # Нарезать сало небольшими кубиками; обжарить их в сотейнике с кусочком масла; добавить мелко нарезанный лук и паприку, обжарить. # Добавить курятину и обжарить на сильном огне. Затем посыпать мукой и залить сметаной (??). # Продолжать готовить 30 минут, после чего выложить кусочки курятины на глубокое блюдо, в соусе распустить оставшееся сливочное масло, полить мясо соусом и подавать с рисом. == Пёркёльт 2<ref name="gundel1959" /> == ;Пёркёльт из телятины, свинины, поросёнка, баранины, курицы, гуся, утки, индюшки, зайца и дикой козы === Состав === * мясо: 1,5 кг (нарезать кубиками в 2-3 см; птицу разделать в суставах на 8-10 частей) * жир (в зависимости от жирности мяса) * свежие помидоры: 150 г (или 80 г [[Рецепт:Томат-пюре|томат-пюре]]) * лук: 600 г (мелко нарубить) * паприка: 40 г паприки * зелёная паприка (нарезать кружкАми) * соль === Приготовление === # Лук обжарить в жире до золотистого цвета, посыпать паприкой и посолить, после чего поместить в кастрюлю мясо и всё вместе потушить, следя чтобы жидкости не было слишком много и подливая воду по мере уваривания. # Когда мясо почти готово, добавить помидоры и зелёную паприку; завершать тушение на малом огне. Гарнир — [[Рецепт:Клёцки|клёцки]] или [[Рецепт:Тархоня|тархоня]]. Также можно подавать картофель или рис с добавкой салата из свежих или [[Рецепт:Огурцы солёные|солёных]] огурцов. ;Пёркёльт из гусиной печёнки === Состав === * гусиная печёнка: 600-800 г (светлая, нежирная, нарезать кубиками), или желудок: 1,2 кг * гусиный жир: 150 г * лук: 400 г (мелко нарубить) * помидоры: 100 г (или [[Рецепт:Томат-пюре|томат-пюре]]) * красная паприка: 40 г * чеснок: 1 долька (размятая) === Приготовление === # Лук обжарить в гусином жире, добавить паприку и чеснок. # Печёнку слегка поджарить в сотейнике, потом облить жиром с луком и жарить в духовке без крышки ещё 10 минут. # Добавить помидоры (или [[Рецепт:Томат-пюре|томат-пюре]]). Продолжать жарить печёнку до готовности. # Извлечь печёнку, залить процеженным соусом и ещё раз довести до кипения. Подавать с рисом. ; Пёркёльт из карпа === Состав === * карп: 1 шт (около 3 кг) * лук: 500 г (мелко нарубить) * зелёная паприка: 6 шт. * жир: 50 г * красная паприка: 50 г * помидоры: 3 шт — нарезать кружкАми (или [[Рецепт:Томат-пюре|томат-пюре]] 200 г) * соль: 20 г === Приготовление === # Рыбу очистить, выпотрошить, промыть, разделать на 2 филейные половины[7]. Далее разрезать на куски по 200 г, посолить. Сохранить голову и кости для бульона. # Поставить вариться бульон из головы и костей карпа. # В мелкой эмалированной кастрюле слегка обжарить в жире лук, добавить соль и паприку. # Поместить в кастрюлю с луком куски карпа, добавить помидоры (или [[Рецепт:Томат-пюре|томат-пюре]]) и зелёную паприку. Залить бульоном из карпа и поставить в духовку тушиться на малом огне, периодически проверяя. # Готовность блюда определяется протыканием рыбы вилкой. Подавать с картофелем или с галушками. ;Пёркёльт из раков === Состав === * раки живые: 30 шт * зелень петрушки: 20 г * сливочное масло: 250 г * тмин: 6 г * красная паприка: 6-8 г * соль: 40 г === Приготовление === # Раков сварить в крутом подсоленном кипятке (3-4 л) с тмином и петрушкой — 10-12 минут. # Извлечь из воды, очистить шейки и клешни от скорлупы (которую можно оставить для приготовления [[Рецепт:Раковое масло|ракового масла]]). # Очищенную мякоть поместить в горячее [[Рецепт:Раковое масло|раковое масло]] с распущенной паприкой ИЛИ (более экономный вариант) в горячее сливочное масло с той же паприкой. Можно добавить процеженный бульон, в котором варилась скорлупа, или мясной бульон; а для густоты добавить муки (при этом не помешивая рагу, а встряхивая кастрюлю.) # Когда мякоть разогреется, подавать блюдо с рисом или отварным картофелем. Сходным образом можно готовить это блюдо из креветок. ;Пёркёльт из баранины с капустой === Состав === * ингредиенты как на обычный [[Рецепт:Гуляш|гуляш]] из баранины * свежая капуста (нарезать кусками) * тмин === Приготовление === # Начать приготовление пёркёльта из баранины по рецепту для [[Рецепт:Гуляш|гуляша]]. # Когда мясо наполовину стушится, добавить кочанную свежую капусту (кусками) и приправить тмином. Продолжать тушить. ;Пёркелт из рубца<ref name="gundel2006" /> === Состав === * рубец: 1,3 кг (предварительно вымочить в нескольких водах) * жир: 120 г * лук: 250 г * паприка: 20 г * соль * чеснок * тмин * вино: по желанию * зелёный перец: 200 г * помидоры свежие: 80 г * мука: 50 г === Приготовление === # Подготовленный рубец отварить в кастрюле (1 час) или в скороварке (30 минут). # Извлечь, обдать холодной водой, дать стечь, нарезать соломкой. # Приготовить из рубца пёркёльт по стандартному рецепту, добавляя нес несколько больше воды, чтобы мясо всегда было покрыто. # В оставшийся мясной сок добавить размешанную в воде муку и сделать соус. Подавать только с картофелем ([[Рецепт:Картофельное пюре|пюре]], [[Рецепт:Картофель отварной|отварной]] с маслом, отварной толчёный с подрумяненным луком). ;Степной пёркёлт (Pusztapörkölt)<ref name="gundel2006" /> === Состав === то же, что для пёркёлта из говядины * майоран * картофель: 1,2 кг (нарезать ломтиками) * красное вино: 0,1-0,2 л * [[Рецепт:Чипетке|чипетке]] === Приготовление === # Начать приготовление пёркёльта из говядины, добавив майоран. # Когда мясо начнёт размягчаться, добавить к нему вместе с зелёным перцем и помидорами дополнительно картофель и красное вино и тушить всё до готовности. # В конце приготовления добавить [[Рецепт:Чипетке|чипетке]] и дать им свариться. Блюдо должно получиться по густоте средним между обычным пёркёлтом и [[Рецепт:Гуляш|бограчгуйяшем]]. Подавать можно прямо в котелке. == Пёркёльт 3<ref name="zns1990" /> == === Состав === (на одну порцию) * мясо: 170-250 г (свинина 173 г, телятина 241 г, баранина 222 г) * смалец: 20 г * лук: 60 г * паприка: 3 г * чеснок: 3 г (тёртый) * [[Рецепт:Томат-пюре|томат-пюре]]: 15 г * помидоры свежие: 29 г * перец сладкий свежий: 40 г, нарезать кружочками (или [[Рецепт:Лечо|лечо]] 25 г) * соль: 3 г * тмин === Приготовление === # Мясо подготовить и нарезать кусками по 35-40 г. # Лук пассеровать до золотистого цвета, добавить паприку, чеснок и [[Рецепт:Томат-пюре|томат-пюре]], перемешать, налить немного воды и довести до кипения. # Добавить мясо, посолить, приправить тмином, накрыть крышкой и тушить, помешивая, и, при необходимости, добавляя воду. # Перед окончанием приготовления добавить нарезанные сладкий перец и помидоры (или [[Рецепт:Лечо|лечо]]) и довести до готовности. Подавать с [[Рецепт:Тархоня|тархоней]] или мелкими [[Рецепт:Галушки|галушками]]. == См. также == * [[Рецепт:Гуляш|Гуляш]] * [[Рецепт:Паприкаш|Паприкаш]] * [[Рецепт:Токань|Токань]] == Примечания == {{примечания|refs= <ref name="cepah1896">{{Книга |ответственный= Antoine Scheibenbogen |заглавие = [[Кулинарная книга/Источники/Cuisine et pâtisserie austro-hongroises, 1896|Cuisine et pâtisserie austro-hongroises]] |часть = Pörckel |место = Paris |издательство = En vente chez l'auteur, 1, rue de Chaillot |год = 1896 |страницы = 42-43 |страниц = 140 }}</ref> <ref name="gundel1959">{{Книга |ответственный= Карой Гундель |заглавие = Венгерская кухня |часть = 49-58. Пёркёльт из телятины..., 15. из карпа, 38. из гусиной печёнки, 42. из раков, 78. из баранины с капустой |место = Будапешт |издательство = Корвина |год = 1959 |страницы = |страниц = }}</ref> <ref name="gundel2006">{{Книга |ответственный= Карой Гундель |заглавие = Малая венгерская поваренная книга (13-е издание) |часть = 39. Пёркёлт из рубца, степной пёркелт |место = Будапешт |издательство = Корвина |год = 2006 |страницы = 37-38 |страниц = 99 }}</ref> <ref name="zns1990">{{Книга |ответственный= Мицько М.А. |заглавие = [[Кулинарная книга/Источники/Закарпатські народні страви 1990 г.|Закарпатські народні страви]] |часть = Перкельт |место = Ужгород |издательство = Карпати |год = 1990 |страницы = 141 |страниц = 246 }}</ref> }} == Ссылки == * {{Youtube|jpdCBmXd8Dk|Кухня по заявкам . Пёркёльт. Паприкаш . Илья Лазерсон|logo=1}}{{ref-ru}} * {{Youtube|QTXzE8zLYUw|Klasszikus pacalpörkölt recept|logo=1}}{{ref-hu}} (из рубца) * {{Youtube|sOS_2jpnX3o|Kosztolányi Ferencné Erzsébet - Pusztapörkölt galuskával|logo=1}}{{ref-hu}} (степной) [[Категория:Рецепты]] [[Категория:Венгерская кухня]] ru2e6rgcgbd677shtooqkny7er9awh0 2 35034 261611 261445 2025-06-22T15:15:51Z Alexsmail 1129 s 261611 wikitext text/x-wiki Часть 4: Реконструкция, Распад и Реванш (284–476 гг.) Сцена 9: Доминат – Империя на костях Республики (284–305 гг.) * Начало: На экране дата — 284 год. Изображение разбивается на части, символизируя распад Римской империи. Воцарение Диоклетиана. Суровый иллирийский генерал появляется в военном лагере, а не перед Сенатом. Гай комментирует: «Принципат, начатый Августом, официально закончился. Начинается Доминат — неприкрытая монархия восточного типа. Империя выжила, но стала совершенно другим государством». * Речь Диоклетиана (вымышленная): «Империя — умирающий гигант. Старые законы, старые боги, старая система… все мертво. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Нет больше «первого среди равных». Есть только Господин и его слуги. *Dominus ac Deus*.» * Религиозная консолидация в Персии: В это же время Сасанидская империя под властью зороастрийского жречества, возглавляемого первосвященником Картиром, усиливает государственную идеологию. Манихейство подвергается гонениям, Мани казнен. Зороастризм становится жестким инструментом централизации, но вызывает напряжение с христианами и иудеями. * Римский реванш: В 298 году цезарь Галерий наносит сокрушительное поражение персидскому шаху Нарсе. По Нисибисскому договору (299 г.) Персия уступает Риму территории в Месопотамии и теряет контроль над Арменией. Гай: «На время Рим снова показал силу, но это лишь отсрочило неизбежное». Сцена 10: Тетрархия и реформы Диоклетиана (293 г.) * Появляются два Августа (Диоклетиан и Максимиан) и два Цезаря (Галерий и Констанций Хлор). Лиэль: «Диоклетиан понял, что один человек не может управлять этим монстром. Тетрархия — как совет директоров для империи». 293 н.э. - Страшный «Кризис III века» — она огромна, ее разрывают на части узурпаторы и варвары. Один человек уже не может ей управлять. Император Диоклетиан проводит гениальную и радикальную реформу. Он создает Тетрархию («правление четырех»). Вот как она работала: 1. Империя делится на две половины — Западную и Восточную. 2. В каждой половине правит старший император. Его официальный титул — Август (Augustus). Таким образом, в империи теперь два Августа. 3. Каждый Август усыновляет себе помощника и наследника. Официальный титул этого младшего соправителя — Цезарь (Caesar). В империи теперь два Цезаря. Итог: - Август из уникального прозвища первого императора превратился в титул старшего, верховного правителя. - Цезарь из фамилии превратился сначала в титул любого императора, а затем — в титул младшего императора, наследника престола. * В Персии: Шах Нарсе зализывает раны после поражения, но Сасаниды готовятся к реваншу. Зороастрийская идеология укрепляет власть, несмотря на внутренние противоречия. Сцена 11: Великое Гонение и религиозные конфликты (303 г.) 303 н.э. – Начало Великого гонения на христиан. * Рим: Сцена ареста христиан. Диоклетиан видит в них угрозу новому порядку, требующему подчинения императорскому культу. Лиэль: «Это не просто религиозный конфликт, а борьба за контроль над умами». * Персия: Зороастрийское жречество под руководством Картира усиливает гонения на христиан и другие меньшинства, укрепляя шахскую власть, но сея семена будущих конфликтов. Сцена 12: Крах Тетрархии и восхождение Шапура II (306–337 гг.) * Рим: Быстрая смена сцен — гражданские войны между наследниками Диоклетиана. Тетрархия рушится из-за амбиций. Гай: «Система не выдержала человеческой природы». * Персия: Шапур II, взошедший на престол младенцем, начинает свое 70-летнее правление. Он укрепляет центральную власть, готовясь к реваншу за унижение Нарсе. Его войны против Рима начинаются с атак на пограничные крепости, пользуясь римскими смутами. Сцена 13: Константин и Крест (306–337 гг.) * Рим: Битва у Мульвийского моста (312 г.). Константин видит крест в небе: «Сим победиши!». Победа над Максенцией. Лиэль: «Это не просто победа. Это союз с новым Богом». Миланский эдикт (313 г.): Христиане выходят из катакомб. Гай: «Константин понял, что церковь — единственная организованная сила в разваливающейся империи». * 324 н.э. – Константин становится единоличным императором после победы над Лицинием. * Основание Константинополя (330 г.): Строительство нового города на Босфоре. Гай: «Центр империи смещается на восток, к богатым провинциям и опасным границам». * Персия: Шапур II видит в христианизации Рима угрозу. Он усиливает гонения на христиан, считая их «пятой колонной». Его войны с Констанцием II изнуряют обе империи. 337 н.э. – Смерть Константина; раздел империи между его сыновьями. Сцена 14: Триумф Шапура II и гибель Юлиана (337–363 гг.) * Персия: Шапур II наносит серию ударов по Риму. Кульминация — гибель императора Юлиана Отступника в 363 году во время его вторжения в Месопотамию. Гай: «Смерть Юлиана — шок для Рима, как пленение Валериана». Преемник Юлиана, Иовиан, подписывает унизительный мир, возвращая Персии земли, включая Нисибис и Сингару, и контроль над Арменией. Лиэль: «Это величайший триумф Сасанидов». Шапур II успешно воевал против кочевых племен (хионитов, кидаритов), обезопасив восточные границы. Он жестко преследовал христиан, особенно после христианизации Рима, видя в них угрозу. Усилил позиции зороастрийской церкви. Период расцвета сасанидской администрации, искусства (особенно рельефов) и строительства. К концу правления Шапура II Сасанидская империя вновь стала доминирующей силой на Ближнем Востоке. * Рим: Империя Константина делится между его сыновьями, что приводит к новым войнам. Восток и Запад все больше отдаляются. Сцена 15: Гунны и Адрианополь (363–378 гг.) 375 н.э. – Начало Великого переселения народов; гибель Валента. 378 н.э. – !Битва при Адрианополе!; гибель императора Валента. В 376 году н.э. вестготы, спасаясь от гуннов, пересекли Дунай и попросили убежища на римской территории. Римляне разрешили им поселиться в пределах империи, но вскоре из-за плохого обращения и нехватки продовольствия вестготы восстали. Это привело к битве при Адрианополе в 378 году, где римская армия потерпела сокрушительное поражение. Это событие считается началом серьезных варварских вторжений в Римскую империю. * Рим: Появление гуннов. Вестготы в панике бегут к Дунаю. Битва при Адрианополе (378 г.): Римская армия терпит катастрофическое поражение от готов, император Валент убит. Лиэль: «Это конец мифа о непобедимости легионов. Варвары поняли, что могут побеждать». * Персия: Шапур II успешно воюет с кочевниками (хионитами, кидаритами) на востоке, укрепляя границы. Зороастрийская церковь доминирует, но напряжение с христианами растет. Йездигерд I "Грешник" (399–420 гг.) проводил необычно мягкую политику по отношению к христианам, разрешив строить церкви и участвуя в выборах католикоса. Это вызвало недовольство зороастрийского духовенства и знати, прозвавших его "Грешником". Поддерживал мирные отношения с Восточной Римской империей (Византией) на основе договора 387 г. о разделе Армении. Заключил мир с гуннами. Сцена 16: Эдикт Феодосия и Йездегерд I (379–420 гг.) * Рим: Эдикт Феодосия (380 г.) делает христианство единственной государственной религией. Языческие храмы закрываются. Гай: «Рим окончательно порывает с прошлым». * Персия: После смерти Шапура II правят менее яркие шахи. Йездегерд I («Грешник», 399–420 гг.) проявляет терпимость к христианам, разрешая им строить церкви и участвуя в выборах католикоса. Это вызывает недовольство зороастрийской знати. Отношения с Римом стабилизируются благодаря договору 387 года о разделе Армении. Сцена 17: Окончательный раздел и новые угрозы (395–451 гг.) * Рим: Смерть Феодосия I (395 г.) приводит к окончательному разделу империи между его сыновьями Гонорием (Запад) и Аркадием (Восток). Гай: «Это два разных государства с разной судьбой». * Персия: Появление эфталитов («белых гуннов») на северо-востоке. Бахрам V Гур (420–438 гг.) отражает их натиск и подавляет восстание в Армении. Йездегерд II (438–457 гг.) навязывает зороастризм в Армении и Иверии, что приводит к восстанию и битве при Аварайре (451 г.). Армяне терпят поражение, но отстаивают свою веру. Лиэль: «Это сражение стало символом армянского духа». Сцена 18: Агония Запада и кризис Персии (410–476 гг.) * Рим: Взятие Рима Аларихом (410 г.). Вестготы грабят Вечный город. Лиэль: «Психологический удар, от которого Запад не оправится». Битва на Каталаунских полях (451 г.): Аэций, командуя варварской коалицией, останавливает гуннов Аттилы. Гай: «Ирония: римлянин командует варварами против других варваров». Вандалы в Риме (455 г.): Город разграблен методично. Восточная империя пытается помочь, но флот 468 года уничтожен вандалами. 468 н.э. – Провал римского похода против вандалов в Африке. * Персия: Йездегерд II и Пероз I ведут изнурительные войны с эфталитами. К 476 году Персия истощена, Пероз I терпит поражения, казна пуста. Лиэль: «Когда Рим пал, Сасаниды не могли воспользоваться моментом. Их собственные варвары уже стояли у ворот». Сцена 19: Финал Западной Римской империи (476 г.) 475 н.э. – Ромул Августул становится императором Запада. 476 н.э. – Свержение Ромула Августула; конец Западной Римской империи. * Рим: Полупустой дворец в Равенне. Молодой император Ромул Августул играет в кости. Входит Одоакр: «Мальчик, игра окончена. Сними знаки отличия и отправляйся на виллу. Императорские регалии мы отошлем в Константинополь». Гай: «Западная Римская империя не пала. Она просто… закончилась». * Персия: Шах Пероз I ведет отчаянную борьбу с эфталитами. В 484 году он погибнет в битве, и Персия погрузится в хаос. Лиэль: «У каждой империи свой срок и свои варвары». К моменту падения Западной Римской империи (476 г., свержение Ромула Августула Одоакром) Сасанидская империя оставалась могущественной, контролируя Иран, Месопотамию, Кавказ и часть Средней Азии. Однако она не могла воспользоваться ослаблением Рима из-за кризиса на востоке. Шах Пероз I вел отчаянную борьбу с эфталитами, истощавшую казну и армию. В 484 г., вскоре после падения Рима, Пероз потерпит сокрушительное поражение и погибнет в битве с эфталитами, что ввергнет Персию в период хаоса и зависимости от кочевников. Сасанидская империя в 280–476 гг. пережила периоды взлетов и падений: от унижения при Нарсе до триумфов Шапура II, от религиозной консолидации до кризиса из-за эфталитов. К 476 г. она оставалась ключевой силой региона, но внутренние и внешние вызовы предвещали грядущие трудности. * Финал: Экран гаснет. Карта показывает Восточную Римскую империю и ослабленную Сасанидскую Персию, окруженную угрозами. Гай: «Рим пал, но на востоке жизнь продолжается. Пока». = 1 = Сцена 15: Гунны и Адрианополь (375–378 гг.) - Рим (375-378 гг.): * Начало Великого переселения народов (375 г.): Появление гуннов в Северном Причерноморье. Паника среди готских племен (остготы, вестготы). Краткое описание свирепости гуннов. * Вестготы на Дунае (376 г.): Вестготы (тервинги) под предводительством Фритигерна и Алавива просят убежища у императора Валента. Разрешение на переход Дуная и поселение в Мезии на тяжелых условиях. * Римская халатность и восстание готов (376-377 гг.): Жестокое обращение и обман со стороны римских чиновников Лупицина и Максима. Голод и отчаяние готов. Инцидент на пиру Лупицина, Фритигерн поднимает восстание. К вестготам присоединяются остготы, аланы, рабы. * Битва при Адрианополе (9 августа 378 г.): Валент решает дать бой, не дожидаясь Грациана. Описание битвы: ошибка Валента, неожиданная атака готской конницы, разгром римской армии, гибель императора Валента. Последствия: Лиэль: «Это конец мифа о непобедимости легионов. Варвары поняли, что могут побеждать». Гай об огромных потерях и шоке для империи. Это событие считается началом серьезных варварских вторжений в Римскую империю. - Персия (события, параллельные или близкие по времени, но с акцентом на период до смерти Шапура II в 379 г.): Восточные рубежи Шапура II: Успешные войны Шапура II с кочевниками (хиониты, кидариты). Укрепление восточных границ. Внутренняя политика Шапура II: Доминирование зороастрийской церкви. Продолжающееся, хоть и, возможно, менее интенсивное, напряжение с христианами, рассматриваемыми как "пятая колонна". Сцена 16: Эдикт Феодосия и Йездегерд I (379–420 гг.) - Рим (379-395 гг.): * Восшествие Феодосия I (379 г.): После гибели Валента Грациан назначает Феодосия соправителем на Востоке. Феодосий – сильный полководец и ревностный христианин. * Готская проблема: Феодосий заключает договор с готами (382 г.), разрешая им селиться на римской территории как федератам, сохраняя свою организацию. Временное умиротворение. * Эдикт Феодосия (Фессалоникийский эдикт, 380 г.): Христианство (в никейской форме) объявляется единственной государственной религией. * Подавление язычества: Закрытие языческих храмов, запрет языческих культов. Гай: «Рим окончательно порывает с прошлым». Сцены разрушения храмов (например, Серапеума в Александрии). - Персия (379-420 гг.): * Смена правителей после Шапура II (379 - 399 гг.): Краткое упоминание менее ярких шахов (Арташир II, Шапур III, Бахрам IV). Возможные внутренние интриги, усиление знати. Договор о разделе Армении (387 г.): Рим (Феодосий) и Персия (Шапур III) делят Армению. Относительная стабилизация на границе. * Правление Йездегерда I "Грешника" (399–420 гг.): ** Веротерпимость: Необычно мягкая политика по отношению к христианам. Разрешение строить церкви, участие в выборах католикоса. ** Недовольство знати и жрецов: Зороастрийское духовенство и аристократия называют его "Грешником" (Резнигар или Аташагар). ** Мирные отношения с Римом: Поддержание мира с Восточной Римской империей (Византией). Возможное упоминание легенды об опеке Йездегерда над юным Феодосием II. ** Мир с гуннами: Успешная дипломатия или военные действия, обеспечившие спокойствие на восточных границах от гуннских (возможно, эфталитских) набегов на данном этапе. Сцена 17: Окончательный раздел и новые угрозы (395–451 гг.) - Рим (395 г. и далее): * Смерть Феодосия I (395 г.): Окончательный раздел империи между его сыновьями: Гонорий (Запад) и Аркадий (Восток). Гай: «Это два разных государства с разной судьбой». Характеристика слабости Гонория и Аркадия, влияние придворных (Стилихон на Западе, Евтропий/Гайна на Востоке). - Персия (ок. 400 – 451 гг.): * Появление эфталитов ("белых гуннов") (начало V в.): Новая серьезная угроза на северо-восточных границах. Сцена 18: Агония Запада и кризис Персии (410–476 гг.) - Рим (Запад) (410-476 гг.): * Взятие Рима Аларихом и вестготами (24 августа 410 г.): Трехдневное разграбление Вечного города. Лиэль: «Психологический удар, от которого Запад не оправится». Сцены паники, разрушений, бегства жителей. * Битва на Каталаунских полях (20 июня 451 г.): "Последний великий римлянин" Флавий Аэций, командуя коалицией римлян и варваров-федератов (вестготы, франки, аланы и др.), останавливает вторжение гуннов Аттилы в Галлию. Гай: «Ирония: римлянин командует варварами против других варваров, чтобы спасти то, что осталось от Рима». Убийство Аэция императором Валентинианом III. * Взятие Рима вандалами Гейзериха (2-16 июня 455 г.): Методичное двухнедельное разграбление города по приглашению императрицы Лицинии Евдоксии (или из-за убийства Валентиниана III). * Провал похода против вандалов (468 г.): Крупная совместная экспедиция Западной и Восточной Римских империй против вандальского королевства в Африке заканчивается катастрофическим поражением римского флота у мыса Бон. Персия (ок. 450-х – 476 гг.): * Изнурительные войны с эфталитами: Йездегерд II и особенно его сын Пероз I (459–484 гг.) ведут тяжелые и неудачные войны с эфталитами на востоке. * Кризис в Персии: Поражения Пероза, его пленение и выкуп, пустая казна, голод и внутренние неурядицы. Персия ослаблена и не может воспользоваться агонией Запада. Лиэль: «Когда Рим пал, Сасаниды не могли воспользоваться моментом. Их собственные варвары уже стояли у ворот». Сцена 19: Финал Западной Римской империи (475–476 гг.) и Преддверие Хаоса в Персии - Рим (Запад) (475-476 гг.): * Ромул Августул (475 г.): Полководец Орест сажает на трон своего малолетнего сына Ромула, прозванного Августулом (маленьким Августом). * Свержение Ромула Августула (4 сентября 476 г.): Полупустой дворец в Равенне. Молодой Ромул Августул играет в кости. Входит варварский военачальник Одоакр, командующий германскими наемниками в римской армии. * Диалог Одоакра и Ромула: Одоакр: «Мальчик, игра окончена. Сними знаки отличия и отправляйся на виллу в Кампанию. Императорские регалии мы отошлем в Константинополь твоему коллеге Зенону. Император на Западе больше не нужен». К моменту падения Западной Римской империи (476 г., свержение Ромула Августула Одоакром) Сасанидская империя оставалась могущественной, контролируя Иран, Месопотамию, Кавказ и часть Средней Азии. Однако она не могла воспользоваться ослаблением Рима из-за кризиса на востоке. Шах Пероз I вел отчаянную борьбу с эфталитами, истощавшую казну и армию. В 484 г., вскоре после падения Рима, Пероз потерпит сокрушительное поражение и погибнет в битве с эфталитами, что ввергнет Персию в период хаоса и зависимости от кочевников. Сасанидская империя в 280–476 гг. пережила периоды взлетов и падений: от унижения при Нарсе до триумфов Шапура II, от религиозной консолидации до кризиса из-за эфталитов. К 476 г. она оставалась ключевой силой региона, но внутренние и внешние вызовы предвещали грядущие трудности. * Гай: «Западная Римская империя не пала в один день в результате великой битвы. Она просто… закончилась. Растворилась. Ее институты перестали функционировать». - Персия (события, ведущие к 484 г.): * Отчаянная борьба Пероза I: Шах Пероз I продолжает свою катастрофическую войну с эфталитами. * Предвестие гибели: Лиэль: «А на Востоке, у Сасанидов, свой император-неудачник. Шах Пероз I, одержимый реваншем над эфталитами, ведет свою империю к пропасти. В 484 году, всего через несколько лет после падения Рима, он погибнет в битве, и Персия погрузится в хаос и зависимость от кочевников. У каждой империи свой срок и свои варвары». = Финал = Экран гаснет. Карта мира: на месте Западной Римской империи – мозаика варварских королевств. Восточная Римская империя (Византия) все еще существует. Сасанидская Персия показана ослабленной, с угрозой эфталитов на востоке. Гай: «Рим пал, но на востоке, в Константинополе, римская традиция и государственность продолжают жить. Пока». Лиэль: (задумчиво) «И Персия, пережив свой кризис, еще сыграет свою роль в истории этого региона. Две великие империи, их соперничество и взаимодействие еще не закончены…» (Задел на будущие эпохи). До падения Западной Римской империи франки начали свое переселение и расширение на территории, которые впоследствии стали основой для формирования Франкского государства. Этот процесс происходил в контексте ослабления римской власти и давления со стороны других варварских племен. Изначально франки обитали в районе нижнего и среднего Рейна. В III веке нашей эры они начали совершать набеги на римские территории, иногда заключая союзы с римлянами и получая разрешение на поселение в качестве федератов (союзников) в пределах империи. Это было частью римской политики по использованию варварских племен для защиты границ. В IV веке франки начали более активно переселяться на территорию римской Галлии. Они постепенно оседали в северной части Галлии, в районе современной Бельгии и северной Франции. Этот процесс был относительно мирным, так как франки часто выступали в роли защитников римских границ от других варварских вторжений. К V веку франки уже прочно обосновались в Галлии. В это время Западная Римская империя переживала серьезные внутренние и внешние кризисы, что позволило франкам и другим германским племенам, таким как вестготы и бургунды, укрепить свои позиции на бывших римских территориях. Таким образом, переселение франков до падения Западной Римской империи было постепенным процессом, который включал как военные действия, так и мирное сосуществование с римлянами. Это переселение заложило основу для последующего формирования Франкского государства и сыграло важную роль в переходе от античности к средневековью в Западной Европе. Римская Респубилка перешла в принципат, ранюю форму Римской Империи. Затем она перешла в доминат, который просуществовал в Западной Европе до 476 года н.э. и в Восточной — до 1453 года. ttf6tr6f1drpyalbb9p21b6qnatw2d1 2 35035 261595 261583 2025-06-22T12:37:49Z Alexsmail 1129 /* 8 */ s 261595 wikitext text/x-wiki На экране дата — 284 год. Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги. — Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился. — Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса. Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира. — Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат. Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли. — Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности. Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат. — Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки! Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев. — Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа. — Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню. = 2 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани. — Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю! — Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов. — Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его. Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь. — Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи. — Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром. — И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти. — Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство. — В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж. — Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра? — Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм! — То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов. — Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж. — Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии. — Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии! — А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад. — И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда. — Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация. — А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости. — Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов. Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости. = 3 = На экране дата — 293 год. Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой. В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан. — Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать. — Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан. — Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один? — Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно. — И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль. — Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев. Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах. — Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех. — Как это работает? — спрашивает Лиэль. — Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана. — Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности. — И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон. — Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника. — Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу. Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов. — Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем? — Да, великий царь. Они разделили мир между собой. — Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга. — Он прав? — спрашивает Лиэль. — Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет… = 4 = На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье. Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня. — Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают! — Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай. — За Карры? Поражение Красса? — Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи. — Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III. — Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема. Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе. — Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир. — На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе. Римлянин разворачивает карту. — Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис. — Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей! — Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским. — Значит, Рим снова на коне? — На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша. = 5 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан? — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы. — А христиане? — А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль. — В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества. — И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль. — Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 6 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 7 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. — Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим! — Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов. — Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин! — Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан. — Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию. — Он укрепляет власть шаха… — …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи. = 8 = На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени. — Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике. В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени. — Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели! Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ. — Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги. Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед. — Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты? — Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу. Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь. — Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а Галерий, Август Востока, назначить нового Цезаря. Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит. — Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас! — Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры. — Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II. Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии. — А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны! — Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура! — Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы. — Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию. Дата меняется на 307 год. Италия. — Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой! На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии. — Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников! — Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает. Дата: 310 год. Массилия (Марсель). — Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже "убедили" покончить с собой. Какая жестокая ирония! На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно. — Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?! — В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан. — Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски! — Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет. = 9 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы. — Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь. — Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай. — И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль. На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты. — Это Персия, — поясняет Гай. — А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери. — Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай. Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам. — Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию! Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает. — Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя! Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят. — Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению! Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы. — Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу! — Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль. — И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай. — Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль. — А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай. — Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет! — И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай. — Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с "малой войны"? — предполагает Лиэль. — Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление. — Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль. — Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша. = 10 = Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций. — Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва. — Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории. Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам. — Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться! Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой. — Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. Преторианцы будут биться до последнего. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены. Константин резко поворачивается к нему. — Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы. — Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение? В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света. Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета. — Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»… Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам. — Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу! Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой. — Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация? — Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. — …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом! Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится. — Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет! Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением. — Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее. — Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл. Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ. — «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта. Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени. — Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб! — Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия. — Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане? — Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства. — Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль. — Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт. — Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов. — Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу. = 11 = Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника. — Это уже не Максенций, — замечает Лиэль. — Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным. — Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль. — Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая. В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер. — Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу! Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов. — Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август! Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне. — Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены! Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия. — Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда. — Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль. — На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных. Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки. — Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна! — Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль. — Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. = 12 = Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье. — Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль. — Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий. Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним. — Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство! Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим. — Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня. Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются. Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима. — Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это? — Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью. В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить. — Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов. Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой. — Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь. Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками. — Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто "хранителем традиций", для них немыслима, — шепчет Лиэль. — Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай. Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом. — Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он. Другой советник, префект претория Востока, добавляет: — И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро? Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах. — Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками? Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено. — Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты. Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе: — И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это… Он брезгливо кивает на монету в руке императора. — И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра! Казначей вздыхает, глядя в пол. — Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль. — Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны. — Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль. — Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей. — Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет. — Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства. — То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль. — Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток. — К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль. — И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша. — Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль. — А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока. bx40oi0b9w38op4gpv5whl7lwza851l 261597 261595 2025-06-22T12:47:02Z Alexsmail 1129 /* 8 */ ы 261597 wikitext text/x-wiki На экране дата — 284 год. Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги. — Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился. — Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса. Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира. — Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат. Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли. — Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности. Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат. — Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки! Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев. — Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа. — Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню. = 2 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани. — Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю! — Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов. — Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его. Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь. — Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи. — Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром. — И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти. — Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство. — В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж. — Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра? — Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм! — То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов. — Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж. — Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии. — Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии! — А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад. — И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда. — Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация. — А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости. — Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов. Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости. = 3 = На экране дата — 293 год. Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой. В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан. — Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать. — Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан. — Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один? — Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно. — И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль. — Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев. Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах. — Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех. — Как это работает? — спрашивает Лиэль. — Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана. — Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности. — И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон. — Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника. — Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу. Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов. — Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем? — Да, великий царь. Они разделили мир между собой. — Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга. — Он прав? — спрашивает Лиэль. — Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет… = 4 = На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье. Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня. — Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают! — Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай. — За Карры? Поражение Красса? — Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи. — Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III. — Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема. Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе. — Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир. — На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе. Римлянин разворачивает карту. — Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис. — Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей! — Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским. — Значит, Рим снова на коне? — На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша. = 5 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан? — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы. — А христиане? — А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль. — В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества. — И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль. — Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 6 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 7 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. — Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим! — Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов. — Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин! — Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан. — Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию. — Он укрепляет власть шаха… — …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи. = 8 = На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени. — Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике. В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени. — Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели! Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ. — Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги. Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед. — Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты? — Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу. Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь. — Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа. Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит. — Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас! — Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры. — Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II. Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии. — А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны! — Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура! — Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы. — Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию. Дата меняется на 307 год. Италия. — Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой! На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии. — Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников! — Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает. Дата: 310 год. Массилия (Марсель). — Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже "убедили" покончить с собой. Какая жестокая ирония! На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно. — Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?! — В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан. — Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски! — Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет. = 9 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы. — Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь. — Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай. — И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль. На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты. — Это Персия, — поясняет Гай. — А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери. — Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай. Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам. — Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию! Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает. — Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя! Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят. — Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению! Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы. — Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу! — Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль. — И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай. — Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль. — А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай. — Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет! — И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай. — Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с "малой войны"? — предполагает Лиэль. — Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление. — Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль. — Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша. = 10 = Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций. — Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва. — Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории. Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам. — Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться! Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой. — Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. Преторианцы будут биться до последнего. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены. Константин резко поворачивается к нему. — Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы. — Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение? В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света. Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета. — Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»… Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам. — Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу! Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой. — Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация? — Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. — …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом! Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится. — Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет! Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением. — Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее. — Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл. Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ. — «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта. Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени. — Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб! — Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия. — Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане? — Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства. — Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль. — Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт. — Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов. — Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу. = 11 = Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника. — Это уже не Максенций, — замечает Лиэль. — Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным. — Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль. — Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая. В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер. — Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу! Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов. — Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август! Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне. — Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены! Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия. — Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда. — Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль. — На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных. Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки. — Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна! — Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль. — Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. = 12 = Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье. — Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль. — Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий. Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним. — Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство! Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим. — Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня. Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются. Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима. — Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это? — Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью. В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить. — Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов. Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой. — Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь. Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками. — Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто "хранителем традиций", для них немыслима, — шепчет Лиэль. — Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай. Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом. — Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он. Другой советник, префект претория Востока, добавляет: — И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро? Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах. — Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками? Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено. — Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты. Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе: — И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это… Он брезгливо кивает на монету в руке императора. — И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра! Казначей вздыхает, глядя в пол. — Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль. — Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны. — Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль. — Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей. — Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет. — Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства. — То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль. — Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток. — К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль. — И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша. — Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль. — А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока. 6zbg0czz33k00w570nmvisaccxq8c8x 261598 261597 2025-06-22T13:10:48Z Alexsmail 1129 /* 12 */ а 261598 wikitext text/x-wiki На экране дата — 284 год. Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги. — Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился. — Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса. Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира. — Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат. Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли. — Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности. Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат. — Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки! Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев. — Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа. — Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню. = 2 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани. — Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю! — Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов. — Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его. Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь. — Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи. — Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром. — И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти. — Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство. — В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж. — Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра? — Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм! — То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов. — Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж. — Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии. — Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии! — А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад. — И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда. — Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация. — А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости. — Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов. Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости. = 3 = На экране дата — 293 год. Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой. В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан. — Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать. — Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан. — Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один? — Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно. — И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль. — Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев. Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах. — Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех. — Как это работает? — спрашивает Лиэль. — Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана. — Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности. — И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон. — Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника. — Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу. Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов. — Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем? — Да, великий царь. Они разделили мир между собой. — Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга. — Он прав? — спрашивает Лиэль. — Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет… = 4 = На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье. Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня. — Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают! — Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай. — За Карры? Поражение Красса? — Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи. — Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III. — Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема. Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе. — Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир. — На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе. Римлянин разворачивает карту. — Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис. — Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей! — Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским. — Значит, Рим снова на коне? — На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша. = 5 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан? — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы. — А христиане? — А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль. — В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества. — И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль. — Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 6 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 7 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. — Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим! — Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов. — Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин! — Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан. — Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию. — Он укрепляет власть шаха… — …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи. = 8 = На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени. — Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике. В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени. — Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели! Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ. — Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги. Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед. — Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты? — Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу. Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь. — Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа. Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит. — Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас! — Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры. — Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II. Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии. — А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны! — Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура! — Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы. — Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию. Дата меняется на 307 год. Италия. — Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой! На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии. — Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников! — Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает. Дата: 310 год. Массилия (Марсель). — Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже "убедили" покончить с собой. Какая жестокая ирония! На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно. — Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?! — В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан. — Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски! — Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет. = 9 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы. — Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь. — Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай. — И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль. На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты. — Это Персия, — поясняет Гай. — А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери. — Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай. Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам. — Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию! Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает. — Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя! Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят. — Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению! Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы. — Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу! — Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль. — И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай. — Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль. — А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай. — Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет! — И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай. — Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с "малой войны"? — предполагает Лиэль. — Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление. — Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль. — Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша. = 10 = Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций. — Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва. — Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории. Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам. — Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться! Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой. — Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. Преторианцы будут биться до последнего. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены. Константин резко поворачивается к нему. — Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы. — Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение? В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света. Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета. — Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»… Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам. — Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу! Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой. — Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация? — Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. — …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом! Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится. — Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет! Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением. — Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее. — Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл. Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ. — «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта. Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени. — Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб! — Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия. — Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане? — Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства. — Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль. — Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт. — Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов. — Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу. = 11 = Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника. — Это уже не Максенций, — замечает Лиэль. — Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным. — Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль. — Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая. В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер. — Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу! Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов. — Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август! Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне. — Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены! Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия. — Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда. — Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль. — На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных. Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки. — Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна! — Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль. — Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. = 12 = Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье. — Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль. — Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий. Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним. — Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство! Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим. — Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня. Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются. Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима. — Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это? — Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью. В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить. — Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов. Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой. — Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь. Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками. — Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто "хранителем традиций", для них немыслима, — шепчет Лиэль. — Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай. Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом. — Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он. Другой советник, префект претория Востока, добавляет: — И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро? Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах. — Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками? Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено. — Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты. Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе: — И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это… Он брезгливо кивает на монету в руке императора. — И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра! Казначей вздыхает, глядя в пол. — Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль. — Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны. — Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль. — Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей. — Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет. — Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства. — То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль. — Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток. — К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль. — И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша. — Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль. — А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока. = 13 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность. — Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины. — Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней! — Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше. — Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии. Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона. — Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам? Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед. — Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа. — Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя "Новым Израилем", духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен. — Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура. — Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… "пятая колонна", отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей! Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно. — Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве. Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову. — Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой. — О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко. Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии. — И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы. — Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций. Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно. — Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. = 14 = q66cru8bpvswxhwseenium2kl9dgvjv 261599 261598 2025-06-22T13:25:45Z Alexsmail 1129 /* 14 */ ы 261599 wikitext text/x-wiki На экране дата — 284 год. Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги. — Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился. — Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса. Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира. — Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат. Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли. — Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности. Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат. — Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки! Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев. — Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа. — Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню. = 2 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани. — Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю! — Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов. — Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его. Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь. — Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи. — Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром. — И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти. — Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство. — В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж. — Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра? — Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм! — То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов. — Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж. — Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии. — Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии! — А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад. — И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда. — Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация. — А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости. — Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов. Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости. = 3 = На экране дата — 293 год. Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой. В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан. — Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать. — Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан. — Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один? — Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно. — И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль. — Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев. Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах. — Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех. — Как это работает? — спрашивает Лиэль. — Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана. — Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности. — И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон. — Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника. — Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу. Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов. — Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем? — Да, великий царь. Они разделили мир между собой. — Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга. — Он прав? — спрашивает Лиэль. — Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет… = 4 = На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье. Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня. — Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают! — Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай. — За Карры? Поражение Красса? — Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи. — Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III. — Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема. Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе. — Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир. — На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе. Римлянин разворачивает карту. — Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис. — Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей! — Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским. — Значит, Рим снова на коне? — На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша. = 5 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан? — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы. — А христиане? — А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль. — В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества. — И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль. — Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 6 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 7 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. — Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим! — Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов. — Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин! — Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан. — Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию. — Он укрепляет власть шаха… — …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи. = 8 = На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени. — Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике. В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени. — Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели! Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ. — Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги. Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед. — Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты? — Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу. Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь. — Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа. Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит. — Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас! — Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры. — Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II. Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии. — А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны! — Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура! — Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы. — Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию. Дата меняется на 307 год. Италия. — Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой! На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии. — Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников! — Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает. Дата: 310 год. Массилия (Марсель). — Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже "убедили" покончить с собой. Какая жестокая ирония! На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно. — Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?! — В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан. — Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски! — Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет. = 9 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы. — Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь. — Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай. — И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль. На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты. — Это Персия, — поясняет Гай. — А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери. — Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай. Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам. — Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию! Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает. — Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя! Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят. — Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению! Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы. — Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу! — Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль. — И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай. — Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль. — А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай. — Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет! — И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай. — Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с "малой войны"? — предполагает Лиэль. — Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление. — Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль. — Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша. = 10 = Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций. — Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва. — Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории. Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам. — Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться! Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой. — Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. Преторианцы будут биться до последнего. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены. Константин резко поворачивается к нему. — Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы. — Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение? В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света. Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета. — Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»… Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам. — Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу! Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой. — Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация? — Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. — …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом! Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится. — Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет! Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением. — Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее. — Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл. Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ. — «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта. Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени. — Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб! — Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия. — Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане? — Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства. — Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль. — Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт. — Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов. — Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу. = 11 = Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника. — Это уже не Максенций, — замечает Лиэль. — Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным. — Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль. — Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая. В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер. — Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу! Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов. — Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август! Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне. — Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены! Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия. — Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда. — Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль. — На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных. Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки. — Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна! — Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль. — Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. = 12 = Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье. — Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль. — Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий. Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним. — Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство! Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим. — Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня. Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются. Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима. — Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это? — Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью. В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить. — Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов. Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой. — Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь. Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками. — Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто "хранителем традиций", для них немыслима, — шепчет Лиэль. — Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай. Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом. — Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он. Другой советник, префект претория Востока, добавляет: — И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро? Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах. — Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками? Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено. — Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты. Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе: — И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это… Он брезгливо кивает на монету в руке императора. — И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра! Казначей вздыхает, глядя в пол. — Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль. — Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны. — Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль. — Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей. — Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет. — Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства. — То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль. — Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток. — К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль. — И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша. — Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль. — А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока. = 13 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность. — Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины. — Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней! — Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше. — Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии. Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона. — Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам? Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед. — Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа. — Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя "Новым Израилем", духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен. — Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура. — Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… "пятая колонна", отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей! Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно. — Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве. Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову. — Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой. — О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко. Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии. — И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы. — Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций. Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно. — Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. = 14 = На экране машины времени дата: 337 год. — Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена. Но на этот раз… не на две привычные части, как при Диоклетиане или когда он сам делил власть с Лицинием. На целых три! — Он планировал разделить империю между своими тремя сыновьями и двумя племянниками, сделав их Цезарями, — поясняет Гай. — Но после его смерти сыновья быстро избавились от племянников-конкурентов в ходе кровавой резни в Константинополе. В итоге империю поделили между собой Константин II, Констант и Констанций II. Лиэль указывает на карту: — Вот, смотри: Константин II получил самые западные провинции – Британию, Галлию, Испанию. Константу достались Италия, Африка и центральные балканские провинции, включая Иллирик и Паннонию. А вся огромная восточная часть – от Фракии и Египта до границ с Персией, включая Малую Азию и богатый Восток – досталась Констанцию II. — Именно Констанций II, унаследовавший азиатские провинции и столицу Константинополь, теперь становится главным противником Шапура II, — добавляет Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Ослабленный внутренними распрями Рим – это всегда возможность для реванша. Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца. — Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении! Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким. — Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их "великий" император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия! Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников. — Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала! — Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах. Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами. — Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения! — Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово "хионит" вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия! Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем. — Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими! — Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман! Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел. — Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают расцвет. — К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке. d9qqq5c21v6wcme0n9qm7kcaootmchn 261600 261599 2025-06-22T13:35:35Z Alexsmail 1129 /* 14 */ ц 261600 wikitext text/x-wiki На экране дата — 284 год. Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги. — Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился. — Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса. Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира. — Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат. Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли. — Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности. Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат. — Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки! Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев. — Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа. — Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню. = 2 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани. — Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю! — Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов. — Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его. Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь. — Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи. — Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром. — И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти. — Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство. — В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж. — Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра? — Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм! — То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов. — Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж. — Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии. — Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии! — А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад. — И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда. — Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация. — А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости. — Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов. Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости. = 3 = На экране дата — 293 год. Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой. В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан. — Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать. — Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан. — Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один? — Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно. — И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль. — Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев. Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах. — Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех. — Как это работает? — спрашивает Лиэль. — Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана. — Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности. — И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон. — Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника. — Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу. Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов. — Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем? — Да, великий царь. Они разделили мир между собой. — Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга. — Он прав? — спрашивает Лиэль. — Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет… = 4 = На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье. Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня. — Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают! — Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай. — За Карры? Поражение Красса? — Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи. — Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III. — Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема. Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе. — Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир. — На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе. Римлянин разворачивает карту. — Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис. — Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей! — Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским. — Значит, Рим снова на коне? — На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша. = 5 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан? — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы. — А христиане? — А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль. — В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества. — И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль. — Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 6 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 7 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. — Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим! — Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов. — Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин! — Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан. — Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию. — Он укрепляет власть шаха… — …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи. = 8 = На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени. — Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике. В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени. — Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели! Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ. — Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги. Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед. — Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты? — Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу. Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь. — Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа. Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит. — Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас! — Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры. — Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II. Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии. — А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны! — Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура! — Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы. — Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию. Дата меняется на 307 год. Италия. — Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой! На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии. — Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников! — Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает. Дата: 310 год. Массилия (Марсель). — Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже "убедили" покончить с собой. Какая жестокая ирония! На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно. — Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?! — В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан. — Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски! — Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет. = 9 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы. — Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь. — Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай. — И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль. На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты. — Это Персия, — поясняет Гай. — А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери. — Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай. Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам. — Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию! Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает. — Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя! Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят. — Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению! Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы. — Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу! — Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль. — И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай. — Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль. — А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай. — Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет! — И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай. — Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с "малой войны"? — предполагает Лиэль. — Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление. — Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль. — Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша. = 10 = Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций. — Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва. — Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории. Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам. — Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться! Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой. — Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. Преторианцы будут биться до последнего. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены. Константин резко поворачивается к нему. — Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы. — Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение? В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света. Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета. — Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»… Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам. — Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу! Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой. — Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация? — Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. — …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом! Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится. — Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет! Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением. — Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее. — Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл. Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ. — «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта. Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени. — Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб! — Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия. — Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане? — Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства. — Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль. — Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт. — Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов. — Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу. = 11 = Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника. — Это уже не Максенций, — замечает Лиэль. — Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным. — Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль. — Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая. В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер. — Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу! Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов. — Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август! Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне. — Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены! Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия. — Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда. — Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль. — На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных. Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки. — Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна! — Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль. — Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. = 12 = Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье. — Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль. — Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий. Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним. — Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство! Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим. — Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня. Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются. Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима. — Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это? — Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью. В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить. — Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов. Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой. — Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь. Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками. — Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто "хранителем традиций", для них немыслима, — шепчет Лиэль. — Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай. Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом. — Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он. Другой советник, префект претория Востока, добавляет: — И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро? Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах. — Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками? Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено. — Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты. Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе: — И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это… Он брезгливо кивает на монету в руке императора. — И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра! Казначей вздыхает, глядя в пол. — Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль. — Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны. — Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль. — Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей. — Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет. — Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства. — То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль. — Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток. — К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль. — И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша. — Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль. — А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока. = 13 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность. — Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины. — Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней! — Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше. — Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии. Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона. — Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам? Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед. — Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа. — Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя "Новым Израилем", духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен. — Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура. — Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… "пятая колонна", отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей! Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно. — Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве. Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову. — Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой. — О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко. Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии. — И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы. — Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций. Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно. — Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. = 14 = На экране машины времени дата: 337 год. — Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена! — Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай. — А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль. — Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом. — Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая. — Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. — Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль. — Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом. — Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию? — Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август. — Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте. — А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II. — Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль. — Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша. Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца. — Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении! Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким. — Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их "великий" император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия! Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников. — Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала! — Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах. Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами. — Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения! — Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово "хионит" вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия! Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем. — Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими! — Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман! Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел. — Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают расцвет. — К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке. r4djgu98w771ekwcrxq0ykotycbkemh 261601 261600 2025-06-22T13:40:28Z Alexsmail 1129 /* 14 */ ы 261601 wikitext text/x-wiki На экране дата — 284 год. Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги. — Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился. — Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса. Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира. — Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат. Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли. — Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности. Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат. — Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки! Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев. — Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа. — Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню. = 2 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани. — Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю! — Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов. — Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его. Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь. — Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи. — Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром. — И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти. — Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство. — В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж. — Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра? — Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм! — То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов. — Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж. — Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии. — Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии! — А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад. — И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда. — Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация. — А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости. — Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов. Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости. = 3 = На экране дата — 293 год. Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой. В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан. — Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать. — Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан. — Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один? — Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно. — И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль. — Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев. Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах. — Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех. — Как это работает? — спрашивает Лиэль. — Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана. — Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности. — И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон. — Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника. — Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу. Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов. — Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем? — Да, великий царь. Они разделили мир между собой. — Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга. — Он прав? — спрашивает Лиэль. — Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет… = 4 = На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье. Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня. — Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают! — Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай. — За Карры? Поражение Красса? — Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи. — Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III. — Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема. Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе. — Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир. — На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе. Римлянин разворачивает карту. — Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис. — Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей! — Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским. — Значит, Рим снова на коне? — На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша. = 5 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан? — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы. — А христиане? — А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль. — В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества. — И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль. — Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 6 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 7 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. — Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим! — Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов. — Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин! — Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан. — Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию. — Он укрепляет власть шаха… — …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи. = 8 = На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени. — Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике. В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени. — Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели! Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ. — Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги. Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед. — Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты? — Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу. Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь. — Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа. Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит. — Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас! — Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры. — Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II. Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии. — А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны! — Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура! — Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы. — Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию. Дата меняется на 307 год. Италия. — Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой! На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии. — Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников! — Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает. Дата: 310 год. Массилия (Марсель). — Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже "убедили" покончить с собой. Какая жестокая ирония! На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно. — Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?! — В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан. — Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски! — Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет. = 9 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы. — Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь. — Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай. — И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль. На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты. — Это Персия, — поясняет Гай. — А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери. — Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай. Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам. — Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию! Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает. — Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя! Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят. — Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению! Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы. — Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу! — Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль. — И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай. — Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль. — А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай. — Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет! — И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай. — Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с "малой войны"? — предполагает Лиэль. — Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление. — Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль. — Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша. = 10 = Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций. — Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва. — Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории. Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам. — Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться! Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой. — Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. Преторианцы будут биться до последнего. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены. Константин резко поворачивается к нему. — Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы. — Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение? В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света. Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета. — Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»… Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам. — Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу! Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой. — Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация? — Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. — …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом! Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится. — Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет! Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением. — Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее. — Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл. Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ. — «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта. Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени. — Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб! — Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия. — Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане? — Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства. — Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль. — Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт. — Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов. — Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу. = 11 = Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника. — Это уже не Максенций, — замечает Лиэль. — Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным. — Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль. — Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая. В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер. — Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу! Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов. — Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август! Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне. — Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены! Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия. — Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда. — Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль. — На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных. Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки. — Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна! — Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль. — Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. = 12 = Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье. — Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль. — Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий. Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним. — Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство! Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим. — Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня. Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются. Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима. — Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это? — Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью. В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить. — Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов. Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой. — Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь. Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками. — Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто "хранителем традиций", для них немыслима, — шепчет Лиэль. — Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай. Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом. — Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он. Другой советник, префект претория Востока, добавляет: — И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро? Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах. — Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками? Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено. — Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты. Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе: — И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это… Он брезгливо кивает на монету в руке императора. — И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра! Казначей вздыхает, глядя в пол. — Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль. — Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны. — Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль. — Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей. — Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет. — Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства. — То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль. — Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток. — К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль. — И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша. — Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль. — А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока. = 13 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность. — Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины. — Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней! — Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше. — Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии. Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона. — Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам? Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед. — Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа. — Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя "Новым Израилем", духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен. — Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура. — Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… "пятая колонна", отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей! Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно. — Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве. Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову. — Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой. — О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко. Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии. — И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы. — Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций. Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно. — Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. = 14 = На экране машины времени дата: 337 год. — Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена! — Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай. — А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль. — Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом. — Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая. — Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу. — Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль. — Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом. — Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию? — Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август. — Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте. — А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II. — Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль. — Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша. Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца. — Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении! Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким. — Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их "великий" император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия! Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников. — Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала! — Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах. Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами. — Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения! — Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово "хионит" вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия! Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем. — Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими! — Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман! Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел. — Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают расцвет. — К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке. fq1q68xyxry80u9re5ccychublxj8b5 261602 261601 2025-06-22T13:44:26Z Alexsmail 1129 /* 14 */ ы 261602 wikitext text/x-wiki На экране дата — 284 год. Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги. — Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился. — Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса. Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира. — Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат. Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли. — Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности. Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат. — Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки! Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев. — Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа. — Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню. = 2 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани. — Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю! — Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов. — Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его. Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь. — Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи. — Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром. — И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти. — Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство. — В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж. — Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра? — Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм! — То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов. — Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж. — Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии. — Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии! — А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад. — И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда. — Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация. — А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости. — Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов. Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости. = 3 = На экране дата — 293 год. Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой. В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан. — Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать. — Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан. — Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один? — Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно. — И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль. — Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев. Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах. — Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех. — Как это работает? — спрашивает Лиэль. — Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана. — Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности. — И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон. — Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника. — Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу. Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов. — Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем? — Да, великий царь. Они разделили мир между собой. — Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга. — Он прав? — спрашивает Лиэль. — Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет… = 4 = На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье. Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня. — Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают! — Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай. — За Карры? Поражение Красса? — Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи. — Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III. — Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема. Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе. — Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир. — На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе. Римлянин разворачивает карту. — Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис. — Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей! — Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским. — Значит, Рим снова на коне? — На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша. = 5 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан? — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы. — А христиане? — А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль. — В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества. — И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль. — Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 6 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 7 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. — Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим! — Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов. — Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин! — Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан. — Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию. — Он укрепляет власть шаха… — …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи. = 8 = На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени. — Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике. В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени. — Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели! Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ. — Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги. Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед. — Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты? — Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу. Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь. — Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа. Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит. — Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас! — Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры. — Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II. Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии. — А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны! — Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура! — Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы. — Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию. Дата меняется на 307 год. Италия. — Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой! На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии. — Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников! — Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает. Дата: 310 год. Массилия (Марсель). — Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже "убедили" покончить с собой. Какая жестокая ирония! На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно. — Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?! — В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан. — Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски! — Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет. = 9 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы. — Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь. — Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай. — И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль. На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты. — Это Персия, — поясняет Гай. — А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери. — Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай. Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам. — Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию! Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает. — Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя! Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят. — Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению! Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы. — Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу! — Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль. — И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай. — Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль. — А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай. — Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет! — И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай. — Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с "малой войны"? — предполагает Лиэль. — Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление. — Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль. — Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша. = 10 = Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций. — Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва. — Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории. Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам. — Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться! Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой. — Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. Преторианцы будут биться до последнего. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены. Константин резко поворачивается к нему. — Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы. — Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение? В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света. Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета. — Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»… Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам. — Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу! Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой. — Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация? — Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. — …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом! Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится. — Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет! Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением. — Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее. — Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл. Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ. — «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта. Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени. — Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб! — Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия. — Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане? — Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства. — Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль. — Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт. — Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов. — Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу. = 11 = Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника. — Это уже не Максенций, — замечает Лиэль. — Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным. — Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль. — Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая. В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер. — Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу! Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов. — Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август! Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне. — Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены! Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия. — Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда. — Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль. — На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных. Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки. — Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна! — Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль. — Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. = 12 = Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье. — Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль. — Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий. Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним. — Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство! Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим. — Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня. Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются. Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима. — Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это? — Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью. В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить. — Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов. Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой. — Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь. Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками. — Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто "хранителем традиций", для них немыслима, — шепчет Лиэль. — Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай. Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом. — Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он. Другой советник, префект претория Востока, добавляет: — И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро? Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах. — Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками? Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено. — Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты. Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе: — И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это… Он брезгливо кивает на монету в руке императора. — И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра! Казначей вздыхает, глядя в пол. — Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль. — Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны. — Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль. — Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей. — Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет. — Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства. — То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль. — Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток. — К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль. — И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша. — Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль. — А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока. = 13 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность. — Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины. — Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней! — Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше. — Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии. Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона. — Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам? Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед. — Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа. — Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя "Новым Израилем", духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен. — Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура. — Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… "пятая колонна", отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей! Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно. — Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве. Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову. — Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой. — О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко. Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии. — И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы. — Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций. Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно. — Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. = 14 = На экране машины времени дата: 337 год. — Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена! — Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай. — А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль. — Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом. — Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая. — Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу. — Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль. — Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом. — Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию? — Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август. — Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте. — А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II. — Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль. — Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша. Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца. — Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении! Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким. — Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их "великий" император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия! Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников. — Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала! — Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах. Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами. — Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения! — Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово "хионит" вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия! Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем. — Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими! — Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман! Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел. — Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают расцвет. — К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке. Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого. — Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом. — Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году! — Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле? — Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль. — Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил. — Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина? — Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках! — Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель! — Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором. — И я слышала, его уже прозвали "Отступником"! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов! — Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец. — И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль. — Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов. Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий. — Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром! — Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой. sssiibodl89vw3w280y4ek8bqv533de 261603 261602 2025-06-22T14:22:34Z Alexsmail 1129 /* 14 */ ы 261603 wikitext text/x-wiki На экране дата — 284 год. Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги. — Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился. — Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса. Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира. — Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат. Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли. — Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности. Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат. — Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки! Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев. — Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа. — Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню. = 2 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани. — Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю! — Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов. — Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его. Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь. — Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи. — Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром. — И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти. — Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство. — В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж. — Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра? — Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм! — То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов. — Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж. — Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии. — Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии! — А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад. — И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда. — Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация. — А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости. — Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов. Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости. = 3 = На экране дата — 293 год. Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой. В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан. — Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать. — Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан. — Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один? — Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно. — И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль. — Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев. Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах. — Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех. — Как это работает? — спрашивает Лиэль. — Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана. — Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности. — И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон. — Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника. — Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу. Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов. — Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем? — Да, великий царь. Они разделили мир между собой. — Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга. — Он прав? — спрашивает Лиэль. — Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет… = 4 = На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье. Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня. — Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают! — Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай. — За Карры? Поражение Красса? — Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи. — Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III. — Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема. Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе. — Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир. — На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе. Римлянин разворачивает карту. — Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис. — Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей! — Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским. — Значит, Рим снова на коне? — На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша. = 5 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан? — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы. — А христиане? — А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль. — В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества. — И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль. — Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 6 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 7 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. — Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим! — Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов. — Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин! — Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан. — Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию. — Он укрепляет власть шаха… — …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи. = 8 = На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени. — Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике. В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени. — Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели! Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ. — Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги. Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед. — Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты? — Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу. Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь. — Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа. Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит. — Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас! — Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры. — Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II. Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии. — А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны! — Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура! — Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы. — Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию. Дата меняется на 307 год. Италия. — Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой! На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии. — Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников! — Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает. Дата: 310 год. Массилия (Марсель). — Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже "убедили" покончить с собой. Какая жестокая ирония! На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно. — Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?! — В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан. — Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски! — Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет. = 9 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы. — Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь. — Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай. — И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль. На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты. — Это Персия, — поясняет Гай. — А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери. — Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай. Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам. — Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию! Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает. — Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя! Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят. — Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению! Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы. — Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу! — Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль. — И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай. — Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль. — А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай. — Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет! — И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай. — Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с "малой войны"? — предполагает Лиэль. — Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление. — Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль. — Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша. = 10 = Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций. — Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва. — Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории. Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам. — Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться! Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой. — Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. Преторианцы будут биться до последнего. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены. Константин резко поворачивается к нему. — Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы. — Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение? В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света. Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета. — Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»… Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам. — Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу! Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой. — Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация? — Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. — …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом! Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится. — Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет! Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением. — Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее. — Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл. Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ. — «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта. Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени. — Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб! — Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия. — Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане? — Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства. — Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль. — Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт. — Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов. — Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу. = 11 = Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника. — Это уже не Максенций, — замечает Лиэль. — Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным. — Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль. — Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая. В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер. — Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу! Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов. — Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август! Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне. — Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены! Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия. — Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда. — Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль. — На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных. Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки. — Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна! — Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль. — Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. = 12 = Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье. — Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль. — Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий. Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним. — Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство! Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим. — Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня. Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются. Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима. — Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это? — Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью. В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить. — Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов. Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой. — Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь. Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками. — Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто "хранителем традиций", для них немыслима, — шепчет Лиэль. — Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай. Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом. — Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он. Другой советник, префект претория Востока, добавляет: — И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро? Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах. — Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками? Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено. — Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты. Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе: — И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это… Он брезгливо кивает на монету в руке императора. — И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра! Казначей вздыхает, глядя в пол. — Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль. — Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны. — Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль. — Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей. — Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет. — Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства. — То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль. — Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток. — К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль. — И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша. — Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль. — А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока. = 13 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность. — Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины. — Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней! — Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше. — Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии. Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона. — Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам? Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед. — Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа. — Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя "Новым Израилем", духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен. — Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура. — Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… "пятая колонна", отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей! Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно. — Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве. Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову. — Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой. — О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко. Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии. — И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы. — Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций. Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно. — Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. = 14 = На экране машины времени 337 год. — Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена! — Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай. — А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль. — Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом. — Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая. — Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу. — Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль. — Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом. — Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию? — Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август. — Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте. — А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II. — Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль. — Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша. Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца. — Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении! Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким. — Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их "великий" император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия! Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников. — Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала! — Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах. Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами. — Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения! — Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово "хионит" вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия! Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем. — Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими! — Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман! Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел. — Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают расцвет. — К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке. Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого. — Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом. — Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году! — Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле? — Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль. — Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил. — Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина? — Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках! — Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель! — Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором. — И я слышала, его уже прозвали "Отступником"! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов! — Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец. — И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль. — Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов. Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий. — Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром! — Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой. На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров. — Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом! Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело. — Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения. — Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения. — Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу. — Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель. — Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в "Бородино" старый солдат говорит? Это же прямо об этом! Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая: — «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, Французу отдана? Ведь были ж схватки боевые, Да, говорят, еще какие! Недаром помнит вся Россия Про день Бородина! … Не будь на то господня воля, Не отдали б Москвы!» Она переводит дух. — Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку. — Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя. — Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле. 0hgwwil6m54lelsm9roil6w818ky0s2 261604 261603 2025-06-22T14:25:52Z Alexsmail 1129 /* 10 */ ы 261604 wikitext text/x-wiki На экране дата — 284 год. Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги. — Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился. — Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса. Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира. — Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат. Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли. — Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности. Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат. — Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки! Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев. — Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа. — Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню. = 2 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани. — Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю! — Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов. — Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его. Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь. — Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи. — Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром. — И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти. — Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство. — В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж. — Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра? — Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм! — То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов. — Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж. — Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии. — Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии! — А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад. — И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда. — Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация. — А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости. — Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов. Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости. = 3 = На экране дата — 293 год. Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой. В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан. — Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать. — Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан. — Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один? — Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно. — И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль. — Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев. Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах. — Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех. — Как это работает? — спрашивает Лиэль. — Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана. — Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности. — И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон. — Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника. — Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу. Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов. — Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем? — Да, великий царь. Они разделили мир между собой. — Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга. — Он прав? — спрашивает Лиэль. — Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет… = 4 = На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье. Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня. — Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают! — Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай. — За Карры? Поражение Красса? — Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи. — Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III. — Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема. Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе. — Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир. — На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе. Римлянин разворачивает карту. — Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис. — Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей! — Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским. — Значит, Рим снова на коне? — На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша. = 5 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан? — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы. — А христиане? — А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль. — В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества. — И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль. — Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 6 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 7 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. — Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим! — Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов. — Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин! — Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан. — Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию. — Он укрепляет власть шаха… — …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи. = 8 = На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени. — Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике. В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени. — Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели! Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ. — Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги. Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед. — Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты? — Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу. Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь. — Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа. Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит. — Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас! — Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры. — Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II. Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии. — А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны! — Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура! — Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы. — Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию. Дата меняется на 307 год. Италия. — Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой! На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии. — Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников! — Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает. Дата: 310 год. Массилия (Марсель). — Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже "убедили" покончить с собой. Какая жестокая ирония! На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно. — Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?! — В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан. — Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски! — Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет. = 9 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы. — Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь. — Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай. — И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль. На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты. — Это Персия, — поясняет Гай. — А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери. — Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай. Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам. — Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию! Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает. — Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя! Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят. — Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению! Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы. — Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу! — Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль. — И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай. — Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль. — А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай. — Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет! — И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай. — Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с "малой войны"? — предполагает Лиэль. — Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление. — Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль. — Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша. = 10 = Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций. — Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва. — Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории. Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам. — Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться! Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой. — Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены. Константин резко поворачивается к нему. — Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб! В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы. — Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение? В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света. Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета. — Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»… Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам. — Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу! Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой. — Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация? — Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. — …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом! Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится. — Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет! Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением. — Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее. — Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл. Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ. — «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта. Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени. — Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб! — Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия. — Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане? — Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства. — Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль. — Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт. — Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов. — Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу. = 11 = Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника. — Это уже не Максенций, — замечает Лиэль. — Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным. — Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль. — Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая. В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер. — Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу! Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов. — Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август! Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне. — Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены! Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия. — Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда. — Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль. — На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных. Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки. — Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна! — Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль. — Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. = 12 = Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье. — Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль. — Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий. Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним. — Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство! Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим. — Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня. Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются. Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима. — Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это? — Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью. В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить. — Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов. Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой. — Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь. Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками. — Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто "хранителем традиций", для них немыслима, — шепчет Лиэль. — Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай. Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом. — Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он. Другой советник, префект претория Востока, добавляет: — И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро? Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах. — Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками? Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено. — Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты. Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе: — И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это… Он брезгливо кивает на монету в руке императора. — И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра! Казначей вздыхает, глядя в пол. — Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль. — Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны. — Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль. — Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей. — Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет. — Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства. — То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль. — Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток. — К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль. — И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша. — Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль. — А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока. = 13 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность. — Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины. — Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней! — Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше. — Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии. Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона. — Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам? Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед. — Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа. — Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя "Новым Израилем", духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен. — Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура. — Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… "пятая колонна", отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей! Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно. — Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве. Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову. — Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой. — О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко. Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии. — И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы. — Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций. Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно. — Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. = 14 = На экране машины времени 337 год. — Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена! — Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай. — А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль. — Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом. — Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая. — Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу. — Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль. — Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом. — Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию? — Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август. — Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте. — А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II. — Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль. — Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша. Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца. — Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении! Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким. — Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их "великий" император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия! Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников. — Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала! — Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах. Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами. — Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения! — Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово "хионит" вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия! Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем. — Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими! — Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман! Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел. — Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают расцвет. — К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке. Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого. — Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом. — Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году! — Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле? — Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль. — Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил. — Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина? — Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках! — Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель! — Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором. — И я слышала, его уже прозвали "Отступником"! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов! — Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец. — И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль. — Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов. Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий. — Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром! — Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой. На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров. — Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом! Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело. — Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения. — Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения. — Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу. — Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель. — Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в "Бородино" старый солдат говорит? Это же прямо об этом! Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая: — «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, Французу отдана? Ведь были ж схватки боевые, Да, говорят, еще какие! Недаром помнит вся Россия Про день Бородина! … Не будь на то господня воля, Не отдали б Москвы!» Она переводит дух. — Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку. — Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя. — Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле. r9yp1gabek6aj74yrgvqbifma6vieus 261605 261604 2025-06-22T14:34:06Z Alexsmail 1129 /* 14 */ в 261605 wikitext text/x-wiki На экране дата — 284 год. Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги. — Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился. — Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса. Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира. — Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат. Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли. — Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности. Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат. — Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки! Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев. — Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа. — Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню. = 2 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани. — Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю! — Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов. — Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его. Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь. — Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи. — Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром. — И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти. — Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство. — В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж. — Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра? — Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм! — То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов. — Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж. — Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии. — Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии! — А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад. — И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда. — Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация. — А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости. — Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов. Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости. = 3 = На экране дата — 293 год. Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой. В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан. — Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать. — Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан. — Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один? — Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно. — И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль. — Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев. Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах. — Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех. — Как это работает? — спрашивает Лиэль. — Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана. — Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности. — И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон. — Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника. — Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу. Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов. — Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем? — Да, великий царь. Они разделили мир между собой. — Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга. — Он прав? — спрашивает Лиэль. — Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет… = 4 = На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье. Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня. — Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают! — Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай. — За Карры? Поражение Красса? — Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи. — Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III. — Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема. Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе. — Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир. — На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе. Римлянин разворачивает карту. — Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис. — Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей! — Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским. — Значит, Рим снова на коне? — На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша. = 5 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан? — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы. — А христиане? — А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль. — В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества. — И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль. — Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 6 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 7 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. — Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим! — Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов. — Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин! — Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан. — Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию. — Он укрепляет власть шаха… — …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи. = 8 = На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени. — Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике. В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени. — Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели! Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ. — Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги. Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед. — Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты? — Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу. Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь. — Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа. Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит. — Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас! — Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры. — Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II. Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии. — А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны! — Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура! — Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы. — Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию. Дата меняется на 307 год. Италия. — Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой! На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии. — Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников! — Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает. Дата: 310 год. Массилия (Марсель). — Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже "убедили" покончить с собой. Какая жестокая ирония! На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно. — Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?! — В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан. — Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски! — Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет. = 9 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы. — Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь. — Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай. — И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль. На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты. — Это Персия, — поясняет Гай. — А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери. — Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай. Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам. — Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию! Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает. — Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя! Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят. — Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению! Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы. — Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу! — Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль. — И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай. — Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль. — А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай. — Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет! — И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай. — Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с "малой войны"? — предполагает Лиэль. — Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление. — Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль. — Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша. = 10 = Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций. — Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва. — Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории. Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам. — Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться! Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой. — Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены. Константин резко поворачивается к нему. — Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб! В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы. — Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение? В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света. Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета. — Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»… Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам. — Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу! Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой. — Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация? — Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. — …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом! Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится. — Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет! Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением. — Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее. — Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл. Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ. — «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта. Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени. — Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб! — Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия. — Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане? — Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства. — Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль. — Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт. — Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов. — Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу. = 11 = Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника. — Это уже не Максенций, — замечает Лиэль. — Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным. — Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль. — Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая. В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер. — Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу! Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов. — Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август! Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне. — Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены! Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия. — Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда. — Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль. — На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных. Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки. — Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна! — Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль. — Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. = 12 = Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье. — Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль. — Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий. Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним. — Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство! Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим. — Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня. Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются. Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима. — Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это? — Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью. В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить. — Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов. Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой. — Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь. Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками. — Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто "хранителем традиций", для них немыслима, — шепчет Лиэль. — Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай. Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом. — Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он. Другой советник, префект претория Востока, добавляет: — И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро? Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах. — Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками? Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено. — Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты. Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе: — И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это… Он брезгливо кивает на монету в руке императора. — И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра! Казначей вздыхает, глядя в пол. — Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль. — Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны. — Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль. — Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей. — Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет. — Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства. — То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль. — Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток. — К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль. — И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша. — Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль. — А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока. = 13 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность. — Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины. — Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней! — Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше. — Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии. Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона. — Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам? Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед. — Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа. — Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя "Новым Израилем", духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен. — Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура. — Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… "пятая колонна", отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей! Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно. — Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве. Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову. — Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой. — О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко. Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии. — И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы. — Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций. Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно. — Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. = 14 = На экране машины времени 337 год. — Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена! — Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай. — А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль. — Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом. — Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая. — Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу. — Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль. — Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом. — Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию? — Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август. — Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте. — А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II. — Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль. — Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша. Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца. — Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении! Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким. — Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их "великий" император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия! Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников. — Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала! — Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах. Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами. — Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения! — Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово "хионит" вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия! Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем. — Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими! — Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман! Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел. — Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают расцвет. — К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке. Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого. — Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом. — Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году! — Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле? — Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль. — Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил. — Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина? — Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках! — Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель! — Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором. — И я слышала, его уже прозвали "Отступником"! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов! — Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец. — И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль. — Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов. Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий. — Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром! — Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой. На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров. — Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом! Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело. — Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения. — Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения. — Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу. — Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель. — Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в "Бородино" старый солдат говорит? Это же прямо об этом! Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая: — «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, Французу отдана? Ведь были ж схватки боевые, Да, говорят, еще какие! Недаром помнит вся Россия Про день Бородина! … Не будь на то господня воля, Не отдали б Москвы!» Она переводит дух. — Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку. — Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя. — Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле. На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов. — Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку! Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой. — Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды. Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки. — Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении! В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови. — Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся! — Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника. — Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни. Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью. — Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией! — Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто! Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти. — Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию. К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы. — Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом. — У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения. — Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна! — Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию, несокрушимой скалой утвердил зороастризм и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке. Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ. 7vbdh1dhn3pcto81lvlhm565uf4gxk6 261607 261605 2025-06-22T14:41:38Z Alexsmail 1129 /* 14 */ nowiki 261607 wikitext text/x-wiki На экране дата — 284 год. Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги. — Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился. — Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса. Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира. — Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат. Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли. — Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности. Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат. — Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки! Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев. — Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа. — Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню. = 2 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани. — Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю! — Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов. — Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его. Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь. — Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи. — Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром. — И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти. — Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство. — В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж. — Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра? — Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм! — То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов. — Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж. — Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии. — Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии! — А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад. — И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда. — Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация. — А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости. — Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов. Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости. = 3 = На экране дата — 293 год. Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой. В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан. — Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать. — Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан. — Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один? — Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно. — И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль. — Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев. Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах. — Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех. — Как это работает? — спрашивает Лиэль. — Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана. — Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности. — И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон. — Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника. — Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу. Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов. — Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем? — Да, великий царь. Они разделили мир между собой. — Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга. — Он прав? — спрашивает Лиэль. — Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет… = 4 = На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье. Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня. — Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают! — Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай. — За Карры? Поражение Красса? — Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи. — Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III. — Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема. Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе. — Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир. — На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе. Римлянин разворачивает карту. — Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис. — Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей! — Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским. — Значит, Рим снова на коне? — На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша. = 5 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан? — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы. — А христиане? — А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль. — В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества. — И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль. — Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 6 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 7 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. — Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим! — Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов. — Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин! — Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан. — Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию. — Он укрепляет власть шаха… — …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи. = 8 = На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени. — Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике. В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени. — Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели! Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ. — Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги. Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед. — Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты? — Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу. Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь. — Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа. Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит. — Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас! — Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры. — Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II. Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии. — А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны! — Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура! — Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы. — Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию. Дата меняется на 307 год. Италия. — Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой! На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии. — Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников! — Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает. Дата: 310 год. Массилия (Марсель). — Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже "убедили" покончить с собой. Какая жестокая ирония! На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно. — Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?! — В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан. — Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски! — Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет. = 9 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы. — Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь. — Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай. — И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль. На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты. — Это Персия, — поясняет Гай. — А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери. — Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай. Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам. — Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию! Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает. — Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя! Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят. — Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению! Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы. — Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу! — Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль. — И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай. — Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль. — А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай. — Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет! — И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай. — Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с "малой войны"? — предполагает Лиэль. — Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление. — Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль. — Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша. = 10 = Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций. — Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва. — Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории. Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам. — Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться! Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой. — Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены. Константин резко поворачивается к нему. — Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб! В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы. — Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение? В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света. Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета. — Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»… Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам. — Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу! Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой. — Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация? — Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. — …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом! Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится. — Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет! Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением. — Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее. — Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл. Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ. — «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта. Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени. — Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб! — Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия. — Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане? — Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства. — Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль. — Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт. — Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов. — Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу. = 11 = Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника. — Это уже не Максенций, — замечает Лиэль. — Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным. — Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль. — Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая. В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер. — Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу! Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов. — Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август! Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне. — Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены! Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия. — Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда. — Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль. — На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных. Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки. — Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна! — Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль. — Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. = 12 = Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье. — Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль. — Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий. Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним. — Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство! Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим. — Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня. Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются. Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима. — Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это? — Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью. В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить. — Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов. Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой. — Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь. Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками. — Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто "хранителем традиций", для них немыслима, — шепчет Лиэль. — Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай. Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом. — Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он. Другой советник, префект претория Востока, добавляет: — И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро? Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах. — Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками? Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено. — Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты. Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе: — И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это… Он брезгливо кивает на монету в руке императора. — И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра! Казначей вздыхает, глядя в пол. — Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль. — Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны. — Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль. — Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей. — Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет. — Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства. — То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль. — Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток. — К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль. — И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша. — Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль. — А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока. = 13 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность. — Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины. — Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней! — Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше. — Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии. Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона. — Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам? Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед. — Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа. — Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя "Новым Израилем", духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен. — Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура. — Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… "пятая колонна", отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей! Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно. — Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве. Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову. — Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой. — О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко. Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии. — И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы. — Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций. Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно. — Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. = 14 = На экране машины времени 337 год. — Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена! — Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай. — А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль. — Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом. — Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая. — Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу. — Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль. — Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом. — Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию? — Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август. — Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте. — А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II. — Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль. — Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша. Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца. — Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении! Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким. — Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их "великий" император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия! Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников. — Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала! — Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах. Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами. — Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения! — Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово "хионит" вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия! Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем. — Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими! — Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман! Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел. — Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния… — И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот. — Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль. — К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке. Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого. — Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом. — Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году! — Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле? — Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль. — Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил. — Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина? — Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках! — Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель! — Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором. — И я слышала, его уже прозвали "Отступником"! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов! — Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец. — И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль. — Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов. Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий. — Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром! — Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой. На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров. — Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом! Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело. — Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения. — Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения. — Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу. — Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель. — Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в "Бородино" старый солдат говорит? Это же прямо об этом! Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая: <nowiki> — «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, Французу отдана? Ведь были ж схватки боевые, Да, говорят, еще какие! Недаром помнит вся Россия Про день Бородина! … Не будь на то господня воля, Не отдали б Москвы!» </nowiki> Она переводит дух. — Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку. — Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя. — Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле. На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов. — Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку! Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой. — Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды. Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки. — Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении! В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови. — Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся! — Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника. — Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни. Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью. — Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией! — Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто! Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти. — Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию. К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы. — Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом. — У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения. — Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна! — Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию, несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке. Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ. k52a3v3hd2jzgud0n55hlpaspj078lo 261608 261607 2025-06-22T14:44:57Z Alexsmail 1129 /* 14 */ poem 261608 wikitext text/x-wiki На экране дата — 284 год. Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги. — Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился. — Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса. Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира. — Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат. Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли. — Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности. Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат. — Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки! Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев. — Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа. — Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню. = 2 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани. — Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю! — Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов. — Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его. Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь. — Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи. — Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром. — И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти. — Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство. — В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж. — Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра? — Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм! — То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов. — Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж. — Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии. — Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии! — А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад. — И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда. — Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация. — А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости. — Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов. Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости. = 3 = На экране дата — 293 год. Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой. В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан. — Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать. — Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан. — Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один? — Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно. — И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль. — Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев. Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах. — Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех. — Как это работает? — спрашивает Лиэль. — Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана. — Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности. — И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон. — Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника. — Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу. Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов. — Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем? — Да, великий царь. Они разделили мир между собой. — Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга. — Он прав? — спрашивает Лиэль. — Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет… = 4 = На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье. Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня. — Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают! — Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай. — За Карры? Поражение Красса? — Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи. — Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III. — Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема. Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе. — Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир. — На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе. Римлянин разворачивает карту. — Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис. — Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей! — Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским. — Значит, Рим снова на коне? — На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша. = 5 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан? — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы. — А христиане? — А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль. — В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества. — И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль. — Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 6 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 7 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. — Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим! — Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов. — Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин! — Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан. — Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию. — Он укрепляет власть шаха… — …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи. = 8 = На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени. — Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике. В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени. — Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели! Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ. — Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги. Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед. — Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты? — Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу. Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь. — Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа. Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит. — Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас! — Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры. — Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II. Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии. — А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны! — Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура! — Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы. — Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию. Дата меняется на 307 год. Италия. — Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой! На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии. — Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников! — Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает. Дата: 310 год. Массилия (Марсель). — Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже "убедили" покончить с собой. Какая жестокая ирония! На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно. — Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?! — В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан. — Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски! — Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет. = 9 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы. — Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь. — Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай. — И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль. На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты. — Это Персия, — поясняет Гай. — А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери. — Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай. Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам. — Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию! Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает. — Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя! Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят. — Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению! Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы. — Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу! — Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль. — И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай. — Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль. — А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай. — Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет! — И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай. — Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с "малой войны"? — предполагает Лиэль. — Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление. — Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль. — Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша. = 10 = Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций. — Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва. — Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории. Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам. — Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться! Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой. — Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены. Константин резко поворачивается к нему. — Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб! В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы. — Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение? В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света. Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета. — Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»… Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам. — Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу! Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой. — Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация? — Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. — …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом! Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится. — Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет! Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением. — Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее. — Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл. Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ. — «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта. Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени. — Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб! — Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия. — Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане? — Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства. — Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль. — Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт. — Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов. — Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу. = 11 = Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника. — Это уже не Максенций, — замечает Лиэль. — Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным. — Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль. — Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая. В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер. — Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу! Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов. — Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август! Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне. — Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены! Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия. — Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда. — Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль. — На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных. Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки. — Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна! — Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль. — Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. = 12 = Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье. — Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль. — Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий. Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним. — Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство! Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим. — Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня. Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются. Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима. — Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это? — Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью. В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить. — Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов. Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой. — Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь. Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками. — Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто "хранителем традиций", для них немыслима, — шепчет Лиэль. — Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай. Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом. — Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он. Другой советник, префект претория Востока, добавляет: — И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро? Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах. — Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками? Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено. — Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты. Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе: — И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это… Он брезгливо кивает на монету в руке императора. — И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра! Казначей вздыхает, глядя в пол. — Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль. — Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны. — Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль. — Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей. — Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет. — Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства. — То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль. — Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток. — К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль. — И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша. — Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль. — А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока. = 13 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность. — Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины. — Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней! — Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше. — Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии. Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона. — Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам? Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед. — Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа. — Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя "Новым Израилем", духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен. — Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура. — Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… "пятая колонна", отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей! Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно. — Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве. Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову. — Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой. — О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко. Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии. — И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы. — Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций. Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно. — Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. = 14 = На экране машины времени 337 год. — Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена! — Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай. — А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль. — Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом. — Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая. — Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу. — Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль. — Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом. — Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию? — Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август. — Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте. — А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II. — Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль. — Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша. Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца. — Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении! Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким. — Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их "великий" император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия! Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников. — Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала! — Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах. Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами. — Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения! — Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово "хионит" вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия! Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем. — Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими! — Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман! Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел. — Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния… — И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот. — Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль. — К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке. Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого. — Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом. — Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году! — Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле? — Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль. — Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил. — Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина? — Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках! — Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель! — Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором. — И я слышала, его уже прозвали "Отступником"! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов! — Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец. — И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль. — Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов. Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий. — Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром! — Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой. На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров. — Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом! Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело. — Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения. — Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения. — Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу. — Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель. — Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в "Бородино" старый солдат говорит? Это же прямо об этом! Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая: <poem> — «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, Французу отдана? Ведь были ж схватки боевые, Да, говорят, еще какие! Недаром помнит вся Россия Про день Бородина! … Не будь на то господня воля, Не отдали б Москвы!» </poem> Она переводит дух. — Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку. — Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя. — Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле. На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов. — Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку! Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой. — Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды. Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки. — Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении! В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови. — Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся! — Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника. — Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни. Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью. — Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией! — Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто! Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти. — Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию. К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы. — Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом. — У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения. — Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна! — Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию, несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке. Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ. ngm8cgz7329w3gix7fa0y58qeg4wa4t 261609 261608 2025-06-22T14:58:48Z Alexsmail 1129 /* 14 */ в 261609 wikitext text/x-wiki На экране дата — 284 год. Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги. — Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился. — Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса. Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира. — Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат. Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли. — Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности. Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат. — Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки! Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев. — Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа. — Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню. = 2 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани. — Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю! — Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов. — Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его. Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь. — Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи. — Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром. — И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти. — Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство. — В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж. — Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра? — Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм! — То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов. — Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж. — Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии. — Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии! — А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад. — И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда. — Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация. — А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости. — Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов. Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости. = 3 = На экране дата — 293 год. Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой. В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан. — Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать. — Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан. — Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один? — Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно. — И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль. — Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев. Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах. — Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех. — Как это работает? — спрашивает Лиэль. — Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана. — Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности. — И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон. — Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника. — Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу. Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов. — Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем? — Да, великий царь. Они разделили мир между собой. — Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга. — Он прав? — спрашивает Лиэль. — Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет… = 4 = На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье. Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня. — Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают! — Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай. — За Карры? Поражение Красса? — Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи. — Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III. — Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема. Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе. — Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир. — На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе. Римлянин разворачивает карту. — Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис. — Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей! — Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским. — Значит, Рим снова на коне? — На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша. = 5 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан? — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы. — А христиане? — А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль. — В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества. — И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль. — Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 6 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 7 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. — Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим! — Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов. — Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин! — Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан. — Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию. — Он укрепляет власть шаха… — …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи. = 8 = На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени. — Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике. В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени. — Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели! Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ. — Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги. Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед. — Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты? — Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу. Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь. — Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа. Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит. — Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас! — Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры. — Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II. Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии. — А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны! — Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура! — Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы. — Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию. Дата меняется на 307 год. Италия. — Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой! На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии. — Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников! — Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает. Дата: 310 год. Массилия (Марсель). — Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже "убедили" покончить с собой. Какая жестокая ирония! На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно. — Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?! — В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан. — Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски! — Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет. = 9 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы. — Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь. — Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай. — И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль. На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты. — Это Персия, — поясняет Гай. — А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери. — Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай. Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам. — Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию! Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает. — Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя! Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят. — Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению! Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы. — Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу! — Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль. — И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай. — Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль. — А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай. — Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет! — И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай. — Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с "малой войны"? — предполагает Лиэль. — Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление. — Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль. — Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша. = 10 = Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций. — Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва. — Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории. Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам. — Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться! Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой. — Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены. Константин резко поворачивается к нему. — Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб! В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы. — Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение? В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света. Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета. — Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»… Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам. — Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу! Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой. — Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация? — Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. — …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом! Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится. — Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет! Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением. — Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее. — Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл. Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ. — «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта. Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени. — Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб! — Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия. — Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане? — Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства. — Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль. — Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт. — Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов. — Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу. = 11 = Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника. — Это уже не Максенций, — замечает Лиэль. — Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным. — Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль. — Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая. В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер. — Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу! Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов. — Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август! Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне. — Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены! Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия. — Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда. — Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль. — На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных. Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки. — Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна! — Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль. — Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. = 12 = Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье. — Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль. — Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий. Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним. — Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство! Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим. — Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня. Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются. Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима. — Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это? — Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью. В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить. — Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов. Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой. — Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь. Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками. — Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто "хранителем традиций", для них немыслима, — шепчет Лиэль. — Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай. Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом. — Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он. Другой советник, префект претория Востока, добавляет: — И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро? Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах. — Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками? Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено. — Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты. Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе: — И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это… Он брезгливо кивает на монету в руке императора. — И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра! Казначей вздыхает, глядя в пол. — Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль. — Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны. — Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль. — Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей. — Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет. — Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства. — То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль. — Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток. — К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль. — И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша. — Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль. — А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока. = 13 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность. — Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины. — Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней! — Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше. — Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии. Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона. — Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам? Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед. — Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа. — Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя "Новым Израилем", духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен. — Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура. — Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… "пятая колонна", отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей! Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно. — Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве. Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову. — Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой. — О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко. Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии. — И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы. — Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций. Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно. — Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. = 14 = На экране машины времени 337 год. — Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена! — Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай. — А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль. — Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом. — Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая. — Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу. — Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль. — Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом. — Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию? — Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август. — Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте. — А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II. — Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль. — Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша. Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца. — Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении! Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким. — Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их "великий" император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия! Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников. — Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала! — Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах. Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами. — Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения! — Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово "хионит" вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия! Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем. — Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими! — Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман! Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел. — Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния… — И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот. — Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль. — К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке. Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого. — Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом. — Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году! — Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле? — Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль. — Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил. — Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина? — Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках! — Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель! — Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором. — И я слышала, его уже прозвали "Отступником"! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов! — Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец. — И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль. — Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов. Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий. — Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром! — Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой. На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров. — Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом! Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело. — Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения. — Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения. — Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу. — Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель. — Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в "Бородино" старый солдат говорит? Это же прямо об этом! Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая: <poem> — «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, Французу отдана? Ведь были ж схватки боевые, Да, говорят, еще какие! Недаром помнит вся Россия Про день Бородина! … Не будь на то господня воля, Не отдали б Москвы!» </poem> Она переводит дух. — Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку. — Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя. — Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле. На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов. — Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку! Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой. — Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды. Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки. — Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении! В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови. — Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся! — Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника. — Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни. Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью. — Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией! — Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто! Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти. — Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию. К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы. — Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом. — У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения. — Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна! — Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию, несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке. Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ. = 15 = Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана. — Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось? — Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания. — Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть? — Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения. Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов. — Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров! На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом. — Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением. — Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика? — И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел. — Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль. — Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке… — На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье. — Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература. — То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль. — В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле. — Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью. — На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию. — А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком. — Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории. Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями. = 16 = 5cy5oqq3xc245c118cfe3olinmzra75 261612 261609 2025-06-22T16:21:21Z Alexsmail 1129 /* 16 */ s 261612 wikitext text/x-wiki На экране дата — 284 год. Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги. — Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился. — Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса. Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира. — Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат. Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли. — Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности. Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат. — Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки! Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев. — Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа. — Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню. = 2 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани. — Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю! — Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов. — Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его. Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь. — Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи. — Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром. — И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти. — Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство. — В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж. — Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра? — Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм! — То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов. — Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж. — Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии. — Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии! — А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад. — И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда. — Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация. — А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости. — Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов. Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости. = 3 = На экране дата — 293 год. Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой. В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан. — Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать. — Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан. — Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один? — Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно. — И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль. — Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев. Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах. — Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех. — Как это работает? — спрашивает Лиэль. — Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана. — Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности. — И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон. — Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника. — Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу. Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов. — Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем? — Да, великий царь. Они разделили мир между собой. — Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга. — Он прав? — спрашивает Лиэль. — Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет… = 4 = На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье. Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня. — Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают! — Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай. — За Карры? Поражение Красса? — Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи. — Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III. — Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема. Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе. — Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир. — На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе. Римлянин разворачивает карту. — Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис. — Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей! — Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским. — Значит, Рим снова на коне? — На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша. = 5 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан? — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы. — А христиане? — А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль. — В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества. — И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль. — Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 6 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 7 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. — Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим! — Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов. — Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин! — Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан. — Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию. — Он укрепляет власть шаха… — …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи. = 8 = На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени. — Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике. В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени. — Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели! Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ. — Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги. Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед. — Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты? — Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу. Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь. — Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа. Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит. — Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас! — Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры. — Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II. Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии. — А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны! — Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура! — Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы. — Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию. Дата меняется на 307 год. Италия. — Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой! На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии. — Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников! — Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает. Дата: 310 год. Массилия (Марсель). — Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже "убедили" покончить с собой. Какая жестокая ирония! На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно. — Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?! — В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан. — Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски! — Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет. = 9 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы. — Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь. — Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай. — И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль. На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты. — Это Персия, — поясняет Гай. — А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери. — Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай. Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам. — Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию! Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает. — Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя! Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят. — Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению! Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы. — Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу! — Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль. — И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай. — Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль. — А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай. — Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет! — И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай. — Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с "малой войны"? — предполагает Лиэль. — Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление. — Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль. — Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша. = 10 = Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций. — Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва. — Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории. Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам. — Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться! Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой. — Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены. Константин резко поворачивается к нему. — Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб! В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы. — Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение? В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света. Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета. — Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»… Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам. — Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу! Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой. — Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация? — Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. — …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом! Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится. — Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет! Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением. — Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее. — Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл. Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ. — «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта. Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени. — Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб! — Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия. — Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане? — Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства. — Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль. — Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт. — Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов. — Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу. = 11 = Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника. — Это уже не Максенций, — замечает Лиэль. — Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным. — Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль. — Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая. В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер. — Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу! Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов. — Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август! Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне. — Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены! Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия. — Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда. — Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль. — На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных. Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки. — Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна! — Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль. — Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. = 12 = Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье. — Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль. — Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий. Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним. — Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство! Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим. — Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня. Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются. Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима. — Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это? — Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью. В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить. — Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов. Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой. — Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь. Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками. — Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто "хранителем традиций", для них немыслима, — шепчет Лиэль. — Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай. Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом. — Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он. Другой советник, префект претория Востока, добавляет: — И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро? Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах. — Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками? Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено. — Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты. Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе: — И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это… Он брезгливо кивает на монету в руке императора. — И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра! Казначей вздыхает, глядя в пол. — Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль. — Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны. — Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль. — Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей. — Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет. — Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства. — То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль. — Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток. — К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль. — И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша. — Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль. — А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока. = 13 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность. — Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины. — Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней! — Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше. — Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии. Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона. — Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам? Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед. — Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа. — Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя "Новым Израилем", духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен. — Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура. — Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… "пятая колонна", отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей! Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно. — Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве. Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову. — Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой. — О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко. Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии. — И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы. — Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций. Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно. — Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. = 14 = На экране машины времени 337 год. — Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена! — Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай. — А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль. — Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом. — Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая. — Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу. — Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль. — Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом. — Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию? — Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август. — Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте. — А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II. — Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль. — Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша. Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца. — Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении! Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким. — Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их "великий" император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия! Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников. — Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала! — Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах. Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами. — Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения! — Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово "хионит" вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия! Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем. — Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими! — Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман! Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел. — Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния… — И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот. — Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль. — К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке. Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого. — Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом. — Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году! — Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле? — Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль. — Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил. — Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина? — Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках! — Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель! — Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором. — И я слышала, его уже прозвали "Отступником"! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов! — Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец. — И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль. — Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов. Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий. — Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром! — Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой. На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров. — Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом! Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело. — Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения. — Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения. — Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу. — Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель. — Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в "Бородино" старый солдат говорит? Это же прямо об этом! Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая: <poem> — «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, Французу отдана? Ведь были ж схватки боевые, Да, говорят, еще какие! Недаром помнит вся Россия Про день Бородина! … Не будь на то господня воля, Не отдали б Москвы!» </poem> Она переводит дух. — Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку. — Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя. — Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле. На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов. — Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку! Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой. — Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды. Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки. — Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении! В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови. — Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся! — Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника. — Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни. Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью. — Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией! — Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто! Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти. — Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию. К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы. — Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом. — У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения. — Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна! — Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию, несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке. Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ. = 15 = Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана. — Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось? — Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания. — Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть? — Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения. Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов. — Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров! На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом. — Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением. — Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика? — И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел. — Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль. — Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке… — На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье. — Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература. — То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль. — В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле. — Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью. — На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию. — А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком. — Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории. Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями. = 16 = На экране машины времени дата: 375 год. Карта Северного Причерномонья. Обширные степи, по которым текут реки. Внезапно с востока, из-за Дона (Танаиса), появляется темное, быстро движущееся пятно, обозначающее новую, неведомую силу. — Что это за народ? — спрашивает Лиэль, всматриваясь в карту. — Они движутся так стремительно, словно степной пожар. — Это гунны, Лиэль, — голос Гая звучит серьезно. — Кочевники из глубин Азии. Свирепые, неукротимые, непревзойденные наездники и лучники. Их появление здесь, в Европе, знаменует начало новой эпохи – эпохи Великого переселения народов. Экран показывает короткие, жестокие зарисовки: низкорослые, кривоногие всадники с узкими глазами и лицами, изрезанными ритуальными шрамами, на своих косматых лошадях сметают все на своем пути. Аланы, а затем могущественное готское королевство остготов во главе со старым королем Германарихом, не выдерживают их натиска. Германарих покончил с собой, не в силах пережить позор поражения. Паника охватывает другие готские племена. — Ужас какой! — шепчет Лиэль. — Они как будто из другого мира! Неудивительно, что готы бегут от них без оглядки. Дата на экране меняется на 376 год. Берег Дуная. Огромные толпы людей – мужчины, женщины, дети, старики – сгрудились у самой воды. Это вестготы (тервинги). Их повозки, скудный скарб, испуганные лица. Через реку, на римском берегу, видны укрепления и патрули легионеров. К римскому командующему подплывает лодка с готскими вождями. Среди них выделяется высокий, решительный Фритигерн. — Вот они, изгнанники, — говорит Лиэль. — Вестготы. Спасаются от гуннов. И единственная их надежда – Римская империя. — Император Валент в это время далеко, в Антиохии, занят подготовкой к войне с Персией, — поясняет Гай. — Решение о судьбе этих десятков, а то и сотен тысяч человек, ложится на плечи местных командиров. Римский военный лагерь на берегу Дуная. Лупицин, комит Фракии, и другие римские чиновники и офицеры совещаются в просторном шатре. — Целый народ пришел к нашей границе! — восклицает один из трибунов, глядя на карту Дуная. — Они умоляют о защите, просят дать им землю в Мезии! Говорят, готовы служить в наших легионах! — Солдаты… — задумчиво произносит Лупицин, полный, с бегающими глазками чиновник. — Это хорошо. Империи всегда нужны рекруты. И земледельцы на пустующих землях тоже не помешают. Мы ведь и раньше так делали, не так ли? Принимали варваров, давали им статус федератов. Некоторые из них сейчас верно служат Риму. — Верно, комит, — поддакивает Максим, дукс пограничной провинции. — Тех же сарматов или франков на западе селили. Некоторые вполне прижились, поставляют нам воинов. Это может быть выгодно. — Но их слишком много! — возражает старый, опытный центурион по имени Сервий. — Одно дело – небольшой отряд или племя, которое можно расселить и контролировать. Другое – целый народ, да еще и в таком отчаянии. Помните, что было с карпами при Аврелиане? Их тоже приняли, а они потом не раз поднимали мятежи, пока их не разгромили и не рассеяли по всей империи. Да и даки, поселенные в Дакии Аврелиана, тоже не всегда были покорны. — А если не впустим? — вмешивается трибун, который говорил первым. — Они в отчаянии. Могут попытаться прорваться силой. Или, что еще хуже, гунны перейдут следом за ними, и тогда война придет прямо к нам на порог. Божественный Валент далеко, решение за нами. — Риски есть всегда, Сервий, — отмахивается Лупицин от предостережений центуриона. — Но и выгода очевидна. Можно разрешить, но на самых жестких условиях. Пусть сдадут все оружие. Пусть выдадут знатных юношей в заложники. Это их усмирит. И… на этом можно неплохо заработать. Провиант, переправа… Лупицин хитро улыбается Максиму. — Ты прав, Максим, — продолжает Лупицин. — Пусть переправляются. Но каждый меч, каждый щит – на наш склад. А за еду и кров заплатят втридорога. Мы окажем им имперскую милость, но не бесплатно. Лиэль, наблюдая за этим, поворачивается к Гаю. — Похоже, уроки прошлого их ничему не учат, — с горечью замечает она. — Или жажда наживы перевешивает здравый смысл. — Как это часто бывает, — соглашается Гай. — Римская практика приема варваров-федератов была палкой о двух концах. Иногда это действительно укрепляло империю, давая ей солдат и заселяя пустующие земли. Но когда это делалось без должного контроля, с нарушением обещаний и издевательствами над переселенцами, как сейчас замышляют Лупицин и Максим, это неизбежно вело к катастрофе. Они видят только сиюминутную выгоду и забывают о долгосрочных последствиях. Вожди готов, Фритигерн и Алавив, возвращаются к своим людям. Лицо Фритигерна мрачно. — Римляне согласились нас впустить, братья! — объявляет он, и толпа встречает его слова ропотом облегчения. — Но цена высока. Мы должны отдать им все наше оружие. И наши сыновья… сыновья знатных родов отправятся заложниками вглубь империи. — Без оружия? Как мы будем защищаться, если римляне нас обманут? — раздаются тревожные голоса. — У нас нет выбора, — твердо говорит Фритигерн. — За нами – гунны и смерть. Перед нами – Дунай и призрачная надежда на жизнь под властью Рима. Мы должны рискнуть. Экран показывает тяжелую переправу готов через Дунай. Солдаты отбирают оружие, часто грубо, с издевками. Затем – мрачные картины жизни готов на римской земле. Их держат в тесноте, в огороженных лагерях, под надзором римских солдат. — Какое унижение! — не выдерживает Лиэль. — Они пришли как просители, а с ними обращаются как с пленными! — И это только начало, — качает головой Гай. — Лупицин и его приспешники увидели в готах неиссякаемый источник наживы. Сцены голода. Римские чиновники продают готам собачье мясо и гнилое зерно по чудовищным ценам. Детей отбирают у родителей под предлогом распределения на прокорм, а на самом деле продают в рабство. Болезни косят ослабевших людей. — Негодяи! — восклицает Фритигерн, обращаясь к своим воинам, чьи лица исхудали и почернели от горя и голода. — Они обещали нам еду и землю! А вместо этого морят голодом, отбирают наших детей! Они смеются над нашей бедой! Сколько еще мы будем это терпеть?! Напряжение достигает предела. Лупицин, комит Фракии, ощущая растущее недовольство готов, решает действовать на опережение. Он приглашает Фритигерна и других знатных готских вождей на пир в свою резиденцию в Маркианополе, якобы для переговоров и распределения продовольствия. Внутри резиденции Лупицина. Зал ярко освещен, столы ломятся от яств, вино льется рекой. Римские офицеры и готские вожди сидят за одним столом, но атмосфера тяжелая, полная скрытого недоверия. Фритигерн почти не прикасается к еде, его глаза внимательно следят за каждым движением Лупицина. Небольшая личная охрана Фритигерна и других вождей, по настоянию римлян, оставлена снаружи, во дворе резиденции, под присмотром многочисленных римских солдат. — Пейте, благородные готы! — Лупицин поднимает свой кубок, его лицо лоснится от жира и вина. — За дружбу между Римом и вашим народом! За милость божественного Августа Валента! Фритигерн лишь слегка пригубливает вино. — Мы пришли говорить о хлебе для наших людей, комит, а не о вине для вождей, — холодно замечает он. — Наши женщины и дети голодают. Ваши обещания… — Всему свое время, гордый Фритигерн! — перебивает Лупицин с фальшивой улыбкой. — Сначала – уважение к императору, потом – дела. Внезапно снаружи, со двора, доносятся яростные крики, звон мечей, предсмертные хрипы. Фритигерн мгновенно вскакивает. Его рука ложится на рукоять кинжала, спрятанного под одеждой. — Что там происходит?! — его голос гремит, как раскат грома. Остальные готские вожди тоже вскакивают, их лица искажены яростью и тревогой. — Спокойно, спокойно, вожди! — лепечет Лупицин, его лицо бледнеет. — Это, должно быть, небольшая стычка… наши солдаты… — Твои солдаты нападают на мою охрану! — рычит Фритигерн, его глаза сверкают. — Это ловушка! Предательство! Один из готских вождей, не выдержав, бросается к двери, но его тут же пронзает копьем римский легионер, появившийся в дверном проеме. — Запереть двери! — командует один из римских офицеров. — Никому не выходить! — Вы хотели нашей смерти, римские псы! — кричит Фритигерн, выхватывая кинжал. — Но вы дорого заплатите за это! За мной, братья! Прорвемся! Завязывается короткая, яростная схватка прямо в пиршественном зале. Готы, вооруженные лишь кинжалами и яростью, отчаянно бьются против лучше вооруженных римлян. Фритигерн, могучий воин, прокладывает себе путь к выходу, его кинжал обагрен кровью. Лупицин, визжа от страха, прячется под столом. Нескольким готам, включая Фритигерна, удается вырваться из зала во двор, где уже идет бойня – римские солдаты добивают остатки готской охраны. — К нашим! К лагерю! — кричит Фритигерн, отбиваясь от нападающих. — Римляне напали на нас! Они хотели убить своих гостей! Поднимайте всех! Чудом вырвавшись из Маркианополя, окровавленный и разъяренный Фритигерн врывается в готский лагерь. — Восстание! — его голос разносится над тысячами измученных людей. — Римляне – лжецы и убийцы! Они заманили нас на пир, чтобы перерезать! Они морят нас голодом, продают наших детей! Довольно терпеть! За оружие, братья! Возьмем силой то, что нам обещали и не дали! Отомстим за наше унижение, за кровь наших братьев! Словно искра, упавшая в пороховую бочку, его слова взрывают толпу. Готы, многие из которых сумели припрятать оружие или теперь добывают его в бою, нападают на малочисленные и неподготовленные римские гарнизоны. К ним лавиной присоединяются другие готские отряды, сумевшие переправиться через Дунай, а также остготы, аланы, беглые рабы и угнетенные рудокопы из Фракии. Восстание, как пожар, охватывает всю провинцию. — Какая мощь! Какая ярость! — восторженно и в то же время с ужасом шепчет Лиэль. — Этот крик… это же вечный крик угнетенных! Это же Спартак, призывающий гладиаторов сбросить оковы и заставить Рим дрожать! Та же отчаянная решимость идти до конца! — Механизм всегда один и тот же, — подтверждает Гай, не отрывая взгляда от пылающих римских вилл. — Долгое накопление унижений, а затем одна последняя, осязаемая капля, которая переполняет чашу. Помнишь восстание на броненосце «Потёмкин»? — Конечно! — кивает Лиэль. — Когда матросов, доведенных до скотского состояния, попытались накормить червивым мясом! — Именно, — говорит Гай. — Червивое мясо. Последнее, предельное оскорбление, превратившее покорность в бунт. А чем Лупицин и его люди кормили готов? Продавали им мясо павших собак в обмен на их собственных детей, отдаваемых в рабство. Это даже хуже, чем червивое мясо. Это та же самая искра. — И вот результат, — Лиэль указывает на экран. — Вот и доигрались римские чиновники со своей жадностью и высокомерием. Из отчаявшихся просителей они сделали беспощадных врагов. — И теперь вся Фракия в огне, — мрачно заключает Гай. — А император Валент все еще далеко на Востоке… На экране машины времени дата: 9 августа 378 года. — Какой зной! — пробормотал один из римских центурионов, вытирая рукавом потный лоб. — Маршировать с самого рассвета в таком пекле... Горло пересохло, словно набито песком. И ради чего? Чтобы стоять тут и смотреть на их лагерь? — Не просто лагерь, — ответил ему другой, щерясь на холм. — Гляди, какая крепость из повозок. Хитрые варвары. Лиэль наклонилась ближе к экрану, ее глаза горели интересом. — Смотри, Гай! Это же вагенбург! Потрясающая тактическая находка! Они сцепляют повозки колесо к колесу, создавая передвижное укрепление. Отсюда они могут отстреливаться, как со стен крепости! Гай кивнул, его взгляд был прикован к фигуре в центре римского строя. — А вот и причина этой спешки. Император Валент. Он не захотел ждать подкреплений от своего племянника Грациана. Слава победы над готами не делится на двоих. Внутри императорского шатра, раскинутого прямо посреди поля, воздух был еще более спертым и тяжелым. — Божественный Август! — Голос полководца Виктора звучал настойчиво, но почтительно. — Воины измучены. Жажда сводит их с ума! Прикажи отступить и разбить лагерь. Завтра, отдохнувшие, вместе с силами Грациана, мы сотрем их в порошок! — Ждать?! — Валент вскочил, опрокинув кубок с вином. Багровая жидкость расползлась по карте, словно кровь. — Снова ждать, пока сопливый мальчишка придет меня поучать?! Никогда! Смотри, они шлют переговорщиков! Они уже дрожат от страха! Мы ударим немедленно, пока ужас не сковал их окончательно! В атаку! Раздался рев рогов. Тяжелые ряды легионеров, с трудом поднимая щиты, двинулись вверх по склону на штурм вагенбурга. — Вперед! За Рим и Августа! — кричал легат, ведя за собой первую когорту. — Держитесь, братья! — доносился гортанный клич из-за повозок. — Защитим наших жен и детей! С треском ломались копья, визжали стрелы, глухо стучали мечи о щиты. — Они прорываются! — выдохнула Лиэль, вцепившись в подлокотник. — Римский натиск слишком силен, готы не выдержат! И в этот момент земля содрогнулась. Низкий, нарастающий гул, словно приближающаяся гроза, заставил всех обернуться. На горизонте, с правого фланга, поднялось огромное, клубящееся облако пыли. — Что это? Землетрясение?! — вскрикнул молодой трибун, его лицо побелело. — Хуже! — прохрипел старый ветеран рядом с ним. — Это конница! Готская конница! Они вернулись! — Это и есть ловушка, — спокойно заметил Гай. — Большая часть их кавалерии была на фуражировке. — На сборе продовольствия и корма для лошадей, — быстро пояснила Лиэль, не отрывая взгляда от экрана. — Валент знал об этом, но не учел, что они вернутся так быстро. Переговоры были лишь уловкой, чтобы выиграть время. Лавина из тысяч готских и аланских всадников, сверкая сталью на солнце, обрушилась на измотанную римскую кавалерию. Удар был страшен. Римские всадники смешались, развернулись и в панике бросились бежать, подставляя под удар беззащитный фланг пехоты. — Ловушка! — взревел Виктор, отчаянно пытаясь развернуть легионы. — Их переговоры... они просто тянули время! Готские всадники врезались в тыл римских манипул, а пехота, воодушевленная их появлением, с яростным воем ринулась в контратаку из-за повозок. — Нас окружили! — закричал один из легионеров, тщетно пытаясь развернуться в плотной толпе. — Я не могу поднять щит! Мы как скот в загоне! Началась резня. Римляне, сдавленные со всех сторон, стали легкой мишенью. — К императору! Защищайте Августа! — командир телохранителей собрал вокруг Валента горстку людей, но было поздно. Свистнула стрела, и император, схватившись за лицо, рухнул на руки своих охранников. — В ту хижину! Быстрее! — крикнул один из них, и окровавленное тело потащили к ближайшему крестьянскому сараю. Но готы заметили суматоху. — Глядите! Они прячут там своего вождя! — проревел бородатый гот. — За мной! — Окружай! — подхватили десятки голосов. — Тащите солому! Подожжем их крысиное гнездо! Через мгновение сухой сарай, обложенный со всех сторон, вспыхнул, как гигантский факел. Изнутри донесся отчаянный, нечеловеческий крик, который быстро потонул в реве пламени и торжествующих воплях готов. — Они... сожгли его заживо, — прошептала Лиэль, ее лицо было белым как полотно. — Да, — подтвердил Гай. — Так сегодня, у Адрианополя, погиб император Рима. Вместе с ним пали тридцать пять трибунов и почти <math>\frac{2}{3}</math> всей Восточной армии. Это не поражение. Это уничтожение. На экране дымились руины сарая на фоне поля, сплошь усеянного телами в римских доспехах. В багровом небе уже кружили первые стервятники. — Миф о непобедимости легионов, — тихо произнесла Лиэль, не отрывая взгляда от страшной картины. — Он сгорел вместе с ним. Варвары не просто победили. Они казнили императора и уничтожили его армию. Они поняли, что могут. — Именно, — голос Гая был ровным, но в нем звучала тяжесть исторического приговора. — Психологический эффект был сокрушительным. А практический — фатальным. Дунайская граница перестала существовать. Путь в сердце Империи был открыт. С этого дня готы перестали просить. Они начали требовать. 095hfftiesl3sywvfburxgxpz9aw8qz 261613 261612 2025-06-22T16:39:07Z Alexsmail 1129 /* 16 */ ы 261613 wikitext text/x-wiki На экране дата — 284 год. Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги. — Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился. — Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса. Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира. — Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат. Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли. — Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности. Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат. — Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки! Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев. — Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа. — Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню. = 2 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани. — Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю! — Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов. — Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его. Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь. — Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи. — Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром. — И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти. — Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство. — В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж. — Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра? — Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм! — То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов. — Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж. — Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии. — Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии! — А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад. — И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда. — Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация. — А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости. — Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов. Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости. = 3 = На экране дата — 293 год. Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой. В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан. — Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать. — Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан. — Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один? — Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно. — И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль. — Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев. Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах. — Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех. — Как это работает? — спрашивает Лиэль. — Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана. — Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности. — И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон. — Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника. — Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу. Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов. — Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем? — Да, великий царь. Они разделили мир между собой. — Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга. — Он прав? — спрашивает Лиэль. — Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет… = 4 = На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье. Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня. — Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают! — Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай. — За Карры? Поражение Красса? — Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи. — Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III. — Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема. Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе. — Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир. — На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе. Римлянин разворачивает карту. — Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис. — Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей! — Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским. — Значит, Рим снова на коне? — На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша. = 5 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан? — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы. — А христиане? — А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль. — В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества. — И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль. — Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 6 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 7 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. — Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим! — Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов. — Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин! — Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан. — Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию. — Он укрепляет власть шаха… — …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи. = 8 = На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени. — Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике. В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени. — Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели! Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ. — Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги. Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед. — Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты? — Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу. Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь. — Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа. Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит. — Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас! — Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры. — Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II. Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии. — А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны! — Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура! — Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы. — Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию. Дата меняется на 307 год. Италия. — Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой! На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии. — Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников! — Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает. Дата: 310 год. Массилия (Марсель). — Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже "убедили" покончить с собой. Какая жестокая ирония! На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно. — Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?! — В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан. — Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски! — Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет. = 9 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы. — Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь. — Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай. — И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль. На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты. — Это Персия, — поясняет Гай. — А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери. — Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай. Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам. — Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию! Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает. — Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя! Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят. — Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению! Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы. — Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу! — Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль. — И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай. — Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль. — А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай. — Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет! — И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай. — Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с "малой войны"? — предполагает Лиэль. — Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление. — Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль. — Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша. = 10 = Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций. — Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва. — Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории. Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам. — Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться! Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой. — Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены. Константин резко поворачивается к нему. — Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб! В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы. — Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение? В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света. Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета. — Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»… Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам. — Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу! Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой. — Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация? — Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. — …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом! Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится. — Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет! Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением. — Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее. — Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл. Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ. — «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта. Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени. — Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб! — Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия. — Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане? — Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства. — Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль. — Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт. — Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов. — Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу. = 11 = Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника. — Это уже не Максенций, — замечает Лиэль. — Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным. — Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль. — Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая. В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер. — Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу! Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов. — Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август! Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне. — Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены! Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия. — Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда. — Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль. — На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных. Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки. — Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна! — Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль. — Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. = 12 = Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье. — Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль. — Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий. Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним. — Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство! Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим. — Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня. Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются. Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима. — Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это? — Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью. В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить. — Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов. Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой. — Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь. Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками. — Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто "хранителем традиций", для них немыслима, — шепчет Лиэль. — Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай. Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом. — Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он. Другой советник, префект претория Востока, добавляет: — И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро? Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах. — Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками? Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено. — Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты. Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе: — И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это… Он брезгливо кивает на монету в руке императора. — И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра! Казначей вздыхает, глядя в пол. — Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль. — Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны. — Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль. — Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей. — Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет. — Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства. — То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль. — Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток. — К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль. — И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша. — Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль. — А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока. = 13 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность. — Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины. — Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней! — Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше. — Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии. Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона. — Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам? Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед. — Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа. — Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя "Новым Израилем", духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен. — Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура. — Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… "пятая колонна", отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей! Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно. — Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве. Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову. — Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой. — О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко. Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии. — И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы. — Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций. Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно. — Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. = 14 = На экране машины времени 337 год. — Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена! — Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай. — А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль. — Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом. — Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая. — Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу. — Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль. — Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом. — Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию? — Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август. — Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте. — А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II. — Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль. — Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша. Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца. — Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении! Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким. — Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их "великий" император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия! Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников. — Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала! — Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах. Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами. — Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения! — Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово "хионит" вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия! Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем. — Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими! — Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман! Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел. — Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния… — И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот. — Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль. — К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке. Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого. — Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом. — Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году! — Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле? — Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль. — Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил. — Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина? — Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках! — Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель! — Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором. — И я слышала, его уже прозвали "Отступником"! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов! — Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец. — И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль. — Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов. Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий. — Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром! — Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой. На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров. — Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом! Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело. — Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения. — Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения. — Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу. — Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель. — Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в "Бородино" старый солдат говорит? Это же прямо об этом! Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая: <poem> — «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, Французу отдана? Ведь были ж схватки боевые, Да, говорят, еще какие! Недаром помнит вся Россия Про день Бородина! … Не будь на то господня воля, Не отдали б Москвы!» </poem> Она переводит дух. — Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку. — Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя. — Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле. На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов. — Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку! Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой. — Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды. Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки. — Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении! В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови. — Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся! — Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника. — Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни. Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью. — Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией! — Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто! Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти. — Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию. К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы. — Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом. — У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения. — Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна! — Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию, несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке. Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ. = 15 = Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана. — Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось? — Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания. — Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть? — Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения. Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов. — Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров! На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом. — Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением. — Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика? — И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел. — Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль. — Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке… — На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье. — Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература. — То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль. — В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле. — Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью. — На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию. — А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком. — Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории. Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями. = 16 = На экране машины времени дата: 375 год. Карта Северного Причерномонья. Обширные степи, по которым текут реки. Внезапно с востока, из-за Дона (Танаиса), появляется темное, быстро движущееся пятно, обозначающее новую, неведомую силу. — Что это за народ? — спрашивает Лиэль, всматриваясь в карту. — Они движутся так стремительно, словно степной пожар. — Это гунны, Лиэль, — голос Гая звучит серьезно. — Кочевники из глубин Азии. Свирепые, неукротимые, непревзойденные наездники и лучники. Их появление здесь, в Европе, знаменует начало новой эпохи – эпохи Великого переселения народов. Экран показывает короткие, жестокие зарисовки: низкорослые, кривоногие всадники с узкими глазами и лицами, изрезанными ритуальными шрамами, на своих косматых лошадях сметают все на своем пути. Аланы, а затем могущественное готское королевство остготов во главе со старым королем Германарихом, не выдерживают их натиска. Германарих покончил с собой, не в силах пережить позор поражения. Паника охватывает другие готские племена. — Ужас какой! — шепчет Лиэль. — Они как будто из другого мира! Неудивительно, что готы бегут от них без оглядки. Дата на экране меняется на 376 год. Берег Дуная. Огромные толпы людей – мужчины, женщины, дети, старики – сгрудились у самой воды. Это вестготы (тервинги). Их повозки, скудный скарб, испуганные лица. Через реку, на римском берегу, видны укрепления и патрули легионеров. К римскому командующему подплывает лодка с готскими вождями. Среди них выделяется высокий, решительный Фритигерн. — Вот они, изгнанники, — говорит Лиэль. — Вестготы. Спасаются от гуннов. И единственная их надежда – Римская империя. — Император Валент в это время далеко, в Антиохии, занят подготовкой к войне с Персией, — поясняет Гай. — Решение о судьбе этих десятков, а то и сотен тысяч человек, ложится на плечи местных командиров. Римский военный лагерь на берегу Дуная. Лупицин, комит Фракии, и другие римские чиновники и офицеры совещаются в просторном шатре. — Целый народ пришел к нашей границе! — восклицает один из трибунов, глядя на карту Дуная. — Они умоляют о защите, просят дать им землю в Мезии! Говорят, готовы служить в наших легионах! — Солдаты… — задумчиво произносит Лупицин, полный, с бегающими глазками чиновник. — Это хорошо. Империи всегда нужны рекруты. И земледельцы на пустующих землях тоже не помешают. Мы ведь и раньше так делали, не так ли? Принимали варваров, давали им статус федератов. Некоторые из них сейчас верно служат Риму. — Верно, комит, — поддакивает Максим, дукс пограничной провинции. — Тех же сарматов или франков на западе селили. Некоторые вполне прижились, поставляют нам воинов. Это может быть выгодно. — Но их слишком много! — возражает старый, опытный центурион по имени Сервий. — Одно дело – небольшой отряд или племя, которое можно расселить и контролировать. Другое – целый народ, да еще и в таком отчаянии. Помните, что было с карпами при Аврелиане? Их тоже приняли, а они потом не раз поднимали мятежи, пока их не разгромили и не рассеяли по всей империи. Да и даки, поселенные в Дакии Аврелиана, тоже не всегда были покорны. — А если не впустим? — вмешивается трибун, который говорил первым. — Они в отчаянии. Могут попытаться прорваться силой. Или, что еще хуже, гунны перейдут следом за ними, и тогда война придет прямо к нам на порог. Божественный Валент далеко, решение за нами. — Риски есть всегда, Сервий, — отмахивается Лупицин от предостережений центуриона. — Но и выгода очевидна. Можно разрешить, но на самых жестких условиях. Пусть сдадут все оружие. Пусть выдадут знатных юношей в заложники. Это их усмирит. И… на этом можно неплохо заработать. Провиант, переправа… Лупицин хитро улыбается Максиму. — Ты прав, Максим, — продолжает Лупицин. — Пусть переправляются. Но каждый меч, каждый щит – на наш склад. А за еду и кров заплатят втридорога. Мы окажем им имперскую милость, но не бесплатно. Лиэль, наблюдая за этим, поворачивается к Гаю. — Похоже, уроки прошлого их ничему не учат, — с горечью замечает она. — Или жажда наживы перевешивает здравый смысл. — Как это часто бывает, — соглашается Гай. — Римская практика приема варваров-федератов была палкой о двух концах. Иногда это действительно укрепляло империю, давая ей солдат и заселяя пустующие земли. Но когда это делалось без должного контроля, с нарушением обещаний и издевательствами над переселенцами, как сейчас замышляют Лупицин и Максим, это неизбежно вело к катастрофе. Они видят только сиюминутную выгоду и забывают о долгосрочных последствиях. Вожди готов, Фритигерн и Алавив, возвращаются к своим людям. Лицо Фритигерна мрачно. — Римляне согласились нас впустить, братья! — объявляет он, и толпа встречает его слова ропотом облегчения. — Но цена высока. Мы должны отдать им все наше оружие. И наши сыновья… сыновья знатных родов отправятся заложниками вглубь империи. — Без оружия? Как мы будем защищаться, если римляне нас обманут? — раздаются тревожные голоса. — У нас нет выбора, — твердо говорит Фритигерн. — За нами – гунны и смерть. Перед нами – Дунай и призрачная надежда на жизнь под властью Рима. Мы должны рискнуть. Экран показывает тяжелую переправу готов через Дунай. Солдаты отбирают оружие, часто грубо, с издевками. Затем – мрачные картины жизни готов на римской земле. Их держат в тесноте, в огороженных лагерях, под надзором римских солдат. — Какое унижение! — не выдерживает Лиэль. — Они пришли как просители, а с ними обращаются как с пленными! — И это только начало, — качает головой Гай. — Лупицин и его приспешники увидели в готах неиссякаемый источник наживы. Сцены голода. Римские чиновники продают готам собачье мясо и гнилое зерно по чудовищным ценам. Детей отбирают у родителей под предлогом распределения на прокорм, а на самом деле продают в рабство. Болезни косят ослабевших людей. — Негодяи! — восклицает Фритигерн, обращаясь к своим воинам, чьи лица исхудали и почернели от горя и голода. — Они обещали нам еду и землю! А вместо этого морят голодом, отбирают наших детей! Они смеются над нашей бедой! Сколько еще мы будем это терпеть?! Напряжение достигает предела. Лупицин, комит Фракии, ощущая растущее недовольство готов, решает действовать на опережение. Он приглашает Фритигерна и других знатных готских вождей на пир в свою резиденцию в Маркианополе, якобы для переговоров и распределения продовольствия. Внутри резиденции Лупицина. Зал ярко освещен, столы ломятся от яств, вино льется рекой. Римские офицеры и готские вожди сидят за одним столом, но атмосфера тяжелая, полная скрытого недоверия. Фритигерн почти не прикасается к еде, его глаза внимательно следят за каждым движением Лупицина. Небольшая личная охрана Фритигерна и других вождей, по настоянию римлян, оставлена снаружи, во дворе резиденции, под присмотром многочисленных римских солдат. — Пейте, благородные готы! — Лупицин поднимает свой кубок, его лицо лоснится от жира и вина. — За дружбу между Римом и вашим народом! За милость божественного Августа Валента! Фритигерн лишь слегка пригубливает вино. — Мы пришли говорить о хлебе для наших людей, комит, а не о вине для вождей, — холодно замечает он. — Наши женщины и дети голодают. Ваши обещания… — Всему свое время, гордый Фритигерн! — перебивает Лупицин с фальшивой улыбкой. — Сначала – уважение к императору, потом – дела. Внезапно снаружи, со двора, доносятся яростные крики, звон мечей, предсмертные хрипы. Фритигерн мгновенно вскакивает. Его рука ложится на рукоять кинжала, спрятанного под одеждой. — Что там происходит?! — его голос гремит, как раскат грома. Остальные готские вожди тоже вскакивают, их лица искажены яростью и тревогой. — Спокойно, спокойно, вожди! — лепечет Лупицин, его лицо бледнеет. — Это, должно быть, небольшая стычка… наши солдаты… — Твои солдаты нападают на мою охрану! — рычит Фритигерн, его глаза сверкают. — Это ловушка! Предательство! Один из готских вождей, не выдержав, бросается к двери, но его тут же пронзает копьем римский легионер, появившийся в дверном проеме. — Запереть двери! — командует один из римских офицеров. — Никому не выходить! — Вы хотели нашей смерти, римские псы! — кричит Фритигерн, выхватывая кинжал. — Но вы дорого заплатите за это! За мной, братья! Прорвемся! Завязывается короткая, яростная схватка прямо в пиршественном зале. Готы, вооруженные лишь кинжалами и яростью, отчаянно бьются против лучше вооруженных римлян. Фритигерн, могучий воин, прокладывает себе путь к выходу, его кинжал обагрен кровью. Лупицин, визжа от страха, прячется под столом. Нескольким готам, включая Фритигерна, удается вырваться из зала во двор, где уже идет бойня – римские солдаты добивают остатки готской охраны. — К нашим! К лагерю! — кричит Фритигерн, отбиваясь от нападающих. — Римляне напали на нас! Они хотели убить своих гостей! Поднимайте всех! Чудом вырвавшись из Маркианополя, окровавленный и разъяренный Фритигерн врывается в готский лагерь. — Восстание! — его голос разносится над тысячами измученных людей. — Римляне – лжецы и убийцы! Они заманили нас на пир, чтобы перерезать! Они морят нас голодом, продают наших детей! Довольно терпеть! За оружие, братья! Возьмем силой то, что нам обещали и не дали! Отомстим за наше унижение, за кровь наших братьев! Словно искра, упавшая в пороховую бочку, его слова взрывают толпу. Готы, многие из которых сумели припрятать оружие или теперь добывают его в бою, нападают на малочисленные и неподготовленные римские гарнизоны. К ним лавиной присоединяются другие готские отряды, сумевшие переправиться через Дунай, а также остготы, аланы, беглые рабы и угнетенные рудокопы из Фракии. Восстание, как пожар, охватывает всю провинцию. — Какая мощь! Какая ярость! — восторженно и в то же время с ужасом шепчет Лиэль. — Этот крик… это же вечный крик угнетенных! Это же Спартак, призывающий гладиаторов сбросить оковы и заставить Рим дрожать! Та же отчаянная решимость идти до конца! — Механизм всегда один и тот же, — подтверждает Гай, не отрывая взгляда от пылающих римских вилл. — Долгое накопление унижений, а затем одна последняя, осязаемая капля, которая переполняет чашу. Помнишь восстание на броненосце «Потёмкин»? — Конечно! — кивает Лиэль. — Когда матросов, доведенных до скотского состояния, попытались накормить червивым мясом! — Именно, — говорит Гай. — Червивое мясо. Последнее, предельное оскорбление, превратившее покорность в бунт. А чем Лупицин и его люди кормили готов? Продавали им мясо павших собак в обмен на их собственных детей, отдаваемых в рабство. Это даже хуже, чем червивое мясо. Это та же самая искра. — И вот результат, — Лиэль указывает на экран. — Вот и доигрались римские чиновники со своей жадностью и высокомерием. Из отчаявшихся просителей они сделали беспощадных врагов. — И теперь вся Фракия в огне, — мрачно заключает Гай. — А император Валент все еще далеко на Востоке… На экране машины времени дата: 9 августа 378 года. — Какой зной! — пробормотал один из римских центурионов, вытирая рукавом потный лоб. — Маршировать с самого рассвета в таком пекле... Горло пересохло, словно набито песком. И ради чего? Чтобы стоять тут и смотреть на их лагерь? — Не просто лагерь, — ответил ему другой, щерясь на холм. — Гляди, какая крепость из повозок. Хитрые варвары. Лиэль наклонилась ближе к экрану, ее глаза горели интересом. — Смотри, Гай! Это же вагенбург! Потрясающая тактическая находка! Они сцепляют повозки колесо к колесу, создавая передвижное укрепление. Отсюда они могут отстреливаться, как со стен крепости! Гай кивнул, его взгляд был прикован к фигуре в центре римского строя. — А вот и причина этой спешки. Император Валент. Он не захотел ждать подкреплений от своего племянника Грациана. Слава победы над готами не делится на двоих. Внутри императорского шатра, раскинутого прямо посреди поля, воздух был еще более спертым и тяжелым. — Божественный Август! — Голос полководца Виктора звучал настойчиво, но почтительно. — Воины измучены. Жажда сводит их с ума! Прикажи отступить и разбить лагерь. Завтра, отдохнувшие, вместе с силами Грациана, мы сотрем их в порошок! — Ждать?! — Валент вскочил, опрокинув кубок с вином. Багровая жидкость расползлась по карте, словно кровь. — Снова ждать, пока сопливый мальчишка придет меня поучать?! Никогда! Смотри, они шлют переговорщиков! Они уже дрожат от страха! Мы ударим немедленно, пока ужас не сковал их окончательно! В атаку! Раздался рев рогов. Тяжелые ряды легионеров, с трудом поднимая щиты, двинулись вверх по склону на штурм вагенбурга. — Вперед! За Рим и Августа! — кричал легат, ведя за собой первую когорту. — Держитесь, братья! — доносился гортанный клич из-за повозок. — Защитим наших жен и детей! С треском ломались копья, визжали стрелы, глухо стучали мечи о щиты. — Они прорываются! — выдохнула Лиэль, вцепившись в подлокотник. — Римский натиск слишком силен, готы не выдержат! И в этот момент земля содрогнулась. Низкий, нарастающий гул, словно приближающаяся гроза, заставил всех обернуться. На горизонте, с правого фланга, поднялось огромное, клубящееся облако пыли. — Что это? Землетрясение?! — вскрикнул молодой трибун, его лицо побелело. — Хуже! — прохрипел старый ветеран рядом с ним. — Это конница! Готская конница! Они вернулись! — Это и есть ловушка, — спокойно заметил Гай. — Большая часть их кавалерии была на фуражировке. — На сборе продовольствия и корма для лошадей, — быстро пояснила Лиэль, не отрывая взгляда от экрана. — Валент знал об этом, но не учел, что они вернутся так быстро. Переговоры были лишь уловкой, чтобы выиграть время. Лавина из тысяч готских и аланских всадников, сверкая сталью на солнце, обрушилась на измотанную римскую кавалерию. Удар был страшен. Римские всадники смешались, развернулись и в панике бросились бежать, подставляя под удар беззащитный фланг пехоты. — Ловушка! — взревел Виктор, отчаянно пытаясь развернуть легионы. — Их переговоры... они просто тянули время! Готские всадники врезались в тыл римских манипул, а пехота, воодушевленная их появлением, с яростным воем ринулась в контратаку из-за повозок. — Нас окружили! — закричал один из легионеров, тщетно пытаясь развернуться в плотной толпе. — Я не могу поднять щит! Мы как скот в загоне! Началась резня. Римляне, сдавленные со всех сторон, стали легкой мишенью. — К императору! Защищайте Августа! — командир телохранителей собрал вокруг Валента горстку людей, но было поздно. Свистнула стрела, и император, схватившись за лицо, рухнул на руки своих охранников. — В ту хижину! Быстрее! — крикнул один из них, и окровавленное тело потащили к ближайшему крестьянскому сараю. Но готы заметили суматоху. — Глядите! Они прячут там своего вождя! — проревел бородатый гот. — За мной! — Окружай! — подхватили десятки голосов. — Тащите солому! Подожжем их крысиное гнездо! Через мгновение сухой сарай, обложенный со всех сторон, вспыхнул, как гигантский факел. Изнутри донесся отчаянный, нечеловеческий крик, который быстро потонул в реве пламени и торжествующих воплях готов. — Они... сожгли его заживо, — прошептала Лиэль, ее лицо было белым как полотно. — Да, — подтвердил Гай. — Так сегодня, у Адрианополя, погиб император Рима. Вместе с ним пали тридцать пять трибунов и почти <math>\frac{2}{3}</math> всей Восточной армии. Это не поражение. Это уничтожение. На экране дымились руины сарая на фоне поля, сплошь усеянного телами в римских доспехах. В багровом небе уже кружили первые стервятники. — Миф о непобедимости легионов, — тихо произнесла Лиэль, не отрывая взгляда от страшной картины. — Он сгорел вместе с ним. Варвары не просто победили. Они казнили императора и уничтожили его армию. Они поняли, что могут. — Именно, — голос Гая был ровным, но в нем звучала тяжесть исторического приговора. — Психологический эффект был сокрушительным. А практический — фатальным. Дунайская граница перестала существовать. Путь в сердце Империи был открыт. С этого дня готы перестали просить. Они начали требовать. = 17 = Экран машины времени показывает 377 г. На экране — мощная крепость из обожженного кирпича где-то на границе Бактрии. — Какой контраст, — выдохнула Лиэль. — Пока на Дунае рушится римская граница, здесь, на восточных рубежах Персии, царят порядок и уверенность. — Шапур II почти семьдесят лет на троне, — заметил Гай. — Он давно понял, что угроза из степей не менее серьезна, чем римские легионы, и подготовился. На крепостной стене, в походных, но богато украшенных доспехах, стоял пожилой, но полный энергии Шапур II. Его острый взгляд следил за отрядом тяжелой конницы, возвращавшимся в ворота. Впереди, понурив головы, шли связанные пленники-кочевники. — Пыль на сапогах наших воинов, о Царь Царей, — это пыль их земель! — доложил военачальник-спахбед, подойдя к правителю. — Хиониты снова попробовали сталь наших клинков. Думаю, в этом году они нас больше не потревожат. Шапур II даже не повернул головы, его взгляд был прикован к пленным. — Голод заставит волка забыть о ранах, спахбед. Они вернутся. Их усмиряет не одна победа, а лишь вечный страх перед нашими стенами и остриями копий наших катафрактов. Помни, пока этот кулак на востоке крепок, мы можем не бояться удара в спину от Рима. Экран сместился, покинув пыльную границу ради прохлады дворцовых покоев где-то в сердце Эраншахра. Там, в присутствии высших вельмож, говорил верховный жрец, мобедан мобед. — Значит, вести правдивы! — воскликнул один из аристократов. — Их император-глупец погиб, а его армия рассеяна готами! Какая удача для Эраншахра! — Удача, дарованная нам Ахура Маздой, — поправил его мобед, сухо сжимая губы. — Но пусть радость от бедствий внешнего врага не застит нам глаза на врага внутреннего. — Ты вновь о христианах, святейший? — устало спросил вельможа. — Они тихи как мыши после уроков, что преподал им Царь Царей. — Тихи, но не смиренны! — Голос жреца налился силой. — Их тела здесь, но души их в Константинополе. Каждый гвоздь, вбитый в их церкви, — это гвоздь, который они хотели бы вбить в гроб нашей истинной веры. Они — язва, которую нужно прижигать огнем и молитвой! — Пока длань Шапура тверда, они не посмеют поднять головы, — примирительно сказал первый вельможа. — Но ты прав, следить за ними нужно неусыпно. Они — пятая колонна Рима, даже когда сам Рим валится на колени. — И внутри страны — железный порядок, опирающийся на единую веру, — задумчиво произнесла Лиэль. — Шапур видит в христианах угрозу стабильности государства. — Две империи. Два ответа на один и тот же вызов — вторжение варваров, — подвел итог Гай. — Рим выбрал высокомерие и быструю атаку. Шапур — методичную оборону и беспощадность. Результат налицо. На экране снова появился Шапур II. Он в одиночестве смотрел на заходящее солнце, и его тень длинной полосой легла на выжженную землю. — Он оставляет своему наследнику империю на пике могущества, — тихо сказал Гай. — С защищенными границами и подавленной оппозицией. Империю, готовую к будущему, в то время как ее вечный соперник погружается в хаос. glgyi6j56i1stizfvwcaz9gip97dda1 261614 261613 2025-06-22T16:40:08Z Alexsmail 1129 /* 17 */ в 261614 wikitext text/x-wiki На экране дата — 284 год. Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги. — Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился. — Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса. Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира. — Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат. Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли. — Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности. Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат. — Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки! Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев. — Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа. — Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню. = 2 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани. — Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю! — Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов. — Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его. Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь. — Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи. — Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром. — И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти. — Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство. — В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж. — Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра? — Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм! — То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов. — Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж. — Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии. — Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии! — А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад. — И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда. — Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация. — А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости. — Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов. Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости. = 3 = На экране дата — 293 год. Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой. В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан. — Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать. — Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан. — Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один? — Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно. — И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль. — Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев. Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах. — Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех. — Как это работает? — спрашивает Лиэль. — Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана. — Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности. — И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон. — Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника. — Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу. Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов. — Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем? — Да, великий царь. Они разделили мир между собой. — Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга. — Он прав? — спрашивает Лиэль. — Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет… = 4 = На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье. Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня. — Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают! — Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай. — За Карры? Поражение Красса? — Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи. — Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III. — Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема. Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе. — Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир. — На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе. Римлянин разворачивает карту. — Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис. — Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей! — Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским. — Значит, Рим снова на коне? — На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша. = 5 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан? — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы. — А христиане? — А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль. — В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества. — И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль. — Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 6 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 7 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. — Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим! — Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов. — Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин! — Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан. — Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию. — Он укрепляет власть шаха… — …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи. = 8 = На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени. — Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике. В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени. — Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели! Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ. — Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги. Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед. — Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты? — Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу. Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь. — Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа. Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит. — Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас! — Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры. — Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II. Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии. — А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны! — Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура! — Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы. — Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию. Дата меняется на 307 год. Италия. — Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой! На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии. — Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников! — Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает. Дата: 310 год. Массилия (Марсель). — Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже "убедили" покончить с собой. Какая жестокая ирония! На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно. — Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?! — В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан. — Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски! — Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет. = 9 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы. — Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь. — Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай. — И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль. На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты. — Это Персия, — поясняет Гай. — А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери. — Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай. Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам. — Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию! Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает. — Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя! Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят. — Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению! Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы. — Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу! — Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль. — И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай. — Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль. — А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай. — Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет! — И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай. — Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с "малой войны"? — предполагает Лиэль. — Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление. — Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль. — Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша. = 10 = Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций. — Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва. — Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории. Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам. — Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться! Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой. — Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены. Константин резко поворачивается к нему. — Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб! В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы. — Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение? В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света. Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета. — Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»… Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам. — Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу! Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой. — Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация? — Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. — …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом! Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится. — Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет! Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением. — Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее. — Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл. Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ. — «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта. Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени. — Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб! — Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия. — Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане? — Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства. — Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль. — Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт. — Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов. — Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу. = 11 = Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника. — Это уже не Максенций, — замечает Лиэль. — Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным. — Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль. — Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая. В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер. — Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу! Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов. — Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август! Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне. — Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены! Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия. — Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда. — Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль. — На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных. Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки. — Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна! — Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль. — Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. = 12 = Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье. — Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль. — Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий. Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним. — Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство! Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим. — Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня. Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются. Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима. — Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это? — Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью. В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить. — Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов. Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой. — Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь. Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками. — Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто "хранителем традиций", для них немыслима, — шепчет Лиэль. — Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай. Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом. — Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он. Другой советник, префект претория Востока, добавляет: — И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро? Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах. — Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками? Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено. — Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты. Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе: — И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это… Он брезгливо кивает на монету в руке императора. — И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра! Казначей вздыхает, глядя в пол. — Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль. — Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны. — Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль. — Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей. — Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет. — Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства. — То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль. — Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток. — К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль. — И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша. — Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль. — А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока. = 13 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность. — Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины. — Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней! — Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше. — Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии. Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона. — Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам? Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед. — Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа. — Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя "Новым Израилем", духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен. — Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура. — Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… "пятая колонна", отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей! Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно. — Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве. Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову. — Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой. — О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко. Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии. — И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы. — Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций. Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно. — Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. = 14 = На экране машины времени 337 год. — Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена! — Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай. — А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль. — Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом. — Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая. — Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу. — Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль. — Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом. — Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию? — Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август. — Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте. — А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II. — Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль. — Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша. Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца. — Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении! Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким. — Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их "великий" император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия! Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников. — Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала! — Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах. Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами. — Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения! — Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово "хионит" вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия! Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем. — Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими! — Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман! Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел. — Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния… — И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот. — Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль. — К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке. Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого. — Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом. — Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году! — Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле? — Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль. — Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил. — Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина? — Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках! — Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель! — Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором. — И я слышала, его уже прозвали "Отступником"! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов! — Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец. — И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль. — Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов. Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий. — Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром! — Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой. На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров. — Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом! Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело. — Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения. — Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения. — Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу. — Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель. — Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в "Бородино" старый солдат говорит? Это же прямо об этом! Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая: <poem> — «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, Французу отдана? Ведь были ж схватки боевые, Да, говорят, еще какие! Недаром помнит вся Россия Про день Бородина! … Не будь на то господня воля, Не отдали б Москвы!» </poem> Она переводит дух. — Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку. — Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя. — Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле. На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов. — Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку! Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой. — Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды. Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки. — Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении! В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови. — Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся! — Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника. — Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни. Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью. — Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией! — Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто! Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти. — Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию. К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы. — Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом. — У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения. — Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна! — Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию, несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке. Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ. = 15 = Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана. — Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось? — Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания. — Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть? — Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения. Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов. — Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров! На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом. — Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением. — Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика? — И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел. — Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль. — Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке… — На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье. — Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература. — То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль. — В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле. — Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью. — На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию. — А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком. — Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории. Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями. = 16 = На экране машины времени дата: 375 год. Карта Северного Причерномонья. Обширные степи, по которым текут реки. Внезапно с востока, из-за Дона (Танаиса), появляется темное, быстро движущееся пятно, обозначающее новую, неведомую силу. — Что это за народ? — спрашивает Лиэль, всматриваясь в карту. — Они движутся так стремительно, словно степной пожар. — Это гунны, Лиэль, — голос Гая звучит серьезно. — Кочевники из глубин Азии. Свирепые, неукротимые, непревзойденные наездники и лучники. Их появление здесь, в Европе, знаменует начало новой эпохи – эпохи Великого переселения народов. Экран показывает короткие, жестокие зарисовки: низкорослые, кривоногие всадники с узкими глазами и лицами, изрезанными ритуальными шрамами, на своих косматых лошадях сметают все на своем пути. Аланы, а затем могущественное готское королевство остготов во главе со старым королем Германарихом, не выдерживают их натиска. Германарих покончил с собой, не в силах пережить позор поражения. Паника охватывает другие готские племена. — Ужас какой! — шепчет Лиэль. — Они как будто из другого мира! Неудивительно, что готы бегут от них без оглядки. Дата на экране меняется на 376 год. Берег Дуная. Огромные толпы людей – мужчины, женщины, дети, старики – сгрудились у самой воды. Это вестготы (тервинги). Их повозки, скудный скарб, испуганные лица. Через реку, на римском берегу, видны укрепления и патрули легионеров. К римскому командующему подплывает лодка с готскими вождями. Среди них выделяется высокий, решительный Фритигерн. — Вот они, изгнанники, — говорит Лиэль. — Вестготы. Спасаются от гуннов. И единственная их надежда – Римская империя. — Император Валент в это время далеко, в Антиохии, занят подготовкой к войне с Персией, — поясняет Гай. — Решение о судьбе этих десятков, а то и сотен тысяч человек, ложится на плечи местных командиров. Римский военный лагерь на берегу Дуная. Лупицин, комит Фракии, и другие римские чиновники и офицеры совещаются в просторном шатре. — Целый народ пришел к нашей границе! — восклицает один из трибунов, глядя на карту Дуная. — Они умоляют о защите, просят дать им землю в Мезии! Говорят, готовы служить в наших легионах! — Солдаты… — задумчиво произносит Лупицин, полный, с бегающими глазками чиновник. — Это хорошо. Империи всегда нужны рекруты. И земледельцы на пустующих землях тоже не помешают. Мы ведь и раньше так делали, не так ли? Принимали варваров, давали им статус федератов. Некоторые из них сейчас верно служат Риму. — Верно, комит, — поддакивает Максим, дукс пограничной провинции. — Тех же сарматов или франков на западе селили. Некоторые вполне прижились, поставляют нам воинов. Это может быть выгодно. — Но их слишком много! — возражает старый, опытный центурион по имени Сервий. — Одно дело – небольшой отряд или племя, которое можно расселить и контролировать. Другое – целый народ, да еще и в таком отчаянии. Помните, что было с карпами при Аврелиане? Их тоже приняли, а они потом не раз поднимали мятежи, пока их не разгромили и не рассеяли по всей империи. Да и даки, поселенные в Дакии Аврелиана, тоже не всегда были покорны. — А если не впустим? — вмешивается трибун, который говорил первым. — Они в отчаянии. Могут попытаться прорваться силой. Или, что еще хуже, гунны перейдут следом за ними, и тогда война придет прямо к нам на порог. Божественный Валент далеко, решение за нами. — Риски есть всегда, Сервий, — отмахивается Лупицин от предостережений центуриона. — Но и выгода очевидна. Можно разрешить, но на самых жестких условиях. Пусть сдадут все оружие. Пусть выдадут знатных юношей в заложники. Это их усмирит. И… на этом можно неплохо заработать. Провиант, переправа… Лупицин хитро улыбается Максиму. — Ты прав, Максим, — продолжает Лупицин. — Пусть переправляются. Но каждый меч, каждый щит – на наш склад. А за еду и кров заплатят втридорога. Мы окажем им имперскую милость, но не бесплатно. Лиэль, наблюдая за этим, поворачивается к Гаю. — Похоже, уроки прошлого их ничему не учат, — с горечью замечает она. — Или жажда наживы перевешивает здравый смысл. — Как это часто бывает, — соглашается Гай. — Римская практика приема варваров-федератов была палкой о двух концах. Иногда это действительно укрепляло империю, давая ей солдат и заселяя пустующие земли. Но когда это делалось без должного контроля, с нарушением обещаний и издевательствами над переселенцами, как сейчас замышляют Лупицин и Максим, это неизбежно вело к катастрофе. Они видят только сиюминутную выгоду и забывают о долгосрочных последствиях. Вожди готов, Фритигерн и Алавив, возвращаются к своим людям. Лицо Фритигерна мрачно. — Римляне согласились нас впустить, братья! — объявляет он, и толпа встречает его слова ропотом облегчения. — Но цена высока. Мы должны отдать им все наше оружие. И наши сыновья… сыновья знатных родов отправятся заложниками вглубь империи. — Без оружия? Как мы будем защищаться, если римляне нас обманут? — раздаются тревожные голоса. — У нас нет выбора, — твердо говорит Фритигерн. — За нами – гунны и смерть. Перед нами – Дунай и призрачная надежда на жизнь под властью Рима. Мы должны рискнуть. Экран показывает тяжелую переправу готов через Дунай. Солдаты отбирают оружие, часто грубо, с издевками. Затем – мрачные картины жизни готов на римской земле. Их держат в тесноте, в огороженных лагерях, под надзором римских солдат. — Какое унижение! — не выдерживает Лиэль. — Они пришли как просители, а с ними обращаются как с пленными! — И это только начало, — качает головой Гай. — Лупицин и его приспешники увидели в готах неиссякаемый источник наживы. Сцены голода. Римские чиновники продают готам собачье мясо и гнилое зерно по чудовищным ценам. Детей отбирают у родителей под предлогом распределения на прокорм, а на самом деле продают в рабство. Болезни косят ослабевших людей. — Негодяи! — восклицает Фритигерн, обращаясь к своим воинам, чьи лица исхудали и почернели от горя и голода. — Они обещали нам еду и землю! А вместо этого морят голодом, отбирают наших детей! Они смеются над нашей бедой! Сколько еще мы будем это терпеть?! Напряжение достигает предела. Лупицин, комит Фракии, ощущая растущее недовольство готов, решает действовать на опережение. Он приглашает Фритигерна и других знатных готских вождей на пир в свою резиденцию в Маркианополе, якобы для переговоров и распределения продовольствия. Внутри резиденции Лупицина. Зал ярко освещен, столы ломятся от яств, вино льется рекой. Римские офицеры и готские вожди сидят за одним столом, но атмосфера тяжелая, полная скрытого недоверия. Фритигерн почти не прикасается к еде, его глаза внимательно следят за каждым движением Лупицина. Небольшая личная охрана Фритигерна и других вождей, по настоянию римлян, оставлена снаружи, во дворе резиденции, под присмотром многочисленных римских солдат. — Пейте, благородные готы! — Лупицин поднимает свой кубок, его лицо лоснится от жира и вина. — За дружбу между Римом и вашим народом! За милость божественного Августа Валента! Фритигерн лишь слегка пригубливает вино. — Мы пришли говорить о хлебе для наших людей, комит, а не о вине для вождей, — холодно замечает он. — Наши женщины и дети голодают. Ваши обещания… — Всему свое время, гордый Фритигерн! — перебивает Лупицин с фальшивой улыбкой. — Сначала – уважение к императору, потом – дела. Внезапно снаружи, со двора, доносятся яростные крики, звон мечей, предсмертные хрипы. Фритигерн мгновенно вскакивает. Его рука ложится на рукоять кинжала, спрятанного под одеждой. — Что там происходит?! — его голос гремит, как раскат грома. Остальные готские вожди тоже вскакивают, их лица искажены яростью и тревогой. — Спокойно, спокойно, вожди! — лепечет Лупицин, его лицо бледнеет. — Это, должно быть, небольшая стычка… наши солдаты… — Твои солдаты нападают на мою охрану! — рычит Фритигерн, его глаза сверкают. — Это ловушка! Предательство! Один из готских вождей, не выдержав, бросается к двери, но его тут же пронзает копьем римский легионер, появившийся в дверном проеме. — Запереть двери! — командует один из римских офицеров. — Никому не выходить! — Вы хотели нашей смерти, римские псы! — кричит Фритигерн, выхватывая кинжал. — Но вы дорого заплатите за это! За мной, братья! Прорвемся! Завязывается короткая, яростная схватка прямо в пиршественном зале. Готы, вооруженные лишь кинжалами и яростью, отчаянно бьются против лучше вооруженных римлян. Фритигерн, могучий воин, прокладывает себе путь к выходу, его кинжал обагрен кровью. Лупицин, визжа от страха, прячется под столом. Нескольким готам, включая Фритигерна, удается вырваться из зала во двор, где уже идет бойня – римские солдаты добивают остатки готской охраны. — К нашим! К лагерю! — кричит Фритигерн, отбиваясь от нападающих. — Римляне напали на нас! Они хотели убить своих гостей! Поднимайте всех! Чудом вырвавшись из Маркианополя, окровавленный и разъяренный Фритигерн врывается в готский лагерь. — Восстание! — его голос разносится над тысячами измученных людей. — Римляне – лжецы и убийцы! Они заманили нас на пир, чтобы перерезать! Они морят нас голодом, продают наших детей! Довольно терпеть! За оружие, братья! Возьмем силой то, что нам обещали и не дали! Отомстим за наше унижение, за кровь наших братьев! Словно искра, упавшая в пороховую бочку, его слова взрывают толпу. Готы, многие из которых сумели припрятать оружие или теперь добывают его в бою, нападают на малочисленные и неподготовленные римские гарнизоны. К ним лавиной присоединяются другие готские отряды, сумевшие переправиться через Дунай, а также остготы, аланы, беглые рабы и угнетенные рудокопы из Фракии. Восстание, как пожар, охватывает всю провинцию. — Какая мощь! Какая ярость! — восторженно и в то же время с ужасом шепчет Лиэль. — Этот крик… это же вечный крик угнетенных! Это же Спартак, призывающий гладиаторов сбросить оковы и заставить Рим дрожать! Та же отчаянная решимость идти до конца! — Механизм всегда один и тот же, — подтверждает Гай, не отрывая взгляда от пылающих римских вилл. — Долгое накопление унижений, а затем одна последняя, осязаемая капля, которая переполняет чашу. Помнишь восстание на броненосце «Потёмкин»? — Конечно! — кивает Лиэль. — Когда матросов, доведенных до скотского состояния, попытались накормить червивым мясом! — Именно, — говорит Гай. — Червивое мясо. Последнее, предельное оскорбление, превратившее покорность в бунт. А чем Лупицин и его люди кормили готов? Продавали им мясо павших собак в обмен на их собственных детей, отдаваемых в рабство. Это даже хуже, чем червивое мясо. Это та же самая искра. — И вот результат, — Лиэль указывает на экран. — Вот и доигрались римские чиновники со своей жадностью и высокомерием. Из отчаявшихся просителей они сделали беспощадных врагов. — И теперь вся Фракия в огне, — мрачно заключает Гай. — А император Валент все еще далеко на Востоке… На экране машины времени дата: 9 августа 378 года. — Какой зной! — пробормотал один из римских центурионов, вытирая рукавом потный лоб. — Маршировать с самого рассвета в таком пекле... Горло пересохло, словно набито песком. И ради чего? Чтобы стоять тут и смотреть на их лагерь? — Не просто лагерь, — ответил ему другой, щерясь на холм. — Гляди, какая крепость из повозок. Хитрые варвары. Лиэль наклонилась ближе к экрану, ее глаза горели интересом. — Смотри, Гай! Это же вагенбург! Потрясающая тактическая находка! Они сцепляют повозки колесо к колесу, создавая передвижное укрепление. Отсюда они могут отстреливаться, как со стен крепости! Гай кивнул, его взгляд был прикован к фигуре в центре римского строя. — А вот и причина этой спешки. Император Валент. Он не захотел ждать подкреплений от своего племянника Грациана. Слава победы над готами не делится на двоих. Внутри императорского шатра, раскинутого прямо посреди поля, воздух был еще более спертым и тяжелым. — Божественный Август! — Голос полководца Виктора звучал настойчиво, но почтительно. — Воины измучены. Жажда сводит их с ума! Прикажи отступить и разбить лагерь. Завтра, отдохнувшие, вместе с силами Грациана, мы сотрем их в порошок! — Ждать?! — Валент вскочил, опрокинув кубок с вином. Багровая жидкость расползлась по карте, словно кровь. — Снова ждать, пока сопливый мальчишка придет меня поучать?! Никогда! Смотри, они шлют переговорщиков! Они уже дрожат от страха! Мы ударим немедленно, пока ужас не сковал их окончательно! В атаку! Раздался рев рогов. Тяжелые ряды легионеров, с трудом поднимая щиты, двинулись вверх по склону на штурм вагенбурга. — Вперед! За Рим и Августа! — кричал легат, ведя за собой первую когорту. — Держитесь, братья! — доносился гортанный клич из-за повозок. — Защитим наших жен и детей! С треском ломались копья, визжали стрелы, глухо стучали мечи о щиты. — Они прорываются! — выдохнула Лиэль, вцепившись в подлокотник. — Римский натиск слишком силен, готы не выдержат! И в этот момент земля содрогнулась. Низкий, нарастающий гул, словно приближающаяся гроза, заставил всех обернуться. На горизонте, с правого фланга, поднялось огромное, клубящееся облако пыли. — Что это? Землетрясение?! — вскрикнул молодой трибун, его лицо побелело. — Хуже! — прохрипел старый ветеран рядом с ним. — Это конница! Готская конница! Они вернулись! — Это и есть ловушка, — спокойно заметил Гай. — Большая часть их кавалерии была на фуражировке. — На сборе продовольствия и корма для лошадей, — быстро пояснила Лиэль, не отрывая взгляда от экрана. — Валент знал об этом, но не учел, что они вернутся так быстро. Переговоры были лишь уловкой, чтобы выиграть время. Лавина из тысяч готских и аланских всадников, сверкая сталью на солнце, обрушилась на измотанную римскую кавалерию. Удар был страшен. Римские всадники смешались, развернулись и в панике бросились бежать, подставляя под удар беззащитный фланг пехоты. — Ловушка! — взревел Виктор, отчаянно пытаясь развернуть легионы. — Их переговоры... они просто тянули время! Готские всадники врезались в тыл римских манипул, а пехота, воодушевленная их появлением, с яростным воем ринулась в контратаку из-за повозок. — Нас окружили! — закричал один из легионеров, тщетно пытаясь развернуться в плотной толпе. — Я не могу поднять щит! Мы как скот в загоне! Началась резня. Римляне, сдавленные со всех сторон, стали легкой мишенью. — К императору! Защищайте Августа! — командир телохранителей собрал вокруг Валента горстку людей, но было поздно. Свистнула стрела, и император, схватившись за лицо, рухнул на руки своих охранников. — В ту хижину! Быстрее! — крикнул один из них, и окровавленное тело потащили к ближайшему крестьянскому сараю. Но готы заметили суматоху. — Глядите! Они прячут там своего вождя! — проревел бородатый гот. — За мной! — Окружай! — подхватили десятки голосов. — Тащите солому! Подожжем их крысиное гнездо! Через мгновение сухой сарай, обложенный со всех сторон, вспыхнул, как гигантский факел. Изнутри донесся отчаянный, нечеловеческий крик, который быстро потонул в реве пламени и торжествующих воплях готов. — Они... сожгли его заживо, — прошептала Лиэль, ее лицо было белым как полотно. — Да, — подтвердил Гай. — Так сегодня, у Адрианополя, погиб император Рима. Вместе с ним пали тридцать пять трибунов и почти <math>\frac{2}{3}</math> всей Восточной армии. Это не поражение. Это уничтожение. На экране дымились руины сарая на фоне поля, сплошь усеянного телами в римских доспехах. В багровом небе уже кружили первые стервятники. — Миф о непобедимости легионов, — тихо произнесла Лиэль, не отрывая взгляда от страшной картины. — Он сгорел вместе с ним. Варвары не просто победили. Они казнили императора и уничтожили его армию. Они поняли, что могут. — Именно, — голос Гая был ровным, но в нем звучала тяжесть исторического приговора. — Психологический эффект был сокрушительным. А практический — фатальным. Дунайская граница перестала существовать. Путь в сердце Империи был открыт. С этого дня готы перестали просить. Они начали требовать. = 17 = Экран машины времени показывает 377 г. На экране — мощная крепость из обожженного кирпича где-то на границе Бактрии. — Какой контраст, — выдохнула Лиэль. — Пока на Дунае рушится римская граница, здесь, на восточных рубежах Персии, царят порядок и уверенность. — Шапур II почти семьдесят лет на троне, — заметил Гай. — Он давно понял, что угроза из степей не менее серьезна, чем римские легионы, и подготовился. На крепостной стене, в походных, но богато украшенных доспехах, стоял пожилой, но полный энергии Шапур II. Его острый взгляд следил за отрядом тяжелой конницы, возвращавшимся в ворота. Впереди, понурив головы, шли связанные пленники-кочевники. — Пыль на сапогах наших воинов, о Царь Царей, — это пыль их земель! — доложил военачальник-спахбед, подойдя к правителю. — Хиониты снова попробовали сталь наших клинков. Думаю, в этом году они нас больше не потревожат. Шапур II даже не повернул головы, его взгляд был прикован к пленным. — Голод заставит волка забыть о ранах, спахбед. Они вернутся. Их усмиряет не одна победа, а лишь вечный страх перед нашими стенами и остриями копий наших катафрактов. Помни, пока этот кулак на востоке крепок, мы можем не бояться удара в спину от Рима. Экран сместился, покинув пыльную границу ради прохлады дворцовых покоев где-то в сердце Эраншахра. Там, в присутствии высших вельмож, говорил верховный жрец, мобедан мобед. — Значит, вести правдивы! — воскликнул один из аристократов. — Их император-глупец погиб, а его армия рассеяна готами! Какая удача для Эраншахра! — Удача, дарованная нам Ахура Маздой, — поправил его мобед, сухо сжимая губы. — Но пусть радость от бедствий внешнего врага не застит нам глаза на врага внутреннего. — Ты вновь о христианах, святейший? — устало спросил вельможа. — Они тихи как мыши после уроков, что преподал им Царь Царей. — Тихи, но не смиренны! — Голос жреца налился силой. — Их тела здесь, но души их в Константинополе. Каждый гвоздь, вбитый в их церкви, — это гвоздь, который они хотели бы вбить в гроб нашей истинной веры. Они — язва, которую нужно прижигать огнем и молитвой! — Пока длань Шапура тверда, они не посмеют поднять головы, — примирительно сказал первый вельможа. — Но ты прав, следить за ними нужно неусыпно. Они — пятая колонна Рима, даже когда сам Рим валится на колени. — И внутри страны — железный порядок, опирающийся на единую веру, — задумчиво произнесла Лиэль. — Шапур видит в христианах угрозу стабильности государства. — Две империи. Два ответа на один и тот же вызов — вторжение варваров, — подвел итог Гай. — Рим выбрал высокомерие и быструю атаку. Шапур — методичную оборону и беспощадность. Результат налицо. На экране снова появился Шапур II. Он в одиночестве смотрел на заходящее солнце, и его тень длинной полосой легла на выжженную землю. — Он оставляет своему наследнику империю на пике могущества, — тихо сказал Гай. — С защищенными границами и подавленной оппозицией. Империю, готовую к будущему, в то время как ее вечный соперник погружается в хаос. = 18 = Дата на экране переключилась: Январь 379 г. - Поздний принципат - 4 m21ywdbfsumda79yhbzryn59uy9drbf 261615 261614 2025-06-23T09:15:04Z Alexsmail 1129 /* 18 */ ы 261615 wikitext text/x-wiki На экране дата — 284 год. Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги. — Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился. — Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса. Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира. — Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат. Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли. — Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности. Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат. — Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки! Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев. — Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа. — Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню. = 2 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани. — Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю! — Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов. — Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его. Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь. — Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи. — Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром. — И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти. — Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство. — В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж. — Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра? — Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм! — То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов. — Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж. — Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии. — Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии! — А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад. — И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда. — Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация. — А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости. — Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов. Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости. = 3 = На экране дата — 293 год. Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой. В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан. — Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать. — Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан. — Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один? — Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно. — И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль. — Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев. Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах. — Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех. — Как это работает? — спрашивает Лиэль. — Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана. — Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности. — И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон. — Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника. — Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу. Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов. — Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем? — Да, великий царь. Они разделили мир между собой. — Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга. — Он прав? — спрашивает Лиэль. — Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет… = 4 = На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье. Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня. — Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают! — Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай. — За Карры? Поражение Красса? — Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи. — Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III. — Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема. Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе. — Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир. — На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе. Римлянин разворачивает карту. — Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис. — Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей! — Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским. — Значит, Рим снова на коне? — На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша. = 5 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан? — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы. — А христиане? — А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль. — В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества. — И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль. — Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 6 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 7 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. — Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим! — Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов. — Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин! — Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан. — Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию. — Он укрепляет власть шаха… — …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи. = 8 = На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени. — Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике. В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени. — Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели! Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ. — Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги. Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед. — Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты? — Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу. Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь. — Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа. Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит. — Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас! — Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры. — Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II. Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии. — А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны! — Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура! — Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы. — Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию. Дата меняется на 307 год. Италия. — Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой! На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии. — Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников! — Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает. Дата: 310 год. Массилия (Марсель). — Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже "убедили" покончить с собой. Какая жестокая ирония! На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно. — Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?! — В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан. — Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски! — Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет. = 9 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы. — Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь. — Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай. — И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль. На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты. — Это Персия, — поясняет Гай. — А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери. — Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай. Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам. — Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию! Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает. — Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя! Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят. — Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению! Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы. — Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу! — Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль. — И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай. — Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль. — А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай. — Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет! — И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай. — Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с "малой войны"? — предполагает Лиэль. — Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление. — Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль. — Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша. = 10 = Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций. — Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва. — Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории. Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам. — Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться! Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой. — Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены. Константин резко поворачивается к нему. — Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб! В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы. — Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение? В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света. Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета. — Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»… Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам. — Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу! Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой. — Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация? — Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. — …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом! Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится. — Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет! Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением. — Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее. — Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл. Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ. — «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта. Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени. — Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб! — Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия. — Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане? — Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства. — Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль. — Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт. — Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов. — Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу. = 11 = Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника. — Это уже не Максенций, — замечает Лиэль. — Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным. — Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль. — Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая. В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер. — Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу! Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов. — Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август! Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне. — Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены! Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия. — Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда. — Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль. — На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных. Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки. — Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна! — Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль. — Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. = 12 = Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье. — Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль. — Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий. Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним. — Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство! Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим. — Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня. Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются. Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима. — Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это? — Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью. В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить. — Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов. Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой. — Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь. Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками. — Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто "хранителем традиций", для них немыслима, — шепчет Лиэль. — Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай. Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом. — Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он. Другой советник, префект претория Востока, добавляет: — И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро? Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах. — Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками? Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено. — Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты. Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе: — И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это… Он брезгливо кивает на монету в руке императора. — И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра! Казначей вздыхает, глядя в пол. — Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль. — Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны. — Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль. — Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей. — Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет. — Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства. — То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль. — Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток. — К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль. — И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша. — Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль. — А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока. = 13 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность. — Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины. — Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней! — Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше. — Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии. Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона. — Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам? Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед. — Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа. — Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя "Новым Израилем", духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен. — Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура. — Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… "пятая колонна", отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей! Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно. — Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве. Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову. — Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой. — О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко. Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии. — И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы. — Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций. Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно. — Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. = 14 = На экране машины времени 337 год. — Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена! — Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай. — А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль. — Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом. — Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая. — Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу. — Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль. — Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом. — Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию? — Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август. — Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте. — А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II. — Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль. — Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша. Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца. — Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении! Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким. — Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их "великий" император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия! Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников. — Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала! — Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах. Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами. — Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения! — Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово "хионит" вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия! Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем. — Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими! — Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман! Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел. — Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния… — И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот. — Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль. — К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке. Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого. — Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом. — Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году! — Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле? — Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль. — Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил. — Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина? — Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках! — Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель! — Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором. — И я слышала, его уже прозвали "Отступником"! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов! — Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец. — И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль. — Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов. Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий. — Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром! — Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой. На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров. — Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом! Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело. — Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения. — Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения. — Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу. — Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель. — Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в "Бородино" старый солдат говорит? Это же прямо об этом! Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая: <poem> — «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, Французу отдана? Ведь были ж схватки боевые, Да, говорят, еще какие! Недаром помнит вся Россия Про день Бородина! … Не будь на то господня воля, Не отдали б Москвы!» </poem> Она переводит дух. — Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку. — Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя. — Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле. На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов. — Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку! Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой. — Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды. Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки. — Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении! В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови. — Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся! — Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника. — Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни. Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью. — Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией! — Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто! Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти. — Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию. К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы. — Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом. — У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения. — Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна! — Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию, несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке. Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ. = 15 = Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана. — Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось? — Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания. — Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть? — Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения. Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов. — Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров! На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом. — Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением. — Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика? — И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел. — Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль. — Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке… — На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье. — Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература. — То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль. — В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле. — Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью. — На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию. — А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком. — Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории. Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями. = 16 = На экране машины времени дата: 375 год. Карта Северного Причерномонья. Обширные степи, по которым текут реки. Внезапно с востока, из-за Дона (Танаиса), появляется темное, быстро движущееся пятно, обозначающее новую, неведомую силу. — Что это за народ? — спрашивает Лиэль, всматриваясь в карту. — Они движутся так стремительно, словно степной пожар. — Это гунны, Лиэль, — голос Гая звучит серьезно. — Кочевники из глубин Азии. Свирепые, неукротимые, непревзойденные наездники и лучники. Их появление здесь, в Европе, знаменует начало новой эпохи – эпохи Великого переселения народов. Экран показывает короткие, жестокие зарисовки: низкорослые, кривоногие всадники с узкими глазами и лицами, изрезанными ритуальными шрамами, на своих косматых лошадях сметают все на своем пути. Аланы, а затем могущественное готское королевство остготов во главе со старым королем Германарихом, не выдерживают их натиска. Германарих покончил с собой, не в силах пережить позор поражения. Паника охватывает другие готские племена. — Ужас какой! — шепчет Лиэль. — Они как будто из другого мира! Неудивительно, что готы бегут от них без оглядки. Дата на экране меняется на 376 год. Берег Дуная. Огромные толпы людей – мужчины, женщины, дети, старики – сгрудились у самой воды. Это вестготы (тервинги). Их повозки, скудный скарб, испуганные лица. Через реку, на римском берегу, видны укрепления и патрули легионеров. К римскому командующему подплывает лодка с готскими вождями. Среди них выделяется высокий, решительный Фритигерн. — Вот они, изгнанники, — говорит Лиэль. — Вестготы. Спасаются от гуннов. И единственная их надежда – Римская империя. — Император Валент в это время далеко, в Антиохии, занят подготовкой к войне с Персией, — поясняет Гай. — Решение о судьбе этих десятков, а то и сотен тысяч человек, ложится на плечи местных командиров. Римский военный лагерь на берегу Дуная. Лупицин, комит Фракии, и другие римские чиновники и офицеры совещаются в просторном шатре. — Целый народ пришел к нашей границе! — восклицает один из трибунов, глядя на карту Дуная. — Они умоляют о защите, просят дать им землю в Мезии! Говорят, готовы служить в наших легионах! — Солдаты… — задумчиво произносит Лупицин, полный, с бегающими глазками чиновник. — Это хорошо. Империи всегда нужны рекруты. И земледельцы на пустующих землях тоже не помешают. Мы ведь и раньше так делали, не так ли? Принимали варваров, давали им статус федератов. Некоторые из них сейчас верно служат Риму. — Верно, комит, — поддакивает Максим, дукс пограничной провинции. — Тех же сарматов или франков на западе селили. Некоторые вполне прижились, поставляют нам воинов. Это может быть выгодно. — Но их слишком много! — возражает старый, опытный центурион по имени Сервий. — Одно дело – небольшой отряд или племя, которое можно расселить и контролировать. Другое – целый народ, да еще и в таком отчаянии. Помните, что было с карпами при Аврелиане? Их тоже приняли, а они потом не раз поднимали мятежи, пока их не разгромили и не рассеяли по всей империи. Да и даки, поселенные в Дакии Аврелиана, тоже не всегда были покорны. — А если не впустим? — вмешивается трибун, который говорил первым. — Они в отчаянии. Могут попытаться прорваться силой. Или, что еще хуже, гунны перейдут следом за ними, и тогда война придет прямо к нам на порог. Божественный Валент далеко, решение за нами. — Риски есть всегда, Сервий, — отмахивается Лупицин от предостережений центуриона. — Но и выгода очевидна. Можно разрешить, но на самых жестких условиях. Пусть сдадут все оружие. Пусть выдадут знатных юношей в заложники. Это их усмирит. И… на этом можно неплохо заработать. Провиант, переправа… Лупицин хитро улыбается Максиму. — Ты прав, Максим, — продолжает Лупицин. — Пусть переправляются. Но каждый меч, каждый щит – на наш склад. А за еду и кров заплатят втридорога. Мы окажем им имперскую милость, но не бесплатно. Лиэль, наблюдая за этим, поворачивается к Гаю. — Похоже, уроки прошлого их ничему не учат, — с горечью замечает она. — Или жажда наживы перевешивает здравый смысл. — Как это часто бывает, — соглашается Гай. — Римская практика приема варваров-федератов была палкой о двух концах. Иногда это действительно укрепляло империю, давая ей солдат и заселяя пустующие земли. Но когда это делалось без должного контроля, с нарушением обещаний и издевательствами над переселенцами, как сейчас замышляют Лупицин и Максим, это неизбежно вело к катастрофе. Они видят только сиюминутную выгоду и забывают о долгосрочных последствиях. Вожди готов, Фритигерн и Алавив, возвращаются к своим людям. Лицо Фритигерна мрачно. — Римляне согласились нас впустить, братья! — объявляет он, и толпа встречает его слова ропотом облегчения. — Но цена высока. Мы должны отдать им все наше оружие. И наши сыновья… сыновья знатных родов отправятся заложниками вглубь империи. — Без оружия? Как мы будем защищаться, если римляне нас обманут? — раздаются тревожные голоса. — У нас нет выбора, — твердо говорит Фритигерн. — За нами – гунны и смерть. Перед нами – Дунай и призрачная надежда на жизнь под властью Рима. Мы должны рискнуть. Экран показывает тяжелую переправу готов через Дунай. Солдаты отбирают оружие, часто грубо, с издевками. Затем – мрачные картины жизни готов на римской земле. Их держат в тесноте, в огороженных лагерях, под надзором римских солдат. — Какое унижение! — не выдерживает Лиэль. — Они пришли как просители, а с ними обращаются как с пленными! — И это только начало, — качает головой Гай. — Лупицин и его приспешники увидели в готах неиссякаемый источник наживы. Сцены голода. Римские чиновники продают готам собачье мясо и гнилое зерно по чудовищным ценам. Детей отбирают у родителей под предлогом распределения на прокорм, а на самом деле продают в рабство. Болезни косят ослабевших людей. — Негодяи! — восклицает Фритигерн, обращаясь к своим воинам, чьи лица исхудали и почернели от горя и голода. — Они обещали нам еду и землю! А вместо этого морят голодом, отбирают наших детей! Они смеются над нашей бедой! Сколько еще мы будем это терпеть?! Напряжение достигает предела. Лупицин, комит Фракии, ощущая растущее недовольство готов, решает действовать на опережение. Он приглашает Фритигерна и других знатных готских вождей на пир в свою резиденцию в Маркианополе, якобы для переговоров и распределения продовольствия. Внутри резиденции Лупицина. Зал ярко освещен, столы ломятся от яств, вино льется рекой. Римские офицеры и готские вожди сидят за одним столом, но атмосфера тяжелая, полная скрытого недоверия. Фритигерн почти не прикасается к еде, его глаза внимательно следят за каждым движением Лупицина. Небольшая личная охрана Фритигерна и других вождей, по настоянию римлян, оставлена снаружи, во дворе резиденции, под присмотром многочисленных римских солдат. — Пейте, благородные готы! — Лупицин поднимает свой кубок, его лицо лоснится от жира и вина. — За дружбу между Римом и вашим народом! За милость божественного Августа Валента! Фритигерн лишь слегка пригубливает вино. — Мы пришли говорить о хлебе для наших людей, комит, а не о вине для вождей, — холодно замечает он. — Наши женщины и дети голодают. Ваши обещания… — Всему свое время, гордый Фритигерн! — перебивает Лупицин с фальшивой улыбкой. — Сначала – уважение к императору, потом – дела. Внезапно снаружи, со двора, доносятся яростные крики, звон мечей, предсмертные хрипы. Фритигерн мгновенно вскакивает. Его рука ложится на рукоять кинжала, спрятанного под одеждой. — Что там происходит?! — его голос гремит, как раскат грома. Остальные готские вожди тоже вскакивают, их лица искажены яростью и тревогой. — Спокойно, спокойно, вожди! — лепечет Лупицин, его лицо бледнеет. — Это, должно быть, небольшая стычка… наши солдаты… — Твои солдаты нападают на мою охрану! — рычит Фритигерн, его глаза сверкают. — Это ловушка! Предательство! Один из готских вождей, не выдержав, бросается к двери, но его тут же пронзает копьем римский легионер, появившийся в дверном проеме. — Запереть двери! — командует один из римских офицеров. — Никому не выходить! — Вы хотели нашей смерти, римские псы! — кричит Фритигерн, выхватывая кинжал. — Но вы дорого заплатите за это! За мной, братья! Прорвемся! Завязывается короткая, яростная схватка прямо в пиршественном зале. Готы, вооруженные лишь кинжалами и яростью, отчаянно бьются против лучше вооруженных римлян. Фритигерн, могучий воин, прокладывает себе путь к выходу, его кинжал обагрен кровью. Лупицин, визжа от страха, прячется под столом. Нескольким готам, включая Фритигерна, удается вырваться из зала во двор, где уже идет бойня – римские солдаты добивают остатки готской охраны. — К нашим! К лагерю! — кричит Фритигерн, отбиваясь от нападающих. — Римляне напали на нас! Они хотели убить своих гостей! Поднимайте всех! Чудом вырвавшись из Маркианополя, окровавленный и разъяренный Фритигерн врывается в готский лагерь. — Восстание! — его голос разносится над тысячами измученных людей. — Римляне – лжецы и убийцы! Они заманили нас на пир, чтобы перерезать! Они морят нас голодом, продают наших детей! Довольно терпеть! За оружие, братья! Возьмем силой то, что нам обещали и не дали! Отомстим за наше унижение, за кровь наших братьев! Словно искра, упавшая в пороховую бочку, его слова взрывают толпу. Готы, многие из которых сумели припрятать оружие или теперь добывают его в бою, нападают на малочисленные и неподготовленные римские гарнизоны. К ним лавиной присоединяются другие готские отряды, сумевшие переправиться через Дунай, а также остготы, аланы, беглые рабы и угнетенные рудокопы из Фракии. Восстание, как пожар, охватывает всю провинцию. — Какая мощь! Какая ярость! — восторженно и в то же время с ужасом шепчет Лиэль. — Этот крик… это же вечный крик угнетенных! Это же Спартак, призывающий гладиаторов сбросить оковы и заставить Рим дрожать! Та же отчаянная решимость идти до конца! — Механизм всегда один и тот же, — подтверждает Гай, не отрывая взгляда от пылающих римских вилл. — Долгое накопление унижений, а затем одна последняя, осязаемая капля, которая переполняет чашу. Помнишь восстание на броненосце «Потёмкин»? — Конечно! — кивает Лиэль. — Когда матросов, доведенных до скотского состояния, попытались накормить червивым мясом! — Именно, — говорит Гай. — Червивое мясо. Последнее, предельное оскорбление, превратившее покорность в бунт. А чем Лупицин и его люди кормили готов? Продавали им мясо павших собак в обмен на их собственных детей, отдаваемых в рабство. Это даже хуже, чем червивое мясо. Это та же самая искра. — И вот результат, — Лиэль указывает на экран. — Вот и доигрались римские чиновники со своей жадностью и высокомерием. Из отчаявшихся просителей они сделали беспощадных врагов. — И теперь вся Фракия в огне, — мрачно заключает Гай. — А император Валент все еще далеко на Востоке… На экране машины времени дата: 9 августа 378 года. — Какой зной! — пробормотал один из римских центурионов, вытирая рукавом потный лоб. — Маршировать с самого рассвета в таком пекле... Горло пересохло, словно набито песком. И ради чего? Чтобы стоять тут и смотреть на их лагерь? — Не просто лагерь, — ответил ему другой, щерясь на холм. — Гляди, какая крепость из повозок. Хитрые варвары. Лиэль наклонилась ближе к экрану, ее глаза горели интересом. — Смотри, Гай! Это же вагенбург! Потрясающая тактическая находка! Они сцепляют повозки колесо к колесу, создавая передвижное укрепление. Отсюда они могут отстреливаться, как со стен крепости! Гай кивнул, его взгляд был прикован к фигуре в центре римского строя. — А вот и причина этой спешки. Император Валент. Он не захотел ждать подкреплений от своего племянника Грациана. Слава победы над готами не делится на двоих. Внутри императорского шатра, раскинутого прямо посреди поля, воздух был еще более спертым и тяжелым. — Божественный Август! — Голос полководца Виктора звучал настойчиво, но почтительно. — Воины измучены. Жажда сводит их с ума! Прикажи отступить и разбить лагерь. Завтра, отдохнувшие, вместе с силами Грациана, мы сотрем их в порошок! — Ждать?! — Валент вскочил, опрокинув кубок с вином. Багровая жидкость расползлась по карте, словно кровь. — Снова ждать, пока сопливый мальчишка придет меня поучать?! Никогда! Смотри, они шлют переговорщиков! Они уже дрожат от страха! Мы ударим немедленно, пока ужас не сковал их окончательно! В атаку! Раздался рев рогов. Тяжелые ряды легионеров, с трудом поднимая щиты, двинулись вверх по склону на штурм вагенбурга. — Вперед! За Рим и Августа! — кричал легат, ведя за собой первую когорту. — Держитесь, братья! — доносился гортанный клич из-за повозок. — Защитим наших жен и детей! С треском ломались копья, визжали стрелы, глухо стучали мечи о щиты. — Они прорываются! — выдохнула Лиэль, вцепившись в подлокотник. — Римский натиск слишком силен, готы не выдержат! И в этот момент земля содрогнулась. Низкий, нарастающий гул, словно приближающаяся гроза, заставил всех обернуться. На горизонте, с правого фланга, поднялось огромное, клубящееся облако пыли. — Что это? Землетрясение?! — вскрикнул молодой трибун, его лицо побелело. — Хуже! — прохрипел старый ветеран рядом с ним. — Это конница! Готская конница! Они вернулись! — Это и есть ловушка, — спокойно заметил Гай. — Большая часть их кавалерии была на фуражировке. — На сборе продовольствия и корма для лошадей, — быстро пояснила Лиэль, не отрывая взгляда от экрана. — Валент знал об этом, но не учел, что они вернутся так быстро. Переговоры были лишь уловкой, чтобы выиграть время. Лавина из тысяч готских и аланских всадников, сверкая сталью на солнце, обрушилась на измотанную римскую кавалерию. Удар был страшен. Римские всадники смешались, развернулись и в панике бросились бежать, подставляя под удар беззащитный фланг пехоты. — Ловушка! — взревел Виктор, отчаянно пытаясь развернуть легионы. — Их переговоры... они просто тянули время! Готские всадники врезались в тыл римских манипул, а пехота, воодушевленная их появлением, с яростным воем ринулась в контратаку из-за повозок. — Нас окружили! — закричал один из легионеров, тщетно пытаясь развернуться в плотной толпе. — Я не могу поднять щит! Мы как скот в загоне! Началась резня. Римляне, сдавленные со всех сторон, стали легкой мишенью. — К императору! Защищайте Августа! — командир телохранителей собрал вокруг Валента горстку людей, но было поздно. Свистнула стрела, и император, схватившись за лицо, рухнул на руки своих охранников. — В ту хижину! Быстрее! — крикнул один из них, и окровавленное тело потащили к ближайшему крестьянскому сараю. Но готы заметили суматоху. — Глядите! Они прячут там своего вождя! — проревел бородатый гот. — За мной! — Окружай! — подхватили десятки голосов. — Тащите солому! Подожжем их крысиное гнездо! Через мгновение сухой сарай, обложенный со всех сторон, вспыхнул, как гигантский факел. Изнутри донесся отчаянный, нечеловеческий крик, который быстро потонул в реве пламени и торжествующих воплях готов. — Они... сожгли его заживо, — прошептала Лиэль, ее лицо было белым как полотно. — Да, — подтвердил Гай. — Так сегодня, у Адрианополя, погиб император Рима. Вместе с ним пали тридцать пять трибунов и почти <math>\frac{2}{3}</math> всей Восточной армии. Это не поражение. Это уничтожение. На экране дымились руины сарая на фоне поля, сплошь усеянного телами в римских доспехах. В багровом небе уже кружили первые стервятники. — Миф о непобедимости легионов, — тихо произнесла Лиэль, не отрывая взгляда от страшной картины. — Он сгорел вместе с ним. Варвары не просто победили. Они казнили императора и уничтожили его армию. Они поняли, что могут. — Именно, — голос Гая был ровным, но в нем звучала тяжесть исторического приговора. — Психологический эффект был сокрушительным. А практический — фатальным. Дунайская граница перестала существовать. Путь в сердце Империи был открыт. С этого дня готы перестали просить. Они начали требовать. = 17 = Экран машины времени показывает 377 г. На экране — мощная крепость из обожженного кирпича где-то на границе Бактрии. — Какой контраст, — выдохнула Лиэль. — Пока на Дунае рушится римская граница, здесь, на восточных рубежах Персии, царят порядок и уверенность. — Шапур II почти семьдесят лет на троне, — заметил Гай. — Он давно понял, что угроза из степей не менее серьезна, чем римские легионы, и подготовился. На крепостной стене, в походных, но богато украшенных доспехах, стоял пожилой, но полный энергии Шапур II. Его острый взгляд следил за отрядом тяжелой конницы, возвращавшимся в ворота. Впереди, понурив головы, шли связанные пленники-кочевники. — Пыль на сапогах наших воинов, о Царь Царей, — это пыль их земель! — доложил военачальник-спахбед, подойдя к правителю. — Хиониты снова попробовали сталь наших клинков. Думаю, в этом году они нас больше не потревожат. Шапур II даже не повернул головы, его взгляд был прикован к пленным. — Голод заставит волка забыть о ранах, спахбед. Они вернутся. Их усмиряет не одна победа, а лишь вечный страх перед нашими стенами и остриями копий наших катафрактов. Помни, пока этот кулак на востоке крепок, мы можем не бояться удара в спину от Рима. Экран сместился, покинув пыльную границу ради прохлады дворцовых покоев где-то в сердце Эраншахра. Там, в присутствии высших вельмож, говорил верховный жрец, мобедан мобед. — Значит, вести правдивы! — воскликнул один из аристократов. — Их император-глупец погиб, а его армия рассеяна готами! Какая удача для Эраншахра! — Удача, дарованная нам Ахура Маздой, — поправил его мобед, сухо сжимая губы. — Но пусть радость от бедствий внешнего врага не застит нам глаза на врага внутреннего. — Ты вновь о христианах, святейший? — устало спросил вельможа. — Они тихи как мыши после уроков, что преподал им Царь Царей. — Тихи, но не смиренны! — Голос жреца налился силой. — Их тела здесь, но души их в Константинополе. Каждый гвоздь, вбитый в их церкви, — это гвоздь, который они хотели бы вбить в гроб нашей истинной веры. Они — язва, которую нужно прижигать огнем и молитвой! — Пока длань Шапура тверда, они не посмеют поднять головы, — примирительно сказал первый вельможа. — Но ты прав, следить за ними нужно неусыпно. Они — пятая колонна Рима, даже когда сам Рим валится на колени. — И внутри страны — железный порядок, опирающийся на единую веру, — задумчиво произнесла Лиэль. — Шапур видит в христианах угрозу стабильности государства. — Две империи. Два ответа на один и тот же вызов — вторжение варваров, — подвел итог Гай. — Рим выбрал высокомерие и быструю атаку. Шапур — методичную оборону и беспощадность. Результат налицо. На экране снова появился Шапур II. Он в одиночестве смотрел на заходящее солнце, и его тень длинной полосой легла на выжженную землю. — Он оставляет своему наследнику империю на пике могущества, — тихо сказал Гай. — С защищенными границами и подавленной оппозицией. Империю, готовую к будущему, в то время как ее вечный соперник погружается в хаос. = 18 = Дата на экране переключилась: Январь 379 г. Место действия — императорская резиденция в Сирмии. Воздух в тронном зале был спертым, тяжелым от запаха пота, несвежих масляных ламп и всепроникающего страха. По огромной карте, расстеленной на мраморном столе, расползлось темное пятно от пролитого вина, зловеще накрывая провинцию Фракия. — Они — саранча! Чума, ниспосланная разгневанным Богом! — Голос запыхавшегося курьера, чья дорожная накидка была покрыта слоем грязи и отчаяния, срывался на хрип. — Они перевалили через Гемские горы, Божественный Август! Разоряют все на своем пути! Рабы бегут к ним тысячами! Города горят, как погребальные костры! Молодой император Запада, Грациан, которому едва исполнилось двадцать, выглядел почти мальчиком на фоне массивного золотого трона. Он отвернулся от паникера и уставился на карту. — Мы не можем оставить Восток без Августа, — его голос звучал твердо, несмотря на молодость. — Готы бесчинствуют, персы могут воспользоваться нашей слабостью в любой момент. Мне нужен человек, которому я могу доверять. Полководец, способный собрать остатки наших легионов, набрать новых рекрутов и остановить этот кровавый поток. — Есть такой человек, Божественный Август, — выступил вперед один из его генералов, человек с обветренным лицом и шрамом над бровью. — Флавий Феодосий, сын казненного графа Феодосия. — Сын казненного? — говорит Лиэль, ее голос полон удивления. — Это же безумно рискованно. — Его отец был одним из лучших полководцев Валентиниана, — поясняет Гай. — Но пал жертвой придворных интриг после смерти императора. Самого Феодосия отправили в его родовые имения в Испании, по сути, в ссылку, чтобы уберечь от расправы. При дворе воцарилось молчание, нарушаемое лишь треском факелов. Идея казалась дерзкой, почти самоубийственной. — В ссылке он спас свою жизнь и нашу последнюю надежду! — отрезал Грациан, и в его голосе впервые зазвучал металл императорской власти. — Его отец научил его побеждать! Он знает, как пахнет кровь варвара! Он — солдат до мозга костей. И, что важнее всего, он — истинный христианин, верующий в Никейский символ, а не в арианскую ересь покойного Валента! — Арианство... Никейский символ... — Лиэль подалась вперед. — Я знаю, что это два враждующих лагеря христиан. Но в чем суть их ненависти? Из-за чего именно они готовы убивать друг друга? — Все началось с александрийского священника Ария, — начал Гай, его голос был ровным и четким. — Арианство — это его учение. Суть проста: Бог-Отец — абсолютный, вечный, несотворенный. А Сын, Христос, — Его первое и совершеннейшее творение. Величайшее во вселенной, но все же созданное, а значит, не равное Отцу. — Понимаю, — кивнула Лиэль. — Значит, для ариан Христос — это сотворенное существо, которому поклоняются наравне с Творцом. То, что наши мудрецы называют шитуф — приобщение, добавление чего-то к Единому Богу. Это уже не чистое единобожие, но грань между Создателем и созданием хотя бы сохраняется. — Верно. А Никейский символ — это ответ на учение Ария, — продолжил Гай. — Он был принят на Великом соборе в городе Никея. И он гласит прямо противоположное: Сын не сотворен, а «рожден, не сотворен, единосущен Отцу». То есть, он — тоже Бог, равный Ему во всем. — Значит, никейцы стирают эту грань окончательно, — заключила Лиэль. — Они не просто добавляют творение к поклонению, они объявляют творение самим Творцом. Какой поразительный выбор стоит перед империей... — И для них это был главный вопрос вселенной. И политики, — подтвердил Гай, глядя на решительное лицо Грациана. — Сейчас Грациан не просто выбирает генерала. Он выбирает, какая именно версия христианства отныне станет единственной истиной для всей мощи Римской империи. Это религиозная революция, облаченная в пурпур. Грациан повысил голос, обращаясь ко всему дрожащему от страха и интриг двору: — Именно такой человек нужен Риму сейчас! Доставить его ко мне! Экран показал лицо Феодосия — человека чуть за тридцать, с волевым, будто высеченным из камня, подбородком и тяжелым, пронзительным взглядом. Он стоял в простом одеянии землевладельца, когда ему поднесли пурпурную императорскую тогу. Он принимал ее не как дар, а как тяжелейшую ношу, как приговор. — Вот так, из пепла Адрианополя, рождается новая власть, — прошептала Лиэль. — Выбор от безысходности. Судьба империи в руках человека, чью семью эта же империя чуть не уничтожила. — Не просто власть, — поправил ее Гай, не отрывая взгляда от сурового лица нового императора. — Феодосий — это поворотный пункт. Да, он сильный полководец, который понадобится, чтобы залить пожар. Но что еще важнее — он ревностный, бескомпромиссный христианин. Его восшествие на престол изменит не только ход войны. Оно навсегда изменит саму душу Римской империи. rhsc9wv5l4xqq1kzkcfz7v6iwz4lxao 261616 261615 2025-06-23T09:19:43Z Alexsmail 1129 /* 18 */ в 261616 wikitext text/x-wiki На экране дата — 284 год. Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги. — Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился. — Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса. Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира. — Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат. Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли. — Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности. Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат. — Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки! Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев. — Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа. — Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню. = 2 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани. — Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю! — Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов. — Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его. Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь. — Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи. — Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром. — И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти. — Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство. — В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж. — Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра? — Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм! — То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов. — Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж. — Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии. — Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии! — А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад. — И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда. — Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация. — А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости. — Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов. Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости. = 3 = На экране дата — 293 год. Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой. В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан. — Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать. — Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан. — Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один? — Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно. — И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль. — Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев. Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах. — Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех. — Как это работает? — спрашивает Лиэль. — Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана. — Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности. — И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон. — Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника. — Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу. Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов. — Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем? — Да, великий царь. Они разделили мир между собой. — Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга. — Он прав? — спрашивает Лиэль. — Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет… = 4 = На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье. Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня. — Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают! — Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай. — За Карры? Поражение Красса? — Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи. — Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III. — Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема. Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе. — Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир. — На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе. Римлянин разворачивает карту. — Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис. — Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей! — Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским. — Значит, Рим снова на коне? — На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша. = 5 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан? — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы. — А христиане? — А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль. — В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества. — И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль. — Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 6 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 7 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. — Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим! — Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов. — Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин! — Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан. — Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию. — Он укрепляет власть шаха… — …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи. = 8 = На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени. — Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике. В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени. — Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели! Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ. — Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги. Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед. — Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты? — Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу. Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь. — Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа. Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит. — Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас! — Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры. — Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II. Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии. — А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны! — Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура! — Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы. — Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию. Дата меняется на 307 год. Италия. — Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой! На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии. — Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников! — Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает. Дата: 310 год. Массилия (Марсель). — Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже "убедили" покончить с собой. Какая жестокая ирония! На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно. — Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?! — В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан. — Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски! — Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет. = 9 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы. — Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь. — Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай. — И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль. На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты. — Это Персия, — поясняет Гай. — А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери. — Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай. Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам. — Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию! Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает. — Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя! Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят. — Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению! Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы. — Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу! — Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль. — И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай. — Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль. — А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай. — Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет! — И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай. — Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с "малой войны"? — предполагает Лиэль. — Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление. — Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль. — Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша. = 10 = Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций. — Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва. — Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории. Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам. — Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться! Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой. — Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены. Константин резко поворачивается к нему. — Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб! В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы. — Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение? В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света. Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета. — Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»… Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам. — Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу! Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой. — Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация? — Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. — …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом! Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится. — Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет! Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением. — Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее. — Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл. Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ. — «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта. Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени. — Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб! — Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия. — Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане? — Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства. — Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль. — Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт. — Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов. — Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу. = 11 = Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника. — Это уже не Максенций, — замечает Лиэль. — Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным. — Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль. — Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая. В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер. — Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу! Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов. — Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август! Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне. — Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены! Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия. — Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда. — Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль. — На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных. Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки. — Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна! — Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль. — Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. = 12 = Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье. — Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль. — Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий. Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним. — Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство! Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим. — Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня. Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются. Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима. — Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это? — Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью. В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить. — Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов. Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой. — Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь. Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками. — Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто "хранителем традиций", для них немыслима, — шепчет Лиэль. — Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай. Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом. — Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он. Другой советник, префект претория Востока, добавляет: — И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро? Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах. — Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками? Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено. — Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты. Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе: — И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это… Он брезгливо кивает на монету в руке императора. — И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра! Казначей вздыхает, глядя в пол. — Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль. — Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны. — Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль. — Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей. — Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет. — Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства. — То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль. — Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток. — К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль. — И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша. — Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль. — А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока. = 13 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность. — Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины. — Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней! — Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше. — Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии. Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона. — Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам? Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед. — Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа. — Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя "Новым Израилем", духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен. — Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура. — Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… "пятая колонна", отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей! Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно. — Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве. Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову. — Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой. — О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко. Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии. — И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы. — Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций. Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно. — Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. = 14 = На экране машины времени 337 год. — Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена! — Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай. — А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль. — Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом. — Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая. — Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу. — Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль. — Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом. — Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию? — Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август. — Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте. — А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II. — Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль. — Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша. Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца. — Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении! Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким. — Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их "великий" император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия! Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников. — Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала! — Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах. Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами. — Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения! — Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово "хионит" вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия! Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем. — Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими! — Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман! Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел. — Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния… — И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот. — Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль. — К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке. Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого. — Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом. — Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году! — Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле? — Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль. — Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил. — Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина? — Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках! — Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель! — Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором. — И я слышала, его уже прозвали "Отступником"! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов! — Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец. — И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль. — Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов. Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий. — Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром! — Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой. На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров. — Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом! Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело. — Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения. — Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения. — Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу. — Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель. — Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в "Бородино" старый солдат говорит? Это же прямо об этом! Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая: <poem> — «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, Французу отдана? Ведь были ж схватки боевые, Да, говорят, еще какие! Недаром помнит вся Россия Про день Бородина! … Не будь на то господня воля, Не отдали б Москвы!» </poem> Она переводит дух. — Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку. — Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя. — Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле. На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов. — Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку! Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой. — Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды. Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки. — Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении! В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови. — Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся! — Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника. — Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни. Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью. — Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией! — Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто! Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти. — Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию. К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы. — Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом. — У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения. — Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна! — Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию, несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке. Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ. = 15 = Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана. — Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось? — Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания. — Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть? — Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения. Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов. — Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров! На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом. — Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением. — Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика? — И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел. — Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль. — Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке… — На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье. — Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература. — То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль. — В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле. — Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью. — На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию. — А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком. — Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории. Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями. = 16 = На экране машины времени дата: 375 год. Карта Северного Причерномонья. Обширные степи, по которым текут реки. Внезапно с востока, из-за Дона (Танаиса), появляется темное, быстро движущееся пятно, обозначающее новую, неведомую силу. — Что это за народ? — спрашивает Лиэль, всматриваясь в карту. — Они движутся так стремительно, словно степной пожар. — Это гунны, Лиэль, — голос Гая звучит серьезно. — Кочевники из глубин Азии. Свирепые, неукротимые, непревзойденные наездники и лучники. Их появление здесь, в Европе, знаменует начало новой эпохи – эпохи Великого переселения народов. Экран показывает короткие, жестокие зарисовки: низкорослые, кривоногие всадники с узкими глазами и лицами, изрезанными ритуальными шрамами, на своих косматых лошадях сметают все на своем пути. Аланы, а затем могущественное готское королевство остготов во главе со старым королем Германарихом, не выдерживают их натиска. Германарих покончил с собой, не в силах пережить позор поражения. Паника охватывает другие готские племена. — Ужас какой! — шепчет Лиэль. — Они как будто из другого мира! Неудивительно, что готы бегут от них без оглядки. Дата на экране меняется на 376 год. Берег Дуная. Огромные толпы людей – мужчины, женщины, дети, старики – сгрудились у самой воды. Это вестготы (тервинги). Их повозки, скудный скарб, испуганные лица. Через реку, на римском берегу, видны укрепления и патрули легионеров. К римскому командующему подплывает лодка с готскими вождями. Среди них выделяется высокий, решительный Фритигерн. — Вот они, изгнанники, — говорит Лиэль. — Вестготы. Спасаются от гуннов. И единственная их надежда – Римская империя. — Император Валент в это время далеко, в Антиохии, занят подготовкой к войне с Персией, — поясняет Гай. — Решение о судьбе этих десятков, а то и сотен тысяч человек, ложится на плечи местных командиров. Римский военный лагерь на берегу Дуная. Лупицин, комит Фракии, и другие римские чиновники и офицеры совещаются в просторном шатре. — Целый народ пришел к нашей границе! — восклицает один из трибунов, глядя на карту Дуная. — Они умоляют о защите, просят дать им землю в Мезии! Говорят, готовы служить в наших легионах! — Солдаты… — задумчиво произносит Лупицин, полный, с бегающими глазками чиновник. — Это хорошо. Империи всегда нужны рекруты. И земледельцы на пустующих землях тоже не помешают. Мы ведь и раньше так делали, не так ли? Принимали варваров, давали им статус федератов. Некоторые из них сейчас верно служат Риму. — Верно, комит, — поддакивает Максим, дукс пограничной провинции. — Тех же сарматов или франков на западе селили. Некоторые вполне прижились, поставляют нам воинов. Это может быть выгодно. — Но их слишком много! — возражает старый, опытный центурион по имени Сервий. — Одно дело – небольшой отряд или племя, которое можно расселить и контролировать. Другое – целый народ, да еще и в таком отчаянии. Помните, что было с карпами при Аврелиане? Их тоже приняли, а они потом не раз поднимали мятежи, пока их не разгромили и не рассеяли по всей империи. Да и даки, поселенные в Дакии Аврелиана, тоже не всегда были покорны. — А если не впустим? — вмешивается трибун, который говорил первым. — Они в отчаянии. Могут попытаться прорваться силой. Или, что еще хуже, гунны перейдут следом за ними, и тогда война придет прямо к нам на порог. Божественный Валент далеко, решение за нами. — Риски есть всегда, Сервий, — отмахивается Лупицин от предостережений центуриона. — Но и выгода очевидна. Можно разрешить, но на самых жестких условиях. Пусть сдадут все оружие. Пусть выдадут знатных юношей в заложники. Это их усмирит. И… на этом можно неплохо заработать. Провиант, переправа… Лупицин хитро улыбается Максиму. — Ты прав, Максим, — продолжает Лупицин. — Пусть переправляются. Но каждый меч, каждый щит – на наш склад. А за еду и кров заплатят втридорога. Мы окажем им имперскую милость, но не бесплатно. Лиэль, наблюдая за этим, поворачивается к Гаю. — Похоже, уроки прошлого их ничему не учат, — с горечью замечает она. — Или жажда наживы перевешивает здравый смысл. — Как это часто бывает, — соглашается Гай. — Римская практика приема варваров-федератов была палкой о двух концах. Иногда это действительно укрепляло империю, давая ей солдат и заселяя пустующие земли. Но когда это делалось без должного контроля, с нарушением обещаний и издевательствами над переселенцами, как сейчас замышляют Лупицин и Максим, это неизбежно вело к катастрофе. Они видят только сиюминутную выгоду и забывают о долгосрочных последствиях. Вожди готов, Фритигерн и Алавив, возвращаются к своим людям. Лицо Фритигерна мрачно. — Римляне согласились нас впустить, братья! — объявляет он, и толпа встречает его слова ропотом облегчения. — Но цена высока. Мы должны отдать им все наше оружие. И наши сыновья… сыновья знатных родов отправятся заложниками вглубь империи. — Без оружия? Как мы будем защищаться, если римляне нас обманут? — раздаются тревожные голоса. — У нас нет выбора, — твердо говорит Фритигерн. — За нами – гунны и смерть. Перед нами – Дунай и призрачная надежда на жизнь под властью Рима. Мы должны рискнуть. Экран показывает тяжелую переправу готов через Дунай. Солдаты отбирают оружие, часто грубо, с издевками. Затем – мрачные картины жизни готов на римской земле. Их держат в тесноте, в огороженных лагерях, под надзором римских солдат. — Какое унижение! — не выдерживает Лиэль. — Они пришли как просители, а с ними обращаются как с пленными! — И это только начало, — качает головой Гай. — Лупицин и его приспешники увидели в готах неиссякаемый источник наживы. Сцены голода. Римские чиновники продают готам собачье мясо и гнилое зерно по чудовищным ценам. Детей отбирают у родителей под предлогом распределения на прокорм, а на самом деле продают в рабство. Болезни косят ослабевших людей. — Негодяи! — восклицает Фритигерн, обращаясь к своим воинам, чьи лица исхудали и почернели от горя и голода. — Они обещали нам еду и землю! А вместо этого морят голодом, отбирают наших детей! Они смеются над нашей бедой! Сколько еще мы будем это терпеть?! Напряжение достигает предела. Лупицин, комит Фракии, ощущая растущее недовольство готов, решает действовать на опережение. Он приглашает Фритигерна и других знатных готских вождей на пир в свою резиденцию в Маркианополе, якобы для переговоров и распределения продовольствия. Внутри резиденции Лупицина. Зал ярко освещен, столы ломятся от яств, вино льется рекой. Римские офицеры и готские вожди сидят за одним столом, но атмосфера тяжелая, полная скрытого недоверия. Фритигерн почти не прикасается к еде, его глаза внимательно следят за каждым движением Лупицина. Небольшая личная охрана Фритигерна и других вождей, по настоянию римлян, оставлена снаружи, во дворе резиденции, под присмотром многочисленных римских солдат. — Пейте, благородные готы! — Лупицин поднимает свой кубок, его лицо лоснится от жира и вина. — За дружбу между Римом и вашим народом! За милость божественного Августа Валента! Фритигерн лишь слегка пригубливает вино. — Мы пришли говорить о хлебе для наших людей, комит, а не о вине для вождей, — холодно замечает он. — Наши женщины и дети голодают. Ваши обещания… — Всему свое время, гордый Фритигерн! — перебивает Лупицин с фальшивой улыбкой. — Сначала – уважение к императору, потом – дела. Внезапно снаружи, со двора, доносятся яростные крики, звон мечей, предсмертные хрипы. Фритигерн мгновенно вскакивает. Его рука ложится на рукоять кинжала, спрятанного под одеждой. — Что там происходит?! — его голос гремит, как раскат грома. Остальные готские вожди тоже вскакивают, их лица искажены яростью и тревогой. — Спокойно, спокойно, вожди! — лепечет Лупицин, его лицо бледнеет. — Это, должно быть, небольшая стычка… наши солдаты… — Твои солдаты нападают на мою охрану! — рычит Фритигерн, его глаза сверкают. — Это ловушка! Предательство! Один из готских вождей, не выдержав, бросается к двери, но его тут же пронзает копьем римский легионер, появившийся в дверном проеме. — Запереть двери! — командует один из римских офицеров. — Никому не выходить! — Вы хотели нашей смерти, римские псы! — кричит Фритигерн, выхватывая кинжал. — Но вы дорого заплатите за это! За мной, братья! Прорвемся! Завязывается короткая, яростная схватка прямо в пиршественном зале. Готы, вооруженные лишь кинжалами и яростью, отчаянно бьются против лучше вооруженных римлян. Фритигерн, могучий воин, прокладывает себе путь к выходу, его кинжал обагрен кровью. Лупицин, визжа от страха, прячется под столом. Нескольким готам, включая Фритигерна, удается вырваться из зала во двор, где уже идет бойня – римские солдаты добивают остатки готской охраны. — К нашим! К лагерю! — кричит Фритигерн, отбиваясь от нападающих. — Римляне напали на нас! Они хотели убить своих гостей! Поднимайте всех! Чудом вырвавшись из Маркианополя, окровавленный и разъяренный Фритигерн врывается в готский лагерь. — Восстание! — его голос разносится над тысячами измученных людей. — Римляне – лжецы и убийцы! Они заманили нас на пир, чтобы перерезать! Они морят нас голодом, продают наших детей! Довольно терпеть! За оружие, братья! Возьмем силой то, что нам обещали и не дали! Отомстим за наше унижение, за кровь наших братьев! Словно искра, упавшая в пороховую бочку, его слова взрывают толпу. Готы, многие из которых сумели припрятать оружие или теперь добывают его в бою, нападают на малочисленные и неподготовленные римские гарнизоны. К ним лавиной присоединяются другие готские отряды, сумевшие переправиться через Дунай, а также остготы, аланы, беглые рабы и угнетенные рудокопы из Фракии. Восстание, как пожар, охватывает всю провинцию. — Какая мощь! Какая ярость! — восторженно и в то же время с ужасом шепчет Лиэль. — Этот крик… это же вечный крик угнетенных! Это же Спартак, призывающий гладиаторов сбросить оковы и заставить Рим дрожать! Та же отчаянная решимость идти до конца! — Механизм всегда один и тот же, — подтверждает Гай, не отрывая взгляда от пылающих римских вилл. — Долгое накопление унижений, а затем одна последняя, осязаемая капля, которая переполняет чашу. Помнишь восстание на броненосце «Потёмкин»? — Конечно! — кивает Лиэль. — Когда матросов, доведенных до скотского состояния, попытались накормить червивым мясом! — Именно, — говорит Гай. — Червивое мясо. Последнее, предельное оскорбление, превратившее покорность в бунт. А чем Лупицин и его люди кормили готов? Продавали им мясо павших собак в обмен на их собственных детей, отдаваемых в рабство. Это даже хуже, чем червивое мясо. Это та же самая искра. — И вот результат, — Лиэль указывает на экран. — Вот и доигрались римские чиновники со своей жадностью и высокомерием. Из отчаявшихся просителей они сделали беспощадных врагов. — И теперь вся Фракия в огне, — мрачно заключает Гай. — А император Валент все еще далеко на Востоке… На экране машины времени дата: 9 августа 378 года. — Какой зной! — пробормотал один из римских центурионов, вытирая рукавом потный лоб. — Маршировать с самого рассвета в таком пекле... Горло пересохло, словно набито песком. И ради чего? Чтобы стоять тут и смотреть на их лагерь? — Не просто лагерь, — ответил ему другой, щерясь на холм. — Гляди, какая крепость из повозок. Хитрые варвары. Лиэль наклонилась ближе к экрану, ее глаза горели интересом. — Смотри, Гай! Это же вагенбург! Потрясающая тактическая находка! Они сцепляют повозки колесо к колесу, создавая передвижное укрепление. Отсюда они могут отстреливаться, как со стен крепости! Гай кивнул, его взгляд был прикован к фигуре в центре римского строя. — А вот и причина этой спешки. Император Валент. Он не захотел ждать подкреплений от своего племянника Грациана. Слава победы над готами не делится на двоих. Внутри императорского шатра, раскинутого прямо посреди поля, воздух был еще более спертым и тяжелым. — Божественный Август! — Голос полководца Виктора звучал настойчиво, но почтительно. — Воины измучены. Жажда сводит их с ума! Прикажи отступить и разбить лагерь. Завтра, отдохнувшие, вместе с силами Грациана, мы сотрем их в порошок! — Ждать?! — Валент вскочил, опрокинув кубок с вином. Багровая жидкость расползлась по карте, словно кровь. — Снова ждать, пока сопливый мальчишка придет меня поучать?! Никогда! Смотри, они шлют переговорщиков! Они уже дрожат от страха! Мы ударим немедленно, пока ужас не сковал их окончательно! В атаку! Раздался рев рогов. Тяжелые ряды легионеров, с трудом поднимая щиты, двинулись вверх по склону на штурм вагенбурга. — Вперед! За Рим и Августа! — кричал легат, ведя за собой первую когорту. — Держитесь, братья! — доносился гортанный клич из-за повозок. — Защитим наших жен и детей! С треском ломались копья, визжали стрелы, глухо стучали мечи о щиты. — Они прорываются! — выдохнула Лиэль, вцепившись в подлокотник. — Римский натиск слишком силен, готы не выдержат! И в этот момент земля содрогнулась. Низкий, нарастающий гул, словно приближающаяся гроза, заставил всех обернуться. На горизонте, с правого фланга, поднялось огромное, клубящееся облако пыли. — Что это? Землетрясение?! — вскрикнул молодой трибун, его лицо побелело. — Хуже! — прохрипел старый ветеран рядом с ним. — Это конница! Готская конница! Они вернулись! — Это и есть ловушка, — спокойно заметил Гай. — Большая часть их кавалерии была на фуражировке. — На сборе продовольствия и корма для лошадей, — быстро пояснила Лиэль, не отрывая взгляда от экрана. — Валент знал об этом, но не учел, что они вернутся так быстро. Переговоры были лишь уловкой, чтобы выиграть время. Лавина из тысяч готских и аланских всадников, сверкая сталью на солнце, обрушилась на измотанную римскую кавалерию. Удар был страшен. Римские всадники смешались, развернулись и в панике бросились бежать, подставляя под удар беззащитный фланг пехоты. — Ловушка! — взревел Виктор, отчаянно пытаясь развернуть легионы. — Их переговоры... они просто тянули время! Готские всадники врезались в тыл римских манипул, а пехота, воодушевленная их появлением, с яростным воем ринулась в контратаку из-за повозок. — Нас окружили! — закричал один из легионеров, тщетно пытаясь развернуться в плотной толпе. — Я не могу поднять щит! Мы как скот в загоне! Началась резня. Римляне, сдавленные со всех сторон, стали легкой мишенью. — К императору! Защищайте Августа! — командир телохранителей собрал вокруг Валента горстку людей, но было поздно. Свистнула стрела, и император, схватившись за лицо, рухнул на руки своих охранников. — В ту хижину! Быстрее! — крикнул один из них, и окровавленное тело потащили к ближайшему крестьянскому сараю. Но готы заметили суматоху. — Глядите! Они прячут там своего вождя! — проревел бородатый гот. — За мной! — Окружай! — подхватили десятки голосов. — Тащите солому! Подожжем их крысиное гнездо! Через мгновение сухой сарай, обложенный со всех сторон, вспыхнул, как гигантский факел. Изнутри донесся отчаянный, нечеловеческий крик, который быстро потонул в реве пламени и торжествующих воплях готов. — Они... сожгли его заживо, — прошептала Лиэль, ее лицо было белым как полотно. — Да, — подтвердил Гай. — Так сегодня, у Адрианополя, погиб император Рима. Вместе с ним пали тридцать пять трибунов и почти <math>\frac{2}{3}</math> всей Восточной армии. Это не поражение. Это уничтожение. На экране дымились руины сарая на фоне поля, сплошь усеянного телами в римских доспехах. В багровом небе уже кружили первые стервятники. — Миф о непобедимости легионов, — тихо произнесла Лиэль, не отрывая взгляда от страшной картины. — Он сгорел вместе с ним. Варвары не просто победили. Они казнили императора и уничтожили его армию. Они поняли, что могут. — Именно, — голос Гая был ровным, но в нем звучала тяжесть исторического приговора. — Психологический эффект был сокрушительным. А практический — фатальным. Дунайская граница перестала существовать. Путь в сердце Империи был открыт. С этого дня готы перестали просить. Они начали требовать. = 17 = Экран машины времени показывает 377 г. На экране — мощная крепость из обожженного кирпича где-то на границе Бактрии. — Какой контраст, — выдохнула Лиэль. — Пока на Дунае рушится римская граница, здесь, на восточных рубежах Персии, царят порядок и уверенность. — Шапур II почти семьдесят лет на троне, — заметил Гай. — Он давно понял, что угроза из степей не менее серьезна, чем римские легионы, и подготовился. На крепостной стене, в походных, но богато украшенных доспехах, стоял пожилой, но полный энергии Шапур II. Его острый взгляд следил за отрядом тяжелой конницы, возвращавшимся в ворота. Впереди, понурив головы, шли связанные пленники-кочевники. — Пыль на сапогах наших воинов, о Царь Царей, — это пыль их земель! — доложил военачальник-спахбед, подойдя к правителю. — Хиониты снова попробовали сталь наших клинков. Думаю, в этом году они нас больше не потревожат. Шапур II даже не повернул головы, его взгляд был прикован к пленным. — Голод заставит волка забыть о ранах, спахбед. Они вернутся. Их усмиряет не одна победа, а лишь вечный страх перед нашими стенами и остриями копий наших катафрактов. Помни, пока этот кулак на востоке крепок, мы можем не бояться удара в спину от Рима. Экран сместился, покинув пыльную границу ради прохлады дворцовых покоев где-то в сердце Эраншахра. Там, в присутствии высших вельмож, говорил верховный жрец, мобедан мобед. — Значит, вести правдивы! — воскликнул один из аристократов. — Их император-глупец погиб, а его армия рассеяна готами! Какая удача для Эраншахра! — Удача, дарованная нам Ахура Маздой, — поправил его мобед, сухо сжимая губы. — Но пусть радость от бедствий внешнего врага не застит нам глаза на врага внутреннего. — Ты вновь о христианах, святейший? — устало спросил вельможа. — Они тихи как мыши после уроков, что преподал им Царь Царей. — Тихи, но не смиренны! — Голос жреца налился силой. — Их тела здесь, но души их в Константинополе. Каждый гвоздь, вбитый в их церкви, — это гвоздь, который они хотели бы вбить в гроб нашей истинной веры. Они — язва, которую нужно прижигать огнем и молитвой! — Пока длань Шапура тверда, они не посмеют поднять головы, — примирительно сказал первый вельможа. — Но ты прав, следить за ними нужно неусыпно. Они — пятая колонна Рима, даже когда сам Рим валится на колени. — И внутри страны — железный порядок, опирающийся на единую веру, — задумчиво произнесла Лиэль. — Шапур видит в христианах угрозу стабильности государства. — Две империи. Два ответа на один и тот же вызов — вторжение варваров, — подвел итог Гай. — Рим выбрал высокомерие и быструю атаку. Шапур — методичную оборону и беспощадность. Результат налицо. На экране снова появился Шапур II. Он в одиночестве смотрел на заходящее солнце, и его тень длинной полосой легла на выжженную землю. — Он оставляет своему наследнику империю на пике могущества, — тихо сказал Гай. — С защищенными границами и подавленной оппозицией. Империю, готовую к будущему, в то время как ее вечный соперник погружается в хаос. = 18 = Дата на экране переключилась: Январь 379 г. Место действия — императорская резиденция в Сирмии. Воздух в тронном зале был спертым, тяжелым от запаха пота, несвежих масляных ламп и всепроникающего страха. По огромной карте, расстеленной на мраморном столе, расползлось темное пятно от пролитого вина, зловеще накрывая провинцию Фракия. — Они — саранча! Чума, ниспосланная разгневанным Богом! — Голос запыхавшегося курьера, чья дорожная накидка была покрыта слоем грязи и отчаяния, срывался на хрип. — Они перевалили через Гемские горы, Божественный Август! Разоряют все на своем пути! Рабы бегут к ним тысячами! Города горят, как погребальные костры! Молодой император Запада, Грациан, которому едва исполнилось двадцать, выглядел почти мальчиком на фоне массивного золотого трона. Он отвернулся от паникера и уставился на карту. — Мы не можем оставить Восток без Августа, — его голос звучал твердо, несмотря на молодость. — Готы бесчинствуют, персы могут воспользоваться нашей слабостью в любой момент. Мне нужен человек, которому я могу доверять. Полководец, способный собрать остатки наших легионов, набрать новых рекрутов и остановить этот кровавый поток. — Есть такой человек, Божественный Август, — выступил вперед один из его генералов, человек с обветренным лицом и шрамом над бровью. — Флавий Феодосий, сын казненного графа Феодосия. — Сын казненного? — говорит Лиэль, ее голос полон удивления. — Это же безумно рискованно. — Его отец был одним из лучших полководцев Валентиниана, — поясняет Гай. — Но пал жертвой придворных интриг после смерти императора. Самого Феодосия отправили в его родовые имения в Испании, по сути, в ссылку, чтобы уберечь от расправы. При дворе воцарилось молчание, нарушаемое лишь треском факелов. Идея казалась дерзкой, почти самоубийственной. — В ссылке он спас свою жизнь и нашу последнюю надежду! — отрезал Грациан, и в его голосе впервые зазвучал металл императорской власти. — Его отец научил его побеждать! Он знает, как пахнет кровь варвара! Он — солдат до мозга костей. И, что важнее всего, он — истинный христианин, верующий в Никейский символ, а не в арианскую ересь покойного Валента! — Арианство... Никейский символ... — Лиэль подалась вперед. — Я знаю, что это два враждующих лагеря христиан. Но в чем суть их ненависти? Из-за чего именно они готовы убивать друг друга? — Все началось с александрийского священника Ария, — начал Гай, его голос был ровным и четким. — Арианство — это его учение. Суть проста: Бог-Отец — абсолютный, вечный, несотворенный. А Сын, Христос, — Его первое и совершеннейшее творение. Величайшее во вселенной, но все же созданное, а значит, не равное Отцу. — Понимаю, — кивнула Лиэль. — Значит, для ариан Христос — это сотворенное существо, которому поклоняются наравне с Творцом. То, что наши мудрецы называют шитуф — приобщение, добавление чего-то к Единому Богу. Это уже не чистое единобожие, но грань между Создателем и созданием хотя бы сохраняется. — Верно. А Никейский символ — это ответ на учение Ария, — продолжил Гай. — Он был принят на Великом соборе в городе Никея. И он гласит прямо противоположное: Сын не сотворен, а «рожден, не сотворен, единосущен Отцу». То есть, он — тоже Бог, равный Ему во всем. — Значит, никейцы стирают эту грань окончательно, — заключила Лиэль. — Они не просто добавляют творение к поклонению, они объявляют творение самим Творцом. Какой поразительный выбор стоит перед империей... — И для них это был главный вопрос вселенной. И политики, — подтвердил Гай, глядя на решительное лицо Грациана. — Сейчас Грациан не просто выбирает генерала. Он выбирает, какая именно версия христианства отныне станет единственной истиной для всей мощи Римской империи. Это религиозная революция, облаченная в пурпур. Грациан повысил голос, обращаясь ко всему дрожащему от страха и интриг двору: — Именно такой человек нужен Риму сейчас! Доставить его ко мне! Экран показал лицо Феодосия — человека чуть за тридцать, с волевым, будто высеченным из камня, подбородком и тяжелым, пронзительным взглядом. Он стоял в простом одеянии землевладельца, когда ему поднесли пурпурную императорскую тогу. Он принимал ее не как дар, а как тяжелейшую ношу, как приговор. — Вот так, из пепла Адрианополя, рождается новая власть, — прошептала Лиэль. — Выбор от безысходности. Судьба империи в руках человека, чью семью эта же империя чуть не уничтожила. — Не просто власть, — поправил ее Гай, не отрывая взгляда от сурового лица нового императора. — Феодосий — это поворотный пункт. Да, он сильный полководец, который понадобится, чтобы залить пожар. Но что еще важнее — он ревностный, бескомпромиссный христианин. Его восшествие на престол изменит не только ход войны. Оно навсегда изменит саму душу Римской империи. = 19 = Дата на экране машины времени 3 октября 382 года. Пейзаж сменился на выжженную, унылую равнину где-то в Мезии. Горизонт все еще был испещрен черными остовами сожженных ферм, но в воздухе больше не пахло смертью. Вместо этого пахло дымом тысяч костров, над которыми варили еду, и холодной осенней землей. Два лагеря стояли друг напротив друга: один — ощетинившийся орлами римских штандартов, другой — хаотичный, шумный, полный повозок и рогатого скота. — Четыре года войны, — тихо сказала Лиэль. — Четыре года грабежей, сражений и выжженной земли. Феодосию не удалось их разбить. — И он это понял, — ответил Гай. — У него не было ни людей, ни денег, чтобы продолжать. Он делает то, что римляне ненавидели больше всего: он договаривается после поражения. Посреди поля, между двумя армиями, стоял шатер для переговоров. Внутри, за грубо сколоченным столом, сидел император Феодосий. Его лицо было изможденным, но решительным. Напротив него — группа готских вождей, бородатых, в шкурах и трофейных римских доспехах. Их предводитель, могучий воин с сединой в волосах, положил свой огромный меч на стол между собой и императором. — Итак, война окончена, — произнес Феодосий, и его голос был голосом человека, закрывающего кровоточащую рану. — Вы получите земли во Фракии. Вы получите зерно из наших амбаров. Вы станете федератами — союзниками Рима. — Федераты? — прошептала Лиэль. — Это ведь обычная практика? Римляне всегда нанимали варваров. — Не так, — возразил Гай. — Раньше федераты были отдельными отрядами, подчиненными римским офицерам. Их рассеивали, смешивали, полностью контролировали. Смотри, что происходит сейчас. — Мы будем вашими союзниками, император, — пророкотал готский вождь. — Наши мечи будут служить Риму. Но служить они будут под началом наших вождей. Мы будем жить по нашим законам. Мы останемся готским народом, но на римской земле. Один из римских генералов, стоявших за спиной Феодосия, сжал кулаки так, что побелели костяшки. — Народ в народе... — процедил он сквозь зубы. — Змея, которую мы пригреем на собственной груди. Феодосий поднял руку, призывая его к молчанию. — Вы получите землю и мир. Мы получим воинов для наших легионов. На этом условия исчерпаны. — Это радикальный шаг, — не скрывая изумления, сказала Лиэль. — Он позволяет целому вооруженному народу поселиться внутри границ. Со своими законами, со своими вождями... Это же государство в государстве! — У него нет выбора, — констатировал Гай. — Адрианополь выкосил армию Востока. Феодосий не может восполнить потери. Он не может победить готов, поэтому он их «покупает». Он затыкает дыру в границе самими готами. Это временное умиротворение, отчаянная попытка купить время. Готский вождь медленно кивнул, и его рука легла на рукоять меча на столе. — Мы согласны. Но пусть ваши чиновники помнят: мы больше не голодные беженцы на берегу Дуная. Обмануть нас во второй раз не получится. — Война закончилась, — повторила Лиэль, когда вожди вышли из шатра. — Но враг теперь не за воротами, а внутри. = 19 = 8a0vz0bd89nnkmdp1he18rofsalacdp 261617 261616 2025-06-23T09:58:08Z Alexsmail 1129 /* 19 */ ы 261617 wikitext text/x-wiki На экране дата — 284 год. Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги. — Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился. — Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса. Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира. — Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат. Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли. — Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности. Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат. — Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки! Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев. — Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа. — Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню. = 2 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани. — Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю! — Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов. — Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его. Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь. — Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи. — Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром. — И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти. — Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство. — В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж. — Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра? — Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм! — То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов. — Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж. — Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии. — Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии! — А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад. — И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда. — Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация. — А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости. — Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов. Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости. = 3 = На экране дата — 293 год. Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой. В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан. — Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать. — Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан. — Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один? — Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно. — И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль. — Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев. Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах. — Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех. — Как это работает? — спрашивает Лиэль. — Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана. — Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности. — И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон. — Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника. — Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу. Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов. — Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем? — Да, великий царь. Они разделили мир между собой. — Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга. — Он прав? — спрашивает Лиэль. — Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет… = 4 = На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье. Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня. — Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают! — Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай. — За Карры? Поражение Красса? — Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи. — Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III. — Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема. Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе. — Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир. — На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе. Римлянин разворачивает карту. — Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис. — Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей! — Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским. — Значит, Рим снова на коне? — На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша. = 5 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан? — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы. — А христиане? — А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль. — В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества. — И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль. — Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 6 = На экране дата — 303 год. Город Антиохия. Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение. — Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора! Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете. — Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть. Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции. — Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны. — У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам. — Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам. — Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри? — Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю. — А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. — Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены. — Значит, это не просто религиозный конфликт… — В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал. = 7 = На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии. Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. — Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим! — Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов. — Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин! — Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан. — Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию. — Он укрепляет власть шаха… — …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи. = 8 = На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени. — Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике. В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени. — Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели! Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ. — Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги. Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед. — Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты? — Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу. Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь. — Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа. Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит. — Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас! — Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры. — Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II. Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии. — А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны! — Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура! — Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы. — Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию. Дата меняется на 307 год. Италия. — Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой! На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии. — Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников! — Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает. Дата: 310 год. Массилия (Марсель). — Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже "убедили" покончить с собой. Какая жестокая ирония! На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно. — Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?! — В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан. — Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски! — Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет. = 9 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы. — Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь. — Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай. — И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль. На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты. — Это Персия, — поясняет Гай. — А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери. — Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай. Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам. — Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию! Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает. — Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя! Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят. — Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению! Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы. — Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу! — Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль. — И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай. — Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль. — А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай. — Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет! — И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай. — Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с "малой войны"? — предполагает Лиэль. — Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление. — Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль. — Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша. = 10 = Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций. — Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва. — Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории. Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам. — Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться! Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой. — Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены. Константин резко поворачивается к нему. — Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб! В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы. — Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение? В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света. Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета. — Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»… Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам. — Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу! Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой. — Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация? — Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. — …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом! Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится. — Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет! Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением. — Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее. — Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл. Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ. — «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта. Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени. — Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб! — Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия. — Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане? — Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства. — Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль. — Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт. — Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов. — Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу. = 11 = Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника. — Это уже не Максенций, — замечает Лиэль. — Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным. — Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль. — Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая. В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер. — Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу! Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов. — Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август! Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне. — Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены! Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия. — Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда. — Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль. — На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных. Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки. — Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна! — Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль. — Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. = 12 = Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье. — Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль. — Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий. Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним. — Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство! Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим. — Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня. Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются. Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима. — Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это? — Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью. В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить. — Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов. Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой. — Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь. Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками. — Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто "хранителем традиций", для них немыслима, — шепчет Лиэль. — Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай. Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом. — Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он. Другой советник, префект претория Востока, добавляет: — И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро? Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах. — Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками? Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено. — Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты. Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе: — И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это… Он брезгливо кивает на монету в руке императора. — И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра! Казначей вздыхает, глядя в пол. — Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли. — А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо? — Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта. — То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль. — Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны. — Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль. — Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей. — Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет. — Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства. — То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль. — Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток. — К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль. — И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша. — Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль. — А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока. = 13 = Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность. — Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины. — Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней! — Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше. — Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии. Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона. — Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам? Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед. — Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа. — Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя "Новым Израилем", духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен. — Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура. — Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… "пятая колонна", отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей! Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно. — Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве. Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову. — Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой. — О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко. Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии. — И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы. — Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций. Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно. — Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. = 14 = На экране машины времени 337 год. — Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена! — Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай. — А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль. — Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом. — Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая. — Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу. — Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль. — Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом. — Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию? — Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август. — Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте. — А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II. — Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль. — Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша. Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца. — Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении! Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким. — Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их "великий" император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия! Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников. — Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала! — Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах. Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами. — Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения! — Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово "хионит" вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия! Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем. — Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими! — Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман! Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел. — Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния… — И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот. — Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль. — К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке. Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого. — Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом. — Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году! — Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле? — Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль. — Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил. — Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина? — Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках! — Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель! — Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором. — И я слышала, его уже прозвали "Отступником"! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов! — Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец. — И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль. — Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов. Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий. — Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром! — Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой. На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров. — Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом! Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело. — Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения. — Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения. — Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу. — Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель. — Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в "Бородино" старый солдат говорит? Это же прямо об этом! Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая: <poem> — «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, Французу отдана? Ведь были ж схватки боевые, Да, говорят, еще какие! Недаром помнит вся Россия Про день Бородина! … Не будь на то господня воля, Не отдали б Москвы!» </poem> Она переводит дух. — Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку. — Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя. — Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле. На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов. — Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку! Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой. — Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды. Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки. — Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении! В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови. — Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся! — Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника. — Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни. Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью. — Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией! — Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто! Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти. — Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию. К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы. — Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом. — У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения. — Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна! — Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию, несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке. Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ. = 15 = Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана. — Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось? — Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания. — Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть? — Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения. Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов. — Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров! На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом. — Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением. — Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика? — И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел. — Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль. — Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке… — На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье. — Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература. — То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль. — В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле. — Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью. — На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию. — А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком. — Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории. Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями. = 16 = На экране машины времени дата: 375 год. Карта Северного Причерномонья. Обширные степи, по которым текут реки. Внезапно с востока, из-за Дона (Танаиса), появляется темное, быстро движущееся пятно, обозначающее новую, неведомую силу. — Что это за народ? — спрашивает Лиэль, всматриваясь в карту. — Они движутся так стремительно, словно степной пожар. — Это гунны, Лиэль, — голос Гая звучит серьезно. — Кочевники из глубин Азии. Свирепые, неукротимые, непревзойденные наездники и лучники. Их появление здесь, в Европе, знаменует начало новой эпохи – эпохи Великого переселения народов. Экран показывает короткие, жестокие зарисовки: низкорослые, кривоногие всадники с узкими глазами и лицами, изрезанными ритуальными шрамами, на своих косматых лошадях сметают все на своем пути. Аланы, а затем могущественное готское королевство остготов во главе со старым королем Германарихом, не выдерживают их натиска. Германарих покончил с собой, не в силах пережить позор поражения. Паника охватывает другие готские племена. — Ужас какой! — шепчет Лиэль. — Они как будто из другого мира! Неудивительно, что готы бегут от них без оглядки. Дата на экране меняется на 376 год. Берег Дуная. Огромные толпы людей – мужчины, женщины, дети, старики – сгрудились у самой воды. Это вестготы (тервинги). Их повозки, скудный скарб, испуганные лица. Через реку, на римском берегу, видны укрепления и патрули легионеров. К римскому командующему подплывает лодка с готскими вождями. Среди них выделяется высокий, решительный Фритигерн. — Вот они, изгнанники, — говорит Лиэль. — Вестготы. Спасаются от гуннов. И единственная их надежда – Римская империя. — Император Валент в это время далеко, в Антиохии, занят подготовкой к войне с Персией, — поясняет Гай. — Решение о судьбе этих десятков, а то и сотен тысяч человек, ложится на плечи местных командиров. Римский военный лагерь на берегу Дуная. Лупицин, комит Фракии, и другие римские чиновники и офицеры совещаются в просторном шатре. — Целый народ пришел к нашей границе! — восклицает один из трибунов, глядя на карту Дуная. — Они умоляют о защите, просят дать им землю в Мезии! Говорят, готовы служить в наших легионах! — Солдаты… — задумчиво произносит Лупицин, полный, с бегающими глазками чиновник. — Это хорошо. Империи всегда нужны рекруты. И земледельцы на пустующих землях тоже не помешают. Мы ведь и раньше так делали, не так ли? Принимали варваров, давали им статус федератов. Некоторые из них сейчас верно служат Риму. — Верно, комит, — поддакивает Максим, дукс пограничной провинции. — Тех же сарматов или франков на западе селили. Некоторые вполне прижились, поставляют нам воинов. Это может быть выгодно. — Но их слишком много! — возражает старый, опытный центурион по имени Сервий. — Одно дело – небольшой отряд или племя, которое можно расселить и контролировать. Другое – целый народ, да еще и в таком отчаянии. Помните, что было с карпами при Аврелиане? Их тоже приняли, а они потом не раз поднимали мятежи, пока их не разгромили и не рассеяли по всей империи. Да и даки, поселенные в Дакии Аврелиана, тоже не всегда были покорны. — А если не впустим? — вмешивается трибун, который говорил первым. — Они в отчаянии. Могут попытаться прорваться силой. Или, что еще хуже, гунны перейдут следом за ними, и тогда война придет прямо к нам на порог. Божественный Валент далеко, решение за нами. — Риски есть всегда, Сервий, — отмахивается Лупицин от предостережений центуриона. — Но и выгода очевидна. Можно разрешить, но на самых жестких условиях. Пусть сдадут все оружие. Пусть выдадут знатных юношей в заложники. Это их усмирит. И… на этом можно неплохо заработать. Провиант, переправа… Лупицин хитро улыбается Максиму. — Ты прав, Максим, — продолжает Лупицин. — Пусть переправляются. Но каждый меч, каждый щит – на наш склад. А за еду и кров заплатят втридорога. Мы окажем им имперскую милость, но не бесплатно. Лиэль, наблюдая за этим, поворачивается к Гаю. — Похоже, уроки прошлого их ничему не учат, — с горечью замечает она. — Или жажда наживы перевешивает здравый смысл. — Как это часто бывает, — соглашается Гай. — Римская практика приема варваров-федератов была палкой о двух концах. Иногда это действительно укрепляло империю, давая ей солдат и заселяя пустующие земли. Но когда это делалось без должного контроля, с нарушением обещаний и издевательствами над переселенцами, как сейчас замышляют Лупицин и Максим, это неизбежно вело к катастрофе. Они видят только сиюминутную выгоду и забывают о долгосрочных последствиях. Вожди готов, Фритигерн и Алавив, возвращаются к своим людям. Лицо Фритигерна мрачно. — Римляне согласились нас впустить, братья! — объявляет он, и толпа встречает его слова ропотом облегчения. — Но цена высока. Мы должны отдать им все наше оружие. И наши сыновья… сыновья знатных родов отправятся заложниками вглубь империи. — Без оружия? Как мы будем защищаться, если римляне нас обманут? — раздаются тревожные голоса. — У нас нет выбора, — твердо говорит Фритигерн. — За нами – гунны и смерть. Перед нами – Дунай и призрачная надежда на жизнь под властью Рима. Мы должны рискнуть. Экран показывает тяжелую переправу готов через Дунай. Солдаты отбирают оружие, часто грубо, с издевками. Затем – мрачные картины жизни готов на римской земле. Их держат в тесноте, в огороженных лагерях, под надзором римских солдат. — Какое унижение! — не выдерживает Лиэль. — Они пришли как просители, а с ними обращаются как с пленными! — И это только начало, — качает головой Гай. — Лупицин и его приспешники увидели в готах неиссякаемый источник наживы. Сцены голода. Римские чиновники продают готам собачье мясо и гнилое зерно по чудовищным ценам. Детей отбирают у родителей под предлогом распределения на прокорм, а на самом деле продают в рабство. Болезни косят ослабевших людей. — Негодяи! — восклицает Фритигерн, обращаясь к своим воинам, чьи лица исхудали и почернели от горя и голода. — Они обещали нам еду и землю! А вместо этого морят голодом, отбирают наших детей! Они смеются над нашей бедой! Сколько еще мы будем это терпеть?! Напряжение достигает предела. Лупицин, комит Фракии, ощущая растущее недовольство готов, решает действовать на опережение. Он приглашает Фритигерна и других знатных готских вождей на пир в свою резиденцию в Маркианополе, якобы для переговоров и распределения продовольствия. Внутри резиденции Лупицина. Зал ярко освещен, столы ломятся от яств, вино льется рекой. Римские офицеры и готские вожди сидят за одним столом, но атмосфера тяжелая, полная скрытого недоверия. Фритигерн почти не прикасается к еде, его глаза внимательно следят за каждым движением Лупицина. Небольшая личная охрана Фритигерна и других вождей, по настоянию римлян, оставлена снаружи, во дворе резиденции, под присмотром многочисленных римских солдат. — Пейте, благородные готы! — Лупицин поднимает свой кубок, его лицо лоснится от жира и вина. — За дружбу между Римом и вашим народом! За милость божественного Августа Валента! Фритигерн лишь слегка пригубливает вино. — Мы пришли говорить о хлебе для наших людей, комит, а не о вине для вождей, — холодно замечает он. — Наши женщины и дети голодают. Ваши обещания… — Всему свое время, гордый Фритигерн! — перебивает Лупицин с фальшивой улыбкой. — Сначала – уважение к императору, потом – дела. Внезапно снаружи, со двора, доносятся яростные крики, звон мечей, предсмертные хрипы. Фритигерн мгновенно вскакивает. Его рука ложится на рукоять кинжала, спрятанного под одеждой. — Что там происходит?! — его голос гремит, как раскат грома. Остальные готские вожди тоже вскакивают, их лица искажены яростью и тревогой. — Спокойно, спокойно, вожди! — лепечет Лупицин, его лицо бледнеет. — Это, должно быть, небольшая стычка… наши солдаты… — Твои солдаты нападают на мою охрану! — рычит Фритигерн, его глаза сверкают. — Это ловушка! Предательство! Один из готских вождей, не выдержав, бросается к двери, но его тут же пронзает копьем римский легионер, появившийся в дверном проеме. — Запереть двери! — командует один из римских офицеров. — Никому не выходить! — Вы хотели нашей смерти, римские псы! — кричит Фритигерн, выхватывая кинжал. — Но вы дорого заплатите за это! За мной, братья! Прорвемся! Завязывается короткая, яростная схватка прямо в пиршественном зале. Готы, вооруженные лишь кинжалами и яростью, отчаянно бьются против лучше вооруженных римлян. Фритигерн, могучий воин, прокладывает себе путь к выходу, его кинжал обагрен кровью. Лупицин, визжа от страха, прячется под столом. Нескольким готам, включая Фритигерна, удается вырваться из зала во двор, где уже идет бойня – римские солдаты добивают остатки готской охраны. — К нашим! К лагерю! — кричит Фритигерн, отбиваясь от нападающих. — Римляне напали на нас! Они хотели убить своих гостей! Поднимайте всех! Чудом вырвавшись из Маркианополя, окровавленный и разъяренный Фритигерн врывается в готский лагерь. — Восстание! — его голос разносится над тысячами измученных людей. — Римляне – лжецы и убийцы! Они заманили нас на пир, чтобы перерезать! Они морят нас голодом, продают наших детей! Довольно терпеть! За оружие, братья! Возьмем силой то, что нам обещали и не дали! Отомстим за наше унижение, за кровь наших братьев! Словно искра, упавшая в пороховую бочку, его слова взрывают толпу. Готы, многие из которых сумели припрятать оружие или теперь добывают его в бою, нападают на малочисленные и неподготовленные римские гарнизоны. К ним лавиной присоединяются другие готские отряды, сумевшие переправиться через Дунай, а также остготы, аланы, беглые рабы и угнетенные рудокопы из Фракии. Восстание, как пожар, охватывает всю провинцию. — Какая мощь! Какая ярость! — восторженно и в то же время с ужасом шепчет Лиэль. — Этот крик… это же вечный крик угнетенных! Это же Спартак, призывающий гладиаторов сбросить оковы и заставить Рим дрожать! Та же отчаянная решимость идти до конца! — Механизм всегда один и тот же, — подтверждает Гай, не отрывая взгляда от пылающих римских вилл. — Долгое накопление унижений, а затем одна последняя, осязаемая капля, которая переполняет чашу. Помнишь восстание на броненосце «Потёмкин»? — Конечно! — кивает Лиэль. — Когда матросов, доведенных до скотского состояния, попытались накормить червивым мясом! — Именно, — говорит Гай. — Червивое мясо. Последнее, предельное оскорбление, превратившее покорность в бунт. А чем Лупицин и его люди кормили готов? Продавали им мясо павших собак в обмен на их собственных детей, отдаваемых в рабство. Это даже хуже, чем червивое мясо. Это та же самая искра. — И вот результат, — Лиэль указывает на экран. — Вот и доигрались римские чиновники со своей жадностью и высокомерием. Из отчаявшихся просителей они сделали беспощадных врагов. — И теперь вся Фракия в огне, — мрачно заключает Гай. — А император Валент все еще далеко на Востоке… На экране машины времени дата: 9 августа 378 года. — Какой зной! — пробормотал один из римских центурионов, вытирая рукавом потный лоб. — Маршировать с самого рассвета в таком пекле... Горло пересохло, словно набито песком. И ради чего? Чтобы стоять тут и смотреть на их лагерь? — Не просто лагерь, — ответил ему другой, щерясь на холм. — Гляди, какая крепость из повозок. Хитрые варвары. Лиэль наклонилась ближе к экрану, ее глаза горели интересом. — Смотри, Гай! Это же вагенбург! Потрясающая тактическая находка! Они сцепляют повозки колесо к колесу, создавая передвижное укрепление. Отсюда они могут отстреливаться, как со стен крепости! Гай кивнул, его взгляд был прикован к фигуре в центре римского строя. — А вот и причина этой спешки. Император Валент. Он не захотел ждать подкреплений от своего племянника Грациана. Слава победы над готами не делится на двоих. Внутри императорского шатра, раскинутого прямо посреди поля, воздух был еще более спертым и тяжелым. — Божественный Август! — Голос полководца Виктора звучал настойчиво, но почтительно. — Воины измучены. Жажда сводит их с ума! Прикажи отступить и разбить лагерь. Завтра, отдохнувшие, вместе с силами Грациана, мы сотрем их в порошок! — Ждать?! — Валент вскочил, опрокинув кубок с вином. Багровая жидкость расползлась по карте, словно кровь. — Снова ждать, пока сопливый мальчишка придет меня поучать?! Никогда! Смотри, они шлют переговорщиков! Они уже дрожат от страха! Мы ударим немедленно, пока ужас не сковал их окончательно! В атаку! Раздался рев рогов. Тяжелые ряды легионеров, с трудом поднимая щиты, двинулись вверх по склону на штурм вагенбурга. — Вперед! За Рим и Августа! — кричал легат, ведя за собой первую когорту. — Держитесь, братья! — доносился гортанный клич из-за повозок. — Защитим наших жен и детей! С треском ломались копья, визжали стрелы, глухо стучали мечи о щиты. — Они прорываются! — выдохнула Лиэль, вцепившись в подлокотник. — Римский натиск слишком силен, готы не выдержат! И в этот момент земля содрогнулась. Низкий, нарастающий гул, словно приближающаяся гроза, заставил всех обернуться. На горизонте, с правого фланга, поднялось огромное, клубящееся облако пыли. — Что это? Землетрясение?! — вскрикнул молодой трибун, его лицо побелело. — Хуже! — прохрипел старый ветеран рядом с ним. — Это конница! Готская конница! Они вернулись! — Это и есть ловушка, — спокойно заметил Гай. — Большая часть их кавалерии была на фуражировке. — На сборе продовольствия и корма для лошадей, — быстро пояснила Лиэль, не отрывая взгляда от экрана. — Валент знал об этом, но не учел, что они вернутся так быстро. Переговоры были лишь уловкой, чтобы выиграть время. Лавина из тысяч готских и аланских всадников, сверкая сталью на солнце, обрушилась на измотанную римскую кавалерию. Удар был страшен. Римские всадники смешались, развернулись и в панике бросились бежать, подставляя под удар беззащитный фланг пехоты. — Ловушка! — взревел Виктор, отчаянно пытаясь развернуть легионы. — Их переговоры... они просто тянули время! Готские всадники врезались в тыл римских манипул, а пехота, воодушевленная их появлением, с яростным воем ринулась в контратаку из-за повозок. — Нас окружили! — закричал один из легионеров, тщетно пытаясь развернуться в плотной толпе. — Я не могу поднять щит! Мы как скот в загоне! Началась резня. Римляне, сдавленные со всех сторон, стали легкой мишенью. — К императору! Защищайте Августа! — командир телохранителей собрал вокруг Валента горстку людей, но было поздно. Свистнула стрела, и император, схватившись за лицо, рухнул на руки своих охранников. — В ту хижину! Быстрее! — крикнул один из них, и окровавленное тело потащили к ближайшему крестьянскому сараю. Но готы заметили суматоху. — Глядите! Они прячут там своего вождя! — проревел бородатый гот. — За мной! — Окружай! — подхватили десятки голосов. — Тащите солому! Подожжем их крысиное гнездо! Через мгновение сухой сарай, обложенный со всех сторон, вспыхнул, как гигантский факел. Изнутри донесся отчаянный, нечеловеческий крик, который быстро потонул в реве пламени и торжествующих воплях готов. — Они... сожгли его заживо, — прошептала Лиэль, ее лицо было белым как полотно. — Да, — подтвердил Гай. — Так сегодня, у Адрианополя, погиб император Рима. Вместе с ним пали тридцать пять трибунов и почти <math>\frac{2}{3}</math> всей Восточной армии. Это не поражение. Это уничтожение. На экране дымились руины сарая на фоне поля, сплошь усеянного телами в римских доспехах. В багровом небе уже кружили первые стервятники. — Миф о непобедимости легионов, — тихо произнесла Лиэль, не отрывая взгляда от страшной картины. — Он сгорел вместе с ним. Варвары не просто победили. Они казнили императора и уничтожили его армию. Они поняли, что могут. — Именно, — голос Гая был ровным, но в нем звучала тяжесть исторического приговора. — Психологический эффект был сокрушительным. А практический — фатальным. Дунайская граница перестала существовать. Путь в сердце Империи был открыт. С этого дня готы перестали просить. Они начали требовать. = 17 = Экран машины времени показывает 377 г. На экране — мощная крепость из обожженного кирпича где-то на границе Бактрии. — Какой контраст, — выдохнула Лиэль. — Пока на Дунае рушится римская граница, здесь, на восточных рубежах Персии, царят порядок и уверенность. — Шапур II почти семьдесят лет на троне, — заметил Гай. — Он давно понял, что угроза из степей не менее серьезна, чем римские легионы, и подготовился. На крепостной стене, в походных, но богато украшенных доспехах, стоял пожилой, но полный энергии Шапур II. Его острый взгляд следил за отрядом тяжелой конницы, возвращавшимся в ворота. Впереди, понурив головы, шли связанные пленники-кочевники. — Пыль на сапогах наших воинов, о Царь Царей, — это пыль их земель! — доложил военачальник-спахбед, подойдя к правителю. — Хиониты снова попробовали сталь наших клинков. Думаю, в этом году они нас больше не потревожат. Шапур II даже не повернул головы, его взгляд был прикован к пленным. — Голод заставит волка забыть о ранах, спахбед. Они вернутся. Их усмиряет не одна победа, а лишь вечный страх перед нашими стенами и остриями копий наших катафрактов. Помни, пока этот кулак на востоке крепок, мы можем не бояться удара в спину от Рима. Экран сместился, покинув пыльную границу ради прохлады дворцовых покоев где-то в сердце Эраншахра. Там, в присутствии высших вельмож, говорил верховный жрец, мобедан мобед. — Значит, вести правдивы! — воскликнул один из аристократов. — Их император-глупец погиб, а его армия рассеяна готами! Какая удача для Эраншахра! — Удача, дарованная нам Ахура Маздой, — поправил его мобед, сухо сжимая губы. — Но пусть радость от бедствий внешнего врага не застит нам глаза на врага внутреннего. — Ты вновь о христианах, святейший? — устало спросил вельможа. — Они тихи как мыши после уроков, что преподал им Царь Царей. — Тихи, но не смиренны! — Голос жреца налился силой. — Их тела здесь, но души их в Константинополе. Каждый гвоздь, вбитый в их церкви, — это гвоздь, который они хотели бы вбить в гроб нашей истинной веры. Они — язва, которую нужно прижигать огнем и молитвой! — Пока длань Шапура тверда, они не посмеют поднять головы, — примирительно сказал первый вельможа. — Но ты прав, следить за ними нужно неусыпно. Они — пятая колонна Рима, даже когда сам Рим валится на колени. — И внутри страны — железный порядок, опирающийся на единую веру, — задумчиво произнесла Лиэль. — Шапур видит в христианах угрозу стабильности государства. — Две империи. Два ответа на один и тот же вызов — вторжение варваров, — подвел итог Гай. — Рим выбрал высокомерие и быструю атаку. Шапур — методичную оборону и беспощадность. Результат налицо. На экране снова появился Шапур II. Он в одиночестве смотрел на заходящее солнце, и его тень длинной полосой легла на выжженную землю. — Он оставляет своему наследнику империю на пике могущества, — тихо сказал Гай. — С защищенными границами и подавленной оппозицией. Империю, готовую к будущему, в то время как ее вечный соперник погружается в хаос. = 18 = Дата на экране переключилась: Январь 379 г. Место действия — императорская резиденция в Сирмии. Воздух в тронном зале был спертым, тяжелым от запаха пота, несвежих масляных ламп и всепроникающего страха. По огромной карте, расстеленной на мраморном столе, расползлось темное пятно от пролитого вина, зловеще накрывая провинцию Фракия. — Они — саранча! Чума, ниспосланная разгневанным Богом! — Голос запыхавшегося курьера, чья дорожная накидка была покрыта слоем грязи и отчаяния, срывался на хрип. — Они перевалили через Гемские горы, Божественный Август! Разоряют все на своем пути! Рабы бегут к ним тысячами! Города горят, как погребальные костры! Молодой император Запада, Грациан, которому едва исполнилось двадцать, выглядел почти мальчиком на фоне массивного золотого трона. Он отвернулся от паникера и уставился на карту. — Мы не можем оставить Восток без Августа, — его голос звучал твердо, несмотря на молодость. — Готы бесчинствуют, персы могут воспользоваться нашей слабостью в любой момент. Мне нужен человек, которому я могу доверять. Полководец, способный собрать остатки наших легионов, набрать новых рекрутов и остановить этот кровавый поток. — Есть такой человек, Божественный Август, — выступил вперед один из его генералов, человек с обветренным лицом и шрамом над бровью. — Флавий Феодосий, сын казненного графа Феодосия. — Сын казненного? — говорит Лиэль, ее голос полон удивления. — Это же безумно рискованно. — Его отец был одним из лучших полководцев Валентиниана, — поясняет Гай. — Но пал жертвой придворных интриг после смерти императора. Самого Феодосия отправили в его родовые имения в Испании, по сути, в ссылку, чтобы уберечь от расправы. При дворе воцарилось молчание, нарушаемое лишь треском факелов. Идея казалась дерзкой, почти самоубийственной. — В ссылке он спас свою жизнь и нашу последнюю надежду! — отрезал Грациан, и в его голосе впервые зазвучал металл императорской власти. — Его отец научил его побеждать! Он знает, как пахнет кровь варвара! Он — солдат до мозга костей. И, что важнее всего, он — истинный христианин, верующий в Никейский символ, а не в арианскую ересь покойного Валента! — Арианство... Никейский символ... — Лиэль подалась вперед. — Я знаю, что это два враждующих лагеря христиан. Но в чем суть их ненависти? Из-за чего именно они готовы убивать друг друга? — Все началось с александрийского священника Ария, — начал Гай, его голос был ровным и четким. — Арианство — это его учение. Суть проста: Бог-Отец — абсолютный, вечный, несотворенный. А Сын, Христос, — Его первое и совершеннейшее творение. Величайшее во вселенной, но все же созданное, а значит, не равное Отцу. — Понимаю, — кивнула Лиэль. — Значит, для ариан Христос — это сотворенное существо, которому поклоняются наравне с Творцом. То, что наши мудрецы называют шитуф — приобщение, добавление чего-то к Единому Богу. Это уже не чистое единобожие, но грань между Создателем и созданием хотя бы сохраняется. — Верно. А Никейский символ — это ответ на учение Ария, — продолжил Гай. — Он был принят на Великом соборе в городе Никея. И он гласит прямо противоположное: Сын не сотворен, а «рожден, не сотворен, единосущен Отцу». То есть, он — тоже Бог, равный Ему во всем. — Значит, никейцы стирают эту грань окончательно, — заключила Лиэль. — Они не просто добавляют творение к поклонению, они объявляют творение самим Творцом. Какой поразительный выбор стоит перед империей... — И для них это был главный вопрос вселенной. И политики, — подтвердил Гай, глядя на решительное лицо Грациана. — Сейчас Грациан не просто выбирает генерала. Он выбирает, какая именно версия христианства отныне станет единственной истиной для всей мощи Римской империи. Это религиозная революция, облаченная в пурпур. Грациан повысил голос, обращаясь ко всему дрожащему от страха и интриг двору: — Именно такой человек нужен Риму сейчас! Доставить его ко мне! Экран показал лицо Феодосия — человека чуть за тридцать, с волевым, будто высеченным из камня, подбородком и тяжелым, пронзительным взглядом. Он стоял в простом одеянии землевладельца, когда ему поднесли пурпурную императорскую тогу. Он принимал ее не как дар, а как тяжелейшую ношу, как приговор. — Вот так, из пепла Адрианополя, рождается новая власть, — прошептала Лиэль. — Выбор от безысходности. Судьба империи в руках человека, чью семью эта же империя чуть не уничтожила. — Не просто власть, — поправил ее Гай, не отрывая взгляда от сурового лица нового императора. — Феодосий — это поворотный пункт. Да, он сильный полководец, который понадобится, чтобы залить пожар. Но что еще важнее — он ревностный, бескомпромиссный христианин. Его восшествие на престол изменит не только ход войны. Оно навсегда изменит саму душу Римской империи. = 19 = Дата на экране машины времени 3 октября 382 года. Пейзаж сменился на выжженную, унылую равнину где-то в Мезии. Горизонт все еще был испещрен черными остовами сожженных ферм, но в воздухе больше не пахло смертью. Вместо этого пахло дымом тысяч костров, над которыми варили еду, и холодной осенней землей. Два лагеря стояли друг напротив друга: один — ощетинившийся орлами римских штандартов, другой — хаотичный, шумный, полный повозок и рогатого скота. — Четыре года войны, — тихо сказала Лиэль. — Четыре года грабежей, сражений и выжженной земли. Феодосию не удалось их разбить. — И он это понял, — ответил Гай. — У него не было ни людей, ни денег, чтобы продолжать. Он делает то, что римляне ненавидели больше всего: он договаривается после поражения. Посреди поля, между двумя армиями, стоял шатер для переговоров. Внутри, за грубо сколоченным столом, сидел император Феодосий. Его лицо было изможденным, но решительным. Напротив него — группа готских вождей, бородатых, в шкурах и трофейных римских доспехах. Их предводитель, могучий воин с сединой в волосах, положил свой огромный меч на стол между собой и императором. — Итак, война окончена, — произнес Феодосий, и его голос был голосом человека, закрывающего кровоточащую рану. — Вы получите земли во Фракии. Вы получите зерно из наших амбаров. Вы станете федератами — союзниками Рима. — Федераты? — прошептала Лиэль. — Это ведь обычная практика? Римляне всегда нанимали варваров. — Не так, — возразил Гай. — Раньше федераты были отдельными отрядами, подчиненными римским офицерам. Их рассеивали, смешивали, полностью контролировали. Смотри, что происходит сейчас. — Мы будем вашими союзниками, император, — пророкотал готский вождь. — Наши мечи будут служить Риму. Но служить они будут под началом наших вождей. Мы будем жить по нашим законам. Мы останемся готским народом, но на римской земле. Один из римских генералов, стоявших за спиной Феодосия, сжал кулаки так, что побелели костяшки. — Народ в народе... — процедил он сквозь зубы. — Змея, которую мы пригреем на собственной груди. Феодосий поднял руку, призывая его к молчанию. — Вы получите землю и мир. Мы получим воинов для наших легионов. На этом условия исчерпаны. — Это радикальный шаг, — не скрывая изумления, сказала Лиэль. — Он позволяет целому вооруженному народу поселиться внутри границ. Со своими законами, со своими вождями... Это же государство в государстве! — У него нет выбора, — констатировал Гай. — Адрианополь выкосил армию Востока. Феодосий не может восполнить потери. Он не может победить готов, поэтому он их «покупает». Он затыкает дыру в границе самими готами. Это временное умиротворение, отчаянная попытка купить время. Готский вождь медленно кивнул, и его рука легла на рукоять меча на столе. — Мы согласны. Но пусть ваши чиновники помнят: мы больше не голодные беженцы на берегу Дуная. Обмануть нас во второй раз не получится. — Война закончилась, — повторила Лиэль, когда вожди вышли из шатра. — Но враг теперь не за воротами, а внутри. = 20 = На экране машины времени дата: 27 февраля 380 г. Место действия — императорский дворец в Фессалониках. В зале нет лязга оружия, но напряжение гуще, чем перед битвой. Феодосий, облаченный в пурпур, стоит перед столом, на котором лежит развернутый свиток пергамента. Рядом с ним — епископ Ахолий, его глаза горят фанатичным огнем, и несколько высших сановников. — Прочти его снова, — приказывает Феодосий. Епископ прокашливается и, торжествуя, зачитывает ключевые строки эдикта: — «Мы повелеваем, дабы все народы, нами управляемые, пребывали в той вере, которую передал римлянам божественный апостол Петр... То есть в вере, исповедуемой понтификом Дамасом Римским и епископом Петром Александрийским. Последователей сего учения мы повелеваем именовать христианами кафолическими». — «Кафолическими»… — задумчиво произносит Лиэль. — Но ведь эдикт издан на латыни, официальном языке Империи. Слово в оригинале — catholica. Эта же форма, «кафолическая», звучит так по-гречески. — Ты права. Оригинал на латыни, — подтверждает Гай. — Но мы видим мир через призму языка, который его описывал. В грекоязычной части империи, на Востоке, латинское 'catholica' произносили на свой манер — 'katholikos'. Именно эта, греческая форма, позже придет в славянские языки и в русский. А западноевропейский вариант, основанный на чистом латинском произношении, придет гораздо позже, совсем другим путем. — Забавно, — усмехнулась Лиэль. — Даже в одном этом слове уже виден будущий культурный разлом мира на греческий Восток и латинский Запад. — И чтобы скрепить этот мир, пока он не разломился, — продолжил Гай, — Феодосий ссылается на авторитет двух главных престолов — старого Рима и интеллектуального центра в Александрии. Это мощный политический ход. Он говорит: «Это не мое личное мнение. Это вера, хранимая главными церквями, а я — лишь ее вооруженный защитник». Епископ делает паузу, обводя присутствующих горящим взглядом, и продолжает, вкладывая в слова всю мощь приговора: — «Прочих же, безумных и неистовых, мы считаем несущими позор еретического учения. Их сборища не должны именоваться церквями. Их надлежит поразить, во-первых, Божьей карой, а во-вторых, нашей властью, которую мы приняли по небесному изволению!» Из группы сановников вперед выходит пожилой человек в тоге префекта. Его зовут Петроний, и он служит Риму уже сорок лет. Он говорит спокойно, но его слова весомы, как гранит. — Божественный Август, позволь мне говорить не как богослову, но как твоему слуге, ответственному за порядок в Империи. Этот эдикт прекрасен в своей вере, но он может стать огнем, который поглотит нас изнутри. Епископ Ахолий бросает на него гневный взгляд, но Феодосий жестом приказывает ему молчать. — Продолжай, Петроний, — говорит император. — В Константинополе, — так же спокойно продолжает префект, — большинство жителей и даже стража дворца — ариане. В нашей армии, которую мы с таким трудом собираем, служат тысячи готов, которые тоже ариане. Мы только что заключили с ними мир. Как они отнесутся к тому, что их вера объявлена «безумием»? Он делает небольшую паузу. — А что делать с остальными? С сирийскими купцами, которые молятся своему богу Ваалу? С солдатами-митраистами, чьи храмы есть в каждом лагере на Рейне и Дунае? С египетскими земледельцами, для которых разлив Нила все еще связан с волей Исиды и Сераписа? А иудеи? Их право на свою веру защищено законами еще со времен Божественного Юлия. Этот эдикт ставит их всех вне закона. Это не просто раскол. Это война против большинства твоих подданных. Епископ Ахолий больше не может сдерживаться. — Война?! — Его голос звенит от праведного гнева. — Истинная война — это война с грехом и ересью, что разъедает душу Империи! Не потому ли пал Валент у Адрианополя, что Бог отвернулся от него за его арианское нечестие? Терпимость — это не сила, префект, это слабость, которая навлекает на нас Божий гнев! Империю спасет не многообразие заблуждений, а единство в Истине! Феодосий слушал обоих, не меняясь в лице. Затем он медленно произнес, и каждое его слово падало в тишину, как камень. — Душа Империи должна быть очищена. Дебаты окончены. Я провозглашаю волю Бога. Печать! Слуга подносит раскаленный воск и печать. Раздается шипение. Документ скреплен. — Он объявил вне закона всех разом, — пораженно говорит Лиэль. — Ариан, последователей старых богов, гностиков, манихеев... Всех, кто не вписывается в узкие рамки этого нового «вселенского» определения. — Единое государство, единый император, единый Бог, — чеканит Гай. — Вот его логика. Он пытается сцементировать распадающуюся империю новой, универсальной идеологией. Ради этого он готов пожертвовать ее прошлым, ее традициями и ее разнообразием. Эпоха, когда можно было быть римлянином и молиться Юпитеру, Митре или Исиде, закончилась. Прямо сейчас. = 21 = 1ew87taaxw5x6j1pv8jw0dvwonrvi07 104 35049 261610 2025-06-22T15:06:32Z Heffalump1974 37550 Новая страница: «{{Рецепт |Изображение = Paprikahuhn.jpg |Категория = |Кухня = Венгерская кухня |Порций = |Время = |Сложность = |Энергетическая ценность = |Ингредиенты = мясо, паприка, лук, сметана }} '''Паприка́ш''' ({{lang-hu |paprikás}}) — венгерское блюдо: тушёное в сметане мясо...» 261610 wikitext text/x-wiki {{Рецепт |Изображение = Paprikahuhn.jpg |Категория = |Кухня = Венгерская кухня |Порций = |Время = |Сложность = |Энергетическая ценность = |Ингредиенты = мясо, паприка, лук, сметана }} '''Паприка́ш''' ({{lang-hu |paprikás}}) — венгерское блюдо: тушёное в сметане мясо с паприкой, луком и овощами. == Паприкаш 1<ref name="gundel1959" /> == ;Паприкаш из телятины, ягнятины или цыплят === Состав === * мясо: 1,5 кг (телятина, ягнятина, или 3 цыпленка по 750 г) * зелёная паприка: 3 шт * жир: 100 г жира * помидоры: 300 г * красная паприка: 30 г * лук репчатый: 300 г * сметана: 0,4 л (свежая, или сливки) * мука * чеснок: по вкусу * соль === Приготовление === # Мясо нарезать кубиками толщиной 3 см (цыплят разделать по суставам), лук измельчить. Помидоры нарезать кружочками. # Разогреть жир, слегка обжарить в нём лук, добавить красную паприку, также по желанию немного чесноку. # Добавить подготовленное мясо и обжарить всё на сильном огне, чтобы жидкость достаточно выкипела. # Добавить нарезанные помидоры и зелёную паприку. Завершить тушение на малом огне. * Залить сметаной, смешанной с мукой и ещё раз довести всё до кипения. Подавать с [[Рецепт:Клёцки|клёцками]] или [[Рецепт:Картофель отварной|отварным картофелем]]. == См. также == * [[Рецепт:Паприкаш из картофеля|паприкаш из картофеля]] * [[Рецепт:Гуляш|гуляш]] * [[Рецепт:Пёркёльт|пёркёльт]] * [[Рецепт:Токань|токань]] == Примечания == {{примечания|refs= <ref name="gundel1959">{{Книга |ответственный= Карой Гундель |заглавие = Венгерская кухня |часть = 69-71. Паприкаш из телятины, ягнятины или цыплят. |место = Будапешт |издательство = Корвина |год = 1959 |страницы = |страниц = }}</ref>}} == Ссылки == * {{Youtube|jpdCBmXd8Dk|Кухня по заявкам . Пёркёльт. Паприкаш . Илья Лазерсон|logo=1}}{{ref-ru}} ardgm2et6yrmy9kpje8h6bwdgk6tzp5