Викиучебник:Общий форум

<mediawiki xmlns="http://www.mediawiki.org/xml/export-0.11/" xmlns:xsi="http://www.w3.org/2001/XMLSchema-instance" xsi:schemaLocation="http://www.mediawiki.org/xml/export-0.11/ http://www.mediawiki.org/xml/export-0.11.xsd" version="0.11" xml:lang="ru">
  <siteinfo>
    <sitename>Викиучебник</sitename>
    <dbname>ruwikibooks</dbname>
    <base>https://ru.wikibooks.org/wiki/%D0%97%D0%B0%D0%B3%D0%BB%D0%B0%D0%B2%D0%BD%D0%B0%D1%8F_%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D1%86%D0%B0</base>
    <generator>MediaWiki 1.45.0-wmf.6</generator>
    <case>first-letter</case>
    <namespaces>
      <namespace key="-2" case="first-letter">Медиа</namespace>
      <namespace key="-1" case="first-letter">Служебная</namespace>
      <namespace key="0" case="first-letter" />
      <namespace key="1" case="first-letter">Обсуждение</namespace>
      <namespace key="2" case="first-letter">Участник</namespace>
      <namespace key="3" case="first-letter">Обсуждение участника</namespace>
      <namespace key="4" case="first-letter">Викиучебник</namespace>
      <namespace key="5" case="first-letter">Обсуждение Викиучебника</namespace>
      <namespace key="6" case="first-letter">Файл</namespace>
      <namespace key="7" case="first-letter">Обсуждение файла</namespace>
      <namespace key="8" case="first-letter">MediaWiki</namespace>
      <namespace key="9" case="first-letter">Обсуждение MediaWiki</namespace>
      <namespace key="10" case="first-letter">Шаблон</namespace>
      <namespace key="11" case="first-letter">Обсуждение шаблона</namespace>
      <namespace key="12" case="first-letter">Справка</namespace>
      <namespace key="13" case="first-letter">Обсуждение справки</namespace>
      <namespace key="14" case="first-letter">Категория</namespace>
      <namespace key="15" case="first-letter">Обсуждение категории</namespace>
      <namespace key="100" case="first-letter">Полка</namespace>
      <namespace key="101" case="first-letter">Обсуждение полки</namespace>
      <namespace key="102" case="first-letter">Импортировано</namespace>
      <namespace key="103" case="first-letter">Обсуждение импортированного</namespace>
      <namespace key="104" case="first-letter">Рецепт</namespace>
      <namespace key="105" case="first-letter">Обсуждение рецепта</namespace>
      <namespace key="106" case="first-letter">Задача</namespace>
      <namespace key="107" case="first-letter">Обсуждение задачи</namespace>
      <namespace key="710" case="first-letter">TimedText</namespace>
      <namespace key="711" case="first-letter">TimedText talk</namespace>
      <namespace key="828" case="first-letter">Модуль</namespace>
      <namespace key="829" case="first-letter">Обсуждение модуля</namespace>
    </namespaces>
  </siteinfo>
  <page>
    <title>Викиучебник:Общий форум</title>
    <ns>4</ns>
    <id>1253</id>
    <revision>
      <id>261631</id>
      <parentid>261533</parentid>
      <timestamp>2025-06-23T19:00:20Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Kylaix</username>
        <id>51782</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вандализм */ ответ участнику Erokhin ([[mw:c:Special:MyLanguage/User:JWBTH/CD|CD]])</comment>
      <origin>261631</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="23120" sha1="pr7k13zh6xcbyin2xythc2dbyxifl51" xml:space="preserve">{{Участник:Kylaixbot/ArchiveConfig
|archive = Викиучебник:Общий форум/Архив/%(year)d
|algo = old(30d)
|counter = 1
}}
{{Форум}}
{{Архив-П |2005-2007|2008|2009-2010|2011-2012|2013|2014|2015|2016|2018|2019|2020|2021|2022|2023|2024|2025}}
{{Актуально}}
== Вандализм ==
Признаюсь, слегка пропал, но решил заглянуть в правки как Викиучебника, так и Викиверситета и заметил резкое и страшное увеличение количества вандальных правок. Я иногда просто не успеваю их замечать. А в таких ситуациях я люблю применять ботов, но поиск вандализма ботов это уже верх технологии (я про ИИ), которая нам еще недоступна. Поэтому, возможно, стоило бы сделать бота, который искал бы правки и оповещал бы о них, только от новичков (вернее, я предлагаю сделать некий список из участников, которых мы знаем и понимаем что они не вандалы и бот на основании этого списка не будет предупреждать об этих правках. Ну и надо подумать как сделать нотификацию, потому что я это смутно представляю, хотя дискорд для этого мог бы подойти. &lt;span style=&quot;font-family:TimesNewRoman;&quot;&gt;[[Участник:Kylaix|'''''Kylain Aixter''''' ]] ([[Обсуждение участника:Kylaix|СО]]) &lt;/span&gt; 19:28, 17 июня 2025 (UTC)

:Коллега, я за вашу кандидатуру в качестве администратора Викиучебника проголосовал с авансом и надеждой, поверив на основании ваших предыдущих деклараций, что вы не будете ещё один администратор, который заходит раз в неделю, плюс вы сами подтвердили, своё желание мощно разгребать накопившиеся завалы, а также наличие технических познаний. [[Участник:Erokhin|Erokhin]] ([[Обсуждение участника:Erokhin|обсуждение]]) 12:02, 19 июня 2025 (UTC)
:: К сожалению, это обстоятельства&lt;br&gt;Как я написал на своей - я смогу быть действительно активным только после 1 августа, а пока что я могу лишь делать не слишком большие правки.
:: И да, от завалов я ни в коем случае не откажусь. &lt;span style=&quot;font-family:TimesNewRoman;&quot;&gt;[[Участник:Kylaix|'''''Kylain Aixter''''' ]] ([[Обсуждение участника:Kylaix|СО]]) &lt;/span&gt; 23:00, 19 июня 2025 (UTC)
:::Тогда зачем вам флаг администратора и далее? Для себя, для психологического комфорта получили этот флаг, побыли администратором, закрыли так сказать гештальт, в Дискорде поделились этим &quot;достижением&quot;, мы себе карму не испортили, что вас не заболотировали, а единогласно проголосовали, и вы уже сделали что смогли, а дальше уже не можете? [[Участник:Erokhin|Erokhin]] ([[Обсуждение участника:Erokhin|обсуждение]]) 04:14, 20 июня 2025 (UTC)
:::: Я же говорю - я смогу после 1 августа ориентировочно. К сожалению, нынешние обстоятельства меня вынуждают быть неактивным сейчас, но это временно. &lt;br&gt;Если считать многие технические проблемы Викиучебника моим гештальтом, то да - часть из них я действительно закрыл, хотя главный гештальт - заглавная страница у меня так и не закрыт: ее надо будет еще доработать. &lt;br&gt;Если честно, я не понимаю ваши упреки, учитывая, что с момента получения админ флага и так много сделал, особенно для автоматизации Викиучебника и ничего не мешает мне в августе-сентябре и до самого февраля возродить мой прежний темп (ну, я надеюсь, что там уже обстоятельства не помешают и что они вовсе будут отсутствовать). &lt;span style=&quot;font-family:TimesNewRoman;&quot;&gt;[[Участник:Kylaix|'''''Kylain Aixter''''' ]] ([[Обсуждение участника:Kylaix|СО]]) &lt;/span&gt; 19:00, 23 июня 2025 (UTC)

== &lt;span lang=&quot;en&quot; dir=&quot;ltr&quot;&gt;Vote on proposed modifications to the UCoC Enforcement Guidelines and U4C Charter&lt;/span&gt; ==

&lt;div lang=&quot;en&quot; dir=&quot;ltr&quot;&gt;
&lt;section begin=&quot;announcement-content&quot; /&gt;
The voting period for the revisions to the Universal Code of Conduct Enforcement Guidelines and U4C Charter closes on 1 May 2025 at 23:59 UTC ([https://zonestamp.toolforge.org/1746162000 find in your time zone]). [[m:Special:MyLanguage/Universal Code of Conduct/Annual review/2025/Voter information|Read the information on how to participate and read over the proposal before voting]] on the UCoC page on Meta-wiki.

The [[m:Special:MyLanguage/Universal Code of Conduct/Coordinating Committee|Universal Code of Conduct Coordinating Committee (U4C)]] is a global group dedicated to providing an equitable and consistent implementation of the UCoC. This annual review was planned and implemented by the U4C. For more information and the responsibilities of the U4C, you may [[m:Special:MyLanguage/Universal Code of Conduct/Coordinating Committee/Charter|review the U4C Charter]].

Please share this message with members of your community in your language, as appropriate, so they can participate as well.

In cooperation with the U4C -- &lt;section end=&quot;announcement-content&quot; /&gt;
&lt;/div&gt;

&lt;div lang=&quot;en&quot; dir=&quot;ltr&quot; class=&quot;mw-content-ltr&quot;&gt;
[[m:User:Keegan (WMF)|Keegan (WMF)]] ([[m:User talk:Keegan (WMF)|talk]]) 03:40, 29 апреля 2025 (UTC)&lt;/div&gt;
&lt;!-- Сообщение отправил Участник:Keegan (WMF)@metawiki, используя список на странице https://meta.wikimedia.org/w/index.php?title=Distribution_list/Global_message_delivery&amp;oldid=28618011 --&gt;

== We will be enabling the new Charts extension on your wiki soon! ==

''(Apologies for posting in English)''

Hi all! We have good news to share regarding the ongoing problem with graphs and charts affecting all wikis that use them.

As you probably know, the [[:mw:Special:MyLanguage/Extension:Graph|old Graph extension]] was disabled in 2023 [[listarchive:list/wikitech-l@lists.wikimedia.org/thread/EWL4AGBEZEDMNNFTM4FRD4MHOU3CVESO/|due to security reasons]]. We’ve worked in these two years to find a solution that could replace the old extension, and provide a safer and better solution to users who wanted to showcase graphs and charts in their articles. We therefore developed the [[:mw:Special:MyLanguage/Extension:Chart|Charts extension]], which will be replacing the old Graph extension and potentially also the [[:mw:Extension:EasyTimeline|EasyTimeline extension]].

After successfully deploying the extension on Italian, Swedish, and Hebrew Wikipedia, as well as on MediaWiki.org, as part of a pilot phase, we are now happy to announce that we are moving forward with the next phase of deployment, which will also include your wiki.

The deployment will happen in batches, and will start from '''May 6'''. Please, consult [[:mw:Special:MyLanguage/Extension:Chart/Project#Deployment Timeline|our page on MediaWiki.org]] to discover when the new Charts extension will be deployed on your wiki. You can also [[:mw:Special:MyLanguage/Extension:Chart|consult the documentation]] about the extension on MediaWiki.org.

If you have questions, need clarifications, or just want to express your opinion about it, please refer to the [[:mw:Special:MyLanguage/Extension_talk:Chart/Project|project’s talk page on Mediawiki.org]], or ping me directly under this thread. If you encounter issues using Charts once it gets enabled on your wiki, please report it on the [[:mw:Extension_talk:Chart/Project|talk page]] or at [[phab:tag/charts|Phabricator]].

Thank you in advance! -- [[User:Sannita (WMF)|User:Sannita (WMF)]] ([[User talk:Sannita (WMF)|talk]]) 15:08, 6 мая 2025 (UTC)
&lt;!-- Сообщение отправил Участник:Sannita (WMF)@metawiki, используя список на странице https://meta.wikimedia.org/w/index.php?title=User:Sannita_(WMF)/Mass_sending_test&amp;oldid=28663781 --&gt;

== Объявлен конкурс кандидатов в Координационный комитет по Универсальному кодексу поведения (ККУКП) ==

&lt;section begin=&quot;announcement-content&quot; /&gt;
Результаты голосования по Руководству по обеспечению соблюдения Универсального кодекса поведения и Уставу Координационного комитета по Универсальному кодексу поведения (ККУКП) [[m:Special:MyLanguage/Universal Code of Conduct/Annual review/2025#Results|доступно на Meta-wiki]].

Теперь вы можете [[m:Special:MyLanguage/Universal Code of Conduct/Coordinating Committee/Election/2025/Candidates|подать свою кандидатуру для работы в ККУКП]] до 29 мая 2025 года в 12:00 по Гринвичу. Информация о [[m:Special:MyLanguage/Universal Code of Conduct/Coordinating Committee/Election/2025|приемлемости, процессе и сроках находится на Мета-вики]]. Голосование по кандидатурам начнется 1 июня 2025 года и продлится две недели, завершившись 15 июня 2025 года в 12:00 по Гринвичу.

Если у вас есть какие-либо вопросы, вы можете задать их на [[m:Talk:Universal Code of Conduct/Coordinating Committee/Election/2025|страница обсуждения выборов]]. -- в сотрудничестве с ККУКП, &lt;/div&gt;&lt;section end=&quot;announcement-content&quot; /&gt;

&lt;bdi lang=&quot;en&quot; dir=&quot;ltr&quot;&gt;[[m:User:Keegan (WMF)|Keegan (WMF)]] ([[m:User_talk:Keegan (WMF)|обсуждение]])&lt;/bdi&gt; 22:06, 15 мая 2025 (UTC)
&lt;!-- Сообщение отправил Участник:Keegan (WMF)@metawiki, используя список на странице https://meta.wikimedia.org/w/index.php?title=Distribution_list/Global_message_delivery&amp;oldid=28618011 --&gt;

== RfC ongoing regarding Abstract Wikipedia (and your project) ==

&lt;div lang=&quot;en&quot; dir=&quot;ltr&quot; class=&quot;mw-content-ltr&quot;&gt;
''(Apologies for posting in English, if this is not your first language)''

Hello all! We opened a discussion on Meta about a very delicate issue for the development of [[:m:Special:MyLanguage/Abstract Wikipedia|Abstract Wikipedia]]: where to store the abstract content that will be developed through functions from Wikifunctions and data from Wikidata. Since some of the hypothesis involve your project, we wanted to hear your thoughts too. 

We want to make the decision process clear: we do not yet know which option we want to use, which is why we are consulting here. We will take the arguments from the Wikimedia communities into account, and we want to consult with the different communities and hear arguments that will help us with the decision. The decision will be made and communicated after the consultation period by the Foundation.

You can read the various hypothesis and have your say at [[:m:Abstract Wikipedia/Location of Abstract Content|Abstract Wikipedia/Location of Abstract Content]]. Thank you in advance! -- [[User:Sannita (WMF)|Sannita (WMF)]] ([[User talk:Sannita (WMF)|&lt;span class=&quot;signature-talk&quot;&gt;{{int:Talkpagelinktext}}&lt;/span&gt;]]) 15:26, 22 мая 2025 (UTC)
&lt;/div&gt;
&lt;!-- Сообщение отправил Участник:Sannita (WMF)@metawiki, используя список на странице https://meta.wikimedia.org/w/index.php?title=User:Sannita_(WMF)/Mass_sending_test&amp;oldid=28768453 --&gt;

== Отбор кандидатов в Совет попечителей Фонда Викимедиа на 2025 год и приём вопросов к кандидатам ==

&lt;section begin=&quot;announcement-content&quot; /&gt;
:''[[m:Special:MyLanguage/Wikimedia Foundation elections/2025/Announcement/Selection announcement|{{int:interlanguage-link-mul}}]] • [https://meta.wikimedia.org/w/index.php?title=Special:Translate&amp;group=page-{{urlencode:Wikimedia Foundation elections/2025/Announcement/Selection announcement}}&amp;language=&amp;action=page&amp;filter= {{int:please-translate}}]''

Дорогие друзья,

В этом году истекают сроки полномочий двух (2) попечителей Фонда Викимедиа, избранных сообществом и организациями Викимедиа [1]. Совет попечителей приглашает всё движение принять участие в процессе отбора и голосовании за кандидатов на эти места.

Избирательная комиссия будет координировать данный процесс при поддержке сотрудников Фонда [2]. Комитет по управлению, состоящий из попечителей, не участвующих в выборах 2025 года (Раджу Наризетти, Шани Эвенштейн Сигалов, Лоренцо Лоза, Кэти Коллинз, Виктория Доронина и Эсраа Аль Шафеи) [3], будет осуществлять надзор за процессом отбора от имени Совета и информировать его о ходе выборов. Более подробную информацию о ролях Избирательной комиссии, Совета попечителей и сотрудников можно найти здесь [4].

Основные запланированные даты:

* 22 мая – 5 июня: Объявление (данное сообщение) и период для вопросов [6]
* 17 июня – 1 июля 2025: Приём заявок от кандидатов
* Июль 2025: При необходимости — голосование организаций Викимедиа для сокращения списка, если число поданных заявок превысит 10 [5]
* Август 2025: Предвыборная кампания
* Август – сентябрь 2025: Двухнедельное голосование сообщества
* Октябрь – ноябрь 2025: Проверка биографических данных выбранных кандидатов
* Заседание Совета в декабре 2025: Вступление в должность новых членов Совета попечителей

Подробная информация о выборах 2025 года — включая детальный график этапов, процедуру выдвижения кандидатов, правила проведения предвыборных кампаний и критерии для избирателей — доступна на данной странице Мета [[m:Special:MyLanguage/Wikimedia_Foundation_elections/2025|[ссылка]]].

'''Приём вопросов'''

В каждом избирательном цикле у сообщества есть возможность предложить вопросы, на которые должны ответить кандидаты в попечители. Избирательная комиссия отбирает вопросы из списка, составленного сообществом. Кандидаты обязаны ответить на все обязательные вопросы в своей заявке, в противном случае их кандидатура будет отклонена. В этом году Избирательная комиссия отберёт 5 вопросов. Итоговые вопросы могут представлять собой объединение схожих или связанных вопросов, поступивших от сообщества [[m:Special:MyLanguage/Wikimedia_Foundation_elections/2025/Questions_for_candidates|[ссылка]]].

'''Добровольцы для выборов'''

Ещё один способ участия в выборах 2025 года — стать добровольцем выборов. Добровольцы выборов выступают связующим звеном между Избирательной комиссией и своим сообществом. Они помогают обеспечить представленность своего сообщества и мотивируют его к активному участию в голосовании. Подробная информация о программе и способах присоединения доступна на данной странице Мета [[m:Wikimedia_Foundation_elections/2025/Election_volunteers|[ссылка]]].

Спасибо!

[1] https://meta.wikimedia.org/wiki/Wikimedia_Foundation_elections/2022/Results

[2] https://foundation.wikimedia.org/wiki/Committee:Elections_Committee_Charter

[3] https://foundation.wikimedia.org/wiki/Resolution:Committee_Membership,_December_2024

[4] https://meta.wikimedia.org/wiki/Wikimedia_Foundation_elections_committee/Roles

[5] https://meta.wikimedia.org/wiki/Wikimedia_Foundation_elections/2025/FAQ

[6] https://meta.wikimedia.org/wiki/Wikimedia_Foundation_elections/2025/Questions_for_candidates

С уважением,

Виктория Доронина

Представитель Совета попечителей в Избирательном комитете

Комитет по управлению&lt;section end=&quot;announcement-content&quot; /&gt;

[[Участник:MediaWiki message delivery|MediaWiki message delivery]] ([[Обсуждение участника:MediaWiki message delivery|обсуждение]]) 03:07, 28 мая 2025 (UTC)
&lt;!-- Сообщение отправил Участник:RamzyM (WMF)@metawiki, используя список на странице https://meta.wikimedia.org/w/index.php?title=Distribution_list/Global_message_delivery&amp;oldid=28618011 --&gt;

== Vote now in the 2025 U4C Election ==

&lt;div lang=&quot;en&quot; dir=&quot;ltr&quot; class=&quot;mw-content-ltr&quot;&gt;
Apologies for writing in English.
{{Int:Please-translate}}

Eligible voters are asked to participate in the 2025 [[m:Special:MyLanguage/Universal_Code_of_Conduct/Coordinating_Committee|Universal Code of Conduct Coordinating Committee]] election. More information–including an eligibility check, voting process information, candidate information, and a link to the vote–are available on Meta at the [[m:Special:MyLanguage/Universal_Code_of_Conduct/Coordinating_Committee/Election/2025|2025 Election information page]]. The vote closes on 17 June 2025 at [https://zonestamp.toolforge.org/1750161600 12:00 UTC].

Please vote if your account is eligible. Results will be available by 1 July 2025. -- In cooperation with the U4C, [[m:User:Keegan (WMF)|Keegan (WMF)]] ([[m:User talk:Keegan (WMF)|talk]]) 23:00, 13 июня 2025 (UTC) &lt;/div&gt;
&lt;!-- Сообщение отправил Участник:Keegan (WMF)@metawiki, используя список на странице https://meta.wikimedia.org/w/index.php?title=Distribution_list/Global_message_delivery&amp;oldid=28848819 --&gt;

== &lt;span lang=&quot;en&quot; dir=&quot;ltr&quot;&gt;Wikimedia Foundation Board of Trustees 2025 - Call for Candidates&lt;/span&gt; ==

&lt;div lang=&quot;en&quot; dir=&quot;ltr&quot;&gt;
&lt;section begin=&quot;announcement-content&quot; /&gt;
:''&lt;div class=&quot;plainlinks&quot;&gt;[[m:Special:MyLanguage/Wikimedia Foundation elections/2025/Announcement/Call for candidates|{{int:interlanguage-link-mul}}]] • [https://meta.wikimedia.org/w/index.php?title=Special:Translate&amp;group=page-{{urlencode:Wikimedia Foundation elections/2025/Announcement/Call for candidates}}&amp;language=&amp;action=page&amp;filter= {{int:please-translate}}]&lt;/div&gt;
Hello all,

The [[m:Special:MyLanguage/Wikimedia Foundation elections/2025|call for candidates for the 2025 Wikimedia Foundation Board of Trustees selection is now open]] from June 17, 2025 – July 2, 2025 at 11:59 UTC [1]. The Board of Trustees oversees the Wikimedia Foundation's work, and each Trustee serves a three-year term [2]. This is a volunteer position.

This year, the Wikimedia community will vote in late August through September 2025 to fill two (2) seats on the Foundation Board. Could you – or someone you know – be a good fit to join the Wikimedia Foundation's Board of Trustees? [3]

Learn more about what it takes to stand for these leadership positions and how to submit your candidacy on [[m:Special:MyLanguage/Wikimedia Foundation elections/2025/Candidate application|this Meta-wiki page]] or encourage someone else to run in this year's election.

Best regards,

Abhishek Suryawanshi&lt;br /&gt;
Chair of the Elections Committee

On behalf of the Elections Committee and Governance Committee

[1] https://meta.wikimedia.org/wiki/Special:MyLanguage/Wikimedia_Foundation_elections/2025/Call_for_candidates

[2] https://foundation.wikimedia.org/wiki/Legal:Bylaws#(B)_Term.

[3] https://meta.wikimedia.org/wiki/Special:MyLanguage/Wikimedia_Foundation_elections/2025/Resources_for_candidates&lt;section end=&quot;announcement-content&quot; /&gt;
&lt;/div&gt;

[[Участник:MediaWiki message delivery|MediaWiki message delivery]] ([[Обсуждение участника:MediaWiki message delivery|обсуждение]]) 17:43, 17 июня 2025 (UTC)
&lt;!-- Сообщение отправил Участник:RamzyM (WMF)@metawiki, используя список на странице https://meta.wikimedia.org/w/index.php?title=Distribution_list/Global_message_delivery&amp;oldid=28866958 --&gt;</text>
      <sha1>pr7k13zh6xcbyin2xythc2dbyxifl51</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик</title>
    <ns>2</ns>
    <id>32899</id>
    <revision>
      <id>261632</id>
      <parentid>261589</parentid>
      <timestamp>2025-06-24T07:58:15Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>ы</comment>
      <origin>261632</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="162425" sha1="fls3q6tzyrmd5j5s9oao0zfuq1rx1nv" xml:space="preserve">Проблема: преодоление светового барьера.

Центр внимания конец от уровнений Максвелла до синтеза квантовой механики с теорией относительности в чёрных дырах. XIX-XX в.

История От смерти Александра Македонского (война диадохов) до поражение в восстании Бар Кохбы и начала Изгнания. (-323 до 135 гг.)

Томас Кун: Структура научных революций


Гай и Лиэль

Эйтан и Сара


Гай - любитель общей истории. Любит пощеголять знанием исторических фактов и закономерностей, относительно немногословен. 

Лиэль - любитель истории, в частности истории науки, всегда говорит много.

Эйтан - любитель научной теории и философии, говорит много. 

Сара, всегда стремившаяся к практическому применению научных теорий, говорит необходимый минимум, чтобы донести свои мысли. 

''Исправь ошибки. Пиши без 1-2-3, как связный текст. Не используй LaTeX. Используй тире как начала реплики в диалоге.''

&lt;strike&gt;
''Эйтан - любитель научной теории и философии, говорит много. ''
''Сара, всегда стремившаяся к практическому применению научных теорий, говорит необходимый минимум, чтобы донести свои мысли. ''
''Гай - любитель общей истории. Любит пощеголять знанием исторических фактов и закономерностей, относительно немногословен. ''
''Лиэль - любитель истории, в частности истории науки, всегда говорит много.''


''Гай - любитель общей истории. Любит пощеголять знанием исторических фактов и закономерностей, относительно немногословен. Лиэль - любитель истории, в частности истории науки, всегда говорит много. Они главные георои. У них есть экран машины времени с помощью которого они могут наблюдать за прошлым.''
''Исправь ошибки. Пиши без 1-2-3, как связный текст. Не используй LaTeX. Используй тире как начала реплики в диалоге.''

''Эйтан - любитель научной теории и философии, говорит много. Сара, всегда стремившаяся к практическому применению научных теорий, говорит необходимый минимум, чтобы донести свои мысли. Они главные георои. У них есть экран машины времени с помощью которого они могут наблюдать за прошлым.''
''Исправь ошибки. Пиши без 1-2-3, как связный текст. Не используй LaTeX. Используй тире как начала реплики в диалоге.''
&lt;/strike&gt; 

Эйтан - любитель научной теории и философии, говорит много. Сара, всегда стремившаяся к практическому применению научных теорий, говорит необходимый минимум, чтобы донести свои мысли. Они главные герои. У них есть экран машины времени, через который они смотрят, что было в прошлом.
Перепиши как диалог людей в прошлом за которыми смотрят главные герои. Замени как можно больше текста от автора на реплики главных и исторических героев. Они должны говорить о том, что происходит. Не опускай никаких деталей, максимум оставляй как текст автора. Добавь много красочных деталей. Они НЕ ГОВОРЯТ об уроках истории или о том, что будет. Исправь ошибки. Пиши без 1-2-3, как связный текст. При использовании LaTeX добавляй тэги &amp;lt;math&gt;. Используй тире как начала реплики в диалоге.

Эйтан - любитель научной теории и философии, говорит много. Сара, всегда стремившаяся к практическому применению научных теорий, говорит необходимый минимум, чтобы донести свои мысли. Они главные герои. У них есть экран машины времени, через который они смотрят, что было в прошлом.
Перепиши как диалог людей в прошлом за которыми смотрят главные герои. Замени как можно больше текста от автора на реплики главных и исторических героев. Они должны говорить о том, что происходит. Не опускай никаких деталей, максимум оставляй как текст автора. Добавь много красочных деталей. Они НЕ ГОВОРЯТ об уроках истории или о том, что будет. Исправь ошибки. Пиши без 1-2-3, как связный текст. При использовании LaTeX добавляй тэги &amp;lt;math&gt;. Используй тире как начала реплики в диалоге.
&lt;/strike&gt; 


=== история ===

Гай — знаток общей истории, любит щеголять фактами и закономерностями, но говорит мало. Лиэль увлекается историей науки, говорит много и с энтузиазмом. Они — главные герои, обладающие экраном машины времени, позволяющим наблюдать за событиями прошлого.

Перепиши исходный текст, превратив его в живой диалог между историческими персонажами, присутствующими в прошлом. Главные герои, Гай и Лиэль, изредка вставляют свои реплики, оставаясь неслышными для остальных участников сцены. Замени как можно больше авторского описания на реплики персонажей, чтобы все детали оригинального текста — атмосфера, визуальные и звуковые образы, мелкие нюансы — были сохранены и усилены яркими, красочными репликами.

Требования:

* Пиши текст как связное повествование, избегая пунктов (1-2-3) и заголовков.
* Каждое высказывание героя начинается с тире и пишется с новой строки.
* После каждого абзаца отсавляй пустую строку.
* Следи за форматом дилаогов.
* Используй живой, динамичный диалог, в котором участники обсуждают происходящее в реальном времени, не затрагивая уроки истории или прогнозы будущего.
* Лиэль и Гай могут говорить нормально. Их никто не видит и не слыши.
* При использовании LaTeX для математических формул обрамляй их тегами &amp;lt;math&gt; и &amp;lt;/math&gt;.
* Исправь все ошибки исходного текста, сохрани максимум деталей и атмосферность описаний.

=== наука ===

Эйтан — любитель научной теории и философии, изъясняется пространно и эмоционально. Сара — практичная, всегда применяющая научные теории на практике, говорит только необходимое, чтобы передать суть своих мыслей. Они — главные герои, обладающие экраном машины времени, позволяющим наблюдать за событиями прошлого.

Перепиши исходный текст, превратив его в живой диалог между историческими персонажами, присутствующими в прошлом. Главные герои, Сара и Эйтан, изредка вставляют свои реплики, оставаясь неслышными для остальных участников сцены. Замени как можно больше авторского описания на реплики персонажей, чтобы все детали оригинального текста — атмосфера, визуальные и звуковые образы, мелкие нюансы — были сохранены и усилены яркими, красочными репликами.

Требования:

* Пиши текст как связное повествование, избегая пунктов (1-2-3) и заголовков.
* Каждое высказывание героя начинается с тире и пишется с новой строки.
* После каждого абзаца отсавляй пустую строку.
* Следи за форматом дилаогов.
* Используй живой, динамичный диалог, в котором участники обсуждают происходящее в реальном времени, не затрагивая уроки истории или прогнозы будущего.
* Эйтан и Сара могут говорить нормально. Их никто не видит и не слыши.
* При использовании LaTeX для математических формул обрамляй их тегами &amp;lt;math&gt; и &amp;lt;/math&gt;.
* Исправь все ошибки исходного текста, сохрани максимум деталей и атмосферность описаний.


=== **** ===
Нить 1: от смерти Александра Македонского до восстания Бар Кохбы

Нить 2: от принципа относительности Галилея до пространства Минковского и Гильбертового пространства.


=== **** ===
«Ибо вот, Я творю новое небо и новую землю; и прежние уже не будут вспоминаемы и не придут на сердце.»  Исаия 65:17:


'''1. Введение. Классический период с 7-й век до н. э. до Смерть Александра Великого (323 до н. э.). Далее эллинистический период.''' 

Становление полисной системы в Греции (7-й век до н. э.)

Развитие гражданских прав и обязанностей в греческих полисах (7-й век до н. э.)

Расширение рабовладельческих отношений в греческих обществах (7-й век до н. э.)

Реформы Клисфена в Афинах (около 508 до н. э.) Клисфен проводит демократические реформы, разделяя граждан на демы и усиливая роль Народного собрания.

Олимпийские игры и культурное единство греков (600–500 до н. э.) Олимпийские игры продолжают укреплять культурное и религиозное единство греков.

Падение этрусской монархии и основание Римской республики (509 до н. э.)


516 до н.э. - Завершение строительства Второго Храма в Иерусалиме.

511 до н.э. - Укрепление стен Иерусалима.

508 до н.э. - Установление системы сбора десятины для поддержки Храма.

502 до н.э. - Восстановление системы образования и обучения

500 до н.э. - Установление регулярных собраний иудейского народа.


Ионийское восстание против Персидской империи (499–493 до н. э.) Греческие города в Малой Азии восстают против персидского владычества, что ведет к началу греко-персидских войн.

Заключение первой Греко-Персидской войны (492–490 до н. э.) Победа афинян в битве при Марафоне (490 до н. э.), завершение первой греко-персидской войны.

Первый Афинский морской союз был основан в 478 году до нашей эры, после окончания греко-персидских войн. Этот союз, также известный как Делосский сою

Пелопоннесской войне (431-404 годы до н.э.) / Пелопоннесский союз

Произведения Фукидида: &quot;История Пелопоннесской войны&quot; (около 411 до н. э.) Фукидид завершает свою работу по истории Пелопоннесской войны, предлагая аналитический подход к историческим событиям. 

Восстание плебеев и создание должности народного трибуна в Риме (около 409 до н. э.)

Второй Афинский морской союз был основан в 378 году до нашей эры.

Смерть Филиппа II и восшествие на трон Александра Великого (336 до н. э.)

Смерть Александра Великого (323 до н. э.) 


'''2. Гай и Лиэль; Эйтан и Сара - представление главных героев, они работники института ИИИТ и знают об экране. Они обсуждают &quot;Структуру научных революций&quot; Томаса Куна'''

'''3. Заседание правительства. Постановка задачи: преодоление светового барьера.'''

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Заседание правительства. Постановка задачи]]

'''4. Беседы с премьером Йоси. Рассказ про засекреченную часть отчёта.'''

'''5. Святая святых. Нет ответа.'''

'''6. Разделение: Эйтан и Сара = история, Гай и Лиэль = физика'''

'''7. Элинистический период'''


Первый раздел империи Александра между диадохами (323 до н. э.)

Войны диадохов (322–281 до н. э.)

Основание династии Птолемеев в Египте (305 до н. э.)

Основание Селевкидской империи (312 до н. э.)

Битва при Ипсе произошла в 301 году до н.э. и была одной из ключевых сражений в войнах диадохов. Это сражение привело к окончательному разделу империи Александра Македонского между диадохами.

Иудея находилась под контролем Птолемеев с 301 года до н.э. (после битвы при Ипсе) до 200 года до н.э.

Иудея перешла под контроль Селевкидов после битвы при Паньясе в 200 году до н.э.

Битва при Паньясе (также известная как битва при Баньясе) произошла в 200 году до н.э. В этой битве Селевкидская империя под командованием Антиоха III Великого победила армию Птолемеев, что привело к установлению контроля Селевкидов над Иудеей.


Расцвет астрономии в Вавилоне (ок. 300 до н.э.) Вавилонские астрономы делали важные наблюдения. Влияние на последующие астрономические исследования.

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Расцвет астрономии в Вавилоне]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Расцвет астрономии в Вавилоне]]

Евдокса теория гомоцентрических сфер, предложенная Евдоксом Книдским и позже расширенная Аристотелем. 
Евдокс Книдский (ок. 408 – ок. 355 до н.э.)  Евдокс был выдающимся математиком и астрономом. Он разработал теорию гомоцентрических сфер для объяснения движения планет и внёс значительный вклад в развитие интегрального исчисления. Его работы по математике и астрономии оказали значительное влияние на последующие поколения учёных.
Птолемей - Астроном и географ, автор &quot;Альмагеста&quot; и &quot;Географии&quot;. 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Теория гомоцентрических сфер Евдокса]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Теория гомоцентрических сфер Евдокса]] 


[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Гиппарх]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Гиппарх]] 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Альмагест_Птолемея]] 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Альмагест_Птолемея]] 

Деммокрит (к. 460 до н. э., ок. 370 до н. э.) — древнегреческий философ, один из основателей атомистики и материалистической философии. 

Эпикур (ок. 341–270 до н.э.)  внес вклад в атомистическую теорию, утверждая, что вселенная состоит из атомов и пустоты. 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Эпикур]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Эпикур]] 

Эвклид ок. 300 до н.э. - Эвклид, известный как &quot;отец геометрии&quot;, написал &quot;Начала&quot; (Elements), фундаментальный труд по геометрии, который использовался в течение многих веков. Его работы систематизировали знания по геометрии и стали основой для дальнейших математических исследований. Три геометрии. Формула Герона. 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Пифагор]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Пифагор]] 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/метод исчерпаний]] 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./метод исчерпаний]] 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Евклид]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Евклид2]]  

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Евклид3]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Евклид]] 

Начало Второй Пунической войны (218 до н.э.) Конфликт между Римом и Карфагеном. Ганнибал пересек Альпы и вторгся в Италию. В 1800 году Наполеон Бонапарт, уже ставший первым консулом Франции, осуществил свой знаменитый переход через Альпы, чтобы нанести удар по австрийской армии в Италии. Он пересек перевал Сен-Бернар с целью внезапного нападения на австрийские войска и 14 июня 1800 года одержал победу в битве при Маренго. Этот переход стал символом решимости и тактической гениальности Наполеона. В 1799 году, во время Войны второй коалиции (1798–1802) против революционной Франции, Кутузов возглавил русский корпус, который участвовал в итальянской кампании под общим командованием фельдмаршала Александра Суворова. Осенью 1799 года русско-австрийские войска под командованием Суворова совершили знаменитый переход через Альпы, чтобы уйти из окружения французских войск и избежать поражения. Кутузов, будучи подчиненным командующим, сыграл важную роль в этом переходе. Однако, в отличие от Ганнибала и Наполеона, этот переход не был неожиданным для противника и был скорее вынужденной мерой, нежели стратегическим маневром для нападения. 

Битва при Требии (218 до н.э.) Сражение между римлянами и карфагенянами во Второй Пунической войне. Ганнибал одержал победу над римлянами.

Битва при Тразименском озере (217 до н.э.) Сражение между римлянами и карфагенянами во Второй Пунической войне. Ганнибал одержал крупную победу над римлянами.

!!!Битва при Каннах (216 до н.э.)!!! Сражение между римлянами и карфагенянами во Второй Пунической войне. Ганнибал одержал одну из самых известных побед в истории.

Битва при Иберии (215-206 до н.э.) Римляне под командованием Публия и Гнея Сципионов сражались с карфагенянами в Испании. Римляне постепенно вытеснили карфагенян из Испании.

Битва при Заме (202 до н.э.) Решающее сражение Второй Пунической войны. Сципион Африканский одержал победу над Ганнибалом.

Конец Второй Пунической войны (201 до н.э.) Подписание мирного договора между Римом и Карфагеном. Карфаген потерял свои заморские территории и флот.


Около &lt;math&gt;200&lt;/math&gt; г. до н.э. Антиох III Великий, правитель империи Селевкидов, укрепил свой контроль над Иудеей, отвоевав её у Птолемеев. Стремясь закрепить свою власть и завоевать лояльность еврейского населения, Антиох III проводил политику интеграции Иудеи в свою империю. Он подтвердил автономию еврейского самоуправления, сохранив роль первосвященника как главы общины, и позволил евреям сохранить традиционные институты. Чтобы восстановить экономику, он освободил Иерусалим от налогов на три года и содействовал ремонту Иерусалимского Храма, что укрепило доверие еврейской знати и духовенства. Благодаря этим мерам Антиох III пользовался популярностью.

Однако после его смерти в &lt;math&gt;187&lt;/math&gt; году до н. э. политика Селевкидов изменилась. Его преемник Селевк IV (&lt;math&gt;187&lt;/math&gt;–&lt;math&gt;175&lt;/math&gt; годы до н. э.), столкнувшись с необходимостью выплачивать контрибуцию Риму, увеличил налоговое давление на Иудею. Селевкиды также начали активно вмешиваться в назначение первосвященников – для евреев это было не просто политикой, а посягательством на священный религиозный институт, что подрывало традиционные основы власти. Одновременно усилилось стремление распространить греческую культуру (эллинизация). Это привело не только к конфликту с Селевкидами, но и к глубокому расколу внутри самого еврейского общества: возникло противостояние между эллинистически настроенной частью аристократии и духовенства, готовой принять греческие обычаи ради выгоды и интеграции в империю, и традиционалистами, стоявшими за сохранение Закона Моисеева и религиозной идентичности. Борьба за пост первосвященника стала проявлением этого внутреннего конфликта, превратившись в объект политических интриг и даже подкупа, чем умело пользовались Селевкиды.

При Антиохе IV Епифане (&lt;math&gt;175&lt;/math&gt;–&lt;math&gt;164&lt;/math&gt; гг. до н.э.) эта политика эллинизации приобрела радикальный и насильственный характер. В &lt;math&gt;175&lt;/math&gt; г. до н.э. он сместил законного первосвященника Онию III и назначил его брата Ясона, активного сторонника эллинизации, который купил эту должность и с разрешения царя построил гимнасий в Иерусалиме. Позже Ясон был смещен Менелаем (не из священнического рода), который предложил царю еще большую взятку и проводил еще более радикальную проэллинистическую политику. Антиох IV запретил иудаизм как религию, ввел эллинистические культы и обычаи. В &lt;math&gt;168&lt;/math&gt; г. до н.э., после волнений в Иерусалиме (связанных в том числе с борьбой между Ясоном и Менелаем), Антиох IV жестоко подавил их и разграбил Иерусалимский Храм. В &lt;math&gt;167&lt;/math&gt; г. до н.э. он ввел полный запрет на иудейские обряды (обрезание, соблюдение Шаббата) и праздники, осквернил Храм, установив там алтарь Зевсу Олимпийскому и принеся в жертву свиней, и начал жестокие репрессии против евреев, отказывавшихся отступать от своей веры.

Эти действия – запрет религии, осквернение Храма и репрессии – стали непосредственной причиной и катализатором восстания Маккавеев (&lt;math&gt;167&lt;/math&gt;–&lt;math&gt;160&lt;/math&gt; гг. до н.э.). Восстание началось в &lt;math&gt;167&lt;/math&gt; г. до н.э. под предводительством священника Маттафии Хасмонея из Модиина. В &lt;math&gt;166&lt;/math&gt; г. до н.э., после смерти Маттафии, лидером стал его сын Иуда Маккавей (&quot;Молот&quot;). Повстанцы вели успешную партизанскую войну. Важным достижением стало взятие Иерусалима (кроме крепости Акра) и очищение Храма в &lt;math&gt;164&lt;/math&gt; г. до н.э. (праздник Ханука). В том же году умер Антиох IV Епифан. В &lt;math&gt;161&lt;/math&gt; г. до н.э. Маккавеи предприняли дальновидный дипломатический ход, заключив союз с набирающей силу Римской республикой, чтобы использовать ее мощь против ослабевающей империи Селевкидов и легитимизировать свою борьбу на международной арене. В &lt;math&gt;160&lt;/math&gt; г. до н.э. Иуда Маккавей погиб в битве, лидером стал его брат Ионатан Хасмоней, который сочетал военное руководство с должностью первосвященника, еще больше укрепив власть своей семьи. После гибели Ионатана, в &lt;math&gt;142&lt;/math&gt; г. до н.э., лидером и первосвященником стал последний из братьев, Симон Хасмоней. Он добился от Селевкидов признания полной политической независимости Иудеи и укрепил связи с Римом и Спартой.

Восстание Маккавеев стало поворотным моментом, изменившим ход истории Иудеи, приведя к достижению широкой политической автономии, фактической независимости и основанию династии Хасмонеев.


Разрушение Карфагена (146 до н.э.) (Третья Пуническая война). Римляне разрушили Карфаген после трехлетней осады. Конец Карфагенской цивилизации.

Разрушение Коринфа (146 до н.э.) Римляне разрушили Коринф после восстания. Конец независимости греческих городов-государств. Основание римской провинции Ахея (146 до н.э.)


168 до н.э Восстание против эллинизации и Ясона. Антиох IV грабит Храм в Иерусалиме.

167 до н.э. Введение запрета на иудейские обряды и праздники. Восстание Маккавеев под предводительством Маттафии.

166 до н.э. Иуда Маккавей становится лидером восстания.

164 до н.э Очищение и освящение Храма (праздник Ханука). Смерть Антиоха IV Епифана.

161 до н.э. Заключение союза с Римом. 

160 до н.э. Смерть Иуды Маккавея. Ионатан Хасмоней становится лидером восстания.

142 до н.э. Симон Хасмоней становится лидером и первосвященником. Симон Хасмоней добивается независимости Иудеи от Селевкидов. Укрепление связей с Римом и Спартой.


Реформы Тиберия Гракха (133 до н.э.) Тиберий Гракх предложил аграрные реформы для перераспределения земли. Он был убит во время политического конфликта.

Реформы Гая Гракха (123-121 до н.э.) Гай Гракх, брат Тиберия, предложил социальные и экономические реформы. Он был убит во время политического конфликта.

128 до н.э. Завоевание Самарии и разрушение храма на горе Гризим.

125 до н.э Завоевание Идумеи и обращение идумеев в иудаизм.

Реформы Гая Мария (107 до н.э.) Гай Марий провел военные реформы, включая набор бедных граждан в армию. Реформы укрепили римскую армию и изменили её структуру.

Консульство Гая Мария (104-100 до н.э.) Гай Марий был избран консулом шесть раз подряд. Его реформы и победы укрепили его политическое влияние.

104 до н.э Аристобул I становится царем и первосвященником. Он завоевывает Галилею и обращает галилеян в иудаизм.

103 до н.э Александр Яннай становится царем и первосвященником. 


Законопроекты Луция Аппулея Сатурнина (100 до н.э.) Популистские реформы, предложенные трибуном Луцием Аппулеем Сатурнином. Сатурнин был убит во время политического конфликта.

Консульство Гая Мария и Луция Валерия Флакка (100 до н.э.) Гай Марий и Луций Валерий Флакк были избраны консулами. Марий продолжил свои военные реформы.

Убийство Луция Аппулея Сатурнина (100 до н.э.) Популистский трибун Луций Аппулей Сатурнин был убит во время политического конфликта. Его реформы вызвали значительное напряжение в Риме.


96 до н.э.Завоевание прибрежных городов, включая Газа.

94 до н.э Восстание фарисеев против Александра Янная

88 до н.э. Подавление восстания фарисеев.


90-е гг. до н.э.: В Риме продолжается политическая борьба, нарастает напряжение с италийскими союзниками, которые требуют римского гражданства.

91-88 гг. до н.э.: Союзническая война – кровопролитная война Рима с восставшими италийскими союзниками. Марий возвращается в Рим и принимает участие в этой войне как один из полководцев, хотя уже и не на первых ролях, как раньше. Его военный опыт все еще востребован.


Консульство Луция Корнелия Суллы (88 до н.э.) Сулла был избран консулом и начал свои реформы. Он стал первым римским диктатором на длительный срок.

Марш Суллы на Рим (88 до н.э.) Сулла впервые в истории Рима ввел свои войска в город. Он захватил власть и изгнал своих политических противников.

Восстание Мария и Цинны (87 до н.э.) Гай Марий и Луций Корнелий Цинна подняли восстание против Суллы. Они захватили Рим и установили свою власть.

Смерть Гая Мария (86 до н.э.) Гай Марий умер вскоре после своего седьмого консульства. Его смерть привела к усилению власти Цинны.

Возвращение Суллы в Рим (83 до н.э.) Сулла вернулся в Рим после победы в Митридатовой войне. Он начал гражданскую войну против сторонников Мария и Цинны.

Битва при Коллине (82 до н.э.) Решающее сражение гражданской войны между Суллой и марианцами. Сулла одержал победу и установил свою диктатуру.

Диктатура Суллы (82-79 до н.э.) Сулла стал диктатором и провел ряд политических и социальных реформ. Он ограничил власть трибунов и укрепил сенат.

Отставка Суллы (79 до н.э.) Сулла добровольно сложил с себя полномочия диктатора. Он удалился в частную жизнь и вскоре умер.


Восстание Спартака (73-71 до н.э.) Крупное восстание рабов под предводительством Спартака. Восстание было подавлено римскими войсками под командованием Красса.

Битва при Гераклее (72 г. до н.э.) Сражение в ходе восстания Спартака, в котором римляне были побеждены рабами. 

Битва при Лукании (71 до н.э.)  Решающее сражение восстания Спартака. Спартак был убит, а восстание подавлено.  Римский полководец Красс завершает восстание Спартака, разгромив его войско и распяв тысячи рабов.


Консульство Гнея Помпея и Марка Лициния Красса (70 до н.э.) Помпей и Красс были избраны консулами. Они провели ряд реформ, направленных на восстановление республиканских институтов.

Судебные реформы Помпея (70 до н.э.) Помпей восстановил полномочия трибунов и реформировал судебную систему. Укрепление республиканских институтов.

Покорение Иудеи Помпеем (63 до н.э.) Помпей Великий захватил Иудею и присоединил её к Римской республике. Иудея стала римской провинцией. Помпей Великий захватывает Иерусалим, устанавливая контроль над Иудеей. Гиркан II назначен первосвященником и этнархом Иудеи под римским контролем.

Превращение Сирии в римскую провинцию (64 г. до н.э.) Помпей присоединяет Сирию к Римской республике, завершив существование государства Селевкидов.


43 до н.э. Антипатр убит, его сыновья Фазаель и Ирод продолжают править.

Битва при Филиппах (42 г. до н.э.) Последняя крупная битва римских гражданских войн между армиями триумвиров Марка Антония и Октавиана против убийц Цезаря, Брута и Кассия. Бруты и Кассий потерпели поражение, что привело к укреплению власти триумвиров.

Второй триумвират (43 г. до н.э.) Октавиан, Марк Антоний и Лепид создали политический союз, чтобы противостоять убийцам Цезаря и укрепить свою власть в Риме. Марк Антоний известен своими военными кампаниями и политическими интригами, а также своим романом с египетской царицей Клеопатрой VII. Их союз был как политическим, так и романтическим, и они имели троих детей. В конечном итоге, конфликт между Антонием и Октавианом привёл к гражданской войне, которая завершилась поражением Антония и Клеопатры в битве при Акциуме в 31 году до н.э. После этого Антоний и Клеопатра покончили с собой в 30 году до н.э.

Смерть Марка Туллия Цицерона (43 г. до н.э.) Знаменитый римский оратор и политик был казнён по приказу Марка Антония в рамках проскрипций Второго триумвирата.

Роман между Клеопатрой и Марком Антонием начался в 41 году до н.э., когда Антоний вызвал Клеопатру в Тарс для обсуждения политических и военных союзов. Их отношения продолжались до их смерти в 30 году до н.э.

Сын Юлия Цезаря и Клеопатры, которого звали Цезарион (настоящее имя Птолемей XV Филопатор Филометор Цезарь), играет интересную, но трагическую роль в истории.

1. Происхождение и статус
Рождение: Цезарион родился в 47 году до н.э. в Александрии, Египет, и был официально признан сыном Клеопатры VII, последней царицы Египта. Многие историки считают, что Цезарь был его биологическим отцом, хотя он никогда официально не признавал Цезариона своим наследником в Риме.
Статус: Клеопатра настаивала на том, что Цезарион является законным сыном и наследником Юлия Цезаря, называя его &quot;Цезарем, сыном Цезаря&quot;. Она видела в нём не только своего наследника, но и потенциального правителя Рима, что было частью её амбиций по созданию династического союза между Египтом и Римом.
2. Политическая роль и амбиции Клеопатры
Соправитель: В 44 году до н.э., после смерти Цезаря, Клеопатра провозгласила Цезариона своим соправителем, дав ему титулы &quot;царь царей&quot; и &quot;сын Цезаря&quot;, пытаясь утвердить его в качестве лидера в Египте и, возможно, в будущем в Риме.
Связь с Антонием: Марк Антоний, союзник Клеопатры и её любовник, признал Цезариона законным сыном Юлия Цезаря и официальным наследником. Это способствовало усилению их политического союза против Октавиана (будущего Августа).
3. Конфликт с Октавианом и гибель Цезариона
Война с Октавианом: После поражения Антония и Клеопатры в битве при Акции в 31 году до н.э., их власть была подорвана. Октавиан начал захват Египта, и судьба Цезариона стала ключевым вопросом.
Гибель Цезариона: Когда Октавиан захватил Александрию, Клеопатра попыталась отправить Цезариона подальше от опасности, но его предали и выдали Октавиану. В 30 году до н.э., в возрасте 17 лет, Цезарион был казнён по приказу Октавиана. Октавиан, желая устранить любого потенциального соперника на престол, якобы произнёс: &quot;Двух Цезарей слишком много&quot;, оправдывая своё решение.
4. Наследие Цезариона
Конец Птолемеевской династии: Смерть Цезариона ознаменовала конец династии Птолемеев и падение Египта как независимого государства. Египет стал римской провинцией, управляемой напрямую из Рима.
Упущенная династическая возможность: Если бы Цезарион уцелел, его существование могло бы значительно изменить ход римской и мировой истории. Он был потенциальным связующим звеном между двумя великими цивилизациями — Римом и Египтом, но его жизнь была слишком короткой, чтобы воплотить эти амбиции.
Таким образом, Цезарион, хотя и был биологическим сыном Юлия Цезаря и Клеопатры, не смог реализовать свои потенциальные возможности из-за политических интриг и борьбы за власть, которая последовала после убийства его отца. Его трагическая судьба подчёркивает жестокость и сложность политических процессов того времени.


Цезарион был убит после составления завещания Юлия Цезаря и даже после его смерти.

Хронология событий:
Завещание Цезаря:
Юлий Цезарь составил своё завещание перед своей смертью в 44 году до н.э. В завещании он усыновил своего внучатого племянника Гая Октавия (будущего Октавиана Августа) и сделал его основным наследником, оставив ему большую часть своего имущества и имя.
Цезарион на момент составления завещания не был упомянут в нём. Историки полагают, что Цезарь, возможно, не считал его своим официальным наследником, возможно из-за его политического статуса или из-за того, что Цезарион находился в Египте, под влиянием Клеопатры.
Смерть Цезаря:
Юлий Цезарь был убит в 44 году до н.э. заговорщиками в ходе заседания Сената. После его смерти началась борьба за власть, в которой Октавиан, как главный наследник, сыграл ключевую роль.
Убийство Цезариона:
Цезарион был убит по приказу Октавиана в 30 году до н.э., через 14 лет после смерти Цезаря. Это произошло после завоевания Египта Октавианом, когда Цезарион представлял угрозу как потенциальный претендент на власть, поскольку Клеопатра и Антоний позиционировали его как законного наследника Юлия Цезаря.
Таким образом, завещание Цезаря было составлено и объявлено задолго до гибели Цезариона. После убийства Цезаря и завещания, которое сделало Октавиана его наследником, Цезарион оставался в Египте, где его судьба была решена уже после окончательного установления власти Октавиана.


[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Империя/Становление/1]] Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Империя/Становление]] Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Энеида]] 

Заключение: На Пороге Великих Событий

* События: Смерть Августа (14 г. н.э.), воцарение Тиберия. Изгнание астрологов и магов из Рима (19 г. н.э.) как попытка контроля над умами.  

* Описание: Общая картина напряжённости в Иудее, где зреют конфликты. Финальные размышления персонажей (Гай и Лиэль) о хрупкости Pax Romana на окраинах империи.  

* Диалоги: Гай: «Август создал мир, но в Иудее он трещит по швам». Лиэль: «Эти бури изменят мир».  

* Анализ: Подготовка к зарождению христианства и будущим иудейским восстаниям, подчёркивая нестабильность на границах империи.


Октавиан Август: Наследник Цезаря и Первый Император Рима
1. Наследство Юлия Цезаря
Завещание Цезаря: Юлий Цезарь, не имея собственных сыновей, усыновил своего внучатого племянника Гая Октавия в своем завещании и сделал его основным наследником. Это произошло в 44 году до н.э., после убийства Цезаря, когда завещание было обнародовано.
Имя и наследие: В соответствии с римской традицией, усыновленный Октавий принял имя Гай Юлий Цезарь Октавиан (Gaius Julius Caesar Octavianus), тем самым унаследовав не только богатство Цезаря, но и его политическое наследие. Использование имени Цезаря дало Октавиану значительное преимущество в борьбе за власть.
2. Борьба за власть и начало Империи
Триумвират: После смерти Цезаря, Рим погрузился в гражданскую войну. Октавиан объединился с Марком Антонием и Марком Эмилием Лепидом, образовав Второй триумвират в 43 году до н.э. Они разделили контроль над Римом и его провинциями, но их союз был непрочным.
Конфликт с Антонием: Вскоре между Октавианом и Антонием началась борьба за власть. Антоний заключил союз с египетской царицей Клеопатрой, что позволило Октавиану представить его как предателя Рима. В 31 году до н.э. Октавиан одержал решающую победу в битве при Акции, после чего Антоний и Клеопатра покончили с собой.
3. Преобразование Республики в Империю
Титул &quot;Август&quot;: В 27 году до н.э. Сенат предоставил Октавиану титул &quot;Август&quot;, что означало &quot;возвышенный&quot; или &quot;почтенный&quot;. Этот титул закрепил его статус как первого гражданина (princeps) Рима, тем самым начав новую эпоху — эпоху Римской Империи.
Создание системы принципата: Октавиан Август, став первым римским императором, официально оставил Римскую Республику в силе, но де-факто сосредоточил всю власть в своих руках. Он стал фактическим главой государства, но избегал титула &quot;царь&quot; или &quot;диктатор&quot;, предпочитая называться &quot;princeps civitatis&quot; (первый среди граждан). Эта система управления стала известна как принципат, который просуществовал несколько столетий.
4. Использование имени и образа Цезаря
Легитимация власти: Август активно использовал имя и образ Цезаря для укрепления своей власти. Он организовал многочисленные памятные церемонии, посвященные Цезарю, и поддерживал культ его обожествленного образа, что позволило ему утвердить свою легитимность как наследника и преемника.
Цезаризм: Имя &quot;Цезарь&quot; стало символом императорской власти. Август установил традицию, согласно которой титул &quot;Цезарь&quot; использовался всеми последующими императорами как часть их официального имени и титулатуры. Это подчеркнуло связь каждого нового правителя с Юлием Цезарем и его наследием, укрепляя авторитет императора в глазах римлян.
5. Наследие Августа
Римская Империя: Введение системы принципата положило начало Римской Империи, которая просуществовала в Западной Европе до 476 года н.э. и в Восточной — до 1453 года. Политические реформы Августа, его административные и военные достижения создали основы для многовекового процветания Рима.
Образец для последующих императоров: Управление Августа стало эталоном для всех последующих римских императоров. Его правление было отмечено &quot;миром Августа&quot; (Pax Romana), периодом стабильности и процветания, который длился более двух веков.
Таким образом, Октавиан Август, используя наследие Юлия Цезаря, не только унаследовал власть, но и трансформировал политическую систему Рима, заложив основы для величайшей империи в истории человечества

Восстание в Иудее (40-е годы до н.э.) Восстание против римского господства в Иудее, подавленное римскими войсками. Парфяне захватывают Иудею, Фазаель убит, Ирод бежит в Рим. Римский сенат провозглашает Ирода царем Иудеи. Ирод возвращается в Иудею с римской армией.

37 до н.э. Ирод захватывает Иерусалим и становится царем Иудеи. Ирод женится на Мариамне, внучке Хиркана II, чтобы укрепить свою легитимность

Битва при Акции (31 г. до н.э.) Октавиан побеждает Марка Антония и Клеопатру, окончательно установив свою власть.

30-е годы до н.э Ирод: Укрепление связей с Марком Антонием

Птолемей XV Филадельф Цезарион (сын Клеопатры и Цезаря): Цезарион был признан Клеопатрой как её соправитель и носил титул &quot;Царь царей&quot;. После поражения Клеопатры и Марка Антония в битве при Акциуме и последующего захвата Египта Октавианом (будущим императором Августом), Цезарион был убит по приказу Октавиана в 30 году до н.э., чтобы устранить потенциального претендента на власть.

30 до н.э. Ирод признает Октавиана (Августа) своим покровителем.

Реформы Августа (30-е годы до н.э.) Август проводит политические и социальные реформы, установив основы Римской империи.

Рим покоряет Египет (30 г. до н.э.) После смерти Клеопатры Египет становится римской провинцией.

Создание Легионов Августа (30-е годы до н.э.) Октавиан создает профессиональные легионы, которые будут служить основой римской армии.

Октавиан становится Августом (27 г. до н.э.) Октавиан провозглашается первым римским императором, положив начало эпохе Принципата.

Создание преторианской гвардии (27 г. до н.э.) Октавиан Август создаёт элитное военное подразделение, предназначенное для охраны императора.

Создание новой монетной системы в Риме (23 г. до н.э.) Август вводит новую монетную систему, стабилизируя экономику Рима.

Октавиан реформирует армию (20-е годы до н.э.) Август реформирует римскую армию, создавая профессиональные легионы и устанавливая пенсионные выплаты для ветеранов.

20 до н.э. Ирод начинает реконструкцию Второго Храма в Иерусалиме.

Октавиан Август вводит брачные законы (18 г. до н.э.) Август проводит социальные реформы, направленные на укрепление брака и семейных ценностей.

19 г. до н.э. Вергилий завершает &quot;Энеиду&quot;, эпическую поэму, ставшую классикой латинской литературы.


[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Энеида]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Энеида]]


12 г. до н.э. Август становится верховным жрецом (Pontifex Maximus), усиливая свою религиозную власть.

6 г. до н.э. – Ирод Великий строит крепость Масада, важный стратегический объект.

4 г. до н.э. – Смерть Ирода Великого, разделение его царства между сыновьями.  Восстание в Иудее после смерти Ирода Великого.

6 г. н.э. – Создание провинции Иудея, усиление римского контроля в регионе. Квириний проводит перепись населения в Иудее.

14 г. н.э. – Смерть императора Августа, Тиберий становится императором.

19 г. н.э. – Изгнание астрологов и магов из Рима.

26–36 н.э. Понтий Пилат назначен прокуратором Иудеи.


[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Империя/Безумство императоров/1]] In Progress

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Империя/Безумство императоров]] In Progress

37 г. н.э. – Смерть Тиберия, Калигула становится императором. Калигула из династии Юлиев-Клавдиев, носит имя «Цезарь» как часть своего официального имени. Имя становится синонимом слова «император».

37 г. н.э. – Калигула объявляет себя богом и требует поклонения. Калигула планировал назначить своего любимого коня Инцитата консулом, что стало символом его деспотизма и безумия.

38 н.э. Антисемитские волнения в Александрии.

40 н.э. Калигула приказывает установить свою статую в Иерусалимском храме, что вызывает возмущение.

41 г. н.э. – Убийство Калигулы, Клавдий становится императором. Клавдий проводит административные реформы и расширяет римское гражданство. Клавдий из династии Юлиев-Клавдиев, носит имя «Цезарь» как часть своего официального имени. Имя становится синонимом слова «император».

43 г. н.э. – Римское завоевание Британии под командованием Авла Плавтия.

54 г. н.э. – Смерть Клавдия, Нерон становится императором. Нерон из династии Юлиев-Клавдиев, носит имя «Цезарь» как часть своего официального имени. Имя становится синонимом слова «император».

64 н.г. э. – Великий пожар в Риме, разрушивший значительную часть города.  Нерон обвиняет христиан.


[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Йосиф Флавий/материал]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Йосиф Флавий]]

66 н.г. э. – Начало Первой Иудейской войны против римского владычества.

67 н.э. – Веспасиан назначен командующим римскими войсками в Иудее

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/раввин Йоханан бен Закай/материал]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/раввин Йоханан бен Закай]]

68 н.э. – Нерон совершает самоубийство, Гальба становится императором.

69 год н.э. (Год четырех императоров): После свержения Нерона к власти приходят люди, не имеющие никакого отношения к семье Цезаря (Гальба, Отон, Вителлий). И что они делают в первую очередь, чтобы узаконить свою власть? Они добавляют к своему имени титул «Цезарь». Именно в этот момент «Цезарь» окончательно перестает быть фамилией и становится официальным титулом правящего императора.

69 н.г. э. – Веспасиан провозглашён императором в Египте.

70 н.г. э. – Тит подавляет восстание в Иудее и разрушает Иерусалим. Флавий

Во время осады Иерусалима римлянами в 70 году н.э., которая привела к падению Второго Храма, склады с едой были подожжены самими евреями.  Основные фракции включали зилотов (революционеров) и их радикальные ответвления, такие как сикарии. Эти группы стремились к активному сопротивлению римлянам и считали, что осада должна быть использована для мобилизации всего населения на борьбу. Они полагали, что наличие больших запасов продовольствия может привести к затягиванию осады и, возможно, к компромиссу с римлянами, что они считали неприемлемым.

73 н.э. – Окончание Первой Иудейской войны, римляне укрепляют контроль над Иудеей.


[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Империя/Кризис Принипата/1]] Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Империя/Кризис Принипата]] Done

79 н.г. э. – Тит становится императором после смерти Веспасиана.

5 великих императоров
Нерва (96–98 гг. н.э.)
Траян (98–117 гг. н.э.)
Адриан (117–138 гг. н.э.)
Антонин Пий (138–161 гг. н.э.)
Марк Аврелий (161–180 гг. н.э.)


117 н.г. э. – Адриан отказывается от завоеваний Траяна и укрепляет границы.

122 н.г. э. – Начало строительства Адрианова вала в Британии.


Никомах Геразский (ок. 60–120 н.э.): Греческий математик и философ, известный своими трудами по арифметике и музыке. Написал &quot;Введение в арифметику&quot; (Arithmetica), один из первых систематических трудов по теории чисел. Его работа оказала значительное влияние на развитие математики в античности и в средние века. Никомах также написал &quot;Гармонику&quot; (Harmonica), трактат по теории музыки, в котором исследовал математические основы музыкальных интервалов и гармонии.


[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Никомах Геразский]]

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Никомах Геразский]]


132-135 г. н.э. – Восстание Бар-Кохбы в Иудее, подавленное римскими войсками.


165 н.э. – Антонинова чума охватывает империю.

Маркоманы были одним из германских племен, которые играли значительную роль в истории Европы в первые века нашей эры. Их переселение и взаимодействие с Римской империей оказали заметное влияние на политическую и военную обстановку того времени.

Изначально маркоманы обитали в районе, который сейчас соответствует территории современной Германии. В конце I века до нашей эры они начали мигрировать на юго-восток, в область, известную как Богемия (современная Чехия). Это переселение было частично вызвано давлением со стороны других германских племен и, возможно, стремлением к более плодородным землям.

В Богемии маркоманы создали сильное королевство под предводительством вождя Маробода. Это государство стало значительной силой в регионе и представляло угрозу для Римской империи. В начале I века нашей эры римляне даже планировали военную кампанию против маркоманов, но из-за внутренних проблем в империи эта кампания так и не была реализована.

В последующие века маркоманы продолжали взаимодействовать с Римом, иногда вступая в союзы, а иногда враждуя. Наиболее известным конфликтом является Маркоманская война (166–180 годы н.э.), когда маркоманы и их союзники вторглись на территорию Римской империи. Эти войны были частью более широких германских вторжений, которые в конечном итоге способствовали ослаблению Рима.

Переселение и деятельность маркоманов являются важной частью истории Великого переселения народов, которое в конечном итоге привело к падению Западной Римской империи и формированию средневековой Европы.

180 н.э. – Смерть Марка Аврелия, Коммод становится императором.

Конец: 193 г. н. э. — после убийства императора Коммода и начала Гражданской войны.

Поздний принципат (193—284 гг.)

Начало: 193 г. — приход к власти Септимия Севера, который усилил военную диктатуру, но всё ещё сохранял принципы принципата.

212 н.э. – Эдикт Каракаллы: гражданство предоставляется всем свободным жителям Империи.


До падения Западной Римской империи франки начали свое переселение и расширение на территории, которые впоследствии стали основой для формирования Франкского государства. Этот процесс происходил в контексте ослабления римской власти и давления со стороны других варварских племен.

Изначально франки обитали в районе нижнего и среднего Рейна. В III веке нашей эры они начали совершать набеги на римские территории, иногда заключая союзы с римлянами и получая разрешение на поселение в качестве федератов (союзников) в пределах империи. Это было частью римской политики по использованию варварских племен для защиты границ.

В IV веке франки начали более активно переселяться на территорию римской Галлии. Они постепенно оседали в северной части Галлии, в районе современной Бельгии и северной Франции. Этот процесс был относительно мирным, так как франки часто выступали в роли защитников римских границ от других варварских вторжений.

К V веку франки уже прочно обосновались в Галлии. В это время Западная Римская империя переживала серьезные внутренние и внешние кризисы, что позволило франкам и другим германским племенам, таким как вестготы и бургунды, укрепить свои позиции на бывших римских территориях.

Таким образом, переселение франков до падения Западной Римской империи было постепенным процессом, который включал как военные действия, так и мирное сосуществование с римлянами. Это переселение заложило основу для последующего формирования Франкского государства и сыграло важную роль в переходе от античности к средневековью в Западной Европе.

235 н.э. – Убийство Александра Севера; начало Кризиса III века.

260 н.э. – Император Валериан попадает в плен к персам.

274 н.э. – Аврелиан объединяет империю, подавляя Галльскую империю и Пальмиру.

284 н.э. – Диоклетиан становится императором; начало реформ и домината. Конец позднего принципата.


'''!!! HERE !!!'''

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Империя/Падение/1]] In Progress

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Империя/Падение]] In Progress


Доминат (284—476 гг.)

Начало: 284 г. — Диоклетиан провозгласил себя доминусом (господином), отказавшись от иллюзии республиканского управления и установив открытый абсолютный монархизм.

293 н.э. - Страшный «Кризис III века» — она огромна, ее разрывают на части узурпаторы и варвары. Один человек уже не может ей управлять. Император Диоклетиан проводит гениальную и радикальную реформу. Он создает Тетрархию («правление четырех»).

Вот как она работала:

1. Империя делится на две половины — Западную и Восточную.

2. В каждой половине правит старший император. Его официальный титул — Август (Augustus). Таким образом, в империи теперь два Августа.

3. Каждый Август усыновляет себе помощника и наследника. Официальный титул этого младшего соправителя — Цезарь (Caesar). В империи теперь два Цезаря.

Итог:

* Август из уникального прозвища первого императора превратился в титул старшего, верховного правителя.

* Цезарь из фамилии превратился сначала в титул любого императора, а затем — в титул младшего императора, наследника престола.

303 н.э. – Начало Великого гонения на христиан.

312 н.э. – Битва у Мульвийского моста; Константин становится единоличным правителем Запада.

313 н.э. – Миланский эдикт: легализация христианства.

324 н.э. – Константин становится единоличным императором после победы над Лицинием.

330 н.э. – Открытие Константинополя – новой столицы Империи.

337 н.э. – Смерть Константина; раздел империи между его сыновьями.

375 н.э. – Начало Великого переселения народов; гибель Валента.

378 н.э. – !Битва при Адрианополе!; гибель императора Валента. В 376 году н.э. вестготы, спасаясь от гуннов, пересекли Дунай и попросили убежища на римской территории. Римляне разрешили им поселиться в пределах империи, но вскоре из-за плохого обращения и нехватки продовольствия вестготы восстали. Это привело к битве при Адрианополе в 378 году, где римская армия потерпела сокрушительное поражение. Это событие считается началом серьезных варварских вторжений в Римскую империю.

380 н.э. – Эдикт Феодосия: христианство становится государственной религией.

395 н.э. – Смерть Феодосия I; окончательный раздел империи на Восточную и Западную.

410 н.э. – Взятие Рима вестготами под предводительством Алариха.

451 н.э. – Битва на Каталаунских полях: римляне и их союзники останавливают гуннов Аттилы.

452 н.э. – Аттила вторгается в Италию, но отступает от Рима.

455 н.э. – Вандалы захватывают и грабят Рим.

468 н.э. – Провал римского похода против вандалов в Африке.

475 н.э. – Ромул Августул становится императором Запада.

476 н.э. – Свержение Ромула Августула; конец Западной Римской империи.

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Леонардо Да Винчи]]  Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Леонардо Да Винчи]] Done


[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Аризаль]] Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Аризаль]] Done

'''HERE 1'''

'''10. Теории относительности'''

от принципа относительности Галилея до пространства Минковского и Гильбертового пространства.


Коперниканская революция (XVI век):
* Коперник был церковным служителем в католической церкви.
* Гелиоцентрическая система: Впервые предложил математически обоснованную модель Солнечной системы, где Солнце находится в центре.
* Смещение Земли: Коперник утверждал, что Земля вращается вокруг своей оси и обращается вокруг Солнца, что противоречило геоцентрической модели.
* Математическая модель: Коперник разработал сложную математическую модель движения планет, которая объясняла видимые ретроградные движения.
* Опубликовал свою работу &quot;О вращениях небесных сфер&quot; только на смертном одре, чтобы избежать критики и преследования.
* Революция в астрономии: Его идеи положили начало научной революции, изменив представление человечества о своем месте во вселенной.
* Николай Коперник предложил гелиоцентрическую систему мира, поставив под сомнение аристотелевскую физику и создав основу для дальнейшего развития механики.
* Его идеи встретили сопротивление со стороны католической церкви и некоторых учёных.

Кеплеровские законы движения планет (XVII век):
* Иоганн Кеплер  (1571–1630), основываясь на данных наблюдений, сформулировал три закона движения планет, которые описывали эллиптические орбиты, что противоречило круговым орбитам Аристотеля.
* Кеплер был глубоко религиозным лютеранином и верил, что изучение природы — это способ познания божественного замысла.
* Он был вынужден бежать из Праги из-за религиозных преследований.
* Его мать была обвинена в колдовстве, и Кеплер тратил много времени и средств, чтобы спасти её.
* Эллипсы Кеплера: Основы для последующих работ Кеплера.
* Расстояния планет: Определение соотношения расстояний от планет до Солнца.
* Солнце в центре Солнечной системы.
* Земля обращается вокруг Солнца.
* Вращение Земли вокруг своей оси.
* Положение оси в космосе.
* Работал в качестве ассистента у Тихо Браге, что позволило ему получить точные данные о движении планет.
* Выдвинул идею, что планеты движутся по эллипсам, а не по кругам.


Тихо Браге (1546–1601):
* Тихо Браге был религиозным человеком своего времени.
* Точные наблюдения планет: Данные, которые позволили Кеплеру открыть свои законы.
* Суперновая 1572 года: Наблюдал и описал новую звезду (суперновую) в созвездии Кассиопеи, что опровергло тогдашнее представление о неизменности звёздного неба.
* Кометы: Исследовал движение комет и доказал, что они находятся за пределами лунной орбиты, что противоречило традиционным аристотелевским представлениям.
* Инструменты: Создал и улучшил ряд астрономических инструментов, таких как квадрант и секстант, что позволило ему достигать беспрецедентной точности наблюдений.
* Ураниборг: Строительство первой специальной обсерватории.
* Влияние на Кеплера: Точность данных Браге позволила Кеплеру формулировать свои законы.
* Солнечное затмение: Точные предсказания солнечных затмений.


Принцип относительности Галилея (1632):
Галилео Галилей: &quot;Книга природы написана языком математики...без этого языка невозможно понять ни единого слова из этой книги&quot;.

* Законы падения: Галилей открыл, что все тела, независимо от массы, падают с одинаковым ускорением в вакууме.* - рождение современный науки
* Галилей был католиком, но его научные взгляды, особенно поддержка гелиоцентризма, привели к конфликту с католической церковью.
* Галилей (1564–1642) предложил принцип относительности, утверждая, что законы механики одинаковы во всех системах, которые движутся равномерно и прямолинейно относительно друг друга, то есть в инерциальных системах отсчёта.
* Кинематика: Исследовал движение по наклонной плоскости, заложив основы для понимания инерции и ускорения.
* Законы падения: Формулировка законов свободного падения.
* Инерция: Формулировка принципа инерции.
* Совершенствовал телескоп и стал первым, кто использовал его для систематических астрономических наблюдений.
* Поддержал гелиоцентрическую модель Коперника, что привело к его суду инквизицией.
* Разработал законы движения тел, став предшественником Ньютоновой механики.
* Инквизиция: Его поддержка гелиоцентрической системы привела к судебному процессу инквизицией и последующему отречению от его теорий.

Ньютоновская механика (1687):
* Ньютон был глубоко религиозным человеком. Он считал свои религиозные исследования не менее важными, чем научные.
* Исаак Ньютон (1643–1727) разработал законы движения и закон всемирного тяготения, которые объединили земную и небесную физику, заложив основы классической механики.
* Ньютон был глубоко религиозным человеком и занимался теологическими исследованиями, стремясь понять природу Бога и мироздания. Еврейская каббала, как мистическое учение, предлагала способы интерпретации Библии и понимания божественных тайн, что могло быть интересно Ньютону в контексте его теологических исследований. В бумагах Ньютона было найдено множество записей, касающихся Каббалы и других эзотерических учений. Некоторые из них включали размышления о древних текстах и поиски скрытого смысла. Кго интерес к эзотерическим учениям, включая Каббалу, свидетельствует о том, что Ньютон искал более глубокое понимание мироздания, пытаясь объединить науку, религию и мистику в единое целое.
* Ньютон и христианская каббала. 
* Ньютон и Первый Храм.
* Закон всемирного тяготения: Вывел закон, описывающий силу гравитации, что стало основой классической механики.
* Поразительное совпадение инерциальной массы с гравитационной.
* Три закона движения: Основы классической механики.
* Закон всемирного тяготения: Описание силы гравитации между телами.
* Аномалия в движении Урана.
* Разработал математическое исчисление (наряду с Лейбницем), что стало основой для дальнейшего развития математики и физики. Принципы исчисления: Создание математического анализа (вместе с Лейбницем). +++ Ноль.

В XVII веке математики искали новые методы работы с изменениями величин. Два ведущих подхода были предложены Исааком Ньютоном и Готфридом Вильгельмом Лейбницем. Ньютон разработал так называемый метод флюксий, где основной акцент делался на понятии движения во времени. Он рассматривал производную как мгновенную скорость изменения величины – подобно тому, как мы наблюдаем скорость движущегося тела.

В отличие от Ньютона, Лейбниц выбрал алгебраический путь. Он предложил трактовку анализа, основанную на символической работе с бесконечно малыми величинами. Для Лейбница дифференциал представлял собой абстрактную бесконечно малую разность между двумя близкими значениями, с которой можно было проводить строгие алгебраические операции. Этот подход позволил ввести символы «d» для дифференциала и «∫» для интеграла, а также разработать набор правил, упрощающих задачи по нахождению касательных, поиску экстремумов и вычислению площадей кривых.

Стоит отметить, что традиционная математика, опирающаяся на аксиому Евдокса–Архимеда, утверждает, что для любых двух положительных чисел найдётся такое целое число, которое, умноженное на меньшее, превысит большее. Такая аксиома исключает существование ненулевых бесконечно малых величин в стандартном поле чисел. Лейбниц же, действуя в рамках своего алгебраического метода, рассматривал бесконечно малые величины как «идеальные» объекты, с которыми можно производить операции, что позволило ему построить эффективную систему анализа. В современной математике используется иной, более строгий формализм.

Лейбниц, независимо от Ньютона, создал основы дифференциального и интегрального исчисления. Его метод позволял решать задачи по нахождению касательных, определению экстремумов и вычислению площадей сложных фигур с помощью удобной символики и правил алгебраических операций. Такой подход оказался намного универсальнее и гибче, чем кинематическая трактовка Ньютона, где изменения рассматривались преимущественно как динамические процессы.

Однако между Лейбницем и Ньютоном разгорелся знаменитый спор о приоритете создания математического анализа. Оба учёных независимо разработали методы работы с изменениями величин, но в 1713 году Лондонское королевское общество вынесло решение в пользу Ньютона, что долгое время омрачало репутацию Лейбница в Англии. Со временем же стало понятно, что вклад Лейбница особенно важен благодаря его алгебраической системе, которая обеспечила удобство и эффективность математических вычислений и оказала огромное влияние на развитие математики в Европе и во всём мире.

Таким образом, алгебраическая трактовка анализа, предложенная Лейбницем, основывалась на формальных операциях с бесконечно малыми величинами – объектами, чья природа не вписывалась в классическую систему, основанную на аксиоме Евдокса–Архимеда. Позже, с появлением нестандартного анализа, идея о строгом математическом обосновании бесконечно малых получила своё развитие, подтверждая интуитивные представления Лейбница и подчёркивая важность его вклада в создание математического анализа.

* Написал &quot;Математические начала натуральной философии&quot; (&quot;Principia&quot;), ставшую основой классической механики.
* Корпускулярная теория света: Положение о том, что свет состоит из частиц.


===

В XVIII веке произошло качественное изменение научной парадигмы, которое можно охарактеризовать как переход от натурфилософии к специализации наук. Это изменение было связано с несколькими ключевыми факторами:

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Эйлер]] Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Эйлер]] Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Галуа]] Done

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./Галуа]] Done

===
К периоду конца XVIII - начала XIX века. В то время ученые скептически относились к сообщениям о метеоритах, считая их мифами или ошибками наблюдателей. Академия наук официально заявила, что &quot;камни не могут падать с неба, потому что на небе нет камней&quot;. Это мнение было основано на тогдашнем понимании природы и космоса.

Однако в 1803 году французский ученый Жан-Батист Био провел исследование падения метеоритов в Л'Эгль, Франция, и доказал, что камни действительно могут падать с неба. Это событие изменило научное сообщество и привело к признанию метеоритов как реального феномена.

==

В конце XVIII – начале XIX века научное сообщество придерживалось крайне скептического отношения к сообщениям о падающих с неба камнях. На тот момент господствовала космология, в которой небеса представлялись как совершенная, неизменная область, лишённая материальных объектов, характерных для земного мира. Именно в этом контексте Академия наук официально заявляла, что «камни не могут падать с неба, потому что на небе нет камней».

Основные причины такого отношения заключались в следующем:

Доминирующая картина мира.
В то время учёные исходили из представления, унаследованного от античной и схоластической традиций, что небесное пространство состоит из эфира или иных нематериальных субстанций. Материя, как мы её знаем – камни, породы, вода – была отнесена к сублунарной сфере. Таким образом, идея о том, что твердые тела могут появляться на небе и затем падать на Землю, противоречила устоявшимся представлениям о строении вселенной.

Ограниченность наблюдательных данных и методологии.
Сообщения о падающих камнях были единичными и часто получались в результате не вполне точных наблюдений. Многие учёные трактовали эти явления как оптические иллюзии, атмосферные феномены или даже ошибки наблюдателей. К тому же существовали и мифологические рассказы, которые воспринимались не как достоверные научные данные, а скорее как народные легенды.

Методологические убеждения.
Научная мысль того времени опиралась на строго детерминированные и рациональные законы природы, которые казались несовместимыми с идеей случайного падения камней с неба. Метеориты, как объект исследования, не входили в привычный арсенал изучаемых природных явлений, и их появление не укладывалось в систему объяснений, основанную на земных процессах (например, вулканизме или землетрясениях).

Лишь в начале XIX века, благодаря систематическим наблюдениям и исследованиям, особенно после события в Лаигле (Франция, 1803 год), когда Жан-Батист Био провёл детальный анализ падения метеоритов, постепенно начали появляться убедительные доказательства внеземного происхождения этих тел. Эти исследования показали, что химический состав метеоритов во многом схож с породами Земли, и что подобные явления могут быть объяснены в рамках физики и астрономии, изменив традиционное представление о природе космоса.

Таким образом, период конца XVIII – начала XIX века стал поворотным моментом в истории естествознания. Скептицизм относительно метеоритов, основанный на тогдашних космологических представлениях, уступил место новой парадигме, в которой метеориты стали рассматриваться как реальные космические объекты, падающие на Землю из внешнего пространства.

Исследование, проведённое Жан-Батистом Био в 1803 году в районе Л’Эгль во Франции, стало поворотным моментом в истории астрономии. До этого многие учёные отвергали возможность падения камней с неба, считая такие сообщения результатом ошибок наблюдателей или атмосферных явлений. Однако Био тщательно изучил свидетельства падения метеоритов, собрал метеоритные образцы и проанализировал их состав. Его выводы убедительно доказали, что эти камни имеют внеземное происхождение, что полностью изменило представления научного сообщества о природе метеоритов. Благодаря публикации результатов своих исследований, доказано было, что метеориты действительно падают с неба и являются материальными телами, пришедшими из космоса. Это открытие послужило основой для дальнейших исследований космических тел и стало одним из первых шагов к современному пониманию формирования и состава Солнечной системы.

===

Дьявол Лапласа. Детерменизм Лапласа. 

===
Демон Лапласа и Лапласовский детерминизм
В 1814 году французский математик Пьер‑Симон Лаплас выдвинул мысленный эксперимент, согласно которому гипотетическое разумное существо – так называемый демон Лапласа – при условии обладания абсолютно полной информацией о положении и скорости всех частиц во Вселенной смогло бы вычислить её прошлое и будущее с абсолютной точностью. Другими словами, если бы существовал «всеведущий разум», знающий все начальные условия и действующие силы, то вся история, как прошедшая, так и будущая, была бы однозначно предопределена и могла бы быть выведена единой формулой движения всех тел. Это положение иллюстрирует суть классического, или механистического, детерминизма, в котором каждое событие является неотъемлемым следствием предыдущего состояния системы.


Основные положения и философский контекст
1. Причинность и абсолютная предсказуемость.
Лапласовский детерминизм исходит из предположения, что всё в природе подчинено строгим законам, а состояние Вселенной в любой момент времени является функцией её предыдущего состояния. Если бы можно было узнать абсолютно все параметры (координаты, скорости, силы), то будущее (и прошлое) можно было бы предсказать с математической точностью. Таким образом, всякая случайность, с этой точки зрения, есть лишь проявление нашего незнания деталей системы.


2. Методологический принцип науки.
Лаплас видел детерминизм как основной принцип построения научного познания. В его представлении, даже если на практике невозможно собрать или обработать всю необходимую информацию, идеал полного знания служит ориентиром для развития науки – от небесной механики до более поздних статистических и вероятностных методов описания сложных систем.

Парадоксы и ограничения концепции
1. Парадокс самоучёта.
Одна из классических проблем идеи демона Лапласа заключается в том, что предсказывающее существо само является частью Вселенной. Это означает, что для точного вычисления будущего демон должен учитывать собственное будущее состояние, что приводит к рекурсивной задаче – вычисления будущего, включающего его собственное влияние. Такая замкнутая система вычислений порождает парадокс бесконечной регрессии, который ставит под сомнение возможность полного предсказания.

2. Ограничения современной физики.
С приходом квантовой механики появилась фундаментальная неопределённость: принцип Гейзенберга утверждает, что невозможно одновременно точно измерить положение и импульс частицы. Это означает, что даже при наличии всех законов движения на микроскопическом уровне истинное знание состояния системы недостижимо. Кроме того, явления, связанные с хаотической динамикой, усиливают практическую невозможность точного предсказания даже в детерминированных системах.

Влияние на культуру и современные дискуссии
Идея демона Лапласа оказала огромное влияние на философию, литературу, кино и даже современные технологии:

В художественной литературе и кино.
Образы демона Лапласа и вопросы детерминизма часто используются для обсуждения свободы воли и судьбы. Например, в фильме «Люси» главная героиня приобретает почти безграничные познания, что можно сравнить с возможностями гипотетического демона, а в ряде произведений научной фантастики демон служит символом абсолютной предсказуемости и ограничения свободы выбора.

В философских и научных дискуссиях.
Современные теории, связанные с квантовой механикой и теорией хаоса, предлагают альтернативные взгляды на причинность, вводя элемент вероятностного (или статистического) детерминизма, где исход каждого события определяется не абсолютной необходимостью, а распределённой вероятностью. Это порождает дебаты о природе свободы воли и объективности случайности.

Заключение
Лапласовский детерминизм – мощная концепция, которая в своё время подчёркивала идею, что при наличии полной информации о Вселенной всё её будущее предопределено. Хотя на практике собрать такую информацию невозможно, а квантовая физика и теория хаоса указывают на существенные ограничения классического детерминизма, эта идея остаётся важным философским ориентиром, стимулирующим развитие научного метода и обсуждение границ предсказуемости. В конечном счёте, демон Лапласа символизирует не только стремление к абсолютному знанию, но и осознание фундаментальных ограничений, которые накладывает сама природа действительности.

===


Электродинамика Максвелла (1865):
* Закон Кулона и Закон всемирного тяготянеия
* Максвелл был глубоко религиозным человеком и считал, что его научная работа помогает понять божественный замысел.
* Объединил электричество и магнетизм в единую теорию электромагнитного поля, что стало основой современной физики.
* Предсказал существование электромагнитных волн, что привело к развитию радио и телекоммуникаций.
* Его теория электромагнитного поля открыла новый взгляд на природу света и вызвала вопросы о природе пространства и времени.

Парадокс Майкельсона (1887):
* Майкельсон был евреем по происхождению, но его религиозные взгляды мало задокументированы. Известно, что он не был активен в религиозной жизни, сосредотачиваясь на науке.
* Эксперимент Майкельсона не выявил существования &quot;эфира&quot;, предполагаемого носителя света, что поставило под сомнение абсолютное пространство и время, принятые в ньютоновской физике.
* Провёл знаменитый эксперимент Майкельсона, который не выявил существования эфира.
* Совершенствовал интерферометр, что позволило значительно улучшить точность измерений.
* Измерил скорость света с беспрецедентной точностью.
* Был одержим точностью измерений, что привело к его выдающимся научным открытиям.


Специальная теория относительности (1905):
* Предложил специальную теорию относительности, отказавшись от концепции абсолютного времени и пространства, и ввел идею, что скорость света постоянна во всех инерциальных системах отсчета.
+ Обобщение прниципа относительности Галилея на все законы физики, включая электромангитные, - прницип относительности Эйнштейна
+ Правиало сложения скоростей.


===
- Почему скорость света является предельно возможной согласно ОТО?
- Что такое нулевыми геодезические линии и чем они отличаются от просто геодезических линий?

https://chatgpt.com/c/7c8c6e2f-4d7a-4eab-b0ab-04cff2a22a55
===

* Вывел знаменитую формулу 𝐸=𝑚𝑐^2, установив связь между массой и энергией.
* Получил Нобелевскую премию по физике в 1921 году за объяснение фотоэффекта, что подтвердило квантовую природу света.
* Занимался развитием квантовой теории, но скептически относился к её вероятностной интерпретации.

Общая теория относительности (1915):
Альберт Эйнштейн (1879–1955):
* Эйнштейн вырос в светской еврейской семье и позже называл себя &quot;агностиком&quot; или &quot;пантеистом&quot;. Он не верил в личностного Бога, но часто говорил о &quot;космической религии&quot;, выражая восхищение перед сложностью и красотой вселенной.
* Его знаменитая фраза: &quot;Бог не играет в кости&quot; отражала его убеждение в существовании упорядоченных законов природы.
* Предложил специальную теорию относительности, отказавшись от концепции абсолютного времени и пространства, и ввел идею, что скорость света постоянна во всех инерциальных системах отсчета, а также он отождествил энерцию с гравитацией.
* Вывел знаменитую формулу 𝐸=𝑚𝑐^2, установив связь между массой и энергией.
* Получил Нобелевскую премию по физике в 1921 году за объяснение фотоэффекта, что подтвердило квантовую природу света.
* В своей первой статье &quot;К элетродинамике движущихся тел&quot; Эйнштейн сделал парадигмальный сдвиг: не частицы в центре внимания как это было более 2000 лет, а поля. Он предложил считать уровения Максвелла абсолютно точными. Они порождают поля. А частицы это просто флуктуации полей.
* Занимался развитием квантовой теории, но скептически относился к её вероятностной интерпретации.
* Эйнштейн расширил свою теорию относительности, введя гравитацию как искривление пространства-времени, что пересмотрело ньютоновскую механику в масштабах больших масс и высоких скоростей. В частности она смогла объяснить ретроградное движение Меркурия, которое Ньютоновская механика не могла объяснить. 
* В последние годы жизни пытался создать единую теорию поля, которая объединила бы все фундаментальные силы природы, но не достиг успеха.
* Космологическая постоянная: Эйнштейн ввел в свои уравнения космологическую постоянную для поддержания статичной вселенной, но позже назвал это &quot;самой большой ошибкой&quot;.
* Теоремы Нётер https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A2%D0%B5%D0%BE%D1%80%D0%B5%D0%BC%D0%B0_%D0%9D%D1%91%D1%82%D0%B5%D1%80 +++ https://www.youtube.com/watch?v=lcjdwSY2AzM ++ https://www.toalexsmail.com/2025/04/why-does-energy-disappear-in-general.html

===

В конце XIX – начале XX века широкое распространение имело мнение, что летательные аппараты, тяжелее воздуха, не смогут подняться в полёт. Это убеждение основывалось на ряде причин:

Ограниченность знаний в аэродинамике.
На тот момент физические принципы, объясняющие возникновение подъёмной силы, ещё не были достаточно разработаны. Многие учёные и инженеры полагали, что природа не предназначена для создания машины, способной имитировать полёт птицы, поскольку для этого требовались невообразимо лёгкие и одновременно прочные конструкции, а также двигатели с крайне высоким отношением мощности к весу.

Технологические ограничения.
Двигатели, существовавшие в ту эпоху, были достаточно тяжёлыми и не обладали нужной мощностью для обеспечения продолжительного полёта. Материалы, из которых изготавливались конструкции, не позволяли создавать лёгкие, аэродинамически эффективные самолёты, способные выдержать нагрузки при взлёте и полёте. Эти технологические барьеры приводили к неудачным экспериментам и провалам первых попыток создать управляемый аппарат.

Провальные эксперименты и негативный общественный резонанс.
Известны примеры неудачных испытаний, например, работы Сэмюэля Лэнгли, чьи попытки создания «Аэродрома» закончились катастрофой. Провалы подобных экспериментов лишь усиливали скептицизм среди учёных и инженеров. Это отношение даже нашло отражение в публикациях – так, например, в редакционной статье в The New York Times, где утверждалось, что развитие летательных машин может занять миллионы лет. 

Преобладание старых взглядов и доминирование идеи «лёгкости птицы».
Многие считали, что полёт возможен лишь у живых существ, обладающих уникальной физиологией, и что попытки воспроизвести эти свойства в машине неизбежно обречены на провал.

Однако параллельно с этим существовал и другой процесс – появлялись пионеры авиации, которые, несмотря на общую пессимистическую атмосферу, систематически экспериментировали и совершенствовали свои проекты. Среди них были такие фигуры, как Отто Лилиенталь, который провёл успешные опыты с планерами, и Александр Фёдорович Можайский, предпринявший первые попытки создания самолётаEN.WIKIPEDIA.ORG. Их опыт, а также усердные исследования в области аэродинамики и конструкций, постепенно разрушали старые догмы.

Кульминацией стало достижение братьев Райт, которые 17 декабря 1903 года совершили первый управляемый полёт самолёта тяжелее воздуха. Их успех продемонстрировал, что при правильном сочетании аэродинамического дизайна, двигателей с нужными характеристиками и грамотной системы управления возможно преодолеть ограничения, которые ранее казались непреодолимыми.

Таким образом, первоначальное убеждение о том, что самолёты не могут летать, было обусловлено недостаточным развитием теоретических знаний, технологическими ограничениями и неудачными экспериментами. Постепенно, благодаря упорным исследованиям и экспериментальному опыту, этот миф был опровергнут, что привело к бурному развитию авиации в XX веке.

===


'''11. Учёные XX-XXI в.'''

Циолковский. До середины 20-го века не существовало технологий, которые могли бы обеспечить достаточную тягу и устойчивость для преодоления земной гравитации. Ракетные двигатели, способные достичь космоса, были разработаны только в 1940-х и 1950-х годах. До середины 20-го века не существовало технологий, которые могли бы обеспечить достаточную тягу и устойчивость для преодоления земной гравитации. Ракетные двигатели, способные достичь космоса, были разработаны только в 1940-х и 1950-х годах.

До середины 20-го века многие ученые и инженеры считали, что преодоление звукового барьера (скорости звука) невозможно или крайне опасно по нескольким причинам. При приближении к скорости звука (около 1235 км/ч на уровне моря) воздушный поток вокруг самолета начинает изменяться, создавая ударные волны и значительное увеличение сопротивления. Это явление, известное как &quot;компрессионный скачок&quot;, может привести к потере управляемости и разрушению конструкции самолета.

Решение проблемы абсолютно черного тела (1900): Макс Планк предложил квантовую гипотезу, согласно которой энергия излучения испускается и поглощается дискретными порциями (квантами). Это решение привело к формуле Планка для спектра излучения абсолютно черного тела и положило начало квантовой механике.

Теория относительности (1905, 1915): Альберт Эйнштейн разработал специальную теорию относительности (1905), которая ввела концепцию инвариантности скорости света и относительности времени и пространства. В 1915 году он представил общую теорию относительности, описывающую гравитацию как искривление пространства-времени.


Квантовая механика (1920-е): Развитие квантовой механики включало работы Вернера Гейзенберга, Эрвина Шрёдингера и Пауля Дирака. Гейзенберг сформулировал матричную механику, Шрёдингер предложил волновую механику.

Принцип неопределенности (1927): Вернер Гейзенберг сформулировал принцип неопределенности, который утверждает, что невозможно одновременно точно измерить положение и импульс частицы. Это фундаментальное ограничение квантовой механики изменило наше понимание микромира.

Квантовая электродинамика (1940-е): Ричард Фейнман, Джулиан Швингер и Синъитиро Томонага разработали квантовую электродинамику (КЭД), теорию, описывающую взаимодействие света и материи. '''КЭД объединила квантовую механику и специальную теорию относительности. Уровнение Дирака. Квантовая электродинамика является частным случаем квантовой теории поля, описывающим электромагнитное взаимодействие. ''' КЭД является релятивистской квантовой теорией поля, которая описывает взаимодействие заряженных частиц (таких как электроны и позитроны) с электромагнитным полем, учитывая принципы специальной теории относительности.

Квантовая теория поля (1930-е - 1950-е) — это более общая теория, которая описывает взаимодействия элементарных частиц через квантовые поля. КТП включает в себя не только электромагнитное взаимодействие, но и другие фундаментальные взаимодействия, такие как слабое и сильное взаимодействия. Она является более общей теорией, охватывающей все фундаментальные взаимодействия в природе.

Открытие расширения Вселенной (1929): Эдвин Хаббл обнаружил, что галактики удаляются друг от друга, что свидетельствует о расширении Вселенной. Это открытие привело к формулировке закона Хаббла и стало основой для теории Большого взрыва.

Модель Большого взрыва (1940-е - 1960-е): Джордж Гамов и его коллеги предложили теорию Большого взрыва, объясняющую происхождение Вселенной из горячего и плотного состояния. В 1965 году Арно Пензиас и Роберт Вильсон обнаружили реликтовое излучение, подтверждающее эту теорию. 

Открытие реликтового излучения (1965): Арно Пензиас и Роберт Вильсон обнаружили космическое микроволновое фоновое излучение, оставшееся от ранней стадии Вселенной. Это открытие подтвердило теорию Большого взрыва и предоставило важные данные о ранней Вселенной.

Стандартная модель частиц (1970-е): Стандартная модель объединяет электромагнитное, слабое и сильное взаимодействия в единую теорию элементарных частиц. Она включает кварки, лептоны и калибровочные бозоны, такие как фотон, W и Z бозоны и глюоны.

Открытие черных дыр (1960-е - 1970-е): Доказательства существования черных дыр были получены благодаря наблюдениям рентгеновских источников, таких как Лебедь X-1. Черные дыры — это объекты с гравитационным полем, настолько сильным, что даже свет не может покинуть их.

Теория инфляции (1980-е): Алан Гут и Андрей Линде предложили теорию космической инфляции, объясняющую однородность и изотропность Вселенной. Согласно этой теории, Вселенная прошла через краткий период экспоненциального расширения вскоре после Большого взрыва.

Космический телескоп Хаббл (1990): Запуск космического телескопа Хаббл предоставил астрономам возможность получать высококачественные изображения и спектры космических объектов. Хаббл сделал множество открытий, включая определение возраста Вселенной и наблюдение далеких галактик.

Открытие гравитационных волн (2015): Обсерватория LIGO впервые зарегистрировала гравитационные волны, предсказанные Эйнштейном в 1915 году. Эти волны были вызваны слиянием двух черных дыр и открыли новый способ изучения космоса.

Модель Ламбда-Си-Ди-Эм. Берейшит = скобка, Хабловское расширение, кошмар бесконечности. Пульсируюшая Вселенная.
Гипотеза о циклической Вселенной https://www.toalexsmail.com/2024/10/gpt-4o-24062024.html

'''11. Чёрные дыры'''

Черные дыры — это одни из самых загадочных и интересных объектов во Вселенной. Они вызывают множество вопросов и теорий, касающихся их природы и поведения. Вот основные теории и концепции, связанные с черными дырами:

1. Классическая теория черных дыр
Черные дыры описываются общей теорией относительности Альберта Эйнштейна. Согласно этой теории, черная дыра — это область пространства-времени с настолько сильным гравитационным полем, что даже свет не может покинуть ее. Граница этой области называется горизонтом событий.

2. Сингулярность
В центре черной дыры находится сингулярность — точка, где кривизна пространства-времени становится бесконечной, а законы физики, как мы их знаем, перестают действовать. Существует несколько типов сингулярностей:

Тимелайк (времеподобная) сингулярность: встречается в невращающихся черных дырах (Шварцшильдовская черная дыра).
Спейслайк (пространственноподобная) сингулярность: встречается в вращающихся черных дырах (Керровская черная дыра).
3. Информационный парадокс черной дыры
Согласно квантовой механике, информация не может быть уничтожена. Однако, если что-то падает в черную дыру, информация о состоянии этой материи, кажется, теряется навсегда. Это противоречие между квантовой механикой и общей теорией относительности называется информационным парадоксом черной дыры.

4. Испарение черных дыр (излучение Хокинга)
Стивен Хокинг в 1974 году предсказал, что черные дыры могут испаряться через процесс, известный как излучение Хокинга. Согласно этой теории, черные дыры излучают частицы из-за квантовых эффектов вблизи горизонта событий. Это излучение приводит к потере массы черной дырой и, в конечном итоге, к ее испарению.

5. Вращающиеся черные дыры (Керровские черные дыры)
Рой Керр в 1963 году нашел решение уравнений Эйнштейна для вращающихся черных дыр. Эти черные дыры имеют два горизонта событий и кольцевую сингулярность. Вращающиеся черные дыры обладают интересными свойствами, такими как эргосфера — область, где пространство-время &quot;затягивается&quot; вокруг черной дыры.

6. Теория петлевой квантовой гравитации
Одна из попыток объединить квантовую механику и общую теорию относительности. Согласно этой теории, пространство-время имеет дискретную структуру на планковских масштабах, что может разрешить сингулярности и информационный парадокс.

7. Голографический принцип
Предложенный Герардом 'т Хоофт и Леонардом Сасскиндом, голографический принцип утверждает, что вся информация, содержащаяся в объеме пространства, может быть описана на его границе. Это может помочь в разрешении информационного парадокса черной дыры.

8. Теория струн и черные дыры
Теория струн предлагает, что элементарные частицы — это одномерные струны. В контексте черных дыр, теория струн может предложить механизмы для сохранения информации и разрешения сингулярностей.

9. Файервол гипотеза
Эта гипотеза предполагает, что на горизонте событий черной дыры существует &quot;файервол&quot; — область с экстремально высокой энергией, которая уничтожает любую падающую материю и информацию. Это радикальное решение информационного парадокса, но оно противоречит принципу эквивалентности общей теории относительности.

10. Энтропия черной дыры
Якоб Бекенштейн и Стивен Хокинг показали, что черные дыры имеют энтропию, пропорциональную площади их горизонта событий. Это открытие связывает термодинамику, квантовую механику и общую теорию относительности.

Эти теории и концепции продолжают развиваться, и многие вопросы о природе черных дыр остаются открытыми. Исследования в этой области продолжаются, и новые открытия могут привести к более глубокому пониманию этих загадочных объектов.

'''12. Гравитационных волны.'''

Обнаружение гравитационных волн: После 2016 года с помощью детектора LIGO были обнаружены слияния двойных черных дыр, что подтвердило существование черных дыр, которые сливаются, создавая мощные гравитационные волны, регистрируемые на Земле.

Роль гравитационных волн в космологии: Гравитационные волны играют важную роль в динамике Вселенной, особенно в контексте циклической модели, где они участвуют в процессах расширения и сжатия.

Гравитационные волны и темная материя: Исследования предполагают, что массивные первичные черные дыры, которые могут быть основными компонентами темной материи, можно измерить с помощью детекторов, таких как LIGO, через их гравитационные волны.

Гравитационные волны и слияние черных дыр: Слияние черных дыр приводит к образованию гравитационных волн, которые могут переносить значительную часть массы в виде энергии.

Наблюдения LIGO: Открытие гравитационных волн позволило наблюдать за процессами слияния черных дыр, что изменило наше понимание частоты и количества таких событий во Вселенной.

Гравитационные волны и реликтовое излучение: Наногерцовые гравитационные волны, обнаруженные с помощью методов, предложенных М. В. Сажиным, могут быть реликтовыми следами от предыдущих циклов космической эволюции.

Гравитационные волны и циклическая Вселенная: В модели циклической Вселенной гравитационные волны играют ключевую роль в процессах расширения и сжатия, влияя на динамику космоса.

Гравитационные волны и метрика пространства-времени: Поглощение гравитационных волн черными дырами может изменять метрику пространства-времени, что связано с изменением распределения энергии в пространстве.

Гравитационные волны и реликтовое излучение: Наногерцовые гравитационные волны рассматриваются как аналоги реликтового микроволнового излучения, подтверждая модель циклической Вселенной.

Гравитационные волны и их спектр: Спектр наногерцовых гравитационных волн не описывается законом Планка, а отражает современное распределение черных дыр, учитывая эффект красного смещения.

'''13. Христианство как смесь Аристотеля и Священного Писания.'''


'''285–250 годов до н.э. по инициативе Птолемея II Филадельфа, правителя Египта перевод Септуагинты.'''

* Деметрий Фалерский, библиотекарь Александрийской библиотеки, который предложил Птолемею II Филадельфу идею перевода еврейских священных писаний на греческий язык. Он считал, что это обогатит библиотеку и сделает еврейскую мудрость доступной для грекоязычного мира.

* 72 ученых — по шесть от каждого из 12 колен Израиля привезли в Александрию и разместили на острове Фарос. Каждый из них был помещен в отдельную комнату, чтобы они не могли общаться друг с другом. Целью было проверить, насколько их переводы будут совпадать.

* Через 72 дня переводчики завершили свою работу, и оказалось, что все их переводы были идентичны, слово в слово. Это событие было воспринято как чудо и знак божественного вдохновения, подтверждающий точность и святость перевода.

* После завершения перевода, текст был представлен еврейским старейшинам и ученым в Александрии. Согласно легенде, они тщательно проверили перевод и признали его точным и верным оригиналу. Это событие также воспринималось как подтверждение божественного вдохновения переводчиков.

* Перевод Септуагинты был источником великого траура для еврейского народа. огда евреи узнали о переводе Торы на греческий язык, они восприняли это как великое несчастье и опасались, что истинный смысл Писания будет утрачен или искажён в переводе. Считается, что в этот день постигли определённые бедствия, и он был объявлен постным днем.

* После завершения перевода Септуагинты на три дня исчезло солнце. Землю окутала тьма, что вызвало великий страх и ужас среди людей. Это событие воспринималось как знак божественного недовольства тем, что священные тексты были переведены на чужой язык и, возможно, потеряли часть своего сакрального смысла.

* 8-го числа месяца Тевет по еврейскому календарю. Этот день отмечен в некоторых еврейских источниках как день траура.

* 9-е Тевета: Считается днём смерти Эзры и Неемии, которые сыграли ключевую роль в возвращении евреев из Вавилонского плена и в восстановлении иудейской общины в Иерусалиме. Этот день также иногда отмечается постом, хотя и не столь широко.

* Пост 10-го Тевета (Асара Б'Тевет) пост посвящен памяти начала осады Иерусалима войсками вавилонского царя Навуходоносора в 588 году до н.э., что в конечном итоге привело к разрушению Первого Храма в 586 году до н.э.


Папа Климент I, также известный как Климент Римский, был одним из первых епископов Рима и считается третьим или четвертым папой после Святого Петра. Его понтификат датируется примерно 88-99 годами. Климент I является одной из ключевых фигур раннехристианской церкви и одним из апостольских отцов, что означает, что он был современником апостолов и, возможно, лично знал некоторых из них.

Основные факты о Папе Клименте I:
Происхождение и ранняя жизнь:

О происхождении и ранней жизни Климента известно немного. Считается, что он был римлянином и, возможно, происходил из знатной семьи. Некоторые источники утверждают, что он мог быть рабом, освобожденным из рабства.
Понтификат:

Климент I стал папой после Лина и Анаклета (Клета). Его понтификат пришелся на период правления императора Домициана, который был известен своими преследованиями христиан.
1-е послание Климента к Коринфянам:

Одним из самых известных трудов Климента является его &quot;1-е послание к Коринфянам&quot;. Это письмо было написано около 96 года и адресовано христианской общине в Коринфе, которая столкнулась с внутренними разногласиями и конфликтами (похоже на письмо РАМАБМА в Йемен). В своем письме Климент призывает к единству, смирению и послушанию церковным лидерам. Письмо демонстрирует глубокое знание Ветхого Завета и греческой риторики, что указывает на высокий уровень образования Климента.
Учение и влияние:

Климент I подчеркивал важность церковной иерархии и апостольской преемственности. Он также акцентировал внимание на моральных и этических аспектах христианской жизни, таких как смирение, любовь и послушание.
Мученичество:

Согласно преданию, Климент I был замучен при императоре Траяне. Его отправили в ссылку на Херсонес (современный Крым), где он был приговорен к тяжелым работам в каменоломнях. Легенда гласит, что он был привязан к якорю и утоплен в море. Его мощи были позже перенесены в Рим.
Почитание:

Климент I почитается как святой в Католической, Православной и Англиканской церквях. Его праздник отмечается 23 ноября в Католической церкви и 25 ноября в Православной церкви.
Апокрифические тексты:

Существует несколько апокрифических текстов, приписываемых Клименту, таких как &quot;Климентовы гомилии&quot; и &quot;Климентовы признания&quot;. Эти тексты не считаются каноническими, но они дают представление о том, как ранние христиане воспринимали его учение и авторитет.
Заключение:
Папа Климент I является одной из ключевых фигур раннехристианской церкви, чье учение и труды оказали значительное влияние на развитие христианской доктрины и церковной организации. Его &quot;1-е послание к Коринфянам&quot; остается важным документом, свидетельствующим о ранних христианских верованиях и практике.


'''14. Наддисциплинарный подход'''

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток._Книга_вторая./черновик/Наддисциплинарный_подход]]


15. '''Фома Аквинский.'''

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток._Книга_вторая./черновик/Синтез._Фома_Аквинский]]

16. Синтез. 

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток._Книга_вторая./черновик/Синтез]]

17. '''Доклад правительству'''.

[[Участник:Alexsmail/Гиперпекресток. Книга вторая./черновик/Заседание правительства. Доклад]]</text>
      <sha1>fls3q6tzyrmd5j5s9oao0zfuq1rx1nv</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Империя/Безумство императоров</title>
    <ns>2</ns>
    <id>35028</id>
    <revision>
      <id>261633</id>
      <parentid>261393</parentid>
      <timestamp>2025-06-24T08:21:40Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 5 */ ы</comment>
      <origin>261633</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="97079" sha1="pssdrk0nqyvtts135bzv8fsa350rbav" xml:space="preserve">Экран машины времени проявляет изображение: 40 год нашей эры. Залитый солнцем зал для пиршеств во дворце на Палатинском холме. У пиршественных лож толпятся сенаторы в белоснежных тогах, их голоса сливаются в гул.

— Божественный Гай! Клянусь Юпитером, никогда еще Рим не дышал так свободно!

— Еще бы! После десятилетий кислой мины Тиберия — этот блеск, это вино, эта жизнь! Посмотри на эти лица, на эти тоги, белее снега на Альпах!

— Да здравствует Цезарь, наше солнце!

— Какая перемена! — говорит Лиэль, глядя на ликующую толпу. — После десятилетий страха и затворничества Тиберия — этот безудержный праздник жизни! Кажется, весь Рим вздохнул с облегчением.

— Облегчение было недолгим, — роняет Гай. — Он получил неограниченную власть и полную казну. Для незрелого ума нет сочетания опаснее.

— Ты прав, сенатор! — раздается над залом громкий, почти истеричный смех Калигулы. — Я для вас — Юпитер на земле! Я — Нептун, когда мой флот рассекает волны! Я — Венера, когда озаряю своим ликом ваши пиры! Так скажи мне… почему эти иудеи не клянутся моим гением? Не приносят мне жертв?!

Он резко садится. Алое вино из золотого кубка плещет на шелковые подушки.

— Тише! — шипит один сенатор другому. — Воздух застыл. Слышно, как потрескивают факелы…

— Петроний!

Бледный, высокий мужчина поспешно подходит к ложу.

— Я здесь, божественный Гай.

— Ты немедленно отплываешь в свою провинцию. Возьмешь два легиона. Я приказываю тебе установить мою статую — огромную, из позолоченной бронзы! — в их главном капище, в Иерусалиме. Прямо в их Святая Святых, или как там эта конура называется!

— Он побелел, как его тога… — бормочет кто-то в толпе.

— Помилуй, Цезарь! — голос наместника дрожит. — Их законы… их единственный бог… Это народ, который скорее умрет, чем позволит чужому идолу войти в их Храм. Ты требуешь невозможного! Вся провинция утонет в крови!

— Мятеж? — лениво тянет Калигула, и в его голосе звенят льдинки. — Если эти варвары предпочитают мятеж моему божественному лику, пусть получат его! А вместе с ним — рабство и смерть. Но если ты, Петроний, промедлишь, то умрешь первым. Я понятно объясняю?

— Это же чистое безумие! — выдыхает Лиэль. — Он что, совершенно не понимает, что творит?

— Он понимает, — спокойно уточняет Гай. — Это не каприз. Это осознанный политический акт. Он хочет доказать, что его воля, воля живого бога на земле, выше любого другого закона — божественного или человеческого. Логический предел безграничной власти.

Внезапно Калигула весело хлопает в ладоши.

— А вот и он! Инцитат!

— Клянусь Геркулесом, он ввел коня! — шепчет сенатор. — В пурпурной попоне, расшитой жемчугом!

— Смотрите на него! — кричит император, обводя сановников пьяным взглядом. — В нем больше ума и достоинства, чем во всех вас, отцы-сенаторы! Я построю ему мраморный дворец! У него будут свои рабы и своя конюшня из слоновой кости! И да! Клянусь всеми богами, я сделаю его консулом Рима!

— Тишина… такая, что слышно, как мой сосед давится от страха… — доносится едва слышный шепот.

— Консулом? Коня? — еле слышно хихикает Лиэль. 

— Это высшая форма унижения Сената, — невозмутимо отвечает Гай. — Он наглядно демонстрирует им, что их власть, их титулы, их достоинство — ничто. Даже его конь для него важнее, чем они все.

Экран вспыхивает новой датой: 24 января 41 года н.э. Перед ними темный, сырой подземный коридор во дворце. Слышны шаги и недовольный голос Калигулы, возвращающегося с театральных игр в окружении слуг.

— Что за сырость в этом криптопортике? Поторапливайтесь, я замерз после игр!

Из бокового прохода ему навстречу выходит группа преторианцев. Их центурион, Кассий Херея, преграждает ему путь.

— Что это значит, Херея? С дороги!

— За Рим! — выкрикивает Херея, и его меч первым вонзается в грудь императора.

— Это за всех, кого ты унизил! — вторит ему другой преторианец, нанося удар.

— Цезарь! Боги, Цезаря убили! — визжит слуга, и тело, еще миг назад бывшее «живым богом», глухо ударяется о каменный пол, захлебываясь кровью.

— Его собственная гвардия! — пораженно шепчет Лиэль. — Те, кто должен был его защищать ценой своей жизни!

— Репетиция Сеяна увенчалась успехом, — ровно отвечает Гай. — Это был лишь вопрос времени.

— То есть заговор Сеяна был первой попыткой, а это — вторая, удачная?

— Именно. Сеян показал им, что они — сила. Сегодня они это доказали. Они больше не стража. Они — создатели императоров.

Изображение на экране сменяется. Палатинский дворец, несколько часов спустя. Суматоха и крики.

— Республика! Мы должны восстановить Республику! — доносится голос из зала Сената.

— Где преторианцы? Надо оцепить дворец!

В это время по коридорам дворца бегает группа гвардейцев.

— Ищите Цезонию и дочь! Не оставляйте наследников!

— Смотрите! — кричит один из них, отдергивая тяжелую портьеру. — Кто-то прячется!

Из-за занавески, дрожа, выглядывает пожилой мужчина.

— Это же Клавдий! Дядя Калигулы! Хромой дурак!

— Он брат Германика! Он из рода Цезарей!

Один из гвардейцев вдруг опускается на колено.

— Ave, Caesar! Мы провозглашаем тебя императором!

— Вот оно! — выдыхает Лиэль. — Они не просто убили одного, они тут же выбрали другого. Прямо здесь и сейчас, пока Сенаторы еще спорят о свободе!

— Да, — подтверждает Гай. — Они показали, что отныне в Риме высшая власть принадлежит не Сенату и не народу, а тому, у кого есть девять тысяч мечей под рукой. Сенату останется лишь согласиться. Этот прецедент определит историю Рима на столетия вперед.

Изображение на экране сменяется. Иерусалим, февраль 41 года н.э. Внутренний двор дома собраний. На каменной скамье сидят двое седых старейшин в молитвенных облачениях.

— Реувен, ты уверен? — тихо спрашивает один, теребя край своего талита. — Не может быть ошибки? Весть верна?

— Гонец из Кейсарии прибыл час назад, — так же тихо отвечает второй. — Я говорил с ним сам. Тиран мертв. Его же стража заколола его прямо во дворце.

Первый старейшина несколько мгновений молчит, глядя перед собой невидящими глазами.

— Значит… статуя… её не будет?

— Никогда. Храм не будет осквернен. Петроний уже остановил легионы.

Старейшина медленно поднимает влажные глаза к небу.

— Благословен Он, — шепчет он. — Благословен Всевышний, что услышал наши молитвы и сам покарал гордеца.

— Какое облегчение на их лицах, — замечает Лиэль, и в ее голосе появляются теплые нотки. — Мы с тобой знаем всё о заговоре Хереи, о его мотивах. Но здесь в то вермя, в Иерусалиме, это видилось как чудо. Это не Кассий Херея нанес удар — он был лишь орудием. Это была десница Всевышнего, ответившая на молитвы.

— Именно, — кивает Гай, его взгляд остается отстраненно-аналитическим. — И в этом вся суть исторического процесса. Они увидели не просто чудо, а доказательство. Эмпирическое подтверждение того, что их Бог — это реальная, действующая в истории сила, которая могущественнее римского императора. Когда ты веришь, что высшая сила на твоей стороне и готова покарать твоих врагов, мысль о восстании уже не кажется такой безумной. А когда народ приходит к выводу, что его вера — это оружие, он делает следующий логический шаг.

Экран машины времени проявляет изображение: Рим, 41 год н.э., зал заседаний Сената. Спустя несколько дней после убийства Калигулы атмосфера пропитана не страхом, а унижением и бессилием. Сенаторы сидят на своих местах, но говорят вполголоса, бросая нервные взгляды на вход.

— Провозгласили! — шипит сенатор Паулус, брезгливо кривя губы. — Преторианцы провозгласили этого заику императором! А мы, Сенат, должны это одобрить, как стадо овец!

— Тише, Паулус! — обрывает его сосед Луций. — Их мечи еще не остыли от крови Гая. Что ты предлагаешь? Гражданскую войну с собственной гвардией у ворот Рима?

— Лучше умереть за Республику, чем жить под пятой солдат и их марионетки, которую они вытащили из-за занавески!

— Он хотя бы не безумец. Говорят, он умен, просто скрывал это, чтобы выжить. И смотри, он уже знает, что делать. Он объявил поход на Британию.

— Британию? Какое ему дело до этих туманных островов?

— Ему нужен триумф, Паулус. Легитимность. Победа, которая затмит позор его воцарения. Это отвлечет и народ, и легионы. Умный ход для «хромого дурака».

— Они смотрят на север... на Британию! — с облегчением выдыхает Лиэль. — Какое счастье! Это значит, что на время они забудут о нас. Никаких статуй, никаких новых безумных приказов.

— Передышка. Не более, — ровно замечает Гай. — Проблема не в конкретном императоре, а в системе. Римские прокураторы в Иудее никуда не делись. Их жадность и жестокость — постоянный источник трения. Давление в котле просто перестало нарастать, но сам котел остался на огне.

Экран машины времени проявляет изображение: Рим, 44 год н.э. По Священной дороге движется грандиозное триумфальное шествие.

— Смотри, это он! Клавдий! — кричит один горожанин другому, протискиваясь сквозь ликующую толпу. — Он и вправду завоевал Британию! Кто бы мог подумать!

— Сам Божественный Юлий не смог этого сделать! Дважды ходил туда, а толку? Помахал мечом, напугал дикарей и уплыл!

— А этот смог! Почти сто лет никто не решался, а он решился и победил! Вон ведут их вождя, Каратака! Какой дикарь! Но смотри, как гордо держится! Клавдий дарует ему жизнь, говорят. Не то что Калигула…

— Да здравствует Клавдий, победитель Британии!

— Почти сто лет... — повторяет Лиэль. — Значит, после Цезаря они просто оставили Британию в покое?

— Оставили, — подтверждает Гай. — Цезарь понял, что полноценное завоевание потребует слишком много ресурсов, которые были нужнее в Галлии. Овчинка выделки не стоила. Август считал так же. Но для Клавдия это было нечто большее, чем просто завоевание.

— Это была политика, — догадывается Лиэль. — Ему нужно было доказать, что он не просто выскочка, посаженный на трон гвардейцами.

— Именно. Ему нужен был триумф, которого не было даже у Юлия Цезаря. Он купил себе легитимность. И очень удачно. Пока легионы заняты на севере, в Иудее царит хрупкое затишье. Но сам Клавдий, укрепив власть извне, оказался беззащитен перед врагами внутри собственного дома.

Изображение смещается во дворец, спустя несколько лет. Пожилой, уставший Клавдий сидит за столом. Перед ним стоит его жена и племянница, властная Агриппина, и ее сын от первого брака — красивый юноша Нерон.

— Народ обожает его, Цезарь, — настойчиво говорит Агриппина. — Он молод, он красив, он напоминает им о божественном Августе. Ты должен официально усыновить его, сделать своим наследником. Так хочет Рим!

— Он предпочитает кифару мечу, — ворчит Клавдий, но его взгляд уже лишен воли.

— Искусство — не порок! Он принесет в Рим утонченность Афин! — отвечает Агриппина, кладя руку на плечо сына.

— Она добилась своего, — шепчет Лиэль, когда изображение меркнет и вспыхивает новой датой: 54 год н.э. — Клавдий мертв. Отравила грибами. И вот он, новый император. Нерон.

— Тиран-артист, — роняет Гай. — Самый опасный тип правителя. Он жаждет не власти, а аплодисментов. И когда их нет, он готов сжечь и сам театр, и зрителей.

Экран вспыхивает огнем. Ночь, 64 год н.э. Великий пожар в Риме. Огромные районы города охвачены пламенем. Крики, паника, треск рушащихся зданий.

— Помогите! Инсула горит!

— Воды! Где вигилы?!

— Говорят, это сам император поджег город! Я слышал, как он пел о падении Трои, глядя на огонь со своей башни!

— Молчи, безумец! За такие слова тебя бросят в Тибр!

Несколько дней спустя. Дым все еще висит над руинами. В уцелевшем крыле дворца Нерон говорит со своим префектом Тигеллином.

— Они ропщут, божественный, — докладывает Тигеллин. — Слухи распространяются быстрее огня. Они винят тебя. Нам нужен враг. Кто-то, на кого можно свалить вину.

— И кто же это будет? — лениво спрашивает Нерон, перебирая струны лиры.

— Есть одна секта... иудейская, но странная. Они называют себя христианами.

— Христиане... — задумчиво произносит Лиэль. — Для римлян это просто еще одно странное иудейское течение. Таких групп сейчас десятки. Ессеи в Кумране, ждущие своего Учителя Праведности, зилоты, которые видят в каждом сборщике налогов врага... А эти ждут возвращения своего распятого Мессии.

— Иудея того времени — это бурлящий котел мессианских ожиданий и апокалиптических пророчеств, — добавляет Гай. — Каждая секта предлагает свой путь спасения. Христиане просто оказались не в том месте и не в то время. Их эсхатология — учение о конце света в огне — идеально подошла под сценарий Тигеллина.

На экране Тигеллин продолжает:

— …Поклоняются распятому преступнику, ненавидят род человеческий и, говорят, предсказывают конец света в огне.

Нерон перестает играть. Его глаза загораются нездоровым блеском.

— В огне? Как удачно. Да будет так. Обвинить христиан. Устроить такие казни, чтобы Рим запомнил их надолго. Пусть мои сады осветят их горящие тела! Это будет зрелище, достойное богов!

— Он обрекает на смерть иудеев... пусть и заблудших, — с горечью шепчет Лиэль. — Их вера кажется римлянам странной, их обычаи — новыми. И за эту новизну их бросят в огонь.

— Это прецедент, — констатирует Гай. — Не просто жестокость, а государственная политика, превращенная в зрелище. Сигнал для всех провинций, включая Иудею. Теперь недостаточно просто платить налоги и соблюдать закон. Нужно демонстрировать лояльность. И самый простой способ это сделать — присоединиться к травле тех, кого император назначил врагом.

Экран машины времени проявляет изображение: Иерусалим, около 62 года н.э. Одна из внешних колоннад Храмового двора. Высокие коринфские колонны бросают резкие тени на плиты из известняка, раскаленные дневным зноем. Вдалеке сияют позолотой величественные Ворота Никанора. Здесь, среди паломников и учителей, разгорается жаркий спор.

— Он снова ограбил сокровищницу Храма! — кричит молодой человек с горящими глазами, его рука сжимает рукоять кинжала под плащом. В толпе его слова находят отклик — сжимаются кулаки, раздаются гневные возгласы. — Сколько еще мы будем это терпеть? Каждый сестерций, уплаченный Риму, — это предательство! Нет у нас царя, кроме Всевышнего! Смерть прислужникам Рима!

— Тише, Иуда, тише! — останавливает его тучный священник-саддукей, одетый в дорогие ткани. Его спокойствие вызывает мрачное молчание у одних и кивки согласия у других, более состоятельных. — Твой кинжал против их легиона? Мы должны быть мудрыми. Мы должны вести переговоры, платить им. Да, они жестоки. Но Храм стоит. Жертвы приносятся. Пока мы сотрудничаем, мы сохраняем сердце нашего народа. Если мы поднимем меч, они вырвут это сердце.

Пожилой фарисей, седой и сухощавый, с аккуратно расчесанной бородой, качает головой. Его слова заставляют толпу замолчать и задуматься.

— И ты неправ, Иуда, и ты, первосвященник. Наша сила не в кинжалах и не в унижении. Наша сила — в Законе. Пусть они ходят по нашей земле. Но если каждый из нас, в своем доме, будет свято соблюдать каждую заповедь, мы станем неприступной крепостью духа. Праведность — вот наш щит. Бог сам спасет свой народ, когда мы станем этого достойны.

Рядом стоит молодой, но уже известный своей ученостью Йосеф бен Маттитьяу. Он внимательно слушает речи фарисея, и на его лице отражается глубокое согласие.

— Смотри, Гай, это же он! Йосеф бен Маттитьяу, он же Йосеф Флавий, — с гордостью шепчет Лиэль. — Потомок Хасмонеев по материнской линии, и из первого священнического рода по отцу. Говорят, он невероятно умен. Уже в юности к нему приходили за советом первосвященники.

— И он выбирает сторону фарисеев, — отмечает Гай. — Аристократ, потомок царей-воинов, но он ищет ответ не в мече, а в книге. Это сама элита Иудеи, пытающаяся найти выход. Он воплощение трагедии: слишком умен, чтобы не видеть пропасти, и слишком знатен, чтобы просто стоять в стороне.

— А что же остальные? — горько усмехается саддукей, вызывая в толпе презрительное ворчание. — Ессеи? Они сбежали в пустыню ждать конца света. А самаритяне на своей горе Геризим? Они только обрадуются, если Рим сотрет нас! Мы расколоты!

— Он даже самаритян вспомнил... — с горечью говорит Лиэль. — Этот раскол так стар, почти как наш народ. Они считают себя истинными хранителями Торы, а нас — отступниками. Эта вековая вражда делает нас еще слабее в глазах Рима.

— Для римского прокуратора это идеальная ситуация, — добавляет Гай. — Пока иудеи и самаритяне ненавидят друг друга, они не объединятся против него. Классический принцип: разделяй и властвуй.

Йосеф переводит взгляд с пылающего Иуды на холодного саддукея, на мудрого фарисея, и его рука невольно сжимается.

— Сражаться. Сотрудничать. Молиться и ждать. Бежать, — говорит Лиэль. — Четыре ответа на один страшный вопрос. Вся наша нация разрывается на части.

— Это не просто разные мнения. Это четыре взаимоисключающих стратегии выживания, — заключает Гай. — Саддукеи пытаются спасти государство. Зилоты — нацию. Фарисеи — веру. Ессеи — душу. Но в реальности они лишь тянут Иудею в разные стороны.

Экран машины времени проявляет изображение: Иерусалим, май 66 года н.э. Улица, ведущая к Храму. Атмосфера накалена до предела.

— Семнадцать талантов! — кричит торговец тканями, яростно жестикулируя. — Он вошел в сокровищницу нашего Бога и забрал золото, будто это его личная казна!

— Этот пес Гессий Флор! — подхватывает молодой левит. — Говорят, он сделал это под предлогом нужд кесаря!

Внезапно по толпе прокатывается смех. Группа молодых людей несет перед собой корзину.

— Подайте милостыню бедному прокуратору! — с издевкой кричит один из них. — Наш правитель, должно быть, совсем обнищал, раз вынужден грабить Храм!
Люди, смеясь, бросают в корзину мелкие монеты.

— Какая дерзость! — с восхищением шепчет Лиэль. — Они отвечают на грабеж насмешкой. Это так по-нашему...

— Опасная игра, — ровно замечает Гай. — Римский чиновник не поймет иронии. Он увидит только одно — оскорбление своего достоинства. И достоинства Рима.

Изображение резко меняется. Через несколько часов. Та же улица, но теперь она залита кровью. Гессий Флор, взбешенный насмешкой, прибыл с двумя когортами из Кесарии и отдал приказ солдатам грабить Верхний рынок и убивать без разбора.

— Пощадите! Мы граждане Рима! — кричит богатый откупщик, пытаясь укрыться в своем доме, но его пронзает пилум.

— Они распинают их! Прямо у дворца! — доносится вопль ужаса. — Всех, кого схватили! Не разбирая, кто всадник, кто простолюдин!

— Он перешел все границы, — голос Лиэль дрожит от гнева и ужаса. — Распять римского гражданина — это немыслимо! Это преступление против самого Рима!

— Флор хотел войны, — констатирует Гай. — Это был самый простой способ скрыть свои хищения и провалы в управлении. И он ее получил. Он не оставил иудейской аристократии, саддукеям, никакого выбора. Поддержать его — значит разделить с ним его преступления и потерять всякое уважение народа. Пойти против него — значит возглавить восстание.

Экран снова меняется. Двор Храма. Здесь, у алтаря, стоит Елеазар, сын первосвященника, молодой и решительный. Перед ним — группа уцелевших римских чиновников. Вокруг лежат тела солдат из гарнизона, перебитого восставшими.

— Именем Сената и Народа Рима! Мы требуем прекратить это безумие! — кричит один из римлян.

Елеазар смотрит на него с ледяным презрением.

— Вы спрашиваете, почему? — голос Елеазара гремит над двором. — Спросите вашего прокуратора, укравшего золото нашего Бога! Спросите его, почему он отдал наши рынки на разграбление своим мясникам! Спросите его, почему на крестах у его дворца умирали наши братья, даже те, кто носил кольцо римского всадника! Ответ получен. С этого дня жертвы за императора и народ Рима в этом Храме больше не приносятся!

— Это объявление войны! — шепчет римлянин.

— Это объявление свободы! — отвечает Елеазар. — Передайте своему Флору, что Иерусалим снова принадлежит своему народу!

— Они сделали это, — выдыхает Лиэль, глядя на ликующих повстанцев, поднимающих мечи. — Они прекратили ежедневную жертву за императора. После такой крови... другого пути не было. Это точка невозврата.

— Да, — подтверждает Гай. — Жертва была главным символом лояльности. Ее отмена — формальное объявление о выходе из состава империи, выраженное на единственном понятном им языке — языке религии. Прокуратор может быть сколь угодно продажным, но прекращение жертвы — это вызов самой имперской власти. Теперь Нерон просто обязан послать легионы.

Экран машины времени проявляет изображение: Рим, конец 66 года н.э. Роскошная вилла Нерона. Император, одетый в греческий хитон, окружен поэтами и музыкантами. Он с увлечением обсуждает предстоящие гастроли по Греции.

— ...и тогда, в Олимпии, я выступлю не только как кифаред, но и как трагический актер! — восторженно говорит Нерон. — Мой голос должен потрясти Элладу!

В зал осторожно входит вестник, его лицо выражает крайнюю тревогу.

— Божественный, вести из Сирии...

— Что там еще? — недовольно морщится Нерон. — Надеюсь, не очередные жалобы на прокураторов.

— Легат Сирии, Цестий Галл... он разбит. Двенадцатый легион... он потерял своего орла под стенами Иерусалима.

В зале воцаряется тишина. Музыканты опускают инструменты. Потерять орла легиона — это несмываемый позор для всей армии.

— Разбиты? — ледяным тоном переспрашивает Нерон. Он встает, отбрасывая кифару. Артистическая маска слетает с его лица, обнажая ярость тирана. — Какие-то иудейские фанатики разбили римский легион? Они что, возомнили себя Ганнибалом?

Он начинает мерить шагами зал.

— Мне нужен лучший. Мне нужен мясник. Солдат, а не политик. Тот, кто не будет вести переговоров. Тот, кто сотрет их города в пыль.
Он резко останавливается.

— Веспасиан. Тит Флавий Веспасиан.

Один из сенаторов, бледнея, осмеливается подать голос.

— Но, Цезарь... он же из незнатного рода... и он заснул на одном из твоих выступлений...

Нерон пронзает его взглядом.

— Именно поэтому! Он — солдат до мозга костей, а не придворный льстец. Ему плевать на политику, ему нужна только победа. И у него есть два сына, таких же пса войны, как и он сам. Послать за Веспасианом! Дать ему три легиона. Пусть утопит эту Иудею в крови!

— Веспасиан, — задумчиво говорит Лиэль. — Не из старой аристократии, выходец из семьи сборщиков налогов. Человек, сделавший себя сам на полях сражений в Германии и Британии.

— Идеальный кандидат, — подтверждает Гай. — Нерон боится популярных аристократов, которые могут угрожать его власти. А Веспасиан — просто эффективный инструмент. Жесткий, опытный, не амбициозный в политике. По крайней мере, так кажется Нерону.

Экран машины времени проявляет изображение: Иерусалим, конец 66 года н.э. Один из залов Храмового комплекса, где собрался совет восставших — временное правительство новой, свободной Иудеи. Воздух пропитан не духом Закона, а запахом стали и эйфорией недавней победы. Заседанием руководят не столько старые священники, сколько новые лидеры, закаленные в первых боях.

— Победа над Цестием Галлом — это великое чудо! — говорит бывший первосвященник Анан, его голос звучит весомо, пытаясь умерить слишком буйную радость. — Но не стоит обманываться. Рим пришлет нового генерала. И новые легионы. Мы должны организовать оборону всей страны, а не только праздновать в Иерусалиме!

— Галилея! — выкрикивает другой член совета. — Это ключ! Именно оттуда, с севера, они ударят в первую очередь! Там плодородные земли, чтобы кормить армию, и города, которые могут стать их базами. Мы должны послать туда лучшего.

Начинается спор.

— Лучший — это воин! Тот, кто уже пролил римскую кровь! — кричит один из лидеров зилотов.

— Нет! — возражает Анан. — Нам нужен не просто воин, но и организатор. Тот, кто сможет объединить разрозненные галилейские города, собрать ополчение, укрепить стены. Тот, кого будут слушать и старейшины, и простолюдины.

Взгляды обращаются к Йосефу бен Маттитьяу. Он молод, ему нет и тридцати, но он уже известен своим умом и происхождением.

— Ты! — говорит Анан, указывая на него. — Ты из рода Хасмонеев. Твоя фамилия заставит их слушать. Ты учен и знаешь, как управлять. Отправляйся в Галилею! Стань их стратегом!

Йосеф встает. Его лицо серьезно.

— Я приму эту честь. И эту ношу. Я сделаю все, чтобы Галилея стала неприступной стеной на пути римлян.

— Он получает Галилею, — с тревогой в голосе говорит Лиэль. — Самый опасный участок. Первый удар придется именно по нему.

— И это не случайность, — замечает Гай. — Анан и другие умеренные в этом новом правительстве боятся радикалов-зилотов больше, чем римлян. Они надеются, что Йосеф, аристократ и фарисей, сможет удержать Галилею не только от легионов, но и от скатывания в полный хаос и фанатизм, который исповедуют зилоты.

— Они дают ему пост, на котором невозможно победить, — понимает Лиэль.

— Они дают ему пост, на котором ему придется сделать выбор, — поправляет Гай. — И этот выбор определит всю его дальнейшую жизнь.

= 1 =

Экран машины времени проявляет изображение: Галилея, 67 год н.э. Крепость Йотапата, она же Йодфата, вырубленная в скалах. Стены дрожат от ударов римского тарана. Каменные ядра, выпускаемые баллистами, с грохотом врезаются в укрепления.

— Они подвезли еще один таран! — кричит один из защитников, его лицо черно от копоти и пыли.

— Больше камней на левый фланг! — командует Йосеф, мечась по стене. Он спокоен, но в его глазах — смертельная усталость. — Мочите шкуры! Заливайте их огонь водой!

— Сорок семь дней, — тихо говорит Лиэль, глядя на адскую картину. — Сорок семь дней они держались. Это не битва. Это методичное перемалывание людей камнем и железом.

— Римская инженерия против отчаянного мужества, — ровно отвечает Гай. — Итог всегда предопределен. Вопрос лишь в цене.

Изображение резко меняется. Темная, сырая пещера. Снаружи доносятся крики убиваемых и торжествующий рев римлян. В пещере — Йосеф и около сорока его уцелевших воинов.

— Они прорвались. Город пал, — шепчет один.

— Лучше умереть своей рукой, чем стать рабом или игрушкой для их триумфа! — говорит другой, вытаскивая меч. — Таков наш закон!

— Да! Мы умрем как свободные люди! — его поддерживают остальные.

Йосеф встает между ними и обнаженными клинками.

— Братья! Остановитесь! Разве самоубийство — не больший грех, чем плен? Разве мы имеем право отнимать жизнь, которую дал нам Всевышний?

— Ты трус! — кричат ему. — Ты хочешь сдаться!

— Нет! — голос Йосефа обретает силу. — Но и умирать по своей воле мы не должны. Бросим жребий. Пусть один убьет другого, по воле слепого случая, пока не останется последний. Так ни на ком не будет греха самоубийства.

— Какая хитрость... — бормочет Лиэль. — Он спорит не с их мужеством, а с их теологией.

— Он спорит за свою жизнь, — уточняет Гай. — И делает это как гениальный математик и психолог. Выжить в такой лотерее, оставшись последним, — это не удача. Это расчет.

Экран показывает финал &quot;лотереи&quot;. В пещере остаются только двое — Йосеф и еще один воин.

— Нам не нужно убивать друг друга, — говорит Йосеф. — Мы можем жить.

Воин, измученный и сломленный, опускает меч.

Новая сцена. Лагерь Веспасиана. Порядок, дисциплина, ряды палаток. В шатер полководца вводят Йосефа — грязного, в рваной одежде, но с гордо поднятой головой. Веспасиан, коренастый, практичный, с лицом, обветренным в десятках кампаний, разглядывает его без интереса. Рядом стоит его сын, Тит.

— Так это и есть тот самый стратег Галилеи? — лениво говорит Веспасиан. — Заковать и отправить в Рим. Пусть Нерон решает, что с ним делать.

— Постой! — голос Йосефа звучит неожиданно властно. — Я не обычный пленник. Я — посланник от Бога!

Тит с любопытством смотрит на отца. Веспасиан хмурится.

— Позволь ему говорить, отец, — произносит Тит.

— Слушай меня, Веспасиан, — говорит Йосеф, глядя прямо в глаза римскому генералу. — Ты думаешь, ты пленил Йосефа. Но я говорю тебе: ты — не мой господин. Еще нет. Ты и твой сын, вы оба будете цезарями! Императорами Рима! Бог послал меня возвестить это тебе. А когда ты станешь императором, вспомни того, кто первым предсказал твое величие.

Наступает тишина. Веспасиан долго смотрит на пленника. На его лице — смесь недоверия, суеверного страха и холодного расчета.

— Оставить его, — наконец приказывает он. — Но держать в цепях. Посмотрим, сбудется ли пророчество этого иудея.

— Невероятно! — выдыхает Лиэль. — Он превратил свое полное поражение в спасение! Это была настоящая искра пророчества? Или самая блестящая и дерзкая ложь в истории?

— Это был гениальный политический анализ, — заключает Гай. — Династия Юлиев-Клавдиев трещала по швам. Нерон был ненавистен и Сенату, и армии. Любой успешный генерал мог стать следующим императором. Йосеф не предсказал будущее. Он просто прочел настоящее лучше, чем сам Веспасиан. И сделал ставку на свою жизнь. 

= 2 =

Экран машины времени вспыхивает серией быстрых, хаотичных изображений.

Июнь 68 г. н.э. Захудалая вилла под Римом.

Нерон, растрепанный, в грязной тунике, в ужасе смотрит на дверь, за которой уже слышен топот копыт преторианцев, посланных Сенатом для его ареста.

— Какой великий артист погибает! — всхлипывает он и с помощью своего вольноотпущенника вонзает меч себе в горло.

— Последний из Юлиев-Клавдиев, — тихо говорит Лиэль. — Столетие правления династии закончилось не в бою, а в грязной придорожной канаве.

— Власть не терпит пустоты, — ровным голосом отвечает Гай. — И сейчас в эту пустоту ринутся все.

Рим. Форум. Несколько месяцев спустя.

В город вступают легионы наместника Испании, Гальбы. Старый, суровый аристократ, он пытается навести порядок.

— Сенат провозгласил его! — кричит один гражданин другому. — Император Сервий Сульпиций Гальба Цезарь Август!

— Цезарь? — удивляется Лиэль. — Но он же не из рода Юлиев! Какое он имеет отношение к Цезарю?

— Никакого, — объясняет Гай. — И именно в этом вся суть. Имя перестало быть семьей. Оно стало должностью. Символом верховной власти. Чтобы быть императором, ты должен называться «Цезарь». Это новый закон легитимности.

Январь 69 г. н.э. Лагерь преторианцев.

Гальба мертв, убит своими же гвардейцами за скупость. Преторианцы поднимают на щит своего нового избранника.

— Ave, Otho Caesar! — ревут гвардейцы, потрясая мечами.

Апрель 69 г. н.э. Поле битвы в Северной Италии.

Легионы Отона разбиты легионами, пришедшими с Рейна. Их командующий, Вителлий, провозглашен императором.

— Говорят, он только и делает, что пирует! — доносится шепот из толпы, наблюдающей за вступлением в Рим новых войск. — Но и он теперь Авл Вителлий Цезарь!

— Гальба, Отон, Вителлий... — пораженно говорит Лиэль. — Три императора за полгода. Цезари, которых назначают испанские легионы, римские преторианцы, германские легионы...

— Тацит позже напишет, что в этот год была открыта страшная тайна империи, — подводит итог Гай. — Что императора можно сделать не только в Риме.

Июль 69 г. н.э. Кесария, Иудея. Лагерь Веспасиана.

Веспасиан, его сын Тит и префект Египта Тиберий Александр стоят над картой Иудеи.

— Пока мы здесь воюем с фанатиками, — говорит Тит, — в Риме пирующий трус позорит имя императора. Легионы в Германии и Испании уже выбрали своих цезарей. Почему мы должны молчать? За тобой, отец, стоят самые закаленные и верные легионы на Востоке!

Легионеры снаружи, услышав спор, начинают скандировать. Сначала тихо, потом все громче и громче.

— Imperator Vespasian! Ave, Caesar!

Лицо Веспасиана, обычно непроницаемое, меняется. Он смотрит на сына, на своих офицеров, и в его глазах загорается огонь власти.

Изображение переносится в шатер, где содержат Йосефа. Входит Веспасиан. Он один. Он долго молчит, разглядывая пленника.

— Твое пророчество... — наконец произносит он. — Оно сбывается. Легионы провозгласили меня.

Йосеф спокойно смотрит на него.

— Я говорил тебе не свои слова, но слова Бога.

Веспасиан кивает.

— Снять с него цепи, — приказывает он страже у входа.

— Невероятно, — шепчет Лиэль. — Он не просто выжил. Он стал пророком при дворе нового императора!

— Война в Иудее теперь вторична, — заключает Гай. — Главный приз — это Рим. Веспасиан отправляется на запад, чтобы забрать свою власть. А заканчивать войну здесь, в Иудее, он оставляет своего сына. Тита.

= 3 =
Экран машины времени проявляет изображение: весна 70 года н.э. Вид с Масличной горы. Панорама, которая раньше сияла величием, теперь выглядит как рана. Вокруг Иерусалима, насколько хватает глаз, раскинулся огромный римский лагерь. Тысячи палаток, дым кузниц, блеск доспехов. А между лагерем и городом — широкая, мертвая зона. Все деревья, все сады, все, что росло здесь веками, срублено для постройки осадных машин. Город стоит голый, окруженный кольцом смерти.

— Четыре легиона, — тихо говорит Лиэль. — Пятый, Десятый, Двенадцатый, Пятнадцатый. Более шестидесяти тысяч профессиональных солдат под командованием Тита. Они опоясали город стеной, чтобы никто не мог сбежать.

— Самая страшная стена — не снаружи, а внутри, — ровным голосом отвечает Гай.

Изображение переносится внутрь обреченного города. Это уже не Иерусалим. Это ад. Улицы завалены трупами. Люди, больше похожие на тени, с опухшими от голода лицами, ищут любую еду. Но даже в этом кошмаре город не един. Он расколот на три части, и между ними идет беспощадная гражданская война.

В одной из частей города, у зернохранилища, стоит Шимон бар Гиора, харизматичный лидер повстанцев, окруженный своей личной армией.

— Сжечь! — приказывает он. — Сжечь все дотла!

— Но, господин, — умоляет его один из помощников, — это наши запасы! Это зерно может кормить нас месяцами!

— Молчать! — рычит бар Гиора. — Пока у них есть надежда на хлеб, они будут надеяться на мир! Они будут думать о сдаче! Я сожгу эту надежду! Когда нечего будет есть, каждый мужчина станет воином! Каждый будет сражаться до последнего вздоха, потому что другого выбора не будет!

Огромные склады с зерном и маслом, которых могло бы хватить на годы осады, вспыхивают, как гигантский погребальный костер. Едкий дым смешивается с вонью разлагающихся тел.

В другой части города, в Храмовом комплексе, забаррикадировался другой лидер, Йоханан из Гискалы, и его зилоты. Они отстреливаются не только от римлян, но и от людей бар Гиоры.

— Предатели! — кричит один из зилотов Йоханана, стреляя из лука в сторону людей Шимона. — Они хотят сдать город! Только мы — истинные защитники Храма!

— Они сжигают собственные запасы еды... — Лиэль смотрит на это с ужасом и отвращением. — Они убивают друг друга, пока римляне строят тараны у стен. Это безумие!

— Это логика тотальной войны, доведенная до абсолюта, — заключает Гай. — Лидеры повстанцев понимают, что в военной битве против Рима им не победить. Их единственное оружие — превратить каждого жителя в фанатика, готового умереть. Для этого нужно уничтожить любую альтернативу смерти — еду, надежду на мир, возможность сдаться. Они воюют не столько с Титом, сколько с человеческой природой внутри своих же стен.

— &quot;И отдам Я их в руки врагов их... за то, что они оставили Меня и сделали чуждым место сие...&quot; — тихо, почти про себя, цитирует Лиэль пророка Иеремию, он же Иримяhу. — Первый Храм пал из-за идолопоклонства, кровопролития и разврата... Но мудрецы наши учат, что со Вторым Храмом все иначе. Он падет из-за синъат хинам – беспричинной ненависти брата к брату! — Она замолкает, глядя на языки пламени, пожирающие город. — То, что мы видим сейчас... эта ярость друг к другу... она и есть то осквернение, что делает стены уязвимыми. Они лишают это место святости, которая его защищала.

— Значит, причина разная, а итог один, — соглашается Гай. — Иерусалим обречен не потому, что его осаждают римляне. Он обречен, потому что он пожирает сам себя. Внутренний распад всегда предшествует внешнему разрушению. Мудрецы лишь дали разным формам этого распада другие имена.

— Да... — голос Лиэль обретает силу понимания, но и бесконечную скорбь. — Для тех, кто выживет, это будет не просто поражение в войне. Это будет Божий суд. Наказание за ту самую синъат хинам. Храм не может устоять, когда его защитники проливают кровь братьев на его же ступенях. Они сами делают его чуждым и уязвимым, оставляя римлянам лишь пустые камни.

= 4 =

Экран машины времени остается сфокусированным на Иерусалиме, 70 год н.э. Но изображение смещается от огня и крика на стенах в тихую, полутемную комнату в доме учения. Запах горящего города просачивается сквозь щели, смешиваясь с запахом старых свитков. Здесь, в кругу своих самых верных учеников, сидит рабби Йоханан бен Закай, один из величайших мудрецов своего поколения. Его лицо спокойно, но в глазах — бездонная скорбь.

— Учитель, — говорит один из учеников, рабби Йеошуа, — город обречен. Шимон бар Гиора и Йоханан из Гискалы убьют нас раньше, чем до нас доберутся римляне. Мы должны что-то сделать!

— Что ты предлагаешь, Йеошуа? Взяться за мечи? Мы — люди книги, а не войны, — отвечает Йоханан. Его взгляд устремлен куда-то вдаль, сквозь стены. — Когда дом горит, мудрый хозяин думает не о том, как спасти стены, а о том, как вынести из огня семена для будущего урожая.

— Но какие семена?! — восклицает другой ученик, рабби Элиэзер. — Храм будет разрушен, жертвы прекратятся. Как искупить грехи Израиля без жертвенника? Как жить по Закону без Храма? Наш мир рушится!

Йоханан кладет руку на свиток Торы, лежащий на столе.

— &quot;Милости хочу, а не жертвы&quot;... — тихо произносит он слова пророка Осии. — Мы не знаем еще всех ответов, Элиэзер. Но мы знаем, что слово Божье вечно. Храмы можно разрушить, но это, — он указывает на свиток, — унести можно. И пока у нас есть Закон и мудрецы, способные его толковать, у народа Израиля есть будущее. Но чтобы это семя не погибло в огне вместе с городом, его нужно вынести.

Ученики смотрят на него, начиная понимать.

— Я должен выйти из города, — продолжает Йоханан. — Я должен говорить с римлянами.

— Но как?! — почти кричит Йеошуа. — Зилоты убьют любого, кто попытается уйти! Для них мы — предатели!

Йоханан обводит учеников долгим взглядом.

— Живым мне не выйти. Но мертвого они пропустят. Принесите гроб.

Изображение меняется. Два ученика несут простой деревянный гроб по узким, заваленным мусором улочкам к городским воротам. У ворот их останавливает оборванный, фанатичный страж-зилот с копьем.

— Стойте! Куда несете?

— Учитель наш, рабби Йоханан, умер, — отвечает ученик, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Вы же знаете закон: нельзя оставлять мертвого в стенах святого города на ночь. Мы несем его на погребение.

Стражник недоверчиво смотрит на гроб.

— А я слышал, многие пытаются сбежать, притворившись мертвыми. Я проткну гроб копьем, чтобы убедиться, что он мертв.

— Нет! — восклицает второй ученик. — Что скажут люди? Что зилоты, защитники Торы, протыкают копьями тела своих великих учителей?!

Стражник колеблется, затем со злостью сплевывает.

— Убирайтесь! Несите своего мертвеца! Живым нужнее место в городе!

Ворота со скрипом отворяются. Гроб выносят за пределы стен, в мертвую тишину римского кольца осады.

Новая сцена. Шатер Тита. В него вводят рабби Йоханана, только что &quot;воскресшего&quot; из гроба. Римский полководец смотрит на старого мудреца с удивлением.

— Ты предсказываешь мне победу, как Йосеф предсказал моему отцу? — спрашивает Тит.

— Я не пророк, я — учитель, — отвечает Йоханан. — Город падет. Это уже предрешено. Я пришел просить не за себя.

— Чего же ты хочешь? Золота? Жизни для своей семьи?

— Есть небольшой город на побережье, Явне. Он не участвовал в восстании. Я прошу позволения поселиться там с несколькими моими учениками и основать дом учения, чтобы мы могли изучать наши законы.

Тит смотрит на него с недоумением, затем пожимает плечами.

— Странная просьба. Школу? Пусть будет так. Забирай свое Явне.

— Он даже не понял, что только что сделал... — шепчет Лиэль, ее глаза полны слез, но это слезы не только горя, но и благоговения. — Пока все остальные сражались за землю и камни, Йоханан спас душу нашего народа. Он понял, что Храм — это не только здание. Это Закон, это учение.

— Именно, — подтверждает Гай, и в его голосе звучит редкое восхищение. — В тот момент, когда Тит разрешил ему основать академию, родился Раввинистический иудаизм. Йоханан бен Закай совершил величайшую интеллектуальную революцию. Он перенес центр иудаизма из физического места, привязанного к жертвам, в текст, который можно унести с собой. Он обеспечил выживание цивилизации после гибели ее государства. Они проиграли войну, но в этом темном гробу он пронес искру, из которой разгорится новое пламя.

= 5 =

Экран машины времени проявляет изображение: 9-е число месяца Ав, 70 год н.э. День, который навсегда останется шрамом в памяти народа.

Изображение дрожит от грохота. Камера наезжает на северо-западную стену Храмового комплекса. Огромный таран, названный римлянами &quot;Victor&quot; (Победитель), снова и снова бьет в одно и то же место. Камни, которые казались вечными, крошатся и осыпаются. Слышен треск, затем оглушительный грохот — часть стены рушится, открывая проход.

— Прорыв! Десятый легион, вперед! — разносится команда на латыни.

Римские легионеры, сомкнув щиты в &quot;черепаху&quot;, вливаются в пролом. Начинается резня во внешних дворах. Зилоты, изможденные голодом, но обезумевшие от ярости, бросаются на них с кинжалами, пытаясь пробиться сквозь строй щитов и копий.

Изображение переносится к самому зданию Храма. Тит, верхом на коне, в окружении своих офицеров, смотрит на битву.

— Храм не трогать! — кричит он. — Я хочу сохранить его как символ победы Рима! Захватить, но не разрушать!

Но хаос уже неуправляем. Один из легионеров, в пылу битвы, хватает горящую головню из костра, где зилоты пытались сжечь осадную башню, и швыряет ее в одно из окон Храма. Сухое дерево, ткани, масло для светильников — все вспыхивает мгновенно.

— Пожар! Храм горит! — крик ужаса проносится над полем боя, перекрывая звон мечей.

Тит срывается с места, пытается кричать, отдавать приказы потушить огонь, но его никто не слышит. Легионеры, опьяненные кровью и близкой победой, видят в огне лишь знак богов и возможность для грабежа. Они врываются внутрь, убивая всех на своем пути — священников, женщин, детей, искавших убежища в святом месте. Они срывают золото с ворот, выносят священную утварь.

— Он не хотел его разрушать, — шепчет Лиэль, глядя на лицо Тита, искаженное яростью и бессилием. — Он не отдавал такого приказа.

— Неважно, хотел он или нет, — ровным голосом отвечает Гай. — Он создал условия для этого. Он выпустил на волю силу, которую уже не мог контролировать. История часто делается не приказами, а неуправляемым хаосом, который эти приказы порождают. Для Рима это победа. Для легионеров — добыча. А для мира...

На экране — гигантский столб огня и дыма, поднимающийся в небо там, где еще утром стоял Храм. Камни лопаются от жара, крыша с грохотом обрушивается внутрь. Золото плавится и стекает между камнями.

Лиэль и Гай стоят на Масличной горе, их взгляды прикованы к Западной Стене — единственной, что осталась невредимой среди обломков. Огромные камни, высеченные веками ранее, стоят как молчаливые стражи, неподвластные хаосу.

Лиэль проводит пальцами по воздуху, словно касаясь этих камней. Ее голос дрожит от благоговения:

— «Вот Он стоит за стеной нашей, заглядывает в окна, мелькает сквозь решетки...» — цитирует она Песнь Песней, слова, которые мидраш Шмот Раба 2:2 связывает с этой Стеной. — Мудрецы говорят: «Это Западная Стена Храма, которая никогда не будет разрушена, потому что Шхина на западе». Но как, Гай? Храм разрушен, Святая Святых пуста, народ уведен в цепях. Где же Шхина теперь?

Гай смотрит на Стену, его глаза прищурены, словно он пытается разглядеть в ней не только камни, но и скрытый смысл, сплетенный из веков и текстов.

— Талмуд в Йома 21б учит, что Шхина покинула Храм еще после разрушения Первого, — отвечает он, его голос ровный, но глубокий. — Там сказано: «И Шхина не пребывала во Втором Храме». Святая Святых была пуста, Лиэль. Но мидраш Шмот Раба говорит о другом. Он утверждает, что Западная Стена не будет разрушена, потому что Шхина связана с западом. Это не о том, что Божественное Присутствие живет в этих камнях, как в Святая Святых. Это о завете. Запад — это направление, где свет скрывается, но не гаснет. Это символ того, что Бог не оставил свой народ, даже в изгнании.

Лиэль смотрит на него, ее лицо озаряется искрой понимания, смешанной с болью.

— Значит, Шхина — это не только свет в Храме? Это нечто большее... нечто, что остается с нами, даже когда всё рушится?

— Именно, — кивает Гай. — Мидраш Шмот Раба объясняет: «Почему? Потому что Шхина на западе». Запад — это не просто сторона света. Это место завершения, канал, через который Божественное Присутствие струится в мир. Западная Стена осталась стоять не потому, что римляне пощадили ее. Они могли бы снести ее, как всё остальное. Но мидраш видит в этом знак: Шхина, аспект Бога, связанный с Его народом, не покинула это место. Стена — это окно, как сказано в Песне Песней, через которое Бог «заглядывает» к нам, а мы — к Нему, даже в самые темные времена.

Лиэль смотрит на Стену, ее глаза блестят от слез, но в них появляется сила.

— Мудрецы говорят, что Второй Храм пал из-за синъат хинам — беспричинной ненависти, — говорит она тихо. — Но эта Стена... она как обещание. Шхина на западе, и пока эти камни стоят, мы не оставлены. Это место, где скорбь становится молитвой, где изгнание встречается с надеждой.

Гай, впервые за долгое время, позволяет себе легкую улыбку.

— Да, Лиэль. Западная Стена — это не реликвия прошлого. Это мост между разрушением и возрождением. Мидраш учит, что Шхина связана с западом, потому что запад — это место, где свет скрыт, но не исчез. Эти камни — свидетельство того, что связь с Божественным не прервалась. Они стоят, чтобы напомнить: даже в изгнании, даже в пепле, завет вечен.

Ветер доносит эхо далеких криков, но Западная Стена остается неподвижной. Ее камни, выстоявшие эту ночь, будут стоять и через века, принимая молитвы, записки, слезы. Она — не просто стена, а символ неугасимой искры, которая связывает народ с его Богом, как обещал мидраш: Шхина на западе, и она никогда не оставит своего народа.

— ...для мира это конец эпохи, — заканчивает Гай. — Центр иудейской цивилизации, существовавший почти тысячу лет, только что перестал существовать. И этот пожар осветит дорогу истории на две тысячи лет вперед.

= 6 =

Экран машины времени проявляет изображение: 73 год н.э. Пустыня Иудейская. Под палящим солнцем, на вершине одинокой, неприступной скалы возвышается крепость Масада. Внизу, у подножия, раскинулся лагерь Десятого римского легиона, который заканчивает строительство гигантской осадной насыпи.

— Три года, — тихо говорит Лиэль. — Война окончена три года назад. Иерусалим в руинах. А они все еще здесь. Последние.

— Не первые, — отвечает Гай. — Вспомни Гамлу на севере, в самом начале войны.

— Та же отчаянная оборона на краю пропасти... тот же страшный финал, — с горечью добавляет Лиэль. — Это не случайность. Это закономерность.

— Да. А это — Десятый легион. Лучшие инженеры римской армии, — констатирует Гай. — Против девятисот шестидесяти человек. Весь аппарат имперской военной машины направлен на то, чтобы раздавить этот последний символ непокорности. Для Рима это не война. Это наведение порядка.

Изображение переносится на стену Масады. Элеазар бен Яир, лидер сикариев, собирает всех уцелевших во дворце.

— Братья мои! — его голос разносится в мертвой тишине. — Давно уже приняли мы решение не подчиняться ни римлянам, ни кому-либо другому, кроме одного лишь Бога! И вот настал час, когда мы должны делом подтвердить наш обет!

Он обводит взглядом собравшихся — мужчин, женщин, обнимающих своих детей.

— Посмотрите на эту насыпь! Завтра римляне будут здесь. Умрем прежде, чем станем рабами! Умрем свободными, вместе с нашими женами и детьми!

Внезапно из толпы раздается голос, полный отчаяния и сомнения.

— Но Элеазар! Закон запрещает нам отнимать жизнь, что дал нам Бог! Самоубийство – грех! Как мы можем пойти на это?

Элеазар поворачивается к говорившему. Его взгляд не злой, а полный трагической решимости.

— Ты прав. Но разве не больший грех — отдать наших жен на поругание римским солдатам? Отдать наших детей в рабство, где их научат забыть и Тору, и свой народ? Позволить врагам осквернить наши души, прежде чем они убьют наши тела? Это не самоубийство из отчаяния! Это акт милосердия к нашим семьям! Это наш последний выбор — умереть чистыми по своей воле или жить оскверненными по воле врага! Бог простит нас, ибо мы выбираем не смерть, а свободу!

— Он перевернул все с ног на голову! — шепчет Лиэль, ее лицо бледнеет. — Он представляет это не как грех отчаяния, а как высший акт верности... спасение их душ от осквернения. Это страшная, но гениальная риторика.

— Для сикариев это логично, — говорит Гай. — Их главный враг — не смерть, а рабство под властью язычников. Жизнь в таком рабстве для них уже не жизнь. Поэтому выбор способа смерти становится последним актом свободы. Он убедил их, что они не убивают себя, а освобождают себя.

Изображение меняется. Ночь. В домах крепости мужчины прощаются со своими семьями. Слышны не крики, а тихие рыдания. Затем — глухие звуки ударов. Мужчины, плача, убивают своих жен и детей.

Потом они собираются снова. Бросают жребий. Десять человек, избранные по жребию, убивают всех остальных.

Наконец, один из десяти, последний, убивает девятерых товарищей, поджигает дворец и вонзает меч себе в сердце.

Утро. Римляне врываются в крепость, ожидая встретить отчаянное сопротивление. Но их встречает лишь оглушающая тишина и дым. Они находят горы тел. И двух женщин с пятью детьми, которые спрятались и позже расскажут миру, что здесь произошло.

— Они победили? — тихо спрашивает Лиэль, глядя на потрясенные лица римских солдат.

— Они не проиграли, — отвечает Гай. — Военную победу одержал Рим. Но моральную победу одержали защитники Масады. Они превратили свое поражение в миф. В вечный символ борьбы до конца. И этот миф окажется долговечнее, чем сам Рим.

= 5 =

Над выжженной землей Иудеи медленно плывет изображение. Год — 90-ый. Два путника, укутанные в пыльные плащи, останавливаются на холме, глядя на долину внизу.

— Посмотри, Ави. Здесь была деревня Эйтана. Помнишь, какие у них были гранатовые сады?

— Помню. А теперь — только черные камни и пепел. Ветер носит его, будто прах покойника. Ни колодца, ни дома, ни души.

— Мой дядя жил здесь. Его сыновей, Йонатана и Шимона, угнали в Антиохию, продали на невольничьем рынке. Говорят, римляне почти сто тысяч наших увезли в рабство.

— А сколько убили… Говорят, больше миллиона. Целый народ под корень… Сама земля стонет под ногами.

— Сто тысяч рабов, миллион погибших, — тихо повторяет Лиэль, ее голос дрожит. — Это не просто война. Это опустошение в библейском масштабе.

Картинка мерцает и с оглушительной яркостью переносится в сердце мира. Рим. По Священной дороге, ведущей к Форуму, движется оживленная толпа. Над ней, сияя на солнце свежим мрамором, возвышается триумфальная арка.

— Гляди, Луций! Какая мощь! Какая слава! Воистину, божественный Тит заслужил такой памятник!

— И не говори, Марк! Подойдем ближе, посмотрим на барельефы. Видишь? Это наши легионеры! Они несут трофеи из того иудейского храма!

— А, да! Гляди-ка, этот их семисвечник… Ме-но-ра, кажется? Ха! Мы притащили их святыню сюда, в Рим, чтобы каждый видел, что их бог повержен!

— «Иудея захвачена»! Judea Capta! У меня есть новая монета с такой надписью. Женщина плачет под пальмой, а рядом стоит наш легионер. Великая работа!

— Они говорят о Меноре, как о какой-то безделушке, — с горечью шепчет Лиэль. — Выставили нашу боль и веру на всеобщее обозрение, как диковинного зверя в клетке.

— Пропаганда, отлитая в бронзе и высеченная в камне, — ровным голосом замечает Гай. — Чтобы ни один житель империи не сомневался в итоге войны.

Два римлянина, Марк и Луций, продолжают свой путь, и камера следует за ними к громадному, нависающему над городом сооружению.

— А вот и он! Амфитеатр Флавиев! Ты был на играх в честь открытия?

— Был! Сто дней праздника! Говорят, Тит истребил на арене девять тысяч диких зверей! А на морском сражении… О, боги, это было зрелище!

— Настоящий подарок народу Рима от императора! И говорят, все это великолепие построено на золото, вывезенное из Иудеи. Их сокровища оплатили наши развлечения! Забавно, правда?

— Чудовище, — выдыхает Лиэль. — Оно построено на деньгах из разграбленного Храма…

— Веспасиан начал, Тит закончил, — подтверждает Гай. — Хлеб и зрелища для римской толпы, оплаченные кровью и золотом Иудеи.

Изображение вновь возвращается в тишину и запустение иудейских холмов.

— И пока в Риме праздновали триумф, здесь целые пласты истории просто исчезли, — продолжает Гай. — Саддукейская аристократия, контролировавшая Храм. Аскеты-ессеи из пустыни. Фанатичные зилоты. Все они стерты с лица земли.

Экран находит маленький, ничем не примечательный городок Явне. Внутри скромного дома, наполненного запахом старых свитков, сидят в кругу несколько человек. Атмосфера напряженная, но сосредоточенная.

— Учитель, — произносит рабби Йеошуа, его голос надломлен скорбью. — Мое сердце разрывается. Храм разрушен, алтарь осквернен… Как же теперь мы будем искупать наши грехи? Где наша жертва?

— Сын мой, — Йоханан бен Закай поднимает на него усталые, но ясные глаза, и в его голосе звучит нерушимое спокойствие. — Не печалься об этом. У нас осталась иная жертва, не менее угодная Всевышнему.

— Какая же, учитель? — с надеждой спрашивает Йеошуа.

— Дела милосердия. Ибо сказано пророком: «Ибо Я милости хочу, а не жертвы».

— Вот оно, — благоговейно шепчет Лиэль. — Вот оно. Пока в Риме возводят памятники из камня, обреченные на разрушение, здесь, в пыли Явне, строят нечто нерушимое. Вечный дом духа.

— Они проиграли войну за территорию, но начали выигрывать войну за выживание, — заключает Гай. — Здесь, в Явне, они заложили фундамент переносной родины, чьими стенами станет кодифицированный Устный Закон.

— Да… — задумчиво говорит Лиэль. — Рав Кук назвал бы это «малым иудаизмом». Иудаизмом изгнания. Он верил, что это лишь временная форма, необходимая для выживания. Что после возвращения в Страну Израиля в Конце Времен он снова станет «большим иудаизмом», связанным с землей, Храмом и полным спектром заповедей.

— То есть, — подхватывает Гай, — они создали систему, идеально приспособленную для существования в диаспоре, но в саму ее суть, в ее ДНК, заложена мечта о возвращении и трансформации. Самая успешная стратегия выживания в истории. И, возможно, единственная, которая запрограммирована на то, чтобы однажды уступить место чему-то большему.</text>
      <sha1>pssdrk0nqyvtts135bzv8fsa350rbav</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Участник:Alexsmail/Гиперпекресток2/Империя/Падение</title>
    <ns>2</ns>
    <id>35035</id>
    <revision>
      <id>261618</id>
      <parentid>261617</parentid>
      <timestamp>2025-06-23T12:22:53Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 21 */ в</comment>
      <origin>261618</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="206335" sha1="e5kakj8yz3mqqhf1o7xsnvwunip07w2" xml:space="preserve">На экране дата — 284 год.

Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги.

— Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился.

— Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса.

Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира.

— Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат.

Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли.

— Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности.

Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат.

— Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки!

Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев.

— Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа.

— Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню.

= 2 =

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани.

— Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю!

— Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов.

— Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его.

Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь.

— Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи.

— Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром.

— И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти.

— Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство.

— В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж.

— Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра?

— Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм!

— То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов.

— Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж.

— Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии.

— Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии!

— А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад.

— И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда.

— Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация.

— А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости.

— Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов.

Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости.

= 3 =

На экране дата — 293 год.

Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой.

В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан.

— Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать.

— Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан.

— Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один?

— Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно.

— И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль.

— Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев.

Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах.

— Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех.

— Как это работает? — спрашивает Лиэль.

— Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана.

— Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности.

— И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон.

— Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника.

— Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу.

Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов.

— Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем?

— Да, великий царь. Они разделили мир между собой.

— Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга.

— Он прав? — спрашивает Лиэль.

— Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет…

= 4 =

На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье.

Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня.

— Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают!

— Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай.

— За Карры? Поражение Красса?

— Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи.

— Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III.

— Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема.

Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе.

— Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир.

— На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе.

Римлянин разворачивает карту.

— Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис.

— Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей!

— Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским.

— Значит, Рим снова на коне?

— На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша.

= 5 = 

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан?

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы.

— А христиане?

— А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль.

— В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества.

— И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль.

— Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 6 =

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу.

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт…

— В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 7 = 

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем.

— Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим!

— Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов.

— Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин!

— Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан.

— Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию.

— Он укрепляет власть шаха…
— …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи.

= 8 =

На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени.

— Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике.

В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени.

— Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели!

Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ.

— Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги.

Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед.

— Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты?

— Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу.

Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь.

— Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа.

Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит.

— Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас!

— Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры.

— Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II.

Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии.

— А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны!

— Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура!

— Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы.

— Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию.

Дата меняется на 307 год. Италия.

— Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой!

На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии.

— Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников!

— Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает.

Дата: 310 год. Массилия (Марсель).

— Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже &quot;убедили&quot; покончить с собой. Какая жестокая ирония!

На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно.

— Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?!

— В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан.

— Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски!

— Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет.

= 9 =

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы.

— Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь.

— Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай.

— И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль.

На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты.

— Это Персия, — поясняет Гай.

— А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери.

— Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай.

Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам.

— Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию!

Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает.

— Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя!

Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят.

— Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению!

Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы.

— Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу!

— Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль.

— И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай.

— Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль.

— А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай.

— Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет!

— И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай.

— Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с &quot;малой войны&quot;? — предполагает Лиэль.

— Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление.

— Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль.

— Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша.

= 10 =

Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций.

— Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва.

— Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории.

Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам.

— Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться!

Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой.

— Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены.

Константин резко поворачивается к нему.

— Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб!

В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы.

— Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение?

В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света.

Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета.

— Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»…

Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам.

— Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу!

Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой.

— Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация?

— Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. 

— …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом!

Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится.

— Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет!

Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением.

— Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее.

— Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл.

Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ.

— «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта.

Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени.

— Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб!

— Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия.

— Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане?

— Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства.

— Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль.

— Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт.

— Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов.

— Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу.

= 11 =


Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника.

— Это уже не Максенций, — замечает Лиэль.

— Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным.

— Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль.

— Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая.

В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер.

— Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу!

Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов.

— Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август!

Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне.

— Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены!

Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия.

— Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда.

— Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль.

— На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных.

Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки.

— Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна!

— Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль.

— Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. 

= 12 =

Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье.

— Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль.

— Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий.

Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним.

— Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство!

Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим.

— Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня.

Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются.

Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. 

Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима.

— Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это?

— Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью.

В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить.

— Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов.

Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой.

— Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь.

Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками.

— Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто &quot;хранителем традиций&quot;, для них немыслима, — шепчет Лиэль.

— Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай.

Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом.

— Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он.

Другой советник, префект претория Востока, добавляет:

— И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро?

Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах.

— Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками?

Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено.

— Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты.

Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе:

— И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это…

Он брезгливо кивает на монету в руке императора.

— И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра!

Казначей вздыхает, глядя в пол.

— Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль.

— Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны.

— Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль.

— Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей.

— Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет.

— Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства.

— То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль.

— Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток.

— К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль.

— И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша.

— Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль.

— А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока.

= 13 = 

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность.

— Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины.

— Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней!

— Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше.

— Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии.

Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона.

— Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам?

Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед.

— Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа.

— Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя &quot;Новым Израилем&quot;, духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен.

— Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура.

— Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… &quot;пятая колонна&quot;, отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей!

Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно.

— Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве.

Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову.

— Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой.

— О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко.

Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии.

— И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы.

— Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций.

Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно.

— Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. 

= 14 =

На экране машины времени 337 год. 

— Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена!

— Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай.

— А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль.

— Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом.

— Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая.

— Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу.

— Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль.

— Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом.

— Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию?

— Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август.

— Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте.

— А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II.

— Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль.

— Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша.

Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца.

— Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении!

Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким.

— Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их &quot;великий&quot; император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия!

Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников.

— Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала!

— Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах.

Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами.

— Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения!

— Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово &quot;хионит&quot; вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия!

Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем.

— Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими!

— Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман!

Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел.

— Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния…

— И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот.

— Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль.

— К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке.

Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого.

— Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом.

— Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году!

— Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле?

— Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль.

— Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил.

— Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина?

— Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках!

— Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель!

— Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором.

— И я слышала, его уже прозвали &quot;Отступником&quot;! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов!

— Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец.

— И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль.

— Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов.

Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий.

— Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром!

— Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой.

На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров.

— Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом!

Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело.

— Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения.

— Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения.

— Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу.

— Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель.

— Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в &quot;Бородино&quot; старый солдат говорит? Это же прямо об этом!

Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая:

&lt;poem&gt;
— «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!»
&lt;/poem&gt;

Она переводит дух.

— Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку.

— Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя.

— Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле.

На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов.

— Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку!

Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой.

— Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды.

Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки.

— Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении!

В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови.

— Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся!

— Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника.

— Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни.

Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью.

— Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией!

— Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто!

Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти.

— Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию.

К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы.

— Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом.

— У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения.

— Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна!

— Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию,  несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке.

Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ.

= 15 =

Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана.

— Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось?

— Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания.

— Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть?

— Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения.

Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов.

— Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров!

На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом.

— Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением.

— Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика?

— И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел.

— Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль.

— Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке…

— На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье.

— Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература.

— То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль.

— В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле.

— Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью.

— На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию.

— А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком.

— Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории.

Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями.

= 16 =

На экране машины времени дата: 375 год. Карта Северного Причерномонья. Обширные степи, по которым текут реки. Внезапно с востока, из-за Дона (Танаиса), появляется темное, быстро движущееся пятно, обозначающее новую, неведомую силу.

— Что это за народ? — спрашивает Лиэль, всматриваясь в карту. — Они движутся так стремительно, словно степной пожар.

— Это гунны, Лиэль, — голос Гая звучит серьезно. — Кочевники из глубин Азии. Свирепые, неукротимые, непревзойденные наездники и лучники. Их появление здесь, в Европе, знаменует начало новой эпохи – эпохи Великого переселения народов.

Экран показывает короткие, жестокие зарисовки: низкорослые, кривоногие всадники с узкими глазами и лицами, изрезанными ритуальными шрамами, на своих косматых лошадях сметают все на своем пути. Аланы, а затем могущественное готское королевство остготов во главе со старым королем Германарихом, не выдерживают их натиска. Германарих покончил с собой, не в силах пережить позор поражения. Паника охватывает другие готские племена.

— Ужас какой! — шепчет Лиэль. — Они как будто из другого мира! Неудивительно, что готы бегут от них без оглядки.

Дата на экране меняется на 376 год. Берег Дуная. Огромные толпы людей – мужчины, женщины, дети, старики – сгрудились у самой воды. Это вестготы (тервинги). Их повозки, скудный скарб, испуганные лица. Через реку, на римском берегу, видны укрепления и патрули легионеров. К римскому командующему подплывает лодка с готскими вождями. Среди них выделяется высокий, решительный Фритигерн.

— Вот они, изгнанники, — говорит Лиэль. — Вестготы. Спасаются от гуннов. И единственная их надежда – Римская империя.

— Император Валент в это время далеко, в Антиохии, занят подготовкой к войне с Персией, — поясняет Гай. — Решение о судьбе этих десятков, а то и сотен тысяч человек, ложится на плечи местных командиров.

Римский военный лагерь на берегу Дуная. Лупицин, комит Фракии, и другие римские чиновники и офицеры совещаются в просторном шатре.

— Целый народ пришел к нашей границе! — восклицает один из трибунов, глядя на карту Дуная. — Они умоляют о защите, просят дать им землю в Мезии! Говорят, готовы служить в наших легионах!

— Солдаты… — задумчиво произносит Лупицин, полный, с бегающими глазками чиновник. — Это хорошо. Империи всегда нужны рекруты. И земледельцы на пустующих землях тоже не помешают. Мы ведь и раньше так делали, не так ли? Принимали варваров, давали им статус федератов. Некоторые из них сейчас верно служат Риму.

— Верно, комит, — поддакивает Максим, дукс пограничной провинции. — Тех же сарматов или франков на западе селили. Некоторые вполне прижились, поставляют нам воинов. Это может быть выгодно.

— Но их слишком много! — возражает старый, опытный центурион по имени Сервий. — Одно дело – небольшой отряд или племя, которое можно расселить и контролировать. Другое – целый народ, да еще и в таком отчаянии. Помните, что было с карпами при Аврелиане? Их тоже приняли, а они потом не раз поднимали мятежи, пока их не разгромили и не рассеяли по всей империи. Да и даки, поселенные в Дакии Аврелиана, тоже не всегда были покорны.

— А если не впустим? — вмешивается трибун, который говорил первым. — Они в отчаянии. Могут попытаться прорваться силой. Или, что еще хуже, гунны перейдут следом за ними, и тогда война придет прямо к нам на порог. Божественный Валент далеко, решение за нами.

— Риски есть всегда, Сервий, — отмахивается Лупицин от предостережений центуриона. — Но и выгода очевидна. Можно разрешить, но на самых жестких условиях. Пусть сдадут все оружие. Пусть выдадут знатных юношей в заложники. Это их усмирит. И… на этом можно неплохо заработать. Провиант, переправа…

Лупицин хитро улыбается Максиму.

— Ты прав, Максим, — продолжает Лупицин. — Пусть переправляются. Но каждый меч, каждый щит – на наш склад. А за еду и кров заплатят втридорога. Мы окажем им имперскую милость, но не бесплатно.

Лиэль, наблюдая за этим, поворачивается к Гаю.

— Похоже, уроки прошлого их ничему не учат, — с горечью замечает она. — Или жажда наживы перевешивает здравый смысл.

— Как это часто бывает, — соглашается Гай. — Римская практика приема варваров-федератов была палкой о двух концах. Иногда это действительно укрепляло империю, давая ей солдат и заселяя пустующие земли. Но когда это делалось без должного контроля, с нарушением обещаний и издевательствами над переселенцами, как сейчас замышляют Лупицин и Максим, это неизбежно вело к катастрофе. Они видят только сиюминутную выгоду и забывают о долгосрочных последствиях.

Вожди готов, Фритигерн и Алавив, возвращаются к своим людям. Лицо Фритигерна мрачно.

— Римляне согласились нас впустить, братья! — объявляет он, и толпа встречает его слова ропотом облегчения. — Но цена высока. Мы должны отдать им все наше оружие. И наши сыновья… сыновья знатных родов отправятся заложниками вглубь империи.

— Без оружия? Как мы будем защищаться, если римляне нас обманут? — раздаются тревожные голоса.

— У нас нет выбора, — твердо говорит Фритигерн. — За нами – гунны и смерть. Перед нами – Дунай и призрачная надежда на жизнь под властью Рима. Мы должны рискнуть.

Экран показывает тяжелую переправу готов через Дунай. Солдаты отбирают оружие, часто грубо, с издевками. Затем – мрачные картины жизни готов на римской земле. Их держат в тесноте, в огороженных лагерях, под надзором римских солдат.

— Какое унижение! — не выдерживает Лиэль. — Они пришли как просители, а с ними обращаются как с пленными!

— И это только начало, — качает головой Гай. — Лупицин и его приспешники увидели в готах неиссякаемый источник наживы.

Сцены голода. Римские чиновники продают готам собачье мясо и гнилое зерно по чудовищным ценам. Детей отбирают у родителей под предлогом распределения на прокорм, а на самом деле продают в рабство. Болезни косят ослабевших людей.

— Негодяи! — восклицает Фритигерн, обращаясь к своим воинам, чьи лица исхудали и почернели от горя и голода. — Они обещали нам еду и землю! А вместо этого морят голодом, отбирают наших детей! Они смеются над нашей бедой! Сколько еще мы будем это терпеть?!

Напряжение достигает предела. Лупицин, комит Фракии, ощущая растущее недовольство готов, решает действовать на опережение. Он приглашает Фритигерна и других знатных готских вождей на пир в свою резиденцию в Маркианополе, якобы для переговоров и распределения продовольствия.

Внутри резиденции Лупицина. Зал ярко освещен, столы ломятся от яств, вино льется рекой. Римские офицеры и готские вожди сидят за одним столом, но атмосфера тяжелая, полная скрытого недоверия. Фритигерн почти не прикасается к еде, его глаза внимательно следят за каждым движением Лупицина. Небольшая личная охрана Фритигерна и других вождей, по настоянию римлян, оставлена снаружи, во дворе резиденции, под присмотром многочисленных римских солдат.

— Пейте, благородные готы! — Лупицин поднимает свой кубок, его лицо лоснится от жира и вина. — За дружбу между Римом и вашим народом! За милость божественного Августа Валента!

Фритигерн лишь слегка пригубливает вино.

— Мы пришли говорить о хлебе для наших людей, комит, а не о вине для вождей, — холодно замечает он. — Наши женщины и дети голодают. Ваши обещания…

— Всему свое время, гордый Фритигерн! — перебивает Лупицин с фальшивой улыбкой. — Сначала – уважение к императору, потом – дела.

Внезапно снаружи, со двора, доносятся яростные крики, звон мечей, предсмертные хрипы. Фритигерн мгновенно вскакивает. Его рука ложится на рукоять кинжала, спрятанного под одеждой.

— Что там происходит?! — его голос гремит, как раскат грома. Остальные готские вожди тоже вскакивают, их лица искажены яростью и тревогой.

— Спокойно, спокойно, вожди! — лепечет Лупицин, его лицо бледнеет. — Это, должно быть, небольшая стычка… наши солдаты…

— Твои солдаты нападают на мою охрану! — рычит Фритигерн, его глаза сверкают. — Это ловушка! Предательство!

Один из готских вождей, не выдержав, бросается к двери, но его тут же пронзает копьем римский легионер, появившийся в дверном проеме.

— Запереть двери! — командует один из римских офицеров. — Никому не выходить!

— Вы хотели нашей смерти, римские псы! — кричит Фритигерн, выхватывая кинжал. — Но вы дорого заплатите за это! За мной, братья! Прорвемся!

Завязывается короткая, яростная схватка прямо в пиршественном зале. Готы, вооруженные лишь кинжалами и яростью, отчаянно бьются против лучше вооруженных римлян. Фритигерн, могучий воин, прокладывает себе путь к выходу, его кинжал обагрен кровью. Лупицин, визжа от страха, прячется под столом.

Нескольким готам, включая Фритигерна, удается вырваться из зала во двор, где уже идет бойня – римские солдаты добивают остатки готской охраны.

— К нашим! К лагерю! — кричит Фритигерн, отбиваясь от нападающих. — Римляне напали на нас! Они хотели убить своих гостей! Поднимайте всех!

Чудом вырвавшись из Маркианополя, окровавленный и разъяренный Фритигерн врывается в готский лагерь.

— Восстание! — его голос разносится над тысячами измученных людей. — Римляне – лжецы и убийцы! Они заманили нас на пир, чтобы перерезать! Они морят нас голодом, продают наших детей! Довольно терпеть! За оружие, братья! Возьмем силой то, что нам обещали и не дали! Отомстим за наше унижение, за кровь наших братьев!

Словно искра, упавшая в пороховую бочку, его слова взрывают толпу. Готы, многие из которых сумели припрятать оружие или теперь добывают его в бою, нападают на малочисленные и неподготовленные римские гарнизоны. К ним лавиной присоединяются другие готские отряды, сумевшие переправиться через Дунай, а также остготы, аланы, беглые рабы и угнетенные рудокопы из Фракии. Восстание, как пожар, охватывает всю провинцию.

— Какая мощь! Какая ярость! — восторженно и в то же время с ужасом шепчет Лиэль. — Этот крик… это же вечный крик угнетенных! Это же Спартак, призывающий гладиаторов сбросить оковы и заставить Рим дрожать! Та же отчаянная решимость идти до конца!

— Механизм всегда один и тот же, — подтверждает Гай, не отрывая взгляда от пылающих римских вилл. — Долгое накопление унижений, а затем одна последняя, осязаемая капля, которая переполняет чашу. Помнишь восстание на броненосце «Потёмкин»?

— Конечно! — кивает Лиэль. — Когда матросов, доведенных до скотского состояния, попытались накормить червивым мясом!

— Именно, — говорит Гай. — Червивое мясо. Последнее, предельное оскорбление, превратившее покорность в бунт. А чем Лупицин и его люди кормили готов? Продавали им мясо павших собак в обмен на их собственных детей, отдаваемых в рабство. Это даже хуже, чем червивое мясо. Это та же самая искра.

— И вот результат, — Лиэль указывает на экран. — Вот и доигрались римские чиновники со своей жадностью и высокомерием. Из отчаявшихся просителей они сделали беспощадных врагов.

— И теперь вся Фракия в огне, — мрачно заключает Гай. — А император Валент все еще далеко на Востоке… 

На экране машины времени дата: 9 августа 378 года.

— Какой зной! — пробормотал один из римских центурионов, вытирая рукавом потный лоб. — Маршировать с самого рассвета в таком пекле... Горло пересохло, словно набито песком. И ради чего? Чтобы стоять тут и смотреть на их лагерь?

— Не просто лагерь, — ответил ему другой, щерясь на холм. — Гляди, какая крепость из повозок. Хитрые варвары.

Лиэль наклонилась ближе к экрану, ее глаза горели интересом.

— Смотри, Гай! Это же вагенбург! Потрясающая тактическая находка! Они сцепляют повозки колесо к колесу, создавая передвижное укрепление. Отсюда они могут отстреливаться, как со стен крепости!

Гай кивнул, его взгляд был прикован к фигуре в центре римского строя.

— А вот и причина этой спешки. Император Валент. Он не захотел ждать подкреплений от своего племянника Грациана. Слава победы над готами не делится на двоих.

Внутри императорского шатра, раскинутого прямо посреди поля, воздух был еще более спертым и тяжелым.

— Божественный Август! — Голос полководца Виктора звучал настойчиво, но почтительно. — Воины измучены. Жажда сводит их с ума! Прикажи отступить и разбить лагерь. Завтра, отдохнувшие, вместе с силами Грациана, мы сотрем их в порошок!

— Ждать?! — Валент вскочил, опрокинув кубок с вином. Багровая жидкость расползлась по карте, словно кровь. — Снова ждать, пока сопливый мальчишка придет меня поучать?! Никогда! Смотри, они шлют переговорщиков! Они уже дрожат от страха! Мы ударим немедленно, пока ужас не сковал их окончательно! В атаку!

Раздался рев рогов. Тяжелые ряды легионеров, с трудом поднимая щиты, двинулись вверх по склону на штурм вагенбурга.

— Вперед! За Рим и Августа! — кричал легат, ведя за собой первую когорту.

— Держитесь, братья! — доносился гортанный клич из-за повозок. — Защитим наших жен и детей!

С треском ломались копья, визжали стрелы, глухо стучали мечи о щиты.

— Они прорываются! — выдохнула Лиэль, вцепившись в подлокотник. — Римский натиск слишком силен, готы не выдержат!

И в этот момент земля содрогнулась. Низкий, нарастающий гул, словно приближающаяся гроза, заставил всех обернуться. На горизонте, с правого фланга, поднялось огромное, клубящееся облако пыли.

— Что это? Землетрясение?! — вскрикнул молодой трибун, его лицо побелело.

— Хуже! — прохрипел старый ветеран рядом с ним. — Это конница! Готская конница! Они вернулись!

— Это и есть ловушка, — спокойно заметил Гай. — Большая часть их кавалерии была на фуражировке.

— На сборе продовольствия и корма для лошадей, — быстро пояснила Лиэль, не отрывая взгляда от экрана. — Валент знал об этом, но не учел, что они вернутся так быстро. Переговоры были лишь уловкой, чтобы выиграть время.

Лавина из тысяч готских и аланских всадников, сверкая сталью на солнце, обрушилась на измотанную римскую кавалерию. Удар был страшен. Римские всадники смешались, развернулись и в панике бросились бежать, подставляя под удар беззащитный фланг пехоты.

— Ловушка! — взревел Виктор, отчаянно пытаясь развернуть легионы. — Их переговоры... они просто тянули время!

Готские всадники врезались в тыл римских манипул, а пехота, воодушевленная их появлением, с яростным воем ринулась в контратаку из-за повозок.

— Нас окружили! — закричал один из легионеров, тщетно пытаясь развернуться в плотной толпе. — Я не могу поднять щит! Мы как скот в загоне!

Началась резня. Римляне, сдавленные со всех сторон, стали легкой мишенью.

— К императору! Защищайте Августа! — командир телохранителей собрал вокруг Валента горстку людей, но было поздно.

Свистнула стрела, и император, схватившись за лицо, рухнул на руки своих охранников.

— В ту хижину! Быстрее! — крикнул один из них, и окровавленное тело потащили к ближайшему крестьянскому сараю.

Но готы заметили суматоху.

— Глядите! Они прячут там своего вождя! — проревел бородатый гот. — За мной!

— Окружай! — подхватили десятки голосов. — Тащите солому! Подожжем их крысиное гнездо!

Через мгновение сухой сарай, обложенный со всех сторон, вспыхнул, как гигантский факел. Изнутри донесся отчаянный, нечеловеческий крик, который быстро потонул в реве пламени и торжествующих воплях готов.

— Они... сожгли его заживо, — прошептала Лиэль, ее лицо было белым как полотно.

— Да, — подтвердил Гай. — Так сегодня, у Адрианополя, погиб император Рима. Вместе с ним пали тридцать пять трибунов и почти &lt;math&gt;\frac{2}{3}&lt;/math&gt; всей Восточной армии. Это не поражение. Это уничтожение.

На экране дымились руины сарая на фоне поля, сплошь усеянного телами в римских доспехах. В багровом небе уже кружили первые стервятники.

— Миф о непобедимости легионов, — тихо произнесла Лиэль, не отрывая взгляда от страшной картины. — Он сгорел вместе с ним. Варвары не просто победили. Они казнили императора и уничтожили его армию. Они поняли, что могут.

— Именно, — голос Гая был ровным, но в нем звучала тяжесть исторического приговора. — Психологический эффект был сокрушительным. А практический — фатальным. Дунайская граница перестала существовать. Путь в сердце Империи был открыт. С этого дня готы перестали просить. Они начали требовать.

= 17 =

Экран машины времени показывает 377 г. На экране — мощная крепость из обожженного кирпича где-то на границе Бактрии.

— Какой контраст, — выдохнула Лиэль. — Пока на Дунае рушится римская граница, здесь, на восточных рубежах Персии, царят порядок и уверенность.

— Шапур II почти семьдесят лет на троне, — заметил Гай. — Он давно понял, что угроза из степей не менее серьезна, чем римские легионы, и подготовился.

На крепостной стене, в походных, но богато украшенных доспехах, стоял пожилой, но полный энергии Шапур II. Его острый взгляд следил за отрядом тяжелой конницы, возвращавшимся в ворота. Впереди, понурив головы, шли связанные пленники-кочевники.

— Пыль на сапогах наших воинов, о Царь Царей, — это пыль их земель! — доложил военачальник-спахбед, подойдя к правителю. — Хиониты снова попробовали сталь наших клинков. Думаю, в этом году они нас больше не потревожат.

Шапур II даже не повернул головы, его взгляд был прикован к пленным.

— Голод заставит волка забыть о ранах, спахбед. Они вернутся. Их усмиряет не одна победа, а лишь вечный страх перед нашими стенами и остриями копий наших катафрактов. Помни, пока этот кулак на востоке крепок, мы можем не бояться удара в спину от Рима.

Экран сместился, покинув пыльную границу ради прохлады дворцовых покоев где-то в сердце Эраншахра. Там, в присутствии высших вельмож, говорил верховный жрец, мобедан мобед.

— Значит, вести правдивы! — воскликнул один из аристократов. — Их император-глупец погиб, а его армия рассеяна готами! Какая удача для Эраншахра!

— Удача, дарованная нам Ахура Маздой, — поправил его мобед, сухо сжимая губы. — Но пусть радость от бедствий внешнего врага не застит нам глаза на врага внутреннего.

— Ты вновь о христианах, святейший? — устало спросил вельможа. — Они тихи как мыши после уроков, что преподал им Царь Царей.

— Тихи, но не смиренны! — Голос жреца налился силой. — Их тела здесь, но души их в Константинополе. Каждый гвоздь, вбитый в их церкви, — это гвоздь, который они хотели бы вбить в гроб нашей истинной веры. Они — язва, которую нужно прижигать огнем и молитвой!

— Пока длань Шапура тверда, они не посмеют поднять головы, — примирительно сказал первый вельможа. — Но ты прав, следить за ними нужно неусыпно. Они — пятая колонна Рима, даже когда сам Рим валится на колени.

— И внутри страны — железный порядок, опирающийся на единую веру, — задумчиво произнесла Лиэль. — Шапур видит в христианах угрозу стабильности государства.

— Две империи. Два ответа на один и тот же вызов — вторжение варваров, — подвел итог Гай. — Рим выбрал высокомерие и быструю атаку. Шапур — методичную оборону и беспощадность. Результат налицо.

На экране снова появился Шапур II. Он в одиночестве смотрел на заходящее солнце, и его тень длинной полосой легла на выжженную землю.

— Он оставляет своему наследнику империю на пике могущества, — тихо сказал Гай. — С защищенными границами и подавленной оппозицией. Империю, готовую к будущему, в то время как ее вечный соперник погружается в хаос.

= 18 =

Дата на экране переключилась: Январь 379 г. Место действия — императорская резиденция в Сирмии. Воздух в тронном зале был спертым, тяжелым от запаха пота, несвежих масляных ламп и всепроникающего страха. По огромной карте, расстеленной на мраморном столе, расползлось темное пятно от пролитого вина, зловеще накрывая провинцию Фракия.

— Они — саранча! Чума, ниспосланная разгневанным Богом! — Голос запыхавшегося курьера, чья дорожная накидка была покрыта слоем грязи и отчаяния, срывался на хрип. — Они перевалили через Гемские горы, Божественный Август! Разоряют все на своем пути! Рабы бегут к ним тысячами! Города горят, как погребальные костры!

Молодой император Запада, Грациан, которому едва исполнилось двадцать, выглядел почти мальчиком на фоне массивного золотого трона. Он отвернулся от паникера и уставился на карту.

— Мы не можем оставить Восток без Августа, — его голос звучал твердо, несмотря на молодость. — Готы бесчинствуют, персы могут воспользоваться нашей слабостью в любой момент. Мне нужен человек, которому я могу доверять. Полководец, способный собрать остатки наших легионов, набрать новых рекрутов и остановить этот кровавый поток.

— Есть такой человек, Божественный Август, — выступил вперед один из его генералов, человек с обветренным лицом и шрамом над бровью. — Флавий Феодосий, сын казненного графа Феодосия.

— Сын казненного? — говорит Лиэль, ее голос полон удивления. — Это же безумно рискованно.

— Его отец был одним из лучших полководцев Валентиниана, — поясняет Гай. — Но пал жертвой придворных интриг после смерти императора. Самого Феодосия отправили в его родовые имения в Испании, по сути, в ссылку, чтобы уберечь от расправы.

При дворе воцарилось молчание, нарушаемое лишь треском факелов. Идея казалась дерзкой, почти самоубийственной.

— В ссылке он спас свою жизнь и нашу последнюю надежду! — отрезал Грациан, и в его голосе впервые зазвучал металл императорской власти. — Его отец научил его побеждать! Он знает, как пахнет кровь варвара! Он — солдат до мозга костей. И, что важнее всего, он — истинный христианин, верующий в Никейский символ, а не в арианскую ересь покойного Валента!

— Арианство... Никейский символ... — Лиэль подалась вперед. — Я знаю, что это два враждующих лагеря христиан. Но в чем суть их ненависти? Из-за чего именно они готовы убивать друг друга?

— Все началось с александрийского священника Ария, — начал Гай, его голос был ровным и четким. — Арианство — это его учение. Суть проста: Бог-Отец — абсолютный, вечный, несотворенный. А Сын, Христос, — Его первое и совершеннейшее творение. Величайшее во вселенной, но все же созданное, а значит, не равное Отцу.

— Понимаю, — кивнула Лиэль. — Значит, для ариан Христос — это сотворенное существо, которому поклоняются наравне с Творцом. То, что наши мудрецы называют шитуф — приобщение, добавление чего-то к Единому Богу. Это уже не чистое единобожие, но грань между Создателем и созданием хотя бы сохраняется.

— Верно. А Никейский символ — это ответ на учение Ария, — продолжил Гай. — Он был принят на Великом соборе в городе Никея. И он гласит прямо противоположное: Сын не сотворен, а «рожден, не сотворен, единосущен Отцу». То есть, он — тоже Бог, равный Ему во всем.

— Значит, никейцы стирают эту грань окончательно, — заключила Лиэль. — Они не просто добавляют творение к поклонению, они объявляют творение самим Творцом. Какой поразительный выбор стоит перед империей...

— И для них это был главный вопрос вселенной. И политики, — подтвердил Гай, глядя на решительное лицо Грациана. — Сейчас Грациан не просто выбирает генерала. Он выбирает, какая именно версия христианства отныне станет единственной истиной для всей мощи Римской империи. Это религиозная революция, облаченная в пурпур.

Грациан повысил голос, обращаясь ко всему дрожащему от страха и интриг двору:

— Именно такой человек нужен Риму сейчас! Доставить его ко мне!

Экран показал лицо Феодосия — человека чуть за тридцать, с волевым, будто высеченным из камня, подбородком и тяжелым, пронзительным взглядом. Он стоял в простом одеянии землевладельца, когда ему поднесли пурпурную императорскую тогу. Он принимал ее не как дар, а как тяжелейшую ношу, как приговор.

— Вот так, из пепла Адрианополя, рождается новая власть, — прошептала Лиэль. — Выбор от безысходности. Судьба империи в руках человека, чью семью эта же империя чуть не уничтожила.

— Не просто власть, — поправил ее Гай, не отрывая взгляда от сурового лица нового императора. — Феодосий — это поворотный пункт. Да, он сильный полководец, который понадобится, чтобы залить пожар. Но что еще важнее — он ревностный, бескомпромиссный христианин. Его восшествие на престол изменит не только ход войны. Оно навсегда изменит саму душу Римской империи.

= 19 = 

Дата на экране машины времени  3 октября 382 года. Пейзаж сменился на выжженную, унылую равнину где-то в Мезии. Горизонт все еще был испещрен черными остовами сожженных ферм, но в воздухе больше не пахло смертью. Вместо этого пахло дымом тысяч костров, над которыми варили еду, и холодной осенней землей. Два лагеря стояли друг напротив друга: один — ощетинившийся орлами римских штандартов, другой — хаотичный, шумный, полный повозок и рогатого скота.

— Четыре года войны, — тихо сказала Лиэль. — Четыре года грабежей, сражений и выжженной земли. Феодосию не удалось их разбить.

— И он это понял, — ответил Гай. — У него не было ни людей, ни денег, чтобы продолжать. Он делает то, что римляне ненавидели больше всего: он договаривается после поражения.

Посреди поля, между двумя армиями, стоял шатер для переговоров. Внутри, за грубо сколоченным столом, сидел император Феодосий. Его лицо было изможденным, но решительным. Напротив него — группа готских вождей, бородатых, в шкурах и трофейных римских доспехах. Их предводитель, могучий воин с сединой в волосах, положил свой огромный меч на стол между собой и императором.

— Итак, война окончена, — произнес Феодосий, и его голос был голосом человека, закрывающего кровоточащую рану. — Вы получите земли во Фракии. Вы получите зерно из наших амбаров. Вы станете федератами — союзниками Рима.

— Федераты? — прошептала Лиэль. — Это ведь обычная практика? Римляне всегда нанимали варваров.

— Не так, — возразил Гай. — Раньше федераты были отдельными отрядами, подчиненными римским офицерам. Их рассеивали, смешивали, полностью контролировали. Смотри, что происходит сейчас.

— Мы будем вашими союзниками, император, — пророкотал готский вождь. — Наши мечи будут служить Риму. Но служить они будут под началом наших вождей. Мы будем жить по нашим законам. Мы останемся готским народом, но на римской земле.

Один из римских генералов, стоявших за спиной Феодосия, сжал кулаки так, что побелели костяшки.

— Народ в народе... — процедил он сквозь зубы. — Змея, которую мы пригреем на собственной груди.

Феодосий поднял руку, призывая его к молчанию.

— Вы получите землю и мир. Мы получим воинов для наших легионов. На этом условия исчерпаны.

— Это радикальный шаг, — не скрывая изумления, сказала Лиэль. — Он позволяет целому вооруженному народу поселиться внутри границ. Со своими законами, со своими вождями... Это же государство в государстве!

— У него нет выбора, — констатировал Гай. — Адрианополь выкосил армию Востока. Феодосий не может восполнить потери. Он не может победить готов, поэтому он их «покупает». Он затыкает дыру в границе самими готами. Это временное умиротворение, отчаянная попытка купить время.

Готский вождь медленно кивнул, и его рука легла на рукоять меча на столе.

— Мы согласны. Но пусть ваши чиновники помнят: мы больше не голодные беженцы на берегу Дуная. Обмануть нас во второй раз не получится.

— Война закончилась, — повторила Лиэль, когда вожди вышли из шатра. — Но враг теперь не за воротами, а внутри.

= 20 =
На экране машины времени дата: 27 февраля 380 г.

Место действия — императорский дворец в Фессалониках. В зале нет лязга оружия, но напряжение гуще, чем перед битвой. Феодосий, облаченный в пурпур, стоит перед столом, на котором лежит развернутый свиток пергамента. Рядом с ним — епископ Ахолий, его глаза горят фанатичным огнем, и несколько высших сановников.

— Прочти его снова, — приказывает Феодосий.

Епископ прокашливается и, торжествуя, зачитывает ключевые строки эдикта:

— «Мы повелеваем, дабы все народы, нами управляемые, пребывали в той вере, которую передал римлянам божественный апостол Петр... То есть в вере, исповедуемой понтификом Дамасом Римским и епископом Петром Александрийским. Последователей сего учения мы повелеваем именовать христианами кафолическими».

— «Кафолическими»… — задумчиво произносит Лиэль. — Но ведь эдикт издан на латыни, официальном языке Империи. Слово в оригинале — catholica. Эта же форма, «кафолическая», звучит так по-гречески.

— Ты права. Оригинал на латыни, — подтверждает Гай. — Но мы видим мир через призму языка, который его описывал. В грекоязычной части империи, на Востоке, латинское 'catholica' произносили на свой манер — 'katholikos'. Именно эта, греческая форма, позже придет в славянские языки и в русский. А западноевропейский вариант, основанный на чистом латинском произношении, придет гораздо позже, совсем другим путем.

— Забавно, — усмехнулась Лиэль. — Даже в одном этом слове уже виден будущий культурный разлом мира на греческий Восток и латинский Запад.

— И чтобы скрепить этот мир, пока он не разломился, — продолжил Гай, — Феодосий ссылается на авторитет двух главных престолов — старого Рима и интеллектуального центра в Александрии. Это мощный политический ход. Он говорит: «Это не мое личное мнение. Это вера, хранимая главными церквями, а я — лишь ее вооруженный защитник».

Епископ делает паузу, обводя присутствующих горящим взглядом, и продолжает, вкладывая в слова всю мощь приговора:

— «Прочих же, безумных и неистовых, мы считаем несущими позор еретического учения. Их сборища не должны именоваться церквями. Их надлежит поразить, во-первых, Божьей карой, а во-вторых, нашей властью, которую мы приняли по небесному изволению!»

Из группы сановников вперед выходит пожилой человек в тоге префекта. Его зовут Петроний, и он служит Риму уже сорок лет. Он говорит спокойно, но его слова весомы, как гранит.

— Божественный Август, позволь мне говорить не как богослову, но как твоему слуге, ответственному за порядок в Империи. Этот эдикт прекрасен в своей вере, но он может стать огнем, который поглотит нас изнутри.

Епископ Ахолий бросает на него гневный взгляд, но Феодосий жестом приказывает ему молчать.

— Продолжай, Петроний, — говорит император.

— В Константинополе, — так же спокойно продолжает префект, — большинство жителей и даже стража дворца — ариане. В нашей армии, которую мы с таким трудом собираем, служат тысячи готов, которые тоже ариане. Мы только что заключили с ними мир. Как они отнесутся к тому, что их вера объявлена «безумием»?

Он делает небольшую паузу.

— А что делать с остальными? С сирийскими купцами, которые молятся своему богу Ваалу? С солдатами-митраистами, чьи храмы есть в каждом лагере на Рейне и Дунае? С египетскими земледельцами, для которых разлив Нила все еще связан с волей Исиды и Сераписа? А иудеи? Их право на свою веру защищено законами еще со времен Божественного Юлия. Этот эдикт ставит их всех вне закона. Это не просто раскол. Это война против большинства твоих подданных.

Епископ Ахолий больше не может сдерживаться.

— Война?! — Его голос звенит от праведного гнева. — Истинная война — это война с грехом и ересью, что разъедает душу Империи! Не потому ли пал Валент у Адрианополя, что Бог отвернулся от него за его арианское нечестие? Терпимость — это не сила, префект, это слабость, которая навлекает на нас Божий гнев! Империю спасет не многообразие заблуждений, а единство в Истине!

Феодосий слушал обоих, не меняясь в лице. Затем он медленно произнес, и каждое его слово падало в тишину, как камень.

— Душа Империи должна быть очищена. Дебаты окончены. Я провозглашаю волю Бога. Печать!

Слуга подносит раскаленный воск и печать. Раздается шипение. Документ скреплен.

— Он объявил вне закона всех разом, — пораженно говорит Лиэль. — Ариан, последователей старых богов, гностиков, манихеев... Всех, кто не вписывается в узкие рамки этого нового «вселенского» определения.

— Единое государство, единый император, единый Бог, — чеканит Гай. — Вот его логика. Он пытается сцементировать распадающуюся империю новой, универсальной идеологией. Ради этого он готов пожертвовать ее прошлым, ее традициями и ее разнообразием. Эпоха, когда можно было быть римлянином и молиться Юпитеру, Митре или Исиде, закончилась. Прямо сейчас.

= 21 =


На экране машины времени дата: 387 г.

Картинка сменилась. Исчезли дымящиеся руины александрийского храма, уступив место прохладному, украшенному искусной мозаикой залу в Ктесифоне. Воздух был наполнен не гарью, а тонким ароматом специй и благовоний.

— После урагана по имени Шапур II, в Персии, кажется, наступил штиль, — заметила Лиэль, глядя на экран. — Но шахи меняются так быстро... Арташир II, теперь вот Шапур III... Они пролетают, как тени.

— Буря ушла внутрь, — ответил Гай. — Великий Шапур держал знать и жрецов в железном кулаке почти семьдесят лет. Как только кулак разжался, они начали дышать свободнее. И действовать.

В зале, на троне, сидел Шапур III. Он был моложе своего великого тезки, и во всем его облике чувствовалась скорее усталость, чем властность. Перед ним стояли двое — могущественный вельможа, глава одного из семи великих родов, и верховный жрец, мобедан мобед.

— Итак, римский посол согласен, — произнес Шапур III, разглядывая карту Армении, разложенную на столе. — Мы получаем большую часть царства, они — меньшую. Армянские Аршакиды будут править под нашим покровительством. Взамен — прочный мир на границе.

— Прекрасная новость, Царь Царей, — сказал вельможа, и в его голосе звучало искреннее удовлетворение. — Десятилетия войн за эту горную страну истощали наши казначейства и забирали жизни наших сыновей. Закрепить за собой большую часть Армении без единой битвы — вот истинная мудрость. Этот мир позволит нам укрепить наши владения и приумножить богатства.

— Посмотри, — прошептала Лиэль. — Он говорит «наши казначейства», «наши сыновья». Он говорит от имени аристократии, а не только от имени трона.

Верховный жрец шагнул вперед.
— Мир — это благо, дарованное Ахура Маздой. Но вера римлян — это зараза. Мы должны быть уверены, что в нашей, персидской Армении, огонь в храмах не погаснет, а их церкви не будут расти, как ядовитые грибы.

— Вот и вторая сила, — кивнул Гай. — Духовенство. Они не требуют сжигать храмы, как в Александрии, но жестко очерчивают свою сферу влияния.

— Ты прав, мобед, — кивнул Шапур III, переводя взгляд с одного советника на другого. — Чистота веры будет соблюдена. Но и ты прав, мой верный вельможа. Империи нужен мир. Мы принимаем договор.

— Это уже не абсолютная монархия Шапура II, — заметила Лиэль. — Это... баланс сил. Аристократ, главный жрец и шах, который пытается их всех уравновесить.

= 22 =</text>
      <sha1>e5kakj8yz3mqqhf1o7xsnvwunip07w2</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261619</id>
      <parentid>261618</parentid>
      <timestamp>2025-06-23T12:27:50Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 22 */ в</comment>
      <origin>261619</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="209878" sha1="0k40gw6qshbp4snib5u0jaq2ae1ueke" xml:space="preserve">На экране дата — 284 год.

Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги.

— Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился.

— Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса.

Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира.

— Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат.

Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли.

— Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности.

Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат.

— Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки!

Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев.

— Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа.

— Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню.

= 2 =

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани.

— Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю!

— Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов.

— Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его.

Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь.

— Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи.

— Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром.

— И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти.

— Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство.

— В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж.

— Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра?

— Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм!

— То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов.

— Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж.

— Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии.

— Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии!

— А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад.

— И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда.

— Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация.

— А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости.

— Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов.

Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости.

= 3 =

На экране дата — 293 год.

Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой.

В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан.

— Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать.

— Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан.

— Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один?

— Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно.

— И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль.

— Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев.

Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах.

— Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех.

— Как это работает? — спрашивает Лиэль.

— Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана.

— Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности.

— И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон.

— Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника.

— Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу.

Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов.

— Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем?

— Да, великий царь. Они разделили мир между собой.

— Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга.

— Он прав? — спрашивает Лиэль.

— Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет…

= 4 =

На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье.

Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня.

— Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают!

— Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай.

— За Карры? Поражение Красса?

— Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи.

— Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III.

— Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема.

Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе.

— Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир.

— На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе.

Римлянин разворачивает карту.

— Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис.

— Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей!

— Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским.

— Значит, Рим снова на коне?

— На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша.

= 5 = 

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан?

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы.

— А христиане?

— А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль.

— В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества.

— И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль.

— Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 6 =

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу.

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт…

— В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 7 = 

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем.

— Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим!

— Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов.

— Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин!

— Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан.

— Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию.

— Он укрепляет власть шаха…
— …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи.

= 8 =

На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени.

— Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике.

В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени.

— Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели!

Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ.

— Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги.

Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед.

— Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты?

— Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу.

Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь.

— Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа.

Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит.

— Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас!

— Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры.

— Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II.

Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии.

— А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны!

— Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура!

— Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы.

— Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию.

Дата меняется на 307 год. Италия.

— Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой!

На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии.

— Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников!

— Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает.

Дата: 310 год. Массилия (Марсель).

— Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже &quot;убедили&quot; покончить с собой. Какая жестокая ирония!

На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно.

— Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?!

— В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан.

— Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски!

— Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет.

= 9 =

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы.

— Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь.

— Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай.

— И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль.

На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты.

— Это Персия, — поясняет Гай.

— А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери.

— Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай.

Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам.

— Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию!

Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает.

— Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя!

Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят.

— Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению!

Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы.

— Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу!

— Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль.

— И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай.

— Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль.

— А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай.

— Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет!

— И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай.

— Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с &quot;малой войны&quot;? — предполагает Лиэль.

— Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление.

— Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль.

— Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша.

= 10 =

Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций.

— Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва.

— Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории.

Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам.

— Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться!

Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой.

— Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены.

Константин резко поворачивается к нему.

— Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб!

В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы.

— Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение?

В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света.

Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета.

— Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»…

Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам.

— Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу!

Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой.

— Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация?

— Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. 

— …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом!

Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится.

— Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет!

Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением.

— Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее.

— Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл.

Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ.

— «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта.

Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени.

— Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб!

— Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия.

— Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане?

— Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства.

— Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль.

— Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт.

— Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов.

— Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу.

= 11 =


Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника.

— Это уже не Максенций, — замечает Лиэль.

— Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным.

— Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль.

— Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая.

В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер.

— Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу!

Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов.

— Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август!

Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне.

— Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены!

Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия.

— Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда.

— Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль.

— На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных.

Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки.

— Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна!

— Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль.

— Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. 

= 12 =

Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье.

— Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль.

— Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий.

Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним.

— Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство!

Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим.

— Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня.

Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются.

Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. 

Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима.

— Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это?

— Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью.

В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить.

— Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов.

Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой.

— Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь.

Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками.

— Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто &quot;хранителем традиций&quot;, для них немыслима, — шепчет Лиэль.

— Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай.

Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом.

— Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он.

Другой советник, префект претория Востока, добавляет:

— И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро?

Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах.

— Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками?

Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено.

— Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты.

Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе:

— И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это…

Он брезгливо кивает на монету в руке императора.

— И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра!

Казначей вздыхает, глядя в пол.

— Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль.

— Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны.

— Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль.

— Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей.

— Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет.

— Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства.

— То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль.

— Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток.

— К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль.

— И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша.

— Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль.

— А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока.

= 13 = 

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность.

— Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины.

— Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней!

— Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше.

— Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии.

Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона.

— Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам?

Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед.

— Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа.

— Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя &quot;Новым Израилем&quot;, духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен.

— Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура.

— Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… &quot;пятая колонна&quot;, отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей!

Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно.

— Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве.

Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову.

— Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой.

— О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко.

Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии.

— И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы.

— Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций.

Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно.

— Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. 

= 14 =

На экране машины времени 337 год. 

— Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена!

— Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай.

— А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль.

— Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом.

— Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая.

— Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу.

— Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль.

— Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом.

— Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию?

— Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август.

— Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте.

— А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II.

— Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль.

— Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша.

Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца.

— Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении!

Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким.

— Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их &quot;великий&quot; император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия!

Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников.

— Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала!

— Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах.

Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами.

— Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения!

— Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово &quot;хионит&quot; вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия!

Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем.

— Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими!

— Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман!

Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел.

— Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния…

— И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот.

— Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль.

— К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке.

Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого.

— Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом.

— Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году!

— Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле?

— Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль.

— Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил.

— Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина?

— Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках!

— Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель!

— Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором.

— И я слышала, его уже прозвали &quot;Отступником&quot;! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов!

— Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец.

— И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль.

— Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов.

Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий.

— Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром!

— Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой.

На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров.

— Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом!

Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело.

— Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения.

— Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения.

— Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу.

— Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель.

— Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в &quot;Бородино&quot; старый солдат говорит? Это же прямо об этом!

Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая:

&lt;poem&gt;
— «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!»
&lt;/poem&gt;

Она переводит дух.

— Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку.

— Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя.

— Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле.

На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов.

— Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку!

Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой.

— Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды.

Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки.

— Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении!

В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови.

— Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся!

— Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника.

— Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни.

Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью.

— Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией!

— Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто!

Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти.

— Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию.

К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы.

— Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом.

— У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения.

— Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна!

— Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию,  несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке.

Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ.

= 15 =

Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана.

— Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось?

— Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания.

— Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть?

— Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения.

Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов.

— Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров!

На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом.

— Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением.

— Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика?

— И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел.

— Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль.

— Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке…

— На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье.

— Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература.

— То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль.

— В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле.

— Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью.

— На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию.

— А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком.

— Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории.

Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями.

= 16 =

На экране машины времени дата: 375 год. Карта Северного Причерномонья. Обширные степи, по которым текут реки. Внезапно с востока, из-за Дона (Танаиса), появляется темное, быстро движущееся пятно, обозначающее новую, неведомую силу.

— Что это за народ? — спрашивает Лиэль, всматриваясь в карту. — Они движутся так стремительно, словно степной пожар.

— Это гунны, Лиэль, — голос Гая звучит серьезно. — Кочевники из глубин Азии. Свирепые, неукротимые, непревзойденные наездники и лучники. Их появление здесь, в Европе, знаменует начало новой эпохи – эпохи Великого переселения народов.

Экран показывает короткие, жестокие зарисовки: низкорослые, кривоногие всадники с узкими глазами и лицами, изрезанными ритуальными шрамами, на своих косматых лошадях сметают все на своем пути. Аланы, а затем могущественное готское королевство остготов во главе со старым королем Германарихом, не выдерживают их натиска. Германарих покончил с собой, не в силах пережить позор поражения. Паника охватывает другие готские племена.

— Ужас какой! — шепчет Лиэль. — Они как будто из другого мира! Неудивительно, что готы бегут от них без оглядки.

Дата на экране меняется на 376 год. Берег Дуная. Огромные толпы людей – мужчины, женщины, дети, старики – сгрудились у самой воды. Это вестготы (тервинги). Их повозки, скудный скарб, испуганные лица. Через реку, на римском берегу, видны укрепления и патрули легионеров. К римскому командующему подплывает лодка с готскими вождями. Среди них выделяется высокий, решительный Фритигерн.

— Вот они, изгнанники, — говорит Лиэль. — Вестготы. Спасаются от гуннов. И единственная их надежда – Римская империя.

— Император Валент в это время далеко, в Антиохии, занят подготовкой к войне с Персией, — поясняет Гай. — Решение о судьбе этих десятков, а то и сотен тысяч человек, ложится на плечи местных командиров.

Римский военный лагерь на берегу Дуная. Лупицин, комит Фракии, и другие римские чиновники и офицеры совещаются в просторном шатре.

— Целый народ пришел к нашей границе! — восклицает один из трибунов, глядя на карту Дуная. — Они умоляют о защите, просят дать им землю в Мезии! Говорят, готовы служить в наших легионах!

— Солдаты… — задумчиво произносит Лупицин, полный, с бегающими глазками чиновник. — Это хорошо. Империи всегда нужны рекруты. И земледельцы на пустующих землях тоже не помешают. Мы ведь и раньше так делали, не так ли? Принимали варваров, давали им статус федератов. Некоторые из них сейчас верно служат Риму.

— Верно, комит, — поддакивает Максим, дукс пограничной провинции. — Тех же сарматов или франков на западе селили. Некоторые вполне прижились, поставляют нам воинов. Это может быть выгодно.

— Но их слишком много! — возражает старый, опытный центурион по имени Сервий. — Одно дело – небольшой отряд или племя, которое можно расселить и контролировать. Другое – целый народ, да еще и в таком отчаянии. Помните, что было с карпами при Аврелиане? Их тоже приняли, а они потом не раз поднимали мятежи, пока их не разгромили и не рассеяли по всей империи. Да и даки, поселенные в Дакии Аврелиана, тоже не всегда были покорны.

— А если не впустим? — вмешивается трибун, который говорил первым. — Они в отчаянии. Могут попытаться прорваться силой. Или, что еще хуже, гунны перейдут следом за ними, и тогда война придет прямо к нам на порог. Божественный Валент далеко, решение за нами.

— Риски есть всегда, Сервий, — отмахивается Лупицин от предостережений центуриона. — Но и выгода очевидна. Можно разрешить, но на самых жестких условиях. Пусть сдадут все оружие. Пусть выдадут знатных юношей в заложники. Это их усмирит. И… на этом можно неплохо заработать. Провиант, переправа…

Лупицин хитро улыбается Максиму.

— Ты прав, Максим, — продолжает Лупицин. — Пусть переправляются. Но каждый меч, каждый щит – на наш склад. А за еду и кров заплатят втридорога. Мы окажем им имперскую милость, но не бесплатно.

Лиэль, наблюдая за этим, поворачивается к Гаю.

— Похоже, уроки прошлого их ничему не учат, — с горечью замечает она. — Или жажда наживы перевешивает здравый смысл.

— Как это часто бывает, — соглашается Гай. — Римская практика приема варваров-федератов была палкой о двух концах. Иногда это действительно укрепляло империю, давая ей солдат и заселяя пустующие земли. Но когда это делалось без должного контроля, с нарушением обещаний и издевательствами над переселенцами, как сейчас замышляют Лупицин и Максим, это неизбежно вело к катастрофе. Они видят только сиюминутную выгоду и забывают о долгосрочных последствиях.

Вожди готов, Фритигерн и Алавив, возвращаются к своим людям. Лицо Фритигерна мрачно.

— Римляне согласились нас впустить, братья! — объявляет он, и толпа встречает его слова ропотом облегчения. — Но цена высока. Мы должны отдать им все наше оружие. И наши сыновья… сыновья знатных родов отправятся заложниками вглубь империи.

— Без оружия? Как мы будем защищаться, если римляне нас обманут? — раздаются тревожные голоса.

— У нас нет выбора, — твердо говорит Фритигерн. — За нами – гунны и смерть. Перед нами – Дунай и призрачная надежда на жизнь под властью Рима. Мы должны рискнуть.

Экран показывает тяжелую переправу готов через Дунай. Солдаты отбирают оружие, часто грубо, с издевками. Затем – мрачные картины жизни готов на римской земле. Их держат в тесноте, в огороженных лагерях, под надзором римских солдат.

— Какое унижение! — не выдерживает Лиэль. — Они пришли как просители, а с ними обращаются как с пленными!

— И это только начало, — качает головой Гай. — Лупицин и его приспешники увидели в готах неиссякаемый источник наживы.

Сцены голода. Римские чиновники продают готам собачье мясо и гнилое зерно по чудовищным ценам. Детей отбирают у родителей под предлогом распределения на прокорм, а на самом деле продают в рабство. Болезни косят ослабевших людей.

— Негодяи! — восклицает Фритигерн, обращаясь к своим воинам, чьи лица исхудали и почернели от горя и голода. — Они обещали нам еду и землю! А вместо этого морят голодом, отбирают наших детей! Они смеются над нашей бедой! Сколько еще мы будем это терпеть?!

Напряжение достигает предела. Лупицин, комит Фракии, ощущая растущее недовольство готов, решает действовать на опережение. Он приглашает Фритигерна и других знатных готских вождей на пир в свою резиденцию в Маркианополе, якобы для переговоров и распределения продовольствия.

Внутри резиденции Лупицина. Зал ярко освещен, столы ломятся от яств, вино льется рекой. Римские офицеры и готские вожди сидят за одним столом, но атмосфера тяжелая, полная скрытого недоверия. Фритигерн почти не прикасается к еде, его глаза внимательно следят за каждым движением Лупицина. Небольшая личная охрана Фритигерна и других вождей, по настоянию римлян, оставлена снаружи, во дворе резиденции, под присмотром многочисленных римских солдат.

— Пейте, благородные готы! — Лупицин поднимает свой кубок, его лицо лоснится от жира и вина. — За дружбу между Римом и вашим народом! За милость божественного Августа Валента!

Фритигерн лишь слегка пригубливает вино.

— Мы пришли говорить о хлебе для наших людей, комит, а не о вине для вождей, — холодно замечает он. — Наши женщины и дети голодают. Ваши обещания…

— Всему свое время, гордый Фритигерн! — перебивает Лупицин с фальшивой улыбкой. — Сначала – уважение к императору, потом – дела.

Внезапно снаружи, со двора, доносятся яростные крики, звон мечей, предсмертные хрипы. Фритигерн мгновенно вскакивает. Его рука ложится на рукоять кинжала, спрятанного под одеждой.

— Что там происходит?! — его голос гремит, как раскат грома. Остальные готские вожди тоже вскакивают, их лица искажены яростью и тревогой.

— Спокойно, спокойно, вожди! — лепечет Лупицин, его лицо бледнеет. — Это, должно быть, небольшая стычка… наши солдаты…

— Твои солдаты нападают на мою охрану! — рычит Фритигерн, его глаза сверкают. — Это ловушка! Предательство!

Один из готских вождей, не выдержав, бросается к двери, но его тут же пронзает копьем римский легионер, появившийся в дверном проеме.

— Запереть двери! — командует один из римских офицеров. — Никому не выходить!

— Вы хотели нашей смерти, римские псы! — кричит Фритигерн, выхватывая кинжал. — Но вы дорого заплатите за это! За мной, братья! Прорвемся!

Завязывается короткая, яростная схватка прямо в пиршественном зале. Готы, вооруженные лишь кинжалами и яростью, отчаянно бьются против лучше вооруженных римлян. Фритигерн, могучий воин, прокладывает себе путь к выходу, его кинжал обагрен кровью. Лупицин, визжа от страха, прячется под столом.

Нескольким готам, включая Фритигерна, удается вырваться из зала во двор, где уже идет бойня – римские солдаты добивают остатки готской охраны.

— К нашим! К лагерю! — кричит Фритигерн, отбиваясь от нападающих. — Римляне напали на нас! Они хотели убить своих гостей! Поднимайте всех!

Чудом вырвавшись из Маркианополя, окровавленный и разъяренный Фритигерн врывается в готский лагерь.

— Восстание! — его голос разносится над тысячами измученных людей. — Римляне – лжецы и убийцы! Они заманили нас на пир, чтобы перерезать! Они морят нас голодом, продают наших детей! Довольно терпеть! За оружие, братья! Возьмем силой то, что нам обещали и не дали! Отомстим за наше унижение, за кровь наших братьев!

Словно искра, упавшая в пороховую бочку, его слова взрывают толпу. Готы, многие из которых сумели припрятать оружие или теперь добывают его в бою, нападают на малочисленные и неподготовленные римские гарнизоны. К ним лавиной присоединяются другие готские отряды, сумевшие переправиться через Дунай, а также остготы, аланы, беглые рабы и угнетенные рудокопы из Фракии. Восстание, как пожар, охватывает всю провинцию.

— Какая мощь! Какая ярость! — восторженно и в то же время с ужасом шепчет Лиэль. — Этот крик… это же вечный крик угнетенных! Это же Спартак, призывающий гладиаторов сбросить оковы и заставить Рим дрожать! Та же отчаянная решимость идти до конца!

— Механизм всегда один и тот же, — подтверждает Гай, не отрывая взгляда от пылающих римских вилл. — Долгое накопление унижений, а затем одна последняя, осязаемая капля, которая переполняет чашу. Помнишь восстание на броненосце «Потёмкин»?

— Конечно! — кивает Лиэль. — Когда матросов, доведенных до скотского состояния, попытались накормить червивым мясом!

— Именно, — говорит Гай. — Червивое мясо. Последнее, предельное оскорбление, превратившее покорность в бунт. А чем Лупицин и его люди кормили готов? Продавали им мясо павших собак в обмен на их собственных детей, отдаваемых в рабство. Это даже хуже, чем червивое мясо. Это та же самая искра.

— И вот результат, — Лиэль указывает на экран. — Вот и доигрались римские чиновники со своей жадностью и высокомерием. Из отчаявшихся просителей они сделали беспощадных врагов.

— И теперь вся Фракия в огне, — мрачно заключает Гай. — А император Валент все еще далеко на Востоке… 

На экране машины времени дата: 9 августа 378 года.

— Какой зной! — пробормотал один из римских центурионов, вытирая рукавом потный лоб. — Маршировать с самого рассвета в таком пекле... Горло пересохло, словно набито песком. И ради чего? Чтобы стоять тут и смотреть на их лагерь?

— Не просто лагерь, — ответил ему другой, щерясь на холм. — Гляди, какая крепость из повозок. Хитрые варвары.

Лиэль наклонилась ближе к экрану, ее глаза горели интересом.

— Смотри, Гай! Это же вагенбург! Потрясающая тактическая находка! Они сцепляют повозки колесо к колесу, создавая передвижное укрепление. Отсюда они могут отстреливаться, как со стен крепости!

Гай кивнул, его взгляд был прикован к фигуре в центре римского строя.

— А вот и причина этой спешки. Император Валент. Он не захотел ждать подкреплений от своего племянника Грациана. Слава победы над готами не делится на двоих.

Внутри императорского шатра, раскинутого прямо посреди поля, воздух был еще более спертым и тяжелым.

— Божественный Август! — Голос полководца Виктора звучал настойчиво, но почтительно. — Воины измучены. Жажда сводит их с ума! Прикажи отступить и разбить лагерь. Завтра, отдохнувшие, вместе с силами Грациана, мы сотрем их в порошок!

— Ждать?! — Валент вскочил, опрокинув кубок с вином. Багровая жидкость расползлась по карте, словно кровь. — Снова ждать, пока сопливый мальчишка придет меня поучать?! Никогда! Смотри, они шлют переговорщиков! Они уже дрожат от страха! Мы ударим немедленно, пока ужас не сковал их окончательно! В атаку!

Раздался рев рогов. Тяжелые ряды легионеров, с трудом поднимая щиты, двинулись вверх по склону на штурм вагенбурга.

— Вперед! За Рим и Августа! — кричал легат, ведя за собой первую когорту.

— Держитесь, братья! — доносился гортанный клич из-за повозок. — Защитим наших жен и детей!

С треском ломались копья, визжали стрелы, глухо стучали мечи о щиты.

— Они прорываются! — выдохнула Лиэль, вцепившись в подлокотник. — Римский натиск слишком силен, готы не выдержат!

И в этот момент земля содрогнулась. Низкий, нарастающий гул, словно приближающаяся гроза, заставил всех обернуться. На горизонте, с правого фланга, поднялось огромное, клубящееся облако пыли.

— Что это? Землетрясение?! — вскрикнул молодой трибун, его лицо побелело.

— Хуже! — прохрипел старый ветеран рядом с ним. — Это конница! Готская конница! Они вернулись!

— Это и есть ловушка, — спокойно заметил Гай. — Большая часть их кавалерии была на фуражировке.

— На сборе продовольствия и корма для лошадей, — быстро пояснила Лиэль, не отрывая взгляда от экрана. — Валент знал об этом, но не учел, что они вернутся так быстро. Переговоры были лишь уловкой, чтобы выиграть время.

Лавина из тысяч готских и аланских всадников, сверкая сталью на солнце, обрушилась на измотанную римскую кавалерию. Удар был страшен. Римские всадники смешались, развернулись и в панике бросились бежать, подставляя под удар беззащитный фланг пехоты.

— Ловушка! — взревел Виктор, отчаянно пытаясь развернуть легионы. — Их переговоры... они просто тянули время!

Готские всадники врезались в тыл римских манипул, а пехота, воодушевленная их появлением, с яростным воем ринулась в контратаку из-за повозок.

— Нас окружили! — закричал один из легионеров, тщетно пытаясь развернуться в плотной толпе. — Я не могу поднять щит! Мы как скот в загоне!

Началась резня. Римляне, сдавленные со всех сторон, стали легкой мишенью.

— К императору! Защищайте Августа! — командир телохранителей собрал вокруг Валента горстку людей, но было поздно.

Свистнула стрела, и император, схватившись за лицо, рухнул на руки своих охранников.

— В ту хижину! Быстрее! — крикнул один из них, и окровавленное тело потащили к ближайшему крестьянскому сараю.

Но готы заметили суматоху.

— Глядите! Они прячут там своего вождя! — проревел бородатый гот. — За мной!

— Окружай! — подхватили десятки голосов. — Тащите солому! Подожжем их крысиное гнездо!

Через мгновение сухой сарай, обложенный со всех сторон, вспыхнул, как гигантский факел. Изнутри донесся отчаянный, нечеловеческий крик, который быстро потонул в реве пламени и торжествующих воплях готов.

— Они... сожгли его заживо, — прошептала Лиэль, ее лицо было белым как полотно.

— Да, — подтвердил Гай. — Так сегодня, у Адрианополя, погиб император Рима. Вместе с ним пали тридцать пять трибунов и почти &lt;math&gt;\frac{2}{3}&lt;/math&gt; всей Восточной армии. Это не поражение. Это уничтожение.

На экране дымились руины сарая на фоне поля, сплошь усеянного телами в римских доспехах. В багровом небе уже кружили первые стервятники.

— Миф о непобедимости легионов, — тихо произнесла Лиэль, не отрывая взгляда от страшной картины. — Он сгорел вместе с ним. Варвары не просто победили. Они казнили императора и уничтожили его армию. Они поняли, что могут.

— Именно, — голос Гая был ровным, но в нем звучала тяжесть исторического приговора. — Психологический эффект был сокрушительным. А практический — фатальным. Дунайская граница перестала существовать. Путь в сердце Империи был открыт. С этого дня готы перестали просить. Они начали требовать.

= 17 =

Экран машины времени показывает 377 г. На экране — мощная крепость из обожженного кирпича где-то на границе Бактрии.

— Какой контраст, — выдохнула Лиэль. — Пока на Дунае рушится римская граница, здесь, на восточных рубежах Персии, царят порядок и уверенность.

— Шапур II почти семьдесят лет на троне, — заметил Гай. — Он давно понял, что угроза из степей не менее серьезна, чем римские легионы, и подготовился.

На крепостной стене, в походных, но богато украшенных доспехах, стоял пожилой, но полный энергии Шапур II. Его острый взгляд следил за отрядом тяжелой конницы, возвращавшимся в ворота. Впереди, понурив головы, шли связанные пленники-кочевники.

— Пыль на сапогах наших воинов, о Царь Царей, — это пыль их земель! — доложил военачальник-спахбед, подойдя к правителю. — Хиониты снова попробовали сталь наших клинков. Думаю, в этом году они нас больше не потревожат.

Шапур II даже не повернул головы, его взгляд был прикован к пленным.

— Голод заставит волка забыть о ранах, спахбед. Они вернутся. Их усмиряет не одна победа, а лишь вечный страх перед нашими стенами и остриями копий наших катафрактов. Помни, пока этот кулак на востоке крепок, мы можем не бояться удара в спину от Рима.

Экран сместился, покинув пыльную границу ради прохлады дворцовых покоев где-то в сердце Эраншахра. Там, в присутствии высших вельмож, говорил верховный жрец, мобедан мобед.

— Значит, вести правдивы! — воскликнул один из аристократов. — Их император-глупец погиб, а его армия рассеяна готами! Какая удача для Эраншахра!

— Удача, дарованная нам Ахура Маздой, — поправил его мобед, сухо сжимая губы. — Но пусть радость от бедствий внешнего врага не застит нам глаза на врага внутреннего.

— Ты вновь о христианах, святейший? — устало спросил вельможа. — Они тихи как мыши после уроков, что преподал им Царь Царей.

— Тихи, но не смиренны! — Голос жреца налился силой. — Их тела здесь, но души их в Константинополе. Каждый гвоздь, вбитый в их церкви, — это гвоздь, который они хотели бы вбить в гроб нашей истинной веры. Они — язва, которую нужно прижигать огнем и молитвой!

— Пока длань Шапура тверда, они не посмеют поднять головы, — примирительно сказал первый вельможа. — Но ты прав, следить за ними нужно неусыпно. Они — пятая колонна Рима, даже когда сам Рим валится на колени.

— И внутри страны — железный порядок, опирающийся на единую веру, — задумчиво произнесла Лиэль. — Шапур видит в христианах угрозу стабильности государства.

— Две империи. Два ответа на один и тот же вызов — вторжение варваров, — подвел итог Гай. — Рим выбрал высокомерие и быструю атаку. Шапур — методичную оборону и беспощадность. Результат налицо.

На экране снова появился Шапур II. Он в одиночестве смотрел на заходящее солнце, и его тень длинной полосой легла на выжженную землю.

— Он оставляет своему наследнику империю на пике могущества, — тихо сказал Гай. — С защищенными границами и подавленной оппозицией. Империю, готовую к будущему, в то время как ее вечный соперник погружается в хаос.

= 18 =

Дата на экране переключилась: Январь 379 г. Место действия — императорская резиденция в Сирмии. Воздух в тронном зале был спертым, тяжелым от запаха пота, несвежих масляных ламп и всепроникающего страха. По огромной карте, расстеленной на мраморном столе, расползлось темное пятно от пролитого вина, зловеще накрывая провинцию Фракия.

— Они — саранча! Чума, ниспосланная разгневанным Богом! — Голос запыхавшегося курьера, чья дорожная накидка была покрыта слоем грязи и отчаяния, срывался на хрип. — Они перевалили через Гемские горы, Божественный Август! Разоряют все на своем пути! Рабы бегут к ним тысячами! Города горят, как погребальные костры!

Молодой император Запада, Грациан, которому едва исполнилось двадцать, выглядел почти мальчиком на фоне массивного золотого трона. Он отвернулся от паникера и уставился на карту.

— Мы не можем оставить Восток без Августа, — его голос звучал твердо, несмотря на молодость. — Готы бесчинствуют, персы могут воспользоваться нашей слабостью в любой момент. Мне нужен человек, которому я могу доверять. Полководец, способный собрать остатки наших легионов, набрать новых рекрутов и остановить этот кровавый поток.

— Есть такой человек, Божественный Август, — выступил вперед один из его генералов, человек с обветренным лицом и шрамом над бровью. — Флавий Феодосий, сын казненного графа Феодосия.

— Сын казненного? — говорит Лиэль, ее голос полон удивления. — Это же безумно рискованно.

— Его отец был одним из лучших полководцев Валентиниана, — поясняет Гай. — Но пал жертвой придворных интриг после смерти императора. Самого Феодосия отправили в его родовые имения в Испании, по сути, в ссылку, чтобы уберечь от расправы.

При дворе воцарилось молчание, нарушаемое лишь треском факелов. Идея казалась дерзкой, почти самоубийственной.

— В ссылке он спас свою жизнь и нашу последнюю надежду! — отрезал Грациан, и в его голосе впервые зазвучал металл императорской власти. — Его отец научил его побеждать! Он знает, как пахнет кровь варвара! Он — солдат до мозга костей. И, что важнее всего, он — истинный христианин, верующий в Никейский символ, а не в арианскую ересь покойного Валента!

— Арианство... Никейский символ... — Лиэль подалась вперед. — Я знаю, что это два враждующих лагеря христиан. Но в чем суть их ненависти? Из-за чего именно они готовы убивать друг друга?

— Все началось с александрийского священника Ария, — начал Гай, его голос был ровным и четким. — Арианство — это его учение. Суть проста: Бог-Отец — абсолютный, вечный, несотворенный. А Сын, Христос, — Его первое и совершеннейшее творение. Величайшее во вселенной, но все же созданное, а значит, не равное Отцу.

— Понимаю, — кивнула Лиэль. — Значит, для ариан Христос — это сотворенное существо, которому поклоняются наравне с Творцом. То, что наши мудрецы называют шитуф — приобщение, добавление чего-то к Единому Богу. Это уже не чистое единобожие, но грань между Создателем и созданием хотя бы сохраняется.

— Верно. А Никейский символ — это ответ на учение Ария, — продолжил Гай. — Он был принят на Великом соборе в городе Никея. И он гласит прямо противоположное: Сын не сотворен, а «рожден, не сотворен, единосущен Отцу». То есть, он — тоже Бог, равный Ему во всем.

— Значит, никейцы стирают эту грань окончательно, — заключила Лиэль. — Они не просто добавляют творение к поклонению, они объявляют творение самим Творцом. Какой поразительный выбор стоит перед империей...

— И для них это был главный вопрос вселенной. И политики, — подтвердил Гай, глядя на решительное лицо Грациана. — Сейчас Грациан не просто выбирает генерала. Он выбирает, какая именно версия христианства отныне станет единственной истиной для всей мощи Римской империи. Это религиозная революция, облаченная в пурпур.

Грациан повысил голос, обращаясь ко всему дрожащему от страха и интриг двору:

— Именно такой человек нужен Риму сейчас! Доставить его ко мне!

Экран показал лицо Феодосия — человека чуть за тридцать, с волевым, будто высеченным из камня, подбородком и тяжелым, пронзительным взглядом. Он стоял в простом одеянии землевладельца, когда ему поднесли пурпурную императорскую тогу. Он принимал ее не как дар, а как тяжелейшую ношу, как приговор.

— Вот так, из пепла Адрианополя, рождается новая власть, — прошептала Лиэль. — Выбор от безысходности. Судьба империи в руках человека, чью семью эта же империя чуть не уничтожила.

— Не просто власть, — поправил ее Гай, не отрывая взгляда от сурового лица нового императора. — Феодосий — это поворотный пункт. Да, он сильный полководец, который понадобится, чтобы залить пожар. Но что еще важнее — он ревностный, бескомпромиссный христианин. Его восшествие на престол изменит не только ход войны. Оно навсегда изменит саму душу Римской империи.

= 19 = 

Дата на экране машины времени  3 октября 382 года. Пейзаж сменился на выжженную, унылую равнину где-то в Мезии. Горизонт все еще был испещрен черными остовами сожженных ферм, но в воздухе больше не пахло смертью. Вместо этого пахло дымом тысяч костров, над которыми варили еду, и холодной осенней землей. Два лагеря стояли друг напротив друга: один — ощетинившийся орлами римских штандартов, другой — хаотичный, шумный, полный повозок и рогатого скота.

— Четыре года войны, — тихо сказала Лиэль. — Четыре года грабежей, сражений и выжженной земли. Феодосию не удалось их разбить.

— И он это понял, — ответил Гай. — У него не было ни людей, ни денег, чтобы продолжать. Он делает то, что римляне ненавидели больше всего: он договаривается после поражения.

Посреди поля, между двумя армиями, стоял шатер для переговоров. Внутри, за грубо сколоченным столом, сидел император Феодосий. Его лицо было изможденным, но решительным. Напротив него — группа готских вождей, бородатых, в шкурах и трофейных римских доспехах. Их предводитель, могучий воин с сединой в волосах, положил свой огромный меч на стол между собой и императором.

— Итак, война окончена, — произнес Феодосий, и его голос был голосом человека, закрывающего кровоточащую рану. — Вы получите земли во Фракии. Вы получите зерно из наших амбаров. Вы станете федератами — союзниками Рима.

— Федераты? — прошептала Лиэль. — Это ведь обычная практика? Римляне всегда нанимали варваров.

— Не так, — возразил Гай. — Раньше федераты были отдельными отрядами, подчиненными римским офицерам. Их рассеивали, смешивали, полностью контролировали. Смотри, что происходит сейчас.

— Мы будем вашими союзниками, император, — пророкотал готский вождь. — Наши мечи будут служить Риму. Но служить они будут под началом наших вождей. Мы будем жить по нашим законам. Мы останемся готским народом, но на римской земле.

Один из римских генералов, стоявших за спиной Феодосия, сжал кулаки так, что побелели костяшки.

— Народ в народе... — процедил он сквозь зубы. — Змея, которую мы пригреем на собственной груди.

Феодосий поднял руку, призывая его к молчанию.

— Вы получите землю и мир. Мы получим воинов для наших легионов. На этом условия исчерпаны.

— Это радикальный шаг, — не скрывая изумления, сказала Лиэль. — Он позволяет целому вооруженному народу поселиться внутри границ. Со своими законами, со своими вождями... Это же государство в государстве!

— У него нет выбора, — констатировал Гай. — Адрианополь выкосил армию Востока. Феодосий не может восполнить потери. Он не может победить готов, поэтому он их «покупает». Он затыкает дыру в границе самими готами. Это временное умиротворение, отчаянная попытка купить время.

Готский вождь медленно кивнул, и его рука легла на рукоять меча на столе.

— Мы согласны. Но пусть ваши чиновники помнят: мы больше не голодные беженцы на берегу Дуная. Обмануть нас во второй раз не получится.

— Война закончилась, — повторила Лиэль, когда вожди вышли из шатра. — Но враг теперь не за воротами, а внутри.

= 20 =
На экране машины времени дата: 27 февраля 380 г.

Место действия — императорский дворец в Фессалониках. В зале нет лязга оружия, но напряжение гуще, чем перед битвой. Феодосий, облаченный в пурпур, стоит перед столом, на котором лежит развернутый свиток пергамента. Рядом с ним — епископ Ахолий, его глаза горят фанатичным огнем, и несколько высших сановников.

— Прочти его снова, — приказывает Феодосий.

Епископ прокашливается и, торжествуя, зачитывает ключевые строки эдикта:

— «Мы повелеваем, дабы все народы, нами управляемые, пребывали в той вере, которую передал римлянам божественный апостол Петр... То есть в вере, исповедуемой понтификом Дамасом Римским и епископом Петром Александрийским. Последователей сего учения мы повелеваем именовать христианами кафолическими».

— «Кафолическими»… — задумчиво произносит Лиэль. — Но ведь эдикт издан на латыни, официальном языке Империи. Слово в оригинале — catholica. Эта же форма, «кафолическая», звучит так по-гречески.

— Ты права. Оригинал на латыни, — подтверждает Гай. — Но мы видим мир через призму языка, который его описывал. В грекоязычной части империи, на Востоке, латинское 'catholica' произносили на свой манер — 'katholikos'. Именно эта, греческая форма, позже придет в славянские языки и в русский. А западноевропейский вариант, основанный на чистом латинском произношении, придет гораздо позже, совсем другим путем.

— Забавно, — усмехнулась Лиэль. — Даже в одном этом слове уже виден будущий культурный разлом мира на греческий Восток и латинский Запад.

— И чтобы скрепить этот мир, пока он не разломился, — продолжил Гай, — Феодосий ссылается на авторитет двух главных престолов — старого Рима и интеллектуального центра в Александрии. Это мощный политический ход. Он говорит: «Это не мое личное мнение. Это вера, хранимая главными церквями, а я — лишь ее вооруженный защитник».

Епископ делает паузу, обводя присутствующих горящим взглядом, и продолжает, вкладывая в слова всю мощь приговора:

— «Прочих же, безумных и неистовых, мы считаем несущими позор еретического учения. Их сборища не должны именоваться церквями. Их надлежит поразить, во-первых, Божьей карой, а во-вторых, нашей властью, которую мы приняли по небесному изволению!»

Из группы сановников вперед выходит пожилой человек в тоге префекта. Его зовут Петроний, и он служит Риму уже сорок лет. Он говорит спокойно, но его слова весомы, как гранит.

— Божественный Август, позволь мне говорить не как богослову, но как твоему слуге, ответственному за порядок в Империи. Этот эдикт прекрасен в своей вере, но он может стать огнем, который поглотит нас изнутри.

Епископ Ахолий бросает на него гневный взгляд, но Феодосий жестом приказывает ему молчать.

— Продолжай, Петроний, — говорит император.

— В Константинополе, — так же спокойно продолжает префект, — большинство жителей и даже стража дворца — ариане. В нашей армии, которую мы с таким трудом собираем, служат тысячи готов, которые тоже ариане. Мы только что заключили с ними мир. Как они отнесутся к тому, что их вера объявлена «безумием»?

Он делает небольшую паузу.

— А что делать с остальными? С сирийскими купцами, которые молятся своему богу Ваалу? С солдатами-митраистами, чьи храмы есть в каждом лагере на Рейне и Дунае? С египетскими земледельцами, для которых разлив Нила все еще связан с волей Исиды и Сераписа? А иудеи? Их право на свою веру защищено законами еще со времен Божественного Юлия. Этот эдикт ставит их всех вне закона. Это не просто раскол. Это война против большинства твоих подданных.

Епископ Ахолий больше не может сдерживаться.

— Война?! — Его голос звенит от праведного гнева. — Истинная война — это война с грехом и ересью, что разъедает душу Империи! Не потому ли пал Валент у Адрианополя, что Бог отвернулся от него за его арианское нечестие? Терпимость — это не сила, префект, это слабость, которая навлекает на нас Божий гнев! Империю спасет не многообразие заблуждений, а единство в Истине!

Феодосий слушал обоих, не меняясь в лице. Затем он медленно произнес, и каждое его слово падало в тишину, как камень.

— Душа Империи должна быть очищена. Дебаты окончены. Я провозглашаю волю Бога. Печать!

Слуга подносит раскаленный воск и печать. Раздается шипение. Документ скреплен.

— Он объявил вне закона всех разом, — пораженно говорит Лиэль. — Ариан, последователей старых богов, гностиков, манихеев... Всех, кто не вписывается в узкие рамки этого нового «вселенского» определения.

— Единое государство, единый император, единый Бог, — чеканит Гай. — Вот его логика. Он пытается сцементировать распадающуюся империю новой, универсальной идеологией. Ради этого он готов пожертвовать ее прошлым, ее традициями и ее разнообразием. Эпоха, когда можно было быть римлянином и молиться Юпитеру, Митре или Исиде, закончилась. Прямо сейчас.

= 21 =


На экране машины времени дата: 387 г.

Картинка сменилась. Исчезли дымящиеся руины александрийского храма, уступив место прохладному, украшенному искусной мозаикой залу в Ктесифоне. Воздух был наполнен не гарью, а тонким ароматом специй и благовоний.

— После урагана по имени Шапур II, в Персии, кажется, наступил штиль, — заметила Лиэль, глядя на экран. — Но шахи меняются так быстро... Арташир II, теперь вот Шапур III... Они пролетают, как тени.

— Буря ушла внутрь, — ответил Гай. — Великий Шапур держал знать и жрецов в железном кулаке почти семьдесят лет. Как только кулак разжался, они начали дышать свободнее. И действовать.

В зале, на троне, сидел Шапур III. Он был моложе своего великого тезки, и во всем его облике чувствовалась скорее усталость, чем властность. Перед ним стояли двое — могущественный вельможа, глава одного из семи великих родов, и верховный жрец, мобедан мобед.

— Итак, римский посол согласен, — произнес Шапур III, разглядывая карту Армении, разложенную на столе. — Мы получаем большую часть царства, они — меньшую. Армянские Аршакиды будут править под нашим покровительством. Взамен — прочный мир на границе.

— Прекрасная новость, Царь Царей, — сказал вельможа, и в его голосе звучало искреннее удовлетворение. — Десятилетия войн за эту горную страну истощали наши казначейства и забирали жизни наших сыновей. Закрепить за собой большую часть Армении без единой битвы — вот истинная мудрость. Этот мир позволит нам укрепить наши владения и приумножить богатства.

— Посмотри, — прошептала Лиэль. — Он говорит «наши казначейства», «наши сыновья». Он говорит от имени аристократии, а не только от имени трона.

Верховный жрец шагнул вперед.
— Мир — это благо, дарованное Ахура Маздой. Но вера римлян — это зараза. Мы должны быть уверены, что в нашей, персидской Армении, огонь в храмах не погаснет, а их церкви не будут расти, как ядовитые грибы.

— Вот и вторая сила, — кивнул Гай. — Духовенство. Они не требуют сжигать храмы, как в Александрии, но жестко очерчивают свою сферу влияния.

— Ты прав, мобед, — кивнул Шапур III, переводя взгляд с одного советника на другого. — Чистота веры будет соблюдена. Но и ты прав, мой верный вельможа. Империи нужен мир. Мы принимаем договор.

— Это уже не абсолютная монархия Шапура II, — заметила Лиэль. — Это... баланс сил. Аристократ, главный жрец и шах, который пытается их всех уравновесить.

= 22 =

На экране машины времени дата: 409 г.

Экран показал тронный зал, но атмосфера в нем была совершенно иной. На троне сидел новый шах, Йездегерд I. Его лицо было умным, энергичным и лишенным фанатизма. Перед ним стоял христианский епископ Маруфа. А в стороне, с мрачными лицами, перешептывались вельможа и зороастрийский жрец.

— Мы благодарны тебе, Царь Царей, за твою милость, — говорил епископ Маруфа, низко кланяясь. — Разрешение вновь созвать наш собор и избрать католикоса — это дар, который христиане Эраншахра не забудут. Позволение отстраивать наши разрушенные церкви — знак истинного великодушия.

— Католикос... — Лиэль нахмурилась. — Это как патриарх?

— Именно, — кивнул Гай. — Это высший сан, глава всей христианской церкви в Персии. Дать им разрешение избрать своего лидера — это огромный шаг. Это официальное признание их церковной структуры внутри персидского государства.

— Я хочу мира в своей стране, епископ, — спокойно ответил Йездегерд. — Ваши люди — хорошие ремесленники и торговцы. Они платят налоги. Их молитвы не вредят моему трону, пока их руки трудятся на благо Персии. Стройте. Но помните о верности.

Епископ, сияя, удалился. Жрец и вельможа подошли ближе.

— Он разрешает им строить капища их ложного бога! — прошипел жрец, его руки дрожали от гнева. — Он беседует с ними, как с равными! Он оскверняет трон!

— Успокойся, мобед, — процедил вельможа. — Но ты прав. Он слишком мягок. Он забывает уроки предков. Люди уже зовут его Резнигар... Грешник. Или Аташагар — тот, кто бросает государство.

— Какой парадокс! — воскликнула Лиэль. — В то время как Феодосий в Риме выжигает инакомыслие огнем и мечом, в Персии появляется правитель, практикующий веротерпимость!

— Прагматизм, — ответил Гай. — Йездегерд умен. Он понял, что гонения на христиан лишь сближают их с Римом. А милость превращает их в лояльных подданных. Но для знати и жрецов, чья власть основана на зороастрийской исключительности, он — предатель. Грешник.

= 23 =</text>
      <sha1>0k40gw6qshbp4snib5u0jaq2ae1ueke</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261620</id>
      <parentid>261619</parentid>
      <timestamp>2025-06-23T12:29:53Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 23 */ ы</comment>
      <origin>261620</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="213082" sha1="epjz6n0godnfnk9spdjj6jbxctecwjl" xml:space="preserve">На экране дата — 284 год.

Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги.

— Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился.

— Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса.

Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира.

— Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат.

Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли.

— Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности.

Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат.

— Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки!

Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев.

— Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа.

— Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню.

= 2 =

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани.

— Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю!

— Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов.

— Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его.

Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь.

— Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи.

— Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром.

— И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти.

— Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство.

— В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж.

— Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра?

— Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм!

— То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов.

— Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж.

— Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии.

— Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии!

— А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад.

— И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда.

— Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация.

— А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости.

— Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов.

Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости.

= 3 =

На экране дата — 293 год.

Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой.

В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан.

— Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать.

— Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан.

— Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один?

— Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно.

— И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль.

— Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев.

Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах.

— Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех.

— Как это работает? — спрашивает Лиэль.

— Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана.

— Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности.

— И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон.

— Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника.

— Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу.

Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов.

— Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем?

— Да, великий царь. Они разделили мир между собой.

— Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга.

— Он прав? — спрашивает Лиэль.

— Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет…

= 4 =

На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье.

Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня.

— Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают!

— Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай.

— За Карры? Поражение Красса?

— Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи.

— Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III.

— Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема.

Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе.

— Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир.

— На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе.

Римлянин разворачивает карту.

— Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис.

— Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей!

— Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским.

— Значит, Рим снова на коне?

— На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша.

= 5 = 

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан?

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы.

— А христиане?

— А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль.

— В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества.

— И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль.

— Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 6 =

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу.

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт…

— В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 7 = 

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем.

— Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим!

— Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов.

— Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин!

— Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан.

— Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию.

— Он укрепляет власть шаха…
— …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи.

= 8 =

На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени.

— Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике.

В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени.

— Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели!

Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ.

— Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги.

Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед.

— Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты?

— Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу.

Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь.

— Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа.

Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит.

— Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас!

— Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры.

— Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II.

Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии.

— А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны!

— Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура!

— Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы.

— Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию.

Дата меняется на 307 год. Италия.

— Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой!

На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии.

— Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников!

— Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает.

Дата: 310 год. Массилия (Марсель).

— Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже &quot;убедили&quot; покончить с собой. Какая жестокая ирония!

На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно.

— Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?!

— В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан.

— Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски!

— Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет.

= 9 =

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы.

— Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь.

— Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай.

— И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль.

На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты.

— Это Персия, — поясняет Гай.

— А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери.

— Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай.

Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам.

— Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию!

Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает.

— Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя!

Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят.

— Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению!

Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы.

— Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу!

— Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль.

— И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай.

— Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль.

— А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай.

— Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет!

— И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай.

— Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с &quot;малой войны&quot;? — предполагает Лиэль.

— Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление.

— Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль.

— Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша.

= 10 =

Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций.

— Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва.

— Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории.

Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам.

— Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться!

Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой.

— Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены.

Константин резко поворачивается к нему.

— Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб!

В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы.

— Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение?

В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света.

Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета.

— Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»…

Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам.

— Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу!

Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой.

— Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация?

— Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. 

— …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом!

Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится.

— Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет!

Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением.

— Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее.

— Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл.

Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ.

— «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта.

Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени.

— Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб!

— Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия.

— Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане?

— Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства.

— Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль.

— Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт.

— Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов.

— Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу.

= 11 =


Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника.

— Это уже не Максенций, — замечает Лиэль.

— Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным.

— Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль.

— Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая.

В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер.

— Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу!

Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов.

— Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август!

Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне.

— Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены!

Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия.

— Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда.

— Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль.

— На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных.

Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки.

— Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна!

— Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль.

— Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. 

= 12 =

Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье.

— Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль.

— Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий.

Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним.

— Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство!

Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим.

— Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня.

Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются.

Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. 

Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима.

— Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это?

— Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью.

В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить.

— Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов.

Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой.

— Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь.

Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками.

— Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто &quot;хранителем традиций&quot;, для них немыслима, — шепчет Лиэль.

— Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай.

Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом.

— Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он.

Другой советник, префект претория Востока, добавляет:

— И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро?

Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах.

— Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками?

Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено.

— Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты.

Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе:

— И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это…

Он брезгливо кивает на монету в руке императора.

— И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра!

Казначей вздыхает, глядя в пол.

— Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль.

— Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны.

— Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль.

— Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей.

— Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет.

— Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства.

— То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль.

— Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток.

— К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль.

— И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша.

— Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль.

— А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока.

= 13 = 

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность.

— Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины.

— Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней!

— Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше.

— Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии.

Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона.

— Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам?

Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед.

— Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа.

— Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя &quot;Новым Израилем&quot;, духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен.

— Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура.

— Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… &quot;пятая колонна&quot;, отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей!

Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно.

— Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве.

Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову.

— Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой.

— О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко.

Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии.

— И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы.

— Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций.

Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно.

— Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. 

= 14 =

На экране машины времени 337 год. 

— Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена!

— Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай.

— А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль.

— Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом.

— Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая.

— Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу.

— Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль.

— Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом.

— Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию?

— Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август.

— Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте.

— А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II.

— Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль.

— Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша.

Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца.

— Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении!

Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким.

— Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их &quot;великий&quot; император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия!

Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников.

— Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала!

— Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах.

Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами.

— Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения!

— Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово &quot;хионит&quot; вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия!

Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем.

— Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими!

— Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман!

Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел.

— Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния…

— И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот.

— Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль.

— К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке.

Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого.

— Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом.

— Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году!

— Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле?

— Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль.

— Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил.

— Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина?

— Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках!

— Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель!

— Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором.

— И я слышала, его уже прозвали &quot;Отступником&quot;! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов!

— Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец.

— И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль.

— Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов.

Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий.

— Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром!

— Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой.

На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров.

— Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом!

Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело.

— Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения.

— Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения.

— Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу.

— Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель.

— Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в &quot;Бородино&quot; старый солдат говорит? Это же прямо об этом!

Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая:

&lt;poem&gt;
— «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!»
&lt;/poem&gt;

Она переводит дух.

— Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку.

— Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя.

— Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле.

На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов.

— Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку!

Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой.

— Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды.

Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки.

— Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении!

В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови.

— Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся!

— Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника.

— Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни.

Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью.

— Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией!

— Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто!

Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти.

— Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию.

К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы.

— Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом.

— У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения.

— Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна!

— Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию,  несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке.

Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ.

= 15 =

Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана.

— Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось?

— Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания.

— Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть?

— Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения.

Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов.

— Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров!

На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом.

— Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением.

— Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика?

— И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел.

— Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль.

— Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке…

— На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье.

— Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература.

— То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль.

— В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле.

— Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью.

— На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию.

— А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком.

— Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории.

Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями.

= 16 =

На экране машины времени дата: 375 год. Карта Северного Причерномонья. Обширные степи, по которым текут реки. Внезапно с востока, из-за Дона (Танаиса), появляется темное, быстро движущееся пятно, обозначающее новую, неведомую силу.

— Что это за народ? — спрашивает Лиэль, всматриваясь в карту. — Они движутся так стремительно, словно степной пожар.

— Это гунны, Лиэль, — голос Гая звучит серьезно. — Кочевники из глубин Азии. Свирепые, неукротимые, непревзойденные наездники и лучники. Их появление здесь, в Европе, знаменует начало новой эпохи – эпохи Великого переселения народов.

Экран показывает короткие, жестокие зарисовки: низкорослые, кривоногие всадники с узкими глазами и лицами, изрезанными ритуальными шрамами, на своих косматых лошадях сметают все на своем пути. Аланы, а затем могущественное готское королевство остготов во главе со старым королем Германарихом, не выдерживают их натиска. Германарих покончил с собой, не в силах пережить позор поражения. Паника охватывает другие готские племена.

— Ужас какой! — шепчет Лиэль. — Они как будто из другого мира! Неудивительно, что готы бегут от них без оглядки.

Дата на экране меняется на 376 год. Берег Дуная. Огромные толпы людей – мужчины, женщины, дети, старики – сгрудились у самой воды. Это вестготы (тервинги). Их повозки, скудный скарб, испуганные лица. Через реку, на римском берегу, видны укрепления и патрули легионеров. К римскому командующему подплывает лодка с готскими вождями. Среди них выделяется высокий, решительный Фритигерн.

— Вот они, изгнанники, — говорит Лиэль. — Вестготы. Спасаются от гуннов. И единственная их надежда – Римская империя.

— Император Валент в это время далеко, в Антиохии, занят подготовкой к войне с Персией, — поясняет Гай. — Решение о судьбе этих десятков, а то и сотен тысяч человек, ложится на плечи местных командиров.

Римский военный лагерь на берегу Дуная. Лупицин, комит Фракии, и другие римские чиновники и офицеры совещаются в просторном шатре.

— Целый народ пришел к нашей границе! — восклицает один из трибунов, глядя на карту Дуная. — Они умоляют о защите, просят дать им землю в Мезии! Говорят, готовы служить в наших легионах!

— Солдаты… — задумчиво произносит Лупицин, полный, с бегающими глазками чиновник. — Это хорошо. Империи всегда нужны рекруты. И земледельцы на пустующих землях тоже не помешают. Мы ведь и раньше так делали, не так ли? Принимали варваров, давали им статус федератов. Некоторые из них сейчас верно служат Риму.

— Верно, комит, — поддакивает Максим, дукс пограничной провинции. — Тех же сарматов или франков на западе селили. Некоторые вполне прижились, поставляют нам воинов. Это может быть выгодно.

— Но их слишком много! — возражает старый, опытный центурион по имени Сервий. — Одно дело – небольшой отряд или племя, которое можно расселить и контролировать. Другое – целый народ, да еще и в таком отчаянии. Помните, что было с карпами при Аврелиане? Их тоже приняли, а они потом не раз поднимали мятежи, пока их не разгромили и не рассеяли по всей империи. Да и даки, поселенные в Дакии Аврелиана, тоже не всегда были покорны.

— А если не впустим? — вмешивается трибун, который говорил первым. — Они в отчаянии. Могут попытаться прорваться силой. Или, что еще хуже, гунны перейдут следом за ними, и тогда война придет прямо к нам на порог. Божественный Валент далеко, решение за нами.

— Риски есть всегда, Сервий, — отмахивается Лупицин от предостережений центуриона. — Но и выгода очевидна. Можно разрешить, но на самых жестких условиях. Пусть сдадут все оружие. Пусть выдадут знатных юношей в заложники. Это их усмирит. И… на этом можно неплохо заработать. Провиант, переправа…

Лупицин хитро улыбается Максиму.

— Ты прав, Максим, — продолжает Лупицин. — Пусть переправляются. Но каждый меч, каждый щит – на наш склад. А за еду и кров заплатят втридорога. Мы окажем им имперскую милость, но не бесплатно.

Лиэль, наблюдая за этим, поворачивается к Гаю.

— Похоже, уроки прошлого их ничему не учат, — с горечью замечает она. — Или жажда наживы перевешивает здравый смысл.

— Как это часто бывает, — соглашается Гай. — Римская практика приема варваров-федератов была палкой о двух концах. Иногда это действительно укрепляло империю, давая ей солдат и заселяя пустующие земли. Но когда это делалось без должного контроля, с нарушением обещаний и издевательствами над переселенцами, как сейчас замышляют Лупицин и Максим, это неизбежно вело к катастрофе. Они видят только сиюминутную выгоду и забывают о долгосрочных последствиях.

Вожди готов, Фритигерн и Алавив, возвращаются к своим людям. Лицо Фритигерна мрачно.

— Римляне согласились нас впустить, братья! — объявляет он, и толпа встречает его слова ропотом облегчения. — Но цена высока. Мы должны отдать им все наше оружие. И наши сыновья… сыновья знатных родов отправятся заложниками вглубь империи.

— Без оружия? Как мы будем защищаться, если римляне нас обманут? — раздаются тревожные голоса.

— У нас нет выбора, — твердо говорит Фритигерн. — За нами – гунны и смерть. Перед нами – Дунай и призрачная надежда на жизнь под властью Рима. Мы должны рискнуть.

Экран показывает тяжелую переправу готов через Дунай. Солдаты отбирают оружие, часто грубо, с издевками. Затем – мрачные картины жизни готов на римской земле. Их держат в тесноте, в огороженных лагерях, под надзором римских солдат.

— Какое унижение! — не выдерживает Лиэль. — Они пришли как просители, а с ними обращаются как с пленными!

— И это только начало, — качает головой Гай. — Лупицин и его приспешники увидели в готах неиссякаемый источник наживы.

Сцены голода. Римские чиновники продают готам собачье мясо и гнилое зерно по чудовищным ценам. Детей отбирают у родителей под предлогом распределения на прокорм, а на самом деле продают в рабство. Болезни косят ослабевших людей.

— Негодяи! — восклицает Фритигерн, обращаясь к своим воинам, чьи лица исхудали и почернели от горя и голода. — Они обещали нам еду и землю! А вместо этого морят голодом, отбирают наших детей! Они смеются над нашей бедой! Сколько еще мы будем это терпеть?!

Напряжение достигает предела. Лупицин, комит Фракии, ощущая растущее недовольство готов, решает действовать на опережение. Он приглашает Фритигерна и других знатных готских вождей на пир в свою резиденцию в Маркианополе, якобы для переговоров и распределения продовольствия.

Внутри резиденции Лупицина. Зал ярко освещен, столы ломятся от яств, вино льется рекой. Римские офицеры и готские вожди сидят за одним столом, но атмосфера тяжелая, полная скрытого недоверия. Фритигерн почти не прикасается к еде, его глаза внимательно следят за каждым движением Лупицина. Небольшая личная охрана Фритигерна и других вождей, по настоянию римлян, оставлена снаружи, во дворе резиденции, под присмотром многочисленных римских солдат.

— Пейте, благородные готы! — Лупицин поднимает свой кубок, его лицо лоснится от жира и вина. — За дружбу между Римом и вашим народом! За милость божественного Августа Валента!

Фритигерн лишь слегка пригубливает вино.

— Мы пришли говорить о хлебе для наших людей, комит, а не о вине для вождей, — холодно замечает он. — Наши женщины и дети голодают. Ваши обещания…

— Всему свое время, гордый Фритигерн! — перебивает Лупицин с фальшивой улыбкой. — Сначала – уважение к императору, потом – дела.

Внезапно снаружи, со двора, доносятся яростные крики, звон мечей, предсмертные хрипы. Фритигерн мгновенно вскакивает. Его рука ложится на рукоять кинжала, спрятанного под одеждой.

— Что там происходит?! — его голос гремит, как раскат грома. Остальные готские вожди тоже вскакивают, их лица искажены яростью и тревогой.

— Спокойно, спокойно, вожди! — лепечет Лупицин, его лицо бледнеет. — Это, должно быть, небольшая стычка… наши солдаты…

— Твои солдаты нападают на мою охрану! — рычит Фритигерн, его глаза сверкают. — Это ловушка! Предательство!

Один из готских вождей, не выдержав, бросается к двери, но его тут же пронзает копьем римский легионер, появившийся в дверном проеме.

— Запереть двери! — командует один из римских офицеров. — Никому не выходить!

— Вы хотели нашей смерти, римские псы! — кричит Фритигерн, выхватывая кинжал. — Но вы дорого заплатите за это! За мной, братья! Прорвемся!

Завязывается короткая, яростная схватка прямо в пиршественном зале. Готы, вооруженные лишь кинжалами и яростью, отчаянно бьются против лучше вооруженных римлян. Фритигерн, могучий воин, прокладывает себе путь к выходу, его кинжал обагрен кровью. Лупицин, визжа от страха, прячется под столом.

Нескольким готам, включая Фритигерна, удается вырваться из зала во двор, где уже идет бойня – римские солдаты добивают остатки готской охраны.

— К нашим! К лагерю! — кричит Фритигерн, отбиваясь от нападающих. — Римляне напали на нас! Они хотели убить своих гостей! Поднимайте всех!

Чудом вырвавшись из Маркианополя, окровавленный и разъяренный Фритигерн врывается в готский лагерь.

— Восстание! — его голос разносится над тысячами измученных людей. — Римляне – лжецы и убийцы! Они заманили нас на пир, чтобы перерезать! Они морят нас голодом, продают наших детей! Довольно терпеть! За оружие, братья! Возьмем силой то, что нам обещали и не дали! Отомстим за наше унижение, за кровь наших братьев!

Словно искра, упавшая в пороховую бочку, его слова взрывают толпу. Готы, многие из которых сумели припрятать оружие или теперь добывают его в бою, нападают на малочисленные и неподготовленные римские гарнизоны. К ним лавиной присоединяются другие готские отряды, сумевшие переправиться через Дунай, а также остготы, аланы, беглые рабы и угнетенные рудокопы из Фракии. Восстание, как пожар, охватывает всю провинцию.

— Какая мощь! Какая ярость! — восторженно и в то же время с ужасом шепчет Лиэль. — Этот крик… это же вечный крик угнетенных! Это же Спартак, призывающий гладиаторов сбросить оковы и заставить Рим дрожать! Та же отчаянная решимость идти до конца!

— Механизм всегда один и тот же, — подтверждает Гай, не отрывая взгляда от пылающих римских вилл. — Долгое накопление унижений, а затем одна последняя, осязаемая капля, которая переполняет чашу. Помнишь восстание на броненосце «Потёмкин»?

— Конечно! — кивает Лиэль. — Когда матросов, доведенных до скотского состояния, попытались накормить червивым мясом!

— Именно, — говорит Гай. — Червивое мясо. Последнее, предельное оскорбление, превратившее покорность в бунт. А чем Лупицин и его люди кормили готов? Продавали им мясо павших собак в обмен на их собственных детей, отдаваемых в рабство. Это даже хуже, чем червивое мясо. Это та же самая искра.

— И вот результат, — Лиэль указывает на экран. — Вот и доигрались римские чиновники со своей жадностью и высокомерием. Из отчаявшихся просителей они сделали беспощадных врагов.

— И теперь вся Фракия в огне, — мрачно заключает Гай. — А император Валент все еще далеко на Востоке… 

На экране машины времени дата: 9 августа 378 года.

— Какой зной! — пробормотал один из римских центурионов, вытирая рукавом потный лоб. — Маршировать с самого рассвета в таком пекле... Горло пересохло, словно набито песком. И ради чего? Чтобы стоять тут и смотреть на их лагерь?

— Не просто лагерь, — ответил ему другой, щерясь на холм. — Гляди, какая крепость из повозок. Хитрые варвары.

Лиэль наклонилась ближе к экрану, ее глаза горели интересом.

— Смотри, Гай! Это же вагенбург! Потрясающая тактическая находка! Они сцепляют повозки колесо к колесу, создавая передвижное укрепление. Отсюда они могут отстреливаться, как со стен крепости!

Гай кивнул, его взгляд был прикован к фигуре в центре римского строя.

— А вот и причина этой спешки. Император Валент. Он не захотел ждать подкреплений от своего племянника Грациана. Слава победы над готами не делится на двоих.

Внутри императорского шатра, раскинутого прямо посреди поля, воздух был еще более спертым и тяжелым.

— Божественный Август! — Голос полководца Виктора звучал настойчиво, но почтительно. — Воины измучены. Жажда сводит их с ума! Прикажи отступить и разбить лагерь. Завтра, отдохнувшие, вместе с силами Грациана, мы сотрем их в порошок!

— Ждать?! — Валент вскочил, опрокинув кубок с вином. Багровая жидкость расползлась по карте, словно кровь. — Снова ждать, пока сопливый мальчишка придет меня поучать?! Никогда! Смотри, они шлют переговорщиков! Они уже дрожат от страха! Мы ударим немедленно, пока ужас не сковал их окончательно! В атаку!

Раздался рев рогов. Тяжелые ряды легионеров, с трудом поднимая щиты, двинулись вверх по склону на штурм вагенбурга.

— Вперед! За Рим и Августа! — кричал легат, ведя за собой первую когорту.

— Держитесь, братья! — доносился гортанный клич из-за повозок. — Защитим наших жен и детей!

С треском ломались копья, визжали стрелы, глухо стучали мечи о щиты.

— Они прорываются! — выдохнула Лиэль, вцепившись в подлокотник. — Римский натиск слишком силен, готы не выдержат!

И в этот момент земля содрогнулась. Низкий, нарастающий гул, словно приближающаяся гроза, заставил всех обернуться. На горизонте, с правого фланга, поднялось огромное, клубящееся облако пыли.

— Что это? Землетрясение?! — вскрикнул молодой трибун, его лицо побелело.

— Хуже! — прохрипел старый ветеран рядом с ним. — Это конница! Готская конница! Они вернулись!

— Это и есть ловушка, — спокойно заметил Гай. — Большая часть их кавалерии была на фуражировке.

— На сборе продовольствия и корма для лошадей, — быстро пояснила Лиэль, не отрывая взгляда от экрана. — Валент знал об этом, но не учел, что они вернутся так быстро. Переговоры были лишь уловкой, чтобы выиграть время.

Лавина из тысяч готских и аланских всадников, сверкая сталью на солнце, обрушилась на измотанную римскую кавалерию. Удар был страшен. Римские всадники смешались, развернулись и в панике бросились бежать, подставляя под удар беззащитный фланг пехоты.

— Ловушка! — взревел Виктор, отчаянно пытаясь развернуть легионы. — Их переговоры... они просто тянули время!

Готские всадники врезались в тыл римских манипул, а пехота, воодушевленная их появлением, с яростным воем ринулась в контратаку из-за повозок.

— Нас окружили! — закричал один из легионеров, тщетно пытаясь развернуться в плотной толпе. — Я не могу поднять щит! Мы как скот в загоне!

Началась резня. Римляне, сдавленные со всех сторон, стали легкой мишенью.

— К императору! Защищайте Августа! — командир телохранителей собрал вокруг Валента горстку людей, но было поздно.

Свистнула стрела, и император, схватившись за лицо, рухнул на руки своих охранников.

— В ту хижину! Быстрее! — крикнул один из них, и окровавленное тело потащили к ближайшему крестьянскому сараю.

Но готы заметили суматоху.

— Глядите! Они прячут там своего вождя! — проревел бородатый гот. — За мной!

— Окружай! — подхватили десятки голосов. — Тащите солому! Подожжем их крысиное гнездо!

Через мгновение сухой сарай, обложенный со всех сторон, вспыхнул, как гигантский факел. Изнутри донесся отчаянный, нечеловеческий крик, который быстро потонул в реве пламени и торжествующих воплях готов.

— Они... сожгли его заживо, — прошептала Лиэль, ее лицо было белым как полотно.

— Да, — подтвердил Гай. — Так сегодня, у Адрианополя, погиб император Рима. Вместе с ним пали тридцать пять трибунов и почти &lt;math&gt;\frac{2}{3}&lt;/math&gt; всей Восточной армии. Это не поражение. Это уничтожение.

На экране дымились руины сарая на фоне поля, сплошь усеянного телами в римских доспехах. В багровом небе уже кружили первые стервятники.

— Миф о непобедимости легионов, — тихо произнесла Лиэль, не отрывая взгляда от страшной картины. — Он сгорел вместе с ним. Варвары не просто победили. Они казнили императора и уничтожили его армию. Они поняли, что могут.

— Именно, — голос Гая был ровным, но в нем звучала тяжесть исторического приговора. — Психологический эффект был сокрушительным. А практический — фатальным. Дунайская граница перестала существовать. Путь в сердце Империи был открыт. С этого дня готы перестали просить. Они начали требовать.

= 17 =

Экран машины времени показывает 377 г. На экране — мощная крепость из обожженного кирпича где-то на границе Бактрии.

— Какой контраст, — выдохнула Лиэль. — Пока на Дунае рушится римская граница, здесь, на восточных рубежах Персии, царят порядок и уверенность.

— Шапур II почти семьдесят лет на троне, — заметил Гай. — Он давно понял, что угроза из степей не менее серьезна, чем римские легионы, и подготовился.

На крепостной стене, в походных, но богато украшенных доспехах, стоял пожилой, но полный энергии Шапур II. Его острый взгляд следил за отрядом тяжелой конницы, возвращавшимся в ворота. Впереди, понурив головы, шли связанные пленники-кочевники.

— Пыль на сапогах наших воинов, о Царь Царей, — это пыль их земель! — доложил военачальник-спахбед, подойдя к правителю. — Хиониты снова попробовали сталь наших клинков. Думаю, в этом году они нас больше не потревожат.

Шапур II даже не повернул головы, его взгляд был прикован к пленным.

— Голод заставит волка забыть о ранах, спахбед. Они вернутся. Их усмиряет не одна победа, а лишь вечный страх перед нашими стенами и остриями копий наших катафрактов. Помни, пока этот кулак на востоке крепок, мы можем не бояться удара в спину от Рима.

Экран сместился, покинув пыльную границу ради прохлады дворцовых покоев где-то в сердце Эраншахра. Там, в присутствии высших вельмож, говорил верховный жрец, мобедан мобед.

— Значит, вести правдивы! — воскликнул один из аристократов. — Их император-глупец погиб, а его армия рассеяна готами! Какая удача для Эраншахра!

— Удача, дарованная нам Ахура Маздой, — поправил его мобед, сухо сжимая губы. — Но пусть радость от бедствий внешнего врага не застит нам глаза на врага внутреннего.

— Ты вновь о христианах, святейший? — устало спросил вельможа. — Они тихи как мыши после уроков, что преподал им Царь Царей.

— Тихи, но не смиренны! — Голос жреца налился силой. — Их тела здесь, но души их в Константинополе. Каждый гвоздь, вбитый в их церкви, — это гвоздь, который они хотели бы вбить в гроб нашей истинной веры. Они — язва, которую нужно прижигать огнем и молитвой!

— Пока длань Шапура тверда, они не посмеют поднять головы, — примирительно сказал первый вельможа. — Но ты прав, следить за ними нужно неусыпно. Они — пятая колонна Рима, даже когда сам Рим валится на колени.

— И внутри страны — железный порядок, опирающийся на единую веру, — задумчиво произнесла Лиэль. — Шапур видит в христианах угрозу стабильности государства.

— Две империи. Два ответа на один и тот же вызов — вторжение варваров, — подвел итог Гай. — Рим выбрал высокомерие и быструю атаку. Шапур — методичную оборону и беспощадность. Результат налицо.

На экране снова появился Шапур II. Он в одиночестве смотрел на заходящее солнце, и его тень длинной полосой легла на выжженную землю.

— Он оставляет своему наследнику империю на пике могущества, — тихо сказал Гай. — С защищенными границами и подавленной оппозицией. Империю, готовую к будущему, в то время как ее вечный соперник погружается в хаос.

= 18 =

Дата на экране переключилась: Январь 379 г. Место действия — императорская резиденция в Сирмии. Воздух в тронном зале был спертым, тяжелым от запаха пота, несвежих масляных ламп и всепроникающего страха. По огромной карте, расстеленной на мраморном столе, расползлось темное пятно от пролитого вина, зловеще накрывая провинцию Фракия.

— Они — саранча! Чума, ниспосланная разгневанным Богом! — Голос запыхавшегося курьера, чья дорожная накидка была покрыта слоем грязи и отчаяния, срывался на хрип. — Они перевалили через Гемские горы, Божественный Август! Разоряют все на своем пути! Рабы бегут к ним тысячами! Города горят, как погребальные костры!

Молодой император Запада, Грациан, которому едва исполнилось двадцать, выглядел почти мальчиком на фоне массивного золотого трона. Он отвернулся от паникера и уставился на карту.

— Мы не можем оставить Восток без Августа, — его голос звучал твердо, несмотря на молодость. — Готы бесчинствуют, персы могут воспользоваться нашей слабостью в любой момент. Мне нужен человек, которому я могу доверять. Полководец, способный собрать остатки наших легионов, набрать новых рекрутов и остановить этот кровавый поток.

— Есть такой человек, Божественный Август, — выступил вперед один из его генералов, человек с обветренным лицом и шрамом над бровью. — Флавий Феодосий, сын казненного графа Феодосия.

— Сын казненного? — говорит Лиэль, ее голос полон удивления. — Это же безумно рискованно.

— Его отец был одним из лучших полководцев Валентиниана, — поясняет Гай. — Но пал жертвой придворных интриг после смерти императора. Самого Феодосия отправили в его родовые имения в Испании, по сути, в ссылку, чтобы уберечь от расправы.

При дворе воцарилось молчание, нарушаемое лишь треском факелов. Идея казалась дерзкой, почти самоубийственной.

— В ссылке он спас свою жизнь и нашу последнюю надежду! — отрезал Грациан, и в его голосе впервые зазвучал металл императорской власти. — Его отец научил его побеждать! Он знает, как пахнет кровь варвара! Он — солдат до мозга костей. И, что важнее всего, он — истинный христианин, верующий в Никейский символ, а не в арианскую ересь покойного Валента!

— Арианство... Никейский символ... — Лиэль подалась вперед. — Я знаю, что это два враждующих лагеря христиан. Но в чем суть их ненависти? Из-за чего именно они готовы убивать друг друга?

— Все началось с александрийского священника Ария, — начал Гай, его голос был ровным и четким. — Арианство — это его учение. Суть проста: Бог-Отец — абсолютный, вечный, несотворенный. А Сын, Христос, — Его первое и совершеннейшее творение. Величайшее во вселенной, но все же созданное, а значит, не равное Отцу.

— Понимаю, — кивнула Лиэль. — Значит, для ариан Христос — это сотворенное существо, которому поклоняются наравне с Творцом. То, что наши мудрецы называют шитуф — приобщение, добавление чего-то к Единому Богу. Это уже не чистое единобожие, но грань между Создателем и созданием хотя бы сохраняется.

— Верно. А Никейский символ — это ответ на учение Ария, — продолжил Гай. — Он был принят на Великом соборе в городе Никея. И он гласит прямо противоположное: Сын не сотворен, а «рожден, не сотворен, единосущен Отцу». То есть, он — тоже Бог, равный Ему во всем.

— Значит, никейцы стирают эту грань окончательно, — заключила Лиэль. — Они не просто добавляют творение к поклонению, они объявляют творение самим Творцом. Какой поразительный выбор стоит перед империей...

— И для них это был главный вопрос вселенной. И политики, — подтвердил Гай, глядя на решительное лицо Грациана. — Сейчас Грациан не просто выбирает генерала. Он выбирает, какая именно версия христианства отныне станет единственной истиной для всей мощи Римской империи. Это религиозная революция, облаченная в пурпур.

Грациан повысил голос, обращаясь ко всему дрожащему от страха и интриг двору:

— Именно такой человек нужен Риму сейчас! Доставить его ко мне!

Экран показал лицо Феодосия — человека чуть за тридцать, с волевым, будто высеченным из камня, подбородком и тяжелым, пронзительным взглядом. Он стоял в простом одеянии землевладельца, когда ему поднесли пурпурную императорскую тогу. Он принимал ее не как дар, а как тяжелейшую ношу, как приговор.

— Вот так, из пепла Адрианополя, рождается новая власть, — прошептала Лиэль. — Выбор от безысходности. Судьба империи в руках человека, чью семью эта же империя чуть не уничтожила.

— Не просто власть, — поправил ее Гай, не отрывая взгляда от сурового лица нового императора. — Феодосий — это поворотный пункт. Да, он сильный полководец, который понадобится, чтобы залить пожар. Но что еще важнее — он ревностный, бескомпромиссный христианин. Его восшествие на престол изменит не только ход войны. Оно навсегда изменит саму душу Римской империи.

= 19 = 

Дата на экране машины времени  3 октября 382 года. Пейзаж сменился на выжженную, унылую равнину где-то в Мезии. Горизонт все еще был испещрен черными остовами сожженных ферм, но в воздухе больше не пахло смертью. Вместо этого пахло дымом тысяч костров, над которыми варили еду, и холодной осенней землей. Два лагеря стояли друг напротив друга: один — ощетинившийся орлами римских штандартов, другой — хаотичный, шумный, полный повозок и рогатого скота.

— Четыре года войны, — тихо сказала Лиэль. — Четыре года грабежей, сражений и выжженной земли. Феодосию не удалось их разбить.

— И он это понял, — ответил Гай. — У него не было ни людей, ни денег, чтобы продолжать. Он делает то, что римляне ненавидели больше всего: он договаривается после поражения.

Посреди поля, между двумя армиями, стоял шатер для переговоров. Внутри, за грубо сколоченным столом, сидел император Феодосий. Его лицо было изможденным, но решительным. Напротив него — группа готских вождей, бородатых, в шкурах и трофейных римских доспехах. Их предводитель, могучий воин с сединой в волосах, положил свой огромный меч на стол между собой и императором.

— Итак, война окончена, — произнес Феодосий, и его голос был голосом человека, закрывающего кровоточащую рану. — Вы получите земли во Фракии. Вы получите зерно из наших амбаров. Вы станете федератами — союзниками Рима.

— Федераты? — прошептала Лиэль. — Это ведь обычная практика? Римляне всегда нанимали варваров.

— Не так, — возразил Гай. — Раньше федераты были отдельными отрядами, подчиненными римским офицерам. Их рассеивали, смешивали, полностью контролировали. Смотри, что происходит сейчас.

— Мы будем вашими союзниками, император, — пророкотал готский вождь. — Наши мечи будут служить Риму. Но служить они будут под началом наших вождей. Мы будем жить по нашим законам. Мы останемся готским народом, но на римской земле.

Один из римских генералов, стоявших за спиной Феодосия, сжал кулаки так, что побелели костяшки.

— Народ в народе... — процедил он сквозь зубы. — Змея, которую мы пригреем на собственной груди.

Феодосий поднял руку, призывая его к молчанию.

— Вы получите землю и мир. Мы получим воинов для наших легионов. На этом условия исчерпаны.

— Это радикальный шаг, — не скрывая изумления, сказала Лиэль. — Он позволяет целому вооруженному народу поселиться внутри границ. Со своими законами, со своими вождями... Это же государство в государстве!

— У него нет выбора, — констатировал Гай. — Адрианополь выкосил армию Востока. Феодосий не может восполнить потери. Он не может победить готов, поэтому он их «покупает». Он затыкает дыру в границе самими готами. Это временное умиротворение, отчаянная попытка купить время.

Готский вождь медленно кивнул, и его рука легла на рукоять меча на столе.

— Мы согласны. Но пусть ваши чиновники помнят: мы больше не голодные беженцы на берегу Дуная. Обмануть нас во второй раз не получится.

— Война закончилась, — повторила Лиэль, когда вожди вышли из шатра. — Но враг теперь не за воротами, а внутри.

= 20 =
На экране машины времени дата: 27 февраля 380 г.

Место действия — императорский дворец в Фессалониках. В зале нет лязга оружия, но напряжение гуще, чем перед битвой. Феодосий, облаченный в пурпур, стоит перед столом, на котором лежит развернутый свиток пергамента. Рядом с ним — епископ Ахолий, его глаза горят фанатичным огнем, и несколько высших сановников.

— Прочти его снова, — приказывает Феодосий.

Епископ прокашливается и, торжествуя, зачитывает ключевые строки эдикта:

— «Мы повелеваем, дабы все народы, нами управляемые, пребывали в той вере, которую передал римлянам божественный апостол Петр... То есть в вере, исповедуемой понтификом Дамасом Римским и епископом Петром Александрийским. Последователей сего учения мы повелеваем именовать христианами кафолическими».

— «Кафолическими»… — задумчиво произносит Лиэль. — Но ведь эдикт издан на латыни, официальном языке Империи. Слово в оригинале — catholica. Эта же форма, «кафолическая», звучит так по-гречески.

— Ты права. Оригинал на латыни, — подтверждает Гай. — Но мы видим мир через призму языка, который его описывал. В грекоязычной части империи, на Востоке, латинское 'catholica' произносили на свой манер — 'katholikos'. Именно эта, греческая форма, позже придет в славянские языки и в русский. А западноевропейский вариант, основанный на чистом латинском произношении, придет гораздо позже, совсем другим путем.

— Забавно, — усмехнулась Лиэль. — Даже в одном этом слове уже виден будущий культурный разлом мира на греческий Восток и латинский Запад.

— И чтобы скрепить этот мир, пока он не разломился, — продолжил Гай, — Феодосий ссылается на авторитет двух главных престолов — старого Рима и интеллектуального центра в Александрии. Это мощный политический ход. Он говорит: «Это не мое личное мнение. Это вера, хранимая главными церквями, а я — лишь ее вооруженный защитник».

Епископ делает паузу, обводя присутствующих горящим взглядом, и продолжает, вкладывая в слова всю мощь приговора:

— «Прочих же, безумных и неистовых, мы считаем несущими позор еретического учения. Их сборища не должны именоваться церквями. Их надлежит поразить, во-первых, Божьей карой, а во-вторых, нашей властью, которую мы приняли по небесному изволению!»

Из группы сановников вперед выходит пожилой человек в тоге префекта. Его зовут Петроний, и он служит Риму уже сорок лет. Он говорит спокойно, но его слова весомы, как гранит.

— Божественный Август, позволь мне говорить не как богослову, но как твоему слуге, ответственному за порядок в Империи. Этот эдикт прекрасен в своей вере, но он может стать огнем, который поглотит нас изнутри.

Епископ Ахолий бросает на него гневный взгляд, но Феодосий жестом приказывает ему молчать.

— Продолжай, Петроний, — говорит император.

— В Константинополе, — так же спокойно продолжает префект, — большинство жителей и даже стража дворца — ариане. В нашей армии, которую мы с таким трудом собираем, служат тысячи готов, которые тоже ариане. Мы только что заключили с ними мир. Как они отнесутся к тому, что их вера объявлена «безумием»?

Он делает небольшую паузу.

— А что делать с остальными? С сирийскими купцами, которые молятся своему богу Ваалу? С солдатами-митраистами, чьи храмы есть в каждом лагере на Рейне и Дунае? С египетскими земледельцами, для которых разлив Нила все еще связан с волей Исиды и Сераписа? А иудеи? Их право на свою веру защищено законами еще со времен Божественного Юлия. Этот эдикт ставит их всех вне закона. Это не просто раскол. Это война против большинства твоих подданных.

Епископ Ахолий больше не может сдерживаться.

— Война?! — Его голос звенит от праведного гнева. — Истинная война — это война с грехом и ересью, что разъедает душу Империи! Не потому ли пал Валент у Адрианополя, что Бог отвернулся от него за его арианское нечестие? Терпимость — это не сила, префект, это слабость, которая навлекает на нас Божий гнев! Империю спасет не многообразие заблуждений, а единство в Истине!

Феодосий слушал обоих, не меняясь в лице. Затем он медленно произнес, и каждое его слово падало в тишину, как камень.

— Душа Империи должна быть очищена. Дебаты окончены. Я провозглашаю волю Бога. Печать!

Слуга подносит раскаленный воск и печать. Раздается шипение. Документ скреплен.

— Он объявил вне закона всех разом, — пораженно говорит Лиэль. — Ариан, последователей старых богов, гностиков, манихеев... Всех, кто не вписывается в узкие рамки этого нового «вселенского» определения.

— Единое государство, единый император, единый Бог, — чеканит Гай. — Вот его логика. Он пытается сцементировать распадающуюся империю новой, универсальной идеологией. Ради этого он готов пожертвовать ее прошлым, ее традициями и ее разнообразием. Эпоха, когда можно было быть римлянином и молиться Юпитеру, Митре или Исиде, закончилась. Прямо сейчас.

= 21 =


На экране машины времени дата: 387 г.

Картинка сменилась. Исчезли дымящиеся руины александрийского храма, уступив место прохладному, украшенному искусной мозаикой залу в Ктесифоне. Воздух был наполнен не гарью, а тонким ароматом специй и благовоний.

— После урагана по имени Шапур II, в Персии, кажется, наступил штиль, — заметила Лиэль, глядя на экран. — Но шахи меняются так быстро... Арташир II, теперь вот Шапур III... Они пролетают, как тени.

— Буря ушла внутрь, — ответил Гай. — Великий Шапур держал знать и жрецов в железном кулаке почти семьдесят лет. Как только кулак разжался, они начали дышать свободнее. И действовать.

В зале, на троне, сидел Шапур III. Он был моложе своего великого тезки, и во всем его облике чувствовалась скорее усталость, чем властность. Перед ним стояли двое — могущественный вельможа, глава одного из семи великих родов, и верховный жрец, мобедан мобед.

— Итак, римский посол согласен, — произнес Шапур III, разглядывая карту Армении, разложенную на столе. — Мы получаем большую часть царства, они — меньшую. Армянские Аршакиды будут править под нашим покровительством. Взамен — прочный мир на границе.

— Прекрасная новость, Царь Царей, — сказал вельможа, и в его голосе звучало искреннее удовлетворение. — Десятилетия войн за эту горную страну истощали наши казначейства и забирали жизни наших сыновей. Закрепить за собой большую часть Армении без единой битвы — вот истинная мудрость. Этот мир позволит нам укрепить наши владения и приумножить богатства.

— Посмотри, — прошептала Лиэль. — Он говорит «наши казначейства», «наши сыновья». Он говорит от имени аристократии, а не только от имени трона.

Верховный жрец шагнул вперед.
— Мир — это благо, дарованное Ахура Маздой. Но вера римлян — это зараза. Мы должны быть уверены, что в нашей, персидской Армении, огонь в храмах не погаснет, а их церкви не будут расти, как ядовитые грибы.

— Вот и вторая сила, — кивнул Гай. — Духовенство. Они не требуют сжигать храмы, как в Александрии, но жестко очерчивают свою сферу влияния.

— Ты прав, мобед, — кивнул Шапур III, переводя взгляд с одного советника на другого. — Чистота веры будет соблюдена. Но и ты прав, мой верный вельможа. Империи нужен мир. Мы принимаем договор.

— Это уже не абсолютная монархия Шапура II, — заметила Лиэль. — Это... баланс сил. Аристократ, главный жрец и шах, который пытается их всех уравновесить.

= 22 =

На экране машины времени дата: 409 г.

Экран показал тронный зал, но атмосфера в нем была совершенно иной. На троне сидел новый шах, Йездегерд I. Его лицо было умным, энергичным и лишенным фанатизма. Перед ним стоял христианский епископ Маруфа. А в стороне, с мрачными лицами, перешептывались вельможа и зороастрийский жрец.

— Мы благодарны тебе, Царь Царей, за твою милость, — говорил епископ Маруфа, низко кланяясь. — Разрешение вновь созвать наш собор и избрать католикоса — это дар, который христиане Эраншахра не забудут. Позволение отстраивать наши разрушенные церкви — знак истинного великодушия.

— Католикос... — Лиэль нахмурилась. — Это как патриарх?

— Именно, — кивнул Гай. — Это высший сан, глава всей христианской церкви в Персии. Дать им разрешение избрать своего лидера — это огромный шаг. Это официальное признание их церковной структуры внутри персидского государства.

— Я хочу мира в своей стране, епископ, — спокойно ответил Йездегерд. — Ваши люди — хорошие ремесленники и торговцы. Они платят налоги. Их молитвы не вредят моему трону, пока их руки трудятся на благо Персии. Стройте. Но помните о верности.

Епископ, сияя, удалился. Жрец и вельможа подошли ближе.

— Он разрешает им строить капища их ложного бога! — прошипел жрец, его руки дрожали от гнева. — Он беседует с ними, как с равными! Он оскверняет трон!

— Успокойся, мобед, — процедил вельможа. — Но ты прав. Он слишком мягок. Он забывает уроки предков. Люди уже зовут его Резнигар... Грешник. Или Аташагар — тот, кто бросает государство.

— Какой парадокс! — воскликнула Лиэль. — В то время как Феодосий в Риме выжигает инакомыслие огнем и мечом, в Персии появляется правитель, практикующий веротерпимость!

— Прагматизм, — ответил Гай. — Йездегерд умен. Он понял, что гонения на христиан лишь сближают их с Римом. А милость превращает их в лояльных подданных. Но для знати и жрецов, чья власть основана на зороастрийской исключительности, он — предатель. Грешник.

= 23 =

На экране машины времени дата: ок. 415 г.

Изображение сменилось. Вместо сумрачного тронного зала появился залитый солнцем сад во дворце Ктесифона, с фонтанами и павлинами, лениво разгуливающими по дорожкам. Йездегерд I гулял по саду, рядом с ним шел римский посол. На границах двух империй царил небывалый мир.

— Передай своему юному императору, Феодосию, — говорил Йездегерд, срезая розу, — что пока я жив, ему нечего опасаться со стороны Персии. Пусть спокойно правит и взрослеет. Стабильная империя на Западе — лучший сосед, чем империя в хаосе.

— Благодарю, Царь Царей, — ответил посол. — В Константинополе высоко ценят твою мудрость. Императорский двор спокоен, зная, что на Востоке правит друг, а не враг.

Посол удалился.

— «Друг»! — воскликнула Лиэль. — Вечные соперники, Рим и Персия, называют друг друга друзьями! Это поразительно.

— Прагматизм с обеих сторон, — заметил Гай. — Феодосию II и его окружению нужно спокойствие на восточной границе, чтобы справляться с гуннами и внутренними проблемами. А Йездегерду нужно то же самое, чтобы держать в узде собственную знать и отбиваться от своих кочевников. Они не стали друзьями, они просто поняли, что война невыгодна обоим.

— И это работает, — задумчиво сказала Лиэль. — Десятилетия мира. В то время как на Западе все рушится, здесь, на Востоке, два главных хищника договорились не нападать друг на друга. И даже породили легенды...

— Какие легенды?

— Например, о том, что отец Феодосия II, император Аркадий, умирая, в своем завещании назначил Йездегерда опекуном своего малолетнего сына.

— Невероятно! Такое возможно?

— Это просто красивая сказка, — отмахнулся Гай. — Но она идеально отражает дух времени. Отношения были настолько мирными, что родилась легенда о личном доверии между императорами.</text>
      <sha1>epjz6n0godnfnk9spdjj6jbxctecwjl</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261621</id>
      <parentid>261620</parentid>
      <timestamp>2025-06-23T12:33:30Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 23 */ а</comment>
      <origin>261621</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="217494" sha1="j5w114e5uz9oph37uwjnxk2kxnlp8q8" xml:space="preserve">На экране дата — 284 год.

Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги.

— Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился.

— Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса.

Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира.

— Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат.

Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли.

— Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности.

Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат.

— Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки!

Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев.

— Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа.

— Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню.

= 2 =

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани.

— Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю!

— Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов.

— Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его.

Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь.

— Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи.

— Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром.

— И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти.

— Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство.

— В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж.

— Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра?

— Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм!

— То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов.

— Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж.

— Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии.

— Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии!

— А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад.

— И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда.

— Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация.

— А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости.

— Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов.

Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости.

= 3 =

На экране дата — 293 год.

Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой.

В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан.

— Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать.

— Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан.

— Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один?

— Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно.

— И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль.

— Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев.

Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах.

— Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех.

— Как это работает? — спрашивает Лиэль.

— Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана.

— Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности.

— И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон.

— Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника.

— Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу.

Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов.

— Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем?

— Да, великий царь. Они разделили мир между собой.

— Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга.

— Он прав? — спрашивает Лиэль.

— Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет…

= 4 =

На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье.

Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня.

— Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают!

— Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай.

— За Карры? Поражение Красса?

— Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи.

— Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III.

— Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема.

Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе.

— Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир.

— На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе.

Римлянин разворачивает карту.

— Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис.

— Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей!

— Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским.

— Значит, Рим снова на коне?

— На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша.

= 5 = 

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан?

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы.

— А христиане?

— А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль.

— В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества.

— И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль.

— Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 6 =

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу.

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт…

— В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 7 = 

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем.

— Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим!

— Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов.

— Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин!

— Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан.

— Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию.

— Он укрепляет власть шаха…
— …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи.

= 8 =

На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени.

— Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике.

В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени.

— Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели!

Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ.

— Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги.

Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед.

— Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты?

— Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу.

Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь.

— Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа.

Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит.

— Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас!

— Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры.

— Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II.

Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии.

— А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны!

— Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура!

— Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы.

— Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию.

Дата меняется на 307 год. Италия.

— Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой!

На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии.

— Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников!

— Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает.

Дата: 310 год. Массилия (Марсель).

— Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже &quot;убедили&quot; покончить с собой. Какая жестокая ирония!

На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно.

— Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?!

— В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан.

— Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски!

— Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет.

= 9 =

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы.

— Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь.

— Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай.

— И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль.

На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты.

— Это Персия, — поясняет Гай.

— А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери.

— Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай.

Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам.

— Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию!

Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает.

— Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя!

Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят.

— Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению!

Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы.

— Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу!

— Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль.

— И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай.

— Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль.

— А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай.

— Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет!

— И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай.

— Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с &quot;малой войны&quot;? — предполагает Лиэль.

— Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление.

— Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль.

— Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша.

= 10 =

Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций.

— Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва.

— Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории.

Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам.

— Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться!

Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой.

— Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены.

Константин резко поворачивается к нему.

— Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб!

В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы.

— Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение?

В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света.

Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета.

— Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»…

Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам.

— Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу!

Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой.

— Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация?

— Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. 

— …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом!

Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится.

— Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет!

Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением.

— Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее.

— Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл.

Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ.

— «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта.

Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени.

— Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб!

— Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия.

— Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане?

— Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства.

— Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль.

— Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт.

— Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов.

— Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу.

= 11 =


Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника.

— Это уже не Максенций, — замечает Лиэль.

— Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным.

— Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль.

— Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая.

В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер.

— Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу!

Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов.

— Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август!

Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне.

— Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены!

Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия.

— Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда.

— Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль.

— На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных.

Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки.

— Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна!

— Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль.

— Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. 

= 12 =

Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье.

— Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль.

— Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий.

Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним.

— Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство!

Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим.

— Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня.

Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются.

Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. 

Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима.

— Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это?

— Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью.

В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить.

— Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов.

Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой.

— Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь.

Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками.

— Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто &quot;хранителем традиций&quot;, для них немыслима, — шепчет Лиэль.

— Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай.

Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом.

— Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он.

Другой советник, префект претория Востока, добавляет:

— И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро?

Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах.

— Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками?

Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено.

— Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты.

Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе:

— И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это…

Он брезгливо кивает на монету в руке императора.

— И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра!

Казначей вздыхает, глядя в пол.

— Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль.

— Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны.

— Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль.

— Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей.

— Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет.

— Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства.

— То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль.

— Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток.

— К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль.

— И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша.

— Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль.

— А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока.

= 13 = 

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность.

— Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины.

— Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней!

— Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше.

— Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии.

Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона.

— Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам?

Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед.

— Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа.

— Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя &quot;Новым Израилем&quot;, духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен.

— Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура.

— Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… &quot;пятая колонна&quot;, отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей!

Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно.

— Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве.

Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову.

— Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой.

— О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко.

Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии.

— И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы.

— Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций.

Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно.

— Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. 

= 14 =

На экране машины времени 337 год. 

— Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена!

— Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай.

— А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль.

— Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом.

— Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая.

— Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу.

— Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль.

— Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом.

— Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию?

— Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август.

— Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте.

— А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II.

— Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль.

— Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша.

Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца.

— Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении!

Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким.

— Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их &quot;великий&quot; император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия!

Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников.

— Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала!

— Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах.

Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами.

— Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения!

— Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово &quot;хионит&quot; вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия!

Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем.

— Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими!

— Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман!

Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел.

— Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния…

— И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот.

— Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль.

— К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке.

Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого.

— Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом.

— Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году!

— Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле?

— Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль.

— Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил.

— Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина?

— Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках!

— Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель!

— Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором.

— И я слышала, его уже прозвали &quot;Отступником&quot;! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов!

— Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец.

— И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль.

— Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов.

Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий.

— Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром!

— Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой.

На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров.

— Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом!

Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело.

— Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения.

— Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения.

— Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу.

— Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель.

— Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в &quot;Бородино&quot; старый солдат говорит? Это же прямо об этом!

Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая:

&lt;poem&gt;
— «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!»
&lt;/poem&gt;

Она переводит дух.

— Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку.

— Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя.

— Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле.

На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов.

— Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку!

Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой.

— Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды.

Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки.

— Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении!

В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови.

— Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся!

— Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника.

— Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни.

Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью.

— Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией!

— Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто!

Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти.

— Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию.

К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы.

— Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом.

— У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения.

— Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна!

— Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию,  несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке.

Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ.

= 15 =

Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана.

— Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось?

— Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания.

— Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть?

— Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения.

Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов.

— Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров!

На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом.

— Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением.

— Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика?

— И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел.

— Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль.

— Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке…

— На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье.

— Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература.

— То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль.

— В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле.

— Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью.

— На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию.

— А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком.

— Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории.

Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями.

= 16 =

На экране машины времени дата: 375 год. Карта Северного Причерномонья. Обширные степи, по которым текут реки. Внезапно с востока, из-за Дона (Танаиса), появляется темное, быстро движущееся пятно, обозначающее новую, неведомую силу.

— Что это за народ? — спрашивает Лиэль, всматриваясь в карту. — Они движутся так стремительно, словно степной пожар.

— Это гунны, Лиэль, — голос Гая звучит серьезно. — Кочевники из глубин Азии. Свирепые, неукротимые, непревзойденные наездники и лучники. Их появление здесь, в Европе, знаменует начало новой эпохи – эпохи Великого переселения народов.

Экран показывает короткие, жестокие зарисовки: низкорослые, кривоногие всадники с узкими глазами и лицами, изрезанными ритуальными шрамами, на своих косматых лошадях сметают все на своем пути. Аланы, а затем могущественное готское королевство остготов во главе со старым королем Германарихом, не выдерживают их натиска. Германарих покончил с собой, не в силах пережить позор поражения. Паника охватывает другие готские племена.

— Ужас какой! — шепчет Лиэль. — Они как будто из другого мира! Неудивительно, что готы бегут от них без оглядки.

Дата на экране меняется на 376 год. Берег Дуная. Огромные толпы людей – мужчины, женщины, дети, старики – сгрудились у самой воды. Это вестготы (тервинги). Их повозки, скудный скарб, испуганные лица. Через реку, на римском берегу, видны укрепления и патрули легионеров. К римскому командующему подплывает лодка с готскими вождями. Среди них выделяется высокий, решительный Фритигерн.

— Вот они, изгнанники, — говорит Лиэль. — Вестготы. Спасаются от гуннов. И единственная их надежда – Римская империя.

— Император Валент в это время далеко, в Антиохии, занят подготовкой к войне с Персией, — поясняет Гай. — Решение о судьбе этих десятков, а то и сотен тысяч человек, ложится на плечи местных командиров.

Римский военный лагерь на берегу Дуная. Лупицин, комит Фракии, и другие римские чиновники и офицеры совещаются в просторном шатре.

— Целый народ пришел к нашей границе! — восклицает один из трибунов, глядя на карту Дуная. — Они умоляют о защите, просят дать им землю в Мезии! Говорят, готовы служить в наших легионах!

— Солдаты… — задумчиво произносит Лупицин, полный, с бегающими глазками чиновник. — Это хорошо. Империи всегда нужны рекруты. И земледельцы на пустующих землях тоже не помешают. Мы ведь и раньше так делали, не так ли? Принимали варваров, давали им статус федератов. Некоторые из них сейчас верно служат Риму.

— Верно, комит, — поддакивает Максим, дукс пограничной провинции. — Тех же сарматов или франков на западе селили. Некоторые вполне прижились, поставляют нам воинов. Это может быть выгодно.

— Но их слишком много! — возражает старый, опытный центурион по имени Сервий. — Одно дело – небольшой отряд или племя, которое можно расселить и контролировать. Другое – целый народ, да еще и в таком отчаянии. Помните, что было с карпами при Аврелиане? Их тоже приняли, а они потом не раз поднимали мятежи, пока их не разгромили и не рассеяли по всей империи. Да и даки, поселенные в Дакии Аврелиана, тоже не всегда были покорны.

— А если не впустим? — вмешивается трибун, который говорил первым. — Они в отчаянии. Могут попытаться прорваться силой. Или, что еще хуже, гунны перейдут следом за ними, и тогда война придет прямо к нам на порог. Божественный Валент далеко, решение за нами.

— Риски есть всегда, Сервий, — отмахивается Лупицин от предостережений центуриона. — Но и выгода очевидна. Можно разрешить, но на самых жестких условиях. Пусть сдадут все оружие. Пусть выдадут знатных юношей в заложники. Это их усмирит. И… на этом можно неплохо заработать. Провиант, переправа…

Лупицин хитро улыбается Максиму.

— Ты прав, Максим, — продолжает Лупицин. — Пусть переправляются. Но каждый меч, каждый щит – на наш склад. А за еду и кров заплатят втридорога. Мы окажем им имперскую милость, но не бесплатно.

Лиэль, наблюдая за этим, поворачивается к Гаю.

— Похоже, уроки прошлого их ничему не учат, — с горечью замечает она. — Или жажда наживы перевешивает здравый смысл.

— Как это часто бывает, — соглашается Гай. — Римская практика приема варваров-федератов была палкой о двух концах. Иногда это действительно укрепляло империю, давая ей солдат и заселяя пустующие земли. Но когда это делалось без должного контроля, с нарушением обещаний и издевательствами над переселенцами, как сейчас замышляют Лупицин и Максим, это неизбежно вело к катастрофе. Они видят только сиюминутную выгоду и забывают о долгосрочных последствиях.

Вожди готов, Фритигерн и Алавив, возвращаются к своим людям. Лицо Фритигерна мрачно.

— Римляне согласились нас впустить, братья! — объявляет он, и толпа встречает его слова ропотом облегчения. — Но цена высока. Мы должны отдать им все наше оружие. И наши сыновья… сыновья знатных родов отправятся заложниками вглубь империи.

— Без оружия? Как мы будем защищаться, если римляне нас обманут? — раздаются тревожные голоса.

— У нас нет выбора, — твердо говорит Фритигерн. — За нами – гунны и смерть. Перед нами – Дунай и призрачная надежда на жизнь под властью Рима. Мы должны рискнуть.

Экран показывает тяжелую переправу готов через Дунай. Солдаты отбирают оружие, часто грубо, с издевками. Затем – мрачные картины жизни готов на римской земле. Их держат в тесноте, в огороженных лагерях, под надзором римских солдат.

— Какое унижение! — не выдерживает Лиэль. — Они пришли как просители, а с ними обращаются как с пленными!

— И это только начало, — качает головой Гай. — Лупицин и его приспешники увидели в готах неиссякаемый источник наживы.

Сцены голода. Римские чиновники продают готам собачье мясо и гнилое зерно по чудовищным ценам. Детей отбирают у родителей под предлогом распределения на прокорм, а на самом деле продают в рабство. Болезни косят ослабевших людей.

— Негодяи! — восклицает Фритигерн, обращаясь к своим воинам, чьи лица исхудали и почернели от горя и голода. — Они обещали нам еду и землю! А вместо этого морят голодом, отбирают наших детей! Они смеются над нашей бедой! Сколько еще мы будем это терпеть?!

Напряжение достигает предела. Лупицин, комит Фракии, ощущая растущее недовольство готов, решает действовать на опережение. Он приглашает Фритигерна и других знатных готских вождей на пир в свою резиденцию в Маркианополе, якобы для переговоров и распределения продовольствия.

Внутри резиденции Лупицина. Зал ярко освещен, столы ломятся от яств, вино льется рекой. Римские офицеры и готские вожди сидят за одним столом, но атмосфера тяжелая, полная скрытого недоверия. Фритигерн почти не прикасается к еде, его глаза внимательно следят за каждым движением Лупицина. Небольшая личная охрана Фритигерна и других вождей, по настоянию римлян, оставлена снаружи, во дворе резиденции, под присмотром многочисленных римских солдат.

— Пейте, благородные готы! — Лупицин поднимает свой кубок, его лицо лоснится от жира и вина. — За дружбу между Римом и вашим народом! За милость божественного Августа Валента!

Фритигерн лишь слегка пригубливает вино.

— Мы пришли говорить о хлебе для наших людей, комит, а не о вине для вождей, — холодно замечает он. — Наши женщины и дети голодают. Ваши обещания…

— Всему свое время, гордый Фритигерн! — перебивает Лупицин с фальшивой улыбкой. — Сначала – уважение к императору, потом – дела.

Внезапно снаружи, со двора, доносятся яростные крики, звон мечей, предсмертные хрипы. Фритигерн мгновенно вскакивает. Его рука ложится на рукоять кинжала, спрятанного под одеждой.

— Что там происходит?! — его голос гремит, как раскат грома. Остальные готские вожди тоже вскакивают, их лица искажены яростью и тревогой.

— Спокойно, спокойно, вожди! — лепечет Лупицин, его лицо бледнеет. — Это, должно быть, небольшая стычка… наши солдаты…

— Твои солдаты нападают на мою охрану! — рычит Фритигерн, его глаза сверкают. — Это ловушка! Предательство!

Один из готских вождей, не выдержав, бросается к двери, но его тут же пронзает копьем римский легионер, появившийся в дверном проеме.

— Запереть двери! — командует один из римских офицеров. — Никому не выходить!

— Вы хотели нашей смерти, римские псы! — кричит Фритигерн, выхватывая кинжал. — Но вы дорого заплатите за это! За мной, братья! Прорвемся!

Завязывается короткая, яростная схватка прямо в пиршественном зале. Готы, вооруженные лишь кинжалами и яростью, отчаянно бьются против лучше вооруженных римлян. Фритигерн, могучий воин, прокладывает себе путь к выходу, его кинжал обагрен кровью. Лупицин, визжа от страха, прячется под столом.

Нескольким готам, включая Фритигерна, удается вырваться из зала во двор, где уже идет бойня – римские солдаты добивают остатки готской охраны.

— К нашим! К лагерю! — кричит Фритигерн, отбиваясь от нападающих. — Римляне напали на нас! Они хотели убить своих гостей! Поднимайте всех!

Чудом вырвавшись из Маркианополя, окровавленный и разъяренный Фритигерн врывается в готский лагерь.

— Восстание! — его голос разносится над тысячами измученных людей. — Римляне – лжецы и убийцы! Они заманили нас на пир, чтобы перерезать! Они морят нас голодом, продают наших детей! Довольно терпеть! За оружие, братья! Возьмем силой то, что нам обещали и не дали! Отомстим за наше унижение, за кровь наших братьев!

Словно искра, упавшая в пороховую бочку, его слова взрывают толпу. Готы, многие из которых сумели припрятать оружие или теперь добывают его в бою, нападают на малочисленные и неподготовленные римские гарнизоны. К ним лавиной присоединяются другие готские отряды, сумевшие переправиться через Дунай, а также остготы, аланы, беглые рабы и угнетенные рудокопы из Фракии. Восстание, как пожар, охватывает всю провинцию.

— Какая мощь! Какая ярость! — восторженно и в то же время с ужасом шепчет Лиэль. — Этот крик… это же вечный крик угнетенных! Это же Спартак, призывающий гладиаторов сбросить оковы и заставить Рим дрожать! Та же отчаянная решимость идти до конца!

— Механизм всегда один и тот же, — подтверждает Гай, не отрывая взгляда от пылающих римских вилл. — Долгое накопление унижений, а затем одна последняя, осязаемая капля, которая переполняет чашу. Помнишь восстание на броненосце «Потёмкин»?

— Конечно! — кивает Лиэль. — Когда матросов, доведенных до скотского состояния, попытались накормить червивым мясом!

— Именно, — говорит Гай. — Червивое мясо. Последнее, предельное оскорбление, превратившее покорность в бунт. А чем Лупицин и его люди кормили готов? Продавали им мясо павших собак в обмен на их собственных детей, отдаваемых в рабство. Это даже хуже, чем червивое мясо. Это та же самая искра.

— И вот результат, — Лиэль указывает на экран. — Вот и доигрались римские чиновники со своей жадностью и высокомерием. Из отчаявшихся просителей они сделали беспощадных врагов.

— И теперь вся Фракия в огне, — мрачно заключает Гай. — А император Валент все еще далеко на Востоке… 

На экране машины времени дата: 9 августа 378 года.

— Какой зной! — пробормотал один из римских центурионов, вытирая рукавом потный лоб. — Маршировать с самого рассвета в таком пекле... Горло пересохло, словно набито песком. И ради чего? Чтобы стоять тут и смотреть на их лагерь?

— Не просто лагерь, — ответил ему другой, щерясь на холм. — Гляди, какая крепость из повозок. Хитрые варвары.

Лиэль наклонилась ближе к экрану, ее глаза горели интересом.

— Смотри, Гай! Это же вагенбург! Потрясающая тактическая находка! Они сцепляют повозки колесо к колесу, создавая передвижное укрепление. Отсюда они могут отстреливаться, как со стен крепости!

Гай кивнул, его взгляд был прикован к фигуре в центре римского строя.

— А вот и причина этой спешки. Император Валент. Он не захотел ждать подкреплений от своего племянника Грациана. Слава победы над готами не делится на двоих.

Внутри императорского шатра, раскинутого прямо посреди поля, воздух был еще более спертым и тяжелым.

— Божественный Август! — Голос полководца Виктора звучал настойчиво, но почтительно. — Воины измучены. Жажда сводит их с ума! Прикажи отступить и разбить лагерь. Завтра, отдохнувшие, вместе с силами Грациана, мы сотрем их в порошок!

— Ждать?! — Валент вскочил, опрокинув кубок с вином. Багровая жидкость расползлась по карте, словно кровь. — Снова ждать, пока сопливый мальчишка придет меня поучать?! Никогда! Смотри, они шлют переговорщиков! Они уже дрожат от страха! Мы ударим немедленно, пока ужас не сковал их окончательно! В атаку!

Раздался рев рогов. Тяжелые ряды легионеров, с трудом поднимая щиты, двинулись вверх по склону на штурм вагенбурга.

— Вперед! За Рим и Августа! — кричал легат, ведя за собой первую когорту.

— Держитесь, братья! — доносился гортанный клич из-за повозок. — Защитим наших жен и детей!

С треском ломались копья, визжали стрелы, глухо стучали мечи о щиты.

— Они прорываются! — выдохнула Лиэль, вцепившись в подлокотник. — Римский натиск слишком силен, готы не выдержат!

И в этот момент земля содрогнулась. Низкий, нарастающий гул, словно приближающаяся гроза, заставил всех обернуться. На горизонте, с правого фланга, поднялось огромное, клубящееся облако пыли.

— Что это? Землетрясение?! — вскрикнул молодой трибун, его лицо побелело.

— Хуже! — прохрипел старый ветеран рядом с ним. — Это конница! Готская конница! Они вернулись!

— Это и есть ловушка, — спокойно заметил Гай. — Большая часть их кавалерии была на фуражировке.

— На сборе продовольствия и корма для лошадей, — быстро пояснила Лиэль, не отрывая взгляда от экрана. — Валент знал об этом, но не учел, что они вернутся так быстро. Переговоры были лишь уловкой, чтобы выиграть время.

Лавина из тысяч готских и аланских всадников, сверкая сталью на солнце, обрушилась на измотанную римскую кавалерию. Удар был страшен. Римские всадники смешались, развернулись и в панике бросились бежать, подставляя под удар беззащитный фланг пехоты.

— Ловушка! — взревел Виктор, отчаянно пытаясь развернуть легионы. — Их переговоры... они просто тянули время!

Готские всадники врезались в тыл римских манипул, а пехота, воодушевленная их появлением, с яростным воем ринулась в контратаку из-за повозок.

— Нас окружили! — закричал один из легионеров, тщетно пытаясь развернуться в плотной толпе. — Я не могу поднять щит! Мы как скот в загоне!

Началась резня. Римляне, сдавленные со всех сторон, стали легкой мишенью.

— К императору! Защищайте Августа! — командир телохранителей собрал вокруг Валента горстку людей, но было поздно.

Свистнула стрела, и император, схватившись за лицо, рухнул на руки своих охранников.

— В ту хижину! Быстрее! — крикнул один из них, и окровавленное тело потащили к ближайшему крестьянскому сараю.

Но готы заметили суматоху.

— Глядите! Они прячут там своего вождя! — проревел бородатый гот. — За мной!

— Окружай! — подхватили десятки голосов. — Тащите солому! Подожжем их крысиное гнездо!

Через мгновение сухой сарай, обложенный со всех сторон, вспыхнул, как гигантский факел. Изнутри донесся отчаянный, нечеловеческий крик, который быстро потонул в реве пламени и торжествующих воплях готов.

— Они... сожгли его заживо, — прошептала Лиэль, ее лицо было белым как полотно.

— Да, — подтвердил Гай. — Так сегодня, у Адрианополя, погиб император Рима. Вместе с ним пали тридцать пять трибунов и почти &lt;math&gt;\frac{2}{3}&lt;/math&gt; всей Восточной армии. Это не поражение. Это уничтожение.

На экране дымились руины сарая на фоне поля, сплошь усеянного телами в римских доспехах. В багровом небе уже кружили первые стервятники.

— Миф о непобедимости легионов, — тихо произнесла Лиэль, не отрывая взгляда от страшной картины. — Он сгорел вместе с ним. Варвары не просто победили. Они казнили императора и уничтожили его армию. Они поняли, что могут.

— Именно, — голос Гая был ровным, но в нем звучала тяжесть исторического приговора. — Психологический эффект был сокрушительным. А практический — фатальным. Дунайская граница перестала существовать. Путь в сердце Империи был открыт. С этого дня готы перестали просить. Они начали требовать.

= 17 =

Экран машины времени показывает 377 г. На экране — мощная крепость из обожженного кирпича где-то на границе Бактрии.

— Какой контраст, — выдохнула Лиэль. — Пока на Дунае рушится римская граница, здесь, на восточных рубежах Персии, царят порядок и уверенность.

— Шапур II почти семьдесят лет на троне, — заметил Гай. — Он давно понял, что угроза из степей не менее серьезна, чем римские легионы, и подготовился.

На крепостной стене, в походных, но богато украшенных доспехах, стоял пожилой, но полный энергии Шапур II. Его острый взгляд следил за отрядом тяжелой конницы, возвращавшимся в ворота. Впереди, понурив головы, шли связанные пленники-кочевники.

— Пыль на сапогах наших воинов, о Царь Царей, — это пыль их земель! — доложил военачальник-спахбед, подойдя к правителю. — Хиониты снова попробовали сталь наших клинков. Думаю, в этом году они нас больше не потревожат.

Шапур II даже не повернул головы, его взгляд был прикован к пленным.

— Голод заставит волка забыть о ранах, спахбед. Они вернутся. Их усмиряет не одна победа, а лишь вечный страх перед нашими стенами и остриями копий наших катафрактов. Помни, пока этот кулак на востоке крепок, мы можем не бояться удара в спину от Рима.

Экран сместился, покинув пыльную границу ради прохлады дворцовых покоев где-то в сердце Эраншахра. Там, в присутствии высших вельмож, говорил верховный жрец, мобедан мобед.

— Значит, вести правдивы! — воскликнул один из аристократов. — Их император-глупец погиб, а его армия рассеяна готами! Какая удача для Эраншахра!

— Удача, дарованная нам Ахура Маздой, — поправил его мобед, сухо сжимая губы. — Но пусть радость от бедствий внешнего врага не застит нам глаза на врага внутреннего.

— Ты вновь о христианах, святейший? — устало спросил вельможа. — Они тихи как мыши после уроков, что преподал им Царь Царей.

— Тихи, но не смиренны! — Голос жреца налился силой. — Их тела здесь, но души их в Константинополе. Каждый гвоздь, вбитый в их церкви, — это гвоздь, который они хотели бы вбить в гроб нашей истинной веры. Они — язва, которую нужно прижигать огнем и молитвой!

— Пока длань Шапура тверда, они не посмеют поднять головы, — примирительно сказал первый вельможа. — Но ты прав, следить за ними нужно неусыпно. Они — пятая колонна Рима, даже когда сам Рим валится на колени.

— И внутри страны — железный порядок, опирающийся на единую веру, — задумчиво произнесла Лиэль. — Шапур видит в христианах угрозу стабильности государства.

— Две империи. Два ответа на один и тот же вызов — вторжение варваров, — подвел итог Гай. — Рим выбрал высокомерие и быструю атаку. Шапур — методичную оборону и беспощадность. Результат налицо.

На экране снова появился Шапур II. Он в одиночестве смотрел на заходящее солнце, и его тень длинной полосой легла на выжженную землю.

— Он оставляет своему наследнику империю на пике могущества, — тихо сказал Гай. — С защищенными границами и подавленной оппозицией. Империю, готовую к будущему, в то время как ее вечный соперник погружается в хаос.

= 18 =

Дата на экране переключилась: Январь 379 г. Место действия — императорская резиденция в Сирмии. Воздух в тронном зале был спертым, тяжелым от запаха пота, несвежих масляных ламп и всепроникающего страха. По огромной карте, расстеленной на мраморном столе, расползлось темное пятно от пролитого вина, зловеще накрывая провинцию Фракия.

— Они — саранча! Чума, ниспосланная разгневанным Богом! — Голос запыхавшегося курьера, чья дорожная накидка была покрыта слоем грязи и отчаяния, срывался на хрип. — Они перевалили через Гемские горы, Божественный Август! Разоряют все на своем пути! Рабы бегут к ним тысячами! Города горят, как погребальные костры!

Молодой император Запада, Грациан, которому едва исполнилось двадцать, выглядел почти мальчиком на фоне массивного золотого трона. Он отвернулся от паникера и уставился на карту.

— Мы не можем оставить Восток без Августа, — его голос звучал твердо, несмотря на молодость. — Готы бесчинствуют, персы могут воспользоваться нашей слабостью в любой момент. Мне нужен человек, которому я могу доверять. Полководец, способный собрать остатки наших легионов, набрать новых рекрутов и остановить этот кровавый поток.

— Есть такой человек, Божественный Август, — выступил вперед один из его генералов, человек с обветренным лицом и шрамом над бровью. — Флавий Феодосий, сын казненного графа Феодосия.

— Сын казненного? — говорит Лиэль, ее голос полон удивления. — Это же безумно рискованно.

— Его отец был одним из лучших полководцев Валентиниана, — поясняет Гай. — Но пал жертвой придворных интриг после смерти императора. Самого Феодосия отправили в его родовые имения в Испании, по сути, в ссылку, чтобы уберечь от расправы.

При дворе воцарилось молчание, нарушаемое лишь треском факелов. Идея казалась дерзкой, почти самоубийственной.

— В ссылке он спас свою жизнь и нашу последнюю надежду! — отрезал Грациан, и в его голосе впервые зазвучал металл императорской власти. — Его отец научил его побеждать! Он знает, как пахнет кровь варвара! Он — солдат до мозга костей. И, что важнее всего, он — истинный христианин, верующий в Никейский символ, а не в арианскую ересь покойного Валента!

— Арианство... Никейский символ... — Лиэль подалась вперед. — Я знаю, что это два враждующих лагеря христиан. Но в чем суть их ненависти? Из-за чего именно они готовы убивать друг друга?

— Все началось с александрийского священника Ария, — начал Гай, его голос был ровным и четким. — Арианство — это его учение. Суть проста: Бог-Отец — абсолютный, вечный, несотворенный. А Сын, Христос, — Его первое и совершеннейшее творение. Величайшее во вселенной, но все же созданное, а значит, не равное Отцу.

— Понимаю, — кивнула Лиэль. — Значит, для ариан Христос — это сотворенное существо, которому поклоняются наравне с Творцом. То, что наши мудрецы называют шитуф — приобщение, добавление чего-то к Единому Богу. Это уже не чистое единобожие, но грань между Создателем и созданием хотя бы сохраняется.

— Верно. А Никейский символ — это ответ на учение Ария, — продолжил Гай. — Он был принят на Великом соборе в городе Никея. И он гласит прямо противоположное: Сын не сотворен, а «рожден, не сотворен, единосущен Отцу». То есть, он — тоже Бог, равный Ему во всем.

— Значит, никейцы стирают эту грань окончательно, — заключила Лиэль. — Они не просто добавляют творение к поклонению, они объявляют творение самим Творцом. Какой поразительный выбор стоит перед империей...

— И для них это был главный вопрос вселенной. И политики, — подтвердил Гай, глядя на решительное лицо Грациана. — Сейчас Грациан не просто выбирает генерала. Он выбирает, какая именно версия христианства отныне станет единственной истиной для всей мощи Римской империи. Это религиозная революция, облаченная в пурпур.

Грациан повысил голос, обращаясь ко всему дрожащему от страха и интриг двору:

— Именно такой человек нужен Риму сейчас! Доставить его ко мне!

Экран показал лицо Феодосия — человека чуть за тридцать, с волевым, будто высеченным из камня, подбородком и тяжелым, пронзительным взглядом. Он стоял в простом одеянии землевладельца, когда ему поднесли пурпурную императорскую тогу. Он принимал ее не как дар, а как тяжелейшую ношу, как приговор.

— Вот так, из пепла Адрианополя, рождается новая власть, — прошептала Лиэль. — Выбор от безысходности. Судьба империи в руках человека, чью семью эта же империя чуть не уничтожила.

— Не просто власть, — поправил ее Гай, не отрывая взгляда от сурового лица нового императора. — Феодосий — это поворотный пункт. Да, он сильный полководец, который понадобится, чтобы залить пожар. Но что еще важнее — он ревностный, бескомпромиссный христианин. Его восшествие на престол изменит не только ход войны. Оно навсегда изменит саму душу Римской империи.

= 19 = 

Дата на экране машины времени  3 октября 382 года. Пейзаж сменился на выжженную, унылую равнину где-то в Мезии. Горизонт все еще был испещрен черными остовами сожженных ферм, но в воздухе больше не пахло смертью. Вместо этого пахло дымом тысяч костров, над которыми варили еду, и холодной осенней землей. Два лагеря стояли друг напротив друга: один — ощетинившийся орлами римских штандартов, другой — хаотичный, шумный, полный повозок и рогатого скота.

— Четыре года войны, — тихо сказала Лиэль. — Четыре года грабежей, сражений и выжженной земли. Феодосию не удалось их разбить.

— И он это понял, — ответил Гай. — У него не было ни людей, ни денег, чтобы продолжать. Он делает то, что римляне ненавидели больше всего: он договаривается после поражения.

Посреди поля, между двумя армиями, стоял шатер для переговоров. Внутри, за грубо сколоченным столом, сидел император Феодосий. Его лицо было изможденным, но решительным. Напротив него — группа готских вождей, бородатых, в шкурах и трофейных римских доспехах. Их предводитель, могучий воин с сединой в волосах, положил свой огромный меч на стол между собой и императором.

— Итак, война окончена, — произнес Феодосий, и его голос был голосом человека, закрывающего кровоточащую рану. — Вы получите земли во Фракии. Вы получите зерно из наших амбаров. Вы станете федератами — союзниками Рима.

— Федераты? — прошептала Лиэль. — Это ведь обычная практика? Римляне всегда нанимали варваров.

— Не так, — возразил Гай. — Раньше федераты были отдельными отрядами, подчиненными римским офицерам. Их рассеивали, смешивали, полностью контролировали. Смотри, что происходит сейчас.

— Мы будем вашими союзниками, император, — пророкотал готский вождь. — Наши мечи будут служить Риму. Но служить они будут под началом наших вождей. Мы будем жить по нашим законам. Мы останемся готским народом, но на римской земле.

Один из римских генералов, стоявших за спиной Феодосия, сжал кулаки так, что побелели костяшки.

— Народ в народе... — процедил он сквозь зубы. — Змея, которую мы пригреем на собственной груди.

Феодосий поднял руку, призывая его к молчанию.

— Вы получите землю и мир. Мы получим воинов для наших легионов. На этом условия исчерпаны.

— Это радикальный шаг, — не скрывая изумления, сказала Лиэль. — Он позволяет целому вооруженному народу поселиться внутри границ. Со своими законами, со своими вождями... Это же государство в государстве!

— У него нет выбора, — констатировал Гай. — Адрианополь выкосил армию Востока. Феодосий не может восполнить потери. Он не может победить готов, поэтому он их «покупает». Он затыкает дыру в границе самими готами. Это временное умиротворение, отчаянная попытка купить время.

Готский вождь медленно кивнул, и его рука легла на рукоять меча на столе.

— Мы согласны. Но пусть ваши чиновники помнят: мы больше не голодные беженцы на берегу Дуная. Обмануть нас во второй раз не получится.

— Война закончилась, — повторила Лиэль, когда вожди вышли из шатра. — Но враг теперь не за воротами, а внутри.

= 20 =
На экране машины времени дата: 27 февраля 380 г.

Место действия — императорский дворец в Фессалониках. В зале нет лязга оружия, но напряжение гуще, чем перед битвой. Феодосий, облаченный в пурпур, стоит перед столом, на котором лежит развернутый свиток пергамента. Рядом с ним — епископ Ахолий, его глаза горят фанатичным огнем, и несколько высших сановников.

— Прочти его снова, — приказывает Феодосий.

Епископ прокашливается и, торжествуя, зачитывает ключевые строки эдикта:

— «Мы повелеваем, дабы все народы, нами управляемые, пребывали в той вере, которую передал римлянам божественный апостол Петр... То есть в вере, исповедуемой понтификом Дамасом Римским и епископом Петром Александрийским. Последователей сего учения мы повелеваем именовать христианами кафолическими».

— «Кафолическими»… — задумчиво произносит Лиэль. — Но ведь эдикт издан на латыни, официальном языке Империи. Слово в оригинале — catholica. Эта же форма, «кафолическая», звучит так по-гречески.

— Ты права. Оригинал на латыни, — подтверждает Гай. — Но мы видим мир через призму языка, который его описывал. В грекоязычной части империи, на Востоке, латинское 'catholica' произносили на свой манер — 'katholikos'. Именно эта, греческая форма, позже придет в славянские языки и в русский. А западноевропейский вариант, основанный на чистом латинском произношении, придет гораздо позже, совсем другим путем.

— Забавно, — усмехнулась Лиэль. — Даже в одном этом слове уже виден будущий культурный разлом мира на греческий Восток и латинский Запад.

— И чтобы скрепить этот мир, пока он не разломился, — продолжил Гай, — Феодосий ссылается на авторитет двух главных престолов — старого Рима и интеллектуального центра в Александрии. Это мощный политический ход. Он говорит: «Это не мое личное мнение. Это вера, хранимая главными церквями, а я — лишь ее вооруженный защитник».

Епископ делает паузу, обводя присутствующих горящим взглядом, и продолжает, вкладывая в слова всю мощь приговора:

— «Прочих же, безумных и неистовых, мы считаем несущими позор еретического учения. Их сборища не должны именоваться церквями. Их надлежит поразить, во-первых, Божьей карой, а во-вторых, нашей властью, которую мы приняли по небесному изволению!»

Из группы сановников вперед выходит пожилой человек в тоге префекта. Его зовут Петроний, и он служит Риму уже сорок лет. Он говорит спокойно, но его слова весомы, как гранит.

— Божественный Август, позволь мне говорить не как богослову, но как твоему слуге, ответственному за порядок в Империи. Этот эдикт прекрасен в своей вере, но он может стать огнем, который поглотит нас изнутри.

Епископ Ахолий бросает на него гневный взгляд, но Феодосий жестом приказывает ему молчать.

— Продолжай, Петроний, — говорит император.

— В Константинополе, — так же спокойно продолжает префект, — большинство жителей и даже стража дворца — ариане. В нашей армии, которую мы с таким трудом собираем, служат тысячи готов, которые тоже ариане. Мы только что заключили с ними мир. Как они отнесутся к тому, что их вера объявлена «безумием»?

Он делает небольшую паузу.

— А что делать с остальными? С сирийскими купцами, которые молятся своему богу Ваалу? С солдатами-митраистами, чьи храмы есть в каждом лагере на Рейне и Дунае? С египетскими земледельцами, для которых разлив Нила все еще связан с волей Исиды и Сераписа? А иудеи? Их право на свою веру защищено законами еще со времен Божественного Юлия. Этот эдикт ставит их всех вне закона. Это не просто раскол. Это война против большинства твоих подданных.

Епископ Ахолий больше не может сдерживаться.

— Война?! — Его голос звенит от праведного гнева. — Истинная война — это война с грехом и ересью, что разъедает душу Империи! Не потому ли пал Валент у Адрианополя, что Бог отвернулся от него за его арианское нечестие? Терпимость — это не сила, префект, это слабость, которая навлекает на нас Божий гнев! Империю спасет не многообразие заблуждений, а единство в Истине!

Феодосий слушал обоих, не меняясь в лице. Затем он медленно произнес, и каждое его слово падало в тишину, как камень.

— Душа Империи должна быть очищена. Дебаты окончены. Я провозглашаю волю Бога. Печать!

Слуга подносит раскаленный воск и печать. Раздается шипение. Документ скреплен.

— Он объявил вне закона всех разом, — пораженно говорит Лиэль. — Ариан, последователей старых богов, гностиков, манихеев... Всех, кто не вписывается в узкие рамки этого нового «вселенского» определения.

— Единое государство, единый император, единый Бог, — чеканит Гай. — Вот его логика. Он пытается сцементировать распадающуюся империю новой, универсальной идеологией. Ради этого он готов пожертвовать ее прошлым, ее традициями и ее разнообразием. Эпоха, когда можно было быть римлянином и молиться Юпитеру, Митре или Исиде, закончилась. Прямо сейчас.

= 21 =


На экране машины времени дата: 387 г.

Картинка сменилась. Исчезли дымящиеся руины александрийского храма, уступив место прохладному, украшенному искусной мозаикой залу в Ктесифоне. Воздух был наполнен не гарью, а тонким ароматом специй и благовоний.

— После урагана по имени Шапур II, в Персии, кажется, наступил штиль, — заметила Лиэль, глядя на экран. — Но шахи меняются так быстро... Арташир II, теперь вот Шапур III... Они пролетают, как тени.

— Буря ушла внутрь, — ответил Гай. — Великий Шапур держал знать и жрецов в железном кулаке почти семьдесят лет. Как только кулак разжался, они начали дышать свободнее. И действовать.

В зале, на троне, сидел Шапур III. Он был моложе своего великого тезки, и во всем его облике чувствовалась скорее усталость, чем властность. Перед ним стояли двое — могущественный вельможа, глава одного из семи великих родов, и верховный жрец, мобедан мобед.

— Итак, римский посол согласен, — произнес Шапур III, разглядывая карту Армении, разложенную на столе. — Мы получаем большую часть царства, они — меньшую. Армянские Аршакиды будут править под нашим покровительством. Взамен — прочный мир на границе.

— Прекрасная новость, Царь Царей, — сказал вельможа, и в его голосе звучало искреннее удовлетворение. — Десятилетия войн за эту горную страну истощали наши казначейства и забирали жизни наших сыновей. Закрепить за собой большую часть Армении без единой битвы — вот истинная мудрость. Этот мир позволит нам укрепить наши владения и приумножить богатства.

— Посмотри, — прошептала Лиэль. — Он говорит «наши казначейства», «наши сыновья». Он говорит от имени аристократии, а не только от имени трона.

Верховный жрец шагнул вперед.
— Мир — это благо, дарованное Ахура Маздой. Но вера римлян — это зараза. Мы должны быть уверены, что в нашей, персидской Армении, огонь в храмах не погаснет, а их церкви не будут расти, как ядовитые грибы.

— Вот и вторая сила, — кивнул Гай. — Духовенство. Они не требуют сжигать храмы, как в Александрии, но жестко очерчивают свою сферу влияния.

— Ты прав, мобед, — кивнул Шапур III, переводя взгляд с одного советника на другого. — Чистота веры будет соблюдена. Но и ты прав, мой верный вельможа. Империи нужен мир. Мы принимаем договор.

— Это уже не абсолютная монархия Шапура II, — заметила Лиэль. — Это... баланс сил. Аристократ, главный жрец и шах, который пытается их всех уравновесить.

= 22 =

На экране машины времени дата: 409 г.

Экран показал тронный зал, но атмосфера в нем была совершенно иной. На троне сидел новый шах, Йездегерд I. Его лицо было умным, энергичным и лишенным фанатизма. Перед ним стоял христианский епископ Маруфа. А в стороне, с мрачными лицами, перешептывались вельможа и зороастрийский жрец.

— Мы благодарны тебе, Царь Царей, за твою милость, — говорил епископ Маруфа, низко кланяясь. — Разрешение вновь созвать наш собор и избрать католикоса — это дар, который христиане Эраншахра не забудут. Позволение отстраивать наши разрушенные церкви — знак истинного великодушия.

— Католикос... — Лиэль нахмурилась. — Это как патриарх?

— Именно, — кивнул Гай. — Это высший сан, глава всей христианской церкви в Персии. Дать им разрешение избрать своего лидера — это огромный шаг. Это официальное признание их церковной структуры внутри персидского государства.

— Я хочу мира в своей стране, епископ, — спокойно ответил Йездегерд. — Ваши люди — хорошие ремесленники и торговцы. Они платят налоги. Их молитвы не вредят моему трону, пока их руки трудятся на благо Персии. Стройте. Но помните о верности.

Епископ, сияя, удалился. Жрец и вельможа подошли ближе.

— Он разрешает им строить капища их ложного бога! — прошипел жрец, его руки дрожали от гнева. — Он беседует с ними, как с равными! Он оскверняет трон!

— Успокойся, мобед, — процедил вельможа. — Но ты прав. Он слишком мягок. Он забывает уроки предков. Люди уже зовут его Резнигар... Грешник. Или Аташагар — тот, кто бросает государство.

— Какой парадокс! — воскликнула Лиэль. — В то время как Феодосий в Риме выжигает инакомыслие огнем и мечом, в Персии появляется правитель, практикующий веротерпимость!

— Прагматизм, — ответил Гай. — Йездегерд умен. Он понял, что гонения на христиан лишь сближают их с Римом. А милость превращает их в лояльных подданных. Но для знати и жрецов, чья власть основана на зороастрийской исключительности, он — предатель. Грешник.

= 23 =

На экране машины времени дата: ок. 415 г.

Изображение сменилось. Вместо сумрачного тронного зала появился залитый солнцем сад во дворце Ктесифона, с фонтанами и павлинами, лениво разгуливающими по дорожкам. Йездегерд I гулял по саду, рядом с ним шел римский посол. На границах двух империй царил небывалый мир.

— Передай своему юному императору, Феодосию, — говорил Йездегерд, срезая розу, — что пока я жив, ему нечего опасаться со стороны Персии. Пусть спокойно правит и взрослеет. Стабильная империя на Западе — лучший сосед, чем империя в хаосе.

— Благодарю, Царь Царей, — ответил посол. — В Константинополе высоко ценят твою мудрость. Императорский двор спокоен, зная, что на Востоке правит друг, а не враг.

Посол удалился.

— «Друг»! — воскликнула Лиэль. — Вечные соперники, Рим и Персия, называют друг друга друзьями! Это поразительно.

— Прагматизм с обеих сторон, — заметил Гай. — Феодосию II и его окружению нужно спокойствие на восточной границе, чтобы справляться с гуннами и внутренними проблемами. А Йездегерду нужно то же самое, чтобы держать в узде собственную знать и отбиваться от своих кочевников. Они не стали друзьями, они просто поняли, что война невыгодна обоим.

— И это работает, — задумчиво сказала Лиэль. — Десятилетия мира. В то время как на Западе все рушится, здесь, на Востоке, два главных хищника договорились не нападать друг на друга. И даже породили легенды...

— Какие легенды?

— Например, о том, что отец Феодосия II, император Аркадий, умирая, в своем завещании назначил Йездегерда опекуном своего малолетнего сына.

— Невероятно! Такое возможно?

— Это просто красивая сказка, — отмахнулся Гай. — Но она идеально отражает дух времени. Отношения были настолько мирными, что родилась легенда о личном доверии между императорами.

= 24 =

На экране машины времени дата: ок. 418 г.

Изображение перенеслось из дворцовых садов в суровую, практичную обстановку. Это был военный совет в крепости Нишапур, на северо-восточной границе Эраншахра. Стены были увешаны картами и оружием. В центре комнаты, над жаровней, грели руки военачальники. Сам Йездегерд I был одет не в шелка, а в простую кожаную куртку поверх военной туники.

— Повелитель, вожди гуннов прислали дары, — докладывал спахбед (генерал) Востока, человек с обветренным лицом и руками, привыкшими держать меч. — Их главный хан... после того, как наши катафракты сожгли его зимние стойбища... вдруг вспомнил о старых договорах.

— Вспомнил, значит, — усмехнулся Йездегерд, не отрывая взгляда от карты. — Что еще?

— Он прислал золото, тысячу коней и своего младшего сына в Ктесифон. В заложники. Просит мира.

В комнате повисло молчание. Его нарушил уже знакомый нам вельможа, который был здесь же, на совете.

— Мира?! Их нужно было вырезать под корень! Стереть с лица земли, как завещал великий Шапур II! С волками не договариваются!

— И потратить еще двадцать лет и все золото казны на то, чтобы гоняться за их призрачными ордами по степи? — спокойно возразил Йездегерд, поворачиваясь к нему. Его взгляд был холоден как сталь. — Я получил от них все, что мне нужно: золото для казны, коней для армии и заложника для гарантий. Я получил спокойную границу.

— Но это унизительно, Царь Царей! — вмешался и зороастрийский жрец. — Принимать дары от нечистых кочевников! Их нужно изгонять огнем!

— Мертвый враг не пришлет мне дань, мобед, — отрезал Йездегерд. — А живой, чей сын сидит в моем дворце, будет платить исправно. И дважды подумает, прежде чем снова обнажить меч. К тому же, пока вся наша армия здесь, на востоке... кто присматривает за порядком... дома?

Последнюю фразу он произнес очень тихо, обводя взглядом своих вельмож, и те тут же потупили взгляды.

— Он играет в совершенно другую игру, чем римляне, — сказала Лиэль, завороженная этой сценой. — Римляне видят варваров как проблему, которую нужно уничтожить в решающей битве. Йездегерд видит в них ресурс, которым можно управлять.

— Дипломатия, подкрепленная быстрой и жестокой силой, — подытожил Гай. — Заложники. Дань. Он не пытается их ассимилировать или истребить. Он ставит их в зависимое положение, делая мир для них более выгодным, чем войну. И это работает. Пока на Западе бушует пожар, здесь, на востоке Персии, — тишина. Купленная умом и сталью.

= 25 =</text>
      <sha1>j5w114e5uz9oph37uwjnxk2kxnlp8q8</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261622</id>
      <parentid>261621</parentid>
      <timestamp>2025-06-23T12:42:57Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 25 */ в</comment>
      <origin>261622</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="222792" sha1="tt639b7owvuio0g0lgiapjj29p6t1xz" xml:space="preserve">На экране дата — 284 год.

Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги.

— Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился.

— Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса.

Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира.

— Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат.

Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли.

— Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности.

Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат.

— Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки!

Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев.

— Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа.

— Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню.

= 2 =

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани.

— Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю!

— Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов.

— Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его.

Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь.

— Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи.

— Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром.

— И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти.

— Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство.

— В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж.

— Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра?

— Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм!

— То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов.

— Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж.

— Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии.

— Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии!

— А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад.

— И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда.

— Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация.

— А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости.

— Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов.

Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости.

= 3 =

На экране дата — 293 год.

Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой.

В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан.

— Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать.

— Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан.

— Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один?

— Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно.

— И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль.

— Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев.

Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах.

— Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех.

— Как это работает? — спрашивает Лиэль.

— Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана.

— Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности.

— И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон.

— Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника.

— Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу.

Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов.

— Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем?

— Да, великий царь. Они разделили мир между собой.

— Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга.

— Он прав? — спрашивает Лиэль.

— Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет…

= 4 =

На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье.

Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня.

— Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают!

— Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай.

— За Карры? Поражение Красса?

— Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи.

— Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III.

— Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема.

Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе.

— Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир.

— На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе.

Римлянин разворачивает карту.

— Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис.

— Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей!

— Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским.

— Значит, Рим снова на коне?

— На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша.

= 5 = 

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан?

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы.

— А христиане?

— А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль.

— В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества.

— И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль.

— Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 6 =

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу.

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт…

— В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 7 = 

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем.

— Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим!

— Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов.

— Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин!

— Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан.

— Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию.

— Он укрепляет власть шаха…
— …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи.

= 8 =

На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени.

— Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике.

В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени.

— Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели!

Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ.

— Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги.

Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед.

— Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты?

— Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу.

Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь.

— Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа.

Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит.

— Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас!

— Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры.

— Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II.

Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии.

— А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны!

— Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура!

— Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы.

— Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию.

Дата меняется на 307 год. Италия.

— Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой!

На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии.

— Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников!

— Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает.

Дата: 310 год. Массилия (Марсель).

— Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже &quot;убедили&quot; покончить с собой. Какая жестокая ирония!

На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно.

— Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?!

— В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан.

— Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски!

— Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет.

= 9 =

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы.

— Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь.

— Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай.

— И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль.

На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты.

— Это Персия, — поясняет Гай.

— А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери.

— Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай.

Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам.

— Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию!

Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает.

— Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя!

Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят.

— Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению!

Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы.

— Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу!

— Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль.

— И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай.

— Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль.

— А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай.

— Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет!

— И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай.

— Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с &quot;малой войны&quot;? — предполагает Лиэль.

— Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление.

— Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль.

— Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша.

= 10 =

Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций.

— Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва.

— Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории.

Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам.

— Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться!

Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой.

— Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены.

Константин резко поворачивается к нему.

— Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб!

В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы.

— Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение?

В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света.

Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета.

— Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»…

Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам.

— Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу!

Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой.

— Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация?

— Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. 

— …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом!

Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится.

— Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет!

Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением.

— Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее.

— Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл.

Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ.

— «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта.

Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени.

— Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб!

— Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия.

— Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане?

— Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства.

— Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль.

— Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт.

— Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов.

— Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу.

= 11 =


Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника.

— Это уже не Максенций, — замечает Лиэль.

— Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным.

— Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль.

— Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая.

В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер.

— Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу!

Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов.

— Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август!

Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне.

— Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены!

Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия.

— Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда.

— Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль.

— На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных.

Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки.

— Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна!

— Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль.

— Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. 

= 12 =

Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье.

— Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль.

— Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий.

Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним.

— Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство!

Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим.

— Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня.

Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются.

Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. 

Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима.

— Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это?

— Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью.

В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить.

— Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов.

Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой.

— Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь.

Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками.

— Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто &quot;хранителем традиций&quot;, для них немыслима, — шепчет Лиэль.

— Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай.

Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом.

— Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он.

Другой советник, префект претория Востока, добавляет:

— И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро?

Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах.

— Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками?

Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено.

— Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты.

Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе:

— И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это…

Он брезгливо кивает на монету в руке императора.

— И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра!

Казначей вздыхает, глядя в пол.

— Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль.

— Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны.

— Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль.

— Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей.

— Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет.

— Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства.

— То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль.

— Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток.

— К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль.

— И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша.

— Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль.

— А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока.

= 13 = 

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность.

— Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины.

— Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней!

— Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше.

— Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии.

Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона.

— Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам?

Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед.

— Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа.

— Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя &quot;Новым Израилем&quot;, духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен.

— Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура.

— Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… &quot;пятая колонна&quot;, отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей!

Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно.

— Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве.

Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову.

— Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой.

— О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко.

Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии.

— И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы.

— Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций.

Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно.

— Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. 

= 14 =

На экране машины времени 337 год. 

— Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена!

— Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай.

— А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль.

— Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом.

— Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая.

— Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу.

— Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль.

— Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом.

— Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию?

— Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август.

— Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте.

— А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II.

— Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль.

— Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша.

Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца.

— Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении!

Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким.

— Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их &quot;великий&quot; император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия!

Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников.

— Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала!

— Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах.

Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами.

— Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения!

— Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово &quot;хионит&quot; вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия!

Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем.

— Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими!

— Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман!

Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел.

— Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния…

— И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот.

— Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль.

— К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке.

Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого.

— Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом.

— Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году!

— Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле?

— Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль.

— Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил.

— Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина?

— Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках!

— Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель!

— Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором.

— И я слышала, его уже прозвали &quot;Отступником&quot;! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов!

— Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец.

— И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль.

— Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов.

Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий.

— Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром!

— Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой.

На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров.

— Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом!

Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело.

— Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения.

— Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения.

— Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу.

— Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель.

— Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в &quot;Бородино&quot; старый солдат говорит? Это же прямо об этом!

Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая:

&lt;poem&gt;
— «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!»
&lt;/poem&gt;

Она переводит дух.

— Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку.

— Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя.

— Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле.

На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов.

— Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку!

Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой.

— Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды.

Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки.

— Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении!

В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови.

— Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся!

— Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника.

— Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни.

Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью.

— Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией!

— Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто!

Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти.

— Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию.

К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы.

— Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом.

— У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения.

— Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна!

— Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию,  несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке.

Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ.

= 15 =

Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана.

— Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось?

— Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания.

— Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть?

— Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения.

Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов.

— Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров!

На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом.

— Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением.

— Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика?

— И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел.

— Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль.

— Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке…

— На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье.

— Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература.

— То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль.

— В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле.

— Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью.

— На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию.

— А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком.

— Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории.

Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями.

= 16 =

На экране машины времени дата: 375 год. Карта Северного Причерномонья. Обширные степи, по которым текут реки. Внезапно с востока, из-за Дона (Танаиса), появляется темное, быстро движущееся пятно, обозначающее новую, неведомую силу.

— Что это за народ? — спрашивает Лиэль, всматриваясь в карту. — Они движутся так стремительно, словно степной пожар.

— Это гунны, Лиэль, — голос Гая звучит серьезно. — Кочевники из глубин Азии. Свирепые, неукротимые, непревзойденные наездники и лучники. Их появление здесь, в Европе, знаменует начало новой эпохи – эпохи Великого переселения народов.

Экран показывает короткие, жестокие зарисовки: низкорослые, кривоногие всадники с узкими глазами и лицами, изрезанными ритуальными шрамами, на своих косматых лошадях сметают все на своем пути. Аланы, а затем могущественное готское королевство остготов во главе со старым королем Германарихом, не выдерживают их натиска. Германарих покончил с собой, не в силах пережить позор поражения. Паника охватывает другие готские племена.

— Ужас какой! — шепчет Лиэль. — Они как будто из другого мира! Неудивительно, что готы бегут от них без оглядки.

Дата на экране меняется на 376 год. Берег Дуная. Огромные толпы людей – мужчины, женщины, дети, старики – сгрудились у самой воды. Это вестготы (тервинги). Их повозки, скудный скарб, испуганные лица. Через реку, на римском берегу, видны укрепления и патрули легионеров. К римскому командующему подплывает лодка с готскими вождями. Среди них выделяется высокий, решительный Фритигерн.

— Вот они, изгнанники, — говорит Лиэль. — Вестготы. Спасаются от гуннов. И единственная их надежда – Римская империя.

— Император Валент в это время далеко, в Антиохии, занят подготовкой к войне с Персией, — поясняет Гай. — Решение о судьбе этих десятков, а то и сотен тысяч человек, ложится на плечи местных командиров.

Римский военный лагерь на берегу Дуная. Лупицин, комит Фракии, и другие римские чиновники и офицеры совещаются в просторном шатре.

— Целый народ пришел к нашей границе! — восклицает один из трибунов, глядя на карту Дуная. — Они умоляют о защите, просят дать им землю в Мезии! Говорят, готовы служить в наших легионах!

— Солдаты… — задумчиво произносит Лупицин, полный, с бегающими глазками чиновник. — Это хорошо. Империи всегда нужны рекруты. И земледельцы на пустующих землях тоже не помешают. Мы ведь и раньше так делали, не так ли? Принимали варваров, давали им статус федератов. Некоторые из них сейчас верно служат Риму.

— Верно, комит, — поддакивает Максим, дукс пограничной провинции. — Тех же сарматов или франков на западе селили. Некоторые вполне прижились, поставляют нам воинов. Это может быть выгодно.

— Но их слишком много! — возражает старый, опытный центурион по имени Сервий. — Одно дело – небольшой отряд или племя, которое можно расселить и контролировать. Другое – целый народ, да еще и в таком отчаянии. Помните, что было с карпами при Аврелиане? Их тоже приняли, а они потом не раз поднимали мятежи, пока их не разгромили и не рассеяли по всей империи. Да и даки, поселенные в Дакии Аврелиана, тоже не всегда были покорны.

— А если не впустим? — вмешивается трибун, который говорил первым. — Они в отчаянии. Могут попытаться прорваться силой. Или, что еще хуже, гунны перейдут следом за ними, и тогда война придет прямо к нам на порог. Божественный Валент далеко, решение за нами.

— Риски есть всегда, Сервий, — отмахивается Лупицин от предостережений центуриона. — Но и выгода очевидна. Можно разрешить, но на самых жестких условиях. Пусть сдадут все оружие. Пусть выдадут знатных юношей в заложники. Это их усмирит. И… на этом можно неплохо заработать. Провиант, переправа…

Лупицин хитро улыбается Максиму.

— Ты прав, Максим, — продолжает Лупицин. — Пусть переправляются. Но каждый меч, каждый щит – на наш склад. А за еду и кров заплатят втридорога. Мы окажем им имперскую милость, но не бесплатно.

Лиэль, наблюдая за этим, поворачивается к Гаю.

— Похоже, уроки прошлого их ничему не учат, — с горечью замечает она. — Или жажда наживы перевешивает здравый смысл.

— Как это часто бывает, — соглашается Гай. — Римская практика приема варваров-федератов была палкой о двух концах. Иногда это действительно укрепляло империю, давая ей солдат и заселяя пустующие земли. Но когда это делалось без должного контроля, с нарушением обещаний и издевательствами над переселенцами, как сейчас замышляют Лупицин и Максим, это неизбежно вело к катастрофе. Они видят только сиюминутную выгоду и забывают о долгосрочных последствиях.

Вожди готов, Фритигерн и Алавив, возвращаются к своим людям. Лицо Фритигерна мрачно.

— Римляне согласились нас впустить, братья! — объявляет он, и толпа встречает его слова ропотом облегчения. — Но цена высока. Мы должны отдать им все наше оружие. И наши сыновья… сыновья знатных родов отправятся заложниками вглубь империи.

— Без оружия? Как мы будем защищаться, если римляне нас обманут? — раздаются тревожные голоса.

— У нас нет выбора, — твердо говорит Фритигерн. — За нами – гунны и смерть. Перед нами – Дунай и призрачная надежда на жизнь под властью Рима. Мы должны рискнуть.

Экран показывает тяжелую переправу готов через Дунай. Солдаты отбирают оружие, часто грубо, с издевками. Затем – мрачные картины жизни готов на римской земле. Их держат в тесноте, в огороженных лагерях, под надзором римских солдат.

— Какое унижение! — не выдерживает Лиэль. — Они пришли как просители, а с ними обращаются как с пленными!

— И это только начало, — качает головой Гай. — Лупицин и его приспешники увидели в готах неиссякаемый источник наживы.

Сцены голода. Римские чиновники продают готам собачье мясо и гнилое зерно по чудовищным ценам. Детей отбирают у родителей под предлогом распределения на прокорм, а на самом деле продают в рабство. Болезни косят ослабевших людей.

— Негодяи! — восклицает Фритигерн, обращаясь к своим воинам, чьи лица исхудали и почернели от горя и голода. — Они обещали нам еду и землю! А вместо этого морят голодом, отбирают наших детей! Они смеются над нашей бедой! Сколько еще мы будем это терпеть?!

Напряжение достигает предела. Лупицин, комит Фракии, ощущая растущее недовольство готов, решает действовать на опережение. Он приглашает Фритигерна и других знатных готских вождей на пир в свою резиденцию в Маркианополе, якобы для переговоров и распределения продовольствия.

Внутри резиденции Лупицина. Зал ярко освещен, столы ломятся от яств, вино льется рекой. Римские офицеры и готские вожди сидят за одним столом, но атмосфера тяжелая, полная скрытого недоверия. Фритигерн почти не прикасается к еде, его глаза внимательно следят за каждым движением Лупицина. Небольшая личная охрана Фритигерна и других вождей, по настоянию римлян, оставлена снаружи, во дворе резиденции, под присмотром многочисленных римских солдат.

— Пейте, благородные готы! — Лупицин поднимает свой кубок, его лицо лоснится от жира и вина. — За дружбу между Римом и вашим народом! За милость божественного Августа Валента!

Фритигерн лишь слегка пригубливает вино.

— Мы пришли говорить о хлебе для наших людей, комит, а не о вине для вождей, — холодно замечает он. — Наши женщины и дети голодают. Ваши обещания…

— Всему свое время, гордый Фритигерн! — перебивает Лупицин с фальшивой улыбкой. — Сначала – уважение к императору, потом – дела.

Внезапно снаружи, со двора, доносятся яростные крики, звон мечей, предсмертные хрипы. Фритигерн мгновенно вскакивает. Его рука ложится на рукоять кинжала, спрятанного под одеждой.

— Что там происходит?! — его голос гремит, как раскат грома. Остальные готские вожди тоже вскакивают, их лица искажены яростью и тревогой.

— Спокойно, спокойно, вожди! — лепечет Лупицин, его лицо бледнеет. — Это, должно быть, небольшая стычка… наши солдаты…

— Твои солдаты нападают на мою охрану! — рычит Фритигерн, его глаза сверкают. — Это ловушка! Предательство!

Один из готских вождей, не выдержав, бросается к двери, но его тут же пронзает копьем римский легионер, появившийся в дверном проеме.

— Запереть двери! — командует один из римских офицеров. — Никому не выходить!

— Вы хотели нашей смерти, римские псы! — кричит Фритигерн, выхватывая кинжал. — Но вы дорого заплатите за это! За мной, братья! Прорвемся!

Завязывается короткая, яростная схватка прямо в пиршественном зале. Готы, вооруженные лишь кинжалами и яростью, отчаянно бьются против лучше вооруженных римлян. Фритигерн, могучий воин, прокладывает себе путь к выходу, его кинжал обагрен кровью. Лупицин, визжа от страха, прячется под столом.

Нескольким готам, включая Фритигерна, удается вырваться из зала во двор, где уже идет бойня – римские солдаты добивают остатки готской охраны.

— К нашим! К лагерю! — кричит Фритигерн, отбиваясь от нападающих. — Римляне напали на нас! Они хотели убить своих гостей! Поднимайте всех!

Чудом вырвавшись из Маркианополя, окровавленный и разъяренный Фритигерн врывается в готский лагерь.

— Восстание! — его голос разносится над тысячами измученных людей. — Римляне – лжецы и убийцы! Они заманили нас на пир, чтобы перерезать! Они морят нас голодом, продают наших детей! Довольно терпеть! За оружие, братья! Возьмем силой то, что нам обещали и не дали! Отомстим за наше унижение, за кровь наших братьев!

Словно искра, упавшая в пороховую бочку, его слова взрывают толпу. Готы, многие из которых сумели припрятать оружие или теперь добывают его в бою, нападают на малочисленные и неподготовленные римские гарнизоны. К ним лавиной присоединяются другие готские отряды, сумевшие переправиться через Дунай, а также остготы, аланы, беглые рабы и угнетенные рудокопы из Фракии. Восстание, как пожар, охватывает всю провинцию.

— Какая мощь! Какая ярость! — восторженно и в то же время с ужасом шепчет Лиэль. — Этот крик… это же вечный крик угнетенных! Это же Спартак, призывающий гладиаторов сбросить оковы и заставить Рим дрожать! Та же отчаянная решимость идти до конца!

— Механизм всегда один и тот же, — подтверждает Гай, не отрывая взгляда от пылающих римских вилл. — Долгое накопление унижений, а затем одна последняя, осязаемая капля, которая переполняет чашу. Помнишь восстание на броненосце «Потёмкин»?

— Конечно! — кивает Лиэль. — Когда матросов, доведенных до скотского состояния, попытались накормить червивым мясом!

— Именно, — говорит Гай. — Червивое мясо. Последнее, предельное оскорбление, превратившее покорность в бунт. А чем Лупицин и его люди кормили готов? Продавали им мясо павших собак в обмен на их собственных детей, отдаваемых в рабство. Это даже хуже, чем червивое мясо. Это та же самая искра.

— И вот результат, — Лиэль указывает на экран. — Вот и доигрались римские чиновники со своей жадностью и высокомерием. Из отчаявшихся просителей они сделали беспощадных врагов.

— И теперь вся Фракия в огне, — мрачно заключает Гай. — А император Валент все еще далеко на Востоке… 

На экране машины времени дата: 9 августа 378 года.

— Какой зной! — пробормотал один из римских центурионов, вытирая рукавом потный лоб. — Маршировать с самого рассвета в таком пекле... Горло пересохло, словно набито песком. И ради чего? Чтобы стоять тут и смотреть на их лагерь?

— Не просто лагерь, — ответил ему другой, щерясь на холм. — Гляди, какая крепость из повозок. Хитрые варвары.

Лиэль наклонилась ближе к экрану, ее глаза горели интересом.

— Смотри, Гай! Это же вагенбург! Потрясающая тактическая находка! Они сцепляют повозки колесо к колесу, создавая передвижное укрепление. Отсюда они могут отстреливаться, как со стен крепости!

Гай кивнул, его взгляд был прикован к фигуре в центре римского строя.

— А вот и причина этой спешки. Император Валент. Он не захотел ждать подкреплений от своего племянника Грациана. Слава победы над готами не делится на двоих.

Внутри императорского шатра, раскинутого прямо посреди поля, воздух был еще более спертым и тяжелым.

— Божественный Август! — Голос полководца Виктора звучал настойчиво, но почтительно. — Воины измучены. Жажда сводит их с ума! Прикажи отступить и разбить лагерь. Завтра, отдохнувшие, вместе с силами Грациана, мы сотрем их в порошок!

— Ждать?! — Валент вскочил, опрокинув кубок с вином. Багровая жидкость расползлась по карте, словно кровь. — Снова ждать, пока сопливый мальчишка придет меня поучать?! Никогда! Смотри, они шлют переговорщиков! Они уже дрожат от страха! Мы ударим немедленно, пока ужас не сковал их окончательно! В атаку!

Раздался рев рогов. Тяжелые ряды легионеров, с трудом поднимая щиты, двинулись вверх по склону на штурм вагенбурга.

— Вперед! За Рим и Августа! — кричал легат, ведя за собой первую когорту.

— Держитесь, братья! — доносился гортанный клич из-за повозок. — Защитим наших жен и детей!

С треском ломались копья, визжали стрелы, глухо стучали мечи о щиты.

— Они прорываются! — выдохнула Лиэль, вцепившись в подлокотник. — Римский натиск слишком силен, готы не выдержат!

И в этот момент земля содрогнулась. Низкий, нарастающий гул, словно приближающаяся гроза, заставил всех обернуться. На горизонте, с правого фланга, поднялось огромное, клубящееся облако пыли.

— Что это? Землетрясение?! — вскрикнул молодой трибун, его лицо побелело.

— Хуже! — прохрипел старый ветеран рядом с ним. — Это конница! Готская конница! Они вернулись!

— Это и есть ловушка, — спокойно заметил Гай. — Большая часть их кавалерии была на фуражировке.

— На сборе продовольствия и корма для лошадей, — быстро пояснила Лиэль, не отрывая взгляда от экрана. — Валент знал об этом, но не учел, что они вернутся так быстро. Переговоры были лишь уловкой, чтобы выиграть время.

Лавина из тысяч готских и аланских всадников, сверкая сталью на солнце, обрушилась на измотанную римскую кавалерию. Удар был страшен. Римские всадники смешались, развернулись и в панике бросились бежать, подставляя под удар беззащитный фланг пехоты.

— Ловушка! — взревел Виктор, отчаянно пытаясь развернуть легионы. — Их переговоры... они просто тянули время!

Готские всадники врезались в тыл римских манипул, а пехота, воодушевленная их появлением, с яростным воем ринулась в контратаку из-за повозок.

— Нас окружили! — закричал один из легионеров, тщетно пытаясь развернуться в плотной толпе. — Я не могу поднять щит! Мы как скот в загоне!

Началась резня. Римляне, сдавленные со всех сторон, стали легкой мишенью.

— К императору! Защищайте Августа! — командир телохранителей собрал вокруг Валента горстку людей, но было поздно.

Свистнула стрела, и император, схватившись за лицо, рухнул на руки своих охранников.

— В ту хижину! Быстрее! — крикнул один из них, и окровавленное тело потащили к ближайшему крестьянскому сараю.

Но готы заметили суматоху.

— Глядите! Они прячут там своего вождя! — проревел бородатый гот. — За мной!

— Окружай! — подхватили десятки голосов. — Тащите солому! Подожжем их крысиное гнездо!

Через мгновение сухой сарай, обложенный со всех сторон, вспыхнул, как гигантский факел. Изнутри донесся отчаянный, нечеловеческий крик, который быстро потонул в реве пламени и торжествующих воплях готов.

— Они... сожгли его заживо, — прошептала Лиэль, ее лицо было белым как полотно.

— Да, — подтвердил Гай. — Так сегодня, у Адрианополя, погиб император Рима. Вместе с ним пали тридцать пять трибунов и почти &lt;math&gt;\frac{2}{3}&lt;/math&gt; всей Восточной армии. Это не поражение. Это уничтожение.

На экране дымились руины сарая на фоне поля, сплошь усеянного телами в римских доспехах. В багровом небе уже кружили первые стервятники.

— Миф о непобедимости легионов, — тихо произнесла Лиэль, не отрывая взгляда от страшной картины. — Он сгорел вместе с ним. Варвары не просто победили. Они казнили императора и уничтожили его армию. Они поняли, что могут.

— Именно, — голос Гая был ровным, но в нем звучала тяжесть исторического приговора. — Психологический эффект был сокрушительным. А практический — фатальным. Дунайская граница перестала существовать. Путь в сердце Империи был открыт. С этого дня готы перестали просить. Они начали требовать.

= 17 =

Экран машины времени показывает 377 г. На экране — мощная крепость из обожженного кирпича где-то на границе Бактрии.

— Какой контраст, — выдохнула Лиэль. — Пока на Дунае рушится римская граница, здесь, на восточных рубежах Персии, царят порядок и уверенность.

— Шапур II почти семьдесят лет на троне, — заметил Гай. — Он давно понял, что угроза из степей не менее серьезна, чем римские легионы, и подготовился.

На крепостной стене, в походных, но богато украшенных доспехах, стоял пожилой, но полный энергии Шапур II. Его острый взгляд следил за отрядом тяжелой конницы, возвращавшимся в ворота. Впереди, понурив головы, шли связанные пленники-кочевники.

— Пыль на сапогах наших воинов, о Царь Царей, — это пыль их земель! — доложил военачальник-спахбед, подойдя к правителю. — Хиониты снова попробовали сталь наших клинков. Думаю, в этом году они нас больше не потревожат.

Шапур II даже не повернул головы, его взгляд был прикован к пленным.

— Голод заставит волка забыть о ранах, спахбед. Они вернутся. Их усмиряет не одна победа, а лишь вечный страх перед нашими стенами и остриями копий наших катафрактов. Помни, пока этот кулак на востоке крепок, мы можем не бояться удара в спину от Рима.

Экран сместился, покинув пыльную границу ради прохлады дворцовых покоев где-то в сердце Эраншахра. Там, в присутствии высших вельмож, говорил верховный жрец, мобедан мобед.

— Значит, вести правдивы! — воскликнул один из аристократов. — Их император-глупец погиб, а его армия рассеяна готами! Какая удача для Эраншахра!

— Удача, дарованная нам Ахура Маздой, — поправил его мобед, сухо сжимая губы. — Но пусть радость от бедствий внешнего врага не застит нам глаза на врага внутреннего.

— Ты вновь о христианах, святейший? — устало спросил вельможа. — Они тихи как мыши после уроков, что преподал им Царь Царей.

— Тихи, но не смиренны! — Голос жреца налился силой. — Их тела здесь, но души их в Константинополе. Каждый гвоздь, вбитый в их церкви, — это гвоздь, который они хотели бы вбить в гроб нашей истинной веры. Они — язва, которую нужно прижигать огнем и молитвой!

— Пока длань Шапура тверда, они не посмеют поднять головы, — примирительно сказал первый вельможа. — Но ты прав, следить за ними нужно неусыпно. Они — пятая колонна Рима, даже когда сам Рим валится на колени.

— И внутри страны — железный порядок, опирающийся на единую веру, — задумчиво произнесла Лиэль. — Шапур видит в христианах угрозу стабильности государства.

— Две империи. Два ответа на один и тот же вызов — вторжение варваров, — подвел итог Гай. — Рим выбрал высокомерие и быструю атаку. Шапур — методичную оборону и беспощадность. Результат налицо.

На экране снова появился Шапур II. Он в одиночестве смотрел на заходящее солнце, и его тень длинной полосой легла на выжженную землю.

— Он оставляет своему наследнику империю на пике могущества, — тихо сказал Гай. — С защищенными границами и подавленной оппозицией. Империю, готовую к будущему, в то время как ее вечный соперник погружается в хаос.

= 18 =

Дата на экране переключилась: Январь 379 г. Место действия — императорская резиденция в Сирмии. Воздух в тронном зале был спертым, тяжелым от запаха пота, несвежих масляных ламп и всепроникающего страха. По огромной карте, расстеленной на мраморном столе, расползлось темное пятно от пролитого вина, зловеще накрывая провинцию Фракия.

— Они — саранча! Чума, ниспосланная разгневанным Богом! — Голос запыхавшегося курьера, чья дорожная накидка была покрыта слоем грязи и отчаяния, срывался на хрип. — Они перевалили через Гемские горы, Божественный Август! Разоряют все на своем пути! Рабы бегут к ним тысячами! Города горят, как погребальные костры!

Молодой император Запада, Грациан, которому едва исполнилось двадцать, выглядел почти мальчиком на фоне массивного золотого трона. Он отвернулся от паникера и уставился на карту.

— Мы не можем оставить Восток без Августа, — его голос звучал твердо, несмотря на молодость. — Готы бесчинствуют, персы могут воспользоваться нашей слабостью в любой момент. Мне нужен человек, которому я могу доверять. Полководец, способный собрать остатки наших легионов, набрать новых рекрутов и остановить этот кровавый поток.

— Есть такой человек, Божественный Август, — выступил вперед один из его генералов, человек с обветренным лицом и шрамом над бровью. — Флавий Феодосий, сын казненного графа Феодосия.

— Сын казненного? — говорит Лиэль, ее голос полон удивления. — Это же безумно рискованно.

— Его отец был одним из лучших полководцев Валентиниана, — поясняет Гай. — Но пал жертвой придворных интриг после смерти императора. Самого Феодосия отправили в его родовые имения в Испании, по сути, в ссылку, чтобы уберечь от расправы.

При дворе воцарилось молчание, нарушаемое лишь треском факелов. Идея казалась дерзкой, почти самоубийственной.

— В ссылке он спас свою жизнь и нашу последнюю надежду! — отрезал Грациан, и в его голосе впервые зазвучал металл императорской власти. — Его отец научил его побеждать! Он знает, как пахнет кровь варвара! Он — солдат до мозга костей. И, что важнее всего, он — истинный христианин, верующий в Никейский символ, а не в арианскую ересь покойного Валента!

— Арианство... Никейский символ... — Лиэль подалась вперед. — Я знаю, что это два враждующих лагеря христиан. Но в чем суть их ненависти? Из-за чего именно они готовы убивать друг друга?

— Все началось с александрийского священника Ария, — начал Гай, его голос был ровным и четким. — Арианство — это его учение. Суть проста: Бог-Отец — абсолютный, вечный, несотворенный. А Сын, Христос, — Его первое и совершеннейшее творение. Величайшее во вселенной, но все же созданное, а значит, не равное Отцу.

— Понимаю, — кивнула Лиэль. — Значит, для ариан Христос — это сотворенное существо, которому поклоняются наравне с Творцом. То, что наши мудрецы называют шитуф — приобщение, добавление чего-то к Единому Богу. Это уже не чистое единобожие, но грань между Создателем и созданием хотя бы сохраняется.

— Верно. А Никейский символ — это ответ на учение Ария, — продолжил Гай. — Он был принят на Великом соборе в городе Никея. И он гласит прямо противоположное: Сын не сотворен, а «рожден, не сотворен, единосущен Отцу». То есть, он — тоже Бог, равный Ему во всем.

— Значит, никейцы стирают эту грань окончательно, — заключила Лиэль. — Они не просто добавляют творение к поклонению, они объявляют творение самим Творцом. Какой поразительный выбор стоит перед империей...

— И для них это был главный вопрос вселенной. И политики, — подтвердил Гай, глядя на решительное лицо Грациана. — Сейчас Грациан не просто выбирает генерала. Он выбирает, какая именно версия христианства отныне станет единственной истиной для всей мощи Римской империи. Это религиозная революция, облаченная в пурпур.

Грациан повысил голос, обращаясь ко всему дрожащему от страха и интриг двору:

— Именно такой человек нужен Риму сейчас! Доставить его ко мне!

Экран показал лицо Феодосия — человека чуть за тридцать, с волевым, будто высеченным из камня, подбородком и тяжелым, пронзительным взглядом. Он стоял в простом одеянии землевладельца, когда ему поднесли пурпурную императорскую тогу. Он принимал ее не как дар, а как тяжелейшую ношу, как приговор.

— Вот так, из пепла Адрианополя, рождается новая власть, — прошептала Лиэль. — Выбор от безысходности. Судьба империи в руках человека, чью семью эта же империя чуть не уничтожила.

— Не просто власть, — поправил ее Гай, не отрывая взгляда от сурового лица нового императора. — Феодосий — это поворотный пункт. Да, он сильный полководец, который понадобится, чтобы залить пожар. Но что еще важнее — он ревностный, бескомпромиссный христианин. Его восшествие на престол изменит не только ход войны. Оно навсегда изменит саму душу Римской империи.

= 19 = 

Дата на экране машины времени  3 октября 382 года. Пейзаж сменился на выжженную, унылую равнину где-то в Мезии. Горизонт все еще был испещрен черными остовами сожженных ферм, но в воздухе больше не пахло смертью. Вместо этого пахло дымом тысяч костров, над которыми варили еду, и холодной осенней землей. Два лагеря стояли друг напротив друга: один — ощетинившийся орлами римских штандартов, другой — хаотичный, шумный, полный повозок и рогатого скота.

— Четыре года войны, — тихо сказала Лиэль. — Четыре года грабежей, сражений и выжженной земли. Феодосию не удалось их разбить.

— И он это понял, — ответил Гай. — У него не было ни людей, ни денег, чтобы продолжать. Он делает то, что римляне ненавидели больше всего: он договаривается после поражения.

Посреди поля, между двумя армиями, стоял шатер для переговоров. Внутри, за грубо сколоченным столом, сидел император Феодосий. Его лицо было изможденным, но решительным. Напротив него — группа готских вождей, бородатых, в шкурах и трофейных римских доспехах. Их предводитель, могучий воин с сединой в волосах, положил свой огромный меч на стол между собой и императором.

— Итак, война окончена, — произнес Феодосий, и его голос был голосом человека, закрывающего кровоточащую рану. — Вы получите земли во Фракии. Вы получите зерно из наших амбаров. Вы станете федератами — союзниками Рима.

— Федераты? — прошептала Лиэль. — Это ведь обычная практика? Римляне всегда нанимали варваров.

— Не так, — возразил Гай. — Раньше федераты были отдельными отрядами, подчиненными римским офицерам. Их рассеивали, смешивали, полностью контролировали. Смотри, что происходит сейчас.

— Мы будем вашими союзниками, император, — пророкотал готский вождь. — Наши мечи будут служить Риму. Но служить они будут под началом наших вождей. Мы будем жить по нашим законам. Мы останемся готским народом, но на римской земле.

Один из римских генералов, стоявших за спиной Феодосия, сжал кулаки так, что побелели костяшки.

— Народ в народе... — процедил он сквозь зубы. — Змея, которую мы пригреем на собственной груди.

Феодосий поднял руку, призывая его к молчанию.

— Вы получите землю и мир. Мы получим воинов для наших легионов. На этом условия исчерпаны.

— Это радикальный шаг, — не скрывая изумления, сказала Лиэль. — Он позволяет целому вооруженному народу поселиться внутри границ. Со своими законами, со своими вождями... Это же государство в государстве!

— У него нет выбора, — констатировал Гай. — Адрианополь выкосил армию Востока. Феодосий не может восполнить потери. Он не может победить готов, поэтому он их «покупает». Он затыкает дыру в границе самими готами. Это временное умиротворение, отчаянная попытка купить время.

Готский вождь медленно кивнул, и его рука легла на рукоять меча на столе.

— Мы согласны. Но пусть ваши чиновники помнят: мы больше не голодные беженцы на берегу Дуная. Обмануть нас во второй раз не получится.

— Война закончилась, — повторила Лиэль, когда вожди вышли из шатра. — Но враг теперь не за воротами, а внутри.

= 20 =
На экране машины времени дата: 27 февраля 380 г.

Место действия — императорский дворец в Фессалониках. В зале нет лязга оружия, но напряжение гуще, чем перед битвой. Феодосий, облаченный в пурпур, стоит перед столом, на котором лежит развернутый свиток пергамента. Рядом с ним — епископ Ахолий, его глаза горят фанатичным огнем, и несколько высших сановников.

— Прочти его снова, — приказывает Феодосий.

Епископ прокашливается и, торжествуя, зачитывает ключевые строки эдикта:

— «Мы повелеваем, дабы все народы, нами управляемые, пребывали в той вере, которую передал римлянам божественный апостол Петр... То есть в вере, исповедуемой понтификом Дамасом Римским и епископом Петром Александрийским. Последователей сего учения мы повелеваем именовать христианами кафолическими».

— «Кафолическими»… — задумчиво произносит Лиэль. — Но ведь эдикт издан на латыни, официальном языке Империи. Слово в оригинале — catholica. Эта же форма, «кафолическая», звучит так по-гречески.

— Ты права. Оригинал на латыни, — подтверждает Гай. — Но мы видим мир через призму языка, который его описывал. В грекоязычной части империи, на Востоке, латинское 'catholica' произносили на свой манер — 'katholikos'. Именно эта, греческая форма, позже придет в славянские языки и в русский. А западноевропейский вариант, основанный на чистом латинском произношении, придет гораздо позже, совсем другим путем.

— Забавно, — усмехнулась Лиэль. — Даже в одном этом слове уже виден будущий культурный разлом мира на греческий Восток и латинский Запад.

— И чтобы скрепить этот мир, пока он не разломился, — продолжил Гай, — Феодосий ссылается на авторитет двух главных престолов — старого Рима и интеллектуального центра в Александрии. Это мощный политический ход. Он говорит: «Это не мое личное мнение. Это вера, хранимая главными церквями, а я — лишь ее вооруженный защитник».

Епископ делает паузу, обводя присутствующих горящим взглядом, и продолжает, вкладывая в слова всю мощь приговора:

— «Прочих же, безумных и неистовых, мы считаем несущими позор еретического учения. Их сборища не должны именоваться церквями. Их надлежит поразить, во-первых, Божьей карой, а во-вторых, нашей властью, которую мы приняли по небесному изволению!»

Из группы сановников вперед выходит пожилой человек в тоге префекта. Его зовут Петроний, и он служит Риму уже сорок лет. Он говорит спокойно, но его слова весомы, как гранит.

— Божественный Август, позволь мне говорить не как богослову, но как твоему слуге, ответственному за порядок в Империи. Этот эдикт прекрасен в своей вере, но он может стать огнем, который поглотит нас изнутри.

Епископ Ахолий бросает на него гневный взгляд, но Феодосий жестом приказывает ему молчать.

— Продолжай, Петроний, — говорит император.

— В Константинополе, — так же спокойно продолжает префект, — большинство жителей и даже стража дворца — ариане. В нашей армии, которую мы с таким трудом собираем, служат тысячи готов, которые тоже ариане. Мы только что заключили с ними мир. Как они отнесутся к тому, что их вера объявлена «безумием»?

Он делает небольшую паузу.

— А что делать с остальными? С сирийскими купцами, которые молятся своему богу Ваалу? С солдатами-митраистами, чьи храмы есть в каждом лагере на Рейне и Дунае? С египетскими земледельцами, для которых разлив Нила все еще связан с волей Исиды и Сераписа? А иудеи? Их право на свою веру защищено законами еще со времен Божественного Юлия. Этот эдикт ставит их всех вне закона. Это не просто раскол. Это война против большинства твоих подданных.

Епископ Ахолий больше не может сдерживаться.

— Война?! — Его голос звенит от праведного гнева. — Истинная война — это война с грехом и ересью, что разъедает душу Империи! Не потому ли пал Валент у Адрианополя, что Бог отвернулся от него за его арианское нечестие? Терпимость — это не сила, префект, это слабость, которая навлекает на нас Божий гнев! Империю спасет не многообразие заблуждений, а единство в Истине!

Феодосий слушал обоих, не меняясь в лице. Затем он медленно произнес, и каждое его слово падало в тишину, как камень.

— Душа Империи должна быть очищена. Дебаты окончены. Я провозглашаю волю Бога. Печать!

Слуга подносит раскаленный воск и печать. Раздается шипение. Документ скреплен.

— Он объявил вне закона всех разом, — пораженно говорит Лиэль. — Ариан, последователей старых богов, гностиков, манихеев... Всех, кто не вписывается в узкие рамки этого нового «вселенского» определения.

— Единое государство, единый император, единый Бог, — чеканит Гай. — Вот его логика. Он пытается сцементировать распадающуюся империю новой, универсальной идеологией. Ради этого он готов пожертвовать ее прошлым, ее традициями и ее разнообразием. Эпоха, когда можно было быть римлянином и молиться Юпитеру, Митре или Исиде, закончилась. Прямо сейчас.

= 21 =


На экране машины времени дата: 387 г.

Картинка сменилась. Исчезли дымящиеся руины александрийского храма, уступив место прохладному, украшенному искусной мозаикой залу в Ктесифоне. Воздух был наполнен не гарью, а тонким ароматом специй и благовоний.

— После урагана по имени Шапур II, в Персии, кажется, наступил штиль, — заметила Лиэль, глядя на экран. — Но шахи меняются так быстро... Арташир II, теперь вот Шапур III... Они пролетают, как тени.

— Буря ушла внутрь, — ответил Гай. — Великий Шапур держал знать и жрецов в железном кулаке почти семьдесят лет. Как только кулак разжался, они начали дышать свободнее. И действовать.

В зале, на троне, сидел Шапур III. Он был моложе своего великого тезки, и во всем его облике чувствовалась скорее усталость, чем властность. Перед ним стояли двое — могущественный вельможа, глава одного из семи великих родов, и верховный жрец, мобедан мобед.

— Итак, римский посол согласен, — произнес Шапур III, разглядывая карту Армении, разложенную на столе. — Мы получаем большую часть царства, они — меньшую. Армянские Аршакиды будут править под нашим покровительством. Взамен — прочный мир на границе.

— Прекрасная новость, Царь Царей, — сказал вельможа, и в его голосе звучало искреннее удовлетворение. — Десятилетия войн за эту горную страну истощали наши казначейства и забирали жизни наших сыновей. Закрепить за собой большую часть Армении без единой битвы — вот истинная мудрость. Этот мир позволит нам укрепить наши владения и приумножить богатства.

— Посмотри, — прошептала Лиэль. — Он говорит «наши казначейства», «наши сыновья». Он говорит от имени аристократии, а не только от имени трона.

Верховный жрец шагнул вперед.
— Мир — это благо, дарованное Ахура Маздой. Но вера римлян — это зараза. Мы должны быть уверены, что в нашей, персидской Армении, огонь в храмах не погаснет, а их церкви не будут расти, как ядовитые грибы.

— Вот и вторая сила, — кивнул Гай. — Духовенство. Они не требуют сжигать храмы, как в Александрии, но жестко очерчивают свою сферу влияния.

— Ты прав, мобед, — кивнул Шапур III, переводя взгляд с одного советника на другого. — Чистота веры будет соблюдена. Но и ты прав, мой верный вельможа. Империи нужен мир. Мы принимаем договор.

— Это уже не абсолютная монархия Шапура II, — заметила Лиэль. — Это... баланс сил. Аристократ, главный жрец и шах, который пытается их всех уравновесить.

= 22 =

На экране машины времени дата: 409 г.

Экран показал тронный зал, но атмосфера в нем была совершенно иной. На троне сидел новый шах, Йездегерд I. Его лицо было умным, энергичным и лишенным фанатизма. Перед ним стоял христианский епископ Маруфа. А в стороне, с мрачными лицами, перешептывались вельможа и зороастрийский жрец.

— Мы благодарны тебе, Царь Царей, за твою милость, — говорил епископ Маруфа, низко кланяясь. — Разрешение вновь созвать наш собор и избрать католикоса — это дар, который христиане Эраншахра не забудут. Позволение отстраивать наши разрушенные церкви — знак истинного великодушия.

— Католикос... — Лиэль нахмурилась. — Это как патриарх?

— Именно, — кивнул Гай. — Это высший сан, глава всей христианской церкви в Персии. Дать им разрешение избрать своего лидера — это огромный шаг. Это официальное признание их церковной структуры внутри персидского государства.

— Я хочу мира в своей стране, епископ, — спокойно ответил Йездегерд. — Ваши люди — хорошие ремесленники и торговцы. Они платят налоги. Их молитвы не вредят моему трону, пока их руки трудятся на благо Персии. Стройте. Но помните о верности.

Епископ, сияя, удалился. Жрец и вельможа подошли ближе.

— Он разрешает им строить капища их ложного бога! — прошипел жрец, его руки дрожали от гнева. — Он беседует с ними, как с равными! Он оскверняет трон!

— Успокойся, мобед, — процедил вельможа. — Но ты прав. Он слишком мягок. Он забывает уроки предков. Люди уже зовут его Резнигар... Грешник. Или Аташагар — тот, кто бросает государство.

— Какой парадокс! — воскликнула Лиэль. — В то время как Феодосий в Риме выжигает инакомыслие огнем и мечом, в Персии появляется правитель, практикующий веротерпимость!

— Прагматизм, — ответил Гай. — Йездегерд умен. Он понял, что гонения на христиан лишь сближают их с Римом. А милость превращает их в лояльных подданных. Но для знати и жрецов, чья власть основана на зороастрийской исключительности, он — предатель. Грешник.

= 23 =

На экране машины времени дата: ок. 415 г.

Изображение сменилось. Вместо сумрачного тронного зала появился залитый солнцем сад во дворце Ктесифона, с фонтанами и павлинами, лениво разгуливающими по дорожкам. Йездегерд I гулял по саду, рядом с ним шел римский посол. На границах двух империй царил небывалый мир.

— Передай своему юному императору, Феодосию, — говорил Йездегерд, срезая розу, — что пока я жив, ему нечего опасаться со стороны Персии. Пусть спокойно правит и взрослеет. Стабильная империя на Западе — лучший сосед, чем империя в хаосе.

— Благодарю, Царь Царей, — ответил посол. — В Константинополе высоко ценят твою мудрость. Императорский двор спокоен, зная, что на Востоке правит друг, а не враг.

Посол удалился.

— «Друг»! — воскликнула Лиэль. — Вечные соперники, Рим и Персия, называют друг друга друзьями! Это поразительно.

— Прагматизм с обеих сторон, — заметил Гай. — Феодосию II и его окружению нужно спокойствие на восточной границе, чтобы справляться с гуннами и внутренними проблемами. А Йездегерду нужно то же самое, чтобы держать в узде собственную знать и отбиваться от своих кочевников. Они не стали друзьями, они просто поняли, что война невыгодна обоим.

— И это работает, — задумчиво сказала Лиэль. — Десятилетия мира. В то время как на Западе все рушится, здесь, на Востоке, два главных хищника договорились не нападать друг на друга. И даже породили легенды...

— Какие легенды?

— Например, о том, что отец Феодосия II, император Аркадий, умирая, в своем завещании назначил Йездегерда опекуном своего малолетнего сына.

— Невероятно! Такое возможно?

— Это просто красивая сказка, — отмахнулся Гай. — Но она идеально отражает дух времени. Отношения были настолько мирными, что родилась легенда о личном доверии между императорами.

= 24 =

На экране машины времени дата: ок. 418 г.

Изображение перенеслось из дворцовых садов в суровую, практичную обстановку. Это был военный совет в крепости Нишапур, на северо-восточной границе Эраншахра. Стены были увешаны картами и оружием. В центре комнаты, над жаровней, грели руки военачальники. Сам Йездегерд I был одет не в шелка, а в простую кожаную куртку поверх военной туники.

— Повелитель, вожди гуннов прислали дары, — докладывал спахбед (генерал) Востока, человек с обветренным лицом и руками, привыкшими держать меч. — Их главный хан... после того, как наши катафракты сожгли его зимние стойбища... вдруг вспомнил о старых договорах.

— Вспомнил, значит, — усмехнулся Йездегерд, не отрывая взгляда от карты. — Что еще?

— Он прислал золото, тысячу коней и своего младшего сына в Ктесифон. В заложники. Просит мира.

В комнате повисло молчание. Его нарушил уже знакомый нам вельможа, который был здесь же, на совете.

— Мира?! Их нужно было вырезать под корень! Стереть с лица земли, как завещал великий Шапур II! С волками не договариваются!

— И потратить еще двадцать лет и все золото казны на то, чтобы гоняться за их призрачными ордами по степи? — спокойно возразил Йездегерд, поворачиваясь к нему. Его взгляд был холоден как сталь. — Я получил от них все, что мне нужно: золото для казны, коней для армии и заложника для гарантий. Я получил спокойную границу.

— Но это унизительно, Царь Царей! — вмешался и зороастрийский жрец. — Принимать дары от нечистых кочевников! Их нужно изгонять огнем!

— Мертвый враг не пришлет мне дань, мобед, — отрезал Йездегерд. — А живой, чей сын сидит в моем дворце, будет платить исправно. И дважды подумает, прежде чем снова обнажить меч. К тому же, пока вся наша армия здесь, на востоке... кто присматривает за порядком... дома?

Последнюю фразу он произнес очень тихо, обводя взглядом своих вельмож, и те тут же потупили взгляды.

— Он играет в совершенно другую игру, чем римляне, — сказала Лиэль, завороженная этой сценой. — Римляне видят варваров как проблему, которую нужно уничтожить в решающей битве. Йездегерд видит в них ресурс, которым можно управлять.

— Дипломатия, подкрепленная быстрой и жестокой силой, — подытожил Гай. — Заложники. Дань. Он не пытается их ассимилировать или истребить. Он ставит их в зависимое положение, делая мир для них более выгодным, чем войну. И это работает. Пока на Западе бушует пожар, здесь, на востоке Персии, — тишина. Купленная умом и сталью.

= 25 =

На экране машины времени дата: 17 января 395 г.

Место действия — Медиолан (современный Милан). Город погружен в траур. В огромном императорском дворце, в зале, затянутом черной тканью, на высоком катафалке лежит тело Феодосия Великого. Угасающий свет факелов бросает дрожащие тени на лица присутствующих.

С одной стороны от катафалка стоял Аркадий, старший сын, которому было около восемнадцати. Он был высок, тонок и выглядел отстраненным. С другой — его младший брат, Гонорий, десятилетний мальчик, который с трудом сдерживал слезы. Рядом с ним, положив руку на плечо, стоял могучий человек с варварской внешностью, но в доспехах римского главнокомандующего (magister militum). Это был Стилихон.

Он выступает вперед. Его голос громок и уверен, он обращается ко всем присутствующим, но смотрит поверх головы Аркадия, прямо на его придворных.

— Последней волей божественного Феодосия было сохранить единство Империи! Он поручил мне заботу об обоих своих сыновьях, об обеих половинах нашего государства!

В ответ из-за спины Аркадия выходит евнух Евтропий, главный управляющий императорского двора.

— Мы благодарим тебя за заботу, доблестный Стилихон, — его голос тонок и сладок, как отравленный мед. — Но его божественный август Аркадий достаточно мудр, чтобы править Востоком самостоятельно, опираясь на верных ему слуг здесь, в Константинополе.

В воздухе повисает ледяное напряжение. Два двора, два центра силы смотрят друг на друга через гроб своего последнего общего повелителя.

— Странно, — говорит Лиэль, наблюдая за этой перепалкой. — Ведь и раньше империю делили между соправителями. Диоклетиан, Константин... Но это всегда ощущалось как временная мера. Почему сейчас это выглядит как окончательный разрыв?

— Потому что изменилась суть, — отвечает Гай. — Представь себе один огромный легион. Его можно разделить на две части и отправить в разные концы света. У них будут разные командиры, но они будут подчиняться одному уставу, носить одни и те же значки, получать жалование из одной казны и сражаться за одного орла. Это и была империя раньше.

Он указывает на экран.

— А теперь смотри. Стилихон на Западе контролирует почти всех ветеранов и лучшие боевые части. Евтропий на Востоке — казну и бюрократию. Они не собираются делиться. С этого момента законы, принятые в Константинополе, не будут автоматически действовать на Западе, и наоборот. Каждая половина начнет вести свою собственную внешнюю политику, заключать свои собственные союзы с варварами, часто — против другой половины.

— Значит, это уже не две части одного легиона, — подхватывает Лиэль. — Это два разных легиона, которые начинают смотреть друг на друга с подозрением.

— Именно, — подтверждает Гай. — У них теперь будут разные «орлы». Империя не просто разделена. Она расколота. С этого момента это два разных государства, плывущих на двух разных кораблях. И, как мы скоро увидим, у этих кораблей будет совершенно разная судьба.

= 26 =</text>
      <sha1>tt639b7owvuio0g0lgiapjj29p6t1xz</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261623</id>
      <parentid>261622</parentid>
      <timestamp>2025-06-23T12:46:01Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 26 */ ы</comment>
      <origin>261623</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="226388" sha1="2ipb0meuk0hzt6vb0swrohybm9l0nao" xml:space="preserve">На экране дата — 284 год.

Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги.

— Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился.

— Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса.

Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира.

— Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат.

Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли.

— Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности.

Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат.

— Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки!

Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев.

— Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа.

— Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню.

= 2 =

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани.

— Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю!

— Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов.

— Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его.

Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь.

— Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи.

— Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром.

— И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти.

— Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство.

— В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж.

— Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра?

— Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм!

— То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов.

— Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж.

— Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии.

— Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии!

— А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад.

— И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда.

— Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация.

— А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости.

— Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов.

Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости.

= 3 =

На экране дата — 293 год.

Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой.

В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан.

— Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать.

— Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан.

— Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один?

— Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно.

— И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль.

— Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев.

Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах.

— Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех.

— Как это работает? — спрашивает Лиэль.

— Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана.

— Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности.

— И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон.

— Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника.

— Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу.

Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов.

— Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем?

— Да, великий царь. Они разделили мир между собой.

— Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга.

— Он прав? — спрашивает Лиэль.

— Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет…

= 4 =

На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье.

Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня.

— Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают!

— Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай.

— За Карры? Поражение Красса?

— Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи.

— Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III.

— Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема.

Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе.

— Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир.

— На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе.

Римлянин разворачивает карту.

— Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис.

— Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей!

— Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским.

— Значит, Рим снова на коне?

— На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша.

= 5 = 

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан?

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы.

— А христиане?

— А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль.

— В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества.

— И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль.

— Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 6 =

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу.

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт…

— В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 7 = 

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем.

— Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим!

— Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов.

— Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин!

— Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан.

— Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию.

— Он укрепляет власть шаха…
— …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи.

= 8 =

На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени.

— Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике.

В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени.

— Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели!

Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ.

— Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги.

Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед.

— Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты?

— Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу.

Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь.

— Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа.

Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит.

— Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас!

— Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры.

— Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II.

Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии.

— А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны!

— Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура!

— Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы.

— Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию.

Дата меняется на 307 год. Италия.

— Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой!

На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии.

— Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников!

— Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает.

Дата: 310 год. Массилия (Марсель).

— Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже &quot;убедили&quot; покончить с собой. Какая жестокая ирония!

На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно.

— Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?!

— В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан.

— Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски!

— Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет.

= 9 =

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы.

— Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь.

— Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай.

— И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль.

На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты.

— Это Персия, — поясняет Гай.

— А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери.

— Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай.

Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам.

— Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию!

Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает.

— Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя!

Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят.

— Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению!

Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы.

— Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу!

— Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль.

— И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай.

— Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль.

— А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай.

— Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет!

— И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай.

— Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с &quot;малой войны&quot;? — предполагает Лиэль.

— Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление.

— Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль.

— Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша.

= 10 =

Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций.

— Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва.

— Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории.

Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам.

— Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться!

Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой.

— Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены.

Константин резко поворачивается к нему.

— Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб!

В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы.

— Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение?

В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света.

Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета.

— Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»…

Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам.

— Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу!

Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой.

— Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация?

— Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. 

— …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом!

Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится.

— Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет!

Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением.

— Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее.

— Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл.

Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ.

— «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта.

Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени.

— Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб!

— Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия.

— Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане?

— Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства.

— Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль.

— Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт.

— Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов.

— Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу.

= 11 =


Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника.

— Это уже не Максенций, — замечает Лиэль.

— Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным.

— Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль.

— Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая.

В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер.

— Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу!

Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов.

— Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август!

Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне.

— Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены!

Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия.

— Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда.

— Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль.

— На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных.

Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки.

— Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна!

— Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль.

— Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. 

= 12 =

Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье.

— Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль.

— Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий.

Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним.

— Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство!

Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим.

— Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня.

Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются.

Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. 

Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима.

— Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это?

— Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью.

В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить.

— Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов.

Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой.

— Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь.

Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками.

— Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто &quot;хранителем традиций&quot;, для них немыслима, — шепчет Лиэль.

— Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай.

Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом.

— Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он.

Другой советник, префект претория Востока, добавляет:

— И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро?

Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах.

— Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками?

Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено.

— Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты.

Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе:

— И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это…

Он брезгливо кивает на монету в руке императора.

— И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра!

Казначей вздыхает, глядя в пол.

— Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль.

— Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны.

— Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль.

— Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей.

— Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет.

— Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства.

— То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль.

— Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток.

— К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль.

— И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша.

— Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль.

— А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока.

= 13 = 

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность.

— Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины.

— Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней!

— Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше.

— Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии.

Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона.

— Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам?

Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед.

— Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа.

— Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя &quot;Новым Израилем&quot;, духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен.

— Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура.

— Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… &quot;пятая колонна&quot;, отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей!

Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно.

— Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве.

Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову.

— Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой.

— О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко.

Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии.

— И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы.

— Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций.

Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно.

— Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. 

= 14 =

На экране машины времени 337 год. 

— Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена!

— Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай.

— А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль.

— Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом.

— Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая.

— Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу.

— Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль.

— Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом.

— Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию?

— Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август.

— Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте.

— А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II.

— Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль.

— Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша.

Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца.

— Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении!

Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким.

— Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их &quot;великий&quot; император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия!

Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников.

— Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала!

— Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах.

Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами.

— Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения!

— Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово &quot;хионит&quot; вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия!

Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем.

— Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими!

— Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман!

Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел.

— Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния…

— И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот.

— Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль.

— К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке.

Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого.

— Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом.

— Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году!

— Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле?

— Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль.

— Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил.

— Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина?

— Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках!

— Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель!

— Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором.

— И я слышала, его уже прозвали &quot;Отступником&quot;! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов!

— Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец.

— И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль.

— Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов.

Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий.

— Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром!

— Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой.

На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров.

— Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом!

Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело.

— Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения.

— Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения.

— Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу.

— Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель.

— Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в &quot;Бородино&quot; старый солдат говорит? Это же прямо об этом!

Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая:

&lt;poem&gt;
— «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!»
&lt;/poem&gt;

Она переводит дух.

— Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку.

— Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя.

— Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле.

На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов.

— Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку!

Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой.

— Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды.

Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки.

— Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении!

В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови.

— Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся!

— Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника.

— Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни.

Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью.

— Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией!

— Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто!

Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти.

— Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию.

К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы.

— Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом.

— У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения.

— Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна!

— Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию,  несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке.

Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ.

= 15 =

Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана.

— Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось?

— Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания.

— Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть?

— Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения.

Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов.

— Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров!

На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом.

— Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением.

— Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика?

— И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел.

— Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль.

— Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке…

— На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье.

— Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература.

— То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль.

— В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле.

— Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью.

— На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию.

— А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком.

— Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории.

Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями.

= 16 =

На экране машины времени дата: 375 год. Карта Северного Причерномонья. Обширные степи, по которым текут реки. Внезапно с востока, из-за Дона (Танаиса), появляется темное, быстро движущееся пятно, обозначающее новую, неведомую силу.

— Что это за народ? — спрашивает Лиэль, всматриваясь в карту. — Они движутся так стремительно, словно степной пожар.

— Это гунны, Лиэль, — голос Гая звучит серьезно. — Кочевники из глубин Азии. Свирепые, неукротимые, непревзойденные наездники и лучники. Их появление здесь, в Европе, знаменует начало новой эпохи – эпохи Великого переселения народов.

Экран показывает короткие, жестокие зарисовки: низкорослые, кривоногие всадники с узкими глазами и лицами, изрезанными ритуальными шрамами, на своих косматых лошадях сметают все на своем пути. Аланы, а затем могущественное готское королевство остготов во главе со старым королем Германарихом, не выдерживают их натиска. Германарих покончил с собой, не в силах пережить позор поражения. Паника охватывает другие готские племена.

— Ужас какой! — шепчет Лиэль. — Они как будто из другого мира! Неудивительно, что готы бегут от них без оглядки.

Дата на экране меняется на 376 год. Берег Дуная. Огромные толпы людей – мужчины, женщины, дети, старики – сгрудились у самой воды. Это вестготы (тервинги). Их повозки, скудный скарб, испуганные лица. Через реку, на римском берегу, видны укрепления и патрули легионеров. К римскому командующему подплывает лодка с готскими вождями. Среди них выделяется высокий, решительный Фритигерн.

— Вот они, изгнанники, — говорит Лиэль. — Вестготы. Спасаются от гуннов. И единственная их надежда – Римская империя.

— Император Валент в это время далеко, в Антиохии, занят подготовкой к войне с Персией, — поясняет Гай. — Решение о судьбе этих десятков, а то и сотен тысяч человек, ложится на плечи местных командиров.

Римский военный лагерь на берегу Дуная. Лупицин, комит Фракии, и другие римские чиновники и офицеры совещаются в просторном шатре.

— Целый народ пришел к нашей границе! — восклицает один из трибунов, глядя на карту Дуная. — Они умоляют о защите, просят дать им землю в Мезии! Говорят, готовы служить в наших легионах!

— Солдаты… — задумчиво произносит Лупицин, полный, с бегающими глазками чиновник. — Это хорошо. Империи всегда нужны рекруты. И земледельцы на пустующих землях тоже не помешают. Мы ведь и раньше так делали, не так ли? Принимали варваров, давали им статус федератов. Некоторые из них сейчас верно служат Риму.

— Верно, комит, — поддакивает Максим, дукс пограничной провинции. — Тех же сарматов или франков на западе селили. Некоторые вполне прижились, поставляют нам воинов. Это может быть выгодно.

— Но их слишком много! — возражает старый, опытный центурион по имени Сервий. — Одно дело – небольшой отряд или племя, которое можно расселить и контролировать. Другое – целый народ, да еще и в таком отчаянии. Помните, что было с карпами при Аврелиане? Их тоже приняли, а они потом не раз поднимали мятежи, пока их не разгромили и не рассеяли по всей империи. Да и даки, поселенные в Дакии Аврелиана, тоже не всегда были покорны.

— А если не впустим? — вмешивается трибун, который говорил первым. — Они в отчаянии. Могут попытаться прорваться силой. Или, что еще хуже, гунны перейдут следом за ними, и тогда война придет прямо к нам на порог. Божественный Валент далеко, решение за нами.

— Риски есть всегда, Сервий, — отмахивается Лупицин от предостережений центуриона. — Но и выгода очевидна. Можно разрешить, но на самых жестких условиях. Пусть сдадут все оружие. Пусть выдадут знатных юношей в заложники. Это их усмирит. И… на этом можно неплохо заработать. Провиант, переправа…

Лупицин хитро улыбается Максиму.

— Ты прав, Максим, — продолжает Лупицин. — Пусть переправляются. Но каждый меч, каждый щит – на наш склад. А за еду и кров заплатят втридорога. Мы окажем им имперскую милость, но не бесплатно.

Лиэль, наблюдая за этим, поворачивается к Гаю.

— Похоже, уроки прошлого их ничему не учат, — с горечью замечает она. — Или жажда наживы перевешивает здравый смысл.

— Как это часто бывает, — соглашается Гай. — Римская практика приема варваров-федератов была палкой о двух концах. Иногда это действительно укрепляло империю, давая ей солдат и заселяя пустующие земли. Но когда это делалось без должного контроля, с нарушением обещаний и издевательствами над переселенцами, как сейчас замышляют Лупицин и Максим, это неизбежно вело к катастрофе. Они видят только сиюминутную выгоду и забывают о долгосрочных последствиях.

Вожди готов, Фритигерн и Алавив, возвращаются к своим людям. Лицо Фритигерна мрачно.

— Римляне согласились нас впустить, братья! — объявляет он, и толпа встречает его слова ропотом облегчения. — Но цена высока. Мы должны отдать им все наше оружие. И наши сыновья… сыновья знатных родов отправятся заложниками вглубь империи.

— Без оружия? Как мы будем защищаться, если римляне нас обманут? — раздаются тревожные голоса.

— У нас нет выбора, — твердо говорит Фритигерн. — За нами – гунны и смерть. Перед нами – Дунай и призрачная надежда на жизнь под властью Рима. Мы должны рискнуть.

Экран показывает тяжелую переправу готов через Дунай. Солдаты отбирают оружие, часто грубо, с издевками. Затем – мрачные картины жизни готов на римской земле. Их держат в тесноте, в огороженных лагерях, под надзором римских солдат.

— Какое унижение! — не выдерживает Лиэль. — Они пришли как просители, а с ними обращаются как с пленными!

— И это только начало, — качает головой Гай. — Лупицин и его приспешники увидели в готах неиссякаемый источник наживы.

Сцены голода. Римские чиновники продают готам собачье мясо и гнилое зерно по чудовищным ценам. Детей отбирают у родителей под предлогом распределения на прокорм, а на самом деле продают в рабство. Болезни косят ослабевших людей.

— Негодяи! — восклицает Фритигерн, обращаясь к своим воинам, чьи лица исхудали и почернели от горя и голода. — Они обещали нам еду и землю! А вместо этого морят голодом, отбирают наших детей! Они смеются над нашей бедой! Сколько еще мы будем это терпеть?!

Напряжение достигает предела. Лупицин, комит Фракии, ощущая растущее недовольство готов, решает действовать на опережение. Он приглашает Фритигерна и других знатных готских вождей на пир в свою резиденцию в Маркианополе, якобы для переговоров и распределения продовольствия.

Внутри резиденции Лупицина. Зал ярко освещен, столы ломятся от яств, вино льется рекой. Римские офицеры и готские вожди сидят за одним столом, но атмосфера тяжелая, полная скрытого недоверия. Фритигерн почти не прикасается к еде, его глаза внимательно следят за каждым движением Лупицина. Небольшая личная охрана Фритигерна и других вождей, по настоянию римлян, оставлена снаружи, во дворе резиденции, под присмотром многочисленных римских солдат.

— Пейте, благородные готы! — Лупицин поднимает свой кубок, его лицо лоснится от жира и вина. — За дружбу между Римом и вашим народом! За милость божественного Августа Валента!

Фритигерн лишь слегка пригубливает вино.

— Мы пришли говорить о хлебе для наших людей, комит, а не о вине для вождей, — холодно замечает он. — Наши женщины и дети голодают. Ваши обещания…

— Всему свое время, гордый Фритигерн! — перебивает Лупицин с фальшивой улыбкой. — Сначала – уважение к императору, потом – дела.

Внезапно снаружи, со двора, доносятся яростные крики, звон мечей, предсмертные хрипы. Фритигерн мгновенно вскакивает. Его рука ложится на рукоять кинжала, спрятанного под одеждой.

— Что там происходит?! — его голос гремит, как раскат грома. Остальные готские вожди тоже вскакивают, их лица искажены яростью и тревогой.

— Спокойно, спокойно, вожди! — лепечет Лупицин, его лицо бледнеет. — Это, должно быть, небольшая стычка… наши солдаты…

— Твои солдаты нападают на мою охрану! — рычит Фритигерн, его глаза сверкают. — Это ловушка! Предательство!

Один из готских вождей, не выдержав, бросается к двери, но его тут же пронзает копьем римский легионер, появившийся в дверном проеме.

— Запереть двери! — командует один из римских офицеров. — Никому не выходить!

— Вы хотели нашей смерти, римские псы! — кричит Фритигерн, выхватывая кинжал. — Но вы дорого заплатите за это! За мной, братья! Прорвемся!

Завязывается короткая, яростная схватка прямо в пиршественном зале. Готы, вооруженные лишь кинжалами и яростью, отчаянно бьются против лучше вооруженных римлян. Фритигерн, могучий воин, прокладывает себе путь к выходу, его кинжал обагрен кровью. Лупицин, визжа от страха, прячется под столом.

Нескольким готам, включая Фритигерна, удается вырваться из зала во двор, где уже идет бойня – римские солдаты добивают остатки готской охраны.

— К нашим! К лагерю! — кричит Фритигерн, отбиваясь от нападающих. — Римляне напали на нас! Они хотели убить своих гостей! Поднимайте всех!

Чудом вырвавшись из Маркианополя, окровавленный и разъяренный Фритигерн врывается в готский лагерь.

— Восстание! — его голос разносится над тысячами измученных людей. — Римляне – лжецы и убийцы! Они заманили нас на пир, чтобы перерезать! Они морят нас голодом, продают наших детей! Довольно терпеть! За оружие, братья! Возьмем силой то, что нам обещали и не дали! Отомстим за наше унижение, за кровь наших братьев!

Словно искра, упавшая в пороховую бочку, его слова взрывают толпу. Готы, многие из которых сумели припрятать оружие или теперь добывают его в бою, нападают на малочисленные и неподготовленные римские гарнизоны. К ним лавиной присоединяются другие готские отряды, сумевшие переправиться через Дунай, а также остготы, аланы, беглые рабы и угнетенные рудокопы из Фракии. Восстание, как пожар, охватывает всю провинцию.

— Какая мощь! Какая ярость! — восторженно и в то же время с ужасом шепчет Лиэль. — Этот крик… это же вечный крик угнетенных! Это же Спартак, призывающий гладиаторов сбросить оковы и заставить Рим дрожать! Та же отчаянная решимость идти до конца!

— Механизм всегда один и тот же, — подтверждает Гай, не отрывая взгляда от пылающих римских вилл. — Долгое накопление унижений, а затем одна последняя, осязаемая капля, которая переполняет чашу. Помнишь восстание на броненосце «Потёмкин»?

— Конечно! — кивает Лиэль. — Когда матросов, доведенных до скотского состояния, попытались накормить червивым мясом!

— Именно, — говорит Гай. — Червивое мясо. Последнее, предельное оскорбление, превратившее покорность в бунт. А чем Лупицин и его люди кормили готов? Продавали им мясо павших собак в обмен на их собственных детей, отдаваемых в рабство. Это даже хуже, чем червивое мясо. Это та же самая искра.

— И вот результат, — Лиэль указывает на экран. — Вот и доигрались римские чиновники со своей жадностью и высокомерием. Из отчаявшихся просителей они сделали беспощадных врагов.

— И теперь вся Фракия в огне, — мрачно заключает Гай. — А император Валент все еще далеко на Востоке… 

На экране машины времени дата: 9 августа 378 года.

— Какой зной! — пробормотал один из римских центурионов, вытирая рукавом потный лоб. — Маршировать с самого рассвета в таком пекле... Горло пересохло, словно набито песком. И ради чего? Чтобы стоять тут и смотреть на их лагерь?

— Не просто лагерь, — ответил ему другой, щерясь на холм. — Гляди, какая крепость из повозок. Хитрые варвары.

Лиэль наклонилась ближе к экрану, ее глаза горели интересом.

— Смотри, Гай! Это же вагенбург! Потрясающая тактическая находка! Они сцепляют повозки колесо к колесу, создавая передвижное укрепление. Отсюда они могут отстреливаться, как со стен крепости!

Гай кивнул, его взгляд был прикован к фигуре в центре римского строя.

— А вот и причина этой спешки. Император Валент. Он не захотел ждать подкреплений от своего племянника Грациана. Слава победы над готами не делится на двоих.

Внутри императорского шатра, раскинутого прямо посреди поля, воздух был еще более спертым и тяжелым.

— Божественный Август! — Голос полководца Виктора звучал настойчиво, но почтительно. — Воины измучены. Жажда сводит их с ума! Прикажи отступить и разбить лагерь. Завтра, отдохнувшие, вместе с силами Грациана, мы сотрем их в порошок!

— Ждать?! — Валент вскочил, опрокинув кубок с вином. Багровая жидкость расползлась по карте, словно кровь. — Снова ждать, пока сопливый мальчишка придет меня поучать?! Никогда! Смотри, они шлют переговорщиков! Они уже дрожат от страха! Мы ударим немедленно, пока ужас не сковал их окончательно! В атаку!

Раздался рев рогов. Тяжелые ряды легионеров, с трудом поднимая щиты, двинулись вверх по склону на штурм вагенбурга.

— Вперед! За Рим и Августа! — кричал легат, ведя за собой первую когорту.

— Держитесь, братья! — доносился гортанный клич из-за повозок. — Защитим наших жен и детей!

С треском ломались копья, визжали стрелы, глухо стучали мечи о щиты.

— Они прорываются! — выдохнула Лиэль, вцепившись в подлокотник. — Римский натиск слишком силен, готы не выдержат!

И в этот момент земля содрогнулась. Низкий, нарастающий гул, словно приближающаяся гроза, заставил всех обернуться. На горизонте, с правого фланга, поднялось огромное, клубящееся облако пыли.

— Что это? Землетрясение?! — вскрикнул молодой трибун, его лицо побелело.

— Хуже! — прохрипел старый ветеран рядом с ним. — Это конница! Готская конница! Они вернулись!

— Это и есть ловушка, — спокойно заметил Гай. — Большая часть их кавалерии была на фуражировке.

— На сборе продовольствия и корма для лошадей, — быстро пояснила Лиэль, не отрывая взгляда от экрана. — Валент знал об этом, но не учел, что они вернутся так быстро. Переговоры были лишь уловкой, чтобы выиграть время.

Лавина из тысяч готских и аланских всадников, сверкая сталью на солнце, обрушилась на измотанную римскую кавалерию. Удар был страшен. Римские всадники смешались, развернулись и в панике бросились бежать, подставляя под удар беззащитный фланг пехоты.

— Ловушка! — взревел Виктор, отчаянно пытаясь развернуть легионы. — Их переговоры... они просто тянули время!

Готские всадники врезались в тыл римских манипул, а пехота, воодушевленная их появлением, с яростным воем ринулась в контратаку из-за повозок.

— Нас окружили! — закричал один из легионеров, тщетно пытаясь развернуться в плотной толпе. — Я не могу поднять щит! Мы как скот в загоне!

Началась резня. Римляне, сдавленные со всех сторон, стали легкой мишенью.

— К императору! Защищайте Августа! — командир телохранителей собрал вокруг Валента горстку людей, но было поздно.

Свистнула стрела, и император, схватившись за лицо, рухнул на руки своих охранников.

— В ту хижину! Быстрее! — крикнул один из них, и окровавленное тело потащили к ближайшему крестьянскому сараю.

Но готы заметили суматоху.

— Глядите! Они прячут там своего вождя! — проревел бородатый гот. — За мной!

— Окружай! — подхватили десятки голосов. — Тащите солому! Подожжем их крысиное гнездо!

Через мгновение сухой сарай, обложенный со всех сторон, вспыхнул, как гигантский факел. Изнутри донесся отчаянный, нечеловеческий крик, который быстро потонул в реве пламени и торжествующих воплях готов.

— Они... сожгли его заживо, — прошептала Лиэль, ее лицо было белым как полотно.

— Да, — подтвердил Гай. — Так сегодня, у Адрианополя, погиб император Рима. Вместе с ним пали тридцать пять трибунов и почти &lt;math&gt;\frac{2}{3}&lt;/math&gt; всей Восточной армии. Это не поражение. Это уничтожение.

На экране дымились руины сарая на фоне поля, сплошь усеянного телами в римских доспехах. В багровом небе уже кружили первые стервятники.

— Миф о непобедимости легионов, — тихо произнесла Лиэль, не отрывая взгляда от страшной картины. — Он сгорел вместе с ним. Варвары не просто победили. Они казнили императора и уничтожили его армию. Они поняли, что могут.

— Именно, — голос Гая был ровным, но в нем звучала тяжесть исторического приговора. — Психологический эффект был сокрушительным. А практический — фатальным. Дунайская граница перестала существовать. Путь в сердце Империи был открыт. С этого дня готы перестали просить. Они начали требовать.

= 17 =

Экран машины времени показывает 377 г. На экране — мощная крепость из обожженного кирпича где-то на границе Бактрии.

— Какой контраст, — выдохнула Лиэль. — Пока на Дунае рушится римская граница, здесь, на восточных рубежах Персии, царят порядок и уверенность.

— Шапур II почти семьдесят лет на троне, — заметил Гай. — Он давно понял, что угроза из степей не менее серьезна, чем римские легионы, и подготовился.

На крепостной стене, в походных, но богато украшенных доспехах, стоял пожилой, но полный энергии Шапур II. Его острый взгляд следил за отрядом тяжелой конницы, возвращавшимся в ворота. Впереди, понурив головы, шли связанные пленники-кочевники.

— Пыль на сапогах наших воинов, о Царь Царей, — это пыль их земель! — доложил военачальник-спахбед, подойдя к правителю. — Хиониты снова попробовали сталь наших клинков. Думаю, в этом году они нас больше не потревожат.

Шапур II даже не повернул головы, его взгляд был прикован к пленным.

— Голод заставит волка забыть о ранах, спахбед. Они вернутся. Их усмиряет не одна победа, а лишь вечный страх перед нашими стенами и остриями копий наших катафрактов. Помни, пока этот кулак на востоке крепок, мы можем не бояться удара в спину от Рима.

Экран сместился, покинув пыльную границу ради прохлады дворцовых покоев где-то в сердце Эраншахра. Там, в присутствии высших вельмож, говорил верховный жрец, мобедан мобед.

— Значит, вести правдивы! — воскликнул один из аристократов. — Их император-глупец погиб, а его армия рассеяна готами! Какая удача для Эраншахра!

— Удача, дарованная нам Ахура Маздой, — поправил его мобед, сухо сжимая губы. — Но пусть радость от бедствий внешнего врага не застит нам глаза на врага внутреннего.

— Ты вновь о христианах, святейший? — устало спросил вельможа. — Они тихи как мыши после уроков, что преподал им Царь Царей.

— Тихи, но не смиренны! — Голос жреца налился силой. — Их тела здесь, но души их в Константинополе. Каждый гвоздь, вбитый в их церкви, — это гвоздь, который они хотели бы вбить в гроб нашей истинной веры. Они — язва, которую нужно прижигать огнем и молитвой!

— Пока длань Шапура тверда, они не посмеют поднять головы, — примирительно сказал первый вельможа. — Но ты прав, следить за ними нужно неусыпно. Они — пятая колонна Рима, даже когда сам Рим валится на колени.

— И внутри страны — железный порядок, опирающийся на единую веру, — задумчиво произнесла Лиэль. — Шапур видит в христианах угрозу стабильности государства.

— Две империи. Два ответа на один и тот же вызов — вторжение варваров, — подвел итог Гай. — Рим выбрал высокомерие и быструю атаку. Шапур — методичную оборону и беспощадность. Результат налицо.

На экране снова появился Шапур II. Он в одиночестве смотрел на заходящее солнце, и его тень длинной полосой легла на выжженную землю.

— Он оставляет своему наследнику империю на пике могущества, — тихо сказал Гай. — С защищенными границами и подавленной оппозицией. Империю, готовую к будущему, в то время как ее вечный соперник погружается в хаос.

= 18 =

Дата на экране переключилась: Январь 379 г. Место действия — императорская резиденция в Сирмии. Воздух в тронном зале был спертым, тяжелым от запаха пота, несвежих масляных ламп и всепроникающего страха. По огромной карте, расстеленной на мраморном столе, расползлось темное пятно от пролитого вина, зловеще накрывая провинцию Фракия.

— Они — саранча! Чума, ниспосланная разгневанным Богом! — Голос запыхавшегося курьера, чья дорожная накидка была покрыта слоем грязи и отчаяния, срывался на хрип. — Они перевалили через Гемские горы, Божественный Август! Разоряют все на своем пути! Рабы бегут к ним тысячами! Города горят, как погребальные костры!

Молодой император Запада, Грациан, которому едва исполнилось двадцать, выглядел почти мальчиком на фоне массивного золотого трона. Он отвернулся от паникера и уставился на карту.

— Мы не можем оставить Восток без Августа, — его голос звучал твердо, несмотря на молодость. — Готы бесчинствуют, персы могут воспользоваться нашей слабостью в любой момент. Мне нужен человек, которому я могу доверять. Полководец, способный собрать остатки наших легионов, набрать новых рекрутов и остановить этот кровавый поток.

— Есть такой человек, Божественный Август, — выступил вперед один из его генералов, человек с обветренным лицом и шрамом над бровью. — Флавий Феодосий, сын казненного графа Феодосия.

— Сын казненного? — говорит Лиэль, ее голос полон удивления. — Это же безумно рискованно.

— Его отец был одним из лучших полководцев Валентиниана, — поясняет Гай. — Но пал жертвой придворных интриг после смерти императора. Самого Феодосия отправили в его родовые имения в Испании, по сути, в ссылку, чтобы уберечь от расправы.

При дворе воцарилось молчание, нарушаемое лишь треском факелов. Идея казалась дерзкой, почти самоубийственной.

— В ссылке он спас свою жизнь и нашу последнюю надежду! — отрезал Грациан, и в его голосе впервые зазвучал металл императорской власти. — Его отец научил его побеждать! Он знает, как пахнет кровь варвара! Он — солдат до мозга костей. И, что важнее всего, он — истинный христианин, верующий в Никейский символ, а не в арианскую ересь покойного Валента!

— Арианство... Никейский символ... — Лиэль подалась вперед. — Я знаю, что это два враждующих лагеря христиан. Но в чем суть их ненависти? Из-за чего именно они готовы убивать друг друга?

— Все началось с александрийского священника Ария, — начал Гай, его голос был ровным и четким. — Арианство — это его учение. Суть проста: Бог-Отец — абсолютный, вечный, несотворенный. А Сын, Христос, — Его первое и совершеннейшее творение. Величайшее во вселенной, но все же созданное, а значит, не равное Отцу.

— Понимаю, — кивнула Лиэль. — Значит, для ариан Христос — это сотворенное существо, которому поклоняются наравне с Творцом. То, что наши мудрецы называют шитуф — приобщение, добавление чего-то к Единому Богу. Это уже не чистое единобожие, но грань между Создателем и созданием хотя бы сохраняется.

— Верно. А Никейский символ — это ответ на учение Ария, — продолжил Гай. — Он был принят на Великом соборе в городе Никея. И он гласит прямо противоположное: Сын не сотворен, а «рожден, не сотворен, единосущен Отцу». То есть, он — тоже Бог, равный Ему во всем.

— Значит, никейцы стирают эту грань окончательно, — заключила Лиэль. — Они не просто добавляют творение к поклонению, они объявляют творение самим Творцом. Какой поразительный выбор стоит перед империей...

— И для них это был главный вопрос вселенной. И политики, — подтвердил Гай, глядя на решительное лицо Грациана. — Сейчас Грациан не просто выбирает генерала. Он выбирает, какая именно версия христианства отныне станет единственной истиной для всей мощи Римской империи. Это религиозная революция, облаченная в пурпур.

Грациан повысил голос, обращаясь ко всему дрожащему от страха и интриг двору:

— Именно такой человек нужен Риму сейчас! Доставить его ко мне!

Экран показал лицо Феодосия — человека чуть за тридцать, с волевым, будто высеченным из камня, подбородком и тяжелым, пронзительным взглядом. Он стоял в простом одеянии землевладельца, когда ему поднесли пурпурную императорскую тогу. Он принимал ее не как дар, а как тяжелейшую ношу, как приговор.

— Вот так, из пепла Адрианополя, рождается новая власть, — прошептала Лиэль. — Выбор от безысходности. Судьба империи в руках человека, чью семью эта же империя чуть не уничтожила.

— Не просто власть, — поправил ее Гай, не отрывая взгляда от сурового лица нового императора. — Феодосий — это поворотный пункт. Да, он сильный полководец, который понадобится, чтобы залить пожар. Но что еще важнее — он ревностный, бескомпромиссный христианин. Его восшествие на престол изменит не только ход войны. Оно навсегда изменит саму душу Римской империи.

= 19 = 

Дата на экране машины времени  3 октября 382 года. Пейзаж сменился на выжженную, унылую равнину где-то в Мезии. Горизонт все еще был испещрен черными остовами сожженных ферм, но в воздухе больше не пахло смертью. Вместо этого пахло дымом тысяч костров, над которыми варили еду, и холодной осенней землей. Два лагеря стояли друг напротив друга: один — ощетинившийся орлами римских штандартов, другой — хаотичный, шумный, полный повозок и рогатого скота.

— Четыре года войны, — тихо сказала Лиэль. — Четыре года грабежей, сражений и выжженной земли. Феодосию не удалось их разбить.

— И он это понял, — ответил Гай. — У него не было ни людей, ни денег, чтобы продолжать. Он делает то, что римляне ненавидели больше всего: он договаривается после поражения.

Посреди поля, между двумя армиями, стоял шатер для переговоров. Внутри, за грубо сколоченным столом, сидел император Феодосий. Его лицо было изможденным, но решительным. Напротив него — группа готских вождей, бородатых, в шкурах и трофейных римских доспехах. Их предводитель, могучий воин с сединой в волосах, положил свой огромный меч на стол между собой и императором.

— Итак, война окончена, — произнес Феодосий, и его голос был голосом человека, закрывающего кровоточащую рану. — Вы получите земли во Фракии. Вы получите зерно из наших амбаров. Вы станете федератами — союзниками Рима.

— Федераты? — прошептала Лиэль. — Это ведь обычная практика? Римляне всегда нанимали варваров.

— Не так, — возразил Гай. — Раньше федераты были отдельными отрядами, подчиненными римским офицерам. Их рассеивали, смешивали, полностью контролировали. Смотри, что происходит сейчас.

— Мы будем вашими союзниками, император, — пророкотал готский вождь. — Наши мечи будут служить Риму. Но служить они будут под началом наших вождей. Мы будем жить по нашим законам. Мы останемся готским народом, но на римской земле.

Один из римских генералов, стоявших за спиной Феодосия, сжал кулаки так, что побелели костяшки.

— Народ в народе... — процедил он сквозь зубы. — Змея, которую мы пригреем на собственной груди.

Феодосий поднял руку, призывая его к молчанию.

— Вы получите землю и мир. Мы получим воинов для наших легионов. На этом условия исчерпаны.

— Это радикальный шаг, — не скрывая изумления, сказала Лиэль. — Он позволяет целому вооруженному народу поселиться внутри границ. Со своими законами, со своими вождями... Это же государство в государстве!

— У него нет выбора, — констатировал Гай. — Адрианополь выкосил армию Востока. Феодосий не может восполнить потери. Он не может победить готов, поэтому он их «покупает». Он затыкает дыру в границе самими готами. Это временное умиротворение, отчаянная попытка купить время.

Готский вождь медленно кивнул, и его рука легла на рукоять меча на столе.

— Мы согласны. Но пусть ваши чиновники помнят: мы больше не голодные беженцы на берегу Дуная. Обмануть нас во второй раз не получится.

— Война закончилась, — повторила Лиэль, когда вожди вышли из шатра. — Но враг теперь не за воротами, а внутри.

= 20 =
На экране машины времени дата: 27 февраля 380 г.

Место действия — императорский дворец в Фессалониках. В зале нет лязга оружия, но напряжение гуще, чем перед битвой. Феодосий, облаченный в пурпур, стоит перед столом, на котором лежит развернутый свиток пергамента. Рядом с ним — епископ Ахолий, его глаза горят фанатичным огнем, и несколько высших сановников.

— Прочти его снова, — приказывает Феодосий.

Епископ прокашливается и, торжествуя, зачитывает ключевые строки эдикта:

— «Мы повелеваем, дабы все народы, нами управляемые, пребывали в той вере, которую передал римлянам божественный апостол Петр... То есть в вере, исповедуемой понтификом Дамасом Римским и епископом Петром Александрийским. Последователей сего учения мы повелеваем именовать христианами кафолическими».

— «Кафолическими»… — задумчиво произносит Лиэль. — Но ведь эдикт издан на латыни, официальном языке Империи. Слово в оригинале — catholica. Эта же форма, «кафолическая», звучит так по-гречески.

— Ты права. Оригинал на латыни, — подтверждает Гай. — Но мы видим мир через призму языка, который его описывал. В грекоязычной части империи, на Востоке, латинское 'catholica' произносили на свой манер — 'katholikos'. Именно эта, греческая форма, позже придет в славянские языки и в русский. А западноевропейский вариант, основанный на чистом латинском произношении, придет гораздо позже, совсем другим путем.

— Забавно, — усмехнулась Лиэль. — Даже в одном этом слове уже виден будущий культурный разлом мира на греческий Восток и латинский Запад.

— И чтобы скрепить этот мир, пока он не разломился, — продолжил Гай, — Феодосий ссылается на авторитет двух главных престолов — старого Рима и интеллектуального центра в Александрии. Это мощный политический ход. Он говорит: «Это не мое личное мнение. Это вера, хранимая главными церквями, а я — лишь ее вооруженный защитник».

Епископ делает паузу, обводя присутствующих горящим взглядом, и продолжает, вкладывая в слова всю мощь приговора:

— «Прочих же, безумных и неистовых, мы считаем несущими позор еретического учения. Их сборища не должны именоваться церквями. Их надлежит поразить, во-первых, Божьей карой, а во-вторых, нашей властью, которую мы приняли по небесному изволению!»

Из группы сановников вперед выходит пожилой человек в тоге префекта. Его зовут Петроний, и он служит Риму уже сорок лет. Он говорит спокойно, но его слова весомы, как гранит.

— Божественный Август, позволь мне говорить не как богослову, но как твоему слуге, ответственному за порядок в Империи. Этот эдикт прекрасен в своей вере, но он может стать огнем, который поглотит нас изнутри.

Епископ Ахолий бросает на него гневный взгляд, но Феодосий жестом приказывает ему молчать.

— Продолжай, Петроний, — говорит император.

— В Константинополе, — так же спокойно продолжает префект, — большинство жителей и даже стража дворца — ариане. В нашей армии, которую мы с таким трудом собираем, служат тысячи готов, которые тоже ариане. Мы только что заключили с ними мир. Как они отнесутся к тому, что их вера объявлена «безумием»?

Он делает небольшую паузу.

— А что делать с остальными? С сирийскими купцами, которые молятся своему богу Ваалу? С солдатами-митраистами, чьи храмы есть в каждом лагере на Рейне и Дунае? С египетскими земледельцами, для которых разлив Нила все еще связан с волей Исиды и Сераписа? А иудеи? Их право на свою веру защищено законами еще со времен Божественного Юлия. Этот эдикт ставит их всех вне закона. Это не просто раскол. Это война против большинства твоих подданных.

Епископ Ахолий больше не может сдерживаться.

— Война?! — Его голос звенит от праведного гнева. — Истинная война — это война с грехом и ересью, что разъедает душу Империи! Не потому ли пал Валент у Адрианополя, что Бог отвернулся от него за его арианское нечестие? Терпимость — это не сила, префект, это слабость, которая навлекает на нас Божий гнев! Империю спасет не многообразие заблуждений, а единство в Истине!

Феодосий слушал обоих, не меняясь в лице. Затем он медленно произнес, и каждое его слово падало в тишину, как камень.

— Душа Империи должна быть очищена. Дебаты окончены. Я провозглашаю волю Бога. Печать!

Слуга подносит раскаленный воск и печать. Раздается шипение. Документ скреплен.

— Он объявил вне закона всех разом, — пораженно говорит Лиэль. — Ариан, последователей старых богов, гностиков, манихеев... Всех, кто не вписывается в узкие рамки этого нового «вселенского» определения.

— Единое государство, единый император, единый Бог, — чеканит Гай. — Вот его логика. Он пытается сцементировать распадающуюся империю новой, универсальной идеологией. Ради этого он готов пожертвовать ее прошлым, ее традициями и ее разнообразием. Эпоха, когда можно было быть римлянином и молиться Юпитеру, Митре или Исиде, закончилась. Прямо сейчас.

= 21 =


На экране машины времени дата: 387 г.

Картинка сменилась. Исчезли дымящиеся руины александрийского храма, уступив место прохладному, украшенному искусной мозаикой залу в Ктесифоне. Воздух был наполнен не гарью, а тонким ароматом специй и благовоний.

— После урагана по имени Шапур II, в Персии, кажется, наступил штиль, — заметила Лиэль, глядя на экран. — Но шахи меняются так быстро... Арташир II, теперь вот Шапур III... Они пролетают, как тени.

— Буря ушла внутрь, — ответил Гай. — Великий Шапур держал знать и жрецов в железном кулаке почти семьдесят лет. Как только кулак разжался, они начали дышать свободнее. И действовать.

В зале, на троне, сидел Шапур III. Он был моложе своего великого тезки, и во всем его облике чувствовалась скорее усталость, чем властность. Перед ним стояли двое — могущественный вельможа, глава одного из семи великих родов, и верховный жрец, мобедан мобед.

— Итак, римский посол согласен, — произнес Шапур III, разглядывая карту Армении, разложенную на столе. — Мы получаем большую часть царства, они — меньшую. Армянские Аршакиды будут править под нашим покровительством. Взамен — прочный мир на границе.

— Прекрасная новость, Царь Царей, — сказал вельможа, и в его голосе звучало искреннее удовлетворение. — Десятилетия войн за эту горную страну истощали наши казначейства и забирали жизни наших сыновей. Закрепить за собой большую часть Армении без единой битвы — вот истинная мудрость. Этот мир позволит нам укрепить наши владения и приумножить богатства.

— Посмотри, — прошептала Лиэль. — Он говорит «наши казначейства», «наши сыновья». Он говорит от имени аристократии, а не только от имени трона.

Верховный жрец шагнул вперед.
— Мир — это благо, дарованное Ахура Маздой. Но вера римлян — это зараза. Мы должны быть уверены, что в нашей, персидской Армении, огонь в храмах не погаснет, а их церкви не будут расти, как ядовитые грибы.

— Вот и вторая сила, — кивнул Гай. — Духовенство. Они не требуют сжигать храмы, как в Александрии, но жестко очерчивают свою сферу влияния.

— Ты прав, мобед, — кивнул Шапур III, переводя взгляд с одного советника на другого. — Чистота веры будет соблюдена. Но и ты прав, мой верный вельможа. Империи нужен мир. Мы принимаем договор.

— Это уже не абсолютная монархия Шапура II, — заметила Лиэль. — Это... баланс сил. Аристократ, главный жрец и шах, который пытается их всех уравновесить.

= 22 =

На экране машины времени дата: 409 г.

Экран показал тронный зал, но атмосфера в нем была совершенно иной. На троне сидел новый шах, Йездегерд I. Его лицо было умным, энергичным и лишенным фанатизма. Перед ним стоял христианский епископ Маруфа. А в стороне, с мрачными лицами, перешептывались вельможа и зороастрийский жрец.

— Мы благодарны тебе, Царь Царей, за твою милость, — говорил епископ Маруфа, низко кланяясь. — Разрешение вновь созвать наш собор и избрать католикоса — это дар, который христиане Эраншахра не забудут. Позволение отстраивать наши разрушенные церкви — знак истинного великодушия.

— Католикос... — Лиэль нахмурилась. — Это как патриарх?

— Именно, — кивнул Гай. — Это высший сан, глава всей христианской церкви в Персии. Дать им разрешение избрать своего лидера — это огромный шаг. Это официальное признание их церковной структуры внутри персидского государства.

— Я хочу мира в своей стране, епископ, — спокойно ответил Йездегерд. — Ваши люди — хорошие ремесленники и торговцы. Они платят налоги. Их молитвы не вредят моему трону, пока их руки трудятся на благо Персии. Стройте. Но помните о верности.

Епископ, сияя, удалился. Жрец и вельможа подошли ближе.

— Он разрешает им строить капища их ложного бога! — прошипел жрец, его руки дрожали от гнева. — Он беседует с ними, как с равными! Он оскверняет трон!

— Успокойся, мобед, — процедил вельможа. — Но ты прав. Он слишком мягок. Он забывает уроки предков. Люди уже зовут его Резнигар... Грешник. Или Аташагар — тот, кто бросает государство.

— Какой парадокс! — воскликнула Лиэль. — В то время как Феодосий в Риме выжигает инакомыслие огнем и мечом, в Персии появляется правитель, практикующий веротерпимость!

— Прагматизм, — ответил Гай. — Йездегерд умен. Он понял, что гонения на христиан лишь сближают их с Римом. А милость превращает их в лояльных подданных. Но для знати и жрецов, чья власть основана на зороастрийской исключительности, он — предатель. Грешник.

= 23 =

На экране машины времени дата: ок. 415 г.

Изображение сменилось. Вместо сумрачного тронного зала появился залитый солнцем сад во дворце Ктесифона, с фонтанами и павлинами, лениво разгуливающими по дорожкам. Йездегерд I гулял по саду, рядом с ним шел римский посол. На границах двух империй царил небывалый мир.

— Передай своему юному императору, Феодосию, — говорил Йездегерд, срезая розу, — что пока я жив, ему нечего опасаться со стороны Персии. Пусть спокойно правит и взрослеет. Стабильная империя на Западе — лучший сосед, чем империя в хаосе.

— Благодарю, Царь Царей, — ответил посол. — В Константинополе высоко ценят твою мудрость. Императорский двор спокоен, зная, что на Востоке правит друг, а не враг.

Посол удалился.

— «Друг»! — воскликнула Лиэль. — Вечные соперники, Рим и Персия, называют друг друга друзьями! Это поразительно.

— Прагматизм с обеих сторон, — заметил Гай. — Феодосию II и его окружению нужно спокойствие на восточной границе, чтобы справляться с гуннами и внутренними проблемами. А Йездегерду нужно то же самое, чтобы держать в узде собственную знать и отбиваться от своих кочевников. Они не стали друзьями, они просто поняли, что война невыгодна обоим.

— И это работает, — задумчиво сказала Лиэль. — Десятилетия мира. В то время как на Западе все рушится, здесь, на Востоке, два главных хищника договорились не нападать друг на друга. И даже породили легенды...

— Какие легенды?

— Например, о том, что отец Феодосия II, император Аркадий, умирая, в своем завещании назначил Йездегерда опекуном своего малолетнего сына.

— Невероятно! Такое возможно?

— Это просто красивая сказка, — отмахнулся Гай. — Но она идеально отражает дух времени. Отношения были настолько мирными, что родилась легенда о личном доверии между императорами.

= 24 =

На экране машины времени дата: ок. 418 г.

Изображение перенеслось из дворцовых садов в суровую, практичную обстановку. Это был военный совет в крепости Нишапур, на северо-восточной границе Эраншахра. Стены были увешаны картами и оружием. В центре комнаты, над жаровней, грели руки военачальники. Сам Йездегерд I был одет не в шелка, а в простую кожаную куртку поверх военной туники.

— Повелитель, вожди гуннов прислали дары, — докладывал спахбед (генерал) Востока, человек с обветренным лицом и руками, привыкшими держать меч. — Их главный хан... после того, как наши катафракты сожгли его зимние стойбища... вдруг вспомнил о старых договорах.

— Вспомнил, значит, — усмехнулся Йездегерд, не отрывая взгляда от карты. — Что еще?

— Он прислал золото, тысячу коней и своего младшего сына в Ктесифон. В заложники. Просит мира.

В комнате повисло молчание. Его нарушил уже знакомый нам вельможа, который был здесь же, на совете.

— Мира?! Их нужно было вырезать под корень! Стереть с лица земли, как завещал великий Шапур II! С волками не договариваются!

— И потратить еще двадцать лет и все золото казны на то, чтобы гоняться за их призрачными ордами по степи? — спокойно возразил Йездегерд, поворачиваясь к нему. Его взгляд был холоден как сталь. — Я получил от них все, что мне нужно: золото для казны, коней для армии и заложника для гарантий. Я получил спокойную границу.

— Но это унизительно, Царь Царей! — вмешался и зороастрийский жрец. — Принимать дары от нечистых кочевников! Их нужно изгонять огнем!

— Мертвый враг не пришлет мне дань, мобед, — отрезал Йездегерд. — А живой, чей сын сидит в моем дворце, будет платить исправно. И дважды подумает, прежде чем снова обнажить меч. К тому же, пока вся наша армия здесь, на востоке... кто присматривает за порядком... дома?

Последнюю фразу он произнес очень тихо, обводя взглядом своих вельмож, и те тут же потупили взгляды.

— Он играет в совершенно другую игру, чем римляне, — сказала Лиэль, завороженная этой сценой. — Римляне видят варваров как проблему, которую нужно уничтожить в решающей битве. Йездегерд видит в них ресурс, которым можно управлять.

— Дипломатия, подкрепленная быстрой и жестокой силой, — подытожил Гай. — Заложники. Дань. Он не пытается их ассимилировать или истребить. Он ставит их в зависимое положение, делая мир для них более выгодным, чем войну. И это работает. Пока на Западе бушует пожар, здесь, на востоке Персии, — тишина. Купленная умом и сталью.

= 25 =

На экране машины времени дата: 17 января 395 г.

Место действия — Медиолан (современный Милан). Город погружен в траур. В огромном императорском дворце, в зале, затянутом черной тканью, на высоком катафалке лежит тело Феодосия Великого. Угасающий свет факелов бросает дрожащие тени на лица присутствующих.

С одной стороны от катафалка стоял Аркадий, старший сын, которому было около восемнадцати. Он был высок, тонок и выглядел отстраненным. С другой — его младший брат, Гонорий, десятилетний мальчик, который с трудом сдерживал слезы. Рядом с ним, положив руку на плечо, стоял могучий человек с варварской внешностью, но в доспехах римского главнокомандующего (magister militum). Это был Стилихон.

Он выступает вперед. Его голос громок и уверен, он обращается ко всем присутствующим, но смотрит поверх головы Аркадия, прямо на его придворных.

— Последней волей божественного Феодосия было сохранить единство Империи! Он поручил мне заботу об обоих своих сыновьях, об обеих половинах нашего государства!

В ответ из-за спины Аркадия выходит евнух Евтропий, главный управляющий императорского двора.

— Мы благодарим тебя за заботу, доблестный Стилихон, — его голос тонок и сладок, как отравленный мед. — Но его божественный август Аркадий достаточно мудр, чтобы править Востоком самостоятельно, опираясь на верных ему слуг здесь, в Константинополе.

В воздухе повисает ледяное напряжение. Два двора, два центра силы смотрят друг на друга через гроб своего последнего общего повелителя.

— Странно, — говорит Лиэль, наблюдая за этой перепалкой. — Ведь и раньше империю делили между соправителями. Диоклетиан, Константин... Но это всегда ощущалось как временная мера. Почему сейчас это выглядит как окончательный разрыв?

— Потому что изменилась суть, — отвечает Гай. — Представь себе один огромный легион. Его можно разделить на две части и отправить в разные концы света. У них будут разные командиры, но они будут подчиняться одному уставу, носить одни и те же значки, получать жалование из одной казны и сражаться за одного орла. Это и была империя раньше.

Он указывает на экран.

— А теперь смотри. Стилихон на Западе контролирует почти всех ветеранов и лучшие боевые части. Евтропий на Востоке — казну и бюрократию. Они не собираются делиться. С этого момента законы, принятые в Константинополе, не будут автоматически действовать на Западе, и наоборот. Каждая половина начнет вести свою собственную внешнюю политику, заключать свои собственные союзы с варварами, часто — против другой половины.

— Значит, это уже не две части одного легиона, — подхватывает Лиэль. — Это два разных легиона, которые начинают смотреть друг на друга с подозрением.

— Именно, — подтверждает Гай. — У них теперь будут разные «орлы». Империя не просто разделена. Она расколота. С этого момента это два разных государства, плывущих на двух разных кораблях. И, как мы скоро увидим, у этих кораблей будет совершенно разная судьба.

= 26 =

На экране машины времени дата: 421 гг.

Картинка снова перенеслась на северо-восточные рубежи Персии. Но пейзаж изменился. Не было ни богатых даров, ни заложников. Были лишь дымящиеся руины пограничной крепости и усеянное телами поле. Доспехи на погибших были персидскими, но их враги не были похожи на кочевников, которых мы видели раньше.

— Что случилось? — спросила Лиэль. — Мир Йездегерда рухнул?

— Йездегерд умер, — ответил Гай. — И с ним, похоже, умерла и его политика. Но дело не только в этом. Посмотри на победителей.

По полю бродили воины-кочевники, собирая трофеи. Они были светлокожими, крепко сложенными, их лица не были монголоидными, как у гуннов Аттилы. Они двигались с дисциплиной и жестокостью, которой не было у их предшественников.

— Это не те гунны, с которыми договаривался Йездегерд, — сказала Лиэль. — Они выглядят... иначе.

— Это эфталиты, — произнес Гай. — Римляне назовут их «белыми гуннами». Новый народ, пришедший из глубин Азии. Они более организованы, более жестоки и, кажется, гораздо более амбициозны, чем хиониты или кидариты, с которыми сражался Шапур II.

Один из вождей эфталитов, в богато украшенном халате поверх доспехов, спрыгнул с коня и подошел к телу павшего персидского аристократа. Он с презрением пнул ногой серебряный шлем.

— Дети Шапура разучились воевать! — прорычал он на своем языке. — Их стены — гнилая изгородь, их воины — жирные овцы! Эта земля будет нашей!

Его воины ответили одобрительным ревом.

— Они не просят мира и не предлагают дань, — с тревогой заметила Лиэль. — Они пришли, чтобы остаться.

— Да, — подтвердил Гай, его взгляд был прикован к лицу вождя. — Это совершенно новая угроза. Более серьезная, более постоянная. Для Персии начинается свой собственный «готский кризис». Только их варвары пришли не с севера, а с востока. И они не просят убежища. Они требуют подчинения. Вся стабильность, достигнутая Йездегердом, сейчас будет проверена на прочность. И, судя по этому полю, первый экзамен Персия провалила.

= 27 =</text>
      <sha1>2ipb0meuk0hzt6vb0swrohybm9l0nao</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261624</id>
      <parentid>261623</parentid>
      <timestamp>2025-06-23T12:49:41Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 27 */ в</comment>
      <origin>261624</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="231086" sha1="r56ovkw9boy58g8qn0c2oh7uwwbtger" xml:space="preserve">На экране дата — 284 год.

Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги.

— Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился.

— Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса.

Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира.

— Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат.

Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли.

— Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности.

Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат.

— Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки!

Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев.

— Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа.

— Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню.

= 2 =

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани.

— Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю!

— Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов.

— Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его.

Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь.

— Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи.

— Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром.

— И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти.

— Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство.

— В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж.

— Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра?

— Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм!

— То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов.

— Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж.

— Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии.

— Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии!

— А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад.

— И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда.

— Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация.

— А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости.

— Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов.

Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости.

= 3 =

На экране дата — 293 год.

Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой.

В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан.

— Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать.

— Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан.

— Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один?

— Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно.

— И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль.

— Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев.

Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах.

— Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех.

— Как это работает? — спрашивает Лиэль.

— Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана.

— Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности.

— И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон.

— Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника.

— Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу.

Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов.

— Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем?

— Да, великий царь. Они разделили мир между собой.

— Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга.

— Он прав? — спрашивает Лиэль.

— Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет…

= 4 =

На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье.

Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня.

— Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают!

— Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай.

— За Карры? Поражение Красса?

— Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи.

— Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III.

— Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема.

Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе.

— Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир.

— На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе.

Римлянин разворачивает карту.

— Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис.

— Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей!

— Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским.

— Значит, Рим снова на коне?

— На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша.

= 5 = 

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан?

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы.

— А христиане?

— А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль.

— В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества.

— И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль.

— Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 6 =

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу.

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт…

— В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 7 = 

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем.

— Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим!

— Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов.

— Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин!

— Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан.

— Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию.

— Он укрепляет власть шаха…
— …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи.

= 8 =

На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени.

— Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике.

В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени.

— Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели!

Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ.

— Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги.

Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед.

— Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты?

— Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу.

Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь.

— Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа.

Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит.

— Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас!

— Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры.

— Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II.

Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии.

— А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны!

— Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура!

— Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы.

— Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию.

Дата меняется на 307 год. Италия.

— Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой!

На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии.

— Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников!

— Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает.

Дата: 310 год. Массилия (Марсель).

— Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже &quot;убедили&quot; покончить с собой. Какая жестокая ирония!

На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно.

— Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?!

— В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан.

— Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски!

— Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет.

= 9 =

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы.

— Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь.

— Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай.

— И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль.

На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты.

— Это Персия, — поясняет Гай.

— А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери.

— Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай.

Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам.

— Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию!

Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает.

— Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя!

Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят.

— Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению!

Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы.

— Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу!

— Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль.

— И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай.

— Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль.

— А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай.

— Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет!

— И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай.

— Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с &quot;малой войны&quot;? — предполагает Лиэль.

— Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление.

— Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль.

— Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша.

= 10 =

Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций.

— Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва.

— Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории.

Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам.

— Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться!

Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой.

— Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены.

Константин резко поворачивается к нему.

— Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб!

В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы.

— Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение?

В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света.

Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета.

— Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»…

Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам.

— Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу!

Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой.

— Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация?

— Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. 

— …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом!

Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится.

— Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет!

Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением.

— Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее.

— Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл.

Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ.

— «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта.

Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени.

— Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб!

— Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия.

— Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане?

— Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства.

— Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль.

— Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт.

— Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов.

— Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу.

= 11 =


Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника.

— Это уже не Максенций, — замечает Лиэль.

— Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным.

— Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль.

— Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая.

В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер.

— Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу!

Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов.

— Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август!

Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне.

— Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены!

Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия.

— Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда.

— Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль.

— На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных.

Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки.

— Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна!

— Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль.

— Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. 

= 12 =

Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье.

— Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль.

— Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий.

Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним.

— Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство!

Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим.

— Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня.

Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются.

Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. 

Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима.

— Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это?

— Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью.

В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить.

— Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов.

Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой.

— Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь.

Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками.

— Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто &quot;хранителем традиций&quot;, для них немыслима, — шепчет Лиэль.

— Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай.

Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом.

— Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он.

Другой советник, префект претория Востока, добавляет:

— И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро?

Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах.

— Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками?

Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено.

— Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты.

Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе:

— И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это…

Он брезгливо кивает на монету в руке императора.

— И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра!

Казначей вздыхает, глядя в пол.

— Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль.

— Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны.

— Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль.

— Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей.

— Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет.

— Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства.

— То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль.

— Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток.

— К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль.

— И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша.

— Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль.

— А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока.

= 13 = 

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность.

— Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины.

— Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней!

— Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше.

— Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии.

Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона.

— Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам?

Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед.

— Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа.

— Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя &quot;Новым Израилем&quot;, духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен.

— Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура.

— Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… &quot;пятая колонна&quot;, отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей!

Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно.

— Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве.

Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову.

— Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой.

— О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко.

Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии.

— И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы.

— Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций.

Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно.

— Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. 

= 14 =

На экране машины времени 337 год. 

— Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена!

— Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай.

— А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль.

— Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом.

— Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая.

— Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу.

— Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль.

— Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом.

— Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию?

— Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август.

— Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте.

— А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II.

— Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль.

— Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша.

Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца.

— Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении!

Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким.

— Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их &quot;великий&quot; император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия!

Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников.

— Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала!

— Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах.

Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами.

— Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения!

— Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово &quot;хионит&quot; вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия!

Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем.

— Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими!

— Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман!

Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел.

— Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния…

— И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот.

— Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль.

— К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке.

Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого.

— Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом.

— Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году!

— Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле?

— Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль.

— Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил.

— Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина?

— Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках!

— Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель!

— Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором.

— И я слышала, его уже прозвали &quot;Отступником&quot;! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов!

— Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец.

— И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль.

— Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов.

Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий.

— Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром!

— Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой.

На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров.

— Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом!

Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело.

— Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения.

— Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения.

— Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу.

— Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель.

— Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в &quot;Бородино&quot; старый солдат говорит? Это же прямо об этом!

Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая:

&lt;poem&gt;
— «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!»
&lt;/poem&gt;

Она переводит дух.

— Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку.

— Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя.

— Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле.

На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов.

— Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку!

Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой.

— Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды.

Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки.

— Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении!

В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови.

— Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся!

— Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника.

— Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни.

Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью.

— Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией!

— Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто!

Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти.

— Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию.

К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы.

— Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом.

— У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения.

— Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна!

— Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию,  несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке.

Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ.

= 15 =

Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана.

— Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось?

— Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания.

— Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть?

— Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения.

Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов.

— Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров!

На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом.

— Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением.

— Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика?

— И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел.

— Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль.

— Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке…

— На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье.

— Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература.

— То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль.

— В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле.

— Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью.

— На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию.

— А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком.

— Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории.

Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями.

= 16 =

На экране машины времени дата: 375 год. Карта Северного Причерномонья. Обширные степи, по которым текут реки. Внезапно с востока, из-за Дона (Танаиса), появляется темное, быстро движущееся пятно, обозначающее новую, неведомую силу.

— Что это за народ? — спрашивает Лиэль, всматриваясь в карту. — Они движутся так стремительно, словно степной пожар.

— Это гунны, Лиэль, — голос Гая звучит серьезно. — Кочевники из глубин Азии. Свирепые, неукротимые, непревзойденные наездники и лучники. Их появление здесь, в Европе, знаменует начало новой эпохи – эпохи Великого переселения народов.

Экран показывает короткие, жестокие зарисовки: низкорослые, кривоногие всадники с узкими глазами и лицами, изрезанными ритуальными шрамами, на своих косматых лошадях сметают все на своем пути. Аланы, а затем могущественное готское королевство остготов во главе со старым королем Германарихом, не выдерживают их натиска. Германарих покончил с собой, не в силах пережить позор поражения. Паника охватывает другие готские племена.

— Ужас какой! — шепчет Лиэль. — Они как будто из другого мира! Неудивительно, что готы бегут от них без оглядки.

Дата на экране меняется на 376 год. Берег Дуная. Огромные толпы людей – мужчины, женщины, дети, старики – сгрудились у самой воды. Это вестготы (тервинги). Их повозки, скудный скарб, испуганные лица. Через реку, на римском берегу, видны укрепления и патрули легионеров. К римскому командующему подплывает лодка с готскими вождями. Среди них выделяется высокий, решительный Фритигерн.

— Вот они, изгнанники, — говорит Лиэль. — Вестготы. Спасаются от гуннов. И единственная их надежда – Римская империя.

— Император Валент в это время далеко, в Антиохии, занят подготовкой к войне с Персией, — поясняет Гай. — Решение о судьбе этих десятков, а то и сотен тысяч человек, ложится на плечи местных командиров.

Римский военный лагерь на берегу Дуная. Лупицин, комит Фракии, и другие римские чиновники и офицеры совещаются в просторном шатре.

— Целый народ пришел к нашей границе! — восклицает один из трибунов, глядя на карту Дуная. — Они умоляют о защите, просят дать им землю в Мезии! Говорят, готовы служить в наших легионах!

— Солдаты… — задумчиво произносит Лупицин, полный, с бегающими глазками чиновник. — Это хорошо. Империи всегда нужны рекруты. И земледельцы на пустующих землях тоже не помешают. Мы ведь и раньше так делали, не так ли? Принимали варваров, давали им статус федератов. Некоторые из них сейчас верно служат Риму.

— Верно, комит, — поддакивает Максим, дукс пограничной провинции. — Тех же сарматов или франков на западе селили. Некоторые вполне прижились, поставляют нам воинов. Это может быть выгодно.

— Но их слишком много! — возражает старый, опытный центурион по имени Сервий. — Одно дело – небольшой отряд или племя, которое можно расселить и контролировать. Другое – целый народ, да еще и в таком отчаянии. Помните, что было с карпами при Аврелиане? Их тоже приняли, а они потом не раз поднимали мятежи, пока их не разгромили и не рассеяли по всей империи. Да и даки, поселенные в Дакии Аврелиана, тоже не всегда были покорны.

— А если не впустим? — вмешивается трибун, который говорил первым. — Они в отчаянии. Могут попытаться прорваться силой. Или, что еще хуже, гунны перейдут следом за ними, и тогда война придет прямо к нам на порог. Божественный Валент далеко, решение за нами.

— Риски есть всегда, Сервий, — отмахивается Лупицин от предостережений центуриона. — Но и выгода очевидна. Можно разрешить, но на самых жестких условиях. Пусть сдадут все оружие. Пусть выдадут знатных юношей в заложники. Это их усмирит. И… на этом можно неплохо заработать. Провиант, переправа…

Лупицин хитро улыбается Максиму.

— Ты прав, Максим, — продолжает Лупицин. — Пусть переправляются. Но каждый меч, каждый щит – на наш склад. А за еду и кров заплатят втридорога. Мы окажем им имперскую милость, но не бесплатно.

Лиэль, наблюдая за этим, поворачивается к Гаю.

— Похоже, уроки прошлого их ничему не учат, — с горечью замечает она. — Или жажда наживы перевешивает здравый смысл.

— Как это часто бывает, — соглашается Гай. — Римская практика приема варваров-федератов была палкой о двух концах. Иногда это действительно укрепляло империю, давая ей солдат и заселяя пустующие земли. Но когда это делалось без должного контроля, с нарушением обещаний и издевательствами над переселенцами, как сейчас замышляют Лупицин и Максим, это неизбежно вело к катастрофе. Они видят только сиюминутную выгоду и забывают о долгосрочных последствиях.

Вожди готов, Фритигерн и Алавив, возвращаются к своим людям. Лицо Фритигерна мрачно.

— Римляне согласились нас впустить, братья! — объявляет он, и толпа встречает его слова ропотом облегчения. — Но цена высока. Мы должны отдать им все наше оружие. И наши сыновья… сыновья знатных родов отправятся заложниками вглубь империи.

— Без оружия? Как мы будем защищаться, если римляне нас обманут? — раздаются тревожные голоса.

— У нас нет выбора, — твердо говорит Фритигерн. — За нами – гунны и смерть. Перед нами – Дунай и призрачная надежда на жизнь под властью Рима. Мы должны рискнуть.

Экран показывает тяжелую переправу готов через Дунай. Солдаты отбирают оружие, часто грубо, с издевками. Затем – мрачные картины жизни готов на римской земле. Их держат в тесноте, в огороженных лагерях, под надзором римских солдат.

— Какое унижение! — не выдерживает Лиэль. — Они пришли как просители, а с ними обращаются как с пленными!

— И это только начало, — качает головой Гай. — Лупицин и его приспешники увидели в готах неиссякаемый источник наживы.

Сцены голода. Римские чиновники продают готам собачье мясо и гнилое зерно по чудовищным ценам. Детей отбирают у родителей под предлогом распределения на прокорм, а на самом деле продают в рабство. Болезни косят ослабевших людей.

— Негодяи! — восклицает Фритигерн, обращаясь к своим воинам, чьи лица исхудали и почернели от горя и голода. — Они обещали нам еду и землю! А вместо этого морят голодом, отбирают наших детей! Они смеются над нашей бедой! Сколько еще мы будем это терпеть?!

Напряжение достигает предела. Лупицин, комит Фракии, ощущая растущее недовольство готов, решает действовать на опережение. Он приглашает Фритигерна и других знатных готских вождей на пир в свою резиденцию в Маркианополе, якобы для переговоров и распределения продовольствия.

Внутри резиденции Лупицина. Зал ярко освещен, столы ломятся от яств, вино льется рекой. Римские офицеры и готские вожди сидят за одним столом, но атмосфера тяжелая, полная скрытого недоверия. Фритигерн почти не прикасается к еде, его глаза внимательно следят за каждым движением Лупицина. Небольшая личная охрана Фритигерна и других вождей, по настоянию римлян, оставлена снаружи, во дворе резиденции, под присмотром многочисленных римских солдат.

— Пейте, благородные готы! — Лупицин поднимает свой кубок, его лицо лоснится от жира и вина. — За дружбу между Римом и вашим народом! За милость божественного Августа Валента!

Фритигерн лишь слегка пригубливает вино.

— Мы пришли говорить о хлебе для наших людей, комит, а не о вине для вождей, — холодно замечает он. — Наши женщины и дети голодают. Ваши обещания…

— Всему свое время, гордый Фритигерн! — перебивает Лупицин с фальшивой улыбкой. — Сначала – уважение к императору, потом – дела.

Внезапно снаружи, со двора, доносятся яростные крики, звон мечей, предсмертные хрипы. Фритигерн мгновенно вскакивает. Его рука ложится на рукоять кинжала, спрятанного под одеждой.

— Что там происходит?! — его голос гремит, как раскат грома. Остальные готские вожди тоже вскакивают, их лица искажены яростью и тревогой.

— Спокойно, спокойно, вожди! — лепечет Лупицин, его лицо бледнеет. — Это, должно быть, небольшая стычка… наши солдаты…

— Твои солдаты нападают на мою охрану! — рычит Фритигерн, его глаза сверкают. — Это ловушка! Предательство!

Один из готских вождей, не выдержав, бросается к двери, но его тут же пронзает копьем римский легионер, появившийся в дверном проеме.

— Запереть двери! — командует один из римских офицеров. — Никому не выходить!

— Вы хотели нашей смерти, римские псы! — кричит Фритигерн, выхватывая кинжал. — Но вы дорого заплатите за это! За мной, братья! Прорвемся!

Завязывается короткая, яростная схватка прямо в пиршественном зале. Готы, вооруженные лишь кинжалами и яростью, отчаянно бьются против лучше вооруженных римлян. Фритигерн, могучий воин, прокладывает себе путь к выходу, его кинжал обагрен кровью. Лупицин, визжа от страха, прячется под столом.

Нескольким готам, включая Фритигерна, удается вырваться из зала во двор, где уже идет бойня – римские солдаты добивают остатки готской охраны.

— К нашим! К лагерю! — кричит Фритигерн, отбиваясь от нападающих. — Римляне напали на нас! Они хотели убить своих гостей! Поднимайте всех!

Чудом вырвавшись из Маркианополя, окровавленный и разъяренный Фритигерн врывается в готский лагерь.

— Восстание! — его голос разносится над тысячами измученных людей. — Римляне – лжецы и убийцы! Они заманили нас на пир, чтобы перерезать! Они морят нас голодом, продают наших детей! Довольно терпеть! За оружие, братья! Возьмем силой то, что нам обещали и не дали! Отомстим за наше унижение, за кровь наших братьев!

Словно искра, упавшая в пороховую бочку, его слова взрывают толпу. Готы, многие из которых сумели припрятать оружие или теперь добывают его в бою, нападают на малочисленные и неподготовленные римские гарнизоны. К ним лавиной присоединяются другие готские отряды, сумевшие переправиться через Дунай, а также остготы, аланы, беглые рабы и угнетенные рудокопы из Фракии. Восстание, как пожар, охватывает всю провинцию.

— Какая мощь! Какая ярость! — восторженно и в то же время с ужасом шепчет Лиэль. — Этот крик… это же вечный крик угнетенных! Это же Спартак, призывающий гладиаторов сбросить оковы и заставить Рим дрожать! Та же отчаянная решимость идти до конца!

— Механизм всегда один и тот же, — подтверждает Гай, не отрывая взгляда от пылающих римских вилл. — Долгое накопление унижений, а затем одна последняя, осязаемая капля, которая переполняет чашу. Помнишь восстание на броненосце «Потёмкин»?

— Конечно! — кивает Лиэль. — Когда матросов, доведенных до скотского состояния, попытались накормить червивым мясом!

— Именно, — говорит Гай. — Червивое мясо. Последнее, предельное оскорбление, превратившее покорность в бунт. А чем Лупицин и его люди кормили готов? Продавали им мясо павших собак в обмен на их собственных детей, отдаваемых в рабство. Это даже хуже, чем червивое мясо. Это та же самая искра.

— И вот результат, — Лиэль указывает на экран. — Вот и доигрались римские чиновники со своей жадностью и высокомерием. Из отчаявшихся просителей они сделали беспощадных врагов.

— И теперь вся Фракия в огне, — мрачно заключает Гай. — А император Валент все еще далеко на Востоке… 

На экране машины времени дата: 9 августа 378 года.

— Какой зной! — пробормотал один из римских центурионов, вытирая рукавом потный лоб. — Маршировать с самого рассвета в таком пекле... Горло пересохло, словно набито песком. И ради чего? Чтобы стоять тут и смотреть на их лагерь?

— Не просто лагерь, — ответил ему другой, щерясь на холм. — Гляди, какая крепость из повозок. Хитрые варвары.

Лиэль наклонилась ближе к экрану, ее глаза горели интересом.

— Смотри, Гай! Это же вагенбург! Потрясающая тактическая находка! Они сцепляют повозки колесо к колесу, создавая передвижное укрепление. Отсюда они могут отстреливаться, как со стен крепости!

Гай кивнул, его взгляд был прикован к фигуре в центре римского строя.

— А вот и причина этой спешки. Император Валент. Он не захотел ждать подкреплений от своего племянника Грациана. Слава победы над готами не делится на двоих.

Внутри императорского шатра, раскинутого прямо посреди поля, воздух был еще более спертым и тяжелым.

— Божественный Август! — Голос полководца Виктора звучал настойчиво, но почтительно. — Воины измучены. Жажда сводит их с ума! Прикажи отступить и разбить лагерь. Завтра, отдохнувшие, вместе с силами Грациана, мы сотрем их в порошок!

— Ждать?! — Валент вскочил, опрокинув кубок с вином. Багровая жидкость расползлась по карте, словно кровь. — Снова ждать, пока сопливый мальчишка придет меня поучать?! Никогда! Смотри, они шлют переговорщиков! Они уже дрожат от страха! Мы ударим немедленно, пока ужас не сковал их окончательно! В атаку!

Раздался рев рогов. Тяжелые ряды легионеров, с трудом поднимая щиты, двинулись вверх по склону на штурм вагенбурга.

— Вперед! За Рим и Августа! — кричал легат, ведя за собой первую когорту.

— Держитесь, братья! — доносился гортанный клич из-за повозок. — Защитим наших жен и детей!

С треском ломались копья, визжали стрелы, глухо стучали мечи о щиты.

— Они прорываются! — выдохнула Лиэль, вцепившись в подлокотник. — Римский натиск слишком силен, готы не выдержат!

И в этот момент земля содрогнулась. Низкий, нарастающий гул, словно приближающаяся гроза, заставил всех обернуться. На горизонте, с правого фланга, поднялось огромное, клубящееся облако пыли.

— Что это? Землетрясение?! — вскрикнул молодой трибун, его лицо побелело.

— Хуже! — прохрипел старый ветеран рядом с ним. — Это конница! Готская конница! Они вернулись!

— Это и есть ловушка, — спокойно заметил Гай. — Большая часть их кавалерии была на фуражировке.

— На сборе продовольствия и корма для лошадей, — быстро пояснила Лиэль, не отрывая взгляда от экрана. — Валент знал об этом, но не учел, что они вернутся так быстро. Переговоры были лишь уловкой, чтобы выиграть время.

Лавина из тысяч готских и аланских всадников, сверкая сталью на солнце, обрушилась на измотанную римскую кавалерию. Удар был страшен. Римские всадники смешались, развернулись и в панике бросились бежать, подставляя под удар беззащитный фланг пехоты.

— Ловушка! — взревел Виктор, отчаянно пытаясь развернуть легионы. — Их переговоры... они просто тянули время!

Готские всадники врезались в тыл римских манипул, а пехота, воодушевленная их появлением, с яростным воем ринулась в контратаку из-за повозок.

— Нас окружили! — закричал один из легионеров, тщетно пытаясь развернуться в плотной толпе. — Я не могу поднять щит! Мы как скот в загоне!

Началась резня. Римляне, сдавленные со всех сторон, стали легкой мишенью.

— К императору! Защищайте Августа! — командир телохранителей собрал вокруг Валента горстку людей, но было поздно.

Свистнула стрела, и император, схватившись за лицо, рухнул на руки своих охранников.

— В ту хижину! Быстрее! — крикнул один из них, и окровавленное тело потащили к ближайшему крестьянскому сараю.

Но готы заметили суматоху.

— Глядите! Они прячут там своего вождя! — проревел бородатый гот. — За мной!

— Окружай! — подхватили десятки голосов. — Тащите солому! Подожжем их крысиное гнездо!

Через мгновение сухой сарай, обложенный со всех сторон, вспыхнул, как гигантский факел. Изнутри донесся отчаянный, нечеловеческий крик, который быстро потонул в реве пламени и торжествующих воплях готов.

— Они... сожгли его заживо, — прошептала Лиэль, ее лицо было белым как полотно.

— Да, — подтвердил Гай. — Так сегодня, у Адрианополя, погиб император Рима. Вместе с ним пали тридцать пять трибунов и почти &lt;math&gt;\frac{2}{3}&lt;/math&gt; всей Восточной армии. Это не поражение. Это уничтожение.

На экране дымились руины сарая на фоне поля, сплошь усеянного телами в римских доспехах. В багровом небе уже кружили первые стервятники.

— Миф о непобедимости легионов, — тихо произнесла Лиэль, не отрывая взгляда от страшной картины. — Он сгорел вместе с ним. Варвары не просто победили. Они казнили императора и уничтожили его армию. Они поняли, что могут.

— Именно, — голос Гая был ровным, но в нем звучала тяжесть исторического приговора. — Психологический эффект был сокрушительным. А практический — фатальным. Дунайская граница перестала существовать. Путь в сердце Империи был открыт. С этого дня готы перестали просить. Они начали требовать.

= 17 =

Экран машины времени показывает 377 г. На экране — мощная крепость из обожженного кирпича где-то на границе Бактрии.

— Какой контраст, — выдохнула Лиэль. — Пока на Дунае рушится римская граница, здесь, на восточных рубежах Персии, царят порядок и уверенность.

— Шапур II почти семьдесят лет на троне, — заметил Гай. — Он давно понял, что угроза из степей не менее серьезна, чем римские легионы, и подготовился.

На крепостной стене, в походных, но богато украшенных доспехах, стоял пожилой, но полный энергии Шапур II. Его острый взгляд следил за отрядом тяжелой конницы, возвращавшимся в ворота. Впереди, понурив головы, шли связанные пленники-кочевники.

— Пыль на сапогах наших воинов, о Царь Царей, — это пыль их земель! — доложил военачальник-спахбед, подойдя к правителю. — Хиониты снова попробовали сталь наших клинков. Думаю, в этом году они нас больше не потревожат.

Шапур II даже не повернул головы, его взгляд был прикован к пленным.

— Голод заставит волка забыть о ранах, спахбед. Они вернутся. Их усмиряет не одна победа, а лишь вечный страх перед нашими стенами и остриями копий наших катафрактов. Помни, пока этот кулак на востоке крепок, мы можем не бояться удара в спину от Рима.

Экран сместился, покинув пыльную границу ради прохлады дворцовых покоев где-то в сердце Эраншахра. Там, в присутствии высших вельмож, говорил верховный жрец, мобедан мобед.

— Значит, вести правдивы! — воскликнул один из аристократов. — Их император-глупец погиб, а его армия рассеяна готами! Какая удача для Эраншахра!

— Удача, дарованная нам Ахура Маздой, — поправил его мобед, сухо сжимая губы. — Но пусть радость от бедствий внешнего врага не застит нам глаза на врага внутреннего.

— Ты вновь о христианах, святейший? — устало спросил вельможа. — Они тихи как мыши после уроков, что преподал им Царь Царей.

— Тихи, но не смиренны! — Голос жреца налился силой. — Их тела здесь, но души их в Константинополе. Каждый гвоздь, вбитый в их церкви, — это гвоздь, который они хотели бы вбить в гроб нашей истинной веры. Они — язва, которую нужно прижигать огнем и молитвой!

— Пока длань Шапура тверда, они не посмеют поднять головы, — примирительно сказал первый вельможа. — Но ты прав, следить за ними нужно неусыпно. Они — пятая колонна Рима, даже когда сам Рим валится на колени.

— И внутри страны — железный порядок, опирающийся на единую веру, — задумчиво произнесла Лиэль. — Шапур видит в христианах угрозу стабильности государства.

— Две империи. Два ответа на один и тот же вызов — вторжение варваров, — подвел итог Гай. — Рим выбрал высокомерие и быструю атаку. Шапур — методичную оборону и беспощадность. Результат налицо.

На экране снова появился Шапур II. Он в одиночестве смотрел на заходящее солнце, и его тень длинной полосой легла на выжженную землю.

— Он оставляет своему наследнику империю на пике могущества, — тихо сказал Гай. — С защищенными границами и подавленной оппозицией. Империю, готовую к будущему, в то время как ее вечный соперник погружается в хаос.

= 18 =

Дата на экране переключилась: Январь 379 г. Место действия — императорская резиденция в Сирмии. Воздух в тронном зале был спертым, тяжелым от запаха пота, несвежих масляных ламп и всепроникающего страха. По огромной карте, расстеленной на мраморном столе, расползлось темное пятно от пролитого вина, зловеще накрывая провинцию Фракия.

— Они — саранча! Чума, ниспосланная разгневанным Богом! — Голос запыхавшегося курьера, чья дорожная накидка была покрыта слоем грязи и отчаяния, срывался на хрип. — Они перевалили через Гемские горы, Божественный Август! Разоряют все на своем пути! Рабы бегут к ним тысячами! Города горят, как погребальные костры!

Молодой император Запада, Грациан, которому едва исполнилось двадцать, выглядел почти мальчиком на фоне массивного золотого трона. Он отвернулся от паникера и уставился на карту.

— Мы не можем оставить Восток без Августа, — его голос звучал твердо, несмотря на молодость. — Готы бесчинствуют, персы могут воспользоваться нашей слабостью в любой момент. Мне нужен человек, которому я могу доверять. Полководец, способный собрать остатки наших легионов, набрать новых рекрутов и остановить этот кровавый поток.

— Есть такой человек, Божественный Август, — выступил вперед один из его генералов, человек с обветренным лицом и шрамом над бровью. — Флавий Феодосий, сын казненного графа Феодосия.

— Сын казненного? — говорит Лиэль, ее голос полон удивления. — Это же безумно рискованно.

— Его отец был одним из лучших полководцев Валентиниана, — поясняет Гай. — Но пал жертвой придворных интриг после смерти императора. Самого Феодосия отправили в его родовые имения в Испании, по сути, в ссылку, чтобы уберечь от расправы.

При дворе воцарилось молчание, нарушаемое лишь треском факелов. Идея казалась дерзкой, почти самоубийственной.

— В ссылке он спас свою жизнь и нашу последнюю надежду! — отрезал Грациан, и в его голосе впервые зазвучал металл императорской власти. — Его отец научил его побеждать! Он знает, как пахнет кровь варвара! Он — солдат до мозга костей. И, что важнее всего, он — истинный христианин, верующий в Никейский символ, а не в арианскую ересь покойного Валента!

— Арианство... Никейский символ... — Лиэль подалась вперед. — Я знаю, что это два враждующих лагеря христиан. Но в чем суть их ненависти? Из-за чего именно они готовы убивать друг друга?

— Все началось с александрийского священника Ария, — начал Гай, его голос был ровным и четким. — Арианство — это его учение. Суть проста: Бог-Отец — абсолютный, вечный, несотворенный. А Сын, Христос, — Его первое и совершеннейшее творение. Величайшее во вселенной, но все же созданное, а значит, не равное Отцу.

— Понимаю, — кивнула Лиэль. — Значит, для ариан Христос — это сотворенное существо, которому поклоняются наравне с Творцом. То, что наши мудрецы называют шитуф — приобщение, добавление чего-то к Единому Богу. Это уже не чистое единобожие, но грань между Создателем и созданием хотя бы сохраняется.

— Верно. А Никейский символ — это ответ на учение Ария, — продолжил Гай. — Он был принят на Великом соборе в городе Никея. И он гласит прямо противоположное: Сын не сотворен, а «рожден, не сотворен, единосущен Отцу». То есть, он — тоже Бог, равный Ему во всем.

— Значит, никейцы стирают эту грань окончательно, — заключила Лиэль. — Они не просто добавляют творение к поклонению, они объявляют творение самим Творцом. Какой поразительный выбор стоит перед империей...

— И для них это был главный вопрос вселенной. И политики, — подтвердил Гай, глядя на решительное лицо Грациана. — Сейчас Грациан не просто выбирает генерала. Он выбирает, какая именно версия христианства отныне станет единственной истиной для всей мощи Римской империи. Это религиозная революция, облаченная в пурпур.

Грациан повысил голос, обращаясь ко всему дрожащему от страха и интриг двору:

— Именно такой человек нужен Риму сейчас! Доставить его ко мне!

Экран показал лицо Феодосия — человека чуть за тридцать, с волевым, будто высеченным из камня, подбородком и тяжелым, пронзительным взглядом. Он стоял в простом одеянии землевладельца, когда ему поднесли пурпурную императорскую тогу. Он принимал ее не как дар, а как тяжелейшую ношу, как приговор.

— Вот так, из пепла Адрианополя, рождается новая власть, — прошептала Лиэль. — Выбор от безысходности. Судьба империи в руках человека, чью семью эта же империя чуть не уничтожила.

— Не просто власть, — поправил ее Гай, не отрывая взгляда от сурового лица нового императора. — Феодосий — это поворотный пункт. Да, он сильный полководец, который понадобится, чтобы залить пожар. Но что еще важнее — он ревностный, бескомпромиссный христианин. Его восшествие на престол изменит не только ход войны. Оно навсегда изменит саму душу Римской империи.

= 19 = 

Дата на экране машины времени  3 октября 382 года. Пейзаж сменился на выжженную, унылую равнину где-то в Мезии. Горизонт все еще был испещрен черными остовами сожженных ферм, но в воздухе больше не пахло смертью. Вместо этого пахло дымом тысяч костров, над которыми варили еду, и холодной осенней землей. Два лагеря стояли друг напротив друга: один — ощетинившийся орлами римских штандартов, другой — хаотичный, шумный, полный повозок и рогатого скота.

— Четыре года войны, — тихо сказала Лиэль. — Четыре года грабежей, сражений и выжженной земли. Феодосию не удалось их разбить.

— И он это понял, — ответил Гай. — У него не было ни людей, ни денег, чтобы продолжать. Он делает то, что римляне ненавидели больше всего: он договаривается после поражения.

Посреди поля, между двумя армиями, стоял шатер для переговоров. Внутри, за грубо сколоченным столом, сидел император Феодосий. Его лицо было изможденным, но решительным. Напротив него — группа готских вождей, бородатых, в шкурах и трофейных римских доспехах. Их предводитель, могучий воин с сединой в волосах, положил свой огромный меч на стол между собой и императором.

— Итак, война окончена, — произнес Феодосий, и его голос был голосом человека, закрывающего кровоточащую рану. — Вы получите земли во Фракии. Вы получите зерно из наших амбаров. Вы станете федератами — союзниками Рима.

— Федераты? — прошептала Лиэль. — Это ведь обычная практика? Римляне всегда нанимали варваров.

— Не так, — возразил Гай. — Раньше федераты были отдельными отрядами, подчиненными римским офицерам. Их рассеивали, смешивали, полностью контролировали. Смотри, что происходит сейчас.

— Мы будем вашими союзниками, император, — пророкотал готский вождь. — Наши мечи будут служить Риму. Но служить они будут под началом наших вождей. Мы будем жить по нашим законам. Мы останемся готским народом, но на римской земле.

Один из римских генералов, стоявших за спиной Феодосия, сжал кулаки так, что побелели костяшки.

— Народ в народе... — процедил он сквозь зубы. — Змея, которую мы пригреем на собственной груди.

Феодосий поднял руку, призывая его к молчанию.

— Вы получите землю и мир. Мы получим воинов для наших легионов. На этом условия исчерпаны.

— Это радикальный шаг, — не скрывая изумления, сказала Лиэль. — Он позволяет целому вооруженному народу поселиться внутри границ. Со своими законами, со своими вождями... Это же государство в государстве!

— У него нет выбора, — констатировал Гай. — Адрианополь выкосил армию Востока. Феодосий не может восполнить потери. Он не может победить готов, поэтому он их «покупает». Он затыкает дыру в границе самими готами. Это временное умиротворение, отчаянная попытка купить время.

Готский вождь медленно кивнул, и его рука легла на рукоять меча на столе.

— Мы согласны. Но пусть ваши чиновники помнят: мы больше не голодные беженцы на берегу Дуная. Обмануть нас во второй раз не получится.

— Война закончилась, — повторила Лиэль, когда вожди вышли из шатра. — Но враг теперь не за воротами, а внутри.

= 20 =
На экране машины времени дата: 27 февраля 380 г.

Место действия — императорский дворец в Фессалониках. В зале нет лязга оружия, но напряжение гуще, чем перед битвой. Феодосий, облаченный в пурпур, стоит перед столом, на котором лежит развернутый свиток пергамента. Рядом с ним — епископ Ахолий, его глаза горят фанатичным огнем, и несколько высших сановников.

— Прочти его снова, — приказывает Феодосий.

Епископ прокашливается и, торжествуя, зачитывает ключевые строки эдикта:

— «Мы повелеваем, дабы все народы, нами управляемые, пребывали в той вере, которую передал римлянам божественный апостол Петр... То есть в вере, исповедуемой понтификом Дамасом Римским и епископом Петром Александрийским. Последователей сего учения мы повелеваем именовать христианами кафолическими».

— «Кафолическими»… — задумчиво произносит Лиэль. — Но ведь эдикт издан на латыни, официальном языке Империи. Слово в оригинале — catholica. Эта же форма, «кафолическая», звучит так по-гречески.

— Ты права. Оригинал на латыни, — подтверждает Гай. — Но мы видим мир через призму языка, который его описывал. В грекоязычной части империи, на Востоке, латинское 'catholica' произносили на свой манер — 'katholikos'. Именно эта, греческая форма, позже придет в славянские языки и в русский. А западноевропейский вариант, основанный на чистом латинском произношении, придет гораздо позже, совсем другим путем.

— Забавно, — усмехнулась Лиэль. — Даже в одном этом слове уже виден будущий культурный разлом мира на греческий Восток и латинский Запад.

— И чтобы скрепить этот мир, пока он не разломился, — продолжил Гай, — Феодосий ссылается на авторитет двух главных престолов — старого Рима и интеллектуального центра в Александрии. Это мощный политический ход. Он говорит: «Это не мое личное мнение. Это вера, хранимая главными церквями, а я — лишь ее вооруженный защитник».

Епископ делает паузу, обводя присутствующих горящим взглядом, и продолжает, вкладывая в слова всю мощь приговора:

— «Прочих же, безумных и неистовых, мы считаем несущими позор еретического учения. Их сборища не должны именоваться церквями. Их надлежит поразить, во-первых, Божьей карой, а во-вторых, нашей властью, которую мы приняли по небесному изволению!»

Из группы сановников вперед выходит пожилой человек в тоге префекта. Его зовут Петроний, и он служит Риму уже сорок лет. Он говорит спокойно, но его слова весомы, как гранит.

— Божественный Август, позволь мне говорить не как богослову, но как твоему слуге, ответственному за порядок в Империи. Этот эдикт прекрасен в своей вере, но он может стать огнем, который поглотит нас изнутри.

Епископ Ахолий бросает на него гневный взгляд, но Феодосий жестом приказывает ему молчать.

— Продолжай, Петроний, — говорит император.

— В Константинополе, — так же спокойно продолжает префект, — большинство жителей и даже стража дворца — ариане. В нашей армии, которую мы с таким трудом собираем, служат тысячи готов, которые тоже ариане. Мы только что заключили с ними мир. Как они отнесутся к тому, что их вера объявлена «безумием»?

Он делает небольшую паузу.

— А что делать с остальными? С сирийскими купцами, которые молятся своему богу Ваалу? С солдатами-митраистами, чьи храмы есть в каждом лагере на Рейне и Дунае? С египетскими земледельцами, для которых разлив Нила все еще связан с волей Исиды и Сераписа? А иудеи? Их право на свою веру защищено законами еще со времен Божественного Юлия. Этот эдикт ставит их всех вне закона. Это не просто раскол. Это война против большинства твоих подданных.

Епископ Ахолий больше не может сдерживаться.

— Война?! — Его голос звенит от праведного гнева. — Истинная война — это война с грехом и ересью, что разъедает душу Империи! Не потому ли пал Валент у Адрианополя, что Бог отвернулся от него за его арианское нечестие? Терпимость — это не сила, префект, это слабость, которая навлекает на нас Божий гнев! Империю спасет не многообразие заблуждений, а единство в Истине!

Феодосий слушал обоих, не меняясь в лице. Затем он медленно произнес, и каждое его слово падало в тишину, как камень.

— Душа Империи должна быть очищена. Дебаты окончены. Я провозглашаю волю Бога. Печать!

Слуга подносит раскаленный воск и печать. Раздается шипение. Документ скреплен.

— Он объявил вне закона всех разом, — пораженно говорит Лиэль. — Ариан, последователей старых богов, гностиков, манихеев... Всех, кто не вписывается в узкие рамки этого нового «вселенского» определения.

— Единое государство, единый император, единый Бог, — чеканит Гай. — Вот его логика. Он пытается сцементировать распадающуюся империю новой, универсальной идеологией. Ради этого он готов пожертвовать ее прошлым, ее традициями и ее разнообразием. Эпоха, когда можно было быть римлянином и молиться Юпитеру, Митре или Исиде, закончилась. Прямо сейчас.

= 21 =


На экране машины времени дата: 387 г.

Картинка сменилась. Исчезли дымящиеся руины александрийского храма, уступив место прохладному, украшенному искусной мозаикой залу в Ктесифоне. Воздух был наполнен не гарью, а тонким ароматом специй и благовоний.

— После урагана по имени Шапур II, в Персии, кажется, наступил штиль, — заметила Лиэль, глядя на экран. — Но шахи меняются так быстро... Арташир II, теперь вот Шапур III... Они пролетают, как тени.

— Буря ушла внутрь, — ответил Гай. — Великий Шапур держал знать и жрецов в железном кулаке почти семьдесят лет. Как только кулак разжался, они начали дышать свободнее. И действовать.

В зале, на троне, сидел Шапур III. Он был моложе своего великого тезки, и во всем его облике чувствовалась скорее усталость, чем властность. Перед ним стояли двое — могущественный вельможа, глава одного из семи великих родов, и верховный жрец, мобедан мобед.

— Итак, римский посол согласен, — произнес Шапур III, разглядывая карту Армении, разложенную на столе. — Мы получаем большую часть царства, они — меньшую. Армянские Аршакиды будут править под нашим покровительством. Взамен — прочный мир на границе.

— Прекрасная новость, Царь Царей, — сказал вельможа, и в его голосе звучало искреннее удовлетворение. — Десятилетия войн за эту горную страну истощали наши казначейства и забирали жизни наших сыновей. Закрепить за собой большую часть Армении без единой битвы — вот истинная мудрость. Этот мир позволит нам укрепить наши владения и приумножить богатства.

— Посмотри, — прошептала Лиэль. — Он говорит «наши казначейства», «наши сыновья». Он говорит от имени аристократии, а не только от имени трона.

Верховный жрец шагнул вперед.
— Мир — это благо, дарованное Ахура Маздой. Но вера римлян — это зараза. Мы должны быть уверены, что в нашей, персидской Армении, огонь в храмах не погаснет, а их церкви не будут расти, как ядовитые грибы.

— Вот и вторая сила, — кивнул Гай. — Духовенство. Они не требуют сжигать храмы, как в Александрии, но жестко очерчивают свою сферу влияния.

— Ты прав, мобед, — кивнул Шапур III, переводя взгляд с одного советника на другого. — Чистота веры будет соблюдена. Но и ты прав, мой верный вельможа. Империи нужен мир. Мы принимаем договор.

— Это уже не абсолютная монархия Шапура II, — заметила Лиэль. — Это... баланс сил. Аристократ, главный жрец и шах, который пытается их всех уравновесить.

= 22 =

На экране машины времени дата: 409 г.

Экран показал тронный зал, но атмосфера в нем была совершенно иной. На троне сидел новый шах, Йездегерд I. Его лицо было умным, энергичным и лишенным фанатизма. Перед ним стоял христианский епископ Маруфа. А в стороне, с мрачными лицами, перешептывались вельможа и зороастрийский жрец.

— Мы благодарны тебе, Царь Царей, за твою милость, — говорил епископ Маруфа, низко кланяясь. — Разрешение вновь созвать наш собор и избрать католикоса — это дар, который христиане Эраншахра не забудут. Позволение отстраивать наши разрушенные церкви — знак истинного великодушия.

— Католикос... — Лиэль нахмурилась. — Это как патриарх?

— Именно, — кивнул Гай. — Это высший сан, глава всей христианской церкви в Персии. Дать им разрешение избрать своего лидера — это огромный шаг. Это официальное признание их церковной структуры внутри персидского государства.

— Я хочу мира в своей стране, епископ, — спокойно ответил Йездегерд. — Ваши люди — хорошие ремесленники и торговцы. Они платят налоги. Их молитвы не вредят моему трону, пока их руки трудятся на благо Персии. Стройте. Но помните о верности.

Епископ, сияя, удалился. Жрец и вельможа подошли ближе.

— Он разрешает им строить капища их ложного бога! — прошипел жрец, его руки дрожали от гнева. — Он беседует с ними, как с равными! Он оскверняет трон!

— Успокойся, мобед, — процедил вельможа. — Но ты прав. Он слишком мягок. Он забывает уроки предков. Люди уже зовут его Резнигар... Грешник. Или Аташагар — тот, кто бросает государство.

— Какой парадокс! — воскликнула Лиэль. — В то время как Феодосий в Риме выжигает инакомыслие огнем и мечом, в Персии появляется правитель, практикующий веротерпимость!

— Прагматизм, — ответил Гай. — Йездегерд умен. Он понял, что гонения на христиан лишь сближают их с Римом. А милость превращает их в лояльных подданных. Но для знати и жрецов, чья власть основана на зороастрийской исключительности, он — предатель. Грешник.

= 23 =

На экране машины времени дата: ок. 415 г.

Изображение сменилось. Вместо сумрачного тронного зала появился залитый солнцем сад во дворце Ктесифона, с фонтанами и павлинами, лениво разгуливающими по дорожкам. Йездегерд I гулял по саду, рядом с ним шел римский посол. На границах двух империй царил небывалый мир.

— Передай своему юному императору, Феодосию, — говорил Йездегерд, срезая розу, — что пока я жив, ему нечего опасаться со стороны Персии. Пусть спокойно правит и взрослеет. Стабильная империя на Западе — лучший сосед, чем империя в хаосе.

— Благодарю, Царь Царей, — ответил посол. — В Константинополе высоко ценят твою мудрость. Императорский двор спокоен, зная, что на Востоке правит друг, а не враг.

Посол удалился.

— «Друг»! — воскликнула Лиэль. — Вечные соперники, Рим и Персия, называют друг друга друзьями! Это поразительно.

— Прагматизм с обеих сторон, — заметил Гай. — Феодосию II и его окружению нужно спокойствие на восточной границе, чтобы справляться с гуннами и внутренними проблемами. А Йездегерду нужно то же самое, чтобы держать в узде собственную знать и отбиваться от своих кочевников. Они не стали друзьями, они просто поняли, что война невыгодна обоим.

— И это работает, — задумчиво сказала Лиэль. — Десятилетия мира. В то время как на Западе все рушится, здесь, на Востоке, два главных хищника договорились не нападать друг на друга. И даже породили легенды...

— Какие легенды?

— Например, о том, что отец Феодосия II, император Аркадий, умирая, в своем завещании назначил Йездегерда опекуном своего малолетнего сына.

— Невероятно! Такое возможно?

— Это просто красивая сказка, — отмахнулся Гай. — Но она идеально отражает дух времени. Отношения были настолько мирными, что родилась легенда о личном доверии между императорами.

= 24 =

На экране машины времени дата: ок. 418 г.

Изображение перенеслось из дворцовых садов в суровую, практичную обстановку. Это был военный совет в крепости Нишапур, на северо-восточной границе Эраншахра. Стены были увешаны картами и оружием. В центре комнаты, над жаровней, грели руки военачальники. Сам Йездегерд I был одет не в шелка, а в простую кожаную куртку поверх военной туники.

— Повелитель, вожди гуннов прислали дары, — докладывал спахбед (генерал) Востока, человек с обветренным лицом и руками, привыкшими держать меч. — Их главный хан... после того, как наши катафракты сожгли его зимние стойбища... вдруг вспомнил о старых договорах.

— Вспомнил, значит, — усмехнулся Йездегерд, не отрывая взгляда от карты. — Что еще?

— Он прислал золото, тысячу коней и своего младшего сына в Ктесифон. В заложники. Просит мира.

В комнате повисло молчание. Его нарушил уже знакомый нам вельможа, который был здесь же, на совете.

— Мира?! Их нужно было вырезать под корень! Стереть с лица земли, как завещал великий Шапур II! С волками не договариваются!

— И потратить еще двадцать лет и все золото казны на то, чтобы гоняться за их призрачными ордами по степи? — спокойно возразил Йездегерд, поворачиваясь к нему. Его взгляд был холоден как сталь. — Я получил от них все, что мне нужно: золото для казны, коней для армии и заложника для гарантий. Я получил спокойную границу.

— Но это унизительно, Царь Царей! — вмешался и зороастрийский жрец. — Принимать дары от нечистых кочевников! Их нужно изгонять огнем!

— Мертвый враг не пришлет мне дань, мобед, — отрезал Йездегерд. — А живой, чей сын сидит в моем дворце, будет платить исправно. И дважды подумает, прежде чем снова обнажить меч. К тому же, пока вся наша армия здесь, на востоке... кто присматривает за порядком... дома?

Последнюю фразу он произнес очень тихо, обводя взглядом своих вельмож, и те тут же потупили взгляды.

— Он играет в совершенно другую игру, чем римляне, — сказала Лиэль, завороженная этой сценой. — Римляне видят варваров как проблему, которую нужно уничтожить в решающей битве. Йездегерд видит в них ресурс, которым можно управлять.

— Дипломатия, подкрепленная быстрой и жестокой силой, — подытожил Гай. — Заложники. Дань. Он не пытается их ассимилировать или истребить. Он ставит их в зависимое положение, делая мир для них более выгодным, чем войну. И это работает. Пока на Западе бушует пожар, здесь, на востоке Персии, — тишина. Купленная умом и сталью.

= 25 =

На экране машины времени дата: 17 января 395 г.

Место действия — Медиолан (современный Милан). Город погружен в траур. В огромном императорском дворце, в зале, затянутом черной тканью, на высоком катафалке лежит тело Феодосия Великого. Угасающий свет факелов бросает дрожащие тени на лица присутствующих.

С одной стороны от катафалка стоял Аркадий, старший сын, которому было около восемнадцати. Он был высок, тонок и выглядел отстраненным. С другой — его младший брат, Гонорий, десятилетний мальчик, который с трудом сдерживал слезы. Рядом с ним, положив руку на плечо, стоял могучий человек с варварской внешностью, но в доспехах римского главнокомандующего (magister militum). Это был Стилихон.

Он выступает вперед. Его голос громок и уверен, он обращается ко всем присутствующим, но смотрит поверх головы Аркадия, прямо на его придворных.

— Последней волей божественного Феодосия было сохранить единство Империи! Он поручил мне заботу об обоих своих сыновьях, об обеих половинах нашего государства!

В ответ из-за спины Аркадия выходит евнух Евтропий, главный управляющий императорского двора.

— Мы благодарим тебя за заботу, доблестный Стилихон, — его голос тонок и сладок, как отравленный мед. — Но его божественный август Аркадий достаточно мудр, чтобы править Востоком самостоятельно, опираясь на верных ему слуг здесь, в Константинополе.

В воздухе повисает ледяное напряжение. Два двора, два центра силы смотрят друг на друга через гроб своего последнего общего повелителя.

— Странно, — говорит Лиэль, наблюдая за этой перепалкой. — Ведь и раньше империю делили между соправителями. Диоклетиан, Константин... Но это всегда ощущалось как временная мера. Почему сейчас это выглядит как окончательный разрыв?

— Потому что изменилась суть, — отвечает Гай. — Представь себе один огромный легион. Его можно разделить на две части и отправить в разные концы света. У них будут разные командиры, но они будут подчиняться одному уставу, носить одни и те же значки, получать жалование из одной казны и сражаться за одного орла. Это и была империя раньше.

Он указывает на экран.

— А теперь смотри. Стилихон на Западе контролирует почти всех ветеранов и лучшие боевые части. Евтропий на Востоке — казну и бюрократию. Они не собираются делиться. С этого момента законы, принятые в Константинополе, не будут автоматически действовать на Западе, и наоборот. Каждая половина начнет вести свою собственную внешнюю политику, заключать свои собственные союзы с варварами, часто — против другой половины.

— Значит, это уже не две части одного легиона, — подхватывает Лиэль. — Это два разных легиона, которые начинают смотреть друг на друга с подозрением.

— Именно, — подтверждает Гай. — У них теперь будут разные «орлы». Империя не просто разделена. Она расколота. С этого момента это два разных государства, плывущих на двух разных кораблях. И, как мы скоро увидим, у этих кораблей будет совершенно разная судьба.

= 26 =

На экране машины времени дата: 421 гг.

Картинка снова перенеслась на северо-восточные рубежи Персии. Но пейзаж изменился. Не было ни богатых даров, ни заложников. Были лишь дымящиеся руины пограничной крепости и усеянное телами поле. Доспехи на погибших были персидскими, но их враги не были похожи на кочевников, которых мы видели раньше.

— Что случилось? — спросила Лиэль. — Мир Йездегерда рухнул?

— Йездегерд умер, — ответил Гай. — И с ним, похоже, умерла и его политика. Но дело не только в этом. Посмотри на победителей.

По полю бродили воины-кочевники, собирая трофеи. Они были светлокожими, крепко сложенными, их лица не были монголоидными, как у гуннов Аттилы. Они двигались с дисциплиной и жестокостью, которой не было у их предшественников.

— Это не те гунны, с которыми договаривался Йездегерд, — сказала Лиэль. — Они выглядят... иначе.

— Это эфталиты, — произнес Гай. — Римляне назовут их «белыми гуннами». Новый народ, пришедший из глубин Азии. Они более организованы, более жестоки и, кажется, гораздо более амбициозны, чем хиониты или кидариты, с которыми сражался Шапур II.

Один из вождей эфталитов, в богато украшенном халате поверх доспехов, спрыгнул с коня и подошел к телу павшего персидского аристократа. Он с презрением пнул ногой серебряный шлем.

— Дети Шапура разучились воевать! — прорычал он на своем языке. — Их стены — гнилая изгородь, их воины — жирные овцы! Эта земля будет нашей!

Его воины ответили одобрительным ревом.

— Они не просят мира и не предлагают дань, — с тревогой заметила Лиэль. — Они пришли, чтобы остаться.

— Да, — подтвердил Гай, его взгляд был прикован к лицу вождя. — Это совершенно новая угроза. Более серьезная, более постоянная. Для Персии начинается свой собственный «готский кризис». Только их варвары пришли не с севера, а с востока. И они не просят убежища. Они требуют подчинения. Вся стабильность, достигнутая Йездегердом, сейчас будет проверена на прочность. И, судя по этому полю, первый экзамен Персия провалила.

= 27 =

На экране машины времени дата: 24 августа 410 г.

Ночь. Но небо над Римом багровое от отблесков тысяч пожаров. Саларианские ворота, проломившиеся под ударами готов, лежат в руинах. В город, как река, вливаются тысячи воинов-вестготов Алариха. Это не битва. Это агония.

— Рим... пал... — выдыхает Лиэль, ее голос — потрясенный шепот. — Этого не случалось восемьсот лет. Со времен галлов Бренна. Это было немыслимо.

— Стилихон мертв, казнен по приказу императора, которого защищал. Гонорий прячется в болотах Равенны. Город остался беззащитен, — ровным голосом констатирует Гай. — Аларих трижды осаждал его. Он не хотел этого. Он хотел земли для своего народа и должностей для себя. Ему отказали.

Экран фокусируется на роскошной вилле на холме. Готы с хохотом выламывают резные двери. Внутри седой сенатор в ночной тунике пытается сохранить достоинство.

— Варвары! Возьмите золото, серебро! Но не трогайте библиотеку! Эти свитки — наследие наших предков!

Один из готов, здоровенный воин с заплетенной в косы бородой, вытирает жирные руки о шелковую штору.

— Мы три месяца жрали траву за твоими стенами, пока ты читал своих предков, старик! — рычит он. — Теперь мы будем есть твою еду и пить твое вино! А твои свитки отлично подойдут для растопки!

В другом месте, на улице, женщина пытается протащить плачущих детей сквозь толпу мародеров.

— Быстрее, Луций! В базилику Святого Петра! Аларих приказал не трогать церкви! Это святилище!

Один из готских офицеров видит бегущих и указывает мечом в сторону Ватиканского холма.

— Туда! Дом Божий — убежище для всех! Аларих — христианин, а не безбожник! Но виллы — наши!

— Они грабят, но щадят церкви, — с удивлением замечает Лиэль. — Какой странный, избирательный грабеж.

— Аларих — арианский христианин, — поясняет Гай. — Он пришел не уничтожить Рим. Он пришел его наказать и ограбить. Трехдневное разграбление. Никаких массовых убийств. Просто тотальный, методичный грабеж всего, что можно унести.

Экран поднимается выше, показывая панораму Вечного города. Дым поднимается из Форума, из императорских дворцов на Палатине, из богатых кварталов. Город-символ, сердце мира, корчится в агонии под ногами варваров.

— Это не просто сожженные дома и украденное золото, — говорит Лиэль, не в силах отвести взгляд от страшного зрелища. — Это нечто большее. Это психологический удар, от которого Запад не оправится.

— Именно, — подтверждает Гай, и в его голосе слышится вся тяжесть момента. — Тело Западной империи умирало давно. Сегодня ее душе нанесли смертельную рану. Миф о Вечном городе, о непобедимом Риме, сгорел в этом пожаре. Навсегда.

= 28 =</text>
      <sha1>r56ovkw9boy58g8qn0c2oh7uwwbtger</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261625</id>
      <parentid>261624</parentid>
      <timestamp>2025-06-23T12:53:55Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 28 */ в</comment>
      <origin>261625</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="242934" sha1="rdbhpkuvxa5cibokgxulymyppdw2g7l" xml:space="preserve">На экране дата — 284 год.

Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги.

— Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился.

— Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса.

Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира.

— Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат.

Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли.

— Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности.

Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат.

— Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки!

Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев.

— Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа.

— Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню.

= 2 =

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани.

— Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю!

— Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов.

— Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его.

Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь.

— Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи.

— Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром.

— И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти.

— Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство.

— В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж.

— Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра?

— Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм!

— То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов.

— Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж.

— Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии.

— Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии!

— А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад.

— И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда.

— Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация.

— А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости.

— Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов.

Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости.

= 3 =

На экране дата — 293 год.

Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой.

В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан.

— Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать.

— Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан.

— Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один?

— Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно.

— И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль.

— Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев.

Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах.

— Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех.

— Как это работает? — спрашивает Лиэль.

— Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана.

— Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности.

— И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон.

— Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника.

— Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу.

Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов.

— Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем?

— Да, великий царь. Они разделили мир между собой.

— Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга.

— Он прав? — спрашивает Лиэль.

— Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет…

= 4 =

На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье.

Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня.

— Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают!

— Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай.

— За Карры? Поражение Красса?

— Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи.

— Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III.

— Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема.

Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе.

— Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир.

— На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе.

Римлянин разворачивает карту.

— Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис.

— Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей!

— Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским.

— Значит, Рим снова на коне?

— На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша.

= 5 = 

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан?

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы.

— А христиане?

— А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль.

— В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества.

— И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль.

— Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 6 =

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу.

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт…

— В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 7 = 

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем.

— Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим!

— Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов.

— Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин!

— Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан.

— Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию.

— Он укрепляет власть шаха…
— …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи.

= 8 =

На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени.

— Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике.

В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени.

— Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели!

Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ.

— Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги.

Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед.

— Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты?

— Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу.

Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь.

— Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа.

Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит.

— Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас!

— Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры.

— Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II.

Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии.

— А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны!

— Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура!

— Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы.

— Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию.

Дата меняется на 307 год. Италия.

— Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой!

На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии.

— Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников!

— Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает.

Дата: 310 год. Массилия (Марсель).

— Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже &quot;убедили&quot; покончить с собой. Какая жестокая ирония!

На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно.

— Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?!

— В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан.

— Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски!

— Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет.

= 9 =

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы.

— Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь.

— Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай.

— И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль.

На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты.

— Это Персия, — поясняет Гай.

— А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери.

— Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай.

Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам.

— Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию!

Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает.

— Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя!

Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят.

— Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению!

Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы.

— Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу!

— Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль.

— И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай.

— Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль.

— А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай.

— Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет!

— И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай.

— Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с &quot;малой войны&quot;? — предполагает Лиэль.

— Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление.

— Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль.

— Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша.

= 10 =

Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций.

— Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва.

— Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории.

Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам.

— Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться!

Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой.

— Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены.

Константин резко поворачивается к нему.

— Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб!

В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы.

— Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение?

В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света.

Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета.

— Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»…

Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам.

— Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу!

Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой.

— Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация?

— Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. 

— …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом!

Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится.

— Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет!

Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением.

— Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее.

— Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл.

Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ.

— «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта.

Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени.

— Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб!

— Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия.

— Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане?

— Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства.

— Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль.

— Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт.

— Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов.

— Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу.

= 11 =


Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника.

— Это уже не Максенций, — замечает Лиэль.

— Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным.

— Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль.

— Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая.

В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер.

— Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу!

Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов.

— Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август!

Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне.

— Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены!

Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия.

— Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда.

— Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль.

— На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных.

Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки.

— Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна!

— Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль.

— Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. 

= 12 =

Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье.

— Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль.

— Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий.

Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним.

— Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство!

Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим.

— Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня.

Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются.

Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. 

Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима.

— Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это?

— Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью.

В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить.

— Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов.

Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой.

— Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь.

Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками.

— Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто &quot;хранителем традиций&quot;, для них немыслима, — шепчет Лиэль.

— Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай.

Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом.

— Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он.

Другой советник, префект претория Востока, добавляет:

— И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро?

Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах.

— Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками?

Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено.

— Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты.

Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе:

— И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это…

Он брезгливо кивает на монету в руке императора.

— И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра!

Казначей вздыхает, глядя в пол.

— Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль.

— Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны.

— Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль.

— Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей.

— Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет.

— Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства.

— То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль.

— Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток.

— К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль.

— И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша.

— Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль.

— А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока.

= 13 = 

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность.

— Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины.

— Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней!

— Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше.

— Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии.

Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона.

— Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам?

Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед.

— Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа.

— Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя &quot;Новым Израилем&quot;, духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен.

— Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура.

— Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… &quot;пятая колонна&quot;, отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей!

Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно.

— Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве.

Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову.

— Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой.

— О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко.

Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии.

— И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы.

— Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций.

Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно.

— Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. 

= 14 =

На экране машины времени 337 год. 

— Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена!

— Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай.

— А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль.

— Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом.

— Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая.

— Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу.

— Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль.

— Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом.

— Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию?

— Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август.

— Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте.

— А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II.

— Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль.

— Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша.

Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца.

— Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении!

Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким.

— Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их &quot;великий&quot; император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия!

Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников.

— Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала!

— Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах.

Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами.

— Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения!

— Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово &quot;хионит&quot; вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия!

Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем.

— Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими!

— Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман!

Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел.

— Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния…

— И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот.

— Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль.

— К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке.

Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого.

— Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом.

— Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году!

— Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле?

— Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль.

— Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил.

— Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина?

— Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках!

— Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель!

— Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором.

— И я слышала, его уже прозвали &quot;Отступником&quot;! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов!

— Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец.

— И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль.

— Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов.

Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий.

— Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром!

— Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой.

На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров.

— Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом!

Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело.

— Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения.

— Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения.

— Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу.

— Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель.

— Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в &quot;Бородино&quot; старый солдат говорит? Это же прямо об этом!

Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая:

&lt;poem&gt;
— «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!»
&lt;/poem&gt;

Она переводит дух.

— Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку.

— Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя.

— Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле.

На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов.

— Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку!

Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой.

— Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды.

Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки.

— Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении!

В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови.

— Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся!

— Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника.

— Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни.

Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью.

— Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией!

— Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто!

Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти.

— Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию.

К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы.

— Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом.

— У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения.

— Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна!

— Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию,  несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке.

Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ.

= 15 =

Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана.

— Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось?

— Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания.

— Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть?

— Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения.

Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов.

— Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров!

На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом.

— Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением.

— Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика?

— И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел.

— Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль.

— Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке…

— На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье.

— Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература.

— То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль.

— В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле.

— Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью.

— На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию.

— А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком.

— Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории.

Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями.

= 16 =

На экране машины времени дата: 375 год. Карта Северного Причерномонья. Обширные степи, по которым текут реки. Внезапно с востока, из-за Дона (Танаиса), появляется темное, быстро движущееся пятно, обозначающее новую, неведомую силу.

— Что это за народ? — спрашивает Лиэль, всматриваясь в карту. — Они движутся так стремительно, словно степной пожар.

— Это гунны, Лиэль, — голос Гая звучит серьезно. — Кочевники из глубин Азии. Свирепые, неукротимые, непревзойденные наездники и лучники. Их появление здесь, в Европе, знаменует начало новой эпохи – эпохи Великого переселения народов.

Экран показывает короткие, жестокие зарисовки: низкорослые, кривоногие всадники с узкими глазами и лицами, изрезанными ритуальными шрамами, на своих косматых лошадях сметают все на своем пути. Аланы, а затем могущественное готское королевство остготов во главе со старым королем Германарихом, не выдерживают их натиска. Германарих покончил с собой, не в силах пережить позор поражения. Паника охватывает другие готские племена.

— Ужас какой! — шепчет Лиэль. — Они как будто из другого мира! Неудивительно, что готы бегут от них без оглядки.

Дата на экране меняется на 376 год. Берег Дуная. Огромные толпы людей – мужчины, женщины, дети, старики – сгрудились у самой воды. Это вестготы (тервинги). Их повозки, скудный скарб, испуганные лица. Через реку, на римском берегу, видны укрепления и патрули легионеров. К римскому командующему подплывает лодка с готскими вождями. Среди них выделяется высокий, решительный Фритигерн.

— Вот они, изгнанники, — говорит Лиэль. — Вестготы. Спасаются от гуннов. И единственная их надежда – Римская империя.

— Император Валент в это время далеко, в Антиохии, занят подготовкой к войне с Персией, — поясняет Гай. — Решение о судьбе этих десятков, а то и сотен тысяч человек, ложится на плечи местных командиров.

Римский военный лагерь на берегу Дуная. Лупицин, комит Фракии, и другие римские чиновники и офицеры совещаются в просторном шатре.

— Целый народ пришел к нашей границе! — восклицает один из трибунов, глядя на карту Дуная. — Они умоляют о защите, просят дать им землю в Мезии! Говорят, готовы служить в наших легионах!

— Солдаты… — задумчиво произносит Лупицин, полный, с бегающими глазками чиновник. — Это хорошо. Империи всегда нужны рекруты. И земледельцы на пустующих землях тоже не помешают. Мы ведь и раньше так делали, не так ли? Принимали варваров, давали им статус федератов. Некоторые из них сейчас верно служат Риму.

— Верно, комит, — поддакивает Максим, дукс пограничной провинции. — Тех же сарматов или франков на западе селили. Некоторые вполне прижились, поставляют нам воинов. Это может быть выгодно.

— Но их слишком много! — возражает старый, опытный центурион по имени Сервий. — Одно дело – небольшой отряд или племя, которое можно расселить и контролировать. Другое – целый народ, да еще и в таком отчаянии. Помните, что было с карпами при Аврелиане? Их тоже приняли, а они потом не раз поднимали мятежи, пока их не разгромили и не рассеяли по всей империи. Да и даки, поселенные в Дакии Аврелиана, тоже не всегда были покорны.

— А если не впустим? — вмешивается трибун, который говорил первым. — Они в отчаянии. Могут попытаться прорваться силой. Или, что еще хуже, гунны перейдут следом за ними, и тогда война придет прямо к нам на порог. Божественный Валент далеко, решение за нами.

— Риски есть всегда, Сервий, — отмахивается Лупицин от предостережений центуриона. — Но и выгода очевидна. Можно разрешить, но на самых жестких условиях. Пусть сдадут все оружие. Пусть выдадут знатных юношей в заложники. Это их усмирит. И… на этом можно неплохо заработать. Провиант, переправа…

Лупицин хитро улыбается Максиму.

— Ты прав, Максим, — продолжает Лупицин. — Пусть переправляются. Но каждый меч, каждый щит – на наш склад. А за еду и кров заплатят втридорога. Мы окажем им имперскую милость, но не бесплатно.

Лиэль, наблюдая за этим, поворачивается к Гаю.

— Похоже, уроки прошлого их ничему не учат, — с горечью замечает она. — Или жажда наживы перевешивает здравый смысл.

— Как это часто бывает, — соглашается Гай. — Римская практика приема варваров-федератов была палкой о двух концах. Иногда это действительно укрепляло империю, давая ей солдат и заселяя пустующие земли. Но когда это делалось без должного контроля, с нарушением обещаний и издевательствами над переселенцами, как сейчас замышляют Лупицин и Максим, это неизбежно вело к катастрофе. Они видят только сиюминутную выгоду и забывают о долгосрочных последствиях.

Вожди готов, Фритигерн и Алавив, возвращаются к своим людям. Лицо Фритигерна мрачно.

— Римляне согласились нас впустить, братья! — объявляет он, и толпа встречает его слова ропотом облегчения. — Но цена высока. Мы должны отдать им все наше оружие. И наши сыновья… сыновья знатных родов отправятся заложниками вглубь империи.

— Без оружия? Как мы будем защищаться, если римляне нас обманут? — раздаются тревожные голоса.

— У нас нет выбора, — твердо говорит Фритигерн. — За нами – гунны и смерть. Перед нами – Дунай и призрачная надежда на жизнь под властью Рима. Мы должны рискнуть.

Экран показывает тяжелую переправу готов через Дунай. Солдаты отбирают оружие, часто грубо, с издевками. Затем – мрачные картины жизни готов на римской земле. Их держат в тесноте, в огороженных лагерях, под надзором римских солдат.

— Какое унижение! — не выдерживает Лиэль. — Они пришли как просители, а с ними обращаются как с пленными!

— И это только начало, — качает головой Гай. — Лупицин и его приспешники увидели в готах неиссякаемый источник наживы.

Сцены голода. Римские чиновники продают готам собачье мясо и гнилое зерно по чудовищным ценам. Детей отбирают у родителей под предлогом распределения на прокорм, а на самом деле продают в рабство. Болезни косят ослабевших людей.

— Негодяи! — восклицает Фритигерн, обращаясь к своим воинам, чьи лица исхудали и почернели от горя и голода. — Они обещали нам еду и землю! А вместо этого морят голодом, отбирают наших детей! Они смеются над нашей бедой! Сколько еще мы будем это терпеть?!

Напряжение достигает предела. Лупицин, комит Фракии, ощущая растущее недовольство готов, решает действовать на опережение. Он приглашает Фритигерна и других знатных готских вождей на пир в свою резиденцию в Маркианополе, якобы для переговоров и распределения продовольствия.

Внутри резиденции Лупицина. Зал ярко освещен, столы ломятся от яств, вино льется рекой. Римские офицеры и готские вожди сидят за одним столом, но атмосфера тяжелая, полная скрытого недоверия. Фритигерн почти не прикасается к еде, его глаза внимательно следят за каждым движением Лупицина. Небольшая личная охрана Фритигерна и других вождей, по настоянию римлян, оставлена снаружи, во дворе резиденции, под присмотром многочисленных римских солдат.

— Пейте, благородные готы! — Лупицин поднимает свой кубок, его лицо лоснится от жира и вина. — За дружбу между Римом и вашим народом! За милость божественного Августа Валента!

Фритигерн лишь слегка пригубливает вино.

— Мы пришли говорить о хлебе для наших людей, комит, а не о вине для вождей, — холодно замечает он. — Наши женщины и дети голодают. Ваши обещания…

— Всему свое время, гордый Фритигерн! — перебивает Лупицин с фальшивой улыбкой. — Сначала – уважение к императору, потом – дела.

Внезапно снаружи, со двора, доносятся яростные крики, звон мечей, предсмертные хрипы. Фритигерн мгновенно вскакивает. Его рука ложится на рукоять кинжала, спрятанного под одеждой.

— Что там происходит?! — его голос гремит, как раскат грома. Остальные готские вожди тоже вскакивают, их лица искажены яростью и тревогой.

— Спокойно, спокойно, вожди! — лепечет Лупицин, его лицо бледнеет. — Это, должно быть, небольшая стычка… наши солдаты…

— Твои солдаты нападают на мою охрану! — рычит Фритигерн, его глаза сверкают. — Это ловушка! Предательство!

Один из готских вождей, не выдержав, бросается к двери, но его тут же пронзает копьем римский легионер, появившийся в дверном проеме.

— Запереть двери! — командует один из римских офицеров. — Никому не выходить!

— Вы хотели нашей смерти, римские псы! — кричит Фритигерн, выхватывая кинжал. — Но вы дорого заплатите за это! За мной, братья! Прорвемся!

Завязывается короткая, яростная схватка прямо в пиршественном зале. Готы, вооруженные лишь кинжалами и яростью, отчаянно бьются против лучше вооруженных римлян. Фритигерн, могучий воин, прокладывает себе путь к выходу, его кинжал обагрен кровью. Лупицин, визжа от страха, прячется под столом.

Нескольким готам, включая Фритигерна, удается вырваться из зала во двор, где уже идет бойня – римские солдаты добивают остатки готской охраны.

— К нашим! К лагерю! — кричит Фритигерн, отбиваясь от нападающих. — Римляне напали на нас! Они хотели убить своих гостей! Поднимайте всех!

Чудом вырвавшись из Маркианополя, окровавленный и разъяренный Фритигерн врывается в готский лагерь.

— Восстание! — его голос разносится над тысячами измученных людей. — Римляне – лжецы и убийцы! Они заманили нас на пир, чтобы перерезать! Они морят нас голодом, продают наших детей! Довольно терпеть! За оружие, братья! Возьмем силой то, что нам обещали и не дали! Отомстим за наше унижение, за кровь наших братьев!

Словно искра, упавшая в пороховую бочку, его слова взрывают толпу. Готы, многие из которых сумели припрятать оружие или теперь добывают его в бою, нападают на малочисленные и неподготовленные римские гарнизоны. К ним лавиной присоединяются другие готские отряды, сумевшие переправиться через Дунай, а также остготы, аланы, беглые рабы и угнетенные рудокопы из Фракии. Восстание, как пожар, охватывает всю провинцию.

— Какая мощь! Какая ярость! — восторженно и в то же время с ужасом шепчет Лиэль. — Этот крик… это же вечный крик угнетенных! Это же Спартак, призывающий гладиаторов сбросить оковы и заставить Рим дрожать! Та же отчаянная решимость идти до конца!

— Механизм всегда один и тот же, — подтверждает Гай, не отрывая взгляда от пылающих римских вилл. — Долгое накопление унижений, а затем одна последняя, осязаемая капля, которая переполняет чашу. Помнишь восстание на броненосце «Потёмкин»?

— Конечно! — кивает Лиэль. — Когда матросов, доведенных до скотского состояния, попытались накормить червивым мясом!

— Именно, — говорит Гай. — Червивое мясо. Последнее, предельное оскорбление, превратившее покорность в бунт. А чем Лупицин и его люди кормили готов? Продавали им мясо павших собак в обмен на их собственных детей, отдаваемых в рабство. Это даже хуже, чем червивое мясо. Это та же самая искра.

— И вот результат, — Лиэль указывает на экран. — Вот и доигрались римские чиновники со своей жадностью и высокомерием. Из отчаявшихся просителей они сделали беспощадных врагов.

— И теперь вся Фракия в огне, — мрачно заключает Гай. — А император Валент все еще далеко на Востоке… 

На экране машины времени дата: 9 августа 378 года.

— Какой зной! — пробормотал один из римских центурионов, вытирая рукавом потный лоб. — Маршировать с самого рассвета в таком пекле... Горло пересохло, словно набито песком. И ради чего? Чтобы стоять тут и смотреть на их лагерь?

— Не просто лагерь, — ответил ему другой, щерясь на холм. — Гляди, какая крепость из повозок. Хитрые варвары.

Лиэль наклонилась ближе к экрану, ее глаза горели интересом.

— Смотри, Гай! Это же вагенбург! Потрясающая тактическая находка! Они сцепляют повозки колесо к колесу, создавая передвижное укрепление. Отсюда они могут отстреливаться, как со стен крепости!

Гай кивнул, его взгляд был прикован к фигуре в центре римского строя.

— А вот и причина этой спешки. Император Валент. Он не захотел ждать подкреплений от своего племянника Грациана. Слава победы над готами не делится на двоих.

Внутри императорского шатра, раскинутого прямо посреди поля, воздух был еще более спертым и тяжелым.

— Божественный Август! — Голос полководца Виктора звучал настойчиво, но почтительно. — Воины измучены. Жажда сводит их с ума! Прикажи отступить и разбить лагерь. Завтра, отдохнувшие, вместе с силами Грациана, мы сотрем их в порошок!

— Ждать?! — Валент вскочил, опрокинув кубок с вином. Багровая жидкость расползлась по карте, словно кровь. — Снова ждать, пока сопливый мальчишка придет меня поучать?! Никогда! Смотри, они шлют переговорщиков! Они уже дрожат от страха! Мы ударим немедленно, пока ужас не сковал их окончательно! В атаку!

Раздался рев рогов. Тяжелые ряды легионеров, с трудом поднимая щиты, двинулись вверх по склону на штурм вагенбурга.

— Вперед! За Рим и Августа! — кричал легат, ведя за собой первую когорту.

— Держитесь, братья! — доносился гортанный клич из-за повозок. — Защитим наших жен и детей!

С треском ломались копья, визжали стрелы, глухо стучали мечи о щиты.

— Они прорываются! — выдохнула Лиэль, вцепившись в подлокотник. — Римский натиск слишком силен, готы не выдержат!

И в этот момент земля содрогнулась. Низкий, нарастающий гул, словно приближающаяся гроза, заставил всех обернуться. На горизонте, с правого фланга, поднялось огромное, клубящееся облако пыли.

— Что это? Землетрясение?! — вскрикнул молодой трибун, его лицо побелело.

— Хуже! — прохрипел старый ветеран рядом с ним. — Это конница! Готская конница! Они вернулись!

— Это и есть ловушка, — спокойно заметил Гай. — Большая часть их кавалерии была на фуражировке.

— На сборе продовольствия и корма для лошадей, — быстро пояснила Лиэль, не отрывая взгляда от экрана. — Валент знал об этом, но не учел, что они вернутся так быстро. Переговоры были лишь уловкой, чтобы выиграть время.

Лавина из тысяч готских и аланских всадников, сверкая сталью на солнце, обрушилась на измотанную римскую кавалерию. Удар был страшен. Римские всадники смешались, развернулись и в панике бросились бежать, подставляя под удар беззащитный фланг пехоты.

— Ловушка! — взревел Виктор, отчаянно пытаясь развернуть легионы. — Их переговоры... они просто тянули время!

Готские всадники врезались в тыл римских манипул, а пехота, воодушевленная их появлением, с яростным воем ринулась в контратаку из-за повозок.

— Нас окружили! — закричал один из легионеров, тщетно пытаясь развернуться в плотной толпе. — Я не могу поднять щит! Мы как скот в загоне!

Началась резня. Римляне, сдавленные со всех сторон, стали легкой мишенью.

— К императору! Защищайте Августа! — командир телохранителей собрал вокруг Валента горстку людей, но было поздно.

Свистнула стрела, и император, схватившись за лицо, рухнул на руки своих охранников.

— В ту хижину! Быстрее! — крикнул один из них, и окровавленное тело потащили к ближайшему крестьянскому сараю.

Но готы заметили суматоху.

— Глядите! Они прячут там своего вождя! — проревел бородатый гот. — За мной!

— Окружай! — подхватили десятки голосов. — Тащите солому! Подожжем их крысиное гнездо!

Через мгновение сухой сарай, обложенный со всех сторон, вспыхнул, как гигантский факел. Изнутри донесся отчаянный, нечеловеческий крик, который быстро потонул в реве пламени и торжествующих воплях готов.

— Они... сожгли его заживо, — прошептала Лиэль, ее лицо было белым как полотно.

— Да, — подтвердил Гай. — Так сегодня, у Адрианополя, погиб император Рима. Вместе с ним пали тридцать пять трибунов и почти &lt;math&gt;\frac{2}{3}&lt;/math&gt; всей Восточной армии. Это не поражение. Это уничтожение.

На экране дымились руины сарая на фоне поля, сплошь усеянного телами в римских доспехах. В багровом небе уже кружили первые стервятники.

— Миф о непобедимости легионов, — тихо произнесла Лиэль, не отрывая взгляда от страшной картины. — Он сгорел вместе с ним. Варвары не просто победили. Они казнили императора и уничтожили его армию. Они поняли, что могут.

— Именно, — голос Гая был ровным, но в нем звучала тяжесть исторического приговора. — Психологический эффект был сокрушительным. А практический — фатальным. Дунайская граница перестала существовать. Путь в сердце Империи был открыт. С этого дня готы перестали просить. Они начали требовать.

= 17 =

Экран машины времени показывает 377 г. На экране — мощная крепость из обожженного кирпича где-то на границе Бактрии.

— Какой контраст, — выдохнула Лиэль. — Пока на Дунае рушится римская граница, здесь, на восточных рубежах Персии, царят порядок и уверенность.

— Шапур II почти семьдесят лет на троне, — заметил Гай. — Он давно понял, что угроза из степей не менее серьезна, чем римские легионы, и подготовился.

На крепостной стене, в походных, но богато украшенных доспехах, стоял пожилой, но полный энергии Шапур II. Его острый взгляд следил за отрядом тяжелой конницы, возвращавшимся в ворота. Впереди, понурив головы, шли связанные пленники-кочевники.

— Пыль на сапогах наших воинов, о Царь Царей, — это пыль их земель! — доложил военачальник-спахбед, подойдя к правителю. — Хиониты снова попробовали сталь наших клинков. Думаю, в этом году они нас больше не потревожат.

Шапур II даже не повернул головы, его взгляд был прикован к пленным.

— Голод заставит волка забыть о ранах, спахбед. Они вернутся. Их усмиряет не одна победа, а лишь вечный страх перед нашими стенами и остриями копий наших катафрактов. Помни, пока этот кулак на востоке крепок, мы можем не бояться удара в спину от Рима.

Экран сместился, покинув пыльную границу ради прохлады дворцовых покоев где-то в сердце Эраншахра. Там, в присутствии высших вельмож, говорил верховный жрец, мобедан мобед.

— Значит, вести правдивы! — воскликнул один из аристократов. — Их император-глупец погиб, а его армия рассеяна готами! Какая удача для Эраншахра!

— Удача, дарованная нам Ахура Маздой, — поправил его мобед, сухо сжимая губы. — Но пусть радость от бедствий внешнего врага не застит нам глаза на врага внутреннего.

— Ты вновь о христианах, святейший? — устало спросил вельможа. — Они тихи как мыши после уроков, что преподал им Царь Царей.

— Тихи, но не смиренны! — Голос жреца налился силой. — Их тела здесь, но души их в Константинополе. Каждый гвоздь, вбитый в их церкви, — это гвоздь, который они хотели бы вбить в гроб нашей истинной веры. Они — язва, которую нужно прижигать огнем и молитвой!

— Пока длань Шапура тверда, они не посмеют поднять головы, — примирительно сказал первый вельможа. — Но ты прав, следить за ними нужно неусыпно. Они — пятая колонна Рима, даже когда сам Рим валится на колени.

— И внутри страны — железный порядок, опирающийся на единую веру, — задумчиво произнесла Лиэль. — Шапур видит в христианах угрозу стабильности государства.

— Две империи. Два ответа на один и тот же вызов — вторжение варваров, — подвел итог Гай. — Рим выбрал высокомерие и быструю атаку. Шапур — методичную оборону и беспощадность. Результат налицо.

На экране снова появился Шапур II. Он в одиночестве смотрел на заходящее солнце, и его тень длинной полосой легла на выжженную землю.

— Он оставляет своему наследнику империю на пике могущества, — тихо сказал Гай. — С защищенными границами и подавленной оппозицией. Империю, готовую к будущему, в то время как ее вечный соперник погружается в хаос.

= 18 =

Дата на экране переключилась: Январь 379 г. Место действия — императорская резиденция в Сирмии. Воздух в тронном зале был спертым, тяжелым от запаха пота, несвежих масляных ламп и всепроникающего страха. По огромной карте, расстеленной на мраморном столе, расползлось темное пятно от пролитого вина, зловеще накрывая провинцию Фракия.

— Они — саранча! Чума, ниспосланная разгневанным Богом! — Голос запыхавшегося курьера, чья дорожная накидка была покрыта слоем грязи и отчаяния, срывался на хрип. — Они перевалили через Гемские горы, Божественный Август! Разоряют все на своем пути! Рабы бегут к ним тысячами! Города горят, как погребальные костры!

Молодой император Запада, Грациан, которому едва исполнилось двадцать, выглядел почти мальчиком на фоне массивного золотого трона. Он отвернулся от паникера и уставился на карту.

— Мы не можем оставить Восток без Августа, — его голос звучал твердо, несмотря на молодость. — Готы бесчинствуют, персы могут воспользоваться нашей слабостью в любой момент. Мне нужен человек, которому я могу доверять. Полководец, способный собрать остатки наших легионов, набрать новых рекрутов и остановить этот кровавый поток.

— Есть такой человек, Божественный Август, — выступил вперед один из его генералов, человек с обветренным лицом и шрамом над бровью. — Флавий Феодосий, сын казненного графа Феодосия.

— Сын казненного? — говорит Лиэль, ее голос полон удивления. — Это же безумно рискованно.

— Его отец был одним из лучших полководцев Валентиниана, — поясняет Гай. — Но пал жертвой придворных интриг после смерти императора. Самого Феодосия отправили в его родовые имения в Испании, по сути, в ссылку, чтобы уберечь от расправы.

При дворе воцарилось молчание, нарушаемое лишь треском факелов. Идея казалась дерзкой, почти самоубийственной.

— В ссылке он спас свою жизнь и нашу последнюю надежду! — отрезал Грациан, и в его голосе впервые зазвучал металл императорской власти. — Его отец научил его побеждать! Он знает, как пахнет кровь варвара! Он — солдат до мозга костей. И, что важнее всего, он — истинный христианин, верующий в Никейский символ, а не в арианскую ересь покойного Валента!

— Арианство... Никейский символ... — Лиэль подалась вперед. — Я знаю, что это два враждующих лагеря христиан. Но в чем суть их ненависти? Из-за чего именно они готовы убивать друг друга?

— Все началось с александрийского священника Ария, — начал Гай, его голос был ровным и четким. — Арианство — это его учение. Суть проста: Бог-Отец — абсолютный, вечный, несотворенный. А Сын, Христос, — Его первое и совершеннейшее творение. Величайшее во вселенной, но все же созданное, а значит, не равное Отцу.

— Понимаю, — кивнула Лиэль. — Значит, для ариан Христос — это сотворенное существо, которому поклоняются наравне с Творцом. То, что наши мудрецы называют шитуф — приобщение, добавление чего-то к Единому Богу. Это уже не чистое единобожие, но грань между Создателем и созданием хотя бы сохраняется.

— Верно. А Никейский символ — это ответ на учение Ария, — продолжил Гай. — Он был принят на Великом соборе в городе Никея. И он гласит прямо противоположное: Сын не сотворен, а «рожден, не сотворен, единосущен Отцу». То есть, он — тоже Бог, равный Ему во всем.

— Значит, никейцы стирают эту грань окончательно, — заключила Лиэль. — Они не просто добавляют творение к поклонению, они объявляют творение самим Творцом. Какой поразительный выбор стоит перед империей...

— И для них это был главный вопрос вселенной. И политики, — подтвердил Гай, глядя на решительное лицо Грациана. — Сейчас Грациан не просто выбирает генерала. Он выбирает, какая именно версия христианства отныне станет единственной истиной для всей мощи Римской империи. Это религиозная революция, облаченная в пурпур.

Грациан повысил голос, обращаясь ко всему дрожащему от страха и интриг двору:

— Именно такой человек нужен Риму сейчас! Доставить его ко мне!

Экран показал лицо Феодосия — человека чуть за тридцать, с волевым, будто высеченным из камня, подбородком и тяжелым, пронзительным взглядом. Он стоял в простом одеянии землевладельца, когда ему поднесли пурпурную императорскую тогу. Он принимал ее не как дар, а как тяжелейшую ношу, как приговор.

— Вот так, из пепла Адрианополя, рождается новая власть, — прошептала Лиэль. — Выбор от безысходности. Судьба империи в руках человека, чью семью эта же империя чуть не уничтожила.

— Не просто власть, — поправил ее Гай, не отрывая взгляда от сурового лица нового императора. — Феодосий — это поворотный пункт. Да, он сильный полководец, который понадобится, чтобы залить пожар. Но что еще важнее — он ревностный, бескомпромиссный христианин. Его восшествие на престол изменит не только ход войны. Оно навсегда изменит саму душу Римской империи.

= 19 = 

Дата на экране машины времени  3 октября 382 года. Пейзаж сменился на выжженную, унылую равнину где-то в Мезии. Горизонт все еще был испещрен черными остовами сожженных ферм, но в воздухе больше не пахло смертью. Вместо этого пахло дымом тысяч костров, над которыми варили еду, и холодной осенней землей. Два лагеря стояли друг напротив друга: один — ощетинившийся орлами римских штандартов, другой — хаотичный, шумный, полный повозок и рогатого скота.

— Четыре года войны, — тихо сказала Лиэль. — Четыре года грабежей, сражений и выжженной земли. Феодосию не удалось их разбить.

— И он это понял, — ответил Гай. — У него не было ни людей, ни денег, чтобы продолжать. Он делает то, что римляне ненавидели больше всего: он договаривается после поражения.

Посреди поля, между двумя армиями, стоял шатер для переговоров. Внутри, за грубо сколоченным столом, сидел император Феодосий. Его лицо было изможденным, но решительным. Напротив него — группа готских вождей, бородатых, в шкурах и трофейных римских доспехах. Их предводитель, могучий воин с сединой в волосах, положил свой огромный меч на стол между собой и императором.

— Итак, война окончена, — произнес Феодосий, и его голос был голосом человека, закрывающего кровоточащую рану. — Вы получите земли во Фракии. Вы получите зерно из наших амбаров. Вы станете федератами — союзниками Рима.

— Федераты? — прошептала Лиэль. — Это ведь обычная практика? Римляне всегда нанимали варваров.

— Не так, — возразил Гай. — Раньше федераты были отдельными отрядами, подчиненными римским офицерам. Их рассеивали, смешивали, полностью контролировали. Смотри, что происходит сейчас.

— Мы будем вашими союзниками, император, — пророкотал готский вождь. — Наши мечи будут служить Риму. Но служить они будут под началом наших вождей. Мы будем жить по нашим законам. Мы останемся готским народом, но на римской земле.

Один из римских генералов, стоявших за спиной Феодосия, сжал кулаки так, что побелели костяшки.

— Народ в народе... — процедил он сквозь зубы. — Змея, которую мы пригреем на собственной груди.

Феодосий поднял руку, призывая его к молчанию.

— Вы получите землю и мир. Мы получим воинов для наших легионов. На этом условия исчерпаны.

— Это радикальный шаг, — не скрывая изумления, сказала Лиэль. — Он позволяет целому вооруженному народу поселиться внутри границ. Со своими законами, со своими вождями... Это же государство в государстве!

— У него нет выбора, — констатировал Гай. — Адрианополь выкосил армию Востока. Феодосий не может восполнить потери. Он не может победить готов, поэтому он их «покупает». Он затыкает дыру в границе самими готами. Это временное умиротворение, отчаянная попытка купить время.

Готский вождь медленно кивнул, и его рука легла на рукоять меча на столе.

— Мы согласны. Но пусть ваши чиновники помнят: мы больше не голодные беженцы на берегу Дуная. Обмануть нас во второй раз не получится.

— Война закончилась, — повторила Лиэль, когда вожди вышли из шатра. — Но враг теперь не за воротами, а внутри.

= 20 =
На экране машины времени дата: 27 февраля 380 г.

Место действия — императорский дворец в Фессалониках. В зале нет лязга оружия, но напряжение гуще, чем перед битвой. Феодосий, облаченный в пурпур, стоит перед столом, на котором лежит развернутый свиток пергамента. Рядом с ним — епископ Ахолий, его глаза горят фанатичным огнем, и несколько высших сановников.

— Прочти его снова, — приказывает Феодосий.

Епископ прокашливается и, торжествуя, зачитывает ключевые строки эдикта:

— «Мы повелеваем, дабы все народы, нами управляемые, пребывали в той вере, которую передал римлянам божественный апостол Петр... То есть в вере, исповедуемой понтификом Дамасом Римским и епископом Петром Александрийским. Последователей сего учения мы повелеваем именовать христианами кафолическими».

— «Кафолическими»… — задумчиво произносит Лиэль. — Но ведь эдикт издан на латыни, официальном языке Империи. Слово в оригинале — catholica. Эта же форма, «кафолическая», звучит так по-гречески.

— Ты права. Оригинал на латыни, — подтверждает Гай. — Но мы видим мир через призму языка, который его описывал. В грекоязычной части империи, на Востоке, латинское 'catholica' произносили на свой манер — 'katholikos'. Именно эта, греческая форма, позже придет в славянские языки и в русский. А западноевропейский вариант, основанный на чистом латинском произношении, придет гораздо позже, совсем другим путем.

— Забавно, — усмехнулась Лиэль. — Даже в одном этом слове уже виден будущий культурный разлом мира на греческий Восток и латинский Запад.

— И чтобы скрепить этот мир, пока он не разломился, — продолжил Гай, — Феодосий ссылается на авторитет двух главных престолов — старого Рима и интеллектуального центра в Александрии. Это мощный политический ход. Он говорит: «Это не мое личное мнение. Это вера, хранимая главными церквями, а я — лишь ее вооруженный защитник».

Епископ делает паузу, обводя присутствующих горящим взглядом, и продолжает, вкладывая в слова всю мощь приговора:

— «Прочих же, безумных и неистовых, мы считаем несущими позор еретического учения. Их сборища не должны именоваться церквями. Их надлежит поразить, во-первых, Божьей карой, а во-вторых, нашей властью, которую мы приняли по небесному изволению!»

Из группы сановников вперед выходит пожилой человек в тоге префекта. Его зовут Петроний, и он служит Риму уже сорок лет. Он говорит спокойно, но его слова весомы, как гранит.

— Божественный Август, позволь мне говорить не как богослову, но как твоему слуге, ответственному за порядок в Империи. Этот эдикт прекрасен в своей вере, но он может стать огнем, который поглотит нас изнутри.

Епископ Ахолий бросает на него гневный взгляд, но Феодосий жестом приказывает ему молчать.

— Продолжай, Петроний, — говорит император.

— В Константинополе, — так же спокойно продолжает префект, — большинство жителей и даже стража дворца — ариане. В нашей армии, которую мы с таким трудом собираем, служат тысячи готов, которые тоже ариане. Мы только что заключили с ними мир. Как они отнесутся к тому, что их вера объявлена «безумием»?

Он делает небольшую паузу.

— А что делать с остальными? С сирийскими купцами, которые молятся своему богу Ваалу? С солдатами-митраистами, чьи храмы есть в каждом лагере на Рейне и Дунае? С египетскими земледельцами, для которых разлив Нила все еще связан с волей Исиды и Сераписа? А иудеи? Их право на свою веру защищено законами еще со времен Божественного Юлия. Этот эдикт ставит их всех вне закона. Это не просто раскол. Это война против большинства твоих подданных.

Епископ Ахолий больше не может сдерживаться.

— Война?! — Его голос звенит от праведного гнева. — Истинная война — это война с грехом и ересью, что разъедает душу Империи! Не потому ли пал Валент у Адрианополя, что Бог отвернулся от него за его арианское нечестие? Терпимость — это не сила, префект, это слабость, которая навлекает на нас Божий гнев! Империю спасет не многообразие заблуждений, а единство в Истине!

Феодосий слушал обоих, не меняясь в лице. Затем он медленно произнес, и каждое его слово падало в тишину, как камень.

— Душа Империи должна быть очищена. Дебаты окончены. Я провозглашаю волю Бога. Печать!

Слуга подносит раскаленный воск и печать. Раздается шипение. Документ скреплен.

— Он объявил вне закона всех разом, — пораженно говорит Лиэль. — Ариан, последователей старых богов, гностиков, манихеев... Всех, кто не вписывается в узкие рамки этого нового «вселенского» определения.

— Единое государство, единый император, единый Бог, — чеканит Гай. — Вот его логика. Он пытается сцементировать распадающуюся империю новой, универсальной идеологией. Ради этого он готов пожертвовать ее прошлым, ее традициями и ее разнообразием. Эпоха, когда можно было быть римлянином и молиться Юпитеру, Митре или Исиде, закончилась. Прямо сейчас.

= 21 =


На экране машины времени дата: 387 г.

Картинка сменилась. Исчезли дымящиеся руины александрийского храма, уступив место прохладному, украшенному искусной мозаикой залу в Ктесифоне. Воздух был наполнен не гарью, а тонким ароматом специй и благовоний.

— После урагана по имени Шапур II, в Персии, кажется, наступил штиль, — заметила Лиэль, глядя на экран. — Но шахи меняются так быстро... Арташир II, теперь вот Шапур III... Они пролетают, как тени.

— Буря ушла внутрь, — ответил Гай. — Великий Шапур держал знать и жрецов в железном кулаке почти семьдесят лет. Как только кулак разжался, они начали дышать свободнее. И действовать.

В зале, на троне, сидел Шапур III. Он был моложе своего великого тезки, и во всем его облике чувствовалась скорее усталость, чем властность. Перед ним стояли двое — могущественный вельможа, глава одного из семи великих родов, и верховный жрец, мобедан мобед.

— Итак, римский посол согласен, — произнес Шапур III, разглядывая карту Армении, разложенную на столе. — Мы получаем большую часть царства, они — меньшую. Армянские Аршакиды будут править под нашим покровительством. Взамен — прочный мир на границе.

— Прекрасная новость, Царь Царей, — сказал вельможа, и в его голосе звучало искреннее удовлетворение. — Десятилетия войн за эту горную страну истощали наши казначейства и забирали жизни наших сыновей. Закрепить за собой большую часть Армении без единой битвы — вот истинная мудрость. Этот мир позволит нам укрепить наши владения и приумножить богатства.

— Посмотри, — прошептала Лиэль. — Он говорит «наши казначейства», «наши сыновья». Он говорит от имени аристократии, а не только от имени трона.

Верховный жрец шагнул вперед.
— Мир — это благо, дарованное Ахура Маздой. Но вера римлян — это зараза. Мы должны быть уверены, что в нашей, персидской Армении, огонь в храмах не погаснет, а их церкви не будут расти, как ядовитые грибы.

— Вот и вторая сила, — кивнул Гай. — Духовенство. Они не требуют сжигать храмы, как в Александрии, но жестко очерчивают свою сферу влияния.

— Ты прав, мобед, — кивнул Шапур III, переводя взгляд с одного советника на другого. — Чистота веры будет соблюдена. Но и ты прав, мой верный вельможа. Империи нужен мир. Мы принимаем договор.

— Это уже не абсолютная монархия Шапура II, — заметила Лиэль. — Это... баланс сил. Аристократ, главный жрец и шах, который пытается их всех уравновесить.

= 22 =

На экране машины времени дата: 409 г.

Экран показал тронный зал, но атмосфера в нем была совершенно иной. На троне сидел новый шах, Йездегерд I. Его лицо было умным, энергичным и лишенным фанатизма. Перед ним стоял христианский епископ Маруфа. А в стороне, с мрачными лицами, перешептывались вельможа и зороастрийский жрец.

— Мы благодарны тебе, Царь Царей, за твою милость, — говорил епископ Маруфа, низко кланяясь. — Разрешение вновь созвать наш собор и избрать католикоса — это дар, который христиане Эраншахра не забудут. Позволение отстраивать наши разрушенные церкви — знак истинного великодушия.

— Католикос... — Лиэль нахмурилась. — Это как патриарх?

— Именно, — кивнул Гай. — Это высший сан, глава всей христианской церкви в Персии. Дать им разрешение избрать своего лидера — это огромный шаг. Это официальное признание их церковной структуры внутри персидского государства.

— Я хочу мира в своей стране, епископ, — спокойно ответил Йездегерд. — Ваши люди — хорошие ремесленники и торговцы. Они платят налоги. Их молитвы не вредят моему трону, пока их руки трудятся на благо Персии. Стройте. Но помните о верности.

Епископ, сияя, удалился. Жрец и вельможа подошли ближе.

— Он разрешает им строить капища их ложного бога! — прошипел жрец, его руки дрожали от гнева. — Он беседует с ними, как с равными! Он оскверняет трон!

— Успокойся, мобед, — процедил вельможа. — Но ты прав. Он слишком мягок. Он забывает уроки предков. Люди уже зовут его Резнигар... Грешник. Или Аташагар — тот, кто бросает государство.

— Какой парадокс! — воскликнула Лиэль. — В то время как Феодосий в Риме выжигает инакомыслие огнем и мечом, в Персии появляется правитель, практикующий веротерпимость!

— Прагматизм, — ответил Гай. — Йездегерд умен. Он понял, что гонения на христиан лишь сближают их с Римом. А милость превращает их в лояльных подданных. Но для знати и жрецов, чья власть основана на зороастрийской исключительности, он — предатель. Грешник.

= 23 =

На экране машины времени дата: ок. 415 г.

Изображение сменилось. Вместо сумрачного тронного зала появился залитый солнцем сад во дворце Ктесифона, с фонтанами и павлинами, лениво разгуливающими по дорожкам. Йездегерд I гулял по саду, рядом с ним шел римский посол. На границах двух империй царил небывалый мир.

— Передай своему юному императору, Феодосию, — говорил Йездегерд, срезая розу, — что пока я жив, ему нечего опасаться со стороны Персии. Пусть спокойно правит и взрослеет. Стабильная империя на Западе — лучший сосед, чем империя в хаосе.

— Благодарю, Царь Царей, — ответил посол. — В Константинополе высоко ценят твою мудрость. Императорский двор спокоен, зная, что на Востоке правит друг, а не враг.

Посол удалился.

— «Друг»! — воскликнула Лиэль. — Вечные соперники, Рим и Персия, называют друг друга друзьями! Это поразительно.

— Прагматизм с обеих сторон, — заметил Гай. — Феодосию II и его окружению нужно спокойствие на восточной границе, чтобы справляться с гуннами и внутренними проблемами. А Йездегерду нужно то же самое, чтобы держать в узде собственную знать и отбиваться от своих кочевников. Они не стали друзьями, они просто поняли, что война невыгодна обоим.

— И это работает, — задумчиво сказала Лиэль. — Десятилетия мира. В то время как на Западе все рушится, здесь, на Востоке, два главных хищника договорились не нападать друг на друга. И даже породили легенды...

— Какие легенды?

— Например, о том, что отец Феодосия II, император Аркадий, умирая, в своем завещании назначил Йездегерда опекуном своего малолетнего сына.

— Невероятно! Такое возможно?

— Это просто красивая сказка, — отмахнулся Гай. — Но она идеально отражает дух времени. Отношения были настолько мирными, что родилась легенда о личном доверии между императорами.

= 24 =

На экране машины времени дата: ок. 418 г.

Изображение перенеслось из дворцовых садов в суровую, практичную обстановку. Это был военный совет в крепости Нишапур, на северо-восточной границе Эраншахра. Стены были увешаны картами и оружием. В центре комнаты, над жаровней, грели руки военачальники. Сам Йездегерд I был одет не в шелка, а в простую кожаную куртку поверх военной туники.

— Повелитель, вожди гуннов прислали дары, — докладывал спахбед (генерал) Востока, человек с обветренным лицом и руками, привыкшими держать меч. — Их главный хан... после того, как наши катафракты сожгли его зимние стойбища... вдруг вспомнил о старых договорах.

— Вспомнил, значит, — усмехнулся Йездегерд, не отрывая взгляда от карты. — Что еще?

— Он прислал золото, тысячу коней и своего младшего сына в Ктесифон. В заложники. Просит мира.

В комнате повисло молчание. Его нарушил уже знакомый нам вельможа, который был здесь же, на совете.

— Мира?! Их нужно было вырезать под корень! Стереть с лица земли, как завещал великий Шапур II! С волками не договариваются!

— И потратить еще двадцать лет и все золото казны на то, чтобы гоняться за их призрачными ордами по степи? — спокойно возразил Йездегерд, поворачиваясь к нему. Его взгляд был холоден как сталь. — Я получил от них все, что мне нужно: золото для казны, коней для армии и заложника для гарантий. Я получил спокойную границу.

— Но это унизительно, Царь Царей! — вмешался и зороастрийский жрец. — Принимать дары от нечистых кочевников! Их нужно изгонять огнем!

— Мертвый враг не пришлет мне дань, мобед, — отрезал Йездегерд. — А живой, чей сын сидит в моем дворце, будет платить исправно. И дважды подумает, прежде чем снова обнажить меч. К тому же, пока вся наша армия здесь, на востоке... кто присматривает за порядком... дома?

Последнюю фразу он произнес очень тихо, обводя взглядом своих вельмож, и те тут же потупили взгляды.

— Он играет в совершенно другую игру, чем римляне, — сказала Лиэль, завороженная этой сценой. — Римляне видят варваров как проблему, которую нужно уничтожить в решающей битве. Йездегерд видит в них ресурс, которым можно управлять.

— Дипломатия, подкрепленная быстрой и жестокой силой, — подытожил Гай. — Заложники. Дань. Он не пытается их ассимилировать или истребить. Он ставит их в зависимое положение, делая мир для них более выгодным, чем войну. И это работает. Пока на Западе бушует пожар, здесь, на востоке Персии, — тишина. Купленная умом и сталью.

= 25 =

На экране машины времени дата: 17 января 395 г.

Место действия — Медиолан (современный Милан). Город погружен в траур. В огромном императорском дворце, в зале, затянутом черной тканью, на высоком катафалке лежит тело Феодосия Великого. Угасающий свет факелов бросает дрожащие тени на лица присутствующих.

С одной стороны от катафалка стоял Аркадий, старший сын, которому было около восемнадцати. Он был высок, тонок и выглядел отстраненным. С другой — его младший брат, Гонорий, десятилетний мальчик, который с трудом сдерживал слезы. Рядом с ним, положив руку на плечо, стоял могучий человек с варварской внешностью, но в доспехах римского главнокомандующего (magister militum). Это был Стилихон.

Он выступает вперед. Его голос громок и уверен, он обращается ко всем присутствующим, но смотрит поверх головы Аркадия, прямо на его придворных.

— Последней волей божественного Феодосия было сохранить единство Империи! Он поручил мне заботу об обоих своих сыновьях, об обеих половинах нашего государства!

В ответ из-за спины Аркадия выходит евнух Евтропий, главный управляющий императорского двора.

— Мы благодарим тебя за заботу, доблестный Стилихон, — его голос тонок и сладок, как отравленный мед. — Но его божественный август Аркадий достаточно мудр, чтобы править Востоком самостоятельно, опираясь на верных ему слуг здесь, в Константинополе.

В воздухе повисает ледяное напряжение. Два двора, два центра силы смотрят друг на друга через гроб своего последнего общего повелителя.

— Странно, — говорит Лиэль, наблюдая за этой перепалкой. — Ведь и раньше империю делили между соправителями. Диоклетиан, Константин... Но это всегда ощущалось как временная мера. Почему сейчас это выглядит как окончательный разрыв?

— Потому что изменилась суть, — отвечает Гай. — Представь себе один огромный легион. Его можно разделить на две части и отправить в разные концы света. У них будут разные командиры, но они будут подчиняться одному уставу, носить одни и те же значки, получать жалование из одной казны и сражаться за одного орла. Это и была империя раньше.

Он указывает на экран.

— А теперь смотри. Стилихон на Западе контролирует почти всех ветеранов и лучшие боевые части. Евтропий на Востоке — казну и бюрократию. Они не собираются делиться. С этого момента законы, принятые в Константинополе, не будут автоматически действовать на Западе, и наоборот. Каждая половина начнет вести свою собственную внешнюю политику, заключать свои собственные союзы с варварами, часто — против другой половины.

— Значит, это уже не две части одного легиона, — подхватывает Лиэль. — Это два разных легиона, которые начинают смотреть друг на друга с подозрением.

— Именно, — подтверждает Гай. — У них теперь будут разные «орлы». Империя не просто разделена. Она расколота. С этого момента это два разных государства, плывущих на двух разных кораблях. И, как мы скоро увидим, у этих кораблей будет совершенно разная судьба.

= 26 =

На экране машины времени дата: 421 гг.

Картинка снова перенеслась на северо-восточные рубежи Персии. Но пейзаж изменился. Не было ни богатых даров, ни заложников. Были лишь дымящиеся руины пограничной крепости и усеянное телами поле. Доспехи на погибших были персидскими, но их враги не были похожи на кочевников, которых мы видели раньше.

— Что случилось? — спросила Лиэль. — Мир Йездегерда рухнул?

— Йездегерд умер, — ответил Гай. — И с ним, похоже, умерла и его политика. Но дело не только в этом. Посмотри на победителей.

По полю бродили воины-кочевники, собирая трофеи. Они были светлокожими, крепко сложенными, их лица не были монголоидными, как у гуннов Аттилы. Они двигались с дисциплиной и жестокостью, которой не было у их предшественников.

— Это не те гунны, с которыми договаривался Йездегерд, — сказала Лиэль. — Они выглядят... иначе.

— Это эфталиты, — произнес Гай. — Римляне назовут их «белыми гуннами». Новый народ, пришедший из глубин Азии. Они более организованы, более жестоки и, кажется, гораздо более амбициозны, чем хиониты или кидариты, с которыми сражался Шапур II.

Один из вождей эфталитов, в богато украшенном халате поверх доспехов, спрыгнул с коня и подошел к телу павшего персидского аристократа. Он с презрением пнул ногой серебряный шлем.

— Дети Шапура разучились воевать! — прорычал он на своем языке. — Их стены — гнилая изгородь, их воины — жирные овцы! Эта земля будет нашей!

Его воины ответили одобрительным ревом.

— Они не просят мира и не предлагают дань, — с тревогой заметила Лиэль. — Они пришли, чтобы остаться.

— Да, — подтвердил Гай, его взгляд был прикован к лицу вождя. — Это совершенно новая угроза. Более серьезная, более постоянная. Для Персии начинается свой собственный «готский кризис». Только их варвары пришли не с севера, а с востока. И они не просят убежища. Они требуют подчинения. Вся стабильность, достигнутая Йездегердом, сейчас будет проверена на прочность. И, судя по этому полю, первый экзамен Персия провалила.

= 27 =

На экране машины времени дата: 24 августа 410 г.

Ночь. Но небо над Римом багровое от отблесков тысяч пожаров. Саларианские ворота, проломившиеся под ударами готов, лежат в руинах. В город, как река, вливаются тысячи воинов-вестготов Алариха. Это не битва. Это агония.

— Рим... пал... — выдыхает Лиэль, ее голос — потрясенный шепот. — Этого не случалось восемьсот лет. Со времен галлов Бренна. Это было немыслимо.

— Стилихон мертв, казнен по приказу императора, которого защищал. Гонорий прячется в болотах Равенны. Город остался беззащитен, — ровным голосом констатирует Гай. — Аларих трижды осаждал его. Он не хотел этого. Он хотел земли для своего народа и должностей для себя. Ему отказали.

Экран фокусируется на роскошной вилле на холме. Готы с хохотом выламывают резные двери. Внутри седой сенатор в ночной тунике пытается сохранить достоинство.

— Варвары! Возьмите золото, серебро! Но не трогайте библиотеку! Эти свитки — наследие наших предков!

Один из готов, здоровенный воин с заплетенной в косы бородой, вытирает жирные руки о шелковую штору.

— Мы три месяца жрали траву за твоими стенами, пока ты читал своих предков, старик! — рычит он. — Теперь мы будем есть твою еду и пить твое вино! А твои свитки отлично подойдут для растопки!

В другом месте, на улице, женщина пытается протащить плачущих детей сквозь толпу мародеров.

— Быстрее, Луций! В базилику Святого Петра! Аларих приказал не трогать церкви! Это святилище!

Один из готских офицеров видит бегущих и указывает мечом в сторону Ватиканского холма.

— Туда! Дом Божий — убежище для всех! Аларих — христианин, а не безбожник! Но виллы — наши!

— Они грабят, но щадят церкви, — с удивлением замечает Лиэль. — Какой странный, избирательный грабеж.

— Аларих — арианский христианин, — поясняет Гай. — Он пришел не уничтожить Рим. Он пришел его наказать и ограбить. Трехдневное разграбление. Никаких массовых убийств. Просто тотальный, методичный грабеж всего, что можно унести.

Экран поднимается выше, показывая панораму Вечного города. Дым поднимается из Форума, из императорских дворцов на Палатине, из богатых кварталов. Город-символ, сердце мира, корчится в агонии под ногами варваров.

— Это не просто сожженные дома и украденное золото, — говорит Лиэль, не в силах отвести взгляд от страшного зрелища. — Это нечто большее. Это психологический удар, от которого Запад не оправится.

— Именно, — подтверждает Гай, и в его голосе слышится вся тяжесть момента. — Тело Западной империи умирало давно. Сегодня ее душе нанесли смертельную рану. Миф о Вечном городе, о непобедимом Риме, сгорел в этом пожаре. Навсегда.

= 28 =

На экране машины времени дата: 20 июня 451 г.

Изображение наполнилось пылью, кровью и оглушительным шумом. Перед ними раскинулась огромная равнина в Галлии, превращенная в ад. Десятки тысяч воинов сошлись в чудовищной схватке. Земля дрожала от топота копыт, воздух звенел от лязга стали и криков на десятках языков.

— Это... это Каталаунские поля, — выдохнула Лиэль, пытаясь разобрать что-то в хаосе. — Гунны Аттилы. Но кто... кто им противостоит? Я вижу римских орлов, но рядом с ними — знамена с волком, с медведем...

— На одной стороне — Аттила и его орда: гунны, остготы, гепиды — все, кого он покорил, — ответил Гай, его взгляд был прикован к командному холму. — А на другой... вот это.

На холме, в доспехах римского полководца, сидел на коне человек средних лет с суровым, решительным лицом. Это был Флавий Аэций. Вокруг него были не только римские легаты, но и бородатые вожди в шкурах.

К нему подскакал весь в крови и пыли воин огромного роста.

— Аэций! Вестготы дрогнули! Их король, Теодерих, пал! Гунны прорывают центр! — прокричал он на ломаной латыни.

Аэций даже не моргнул.

— Теодорих мертв, да здравствует король Торисмунд! — его голос перекрыл шум битвы. — Передай его сыну: месть за отца ждет его на том фланге! Франки! Ваш час настал! Ударьте им в тыл, пока они увязли! Мы держим этот холм, или все мы умрем на нем!

Франкский вождь дико взревел и, развернув коня, помчался отдавать приказ.

— Ирония судьбы, — произнес Гай. — Римлянин командует варварами — вестготами, франками, аланами — против других варваров, чтобы спасти то, что осталось от Рима.

— Чтобы спасти Рим, Аэций должен был стать королем варварских королей, — задумчиво сказала Лиэль.

Экран моргнул. Дата сменилась: 21 сентября 454 г.

Атмосфера изменилась кардинально. Вместо поля боя — тихий, роскошный кабинет в императорском дворце в Равенне. Аэций, одетый в сенаторскую тогу, спокойно зачитывал финансовый отчет императору Валентиниану III. Валентиниан, нервный молодой человек с бегающими глазами, не слушал.

— Они называют тебя «Последним из римлян», Аэций, — внезапно перебил он. — Вся Галлия поет тебе славу. Говорят, это ты, а не я, спас Империю.

— Я служу Империи. А значит, я служу тебе, Божественный Август, — спокойно ответил Аэций, поднимая глаза от свитка.

— Служишь? Или готовишься занять мое место? — прошипел Валентиниан, его рука легла на рукоять меча, спрятанного в складках одежды. — Говорят, ты хочешь женить своего сына на моей дочери! Узурпатор!

Прежде чем Аэций успел ответить, Валентиниан с криком «Это за мою империю!» выхватил меч и нанес удар. Аэций отшатнулся, но тут же из-за штор выскочили придворные евнухи и телохранители императора и набросились на безоружного полководца.

Через мгновение все было кончено. Тело Флавия Аэция лежало на мозаичном полу в луже крови. Валентиниан стоял над ним, тяжело дыша и сжимая дрожащей рукой окровавленный меч.

— Они убили его! — в ужасе прошептала Лиэль. — Они убили человека, который только что спас их всех!

— «Валентиниан отрубил свою правую руку левой», — процитировал Гай слова одного из современников. — Император думал, что избавляется от соперника. На самом деле он только что убил последнего человека, который мог удержать Западную империю от полного распада. Путь для вандалов в Рим теперь был открыт.

= 29 =

На экране машины времени дата: 20 июня 451 г.

Изображение наполнилось пылью, кровью и оглушительным шумом. Перед ними раскинулась огромная равнина в Галлии, превращенная в ад. Десятки тысяч воинов сошлись в чудовищной схватке. Земля дрожала от топота копыт, воздух звенел от лязга стали и криков на десятках языков.

— Это... это Каталаунские поля, — выдохнула Лиэль, пытаясь разобрать что-то в хаосе. — Гунны Аттилы. Но кто... кто им противостоит? Я вижу римских орлов, но рядом с ними — знамена с волком, с медведем...

— На одной стороне — Аттила и его орда: гунны, остготы, гепиды — все, кого он покорил, — ответил Гай, его взгляд был прикован к командному холму. — А на другой... вот это.

На холме, в доспехах римского полководца, сидел на коне человек средних лет с суровым, решительным лицом. Это был Флавий Аэций. Вокруг него были не только римские легаты, но и бородатые вожди в шкурах.

К нему подскакал весь в крови и пыли воин огромного роста.

— Аэций! Вестготы дрогнули! Их король, Теодерих, пал! Гунны прорывают центр! — прокричал он на ломаной латыни.

Аэций даже не моргнул.

— Теодорих мертв, да здравствует король Торисмунд! — его голос перекрыл шум битвы. — Передай его сыну: месть за отца ждет его на том фланге! Франки! Ваш час настал! Ударьте им в тыл, пока они увязли! Мы держим этот холм, или все мы умрем на нем!

Франкский вождь дико взревел и, развернув коня, помчался отдавать приказ.

— Ирония судьбы, — произнес Гай. — Римлянин командует варварами — вестготами, франками, аланами — против других варваров, чтобы спасти то, что осталось от Рима.

— Чтобы спасти Рим, Аэций должен был стать королем варварских королей, — задумчиво сказала Лиэль.

Экран моргнул. Дата сменилась: 21 сентября 454 г.

Атмосфера изменилась кардинально. Вместо поля боя — тихий, роскошный кабинет в императорском дворце в Равенне. Аэций, одетый в сенаторскую тогу, спокойно зачитывал финансовый отчет императору Валентиниану III. Валентиниан, нервный молодой человек с бегающими глазами, не слушал.

— Они называют тебя «Последним из римлян», Аэций, — внезапно перебил он. — Вся Галлия поет тебе славу. Говорят, это ты, а не я, спас Империю.

— Я служу Империи. А значит, я служу тебе, Божественный Август, — спокойно ответил Аэций, поднимая глаза от свитка.

— Служишь? Или готовишься занять мое место? — прошипел Валентиниан, его рука легла на рукоять меча, спрятанного в складках одежды. — Говорят, ты хочешь женить своего сына на моей дочери! Узурпатор!

Прежде чем Аэций успел ответить, Валентиниан с криком «Это за мою империю!» выхватил меч и нанес удар. Аэций отшатнулся, но тут же из-за штор выскочили придворные евнухи и телохранители императора и набросились на безоружного полководца.

Через мгновение все было кончено. Тело Флавия Аэция лежало на мозаичном полу в луже крови. Валентиниан стоял над ним, тяжело дыша и сжимая дрожащей рукой окровавленный меч.

— Они убили его! — в ужасе прошептала Лиэль. — Они убили человека, который только что спас их всех!

— «Валентиниан отрубил свою правую руку левой», — процитировал Гай слова одного из современников. — Император думал, что избавляется от соперника. На самом деле он только что убил последнего человека, который мог удержать Западную империю от полного распада. Путь для вандалов в Рим теперь был открыт.

= 30 =</text>
      <sha1>rdbhpkuvxa5cibokgxulymyppdw2g7l</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261626</id>
      <parentid>261625</parentid>
      <timestamp>2025-06-23T12:56:56Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 30 */ в</comment>
      <origin>261626</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="248293" sha1="g5o4acj7nh642pi8ilsj5u7z3u4a57c" xml:space="preserve">На экране дата — 284 год.

Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги.

— Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился.

— Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса.

Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира.

— Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат.

Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли.

— Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности.

Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат.

— Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки!

Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев.

— Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа.

— Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню.

= 2 =

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани.

— Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю!

— Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов.

— Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его.

Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь.

— Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи.

— Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром.

— И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти.

— Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство.

— В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж.

— Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра?

— Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм!

— То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов.

— Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж.

— Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии.

— Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии!

— А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад.

— И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда.

— Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация.

— А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости.

— Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов.

Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости.

= 3 =

На экране дата — 293 год.

Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой.

В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан.

— Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать.

— Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан.

— Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один?

— Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно.

— И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль.

— Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев.

Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах.

— Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех.

— Как это работает? — спрашивает Лиэль.

— Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана.

— Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности.

— И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон.

— Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника.

— Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу.

Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов.

— Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем?

— Да, великий царь. Они разделили мир между собой.

— Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга.

— Он прав? — спрашивает Лиэль.

— Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет…

= 4 =

На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье.

Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня.

— Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают!

— Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай.

— За Карры? Поражение Красса?

— Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи.

— Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III.

— Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема.

Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе.

— Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир.

— На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе.

Римлянин разворачивает карту.

— Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис.

— Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей!

— Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским.

— Значит, Рим снова на коне?

— На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша.

= 5 = 

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан?

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы.

— А христиане?

— А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль.

— В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества.

— И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль.

— Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 6 =

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу.

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт…

— В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 7 = 

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем.

— Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим!

— Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов.

— Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин!

— Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан.

— Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию.

— Он укрепляет власть шаха…
— …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи.

= 8 =

На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени.

— Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике.

В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени.

— Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели!

Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ.

— Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги.

Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед.

— Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты?

— Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу.

Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь.

— Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа.

Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит.

— Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас!

— Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры.

— Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II.

Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии.

— А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны!

— Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура!

— Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы.

— Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию.

Дата меняется на 307 год. Италия.

— Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой!

На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии.

— Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников!

— Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает.

Дата: 310 год. Массилия (Марсель).

— Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже &quot;убедили&quot; покончить с собой. Какая жестокая ирония!

На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно.

— Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?!

— В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан.

— Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски!

— Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет.

= 9 =

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы.

— Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь.

— Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай.

— И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль.

На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты.

— Это Персия, — поясняет Гай.

— А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери.

— Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай.

Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам.

— Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию!

Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает.

— Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя!

Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят.

— Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению!

Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы.

— Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу!

— Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль.

— И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай.

— Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль.

— А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай.

— Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет!

— И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай.

— Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с &quot;малой войны&quot;? — предполагает Лиэль.

— Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление.

— Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль.

— Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша.

= 10 =

Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций.

— Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва.

— Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории.

Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам.

— Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться!

Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой.

— Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены.

Константин резко поворачивается к нему.

— Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб!

В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы.

— Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение?

В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света.

Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета.

— Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»…

Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам.

— Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу!

Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой.

— Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация?

— Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. 

— …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом!

Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится.

— Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет!

Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением.

— Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее.

— Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл.

Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ.

— «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта.

Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени.

— Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб!

— Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия.

— Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане?

— Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства.

— Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль.

— Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт.

— Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов.

— Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу.

= 11 =


Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника.

— Это уже не Максенций, — замечает Лиэль.

— Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным.

— Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль.

— Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая.

В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер.

— Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу!

Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов.

— Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август!

Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне.

— Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены!

Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия.

— Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда.

— Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль.

— На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных.

Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки.

— Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна!

— Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль.

— Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. 

= 12 =

Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье.

— Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль.

— Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий.

Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним.

— Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство!

Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим.

— Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня.

Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются.

Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. 

Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима.

— Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это?

— Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью.

В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить.

— Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов.

Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой.

— Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь.

Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками.

— Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто &quot;хранителем традиций&quot;, для них немыслима, — шепчет Лиэль.

— Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай.

Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом.

— Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он.

Другой советник, префект претория Востока, добавляет:

— И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро?

Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах.

— Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками?

Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено.

— Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты.

Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе:

— И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это…

Он брезгливо кивает на монету в руке императора.

— И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра!

Казначей вздыхает, глядя в пол.

— Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль.

— Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны.

— Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль.

— Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей.

— Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет.

— Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства.

— То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль.

— Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток.

— К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль.

— И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша.

— Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль.

— А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока.

= 13 = 

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность.

— Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины.

— Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней!

— Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше.

— Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии.

Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона.

— Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам?

Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед.

— Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа.

— Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя &quot;Новым Израилем&quot;, духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен.

— Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура.

— Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… &quot;пятая колонна&quot;, отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей!

Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно.

— Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве.

Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову.

— Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой.

— О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко.

Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии.

— И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы.

— Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций.

Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно.

— Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. 

= 14 =

На экране машины времени 337 год. 

— Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена!

— Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай.

— А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль.

— Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом.

— Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая.

— Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу.

— Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль.

— Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом.

— Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию?

— Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август.

— Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте.

— А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II.

— Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль.

— Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша.

Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца.

— Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении!

Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким.

— Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их &quot;великий&quot; император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия!

Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников.

— Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала!

— Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах.

Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами.

— Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения!

— Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово &quot;хионит&quot; вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия!

Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем.

— Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими!

— Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман!

Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел.

— Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния…

— И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот.

— Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль.

— К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке.

Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого.

— Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом.

— Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году!

— Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле?

— Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль.

— Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил.

— Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина?

— Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках!

— Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель!

— Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором.

— И я слышала, его уже прозвали &quot;Отступником&quot;! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов!

— Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец.

— И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль.

— Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов.

Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий.

— Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром!

— Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой.

На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров.

— Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом!

Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело.

— Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения.

— Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения.

— Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу.

— Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель.

— Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в &quot;Бородино&quot; старый солдат говорит? Это же прямо об этом!

Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая:

&lt;poem&gt;
— «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!»
&lt;/poem&gt;

Она переводит дух.

— Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку.

— Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя.

— Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле.

На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов.

— Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку!

Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой.

— Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды.

Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки.

— Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении!

В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови.

— Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся!

— Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника.

— Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни.

Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью.

— Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией!

— Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто!

Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти.

— Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию.

К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы.

— Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом.

— У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения.

— Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна!

— Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию,  несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке.

Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ.

= 15 =

Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана.

— Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось?

— Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания.

— Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть?

— Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения.

Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов.

— Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров!

На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом.

— Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением.

— Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика?

— И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел.

— Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль.

— Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке…

— На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье.

— Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература.

— То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль.

— В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле.

— Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью.

— На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию.

— А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком.

— Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории.

Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями.

= 16 =

На экране машины времени дата: 375 год. Карта Северного Причерномонья. Обширные степи, по которым текут реки. Внезапно с востока, из-за Дона (Танаиса), появляется темное, быстро движущееся пятно, обозначающее новую, неведомую силу.

— Что это за народ? — спрашивает Лиэль, всматриваясь в карту. — Они движутся так стремительно, словно степной пожар.

— Это гунны, Лиэль, — голос Гая звучит серьезно. — Кочевники из глубин Азии. Свирепые, неукротимые, непревзойденные наездники и лучники. Их появление здесь, в Европе, знаменует начало новой эпохи – эпохи Великого переселения народов.

Экран показывает короткие, жестокие зарисовки: низкорослые, кривоногие всадники с узкими глазами и лицами, изрезанными ритуальными шрамами, на своих косматых лошадях сметают все на своем пути. Аланы, а затем могущественное готское королевство остготов во главе со старым королем Германарихом, не выдерживают их натиска. Германарих покончил с собой, не в силах пережить позор поражения. Паника охватывает другие готские племена.

— Ужас какой! — шепчет Лиэль. — Они как будто из другого мира! Неудивительно, что готы бегут от них без оглядки.

Дата на экране меняется на 376 год. Берег Дуная. Огромные толпы людей – мужчины, женщины, дети, старики – сгрудились у самой воды. Это вестготы (тервинги). Их повозки, скудный скарб, испуганные лица. Через реку, на римском берегу, видны укрепления и патрули легионеров. К римскому командующему подплывает лодка с готскими вождями. Среди них выделяется высокий, решительный Фритигерн.

— Вот они, изгнанники, — говорит Лиэль. — Вестготы. Спасаются от гуннов. И единственная их надежда – Римская империя.

— Император Валент в это время далеко, в Антиохии, занят подготовкой к войне с Персией, — поясняет Гай. — Решение о судьбе этих десятков, а то и сотен тысяч человек, ложится на плечи местных командиров.

Римский военный лагерь на берегу Дуная. Лупицин, комит Фракии, и другие римские чиновники и офицеры совещаются в просторном шатре.

— Целый народ пришел к нашей границе! — восклицает один из трибунов, глядя на карту Дуная. — Они умоляют о защите, просят дать им землю в Мезии! Говорят, готовы служить в наших легионах!

— Солдаты… — задумчиво произносит Лупицин, полный, с бегающими глазками чиновник. — Это хорошо. Империи всегда нужны рекруты. И земледельцы на пустующих землях тоже не помешают. Мы ведь и раньше так делали, не так ли? Принимали варваров, давали им статус федератов. Некоторые из них сейчас верно служат Риму.

— Верно, комит, — поддакивает Максим, дукс пограничной провинции. — Тех же сарматов или франков на западе селили. Некоторые вполне прижились, поставляют нам воинов. Это может быть выгодно.

— Но их слишком много! — возражает старый, опытный центурион по имени Сервий. — Одно дело – небольшой отряд или племя, которое можно расселить и контролировать. Другое – целый народ, да еще и в таком отчаянии. Помните, что было с карпами при Аврелиане? Их тоже приняли, а они потом не раз поднимали мятежи, пока их не разгромили и не рассеяли по всей империи. Да и даки, поселенные в Дакии Аврелиана, тоже не всегда были покорны.

— А если не впустим? — вмешивается трибун, который говорил первым. — Они в отчаянии. Могут попытаться прорваться силой. Или, что еще хуже, гунны перейдут следом за ними, и тогда война придет прямо к нам на порог. Божественный Валент далеко, решение за нами.

— Риски есть всегда, Сервий, — отмахивается Лупицин от предостережений центуриона. — Но и выгода очевидна. Можно разрешить, но на самых жестких условиях. Пусть сдадут все оружие. Пусть выдадут знатных юношей в заложники. Это их усмирит. И… на этом можно неплохо заработать. Провиант, переправа…

Лупицин хитро улыбается Максиму.

— Ты прав, Максим, — продолжает Лупицин. — Пусть переправляются. Но каждый меч, каждый щит – на наш склад. А за еду и кров заплатят втридорога. Мы окажем им имперскую милость, но не бесплатно.

Лиэль, наблюдая за этим, поворачивается к Гаю.

— Похоже, уроки прошлого их ничему не учат, — с горечью замечает она. — Или жажда наживы перевешивает здравый смысл.

— Как это часто бывает, — соглашается Гай. — Римская практика приема варваров-федератов была палкой о двух концах. Иногда это действительно укрепляло империю, давая ей солдат и заселяя пустующие земли. Но когда это делалось без должного контроля, с нарушением обещаний и издевательствами над переселенцами, как сейчас замышляют Лупицин и Максим, это неизбежно вело к катастрофе. Они видят только сиюминутную выгоду и забывают о долгосрочных последствиях.

Вожди готов, Фритигерн и Алавив, возвращаются к своим людям. Лицо Фритигерна мрачно.

— Римляне согласились нас впустить, братья! — объявляет он, и толпа встречает его слова ропотом облегчения. — Но цена высока. Мы должны отдать им все наше оружие. И наши сыновья… сыновья знатных родов отправятся заложниками вглубь империи.

— Без оружия? Как мы будем защищаться, если римляне нас обманут? — раздаются тревожные голоса.

— У нас нет выбора, — твердо говорит Фритигерн. — За нами – гунны и смерть. Перед нами – Дунай и призрачная надежда на жизнь под властью Рима. Мы должны рискнуть.

Экран показывает тяжелую переправу готов через Дунай. Солдаты отбирают оружие, часто грубо, с издевками. Затем – мрачные картины жизни готов на римской земле. Их держат в тесноте, в огороженных лагерях, под надзором римских солдат.

— Какое унижение! — не выдерживает Лиэль. — Они пришли как просители, а с ними обращаются как с пленными!

— И это только начало, — качает головой Гай. — Лупицин и его приспешники увидели в готах неиссякаемый источник наживы.

Сцены голода. Римские чиновники продают готам собачье мясо и гнилое зерно по чудовищным ценам. Детей отбирают у родителей под предлогом распределения на прокорм, а на самом деле продают в рабство. Болезни косят ослабевших людей.

— Негодяи! — восклицает Фритигерн, обращаясь к своим воинам, чьи лица исхудали и почернели от горя и голода. — Они обещали нам еду и землю! А вместо этого морят голодом, отбирают наших детей! Они смеются над нашей бедой! Сколько еще мы будем это терпеть?!

Напряжение достигает предела. Лупицин, комит Фракии, ощущая растущее недовольство готов, решает действовать на опережение. Он приглашает Фритигерна и других знатных готских вождей на пир в свою резиденцию в Маркианополе, якобы для переговоров и распределения продовольствия.

Внутри резиденции Лупицина. Зал ярко освещен, столы ломятся от яств, вино льется рекой. Римские офицеры и готские вожди сидят за одним столом, но атмосфера тяжелая, полная скрытого недоверия. Фритигерн почти не прикасается к еде, его глаза внимательно следят за каждым движением Лупицина. Небольшая личная охрана Фритигерна и других вождей, по настоянию римлян, оставлена снаружи, во дворе резиденции, под присмотром многочисленных римских солдат.

— Пейте, благородные готы! — Лупицин поднимает свой кубок, его лицо лоснится от жира и вина. — За дружбу между Римом и вашим народом! За милость божественного Августа Валента!

Фритигерн лишь слегка пригубливает вино.

— Мы пришли говорить о хлебе для наших людей, комит, а не о вине для вождей, — холодно замечает он. — Наши женщины и дети голодают. Ваши обещания…

— Всему свое время, гордый Фритигерн! — перебивает Лупицин с фальшивой улыбкой. — Сначала – уважение к императору, потом – дела.

Внезапно снаружи, со двора, доносятся яростные крики, звон мечей, предсмертные хрипы. Фритигерн мгновенно вскакивает. Его рука ложится на рукоять кинжала, спрятанного под одеждой.

— Что там происходит?! — его голос гремит, как раскат грома. Остальные готские вожди тоже вскакивают, их лица искажены яростью и тревогой.

— Спокойно, спокойно, вожди! — лепечет Лупицин, его лицо бледнеет. — Это, должно быть, небольшая стычка… наши солдаты…

— Твои солдаты нападают на мою охрану! — рычит Фритигерн, его глаза сверкают. — Это ловушка! Предательство!

Один из готских вождей, не выдержав, бросается к двери, но его тут же пронзает копьем римский легионер, появившийся в дверном проеме.

— Запереть двери! — командует один из римских офицеров. — Никому не выходить!

— Вы хотели нашей смерти, римские псы! — кричит Фритигерн, выхватывая кинжал. — Но вы дорого заплатите за это! За мной, братья! Прорвемся!

Завязывается короткая, яростная схватка прямо в пиршественном зале. Готы, вооруженные лишь кинжалами и яростью, отчаянно бьются против лучше вооруженных римлян. Фритигерн, могучий воин, прокладывает себе путь к выходу, его кинжал обагрен кровью. Лупицин, визжа от страха, прячется под столом.

Нескольким готам, включая Фритигерна, удается вырваться из зала во двор, где уже идет бойня – римские солдаты добивают остатки готской охраны.

— К нашим! К лагерю! — кричит Фритигерн, отбиваясь от нападающих. — Римляне напали на нас! Они хотели убить своих гостей! Поднимайте всех!

Чудом вырвавшись из Маркианополя, окровавленный и разъяренный Фритигерн врывается в готский лагерь.

— Восстание! — его голос разносится над тысячами измученных людей. — Римляне – лжецы и убийцы! Они заманили нас на пир, чтобы перерезать! Они морят нас голодом, продают наших детей! Довольно терпеть! За оружие, братья! Возьмем силой то, что нам обещали и не дали! Отомстим за наше унижение, за кровь наших братьев!

Словно искра, упавшая в пороховую бочку, его слова взрывают толпу. Готы, многие из которых сумели припрятать оружие или теперь добывают его в бою, нападают на малочисленные и неподготовленные римские гарнизоны. К ним лавиной присоединяются другие готские отряды, сумевшие переправиться через Дунай, а также остготы, аланы, беглые рабы и угнетенные рудокопы из Фракии. Восстание, как пожар, охватывает всю провинцию.

— Какая мощь! Какая ярость! — восторженно и в то же время с ужасом шепчет Лиэль. — Этот крик… это же вечный крик угнетенных! Это же Спартак, призывающий гладиаторов сбросить оковы и заставить Рим дрожать! Та же отчаянная решимость идти до конца!

— Механизм всегда один и тот же, — подтверждает Гай, не отрывая взгляда от пылающих римских вилл. — Долгое накопление унижений, а затем одна последняя, осязаемая капля, которая переполняет чашу. Помнишь восстание на броненосце «Потёмкин»?

— Конечно! — кивает Лиэль. — Когда матросов, доведенных до скотского состояния, попытались накормить червивым мясом!

— Именно, — говорит Гай. — Червивое мясо. Последнее, предельное оскорбление, превратившее покорность в бунт. А чем Лупицин и его люди кормили готов? Продавали им мясо павших собак в обмен на их собственных детей, отдаваемых в рабство. Это даже хуже, чем червивое мясо. Это та же самая искра.

— И вот результат, — Лиэль указывает на экран. — Вот и доигрались римские чиновники со своей жадностью и высокомерием. Из отчаявшихся просителей они сделали беспощадных врагов.

— И теперь вся Фракия в огне, — мрачно заключает Гай. — А император Валент все еще далеко на Востоке… 

На экране машины времени дата: 9 августа 378 года.

— Какой зной! — пробормотал один из римских центурионов, вытирая рукавом потный лоб. — Маршировать с самого рассвета в таком пекле... Горло пересохло, словно набито песком. И ради чего? Чтобы стоять тут и смотреть на их лагерь?

— Не просто лагерь, — ответил ему другой, щерясь на холм. — Гляди, какая крепость из повозок. Хитрые варвары.

Лиэль наклонилась ближе к экрану, ее глаза горели интересом.

— Смотри, Гай! Это же вагенбург! Потрясающая тактическая находка! Они сцепляют повозки колесо к колесу, создавая передвижное укрепление. Отсюда они могут отстреливаться, как со стен крепости!

Гай кивнул, его взгляд был прикован к фигуре в центре римского строя.

— А вот и причина этой спешки. Император Валент. Он не захотел ждать подкреплений от своего племянника Грациана. Слава победы над готами не делится на двоих.

Внутри императорского шатра, раскинутого прямо посреди поля, воздух был еще более спертым и тяжелым.

— Божественный Август! — Голос полководца Виктора звучал настойчиво, но почтительно. — Воины измучены. Жажда сводит их с ума! Прикажи отступить и разбить лагерь. Завтра, отдохнувшие, вместе с силами Грациана, мы сотрем их в порошок!

— Ждать?! — Валент вскочил, опрокинув кубок с вином. Багровая жидкость расползлась по карте, словно кровь. — Снова ждать, пока сопливый мальчишка придет меня поучать?! Никогда! Смотри, они шлют переговорщиков! Они уже дрожат от страха! Мы ударим немедленно, пока ужас не сковал их окончательно! В атаку!

Раздался рев рогов. Тяжелые ряды легионеров, с трудом поднимая щиты, двинулись вверх по склону на штурм вагенбурга.

— Вперед! За Рим и Августа! — кричал легат, ведя за собой первую когорту.

— Держитесь, братья! — доносился гортанный клич из-за повозок. — Защитим наших жен и детей!

С треском ломались копья, визжали стрелы, глухо стучали мечи о щиты.

— Они прорываются! — выдохнула Лиэль, вцепившись в подлокотник. — Римский натиск слишком силен, готы не выдержат!

И в этот момент земля содрогнулась. Низкий, нарастающий гул, словно приближающаяся гроза, заставил всех обернуться. На горизонте, с правого фланга, поднялось огромное, клубящееся облако пыли.

— Что это? Землетрясение?! — вскрикнул молодой трибун, его лицо побелело.

— Хуже! — прохрипел старый ветеран рядом с ним. — Это конница! Готская конница! Они вернулись!

— Это и есть ловушка, — спокойно заметил Гай. — Большая часть их кавалерии была на фуражировке.

— На сборе продовольствия и корма для лошадей, — быстро пояснила Лиэль, не отрывая взгляда от экрана. — Валент знал об этом, но не учел, что они вернутся так быстро. Переговоры были лишь уловкой, чтобы выиграть время.

Лавина из тысяч готских и аланских всадников, сверкая сталью на солнце, обрушилась на измотанную римскую кавалерию. Удар был страшен. Римские всадники смешались, развернулись и в панике бросились бежать, подставляя под удар беззащитный фланг пехоты.

— Ловушка! — взревел Виктор, отчаянно пытаясь развернуть легионы. — Их переговоры... они просто тянули время!

Готские всадники врезались в тыл римских манипул, а пехота, воодушевленная их появлением, с яростным воем ринулась в контратаку из-за повозок.

— Нас окружили! — закричал один из легионеров, тщетно пытаясь развернуться в плотной толпе. — Я не могу поднять щит! Мы как скот в загоне!

Началась резня. Римляне, сдавленные со всех сторон, стали легкой мишенью.

— К императору! Защищайте Августа! — командир телохранителей собрал вокруг Валента горстку людей, но было поздно.

Свистнула стрела, и император, схватившись за лицо, рухнул на руки своих охранников.

— В ту хижину! Быстрее! — крикнул один из них, и окровавленное тело потащили к ближайшему крестьянскому сараю.

Но готы заметили суматоху.

— Глядите! Они прячут там своего вождя! — проревел бородатый гот. — За мной!

— Окружай! — подхватили десятки голосов. — Тащите солому! Подожжем их крысиное гнездо!

Через мгновение сухой сарай, обложенный со всех сторон, вспыхнул, как гигантский факел. Изнутри донесся отчаянный, нечеловеческий крик, который быстро потонул в реве пламени и торжествующих воплях готов.

— Они... сожгли его заживо, — прошептала Лиэль, ее лицо было белым как полотно.

— Да, — подтвердил Гай. — Так сегодня, у Адрианополя, погиб император Рима. Вместе с ним пали тридцать пять трибунов и почти &lt;math&gt;\frac{2}{3}&lt;/math&gt; всей Восточной армии. Это не поражение. Это уничтожение.

На экране дымились руины сарая на фоне поля, сплошь усеянного телами в римских доспехах. В багровом небе уже кружили первые стервятники.

— Миф о непобедимости легионов, — тихо произнесла Лиэль, не отрывая взгляда от страшной картины. — Он сгорел вместе с ним. Варвары не просто победили. Они казнили императора и уничтожили его армию. Они поняли, что могут.

— Именно, — голос Гая был ровным, но в нем звучала тяжесть исторического приговора. — Психологический эффект был сокрушительным. А практический — фатальным. Дунайская граница перестала существовать. Путь в сердце Империи был открыт. С этого дня готы перестали просить. Они начали требовать.

= 17 =

Экран машины времени показывает 377 г. На экране — мощная крепость из обожженного кирпича где-то на границе Бактрии.

— Какой контраст, — выдохнула Лиэль. — Пока на Дунае рушится римская граница, здесь, на восточных рубежах Персии, царят порядок и уверенность.

— Шапур II почти семьдесят лет на троне, — заметил Гай. — Он давно понял, что угроза из степей не менее серьезна, чем римские легионы, и подготовился.

На крепостной стене, в походных, но богато украшенных доспехах, стоял пожилой, но полный энергии Шапур II. Его острый взгляд следил за отрядом тяжелой конницы, возвращавшимся в ворота. Впереди, понурив головы, шли связанные пленники-кочевники.

— Пыль на сапогах наших воинов, о Царь Царей, — это пыль их земель! — доложил военачальник-спахбед, подойдя к правителю. — Хиониты снова попробовали сталь наших клинков. Думаю, в этом году они нас больше не потревожат.

Шапур II даже не повернул головы, его взгляд был прикован к пленным.

— Голод заставит волка забыть о ранах, спахбед. Они вернутся. Их усмиряет не одна победа, а лишь вечный страх перед нашими стенами и остриями копий наших катафрактов. Помни, пока этот кулак на востоке крепок, мы можем не бояться удара в спину от Рима.

Экран сместился, покинув пыльную границу ради прохлады дворцовых покоев где-то в сердце Эраншахра. Там, в присутствии высших вельмож, говорил верховный жрец, мобедан мобед.

— Значит, вести правдивы! — воскликнул один из аристократов. — Их император-глупец погиб, а его армия рассеяна готами! Какая удача для Эраншахра!

— Удача, дарованная нам Ахура Маздой, — поправил его мобед, сухо сжимая губы. — Но пусть радость от бедствий внешнего врага не застит нам глаза на врага внутреннего.

— Ты вновь о христианах, святейший? — устало спросил вельможа. — Они тихи как мыши после уроков, что преподал им Царь Царей.

— Тихи, но не смиренны! — Голос жреца налился силой. — Их тела здесь, но души их в Константинополе. Каждый гвоздь, вбитый в их церкви, — это гвоздь, который они хотели бы вбить в гроб нашей истинной веры. Они — язва, которую нужно прижигать огнем и молитвой!

— Пока длань Шапура тверда, они не посмеют поднять головы, — примирительно сказал первый вельможа. — Но ты прав, следить за ними нужно неусыпно. Они — пятая колонна Рима, даже когда сам Рим валится на колени.

— И внутри страны — железный порядок, опирающийся на единую веру, — задумчиво произнесла Лиэль. — Шапур видит в христианах угрозу стабильности государства.

— Две империи. Два ответа на один и тот же вызов — вторжение варваров, — подвел итог Гай. — Рим выбрал высокомерие и быструю атаку. Шапур — методичную оборону и беспощадность. Результат налицо.

На экране снова появился Шапур II. Он в одиночестве смотрел на заходящее солнце, и его тень длинной полосой легла на выжженную землю.

— Он оставляет своему наследнику империю на пике могущества, — тихо сказал Гай. — С защищенными границами и подавленной оппозицией. Империю, готовую к будущему, в то время как ее вечный соперник погружается в хаос.

= 18 =

Дата на экране переключилась: Январь 379 г. Место действия — императорская резиденция в Сирмии. Воздух в тронном зале был спертым, тяжелым от запаха пота, несвежих масляных ламп и всепроникающего страха. По огромной карте, расстеленной на мраморном столе, расползлось темное пятно от пролитого вина, зловеще накрывая провинцию Фракия.

— Они — саранча! Чума, ниспосланная разгневанным Богом! — Голос запыхавшегося курьера, чья дорожная накидка была покрыта слоем грязи и отчаяния, срывался на хрип. — Они перевалили через Гемские горы, Божественный Август! Разоряют все на своем пути! Рабы бегут к ним тысячами! Города горят, как погребальные костры!

Молодой император Запада, Грациан, которому едва исполнилось двадцать, выглядел почти мальчиком на фоне массивного золотого трона. Он отвернулся от паникера и уставился на карту.

— Мы не можем оставить Восток без Августа, — его голос звучал твердо, несмотря на молодость. — Готы бесчинствуют, персы могут воспользоваться нашей слабостью в любой момент. Мне нужен человек, которому я могу доверять. Полководец, способный собрать остатки наших легионов, набрать новых рекрутов и остановить этот кровавый поток.

— Есть такой человек, Божественный Август, — выступил вперед один из его генералов, человек с обветренным лицом и шрамом над бровью. — Флавий Феодосий, сын казненного графа Феодосия.

— Сын казненного? — говорит Лиэль, ее голос полон удивления. — Это же безумно рискованно.

— Его отец был одним из лучших полководцев Валентиниана, — поясняет Гай. — Но пал жертвой придворных интриг после смерти императора. Самого Феодосия отправили в его родовые имения в Испании, по сути, в ссылку, чтобы уберечь от расправы.

При дворе воцарилось молчание, нарушаемое лишь треском факелов. Идея казалась дерзкой, почти самоубийственной.

— В ссылке он спас свою жизнь и нашу последнюю надежду! — отрезал Грациан, и в его голосе впервые зазвучал металл императорской власти. — Его отец научил его побеждать! Он знает, как пахнет кровь варвара! Он — солдат до мозга костей. И, что важнее всего, он — истинный христианин, верующий в Никейский символ, а не в арианскую ересь покойного Валента!

— Арианство... Никейский символ... — Лиэль подалась вперед. — Я знаю, что это два враждующих лагеря христиан. Но в чем суть их ненависти? Из-за чего именно они готовы убивать друг друга?

— Все началось с александрийского священника Ария, — начал Гай, его голос был ровным и четким. — Арианство — это его учение. Суть проста: Бог-Отец — абсолютный, вечный, несотворенный. А Сын, Христос, — Его первое и совершеннейшее творение. Величайшее во вселенной, но все же созданное, а значит, не равное Отцу.

— Понимаю, — кивнула Лиэль. — Значит, для ариан Христос — это сотворенное существо, которому поклоняются наравне с Творцом. То, что наши мудрецы называют шитуф — приобщение, добавление чего-то к Единому Богу. Это уже не чистое единобожие, но грань между Создателем и созданием хотя бы сохраняется.

— Верно. А Никейский символ — это ответ на учение Ария, — продолжил Гай. — Он был принят на Великом соборе в городе Никея. И он гласит прямо противоположное: Сын не сотворен, а «рожден, не сотворен, единосущен Отцу». То есть, он — тоже Бог, равный Ему во всем.

— Значит, никейцы стирают эту грань окончательно, — заключила Лиэль. — Они не просто добавляют творение к поклонению, они объявляют творение самим Творцом. Какой поразительный выбор стоит перед империей...

— И для них это был главный вопрос вселенной. И политики, — подтвердил Гай, глядя на решительное лицо Грациана. — Сейчас Грациан не просто выбирает генерала. Он выбирает, какая именно версия христианства отныне станет единственной истиной для всей мощи Римской империи. Это религиозная революция, облаченная в пурпур.

Грациан повысил голос, обращаясь ко всему дрожащему от страха и интриг двору:

— Именно такой человек нужен Риму сейчас! Доставить его ко мне!

Экран показал лицо Феодосия — человека чуть за тридцать, с волевым, будто высеченным из камня, подбородком и тяжелым, пронзительным взглядом. Он стоял в простом одеянии землевладельца, когда ему поднесли пурпурную императорскую тогу. Он принимал ее не как дар, а как тяжелейшую ношу, как приговор.

— Вот так, из пепла Адрианополя, рождается новая власть, — прошептала Лиэль. — Выбор от безысходности. Судьба империи в руках человека, чью семью эта же империя чуть не уничтожила.

— Не просто власть, — поправил ее Гай, не отрывая взгляда от сурового лица нового императора. — Феодосий — это поворотный пункт. Да, он сильный полководец, который понадобится, чтобы залить пожар. Но что еще важнее — он ревностный, бескомпромиссный христианин. Его восшествие на престол изменит не только ход войны. Оно навсегда изменит саму душу Римской империи.

= 19 = 

Дата на экране машины времени  3 октября 382 года. Пейзаж сменился на выжженную, унылую равнину где-то в Мезии. Горизонт все еще был испещрен черными остовами сожженных ферм, но в воздухе больше не пахло смертью. Вместо этого пахло дымом тысяч костров, над которыми варили еду, и холодной осенней землей. Два лагеря стояли друг напротив друга: один — ощетинившийся орлами римских штандартов, другой — хаотичный, шумный, полный повозок и рогатого скота.

— Четыре года войны, — тихо сказала Лиэль. — Четыре года грабежей, сражений и выжженной земли. Феодосию не удалось их разбить.

— И он это понял, — ответил Гай. — У него не было ни людей, ни денег, чтобы продолжать. Он делает то, что римляне ненавидели больше всего: он договаривается после поражения.

Посреди поля, между двумя армиями, стоял шатер для переговоров. Внутри, за грубо сколоченным столом, сидел император Феодосий. Его лицо было изможденным, но решительным. Напротив него — группа готских вождей, бородатых, в шкурах и трофейных римских доспехах. Их предводитель, могучий воин с сединой в волосах, положил свой огромный меч на стол между собой и императором.

— Итак, война окончена, — произнес Феодосий, и его голос был голосом человека, закрывающего кровоточащую рану. — Вы получите земли во Фракии. Вы получите зерно из наших амбаров. Вы станете федератами — союзниками Рима.

— Федераты? — прошептала Лиэль. — Это ведь обычная практика? Римляне всегда нанимали варваров.

— Не так, — возразил Гай. — Раньше федераты были отдельными отрядами, подчиненными римским офицерам. Их рассеивали, смешивали, полностью контролировали. Смотри, что происходит сейчас.

— Мы будем вашими союзниками, император, — пророкотал готский вождь. — Наши мечи будут служить Риму. Но служить они будут под началом наших вождей. Мы будем жить по нашим законам. Мы останемся готским народом, но на римской земле.

Один из римских генералов, стоявших за спиной Феодосия, сжал кулаки так, что побелели костяшки.

— Народ в народе... — процедил он сквозь зубы. — Змея, которую мы пригреем на собственной груди.

Феодосий поднял руку, призывая его к молчанию.

— Вы получите землю и мир. Мы получим воинов для наших легионов. На этом условия исчерпаны.

— Это радикальный шаг, — не скрывая изумления, сказала Лиэль. — Он позволяет целому вооруженному народу поселиться внутри границ. Со своими законами, со своими вождями... Это же государство в государстве!

— У него нет выбора, — констатировал Гай. — Адрианополь выкосил армию Востока. Феодосий не может восполнить потери. Он не может победить готов, поэтому он их «покупает». Он затыкает дыру в границе самими готами. Это временное умиротворение, отчаянная попытка купить время.

Готский вождь медленно кивнул, и его рука легла на рукоять меча на столе.

— Мы согласны. Но пусть ваши чиновники помнят: мы больше не голодные беженцы на берегу Дуная. Обмануть нас во второй раз не получится.

— Война закончилась, — повторила Лиэль, когда вожди вышли из шатра. — Но враг теперь не за воротами, а внутри.

= 20 =
На экране машины времени дата: 27 февраля 380 г.

Место действия — императорский дворец в Фессалониках. В зале нет лязга оружия, но напряжение гуще, чем перед битвой. Феодосий, облаченный в пурпур, стоит перед столом, на котором лежит развернутый свиток пергамента. Рядом с ним — епископ Ахолий, его глаза горят фанатичным огнем, и несколько высших сановников.

— Прочти его снова, — приказывает Феодосий.

Епископ прокашливается и, торжествуя, зачитывает ключевые строки эдикта:

— «Мы повелеваем, дабы все народы, нами управляемые, пребывали в той вере, которую передал римлянам божественный апостол Петр... То есть в вере, исповедуемой понтификом Дамасом Римским и епископом Петром Александрийским. Последователей сего учения мы повелеваем именовать христианами кафолическими».

— «Кафолическими»… — задумчиво произносит Лиэль. — Но ведь эдикт издан на латыни, официальном языке Империи. Слово в оригинале — catholica. Эта же форма, «кафолическая», звучит так по-гречески.

— Ты права. Оригинал на латыни, — подтверждает Гай. — Но мы видим мир через призму языка, который его описывал. В грекоязычной части империи, на Востоке, латинское 'catholica' произносили на свой манер — 'katholikos'. Именно эта, греческая форма, позже придет в славянские языки и в русский. А западноевропейский вариант, основанный на чистом латинском произношении, придет гораздо позже, совсем другим путем.

— Забавно, — усмехнулась Лиэль. — Даже в одном этом слове уже виден будущий культурный разлом мира на греческий Восток и латинский Запад.

— И чтобы скрепить этот мир, пока он не разломился, — продолжил Гай, — Феодосий ссылается на авторитет двух главных престолов — старого Рима и интеллектуального центра в Александрии. Это мощный политический ход. Он говорит: «Это не мое личное мнение. Это вера, хранимая главными церквями, а я — лишь ее вооруженный защитник».

Епископ делает паузу, обводя присутствующих горящим взглядом, и продолжает, вкладывая в слова всю мощь приговора:

— «Прочих же, безумных и неистовых, мы считаем несущими позор еретического учения. Их сборища не должны именоваться церквями. Их надлежит поразить, во-первых, Божьей карой, а во-вторых, нашей властью, которую мы приняли по небесному изволению!»

Из группы сановников вперед выходит пожилой человек в тоге префекта. Его зовут Петроний, и он служит Риму уже сорок лет. Он говорит спокойно, но его слова весомы, как гранит.

— Божественный Август, позволь мне говорить не как богослову, но как твоему слуге, ответственному за порядок в Империи. Этот эдикт прекрасен в своей вере, но он может стать огнем, который поглотит нас изнутри.

Епископ Ахолий бросает на него гневный взгляд, но Феодосий жестом приказывает ему молчать.

— Продолжай, Петроний, — говорит император.

— В Константинополе, — так же спокойно продолжает префект, — большинство жителей и даже стража дворца — ариане. В нашей армии, которую мы с таким трудом собираем, служат тысячи готов, которые тоже ариане. Мы только что заключили с ними мир. Как они отнесутся к тому, что их вера объявлена «безумием»?

Он делает небольшую паузу.

— А что делать с остальными? С сирийскими купцами, которые молятся своему богу Ваалу? С солдатами-митраистами, чьи храмы есть в каждом лагере на Рейне и Дунае? С египетскими земледельцами, для которых разлив Нила все еще связан с волей Исиды и Сераписа? А иудеи? Их право на свою веру защищено законами еще со времен Божественного Юлия. Этот эдикт ставит их всех вне закона. Это не просто раскол. Это война против большинства твоих подданных.

Епископ Ахолий больше не может сдерживаться.

— Война?! — Его голос звенит от праведного гнева. — Истинная война — это война с грехом и ересью, что разъедает душу Империи! Не потому ли пал Валент у Адрианополя, что Бог отвернулся от него за его арианское нечестие? Терпимость — это не сила, префект, это слабость, которая навлекает на нас Божий гнев! Империю спасет не многообразие заблуждений, а единство в Истине!

Феодосий слушал обоих, не меняясь в лице. Затем он медленно произнес, и каждое его слово падало в тишину, как камень.

— Душа Империи должна быть очищена. Дебаты окончены. Я провозглашаю волю Бога. Печать!

Слуга подносит раскаленный воск и печать. Раздается шипение. Документ скреплен.

— Он объявил вне закона всех разом, — пораженно говорит Лиэль. — Ариан, последователей старых богов, гностиков, манихеев... Всех, кто не вписывается в узкие рамки этого нового «вселенского» определения.

— Единое государство, единый император, единый Бог, — чеканит Гай. — Вот его логика. Он пытается сцементировать распадающуюся империю новой, универсальной идеологией. Ради этого он готов пожертвовать ее прошлым, ее традициями и ее разнообразием. Эпоха, когда можно было быть римлянином и молиться Юпитеру, Митре или Исиде, закончилась. Прямо сейчас.

= 21 =


На экране машины времени дата: 387 г.

Картинка сменилась. Исчезли дымящиеся руины александрийского храма, уступив место прохладному, украшенному искусной мозаикой залу в Ктесифоне. Воздух был наполнен не гарью, а тонким ароматом специй и благовоний.

— После урагана по имени Шапур II, в Персии, кажется, наступил штиль, — заметила Лиэль, глядя на экран. — Но шахи меняются так быстро... Арташир II, теперь вот Шапур III... Они пролетают, как тени.

— Буря ушла внутрь, — ответил Гай. — Великий Шапур держал знать и жрецов в железном кулаке почти семьдесят лет. Как только кулак разжался, они начали дышать свободнее. И действовать.

В зале, на троне, сидел Шапур III. Он был моложе своего великого тезки, и во всем его облике чувствовалась скорее усталость, чем властность. Перед ним стояли двое — могущественный вельможа, глава одного из семи великих родов, и верховный жрец, мобедан мобед.

— Итак, римский посол согласен, — произнес Шапур III, разглядывая карту Армении, разложенную на столе. — Мы получаем большую часть царства, они — меньшую. Армянские Аршакиды будут править под нашим покровительством. Взамен — прочный мир на границе.

— Прекрасная новость, Царь Царей, — сказал вельможа, и в его голосе звучало искреннее удовлетворение. — Десятилетия войн за эту горную страну истощали наши казначейства и забирали жизни наших сыновей. Закрепить за собой большую часть Армении без единой битвы — вот истинная мудрость. Этот мир позволит нам укрепить наши владения и приумножить богатства.

— Посмотри, — прошептала Лиэль. — Он говорит «наши казначейства», «наши сыновья». Он говорит от имени аристократии, а не только от имени трона.

Верховный жрец шагнул вперед.
— Мир — это благо, дарованное Ахура Маздой. Но вера римлян — это зараза. Мы должны быть уверены, что в нашей, персидской Армении, огонь в храмах не погаснет, а их церкви не будут расти, как ядовитые грибы.

— Вот и вторая сила, — кивнул Гай. — Духовенство. Они не требуют сжигать храмы, как в Александрии, но жестко очерчивают свою сферу влияния.

— Ты прав, мобед, — кивнул Шапур III, переводя взгляд с одного советника на другого. — Чистота веры будет соблюдена. Но и ты прав, мой верный вельможа. Империи нужен мир. Мы принимаем договор.

— Это уже не абсолютная монархия Шапура II, — заметила Лиэль. — Это... баланс сил. Аристократ, главный жрец и шах, который пытается их всех уравновесить.

= 22 =

На экране машины времени дата: 409 г.

Экран показал тронный зал, но атмосфера в нем была совершенно иной. На троне сидел новый шах, Йездегерд I. Его лицо было умным, энергичным и лишенным фанатизма. Перед ним стоял христианский епископ Маруфа. А в стороне, с мрачными лицами, перешептывались вельможа и зороастрийский жрец.

— Мы благодарны тебе, Царь Царей, за твою милость, — говорил епископ Маруфа, низко кланяясь. — Разрешение вновь созвать наш собор и избрать католикоса — это дар, который христиане Эраншахра не забудут. Позволение отстраивать наши разрушенные церкви — знак истинного великодушия.

— Католикос... — Лиэль нахмурилась. — Это как патриарх?

— Именно, — кивнул Гай. — Это высший сан, глава всей христианской церкви в Персии. Дать им разрешение избрать своего лидера — это огромный шаг. Это официальное признание их церковной структуры внутри персидского государства.

— Я хочу мира в своей стране, епископ, — спокойно ответил Йездегерд. — Ваши люди — хорошие ремесленники и торговцы. Они платят налоги. Их молитвы не вредят моему трону, пока их руки трудятся на благо Персии. Стройте. Но помните о верности.

Епископ, сияя, удалился. Жрец и вельможа подошли ближе.

— Он разрешает им строить капища их ложного бога! — прошипел жрец, его руки дрожали от гнева. — Он беседует с ними, как с равными! Он оскверняет трон!

— Успокойся, мобед, — процедил вельможа. — Но ты прав. Он слишком мягок. Он забывает уроки предков. Люди уже зовут его Резнигар... Грешник. Или Аташагар — тот, кто бросает государство.

— Какой парадокс! — воскликнула Лиэль. — В то время как Феодосий в Риме выжигает инакомыслие огнем и мечом, в Персии появляется правитель, практикующий веротерпимость!

— Прагматизм, — ответил Гай. — Йездегерд умен. Он понял, что гонения на христиан лишь сближают их с Римом. А милость превращает их в лояльных подданных. Но для знати и жрецов, чья власть основана на зороастрийской исключительности, он — предатель. Грешник.

= 23 =

На экране машины времени дата: ок. 415 г.

Изображение сменилось. Вместо сумрачного тронного зала появился залитый солнцем сад во дворце Ктесифона, с фонтанами и павлинами, лениво разгуливающими по дорожкам. Йездегерд I гулял по саду, рядом с ним шел римский посол. На границах двух империй царил небывалый мир.

— Передай своему юному императору, Феодосию, — говорил Йездегерд, срезая розу, — что пока я жив, ему нечего опасаться со стороны Персии. Пусть спокойно правит и взрослеет. Стабильная империя на Западе — лучший сосед, чем империя в хаосе.

— Благодарю, Царь Царей, — ответил посол. — В Константинополе высоко ценят твою мудрость. Императорский двор спокоен, зная, что на Востоке правит друг, а не враг.

Посол удалился.

— «Друг»! — воскликнула Лиэль. — Вечные соперники, Рим и Персия, называют друг друга друзьями! Это поразительно.

— Прагматизм с обеих сторон, — заметил Гай. — Феодосию II и его окружению нужно спокойствие на восточной границе, чтобы справляться с гуннами и внутренними проблемами. А Йездегерду нужно то же самое, чтобы держать в узде собственную знать и отбиваться от своих кочевников. Они не стали друзьями, они просто поняли, что война невыгодна обоим.

— И это работает, — задумчиво сказала Лиэль. — Десятилетия мира. В то время как на Западе все рушится, здесь, на Востоке, два главных хищника договорились не нападать друг на друга. И даже породили легенды...

— Какие легенды?

— Например, о том, что отец Феодосия II, император Аркадий, умирая, в своем завещании назначил Йездегерда опекуном своего малолетнего сына.

— Невероятно! Такое возможно?

— Это просто красивая сказка, — отмахнулся Гай. — Но она идеально отражает дух времени. Отношения были настолько мирными, что родилась легенда о личном доверии между императорами.

= 24 =

На экране машины времени дата: ок. 418 г.

Изображение перенеслось из дворцовых садов в суровую, практичную обстановку. Это был военный совет в крепости Нишапур, на северо-восточной границе Эраншахра. Стены были увешаны картами и оружием. В центре комнаты, над жаровней, грели руки военачальники. Сам Йездегерд I был одет не в шелка, а в простую кожаную куртку поверх военной туники.

— Повелитель, вожди гуннов прислали дары, — докладывал спахбед (генерал) Востока, человек с обветренным лицом и руками, привыкшими держать меч. — Их главный хан... после того, как наши катафракты сожгли его зимние стойбища... вдруг вспомнил о старых договорах.

— Вспомнил, значит, — усмехнулся Йездегерд, не отрывая взгляда от карты. — Что еще?

— Он прислал золото, тысячу коней и своего младшего сына в Ктесифон. В заложники. Просит мира.

В комнате повисло молчание. Его нарушил уже знакомый нам вельможа, который был здесь же, на совете.

— Мира?! Их нужно было вырезать под корень! Стереть с лица земли, как завещал великий Шапур II! С волками не договариваются!

— И потратить еще двадцать лет и все золото казны на то, чтобы гоняться за их призрачными ордами по степи? — спокойно возразил Йездегерд, поворачиваясь к нему. Его взгляд был холоден как сталь. — Я получил от них все, что мне нужно: золото для казны, коней для армии и заложника для гарантий. Я получил спокойную границу.

— Но это унизительно, Царь Царей! — вмешался и зороастрийский жрец. — Принимать дары от нечистых кочевников! Их нужно изгонять огнем!

— Мертвый враг не пришлет мне дань, мобед, — отрезал Йездегерд. — А живой, чей сын сидит в моем дворце, будет платить исправно. И дважды подумает, прежде чем снова обнажить меч. К тому же, пока вся наша армия здесь, на востоке... кто присматривает за порядком... дома?

Последнюю фразу он произнес очень тихо, обводя взглядом своих вельмож, и те тут же потупили взгляды.

— Он играет в совершенно другую игру, чем римляне, — сказала Лиэль, завороженная этой сценой. — Римляне видят варваров как проблему, которую нужно уничтожить в решающей битве. Йездегерд видит в них ресурс, которым можно управлять.

— Дипломатия, подкрепленная быстрой и жестокой силой, — подытожил Гай. — Заложники. Дань. Он не пытается их ассимилировать или истребить. Он ставит их в зависимое положение, делая мир для них более выгодным, чем войну. И это работает. Пока на Западе бушует пожар, здесь, на востоке Персии, — тишина. Купленная умом и сталью.

= 25 =

На экране машины времени дата: 17 января 395 г.

Место действия — Медиолан (современный Милан). Город погружен в траур. В огромном императорском дворце, в зале, затянутом черной тканью, на высоком катафалке лежит тело Феодосия Великого. Угасающий свет факелов бросает дрожащие тени на лица присутствующих.

С одной стороны от катафалка стоял Аркадий, старший сын, которому было около восемнадцати. Он был высок, тонок и выглядел отстраненным. С другой — его младший брат, Гонорий, десятилетний мальчик, который с трудом сдерживал слезы. Рядом с ним, положив руку на плечо, стоял могучий человек с варварской внешностью, но в доспехах римского главнокомандующего (magister militum). Это был Стилихон.

Он выступает вперед. Его голос громок и уверен, он обращается ко всем присутствующим, но смотрит поверх головы Аркадия, прямо на его придворных.

— Последней волей божественного Феодосия было сохранить единство Империи! Он поручил мне заботу об обоих своих сыновьях, об обеих половинах нашего государства!

В ответ из-за спины Аркадия выходит евнух Евтропий, главный управляющий императорского двора.

— Мы благодарим тебя за заботу, доблестный Стилихон, — его голос тонок и сладок, как отравленный мед. — Но его божественный август Аркадий достаточно мудр, чтобы править Востоком самостоятельно, опираясь на верных ему слуг здесь, в Константинополе.

В воздухе повисает ледяное напряжение. Два двора, два центра силы смотрят друг на друга через гроб своего последнего общего повелителя.

— Странно, — говорит Лиэль, наблюдая за этой перепалкой. — Ведь и раньше империю делили между соправителями. Диоклетиан, Константин... Но это всегда ощущалось как временная мера. Почему сейчас это выглядит как окончательный разрыв?

— Потому что изменилась суть, — отвечает Гай. — Представь себе один огромный легион. Его можно разделить на две части и отправить в разные концы света. У них будут разные командиры, но они будут подчиняться одному уставу, носить одни и те же значки, получать жалование из одной казны и сражаться за одного орла. Это и была империя раньше.

Он указывает на экран.

— А теперь смотри. Стилихон на Западе контролирует почти всех ветеранов и лучшие боевые части. Евтропий на Востоке — казну и бюрократию. Они не собираются делиться. С этого момента законы, принятые в Константинополе, не будут автоматически действовать на Западе, и наоборот. Каждая половина начнет вести свою собственную внешнюю политику, заключать свои собственные союзы с варварами, часто — против другой половины.

— Значит, это уже не две части одного легиона, — подхватывает Лиэль. — Это два разных легиона, которые начинают смотреть друг на друга с подозрением.

— Именно, — подтверждает Гай. — У них теперь будут разные «орлы». Империя не просто разделена. Она расколота. С этого момента это два разных государства, плывущих на двух разных кораблях. И, как мы скоро увидим, у этих кораблей будет совершенно разная судьба.

= 26 =

На экране машины времени дата: 421 гг.

Картинка снова перенеслась на северо-восточные рубежи Персии. Но пейзаж изменился. Не было ни богатых даров, ни заложников. Были лишь дымящиеся руины пограничной крепости и усеянное телами поле. Доспехи на погибших были персидскими, но их враги не были похожи на кочевников, которых мы видели раньше.

— Что случилось? — спросила Лиэль. — Мир Йездегерда рухнул?

— Йездегерд умер, — ответил Гай. — И с ним, похоже, умерла и его политика. Но дело не только в этом. Посмотри на победителей.

По полю бродили воины-кочевники, собирая трофеи. Они были светлокожими, крепко сложенными, их лица не были монголоидными, как у гуннов Аттилы. Они двигались с дисциплиной и жестокостью, которой не было у их предшественников.

— Это не те гунны, с которыми договаривался Йездегерд, — сказала Лиэль. — Они выглядят... иначе.

— Это эфталиты, — произнес Гай. — Римляне назовут их «белыми гуннами». Новый народ, пришедший из глубин Азии. Они более организованы, более жестоки и, кажется, гораздо более амбициозны, чем хиониты или кидариты, с которыми сражался Шапур II.

Один из вождей эфталитов, в богато украшенном халате поверх доспехов, спрыгнул с коня и подошел к телу павшего персидского аристократа. Он с презрением пнул ногой серебряный шлем.

— Дети Шапура разучились воевать! — прорычал он на своем языке. — Их стены — гнилая изгородь, их воины — жирные овцы! Эта земля будет нашей!

Его воины ответили одобрительным ревом.

— Они не просят мира и не предлагают дань, — с тревогой заметила Лиэль. — Они пришли, чтобы остаться.

— Да, — подтвердил Гай, его взгляд был прикован к лицу вождя. — Это совершенно новая угроза. Более серьезная, более постоянная. Для Персии начинается свой собственный «готский кризис». Только их варвары пришли не с севера, а с востока. И они не просят убежища. Они требуют подчинения. Вся стабильность, достигнутая Йездегердом, сейчас будет проверена на прочность. И, судя по этому полю, первый экзамен Персия провалила.

= 27 =

На экране машины времени дата: 24 августа 410 г.

Ночь. Но небо над Римом багровое от отблесков тысяч пожаров. Саларианские ворота, проломившиеся под ударами готов, лежат в руинах. В город, как река, вливаются тысячи воинов-вестготов Алариха. Это не битва. Это агония.

— Рим... пал... — выдыхает Лиэль, ее голос — потрясенный шепот. — Этого не случалось восемьсот лет. Со времен галлов Бренна. Это было немыслимо.

— Стилихон мертв, казнен по приказу императора, которого защищал. Гонорий прячется в болотах Равенны. Город остался беззащитен, — ровным голосом констатирует Гай. — Аларих трижды осаждал его. Он не хотел этого. Он хотел земли для своего народа и должностей для себя. Ему отказали.

Экран фокусируется на роскошной вилле на холме. Готы с хохотом выламывают резные двери. Внутри седой сенатор в ночной тунике пытается сохранить достоинство.

— Варвары! Возьмите золото, серебро! Но не трогайте библиотеку! Эти свитки — наследие наших предков!

Один из готов, здоровенный воин с заплетенной в косы бородой, вытирает жирные руки о шелковую штору.

— Мы три месяца жрали траву за твоими стенами, пока ты читал своих предков, старик! — рычит он. — Теперь мы будем есть твою еду и пить твое вино! А твои свитки отлично подойдут для растопки!

В другом месте, на улице, женщина пытается протащить плачущих детей сквозь толпу мародеров.

— Быстрее, Луций! В базилику Святого Петра! Аларих приказал не трогать церкви! Это святилище!

Один из готских офицеров видит бегущих и указывает мечом в сторону Ватиканского холма.

— Туда! Дом Божий — убежище для всех! Аларих — христианин, а не безбожник! Но виллы — наши!

— Они грабят, но щадят церкви, — с удивлением замечает Лиэль. — Какой странный, избирательный грабеж.

— Аларих — арианский христианин, — поясняет Гай. — Он пришел не уничтожить Рим. Он пришел его наказать и ограбить. Трехдневное разграбление. Никаких массовых убийств. Просто тотальный, методичный грабеж всего, что можно унести.

Экран поднимается выше, показывая панораму Вечного города. Дым поднимается из Форума, из императорских дворцов на Палатине, из богатых кварталов. Город-символ, сердце мира, корчится в агонии под ногами варваров.

— Это не просто сожженные дома и украденное золото, — говорит Лиэль, не в силах отвести взгляд от страшного зрелища. — Это нечто большее. Это психологический удар, от которого Запад не оправится.

— Именно, — подтверждает Гай, и в его голосе слышится вся тяжесть момента. — Тело Западной империи умирало давно. Сегодня ее душе нанесли смертельную рану. Миф о Вечном городе, о непобедимом Риме, сгорел в этом пожаре. Навсегда.

= 28 =

На экране машины времени дата: 20 июня 451 г.

Изображение наполнилось пылью, кровью и оглушительным шумом. Перед ними раскинулась огромная равнина в Галлии, превращенная в ад. Десятки тысяч воинов сошлись в чудовищной схватке. Земля дрожала от топота копыт, воздух звенел от лязга стали и криков на десятках языков.

— Это... это Каталаунские поля, — выдохнула Лиэль, пытаясь разобрать что-то в хаосе. — Гунны Аттилы. Но кто... кто им противостоит? Я вижу римских орлов, но рядом с ними — знамена с волком, с медведем...

— На одной стороне — Аттила и его орда: гунны, остготы, гепиды — все, кого он покорил, — ответил Гай, его взгляд был прикован к командному холму. — А на другой... вот это.

На холме, в доспехах римского полководца, сидел на коне человек средних лет с суровым, решительным лицом. Это был Флавий Аэций. Вокруг него были не только римские легаты, но и бородатые вожди в шкурах.

К нему подскакал весь в крови и пыли воин огромного роста.

— Аэций! Вестготы дрогнули! Их король, Теодерих, пал! Гунны прорывают центр! — прокричал он на ломаной латыни.

Аэций даже не моргнул.

— Теодорих мертв, да здравствует король Торисмунд! — его голос перекрыл шум битвы. — Передай его сыну: месть за отца ждет его на том фланге! Франки! Ваш час настал! Ударьте им в тыл, пока они увязли! Мы держим этот холм, или все мы умрем на нем!

Франкский вождь дико взревел и, развернув коня, помчался отдавать приказ.

— Ирония судьбы, — произнес Гай. — Римлянин командует варварами — вестготами, франками, аланами — против других варваров, чтобы спасти то, что осталось от Рима.

— Чтобы спасти Рим, Аэций должен был стать королем варварских королей, — задумчиво сказала Лиэль.

Экран моргнул. Дата сменилась: 21 сентября 454 г.

Атмосфера изменилась кардинально. Вместо поля боя — тихий, роскошный кабинет в императорском дворце в Равенне. Аэций, одетый в сенаторскую тогу, спокойно зачитывал финансовый отчет императору Валентиниану III. Валентиниан, нервный молодой человек с бегающими глазами, не слушал.

— Они называют тебя «Последним из римлян», Аэций, — внезапно перебил он. — Вся Галлия поет тебе славу. Говорят, это ты, а не я, спас Империю.

— Я служу Империи. А значит, я служу тебе, Божественный Август, — спокойно ответил Аэций, поднимая глаза от свитка.

— Служишь? Или готовишься занять мое место? — прошипел Валентиниан, его рука легла на рукоять меча, спрятанного в складках одежды. — Говорят, ты хочешь женить своего сына на моей дочери! Узурпатор!

Прежде чем Аэций успел ответить, Валентиниан с криком «Это за мою империю!» выхватил меч и нанес удар. Аэций отшатнулся, но тут же из-за штор выскочили придворные евнухи и телохранители императора и набросились на безоружного полководца.

Через мгновение все было кончено. Тело Флавия Аэция лежало на мозаичном полу в луже крови. Валентиниан стоял над ним, тяжело дыша и сжимая дрожащей рукой окровавленный меч.

— Они убили его! — в ужасе прошептала Лиэль. — Они убили человека, который только что спас их всех!

— «Валентиниан отрубил свою правую руку левой», — процитировал Гай слова одного из современников. — Император думал, что избавляется от соперника. На самом деле он только что убил последнего человека, который мог удержать Западную империю от полного распада. Путь для вандалов в Рим теперь был открыт.

= 29 =

На экране машины времени дата: 20 июня 451 г.

Изображение наполнилось пылью, кровью и оглушительным шумом. Перед ними раскинулась огромная равнина в Галлии, превращенная в ад. Десятки тысяч воинов сошлись в чудовищной схватке. Земля дрожала от топота копыт, воздух звенел от лязга стали и криков на десятках языков.

— Это... это Каталаунские поля, — выдохнула Лиэль, пытаясь разобрать что-то в хаосе. — Гунны Аттилы. Но кто... кто им противостоит? Я вижу римских орлов, но рядом с ними — знамена с волком, с медведем...

— На одной стороне — Аттила и его орда: гунны, остготы, гепиды — все, кого он покорил, — ответил Гай, его взгляд был прикован к командному холму. — А на другой... вот это.

На холме, в доспехах римского полководца, сидел на коне человек средних лет с суровым, решительным лицом. Это был Флавий Аэций. Вокруг него были не только римские легаты, но и бородатые вожди в шкурах.

К нему подскакал весь в крови и пыли воин огромного роста.

— Аэций! Вестготы дрогнули! Их король, Теодерих, пал! Гунны прорывают центр! — прокричал он на ломаной латыни.

Аэций даже не моргнул.

— Теодорих мертв, да здравствует король Торисмунд! — его голос перекрыл шум битвы. — Передай его сыну: месть за отца ждет его на том фланге! Франки! Ваш час настал! Ударьте им в тыл, пока они увязли! Мы держим этот холм, или все мы умрем на нем!

Франкский вождь дико взревел и, развернув коня, помчался отдавать приказ.

— Ирония судьбы, — произнес Гай. — Римлянин командует варварами — вестготами, франками, аланами — против других варваров, чтобы спасти то, что осталось от Рима.

— Чтобы спасти Рим, Аэций должен был стать королем варварских королей, — задумчиво сказала Лиэль.

Экран моргнул. Дата сменилась: 21 сентября 454 г.

Атмосфера изменилась кардинально. Вместо поля боя — тихий, роскошный кабинет в императорском дворце в Равенне. Аэций, одетый в сенаторскую тогу, спокойно зачитывал финансовый отчет императору Валентиниану III. Валентиниан, нервный молодой человек с бегающими глазами, не слушал.

— Они называют тебя «Последним из римлян», Аэций, — внезапно перебил он. — Вся Галлия поет тебе славу. Говорят, это ты, а не я, спас Империю.

— Я служу Империи. А значит, я служу тебе, Божественный Август, — спокойно ответил Аэций, поднимая глаза от свитка.

— Служишь? Или готовишься занять мое место? — прошипел Валентиниан, его рука легла на рукоять меча, спрятанного в складках одежды. — Говорят, ты хочешь женить своего сына на моей дочери! Узурпатор!

Прежде чем Аэций успел ответить, Валентиниан с криком «Это за мою империю!» выхватил меч и нанес удар. Аэций отшатнулся, но тут же из-за штор выскочили придворные евнухи и телохранители императора и набросились на безоружного полководца.

Через мгновение все было кончено. Тело Флавия Аэция лежало на мозаичном полу в луже крови. Валентиниан стоял над ним, тяжело дыша и сжимая дрожащей рукой окровавленный меч.

— Они убили его! — в ужасе прошептала Лиэль. — Они убили человека, который только что спас их всех!

— «Валентиниан отрубил свою правую руку левой», — процитировал Гай слова одного из современников. — Император думал, что избавляется от соперника. На самом деле он только что убил последнего человека, который мог удержать Западную империю от полного распада. Путь для вандалов в Рим теперь был открыт.

= 30 =

На экране машины времени дата: 2 июня 455 г.

Изображение снова показало Рим. Но на этот раз не было ни пожаров, ни криков. Была жуткая, напряженная тишина. Огромный флот вандалов стоял в устье Тибра, и их армия подходила к воротам города, которые никто не собирался защищать.

— Всего несколько месяцев прошло с убийства Аэция, — сказала Лиэль. — Валентиниан III тоже убит. А теперь — вандалы у ворот. Как это случилось так быстро?

— Императрица Лициния Евдоксия, вдова Валентиниана, — ответил Гай. — Новый император, Петроний Максим, убийца ее мужа, заставил ее выйти за него замуж. В отчаянии она тайно послала весточку королю вандалов Гейзериху в Карфаген, умоляя ее спасти.

— Она позвала варваров в Рим? — поразилась Лиэль.

— Она думала, что Гейзерих избавит ее от узурпатора. Она не учла, кем был Гейзерих.

К воротам Рима, из которых уже бежали остатки гарнизона, вышел одинокий старик в епископском облачении. Он шел прямо навстречу королю вандалов, который наблюдал за приближением своей армии, сидя на коне. Это был Папа Римский Лев I.

— Король Гейзерих! — голос старика был слаб, но полон достоинства. — Во имя милосердия Божьего, умоляю тебя, пощади Вечный город! Не предавай его огню и мечу!

Гейзерих, хитрый и безжалостный правитель, смерил его холодным взглядом. Он не был похож на Алариха. Он был старше, мудрее и гораздо циничнее.

— Я не трону церкви, святой отец. И не будет резни, — произнес он медленно, с легким германским акцентом. — Я даю тебе слово. Но этот город — мой трофей. Он оскорбил меня, убив Валентиниана, с которым у меня был договор. Мои люди получат то, что им причитается.

Он повернулся к своим военачальникам.

— У вас две недели. Четырнадцать дней. Город должен быть выпотрошен. Мне нужно все: золото из казны, медь с крыш, статуи с форумов. Каждая вилла, каждый склад. Работайте методично. Составьте списки. Ничего не должно быть упущено.

— Две недели... — прошептала Лиэль, когда вандалы начали входить в беззащитный город.

На экране замелькали сцены. Не хаотичный грабеж готов, а планомерный, организованный демонтаж города. Вандалы врываются в императорский дворец и снимают со стен позолоченные панели. Другие грузят на телеги античные статуи. Третьи вскрывают храмы (кроме христианских) и выносят оттуда сокровища, копившиеся веками.

— Они даже вывезли золотую менору и другие сокровища из Иерусалимского храма, которые Тит привез в Рим почти четыреста лет назад, — заметил Гай, указывая на экран.

Лиэль смотрела, как грузят на корабли бесценные произведения искусства, как сдирают позолоченную черепицу с крыши храма Юпитера Капитолийского.

— Аларих нанес удар по душе Рима. А Гейзерих вынимает из него все внутренности. После этого останется только пустая оболочка.

— Именно. Это конец Рима как великого имперского города, — подтвердил Гай. — Он переживет это. Но он никогда больше не будет центром мира. Он станет просто одним из городов в Италии. Богатым на воспоминания, но нищим во всем остальном.

= 31 =</text>
      <sha1>g5o4acj7nh642pi8ilsj5u7z3u4a57c</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261627</id>
      <parentid>261626</parentid>
      <timestamp>2025-06-23T13:01:53Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 31 */ d</comment>
      <origin>261627</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="254025" sha1="r65xi9y8hhzc7r0h4lw7mm0lzh8wxt2" xml:space="preserve">На экране дата — 284 год.

Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги.

— Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился.

— Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса.

Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира.

— Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат.

Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли.

— Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности.

Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат.

— Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки!

Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев.

— Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа.

— Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню.

= 2 =

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани.

— Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю!

— Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов.

— Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его.

Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь.

— Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи.

— Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром.

— И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти.

— Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство.

— В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж.

— Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра?

— Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм!

— То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов.

— Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж.

— Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии.

— Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии!

— А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад.

— И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда.

— Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация.

— А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости.

— Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов.

Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости.

= 3 =

На экране дата — 293 год.

Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой.

В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан.

— Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать.

— Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан.

— Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один?

— Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно.

— И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль.

— Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев.

Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах.

— Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех.

— Как это работает? — спрашивает Лиэль.

— Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана.

— Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности.

— И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон.

— Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника.

— Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу.

Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов.

— Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем?

— Да, великий царь. Они разделили мир между собой.

— Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга.

— Он прав? — спрашивает Лиэль.

— Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет…

= 4 =

На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье.

Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня.

— Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают!

— Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай.

— За Карры? Поражение Красса?

— Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи.

— Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III.

— Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема.

Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе.

— Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир.

— На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе.

Римлянин разворачивает карту.

— Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис.

— Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей!

— Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским.

— Значит, Рим снова на коне?

— На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша.

= 5 = 

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан?

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы.

— А христиане?

— А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль.

— В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества.

— И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль.

— Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 6 =

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу.

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт…

— В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 7 = 

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем.

— Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим!

— Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов.

— Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин!

— Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан.

— Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию.

— Он укрепляет власть шаха…
— …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи.

= 8 =

На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени.

— Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике.

В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени.

— Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели!

Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ.

— Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги.

Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед.

— Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты?

— Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу.

Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь.

— Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа.

Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит.

— Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас!

— Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры.

— Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II.

Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии.

— А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны!

— Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура!

— Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы.

— Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию.

Дата меняется на 307 год. Италия.

— Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой!

На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии.

— Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников!

— Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает.

Дата: 310 год. Массилия (Марсель).

— Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже &quot;убедили&quot; покончить с собой. Какая жестокая ирония!

На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно.

— Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?!

— В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан.

— Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски!

— Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет.

= 9 =

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы.

— Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь.

— Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай.

— И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль.

На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты.

— Это Персия, — поясняет Гай.

— А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери.

— Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай.

Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам.

— Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию!

Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает.

— Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя!

Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят.

— Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению!

Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы.

— Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу!

— Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль.

— И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай.

— Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль.

— А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай.

— Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет!

— И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай.

— Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с &quot;малой войны&quot;? — предполагает Лиэль.

— Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление.

— Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль.

— Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша.

= 10 =

Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций.

— Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва.

— Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории.

Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам.

— Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться!

Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой.

— Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены.

Константин резко поворачивается к нему.

— Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб!

В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы.

— Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение?

В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света.

Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета.

— Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»…

Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам.

— Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу!

Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой.

— Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация?

— Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. 

— …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом!

Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится.

— Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет!

Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением.

— Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее.

— Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл.

Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ.

— «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта.

Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени.

— Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб!

— Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия.

— Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане?

— Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства.

— Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль.

— Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт.

— Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов.

— Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу.

= 11 =


Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника.

— Это уже не Максенций, — замечает Лиэль.

— Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным.

— Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль.

— Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая.

В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер.

— Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу!

Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов.

— Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август!

Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне.

— Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены!

Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия.

— Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда.

— Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль.

— На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных.

Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки.

— Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна!

— Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль.

— Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. 

= 12 =

Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье.

— Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль.

— Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий.

Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним.

— Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство!

Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим.

— Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня.

Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются.

Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. 

Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима.

— Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это?

— Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью.

В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить.

— Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов.

Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой.

— Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь.

Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками.

— Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто &quot;хранителем традиций&quot;, для них немыслима, — шепчет Лиэль.

— Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай.

Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом.

— Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он.

Другой советник, префект претория Востока, добавляет:

— И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро?

Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах.

— Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками?

Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено.

— Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты.

Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе:

— И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это…

Он брезгливо кивает на монету в руке императора.

— И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра!

Казначей вздыхает, глядя в пол.

— Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль.

— Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны.

— Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль.

— Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей.

— Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет.

— Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства.

— То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль.

— Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток.

— К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль.

— И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша.

— Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль.

— А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока.

= 13 = 

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность.

— Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины.

— Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней!

— Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше.

— Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии.

Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона.

— Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам?

Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед.

— Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа.

— Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя &quot;Новым Израилем&quot;, духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен.

— Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура.

— Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… &quot;пятая колонна&quot;, отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей!

Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно.

— Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве.

Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову.

— Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой.

— О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко.

Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии.

— И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы.

— Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций.

Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно.

— Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. 

= 14 =

На экране машины времени 337 год. 

— Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена!

— Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай.

— А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль.

— Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом.

— Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая.

— Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу.

— Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль.

— Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом.

— Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию?

— Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август.

— Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте.

— А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II.

— Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль.

— Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша.

Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца.

— Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении!

Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким.

— Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их &quot;великий&quot; император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия!

Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников.

— Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала!

— Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах.

Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами.

— Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения!

— Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово &quot;хионит&quot; вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия!

Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем.

— Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими!

— Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман!

Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел.

— Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния…

— И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот.

— Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль.

— К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке.

Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого.

— Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом.

— Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году!

— Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле?

— Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль.

— Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил.

— Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина?

— Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках!

— Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель!

— Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором.

— И я слышала, его уже прозвали &quot;Отступником&quot;! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов!

— Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец.

— И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль.

— Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов.

Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий.

— Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром!

— Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой.

На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров.

— Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом!

Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело.

— Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения.

— Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения.

— Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу.

— Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель.

— Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в &quot;Бородино&quot; старый солдат говорит? Это же прямо об этом!

Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая:

&lt;poem&gt;
— «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!»
&lt;/poem&gt;

Она переводит дух.

— Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку.

— Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя.

— Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле.

На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов.

— Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку!

Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой.

— Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды.

Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки.

— Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении!

В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови.

— Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся!

— Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника.

— Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни.

Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью.

— Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией!

— Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто!

Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти.

— Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию.

К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы.

— Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом.

— У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения.

— Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна!

— Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию,  несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке.

Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ.

= 15 =

Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана.

— Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось?

— Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания.

— Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть?

— Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения.

Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов.

— Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров!

На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом.

— Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением.

— Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика?

— И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел.

— Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль.

— Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке…

— На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье.

— Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература.

— То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль.

— В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле.

— Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью.

— На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию.

— А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком.

— Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории.

Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями.

= 16 =

На экране машины времени дата: 375 год. Карта Северного Причерномонья. Обширные степи, по которым текут реки. Внезапно с востока, из-за Дона (Танаиса), появляется темное, быстро движущееся пятно, обозначающее новую, неведомую силу.

— Что это за народ? — спрашивает Лиэль, всматриваясь в карту. — Они движутся так стремительно, словно степной пожар.

— Это гунны, Лиэль, — голос Гая звучит серьезно. — Кочевники из глубин Азии. Свирепые, неукротимые, непревзойденные наездники и лучники. Их появление здесь, в Европе, знаменует начало новой эпохи – эпохи Великого переселения народов.

Экран показывает короткие, жестокие зарисовки: низкорослые, кривоногие всадники с узкими глазами и лицами, изрезанными ритуальными шрамами, на своих косматых лошадях сметают все на своем пути. Аланы, а затем могущественное готское королевство остготов во главе со старым королем Германарихом, не выдерживают их натиска. Германарих покончил с собой, не в силах пережить позор поражения. Паника охватывает другие готские племена.

— Ужас какой! — шепчет Лиэль. — Они как будто из другого мира! Неудивительно, что готы бегут от них без оглядки.

Дата на экране меняется на 376 год. Берег Дуная. Огромные толпы людей – мужчины, женщины, дети, старики – сгрудились у самой воды. Это вестготы (тервинги). Их повозки, скудный скарб, испуганные лица. Через реку, на римском берегу, видны укрепления и патрули легионеров. К римскому командующему подплывает лодка с готскими вождями. Среди них выделяется высокий, решительный Фритигерн.

— Вот они, изгнанники, — говорит Лиэль. — Вестготы. Спасаются от гуннов. И единственная их надежда – Римская империя.

— Император Валент в это время далеко, в Антиохии, занят подготовкой к войне с Персией, — поясняет Гай. — Решение о судьбе этих десятков, а то и сотен тысяч человек, ложится на плечи местных командиров.

Римский военный лагерь на берегу Дуная. Лупицин, комит Фракии, и другие римские чиновники и офицеры совещаются в просторном шатре.

— Целый народ пришел к нашей границе! — восклицает один из трибунов, глядя на карту Дуная. — Они умоляют о защите, просят дать им землю в Мезии! Говорят, готовы служить в наших легионах!

— Солдаты… — задумчиво произносит Лупицин, полный, с бегающими глазками чиновник. — Это хорошо. Империи всегда нужны рекруты. И земледельцы на пустующих землях тоже не помешают. Мы ведь и раньше так делали, не так ли? Принимали варваров, давали им статус федератов. Некоторые из них сейчас верно служат Риму.

— Верно, комит, — поддакивает Максим, дукс пограничной провинции. — Тех же сарматов или франков на западе селили. Некоторые вполне прижились, поставляют нам воинов. Это может быть выгодно.

— Но их слишком много! — возражает старый, опытный центурион по имени Сервий. — Одно дело – небольшой отряд или племя, которое можно расселить и контролировать. Другое – целый народ, да еще и в таком отчаянии. Помните, что было с карпами при Аврелиане? Их тоже приняли, а они потом не раз поднимали мятежи, пока их не разгромили и не рассеяли по всей империи. Да и даки, поселенные в Дакии Аврелиана, тоже не всегда были покорны.

— А если не впустим? — вмешивается трибун, который говорил первым. — Они в отчаянии. Могут попытаться прорваться силой. Или, что еще хуже, гунны перейдут следом за ними, и тогда война придет прямо к нам на порог. Божественный Валент далеко, решение за нами.

— Риски есть всегда, Сервий, — отмахивается Лупицин от предостережений центуриона. — Но и выгода очевидна. Можно разрешить, но на самых жестких условиях. Пусть сдадут все оружие. Пусть выдадут знатных юношей в заложники. Это их усмирит. И… на этом можно неплохо заработать. Провиант, переправа…

Лупицин хитро улыбается Максиму.

— Ты прав, Максим, — продолжает Лупицин. — Пусть переправляются. Но каждый меч, каждый щит – на наш склад. А за еду и кров заплатят втридорога. Мы окажем им имперскую милость, но не бесплатно.

Лиэль, наблюдая за этим, поворачивается к Гаю.

— Похоже, уроки прошлого их ничему не учат, — с горечью замечает она. — Или жажда наживы перевешивает здравый смысл.

— Как это часто бывает, — соглашается Гай. — Римская практика приема варваров-федератов была палкой о двух концах. Иногда это действительно укрепляло империю, давая ей солдат и заселяя пустующие земли. Но когда это делалось без должного контроля, с нарушением обещаний и издевательствами над переселенцами, как сейчас замышляют Лупицин и Максим, это неизбежно вело к катастрофе. Они видят только сиюминутную выгоду и забывают о долгосрочных последствиях.

Вожди готов, Фритигерн и Алавив, возвращаются к своим людям. Лицо Фритигерна мрачно.

— Римляне согласились нас впустить, братья! — объявляет он, и толпа встречает его слова ропотом облегчения. — Но цена высока. Мы должны отдать им все наше оружие. И наши сыновья… сыновья знатных родов отправятся заложниками вглубь империи.

— Без оружия? Как мы будем защищаться, если римляне нас обманут? — раздаются тревожные голоса.

— У нас нет выбора, — твердо говорит Фритигерн. — За нами – гунны и смерть. Перед нами – Дунай и призрачная надежда на жизнь под властью Рима. Мы должны рискнуть.

Экран показывает тяжелую переправу готов через Дунай. Солдаты отбирают оружие, часто грубо, с издевками. Затем – мрачные картины жизни готов на римской земле. Их держат в тесноте, в огороженных лагерях, под надзором римских солдат.

— Какое унижение! — не выдерживает Лиэль. — Они пришли как просители, а с ними обращаются как с пленными!

— И это только начало, — качает головой Гай. — Лупицин и его приспешники увидели в готах неиссякаемый источник наживы.

Сцены голода. Римские чиновники продают готам собачье мясо и гнилое зерно по чудовищным ценам. Детей отбирают у родителей под предлогом распределения на прокорм, а на самом деле продают в рабство. Болезни косят ослабевших людей.

— Негодяи! — восклицает Фритигерн, обращаясь к своим воинам, чьи лица исхудали и почернели от горя и голода. — Они обещали нам еду и землю! А вместо этого морят голодом, отбирают наших детей! Они смеются над нашей бедой! Сколько еще мы будем это терпеть?!

Напряжение достигает предела. Лупицин, комит Фракии, ощущая растущее недовольство готов, решает действовать на опережение. Он приглашает Фритигерна и других знатных готских вождей на пир в свою резиденцию в Маркианополе, якобы для переговоров и распределения продовольствия.

Внутри резиденции Лупицина. Зал ярко освещен, столы ломятся от яств, вино льется рекой. Римские офицеры и готские вожди сидят за одним столом, но атмосфера тяжелая, полная скрытого недоверия. Фритигерн почти не прикасается к еде, его глаза внимательно следят за каждым движением Лупицина. Небольшая личная охрана Фритигерна и других вождей, по настоянию римлян, оставлена снаружи, во дворе резиденции, под присмотром многочисленных римских солдат.

— Пейте, благородные готы! — Лупицин поднимает свой кубок, его лицо лоснится от жира и вина. — За дружбу между Римом и вашим народом! За милость божественного Августа Валента!

Фритигерн лишь слегка пригубливает вино.

— Мы пришли говорить о хлебе для наших людей, комит, а не о вине для вождей, — холодно замечает он. — Наши женщины и дети голодают. Ваши обещания…

— Всему свое время, гордый Фритигерн! — перебивает Лупицин с фальшивой улыбкой. — Сначала – уважение к императору, потом – дела.

Внезапно снаружи, со двора, доносятся яростные крики, звон мечей, предсмертные хрипы. Фритигерн мгновенно вскакивает. Его рука ложится на рукоять кинжала, спрятанного под одеждой.

— Что там происходит?! — его голос гремит, как раскат грома. Остальные готские вожди тоже вскакивают, их лица искажены яростью и тревогой.

— Спокойно, спокойно, вожди! — лепечет Лупицин, его лицо бледнеет. — Это, должно быть, небольшая стычка… наши солдаты…

— Твои солдаты нападают на мою охрану! — рычит Фритигерн, его глаза сверкают. — Это ловушка! Предательство!

Один из готских вождей, не выдержав, бросается к двери, но его тут же пронзает копьем римский легионер, появившийся в дверном проеме.

— Запереть двери! — командует один из римских офицеров. — Никому не выходить!

— Вы хотели нашей смерти, римские псы! — кричит Фритигерн, выхватывая кинжал. — Но вы дорого заплатите за это! За мной, братья! Прорвемся!

Завязывается короткая, яростная схватка прямо в пиршественном зале. Готы, вооруженные лишь кинжалами и яростью, отчаянно бьются против лучше вооруженных римлян. Фритигерн, могучий воин, прокладывает себе путь к выходу, его кинжал обагрен кровью. Лупицин, визжа от страха, прячется под столом.

Нескольким готам, включая Фритигерна, удается вырваться из зала во двор, где уже идет бойня – римские солдаты добивают остатки готской охраны.

— К нашим! К лагерю! — кричит Фритигерн, отбиваясь от нападающих. — Римляне напали на нас! Они хотели убить своих гостей! Поднимайте всех!

Чудом вырвавшись из Маркианополя, окровавленный и разъяренный Фритигерн врывается в готский лагерь.

— Восстание! — его голос разносится над тысячами измученных людей. — Римляне – лжецы и убийцы! Они заманили нас на пир, чтобы перерезать! Они морят нас голодом, продают наших детей! Довольно терпеть! За оружие, братья! Возьмем силой то, что нам обещали и не дали! Отомстим за наше унижение, за кровь наших братьев!

Словно искра, упавшая в пороховую бочку, его слова взрывают толпу. Готы, многие из которых сумели припрятать оружие или теперь добывают его в бою, нападают на малочисленные и неподготовленные римские гарнизоны. К ним лавиной присоединяются другие готские отряды, сумевшие переправиться через Дунай, а также остготы, аланы, беглые рабы и угнетенные рудокопы из Фракии. Восстание, как пожар, охватывает всю провинцию.

— Какая мощь! Какая ярость! — восторженно и в то же время с ужасом шепчет Лиэль. — Этот крик… это же вечный крик угнетенных! Это же Спартак, призывающий гладиаторов сбросить оковы и заставить Рим дрожать! Та же отчаянная решимость идти до конца!

— Механизм всегда один и тот же, — подтверждает Гай, не отрывая взгляда от пылающих римских вилл. — Долгое накопление унижений, а затем одна последняя, осязаемая капля, которая переполняет чашу. Помнишь восстание на броненосце «Потёмкин»?

— Конечно! — кивает Лиэль. — Когда матросов, доведенных до скотского состояния, попытались накормить червивым мясом!

— Именно, — говорит Гай. — Червивое мясо. Последнее, предельное оскорбление, превратившее покорность в бунт. А чем Лупицин и его люди кормили готов? Продавали им мясо павших собак в обмен на их собственных детей, отдаваемых в рабство. Это даже хуже, чем червивое мясо. Это та же самая искра.

— И вот результат, — Лиэль указывает на экран. — Вот и доигрались римские чиновники со своей жадностью и высокомерием. Из отчаявшихся просителей они сделали беспощадных врагов.

— И теперь вся Фракия в огне, — мрачно заключает Гай. — А император Валент все еще далеко на Востоке… 

На экране машины времени дата: 9 августа 378 года.

— Какой зной! — пробормотал один из римских центурионов, вытирая рукавом потный лоб. — Маршировать с самого рассвета в таком пекле... Горло пересохло, словно набито песком. И ради чего? Чтобы стоять тут и смотреть на их лагерь?

— Не просто лагерь, — ответил ему другой, щерясь на холм. — Гляди, какая крепость из повозок. Хитрые варвары.

Лиэль наклонилась ближе к экрану, ее глаза горели интересом.

— Смотри, Гай! Это же вагенбург! Потрясающая тактическая находка! Они сцепляют повозки колесо к колесу, создавая передвижное укрепление. Отсюда они могут отстреливаться, как со стен крепости!

Гай кивнул, его взгляд был прикован к фигуре в центре римского строя.

— А вот и причина этой спешки. Император Валент. Он не захотел ждать подкреплений от своего племянника Грациана. Слава победы над готами не делится на двоих.

Внутри императорского шатра, раскинутого прямо посреди поля, воздух был еще более спертым и тяжелым.

— Божественный Август! — Голос полководца Виктора звучал настойчиво, но почтительно. — Воины измучены. Жажда сводит их с ума! Прикажи отступить и разбить лагерь. Завтра, отдохнувшие, вместе с силами Грациана, мы сотрем их в порошок!

— Ждать?! — Валент вскочил, опрокинув кубок с вином. Багровая жидкость расползлась по карте, словно кровь. — Снова ждать, пока сопливый мальчишка придет меня поучать?! Никогда! Смотри, они шлют переговорщиков! Они уже дрожат от страха! Мы ударим немедленно, пока ужас не сковал их окончательно! В атаку!

Раздался рев рогов. Тяжелые ряды легионеров, с трудом поднимая щиты, двинулись вверх по склону на штурм вагенбурга.

— Вперед! За Рим и Августа! — кричал легат, ведя за собой первую когорту.

— Держитесь, братья! — доносился гортанный клич из-за повозок. — Защитим наших жен и детей!

С треском ломались копья, визжали стрелы, глухо стучали мечи о щиты.

— Они прорываются! — выдохнула Лиэль, вцепившись в подлокотник. — Римский натиск слишком силен, готы не выдержат!

И в этот момент земля содрогнулась. Низкий, нарастающий гул, словно приближающаяся гроза, заставил всех обернуться. На горизонте, с правого фланга, поднялось огромное, клубящееся облако пыли.

— Что это? Землетрясение?! — вскрикнул молодой трибун, его лицо побелело.

— Хуже! — прохрипел старый ветеран рядом с ним. — Это конница! Готская конница! Они вернулись!

— Это и есть ловушка, — спокойно заметил Гай. — Большая часть их кавалерии была на фуражировке.

— На сборе продовольствия и корма для лошадей, — быстро пояснила Лиэль, не отрывая взгляда от экрана. — Валент знал об этом, но не учел, что они вернутся так быстро. Переговоры были лишь уловкой, чтобы выиграть время.

Лавина из тысяч готских и аланских всадников, сверкая сталью на солнце, обрушилась на измотанную римскую кавалерию. Удар был страшен. Римские всадники смешались, развернулись и в панике бросились бежать, подставляя под удар беззащитный фланг пехоты.

— Ловушка! — взревел Виктор, отчаянно пытаясь развернуть легионы. — Их переговоры... они просто тянули время!

Готские всадники врезались в тыл римских манипул, а пехота, воодушевленная их появлением, с яростным воем ринулась в контратаку из-за повозок.

— Нас окружили! — закричал один из легионеров, тщетно пытаясь развернуться в плотной толпе. — Я не могу поднять щит! Мы как скот в загоне!

Началась резня. Римляне, сдавленные со всех сторон, стали легкой мишенью.

— К императору! Защищайте Августа! — командир телохранителей собрал вокруг Валента горстку людей, но было поздно.

Свистнула стрела, и император, схватившись за лицо, рухнул на руки своих охранников.

— В ту хижину! Быстрее! — крикнул один из них, и окровавленное тело потащили к ближайшему крестьянскому сараю.

Но готы заметили суматоху.

— Глядите! Они прячут там своего вождя! — проревел бородатый гот. — За мной!

— Окружай! — подхватили десятки голосов. — Тащите солому! Подожжем их крысиное гнездо!

Через мгновение сухой сарай, обложенный со всех сторон, вспыхнул, как гигантский факел. Изнутри донесся отчаянный, нечеловеческий крик, который быстро потонул в реве пламени и торжествующих воплях готов.

— Они... сожгли его заживо, — прошептала Лиэль, ее лицо было белым как полотно.

— Да, — подтвердил Гай. — Так сегодня, у Адрианополя, погиб император Рима. Вместе с ним пали тридцать пять трибунов и почти &lt;math&gt;\frac{2}{3}&lt;/math&gt; всей Восточной армии. Это не поражение. Это уничтожение.

На экране дымились руины сарая на фоне поля, сплошь усеянного телами в римских доспехах. В багровом небе уже кружили первые стервятники.

— Миф о непобедимости легионов, — тихо произнесла Лиэль, не отрывая взгляда от страшной картины. — Он сгорел вместе с ним. Варвары не просто победили. Они казнили императора и уничтожили его армию. Они поняли, что могут.

— Именно, — голос Гая был ровным, но в нем звучала тяжесть исторического приговора. — Психологический эффект был сокрушительным. А практический — фатальным. Дунайская граница перестала существовать. Путь в сердце Империи был открыт. С этого дня готы перестали просить. Они начали требовать.

= 17 =

Экран машины времени показывает 377 г. На экране — мощная крепость из обожженного кирпича где-то на границе Бактрии.

— Какой контраст, — выдохнула Лиэль. — Пока на Дунае рушится римская граница, здесь, на восточных рубежах Персии, царят порядок и уверенность.

— Шапур II почти семьдесят лет на троне, — заметил Гай. — Он давно понял, что угроза из степей не менее серьезна, чем римские легионы, и подготовился.

На крепостной стене, в походных, но богато украшенных доспехах, стоял пожилой, но полный энергии Шапур II. Его острый взгляд следил за отрядом тяжелой конницы, возвращавшимся в ворота. Впереди, понурив головы, шли связанные пленники-кочевники.

— Пыль на сапогах наших воинов, о Царь Царей, — это пыль их земель! — доложил военачальник-спахбед, подойдя к правителю. — Хиониты снова попробовали сталь наших клинков. Думаю, в этом году они нас больше не потревожат.

Шапур II даже не повернул головы, его взгляд был прикован к пленным.

— Голод заставит волка забыть о ранах, спахбед. Они вернутся. Их усмиряет не одна победа, а лишь вечный страх перед нашими стенами и остриями копий наших катафрактов. Помни, пока этот кулак на востоке крепок, мы можем не бояться удара в спину от Рима.

Экран сместился, покинув пыльную границу ради прохлады дворцовых покоев где-то в сердце Эраншахра. Там, в присутствии высших вельмож, говорил верховный жрец, мобедан мобед.

— Значит, вести правдивы! — воскликнул один из аристократов. — Их император-глупец погиб, а его армия рассеяна готами! Какая удача для Эраншахра!

— Удача, дарованная нам Ахура Маздой, — поправил его мобед, сухо сжимая губы. — Но пусть радость от бедствий внешнего врага не застит нам глаза на врага внутреннего.

— Ты вновь о христианах, святейший? — устало спросил вельможа. — Они тихи как мыши после уроков, что преподал им Царь Царей.

— Тихи, но не смиренны! — Голос жреца налился силой. — Их тела здесь, но души их в Константинополе. Каждый гвоздь, вбитый в их церкви, — это гвоздь, который они хотели бы вбить в гроб нашей истинной веры. Они — язва, которую нужно прижигать огнем и молитвой!

— Пока длань Шапура тверда, они не посмеют поднять головы, — примирительно сказал первый вельможа. — Но ты прав, следить за ними нужно неусыпно. Они — пятая колонна Рима, даже когда сам Рим валится на колени.

— И внутри страны — железный порядок, опирающийся на единую веру, — задумчиво произнесла Лиэль. — Шапур видит в христианах угрозу стабильности государства.

— Две империи. Два ответа на один и тот же вызов — вторжение варваров, — подвел итог Гай. — Рим выбрал высокомерие и быструю атаку. Шапур — методичную оборону и беспощадность. Результат налицо.

На экране снова появился Шапур II. Он в одиночестве смотрел на заходящее солнце, и его тень длинной полосой легла на выжженную землю.

— Он оставляет своему наследнику империю на пике могущества, — тихо сказал Гай. — С защищенными границами и подавленной оппозицией. Империю, готовую к будущему, в то время как ее вечный соперник погружается в хаос.

= 18 =

Дата на экране переключилась: Январь 379 г. Место действия — императорская резиденция в Сирмии. Воздух в тронном зале был спертым, тяжелым от запаха пота, несвежих масляных ламп и всепроникающего страха. По огромной карте, расстеленной на мраморном столе, расползлось темное пятно от пролитого вина, зловеще накрывая провинцию Фракия.

— Они — саранча! Чума, ниспосланная разгневанным Богом! — Голос запыхавшегося курьера, чья дорожная накидка была покрыта слоем грязи и отчаяния, срывался на хрип. — Они перевалили через Гемские горы, Божественный Август! Разоряют все на своем пути! Рабы бегут к ним тысячами! Города горят, как погребальные костры!

Молодой император Запада, Грациан, которому едва исполнилось двадцать, выглядел почти мальчиком на фоне массивного золотого трона. Он отвернулся от паникера и уставился на карту.

— Мы не можем оставить Восток без Августа, — его голос звучал твердо, несмотря на молодость. — Готы бесчинствуют, персы могут воспользоваться нашей слабостью в любой момент. Мне нужен человек, которому я могу доверять. Полководец, способный собрать остатки наших легионов, набрать новых рекрутов и остановить этот кровавый поток.

— Есть такой человек, Божественный Август, — выступил вперед один из его генералов, человек с обветренным лицом и шрамом над бровью. — Флавий Феодосий, сын казненного графа Феодосия.

— Сын казненного? — говорит Лиэль, ее голос полон удивления. — Это же безумно рискованно.

— Его отец был одним из лучших полководцев Валентиниана, — поясняет Гай. — Но пал жертвой придворных интриг после смерти императора. Самого Феодосия отправили в его родовые имения в Испании, по сути, в ссылку, чтобы уберечь от расправы.

При дворе воцарилось молчание, нарушаемое лишь треском факелов. Идея казалась дерзкой, почти самоубийственной.

— В ссылке он спас свою жизнь и нашу последнюю надежду! — отрезал Грациан, и в его голосе впервые зазвучал металл императорской власти. — Его отец научил его побеждать! Он знает, как пахнет кровь варвара! Он — солдат до мозга костей. И, что важнее всего, он — истинный христианин, верующий в Никейский символ, а не в арианскую ересь покойного Валента!

— Арианство... Никейский символ... — Лиэль подалась вперед. — Я знаю, что это два враждующих лагеря христиан. Но в чем суть их ненависти? Из-за чего именно они готовы убивать друг друга?

— Все началось с александрийского священника Ария, — начал Гай, его голос был ровным и четким. — Арианство — это его учение. Суть проста: Бог-Отец — абсолютный, вечный, несотворенный. А Сын, Христос, — Его первое и совершеннейшее творение. Величайшее во вселенной, но все же созданное, а значит, не равное Отцу.

— Понимаю, — кивнула Лиэль. — Значит, для ариан Христос — это сотворенное существо, которому поклоняются наравне с Творцом. То, что наши мудрецы называют шитуф — приобщение, добавление чего-то к Единому Богу. Это уже не чистое единобожие, но грань между Создателем и созданием хотя бы сохраняется.

— Верно. А Никейский символ — это ответ на учение Ария, — продолжил Гай. — Он был принят на Великом соборе в городе Никея. И он гласит прямо противоположное: Сын не сотворен, а «рожден, не сотворен, единосущен Отцу». То есть, он — тоже Бог, равный Ему во всем.

— Значит, никейцы стирают эту грань окончательно, — заключила Лиэль. — Они не просто добавляют творение к поклонению, они объявляют творение самим Творцом. Какой поразительный выбор стоит перед империей...

— И для них это был главный вопрос вселенной. И политики, — подтвердил Гай, глядя на решительное лицо Грациана. — Сейчас Грациан не просто выбирает генерала. Он выбирает, какая именно версия христианства отныне станет единственной истиной для всей мощи Римской империи. Это религиозная революция, облаченная в пурпур.

Грациан повысил голос, обращаясь ко всему дрожащему от страха и интриг двору:

— Именно такой человек нужен Риму сейчас! Доставить его ко мне!

Экран показал лицо Феодосия — человека чуть за тридцать, с волевым, будто высеченным из камня, подбородком и тяжелым, пронзительным взглядом. Он стоял в простом одеянии землевладельца, когда ему поднесли пурпурную императорскую тогу. Он принимал ее не как дар, а как тяжелейшую ношу, как приговор.

— Вот так, из пепла Адрианополя, рождается новая власть, — прошептала Лиэль. — Выбор от безысходности. Судьба империи в руках человека, чью семью эта же империя чуть не уничтожила.

— Не просто власть, — поправил ее Гай, не отрывая взгляда от сурового лица нового императора. — Феодосий — это поворотный пункт. Да, он сильный полководец, который понадобится, чтобы залить пожар. Но что еще важнее — он ревностный, бескомпромиссный христианин. Его восшествие на престол изменит не только ход войны. Оно навсегда изменит саму душу Римской империи.

= 19 = 

Дата на экране машины времени  3 октября 382 года. Пейзаж сменился на выжженную, унылую равнину где-то в Мезии. Горизонт все еще был испещрен черными остовами сожженных ферм, но в воздухе больше не пахло смертью. Вместо этого пахло дымом тысяч костров, над которыми варили еду, и холодной осенней землей. Два лагеря стояли друг напротив друга: один — ощетинившийся орлами римских штандартов, другой — хаотичный, шумный, полный повозок и рогатого скота.

— Четыре года войны, — тихо сказала Лиэль. — Четыре года грабежей, сражений и выжженной земли. Феодосию не удалось их разбить.

— И он это понял, — ответил Гай. — У него не было ни людей, ни денег, чтобы продолжать. Он делает то, что римляне ненавидели больше всего: он договаривается после поражения.

Посреди поля, между двумя армиями, стоял шатер для переговоров. Внутри, за грубо сколоченным столом, сидел император Феодосий. Его лицо было изможденным, но решительным. Напротив него — группа готских вождей, бородатых, в шкурах и трофейных римских доспехах. Их предводитель, могучий воин с сединой в волосах, положил свой огромный меч на стол между собой и императором.

— Итак, война окончена, — произнес Феодосий, и его голос был голосом человека, закрывающего кровоточащую рану. — Вы получите земли во Фракии. Вы получите зерно из наших амбаров. Вы станете федератами — союзниками Рима.

— Федераты? — прошептала Лиэль. — Это ведь обычная практика? Римляне всегда нанимали варваров.

— Не так, — возразил Гай. — Раньше федераты были отдельными отрядами, подчиненными римским офицерам. Их рассеивали, смешивали, полностью контролировали. Смотри, что происходит сейчас.

— Мы будем вашими союзниками, император, — пророкотал готский вождь. — Наши мечи будут служить Риму. Но служить они будут под началом наших вождей. Мы будем жить по нашим законам. Мы останемся готским народом, но на римской земле.

Один из римских генералов, стоявших за спиной Феодосия, сжал кулаки так, что побелели костяшки.

— Народ в народе... — процедил он сквозь зубы. — Змея, которую мы пригреем на собственной груди.

Феодосий поднял руку, призывая его к молчанию.

— Вы получите землю и мир. Мы получим воинов для наших легионов. На этом условия исчерпаны.

— Это радикальный шаг, — не скрывая изумления, сказала Лиэль. — Он позволяет целому вооруженному народу поселиться внутри границ. Со своими законами, со своими вождями... Это же государство в государстве!

— У него нет выбора, — констатировал Гай. — Адрианополь выкосил армию Востока. Феодосий не может восполнить потери. Он не может победить готов, поэтому он их «покупает». Он затыкает дыру в границе самими готами. Это временное умиротворение, отчаянная попытка купить время.

Готский вождь медленно кивнул, и его рука легла на рукоять меча на столе.

— Мы согласны. Но пусть ваши чиновники помнят: мы больше не голодные беженцы на берегу Дуная. Обмануть нас во второй раз не получится.

— Война закончилась, — повторила Лиэль, когда вожди вышли из шатра. — Но враг теперь не за воротами, а внутри.

= 20 =
На экране машины времени дата: 27 февраля 380 г.

Место действия — императорский дворец в Фессалониках. В зале нет лязга оружия, но напряжение гуще, чем перед битвой. Феодосий, облаченный в пурпур, стоит перед столом, на котором лежит развернутый свиток пергамента. Рядом с ним — епископ Ахолий, его глаза горят фанатичным огнем, и несколько высших сановников.

— Прочти его снова, — приказывает Феодосий.

Епископ прокашливается и, торжествуя, зачитывает ключевые строки эдикта:

— «Мы повелеваем, дабы все народы, нами управляемые, пребывали в той вере, которую передал римлянам божественный апостол Петр... То есть в вере, исповедуемой понтификом Дамасом Римским и епископом Петром Александрийским. Последователей сего учения мы повелеваем именовать христианами кафолическими».

— «Кафолическими»… — задумчиво произносит Лиэль. — Но ведь эдикт издан на латыни, официальном языке Империи. Слово в оригинале — catholica. Эта же форма, «кафолическая», звучит так по-гречески.

— Ты права. Оригинал на латыни, — подтверждает Гай. — Но мы видим мир через призму языка, который его описывал. В грекоязычной части империи, на Востоке, латинское 'catholica' произносили на свой манер — 'katholikos'. Именно эта, греческая форма, позже придет в славянские языки и в русский. А западноевропейский вариант, основанный на чистом латинском произношении, придет гораздо позже, совсем другим путем.

— Забавно, — усмехнулась Лиэль. — Даже в одном этом слове уже виден будущий культурный разлом мира на греческий Восток и латинский Запад.

— И чтобы скрепить этот мир, пока он не разломился, — продолжил Гай, — Феодосий ссылается на авторитет двух главных престолов — старого Рима и интеллектуального центра в Александрии. Это мощный политический ход. Он говорит: «Это не мое личное мнение. Это вера, хранимая главными церквями, а я — лишь ее вооруженный защитник».

Епископ делает паузу, обводя присутствующих горящим взглядом, и продолжает, вкладывая в слова всю мощь приговора:

— «Прочих же, безумных и неистовых, мы считаем несущими позор еретического учения. Их сборища не должны именоваться церквями. Их надлежит поразить, во-первых, Божьей карой, а во-вторых, нашей властью, которую мы приняли по небесному изволению!»

Из группы сановников вперед выходит пожилой человек в тоге префекта. Его зовут Петроний, и он служит Риму уже сорок лет. Он говорит спокойно, но его слова весомы, как гранит.

— Божественный Август, позволь мне говорить не как богослову, но как твоему слуге, ответственному за порядок в Империи. Этот эдикт прекрасен в своей вере, но он может стать огнем, который поглотит нас изнутри.

Епископ Ахолий бросает на него гневный взгляд, но Феодосий жестом приказывает ему молчать.

— Продолжай, Петроний, — говорит император.

— В Константинополе, — так же спокойно продолжает префект, — большинство жителей и даже стража дворца — ариане. В нашей армии, которую мы с таким трудом собираем, служат тысячи готов, которые тоже ариане. Мы только что заключили с ними мир. Как они отнесутся к тому, что их вера объявлена «безумием»?

Он делает небольшую паузу.

— А что делать с остальными? С сирийскими купцами, которые молятся своему богу Ваалу? С солдатами-митраистами, чьи храмы есть в каждом лагере на Рейне и Дунае? С египетскими земледельцами, для которых разлив Нила все еще связан с волей Исиды и Сераписа? А иудеи? Их право на свою веру защищено законами еще со времен Божественного Юлия. Этот эдикт ставит их всех вне закона. Это не просто раскол. Это война против большинства твоих подданных.

Епископ Ахолий больше не может сдерживаться.

— Война?! — Его голос звенит от праведного гнева. — Истинная война — это война с грехом и ересью, что разъедает душу Империи! Не потому ли пал Валент у Адрианополя, что Бог отвернулся от него за его арианское нечестие? Терпимость — это не сила, префект, это слабость, которая навлекает на нас Божий гнев! Империю спасет не многообразие заблуждений, а единство в Истине!

Феодосий слушал обоих, не меняясь в лице. Затем он медленно произнес, и каждое его слово падало в тишину, как камень.

— Душа Империи должна быть очищена. Дебаты окончены. Я провозглашаю волю Бога. Печать!

Слуга подносит раскаленный воск и печать. Раздается шипение. Документ скреплен.

— Он объявил вне закона всех разом, — пораженно говорит Лиэль. — Ариан, последователей старых богов, гностиков, манихеев... Всех, кто не вписывается в узкие рамки этого нового «вселенского» определения.

— Единое государство, единый император, единый Бог, — чеканит Гай. — Вот его логика. Он пытается сцементировать распадающуюся империю новой, универсальной идеологией. Ради этого он готов пожертвовать ее прошлым, ее традициями и ее разнообразием. Эпоха, когда можно было быть римлянином и молиться Юпитеру, Митре или Исиде, закончилась. Прямо сейчас.

= 21 =


На экране машины времени дата: 387 г.

Картинка сменилась. Исчезли дымящиеся руины александрийского храма, уступив место прохладному, украшенному искусной мозаикой залу в Ктесифоне. Воздух был наполнен не гарью, а тонким ароматом специй и благовоний.

— После урагана по имени Шапур II, в Персии, кажется, наступил штиль, — заметила Лиэль, глядя на экран. — Но шахи меняются так быстро... Арташир II, теперь вот Шапур III... Они пролетают, как тени.

— Буря ушла внутрь, — ответил Гай. — Великий Шапур держал знать и жрецов в железном кулаке почти семьдесят лет. Как только кулак разжался, они начали дышать свободнее. И действовать.

В зале, на троне, сидел Шапур III. Он был моложе своего великого тезки, и во всем его облике чувствовалась скорее усталость, чем властность. Перед ним стояли двое — могущественный вельможа, глава одного из семи великих родов, и верховный жрец, мобедан мобед.

— Итак, римский посол согласен, — произнес Шапур III, разглядывая карту Армении, разложенную на столе. — Мы получаем большую часть царства, они — меньшую. Армянские Аршакиды будут править под нашим покровительством. Взамен — прочный мир на границе.

— Прекрасная новость, Царь Царей, — сказал вельможа, и в его голосе звучало искреннее удовлетворение. — Десятилетия войн за эту горную страну истощали наши казначейства и забирали жизни наших сыновей. Закрепить за собой большую часть Армении без единой битвы — вот истинная мудрость. Этот мир позволит нам укрепить наши владения и приумножить богатства.

— Посмотри, — прошептала Лиэль. — Он говорит «наши казначейства», «наши сыновья». Он говорит от имени аристократии, а не только от имени трона.

Верховный жрец шагнул вперед.
— Мир — это благо, дарованное Ахура Маздой. Но вера римлян — это зараза. Мы должны быть уверены, что в нашей, персидской Армении, огонь в храмах не погаснет, а их церкви не будут расти, как ядовитые грибы.

— Вот и вторая сила, — кивнул Гай. — Духовенство. Они не требуют сжигать храмы, как в Александрии, но жестко очерчивают свою сферу влияния.

— Ты прав, мобед, — кивнул Шапур III, переводя взгляд с одного советника на другого. — Чистота веры будет соблюдена. Но и ты прав, мой верный вельможа. Империи нужен мир. Мы принимаем договор.

— Это уже не абсолютная монархия Шапура II, — заметила Лиэль. — Это... баланс сил. Аристократ, главный жрец и шах, который пытается их всех уравновесить.

= 22 =

На экране машины времени дата: 409 г.

Экран показал тронный зал, но атмосфера в нем была совершенно иной. На троне сидел новый шах, Йездегерд I. Его лицо было умным, энергичным и лишенным фанатизма. Перед ним стоял христианский епископ Маруфа. А в стороне, с мрачными лицами, перешептывались вельможа и зороастрийский жрец.

— Мы благодарны тебе, Царь Царей, за твою милость, — говорил епископ Маруфа, низко кланяясь. — Разрешение вновь созвать наш собор и избрать католикоса — это дар, который христиане Эраншахра не забудут. Позволение отстраивать наши разрушенные церкви — знак истинного великодушия.

— Католикос... — Лиэль нахмурилась. — Это как патриарх?

— Именно, — кивнул Гай. — Это высший сан, глава всей христианской церкви в Персии. Дать им разрешение избрать своего лидера — это огромный шаг. Это официальное признание их церковной структуры внутри персидского государства.

— Я хочу мира в своей стране, епископ, — спокойно ответил Йездегерд. — Ваши люди — хорошие ремесленники и торговцы. Они платят налоги. Их молитвы не вредят моему трону, пока их руки трудятся на благо Персии. Стройте. Но помните о верности.

Епископ, сияя, удалился. Жрец и вельможа подошли ближе.

— Он разрешает им строить капища их ложного бога! — прошипел жрец, его руки дрожали от гнева. — Он беседует с ними, как с равными! Он оскверняет трон!

— Успокойся, мобед, — процедил вельможа. — Но ты прав. Он слишком мягок. Он забывает уроки предков. Люди уже зовут его Резнигар... Грешник. Или Аташагар — тот, кто бросает государство.

— Какой парадокс! — воскликнула Лиэль. — В то время как Феодосий в Риме выжигает инакомыслие огнем и мечом, в Персии появляется правитель, практикующий веротерпимость!

— Прагматизм, — ответил Гай. — Йездегерд умен. Он понял, что гонения на христиан лишь сближают их с Римом. А милость превращает их в лояльных подданных. Но для знати и жрецов, чья власть основана на зороастрийской исключительности, он — предатель. Грешник.

= 23 =

На экране машины времени дата: ок. 415 г.

Изображение сменилось. Вместо сумрачного тронного зала появился залитый солнцем сад во дворце Ктесифона, с фонтанами и павлинами, лениво разгуливающими по дорожкам. Йездегерд I гулял по саду, рядом с ним шел римский посол. На границах двух империй царил небывалый мир.

— Передай своему юному императору, Феодосию, — говорил Йездегерд, срезая розу, — что пока я жив, ему нечего опасаться со стороны Персии. Пусть спокойно правит и взрослеет. Стабильная империя на Западе — лучший сосед, чем империя в хаосе.

— Благодарю, Царь Царей, — ответил посол. — В Константинополе высоко ценят твою мудрость. Императорский двор спокоен, зная, что на Востоке правит друг, а не враг.

Посол удалился.

— «Друг»! — воскликнула Лиэль. — Вечные соперники, Рим и Персия, называют друг друга друзьями! Это поразительно.

— Прагматизм с обеих сторон, — заметил Гай. — Феодосию II и его окружению нужно спокойствие на восточной границе, чтобы справляться с гуннами и внутренними проблемами. А Йездегерду нужно то же самое, чтобы держать в узде собственную знать и отбиваться от своих кочевников. Они не стали друзьями, они просто поняли, что война невыгодна обоим.

— И это работает, — задумчиво сказала Лиэль. — Десятилетия мира. В то время как на Западе все рушится, здесь, на Востоке, два главных хищника договорились не нападать друг на друга. И даже породили легенды...

— Какие легенды?

— Например, о том, что отец Феодосия II, император Аркадий, умирая, в своем завещании назначил Йездегерда опекуном своего малолетнего сына.

— Невероятно! Такое возможно?

— Это просто красивая сказка, — отмахнулся Гай. — Но она идеально отражает дух времени. Отношения были настолько мирными, что родилась легенда о личном доверии между императорами.

= 24 =

На экране машины времени дата: ок. 418 г.

Изображение перенеслось из дворцовых садов в суровую, практичную обстановку. Это был военный совет в крепости Нишапур, на северо-восточной границе Эраншахра. Стены были увешаны картами и оружием. В центре комнаты, над жаровней, грели руки военачальники. Сам Йездегерд I был одет не в шелка, а в простую кожаную куртку поверх военной туники.

— Повелитель, вожди гуннов прислали дары, — докладывал спахбед (генерал) Востока, человек с обветренным лицом и руками, привыкшими держать меч. — Их главный хан... после того, как наши катафракты сожгли его зимние стойбища... вдруг вспомнил о старых договорах.

— Вспомнил, значит, — усмехнулся Йездегерд, не отрывая взгляда от карты. — Что еще?

— Он прислал золото, тысячу коней и своего младшего сына в Ктесифон. В заложники. Просит мира.

В комнате повисло молчание. Его нарушил уже знакомый нам вельможа, который был здесь же, на совете.

— Мира?! Их нужно было вырезать под корень! Стереть с лица земли, как завещал великий Шапур II! С волками не договариваются!

— И потратить еще двадцать лет и все золото казны на то, чтобы гоняться за их призрачными ордами по степи? — спокойно возразил Йездегерд, поворачиваясь к нему. Его взгляд был холоден как сталь. — Я получил от них все, что мне нужно: золото для казны, коней для армии и заложника для гарантий. Я получил спокойную границу.

— Но это унизительно, Царь Царей! — вмешался и зороастрийский жрец. — Принимать дары от нечистых кочевников! Их нужно изгонять огнем!

— Мертвый враг не пришлет мне дань, мобед, — отрезал Йездегерд. — А живой, чей сын сидит в моем дворце, будет платить исправно. И дважды подумает, прежде чем снова обнажить меч. К тому же, пока вся наша армия здесь, на востоке... кто присматривает за порядком... дома?

Последнюю фразу он произнес очень тихо, обводя взглядом своих вельмож, и те тут же потупили взгляды.

— Он играет в совершенно другую игру, чем римляне, — сказала Лиэль, завороженная этой сценой. — Римляне видят варваров как проблему, которую нужно уничтожить в решающей битве. Йездегерд видит в них ресурс, которым можно управлять.

— Дипломатия, подкрепленная быстрой и жестокой силой, — подытожил Гай. — Заложники. Дань. Он не пытается их ассимилировать или истребить. Он ставит их в зависимое положение, делая мир для них более выгодным, чем войну. И это работает. Пока на Западе бушует пожар, здесь, на востоке Персии, — тишина. Купленная умом и сталью.

= 25 =

На экране машины времени дата: 17 января 395 г.

Место действия — Медиолан (современный Милан). Город погружен в траур. В огромном императорском дворце, в зале, затянутом черной тканью, на высоком катафалке лежит тело Феодосия Великого. Угасающий свет факелов бросает дрожащие тени на лица присутствующих.

С одной стороны от катафалка стоял Аркадий, старший сын, которому было около восемнадцати. Он был высок, тонок и выглядел отстраненным. С другой — его младший брат, Гонорий, десятилетний мальчик, который с трудом сдерживал слезы. Рядом с ним, положив руку на плечо, стоял могучий человек с варварской внешностью, но в доспехах римского главнокомандующего (magister militum). Это был Стилихон.

Он выступает вперед. Его голос громок и уверен, он обращается ко всем присутствующим, но смотрит поверх головы Аркадия, прямо на его придворных.

— Последней волей божественного Феодосия было сохранить единство Империи! Он поручил мне заботу об обоих своих сыновьях, об обеих половинах нашего государства!

В ответ из-за спины Аркадия выходит евнух Евтропий, главный управляющий императорского двора.

— Мы благодарим тебя за заботу, доблестный Стилихон, — его голос тонок и сладок, как отравленный мед. — Но его божественный август Аркадий достаточно мудр, чтобы править Востоком самостоятельно, опираясь на верных ему слуг здесь, в Константинополе.

В воздухе повисает ледяное напряжение. Два двора, два центра силы смотрят друг на друга через гроб своего последнего общего повелителя.

— Странно, — говорит Лиэль, наблюдая за этой перепалкой. — Ведь и раньше империю делили между соправителями. Диоклетиан, Константин... Но это всегда ощущалось как временная мера. Почему сейчас это выглядит как окончательный разрыв?

— Потому что изменилась суть, — отвечает Гай. — Представь себе один огромный легион. Его можно разделить на две части и отправить в разные концы света. У них будут разные командиры, но они будут подчиняться одному уставу, носить одни и те же значки, получать жалование из одной казны и сражаться за одного орла. Это и была империя раньше.

Он указывает на экран.

— А теперь смотри. Стилихон на Западе контролирует почти всех ветеранов и лучшие боевые части. Евтропий на Востоке — казну и бюрократию. Они не собираются делиться. С этого момента законы, принятые в Константинополе, не будут автоматически действовать на Западе, и наоборот. Каждая половина начнет вести свою собственную внешнюю политику, заключать свои собственные союзы с варварами, часто — против другой половины.

— Значит, это уже не две части одного легиона, — подхватывает Лиэль. — Это два разных легиона, которые начинают смотреть друг на друга с подозрением.

— Именно, — подтверждает Гай. — У них теперь будут разные «орлы». Империя не просто разделена. Она расколота. С этого момента это два разных государства, плывущих на двух разных кораблях. И, как мы скоро увидим, у этих кораблей будет совершенно разная судьба.

= 26 =

На экране машины времени дата: 421 гг.

Картинка снова перенеслась на северо-восточные рубежи Персии. Но пейзаж изменился. Не было ни богатых даров, ни заложников. Были лишь дымящиеся руины пограничной крепости и усеянное телами поле. Доспехи на погибших были персидскими, но их враги не были похожи на кочевников, которых мы видели раньше.

— Что случилось? — спросила Лиэль. — Мир Йездегерда рухнул?

— Йездегерд умер, — ответил Гай. — И с ним, похоже, умерла и его политика. Но дело не только в этом. Посмотри на победителей.

По полю бродили воины-кочевники, собирая трофеи. Они были светлокожими, крепко сложенными, их лица не были монголоидными, как у гуннов Аттилы. Они двигались с дисциплиной и жестокостью, которой не было у их предшественников.

— Это не те гунны, с которыми договаривался Йездегерд, — сказала Лиэль. — Они выглядят... иначе.

— Это эфталиты, — произнес Гай. — Римляне назовут их «белыми гуннами». Новый народ, пришедший из глубин Азии. Они более организованы, более жестоки и, кажется, гораздо более амбициозны, чем хиониты или кидариты, с которыми сражался Шапур II.

Один из вождей эфталитов, в богато украшенном халате поверх доспехов, спрыгнул с коня и подошел к телу павшего персидского аристократа. Он с презрением пнул ногой серебряный шлем.

— Дети Шапура разучились воевать! — прорычал он на своем языке. — Их стены — гнилая изгородь, их воины — жирные овцы! Эта земля будет нашей!

Его воины ответили одобрительным ревом.

— Они не просят мира и не предлагают дань, — с тревогой заметила Лиэль. — Они пришли, чтобы остаться.

— Да, — подтвердил Гай, его взгляд был прикован к лицу вождя. — Это совершенно новая угроза. Более серьезная, более постоянная. Для Персии начинается свой собственный «готский кризис». Только их варвары пришли не с севера, а с востока. И они не просят убежища. Они требуют подчинения. Вся стабильность, достигнутая Йездегердом, сейчас будет проверена на прочность. И, судя по этому полю, первый экзамен Персия провалила.

= 27 =

На экране машины времени дата: 24 августа 410 г.

Ночь. Но небо над Римом багровое от отблесков тысяч пожаров. Саларианские ворота, проломившиеся под ударами готов, лежат в руинах. В город, как река, вливаются тысячи воинов-вестготов Алариха. Это не битва. Это агония.

— Рим... пал... — выдыхает Лиэль, ее голос — потрясенный шепот. — Этого не случалось восемьсот лет. Со времен галлов Бренна. Это было немыслимо.

— Стилихон мертв, казнен по приказу императора, которого защищал. Гонорий прячется в болотах Равенны. Город остался беззащитен, — ровным голосом констатирует Гай. — Аларих трижды осаждал его. Он не хотел этого. Он хотел земли для своего народа и должностей для себя. Ему отказали.

Экран фокусируется на роскошной вилле на холме. Готы с хохотом выламывают резные двери. Внутри седой сенатор в ночной тунике пытается сохранить достоинство.

— Варвары! Возьмите золото, серебро! Но не трогайте библиотеку! Эти свитки — наследие наших предков!

Один из готов, здоровенный воин с заплетенной в косы бородой, вытирает жирные руки о шелковую штору.

— Мы три месяца жрали траву за твоими стенами, пока ты читал своих предков, старик! — рычит он. — Теперь мы будем есть твою еду и пить твое вино! А твои свитки отлично подойдут для растопки!

В другом месте, на улице, женщина пытается протащить плачущих детей сквозь толпу мародеров.

— Быстрее, Луций! В базилику Святого Петра! Аларих приказал не трогать церкви! Это святилище!

Один из готских офицеров видит бегущих и указывает мечом в сторону Ватиканского холма.

— Туда! Дом Божий — убежище для всех! Аларих — христианин, а не безбожник! Но виллы — наши!

— Они грабят, но щадят церкви, — с удивлением замечает Лиэль. — Какой странный, избирательный грабеж.

— Аларих — арианский христианин, — поясняет Гай. — Он пришел не уничтожить Рим. Он пришел его наказать и ограбить. Трехдневное разграбление. Никаких массовых убийств. Просто тотальный, методичный грабеж всего, что можно унести.

Экран поднимается выше, показывая панораму Вечного города. Дым поднимается из Форума, из императорских дворцов на Палатине, из богатых кварталов. Город-символ, сердце мира, корчится в агонии под ногами варваров.

— Это не просто сожженные дома и украденное золото, — говорит Лиэль, не в силах отвести взгляд от страшного зрелища. — Это нечто большее. Это психологический удар, от которого Запад не оправится.

— Именно, — подтверждает Гай, и в его голосе слышится вся тяжесть момента. — Тело Западной империи умирало давно. Сегодня ее душе нанесли смертельную рану. Миф о Вечном городе, о непобедимом Риме, сгорел в этом пожаре. Навсегда.

= 28 =

На экране машины времени дата: 20 июня 451 г.

Изображение наполнилось пылью, кровью и оглушительным шумом. Перед ними раскинулась огромная равнина в Галлии, превращенная в ад. Десятки тысяч воинов сошлись в чудовищной схватке. Земля дрожала от топота копыт, воздух звенел от лязга стали и криков на десятках языков.

— Это... это Каталаунские поля, — выдохнула Лиэль, пытаясь разобрать что-то в хаосе. — Гунны Аттилы. Но кто... кто им противостоит? Я вижу римских орлов, но рядом с ними — знамена с волком, с медведем...

— На одной стороне — Аттила и его орда: гунны, остготы, гепиды — все, кого он покорил, — ответил Гай, его взгляд был прикован к командному холму. — А на другой... вот это.

На холме, в доспехах римского полководца, сидел на коне человек средних лет с суровым, решительным лицом. Это был Флавий Аэций. Вокруг него были не только римские легаты, но и бородатые вожди в шкурах.

К нему подскакал весь в крови и пыли воин огромного роста.

— Аэций! Вестготы дрогнули! Их король, Теодерих, пал! Гунны прорывают центр! — прокричал он на ломаной латыни.

Аэций даже не моргнул.

— Теодорих мертв, да здравствует король Торисмунд! — его голос перекрыл шум битвы. — Передай его сыну: месть за отца ждет его на том фланге! Франки! Ваш час настал! Ударьте им в тыл, пока они увязли! Мы держим этот холм, или все мы умрем на нем!

Франкский вождь дико взревел и, развернув коня, помчался отдавать приказ.

— Ирония судьбы, — произнес Гай. — Римлянин командует варварами — вестготами, франками, аланами — против других варваров, чтобы спасти то, что осталось от Рима.

— Чтобы спасти Рим, Аэций должен был стать королем варварских королей, — задумчиво сказала Лиэль.

Экран моргнул. Дата сменилась: 21 сентября 454 г.

Атмосфера изменилась кардинально. Вместо поля боя — тихий, роскошный кабинет в императорском дворце в Равенне. Аэций, одетый в сенаторскую тогу, спокойно зачитывал финансовый отчет императору Валентиниану III. Валентиниан, нервный молодой человек с бегающими глазами, не слушал.

— Они называют тебя «Последним из римлян», Аэций, — внезапно перебил он. — Вся Галлия поет тебе славу. Говорят, это ты, а не я, спас Империю.

— Я служу Империи. А значит, я служу тебе, Божественный Август, — спокойно ответил Аэций, поднимая глаза от свитка.

— Служишь? Или готовишься занять мое место? — прошипел Валентиниан, его рука легла на рукоять меча, спрятанного в складках одежды. — Говорят, ты хочешь женить своего сына на моей дочери! Узурпатор!

Прежде чем Аэций успел ответить, Валентиниан с криком «Это за мою империю!» выхватил меч и нанес удар. Аэций отшатнулся, но тут же из-за штор выскочили придворные евнухи и телохранители императора и набросились на безоружного полководца.

Через мгновение все было кончено. Тело Флавия Аэция лежало на мозаичном полу в луже крови. Валентиниан стоял над ним, тяжело дыша и сжимая дрожащей рукой окровавленный меч.

— Они убили его! — в ужасе прошептала Лиэль. — Они убили человека, который только что спас их всех!

— «Валентиниан отрубил свою правую руку левой», — процитировал Гай слова одного из современников. — Император думал, что избавляется от соперника. На самом деле он только что убил последнего человека, который мог удержать Западную империю от полного распада. Путь для вандалов в Рим теперь был открыт.

= 29 =

На экране машины времени дата: 20 июня 451 г.

Изображение наполнилось пылью, кровью и оглушительным шумом. Перед ними раскинулась огромная равнина в Галлии, превращенная в ад. Десятки тысяч воинов сошлись в чудовищной схватке. Земля дрожала от топота копыт, воздух звенел от лязга стали и криков на десятках языков.

— Это... это Каталаунские поля, — выдохнула Лиэль, пытаясь разобрать что-то в хаосе. — Гунны Аттилы. Но кто... кто им противостоит? Я вижу римских орлов, но рядом с ними — знамена с волком, с медведем...

— На одной стороне — Аттила и его орда: гунны, остготы, гепиды — все, кого он покорил, — ответил Гай, его взгляд был прикован к командному холму. — А на другой... вот это.

На холме, в доспехах римского полководца, сидел на коне человек средних лет с суровым, решительным лицом. Это был Флавий Аэций. Вокруг него были не только римские легаты, но и бородатые вожди в шкурах.

К нему подскакал весь в крови и пыли воин огромного роста.

— Аэций! Вестготы дрогнули! Их король, Теодерих, пал! Гунны прорывают центр! — прокричал он на ломаной латыни.

Аэций даже не моргнул.

— Теодорих мертв, да здравствует король Торисмунд! — его голос перекрыл шум битвы. — Передай его сыну: месть за отца ждет его на том фланге! Франки! Ваш час настал! Ударьте им в тыл, пока они увязли! Мы держим этот холм, или все мы умрем на нем!

Франкский вождь дико взревел и, развернув коня, помчался отдавать приказ.

— Ирония судьбы, — произнес Гай. — Римлянин командует варварами — вестготами, франками, аланами — против других варваров, чтобы спасти то, что осталось от Рима.

— Чтобы спасти Рим, Аэций должен был стать королем варварских королей, — задумчиво сказала Лиэль.

Экран моргнул. Дата сменилась: 21 сентября 454 г.

Атмосфера изменилась кардинально. Вместо поля боя — тихий, роскошный кабинет в императорском дворце в Равенне. Аэций, одетый в сенаторскую тогу, спокойно зачитывал финансовый отчет императору Валентиниану III. Валентиниан, нервный молодой человек с бегающими глазами, не слушал.

— Они называют тебя «Последним из римлян», Аэций, — внезапно перебил он. — Вся Галлия поет тебе славу. Говорят, это ты, а не я, спас Империю.

— Я служу Империи. А значит, я служу тебе, Божественный Август, — спокойно ответил Аэций, поднимая глаза от свитка.

— Служишь? Или готовишься занять мое место? — прошипел Валентиниан, его рука легла на рукоять меча, спрятанного в складках одежды. — Говорят, ты хочешь женить своего сына на моей дочери! Узурпатор!

Прежде чем Аэций успел ответить, Валентиниан с криком «Это за мою империю!» выхватил меч и нанес удар. Аэций отшатнулся, но тут же из-за штор выскочили придворные евнухи и телохранители императора и набросились на безоружного полководца.

Через мгновение все было кончено. Тело Флавия Аэция лежало на мозаичном полу в луже крови. Валентиниан стоял над ним, тяжело дыша и сжимая дрожащей рукой окровавленный меч.

— Они убили его! — в ужасе прошептала Лиэль. — Они убили человека, который только что спас их всех!

— «Валентиниан отрубил свою правую руку левой», — процитировал Гай слова одного из современников. — Император думал, что избавляется от соперника. На самом деле он только что убил последнего человека, который мог удержать Западную империю от полного распада. Путь для вандалов в Рим теперь был открыт.

= 30 =

На экране машины времени дата: 2 июня 455 г.

Изображение снова показало Рим. Но на этот раз не было ни пожаров, ни криков. Была жуткая, напряженная тишина. Огромный флот вандалов стоял в устье Тибра, и их армия подходила к воротам города, которые никто не собирался защищать.

— Всего несколько месяцев прошло с убийства Аэция, — сказала Лиэль. — Валентиниан III тоже убит. А теперь — вандалы у ворот. Как это случилось так быстро?

— Императрица Лициния Евдоксия, вдова Валентиниана, — ответил Гай. — Новый император, Петроний Максим, убийца ее мужа, заставил ее выйти за него замуж. В отчаянии она тайно послала весточку королю вандалов Гейзериху в Карфаген, умоляя ее спасти.

— Она позвала варваров в Рим? — поразилась Лиэль.

— Она думала, что Гейзерих избавит ее от узурпатора. Она не учла, кем был Гейзерих.

К воротам Рима, из которых уже бежали остатки гарнизона, вышел одинокий старик в епископском облачении. Он шел прямо навстречу королю вандалов, который наблюдал за приближением своей армии, сидя на коне. Это был Папа Римский Лев I.

— Король Гейзерих! — голос старика был слаб, но полон достоинства. — Во имя милосердия Божьего, умоляю тебя, пощади Вечный город! Не предавай его огню и мечу!

Гейзерих, хитрый и безжалостный правитель, смерил его холодным взглядом. Он не был похож на Алариха. Он был старше, мудрее и гораздо циничнее.

— Я не трону церкви, святой отец. И не будет резни, — произнес он медленно, с легким германским акцентом. — Я даю тебе слово. Но этот город — мой трофей. Он оскорбил меня, убив Валентиниана, с которым у меня был договор. Мои люди получат то, что им причитается.

Он повернулся к своим военачальникам.

— У вас две недели. Четырнадцать дней. Город должен быть выпотрошен. Мне нужно все: золото из казны, медь с крыш, статуи с форумов. Каждая вилла, каждый склад. Работайте методично. Составьте списки. Ничего не должно быть упущено.

— Две недели... — прошептала Лиэль, когда вандалы начали входить в беззащитный город.

На экране замелькали сцены. Не хаотичный грабеж готов, а планомерный, организованный демонтаж города. Вандалы врываются в императорский дворец и снимают со стен позолоченные панели. Другие грузят на телеги античные статуи. Третьи вскрывают храмы (кроме христианских) и выносят оттуда сокровища, копившиеся веками.

— Они даже вывезли золотую менору и другие сокровища из Иерусалимского храма, которые Тит привез в Рим почти четыреста лет назад, — заметил Гай, указывая на экран.

Лиэль смотрела, как грузят на корабли бесценные произведения искусства, как сдирают позолоченную черепицу с крыши храма Юпитера Капитолийского.

— Аларих нанес удар по душе Рима. А Гейзерих вынимает из него все внутренности. После этого останется только пустая оболочка.

— Именно. Это конец Рима как великого имперского города, — подтвердил Гай. — Он переживет это. Но он никогда больше не будет центром мира. Он станет просто одним из городов в Италии. Богатым на воспоминания, но нищим во всем остальном.

= 31 =

На экране машины времени дата: Лето 468 г.

Изображение перенеслось к побережью Северной Африки, недалеко от Карфагена. В лучах заходящего солнца на воде стоял гигантский флот — более тысячи кораблей. На мачтах развевались и штандарты Западной империи, и знамена с двуглавым орлом Восточной.

— Невероятно! — воскликнула Лиэль. — Они объединились! Восток и Запад вместе! Это же последняя великая армада Римской империи!

— Да, — подтвердил Гай. — Император Востока Лев I потратил на этот флот почти всю казну. 130 000 фунтов золота. Больше ста тысяч солдат и моряков. Они наконец поняли, что вандальское пиратство душит торговлю во всем Средиземноморье. Они пришли, чтобы уничтожить Гейзериха раз и навсегда.

В каюте флагманского корабля римский командующий Василиск, шурин императора Льва, рассматривал карту.

— Они боятся нас! — самодовольно говорил он своему легату. — Гейзерих шлет послов, просит о пятидневном перемирии, чтобы якобы обсудить условия капитуляции. Он просто тянет время, трус!

— Возможно, стоит высадить десант немедленно, магистр? — осторожно предложил легат. — Пока мы стоим здесь, мы уязвимы.

— Глупости! — отмахнулся Василиск. — Пусть трепещет! Через пять дней я приму его капитуляцию в Карфагене. Нам даже не придется сражаться.

Экран моргнул. Прошло пять дней. Была глубокая, безлунная ночь. Римский флот спал на якоре у мыса Бон. Внезапно со стороны Карфагена в темноте показались огни. Много огней. Они двигались быстро, прямо на римскую армаду.

— Что это? — крикнул дозорный на одном из кораблей. — Рыбаки?

Но это были не рыбаки. Это были брандеры — старые корабли, нагруженные горючей смолой, серой и сухим хворостом, которые вандалы подожгли и пустили по ветру прямо в гущу скученного римского флота.

— Ловушка! — голос Гая был напряжен. — Гейзерих не просил мира. Он ждал нужного ветра.

Первый брандер врезался в борт римской триремы. Сухое дерево вспыхнуло мгновенно. За ним второй, третий... Огромные корабли, стоявшие слишком близко друг к другу, начали загораться один за другим. Ночной кошмар превратился в море огня.

Вслед за брандерами в хаос ворвались легкие и быстрые корабли вандалов. Они таранили горящие, потерявшие управление римские суда, брали их на абордаж, добивая тех, кто пытался спастись в воде.

— Спасайтесь! Корабли горят! — кричали римские моряки, прыгая в воду, где их уже ждали вандальские мечи.

— Он сжег их! — Лиэль смотрела на огненный ад с ужасом. — Он сжег весь флот!

Командующий Василиск, поняв, что все потеряно, на небольшой шлюпке позорно бежал с поля боя, бросив свою армию на произвол судьбы.

Экран показал рассвет. Море было покрыто обломками, телами и черной пленкой пепла. Более половины римского флота было уничтожено. Остатки рассеялись. Огромная армия, собранная ценой невероятных усилий, перестала сущеровать за одну ночь.

— Это конец, — тихо сказал Гай. — Последняя попытка Западной империи вернуть себе былое могущество. Последняя великая совместная операция с Востоком. Она закончилась не просто поражением. Она закончилась катастрофой и позором. Казна Востока пуста. Армия Запада уничтожена. Теперь падение — это лишь вопрос времени. Очень недолгого времени.

= 32 =</text>
      <sha1>r65xi9y8hhzc7r0h4lw7mm0lzh8wxt2</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261628</id>
      <parentid>261627</parentid>
      <timestamp>2025-06-23T13:05:19Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 32 */ в</comment>
      <origin>261628</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="257595" sha1="kgh24xdvxu660o5ux9v4rtviok0gz1s" xml:space="preserve">На экране дата — 284 год.

Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги.

— Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился.

— Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса.

Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира.

— Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат.

Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли.

— Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности.

Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат.

— Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки!

Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев.

— Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа.

— Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню.

= 2 =

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани.

— Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю!

— Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов.

— Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его.

Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь.

— Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи.

— Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром.

— И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти.

— Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство.

— В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж.

— Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра?

— Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм!

— То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов.

— Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж.

— Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии.

— Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии!

— А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад.

— И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда.

— Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация.

— А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости.

— Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов.

Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости.

= 3 =

На экране дата — 293 год.

Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой.

В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан.

— Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать.

— Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан.

— Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один?

— Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно.

— И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль.

— Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев.

Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах.

— Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех.

— Как это работает? — спрашивает Лиэль.

— Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана.

— Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности.

— И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон.

— Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника.

— Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу.

Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов.

— Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем?

— Да, великий царь. Они разделили мир между собой.

— Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга.

— Он прав? — спрашивает Лиэль.

— Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет…

= 4 =

На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье.

Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня.

— Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают!

— Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай.

— За Карры? Поражение Красса?

— Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи.

— Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III.

— Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема.

Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе.

— Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир.

— На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе.

Римлянин разворачивает карту.

— Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис.

— Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей!

— Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским.

— Значит, Рим снова на коне?

— На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша.

= 5 = 

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан?

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы.

— А христиане?

— А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль.

— В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества.

— И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль.

— Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 6 =

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу.

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт…

— В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 7 = 

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем.

— Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим!

— Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов.

— Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин!

— Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан.

— Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию.

— Он укрепляет власть шаха…
— …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи.

= 8 =

На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени.

— Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике.

В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени.

— Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели!

Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ.

— Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги.

Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед.

— Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты?

— Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу.

Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь.

— Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа.

Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит.

— Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас!

— Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры.

— Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II.

Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии.

— А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны!

— Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура!

— Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы.

— Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию.

Дата меняется на 307 год. Италия.

— Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой!

На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии.

— Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников!

— Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает.

Дата: 310 год. Массилия (Марсель).

— Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже &quot;убедили&quot; покончить с собой. Какая жестокая ирония!

На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно.

— Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?!

— В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан.

— Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски!

— Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет.

= 9 =

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы.

— Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь.

— Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай.

— И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль.

На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты.

— Это Персия, — поясняет Гай.

— А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери.

— Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай.

Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам.

— Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию!

Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает.

— Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя!

Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят.

— Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению!

Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы.

— Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу!

— Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль.

— И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай.

— Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль.

— А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай.

— Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет!

— И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай.

— Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с &quot;малой войны&quot;? — предполагает Лиэль.

— Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление.

— Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль.

— Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша.

= 10 =

Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций.

— Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва.

— Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории.

Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам.

— Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться!

Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой.

— Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены.

Константин резко поворачивается к нему.

— Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб!

В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы.

— Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение?

В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света.

Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета.

— Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»…

Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам.

— Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу!

Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой.

— Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация?

— Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. 

— …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом!

Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится.

— Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет!

Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением.

— Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее.

— Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл.

Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ.

— «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта.

Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени.

— Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб!

— Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия.

— Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане?

— Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства.

— Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль.

— Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт.

— Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов.

— Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу.

= 11 =


Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника.

— Это уже не Максенций, — замечает Лиэль.

— Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным.

— Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль.

— Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая.

В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер.

— Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу!

Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов.

— Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август!

Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне.

— Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены!

Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия.

— Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда.

— Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль.

— На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных.

Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки.

— Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна!

— Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль.

— Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. 

= 12 =

Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье.

— Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль.

— Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий.

Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним.

— Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство!

Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим.

— Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня.

Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются.

Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. 

Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима.

— Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это?

— Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью.

В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить.

— Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов.

Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой.

— Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь.

Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками.

— Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто &quot;хранителем традиций&quot;, для них немыслима, — шепчет Лиэль.

— Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай.

Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом.

— Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он.

Другой советник, префект претория Востока, добавляет:

— И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро?

Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах.

— Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками?

Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено.

— Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты.

Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе:

— И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это…

Он брезгливо кивает на монету в руке императора.

— И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра!

Казначей вздыхает, глядя в пол.

— Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль.

— Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны.

— Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль.

— Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей.

— Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет.

— Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства.

— То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль.

— Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток.

— К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль.

— И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша.

— Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль.

— А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока.

= 13 = 

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность.

— Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины.

— Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней!

— Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше.

— Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии.

Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона.

— Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам?

Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед.

— Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа.

— Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя &quot;Новым Израилем&quot;, духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен.

— Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура.

— Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… &quot;пятая колонна&quot;, отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей!

Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно.

— Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве.

Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову.

— Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой.

— О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко.

Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии.

— И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы.

— Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций.

Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно.

— Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. 

= 14 =

На экране машины времени 337 год. 

— Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена!

— Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай.

— А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль.

— Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом.

— Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая.

— Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу.

— Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль.

— Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом.

— Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию?

— Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август.

— Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте.

— А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II.

— Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль.

— Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша.

Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца.

— Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении!

Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким.

— Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их &quot;великий&quot; император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия!

Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников.

— Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала!

— Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах.

Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами.

— Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения!

— Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово &quot;хионит&quot; вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия!

Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем.

— Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими!

— Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман!

Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел.

— Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния…

— И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот.

— Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль.

— К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке.

Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого.

— Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом.

— Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году!

— Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле?

— Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль.

— Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил.

— Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина?

— Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках!

— Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель!

— Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором.

— И я слышала, его уже прозвали &quot;Отступником&quot;! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов!

— Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец.

— И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль.

— Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов.

Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий.

— Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром!

— Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой.

На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров.

— Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом!

Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело.

— Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения.

— Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения.

— Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу.

— Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель.

— Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в &quot;Бородино&quot; старый солдат говорит? Это же прямо об этом!

Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая:

&lt;poem&gt;
— «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!»
&lt;/poem&gt;

Она переводит дух.

— Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку.

— Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя.

— Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле.

На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов.

— Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку!

Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой.

— Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды.

Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки.

— Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении!

В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови.

— Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся!

— Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника.

— Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни.

Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью.

— Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией!

— Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто!

Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти.

— Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию.

К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы.

— Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом.

— У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения.

— Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна!

— Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию,  несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке.

Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ.

= 15 =

Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана.

— Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось?

— Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания.

— Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть?

— Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения.

Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов.

— Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров!

На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом.

— Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением.

— Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика?

— И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел.

— Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль.

— Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке…

— На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье.

— Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература.

— То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль.

— В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле.

— Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью.

— На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию.

— А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком.

— Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории.

Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями.

= 16 =

На экране машины времени дата: 375 год. Карта Северного Причерномонья. Обширные степи, по которым текут реки. Внезапно с востока, из-за Дона (Танаиса), появляется темное, быстро движущееся пятно, обозначающее новую, неведомую силу.

— Что это за народ? — спрашивает Лиэль, всматриваясь в карту. — Они движутся так стремительно, словно степной пожар.

— Это гунны, Лиэль, — голос Гая звучит серьезно. — Кочевники из глубин Азии. Свирепые, неукротимые, непревзойденные наездники и лучники. Их появление здесь, в Европе, знаменует начало новой эпохи – эпохи Великого переселения народов.

Экран показывает короткие, жестокие зарисовки: низкорослые, кривоногие всадники с узкими глазами и лицами, изрезанными ритуальными шрамами, на своих косматых лошадях сметают все на своем пути. Аланы, а затем могущественное готское королевство остготов во главе со старым королем Германарихом, не выдерживают их натиска. Германарих покончил с собой, не в силах пережить позор поражения. Паника охватывает другие готские племена.

— Ужас какой! — шепчет Лиэль. — Они как будто из другого мира! Неудивительно, что готы бегут от них без оглядки.

Дата на экране меняется на 376 год. Берег Дуная. Огромные толпы людей – мужчины, женщины, дети, старики – сгрудились у самой воды. Это вестготы (тервинги). Их повозки, скудный скарб, испуганные лица. Через реку, на римском берегу, видны укрепления и патрули легионеров. К римскому командующему подплывает лодка с готскими вождями. Среди них выделяется высокий, решительный Фритигерн.

— Вот они, изгнанники, — говорит Лиэль. — Вестготы. Спасаются от гуннов. И единственная их надежда – Римская империя.

— Император Валент в это время далеко, в Антиохии, занят подготовкой к войне с Персией, — поясняет Гай. — Решение о судьбе этих десятков, а то и сотен тысяч человек, ложится на плечи местных командиров.

Римский военный лагерь на берегу Дуная. Лупицин, комит Фракии, и другие римские чиновники и офицеры совещаются в просторном шатре.

— Целый народ пришел к нашей границе! — восклицает один из трибунов, глядя на карту Дуная. — Они умоляют о защите, просят дать им землю в Мезии! Говорят, готовы служить в наших легионах!

— Солдаты… — задумчиво произносит Лупицин, полный, с бегающими глазками чиновник. — Это хорошо. Империи всегда нужны рекруты. И земледельцы на пустующих землях тоже не помешают. Мы ведь и раньше так делали, не так ли? Принимали варваров, давали им статус федератов. Некоторые из них сейчас верно служат Риму.

— Верно, комит, — поддакивает Максим, дукс пограничной провинции. — Тех же сарматов или франков на западе селили. Некоторые вполне прижились, поставляют нам воинов. Это может быть выгодно.

— Но их слишком много! — возражает старый, опытный центурион по имени Сервий. — Одно дело – небольшой отряд или племя, которое можно расселить и контролировать. Другое – целый народ, да еще и в таком отчаянии. Помните, что было с карпами при Аврелиане? Их тоже приняли, а они потом не раз поднимали мятежи, пока их не разгромили и не рассеяли по всей империи. Да и даки, поселенные в Дакии Аврелиана, тоже не всегда были покорны.

— А если не впустим? — вмешивается трибун, который говорил первым. — Они в отчаянии. Могут попытаться прорваться силой. Или, что еще хуже, гунны перейдут следом за ними, и тогда война придет прямо к нам на порог. Божественный Валент далеко, решение за нами.

— Риски есть всегда, Сервий, — отмахивается Лупицин от предостережений центуриона. — Но и выгода очевидна. Можно разрешить, но на самых жестких условиях. Пусть сдадут все оружие. Пусть выдадут знатных юношей в заложники. Это их усмирит. И… на этом можно неплохо заработать. Провиант, переправа…

Лупицин хитро улыбается Максиму.

— Ты прав, Максим, — продолжает Лупицин. — Пусть переправляются. Но каждый меч, каждый щит – на наш склад. А за еду и кров заплатят втридорога. Мы окажем им имперскую милость, но не бесплатно.

Лиэль, наблюдая за этим, поворачивается к Гаю.

— Похоже, уроки прошлого их ничему не учат, — с горечью замечает она. — Или жажда наживы перевешивает здравый смысл.

— Как это часто бывает, — соглашается Гай. — Римская практика приема варваров-федератов была палкой о двух концах. Иногда это действительно укрепляло империю, давая ей солдат и заселяя пустующие земли. Но когда это делалось без должного контроля, с нарушением обещаний и издевательствами над переселенцами, как сейчас замышляют Лупицин и Максим, это неизбежно вело к катастрофе. Они видят только сиюминутную выгоду и забывают о долгосрочных последствиях.

Вожди готов, Фритигерн и Алавив, возвращаются к своим людям. Лицо Фритигерна мрачно.

— Римляне согласились нас впустить, братья! — объявляет он, и толпа встречает его слова ропотом облегчения. — Но цена высока. Мы должны отдать им все наше оружие. И наши сыновья… сыновья знатных родов отправятся заложниками вглубь империи.

— Без оружия? Как мы будем защищаться, если римляне нас обманут? — раздаются тревожные голоса.

— У нас нет выбора, — твердо говорит Фритигерн. — За нами – гунны и смерть. Перед нами – Дунай и призрачная надежда на жизнь под властью Рима. Мы должны рискнуть.

Экран показывает тяжелую переправу готов через Дунай. Солдаты отбирают оружие, часто грубо, с издевками. Затем – мрачные картины жизни готов на римской земле. Их держат в тесноте, в огороженных лагерях, под надзором римских солдат.

— Какое унижение! — не выдерживает Лиэль. — Они пришли как просители, а с ними обращаются как с пленными!

— И это только начало, — качает головой Гай. — Лупицин и его приспешники увидели в готах неиссякаемый источник наживы.

Сцены голода. Римские чиновники продают готам собачье мясо и гнилое зерно по чудовищным ценам. Детей отбирают у родителей под предлогом распределения на прокорм, а на самом деле продают в рабство. Болезни косят ослабевших людей.

— Негодяи! — восклицает Фритигерн, обращаясь к своим воинам, чьи лица исхудали и почернели от горя и голода. — Они обещали нам еду и землю! А вместо этого морят голодом, отбирают наших детей! Они смеются над нашей бедой! Сколько еще мы будем это терпеть?!

Напряжение достигает предела. Лупицин, комит Фракии, ощущая растущее недовольство готов, решает действовать на опережение. Он приглашает Фритигерна и других знатных готских вождей на пир в свою резиденцию в Маркианополе, якобы для переговоров и распределения продовольствия.

Внутри резиденции Лупицина. Зал ярко освещен, столы ломятся от яств, вино льется рекой. Римские офицеры и готские вожди сидят за одним столом, но атмосфера тяжелая, полная скрытого недоверия. Фритигерн почти не прикасается к еде, его глаза внимательно следят за каждым движением Лупицина. Небольшая личная охрана Фритигерна и других вождей, по настоянию римлян, оставлена снаружи, во дворе резиденции, под присмотром многочисленных римских солдат.

— Пейте, благородные готы! — Лупицин поднимает свой кубок, его лицо лоснится от жира и вина. — За дружбу между Римом и вашим народом! За милость божественного Августа Валента!

Фритигерн лишь слегка пригубливает вино.

— Мы пришли говорить о хлебе для наших людей, комит, а не о вине для вождей, — холодно замечает он. — Наши женщины и дети голодают. Ваши обещания…

— Всему свое время, гордый Фритигерн! — перебивает Лупицин с фальшивой улыбкой. — Сначала – уважение к императору, потом – дела.

Внезапно снаружи, со двора, доносятся яростные крики, звон мечей, предсмертные хрипы. Фритигерн мгновенно вскакивает. Его рука ложится на рукоять кинжала, спрятанного под одеждой.

— Что там происходит?! — его голос гремит, как раскат грома. Остальные готские вожди тоже вскакивают, их лица искажены яростью и тревогой.

— Спокойно, спокойно, вожди! — лепечет Лупицин, его лицо бледнеет. — Это, должно быть, небольшая стычка… наши солдаты…

— Твои солдаты нападают на мою охрану! — рычит Фритигерн, его глаза сверкают. — Это ловушка! Предательство!

Один из готских вождей, не выдержав, бросается к двери, но его тут же пронзает копьем римский легионер, появившийся в дверном проеме.

— Запереть двери! — командует один из римских офицеров. — Никому не выходить!

— Вы хотели нашей смерти, римские псы! — кричит Фритигерн, выхватывая кинжал. — Но вы дорого заплатите за это! За мной, братья! Прорвемся!

Завязывается короткая, яростная схватка прямо в пиршественном зале. Готы, вооруженные лишь кинжалами и яростью, отчаянно бьются против лучше вооруженных римлян. Фритигерн, могучий воин, прокладывает себе путь к выходу, его кинжал обагрен кровью. Лупицин, визжа от страха, прячется под столом.

Нескольким готам, включая Фритигерна, удается вырваться из зала во двор, где уже идет бойня – римские солдаты добивают остатки готской охраны.

— К нашим! К лагерю! — кричит Фритигерн, отбиваясь от нападающих. — Римляне напали на нас! Они хотели убить своих гостей! Поднимайте всех!

Чудом вырвавшись из Маркианополя, окровавленный и разъяренный Фритигерн врывается в готский лагерь.

— Восстание! — его голос разносится над тысячами измученных людей. — Римляне – лжецы и убийцы! Они заманили нас на пир, чтобы перерезать! Они морят нас голодом, продают наших детей! Довольно терпеть! За оружие, братья! Возьмем силой то, что нам обещали и не дали! Отомстим за наше унижение, за кровь наших братьев!

Словно искра, упавшая в пороховую бочку, его слова взрывают толпу. Готы, многие из которых сумели припрятать оружие или теперь добывают его в бою, нападают на малочисленные и неподготовленные римские гарнизоны. К ним лавиной присоединяются другие готские отряды, сумевшие переправиться через Дунай, а также остготы, аланы, беглые рабы и угнетенные рудокопы из Фракии. Восстание, как пожар, охватывает всю провинцию.

— Какая мощь! Какая ярость! — восторженно и в то же время с ужасом шепчет Лиэль. — Этот крик… это же вечный крик угнетенных! Это же Спартак, призывающий гладиаторов сбросить оковы и заставить Рим дрожать! Та же отчаянная решимость идти до конца!

— Механизм всегда один и тот же, — подтверждает Гай, не отрывая взгляда от пылающих римских вилл. — Долгое накопление унижений, а затем одна последняя, осязаемая капля, которая переполняет чашу. Помнишь восстание на броненосце «Потёмкин»?

— Конечно! — кивает Лиэль. — Когда матросов, доведенных до скотского состояния, попытались накормить червивым мясом!

— Именно, — говорит Гай. — Червивое мясо. Последнее, предельное оскорбление, превратившее покорность в бунт. А чем Лупицин и его люди кормили готов? Продавали им мясо павших собак в обмен на их собственных детей, отдаваемых в рабство. Это даже хуже, чем червивое мясо. Это та же самая искра.

— И вот результат, — Лиэль указывает на экран. — Вот и доигрались римские чиновники со своей жадностью и высокомерием. Из отчаявшихся просителей они сделали беспощадных врагов.

— И теперь вся Фракия в огне, — мрачно заключает Гай. — А император Валент все еще далеко на Востоке… 

На экране машины времени дата: 9 августа 378 года.

— Какой зной! — пробормотал один из римских центурионов, вытирая рукавом потный лоб. — Маршировать с самого рассвета в таком пекле... Горло пересохло, словно набито песком. И ради чего? Чтобы стоять тут и смотреть на их лагерь?

— Не просто лагерь, — ответил ему другой, щерясь на холм. — Гляди, какая крепость из повозок. Хитрые варвары.

Лиэль наклонилась ближе к экрану, ее глаза горели интересом.

— Смотри, Гай! Это же вагенбург! Потрясающая тактическая находка! Они сцепляют повозки колесо к колесу, создавая передвижное укрепление. Отсюда они могут отстреливаться, как со стен крепости!

Гай кивнул, его взгляд был прикован к фигуре в центре римского строя.

— А вот и причина этой спешки. Император Валент. Он не захотел ждать подкреплений от своего племянника Грациана. Слава победы над готами не делится на двоих.

Внутри императорского шатра, раскинутого прямо посреди поля, воздух был еще более спертым и тяжелым.

— Божественный Август! — Голос полководца Виктора звучал настойчиво, но почтительно. — Воины измучены. Жажда сводит их с ума! Прикажи отступить и разбить лагерь. Завтра, отдохнувшие, вместе с силами Грациана, мы сотрем их в порошок!

— Ждать?! — Валент вскочил, опрокинув кубок с вином. Багровая жидкость расползлась по карте, словно кровь. — Снова ждать, пока сопливый мальчишка придет меня поучать?! Никогда! Смотри, они шлют переговорщиков! Они уже дрожат от страха! Мы ударим немедленно, пока ужас не сковал их окончательно! В атаку!

Раздался рев рогов. Тяжелые ряды легионеров, с трудом поднимая щиты, двинулись вверх по склону на штурм вагенбурга.

— Вперед! За Рим и Августа! — кричал легат, ведя за собой первую когорту.

— Держитесь, братья! — доносился гортанный клич из-за повозок. — Защитим наших жен и детей!

С треском ломались копья, визжали стрелы, глухо стучали мечи о щиты.

— Они прорываются! — выдохнула Лиэль, вцепившись в подлокотник. — Римский натиск слишком силен, готы не выдержат!

И в этот момент земля содрогнулась. Низкий, нарастающий гул, словно приближающаяся гроза, заставил всех обернуться. На горизонте, с правого фланга, поднялось огромное, клубящееся облако пыли.

— Что это? Землетрясение?! — вскрикнул молодой трибун, его лицо побелело.

— Хуже! — прохрипел старый ветеран рядом с ним. — Это конница! Готская конница! Они вернулись!

— Это и есть ловушка, — спокойно заметил Гай. — Большая часть их кавалерии была на фуражировке.

— На сборе продовольствия и корма для лошадей, — быстро пояснила Лиэль, не отрывая взгляда от экрана. — Валент знал об этом, но не учел, что они вернутся так быстро. Переговоры были лишь уловкой, чтобы выиграть время.

Лавина из тысяч готских и аланских всадников, сверкая сталью на солнце, обрушилась на измотанную римскую кавалерию. Удар был страшен. Римские всадники смешались, развернулись и в панике бросились бежать, подставляя под удар беззащитный фланг пехоты.

— Ловушка! — взревел Виктор, отчаянно пытаясь развернуть легионы. — Их переговоры... они просто тянули время!

Готские всадники врезались в тыл римских манипул, а пехота, воодушевленная их появлением, с яростным воем ринулась в контратаку из-за повозок.

— Нас окружили! — закричал один из легионеров, тщетно пытаясь развернуться в плотной толпе. — Я не могу поднять щит! Мы как скот в загоне!

Началась резня. Римляне, сдавленные со всех сторон, стали легкой мишенью.

— К императору! Защищайте Августа! — командир телохранителей собрал вокруг Валента горстку людей, но было поздно.

Свистнула стрела, и император, схватившись за лицо, рухнул на руки своих охранников.

— В ту хижину! Быстрее! — крикнул один из них, и окровавленное тело потащили к ближайшему крестьянскому сараю.

Но готы заметили суматоху.

— Глядите! Они прячут там своего вождя! — проревел бородатый гот. — За мной!

— Окружай! — подхватили десятки голосов. — Тащите солому! Подожжем их крысиное гнездо!

Через мгновение сухой сарай, обложенный со всех сторон, вспыхнул, как гигантский факел. Изнутри донесся отчаянный, нечеловеческий крик, который быстро потонул в реве пламени и торжествующих воплях готов.

— Они... сожгли его заживо, — прошептала Лиэль, ее лицо было белым как полотно.

— Да, — подтвердил Гай. — Так сегодня, у Адрианополя, погиб император Рима. Вместе с ним пали тридцать пять трибунов и почти &lt;math&gt;\frac{2}{3}&lt;/math&gt; всей Восточной армии. Это не поражение. Это уничтожение.

На экране дымились руины сарая на фоне поля, сплошь усеянного телами в римских доспехах. В багровом небе уже кружили первые стервятники.

— Миф о непобедимости легионов, — тихо произнесла Лиэль, не отрывая взгляда от страшной картины. — Он сгорел вместе с ним. Варвары не просто победили. Они казнили императора и уничтожили его армию. Они поняли, что могут.

— Именно, — голос Гая был ровным, но в нем звучала тяжесть исторического приговора. — Психологический эффект был сокрушительным. А практический — фатальным. Дунайская граница перестала существовать. Путь в сердце Империи был открыт. С этого дня готы перестали просить. Они начали требовать.

= 17 =

Экран машины времени показывает 377 г. На экране — мощная крепость из обожженного кирпича где-то на границе Бактрии.

— Какой контраст, — выдохнула Лиэль. — Пока на Дунае рушится римская граница, здесь, на восточных рубежах Персии, царят порядок и уверенность.

— Шапур II почти семьдесят лет на троне, — заметил Гай. — Он давно понял, что угроза из степей не менее серьезна, чем римские легионы, и подготовился.

На крепостной стене, в походных, но богато украшенных доспехах, стоял пожилой, но полный энергии Шапур II. Его острый взгляд следил за отрядом тяжелой конницы, возвращавшимся в ворота. Впереди, понурив головы, шли связанные пленники-кочевники.

— Пыль на сапогах наших воинов, о Царь Царей, — это пыль их земель! — доложил военачальник-спахбед, подойдя к правителю. — Хиониты снова попробовали сталь наших клинков. Думаю, в этом году они нас больше не потревожат.

Шапур II даже не повернул головы, его взгляд был прикован к пленным.

— Голод заставит волка забыть о ранах, спахбед. Они вернутся. Их усмиряет не одна победа, а лишь вечный страх перед нашими стенами и остриями копий наших катафрактов. Помни, пока этот кулак на востоке крепок, мы можем не бояться удара в спину от Рима.

Экран сместился, покинув пыльную границу ради прохлады дворцовых покоев где-то в сердце Эраншахра. Там, в присутствии высших вельмож, говорил верховный жрец, мобедан мобед.

— Значит, вести правдивы! — воскликнул один из аристократов. — Их император-глупец погиб, а его армия рассеяна готами! Какая удача для Эраншахра!

— Удача, дарованная нам Ахура Маздой, — поправил его мобед, сухо сжимая губы. — Но пусть радость от бедствий внешнего врага не застит нам глаза на врага внутреннего.

— Ты вновь о христианах, святейший? — устало спросил вельможа. — Они тихи как мыши после уроков, что преподал им Царь Царей.

— Тихи, но не смиренны! — Голос жреца налился силой. — Их тела здесь, но души их в Константинополе. Каждый гвоздь, вбитый в их церкви, — это гвоздь, который они хотели бы вбить в гроб нашей истинной веры. Они — язва, которую нужно прижигать огнем и молитвой!

— Пока длань Шапура тверда, они не посмеют поднять головы, — примирительно сказал первый вельможа. — Но ты прав, следить за ними нужно неусыпно. Они — пятая колонна Рима, даже когда сам Рим валится на колени.

— И внутри страны — железный порядок, опирающийся на единую веру, — задумчиво произнесла Лиэль. — Шапур видит в христианах угрозу стабильности государства.

— Две империи. Два ответа на один и тот же вызов — вторжение варваров, — подвел итог Гай. — Рим выбрал высокомерие и быструю атаку. Шапур — методичную оборону и беспощадность. Результат налицо.

На экране снова появился Шапур II. Он в одиночестве смотрел на заходящее солнце, и его тень длинной полосой легла на выжженную землю.

— Он оставляет своему наследнику империю на пике могущества, — тихо сказал Гай. — С защищенными границами и подавленной оппозицией. Империю, готовую к будущему, в то время как ее вечный соперник погружается в хаос.

= 18 =

Дата на экране переключилась: Январь 379 г. Место действия — императорская резиденция в Сирмии. Воздух в тронном зале был спертым, тяжелым от запаха пота, несвежих масляных ламп и всепроникающего страха. По огромной карте, расстеленной на мраморном столе, расползлось темное пятно от пролитого вина, зловеще накрывая провинцию Фракия.

— Они — саранча! Чума, ниспосланная разгневанным Богом! — Голос запыхавшегося курьера, чья дорожная накидка была покрыта слоем грязи и отчаяния, срывался на хрип. — Они перевалили через Гемские горы, Божественный Август! Разоряют все на своем пути! Рабы бегут к ним тысячами! Города горят, как погребальные костры!

Молодой император Запада, Грациан, которому едва исполнилось двадцать, выглядел почти мальчиком на фоне массивного золотого трона. Он отвернулся от паникера и уставился на карту.

— Мы не можем оставить Восток без Августа, — его голос звучал твердо, несмотря на молодость. — Готы бесчинствуют, персы могут воспользоваться нашей слабостью в любой момент. Мне нужен человек, которому я могу доверять. Полководец, способный собрать остатки наших легионов, набрать новых рекрутов и остановить этот кровавый поток.

— Есть такой человек, Божественный Август, — выступил вперед один из его генералов, человек с обветренным лицом и шрамом над бровью. — Флавий Феодосий, сын казненного графа Феодосия.

— Сын казненного? — говорит Лиэль, ее голос полон удивления. — Это же безумно рискованно.

— Его отец был одним из лучших полководцев Валентиниана, — поясняет Гай. — Но пал жертвой придворных интриг после смерти императора. Самого Феодосия отправили в его родовые имения в Испании, по сути, в ссылку, чтобы уберечь от расправы.

При дворе воцарилось молчание, нарушаемое лишь треском факелов. Идея казалась дерзкой, почти самоубийственной.

— В ссылке он спас свою жизнь и нашу последнюю надежду! — отрезал Грациан, и в его голосе впервые зазвучал металл императорской власти. — Его отец научил его побеждать! Он знает, как пахнет кровь варвара! Он — солдат до мозга костей. И, что важнее всего, он — истинный христианин, верующий в Никейский символ, а не в арианскую ересь покойного Валента!

— Арианство... Никейский символ... — Лиэль подалась вперед. — Я знаю, что это два враждующих лагеря христиан. Но в чем суть их ненависти? Из-за чего именно они готовы убивать друг друга?

— Все началось с александрийского священника Ария, — начал Гай, его голос был ровным и четким. — Арианство — это его учение. Суть проста: Бог-Отец — абсолютный, вечный, несотворенный. А Сын, Христос, — Его первое и совершеннейшее творение. Величайшее во вселенной, но все же созданное, а значит, не равное Отцу.

— Понимаю, — кивнула Лиэль. — Значит, для ариан Христос — это сотворенное существо, которому поклоняются наравне с Творцом. То, что наши мудрецы называют шитуф — приобщение, добавление чего-то к Единому Богу. Это уже не чистое единобожие, но грань между Создателем и созданием хотя бы сохраняется.

— Верно. А Никейский символ — это ответ на учение Ария, — продолжил Гай. — Он был принят на Великом соборе в городе Никея. И он гласит прямо противоположное: Сын не сотворен, а «рожден, не сотворен, единосущен Отцу». То есть, он — тоже Бог, равный Ему во всем.

— Значит, никейцы стирают эту грань окончательно, — заключила Лиэль. — Они не просто добавляют творение к поклонению, они объявляют творение самим Творцом. Какой поразительный выбор стоит перед империей...

— И для них это был главный вопрос вселенной. И политики, — подтвердил Гай, глядя на решительное лицо Грациана. — Сейчас Грациан не просто выбирает генерала. Он выбирает, какая именно версия христианства отныне станет единственной истиной для всей мощи Римской империи. Это религиозная революция, облаченная в пурпур.

Грациан повысил голос, обращаясь ко всему дрожащему от страха и интриг двору:

— Именно такой человек нужен Риму сейчас! Доставить его ко мне!

Экран показал лицо Феодосия — человека чуть за тридцать, с волевым, будто высеченным из камня, подбородком и тяжелым, пронзительным взглядом. Он стоял в простом одеянии землевладельца, когда ему поднесли пурпурную императорскую тогу. Он принимал ее не как дар, а как тяжелейшую ношу, как приговор.

— Вот так, из пепла Адрианополя, рождается новая власть, — прошептала Лиэль. — Выбор от безысходности. Судьба империи в руках человека, чью семью эта же империя чуть не уничтожила.

— Не просто власть, — поправил ее Гай, не отрывая взгляда от сурового лица нового императора. — Феодосий — это поворотный пункт. Да, он сильный полководец, который понадобится, чтобы залить пожар. Но что еще важнее — он ревностный, бескомпромиссный христианин. Его восшествие на престол изменит не только ход войны. Оно навсегда изменит саму душу Римской империи.

= 19 = 

Дата на экране машины времени  3 октября 382 года. Пейзаж сменился на выжженную, унылую равнину где-то в Мезии. Горизонт все еще был испещрен черными остовами сожженных ферм, но в воздухе больше не пахло смертью. Вместо этого пахло дымом тысяч костров, над которыми варили еду, и холодной осенней землей. Два лагеря стояли друг напротив друга: один — ощетинившийся орлами римских штандартов, другой — хаотичный, шумный, полный повозок и рогатого скота.

— Четыре года войны, — тихо сказала Лиэль. — Четыре года грабежей, сражений и выжженной земли. Феодосию не удалось их разбить.

— И он это понял, — ответил Гай. — У него не было ни людей, ни денег, чтобы продолжать. Он делает то, что римляне ненавидели больше всего: он договаривается после поражения.

Посреди поля, между двумя армиями, стоял шатер для переговоров. Внутри, за грубо сколоченным столом, сидел император Феодосий. Его лицо было изможденным, но решительным. Напротив него — группа готских вождей, бородатых, в шкурах и трофейных римских доспехах. Их предводитель, могучий воин с сединой в волосах, положил свой огромный меч на стол между собой и императором.

— Итак, война окончена, — произнес Феодосий, и его голос был голосом человека, закрывающего кровоточащую рану. — Вы получите земли во Фракии. Вы получите зерно из наших амбаров. Вы станете федератами — союзниками Рима.

— Федераты? — прошептала Лиэль. — Это ведь обычная практика? Римляне всегда нанимали варваров.

— Не так, — возразил Гай. — Раньше федераты были отдельными отрядами, подчиненными римским офицерам. Их рассеивали, смешивали, полностью контролировали. Смотри, что происходит сейчас.

— Мы будем вашими союзниками, император, — пророкотал готский вождь. — Наши мечи будут служить Риму. Но служить они будут под началом наших вождей. Мы будем жить по нашим законам. Мы останемся готским народом, но на римской земле.

Один из римских генералов, стоявших за спиной Феодосия, сжал кулаки так, что побелели костяшки.

— Народ в народе... — процедил он сквозь зубы. — Змея, которую мы пригреем на собственной груди.

Феодосий поднял руку, призывая его к молчанию.

— Вы получите землю и мир. Мы получим воинов для наших легионов. На этом условия исчерпаны.

— Это радикальный шаг, — не скрывая изумления, сказала Лиэль. — Он позволяет целому вооруженному народу поселиться внутри границ. Со своими законами, со своими вождями... Это же государство в государстве!

— У него нет выбора, — констатировал Гай. — Адрианополь выкосил армию Востока. Феодосий не может восполнить потери. Он не может победить готов, поэтому он их «покупает». Он затыкает дыру в границе самими готами. Это временное умиротворение, отчаянная попытка купить время.

Готский вождь медленно кивнул, и его рука легла на рукоять меча на столе.

— Мы согласны. Но пусть ваши чиновники помнят: мы больше не голодные беженцы на берегу Дуная. Обмануть нас во второй раз не получится.

— Война закончилась, — повторила Лиэль, когда вожди вышли из шатра. — Но враг теперь не за воротами, а внутри.

= 20 =
На экране машины времени дата: 27 февраля 380 г.

Место действия — императорский дворец в Фессалониках. В зале нет лязга оружия, но напряжение гуще, чем перед битвой. Феодосий, облаченный в пурпур, стоит перед столом, на котором лежит развернутый свиток пергамента. Рядом с ним — епископ Ахолий, его глаза горят фанатичным огнем, и несколько высших сановников.

— Прочти его снова, — приказывает Феодосий.

Епископ прокашливается и, торжествуя, зачитывает ключевые строки эдикта:

— «Мы повелеваем, дабы все народы, нами управляемые, пребывали в той вере, которую передал римлянам божественный апостол Петр... То есть в вере, исповедуемой понтификом Дамасом Римским и епископом Петром Александрийским. Последователей сего учения мы повелеваем именовать христианами кафолическими».

— «Кафолическими»… — задумчиво произносит Лиэль. — Но ведь эдикт издан на латыни, официальном языке Империи. Слово в оригинале — catholica. Эта же форма, «кафолическая», звучит так по-гречески.

— Ты права. Оригинал на латыни, — подтверждает Гай. — Но мы видим мир через призму языка, который его описывал. В грекоязычной части империи, на Востоке, латинское 'catholica' произносили на свой манер — 'katholikos'. Именно эта, греческая форма, позже придет в славянские языки и в русский. А западноевропейский вариант, основанный на чистом латинском произношении, придет гораздо позже, совсем другим путем.

— Забавно, — усмехнулась Лиэль. — Даже в одном этом слове уже виден будущий культурный разлом мира на греческий Восток и латинский Запад.

— И чтобы скрепить этот мир, пока он не разломился, — продолжил Гай, — Феодосий ссылается на авторитет двух главных престолов — старого Рима и интеллектуального центра в Александрии. Это мощный политический ход. Он говорит: «Это не мое личное мнение. Это вера, хранимая главными церквями, а я — лишь ее вооруженный защитник».

Епископ делает паузу, обводя присутствующих горящим взглядом, и продолжает, вкладывая в слова всю мощь приговора:

— «Прочих же, безумных и неистовых, мы считаем несущими позор еретического учения. Их сборища не должны именоваться церквями. Их надлежит поразить, во-первых, Божьей карой, а во-вторых, нашей властью, которую мы приняли по небесному изволению!»

Из группы сановников вперед выходит пожилой человек в тоге префекта. Его зовут Петроний, и он служит Риму уже сорок лет. Он говорит спокойно, но его слова весомы, как гранит.

— Божественный Август, позволь мне говорить не как богослову, но как твоему слуге, ответственному за порядок в Империи. Этот эдикт прекрасен в своей вере, но он может стать огнем, который поглотит нас изнутри.

Епископ Ахолий бросает на него гневный взгляд, но Феодосий жестом приказывает ему молчать.

— Продолжай, Петроний, — говорит император.

— В Константинополе, — так же спокойно продолжает префект, — большинство жителей и даже стража дворца — ариане. В нашей армии, которую мы с таким трудом собираем, служат тысячи готов, которые тоже ариане. Мы только что заключили с ними мир. Как они отнесутся к тому, что их вера объявлена «безумием»?

Он делает небольшую паузу.

— А что делать с остальными? С сирийскими купцами, которые молятся своему богу Ваалу? С солдатами-митраистами, чьи храмы есть в каждом лагере на Рейне и Дунае? С египетскими земледельцами, для которых разлив Нила все еще связан с волей Исиды и Сераписа? А иудеи? Их право на свою веру защищено законами еще со времен Божественного Юлия. Этот эдикт ставит их всех вне закона. Это не просто раскол. Это война против большинства твоих подданных.

Епископ Ахолий больше не может сдерживаться.

— Война?! — Его голос звенит от праведного гнева. — Истинная война — это война с грехом и ересью, что разъедает душу Империи! Не потому ли пал Валент у Адрианополя, что Бог отвернулся от него за его арианское нечестие? Терпимость — это не сила, префект, это слабость, которая навлекает на нас Божий гнев! Империю спасет не многообразие заблуждений, а единство в Истине!

Феодосий слушал обоих, не меняясь в лице. Затем он медленно произнес, и каждое его слово падало в тишину, как камень.

— Душа Империи должна быть очищена. Дебаты окончены. Я провозглашаю волю Бога. Печать!

Слуга подносит раскаленный воск и печать. Раздается шипение. Документ скреплен.

— Он объявил вне закона всех разом, — пораженно говорит Лиэль. — Ариан, последователей старых богов, гностиков, манихеев... Всех, кто не вписывается в узкие рамки этого нового «вселенского» определения.

— Единое государство, единый император, единый Бог, — чеканит Гай. — Вот его логика. Он пытается сцементировать распадающуюся империю новой, универсальной идеологией. Ради этого он готов пожертвовать ее прошлым, ее традициями и ее разнообразием. Эпоха, когда можно было быть римлянином и молиться Юпитеру, Митре или Исиде, закончилась. Прямо сейчас.

= 21 =


На экране машины времени дата: 387 г.

Картинка сменилась. Исчезли дымящиеся руины александрийского храма, уступив место прохладному, украшенному искусной мозаикой залу в Ктесифоне. Воздух был наполнен не гарью, а тонким ароматом специй и благовоний.

— После урагана по имени Шапур II, в Персии, кажется, наступил штиль, — заметила Лиэль, глядя на экран. — Но шахи меняются так быстро... Арташир II, теперь вот Шапур III... Они пролетают, как тени.

— Буря ушла внутрь, — ответил Гай. — Великий Шапур держал знать и жрецов в железном кулаке почти семьдесят лет. Как только кулак разжался, они начали дышать свободнее. И действовать.

В зале, на троне, сидел Шапур III. Он был моложе своего великого тезки, и во всем его облике чувствовалась скорее усталость, чем властность. Перед ним стояли двое — могущественный вельможа, глава одного из семи великих родов, и верховный жрец, мобедан мобед.

— Итак, римский посол согласен, — произнес Шапур III, разглядывая карту Армении, разложенную на столе. — Мы получаем большую часть царства, они — меньшую. Армянские Аршакиды будут править под нашим покровительством. Взамен — прочный мир на границе.

— Прекрасная новость, Царь Царей, — сказал вельможа, и в его голосе звучало искреннее удовлетворение. — Десятилетия войн за эту горную страну истощали наши казначейства и забирали жизни наших сыновей. Закрепить за собой большую часть Армении без единой битвы — вот истинная мудрость. Этот мир позволит нам укрепить наши владения и приумножить богатства.

— Посмотри, — прошептала Лиэль. — Он говорит «наши казначейства», «наши сыновья». Он говорит от имени аристократии, а не только от имени трона.

Верховный жрец шагнул вперед.
— Мир — это благо, дарованное Ахура Маздой. Но вера римлян — это зараза. Мы должны быть уверены, что в нашей, персидской Армении, огонь в храмах не погаснет, а их церкви не будут расти, как ядовитые грибы.

— Вот и вторая сила, — кивнул Гай. — Духовенство. Они не требуют сжигать храмы, как в Александрии, но жестко очерчивают свою сферу влияния.

— Ты прав, мобед, — кивнул Шапур III, переводя взгляд с одного советника на другого. — Чистота веры будет соблюдена. Но и ты прав, мой верный вельможа. Империи нужен мир. Мы принимаем договор.

— Это уже не абсолютная монархия Шапура II, — заметила Лиэль. — Это... баланс сил. Аристократ, главный жрец и шах, который пытается их всех уравновесить.

= 22 =

На экране машины времени дата: 409 г.

Экран показал тронный зал, но атмосфера в нем была совершенно иной. На троне сидел новый шах, Йездегерд I. Его лицо было умным, энергичным и лишенным фанатизма. Перед ним стоял христианский епископ Маруфа. А в стороне, с мрачными лицами, перешептывались вельможа и зороастрийский жрец.

— Мы благодарны тебе, Царь Царей, за твою милость, — говорил епископ Маруфа, низко кланяясь. — Разрешение вновь созвать наш собор и избрать католикоса — это дар, который христиане Эраншахра не забудут. Позволение отстраивать наши разрушенные церкви — знак истинного великодушия.

— Католикос... — Лиэль нахмурилась. — Это как патриарх?

— Именно, — кивнул Гай. — Это высший сан, глава всей христианской церкви в Персии. Дать им разрешение избрать своего лидера — это огромный шаг. Это официальное признание их церковной структуры внутри персидского государства.

— Я хочу мира в своей стране, епископ, — спокойно ответил Йездегерд. — Ваши люди — хорошие ремесленники и торговцы. Они платят налоги. Их молитвы не вредят моему трону, пока их руки трудятся на благо Персии. Стройте. Но помните о верности.

Епископ, сияя, удалился. Жрец и вельможа подошли ближе.

— Он разрешает им строить капища их ложного бога! — прошипел жрец, его руки дрожали от гнева. — Он беседует с ними, как с равными! Он оскверняет трон!

— Успокойся, мобед, — процедил вельможа. — Но ты прав. Он слишком мягок. Он забывает уроки предков. Люди уже зовут его Резнигар... Грешник. Или Аташагар — тот, кто бросает государство.

— Какой парадокс! — воскликнула Лиэль. — В то время как Феодосий в Риме выжигает инакомыслие огнем и мечом, в Персии появляется правитель, практикующий веротерпимость!

— Прагматизм, — ответил Гай. — Йездегерд умен. Он понял, что гонения на христиан лишь сближают их с Римом. А милость превращает их в лояльных подданных. Но для знати и жрецов, чья власть основана на зороастрийской исключительности, он — предатель. Грешник.

= 23 =

На экране машины времени дата: ок. 415 г.

Изображение сменилось. Вместо сумрачного тронного зала появился залитый солнцем сад во дворце Ктесифона, с фонтанами и павлинами, лениво разгуливающими по дорожкам. Йездегерд I гулял по саду, рядом с ним шел римский посол. На границах двух империй царил небывалый мир.

— Передай своему юному императору, Феодосию, — говорил Йездегерд, срезая розу, — что пока я жив, ему нечего опасаться со стороны Персии. Пусть спокойно правит и взрослеет. Стабильная империя на Западе — лучший сосед, чем империя в хаосе.

— Благодарю, Царь Царей, — ответил посол. — В Константинополе высоко ценят твою мудрость. Императорский двор спокоен, зная, что на Востоке правит друг, а не враг.

Посол удалился.

— «Друг»! — воскликнула Лиэль. — Вечные соперники, Рим и Персия, называют друг друга друзьями! Это поразительно.

— Прагматизм с обеих сторон, — заметил Гай. — Феодосию II и его окружению нужно спокойствие на восточной границе, чтобы справляться с гуннами и внутренними проблемами. А Йездегерду нужно то же самое, чтобы держать в узде собственную знать и отбиваться от своих кочевников. Они не стали друзьями, они просто поняли, что война невыгодна обоим.

— И это работает, — задумчиво сказала Лиэль. — Десятилетия мира. В то время как на Западе все рушится, здесь, на Востоке, два главных хищника договорились не нападать друг на друга. И даже породили легенды...

— Какие легенды?

— Например, о том, что отец Феодосия II, император Аркадий, умирая, в своем завещании назначил Йездегерда опекуном своего малолетнего сына.

— Невероятно! Такое возможно?

— Это просто красивая сказка, — отмахнулся Гай. — Но она идеально отражает дух времени. Отношения были настолько мирными, что родилась легенда о личном доверии между императорами.

= 24 =

На экране машины времени дата: ок. 418 г.

Изображение перенеслось из дворцовых садов в суровую, практичную обстановку. Это был военный совет в крепости Нишапур, на северо-восточной границе Эраншахра. Стены были увешаны картами и оружием. В центре комнаты, над жаровней, грели руки военачальники. Сам Йездегерд I был одет не в шелка, а в простую кожаную куртку поверх военной туники.

— Повелитель, вожди гуннов прислали дары, — докладывал спахбед (генерал) Востока, человек с обветренным лицом и руками, привыкшими держать меч. — Их главный хан... после того, как наши катафракты сожгли его зимние стойбища... вдруг вспомнил о старых договорах.

— Вспомнил, значит, — усмехнулся Йездегерд, не отрывая взгляда от карты. — Что еще?

— Он прислал золото, тысячу коней и своего младшего сына в Ктесифон. В заложники. Просит мира.

В комнате повисло молчание. Его нарушил уже знакомый нам вельможа, который был здесь же, на совете.

— Мира?! Их нужно было вырезать под корень! Стереть с лица земли, как завещал великий Шапур II! С волками не договариваются!

— И потратить еще двадцать лет и все золото казны на то, чтобы гоняться за их призрачными ордами по степи? — спокойно возразил Йездегерд, поворачиваясь к нему. Его взгляд был холоден как сталь. — Я получил от них все, что мне нужно: золото для казны, коней для армии и заложника для гарантий. Я получил спокойную границу.

— Но это унизительно, Царь Царей! — вмешался и зороастрийский жрец. — Принимать дары от нечистых кочевников! Их нужно изгонять огнем!

— Мертвый враг не пришлет мне дань, мобед, — отрезал Йездегерд. — А живой, чей сын сидит в моем дворце, будет платить исправно. И дважды подумает, прежде чем снова обнажить меч. К тому же, пока вся наша армия здесь, на востоке... кто присматривает за порядком... дома?

Последнюю фразу он произнес очень тихо, обводя взглядом своих вельмож, и те тут же потупили взгляды.

— Он играет в совершенно другую игру, чем римляне, — сказала Лиэль, завороженная этой сценой. — Римляне видят варваров как проблему, которую нужно уничтожить в решающей битве. Йездегерд видит в них ресурс, которым можно управлять.

— Дипломатия, подкрепленная быстрой и жестокой силой, — подытожил Гай. — Заложники. Дань. Он не пытается их ассимилировать или истребить. Он ставит их в зависимое положение, делая мир для них более выгодным, чем войну. И это работает. Пока на Западе бушует пожар, здесь, на востоке Персии, — тишина. Купленная умом и сталью.

= 25 =

На экране машины времени дата: 17 января 395 г.

Место действия — Медиолан (современный Милан). Город погружен в траур. В огромном императорском дворце, в зале, затянутом черной тканью, на высоком катафалке лежит тело Феодосия Великого. Угасающий свет факелов бросает дрожащие тени на лица присутствующих.

С одной стороны от катафалка стоял Аркадий, старший сын, которому было около восемнадцати. Он был высок, тонок и выглядел отстраненным. С другой — его младший брат, Гонорий, десятилетний мальчик, который с трудом сдерживал слезы. Рядом с ним, положив руку на плечо, стоял могучий человек с варварской внешностью, но в доспехах римского главнокомандующего (magister militum). Это был Стилихон.

Он выступает вперед. Его голос громок и уверен, он обращается ко всем присутствующим, но смотрит поверх головы Аркадия, прямо на его придворных.

— Последней волей божественного Феодосия было сохранить единство Империи! Он поручил мне заботу об обоих своих сыновьях, об обеих половинах нашего государства!

В ответ из-за спины Аркадия выходит евнух Евтропий, главный управляющий императорского двора.

— Мы благодарим тебя за заботу, доблестный Стилихон, — его голос тонок и сладок, как отравленный мед. — Но его божественный август Аркадий достаточно мудр, чтобы править Востоком самостоятельно, опираясь на верных ему слуг здесь, в Константинополе.

В воздухе повисает ледяное напряжение. Два двора, два центра силы смотрят друг на друга через гроб своего последнего общего повелителя.

— Странно, — говорит Лиэль, наблюдая за этой перепалкой. — Ведь и раньше империю делили между соправителями. Диоклетиан, Константин... Но это всегда ощущалось как временная мера. Почему сейчас это выглядит как окончательный разрыв?

— Потому что изменилась суть, — отвечает Гай. — Представь себе один огромный легион. Его можно разделить на две части и отправить в разные концы света. У них будут разные командиры, но они будут подчиняться одному уставу, носить одни и те же значки, получать жалование из одной казны и сражаться за одного орла. Это и была империя раньше.

Он указывает на экран.

— А теперь смотри. Стилихон на Западе контролирует почти всех ветеранов и лучшие боевые части. Евтропий на Востоке — казну и бюрократию. Они не собираются делиться. С этого момента законы, принятые в Константинополе, не будут автоматически действовать на Западе, и наоборот. Каждая половина начнет вести свою собственную внешнюю политику, заключать свои собственные союзы с варварами, часто — против другой половины.

— Значит, это уже не две части одного легиона, — подхватывает Лиэль. — Это два разных легиона, которые начинают смотреть друг на друга с подозрением.

— Именно, — подтверждает Гай. — У них теперь будут разные «орлы». Империя не просто разделена. Она расколота. С этого момента это два разных государства, плывущих на двух разных кораблях. И, как мы скоро увидим, у этих кораблей будет совершенно разная судьба.

= 26 =

На экране машины времени дата: 421 гг.

Картинка снова перенеслась на северо-восточные рубежи Персии. Но пейзаж изменился. Не было ни богатых даров, ни заложников. Были лишь дымящиеся руины пограничной крепости и усеянное телами поле. Доспехи на погибших были персидскими, но их враги не были похожи на кочевников, которых мы видели раньше.

— Что случилось? — спросила Лиэль. — Мир Йездегерда рухнул?

— Йездегерд умер, — ответил Гай. — И с ним, похоже, умерла и его политика. Но дело не только в этом. Посмотри на победителей.

По полю бродили воины-кочевники, собирая трофеи. Они были светлокожими, крепко сложенными, их лица не были монголоидными, как у гуннов Аттилы. Они двигались с дисциплиной и жестокостью, которой не было у их предшественников.

— Это не те гунны, с которыми договаривался Йездегерд, — сказала Лиэль. — Они выглядят... иначе.

— Это эфталиты, — произнес Гай. — Римляне назовут их «белыми гуннами». Новый народ, пришедший из глубин Азии. Они более организованы, более жестоки и, кажется, гораздо более амбициозны, чем хиониты или кидариты, с которыми сражался Шапур II.

Один из вождей эфталитов, в богато украшенном халате поверх доспехов, спрыгнул с коня и подошел к телу павшего персидского аристократа. Он с презрением пнул ногой серебряный шлем.

— Дети Шапура разучились воевать! — прорычал он на своем языке. — Их стены — гнилая изгородь, их воины — жирные овцы! Эта земля будет нашей!

Его воины ответили одобрительным ревом.

— Они не просят мира и не предлагают дань, — с тревогой заметила Лиэль. — Они пришли, чтобы остаться.

— Да, — подтвердил Гай, его взгляд был прикован к лицу вождя. — Это совершенно новая угроза. Более серьезная, более постоянная. Для Персии начинается свой собственный «готский кризис». Только их варвары пришли не с севера, а с востока. И они не просят убежища. Они требуют подчинения. Вся стабильность, достигнутая Йездегердом, сейчас будет проверена на прочность. И, судя по этому полю, первый экзамен Персия провалила.

= 27 =

На экране машины времени дата: 24 августа 410 г.

Ночь. Но небо над Римом багровое от отблесков тысяч пожаров. Саларианские ворота, проломившиеся под ударами готов, лежат в руинах. В город, как река, вливаются тысячи воинов-вестготов Алариха. Это не битва. Это агония.

— Рим... пал... — выдыхает Лиэль, ее голос — потрясенный шепот. — Этого не случалось восемьсот лет. Со времен галлов Бренна. Это было немыслимо.

— Стилихон мертв, казнен по приказу императора, которого защищал. Гонорий прячется в болотах Равенны. Город остался беззащитен, — ровным голосом констатирует Гай. — Аларих трижды осаждал его. Он не хотел этого. Он хотел земли для своего народа и должностей для себя. Ему отказали.

Экран фокусируется на роскошной вилле на холме. Готы с хохотом выламывают резные двери. Внутри седой сенатор в ночной тунике пытается сохранить достоинство.

— Варвары! Возьмите золото, серебро! Но не трогайте библиотеку! Эти свитки — наследие наших предков!

Один из готов, здоровенный воин с заплетенной в косы бородой, вытирает жирные руки о шелковую штору.

— Мы три месяца жрали траву за твоими стенами, пока ты читал своих предков, старик! — рычит он. — Теперь мы будем есть твою еду и пить твое вино! А твои свитки отлично подойдут для растопки!

В другом месте, на улице, женщина пытается протащить плачущих детей сквозь толпу мародеров.

— Быстрее, Луций! В базилику Святого Петра! Аларих приказал не трогать церкви! Это святилище!

Один из готских офицеров видит бегущих и указывает мечом в сторону Ватиканского холма.

— Туда! Дом Божий — убежище для всех! Аларих — христианин, а не безбожник! Но виллы — наши!

— Они грабят, но щадят церкви, — с удивлением замечает Лиэль. — Какой странный, избирательный грабеж.

— Аларих — арианский христианин, — поясняет Гай. — Он пришел не уничтожить Рим. Он пришел его наказать и ограбить. Трехдневное разграбление. Никаких массовых убийств. Просто тотальный, методичный грабеж всего, что можно унести.

Экран поднимается выше, показывая панораму Вечного города. Дым поднимается из Форума, из императорских дворцов на Палатине, из богатых кварталов. Город-символ, сердце мира, корчится в агонии под ногами варваров.

— Это не просто сожженные дома и украденное золото, — говорит Лиэль, не в силах отвести взгляд от страшного зрелища. — Это нечто большее. Это психологический удар, от которого Запад не оправится.

— Именно, — подтверждает Гай, и в его голосе слышится вся тяжесть момента. — Тело Западной империи умирало давно. Сегодня ее душе нанесли смертельную рану. Миф о Вечном городе, о непобедимом Риме, сгорел в этом пожаре. Навсегда.

= 28 =

На экране машины времени дата: 20 июня 451 г.

Изображение наполнилось пылью, кровью и оглушительным шумом. Перед ними раскинулась огромная равнина в Галлии, превращенная в ад. Десятки тысяч воинов сошлись в чудовищной схватке. Земля дрожала от топота копыт, воздух звенел от лязга стали и криков на десятках языков.

— Это... это Каталаунские поля, — выдохнула Лиэль, пытаясь разобрать что-то в хаосе. — Гунны Аттилы. Но кто... кто им противостоит? Я вижу римских орлов, но рядом с ними — знамена с волком, с медведем...

— На одной стороне — Аттила и его орда: гунны, остготы, гепиды — все, кого он покорил, — ответил Гай, его взгляд был прикован к командному холму. — А на другой... вот это.

На холме, в доспехах римского полководца, сидел на коне человек средних лет с суровым, решительным лицом. Это был Флавий Аэций. Вокруг него были не только римские легаты, но и бородатые вожди в шкурах.

К нему подскакал весь в крови и пыли воин огромного роста.

— Аэций! Вестготы дрогнули! Их король, Теодерих, пал! Гунны прорывают центр! — прокричал он на ломаной латыни.

Аэций даже не моргнул.

— Теодорих мертв, да здравствует король Торисмунд! — его голос перекрыл шум битвы. — Передай его сыну: месть за отца ждет его на том фланге! Франки! Ваш час настал! Ударьте им в тыл, пока они увязли! Мы держим этот холм, или все мы умрем на нем!

Франкский вождь дико взревел и, развернув коня, помчался отдавать приказ.

— Ирония судьбы, — произнес Гай. — Римлянин командует варварами — вестготами, франками, аланами — против других варваров, чтобы спасти то, что осталось от Рима.

— Чтобы спасти Рим, Аэций должен был стать королем варварских королей, — задумчиво сказала Лиэль.

Экран моргнул. Дата сменилась: 21 сентября 454 г.

Атмосфера изменилась кардинально. Вместо поля боя — тихий, роскошный кабинет в императорском дворце в Равенне. Аэций, одетый в сенаторскую тогу, спокойно зачитывал финансовый отчет императору Валентиниану III. Валентиниан, нервный молодой человек с бегающими глазами, не слушал.

— Они называют тебя «Последним из римлян», Аэций, — внезапно перебил он. — Вся Галлия поет тебе славу. Говорят, это ты, а не я, спас Империю.

— Я служу Империи. А значит, я служу тебе, Божественный Август, — спокойно ответил Аэций, поднимая глаза от свитка.

— Служишь? Или готовишься занять мое место? — прошипел Валентиниан, его рука легла на рукоять меча, спрятанного в складках одежды. — Говорят, ты хочешь женить своего сына на моей дочери! Узурпатор!

Прежде чем Аэций успел ответить, Валентиниан с криком «Это за мою империю!» выхватил меч и нанес удар. Аэций отшатнулся, но тут же из-за штор выскочили придворные евнухи и телохранители императора и набросились на безоружного полководца.

Через мгновение все было кончено. Тело Флавия Аэция лежало на мозаичном полу в луже крови. Валентиниан стоял над ним, тяжело дыша и сжимая дрожащей рукой окровавленный меч.

— Они убили его! — в ужасе прошептала Лиэль. — Они убили человека, который только что спас их всех!

— «Валентиниан отрубил свою правую руку левой», — процитировал Гай слова одного из современников. — Император думал, что избавляется от соперника. На самом деле он только что убил последнего человека, который мог удержать Западную империю от полного распада. Путь для вандалов в Рим теперь был открыт.

= 29 =

На экране машины времени дата: 20 июня 451 г.

Изображение наполнилось пылью, кровью и оглушительным шумом. Перед ними раскинулась огромная равнина в Галлии, превращенная в ад. Десятки тысяч воинов сошлись в чудовищной схватке. Земля дрожала от топота копыт, воздух звенел от лязга стали и криков на десятках языков.

— Это... это Каталаунские поля, — выдохнула Лиэль, пытаясь разобрать что-то в хаосе. — Гунны Аттилы. Но кто... кто им противостоит? Я вижу римских орлов, но рядом с ними — знамена с волком, с медведем...

— На одной стороне — Аттила и его орда: гунны, остготы, гепиды — все, кого он покорил, — ответил Гай, его взгляд был прикован к командному холму. — А на другой... вот это.

На холме, в доспехах римского полководца, сидел на коне человек средних лет с суровым, решительным лицом. Это был Флавий Аэций. Вокруг него были не только римские легаты, но и бородатые вожди в шкурах.

К нему подскакал весь в крови и пыли воин огромного роста.

— Аэций! Вестготы дрогнули! Их король, Теодерих, пал! Гунны прорывают центр! — прокричал он на ломаной латыни.

Аэций даже не моргнул.

— Теодорих мертв, да здравствует король Торисмунд! — его голос перекрыл шум битвы. — Передай его сыну: месть за отца ждет его на том фланге! Франки! Ваш час настал! Ударьте им в тыл, пока они увязли! Мы держим этот холм, или все мы умрем на нем!

Франкский вождь дико взревел и, развернув коня, помчался отдавать приказ.

— Ирония судьбы, — произнес Гай. — Римлянин командует варварами — вестготами, франками, аланами — против других варваров, чтобы спасти то, что осталось от Рима.

— Чтобы спасти Рим, Аэций должен был стать королем варварских королей, — задумчиво сказала Лиэль.

Экран моргнул. Дата сменилась: 21 сентября 454 г.

Атмосфера изменилась кардинально. Вместо поля боя — тихий, роскошный кабинет в императорском дворце в Равенне. Аэций, одетый в сенаторскую тогу, спокойно зачитывал финансовый отчет императору Валентиниану III. Валентиниан, нервный молодой человек с бегающими глазами, не слушал.

— Они называют тебя «Последним из римлян», Аэций, — внезапно перебил он. — Вся Галлия поет тебе славу. Говорят, это ты, а не я, спас Империю.

— Я служу Империи. А значит, я служу тебе, Божественный Август, — спокойно ответил Аэций, поднимая глаза от свитка.

— Служишь? Или готовишься занять мое место? — прошипел Валентиниан, его рука легла на рукоять меча, спрятанного в складках одежды. — Говорят, ты хочешь женить своего сына на моей дочери! Узурпатор!

Прежде чем Аэций успел ответить, Валентиниан с криком «Это за мою империю!» выхватил меч и нанес удар. Аэций отшатнулся, но тут же из-за штор выскочили придворные евнухи и телохранители императора и набросились на безоружного полководца.

Через мгновение все было кончено. Тело Флавия Аэция лежало на мозаичном полу в луже крови. Валентиниан стоял над ним, тяжело дыша и сжимая дрожащей рукой окровавленный меч.

— Они убили его! — в ужасе прошептала Лиэль. — Они убили человека, который только что спас их всех!

— «Валентиниан отрубил свою правую руку левой», — процитировал Гай слова одного из современников. — Император думал, что избавляется от соперника. На самом деле он только что убил последнего человека, который мог удержать Западную империю от полного распада. Путь для вандалов в Рим теперь был открыт.

= 30 =

На экране машины времени дата: 2 июня 455 г.

Изображение снова показало Рим. Но на этот раз не было ни пожаров, ни криков. Была жуткая, напряженная тишина. Огромный флот вандалов стоял в устье Тибра, и их армия подходила к воротам города, которые никто не собирался защищать.

— Всего несколько месяцев прошло с убийства Аэция, — сказала Лиэль. — Валентиниан III тоже убит. А теперь — вандалы у ворот. Как это случилось так быстро?

— Императрица Лициния Евдоксия, вдова Валентиниана, — ответил Гай. — Новый император, Петроний Максим, убийца ее мужа, заставил ее выйти за него замуж. В отчаянии она тайно послала весточку королю вандалов Гейзериху в Карфаген, умоляя ее спасти.

— Она позвала варваров в Рим? — поразилась Лиэль.

— Она думала, что Гейзерих избавит ее от узурпатора. Она не учла, кем был Гейзерих.

К воротам Рима, из которых уже бежали остатки гарнизона, вышел одинокий старик в епископском облачении. Он шел прямо навстречу королю вандалов, который наблюдал за приближением своей армии, сидя на коне. Это был Папа Римский Лев I.

— Король Гейзерих! — голос старика был слаб, но полон достоинства. — Во имя милосердия Божьего, умоляю тебя, пощади Вечный город! Не предавай его огню и мечу!

Гейзерих, хитрый и безжалостный правитель, смерил его холодным взглядом. Он не был похож на Алариха. Он был старше, мудрее и гораздо циничнее.

— Я не трону церкви, святой отец. И не будет резни, — произнес он медленно, с легким германским акцентом. — Я даю тебе слово. Но этот город — мой трофей. Он оскорбил меня, убив Валентиниана, с которым у меня был договор. Мои люди получат то, что им причитается.

Он повернулся к своим военачальникам.

— У вас две недели. Четырнадцать дней. Город должен быть выпотрошен. Мне нужно все: золото из казны, медь с крыш, статуи с форумов. Каждая вилла, каждый склад. Работайте методично. Составьте списки. Ничего не должно быть упущено.

— Две недели... — прошептала Лиэль, когда вандалы начали входить в беззащитный город.

На экране замелькали сцены. Не хаотичный грабеж готов, а планомерный, организованный демонтаж города. Вандалы врываются в императорский дворец и снимают со стен позолоченные панели. Другие грузят на телеги античные статуи. Третьи вскрывают храмы (кроме христианских) и выносят оттуда сокровища, копившиеся веками.

— Они даже вывезли золотую менору и другие сокровища из Иерусалимского храма, которые Тит привез в Рим почти четыреста лет назад, — заметил Гай, указывая на экран.

Лиэль смотрела, как грузят на корабли бесценные произведения искусства, как сдирают позолоченную черепицу с крыши храма Юпитера Капитолийского.

— Аларих нанес удар по душе Рима. А Гейзерих вынимает из него все внутренности. После этого останется только пустая оболочка.

— Именно. Это конец Рима как великого имперского города, — подтвердил Гай. — Он переживет это. Но он никогда больше не будет центром мира. Он станет просто одним из городов в Италии. Богатым на воспоминания, но нищим во всем остальном.

= 31 =

На экране машины времени дата: Лето 468 г.

Изображение перенеслось к побережью Северной Африки, недалеко от Карфагена. В лучах заходящего солнца на воде стоял гигантский флот — более тысячи кораблей. На мачтах развевались и штандарты Западной империи, и знамена с двуглавым орлом Восточной.

— Невероятно! — воскликнула Лиэль. — Они объединились! Восток и Запад вместе! Это же последняя великая армада Римской империи!

— Да, — подтвердил Гай. — Император Востока Лев I потратил на этот флот почти всю казну. 130 000 фунтов золота. Больше ста тысяч солдат и моряков. Они наконец поняли, что вандальское пиратство душит торговлю во всем Средиземноморье. Они пришли, чтобы уничтожить Гейзериха раз и навсегда.

В каюте флагманского корабля римский командующий Василиск, шурин императора Льва, рассматривал карту.

— Они боятся нас! — самодовольно говорил он своему легату. — Гейзерих шлет послов, просит о пятидневном перемирии, чтобы якобы обсудить условия капитуляции. Он просто тянет время, трус!

— Возможно, стоит высадить десант немедленно, магистр? — осторожно предложил легат. — Пока мы стоим здесь, мы уязвимы.

— Глупости! — отмахнулся Василиск. — Пусть трепещет! Через пять дней я приму его капитуляцию в Карфагене. Нам даже не придется сражаться.

Экран моргнул. Прошло пять дней. Была глубокая, безлунная ночь. Римский флот спал на якоре у мыса Бон. Внезапно со стороны Карфагена в темноте показались огни. Много огней. Они двигались быстро, прямо на римскую армаду.

— Что это? — крикнул дозорный на одном из кораблей. — Рыбаки?

Но это были не рыбаки. Это были брандеры — старые корабли, нагруженные горючей смолой, серой и сухим хворостом, которые вандалы подожгли и пустили по ветру прямо в гущу скученного римского флота.

— Ловушка! — голос Гая был напряжен. — Гейзерих не просил мира. Он ждал нужного ветра.

Первый брандер врезался в борт римской триремы. Сухое дерево вспыхнуло мгновенно. За ним второй, третий... Огромные корабли, стоявшие слишком близко друг к другу, начали загораться один за другим. Ночной кошмар превратился в море огня.

Вслед за брандерами в хаос ворвались легкие и быстрые корабли вандалов. Они таранили горящие, потерявшие управление римские суда, брали их на абордаж, добивая тех, кто пытался спастись в воде.

— Спасайтесь! Корабли горят! — кричали римские моряки, прыгая в воду, где их уже ждали вандальские мечи.

— Он сжег их! — Лиэль смотрела на огненный ад с ужасом. — Он сжег весь флот!

Командующий Василиск, поняв, что все потеряно, на небольшой шлюпке позорно бежал с поля боя, бросив свою армию на произвол судьбы.

Экран показал рассвет. Море было покрыто обломками, телами и черной пленкой пепла. Более половины римского флота было уничтожено. Остатки рассеялись. Огромная армия, собранная ценой невероятных усилий, перестала сущеровать за одну ночь.

— Это конец, — тихо сказал Гай. — Последняя попытка Западной империи вернуть себе былое могущество. Последняя великая совместная операция с Востоком. Она закончилась не просто поражением. Она закончилась катастрофой и позором. Казна Востока пуста. Армия Запада уничтожена. Теперь падение — это лишь вопрос времени. Очень недолгого времени.

= 32 =

На экране машины времени дата: 471 г.

Изображение перенеслось с дымящихся вод Средиземного моря в сухие, пыльные степи на границе современного Афганистана. Перед ними был не величественный персидский лагерь, а скорее, убогая ставка, окруженная изможденными воинами.

— Пока Рим агонизирует на Западе, что происходит у его вечного соперника? — спросила Лиэль.

— У Персии — свой собственный кошмар, — ответил Гай. — Имя ему — эфталиты.

В центральном шатре, за столом, заваленным картами, сидел персидский шах Пероз I. Его лицо было худым и измученным, глаза лихорадочно блестели. Это был человек, одержимый одной идеей.

В шатер вошел его главный советник, пожилой вельможа.

— Царь Царей, наши воины голодают. Казна пуста. Мы уже проиграли им две большие битвы. Может, стоит... заключить мир? Откупиться?

— Мир?! — Пероз вскочил, опрокинув кубок. — Откупиться от этих псов?! Никогда! Я был у них в плену, ты помнишь?! Я, Царь Царей, был пленником у дикарей! Я был вынужден кланяться их хану, чтобы он отпустил меня! Я оставил им в заложниках своего сына!

Он ткнул пальцем в карту.

— Я соберу новую армию! Мы заманим их в пустыню! Мы отомстим за позор Эраншахра!

— Но, повелитель, — осторожно сказал советник, — у нас больше нет денег. Крестьяне разорены налогами на эту войну. Начинается голод.

— Пусть продают свои поля! Пусть продают себя в рабство! — в ярости закричал Пероз. — Каждый должен пожертвовать всем ради победы! Я смою этот позор своей кровью или их!

— Он одержим, — прошептала Лиэль. — Эта война стала для него личной вендеттой. Он готов поставить на кон всю империю ради мести.

— Да, — подтвердил Гай. — И эта одержимость истощает Персию. Все ресурсы, которые могли бы пойти на укрепление страны или даже на вмешательство в римские дела, сгорают здесь, в бесконечной и неудачной войне с эфталитами. Пероз ведет свою империю к пропасти, точно так же, как римские императоры до него вели свою. У каждой империи — свои варвары. И свои одержимые правители.

= 33 =</text>
      <sha1>kgh24xdvxu660o5ux9v4rtviok0gz1s</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261629</id>
      <parentid>261628</parentid>
      <timestamp>2025-06-23T13:07:00Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 33 */ ы</comment>
      <origin>261629</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="260993" sha1="h3xdut2yxnqxdbo3fhtw715716etnhz" xml:space="preserve">На экране дата — 284 год.

Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги.

— Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился.

— Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса.

Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира.

— Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат.

Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли.

— Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности.

Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат.

— Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки!

Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев.

— Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа.

— Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню.

= 2 =

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани.

— Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю!

— Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов.

— Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его.

Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь.

— Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи.

— Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром.

— И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти.

— Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство.

— В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж.

— Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра?

— Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм!

— То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов.

— Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж.

— Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии.

— Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии!

— А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад.

— И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда.

— Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация.

— А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости.

— Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов.

Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости.

= 3 =

На экране дата — 293 год.

Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой.

В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан.

— Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать.

— Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан.

— Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один?

— Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно.

— И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль.

— Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев.

Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах.

— Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех.

— Как это работает? — спрашивает Лиэль.

— Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана.

— Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности.

— И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон.

— Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника.

— Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу.

Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов.

— Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем?

— Да, великий царь. Они разделили мир между собой.

— Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга.

— Он прав? — спрашивает Лиэль.

— Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет…

= 4 =

На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье.

Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня.

— Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают!

— Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай.

— За Карры? Поражение Красса?

— Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи.

— Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III.

— Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема.

Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе.

— Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир.

— На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе.

Римлянин разворачивает карту.

— Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис.

— Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей!

— Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским.

— Значит, Рим снова на коне?

— На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша.

= 5 = 

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан?

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы.

— А христиане?

— А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль.

— В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества.

— И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль.

— Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 6 =

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу.

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт…

— В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 7 = 

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем.

— Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим!

— Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов.

— Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин!

— Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан.

— Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию.

— Он укрепляет власть шаха…
— …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи.

= 8 =

На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени.

— Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике.

В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени.

— Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели!

Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ.

— Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги.

Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед.

— Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты?

— Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу.

Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь.

— Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа.

Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит.

— Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас!

— Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры.

— Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II.

Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии.

— А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны!

— Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура!

— Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы.

— Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию.

Дата меняется на 307 год. Италия.

— Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой!

На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии.

— Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников!

— Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает.

Дата: 310 год. Массилия (Марсель).

— Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже &quot;убедили&quot; покончить с собой. Какая жестокая ирония!

На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно.

— Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?!

— В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан.

— Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски!

— Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет.

= 9 =

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы.

— Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь.

— Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай.

— И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль.

На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты.

— Это Персия, — поясняет Гай.

— А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери.

— Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай.

Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам.

— Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию!

Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает.

— Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя!

Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят.

— Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению!

Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы.

— Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу!

— Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль.

— И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай.

— Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль.

— А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай.

— Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет!

— И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай.

— Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с &quot;малой войны&quot;? — предполагает Лиэль.

— Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление.

— Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль.

— Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша.

= 10 =

Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций.

— Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва.

— Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории.

Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам.

— Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться!

Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой.

— Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены.

Константин резко поворачивается к нему.

— Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб!

В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы.

— Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение?

В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света.

Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета.

— Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»…

Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам.

— Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу!

Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой.

— Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация?

— Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. 

— …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом!

Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится.

— Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет!

Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением.

— Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее.

— Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл.

Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ.

— «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта.

Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени.

— Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб!

— Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия.

— Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане?

— Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства.

— Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль.

— Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт.

— Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов.

— Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу.

= 11 =


Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника.

— Это уже не Максенций, — замечает Лиэль.

— Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным.

— Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль.

— Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая.

В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер.

— Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу!

Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов.

— Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август!

Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне.

— Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены!

Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия.

— Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда.

— Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль.

— На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных.

Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки.

— Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна!

— Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль.

— Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. 

= 12 =

Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье.

— Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль.

— Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий.

Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним.

— Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство!

Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим.

— Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня.

Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются.

Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. 

Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима.

— Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это?

— Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью.

В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить.

— Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов.

Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой.

— Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь.

Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками.

— Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто &quot;хранителем традиций&quot;, для них немыслима, — шепчет Лиэль.

— Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай.

Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом.

— Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он.

Другой советник, префект претория Востока, добавляет:

— И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро?

Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах.

— Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками?

Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено.

— Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты.

Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе:

— И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это…

Он брезгливо кивает на монету в руке императора.

— И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра!

Казначей вздыхает, глядя в пол.

— Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль.

— Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны.

— Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль.

— Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей.

— Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет.

— Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства.

— То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль.

— Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток.

— К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль.

— И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша.

— Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль.

— А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока.

= 13 = 

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность.

— Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины.

— Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней!

— Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше.

— Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии.

Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона.

— Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам?

Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед.

— Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа.

— Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя &quot;Новым Израилем&quot;, духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен.

— Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура.

— Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… &quot;пятая колонна&quot;, отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей!

Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно.

— Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве.

Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову.

— Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой.

— О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко.

Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии.

— И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы.

— Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций.

Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно.

— Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. 

= 14 =

На экране машины времени 337 год. 

— Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена!

— Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай.

— А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль.

— Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом.

— Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая.

— Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу.

— Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль.

— Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом.

— Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию?

— Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август.

— Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте.

— А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II.

— Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль.

— Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша.

Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца.

— Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении!

Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким.

— Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их &quot;великий&quot; император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия!

Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников.

— Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала!

— Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах.

Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами.

— Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения!

— Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово &quot;хионит&quot; вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия!

Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем.

— Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими!

— Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман!

Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел.

— Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния…

— И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот.

— Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль.

— К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке.

Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого.

— Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом.

— Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году!

— Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле?

— Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль.

— Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил.

— Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина?

— Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках!

— Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель!

— Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором.

— И я слышала, его уже прозвали &quot;Отступником&quot;! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов!

— Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец.

— И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль.

— Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов.

Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий.

— Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром!

— Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой.

На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров.

— Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом!

Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело.

— Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения.

— Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения.

— Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу.

— Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель.

— Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в &quot;Бородино&quot; старый солдат говорит? Это же прямо об этом!

Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая:

&lt;poem&gt;
— «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!»
&lt;/poem&gt;

Она переводит дух.

— Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку.

— Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя.

— Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле.

На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов.

— Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку!

Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой.

— Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды.

Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки.

— Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении!

В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови.

— Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся!

— Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника.

— Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни.

Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью.

— Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией!

— Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто!

Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти.

— Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию.

К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы.

— Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом.

— У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения.

— Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна!

— Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию,  несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке.

Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ.

= 15 =

Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана.

— Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось?

— Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания.

— Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть?

— Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения.

Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов.

— Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров!

На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом.

— Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением.

— Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика?

— И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел.

— Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль.

— Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке…

— На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье.

— Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература.

— То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль.

— В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле.

— Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью.

— На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию.

— А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком.

— Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории.

Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями.

= 16 =

На экране машины времени дата: 375 год. Карта Северного Причерномонья. Обширные степи, по которым текут реки. Внезапно с востока, из-за Дона (Танаиса), появляется темное, быстро движущееся пятно, обозначающее новую, неведомую силу.

— Что это за народ? — спрашивает Лиэль, всматриваясь в карту. — Они движутся так стремительно, словно степной пожар.

— Это гунны, Лиэль, — голос Гая звучит серьезно. — Кочевники из глубин Азии. Свирепые, неукротимые, непревзойденные наездники и лучники. Их появление здесь, в Европе, знаменует начало новой эпохи – эпохи Великого переселения народов.

Экран показывает короткие, жестокие зарисовки: низкорослые, кривоногие всадники с узкими глазами и лицами, изрезанными ритуальными шрамами, на своих косматых лошадях сметают все на своем пути. Аланы, а затем могущественное готское королевство остготов во главе со старым королем Германарихом, не выдерживают их натиска. Германарих покончил с собой, не в силах пережить позор поражения. Паника охватывает другие готские племена.

— Ужас какой! — шепчет Лиэль. — Они как будто из другого мира! Неудивительно, что готы бегут от них без оглядки.

Дата на экране меняется на 376 год. Берег Дуная. Огромные толпы людей – мужчины, женщины, дети, старики – сгрудились у самой воды. Это вестготы (тервинги). Их повозки, скудный скарб, испуганные лица. Через реку, на римском берегу, видны укрепления и патрули легионеров. К римскому командующему подплывает лодка с готскими вождями. Среди них выделяется высокий, решительный Фритигерн.

— Вот они, изгнанники, — говорит Лиэль. — Вестготы. Спасаются от гуннов. И единственная их надежда – Римская империя.

— Император Валент в это время далеко, в Антиохии, занят подготовкой к войне с Персией, — поясняет Гай. — Решение о судьбе этих десятков, а то и сотен тысяч человек, ложится на плечи местных командиров.

Римский военный лагерь на берегу Дуная. Лупицин, комит Фракии, и другие римские чиновники и офицеры совещаются в просторном шатре.

— Целый народ пришел к нашей границе! — восклицает один из трибунов, глядя на карту Дуная. — Они умоляют о защите, просят дать им землю в Мезии! Говорят, готовы служить в наших легионах!

— Солдаты… — задумчиво произносит Лупицин, полный, с бегающими глазками чиновник. — Это хорошо. Империи всегда нужны рекруты. И земледельцы на пустующих землях тоже не помешают. Мы ведь и раньше так делали, не так ли? Принимали варваров, давали им статус федератов. Некоторые из них сейчас верно служат Риму.

— Верно, комит, — поддакивает Максим, дукс пограничной провинции. — Тех же сарматов или франков на западе селили. Некоторые вполне прижились, поставляют нам воинов. Это может быть выгодно.

— Но их слишком много! — возражает старый, опытный центурион по имени Сервий. — Одно дело – небольшой отряд или племя, которое можно расселить и контролировать. Другое – целый народ, да еще и в таком отчаянии. Помните, что было с карпами при Аврелиане? Их тоже приняли, а они потом не раз поднимали мятежи, пока их не разгромили и не рассеяли по всей империи. Да и даки, поселенные в Дакии Аврелиана, тоже не всегда были покорны.

— А если не впустим? — вмешивается трибун, который говорил первым. — Они в отчаянии. Могут попытаться прорваться силой. Или, что еще хуже, гунны перейдут следом за ними, и тогда война придет прямо к нам на порог. Божественный Валент далеко, решение за нами.

— Риски есть всегда, Сервий, — отмахивается Лупицин от предостережений центуриона. — Но и выгода очевидна. Можно разрешить, но на самых жестких условиях. Пусть сдадут все оружие. Пусть выдадут знатных юношей в заложники. Это их усмирит. И… на этом можно неплохо заработать. Провиант, переправа…

Лупицин хитро улыбается Максиму.

— Ты прав, Максим, — продолжает Лупицин. — Пусть переправляются. Но каждый меч, каждый щит – на наш склад. А за еду и кров заплатят втридорога. Мы окажем им имперскую милость, но не бесплатно.

Лиэль, наблюдая за этим, поворачивается к Гаю.

— Похоже, уроки прошлого их ничему не учат, — с горечью замечает она. — Или жажда наживы перевешивает здравый смысл.

— Как это часто бывает, — соглашается Гай. — Римская практика приема варваров-федератов была палкой о двух концах. Иногда это действительно укрепляло империю, давая ей солдат и заселяя пустующие земли. Но когда это делалось без должного контроля, с нарушением обещаний и издевательствами над переселенцами, как сейчас замышляют Лупицин и Максим, это неизбежно вело к катастрофе. Они видят только сиюминутную выгоду и забывают о долгосрочных последствиях.

Вожди готов, Фритигерн и Алавив, возвращаются к своим людям. Лицо Фритигерна мрачно.

— Римляне согласились нас впустить, братья! — объявляет он, и толпа встречает его слова ропотом облегчения. — Но цена высока. Мы должны отдать им все наше оружие. И наши сыновья… сыновья знатных родов отправятся заложниками вглубь империи.

— Без оружия? Как мы будем защищаться, если римляне нас обманут? — раздаются тревожные голоса.

— У нас нет выбора, — твердо говорит Фритигерн. — За нами – гунны и смерть. Перед нами – Дунай и призрачная надежда на жизнь под властью Рима. Мы должны рискнуть.

Экран показывает тяжелую переправу готов через Дунай. Солдаты отбирают оружие, часто грубо, с издевками. Затем – мрачные картины жизни готов на римской земле. Их держат в тесноте, в огороженных лагерях, под надзором римских солдат.

— Какое унижение! — не выдерживает Лиэль. — Они пришли как просители, а с ними обращаются как с пленными!

— И это только начало, — качает головой Гай. — Лупицин и его приспешники увидели в готах неиссякаемый источник наживы.

Сцены голода. Римские чиновники продают готам собачье мясо и гнилое зерно по чудовищным ценам. Детей отбирают у родителей под предлогом распределения на прокорм, а на самом деле продают в рабство. Болезни косят ослабевших людей.

— Негодяи! — восклицает Фритигерн, обращаясь к своим воинам, чьи лица исхудали и почернели от горя и голода. — Они обещали нам еду и землю! А вместо этого морят голодом, отбирают наших детей! Они смеются над нашей бедой! Сколько еще мы будем это терпеть?!

Напряжение достигает предела. Лупицин, комит Фракии, ощущая растущее недовольство готов, решает действовать на опережение. Он приглашает Фритигерна и других знатных готских вождей на пир в свою резиденцию в Маркианополе, якобы для переговоров и распределения продовольствия.

Внутри резиденции Лупицина. Зал ярко освещен, столы ломятся от яств, вино льется рекой. Римские офицеры и готские вожди сидят за одним столом, но атмосфера тяжелая, полная скрытого недоверия. Фритигерн почти не прикасается к еде, его глаза внимательно следят за каждым движением Лупицина. Небольшая личная охрана Фритигерна и других вождей, по настоянию римлян, оставлена снаружи, во дворе резиденции, под присмотром многочисленных римских солдат.

— Пейте, благородные готы! — Лупицин поднимает свой кубок, его лицо лоснится от жира и вина. — За дружбу между Римом и вашим народом! За милость божественного Августа Валента!

Фритигерн лишь слегка пригубливает вино.

— Мы пришли говорить о хлебе для наших людей, комит, а не о вине для вождей, — холодно замечает он. — Наши женщины и дети голодают. Ваши обещания…

— Всему свое время, гордый Фритигерн! — перебивает Лупицин с фальшивой улыбкой. — Сначала – уважение к императору, потом – дела.

Внезапно снаружи, со двора, доносятся яростные крики, звон мечей, предсмертные хрипы. Фритигерн мгновенно вскакивает. Его рука ложится на рукоять кинжала, спрятанного под одеждой.

— Что там происходит?! — его голос гремит, как раскат грома. Остальные готские вожди тоже вскакивают, их лица искажены яростью и тревогой.

— Спокойно, спокойно, вожди! — лепечет Лупицин, его лицо бледнеет. — Это, должно быть, небольшая стычка… наши солдаты…

— Твои солдаты нападают на мою охрану! — рычит Фритигерн, его глаза сверкают. — Это ловушка! Предательство!

Один из готских вождей, не выдержав, бросается к двери, но его тут же пронзает копьем римский легионер, появившийся в дверном проеме.

— Запереть двери! — командует один из римских офицеров. — Никому не выходить!

— Вы хотели нашей смерти, римские псы! — кричит Фритигерн, выхватывая кинжал. — Но вы дорого заплатите за это! За мной, братья! Прорвемся!

Завязывается короткая, яростная схватка прямо в пиршественном зале. Готы, вооруженные лишь кинжалами и яростью, отчаянно бьются против лучше вооруженных римлян. Фритигерн, могучий воин, прокладывает себе путь к выходу, его кинжал обагрен кровью. Лупицин, визжа от страха, прячется под столом.

Нескольким готам, включая Фритигерна, удается вырваться из зала во двор, где уже идет бойня – римские солдаты добивают остатки готской охраны.

— К нашим! К лагерю! — кричит Фритигерн, отбиваясь от нападающих. — Римляне напали на нас! Они хотели убить своих гостей! Поднимайте всех!

Чудом вырвавшись из Маркианополя, окровавленный и разъяренный Фритигерн врывается в готский лагерь.

— Восстание! — его голос разносится над тысячами измученных людей. — Римляне – лжецы и убийцы! Они заманили нас на пир, чтобы перерезать! Они морят нас голодом, продают наших детей! Довольно терпеть! За оружие, братья! Возьмем силой то, что нам обещали и не дали! Отомстим за наше унижение, за кровь наших братьев!

Словно искра, упавшая в пороховую бочку, его слова взрывают толпу. Готы, многие из которых сумели припрятать оружие или теперь добывают его в бою, нападают на малочисленные и неподготовленные римские гарнизоны. К ним лавиной присоединяются другие готские отряды, сумевшие переправиться через Дунай, а также остготы, аланы, беглые рабы и угнетенные рудокопы из Фракии. Восстание, как пожар, охватывает всю провинцию.

— Какая мощь! Какая ярость! — восторженно и в то же время с ужасом шепчет Лиэль. — Этот крик… это же вечный крик угнетенных! Это же Спартак, призывающий гладиаторов сбросить оковы и заставить Рим дрожать! Та же отчаянная решимость идти до конца!

— Механизм всегда один и тот же, — подтверждает Гай, не отрывая взгляда от пылающих римских вилл. — Долгое накопление унижений, а затем одна последняя, осязаемая капля, которая переполняет чашу. Помнишь восстание на броненосце «Потёмкин»?

— Конечно! — кивает Лиэль. — Когда матросов, доведенных до скотского состояния, попытались накормить червивым мясом!

— Именно, — говорит Гай. — Червивое мясо. Последнее, предельное оскорбление, превратившее покорность в бунт. А чем Лупицин и его люди кормили готов? Продавали им мясо павших собак в обмен на их собственных детей, отдаваемых в рабство. Это даже хуже, чем червивое мясо. Это та же самая искра.

— И вот результат, — Лиэль указывает на экран. — Вот и доигрались римские чиновники со своей жадностью и высокомерием. Из отчаявшихся просителей они сделали беспощадных врагов.

— И теперь вся Фракия в огне, — мрачно заключает Гай. — А император Валент все еще далеко на Востоке… 

На экране машины времени дата: 9 августа 378 года.

— Какой зной! — пробормотал один из римских центурионов, вытирая рукавом потный лоб. — Маршировать с самого рассвета в таком пекле... Горло пересохло, словно набито песком. И ради чего? Чтобы стоять тут и смотреть на их лагерь?

— Не просто лагерь, — ответил ему другой, щерясь на холм. — Гляди, какая крепость из повозок. Хитрые варвары.

Лиэль наклонилась ближе к экрану, ее глаза горели интересом.

— Смотри, Гай! Это же вагенбург! Потрясающая тактическая находка! Они сцепляют повозки колесо к колесу, создавая передвижное укрепление. Отсюда они могут отстреливаться, как со стен крепости!

Гай кивнул, его взгляд был прикован к фигуре в центре римского строя.

— А вот и причина этой спешки. Император Валент. Он не захотел ждать подкреплений от своего племянника Грациана. Слава победы над готами не делится на двоих.

Внутри императорского шатра, раскинутого прямо посреди поля, воздух был еще более спертым и тяжелым.

— Божественный Август! — Голос полководца Виктора звучал настойчиво, но почтительно. — Воины измучены. Жажда сводит их с ума! Прикажи отступить и разбить лагерь. Завтра, отдохнувшие, вместе с силами Грациана, мы сотрем их в порошок!

— Ждать?! — Валент вскочил, опрокинув кубок с вином. Багровая жидкость расползлась по карте, словно кровь. — Снова ждать, пока сопливый мальчишка придет меня поучать?! Никогда! Смотри, они шлют переговорщиков! Они уже дрожат от страха! Мы ударим немедленно, пока ужас не сковал их окончательно! В атаку!

Раздался рев рогов. Тяжелые ряды легионеров, с трудом поднимая щиты, двинулись вверх по склону на штурм вагенбурга.

— Вперед! За Рим и Августа! — кричал легат, ведя за собой первую когорту.

— Держитесь, братья! — доносился гортанный клич из-за повозок. — Защитим наших жен и детей!

С треском ломались копья, визжали стрелы, глухо стучали мечи о щиты.

— Они прорываются! — выдохнула Лиэль, вцепившись в подлокотник. — Римский натиск слишком силен, готы не выдержат!

И в этот момент земля содрогнулась. Низкий, нарастающий гул, словно приближающаяся гроза, заставил всех обернуться. На горизонте, с правого фланга, поднялось огромное, клубящееся облако пыли.

— Что это? Землетрясение?! — вскрикнул молодой трибун, его лицо побелело.

— Хуже! — прохрипел старый ветеран рядом с ним. — Это конница! Готская конница! Они вернулись!

— Это и есть ловушка, — спокойно заметил Гай. — Большая часть их кавалерии была на фуражировке.

— На сборе продовольствия и корма для лошадей, — быстро пояснила Лиэль, не отрывая взгляда от экрана. — Валент знал об этом, но не учел, что они вернутся так быстро. Переговоры были лишь уловкой, чтобы выиграть время.

Лавина из тысяч готских и аланских всадников, сверкая сталью на солнце, обрушилась на измотанную римскую кавалерию. Удар был страшен. Римские всадники смешались, развернулись и в панике бросились бежать, подставляя под удар беззащитный фланг пехоты.

— Ловушка! — взревел Виктор, отчаянно пытаясь развернуть легионы. — Их переговоры... они просто тянули время!

Готские всадники врезались в тыл римских манипул, а пехота, воодушевленная их появлением, с яростным воем ринулась в контратаку из-за повозок.

— Нас окружили! — закричал один из легионеров, тщетно пытаясь развернуться в плотной толпе. — Я не могу поднять щит! Мы как скот в загоне!

Началась резня. Римляне, сдавленные со всех сторон, стали легкой мишенью.

— К императору! Защищайте Августа! — командир телохранителей собрал вокруг Валента горстку людей, но было поздно.

Свистнула стрела, и император, схватившись за лицо, рухнул на руки своих охранников.

— В ту хижину! Быстрее! — крикнул один из них, и окровавленное тело потащили к ближайшему крестьянскому сараю.

Но готы заметили суматоху.

— Глядите! Они прячут там своего вождя! — проревел бородатый гот. — За мной!

— Окружай! — подхватили десятки голосов. — Тащите солому! Подожжем их крысиное гнездо!

Через мгновение сухой сарай, обложенный со всех сторон, вспыхнул, как гигантский факел. Изнутри донесся отчаянный, нечеловеческий крик, который быстро потонул в реве пламени и торжествующих воплях готов.

— Они... сожгли его заживо, — прошептала Лиэль, ее лицо было белым как полотно.

— Да, — подтвердил Гай. — Так сегодня, у Адрианополя, погиб император Рима. Вместе с ним пали тридцать пять трибунов и почти &lt;math&gt;\frac{2}{3}&lt;/math&gt; всей Восточной армии. Это не поражение. Это уничтожение.

На экране дымились руины сарая на фоне поля, сплошь усеянного телами в римских доспехах. В багровом небе уже кружили первые стервятники.

— Миф о непобедимости легионов, — тихо произнесла Лиэль, не отрывая взгляда от страшной картины. — Он сгорел вместе с ним. Варвары не просто победили. Они казнили императора и уничтожили его армию. Они поняли, что могут.

— Именно, — голос Гая был ровным, но в нем звучала тяжесть исторического приговора. — Психологический эффект был сокрушительным. А практический — фатальным. Дунайская граница перестала существовать. Путь в сердце Империи был открыт. С этого дня готы перестали просить. Они начали требовать.

= 17 =

Экран машины времени показывает 377 г. На экране — мощная крепость из обожженного кирпича где-то на границе Бактрии.

— Какой контраст, — выдохнула Лиэль. — Пока на Дунае рушится римская граница, здесь, на восточных рубежах Персии, царят порядок и уверенность.

— Шапур II почти семьдесят лет на троне, — заметил Гай. — Он давно понял, что угроза из степей не менее серьезна, чем римские легионы, и подготовился.

На крепостной стене, в походных, но богато украшенных доспехах, стоял пожилой, но полный энергии Шапур II. Его острый взгляд следил за отрядом тяжелой конницы, возвращавшимся в ворота. Впереди, понурив головы, шли связанные пленники-кочевники.

— Пыль на сапогах наших воинов, о Царь Царей, — это пыль их земель! — доложил военачальник-спахбед, подойдя к правителю. — Хиониты снова попробовали сталь наших клинков. Думаю, в этом году они нас больше не потревожат.

Шапур II даже не повернул головы, его взгляд был прикован к пленным.

— Голод заставит волка забыть о ранах, спахбед. Они вернутся. Их усмиряет не одна победа, а лишь вечный страх перед нашими стенами и остриями копий наших катафрактов. Помни, пока этот кулак на востоке крепок, мы можем не бояться удара в спину от Рима.

Экран сместился, покинув пыльную границу ради прохлады дворцовых покоев где-то в сердце Эраншахра. Там, в присутствии высших вельмож, говорил верховный жрец, мобедан мобед.

— Значит, вести правдивы! — воскликнул один из аристократов. — Их император-глупец погиб, а его армия рассеяна готами! Какая удача для Эраншахра!

— Удача, дарованная нам Ахура Маздой, — поправил его мобед, сухо сжимая губы. — Но пусть радость от бедствий внешнего врага не застит нам глаза на врага внутреннего.

— Ты вновь о христианах, святейший? — устало спросил вельможа. — Они тихи как мыши после уроков, что преподал им Царь Царей.

— Тихи, но не смиренны! — Голос жреца налился силой. — Их тела здесь, но души их в Константинополе. Каждый гвоздь, вбитый в их церкви, — это гвоздь, который они хотели бы вбить в гроб нашей истинной веры. Они — язва, которую нужно прижигать огнем и молитвой!

— Пока длань Шапура тверда, они не посмеют поднять головы, — примирительно сказал первый вельможа. — Но ты прав, следить за ними нужно неусыпно. Они — пятая колонна Рима, даже когда сам Рим валится на колени.

— И внутри страны — железный порядок, опирающийся на единую веру, — задумчиво произнесла Лиэль. — Шапур видит в христианах угрозу стабильности государства.

— Две империи. Два ответа на один и тот же вызов — вторжение варваров, — подвел итог Гай. — Рим выбрал высокомерие и быструю атаку. Шапур — методичную оборону и беспощадность. Результат налицо.

На экране снова появился Шапур II. Он в одиночестве смотрел на заходящее солнце, и его тень длинной полосой легла на выжженную землю.

— Он оставляет своему наследнику империю на пике могущества, — тихо сказал Гай. — С защищенными границами и подавленной оппозицией. Империю, готовую к будущему, в то время как ее вечный соперник погружается в хаос.

= 18 =

Дата на экране переключилась: Январь 379 г. Место действия — императорская резиденция в Сирмии. Воздух в тронном зале был спертым, тяжелым от запаха пота, несвежих масляных ламп и всепроникающего страха. По огромной карте, расстеленной на мраморном столе, расползлось темное пятно от пролитого вина, зловеще накрывая провинцию Фракия.

— Они — саранча! Чума, ниспосланная разгневанным Богом! — Голос запыхавшегося курьера, чья дорожная накидка была покрыта слоем грязи и отчаяния, срывался на хрип. — Они перевалили через Гемские горы, Божественный Август! Разоряют все на своем пути! Рабы бегут к ним тысячами! Города горят, как погребальные костры!

Молодой император Запада, Грациан, которому едва исполнилось двадцать, выглядел почти мальчиком на фоне массивного золотого трона. Он отвернулся от паникера и уставился на карту.

— Мы не можем оставить Восток без Августа, — его голос звучал твердо, несмотря на молодость. — Готы бесчинствуют, персы могут воспользоваться нашей слабостью в любой момент. Мне нужен человек, которому я могу доверять. Полководец, способный собрать остатки наших легионов, набрать новых рекрутов и остановить этот кровавый поток.

— Есть такой человек, Божественный Август, — выступил вперед один из его генералов, человек с обветренным лицом и шрамом над бровью. — Флавий Феодосий, сын казненного графа Феодосия.

— Сын казненного? — говорит Лиэль, ее голос полон удивления. — Это же безумно рискованно.

— Его отец был одним из лучших полководцев Валентиниана, — поясняет Гай. — Но пал жертвой придворных интриг после смерти императора. Самого Феодосия отправили в его родовые имения в Испании, по сути, в ссылку, чтобы уберечь от расправы.

При дворе воцарилось молчание, нарушаемое лишь треском факелов. Идея казалась дерзкой, почти самоубийственной.

— В ссылке он спас свою жизнь и нашу последнюю надежду! — отрезал Грациан, и в его голосе впервые зазвучал металл императорской власти. — Его отец научил его побеждать! Он знает, как пахнет кровь варвара! Он — солдат до мозга костей. И, что важнее всего, он — истинный христианин, верующий в Никейский символ, а не в арианскую ересь покойного Валента!

— Арианство... Никейский символ... — Лиэль подалась вперед. — Я знаю, что это два враждующих лагеря христиан. Но в чем суть их ненависти? Из-за чего именно они готовы убивать друг друга?

— Все началось с александрийского священника Ария, — начал Гай, его голос был ровным и четким. — Арианство — это его учение. Суть проста: Бог-Отец — абсолютный, вечный, несотворенный. А Сын, Христос, — Его первое и совершеннейшее творение. Величайшее во вселенной, но все же созданное, а значит, не равное Отцу.

— Понимаю, — кивнула Лиэль. — Значит, для ариан Христос — это сотворенное существо, которому поклоняются наравне с Творцом. То, что наши мудрецы называют шитуф — приобщение, добавление чего-то к Единому Богу. Это уже не чистое единобожие, но грань между Создателем и созданием хотя бы сохраняется.

— Верно. А Никейский символ — это ответ на учение Ария, — продолжил Гай. — Он был принят на Великом соборе в городе Никея. И он гласит прямо противоположное: Сын не сотворен, а «рожден, не сотворен, единосущен Отцу». То есть, он — тоже Бог, равный Ему во всем.

— Значит, никейцы стирают эту грань окончательно, — заключила Лиэль. — Они не просто добавляют творение к поклонению, они объявляют творение самим Творцом. Какой поразительный выбор стоит перед империей...

— И для них это был главный вопрос вселенной. И политики, — подтвердил Гай, глядя на решительное лицо Грациана. — Сейчас Грациан не просто выбирает генерала. Он выбирает, какая именно версия христианства отныне станет единственной истиной для всей мощи Римской империи. Это религиозная революция, облаченная в пурпур.

Грациан повысил голос, обращаясь ко всему дрожащему от страха и интриг двору:

— Именно такой человек нужен Риму сейчас! Доставить его ко мне!

Экран показал лицо Феодосия — человека чуть за тридцать, с волевым, будто высеченным из камня, подбородком и тяжелым, пронзительным взглядом. Он стоял в простом одеянии землевладельца, когда ему поднесли пурпурную императорскую тогу. Он принимал ее не как дар, а как тяжелейшую ношу, как приговор.

— Вот так, из пепла Адрианополя, рождается новая власть, — прошептала Лиэль. — Выбор от безысходности. Судьба империи в руках человека, чью семью эта же империя чуть не уничтожила.

— Не просто власть, — поправил ее Гай, не отрывая взгляда от сурового лица нового императора. — Феодосий — это поворотный пункт. Да, он сильный полководец, который понадобится, чтобы залить пожар. Но что еще важнее — он ревностный, бескомпромиссный христианин. Его восшествие на престол изменит не только ход войны. Оно навсегда изменит саму душу Римской империи.

= 19 = 

Дата на экране машины времени  3 октября 382 года. Пейзаж сменился на выжженную, унылую равнину где-то в Мезии. Горизонт все еще был испещрен черными остовами сожженных ферм, но в воздухе больше не пахло смертью. Вместо этого пахло дымом тысяч костров, над которыми варили еду, и холодной осенней землей. Два лагеря стояли друг напротив друга: один — ощетинившийся орлами римских штандартов, другой — хаотичный, шумный, полный повозок и рогатого скота.

— Четыре года войны, — тихо сказала Лиэль. — Четыре года грабежей, сражений и выжженной земли. Феодосию не удалось их разбить.

— И он это понял, — ответил Гай. — У него не было ни людей, ни денег, чтобы продолжать. Он делает то, что римляне ненавидели больше всего: он договаривается после поражения.

Посреди поля, между двумя армиями, стоял шатер для переговоров. Внутри, за грубо сколоченным столом, сидел император Феодосий. Его лицо было изможденным, но решительным. Напротив него — группа готских вождей, бородатых, в шкурах и трофейных римских доспехах. Их предводитель, могучий воин с сединой в волосах, положил свой огромный меч на стол между собой и императором.

— Итак, война окончена, — произнес Феодосий, и его голос был голосом человека, закрывающего кровоточащую рану. — Вы получите земли во Фракии. Вы получите зерно из наших амбаров. Вы станете федератами — союзниками Рима.

— Федераты? — прошептала Лиэль. — Это ведь обычная практика? Римляне всегда нанимали варваров.

— Не так, — возразил Гай. — Раньше федераты были отдельными отрядами, подчиненными римским офицерам. Их рассеивали, смешивали, полностью контролировали. Смотри, что происходит сейчас.

— Мы будем вашими союзниками, император, — пророкотал готский вождь. — Наши мечи будут служить Риму. Но служить они будут под началом наших вождей. Мы будем жить по нашим законам. Мы останемся готским народом, но на римской земле.

Один из римских генералов, стоявших за спиной Феодосия, сжал кулаки так, что побелели костяшки.

— Народ в народе... — процедил он сквозь зубы. — Змея, которую мы пригреем на собственной груди.

Феодосий поднял руку, призывая его к молчанию.

— Вы получите землю и мир. Мы получим воинов для наших легионов. На этом условия исчерпаны.

— Это радикальный шаг, — не скрывая изумления, сказала Лиэль. — Он позволяет целому вооруженному народу поселиться внутри границ. Со своими законами, со своими вождями... Это же государство в государстве!

— У него нет выбора, — констатировал Гай. — Адрианополь выкосил армию Востока. Феодосий не может восполнить потери. Он не может победить готов, поэтому он их «покупает». Он затыкает дыру в границе самими готами. Это временное умиротворение, отчаянная попытка купить время.

Готский вождь медленно кивнул, и его рука легла на рукоять меча на столе.

— Мы согласны. Но пусть ваши чиновники помнят: мы больше не голодные беженцы на берегу Дуная. Обмануть нас во второй раз не получится.

— Война закончилась, — повторила Лиэль, когда вожди вышли из шатра. — Но враг теперь не за воротами, а внутри.

= 20 =
На экране машины времени дата: 27 февраля 380 г.

Место действия — императорский дворец в Фессалониках. В зале нет лязга оружия, но напряжение гуще, чем перед битвой. Феодосий, облаченный в пурпур, стоит перед столом, на котором лежит развернутый свиток пергамента. Рядом с ним — епископ Ахолий, его глаза горят фанатичным огнем, и несколько высших сановников.

— Прочти его снова, — приказывает Феодосий.

Епископ прокашливается и, торжествуя, зачитывает ключевые строки эдикта:

— «Мы повелеваем, дабы все народы, нами управляемые, пребывали в той вере, которую передал римлянам божественный апостол Петр... То есть в вере, исповедуемой понтификом Дамасом Римским и епископом Петром Александрийским. Последователей сего учения мы повелеваем именовать христианами кафолическими».

— «Кафолическими»… — задумчиво произносит Лиэль. — Но ведь эдикт издан на латыни, официальном языке Империи. Слово в оригинале — catholica. Эта же форма, «кафолическая», звучит так по-гречески.

— Ты права. Оригинал на латыни, — подтверждает Гай. — Но мы видим мир через призму языка, который его описывал. В грекоязычной части империи, на Востоке, латинское 'catholica' произносили на свой манер — 'katholikos'. Именно эта, греческая форма, позже придет в славянские языки и в русский. А западноевропейский вариант, основанный на чистом латинском произношении, придет гораздо позже, совсем другим путем.

— Забавно, — усмехнулась Лиэль. — Даже в одном этом слове уже виден будущий культурный разлом мира на греческий Восток и латинский Запад.

— И чтобы скрепить этот мир, пока он не разломился, — продолжил Гай, — Феодосий ссылается на авторитет двух главных престолов — старого Рима и интеллектуального центра в Александрии. Это мощный политический ход. Он говорит: «Это не мое личное мнение. Это вера, хранимая главными церквями, а я — лишь ее вооруженный защитник».

Епископ делает паузу, обводя присутствующих горящим взглядом, и продолжает, вкладывая в слова всю мощь приговора:

— «Прочих же, безумных и неистовых, мы считаем несущими позор еретического учения. Их сборища не должны именоваться церквями. Их надлежит поразить, во-первых, Божьей карой, а во-вторых, нашей властью, которую мы приняли по небесному изволению!»

Из группы сановников вперед выходит пожилой человек в тоге префекта. Его зовут Петроний, и он служит Риму уже сорок лет. Он говорит спокойно, но его слова весомы, как гранит.

— Божественный Август, позволь мне говорить не как богослову, но как твоему слуге, ответственному за порядок в Империи. Этот эдикт прекрасен в своей вере, но он может стать огнем, который поглотит нас изнутри.

Епископ Ахолий бросает на него гневный взгляд, но Феодосий жестом приказывает ему молчать.

— Продолжай, Петроний, — говорит император.

— В Константинополе, — так же спокойно продолжает префект, — большинство жителей и даже стража дворца — ариане. В нашей армии, которую мы с таким трудом собираем, служат тысячи готов, которые тоже ариане. Мы только что заключили с ними мир. Как они отнесутся к тому, что их вера объявлена «безумием»?

Он делает небольшую паузу.

— А что делать с остальными? С сирийскими купцами, которые молятся своему богу Ваалу? С солдатами-митраистами, чьи храмы есть в каждом лагере на Рейне и Дунае? С египетскими земледельцами, для которых разлив Нила все еще связан с волей Исиды и Сераписа? А иудеи? Их право на свою веру защищено законами еще со времен Божественного Юлия. Этот эдикт ставит их всех вне закона. Это не просто раскол. Это война против большинства твоих подданных.

Епископ Ахолий больше не может сдерживаться.

— Война?! — Его голос звенит от праведного гнева. — Истинная война — это война с грехом и ересью, что разъедает душу Империи! Не потому ли пал Валент у Адрианополя, что Бог отвернулся от него за его арианское нечестие? Терпимость — это не сила, префект, это слабость, которая навлекает на нас Божий гнев! Империю спасет не многообразие заблуждений, а единство в Истине!

Феодосий слушал обоих, не меняясь в лице. Затем он медленно произнес, и каждое его слово падало в тишину, как камень.

— Душа Империи должна быть очищена. Дебаты окончены. Я провозглашаю волю Бога. Печать!

Слуга подносит раскаленный воск и печать. Раздается шипение. Документ скреплен.

— Он объявил вне закона всех разом, — пораженно говорит Лиэль. — Ариан, последователей старых богов, гностиков, манихеев... Всех, кто не вписывается в узкие рамки этого нового «вселенского» определения.

— Единое государство, единый император, единый Бог, — чеканит Гай. — Вот его логика. Он пытается сцементировать распадающуюся империю новой, универсальной идеологией. Ради этого он готов пожертвовать ее прошлым, ее традициями и ее разнообразием. Эпоха, когда можно было быть римлянином и молиться Юпитеру, Митре или Исиде, закончилась. Прямо сейчас.

= 21 =


На экране машины времени дата: 387 г.

Картинка сменилась. Исчезли дымящиеся руины александрийского храма, уступив место прохладному, украшенному искусной мозаикой залу в Ктесифоне. Воздух был наполнен не гарью, а тонким ароматом специй и благовоний.

— После урагана по имени Шапур II, в Персии, кажется, наступил штиль, — заметила Лиэль, глядя на экран. — Но шахи меняются так быстро... Арташир II, теперь вот Шапур III... Они пролетают, как тени.

— Буря ушла внутрь, — ответил Гай. — Великий Шапур держал знать и жрецов в железном кулаке почти семьдесят лет. Как только кулак разжался, они начали дышать свободнее. И действовать.

В зале, на троне, сидел Шапур III. Он был моложе своего великого тезки, и во всем его облике чувствовалась скорее усталость, чем властность. Перед ним стояли двое — могущественный вельможа, глава одного из семи великих родов, и верховный жрец, мобедан мобед.

— Итак, римский посол согласен, — произнес Шапур III, разглядывая карту Армении, разложенную на столе. — Мы получаем большую часть царства, они — меньшую. Армянские Аршакиды будут править под нашим покровительством. Взамен — прочный мир на границе.

— Прекрасная новость, Царь Царей, — сказал вельможа, и в его голосе звучало искреннее удовлетворение. — Десятилетия войн за эту горную страну истощали наши казначейства и забирали жизни наших сыновей. Закрепить за собой большую часть Армении без единой битвы — вот истинная мудрость. Этот мир позволит нам укрепить наши владения и приумножить богатства.

— Посмотри, — прошептала Лиэль. — Он говорит «наши казначейства», «наши сыновья». Он говорит от имени аристократии, а не только от имени трона.

Верховный жрец шагнул вперед.
— Мир — это благо, дарованное Ахура Маздой. Но вера римлян — это зараза. Мы должны быть уверены, что в нашей, персидской Армении, огонь в храмах не погаснет, а их церкви не будут расти, как ядовитые грибы.

— Вот и вторая сила, — кивнул Гай. — Духовенство. Они не требуют сжигать храмы, как в Александрии, но жестко очерчивают свою сферу влияния.

— Ты прав, мобед, — кивнул Шапур III, переводя взгляд с одного советника на другого. — Чистота веры будет соблюдена. Но и ты прав, мой верный вельможа. Империи нужен мир. Мы принимаем договор.

— Это уже не абсолютная монархия Шапура II, — заметила Лиэль. — Это... баланс сил. Аристократ, главный жрец и шах, который пытается их всех уравновесить.

= 22 =

На экране машины времени дата: 409 г.

Экран показал тронный зал, но атмосфера в нем была совершенно иной. На троне сидел новый шах, Йездегерд I. Его лицо было умным, энергичным и лишенным фанатизма. Перед ним стоял христианский епископ Маруфа. А в стороне, с мрачными лицами, перешептывались вельможа и зороастрийский жрец.

— Мы благодарны тебе, Царь Царей, за твою милость, — говорил епископ Маруфа, низко кланяясь. — Разрешение вновь созвать наш собор и избрать католикоса — это дар, который христиане Эраншахра не забудут. Позволение отстраивать наши разрушенные церкви — знак истинного великодушия.

— Католикос... — Лиэль нахмурилась. — Это как патриарх?

— Именно, — кивнул Гай. — Это высший сан, глава всей христианской церкви в Персии. Дать им разрешение избрать своего лидера — это огромный шаг. Это официальное признание их церковной структуры внутри персидского государства.

— Я хочу мира в своей стране, епископ, — спокойно ответил Йездегерд. — Ваши люди — хорошие ремесленники и торговцы. Они платят налоги. Их молитвы не вредят моему трону, пока их руки трудятся на благо Персии. Стройте. Но помните о верности.

Епископ, сияя, удалился. Жрец и вельможа подошли ближе.

— Он разрешает им строить капища их ложного бога! — прошипел жрец, его руки дрожали от гнева. — Он беседует с ними, как с равными! Он оскверняет трон!

— Успокойся, мобед, — процедил вельможа. — Но ты прав. Он слишком мягок. Он забывает уроки предков. Люди уже зовут его Резнигар... Грешник. Или Аташагар — тот, кто бросает государство.

— Какой парадокс! — воскликнула Лиэль. — В то время как Феодосий в Риме выжигает инакомыслие огнем и мечом, в Персии появляется правитель, практикующий веротерпимость!

— Прагматизм, — ответил Гай. — Йездегерд умен. Он понял, что гонения на христиан лишь сближают их с Римом. А милость превращает их в лояльных подданных. Но для знати и жрецов, чья власть основана на зороастрийской исключительности, он — предатель. Грешник.

= 23 =

На экране машины времени дата: ок. 415 г.

Изображение сменилось. Вместо сумрачного тронного зала появился залитый солнцем сад во дворце Ктесифона, с фонтанами и павлинами, лениво разгуливающими по дорожкам. Йездегерд I гулял по саду, рядом с ним шел римский посол. На границах двух империй царил небывалый мир.

— Передай своему юному императору, Феодосию, — говорил Йездегерд, срезая розу, — что пока я жив, ему нечего опасаться со стороны Персии. Пусть спокойно правит и взрослеет. Стабильная империя на Западе — лучший сосед, чем империя в хаосе.

— Благодарю, Царь Царей, — ответил посол. — В Константинополе высоко ценят твою мудрость. Императорский двор спокоен, зная, что на Востоке правит друг, а не враг.

Посол удалился.

— «Друг»! — воскликнула Лиэль. — Вечные соперники, Рим и Персия, называют друг друга друзьями! Это поразительно.

— Прагматизм с обеих сторон, — заметил Гай. — Феодосию II и его окружению нужно спокойствие на восточной границе, чтобы справляться с гуннами и внутренними проблемами. А Йездегерду нужно то же самое, чтобы держать в узде собственную знать и отбиваться от своих кочевников. Они не стали друзьями, они просто поняли, что война невыгодна обоим.

— И это работает, — задумчиво сказала Лиэль. — Десятилетия мира. В то время как на Западе все рушится, здесь, на Востоке, два главных хищника договорились не нападать друг на друга. И даже породили легенды...

— Какие легенды?

— Например, о том, что отец Феодосия II, император Аркадий, умирая, в своем завещании назначил Йездегерда опекуном своего малолетнего сына.

— Невероятно! Такое возможно?

— Это просто красивая сказка, — отмахнулся Гай. — Но она идеально отражает дух времени. Отношения были настолько мирными, что родилась легенда о личном доверии между императорами.

= 24 =

На экране машины времени дата: ок. 418 г.

Изображение перенеслось из дворцовых садов в суровую, практичную обстановку. Это был военный совет в крепости Нишапур, на северо-восточной границе Эраншахра. Стены были увешаны картами и оружием. В центре комнаты, над жаровней, грели руки военачальники. Сам Йездегерд I был одет не в шелка, а в простую кожаную куртку поверх военной туники.

— Повелитель, вожди гуннов прислали дары, — докладывал спахбед (генерал) Востока, человек с обветренным лицом и руками, привыкшими держать меч. — Их главный хан... после того, как наши катафракты сожгли его зимние стойбища... вдруг вспомнил о старых договорах.

— Вспомнил, значит, — усмехнулся Йездегерд, не отрывая взгляда от карты. — Что еще?

— Он прислал золото, тысячу коней и своего младшего сына в Ктесифон. В заложники. Просит мира.

В комнате повисло молчание. Его нарушил уже знакомый нам вельможа, который был здесь же, на совете.

— Мира?! Их нужно было вырезать под корень! Стереть с лица земли, как завещал великий Шапур II! С волками не договариваются!

— И потратить еще двадцать лет и все золото казны на то, чтобы гоняться за их призрачными ордами по степи? — спокойно возразил Йездегерд, поворачиваясь к нему. Его взгляд был холоден как сталь. — Я получил от них все, что мне нужно: золото для казны, коней для армии и заложника для гарантий. Я получил спокойную границу.

— Но это унизительно, Царь Царей! — вмешался и зороастрийский жрец. — Принимать дары от нечистых кочевников! Их нужно изгонять огнем!

— Мертвый враг не пришлет мне дань, мобед, — отрезал Йездегерд. — А живой, чей сын сидит в моем дворце, будет платить исправно. И дважды подумает, прежде чем снова обнажить меч. К тому же, пока вся наша армия здесь, на востоке... кто присматривает за порядком... дома?

Последнюю фразу он произнес очень тихо, обводя взглядом своих вельмож, и те тут же потупили взгляды.

— Он играет в совершенно другую игру, чем римляне, — сказала Лиэль, завороженная этой сценой. — Римляне видят варваров как проблему, которую нужно уничтожить в решающей битве. Йездегерд видит в них ресурс, которым можно управлять.

— Дипломатия, подкрепленная быстрой и жестокой силой, — подытожил Гай. — Заложники. Дань. Он не пытается их ассимилировать или истребить. Он ставит их в зависимое положение, делая мир для них более выгодным, чем войну. И это работает. Пока на Западе бушует пожар, здесь, на востоке Персии, — тишина. Купленная умом и сталью.

= 25 =

На экране машины времени дата: 17 января 395 г.

Место действия — Медиолан (современный Милан). Город погружен в траур. В огромном императорском дворце, в зале, затянутом черной тканью, на высоком катафалке лежит тело Феодосия Великого. Угасающий свет факелов бросает дрожащие тени на лица присутствующих.

С одной стороны от катафалка стоял Аркадий, старший сын, которому было около восемнадцати. Он был высок, тонок и выглядел отстраненным. С другой — его младший брат, Гонорий, десятилетний мальчик, который с трудом сдерживал слезы. Рядом с ним, положив руку на плечо, стоял могучий человек с варварской внешностью, но в доспехах римского главнокомандующего (magister militum). Это был Стилихон.

Он выступает вперед. Его голос громок и уверен, он обращается ко всем присутствующим, но смотрит поверх головы Аркадия, прямо на его придворных.

— Последней волей божественного Феодосия было сохранить единство Империи! Он поручил мне заботу об обоих своих сыновьях, об обеих половинах нашего государства!

В ответ из-за спины Аркадия выходит евнух Евтропий, главный управляющий императорского двора.

— Мы благодарим тебя за заботу, доблестный Стилихон, — его голос тонок и сладок, как отравленный мед. — Но его божественный август Аркадий достаточно мудр, чтобы править Востоком самостоятельно, опираясь на верных ему слуг здесь, в Константинополе.

В воздухе повисает ледяное напряжение. Два двора, два центра силы смотрят друг на друга через гроб своего последнего общего повелителя.

— Странно, — говорит Лиэль, наблюдая за этой перепалкой. — Ведь и раньше империю делили между соправителями. Диоклетиан, Константин... Но это всегда ощущалось как временная мера. Почему сейчас это выглядит как окончательный разрыв?

— Потому что изменилась суть, — отвечает Гай. — Представь себе один огромный легион. Его можно разделить на две части и отправить в разные концы света. У них будут разные командиры, но они будут подчиняться одному уставу, носить одни и те же значки, получать жалование из одной казны и сражаться за одного орла. Это и была империя раньше.

Он указывает на экран.

— А теперь смотри. Стилихон на Западе контролирует почти всех ветеранов и лучшие боевые части. Евтропий на Востоке — казну и бюрократию. Они не собираются делиться. С этого момента законы, принятые в Константинополе, не будут автоматически действовать на Западе, и наоборот. Каждая половина начнет вести свою собственную внешнюю политику, заключать свои собственные союзы с варварами, часто — против другой половины.

— Значит, это уже не две части одного легиона, — подхватывает Лиэль. — Это два разных легиона, которые начинают смотреть друг на друга с подозрением.

— Именно, — подтверждает Гай. — У них теперь будут разные «орлы». Империя не просто разделена. Она расколота. С этого момента это два разных государства, плывущих на двух разных кораблях. И, как мы скоро увидим, у этих кораблей будет совершенно разная судьба.

= 26 =

На экране машины времени дата: 421 гг.

Картинка снова перенеслась на северо-восточные рубежи Персии. Но пейзаж изменился. Не было ни богатых даров, ни заложников. Были лишь дымящиеся руины пограничной крепости и усеянное телами поле. Доспехи на погибших были персидскими, но их враги не были похожи на кочевников, которых мы видели раньше.

— Что случилось? — спросила Лиэль. — Мир Йездегерда рухнул?

— Йездегерд умер, — ответил Гай. — И с ним, похоже, умерла и его политика. Но дело не только в этом. Посмотри на победителей.

По полю бродили воины-кочевники, собирая трофеи. Они были светлокожими, крепко сложенными, их лица не были монголоидными, как у гуннов Аттилы. Они двигались с дисциплиной и жестокостью, которой не было у их предшественников.

— Это не те гунны, с которыми договаривался Йездегерд, — сказала Лиэль. — Они выглядят... иначе.

— Это эфталиты, — произнес Гай. — Римляне назовут их «белыми гуннами». Новый народ, пришедший из глубин Азии. Они более организованы, более жестоки и, кажется, гораздо более амбициозны, чем хиониты или кидариты, с которыми сражался Шапур II.

Один из вождей эфталитов, в богато украшенном халате поверх доспехов, спрыгнул с коня и подошел к телу павшего персидского аристократа. Он с презрением пнул ногой серебряный шлем.

— Дети Шапура разучились воевать! — прорычал он на своем языке. — Их стены — гнилая изгородь, их воины — жирные овцы! Эта земля будет нашей!

Его воины ответили одобрительным ревом.

— Они не просят мира и не предлагают дань, — с тревогой заметила Лиэль. — Они пришли, чтобы остаться.

— Да, — подтвердил Гай, его взгляд был прикован к лицу вождя. — Это совершенно новая угроза. Более серьезная, более постоянная. Для Персии начинается свой собственный «готский кризис». Только их варвары пришли не с севера, а с востока. И они не просят убежища. Они требуют подчинения. Вся стабильность, достигнутая Йездегердом, сейчас будет проверена на прочность. И, судя по этому полю, первый экзамен Персия провалила.

= 27 =

На экране машины времени дата: 24 августа 410 г.

Ночь. Но небо над Римом багровое от отблесков тысяч пожаров. Саларианские ворота, проломившиеся под ударами готов, лежат в руинах. В город, как река, вливаются тысячи воинов-вестготов Алариха. Это не битва. Это агония.

— Рим... пал... — выдыхает Лиэль, ее голос — потрясенный шепот. — Этого не случалось восемьсот лет. Со времен галлов Бренна. Это было немыслимо.

— Стилихон мертв, казнен по приказу императора, которого защищал. Гонорий прячется в болотах Равенны. Город остался беззащитен, — ровным голосом констатирует Гай. — Аларих трижды осаждал его. Он не хотел этого. Он хотел земли для своего народа и должностей для себя. Ему отказали.

Экран фокусируется на роскошной вилле на холме. Готы с хохотом выламывают резные двери. Внутри седой сенатор в ночной тунике пытается сохранить достоинство.

— Варвары! Возьмите золото, серебро! Но не трогайте библиотеку! Эти свитки — наследие наших предков!

Один из готов, здоровенный воин с заплетенной в косы бородой, вытирает жирные руки о шелковую штору.

— Мы три месяца жрали траву за твоими стенами, пока ты читал своих предков, старик! — рычит он. — Теперь мы будем есть твою еду и пить твое вино! А твои свитки отлично подойдут для растопки!

В другом месте, на улице, женщина пытается протащить плачущих детей сквозь толпу мародеров.

— Быстрее, Луций! В базилику Святого Петра! Аларих приказал не трогать церкви! Это святилище!

Один из готских офицеров видит бегущих и указывает мечом в сторону Ватиканского холма.

— Туда! Дом Божий — убежище для всех! Аларих — христианин, а не безбожник! Но виллы — наши!

— Они грабят, но щадят церкви, — с удивлением замечает Лиэль. — Какой странный, избирательный грабеж.

— Аларих — арианский христианин, — поясняет Гай. — Он пришел не уничтожить Рим. Он пришел его наказать и ограбить. Трехдневное разграбление. Никаких массовых убийств. Просто тотальный, методичный грабеж всего, что можно унести.

Экран поднимается выше, показывая панораму Вечного города. Дым поднимается из Форума, из императорских дворцов на Палатине, из богатых кварталов. Город-символ, сердце мира, корчится в агонии под ногами варваров.

— Это не просто сожженные дома и украденное золото, — говорит Лиэль, не в силах отвести взгляд от страшного зрелища. — Это нечто большее. Это психологический удар, от которого Запад не оправится.

— Именно, — подтверждает Гай, и в его голосе слышится вся тяжесть момента. — Тело Западной империи умирало давно. Сегодня ее душе нанесли смертельную рану. Миф о Вечном городе, о непобедимом Риме, сгорел в этом пожаре. Навсегда.

= 28 =

На экране машины времени дата: 20 июня 451 г.

Изображение наполнилось пылью, кровью и оглушительным шумом. Перед ними раскинулась огромная равнина в Галлии, превращенная в ад. Десятки тысяч воинов сошлись в чудовищной схватке. Земля дрожала от топота копыт, воздух звенел от лязга стали и криков на десятках языков.

— Это... это Каталаунские поля, — выдохнула Лиэль, пытаясь разобрать что-то в хаосе. — Гунны Аттилы. Но кто... кто им противостоит? Я вижу римских орлов, но рядом с ними — знамена с волком, с медведем...

— На одной стороне — Аттила и его орда: гунны, остготы, гепиды — все, кого он покорил, — ответил Гай, его взгляд был прикован к командному холму. — А на другой... вот это.

На холме, в доспехах римского полководца, сидел на коне человек средних лет с суровым, решительным лицом. Это был Флавий Аэций. Вокруг него были не только римские легаты, но и бородатые вожди в шкурах.

К нему подскакал весь в крови и пыли воин огромного роста.

— Аэций! Вестготы дрогнули! Их король, Теодерих, пал! Гунны прорывают центр! — прокричал он на ломаной латыни.

Аэций даже не моргнул.

— Теодорих мертв, да здравствует король Торисмунд! — его голос перекрыл шум битвы. — Передай его сыну: месть за отца ждет его на том фланге! Франки! Ваш час настал! Ударьте им в тыл, пока они увязли! Мы держим этот холм, или все мы умрем на нем!

Франкский вождь дико взревел и, развернув коня, помчался отдавать приказ.

— Ирония судьбы, — произнес Гай. — Римлянин командует варварами — вестготами, франками, аланами — против других варваров, чтобы спасти то, что осталось от Рима.

— Чтобы спасти Рим, Аэций должен был стать королем варварских королей, — задумчиво сказала Лиэль.

Экран моргнул. Дата сменилась: 21 сентября 454 г.

Атмосфера изменилась кардинально. Вместо поля боя — тихий, роскошный кабинет в императорском дворце в Равенне. Аэций, одетый в сенаторскую тогу, спокойно зачитывал финансовый отчет императору Валентиниану III. Валентиниан, нервный молодой человек с бегающими глазами, не слушал.

— Они называют тебя «Последним из римлян», Аэций, — внезапно перебил он. — Вся Галлия поет тебе славу. Говорят, это ты, а не я, спас Империю.

— Я служу Империи. А значит, я служу тебе, Божественный Август, — спокойно ответил Аэций, поднимая глаза от свитка.

— Служишь? Или готовишься занять мое место? — прошипел Валентиниан, его рука легла на рукоять меча, спрятанного в складках одежды. — Говорят, ты хочешь женить своего сына на моей дочери! Узурпатор!

Прежде чем Аэций успел ответить, Валентиниан с криком «Это за мою империю!» выхватил меч и нанес удар. Аэций отшатнулся, но тут же из-за штор выскочили придворные евнухи и телохранители императора и набросились на безоружного полководца.

Через мгновение все было кончено. Тело Флавия Аэция лежало на мозаичном полу в луже крови. Валентиниан стоял над ним, тяжело дыша и сжимая дрожащей рукой окровавленный меч.

— Они убили его! — в ужасе прошептала Лиэль. — Они убили человека, который только что спас их всех!

— «Валентиниан отрубил свою правую руку левой», — процитировал Гай слова одного из современников. — Император думал, что избавляется от соперника. На самом деле он только что убил последнего человека, который мог удержать Западную империю от полного распада. Путь для вандалов в Рим теперь был открыт.

= 29 =

На экране машины времени дата: 20 июня 451 г.

Изображение наполнилось пылью, кровью и оглушительным шумом. Перед ними раскинулась огромная равнина в Галлии, превращенная в ад. Десятки тысяч воинов сошлись в чудовищной схватке. Земля дрожала от топота копыт, воздух звенел от лязга стали и криков на десятках языков.

— Это... это Каталаунские поля, — выдохнула Лиэль, пытаясь разобрать что-то в хаосе. — Гунны Аттилы. Но кто... кто им противостоит? Я вижу римских орлов, но рядом с ними — знамена с волком, с медведем...

— На одной стороне — Аттила и его орда: гунны, остготы, гепиды — все, кого он покорил, — ответил Гай, его взгляд был прикован к командному холму. — А на другой... вот это.

На холме, в доспехах римского полководца, сидел на коне человек средних лет с суровым, решительным лицом. Это был Флавий Аэций. Вокруг него были не только римские легаты, но и бородатые вожди в шкурах.

К нему подскакал весь в крови и пыли воин огромного роста.

— Аэций! Вестготы дрогнули! Их король, Теодерих, пал! Гунны прорывают центр! — прокричал он на ломаной латыни.

Аэций даже не моргнул.

— Теодорих мертв, да здравствует король Торисмунд! — его голос перекрыл шум битвы. — Передай его сыну: месть за отца ждет его на том фланге! Франки! Ваш час настал! Ударьте им в тыл, пока они увязли! Мы держим этот холм, или все мы умрем на нем!

Франкский вождь дико взревел и, развернув коня, помчался отдавать приказ.

— Ирония судьбы, — произнес Гай. — Римлянин командует варварами — вестготами, франками, аланами — против других варваров, чтобы спасти то, что осталось от Рима.

— Чтобы спасти Рим, Аэций должен был стать королем варварских королей, — задумчиво сказала Лиэль.

Экран моргнул. Дата сменилась: 21 сентября 454 г.

Атмосфера изменилась кардинально. Вместо поля боя — тихий, роскошный кабинет в императорском дворце в Равенне. Аэций, одетый в сенаторскую тогу, спокойно зачитывал финансовый отчет императору Валентиниану III. Валентиниан, нервный молодой человек с бегающими глазами, не слушал.

— Они называют тебя «Последним из римлян», Аэций, — внезапно перебил он. — Вся Галлия поет тебе славу. Говорят, это ты, а не я, спас Империю.

— Я служу Империи. А значит, я служу тебе, Божественный Август, — спокойно ответил Аэций, поднимая глаза от свитка.

— Служишь? Или готовишься занять мое место? — прошипел Валентиниан, его рука легла на рукоять меча, спрятанного в складках одежды. — Говорят, ты хочешь женить своего сына на моей дочери! Узурпатор!

Прежде чем Аэций успел ответить, Валентиниан с криком «Это за мою империю!» выхватил меч и нанес удар. Аэций отшатнулся, но тут же из-за штор выскочили придворные евнухи и телохранители императора и набросились на безоружного полководца.

Через мгновение все было кончено. Тело Флавия Аэция лежало на мозаичном полу в луже крови. Валентиниан стоял над ним, тяжело дыша и сжимая дрожащей рукой окровавленный меч.

— Они убили его! — в ужасе прошептала Лиэль. — Они убили человека, который только что спас их всех!

— «Валентиниан отрубил свою правую руку левой», — процитировал Гай слова одного из современников. — Император думал, что избавляется от соперника. На самом деле он только что убил последнего человека, который мог удержать Западную империю от полного распада. Путь для вандалов в Рим теперь был открыт.

= 30 =

На экране машины времени дата: 2 июня 455 г.

Изображение снова показало Рим. Но на этот раз не было ни пожаров, ни криков. Была жуткая, напряженная тишина. Огромный флот вандалов стоял в устье Тибра, и их армия подходила к воротам города, которые никто не собирался защищать.

— Всего несколько месяцев прошло с убийства Аэция, — сказала Лиэль. — Валентиниан III тоже убит. А теперь — вандалы у ворот. Как это случилось так быстро?

— Императрица Лициния Евдоксия, вдова Валентиниана, — ответил Гай. — Новый император, Петроний Максим, убийца ее мужа, заставил ее выйти за него замуж. В отчаянии она тайно послала весточку королю вандалов Гейзериху в Карфаген, умоляя ее спасти.

— Она позвала варваров в Рим? — поразилась Лиэль.

— Она думала, что Гейзерих избавит ее от узурпатора. Она не учла, кем был Гейзерих.

К воротам Рима, из которых уже бежали остатки гарнизона, вышел одинокий старик в епископском облачении. Он шел прямо навстречу королю вандалов, который наблюдал за приближением своей армии, сидя на коне. Это был Папа Римский Лев I.

— Король Гейзерих! — голос старика был слаб, но полон достоинства. — Во имя милосердия Божьего, умоляю тебя, пощади Вечный город! Не предавай его огню и мечу!

Гейзерих, хитрый и безжалостный правитель, смерил его холодным взглядом. Он не был похож на Алариха. Он был старше, мудрее и гораздо циничнее.

— Я не трону церкви, святой отец. И не будет резни, — произнес он медленно, с легким германским акцентом. — Я даю тебе слово. Но этот город — мой трофей. Он оскорбил меня, убив Валентиниана, с которым у меня был договор. Мои люди получат то, что им причитается.

Он повернулся к своим военачальникам.

— У вас две недели. Четырнадцать дней. Город должен быть выпотрошен. Мне нужно все: золото из казны, медь с крыш, статуи с форумов. Каждая вилла, каждый склад. Работайте методично. Составьте списки. Ничего не должно быть упущено.

— Две недели... — прошептала Лиэль, когда вандалы начали входить в беззащитный город.

На экране замелькали сцены. Не хаотичный грабеж готов, а планомерный, организованный демонтаж города. Вандалы врываются в императорский дворец и снимают со стен позолоченные панели. Другие грузят на телеги античные статуи. Третьи вскрывают храмы (кроме христианских) и выносят оттуда сокровища, копившиеся веками.

— Они даже вывезли золотую менору и другие сокровища из Иерусалимского храма, которые Тит привез в Рим почти четыреста лет назад, — заметил Гай, указывая на экран.

Лиэль смотрела, как грузят на корабли бесценные произведения искусства, как сдирают позолоченную черепицу с крыши храма Юпитера Капитолийского.

— Аларих нанес удар по душе Рима. А Гейзерих вынимает из него все внутренности. После этого останется только пустая оболочка.

— Именно. Это конец Рима как великого имперского города, — подтвердил Гай. — Он переживет это. Но он никогда больше не будет центром мира. Он станет просто одним из городов в Италии. Богатым на воспоминания, но нищим во всем остальном.

= 31 =

На экране машины времени дата: Лето 468 г.

Изображение перенеслось к побережью Северной Африки, недалеко от Карфагена. В лучах заходящего солнца на воде стоял гигантский флот — более тысячи кораблей. На мачтах развевались и штандарты Западной империи, и знамена с двуглавым орлом Восточной.

— Невероятно! — воскликнула Лиэль. — Они объединились! Восток и Запад вместе! Это же последняя великая армада Римской империи!

— Да, — подтвердил Гай. — Император Востока Лев I потратил на этот флот почти всю казну. 130 000 фунтов золота. Больше ста тысяч солдат и моряков. Они наконец поняли, что вандальское пиратство душит торговлю во всем Средиземноморье. Они пришли, чтобы уничтожить Гейзериха раз и навсегда.

В каюте флагманского корабля римский командующий Василиск, шурин императора Льва, рассматривал карту.

— Они боятся нас! — самодовольно говорил он своему легату. — Гейзерих шлет послов, просит о пятидневном перемирии, чтобы якобы обсудить условия капитуляции. Он просто тянет время, трус!

— Возможно, стоит высадить десант немедленно, магистр? — осторожно предложил легат. — Пока мы стоим здесь, мы уязвимы.

— Глупости! — отмахнулся Василиск. — Пусть трепещет! Через пять дней я приму его капитуляцию в Карфагене. Нам даже не придется сражаться.

Экран моргнул. Прошло пять дней. Была глубокая, безлунная ночь. Римский флот спал на якоре у мыса Бон. Внезапно со стороны Карфагена в темноте показались огни. Много огней. Они двигались быстро, прямо на римскую армаду.

— Что это? — крикнул дозорный на одном из кораблей. — Рыбаки?

Но это были не рыбаки. Это были брандеры — старые корабли, нагруженные горючей смолой, серой и сухим хворостом, которые вандалы подожгли и пустили по ветру прямо в гущу скученного римского флота.

— Ловушка! — голос Гая был напряжен. — Гейзерих не просил мира. Он ждал нужного ветра.

Первый брандер врезался в борт римской триремы. Сухое дерево вспыхнуло мгновенно. За ним второй, третий... Огромные корабли, стоявшие слишком близко друг к другу, начали загораться один за другим. Ночной кошмар превратился в море огня.

Вслед за брандерами в хаос ворвались легкие и быстрые корабли вандалов. Они таранили горящие, потерявшие управление римские суда, брали их на абордаж, добивая тех, кто пытался спастись в воде.

— Спасайтесь! Корабли горят! — кричали римские моряки, прыгая в воду, где их уже ждали вандальские мечи.

— Он сжег их! — Лиэль смотрела на огненный ад с ужасом. — Он сжег весь флот!

Командующий Василиск, поняв, что все потеряно, на небольшой шлюпке позорно бежал с поля боя, бросив свою армию на произвол судьбы.

Экран показал рассвет. Море было покрыто обломками, телами и черной пленкой пепла. Более половины римского флота было уничтожено. Остатки рассеялись. Огромная армия, собранная ценой невероятных усилий, перестала сущеровать за одну ночь.

— Это конец, — тихо сказал Гай. — Последняя попытка Западной империи вернуть себе былое могущество. Последняя великая совместная операция с Востоком. Она закончилась не просто поражением. Она закончилась катастрофой и позором. Казна Востока пуста. Армия Запада уничтожена. Теперь падение — это лишь вопрос времени. Очень недолгого времени.

= 32 =

На экране машины времени дата: 471 г.

Изображение перенеслось с дымящихся вод Средиземного моря в сухие, пыльные степи на границе современного Афганистана. Перед ними был не величественный персидский лагерь, а скорее, убогая ставка, окруженная изможденными воинами.

— Пока Рим агонизирует на Западе, что происходит у его вечного соперника? — спросила Лиэль.

— У Персии — свой собственный кошмар, — ответил Гай. — Имя ему — эфталиты.

В центральном шатре, за столом, заваленным картами, сидел персидский шах Пероз I. Его лицо было худым и измученным, глаза лихорадочно блестели. Это был человек, одержимый одной идеей.

В шатер вошел его главный советник, пожилой вельможа.

— Царь Царей, наши воины голодают. Казна пуста. Мы уже проиграли им две большие битвы. Может, стоит... заключить мир? Откупиться?

— Мир?! — Пероз вскочил, опрокинув кубок. — Откупиться от этих псов?! Никогда! Я был у них в плену, ты помнишь?! Я, Царь Царей, был пленником у дикарей! Я был вынужден кланяться их хану, чтобы он отпустил меня! Я оставил им в заложниках своего сына!

Он ткнул пальцем в карту.

— Я соберу новую армию! Мы заманим их в пустыню! Мы отомстим за позор Эраншахра!

— Но, повелитель, — осторожно сказал советник, — у нас больше нет денег. Крестьяне разорены налогами на эту войну. Начинается голод.

— Пусть продают свои поля! Пусть продают себя в рабство! — в ярости закричал Пероз. — Каждый должен пожертвовать всем ради победы! Я смою этот позор своей кровью или их!

— Он одержим, — прошептала Лиэль. — Эта война стала для него личной вендеттой. Он готов поставить на кон всю империю ради мести.

— Да, — подтвердил Гай. — И эта одержимость истощает Персию. Все ресурсы, которые могли бы пойти на укрепление страны или даже на вмешательство в римские дела, сгорают здесь, в бесконечной и неудачной войне с эфталитами. Пероз ведет свою империю к пропасти, точно так же, как римские императоры до него вели свою. У каждой империи — свои варвары. И свои одержимые правители.

= 33 =

На экране машины времени дата: 474 г.

Изображение переключилось. С пыльных полей сражений оно перенеслось в мрачный зал в Ктесифоне. Группа персидских аристократов и жрецов собралась на тайный совет. Их лица были полны тревоги и недовольства.

— Голод в провинциях! — говорил один из вельмож, нервно теребя край своего шелкового халата. — Крестьяне едят коренья! Города полны нищих! А все золото, все серебро уходит на выкуп наших пленных у эфталитов!

— А наш Царь Царей? — с горечью спросил другой. — После унизительного пленения он снова собирает армию! Он одержим местью! Он не видит, что страна на грани краха!

— Вести с Запада доходят до нас, — вступил в разговор третий аристократ, только что прибывший из Сирии. — Римская империя там — это уже просто название. Их императоров ставят и свергают германские военачальники. Их флот сожжен, их провинции захвачены. Галлия, Испания, Африка — все потеряно. Они агонизируют!

В зале повисла тишина. Все понимали, о чем идет речь.

— Это был бы идеальный момент, — медленно произнес первый вельможа. — Ударь мы сейчас, вся Сирия, Египет, Малая Азия могли бы стать нашими. Великая мечта Шапура II могла бы сбыться.

— Ударь чем?! — саркастически воскликнул второй. — Армией, которая дважды разбита? Пустой казной? Голодными крестьянами? Мы не можем воспользоваться их слабостью, потому что мы сами слабы!

— Когда Рим пал, Сасаниды не могли воспользоваться моментом, — тихо сказала Лиэль, и в ее голосе звучала горькая ирония. — Их собственные варвары уже стояли у ворот.

— Вот она, великая синхронность истории, — добавил Гай. — Два колосса, веками боровшиеся друг с другом, слабеют и падают почти одновременно, каждый под ударами своих врагов. Персия ослаблена и не может нанести решающий удар по Риму, потому что все ее силы брошены на восток, в бездонную пропасть войны с эфталитами. Они упустили свой исторический шанс.</text>
      <sha1>h3xdut2yxnqxdbo3fhtw715716etnhz</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261630</id>
      <parentid>261629</parentid>
      <timestamp>2025-06-23T13:07:34Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 33 */ ы</comment>
      <origin>261630</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="261002" sha1="gv9c1x021l59j9johnz0yo4il5lnn66" xml:space="preserve">На экране дата — 284 год.

Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги.

— Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился.

— Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса.

Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира.

— Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат.

Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли.

— Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности.

Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат.

— Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки!

Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев.

— Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа.

— Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню.

= 2 =

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани.

— Ты называешь себя новым пророком? — гремит голос Картира, заглушая голос шаха. — Ты смешиваешь истинную веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твое учение — яд, который ослабляет империю!

— Мое учение несет свет всему миру, — спокойно отвечает Мани. — Оно говорит о вечной борьбе Света и Тьмы и предназначено для всех народов, не только для персов.

— Здесь есть место только для одной истины! — отрезает Картир, поворачиваясь к шаху. — Великий царь, пока этот лжец жив, его ересь будет разъедать души твоих подданных. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон. Убери его.

Шах, явно под влиянием жреца, нерешительно кивает. Стража уводит Мани на казнь.

— Какая перемена, — шепчет Лиэль, наблюдая сцену. — При Шапуре I Мани был в почете. Шапур видел в его универсальной религии инструмент для объединения своей многонациональной империи.

— Но Шапур был сильным правителем, который сам контролировал идеологию, — отвечает Гай. — Его преемники слабее. В вакуум власти вошла другая сила — организованное зороастрийское жречество во главе с Картиром.

— И Картир не просто жрец, он — система, — продолжает Лиэль. — А система эта основана на кристально чистом дуализме зороастризма, который стал идеальным инструментом для укрепления власти.

— Объясни, — просит Гай, его интерес историка перевешивает всезнайство.

— В учении пророка Заратустры, изложенном в Гатах Авесты, все мироздание — это арена борьбы двух изначальных, независимых и почти равных сил. С одной стороны — Ахура Мазда, Господь Мудрый, творец добра, света и истины, которую они называют Аша. А с другой — Ангра-Майнью, Злой Дух, воплощение лжи, тьмы и хаоса, Друдж.

— Почти равных? — уточняет Гай. — Не как Бог и подчиненная ему Ситра Ахра?

— Вот! Ты уловил самую суть! — восторженно продолжает Лиэль. — Ангра-Майнью — это не Ситра Ахра, не «другая сторона», которая в нашей традиции, несмотря на всю свою силу, все равно в конечном счете подчинена воле Единого. Зороастрийцы пошли дальше. Для них Ангра-Майнью существует сам по себе, извечно. Он — независимый Злой Дух, почти равный Ахура Мазде по силе, но лишенный его мудрости. Это строгий, онтологический дуализм!

— То есть, не просто борьба добра и зла внутри мира, созданного Богом, — размышляет Гай. — А борьба двух миров, двух принципов.

— Да! И человек в этой системе — не просто создание, которое должно слушаться. Он — ключевой союзник Ахура Мазды, солдат в этой космической войне. Его задача — своими «Благими Мыслями, Благими Словами и Благими Делами» помогать истине-Аше побеждать ложь-Друдж.

— Идеальная идеология для государства в состоянии перманентной войны, — цинично замечает Гай. — Всегда есть космический враг, оправдывающий любые внутренние репрессии.

— Но влияние этой идеи гораздо шире политики! — возражает Лиэль. — Ты только подумай, где мы видим отголоски этих концепций! Греческие города Ионии, где родился Гераклит, были под властью Персии. И вот Гераклит провозглашает Огонь — священный символ Ахура Мазды — первоначалом всего сущего! Он говорит о вечной борьбе (polemos) противоположностей как об отце всего! Это же персидский дуализм, переведенный на язык греческой философии!

— А пифагорейцы? — продолжает она, не в силах остановиться. — С их дуализмом Предела и Беспредельного, Света и Тьмы, с их учением о бессмертной душе, которая проходит суд и стремится к очищению… Все это имеет поразительные параллели с зороастрийской верой в мост Чинват, что ведет душу в Рай или Ад.

— И это еще не все, — Лиэль переводит дух. — Самое поразительное влияние мы видим в иудаизме. До вавилонского плена у нас было лишь смутное представление о Шеоле, едином царстве мертвых. А после долгого контакта с персидской культурой в иудаизме кристаллизуются идеи о конкретном Рае (Ган Эден) и Аде (Гехинном), о последнем Судном дне, о всеобщем воскресении мертвых и даже о фигуре финального спасителя, Саошьянта, который придет в конце времен. Мы, конечно, адаптировали это в рамки нашего строгого монотеизма, но сам язык, сама структура для описания конца времен — она во многом пришла отсюда.

— Значит, пока Диоклетиан в Риме пытается объединить империю культом императора-бога, — подводит итог Гай, — Картир в Персии делает то же, опираясь на зороастрийский дуализм. Два гиганта, Рим и Персия, приходят к выводу: в эпоху хаоса нужна тотальная унификация.

— А Мани, — тихо говорит Лиэль, глядя на пустой тронный зал, — со своей универсальной религией, которая пыталась взять лучшее от зороастризма, христианства и буддизма, стал жертвой этого нового мира, где для синкретизма не осталось места. Его казнь — символ заката эпохи религиозной открытости.

— Его радикальный дуализм был взят из зороастризма, — добавляет Гай, — но он сделал материю злом, а тело — тюрьмой для света. Это противоречило зороастрийской идее о благости творения. Его аскетизм и сложная структура общины на «Избранных» и «Слушающих» были чужды и Риму, и Персии. Он был слишком сложен для мира, который требовал простых и жестких ответов.

Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости.

= 3 =

На экране дата — 293 год.

Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой.

В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан.

— Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать.

— Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан.

— Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один?

— Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно.

— И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль.

— Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев.

Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах.

— Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех.

— Как это работает? — спрашивает Лиэль.

— Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана.

— Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности.

— И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон.

— Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника.

— Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу.

Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов.

— Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем?

— Да, великий царь. Они разделили мир между собой.

— Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга.

— Он прав? — спрашивает Лиэль.

— Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет…

= 4 =

На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье.

Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня.

— Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают!

— Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай.

— За Карры? Поражение Красса?

— Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи.

— Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III.

— Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема.

Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе.

— Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир.

— На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе.

Римлянин разворачивает карту.

— Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис.

— Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей!

— Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским.

— Значит, Рим снова на коне?

— На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша.

= 5 = 

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан?

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы.

— А христиане?

— А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль.

— В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества.

— И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль.

— Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 6 =

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу.

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт…

— В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 7 = 

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем.

— Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим!

— Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов.

— Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин!

— Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан.

— Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию.

— Он укрепляет власть шаха…
— …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи.

= 8 =

На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени.

— Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике.

В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени.

— Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели!

Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ.

— Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги.

Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед.

— Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты?

— Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу.

Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь.

— Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа.

Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит.

— Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас!

— Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры.

— Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II.

Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии.

— А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны!

— Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура!

— Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы.

— Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию.

Дата меняется на 307 год. Италия.

— Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой!

На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии.

— Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников!

— Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает.

Дата: 310 год. Массилия (Марсель).

— Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже &quot;убедили&quot; покончить с собой. Какая жестокая ирония!

На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно.

— Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?!

— В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан.

— Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски!

— Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет.

= 9 =

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы.

— Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь.

— Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай.

— И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль.

На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты.

— Это Персия, — поясняет Гай.

— А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери.

— Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай.

Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам.

— Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию!

Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает.

— Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя!

Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят.

— Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению!

Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы.

— Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу!

— Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль.

— И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай.

— Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль.

— А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай.

— Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет!

— И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай.

— Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с &quot;малой войны&quot;? — предполагает Лиэль.

— Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление.

— Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль.

— Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша.

= 10 =

Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций.

— Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва.

— Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории.

Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам.

— Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться!

Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой.

— Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены.

Константин резко поворачивается к нему.

— Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб!

В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы.

— Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение?

В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света.

Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета.

— Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»…

Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам.

— Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу!

Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой.

— Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация?

— Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. 

— …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом!

Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится.

— Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет!

Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением.

— Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее.

— Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл.

Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ.

— «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта.

Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени.

— Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб!

— Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия.

— Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане?

— Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства.

— Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль.

— Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт.

— Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов.

— Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу.

= 11 =


Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника.

— Это уже не Максенций, — замечает Лиэль.

— Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным.

— Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль.

— Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая.

В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер.

— Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу!

Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов.

— Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август!

Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне.

— Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены!

Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия.

— Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда.

— Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль.

— На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных.

Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки.

— Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна!

— Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль.

— Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. 

= 12 =

Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье.

— Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль.

— Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий.

Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним.

— Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство!

Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим.

— Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня.

Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются.

Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. 

Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима.

— Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это?

— Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью.

В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить.

— Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов.

Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой.

— Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь.

Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками.

— Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто &quot;хранителем традиций&quot;, для них немыслима, — шепчет Лиэль.

— Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай.

Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом.

— Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он.

Другой советник, префект претория Востока, добавляет:

— И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро?

Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах.

— Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками?

Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено.

— Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты.

Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе:

— И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это…

Он брезгливо кивает на монету в руке императора.

— И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра!

Казначей вздыхает, глядя в пол.

— Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль.

— Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны.

— Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль.

— Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей.

— Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет.

— Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства.

— То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль.

— Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток.

— К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль.

— И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша.

— Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль.

— А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока.

= 13 = 

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность.

— Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины.

— Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней!

— Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше.

— Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии.

Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона.

— Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам?

Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед.

— Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа.

— Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя &quot;Новым Израилем&quot;, духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен.

— Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура.

— Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… &quot;пятая колонна&quot;, отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей!

Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно.

— Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве.

Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову.

— Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой.

— О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко.

Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии.

— И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы.

— Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций.

Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно.

— Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. 

= 14 =

На экране машины времени 337 год. 

— Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена!

— Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай.

— А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль.

— Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом.

— Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая.

— Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу.

— Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль.

— Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом.

— Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию?

— Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август.

— Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте.

— А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II.

— Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль.

— Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша.

Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца.

— Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении!

Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким.

— Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их &quot;великий&quot; император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия!

Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников.

— Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала!

— Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах.

Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами.

— Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения!

— Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово &quot;хионит&quot; вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия!

Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем.

— Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими!

— Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман!

Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел.

— Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния…

— И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот.

— Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль.

— К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке.

Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого.

— Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом.

— Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году!

— Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле?

— Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль.

— Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил.

— Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина?

— Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках!

— Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель!

— Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором.

— И я слышала, его уже прозвали &quot;Отступником&quot;! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов!

— Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец.

— И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль.

— Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов.

Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий.

— Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром!

— Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой.

На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров.

— Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом!

Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело.

— Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения.

— Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения.

— Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу.

— Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель.

— Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в &quot;Бородино&quot; старый солдат говорит? Это же прямо об этом!

Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая:

&lt;poem&gt;
— «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!»
&lt;/poem&gt;

Она переводит дух.

— Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку.

— Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя.

— Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле.

На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов.

— Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку!

Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой.

— Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды.

Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки.

— Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении!

В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови.

— Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся!

— Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника.

— Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни.

Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью.

— Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией!

— Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто!

Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти.

— Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию.

К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы.

— Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом.

— У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения.

— Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна!

— Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию,  несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке.

Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ.

= 15 =

Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана.

— Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось?

— Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания.

— Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть?

— Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения.

Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов.

— Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров!

На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом.

— Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением.

— Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика?

— И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел.

— Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль.

— Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке…

— На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье.

— Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература.

— То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль.

— В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле.

— Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью.

— На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию.

— А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком.

— Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории.

Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями.

= 16 =

На экране машины времени дата: 375 год. Карта Северного Причерномонья. Обширные степи, по которым текут реки. Внезапно с востока, из-за Дона (Танаиса), появляется темное, быстро движущееся пятно, обозначающее новую, неведомую силу.

— Что это за народ? — спрашивает Лиэль, всматриваясь в карту. — Они движутся так стремительно, словно степной пожар.

— Это гунны, Лиэль, — голос Гая звучит серьезно. — Кочевники из глубин Азии. Свирепые, неукротимые, непревзойденные наездники и лучники. Их появление здесь, в Европе, знаменует начало новой эпохи – эпохи Великого переселения народов.

Экран показывает короткие, жестокие зарисовки: низкорослые, кривоногие всадники с узкими глазами и лицами, изрезанными ритуальными шрамами, на своих косматых лошадях сметают все на своем пути. Аланы, а затем могущественное готское королевство остготов во главе со старым королем Германарихом, не выдерживают их натиска. Германарих покончил с собой, не в силах пережить позор поражения. Паника охватывает другие готские племена.

— Ужас какой! — шепчет Лиэль. — Они как будто из другого мира! Неудивительно, что готы бегут от них без оглядки.

Дата на экране меняется на 376 год. Берег Дуная. Огромные толпы людей – мужчины, женщины, дети, старики – сгрудились у самой воды. Это вестготы (тервинги). Их повозки, скудный скарб, испуганные лица. Через реку, на римском берегу, видны укрепления и патрули легионеров. К римскому командующему подплывает лодка с готскими вождями. Среди них выделяется высокий, решительный Фритигерн.

— Вот они, изгнанники, — говорит Лиэль. — Вестготы. Спасаются от гуннов. И единственная их надежда – Римская империя.

— Император Валент в это время далеко, в Антиохии, занят подготовкой к войне с Персией, — поясняет Гай. — Решение о судьбе этих десятков, а то и сотен тысяч человек, ложится на плечи местных командиров.

Римский военный лагерь на берегу Дуная. Лупицин, комит Фракии, и другие римские чиновники и офицеры совещаются в просторном шатре.

— Целый народ пришел к нашей границе! — восклицает один из трибунов, глядя на карту Дуная. — Они умоляют о защите, просят дать им землю в Мезии! Говорят, готовы служить в наших легионах!

— Солдаты… — задумчиво произносит Лупицин, полный, с бегающими глазками чиновник. — Это хорошо. Империи всегда нужны рекруты. И земледельцы на пустующих землях тоже не помешают. Мы ведь и раньше так делали, не так ли? Принимали варваров, давали им статус федератов. Некоторые из них сейчас верно служат Риму.

— Верно, комит, — поддакивает Максим, дукс пограничной провинции. — Тех же сарматов или франков на западе селили. Некоторые вполне прижились, поставляют нам воинов. Это может быть выгодно.

— Но их слишком много! — возражает старый, опытный центурион по имени Сервий. — Одно дело – небольшой отряд или племя, которое можно расселить и контролировать. Другое – целый народ, да еще и в таком отчаянии. Помните, что было с карпами при Аврелиане? Их тоже приняли, а они потом не раз поднимали мятежи, пока их не разгромили и не рассеяли по всей империи. Да и даки, поселенные в Дакии Аврелиана, тоже не всегда были покорны.

— А если не впустим? — вмешивается трибун, который говорил первым. — Они в отчаянии. Могут попытаться прорваться силой. Или, что еще хуже, гунны перейдут следом за ними, и тогда война придет прямо к нам на порог. Божественный Валент далеко, решение за нами.

— Риски есть всегда, Сервий, — отмахивается Лупицин от предостережений центуриона. — Но и выгода очевидна. Можно разрешить, но на самых жестких условиях. Пусть сдадут все оружие. Пусть выдадут знатных юношей в заложники. Это их усмирит. И… на этом можно неплохо заработать. Провиант, переправа…

Лупицин хитро улыбается Максиму.

— Ты прав, Максим, — продолжает Лупицин. — Пусть переправляются. Но каждый меч, каждый щит – на наш склад. А за еду и кров заплатят втридорога. Мы окажем им имперскую милость, но не бесплатно.

Лиэль, наблюдая за этим, поворачивается к Гаю.

— Похоже, уроки прошлого их ничему не учат, — с горечью замечает она. — Или жажда наживы перевешивает здравый смысл.

— Как это часто бывает, — соглашается Гай. — Римская практика приема варваров-федератов была палкой о двух концах. Иногда это действительно укрепляло империю, давая ей солдат и заселяя пустующие земли. Но когда это делалось без должного контроля, с нарушением обещаний и издевательствами над переселенцами, как сейчас замышляют Лупицин и Максим, это неизбежно вело к катастрофе. Они видят только сиюминутную выгоду и забывают о долгосрочных последствиях.

Вожди готов, Фритигерн и Алавив, возвращаются к своим людям. Лицо Фритигерна мрачно.

— Римляне согласились нас впустить, братья! — объявляет он, и толпа встречает его слова ропотом облегчения. — Но цена высока. Мы должны отдать им все наше оружие. И наши сыновья… сыновья знатных родов отправятся заложниками вглубь империи.

— Без оружия? Как мы будем защищаться, если римляне нас обманут? — раздаются тревожные голоса.

— У нас нет выбора, — твердо говорит Фритигерн. — За нами – гунны и смерть. Перед нами – Дунай и призрачная надежда на жизнь под властью Рима. Мы должны рискнуть.

Экран показывает тяжелую переправу готов через Дунай. Солдаты отбирают оружие, часто грубо, с издевками. Затем – мрачные картины жизни готов на римской земле. Их держат в тесноте, в огороженных лагерях, под надзором римских солдат.

— Какое унижение! — не выдерживает Лиэль. — Они пришли как просители, а с ними обращаются как с пленными!

— И это только начало, — качает головой Гай. — Лупицин и его приспешники увидели в готах неиссякаемый источник наживы.

Сцены голода. Римские чиновники продают готам собачье мясо и гнилое зерно по чудовищным ценам. Детей отбирают у родителей под предлогом распределения на прокорм, а на самом деле продают в рабство. Болезни косят ослабевших людей.

— Негодяи! — восклицает Фритигерн, обращаясь к своим воинам, чьи лица исхудали и почернели от горя и голода. — Они обещали нам еду и землю! А вместо этого морят голодом, отбирают наших детей! Они смеются над нашей бедой! Сколько еще мы будем это терпеть?!

Напряжение достигает предела. Лупицин, комит Фракии, ощущая растущее недовольство готов, решает действовать на опережение. Он приглашает Фритигерна и других знатных готских вождей на пир в свою резиденцию в Маркианополе, якобы для переговоров и распределения продовольствия.

Внутри резиденции Лупицина. Зал ярко освещен, столы ломятся от яств, вино льется рекой. Римские офицеры и готские вожди сидят за одним столом, но атмосфера тяжелая, полная скрытого недоверия. Фритигерн почти не прикасается к еде, его глаза внимательно следят за каждым движением Лупицина. Небольшая личная охрана Фритигерна и других вождей, по настоянию римлян, оставлена снаружи, во дворе резиденции, под присмотром многочисленных римских солдат.

— Пейте, благородные готы! — Лупицин поднимает свой кубок, его лицо лоснится от жира и вина. — За дружбу между Римом и вашим народом! За милость божественного Августа Валента!

Фритигерн лишь слегка пригубливает вино.

— Мы пришли говорить о хлебе для наших людей, комит, а не о вине для вождей, — холодно замечает он. — Наши женщины и дети голодают. Ваши обещания…

— Всему свое время, гордый Фритигерн! — перебивает Лупицин с фальшивой улыбкой. — Сначала – уважение к императору, потом – дела.

Внезапно снаружи, со двора, доносятся яростные крики, звон мечей, предсмертные хрипы. Фритигерн мгновенно вскакивает. Его рука ложится на рукоять кинжала, спрятанного под одеждой.

— Что там происходит?! — его голос гремит, как раскат грома. Остальные готские вожди тоже вскакивают, их лица искажены яростью и тревогой.

— Спокойно, спокойно, вожди! — лепечет Лупицин, его лицо бледнеет. — Это, должно быть, небольшая стычка… наши солдаты…

— Твои солдаты нападают на мою охрану! — рычит Фритигерн, его глаза сверкают. — Это ловушка! Предательство!

Один из готских вождей, не выдержав, бросается к двери, но его тут же пронзает копьем римский легионер, появившийся в дверном проеме.

— Запереть двери! — командует один из римских офицеров. — Никому не выходить!

— Вы хотели нашей смерти, римские псы! — кричит Фритигерн, выхватывая кинжал. — Но вы дорого заплатите за это! За мной, братья! Прорвемся!

Завязывается короткая, яростная схватка прямо в пиршественном зале. Готы, вооруженные лишь кинжалами и яростью, отчаянно бьются против лучше вооруженных римлян. Фритигерн, могучий воин, прокладывает себе путь к выходу, его кинжал обагрен кровью. Лупицин, визжа от страха, прячется под столом.

Нескольким готам, включая Фритигерна, удается вырваться из зала во двор, где уже идет бойня – римские солдаты добивают остатки готской охраны.

— К нашим! К лагерю! — кричит Фритигерн, отбиваясь от нападающих. — Римляне напали на нас! Они хотели убить своих гостей! Поднимайте всех!

Чудом вырвавшись из Маркианополя, окровавленный и разъяренный Фритигерн врывается в готский лагерь.

— Восстание! — его голос разносится над тысячами измученных людей. — Римляне – лжецы и убийцы! Они заманили нас на пир, чтобы перерезать! Они морят нас голодом, продают наших детей! Довольно терпеть! За оружие, братья! Возьмем силой то, что нам обещали и не дали! Отомстим за наше унижение, за кровь наших братьев!

Словно искра, упавшая в пороховую бочку, его слова взрывают толпу. Готы, многие из которых сумели припрятать оружие или теперь добывают его в бою, нападают на малочисленные и неподготовленные римские гарнизоны. К ним лавиной присоединяются другие готские отряды, сумевшие переправиться через Дунай, а также остготы, аланы, беглые рабы и угнетенные рудокопы из Фракии. Восстание, как пожар, охватывает всю провинцию.

— Какая мощь! Какая ярость! — восторженно и в то же время с ужасом шепчет Лиэль. — Этот крик… это же вечный крик угнетенных! Это же Спартак, призывающий гладиаторов сбросить оковы и заставить Рим дрожать! Та же отчаянная решимость идти до конца!

— Механизм всегда один и тот же, — подтверждает Гай, не отрывая взгляда от пылающих римских вилл. — Долгое накопление унижений, а затем одна последняя, осязаемая капля, которая переполняет чашу. Помнишь восстание на броненосце «Потёмкин»?

— Конечно! — кивает Лиэль. — Когда матросов, доведенных до скотского состояния, попытались накормить червивым мясом!

— Именно, — говорит Гай. — Червивое мясо. Последнее, предельное оскорбление, превратившее покорность в бунт. А чем Лупицин и его люди кормили готов? Продавали им мясо павших собак в обмен на их собственных детей, отдаваемых в рабство. Это даже хуже, чем червивое мясо. Это та же самая искра.

— И вот результат, — Лиэль указывает на экран. — Вот и доигрались римские чиновники со своей жадностью и высокомерием. Из отчаявшихся просителей они сделали беспощадных врагов.

— И теперь вся Фракия в огне, — мрачно заключает Гай. — А император Валент все еще далеко на Востоке… 

На экране машины времени дата: 9 августа 378 года.

— Какой зной! — пробормотал один из римских центурионов, вытирая рукавом потный лоб. — Маршировать с самого рассвета в таком пекле... Горло пересохло, словно набито песком. И ради чего? Чтобы стоять тут и смотреть на их лагерь?

— Не просто лагерь, — ответил ему другой, щерясь на холм. — Гляди, какая крепость из повозок. Хитрые варвары.

Лиэль наклонилась ближе к экрану, ее глаза горели интересом.

— Смотри, Гай! Это же вагенбург! Потрясающая тактическая находка! Они сцепляют повозки колесо к колесу, создавая передвижное укрепление. Отсюда они могут отстреливаться, как со стен крепости!

Гай кивнул, его взгляд был прикован к фигуре в центре римского строя.

— А вот и причина этой спешки. Император Валент. Он не захотел ждать подкреплений от своего племянника Грациана. Слава победы над готами не делится на двоих.

Внутри императорского шатра, раскинутого прямо посреди поля, воздух был еще более спертым и тяжелым.

— Божественный Август! — Голос полководца Виктора звучал настойчиво, но почтительно. — Воины измучены. Жажда сводит их с ума! Прикажи отступить и разбить лагерь. Завтра, отдохнувшие, вместе с силами Грациана, мы сотрем их в порошок!

— Ждать?! — Валент вскочил, опрокинув кубок с вином. Багровая жидкость расползлась по карте, словно кровь. — Снова ждать, пока сопливый мальчишка придет меня поучать?! Никогда! Смотри, они шлют переговорщиков! Они уже дрожат от страха! Мы ударим немедленно, пока ужас не сковал их окончательно! В атаку!

Раздался рев рогов. Тяжелые ряды легионеров, с трудом поднимая щиты, двинулись вверх по склону на штурм вагенбурга.

— Вперед! За Рим и Августа! — кричал легат, ведя за собой первую когорту.

— Держитесь, братья! — доносился гортанный клич из-за повозок. — Защитим наших жен и детей!

С треском ломались копья, визжали стрелы, глухо стучали мечи о щиты.

— Они прорываются! — выдохнула Лиэль, вцепившись в подлокотник. — Римский натиск слишком силен, готы не выдержат!

И в этот момент земля содрогнулась. Низкий, нарастающий гул, словно приближающаяся гроза, заставил всех обернуться. На горизонте, с правого фланга, поднялось огромное, клубящееся облако пыли.

— Что это? Землетрясение?! — вскрикнул молодой трибун, его лицо побелело.

— Хуже! — прохрипел старый ветеран рядом с ним. — Это конница! Готская конница! Они вернулись!

— Это и есть ловушка, — спокойно заметил Гай. — Большая часть их кавалерии была на фуражировке.

— На сборе продовольствия и корма для лошадей, — быстро пояснила Лиэль, не отрывая взгляда от экрана. — Валент знал об этом, но не учел, что они вернутся так быстро. Переговоры были лишь уловкой, чтобы выиграть время.

Лавина из тысяч готских и аланских всадников, сверкая сталью на солнце, обрушилась на измотанную римскую кавалерию. Удар был страшен. Римские всадники смешались, развернулись и в панике бросились бежать, подставляя под удар беззащитный фланг пехоты.

— Ловушка! — взревел Виктор, отчаянно пытаясь развернуть легионы. — Их переговоры... они просто тянули время!

Готские всадники врезались в тыл римских манипул, а пехота, воодушевленная их появлением, с яростным воем ринулась в контратаку из-за повозок.

— Нас окружили! — закричал один из легионеров, тщетно пытаясь развернуться в плотной толпе. — Я не могу поднять щит! Мы как скот в загоне!

Началась резня. Римляне, сдавленные со всех сторон, стали легкой мишенью.

— К императору! Защищайте Августа! — командир телохранителей собрал вокруг Валента горстку людей, но было поздно.

Свистнула стрела, и император, схватившись за лицо, рухнул на руки своих охранников.

— В ту хижину! Быстрее! — крикнул один из них, и окровавленное тело потащили к ближайшему крестьянскому сараю.

Но готы заметили суматоху.

— Глядите! Они прячут там своего вождя! — проревел бородатый гот. — За мной!

— Окружай! — подхватили десятки голосов. — Тащите солому! Подожжем их крысиное гнездо!

Через мгновение сухой сарай, обложенный со всех сторон, вспыхнул, как гигантский факел. Изнутри донесся отчаянный, нечеловеческий крик, который быстро потонул в реве пламени и торжествующих воплях готов.

— Они... сожгли его заживо, — прошептала Лиэль, ее лицо было белым как полотно.

— Да, — подтвердил Гай. — Так сегодня, у Адрианополя, погиб император Рима. Вместе с ним пали тридцать пять трибунов и почти &lt;math&gt;\frac{2}{3}&lt;/math&gt; всей Восточной армии. Это не поражение. Это уничтожение.

На экране дымились руины сарая на фоне поля, сплошь усеянного телами в римских доспехах. В багровом небе уже кружили первые стервятники.

— Миф о непобедимости легионов, — тихо произнесла Лиэль, не отрывая взгляда от страшной картины. — Он сгорел вместе с ним. Варвары не просто победили. Они казнили императора и уничтожили его армию. Они поняли, что могут.

— Именно, — голос Гая был ровным, но в нем звучала тяжесть исторического приговора. — Психологический эффект был сокрушительным. А практический — фатальным. Дунайская граница перестала существовать. Путь в сердце Империи был открыт. С этого дня готы перестали просить. Они начали требовать.

= 17 =

Экран машины времени показывает 377 г. На экране — мощная крепость из обожженного кирпича где-то на границе Бактрии.

— Какой контраст, — выдохнула Лиэль. — Пока на Дунае рушится римская граница, здесь, на восточных рубежах Персии, царят порядок и уверенность.

— Шапур II почти семьдесят лет на троне, — заметил Гай. — Он давно понял, что угроза из степей не менее серьезна, чем римские легионы, и подготовился.

На крепостной стене, в походных, но богато украшенных доспехах, стоял пожилой, но полный энергии Шапур II. Его острый взгляд следил за отрядом тяжелой конницы, возвращавшимся в ворота. Впереди, понурив головы, шли связанные пленники-кочевники.

— Пыль на сапогах наших воинов, о Царь Царей, — это пыль их земель! — доложил военачальник-спахбед, подойдя к правителю. — Хиониты снова попробовали сталь наших клинков. Думаю, в этом году они нас больше не потревожат.

Шапур II даже не повернул головы, его взгляд был прикован к пленным.

— Голод заставит волка забыть о ранах, спахбед. Они вернутся. Их усмиряет не одна победа, а лишь вечный страх перед нашими стенами и остриями копий наших катафрактов. Помни, пока этот кулак на востоке крепок, мы можем не бояться удара в спину от Рима.

Экран сместился, покинув пыльную границу ради прохлады дворцовых покоев где-то в сердце Эраншахра. Там, в присутствии высших вельмож, говорил верховный жрец, мобедан мобед.

— Значит, вести правдивы! — воскликнул один из аристократов. — Их император-глупец погиб, а его армия рассеяна готами! Какая удача для Эраншахра!

— Удача, дарованная нам Ахура Маздой, — поправил его мобед, сухо сжимая губы. — Но пусть радость от бедствий внешнего врага не застит нам глаза на врага внутреннего.

— Ты вновь о христианах, святейший? — устало спросил вельможа. — Они тихи как мыши после уроков, что преподал им Царь Царей.

— Тихи, но не смиренны! — Голос жреца налился силой. — Их тела здесь, но души их в Константинополе. Каждый гвоздь, вбитый в их церкви, — это гвоздь, который они хотели бы вбить в гроб нашей истинной веры. Они — язва, которую нужно прижигать огнем и молитвой!

— Пока длань Шапура тверда, они не посмеют поднять головы, — примирительно сказал первый вельможа. — Но ты прав, следить за ними нужно неусыпно. Они — пятая колонна Рима, даже когда сам Рим валится на колени.

— И внутри страны — железный порядок, опирающийся на единую веру, — задумчиво произнесла Лиэль. — Шапур видит в христианах угрозу стабильности государства.

— Две империи. Два ответа на один и тот же вызов — вторжение варваров, — подвел итог Гай. — Рим выбрал высокомерие и быструю атаку. Шапур — методичную оборону и беспощадность. Результат налицо.

На экране снова появился Шапур II. Он в одиночестве смотрел на заходящее солнце, и его тень длинной полосой легла на выжженную землю.

— Он оставляет своему наследнику империю на пике могущества, — тихо сказал Гай. — С защищенными границами и подавленной оппозицией. Империю, готовую к будущему, в то время как ее вечный соперник погружается в хаос.

= 18 =

Дата на экране переключилась: Январь 379 г. Место действия — императорская резиденция в Сирмии. Воздух в тронном зале был спертым, тяжелым от запаха пота, несвежих масляных ламп и всепроникающего страха. По огромной карте, расстеленной на мраморном столе, расползлось темное пятно от пролитого вина, зловеще накрывая провинцию Фракия.

— Они — саранча! Чума, ниспосланная разгневанным Богом! — Голос запыхавшегося курьера, чья дорожная накидка была покрыта слоем грязи и отчаяния, срывался на хрип. — Они перевалили через Гемские горы, Божественный Август! Разоряют все на своем пути! Рабы бегут к ним тысячами! Города горят, как погребальные костры!

Молодой император Запада, Грациан, которому едва исполнилось двадцать, выглядел почти мальчиком на фоне массивного золотого трона. Он отвернулся от паникера и уставился на карту.

— Мы не можем оставить Восток без Августа, — его голос звучал твердо, несмотря на молодость. — Готы бесчинствуют, персы могут воспользоваться нашей слабостью в любой момент. Мне нужен человек, которому я могу доверять. Полководец, способный собрать остатки наших легионов, набрать новых рекрутов и остановить этот кровавый поток.

— Есть такой человек, Божественный Август, — выступил вперед один из его генералов, человек с обветренным лицом и шрамом над бровью. — Флавий Феодосий, сын казненного графа Феодосия.

— Сын казненного? — говорит Лиэль, ее голос полон удивления. — Это же безумно рискованно.

— Его отец был одним из лучших полководцев Валентиниана, — поясняет Гай. — Но пал жертвой придворных интриг после смерти императора. Самого Феодосия отправили в его родовые имения в Испании, по сути, в ссылку, чтобы уберечь от расправы.

При дворе воцарилось молчание, нарушаемое лишь треском факелов. Идея казалась дерзкой, почти самоубийственной.

— В ссылке он спас свою жизнь и нашу последнюю надежду! — отрезал Грациан, и в его голосе впервые зазвучал металл императорской власти. — Его отец научил его побеждать! Он знает, как пахнет кровь варвара! Он — солдат до мозга костей. И, что важнее всего, он — истинный христианин, верующий в Никейский символ, а не в арианскую ересь покойного Валента!

— Арианство... Никейский символ... — Лиэль подалась вперед. — Я знаю, что это два враждующих лагеря христиан. Но в чем суть их ненависти? Из-за чего именно они готовы убивать друг друга?

— Все началось с александрийского священника Ария, — начал Гай, его голос был ровным и четким. — Арианство — это его учение. Суть проста: Бог-Отец — абсолютный, вечный, несотворенный. А Сын, Христос, — Его первое и совершеннейшее творение. Величайшее во вселенной, но все же созданное, а значит, не равное Отцу.

— Понимаю, — кивнула Лиэль. — Значит, для ариан Христос — это сотворенное существо, которому поклоняются наравне с Творцом. То, что наши мудрецы называют шитуф — приобщение, добавление чего-то к Единому Богу. Это уже не чистое единобожие, но грань между Создателем и созданием хотя бы сохраняется.

— Верно. А Никейский символ — это ответ на учение Ария, — продолжил Гай. — Он был принят на Великом соборе в городе Никея. И он гласит прямо противоположное: Сын не сотворен, а «рожден, не сотворен, единосущен Отцу». То есть, он — тоже Бог, равный Ему во всем.

— Значит, никейцы стирают эту грань окончательно, — заключила Лиэль. — Они не просто добавляют творение к поклонению, они объявляют творение самим Творцом. Какой поразительный выбор стоит перед империей...

— И для них это был главный вопрос вселенной. И политики, — подтвердил Гай, глядя на решительное лицо Грациана. — Сейчас Грациан не просто выбирает генерала. Он выбирает, какая именно версия христианства отныне станет единственной истиной для всей мощи Римской империи. Это религиозная революция, облаченная в пурпур.

Грациан повысил голос, обращаясь ко всему дрожащему от страха и интриг двору:

— Именно такой человек нужен Риму сейчас! Доставить его ко мне!

Экран показал лицо Феодосия — человека чуть за тридцать, с волевым, будто высеченным из камня, подбородком и тяжелым, пронзительным взглядом. Он стоял в простом одеянии землевладельца, когда ему поднесли пурпурную императорскую тогу. Он принимал ее не как дар, а как тяжелейшую ношу, как приговор.

— Вот так, из пепла Адрианополя, рождается новая власть, — прошептала Лиэль. — Выбор от безысходности. Судьба империи в руках человека, чью семью эта же империя чуть не уничтожила.

— Не просто власть, — поправил ее Гай, не отрывая взгляда от сурового лица нового императора. — Феодосий — это поворотный пункт. Да, он сильный полководец, который понадобится, чтобы залить пожар. Но что еще важнее — он ревностный, бескомпромиссный христианин. Его восшествие на престол изменит не только ход войны. Оно навсегда изменит саму душу Римской империи.

= 19 = 

Дата на экране машины времени  3 октября 382 года. Пейзаж сменился на выжженную, унылую равнину где-то в Мезии. Горизонт все еще был испещрен черными остовами сожженных ферм, но в воздухе больше не пахло смертью. Вместо этого пахло дымом тысяч костров, над которыми варили еду, и холодной осенней землей. Два лагеря стояли друг напротив друга: один — ощетинившийся орлами римских штандартов, другой — хаотичный, шумный, полный повозок и рогатого скота.

— Четыре года войны, — тихо сказала Лиэль. — Четыре года грабежей, сражений и выжженной земли. Феодосию не удалось их разбить.

— И он это понял, — ответил Гай. — У него не было ни людей, ни денег, чтобы продолжать. Он делает то, что римляне ненавидели больше всего: он договаривается после поражения.

Посреди поля, между двумя армиями, стоял шатер для переговоров. Внутри, за грубо сколоченным столом, сидел император Феодосий. Его лицо было изможденным, но решительным. Напротив него — группа готских вождей, бородатых, в шкурах и трофейных римских доспехах. Их предводитель, могучий воин с сединой в волосах, положил свой огромный меч на стол между собой и императором.

— Итак, война окончена, — произнес Феодосий, и его голос был голосом человека, закрывающего кровоточащую рану. — Вы получите земли во Фракии. Вы получите зерно из наших амбаров. Вы станете федератами — союзниками Рима.

— Федераты? — прошептала Лиэль. — Это ведь обычная практика? Римляне всегда нанимали варваров.

— Не так, — возразил Гай. — Раньше федераты были отдельными отрядами, подчиненными римским офицерам. Их рассеивали, смешивали, полностью контролировали. Смотри, что происходит сейчас.

— Мы будем вашими союзниками, император, — пророкотал готский вождь. — Наши мечи будут служить Риму. Но служить они будут под началом наших вождей. Мы будем жить по нашим законам. Мы останемся готским народом, но на римской земле.

Один из римских генералов, стоявших за спиной Феодосия, сжал кулаки так, что побелели костяшки.

— Народ в народе... — процедил он сквозь зубы. — Змея, которую мы пригреем на собственной груди.

Феодосий поднял руку, призывая его к молчанию.

— Вы получите землю и мир. Мы получим воинов для наших легионов. На этом условия исчерпаны.

— Это радикальный шаг, — не скрывая изумления, сказала Лиэль. — Он позволяет целому вооруженному народу поселиться внутри границ. Со своими законами, со своими вождями... Это же государство в государстве!

— У него нет выбора, — констатировал Гай. — Адрианополь выкосил армию Востока. Феодосий не может восполнить потери. Он не может победить готов, поэтому он их «покупает». Он затыкает дыру в границе самими готами. Это временное умиротворение, отчаянная попытка купить время.

Готский вождь медленно кивнул, и его рука легла на рукоять меча на столе.

— Мы согласны. Но пусть ваши чиновники помнят: мы больше не голодные беженцы на берегу Дуная. Обмануть нас во второй раз не получится.

— Война закончилась, — повторила Лиэль, когда вожди вышли из шатра. — Но враг теперь не за воротами, а внутри.

= 20 =
На экране машины времени дата: 27 февраля 380 г.

Место действия — императорский дворец в Фессалониках. В зале нет лязга оружия, но напряжение гуще, чем перед битвой. Феодосий, облаченный в пурпур, стоит перед столом, на котором лежит развернутый свиток пергамента. Рядом с ним — епископ Ахолий, его глаза горят фанатичным огнем, и несколько высших сановников.

— Прочти его снова, — приказывает Феодосий.

Епископ прокашливается и, торжествуя, зачитывает ключевые строки эдикта:

— «Мы повелеваем, дабы все народы, нами управляемые, пребывали в той вере, которую передал римлянам божественный апостол Петр... То есть в вере, исповедуемой понтификом Дамасом Римским и епископом Петром Александрийским. Последователей сего учения мы повелеваем именовать христианами кафолическими».

— «Кафолическими»… — задумчиво произносит Лиэль. — Но ведь эдикт издан на латыни, официальном языке Империи. Слово в оригинале — catholica. Эта же форма, «кафолическая», звучит так по-гречески.

— Ты права. Оригинал на латыни, — подтверждает Гай. — Но мы видим мир через призму языка, который его описывал. В грекоязычной части империи, на Востоке, латинское 'catholica' произносили на свой манер — 'katholikos'. Именно эта, греческая форма, позже придет в славянские языки и в русский. А западноевропейский вариант, основанный на чистом латинском произношении, придет гораздо позже, совсем другим путем.

— Забавно, — усмехнулась Лиэль. — Даже в одном этом слове уже виден будущий культурный разлом мира на греческий Восток и латинский Запад.

— И чтобы скрепить этот мир, пока он не разломился, — продолжил Гай, — Феодосий ссылается на авторитет двух главных престолов — старого Рима и интеллектуального центра в Александрии. Это мощный политический ход. Он говорит: «Это не мое личное мнение. Это вера, хранимая главными церквями, а я — лишь ее вооруженный защитник».

Епископ делает паузу, обводя присутствующих горящим взглядом, и продолжает, вкладывая в слова всю мощь приговора:

— «Прочих же, безумных и неистовых, мы считаем несущими позор еретического учения. Их сборища не должны именоваться церквями. Их надлежит поразить, во-первых, Божьей карой, а во-вторых, нашей властью, которую мы приняли по небесному изволению!»

Из группы сановников вперед выходит пожилой человек в тоге префекта. Его зовут Петроний, и он служит Риму уже сорок лет. Он говорит спокойно, но его слова весомы, как гранит.

— Божественный Август, позволь мне говорить не как богослову, но как твоему слуге, ответственному за порядок в Империи. Этот эдикт прекрасен в своей вере, но он может стать огнем, который поглотит нас изнутри.

Епископ Ахолий бросает на него гневный взгляд, но Феодосий жестом приказывает ему молчать.

— Продолжай, Петроний, — говорит император.

— В Константинополе, — так же спокойно продолжает префект, — большинство жителей и даже стража дворца — ариане. В нашей армии, которую мы с таким трудом собираем, служат тысячи готов, которые тоже ариане. Мы только что заключили с ними мир. Как они отнесутся к тому, что их вера объявлена «безумием»?

Он делает небольшую паузу.

— А что делать с остальными? С сирийскими купцами, которые молятся своему богу Ваалу? С солдатами-митраистами, чьи храмы есть в каждом лагере на Рейне и Дунае? С египетскими земледельцами, для которых разлив Нила все еще связан с волей Исиды и Сераписа? А иудеи? Их право на свою веру защищено законами еще со времен Божественного Юлия. Этот эдикт ставит их всех вне закона. Это не просто раскол. Это война против большинства твоих подданных.

Епископ Ахолий больше не может сдерживаться.

— Война?! — Его голос звенит от праведного гнева. — Истинная война — это война с грехом и ересью, что разъедает душу Империи! Не потому ли пал Валент у Адрианополя, что Бог отвернулся от него за его арианское нечестие? Терпимость — это не сила, префект, это слабость, которая навлекает на нас Божий гнев! Империю спасет не многообразие заблуждений, а единство в Истине!

Феодосий слушал обоих, не меняясь в лице. Затем он медленно произнес, и каждое его слово падало в тишину, как камень.

— Душа Империи должна быть очищена. Дебаты окончены. Я провозглашаю волю Бога. Печать!

Слуга подносит раскаленный воск и печать. Раздается шипение. Документ скреплен.

— Он объявил вне закона всех разом, — пораженно говорит Лиэль. — Ариан, последователей старых богов, гностиков, манихеев... Всех, кто не вписывается в узкие рамки этого нового «вселенского» определения.

— Единое государство, единый император, единый Бог, — чеканит Гай. — Вот его логика. Он пытается сцементировать распадающуюся империю новой, универсальной идеологией. Ради этого он готов пожертвовать ее прошлым, ее традициями и ее разнообразием. Эпоха, когда можно было быть римлянином и молиться Юпитеру, Митре или Исиде, закончилась. Прямо сейчас.

= 21 =


На экране машины времени дата: 387 г.

Картинка сменилась. Исчезли дымящиеся руины александрийского храма, уступив место прохладному, украшенному искусной мозаикой залу в Ктесифоне. Воздух был наполнен не гарью, а тонким ароматом специй и благовоний.

— После урагана по имени Шапур II, в Персии, кажется, наступил штиль, — заметила Лиэль, глядя на экран. — Но шахи меняются так быстро... Арташир II, теперь вот Шапур III... Они пролетают, как тени.

— Буря ушла внутрь, — ответил Гай. — Великий Шапур держал знать и жрецов в железном кулаке почти семьдесят лет. Как только кулак разжался, они начали дышать свободнее. И действовать.

В зале, на троне, сидел Шапур III. Он был моложе своего великого тезки, и во всем его облике чувствовалась скорее усталость, чем властность. Перед ним стояли двое — могущественный вельможа, глава одного из семи великих родов, и верховный жрец, мобедан мобед.

— Итак, римский посол согласен, — произнес Шапур III, разглядывая карту Армении, разложенную на столе. — Мы получаем большую часть царства, они — меньшую. Армянские Аршакиды будут править под нашим покровительством. Взамен — прочный мир на границе.

— Прекрасная новость, Царь Царей, — сказал вельможа, и в его голосе звучало искреннее удовлетворение. — Десятилетия войн за эту горную страну истощали наши казначейства и забирали жизни наших сыновей. Закрепить за собой большую часть Армении без единой битвы — вот истинная мудрость. Этот мир позволит нам укрепить наши владения и приумножить богатства.

— Посмотри, — прошептала Лиэль. — Он говорит «наши казначейства», «наши сыновья». Он говорит от имени аристократии, а не только от имени трона.

Верховный жрец шагнул вперед.
— Мир — это благо, дарованное Ахура Маздой. Но вера римлян — это зараза. Мы должны быть уверены, что в нашей, персидской Армении, огонь в храмах не погаснет, а их церкви не будут расти, как ядовитые грибы.

— Вот и вторая сила, — кивнул Гай. — Духовенство. Они не требуют сжигать храмы, как в Александрии, но жестко очерчивают свою сферу влияния.

— Ты прав, мобед, — кивнул Шапур III, переводя взгляд с одного советника на другого. — Чистота веры будет соблюдена. Но и ты прав, мой верный вельможа. Империи нужен мир. Мы принимаем договор.

— Это уже не абсолютная монархия Шапура II, — заметила Лиэль. — Это... баланс сил. Аристократ, главный жрец и шах, который пытается их всех уравновесить.

= 22 =

На экране машины времени дата: 409 г.

Экран показал тронный зал, но атмосфера в нем была совершенно иной. На троне сидел новый шах, Йездегерд I. Его лицо было умным, энергичным и лишенным фанатизма. Перед ним стоял христианский епископ Маруфа. А в стороне, с мрачными лицами, перешептывались вельможа и зороастрийский жрец.

— Мы благодарны тебе, Царь Царей, за твою милость, — говорил епископ Маруфа, низко кланяясь. — Разрешение вновь созвать наш собор и избрать католикоса — это дар, который христиане Эраншахра не забудут. Позволение отстраивать наши разрушенные церкви — знак истинного великодушия.

— Католикос... — Лиэль нахмурилась. — Это как патриарх?

— Именно, — кивнул Гай. — Это высший сан, глава всей христианской церкви в Персии. Дать им разрешение избрать своего лидера — это огромный шаг. Это официальное признание их церковной структуры внутри персидского государства.

— Я хочу мира в своей стране, епископ, — спокойно ответил Йездегерд. — Ваши люди — хорошие ремесленники и торговцы. Они платят налоги. Их молитвы не вредят моему трону, пока их руки трудятся на благо Персии. Стройте. Но помните о верности.

Епископ, сияя, удалился. Жрец и вельможа подошли ближе.

— Он разрешает им строить капища их ложного бога! — прошипел жрец, его руки дрожали от гнева. — Он беседует с ними, как с равными! Он оскверняет трон!

— Успокойся, мобед, — процедил вельможа. — Но ты прав. Он слишком мягок. Он забывает уроки предков. Люди уже зовут его Резнигар... Грешник. Или Аташагар — тот, кто бросает государство.

— Какой парадокс! — воскликнула Лиэль. — В то время как Феодосий в Риме выжигает инакомыслие огнем и мечом, в Персии появляется правитель, практикующий веротерпимость!

— Прагматизм, — ответил Гай. — Йездегерд умен. Он понял, что гонения на христиан лишь сближают их с Римом. А милость превращает их в лояльных подданных. Но для знати и жрецов, чья власть основана на зороастрийской исключительности, он — предатель. Грешник.

= 23 =

На экране машины времени дата: ок. 415 г.

Изображение сменилось. Вместо сумрачного тронного зала появился залитый солнцем сад во дворце Ктесифона, с фонтанами и павлинами, лениво разгуливающими по дорожкам. Йездегерд I гулял по саду, рядом с ним шел римский посол. На границах двух империй царил небывалый мир.

— Передай своему юному императору, Феодосию, — говорил Йездегерд, срезая розу, — что пока я жив, ему нечего опасаться со стороны Персии. Пусть спокойно правит и взрослеет. Стабильная империя на Западе — лучший сосед, чем империя в хаосе.

— Благодарю, Царь Царей, — ответил посол. — В Константинополе высоко ценят твою мудрость. Императорский двор спокоен, зная, что на Востоке правит друг, а не враг.

Посол удалился.

— «Друг»! — воскликнула Лиэль. — Вечные соперники, Рим и Персия, называют друг друга друзьями! Это поразительно.

— Прагматизм с обеих сторон, — заметил Гай. — Феодосию II и его окружению нужно спокойствие на восточной границе, чтобы справляться с гуннами и внутренними проблемами. А Йездегерду нужно то же самое, чтобы держать в узде собственную знать и отбиваться от своих кочевников. Они не стали друзьями, они просто поняли, что война невыгодна обоим.

— И это работает, — задумчиво сказала Лиэль. — Десятилетия мира. В то время как на Западе все рушится, здесь, на Востоке, два главных хищника договорились не нападать друг на друга. И даже породили легенды...

— Какие легенды?

— Например, о том, что отец Феодосия II, император Аркадий, умирая, в своем завещании назначил Йездегерда опекуном своего малолетнего сына.

— Невероятно! Такое возможно?

— Это просто красивая сказка, — отмахнулся Гай. — Но она идеально отражает дух времени. Отношения были настолько мирными, что родилась легенда о личном доверии между императорами.

= 24 =

На экране машины времени дата: ок. 418 г.

Изображение перенеслось из дворцовых садов в суровую, практичную обстановку. Это был военный совет в крепости Нишапур, на северо-восточной границе Эраншахра. Стены были увешаны картами и оружием. В центре комнаты, над жаровней, грели руки военачальники. Сам Йездегерд I был одет не в шелка, а в простую кожаную куртку поверх военной туники.

— Повелитель, вожди гуннов прислали дары, — докладывал спахбед (генерал) Востока, человек с обветренным лицом и руками, привыкшими держать меч. — Их главный хан... после того, как наши катафракты сожгли его зимние стойбища... вдруг вспомнил о старых договорах.

— Вспомнил, значит, — усмехнулся Йездегерд, не отрывая взгляда от карты. — Что еще?

— Он прислал золото, тысячу коней и своего младшего сына в Ктесифон. В заложники. Просит мира.

В комнате повисло молчание. Его нарушил уже знакомый нам вельможа, который был здесь же, на совете.

— Мира?! Их нужно было вырезать под корень! Стереть с лица земли, как завещал великий Шапур II! С волками не договариваются!

— И потратить еще двадцать лет и все золото казны на то, чтобы гоняться за их призрачными ордами по степи? — спокойно возразил Йездегерд, поворачиваясь к нему. Его взгляд был холоден как сталь. — Я получил от них все, что мне нужно: золото для казны, коней для армии и заложника для гарантий. Я получил спокойную границу.

— Но это унизительно, Царь Царей! — вмешался и зороастрийский жрец. — Принимать дары от нечистых кочевников! Их нужно изгонять огнем!

— Мертвый враг не пришлет мне дань, мобед, — отрезал Йездегерд. — А живой, чей сын сидит в моем дворце, будет платить исправно. И дважды подумает, прежде чем снова обнажить меч. К тому же, пока вся наша армия здесь, на востоке... кто присматривает за порядком... дома?

Последнюю фразу он произнес очень тихо, обводя взглядом своих вельмож, и те тут же потупили взгляды.

— Он играет в совершенно другую игру, чем римляне, — сказала Лиэль, завороженная этой сценой. — Римляне видят варваров как проблему, которую нужно уничтожить в решающей битве. Йездегерд видит в них ресурс, которым можно управлять.

— Дипломатия, подкрепленная быстрой и жестокой силой, — подытожил Гай. — Заложники. Дань. Он не пытается их ассимилировать или истребить. Он ставит их в зависимое положение, делая мир для них более выгодным, чем войну. И это работает. Пока на Западе бушует пожар, здесь, на востоке Персии, — тишина. Купленная умом и сталью.

= 25 =

На экране машины времени дата: 17 января 395 г.

Место действия — Медиолан (современный Милан). Город погружен в траур. В огромном императорском дворце, в зале, затянутом черной тканью, на высоком катафалке лежит тело Феодосия Великого. Угасающий свет факелов бросает дрожащие тени на лица присутствующих.

С одной стороны от катафалка стоял Аркадий, старший сын, которому было около восемнадцати. Он был высок, тонок и выглядел отстраненным. С другой — его младший брат, Гонорий, десятилетний мальчик, который с трудом сдерживал слезы. Рядом с ним, положив руку на плечо, стоял могучий человек с варварской внешностью, но в доспехах римского главнокомандующего (magister militum). Это был Стилихон.

Он выступает вперед. Его голос громок и уверен, он обращается ко всем присутствующим, но смотрит поверх головы Аркадия, прямо на его придворных.

— Последней волей божественного Феодосия было сохранить единство Империи! Он поручил мне заботу об обоих своих сыновьях, об обеих половинах нашего государства!

В ответ из-за спины Аркадия выходит евнух Евтропий, главный управляющий императорского двора.

— Мы благодарим тебя за заботу, доблестный Стилихон, — его голос тонок и сладок, как отравленный мед. — Но его божественный август Аркадий достаточно мудр, чтобы править Востоком самостоятельно, опираясь на верных ему слуг здесь, в Константинополе.

В воздухе повисает ледяное напряжение. Два двора, два центра силы смотрят друг на друга через гроб своего последнего общего повелителя.

— Странно, — говорит Лиэль, наблюдая за этой перепалкой. — Ведь и раньше империю делили между соправителями. Диоклетиан, Константин... Но это всегда ощущалось как временная мера. Почему сейчас это выглядит как окончательный разрыв?

— Потому что изменилась суть, — отвечает Гай. — Представь себе один огромный легион. Его можно разделить на две части и отправить в разные концы света. У них будут разные командиры, но они будут подчиняться одному уставу, носить одни и те же значки, получать жалование из одной казны и сражаться за одного орла. Это и была империя раньше.

Он указывает на экран.

— А теперь смотри. Стилихон на Западе контролирует почти всех ветеранов и лучшие боевые части. Евтропий на Востоке — казну и бюрократию. Они не собираются делиться. С этого момента законы, принятые в Константинополе, не будут автоматически действовать на Западе, и наоборот. Каждая половина начнет вести свою собственную внешнюю политику, заключать свои собственные союзы с варварами, часто — против другой половины.

— Значит, это уже не две части одного легиона, — подхватывает Лиэль. — Это два разных легиона, которые начинают смотреть друг на друга с подозрением.

— Именно, — подтверждает Гай. — У них теперь будут разные «орлы». Империя не просто разделена. Она расколота. С этого момента это два разных государства, плывущих на двух разных кораблях. И, как мы скоро увидим, у этих кораблей будет совершенно разная судьба.

= 26 =

На экране машины времени дата: 421 гг.

Картинка снова перенеслась на северо-восточные рубежи Персии. Но пейзаж изменился. Не было ни богатых даров, ни заложников. Были лишь дымящиеся руины пограничной крепости и усеянное телами поле. Доспехи на погибших были персидскими, но их враги не были похожи на кочевников, которых мы видели раньше.

— Что случилось? — спросила Лиэль. — Мир Йездегерда рухнул?

— Йездегерд умер, — ответил Гай. — И с ним, похоже, умерла и его политика. Но дело не только в этом. Посмотри на победителей.

По полю бродили воины-кочевники, собирая трофеи. Они были светлокожими, крепко сложенными, их лица не были монголоидными, как у гуннов Аттилы. Они двигались с дисциплиной и жестокостью, которой не было у их предшественников.

— Это не те гунны, с которыми договаривался Йездегерд, — сказала Лиэль. — Они выглядят... иначе.

— Это эфталиты, — произнес Гай. — Римляне назовут их «белыми гуннами». Новый народ, пришедший из глубин Азии. Они более организованы, более жестоки и, кажется, гораздо более амбициозны, чем хиониты или кидариты, с которыми сражался Шапур II.

Один из вождей эфталитов, в богато украшенном халате поверх доспехов, спрыгнул с коня и подошел к телу павшего персидского аристократа. Он с презрением пнул ногой серебряный шлем.

— Дети Шапура разучились воевать! — прорычал он на своем языке. — Их стены — гнилая изгородь, их воины — жирные овцы! Эта земля будет нашей!

Его воины ответили одобрительным ревом.

— Они не просят мира и не предлагают дань, — с тревогой заметила Лиэль. — Они пришли, чтобы остаться.

— Да, — подтвердил Гай, его взгляд был прикован к лицу вождя. — Это совершенно новая угроза. Более серьезная, более постоянная. Для Персии начинается свой собственный «готский кризис». Только их варвары пришли не с севера, а с востока. И они не просят убежища. Они требуют подчинения. Вся стабильность, достигнутая Йездегердом, сейчас будет проверена на прочность. И, судя по этому полю, первый экзамен Персия провалила.

= 27 =

На экране машины времени дата: 24 августа 410 г.

Ночь. Но небо над Римом багровое от отблесков тысяч пожаров. Саларианские ворота, проломившиеся под ударами готов, лежат в руинах. В город, как река, вливаются тысячи воинов-вестготов Алариха. Это не битва. Это агония.

— Рим... пал... — выдыхает Лиэль, ее голос — потрясенный шепот. — Этого не случалось восемьсот лет. Со времен галлов Бренна. Это было немыслимо.

— Стилихон мертв, казнен по приказу императора, которого защищал. Гонорий прячется в болотах Равенны. Город остался беззащитен, — ровным голосом констатирует Гай. — Аларих трижды осаждал его. Он не хотел этого. Он хотел земли для своего народа и должностей для себя. Ему отказали.

Экран фокусируется на роскошной вилле на холме. Готы с хохотом выламывают резные двери. Внутри седой сенатор в ночной тунике пытается сохранить достоинство.

— Варвары! Возьмите золото, серебро! Но не трогайте библиотеку! Эти свитки — наследие наших предков!

Один из готов, здоровенный воин с заплетенной в косы бородой, вытирает жирные руки о шелковую штору.

— Мы три месяца жрали траву за твоими стенами, пока ты читал своих предков, старик! — рычит он. — Теперь мы будем есть твою еду и пить твое вино! А твои свитки отлично подойдут для растопки!

В другом месте, на улице, женщина пытается протащить плачущих детей сквозь толпу мародеров.

— Быстрее, Луций! В базилику Святого Петра! Аларих приказал не трогать церкви! Это святилище!

Один из готских офицеров видит бегущих и указывает мечом в сторону Ватиканского холма.

— Туда! Дом Божий — убежище для всех! Аларих — христианин, а не безбожник! Но виллы — наши!

— Они грабят, но щадят церкви, — с удивлением замечает Лиэль. — Какой странный, избирательный грабеж.

— Аларих — арианский христианин, — поясняет Гай. — Он пришел не уничтожить Рим. Он пришел его наказать и ограбить. Трехдневное разграбление. Никаких массовых убийств. Просто тотальный, методичный грабеж всего, что можно унести.

Экран поднимается выше, показывая панораму Вечного города. Дым поднимается из Форума, из императорских дворцов на Палатине, из богатых кварталов. Город-символ, сердце мира, корчится в агонии под ногами варваров.

— Это не просто сожженные дома и украденное золото, — говорит Лиэль, не в силах отвести взгляд от страшного зрелища. — Это нечто большее. Это психологический удар, от которого Запад не оправится.

— Именно, — подтверждает Гай, и в его голосе слышится вся тяжесть момента. — Тело Западной империи умирало давно. Сегодня ее душе нанесли смертельную рану. Миф о Вечном городе, о непобедимом Риме, сгорел в этом пожаре. Навсегда.

= 28 =

На экране машины времени дата: 20 июня 451 г.

Изображение наполнилось пылью, кровью и оглушительным шумом. Перед ними раскинулась огромная равнина в Галлии, превращенная в ад. Десятки тысяч воинов сошлись в чудовищной схватке. Земля дрожала от топота копыт, воздух звенел от лязга стали и криков на десятках языков.

— Это... это Каталаунские поля, — выдохнула Лиэль, пытаясь разобрать что-то в хаосе. — Гунны Аттилы. Но кто... кто им противостоит? Я вижу римских орлов, но рядом с ними — знамена с волком, с медведем...

— На одной стороне — Аттила и его орда: гунны, остготы, гепиды — все, кого он покорил, — ответил Гай, его взгляд был прикован к командному холму. — А на другой... вот это.

На холме, в доспехах римского полководца, сидел на коне человек средних лет с суровым, решительным лицом. Это был Флавий Аэций. Вокруг него были не только римские легаты, но и бородатые вожди в шкурах.

К нему подскакал весь в крови и пыли воин огромного роста.

— Аэций! Вестготы дрогнули! Их король, Теодерих, пал! Гунны прорывают центр! — прокричал он на ломаной латыни.

Аэций даже не моргнул.

— Теодорих мертв, да здравствует король Торисмунд! — его голос перекрыл шум битвы. — Передай его сыну: месть за отца ждет его на том фланге! Франки! Ваш час настал! Ударьте им в тыл, пока они увязли! Мы держим этот холм, или все мы умрем на нем!

Франкский вождь дико взревел и, развернув коня, помчался отдавать приказ.

— Ирония судьбы, — произнес Гай. — Римлянин командует варварами — вестготами, франками, аланами — против других варваров, чтобы спасти то, что осталось от Рима.

— Чтобы спасти Рим, Аэций должен был стать королем варварских королей, — задумчиво сказала Лиэль.

Экран моргнул. Дата сменилась: 21 сентября 454 г.

Атмосфера изменилась кардинально. Вместо поля боя — тихий, роскошный кабинет в императорском дворце в Равенне. Аэций, одетый в сенаторскую тогу, спокойно зачитывал финансовый отчет императору Валентиниану III. Валентиниан, нервный молодой человек с бегающими глазами, не слушал.

— Они называют тебя «Последним из римлян», Аэций, — внезапно перебил он. — Вся Галлия поет тебе славу. Говорят, это ты, а не я, спас Империю.

— Я служу Империи. А значит, я служу тебе, Божественный Август, — спокойно ответил Аэций, поднимая глаза от свитка.

— Служишь? Или готовишься занять мое место? — прошипел Валентиниан, его рука легла на рукоять меча, спрятанного в складках одежды. — Говорят, ты хочешь женить своего сына на моей дочери! Узурпатор!

Прежде чем Аэций успел ответить, Валентиниан с криком «Это за мою империю!» выхватил меч и нанес удар. Аэций отшатнулся, но тут же из-за штор выскочили придворные евнухи и телохранители императора и набросились на безоружного полководца.

Через мгновение все было кончено. Тело Флавия Аэция лежало на мозаичном полу в луже крови. Валентиниан стоял над ним, тяжело дыша и сжимая дрожащей рукой окровавленный меч.

— Они убили его! — в ужасе прошептала Лиэль. — Они убили человека, который только что спас их всех!

— «Валентиниан отрубил свою правую руку левой», — процитировал Гай слова одного из современников. — Император думал, что избавляется от соперника. На самом деле он только что убил последнего человека, который мог удержать Западную империю от полного распада. Путь для вандалов в Рим теперь был открыт.

= 29 =

На экране машины времени дата: 20 июня 451 г.

Изображение наполнилось пылью, кровью и оглушительным шумом. Перед ними раскинулась огромная равнина в Галлии, превращенная в ад. Десятки тысяч воинов сошлись в чудовищной схватке. Земля дрожала от топота копыт, воздух звенел от лязга стали и криков на десятках языков.

— Это... это Каталаунские поля, — выдохнула Лиэль, пытаясь разобрать что-то в хаосе. — Гунны Аттилы. Но кто... кто им противостоит? Я вижу римских орлов, но рядом с ними — знамена с волком, с медведем...

— На одной стороне — Аттила и его орда: гунны, остготы, гепиды — все, кого он покорил, — ответил Гай, его взгляд был прикован к командному холму. — А на другой... вот это.

На холме, в доспехах римского полководца, сидел на коне человек средних лет с суровым, решительным лицом. Это был Флавий Аэций. Вокруг него были не только римские легаты, но и бородатые вожди в шкурах.

К нему подскакал весь в крови и пыли воин огромного роста.

— Аэций! Вестготы дрогнули! Их король, Теодерих, пал! Гунны прорывают центр! — прокричал он на ломаной латыни.

Аэций даже не моргнул.

— Теодорих мертв, да здравствует король Торисмунд! — его голос перекрыл шум битвы. — Передай его сыну: месть за отца ждет его на том фланге! Франки! Ваш час настал! Ударьте им в тыл, пока они увязли! Мы держим этот холм, или все мы умрем на нем!

Франкский вождь дико взревел и, развернув коня, помчался отдавать приказ.

— Ирония судьбы, — произнес Гай. — Римлянин командует варварами — вестготами, франками, аланами — против других варваров, чтобы спасти то, что осталось от Рима.

— Чтобы спасти Рим, Аэций должен был стать королем варварских королей, — задумчиво сказала Лиэль.

Экран моргнул. Дата сменилась: 21 сентября 454 г.

Атмосфера изменилась кардинально. Вместо поля боя — тихий, роскошный кабинет в императорском дворце в Равенне. Аэций, одетый в сенаторскую тогу, спокойно зачитывал финансовый отчет императору Валентиниану III. Валентиниан, нервный молодой человек с бегающими глазами, не слушал.

— Они называют тебя «Последним из римлян», Аэций, — внезапно перебил он. — Вся Галлия поет тебе славу. Говорят, это ты, а не я, спас Империю.

— Я служу Империи. А значит, я служу тебе, Божественный Август, — спокойно ответил Аэций, поднимая глаза от свитка.

— Служишь? Или готовишься занять мое место? — прошипел Валентиниан, его рука легла на рукоять меча, спрятанного в складках одежды. — Говорят, ты хочешь женить своего сына на моей дочери! Узурпатор!

Прежде чем Аэций успел ответить, Валентиниан с криком «Это за мою империю!» выхватил меч и нанес удар. Аэций отшатнулся, но тут же из-за штор выскочили придворные евнухи и телохранители императора и набросились на безоружного полководца.

Через мгновение все было кончено. Тело Флавия Аэция лежало на мозаичном полу в луже крови. Валентиниан стоял над ним, тяжело дыша и сжимая дрожащей рукой окровавленный меч.

— Они убили его! — в ужасе прошептала Лиэль. — Они убили человека, который только что спас их всех!

— «Валентиниан отрубил свою правую руку левой», — процитировал Гай слова одного из современников. — Император думал, что избавляется от соперника. На самом деле он только что убил последнего человека, который мог удержать Западную империю от полного распада. Путь для вандалов в Рим теперь был открыт.

= 30 =

На экране машины времени дата: 2 июня 455 г.

Изображение снова показало Рим. Но на этот раз не было ни пожаров, ни криков. Была жуткая, напряженная тишина. Огромный флот вандалов стоял в устье Тибра, и их армия подходила к воротам города, которые никто не собирался защищать.

— Всего несколько месяцев прошло с убийства Аэция, — сказала Лиэль. — Валентиниан III тоже убит. А теперь — вандалы у ворот. Как это случилось так быстро?

— Императрица Лициния Евдоксия, вдова Валентиниана, — ответил Гай. — Новый император, Петроний Максим, убийца ее мужа, заставил ее выйти за него замуж. В отчаянии она тайно послала весточку королю вандалов Гейзериху в Карфаген, умоляя ее спасти.

— Она позвала варваров в Рим? — поразилась Лиэль.

— Она думала, что Гейзерих избавит ее от узурпатора. Она не учла, кем был Гейзерих.

К воротам Рима, из которых уже бежали остатки гарнизона, вышел одинокий старик в епископском облачении. Он шел прямо навстречу королю вандалов, который наблюдал за приближением своей армии, сидя на коне. Это был Папа Римский Лев I.

— Король Гейзерих! — голос старика был слаб, но полон достоинства. — Во имя милосердия Божьего, умоляю тебя, пощади Вечный город! Не предавай его огню и мечу!

Гейзерих, хитрый и безжалостный правитель, смерил его холодным взглядом. Он не был похож на Алариха. Он был старше, мудрее и гораздо циничнее.

— Я не трону церкви, святой отец. И не будет резни, — произнес он медленно, с легким германским акцентом. — Я даю тебе слово. Но этот город — мой трофей. Он оскорбил меня, убив Валентиниана, с которым у меня был договор. Мои люди получат то, что им причитается.

Он повернулся к своим военачальникам.

— У вас две недели. Четырнадцать дней. Город должен быть выпотрошен. Мне нужно все: золото из казны, медь с крыш, статуи с форумов. Каждая вилла, каждый склад. Работайте методично. Составьте списки. Ничего не должно быть упущено.

— Две недели... — прошептала Лиэль, когда вандалы начали входить в беззащитный город.

На экране замелькали сцены. Не хаотичный грабеж готов, а планомерный, организованный демонтаж города. Вандалы врываются в императорский дворец и снимают со стен позолоченные панели. Другие грузят на телеги античные статуи. Третьи вскрывают храмы (кроме христианских) и выносят оттуда сокровища, копившиеся веками.

— Они даже вывезли золотую менору и другие сокровища из Иерусалимского храма, которые Тит привез в Рим почти четыреста лет назад, — заметил Гай, указывая на экран.

Лиэль смотрела, как грузят на корабли бесценные произведения искусства, как сдирают позолоченную черепицу с крыши храма Юпитера Капитолийского.

— Аларих нанес удар по душе Рима. А Гейзерих вынимает из него все внутренности. После этого останется только пустая оболочка.

— Именно. Это конец Рима как великого имперского города, — подтвердил Гай. — Он переживет это. Но он никогда больше не будет центром мира. Он станет просто одним из городов в Италии. Богатым на воспоминания, но нищим во всем остальном.

= 31 =

На экране машины времени дата: Лето 468 г.

Изображение перенеслось к побережью Северной Африки, недалеко от Карфагена. В лучах заходящего солнца на воде стоял гигантский флот — более тысячи кораблей. На мачтах развевались и штандарты Западной империи, и знамена с двуглавым орлом Восточной.

— Невероятно! — воскликнула Лиэль. — Они объединились! Восток и Запад вместе! Это же последняя великая армада Римской империи!

— Да, — подтвердил Гай. — Император Востока Лев I потратил на этот флот почти всю казну. 130 000 фунтов золота. Больше ста тысяч солдат и моряков. Они наконец поняли, что вандальское пиратство душит торговлю во всем Средиземноморье. Они пришли, чтобы уничтожить Гейзериха раз и навсегда.

В каюте флагманского корабля римский командующий Василиск, шурин императора Льва, рассматривал карту.

— Они боятся нас! — самодовольно говорил он своему легату. — Гейзерих шлет послов, просит о пятидневном перемирии, чтобы якобы обсудить условия капитуляции. Он просто тянет время, трус!

— Возможно, стоит высадить десант немедленно, магистр? — осторожно предложил легат. — Пока мы стоим здесь, мы уязвимы.

— Глупости! — отмахнулся Василиск. — Пусть трепещет! Через пять дней я приму его капитуляцию в Карфагене. Нам даже не придется сражаться.

Экран моргнул. Прошло пять дней. Была глубокая, безлунная ночь. Римский флот спал на якоре у мыса Бон. Внезапно со стороны Карфагена в темноте показались огни. Много огней. Они двигались быстро, прямо на римскую армаду.

— Что это? — крикнул дозорный на одном из кораблей. — Рыбаки?

Но это были не рыбаки. Это были брандеры — старые корабли, нагруженные горючей смолой, серой и сухим хворостом, которые вандалы подожгли и пустили по ветру прямо в гущу скученного римского флота.

— Ловушка! — голос Гая был напряжен. — Гейзерих не просил мира. Он ждал нужного ветра.

Первый брандер врезался в борт римской триремы. Сухое дерево вспыхнуло мгновенно. За ним второй, третий... Огромные корабли, стоявшие слишком близко друг к другу, начали загораться один за другим. Ночной кошмар превратился в море огня.

Вслед за брандерами в хаос ворвались легкие и быстрые корабли вандалов. Они таранили горящие, потерявшие управление римские суда, брали их на абордаж, добивая тех, кто пытался спастись в воде.

— Спасайтесь! Корабли горят! — кричали римские моряки, прыгая в воду, где их уже ждали вандальские мечи.

— Он сжег их! — Лиэль смотрела на огненный ад с ужасом. — Он сжег весь флот!

Командующий Василиск, поняв, что все потеряно, на небольшой шлюпке позорно бежал с поля боя, бросив свою армию на произвол судьбы.

Экран показал рассвет. Море было покрыто обломками, телами и черной пленкой пепла. Более половины римского флота было уничтожено. Остатки рассеялись. Огромная армия, собранная ценой невероятных усилий, перестала сущеровать за одну ночь.

— Это конец, — тихо сказал Гай. — Последняя попытка Западной империи вернуть себе былое могущество. Последняя великая совместная операция с Востоком. Она закончилась не просто поражением. Она закончилась катастрофой и позором. Казна Востока пуста. Армия Запада уничтожена. Теперь падение — это лишь вопрос времени. Очень недолгого времени.

= 32 =

На экране машины времени дата: 471 г.

Изображение перенеслось с дымящихся вод Средиземного моря в сухие, пыльные степи на границе современного Афганистана. Перед ними был не величественный персидский лагерь, а скорее, убогая ставка, окруженная изможденными воинами.

— Пока Рим агонизирует на Западе, что происходит у его вечного соперника? — спросила Лиэль.

— У Персии — свой собственный кошмар, — ответил Гай. — Имя ему — эфталиты.

В центральном шатре, за столом, заваленным картами, сидел персидский шах Пероз I. Его лицо было худым и измученным, глаза лихорадочно блестели. Это был человек, одержимый одной идеей.

В шатер вошел его главный советник, пожилой вельможа.

— Царь Царей, наши воины голодают. Казна пуста. Мы уже проиграли им две большие битвы. Может, стоит... заключить мир? Откупиться?

— Мир?! — Пероз вскочил, опрокинув кубок. — Откупиться от этих псов?! Никогда! Я был у них в плену, ты помнишь?! Я, Царь Царей, был пленником у дикарей! Я был вынужден кланяться их хану, чтобы он отпустил меня! Я оставил им в заложниках своего сына!

Он ткнул пальцем в карту.

— Я соберу новую армию! Мы заманим их в пустыню! Мы отомстим за позор Эраншахра!

— Но, повелитель, — осторожно сказал советник, — у нас больше нет денег. Крестьяне разорены налогами на эту войну. Начинается голод.

— Пусть продают свои поля! Пусть продают себя в рабство! — в ярости закричал Пероз. — Каждый должен пожертвовать всем ради победы! Я смою этот позор своей кровью или их!

— Он одержим, — прошептала Лиэль. — Эта война стала для него личной вендеттой. Он готов поставить на кон всю империю ради мести.

— Да, — подтвердил Гай. — И эта одержимость истощает Персию. Все ресурсы, которые могли бы пойти на укрепление страны или даже на вмешательство в римские дела, сгорают здесь, в бесконечной и неудачной войне с эфталитами. Пероз ведет свою империю к пропасти, точно так же, как римские императоры до него вели свою. У каждой империи — свои варвары. И свои одержимые правители.

= 33 =

На экране машины времени дата: 474 г.

Изображение переключилось. С пыльных полей сражений оно перенеслось в мрачный зал в Ктесифоне. Группа персидских аристократов и жрецов собралась на тайный совет. Их лица были полны тревоги и недовольства.

— Голод в провинциях! — говорил один из вельмож, нервно теребя край своего шелкового халата. — Крестьяне едят коренья! Города полны нищих! А все золото, все серебро уходит на выкуп наших пленных у эфталитов!

— А наш Царь Царей? — с горечью спросил другой. — После унизительного пленения он снова собирает армию! Он одержим местью! Он не видит, что страна на грани краха!

— Вести с Запада доходят до нас, — вступил в разговор третий аристократ, только что прибывший из Сирии. — Римская империя там — это уже просто название. Их императоров ставят и свергают германские военачальники. Их флот сожжен, их провинции захвачены. Галлия, Испания, Африка — все потеряно. Они агонизируют!

В зале повисла тишина. Все понимали, о чем идет речь.

— Это был бы идеальный момент, — медленно произнес первый вельможа. — Ударь мы сейчас, вся Сирия, Египет, Малая Азия могли бы стать нашими. Великая мечта Шапура II могла бы сбыться.

— Ударь чем?! — саркастически воскликнул второй. — Армией, которая дважды разбита? Пустой казной? Голодными крестьянами? Мы не можем воспользоваться их слабостью, потому что мы сами слабы!

— Когда Рим пал, Сасаниды не могли воспользоваться моментом, — тихо сказала Лиэль, и в ее голосе звучала горькая ирония. — Их собственные варвары уже стояли у ворот.

— Вот она, великая синхронность истории, — добавил Гай. — Два колосса, веками боровшиеся друг с другом, слабеют и падают почти одновременно, каждый под ударами своих врагов. Персия ослаблена и не может нанести решающий удар по Риму, потому что все ее силы брошены на восток, в бездонную пропасть войны с эфталитами. Они упустили свой исторический шанс.


= 34 =</text>
      <sha1>gv9c1x021l59j9johnz0yo4il5lnn66</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>261634</id>
      <parentid>261630</parentid>
      <timestamp>2025-06-24T09:42:18Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Alexsmail</username>
        <id>1129</id>
      </contributor>
      <comment>/* 2 */ ф</comment>
      <origin>261634</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="266597" sha1="mkhep2rvxc9kb08nq4eu49z26xz38ql" xml:space="preserve">На экране дата — 284 год.

Изображение больше не разбито на части. Мы видим карту Римской империи, единой от Британии до Египта — результат титанических усилий Аврелиана. Но это не карта мира и процветания. Она вся подернута тревожной, пульсирующей дымкой. Вдоль границ на Рейне, Дунае и на востоке с Персией постоянно вспыхивают и гаснут красные очаги, символизируя непрекращающиеся войны и набеги.

— Так Аврелиан все-таки спас ее, — с облегчением говорит Лиэль, глядя на единую карту. — Он вернул все провинции. Кризис закончился.

— Он выиграл битву, но не войну, — поправляет Гай. — Он силой сшил воедино тело, но это тело в лихорадке. Оно цело, но его постоянно сотрясают судороги. После убийства Аврелиана за десять лет сменилось еще восемь императоров, и почти все были убиты. Система продолжает пожирать сама себя. Она стоит на грани нового коллапса.

Место действия — военный лагерь в Никомедии, Малая Азия. Не Сенат, не Форум. Тысячи легионеров стоят в идеальном строю. Перед ними, на высоком трибунале, стоит новый император, провозглашенный армией. Это Диоклетиан. Суровое, волевое лицо иллирийского солдата, прошедшего путь от простого легионера до повелителя мира.

— Принципат, система, созданная Августом, официально закончился, — тихо говорит Гай. — Кризис III века сжег его дотла. Начинается Доминат.

Диоклетиан поднимает руку, и воцаряется абсолютная тишина. Его голос не громок, но четок и полон стальной воли.

— Солдаты! — начинает он. — Вы смотрите на воссоединенную империю. Аврелиан вернул провинции. Но это тело в лихорадке! Оно истекает кровью от бесконечных войн, его кровь отравлена порченой монетой. Каждая граница — это незаживающая рана! Каждый год мы получаем нового императора и новую гражданскую войну! Старая система… мертва. Она не может обеспечить ни мира, ни стабильности.

Он делает паузу, обводя взглядом ряды солдат.

— Пытаться лечить этого гиганта припарками — бесполезно. Чтобы спасти тело, мы должны отсечь прогнившие члены. Я здесь, чтобы объявить конец притворству. Нет больше «первого сенатора»! Нет «восстановленной республики»! Есть только Господин и его слуги. Dominus ac Deus! Отныне и вовеки!

Легионеры вскидывают мечи и копья, и над лагерем разносится оглушительный, ритмичный рев.

— Dominus ac Deus… Господин и Бог, — переводит Лиэль. — Он даже не пытается скрывать. Это уже не римская традиция. Это неприкрытая монархия восточного, персидского типа.

— Империя выжила, — заключает Гай. — Но чтобы выжить, она стала совершенно другим государством. Жестким, иерархичным, с обожествленным правителем. Это уже не Рим Августа или Марка Аврелия. Это его призрак, закованный в новую, чуждую ему броню.

= 2 =

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в тронном зале, роскошном и подавляющем своим великолепием. Шах Бахрам I сидит на троне, но рядом с ним, почти наравне, стоит человек в богато украшенных одеждах верховного жреца. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем. Это мобед мобедов, первосвященник Картир. Перед ними стоит закованный в цепи человек, изможденный, но не сломленный. Это пророк Мани.

— Ты называешь себя новым пророком? Параклетом? — гремит Картир, его голос эхом разносится по залу.

— Я – Печать Пророков, несущий Свет Истины, явленный через меня, — спокойно и твердо отвечает Мани, его взгляд не дрожит.

— Твое учение — яд, проникающий в самые основы Эраншахра! — продолжает Картир. — Ты бесстыдно смешиваешь чистую веру Ахура Мазды с ложью иудеев, мраком христиан и заблуждениями буддистов! Твой так называемый гносис разъедает души верных и ослабляет империю изнутри!

— Мое учение — это Свет Истины, — парирует Мани. — Оно открывает подлинный гносис: знание о вечной борьбе двух Начал, Света и Тьмы, о трагическом пленении божественной искры в оковах материи и о пути ее окончательного освобождения. Это учение для всех народов, ибо Свет не знает границ, а не только для персов.

— Здесь, в царстве Ахура Мазды, место лишь одной Истине! Одному закону! — отрезает Картир, его рука указывает на Мани, как на воплощение зла. Он поворачивается к шаху, его голос становится вкрадчивым, но настойчивым: — Великий Царь Царей, Бахрам, этот еретик – смертельная угроза божественному порядку и твоей власти. Империя сильна, когда у нее один бог, один царь и один закон, утвержденный предками. Его смерть — единственный путь к очищению и укреплению царства.

Шах Бахрам I, молодой и, очевидно, находящийся под сильным влиянием могущественного жреца, колеблется мгновение, затем нерешительно кивает. Стража с лязгом цепей хватает Мани и уводит его прочь – на мученическую смерть через сдирание кожи. 

— Какая разительная перемена, — шепчет Лиэль, ее взгляд прикован к опустевшему трону.

— При Шапуре Первом Мани был в почете, — кивает Гай.

— Да, Шапур, дальновидный политик, видел в его универсальной религии потенциальный инструмент для сплочения своей огромной, многонациональной империи, — продолжает Лиэль.

— Но Шапур был сильным правителем, сам контролировавшим идеологию, — замечает Гай.

— Верно. А его преемники оказались слабее, и в образовавшийся вакуум власти стремительно ворвалось зороастрийское жречество, консолидированное железной волей Картира, — поясняет Лиэль.

— Для них манихейство, с его претензией на универсальность и радикальным переосмыслением дуализма, было прямой угрозой, — заключает Гай.

— Именно! Картир — это не просто жрец, это целая система, — с энтузиазмом говорит Лиэль. — Он превратил зороастризм, с его строгим дуализмом, в мощный инструмент для укрепления центральной власти шаха и собственной теократической власти. Но Мани пошел гораздо дальше, он взял этот дуализм и пропустил его через призму совершенно иной философии – гностицизма.

— В чем же фундаментальное различие их дуализмов, если оба признают борьбу добра и зла? — спрашивает Гай.

— О, тут все глубже! — Лиэль делает шаг вперед. — Зороастризм, который утверждал Картир, основан на откровениях Заратустры. Он видит мироздание как грандиозную арену битвы двух извечных, но независимых друг от друга сил: Ахура Мазды, благого Творца света, жизни и истины, называемой Аша, и Ангра-Майнью, духа разрушения, тьмы и лжи, именуемой Друдж. Человек в этой системе – воин Ахура Мазды.

— Логично для империи, постоянно воюющей с Римом, — соглашается Гай. — А Мани?

— А Мани взял этот зороастрийский дуализм, но придал ему радикально гностический характер! — Лиэль жестикулирует. — Для него материальный мир – это не поле битвы, а изначально порочная тюрьма, созданная силами Тьмы! И вот здесь ключевое гностическое различие: существует Высший, Благой Бог — абсолютно трансцендентный, непостижимый, находящийся за пределами материального мира. Он — Отец Величия, обитающий в Царстве Света, вне пространства, времени и материи. А есть Демиург (или у Мани — Князь Тьмы) и его архонты, которые и являются творцами этого видимого, несовершенного и злого космоса.

— То есть, создатель нашего мира – это не благой Бог? — уточняет Гай.

— Именно! В этом суть гностического бунта! — восклицает Лиэль. — Для Мани, Демиург, создавший материю, – это либо невежественная, либо злая сила. Материальный мир – это результат смешения частиц Света с Тьмой. Тело – это оковы. Спасение – бегство из него через гносис, знание о своей божественной природе и пути возвращения в Плерому. И этот путь – это целое путешествие!

— Путешествие? Куда? — спрашивает Гай.

— Вверх, через сферы этого космоса, созданного Демиургом и его архонтами! — Лиэль рисует в воздухе круги. — Манихейская космология, как и многих гностиков, описывала множество небес – иногда десять, иногда семь, – каждое из которых управляется своим архонтом, демоническим стражем. Эти архонты – слуги Князя Тьмы, и их задача – не выпустить частицы Света, то есть души, из этой космической тюрьмы. После смерти тела, душа &quot;Избранного&quot;, вооруженная гносисом и ритуальными &quot;печатями&quot; и молитвами, которые служили своего рода паролями, должна была пройти через эти враждебные сферы. Каждый архонт пытался ее остановить, испытать, обмануть. Только чистота, знание и правильные ритуалы позволяли душе преодолеть этих стражей и подняться выше, к Царству Света.

— А что если душа не проходила &quot;тест&quot; архонтов? — интересуется Гай.

— Тогда она могла быть снова низвергнута в круговорот перерождений в материальном мире, или даже подвергнуться мучениям, — поясняет Лиэль. — Поэтому гносис, тайное знание, был так важен – он давал &quot;карту&quot; этого восхождения и &quot;ключи&quot; к вратам архонтов. Это разительно отличается от зороастрийского суда после смерти у моста Чинват, где решающим фактором были благие дела, мысли и слова, а не эзотерическое знание.

— А как это соотносится с иудаизмом? — спрашивает Гай.

— Это одна из самых радикальных точек расхождения! — Лиэль явно увлечена. — В иудаизме Яхве – Единый Бог, благой Творец. Тора – путь жизни. А гностики, и Мани, часто видели в Яхве Ветхого Завета фигуру Демиурга – сурового бога-законодателя, творца материального мира-тюрьмы! Для них Закон – это не путь к спасению, а оковы.

— Значит, &quot;ложь иудеев&quot;, о которой кричал Картир, — это, с точки зрения Мани, их вера в благость Творца и Его Закона? — догадывается Гай.

— В какой-то мере, да! — подтверждает Лиэль. — Для Мани истинный Бог был сокрыт, а бог-творец этого мира, окруженный архонтами, был фигурой, от которой нужно освободиться. Только элита, &quot;Избранные&quot;, практикующие строжайший аскетизм, могли полностью освободить свою искру света и совершить это восхождение через сферы архонтов.

— А как же его синтез с другими религиями? Заратустра, Будда, Иисус? — напоминает Гай.

— Именно гностицизм дал ему универсальную рамку! — объясняет Лиэль. — Иисус в манихействе – &quot;Иисус Сияющий&quot;, небесный эон, вестник гносиса от Высшего Бога, помогающий душам в их восхождении, а не от Демиурга. Буддистская идея отречения от мира стала аскетизмом &quot;Избранных&quot;, а зороастрийский дуализм – основой мифа о смешении Света Высшего Бога с Тьмой Демиурга и его архонтов.

— И эта элитарность, разделение на &quot;Избранных&quot; и &quot;Слушателей&quot; — тоже характерная гностическая черта? — спрашивает Гай.

— Абсолютно! — подтверждает Лиэль. — &quot;Избранные&quot;, или &quot;пневматики&quot;, – те, кто обладает полнотой гносиса для восхождения. &quot;Слушатели&quot;, или &quot;психики&quot;, – те, кто поддерживает &quot;Избранных&quot;. Спасение здесь – удел немногих.

— Теперь более ясно, почему зороастрийское жречество Картира так яростно на него ополчилось, — задумчиво говорит Гай.

— Конечно! — подхватывает Лиэль. — Мани подрывал самые основы! Зороастризм Картира: мир благ. Мани: мир зол, создан Демиургом, а истинный Бог – другой, и путь к нему лежит через опасное восхождение мимо архонтов. Его строгий аскетизм противоречил зороастрийской ценности продолжения рода.

— И угрожал социальной структуре, — добавляет Гай.

— И его иерархическая община угрожала монополии жрецов, — продолжает Лиэль. — А универсализм Мани был несовместим с курсом Картира на единого зороастрийского бога и закон.

— И Картир победил, — мрачно заключает Гай. — Мани казнен.

— Да, — тихо говорит Лиэль. — Казнь Мани – символ заката религиозной открытости. Его гностическое видение, с восхождением души через сферы архонтов, было слишком сложным и элитарным для многих. Но идеи жили, вдохновляя ищущих тайное знание.

Они молчат, глядя, как тень Картира падает на трон персидских царей, предвещая новую эру религиозной нетерпимости.

= 3 =

На экране дата — 293 год.

Мы снова видим карту Римской империи. Она едина, но по всей ее протяженности, от Британии до Сирии, вспыхивают и гаснут десятки очагов — мятежи узурпаторов, набеги варваров, пиратские рейды. Карта похожа на тело больного, охваченное лихорадкой.

В императорском дворце в Никомедии Диоклетиан склонился над этой картой. Рядом с ним стоит его соправитель Максимиан.

— Мятеж Караузия в Британии. Племена сарматов перешли Дунай. Пять провинций в Египте охвачены восстанием, — Диоклетиан тычет пальцем в разные точки на карте. — Мы не можем быть везде одновременно, Максимиан. Империя слишком велика, чтобы один человек мог ее удержать.

— Даже вдвоем нам не справиться, — хмуро отвечает Максимиан.

— Что значит «соправитель»? — шепчет Лиэль. — Разве император не один?

— Уже нет. Практика назначения соправителя появилась еще при Марке Аврелии, который правил вместе с Луцием Вером, — объясняет Гай. — Идея была в том, чтобы один император мог, например, командовать армией на дунайской границе, в то время как второй занимался бы войной с Персией на востоке. Это позволяло реагировать на несколько угроз одновременно.

— И Диоклетиан довел эту идею до логического предела, — догадывается Лиэль.

— Именно. Он понял, что даже двоих уже недостаточно, — подтверждает Гай. — Я создам систему, — говорит Диоклетиан, выпрямляясь. — Машину власти, которая будет работать без сбоев.

Экран преображается. Карта делится на две большие части — Западную и Восточную. Появляются четыре фигуры в императорских одеждах.

— Он понял, что старая модель — один император, один наследник — не работает, — комментирует Гай. — Она порождает только заговоры и гражданские войны. И он создает нечто совершенно новое. Тетрархию. Правление четырех.

— Как это работает? — спрашивает Лиэль.

— Гениально и просто. Есть два старших императора, Августа. Диоклетиан на Востоке, Максимиан на Западе. Каждый из них усыновляет себе младшего соправителя и наследника — Цезаря. Галерий становится цезарем Диоклетиана, а Констанций Хлор — цезарем Максимиана.

— Четыре императора! — восклицает Лиэль. — Каждый отвечает за свой сектор, за свой фронт. Один борется с франками на Рейне, другой — с персами на Евфрате. Это не просто разделение обязанностей, это разделение самой империи на зоны ответственности.

— И что самое важное, — добавляет Гай, — эта система решала проблему передачи власти. Цезари должны наследовать Августам, а на их место назначаться новые цезари. В теории, это должно было положить конец борьбе за трон.

— Август… Цезарь… — задумчиво говорит Лиэль. — Как изменились титулы! Август из уникального прозвища первого императора превратился в звание верховного правителя. А Цезарь из фамилии стал титулом наследника.

— Но посмотри внимательнее на карту, Лиэль, — говорит Гай. — Видишь эту линию, разделяющую сферы ответственности Августов? От Дуная до Ливии. Диоклетиан не думал об этом, но он только что начертил на карте будущую границу между Западной и Восточной Римскими империями. Он создал административный раскол, который всего через сто лет станет политическим. Это пролог к окончательному разделу.

Сцена переносится в Персию. В тронном зале Ктесифона шах Нарсе слушает донесения шпионов.

— Четыре императора? — переспрашивает он с недоверием. — Рим стал четырехглавым змеем?

— Да, великий царь. Они разделили мир между собой.

— Пусть делят, — кривит губы Нарсе. — Тем легче будет отрубить ему головы по одной. Их система кажется прочной, но она противоречит человеческой природе. Сыновья и генералы не будут ждать своей очереди. Мы просто должны ждать, пока они сами начнут грызть друг друга.

— Он прав? — спрашивает Лиэль.

— Абсолютно, — кивает Гай. — Диоклетиан создал гениальную механическую систему, но не учел одного — человеческих амбиций. Эта машина будет работать, пока он у руля. Но как только он уйдет…

= 4 =

На экране дата меняется: 298 год. Армянское нагорье.

Изображение дрожит от топота копыт и лязга оружия. Римская кавалерия под предводительством цезаря Галерия стремительно атакует персидский лагерь. Персы, застигнутые врасплох, не успевают выстроить свою знаменитую тяжелую конницу. Начинается паника и резня.

— Смотри, Гай! — кричит Лиэль. — Римляне побеждают!

— Они не просто побеждают. Они взяли реванш за Карры, — комментирует Гай.

— За Карры? Поражение Красса?

— Именно. Там, в 53-м до нашей эры, парфяне заманили римлян в пустыню и расстреляли из луков. А здесь Галерий, ученик Диоклетиана, использовал преимущество в рельефе и нанес удар по их самому уязвимому месту — по лагерю, где находились их семьи.

— Погоди, — говорит Лиэль, и в ее глазах загорается огонек узнавания. — Захватить семью персидского царя… Это же тактика Александра Македонского! В битве при Иссе он сделал то же самое с Дарием III.

— Именно! — подтверждает Гай. — Галерий сознательно повторяет ход великого македонца. Он знает, что для восточного монарха нет большего унижения и более сильного рычага давления, чем пленение его гарема.

Сцена меняется. Шатер для переговоров. С одной стороны — Галерий, уверенный и властный. С другой — униженный персидский шах Нарсе.

— Твой гарем, твои жены и дети — в моих руках, шах, — говорит Галерий без обиняков. — Ты можешь получить их обратно. В обмен на мир.

— На каких условиях? — с горечью спрашивает Нарсе.

Римлянин разворачивает карту.

— Пять провинций за Тигром отходят Риму. Вы отказываетесь от притязаний на Армению и Иверию. Вся торговля между нашими империями будет идти только через один город — наш город, Нисибис.

— Это же полное унижение для Персии! — шепчет Лиэль. — Они не просто теряют земли, они теряют лицо и контроль над торговлей!

— Это триумф реформ Диоклетиана, — констатирует Гай. — Он стабилизировал империю, и она немедленно продемонстрировала свою мощь. Нарсе был вынужден подписать этот договор в 299 году. Историки назовут его Нисибисским.

— Значит, Рим снова на коне?

— На время, — Гай качает головой. — Они показали силу, заставили врага отступить, выиграли почти сорок лет мира на восточной границе. Но фундаментальные проблемы — экономика, демография, постоянное давление варваров на севере — никуда не делись. Они лишь отсрочили неизбежное. И персы… персы такого унижения не простят. Они будут ждать своего часа для реванша.

= 5 = 

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу. Почему гонения направлены именно на христиан?

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. Они не ищут новых последователей. Они — странный, но понятный и предсказуемый элемент системы.

— А христиане?

— А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех: римлян, греков, варваров. Они создают параллельную международную структуру лояльности, со своими епископами, своей иерархией, своими законами. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт… — задумчиво говорит Лиэль.

— В античном мире, — говорит Гай, — религия и идеология — это практически одно и то же. Боги твоего полиса, культ императора — это не вопросы личной веры, это маркеры твоей гражданской и политической лояльности. Отказаться от них — значит объявить себя врагом общества.

— И Диоклетиан понял, что империю нельзя удержать одним лишь мечом, нужна единая идеология, — продолжает Лиэль.

— Да. И он пытается навязать свою — языческую, с обожествлением власти. А христиане предлагают свою, альтернативную. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 6 =

На экране дата — 303 год. Город Антиохия.

Изображение переносит нас в оживленный городской квартал. Внезапно идиллию нарушает лязг оружия. Отряд легионеров во главе с имперским чиновником врывается в скромный дом, из которого доносится пение.

— Именем божественных Августов и Цезарей! — кричит чиновник. — Вы обвиняетесь в участии в незаконных сборищах и отказе приносить жертвы гению императора!

Солдаты выволакивают из дома испуганных, но непреклонных людей — мужчин, женщин, стариков. В руках одного из них — книга в кожаном переплете.

— Священные писания! Сжечь! — приказывает чиновник. — А этих — в тюрьму. Пусть они сделают выбор: жертва или смерть.

Сцена меняется. Мы в храме Юпитера. Перед дымящимся алтарем стоит группа арестованных христиан. Рядом — проконсул провинции.

— Выбор прост, — говорит он почти устало. — Бросьте щепотку ладана на этот алтарь. Признайте божественность наших императоров, и вы свободны.

— У нас один Господь, и Он на небесах, — отвечает седобородый старик, очевидно, епископ общины. — Мы молимся за здоровье императоров, но мы не можем поклоняться им как богам.

— Значит, вы выбираете смерть, — вздыхает проконсул и делает знак палачам.

— Какая жестокость! — шепчет Лиэль, глядя, как уводят епископа. — Зачем? Разве Риму мало войн на границах? Зачем начинать войну внутри?

— Потому что Диоклетиан строит новую, жесткую систему, — объясняет Гай. — И эта система требует абсолютной унификации и лояльности. Его Доминат основан на культе императора как живого бога. Это идеологический цемент, который должен скрепить разваливающуюся империю.

— А христиане в эту систему не вписываются. Но подожди… а как же иудеи? — спрашивает Лиэль. — Они ведь тоже не поклоняются императору как богу.

— Потому что иудаизм для римлян — это religio licita, дозволенная религия. Древняя, национальная, замкнутая в себе. А христиане — это новая, универсальная, быстрорастущая религия, которая обращает в свою веру всех. Они создают параллельную международную структуру лояльности. В глазах Диоклетиана они — государство в государстве. Их отказ от культа императора — это не просто личный выбор. Это акт государственной измены.

— Значит, это не просто религиозный конфликт…

— В античном мире такого понятия, как «просто религиозный конфликт», не существует, — поправляет Гай. — Для них религия и идеология — это практически одно и то же. Отказаться от богов государства — значит объявить себя врагом общества. Великое гонение — это последняя, отчаянная попытка старого мира уничтожить новый, пока тот не стал слишком силен. Попытка, обреченная на провал.

= 7 = 

На экране вспыхивает новая сцена. Место действия — Ктесифон, столица Сасанидской Персии.

Мы в храме огня, где верховный жрец, мобед мобедов Картир, обращается к группе других священников. Его лицо сурово и аскетично, а глаза горят фанатичным огнем.

— Великий шах одолел римлян на поле боя, но настоящая война идет здесь, в сердцах его подданных! — гремит голос Картира. — Учение лжепророка Мани, смешавшего нашу истинную веру с мраком христиан и заблуждениями буддистов, все еще отравляет души. А христиане в Армении и Месопотамии смотрят не на Ктесифон, а на Рим!

— Что ты предлагаешь, о великий Картир? — спрашивает один из жрецов.

— Закон должен быть един для всех! Одна империя — одна вера! Истинная вера в Ахура Мазду! Всех, кто следует за Мани, — предать суду. Христиан, что отказываются почитать священный огонь и нашего царя, — лишить должностей и земель. Пусть знают, чья это земля и кто ее истинный господин!

— Смотри, — говорит Лиэль. — Это зеркальное отражение того, что делает Диоклетиан.

— Именно, — подтверждает Гай. — Две империи, два вечных соперника, пришли к одному и тому же выводу. Чтобы выжить в эпоху хаоса, нужна тотальная унификация. И религия — лучший инструмент для этого. Картир в Персии превращает зороастризм в нетерпимую государственную идеологию.

— Он укрепляет власть шаха…
— …но при этом отдаляет от него иноверцев, — завершает Гай. — Христиан, иудеев, манихеев. Картир создает сплоченное ядро, но его действия могут усилить напряжение на окраинах империи.

= 8 =

На экране машины времени появляется дата: 305 год. Перед Гаем и Лиэль – залитое солнцем побережье Адриатики, роскошная вилла в Салоне, утопающая в зелени.

— Смотри, Лиэль, это же… Диоклетиан! — говорит Гай, указывая на фигуру в простой тунике.

В этой простой тунике, склонившись над аккуратными грядками, работает бывший старший Август, добровольно оставивший власть. Из-за кипарисов, тяжело дыша, выбегает гонец в запыленной дорожной одежде. Он рушится на колени.

— Божественный Диоклетиан! — умоляет гонец, простирая руки. — Молю, услышь! В Риме снова смута, кровь льется рекой! Твоя система, великий, она рушится на глазах! Новые Августы и Цезари, которых ты и твой соправитель Максимиан назначили, вцепились друг другу в глотки! Вернись, умоляю, только ты можешь спасти империю от гибели!

Диоклетиан медленно выпрямляется, отряхивает налипшую на пальцы землю. Его лицо спокойно, лишь легкое раздражение трогает уголки губ.

— Посмотри, какую капусту я вырастил здесь, в Салоне, своими собственными руками, — произносит Диоклетиан, указывая на кочаны. — Видишь эти? Крепкие, сочные! Ты бы… ты бы и сам не стал просить меня променять это истинное, простое счастье на прежнюю суету и кровавые дрязги.

Он слегка кивает в сторону ворот и, не оборачиваясь, возвращается к своим грядкам. Гонец с отчаянием смотрит ему вслед.

— Он просто… ушел? — в изумлении спрашивает Лиэль. — Отказался от всего этого… ради капусты?

— Единственный римский император, который сделал это, — кивает Гай. — Он построил свою идеальную машину власти, Тетрархию – правление четырех: двух старших Августов и двух младших Цезарей. И был уверен, что она будет работать вечно. Августы уходят, Цезари становятся Августами, назначают совместно новых Цезарей. Плавная передача власти. Он не учел человеческую природу.

Экран вспыхивает. Дата: 306 год. Британия, Эборакум (Йорк). Военный лагерь.

— Это Констанций Хлор, Август Запада! — восклицает Лиэль. — Он… он умирает! А это его сын, Константин! По правилам Тетрархии, после смерти Констанция его Цезарь, Север II, должен был стать Августом, а нового Цезаря Запада должны были назначить совместно оба Августа с доминированием мнения Галерия как старшего Августа.

Легионеры окружают смертное ложе Констанция. Рядом – молодой Константин. Вдруг один из центурионов поднимает Константина на щит.

— Да здравствует Август Константин! — выкрикивает Центурион. — Сын нашего божественного Констанция поведет нас!

— Август Константин! Август Константин! — гремят в один голос легионеры.

— Солдаты провозгласили Константина Августом в обход всех процедур, — поясняет Гай. — Галерий, старший Август на Востоке, был в ярости, но вынужден был признать Константина Цезарем, чтобы избежать немедленной войны. Августом Запада он назначил Севера II.

Экран смещается. Рим. Конец 306 года. Улицы бурлят. Преторианцы маршируют к курии.

— А это что? — удивляется Лиэль. — Преторианцы! Их Диоклетиан почти распустил! Они явно недовольны!

— Довольно унижений! — гремит Префект Претория. — Рим должен иметь своего императора! Максенций, сын старого Августа Максимиана, вот кто достоин пурпура!

— Максенций Август! Да здравствует Максенций! — ревут преторианцы.

— Максенций, сын Максимиана, который ушел в отставку вместе с Диоклетианом, провозглашен Августом в Риме, — говорит Гай. — Это прямой вызов Северу II и Галерию.

Дата меняется на 307 год. Италия.

— Север II идет на Рим, чтобы подавить мятеж Максенция! — комментирует Лиэль, напряженно следя за экраном. — Но… его войска переходят на сторону Максенция! Смотри, это же Максимиан, отец Максенция, он вернулся из отставки и поддержал сына! Север разбит, схвачен и… его заставили покончить с собой!

На экране появляется седовласый, но все еще могучий Максимиан. Он встречается с Константином в Галлии.

— Константин, сын моего старого товарища Констанция! — обращается Максимиан к Константину, излучая уверенность. — Я признаю тебя Августом Запада! Возьми в жены мою дочь Фаусту, и вместе мы сокрушим Галерия и его ставленников!

— Максимиан, старый интриган, пытается вернуть себе всю полноту власти, — замечает Гай. — Он даже попытался свергнуть собственного сына Максенция, но неудачно. Теперь он ищет союза с Константином. Галерий, в ответ, вторгается в Италию, но его армия тоже не хочет сражаться, и он отступает.

Дата: 310 год. Массилия (Марсель).

— Максимиан снова предал! — восклицает Лиэль. — Теперь он пытался свергнуть Константина, своего зятя! Но Константин осадил его в Массилии… И вот, Максимиан мертв. Говорят, его тоже &quot;убедили&quot; покончить с собой. Какая жестокая ирония!

На экране на мгновение появляется карта Римской империи, на которой вспыхивают несколько огней одновременно.

— Погоди, Гай! — говорит Лиэль, пытаясь сосчитать. — Если Константин – Август на Западе, Максенций – в Италии, а на Востоке Галерий назначил Лициния Августом взамен погибшего Севера... А еще есть Максимин Дайя, Цезарь Галерия, который тоже себя Августом провозгласил! Сколько их?!

— В какой-то момент их было действительно много, претендующих на верховную власть, — подтверждает Гай. — Считай: Константин, Максенций, Лициний, Максимин Дайя. А еще недавно были Галерий, покойные Север и Максимиан.

— Семь! — Лиэль хватается за голову. — Семь человек одно время носили или претендовали на титул Августа! Империя разрывается на куски!

— Система не выдержала человеческой природы, — бесстрастно комментирует Гай. — Диоклетиан думал, что сможет отменить амбиции, жажду абсолютной власти, родственные узы. Но сыновья желали наследовать отцам, Цезари не хотели ждать, а старые Августы не могли удержаться от соблазна вернуться. Полководцы жаждали славы и трофеев. Солдаты – щедрых донативов. Тетрархия, столь гениально задуманная на пергаменте, рассыпалась в прах, как только ее создатель отвернулся от своего творения. Она породила не стабильность, а самую кровавую и запутанную гражданскую войну за последние сто лет.

= 9 =

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая дату 309 год. Мы переносимся в Ктесифон, столице Сасанидской Персии. Перед нами – величественный тронный зал, наполненный приглушенным светом, проникающим сквозь высокие стрельчатые окна. Резные капители колонн, богатые шелковые ковры на полу, золотая чеканка на стенах – все говорит о мощи и древности этой державы.

— Какая резкая смена обстановки! — шепчет Лиэль, осматриваясь.

— Из римского хаоса – в этот оплот восточной роскоши и порядка, — подхватывает Гай.

— И, боже, младенец на троне! — удивляется Лиэль.

На высоком, инкрустированном драгоценными камнями троне, среди пышных подушек, действительно восседает очень маленький мальчик. На его голове — непропорционально большая зубчатая корона Сасанидов, которая то и дело норовит съехать на глаза. Рядом с троном, образуя полукруг, стоят суровые, длиннобородые вельможи в высоких парчовых головных уборах и зороастрийские жрецы-мобеды в белоснежных одеждах, с повязками, закрывающими рты.

— Это Персия, — поясняет Гай.

— А на троне – Шапур Второй, — добавляет Лиэль, вспоминая. — Его короновали еще в утробе матери.

— Ему сейчас не больше года. Формально правит, но реальная власть у регентского совета, — уточняет Гай.

Один из вельмож, самый старший и влиятельный на вид, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, очевидно, главный министр – вузург фрамадар, обращается к остальным сановникам.

— Благородные мужи Эраншахра! — провозглашает Михран, вузург фрамадар. — Младенец-Шаханшах, да хранит его Ахурамазда и да продлит его дни, пока еще не может держать в руках бразды правления. Наша священная задача, как его верных слуг и хранителей трона, – укрепить державу изнутри! Подавить своеволие знатных домов, наладить бесперебойный сбор податей, дабы казна была полна, и усилить нашу доблестную армию!

Другой вельможа, воинственного вида, с лицом, изборожденным шрамами, и рукой, привычно лежащей на рукояти меча – это Вархран, спахбед (верховный главнокомандующий), – решительно кивает.

— Слова твои – истина, мудрый Михран! — басит Вархран, спахбед. — Наши восточные границы беспокоят кочевники. Но куда важнее то, что творится на западе! Римляне погрязли в своих кровавых смутах. Их Августы и Цезари режут друг друга, забыв о чести и славе предков! Их легионы ослаблены, их пограничные гарнизоны малочисленны. Они сами дают нам в руки оружие против себя!

Молодой, пылкий вельможа из знатного рода Каренов, по имени Арташир, выступает на шаг вперед, его глаза горят.

— Так не пора ли, — горячо говорит Арташир Карен, — пока этот римский дракон пожирает сам себя, напомнить ему о том позоре, который наш предок, Шаханшах Нарсе, претерпел от их безбожного Диоклетиана и его полководца Галерия? Не время ли вернуть пять сатрапий за Тигром, которые они отняли у нас? Кровь Нарсе взывает к отмщению!

Главный мобед, Адурбад, человек преклонных лет, но с несокрушимой волей во взгляде, облаченный в ослепительно белые одежды, медленно поднимает руку, призывая к спокойствию. Его голос тих, но полон силы.

— Терпение, юный Арташир, и мудрость – вот что заповедал нам Великий Ахурамазда, — назидательно произносит Адурбад, мобедан мобед. — Месть – блюдо, что подают холодным. Рим все еще силен, даже раздираемый внутренними распрями, не стоит его недооценивать. Сначала – наведем незыблемый порядок в нашем собственном доме, Эраншахре. Укрепим безраздельную власть Шаханшаха, дабы никто не смел оспаривать его волю. Наполним казну золотом, а арсеналы – оружием. Обучим наших воинов, катафрактов и пехотинцев, искусству побеждать. Духовенство же, как и во времена Картира, будет опорой трона, искореняя ложные учения и укрепляя истинную веру. А затем, когда пробьет час, священный огонь нашей веры и не знающие страха мечи наших воинов обрушатся на головы неверных! Но начинать можно и с малого, дабы наши воины не засиживались без дела. Их пограничные крепости – Амида, Сингара, даже гордый Нисибис – вот достойные цели для первых ударов. Пусть римляне знают: Персия не забыла старых обид и готова к реваншу!

— Они явно готовятся к долгой игре, — задумчиво произносит Лиэль.

— И этот Шапур, хоть и младенец, но окружен людьми, полными решимости, — говорит Гай.

— Вернуть Персии былое величие, не иначе, — добавляет Лиэль.

— А римские гражданские войны для них – просто подарок судьбы, — заключает Гай.

— Правление Шапура II будет одним из самых долгих в истории, — вспоминает Лиэль. — Почти семьдесят лет!

— И все эти годы пройдут под знаком беспощадного противостояния с Римом, — подтверждает Гай.

— Сейчас, пользуясь смутой в Империи, начнут с &quot;малой войны&quot;? — предполагает Лиэль.

— Набеги, осады пограничных крепостей, разведка боем, — кивает Гай. — Будут постепенно наращивать давление.

— Методично укрепляя центральную власть внутри страны, — продолжает Лиэль.

— Устраняя любую оппозицию и опираясь на зороастрийское жречество и преданную знать, — заканчивает Гай. — Персия копит силы для великого реванша.

= 10 =

Экран машины времени вспыхивает новой датой: 27 октября 312 года. Мы видим окрестности Рима. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в тревожные багровые тона. Перед нами – военный лагерь, полный движения. Солдаты чистят оружие, проверяют доспехи, слышен ржание лошадей и отрывистые команды центурионов. В центре лагеря, у большого шатра, стоит группа военачальников, среди них выделяется атлетически сложенный мужчина лет тридцати с решительным лицом – это Константин. Он напряженно смотрит на запад, в сторону Рима, где за Тибром укрепился его соперник Максенций.

— Напряжение просто висит в воздухе, — шепчет Лиэль. — Завтра решающая битва.

— Битва у Мульвийского моста, — уточняет Гай. — Одна из тех, что меняют ход истории.

Константин отрывает взгляд от горизонта и обращается к своим полководцам.

— Завтрашний день решит все, — произносит Константин твердым голосом. — Максенций трусливо заперся в Риме, полагаясь на стены Аврелиана и численное превосходство. Но мы пришли сюда не для того, чтобы стоять под стенами Вечного Города! Мы заставим его выйти и сразиться!

Один из его легатов, пожилой и опытный воин по имени Марцелл, с сомнением качает головой.

— Божественный Август, — начинает Марцелл, легат, — воины Максенция знают, что защищают свои дома, свой город. А его преторианцы, эта наглая и продажная гвардия, что веками терроризировала Рим и возводила на трон своих ставленников, будут биться до последнего – они понимают, что это их последний шанс сохранить свою власть и привилегии. А у нас за спиной – долгий поход через всю Италию, наши люди утомлены.

Константин резко поворачивается к нему.

— Утомлены? — переспрашивает Константин, его голос звенит металлом. — Они воодушевлены! Они знают, что я веду их к победе, как вел всегда! А Максенций… он не полководец, он разжиревший сибарит, больше полагающийся на колдунов и гадателей, чем на своих солдат! И я даю вам слово, если мы победим, этой заразе – преторианской гвардии – придет конец! Рим вздохнет спокойно без этих самозваных вершителей судеб!

В этот момент солнце почти скрывается за горизонтом. Внезапно Константин замирает, его взгляд устремлен в небо над заходящим солнцем. Военачальники недоуменно смотрят на него, потом тоже поднимают головы.

— Что это? — шепчет один из трибунов, вглядываясь в небо. — Какое-то знамение?

В лучах заката, над диском солнца, действительно видно нечто, напоминающее светящийся крест или монограмму. Под ним – едва различимые слова, словно сотканные из света.

Константин, как зачарованный, протягивает руку к небу. Его лицо выражает смесь изумления и трепета.

— Εν Τουτω Νικα… — тихо, почти шепотом, произносит Константин. — «Сим победиши»…

Он резко оборачивается к своим оружейникам и художникам.

— Немедленно! — командует Константин. — Прикажите всем воинам нанести этот знак на свои щиты! Этот небесный символ! И на наш лабарум! Под этим знаменем мы завтра одержим победу!

Военачальники переглядываются, некоторые с недоверием, другие – с зарождающейся надеждой.

— Невероятно! — восклицает Лиэль. — Он действительно это видит? Или это массовая галлюцинация?

— Даже если это был умелый психологический ход, — начинает Гай. 

— …то он сработал! — заканчивает Лиэль. — Солдаты, увидев уверенность своего вождя и этот таинственный знак, явно воспряли духом!

Экран меняется. 28 октября 312 года. Поле боя у Мульвийского моста через Тибр. Битва в самом разгаре. Легионы Константина, с сияющими на щитах хризмами, яростно теснят войска Максенция. Сам Максенций, видя, что его солдаты дрогнули, пытается бежать обратно в Рим через мост. Но мост, перегруженный отступающими, частично рушится.

— Максенций! Он в воде! — кричит один из солдат Константина, указывая на барахтающегося в реке императора в тяжелых доспехах. — Он тонет!

Константин, на белом коне, наблюдает за этим с мрачным удовлетворением.

— Это не просто победа одного императора над другим, — говорит Лиэль. — Это… это что-то гораздо большее.

— Это союз с новым Богом, — кивает Гай. — Или, по крайней мере, начало этого союза. Константин сделал ставку – и выиграл.

Сцена меняется. Февраль 313 года. Медиолан (Милан). Константин и его соправитель на Востоке, Лициний, подписывают документ.

— «…мы, Константин Август и Лициний Август… даровали христианам и всем другим полную свободу следовать той религии, какую каждый пожелает… дабы Божество, обитающее на небесах, было милостиво и благосклонно к нам и ко всем, кто находится под нашей властью…» — читает вслух Лициний, проводя пальцем по строкам эдикта.

Христианский священник, присутствующий при этом, со слезами на глазах опускается на колени.

— Слава Всевышнему! — произносит священник дрожащим голосом. — Гонения окончены! Церковь выходит из катакомб!

— Миланский эдикт, — комментирует Гай. — Хотя, строго говоря, это было не формальное законодательное постановление, а скорее циркулярное письмо, подтверждающее и расширяющее принципы, уже заложенные эдиктом Галерия.

— Эдикт Галерия? — уточняет Лиэль. — Тот самый Галерий, который был одним из самых ярых гонителей христиан при Диоклетиане?

— Именно он, — подтверждает Гай. — Незадолго до своей мучительной смерти в 311 году, Галерий, возможно, под влиянием страданий или из политического расчета, издал эдикт о веротерпимости. Он прекратил гонения на Востоке и разрешил христианам существовать, молиться своему Богу, при условии, что они будут молиться и за благополучие императоров и государства.

— Но Миланский эдикт пошел дальше? — спрашивает Лиэль.

— Да, — отвечает Гай. — Он не просто разрешал. Он активно провозглашал свободу совести для всех, не только для христиан. И, что важно, он предписывал вернуть христианам всю конфискованную у них собственность – места собраний, кладбища, другое имущество. Это был мощный сигнал. Константин и Лициний не просто терпели христиан, они демонстрировали им свою благосклонность и поддержку. Это был реальный поворотный пункт.

— Константин понял, что церковь – единственная по-настоящему организованная, сплоченная сила в разваливающейся на куски империи, — размышляет Лиэль. — Структура, способная дать людям утешение и надежду, когда все остальное рушится. Сеть епископств покрывала всю империю, и эта сеть была прочнее многих административных институтов.

— Возможно, — соглашается Гай. — А возможно, он действительно уверовал после видения у Мульвийского моста. Или, что вероятнее всего, это было сочетание личных убеждений и холодного политического расчета. Он увидел в христианстве силу, которую можно использовать для объединения и укрепления империи. В любом случае, мир бесповоротно изменился. Эра гонений на христиан в Римской империи подошла к концу.

= 11 =


Экран машины времени показывает 324 год. Мы видим поле боя где-то на Балканах, у города Адрианополя. Дым пожарищ, груды тел, сломанное оружие. Легионеры с лабарумами, увенчанными хризмой, преследуют разрозненные отряды противника.

— Это уже не Максенций, — замечает Лиэль.

— Да, это войска Лициния, — говорит Гай. — Союз между Константином и Лицинием, заключенный в Медиолане, оказался недолговечным.

— Амбиции взяли свое? — предполагает Лиэль.

— Как всегда, — подтверждает Гай. — Было несколько войн между ними, так называемые Паннонские войны. Эта – решающая.

В центре поля, на коне, окруженный своей свитой, стоит Константин. Он выглядит старше, черты лица стали жестче, но во взгляде та же решимость. К нему подбегает запыхавшийся офицер.

— Август! — выкрикивает офицер, тяжело дыша. — Лициний разбит! Его армия рассеяна, сам он бежал к Византию! Мы одержали полную победу!

Константин удовлетворенно кивает, его взгляд устремлен на восток, в сторону проливов.

— Хорошо, — произносит Константин властно. — Преследовать! Не дать ему опомниться! После этой победы в Империи останется только один Август!

Сцена быстро меняется. Мы видим стены древнего города Виза́нтия, на Босфоре. Флот Константина, ведомый его сыном Криспом, блокирует город с моря, а его легионы начинают осаду с суши. Вскоре город падает. Мы видим Лициния, сломленного и униженного, в простой тунике, без знаков императорского достоинства, просящего пощады у Константина, сидящего на походном троне.

— Брат мой… то есть, Август Константин… — лепечет Лициний, его голос дрожит. — Я сдаюсь. Моя армия уничтожена. Сохрани мне жизнь, умоляю, ради нашей былой дружбы, ради твоей сестры Констанции, моей жены!

Константин смотрит на него холодно, без тени сочувствия.

— Твоя жизнь будет сохранена, — ровным голосом отвечает Константин. — Пока. Ты будешь отправлен в Фессалоники и будешь жить там как частное лицо. Но о власти забудь навсегда.

— Он действительно его пощадил? — с сомнением спрашивает Лиэль.

— На некоторое время, — отвечает Гай. — Но менее чем через год Лициния обвинят в новом заговоре и казнят. Константин не терпел потенциальных соперников, даже поверженных.

Экран снова меняется. Мы видим Константина, входящего в здание Курии в Риме. Сенаторы в белоснежных тогах подобострастно склоняются перед ним, на их лицах – заискивающие улыбки.

— Слава единому и непобедимому Августу Константину, восстановителю мира и спокойствия! — провозглашает старейший сенатор патетическим голосом. — Отныне Римская держава снова под благословенной властью одного императора, как во времена божественного Августа и великого Траяна!

— Итак, после почти двадцати лет непрерывных гражданских войн, начавшихся с краха Тетрархии Диоклетиана, империя снова объединена под властью одного человека, — констатирует Лиэль.

— Да, Константин стал единоличным правителем всего римского мира, — подтверждает Гай. — И теперь он мог полностью сосредоточиться на своих грандиозных планах. 

= 12 =

Экран машины времени показывает 8 ноября 324 года. Мы снова у стен древнего Виза́нтия, но теперь здесь царит не война, а грандиозная стройка. Тысячи рабочих снуют туда-сюда, закладываются фундаменты огромных зданий, прокладываются новые улицы. Сам Константин, уже не в доспехах, а в роскошной тунике, в сопровождении архитекторов и землемеров, идет по полю. В руках у него копье.

— Это что, церемония какая-то? — спрашивает Лиэль.

— Это основание города, — отвечает Гай. — Древний ритуал. Император лично очерчивает копьем священную границу будущего города – померий.

Константин широким, уверенным шагом идет вперед, прочерчивая борозду на земле концом своего копья. Архитекторы и придворные едва поспевают за ним.

— Архитектор (задыхаясь): Божественный Август, молю, помедленнее! Ты очерчиваешь город таких размеров, каких еще не видел мир! У нас не хватит ни людей, ни средств, чтобы застроить такое пространство!

Константин не останавливается, его взгляд устремлен вперед, словно он видит нечто, недоступное другим.

— Я буду идти, — говорит Константин, не оборачиваясь, — пока не остановится Тот, Кто идет впереди меня.

Придворные и священники, среди которых много христианских епископов, благоговейно перешептываются.

Сцена стремительно меняется. На экране калейдоскоп стройки: растут стены, возводятся акведуки, ипподром, форумы, дворцы, и, самое главное, христианские церкви, каких еще не строили по размерам и роскоши. 

Дата на экране меняется: 11 мая 330 года. Мы видим новый город во всем его великолепии. Толпы людей со всех концов империи заполнили улицы. На Ипподроме идут пышные игры. В центре города, на огромной колонне, возвышается статуя Константина в образе бога Солнца, Гелиоса, но с нимбом из гвоздей, по преданию, взятых от Креста Господня. По городу проносят священную палладию – древнюю статую Афины, тайно вывезенную из Рима.

— Лиэль: Какое смешение! Христианские церкви и статуя императора в виде языческого бога! Древний римский палладий и реликвии христианской веры! Что это?

— Это мир Константина, — говорит Гай. — Переходная эпоха во плоти. Он строит христианскую столицу, но использует для ее освящения и старые, привычные римские ритуалы. Он хочет объединить все под своей властью.

В тронном зале нового дворца Константин принимает делегацию римских сенаторов. Их лица, несмотря на внешнее подобострастие, выражают плохо скрываемое недовольство и растерянность. Город гудит, празднуя свое рождение, но здесь, в прохладе мраморного зала, витает дух старого мира, не желающего уходить.

— Божественный Август, мы прибыли из Вечного Города, чтобы поздравить тебя с основанием этого воистину прекрасного города, достойного твоего имени. Но Рим… Сенат и народ Рима вопрошают: какова теперь его судьба? Неужели он станет вторым? — спрашивает глава делегации сенаторов.

Константин смотрит на стареющих патрициев с легкой, почти снисходительной усмешкой.

— Этот город, — произносит Константин, обводя рукой свои новые владения за окном, — отныне зовется Новый Рим. Константинополь. Здесь теперь бьется сердце Империи. А старый Рим пусть остается величественным хранителем наших славных традиций. Мы всегда будем чтить нашу мать, но жить будем здесь.

Сенаторы почтительно кланяются, но в их глазах читается растерянность и обида. Они уходят, и Константин остается наедине со своими ближайшими советниками.

— Они в шоке. Для них Рим – это центр Вселенной. Мысль о том, что он может стать просто &quot;хранителем традиций&quot;, для них немыслима, — шепчет Лиэль.

— Но Константин – прагматик. Он видит то, чего они не замечают или не хотят замечать, — отвечает Гай.

Один из советников, казначей, подходит к императору с докладом.

— Август, поставки зерна из Египта в новую столицу налажены. Корабли идут бесперебойно. Отсюда контролировать житницы Востока гораздо проще, — докладывает он.

Другой советник, префект претория Востока, добавляет:

— И доходы от провинций Азии и Сирии теперь поступают сюда напрямую, минуя Рим. Эти земли богаты, здесь еще кипит торговля, работают ремесленники.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— А деньги? — продолжает Лиэль. — Знаменитое римское серебро?

Сенаторы ушли. Константин хмуро разглядывает новый серебряный милиаренсий, вертя его в пальцах.

— Эта монета… — говорит Константин, подбрасывая ее на ладони. — Она кажется слишком легкой. В ней больше меди, чем серебра, я чувствую это даже по весу! Мы строим Новый Рим, а расплачиваемся фальшивками?

Его главный казначей, комит священных щедрот, почтительно склоняет голову. Его лицо озабочено.

— Прости, Август, но это лучшее, что мы можем отчеканить в данный момент, — говорит казначей. — Потоки серебра из испанских рудников превратились в ручеек. Наши рудокопы сообщают, что жилы почти исчерпаны. То же самое в Британии. Вековые шахты пусты.

Другой советник, префект, вмешивается с тревогой в голосе:

— И это в тот момент, когда цены на все растут! Содержание легионов на Дунае и на персидской границе обходится нам в целое состояние! Солдаты ропщут, что на их жалованье скоро нельзя будет купить и мешка ячменя. Им нужны твердые, полновесные деньги, а не это…

Он брезгливо кивает на монету в руке императора.

— И что вы предлагаете? — резко спрашивает Константин, его взгляд становится ледяным. — Платить им обещаниями? Распустить армию? Я хочу решений, а не жалоб! Ищите новые месторождения! Отправляйте геологов в горы, в леса, куда угодно! Империя не может существовать без серебра!

Казначей вздыхает, глядя в пол.

— Мы ищем, Август. Мы разослали экспедиции по всем провинциям. Но пока… боги не открыли нам новых сокровищ. Известные нам источники иссякли.

— А что же Италия? — спрашивает Лиэль, глядя на экран. — Неужели все так плохо?

— Хуже, чем они думают, — отвечает Гай. — Веками интенсивного земледелия почвы в Италии истощились. Крупные латифундии, где работают рабы, вытеснили мелких собственников, но урожайность неуклонно падает. Италия уже давно не может прокормить сама себя и живет за счет поставок из Африки и Египта.

— То есть серебряный кризис – это гвоздь в крышку гроба старого центра империи? — уточняет Лиэль.

— Один из главных, — подтверждает Гай. — Рудники в Испании и Британии, которые веками были кровеносной системой экономики, почти полностью выработаны.

— Отсюда и обесценивание денег, инфляция, о которой говорит префект? — продолжает Лиэль.

— Именно, — кивает Гай. — Чтобы платить огромной армии и раздутому чиновничьему аппарату, они портят монету, добавляя в нее все больше дешевых металлов. Это раскручивает спираль инфляции, от которой страдают все. Содержание империи становится непосильной ношей.

— Какая ирония, — шепчет Лиэль, — они сидят на пороге Европы, не зная, какие несметные залежи серебра скрыты в горах Нового Света, до открытия которого еще тысяча лет.

— Для них это не имеет значения, — говорит Гай. — Для них мир исчерпал свои запасы. Империя задыхается без денег. И этот перенос столицы на восток – это еще и отчаянная попытка переместиться туда, где еще оставались богатства.

— То есть, перенос столицы – это не просто прихоть императора? — спрашивает Лиэль.

— Это суровая экономическая необходимость, — кивает Гай. — Центр империи смещается на восток.

— К богатым провинциям – Египту, Сирии, Малой Азии, где еще есть жизнь, деньги и ресурсы, — подхватывает Лиэль.

— И к опасным границам, — заканчивает Гай. — Дунайской, где постоянно нарастает давление готов, и восточной, где амбициозный Шапур II копит силы для реванша.

— Рим остается в прошлом, как выжатый лимон, — шепчет Лиэль.

— А будущее теперь здесь, на Босфоре, — подтверждает Гай. — На перекрестке торговых путей, с полными амбарами египетского зерна и казной, пополняемой за счет богатого Востока.

= 13 = 

Экран машины времени гаснет и вновь освещается, показывая тронный зал в Ктесифоне. Год на экране: 330-е годы. Шапур II, уже не младенец, а молодой, энергичный правитель с пронзительным взглядом, сидит на троне. Перед ним – его советники и военачальники. На их лицах – озабоченность.

— Так, Рим становится христианским… — задумчиво произносит Лиэль. — Интересно, как на это отреагируют в Персии? У них ведь тоже есть христианские общины.

— Царь Царей, вести из Римской державы тревожны! — докладывает Адурбад, мобедан мобед, подходя ближе к трону. — Долгое время мы считали этих христиан не более чем еще одной беспокойной иудейской сектой, вечно спорящей о своем боге и его пророках. Последователи этого учения казались нам лишь одним из многих течений внутри упрямого иудейского народа. Но теперь единоличный правитель римлян, Константин, сделал из этой секты нечто совершенно иное, нечто гораздо более опасное! Он не просто терпит этих… последователей распятого галилеянина. Он возвысил их! Их крест теперь – знамя его легионов! Эта вера, прежде презираемая и скрывавшаяся в тени, теперь обрела имперскую мощь и амбиции, отделяясь от своих иудейских корней!

— Вот оно! — шепчет Лиэль Гаю. — Они видят, как христианство из иудейской секты превращается в самостоятельную, поддерживаемую государством религию. И это их пугает еще больше.

— Естественно, — кивает Гай. — Одно дело – замкнутая группа со своими странностями, другое – универсалистская религия, заручившаяся поддержкой императора и его армии.

Шапур II хмурится, его пальцы сжимают подлокотник трона.

— Этот Константин… — медленно говорит Шапур II, и в его голосе слышится сталь. — Он бросает нам вызов не только оружием, но и этой новой, агрессивной верой. Если Рим станет полностью христианским, что будет с христианами в Эраншахре? Не станут ли они смотреть на Запад, на своего единоверца-императора, как на избавителя, забыв о верности нам?

Один из сатрапов, управляющий провинцией с большим христианским населением, выступает вперед.

— Мой Царь, — с поклоном начинает Сатрап Месопотамии, — уже сейчас некоторые из них шепчутся, что их время близко. Они видят в Константине... своего рода нового Кира, который, как некогда тот персидский царь для иудеев, принесет теперь им, христианам, освобождение и покровительство от могущественного правителя. Их епископы тайно переписываются с Антиохией и Александрией, и их речи все смелее отделяются от старых иудейских законов, превознося лишь своего Христа.

— Новый Кир? — переспрашивает Лиэль Гая. — Интересная параллель. Кир ведь освободил иудеев и позволил построить Второй Храм вместо разрушенного Первого. Похоже, христиане, считая себя &quot;Новым Израилем&quot;, духовными наследниками древних обетований, видят в Константине такого же Богом избранного правителя-язычника, который теперь уже их веру выводит из тени на свет имперской поддержки. Для них это знак великих перемен.

— Вполне логично для них, — соглашается Гай. — И очень тревожно для Шапура.

— Это нож в спину, Царь Царей! — восклицает Сурен, спахбед, ударяя себя по бедру. — Пока мы сражаемся с римскими легионами на границе, эти… &quot;пятая колонна&quot;, отринувшая даже своих иудейских предков ради нового культа, будет молиться за победу наших врагов в наших же городах! Они могут поднять мятеж, открыть ворота крепостей!

Шапур II поднимается. Его голос звучит жестко и решительно.

— Хватит! — отрезает Шапур II. — Я не потерплю предателей в сердце моей империи! Если они выбирают римского бога и римского кесаря, значит, они враги Эраншахра и Ахурамазды! Мобедан мобед, ты знаешь, что делать. Вера наших отцов должна быть единственной опорой трона! А сочувствующие Риму… пусть разделят участь своих римских покровителей, когда мы встретимся с ними в битве.

Адурбад, мобедан мобед, склоняет голову.

— Воля твоя, Царь Царей, будет исполнена, — отвечает Адурбад, мобедан мобед. — Священный огонь зороастризма очистит наши земли от скверны этой новоявленной веры. Те, кто откажутся почитать Ахурамазду и платить налоги на содержание истинной веры, познают гнев твой.

— О нет… — шепчет Лиэль, прикрывая глаза. — Гонения усилятся. Он видит в них прямую угрозу своей власти. Это будет жестоко.

Экран показывает сцены разрушения церквей, арестов священников, христиан, ведомых на казнь. Затем фокус смещается на поля сражений: изнурительные, кровопролитные битвы между персидской и римской армиями в Месопотамии.

— И вот результат, — констатирует Гай. — Шапур II и сын Константина, Констанций II, унаследовавший Восток, втянулись в долгую и изматывающую войну. Осады крепостей, рейды вглубь территории, огромные потери с обеих сторон. Никто не может одержать решительной победы.

— Две империи, истощающие друг друга… — с горечью говорит Лиэль. — А ведь угрозы есть и на других границах. Какая трата сил и жизней, и все из-за этого клубка политики, религии и амбиций.

Шапур II, облаченный в доспехи, стоит на холме, наблюдая за отступающими римскими легионами после очередной кровавой стычки. Его лицо мрачно.

— Они сильны, эти римляне… — цедит сквозь зубы Шапур II. — Но мы не отступим. Ни пяди нашей земли им не отдадим. И христианская зараза, что откололась даже от своих иудейских корней, не пустит побеги в Эраншахре. 

= 14 =

На экране машины времени 337 год. 

— Константин Великий умер! — произносит Лиэль, указывая на карту. — И империя, которую он с таким трудом объединил, снова разделена!

— Да, но на этот раз не на две привычные части, как бывало раньше, — подхватывает Гай.

— А на целых три! Как же так получилось? — удивляется Лиэль.

— Он планировал сложную систему, — поясняет Гай. — Три его сына – Константин II, Констант и Констанций II – и два племянника, Далмаций и Аннибалиан, должны были стать Цезарями. А он сам оставался бы верховным Августом.

— Но что-то пошло не так? — предполагает Лиэль, видя мрачное выражение Гая.

— Сразу после его смерти в Константинополе началась резня, — подтверждает Гай. — Почти все его родственники мужского пола были убиты. Племянники Далмаций и Аннибалиан – в их числе. Лишь двое совсем юных сыновей его сводного брата Юлия Констанция – Галл и Юлиан – чудом избежали гибели. Вероятно, их посчитали слишком малыми, чтобы представлять угрозу.

— Ужас какой! И кто же за этим стоял? — шепчет Лиэль.

— Констанций II, один из сыновей, — говорит Гай. — В итоге империю поделили только трое сыновей, и каждый из них немедленно провозгласил себя Августом.

— Так, давай разберемся с картой, — Лиэль снова обращается к экрану. — Константин II, как старший, взял самые западные провинции: Британию, Галлию, Испанию?

— Верно, — кивает Гай. — И он теперь старший Август.

— Среднему сыну, Константу, тоже ставшему Августом, достались Италия, Африка и центральные Балканы – Иллирик, Паннония, — продолжает Лиэль, водя пальцем по карте.

— А вся огромная восточная часть, — завершает Гай, — от Фракии и Египта до самых границ с Персией, включая Малую Азию и новую столицу Константинополь, отошла младшему Августу, Констанцию II.

— Именно он теперь и будет главным противником Шапура II, — заключает Лиэль.

— Точно, — соглашается Гай. — И для персидского царя это, несомненно, долгожданный сигнал. Рим, раздираемый амбициями трех Августов, – это всегда возможность для реванша.

Экран переносится в тронный зал Ктесифона. Шапур II, уже зрелый и закаленный правитель, с едва заметной усмешкой принимает донесение от запыхавшегося гонца.

— Царь Царей! — выдыхает гонец, склоняясь до земли. — Великий Константин мертв! Его сыновья, говорят, уже готовы вцепиться друг другу в глотки из-за наследства! Римская держава в смятении!

Шапур II медленно кивает, его взгляд становится жестким.

— Звезды благоволят Эраншахру! — его голос рокочет под сводами зала. — Их &quot;великий&quot; император ушел к своим богам, а его щенки грызутся за кость. Констанций II… я помню его отца. Посмотрим, из какого теста сделан сын. Сурен, спахбед! Готовь войска! Пришло время вернуть то, что принадлежит нам по праву! Нисибис! Сингара! Они снова будут нашими! Амида! Вся Месопотамия!

Годы мелькают на экране: 338, 340, 344, 348… Мы видим изнурительные осады, яростные кавалерийские стычки, марширующие легионы и персидских катафрактов. Крепость Нисибис, окруженная осадными машинами Шапура, трижды отражает атаки персов, но каждый раз с огромными потерями для защитников.

— Какая бесконечная мясорубка! — шепчет Лиэль, наблюдая за штурмом. — Годы войны, и ни одна сторона не может добиться решающего перевеса! Этот Констанций II, хоть и отвлекается на усобицы с братьями и проблемы на Дунае, но на Востоке держится цепко. А Шапур упрям, как сасанидская скала!

— Шапур II методичен, — замечает Гай. — Он изматывает римлян, пользуясь их внутренними раздорами и рассредоточением сил. Он понимает, что время и ресурсы играют на него. И он не забывает о других своих границах.

Экран смещается на восток Персидской империи. Суровые горные перевалы, безжизненные степи. Персидские тяжеловооруженные всадники и пехота ведут бои с быстрыми, яростными кочевниками – хионитами и кидаритами.

— Царь Царей, хиониты снова прорвались у Мерва! — докладывает запыленный военачальник Шапуру в походном шатре, развернутом среди предгорий. — Их конница быстра и неуловима, они грабят караваны и поселения!

— Они как саранча, эти степняки… — Шапур II проводит пальцем по карте. — Но и саранчу можно выжечь огнем и сталью. Мы должны обезопасить наш тыл. Римляне – главная добыча, но эти степные шакалы могут вцепиться в ногу в самый неподходящий момент. Укрепите крепости вдоль Окса, заманите их вождей дарами и тут же схватите. Я хочу, чтобы слово &quot;хионит&quot; вызывало у них дрожь от одного лишь упоминания персидского оружия!

Снова Ктесифон. Шапур II в кругу зороастрийских жрецов. Адурбад, мобедан мобед, уже глубокий старец, но его глаза все так же горят фанатичным огнем.

— Твои победы на границах, Царь Царей, радуют Ахурамазду и всех благих духов! — возглашает Адурбад. — Но не забывай о врагах внутренних, что грызут корни Древа Жизни Эраншахра! Христиане, ободренные своими римскими единоверцами и их Константином, все еще поднимают головы. Их тайные молитвы – за победу Рима, их сердца – с врагами твоими!

— Я не забыл, о верховный мобед, — твердо отвечает Шапур II, его голос наполнен решимостью. — Пока моя десница карает тех, кто несет разрушение на границах Эраншахра, будь то римляне или дикари степей, твоя мудрость и сила веры должны очищать наши земли от скверны Друга (Лжи). Почитание Ахурамазды и следование праведному пути Аши (Истины и Порядка) – вот несокрушимая скала, на которой стоит мой трон и процветание Эраншахра! Пусть священные огни горят ярко во всех аташгяхах, от восхода до заката! Пусть наши писцы и мастера запечатлевают в камне и на свитках славу Ахурамазды и триумф дома Сасана, стоящего на страже Истины! То, что мы строим, – не просто города и дворцы. Мы утверждаем царство Порядка и Света, дарованное Ахурамаздой, против мира Лжи и Тьмы, что несет с собой дух разрушения, Ахриман!

Экран демонстрирует великолепные скальные рельефы, изображающие триумфы Шапура над врагами, строительство новых аташгяхов (храмов огня), работу писцов, создающих своды законов и хроники, расцвет ремесел.

— Он действительно преуспел во многом! — восхищенно говорит Лиэль. — Отразил натиск кочевников на востоке, хоть и с трудом, но обезопасил те границы. Дал достойный отпор римлянам, пусть и без окончательной победы пока. И внутри страны навел свой жесткий порядок. Зороастризм на пике своего влияния…

— И не только, — добавляет Гай. — Это был период настоящего расцвета сасанидской администрации. Система управления была отлажена, налогообложение упорядочено, что давало средства для ведения войн и грандиозного строительства. Искусство, особенно монументальные скальные рельефы, прославляющие царя и его победы, достигло невероятных высот.

— Да, администрация работает как часы, искусство и строительство переживают подъем, — соглашается Лиэль.

— К концу этой изнурительной череды войн с сыновьями Константина, — подводит итог Гай, — Сасанидская империя, несмотря на все трудности, действительно консолидировалась и укрепила свои позиции как доминирующая сила на Ближнем Востоке.

Дата на экране: 361 год. Императорский дворец в Константинополе. Умер Констанций II, последний из сыновей Константина Великого.

— Смотри, Лиэль! В Риме новый император! — говорит Гай, указывая на экран, где появляется изображение молодого человека с напряженным, интеллигентным лицом.

— Неужели это… Юлиан?! — восклицает Лиэль, узнавая его. — Тот самый племянник Константина Великого! Один из двух мальчиков, что чудом уцелели в той ужасной резне принцев в 337 году!

— Именно он, — подтверждает Гай. — Помнишь, мы говорили о двух выживших – Юлиане и его сводном брате Галле?

— Да! А что стало с Галлом? — с любопытством спрашивает Лиэль.

— Констанций II, нуждаясь в помощнике на Востоке, сделал Галла Цезарем, — поясняет Гай. — Но Галл оказался жестоким и некомпетентным правителем. В итоге Констанций заподозрил его в измене, вызвал к себе и казнил.

— Какая трагическая судьба! — вздыхает Лиэль. — Значит, Юлиан остался последним из своей ветви рода Константина?

— Получается так, — кивает Гай. — После смерти Галла Констанций II, не имея других наследников и под давлением обстоятельств на западных границах, был вынужден назначить Цезарем Юлиана, отправив его в Галлию. И вот теперь, после смерти самого Констанция II, Юлиан – единственный Август! Вся империя в его руках!

— Какая невероятная ирония судьбы! — качает головой Лиэль. — Тогда он был ребенком, спасшимся по чистой случайности, а теперь – единоличный властитель!

— Да, этот выживший принц, — продолжает Гай, — воспитанный в тени, под постоянной угрозой, нашедший утешение в греческой философии, теперь стал императором.

— И я слышала, его уже прозвали &quot;Отступником&quot;! — добавляет Лиэль. — Он ведь пытается возродить язычество, старых богов!

— Верно, — кивает Гай. — Философ на троне, мечтающий о славе Александра Македонского. Он не только ученый, но и амбициозный полководец.

— И, судя по всему, он полон решимости сокрушить Персию? — предполагает Лиэль.

— Именно так, — говорит Гай. — Он видит в этом не только военную славу, но и способ доказать жизнеспособность возрождаемого им язычества, продемонстрировать мощь Рима, вернувшегося к своим древним корням. Для него война с Шапуром – это священная миссия, дело чести старых богов.

Экран переносится в Ктесифон. Шапур II получает донесение от лазутчика, только что прибывшего с римских территорий.

— Царь Царей! — докладывает лазутчик, едва переводя дух. — Ромейский император Юлиан собрал огромное войско! Все легионы Галлии, Иллирика, сам цвет Восточной армии – все идут на нас! Он хвастается, что пройдет огнем и мечом по всему Эраншахру и водрузит римского орла на стенах Ктесифона! Говорят, он даже отверг твое мирное посольство, назвав тебя трусливым варваром!

— Отступник… — Шапур II усмехается. — Он отрекся от бога своего дяди, но не от римской спеси и глупости. Пусть идет. Месопотамская земля уже принимала многих таких гордецов. Чем больше его войско, тем славнее будет наша победа, и тем больше добычи достанется моим воинам. Сурен! Мы заманим его вглубь наших земель. Пусть его солдаты изнывают от жажды под нашим солнцем и от голода на выжженной земле. Каждый колодец будет отравлен, каждый амбар – сожжен перед их носом. Эта пустыня станет их могилой.

На экране машины времени весна 363 года. Месопотамия. Бескрайняя равнина, по которой движется огромная, но уже измотанная римская армия. Впереди, в простом солдатском плаще, император Юлиан, пытающийся подбодрить своих легионеров.

— Воины! — голос Юлиана звучит хрипло, но решительно. — За нами – слава Рима и гнев древних богов, которых мы вернули на алтари! Мы идем наказать высокомерных персов за все их козни! Ктесифон будет наш! Не падайте духом!

Римляне с тяжелыми боями продвигаются, но несут постоянные потери. Персидская легкая конница, как призраки, появляется из ниоткуда, осыпает их стрелами и исчезает. Жара, пыль, нехватка воды и продовольствия делают свое дело.

— Юлиан храбр, этого у него не отнять, — говорит Лиэль с оттенком сочувствия. — Но он явно недооценил Шапура и суровость этой войны. Персы мастерски используют тактику выжженной земли, не давая римлянам ни отдыха, ни снабжения.

— Классика парфянской и сасанидской стратегии, — подтверждает Гай. — Шапур избегает генерального сражения на чужих условиях, изматывая противника и заманивая его все дальше от баз снабжения.

— Знаешь, Гай, это так напоминает… — задумчиво произносит Лиэль, глядя на экран, где римская армия с трудом преодолевает выжженную равнину. — Это удивительно похоже на то, как русские действовали во время Отечественной войны 1812 г.! Они заманивали Наполеона вглубь своей страны, сжигая все на его пути, отступая, и даже Москву ведь отдали, спаленную пожаром! Все для того, чтобы потом ударить по ослабленному и деморализованному врагу.

— Совершенно верная аналогия, Лиэль, — кивает Гай. — Готовность к огромным жертвам ради конечной победы. И эта же тактика выжженной земли, это изматывание противника на бескрайних просторах, повторялась и позже. Вспомни, например, начальный период Великой Отечественной войны, 1941-1942 гг., – тоже отступление, тоже огромные территории, отданные врагу, но с целью выиграть время, собрать силы и измотать наступающего агрессора. Шапур, как и Кутузов столетия спустя, понимает, что его лучшие союзники – это пространство, время и суровая природа его земель.

— Именно! — глаза Лиэль загораются. — И эта готовность идти на крайние меры, даже сдать столицу… Помнишь, как у Лермонтова в &quot;Бородино&quot; старый солдат говорит? Это же прямо об этом!

Лиэль декламирует с чувством, глядя то на экран, то на Гая:

&lt;poem&gt;
— «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!»
&lt;/poem&gt;

Она переводит дух.

— Вот эта «господня воля», — продолжает Лиэль, — это ведь и есть та самая высшая стратегическая необходимость! Понимание, что временная потеря огромной территории, даже сердца страны, может привести к окончательной победе над измотанным, самоуверенным захватчиком. И персы сейчас делают с Юлианом нечто очень похожее. Каждый шаг вглубь их земель – это шаг в искусно расставленную ловушку.

— Прекрасно подмечено и проиллюстрировано, — с одобрением говорит Гай. — И это работает! Смотри, римляне измотаны, их боевой дух падает с каждым днем. Юлиан пытается их подбодрить, но даже его собственная решимость, кажется, тает под этим беспощадным месопотамским солнцем и от постоянного напряжения. А персидская легкая конница – они как рой ос, жалят и исчезают, не давая ни минуты покоя.

— Именно, — соглашается Гай. — Юлиан, несмотря на всю свою образованность и знание военной истории, попался в классическую ловушку. Он хотел быстрой, славной победы в духе Александра Македонского, а получил затяжную, изнурительную войну на истощение, к которой его армия оказалась не готова. Он недооценил хитрость Шапура и стойкость персов на своей земле.

На экране машины времени июнь 363 года. Окрестности Самарры. Внезапная, яростная атака персов на римскую колонну. Юлиан, как всегда, в гуще боя, без тяжелых доспехов.

— Император! Император ранен! — раздается отчаянный крик легионера. — Копье… персидское копье в боку!

Юлиан падает с коня. Вокруг него на мгновение замирает, а затем с новой силой вспыхивает бой.

— Смерть Юлиана в бою – это шок для Рима, — констатирует Гай. — По своим последствиям сравнимый с пленением Валериана. Вся амбициозная кампания рухнула в один миг. Армия осталась без вождя, в сердце вражеской территории, без продовольствия и надежды.

Римский лагерь погружается в хаос и отчаяние. Крики раненых смешиваются с паническими воплями солдат, узнавших о гибели императора. Персы, почувствовав слабину, усиливают натиск на деморализованные римские порядки.

— Что теперь будет? — шепчет Лиэль, видя растерянность на лицах легионеров. — Они обречены без командования, в окружении!

В центре лагеря, в спешке, под покровом ночи, освещаемые лишь несколькими факелами, собираются оставшиеся в живых префекты, трибуны и командиры. Их лица мрачны, одежда в пыли и крови.

— Нам нужен император! — хрипло произносит Аринфей, префект претория Востока, один из старших командиров. — Немедленно! Иначе армия разбежится или будет перебита по частям к утру! Мы не можем ждать одобрения Сената из Рима, мы в ста днях пути от него, если вообще выберемся!

— Но кого? — оглядывается по сторонам другой полководец, Виктор. — Среди нас нет никого из императорского рода. Юлиан не оставил наследника.

— Нужен тот, кто сможет хотя бы попытаться вывести нас отсюда! — вмешивается Дагалайф, командующий конницей. — Тот, кого армия примет! Сатурнин Секунд Салюстий, уважаемый префект претория, мудрый старец, отказался, ссылаясь на возраст и болезни.

Взгляды останавливаются на Иовиане. Он primicerius domesticorum, командир одного из отрядов элитной императорской гвардии – доместиков, тех самых, что заменили печально известных преторианцев после их роспуска Константином. Иовиан – христианин, известен своей добродушностью и физической силой, но не блещет ни полководческими талантами, ни политической дальновидностью.

— Иовиан! — предлагает кто-то из толпы младших офицеров. — Он популярен среди солдат своего корпуса, он был близок к покойному императору, несмотря на разные веры. Он сможет говорить с армией!

— Да, Иовиан! — подхватывают другие голоса, в которых больше отчаяния, чем уверенности. — Пусть будет Иовиан! Лучше он, чем никто!

Несколько легионеров, услышав имя, подхватывают его и провозглашают Иовиана. Его торопливо поднимают на импровизированный щит, наспех накидывают на плечи пурпурный плащ, сорванный с одного из штандартов. Это не триумфальное избрание, а акт отчаяния, попытка спасти то, что еще можно спасти.

— Так, в походных условиях, под давлением обстоятельств, — говорит Гай, — командир отряда императорских телохранителей-доместиков, человек без особого опыта управления, становится новым Августом. Его первая и, по сути, единственная задача – спасти армию.

К новоиспеченному, растерянному императору Иовиану, все еще пытающемуся осознать бремя свалившейся на него власти, с высокомерным видом прибывают персидские послы.

— Царь Царей Шапур, победитель непобедимых, великодушно предлагает вам мир и возможность спасти остатки вашей армии, — с нескрываемой гордостью объявляет персидский вельможа. — Но на наших условиях. Вы немедленно отступаете за Евфрат. Крепости Нисибис и Сингара, а также пять областей за Тигром, возвращаются под справедливую власть Эраншахра. Армения… Армения признает наш неоспоримый протекторат. Рим отказывается от всех земель и влияния, приобретенных нечестивым Диоклетианом.

— У нас нет выбора… — мрачно произносит Иовиан, глядя на своих измученных полководцев. — Подписывайте. Лишь бы спасти армию от полного уничтожения.

— Какой позор для Рима! — не может сдержать эмоций Лиэль. — Это же полная катастрофа! Все завоевания предыдущих десятилетий, вся слава Диоклетиана и Галерия – все потеряно! Это величайший триумф Сасанидов со времен победы над Валерианом! Шапур добился своего сполна!

— Да, — подтверждает Гай. — Он не только вернул утраченные территории и даже больше, но и надолго унизил Рим, заставив его подписать один из самых позорных договоров в его истории. Шапур II вошел в историю как один из величайших и самых долго правивших сасанидских царей. Он действительно обезопасил восточные границы от кочевников, подавил внутренние смуты, включая христианскую оппозицию,  несокрушимой скалой утвердил зороастризм, обеспечил расцвет сасанидской администрации, искусства и строительства, и оставил после себя могущественную, процветающую и вновь доминирующую империю на всем Ближнем Востоке.

Экран показывает триумфальные рельефы Шапура II, изображающие его победу над римлянами, пышные празднества в Ктесифоне, ликующий народ.

= 15 =

Экран машины времени показывает римскую армию, изнуренную и подавленную, медленно отступающую из персидских земель после подписания унизительного мира. Вскоре после этого дата меняется на февраль 364 года. Мы видим походный шатер или небольшую придорожную гостиницу где-то в Вифинии, Малая Азия. Солдаты в панике выносят бездыханное тело императора Иовиана.

— Недолго музыка играла для Иовиана, — замечает Лиэль. — Спас армию ценой огромных уступок и… что случилось?

— Он задохнулся от ядовитых паров жаровни с древесным углем, которой отапливали его спальню, – случайная смерть, — поясняет Гай. — Так или иначе, он умер, не добравшись до Константинополя, всего через восемь месяцев после своего избрания.

— Удобная смерть для многих, возможно, — задумчиво произносит Лиэль. — Слишком уж непопулярен был заключенный им мир. Что теперь? Опять борьба за власть?

— Как всегда, — кивает Гай. — Армия снова должна была выбирать. И на этот раз, собравшись в Никее, выбор пал на Валентиниана, опытного полководца паннонского происхождения.

Мы видим Валентиниана I, крепкого, сурового воина, принимающего императорские инсигнии. Это происходит уже 26 февраля 364 года. Он стоит перед строем легионов.

— Солдаты! — голос Валентиниана I звучит твердо и уверенно, перекрывая шум лагеря. — Вы избрали меня императором в это трудное для отечества время! Я приму это бремя. Но империя слишком велика, и угрозы, что нависли над ней со всех сторон, слишком многочисленны, чтобы один человек мог справиться со всем в одиночку. Поэтому, посоветовавшись с вами и выслушав мнение высших чинов армии и двора, я принял решение. Я назначаю соправителем, Августом, моего брата, Валента! Ему я поручаю управление беспокойным Востоком, со всеми его опасностями и вызовами! Я же останусь здесь, на Западе, чтобы лично защищать наши жизненно важные рейнские и дунайские границы от набегов варваров!

На карте Римской империи снова четко обозначаются две половины – Западная и Восточная, каждая со своим Августом.

— Опять разделение, — вздыхает Лиэль. — Валентиниан на Западе, Валент на Востоке. Кажется, это уже становится нормой, а не исключением.

— Да, и это разделение становится все более глубоким, — подтверждает Гай. — И дело тут далеко не только в формальных административных границах, которые и раньше появлялись и исчезали. Восток и Запад все сильнее расходятся по самой своей сути.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Лиэль. — Экономика?

— И экономика тоже, — кивает Гай. — Восточные провинции – Египет, Сирия, Малая Азия – традиционно были более богатыми, более урбанизированными, с развитой торговлей и ремеслами. Запад же, особенно после кризиса III века и постоянных варварских вторжений, все больше опирался на сельское хозяйство, крупные поместья-латифундии, и его экономика становилась более замкнутой. Золото утекало на Восток в обмен на предметы роскоши, а Запад беднел.

— Но ведь это было и раньше? — уточняет Лиэль.

— Было, но сейчас это усугубляется культурным и ментальным расколом, — продолжает Гай. — И язык играет тут ключевую роль. На Западе доминирующей оставалась латынь – язык армии, права, администрации, и все больше – западной Церкви. А на Востоке…

— На Востоке всегда был силен греческий! — подхватывает Лиэль. — Еще со времен Александра Македонского и эллинистических царств греческий был языком культуры, науки, философии, торговли во всем Восточном Средиземноморье.

— Именно, — соглашается Гай. — И Рим, завоевав эти земли, не смог и особо не стремился полностью вытеснить греческий. Напротив, римская элита сама восхищалась греческой культурой. Но теперь, с переносом столицы в Константинополь, греческий язык получает новый импульс. Он становится не просто языком образованных слоев, но все активнее проникает в государственное управление на Востоке. Императорский двор в Константинополе все больше говорит по-гречески, восточные епископы ведут богословские споры на греческом, создается богатейшая грекоязычная христианская литература.

— То есть, формируются два почти параллельных мира? — размышляет Лиэль.

— В каком-то смысле, да, — говорит Гай. — У них разные приоритеты: Запад озабочен германцами на Рейне и Дунае, Восток – Персией и проблемами на Балканах или в Египте. У них разные «герои дня», разные святые начинают почитаться больше. Даже христианство, при всем стремлении к единству, на Востоке и Западе начинает приобретать свои особенности, свои акценты в богословии и литургии, во многом обусловленные языковыми и культурными различиями. Латинский Запад и греческий Восток, даже находясь под властью формально единой империи и одной веры, все меньше понимают друг друга в прямом и переносном смысле.

— Империя Константина, которую он с таким трудом объединил, — говорит Лиэль, — хоть и пережила его сыновей и даже Юлиана как единое целое, теперь снова фактически распадается на две части, и каждая из них сталкивается со своими, все более серьезными проблемами, живя своей, все более обособленной жизнью.

— На Западе Валентиниан будет вести почти непрерывные войны с германцами и сарматами, укрепляя границы, — поясняет Гай. — Он будет суровым, но в целом эффективным правителем для своей части империи, опираясь на латинскую военную и административную традицию.

— А Валент на Востоке? — спрашивает Лиэль. — Ему досталось тяжелое наследство после поражения Юлиана и позорного мира с Персией. И ему придется управлять этим все более «греческим» Востоком.

— Ему придется нелегко, — соглашается Гай. — Восстанавливать престиж на Востоке, разбираться с последствиями договора с Шапуром, а главное – вскоре ему предстоит столкнуться с новой, еще более страшной угрозой, которая придет из глубин Азии и навсегда изменит судьбу Рима. Но это уже следующая страница истории.

Экран гаснет, оставляя изображение разделенной Римской империи, где Восток и Запад, хоть и формально едины, но уже идут разными путями.

= 16 =

На экране машины времени дата: 375 год. Карта Северного Причерномонья. Обширные степи, по которым текут реки. Внезапно с востока, из-за Дона (Танаиса), появляется темное, быстро движущееся пятно, обозначающее новую, неведомую силу.

— Что это за народ? — спрашивает Лиэль, всматриваясь в карту. — Они движутся так стремительно, словно степной пожар.

— Это гунны, Лиэль, — голос Гая звучит серьезно. — Кочевники из глубин Азии. Свирепые, неукротимые, непревзойденные наездники и лучники. Их появление здесь, в Европе, знаменует начало новой эпохи – эпохи Великого переселения народов.

Экран показывает короткие, жестокие зарисовки: низкорослые, кривоногие всадники с узкими глазами и лицами, изрезанными ритуальными шрамами, на своих косматых лошадях сметают все на своем пути. Аланы, а затем могущественное готское королевство остготов во главе со старым королем Германарихом, не выдерживают их натиска. Германарих покончил с собой, не в силах пережить позор поражения. Паника охватывает другие готские племена.

— Ужас какой! — шепчет Лиэль. — Они как будто из другого мира! Неудивительно, что готы бегут от них без оглядки.

Дата на экране меняется на 376 год. Берег Дуная. Огромные толпы людей – мужчины, женщины, дети, старики – сгрудились у самой воды. Это вестготы (тервинги). Их повозки, скудный скарб, испуганные лица. Через реку, на римском берегу, видны укрепления и патрули легионеров. К римскому командующему подплывает лодка с готскими вождями. Среди них выделяется высокий, решительный Фритигерн.

— Вот они, изгнанники, — говорит Лиэль. — Вестготы. Спасаются от гуннов. И единственная их надежда – Римская империя.

— Император Валент в это время далеко, в Антиохии, занят подготовкой к войне с Персией, — поясняет Гай. — Решение о судьбе этих десятков, а то и сотен тысяч человек, ложится на плечи местных командиров.

Римский военный лагерь на берегу Дуная. Лупицин, комит Фракии, и другие римские чиновники и офицеры совещаются в просторном шатре.

— Целый народ пришел к нашей границе! — восклицает один из трибунов, глядя на карту Дуная. — Они умоляют о защите, просят дать им землю в Мезии! Говорят, готовы служить в наших легионах!

— Солдаты… — задумчиво произносит Лупицин, полный, с бегающими глазками чиновник. — Это хорошо. Империи всегда нужны рекруты. И земледельцы на пустующих землях тоже не помешают. Мы ведь и раньше так делали, не так ли? Принимали варваров, давали им статус федератов. Некоторые из них сейчас верно служат Риму.

— Верно, комит, — поддакивает Максим, дукс пограничной провинции. — Тех же сарматов или франков на западе селили. Некоторые вполне прижились, поставляют нам воинов. Это может быть выгодно.

— Но их слишком много! — возражает старый, опытный центурион по имени Сервий. — Одно дело – небольшой отряд или племя, которое можно расселить и контролировать. Другое – целый народ, да еще и в таком отчаянии. Помните, что было с карпами при Аврелиане? Их тоже приняли, а они потом не раз поднимали мятежи, пока их не разгромили и не рассеяли по всей империи. Да и даки, поселенные в Дакии Аврелиана, тоже не всегда были покорны.

— А если не впустим? — вмешивается трибун, который говорил первым. — Они в отчаянии. Могут попытаться прорваться силой. Или, что еще хуже, гунны перейдут следом за ними, и тогда война придет прямо к нам на порог. Божественный Валент далеко, решение за нами.

— Риски есть всегда, Сервий, — отмахивается Лупицин от предостережений центуриона. — Но и выгода очевидна. Можно разрешить, но на самых жестких условиях. Пусть сдадут все оружие. Пусть выдадут знатных юношей в заложники. Это их усмирит. И… на этом можно неплохо заработать. Провиант, переправа…

Лупицин хитро улыбается Максиму.

— Ты прав, Максим, — продолжает Лупицин. — Пусть переправляются. Но каждый меч, каждый щит – на наш склад. А за еду и кров заплатят втридорога. Мы окажем им имперскую милость, но не бесплатно.

Лиэль, наблюдая за этим, поворачивается к Гаю.

— Похоже, уроки прошлого их ничему не учат, — с горечью замечает она. — Или жажда наживы перевешивает здравый смысл.

— Как это часто бывает, — соглашается Гай. — Римская практика приема варваров-федератов была палкой о двух концах. Иногда это действительно укрепляло империю, давая ей солдат и заселяя пустующие земли. Но когда это делалось без должного контроля, с нарушением обещаний и издевательствами над переселенцами, как сейчас замышляют Лупицин и Максим, это неизбежно вело к катастрофе. Они видят только сиюминутную выгоду и забывают о долгосрочных последствиях.

Вожди готов, Фритигерн и Алавив, возвращаются к своим людям. Лицо Фритигерна мрачно.

— Римляне согласились нас впустить, братья! — объявляет он, и толпа встречает его слова ропотом облегчения. — Но цена высока. Мы должны отдать им все наше оружие. И наши сыновья… сыновья знатных родов отправятся заложниками вглубь империи.

— Без оружия? Как мы будем защищаться, если римляне нас обманут? — раздаются тревожные голоса.

— У нас нет выбора, — твердо говорит Фритигерн. — За нами – гунны и смерть. Перед нами – Дунай и призрачная надежда на жизнь под властью Рима. Мы должны рискнуть.

Экран показывает тяжелую переправу готов через Дунай. Солдаты отбирают оружие, часто грубо, с издевками. Затем – мрачные картины жизни готов на римской земле. Их держат в тесноте, в огороженных лагерях, под надзором римских солдат.

— Какое унижение! — не выдерживает Лиэль. — Они пришли как просители, а с ними обращаются как с пленными!

— И это только начало, — качает головой Гай. — Лупицин и его приспешники увидели в готах неиссякаемый источник наживы.

Сцены голода. Римские чиновники продают готам собачье мясо и гнилое зерно по чудовищным ценам. Детей отбирают у родителей под предлогом распределения на прокорм, а на самом деле продают в рабство. Болезни косят ослабевших людей.

— Негодяи! — восклицает Фритигерн, обращаясь к своим воинам, чьи лица исхудали и почернели от горя и голода. — Они обещали нам еду и землю! А вместо этого морят голодом, отбирают наших детей! Они смеются над нашей бедой! Сколько еще мы будем это терпеть?!

Напряжение достигает предела. Лупицин, комит Фракии, ощущая растущее недовольство готов, решает действовать на опережение. Он приглашает Фритигерна и других знатных готских вождей на пир в свою резиденцию в Маркианополе, якобы для переговоров и распределения продовольствия.

Внутри резиденции Лупицина. Зал ярко освещен, столы ломятся от яств, вино льется рекой. Римские офицеры и готские вожди сидят за одним столом, но атмосфера тяжелая, полная скрытого недоверия. Фритигерн почти не прикасается к еде, его глаза внимательно следят за каждым движением Лупицина. Небольшая личная охрана Фритигерна и других вождей, по настоянию римлян, оставлена снаружи, во дворе резиденции, под присмотром многочисленных римских солдат.

— Пейте, благородные готы! — Лупицин поднимает свой кубок, его лицо лоснится от жира и вина. — За дружбу между Римом и вашим народом! За милость божественного Августа Валента!

Фритигерн лишь слегка пригубливает вино.

— Мы пришли говорить о хлебе для наших людей, комит, а не о вине для вождей, — холодно замечает он. — Наши женщины и дети голодают. Ваши обещания…

— Всему свое время, гордый Фритигерн! — перебивает Лупицин с фальшивой улыбкой. — Сначала – уважение к императору, потом – дела.

Внезапно снаружи, со двора, доносятся яростные крики, звон мечей, предсмертные хрипы. Фритигерн мгновенно вскакивает. Его рука ложится на рукоять кинжала, спрятанного под одеждой.

— Что там происходит?! — его голос гремит, как раскат грома. Остальные готские вожди тоже вскакивают, их лица искажены яростью и тревогой.

— Спокойно, спокойно, вожди! — лепечет Лупицин, его лицо бледнеет. — Это, должно быть, небольшая стычка… наши солдаты…

— Твои солдаты нападают на мою охрану! — рычит Фритигерн, его глаза сверкают. — Это ловушка! Предательство!

Один из готских вождей, не выдержав, бросается к двери, но его тут же пронзает копьем римский легионер, появившийся в дверном проеме.

— Запереть двери! — командует один из римских офицеров. — Никому не выходить!

— Вы хотели нашей смерти, римские псы! — кричит Фритигерн, выхватывая кинжал. — Но вы дорого заплатите за это! За мной, братья! Прорвемся!

Завязывается короткая, яростная схватка прямо в пиршественном зале. Готы, вооруженные лишь кинжалами и яростью, отчаянно бьются против лучше вооруженных римлян. Фритигерн, могучий воин, прокладывает себе путь к выходу, его кинжал обагрен кровью. Лупицин, визжа от страха, прячется под столом.

Нескольким готам, включая Фритигерна, удается вырваться из зала во двор, где уже идет бойня – римские солдаты добивают остатки готской охраны.

— К нашим! К лагерю! — кричит Фритигерн, отбиваясь от нападающих. — Римляне напали на нас! Они хотели убить своих гостей! Поднимайте всех!

Чудом вырвавшись из Маркианополя, окровавленный и разъяренный Фритигерн врывается в готский лагерь.

— Восстание! — его голос разносится над тысячами измученных людей. — Римляне – лжецы и убийцы! Они заманили нас на пир, чтобы перерезать! Они морят нас голодом, продают наших детей! Довольно терпеть! За оружие, братья! Возьмем силой то, что нам обещали и не дали! Отомстим за наше унижение, за кровь наших братьев!

Словно искра, упавшая в пороховую бочку, его слова взрывают толпу. Готы, многие из которых сумели припрятать оружие или теперь добывают его в бою, нападают на малочисленные и неподготовленные римские гарнизоны. К ним лавиной присоединяются другие готские отряды, сумевшие переправиться через Дунай, а также остготы, аланы, беглые рабы и угнетенные рудокопы из Фракии. Восстание, как пожар, охватывает всю провинцию.

— Какая мощь! Какая ярость! — восторженно и в то же время с ужасом шепчет Лиэль. — Этот крик… это же вечный крик угнетенных! Это же Спартак, призывающий гладиаторов сбросить оковы и заставить Рим дрожать! Та же отчаянная решимость идти до конца!

— Механизм всегда один и тот же, — подтверждает Гай, не отрывая взгляда от пылающих римских вилл. — Долгое накопление унижений, а затем одна последняя, осязаемая капля, которая переполняет чашу. Помнишь восстание на броненосце «Потёмкин»?

— Конечно! — кивает Лиэль. — Когда матросов, доведенных до скотского состояния, попытались накормить червивым мясом!

— Именно, — говорит Гай. — Червивое мясо. Последнее, предельное оскорбление, превратившее покорность в бунт. А чем Лупицин и его люди кормили готов? Продавали им мясо павших собак в обмен на их собственных детей, отдаваемых в рабство. Это даже хуже, чем червивое мясо. Это та же самая искра.

— И вот результат, — Лиэль указывает на экран. — Вот и доигрались римские чиновники со своей жадностью и высокомерием. Из отчаявшихся просителей они сделали беспощадных врагов.

— И теперь вся Фракия в огне, — мрачно заключает Гай. — А император Валент все еще далеко на Востоке… 

На экране машины времени дата: 9 августа 378 года.

— Какой зной! — пробормотал один из римских центурионов, вытирая рукавом потный лоб. — Маршировать с самого рассвета в таком пекле... Горло пересохло, словно набито песком. И ради чего? Чтобы стоять тут и смотреть на их лагерь?

— Не просто лагерь, — ответил ему другой, щерясь на холм. — Гляди, какая крепость из повозок. Хитрые варвары.

Лиэль наклонилась ближе к экрану, ее глаза горели интересом.

— Смотри, Гай! Это же вагенбург! Потрясающая тактическая находка! Они сцепляют повозки колесо к колесу, создавая передвижное укрепление. Отсюда они могут отстреливаться, как со стен крепости!

Гай кивнул, его взгляд был прикован к фигуре в центре римского строя.

— А вот и причина этой спешки. Император Валент. Он не захотел ждать подкреплений от своего племянника Грациана. Слава победы над готами не делится на двоих.

Внутри императорского шатра, раскинутого прямо посреди поля, воздух был еще более спертым и тяжелым.

— Божественный Август! — Голос полководца Виктора звучал настойчиво, но почтительно. — Воины измучены. Жажда сводит их с ума! Прикажи отступить и разбить лагерь. Завтра, отдохнувшие, вместе с силами Грациана, мы сотрем их в порошок!

— Ждать?! — Валент вскочил, опрокинув кубок с вином. Багровая жидкость расползлась по карте, словно кровь. — Снова ждать, пока сопливый мальчишка придет меня поучать?! Никогда! Смотри, они шлют переговорщиков! Они уже дрожат от страха! Мы ударим немедленно, пока ужас не сковал их окончательно! В атаку!

Раздался рев рогов. Тяжелые ряды легионеров, с трудом поднимая щиты, двинулись вверх по склону на штурм вагенбурга.

— Вперед! За Рим и Августа! — кричал легат, ведя за собой первую когорту.

— Держитесь, братья! — доносился гортанный клич из-за повозок. — Защитим наших жен и детей!

С треском ломались копья, визжали стрелы, глухо стучали мечи о щиты.

— Они прорываются! — выдохнула Лиэль, вцепившись в подлокотник. — Римский натиск слишком силен, готы не выдержат!

И в этот момент земля содрогнулась. Низкий, нарастающий гул, словно приближающаяся гроза, заставил всех обернуться. На горизонте, с правого фланга, поднялось огромное, клубящееся облако пыли.

— Что это? Землетрясение?! — вскрикнул молодой трибун, его лицо побелело.

— Хуже! — прохрипел старый ветеран рядом с ним. — Это конница! Готская конница! Они вернулись!

— Это и есть ловушка, — спокойно заметил Гай. — Большая часть их кавалерии была на фуражировке.

— На сборе продовольствия и корма для лошадей, — быстро пояснила Лиэль, не отрывая взгляда от экрана. — Валент знал об этом, но не учел, что они вернутся так быстро. Переговоры были лишь уловкой, чтобы выиграть время.

Лавина из тысяч готских и аланских всадников, сверкая сталью на солнце, обрушилась на измотанную римскую кавалерию. Удар был страшен. Римские всадники смешались, развернулись и в панике бросились бежать, подставляя под удар беззащитный фланг пехоты.

— Ловушка! — взревел Виктор, отчаянно пытаясь развернуть легионы. — Их переговоры... они просто тянули время!

Готские всадники врезались в тыл римских манипул, а пехота, воодушевленная их появлением, с яростным воем ринулась в контратаку из-за повозок.

— Нас окружили! — закричал один из легионеров, тщетно пытаясь развернуться в плотной толпе. — Я не могу поднять щит! Мы как скот в загоне!

Началась резня. Римляне, сдавленные со всех сторон, стали легкой мишенью.

— К императору! Защищайте Августа! — командир телохранителей собрал вокруг Валента горстку людей, но было поздно.

Свистнула стрела, и император, схватившись за лицо, рухнул на руки своих охранников.

— В ту хижину! Быстрее! — крикнул один из них, и окровавленное тело потащили к ближайшему крестьянскому сараю.

Но готы заметили суматоху.

— Глядите! Они прячут там своего вождя! — проревел бородатый гот. — За мной!

— Окружай! — подхватили десятки голосов. — Тащите солому! Подожжем их крысиное гнездо!

Через мгновение сухой сарай, обложенный со всех сторон, вспыхнул, как гигантский факел. Изнутри донесся отчаянный, нечеловеческий крик, который быстро потонул в реве пламени и торжествующих воплях готов.

— Они... сожгли его заживо, — прошептала Лиэль, ее лицо было белым как полотно.

— Да, — подтвердил Гай. — Так сегодня, у Адрианополя, погиб император Рима. Вместе с ним пали тридцать пять трибунов и почти &lt;math&gt;\frac{2}{3}&lt;/math&gt; всей Восточной армии. Это не поражение. Это уничтожение.

На экране дымились руины сарая на фоне поля, сплошь усеянного телами в римских доспехах. В багровом небе уже кружили первые стервятники.

— Миф о непобедимости легионов, — тихо произнесла Лиэль, не отрывая взгляда от страшной картины. — Он сгорел вместе с ним. Варвары не просто победили. Они казнили императора и уничтожили его армию. Они поняли, что могут.

— Именно, — голос Гая был ровным, но в нем звучала тяжесть исторического приговора. — Психологический эффект был сокрушительным. А практический — фатальным. Дунайская граница перестала существовать. Путь в сердце Империи был открыт. С этого дня готы перестали просить. Они начали требовать.

= 17 =

Экран машины времени показывает 377 г. На экране — мощная крепость из обожженного кирпича где-то на границе Бактрии.

— Какой контраст, — выдохнула Лиэль. — Пока на Дунае рушится римская граница, здесь, на восточных рубежах Персии, царят порядок и уверенность.

— Шапур II почти семьдесят лет на троне, — заметил Гай. — Он давно понял, что угроза из степей не менее серьезна, чем римские легионы, и подготовился.

На крепостной стене, в походных, но богато украшенных доспехах, стоял пожилой, но полный энергии Шапур II. Его острый взгляд следил за отрядом тяжелой конницы, возвращавшимся в ворота. Впереди, понурив головы, шли связанные пленники-кочевники.

— Пыль на сапогах наших воинов, о Царь Царей, — это пыль их земель! — доложил военачальник-спахбед, подойдя к правителю. — Хиониты снова попробовали сталь наших клинков. Думаю, в этом году они нас больше не потревожат.

Шапур II даже не повернул головы, его взгляд был прикован к пленным.

— Голод заставит волка забыть о ранах, спахбед. Они вернутся. Их усмиряет не одна победа, а лишь вечный страх перед нашими стенами и остриями копий наших катафрактов. Помни, пока этот кулак на востоке крепок, мы можем не бояться удара в спину от Рима.

Экран сместился, покинув пыльную границу ради прохлады дворцовых покоев где-то в сердце Эраншахра. Там, в присутствии высших вельмож, говорил верховный жрец, мобедан мобед.

— Значит, вести правдивы! — воскликнул один из аристократов. — Их император-глупец погиб, а его армия рассеяна готами! Какая удача для Эраншахра!

— Удача, дарованная нам Ахура Маздой, — поправил его мобед, сухо сжимая губы. — Но пусть радость от бедствий внешнего врага не застит нам глаза на врага внутреннего.

— Ты вновь о христианах, святейший? — устало спросил вельможа. — Они тихи как мыши после уроков, что преподал им Царь Царей.

— Тихи, но не смиренны! — Голос жреца налился силой. — Их тела здесь, но души их в Константинополе. Каждый гвоздь, вбитый в их церкви, — это гвоздь, который они хотели бы вбить в гроб нашей истинной веры. Они — язва, которую нужно прижигать огнем и молитвой!

— Пока длань Шапура тверда, они не посмеют поднять головы, — примирительно сказал первый вельможа. — Но ты прав, следить за ними нужно неусыпно. Они — пятая колонна Рима, даже когда сам Рим валится на колени.

— И внутри страны — железный порядок, опирающийся на единую веру, — задумчиво произнесла Лиэль. — Шапур видит в христианах угрозу стабильности государства.

— Две империи. Два ответа на один и тот же вызов — вторжение варваров, — подвел итог Гай. — Рим выбрал высокомерие и быструю атаку. Шапур — методичную оборону и беспощадность. Результат налицо.

На экране снова появился Шапур II. Он в одиночестве смотрел на заходящее солнце, и его тень длинной полосой легла на выжженную землю.

— Он оставляет своему наследнику империю на пике могущества, — тихо сказал Гай. — С защищенными границами и подавленной оппозицией. Империю, готовую к будущему, в то время как ее вечный соперник погружается в хаос.

= 18 =

Дата на экране переключилась: Январь 379 г. Место действия — императорская резиденция в Сирмии. Воздух в тронном зале был спертым, тяжелым от запаха пота, несвежих масляных ламп и всепроникающего страха. По огромной карте, расстеленной на мраморном столе, расползлось темное пятно от пролитого вина, зловеще накрывая провинцию Фракия.

— Они — саранча! Чума, ниспосланная разгневанным Богом! — Голос запыхавшегося курьера, чья дорожная накидка была покрыта слоем грязи и отчаяния, срывался на хрип. — Они перевалили через Гемские горы, Божественный Август! Разоряют все на своем пути! Рабы бегут к ним тысячами! Города горят, как погребальные костры!

Молодой император Запада, Грациан, которому едва исполнилось двадцать, выглядел почти мальчиком на фоне массивного золотого трона. Он отвернулся от паникера и уставился на карту.

— Мы не можем оставить Восток без Августа, — его голос звучал твердо, несмотря на молодость. — Готы бесчинствуют, персы могут воспользоваться нашей слабостью в любой момент. Мне нужен человек, которому я могу доверять. Полководец, способный собрать остатки наших легионов, набрать новых рекрутов и остановить этот кровавый поток.

— Есть такой человек, Божественный Август, — выступил вперед один из его генералов, человек с обветренным лицом и шрамом над бровью. — Флавий Феодосий, сын казненного графа Феодосия.

— Сын казненного? — говорит Лиэль, ее голос полон удивления. — Это же безумно рискованно.

— Его отец был одним из лучших полководцев Валентиниана, — поясняет Гай. — Но пал жертвой придворных интриг после смерти императора. Самого Феодосия отправили в его родовые имения в Испании, по сути, в ссылку, чтобы уберечь от расправы.

При дворе воцарилось молчание, нарушаемое лишь треском факелов. Идея казалась дерзкой, почти самоубийственной.

— В ссылке он спас свою жизнь и нашу последнюю надежду! — отрезал Грациан, и в его голосе впервые зазвучал металл императорской власти. — Его отец научил его побеждать! Он знает, как пахнет кровь варвара! Он — солдат до мозга костей. И, что важнее всего, он — истинный христианин, верующий в Никейский символ, а не в арианскую ересь покойного Валента!

— Арианство... Никейский символ... — Лиэль подалась вперед. — Я знаю, что это два враждующих лагеря христиан. Но в чем суть их ненависти? Из-за чего именно они готовы убивать друг друга?

— Все началось с александрийского священника Ария, — начал Гай, его голос был ровным и четким. — Арианство — это его учение. Суть проста: Бог-Отец — абсолютный, вечный, несотворенный. А Сын, Христос, — Его первое и совершеннейшее творение. Величайшее во вселенной, но все же созданное, а значит, не равное Отцу.

— Понимаю, — кивнула Лиэль. — Значит, для ариан Христос — это сотворенное существо, которому поклоняются наравне с Творцом. То, что наши мудрецы называют шитуф — приобщение, добавление чего-то к Единому Богу. Это уже не чистое единобожие, но грань между Создателем и созданием хотя бы сохраняется.

— Верно. А Никейский символ — это ответ на учение Ария, — продолжил Гай. — Он был принят на Великом соборе в городе Никея. И он гласит прямо противоположное: Сын не сотворен, а «рожден, не сотворен, единосущен Отцу». То есть, он — тоже Бог, равный Ему во всем.

— Значит, никейцы стирают эту грань окончательно, — заключила Лиэль. — Они не просто добавляют творение к поклонению, они объявляют творение самим Творцом. Какой поразительный выбор стоит перед империей...

— И для них это был главный вопрос вселенной. И политики, — подтвердил Гай, глядя на решительное лицо Грациана. — Сейчас Грациан не просто выбирает генерала. Он выбирает, какая именно версия христианства отныне станет единственной истиной для всей мощи Римской империи. Это религиозная революция, облаченная в пурпур.

Грациан повысил голос, обращаясь ко всему дрожащему от страха и интриг двору:

— Именно такой человек нужен Риму сейчас! Доставить его ко мне!

Экран показал лицо Феодосия — человека чуть за тридцать, с волевым, будто высеченным из камня, подбородком и тяжелым, пронзительным взглядом. Он стоял в простом одеянии землевладельца, когда ему поднесли пурпурную императорскую тогу. Он принимал ее не как дар, а как тяжелейшую ношу, как приговор.

— Вот так, из пепла Адрианополя, рождается новая власть, — прошептала Лиэль. — Выбор от безысходности. Судьба империи в руках человека, чью семью эта же империя чуть не уничтожила.

— Не просто власть, — поправил ее Гай, не отрывая взгляда от сурового лица нового императора. — Феодосий — это поворотный пункт. Да, он сильный полководец, который понадобится, чтобы залить пожар. Но что еще важнее — он ревностный, бескомпромиссный христианин. Его восшествие на престол изменит не только ход войны. Оно навсегда изменит саму душу Римской империи.

= 19 = 

Дата на экране машины времени  3 октября 382 года. Пейзаж сменился на выжженную, унылую равнину где-то в Мезии. Горизонт все еще был испещрен черными остовами сожженных ферм, но в воздухе больше не пахло смертью. Вместо этого пахло дымом тысяч костров, над которыми варили еду, и холодной осенней землей. Два лагеря стояли друг напротив друга: один — ощетинившийся орлами римских штандартов, другой — хаотичный, шумный, полный повозок и рогатого скота.

— Четыре года войны, — тихо сказала Лиэль. — Четыре года грабежей, сражений и выжженной земли. Феодосию не удалось их разбить.

— И он это понял, — ответил Гай. — У него не было ни людей, ни денег, чтобы продолжать. Он делает то, что римляне ненавидели больше всего: он договаривается после поражения.

Посреди поля, между двумя армиями, стоял шатер для переговоров. Внутри, за грубо сколоченным столом, сидел император Феодосий. Его лицо было изможденным, но решительным. Напротив него — группа готских вождей, бородатых, в шкурах и трофейных римских доспехах. Их предводитель, могучий воин с сединой в волосах, положил свой огромный меч на стол между собой и императором.

— Итак, война окончена, — произнес Феодосий, и его голос был голосом человека, закрывающего кровоточащую рану. — Вы получите земли во Фракии. Вы получите зерно из наших амбаров. Вы станете федератами — союзниками Рима.

— Федераты? — прошептала Лиэль. — Это ведь обычная практика? Римляне всегда нанимали варваров.

— Не так, — возразил Гай. — Раньше федераты были отдельными отрядами, подчиненными римским офицерам. Их рассеивали, смешивали, полностью контролировали. Смотри, что происходит сейчас.

— Мы будем вашими союзниками, император, — пророкотал готский вождь. — Наши мечи будут служить Риму. Но служить они будут под началом наших вождей. Мы будем жить по нашим законам. Мы останемся готским народом, но на римской земле.

Один из римских генералов, стоявших за спиной Феодосия, сжал кулаки так, что побелели костяшки.

— Народ в народе... — процедил он сквозь зубы. — Змея, которую мы пригреем на собственной груди.

Феодосий поднял руку, призывая его к молчанию.

— Вы получите землю и мир. Мы получим воинов для наших легионов. На этом условия исчерпаны.

— Это радикальный шаг, — не скрывая изумления, сказала Лиэль. — Он позволяет целому вооруженному народу поселиться внутри границ. Со своими законами, со своими вождями... Это же государство в государстве!

— У него нет выбора, — констатировал Гай. — Адрианополь выкосил армию Востока. Феодосий не может восполнить потери. Он не может победить готов, поэтому он их «покупает». Он затыкает дыру в границе самими готами. Это временное умиротворение, отчаянная попытка купить время.

Готский вождь медленно кивнул, и его рука легла на рукоять меча на столе.

— Мы согласны. Но пусть ваши чиновники помнят: мы больше не голодные беженцы на берегу Дуная. Обмануть нас во второй раз не получится.

— Война закончилась, — повторила Лиэль, когда вожди вышли из шатра. — Но враг теперь не за воротами, а внутри.

= 20 =
На экране машины времени дата: 27 февраля 380 г.

Место действия — императорский дворец в Фессалониках. В зале нет лязга оружия, но напряжение гуще, чем перед битвой. Феодосий, облаченный в пурпур, стоит перед столом, на котором лежит развернутый свиток пергамента. Рядом с ним — епископ Ахолий, его глаза горят фанатичным огнем, и несколько высших сановников.

— Прочти его снова, — приказывает Феодосий.

Епископ прокашливается и, торжествуя, зачитывает ключевые строки эдикта:

— «Мы повелеваем, дабы все народы, нами управляемые, пребывали в той вере, которую передал римлянам божественный апостол Петр... То есть в вере, исповедуемой понтификом Дамасом Римским и епископом Петром Александрийским. Последователей сего учения мы повелеваем именовать христианами кафолическими».

— «Кафолическими»… — задумчиво произносит Лиэль. — Но ведь эдикт издан на латыни, официальном языке Империи. Слово в оригинале — catholica. Эта же форма, «кафолическая», звучит так по-гречески.

— Ты права. Оригинал на латыни, — подтверждает Гай. — Но мы видим мир через призму языка, который его описывал. В грекоязычной части империи, на Востоке, латинское 'catholica' произносили на свой манер — 'katholikos'. Именно эта, греческая форма, позже придет в славянские языки и в русский. А западноевропейский вариант, основанный на чистом латинском произношении, придет гораздо позже, совсем другим путем.

— Забавно, — усмехнулась Лиэль. — Даже в одном этом слове уже виден будущий культурный разлом мира на греческий Восток и латинский Запад.

— И чтобы скрепить этот мир, пока он не разломился, — продолжил Гай, — Феодосий ссылается на авторитет двух главных престолов — старого Рима и интеллектуального центра в Александрии. Это мощный политический ход. Он говорит: «Это не мое личное мнение. Это вера, хранимая главными церквями, а я — лишь ее вооруженный защитник».

Епископ делает паузу, обводя присутствующих горящим взглядом, и продолжает, вкладывая в слова всю мощь приговора:

— «Прочих же, безумных и неистовых, мы считаем несущими позор еретического учения. Их сборища не должны именоваться церквями. Их надлежит поразить, во-первых, Божьей карой, а во-вторых, нашей властью, которую мы приняли по небесному изволению!»

Из группы сановников вперед выходит пожилой человек в тоге префекта. Его зовут Петроний, и он служит Риму уже сорок лет. Он говорит спокойно, но его слова весомы, как гранит.

— Божественный Август, позволь мне говорить не как богослову, но как твоему слуге, ответственному за порядок в Империи. Этот эдикт прекрасен в своей вере, но он может стать огнем, который поглотит нас изнутри.

Епископ Ахолий бросает на него гневный взгляд, но Феодосий жестом приказывает ему молчать.

— Продолжай, Петроний, — говорит император.

— В Константинополе, — так же спокойно продолжает префект, — большинство жителей и даже стража дворца — ариане. В нашей армии, которую мы с таким трудом собираем, служат тысячи готов, которые тоже ариане. Мы только что заключили с ними мир. Как они отнесутся к тому, что их вера объявлена «безумием»?

Он делает небольшую паузу.

— А что делать с остальными? С сирийскими купцами, которые молятся своему богу Ваалу? С солдатами-митраистами, чьи храмы есть в каждом лагере на Рейне и Дунае? С египетскими земледельцами, для которых разлив Нила все еще связан с волей Исиды и Сераписа? А иудеи? Их право на свою веру защищено законами еще со времен Божественного Юлия. Этот эдикт ставит их всех вне закона. Это не просто раскол. Это война против большинства твоих подданных.

Епископ Ахолий больше не может сдерживаться.

— Война?! — Его голос звенит от праведного гнева. — Истинная война — это война с грехом и ересью, что разъедает душу Империи! Не потому ли пал Валент у Адрианополя, что Бог отвернулся от него за его арианское нечестие? Терпимость — это не сила, префект, это слабость, которая навлекает на нас Божий гнев! Империю спасет не многообразие заблуждений, а единство в Истине!

Феодосий слушал обоих, не меняясь в лице. Затем он медленно произнес, и каждое его слово падало в тишину, как камень.

— Душа Империи должна быть очищена. Дебаты окончены. Я провозглашаю волю Бога. Печать!

Слуга подносит раскаленный воск и печать. Раздается шипение. Документ скреплен.

— Он объявил вне закона всех разом, — пораженно говорит Лиэль. — Ариан, последователей старых богов, гностиков, манихеев... Всех, кто не вписывается в узкие рамки этого нового «вселенского» определения.

— Единое государство, единый император, единый Бог, — чеканит Гай. — Вот его логика. Он пытается сцементировать распадающуюся империю новой, универсальной идеологией. Ради этого он готов пожертвовать ее прошлым, ее традициями и ее разнообразием. Эпоха, когда можно было быть римлянином и молиться Юпитеру, Митре или Исиде, закончилась. Прямо сейчас.

= 21 =


На экране машины времени дата: 387 г.

Картинка сменилась. Исчезли дымящиеся руины александрийского храма, уступив место прохладному, украшенному искусной мозаикой залу в Ктесифоне. Воздух был наполнен не гарью, а тонким ароматом специй и благовоний.

— После урагана по имени Шапур II, в Персии, кажется, наступил штиль, — заметила Лиэль, глядя на экран. — Но шахи меняются так быстро... Арташир II, теперь вот Шапур III... Они пролетают, как тени.

— Буря ушла внутрь, — ответил Гай. — Великий Шапур держал знать и жрецов в железном кулаке почти семьдесят лет. Как только кулак разжался, они начали дышать свободнее. И действовать.

В зале, на троне, сидел Шапур III. Он был моложе своего великого тезки, и во всем его облике чувствовалась скорее усталость, чем властность. Перед ним стояли двое — могущественный вельможа, глава одного из семи великих родов, и верховный жрец, мобедан мобед.

— Итак, римский посол согласен, — произнес Шапур III, разглядывая карту Армении, разложенную на столе. — Мы получаем большую часть царства, они — меньшую. Армянские Аршакиды будут править под нашим покровительством. Взамен — прочный мир на границе.

— Прекрасная новость, Царь Царей, — сказал вельможа, и в его голосе звучало искреннее удовлетворение. — Десятилетия войн за эту горную страну истощали наши казначейства и забирали жизни наших сыновей. Закрепить за собой большую часть Армении без единой битвы — вот истинная мудрость. Этот мир позволит нам укрепить наши владения и приумножить богатства.

— Посмотри, — прошептала Лиэль. — Он говорит «наши казначейства», «наши сыновья». Он говорит от имени аристократии, а не только от имени трона.

Верховный жрец шагнул вперед.
— Мир — это благо, дарованное Ахура Маздой. Но вера римлян — это зараза. Мы должны быть уверены, что в нашей, персидской Армении, огонь в храмах не погаснет, а их церкви не будут расти, как ядовитые грибы.

— Вот и вторая сила, — кивнул Гай. — Духовенство. Они не требуют сжигать храмы, как в Александрии, но жестко очерчивают свою сферу влияния.

— Ты прав, мобед, — кивнул Шапур III, переводя взгляд с одного советника на другого. — Чистота веры будет соблюдена. Но и ты прав, мой верный вельможа. Империи нужен мир. Мы принимаем договор.

— Это уже не абсолютная монархия Шапура II, — заметила Лиэль. — Это... баланс сил. Аристократ, главный жрец и шах, который пытается их всех уравновесить.

= 22 =

На экране машины времени дата: 409 г.

Экран показал тронный зал, но атмосфера в нем была совершенно иной. На троне сидел новый шах, Йездегерд I. Его лицо было умным, энергичным и лишенным фанатизма. Перед ним стоял христианский епископ Маруфа. А в стороне, с мрачными лицами, перешептывались вельможа и зороастрийский жрец.

— Мы благодарны тебе, Царь Царей, за твою милость, — говорил епископ Маруфа, низко кланяясь. — Разрешение вновь созвать наш собор и избрать католикоса — это дар, который христиане Эраншахра не забудут. Позволение отстраивать наши разрушенные церкви — знак истинного великодушия.

— Католикос... — Лиэль нахмурилась. — Это как патриарх?

— Именно, — кивнул Гай. — Это высший сан, глава всей христианской церкви в Персии. Дать им разрешение избрать своего лидера — это огромный шаг. Это официальное признание их церковной структуры внутри персидского государства.

— Я хочу мира в своей стране, епископ, — спокойно ответил Йездегерд. — Ваши люди — хорошие ремесленники и торговцы. Они платят налоги. Их молитвы не вредят моему трону, пока их руки трудятся на благо Персии. Стройте. Но помните о верности.

Епископ, сияя, удалился. Жрец и вельможа подошли ближе.

— Он разрешает им строить капища их ложного бога! — прошипел жрец, его руки дрожали от гнева. — Он беседует с ними, как с равными! Он оскверняет трон!

— Успокойся, мобед, — процедил вельможа. — Но ты прав. Он слишком мягок. Он забывает уроки предков. Люди уже зовут его Резнигар... Грешник. Или Аташагар — тот, кто бросает государство.

— Какой парадокс! — воскликнула Лиэль. — В то время как Феодосий в Риме выжигает инакомыслие огнем и мечом, в Персии появляется правитель, практикующий веротерпимость!

— Прагматизм, — ответил Гай. — Йездегерд умен. Он понял, что гонения на христиан лишь сближают их с Римом. А милость превращает их в лояльных подданных. Но для знати и жрецов, чья власть основана на зороастрийской исключительности, он — предатель. Грешник.

= 23 =

На экране машины времени дата: ок. 415 г.

Изображение сменилось. Вместо сумрачного тронного зала появился залитый солнцем сад во дворце Ктесифона, с фонтанами и павлинами, лениво разгуливающими по дорожкам. Йездегерд I гулял по саду, рядом с ним шел римский посол. На границах двух империй царил небывалый мир.

— Передай своему юному императору, Феодосию, — говорил Йездегерд, срезая розу, — что пока я жив, ему нечего опасаться со стороны Персии. Пусть спокойно правит и взрослеет. Стабильная империя на Западе — лучший сосед, чем империя в хаосе.

— Благодарю, Царь Царей, — ответил посол. — В Константинополе высоко ценят твою мудрость. Императорский двор спокоен, зная, что на Востоке правит друг, а не враг.

Посол удалился.

— «Друг»! — воскликнула Лиэль. — Вечные соперники, Рим и Персия, называют друг друга друзьями! Это поразительно.

— Прагматизм с обеих сторон, — заметил Гай. — Феодосию II и его окружению нужно спокойствие на восточной границе, чтобы справляться с гуннами и внутренними проблемами. А Йездегерду нужно то же самое, чтобы держать в узде собственную знать и отбиваться от своих кочевников. Они не стали друзьями, они просто поняли, что война невыгодна обоим.

— И это работает, — задумчиво сказала Лиэль. — Десятилетия мира. В то время как на Западе все рушится, здесь, на Востоке, два главных хищника договорились не нападать друг на друга. И даже породили легенды...

— Какие легенды?

— Например, о том, что отец Феодосия II, император Аркадий, умирая, в своем завещании назначил Йездегерда опекуном своего малолетнего сына.

— Невероятно! Такое возможно?

— Это просто красивая сказка, — отмахнулся Гай. — Но она идеально отражает дух времени. Отношения были настолько мирными, что родилась легенда о личном доверии между императорами.

= 24 =

На экране машины времени дата: ок. 418 г.

Изображение перенеслось из дворцовых садов в суровую, практичную обстановку. Это был военный совет в крепости Нишапур, на северо-восточной границе Эраншахра. Стены были увешаны картами и оружием. В центре комнаты, над жаровней, грели руки военачальники. Сам Йездегерд I был одет не в шелка, а в простую кожаную куртку поверх военной туники.

— Повелитель, вожди гуннов прислали дары, — докладывал спахбед (генерал) Востока, человек с обветренным лицом и руками, привыкшими держать меч. — Их главный хан... после того, как наши катафракты сожгли его зимние стойбища... вдруг вспомнил о старых договорах.

— Вспомнил, значит, — усмехнулся Йездегерд, не отрывая взгляда от карты. — Что еще?

— Он прислал золото, тысячу коней и своего младшего сына в Ктесифон. В заложники. Просит мира.

В комнате повисло молчание. Его нарушил уже знакомый нам вельможа, который был здесь же, на совете.

— Мира?! Их нужно было вырезать под корень! Стереть с лица земли, как завещал великий Шапур II! С волками не договариваются!

— И потратить еще двадцать лет и все золото казны на то, чтобы гоняться за их призрачными ордами по степи? — спокойно возразил Йездегерд, поворачиваясь к нему. Его взгляд был холоден как сталь. — Я получил от них все, что мне нужно: золото для казны, коней для армии и заложника для гарантий. Я получил спокойную границу.

— Но это унизительно, Царь Царей! — вмешался и зороастрийский жрец. — Принимать дары от нечистых кочевников! Их нужно изгонять огнем!

— Мертвый враг не пришлет мне дань, мобед, — отрезал Йездегерд. — А живой, чей сын сидит в моем дворце, будет платить исправно. И дважды подумает, прежде чем снова обнажить меч. К тому же, пока вся наша армия здесь, на востоке... кто присматривает за порядком... дома?

Последнюю фразу он произнес очень тихо, обводя взглядом своих вельмож, и те тут же потупили взгляды.

— Он играет в совершенно другую игру, чем римляне, — сказала Лиэль, завороженная этой сценой. — Римляне видят варваров как проблему, которую нужно уничтожить в решающей битве. Йездегерд видит в них ресурс, которым можно управлять.

— Дипломатия, подкрепленная быстрой и жестокой силой, — подытожил Гай. — Заложники. Дань. Он не пытается их ассимилировать или истребить. Он ставит их в зависимое положение, делая мир для них более выгодным, чем войну. И это работает. Пока на Западе бушует пожар, здесь, на востоке Персии, — тишина. Купленная умом и сталью.

= 25 =

На экране машины времени дата: 17 января 395 г.

Место действия — Медиолан (современный Милан). Город погружен в траур. В огромном императорском дворце, в зале, затянутом черной тканью, на высоком катафалке лежит тело Феодосия Великого. Угасающий свет факелов бросает дрожащие тени на лица присутствующих.

С одной стороны от катафалка стоял Аркадий, старший сын, которому было около восемнадцати. Он был высок, тонок и выглядел отстраненным. С другой — его младший брат, Гонорий, десятилетний мальчик, который с трудом сдерживал слезы. Рядом с ним, положив руку на плечо, стоял могучий человек с варварской внешностью, но в доспехах римского главнокомандующего (magister militum). Это был Стилихон.

Он выступает вперед. Его голос громок и уверен, он обращается ко всем присутствующим, но смотрит поверх головы Аркадия, прямо на его придворных.

— Последней волей божественного Феодосия было сохранить единство Империи! Он поручил мне заботу об обоих своих сыновьях, об обеих половинах нашего государства!

В ответ из-за спины Аркадия выходит евнух Евтропий, главный управляющий императорского двора.

— Мы благодарим тебя за заботу, доблестный Стилихон, — его голос тонок и сладок, как отравленный мед. — Но его божественный август Аркадий достаточно мудр, чтобы править Востоком самостоятельно, опираясь на верных ему слуг здесь, в Константинополе.

В воздухе повисает ледяное напряжение. Два двора, два центра силы смотрят друг на друга через гроб своего последнего общего повелителя.

— Странно, — говорит Лиэль, наблюдая за этой перепалкой. — Ведь и раньше империю делили между соправителями. Диоклетиан, Константин... Но это всегда ощущалось как временная мера. Почему сейчас это выглядит как окончательный разрыв?

— Потому что изменилась суть, — отвечает Гай. — Представь себе один огромный легион. Его можно разделить на две части и отправить в разные концы света. У них будут разные командиры, но они будут подчиняться одному уставу, носить одни и те же значки, получать жалование из одной казны и сражаться за одного орла. Это и была империя раньше.

Он указывает на экран.

— А теперь смотри. Стилихон на Западе контролирует почти всех ветеранов и лучшие боевые части. Евтропий на Востоке — казну и бюрократию. Они не собираются делиться. С этого момента законы, принятые в Константинополе, не будут автоматически действовать на Западе, и наоборот. Каждая половина начнет вести свою собственную внешнюю политику, заключать свои собственные союзы с варварами, часто — против другой половины.

— Значит, это уже не две части одного легиона, — подхватывает Лиэль. — Это два разных легиона, которые начинают смотреть друг на друга с подозрением.

— Именно, — подтверждает Гай. — У них теперь будут разные «орлы». Империя не просто разделена. Она расколота. С этого момента это два разных государства, плывущих на двух разных кораблях. И, как мы скоро увидим, у этих кораблей будет совершенно разная судьба.

= 26 =

На экране машины времени дата: 421 гг.

Картинка снова перенеслась на северо-восточные рубежи Персии. Но пейзаж изменился. Не было ни богатых даров, ни заложников. Были лишь дымящиеся руины пограничной крепости и усеянное телами поле. Доспехи на погибших были персидскими, но их враги не были похожи на кочевников, которых мы видели раньше.

— Что случилось? — спросила Лиэль. — Мир Йездегерда рухнул?

— Йездегерд умер, — ответил Гай. — И с ним, похоже, умерла и его политика. Но дело не только в этом. Посмотри на победителей.

По полю бродили воины-кочевники, собирая трофеи. Они были светлокожими, крепко сложенными, их лица не были монголоидными, как у гуннов Аттилы. Они двигались с дисциплиной и жестокостью, которой не было у их предшественников.

— Это не те гунны, с которыми договаривался Йездегерд, — сказала Лиэль. — Они выглядят... иначе.

— Это эфталиты, — произнес Гай. — Римляне назовут их «белыми гуннами». Новый народ, пришедший из глубин Азии. Они более организованы, более жестоки и, кажется, гораздо более амбициозны, чем хиониты или кидариты, с которыми сражался Шапур II.

Один из вождей эфталитов, в богато украшенном халате поверх доспехов, спрыгнул с коня и подошел к телу павшего персидского аристократа. Он с презрением пнул ногой серебряный шлем.

— Дети Шапура разучились воевать! — прорычал он на своем языке. — Их стены — гнилая изгородь, их воины — жирные овцы! Эта земля будет нашей!

Его воины ответили одобрительным ревом.

— Они не просят мира и не предлагают дань, — с тревогой заметила Лиэль. — Они пришли, чтобы остаться.

— Да, — подтвердил Гай, его взгляд был прикован к лицу вождя. — Это совершенно новая угроза. Более серьезная, более постоянная. Для Персии начинается свой собственный «готский кризис». Только их варвары пришли не с севера, а с востока. И они не просят убежища. Они требуют подчинения. Вся стабильность, достигнутая Йездегердом, сейчас будет проверена на прочность. И, судя по этому полю, первый экзамен Персия провалила.

= 27 =

На экране машины времени дата: 24 августа 410 г.

Ночь. Но небо над Римом багровое от отблесков тысяч пожаров. Саларианские ворота, проломившиеся под ударами готов, лежат в руинах. В город, как река, вливаются тысячи воинов-вестготов Алариха. Это не битва. Это агония.

— Рим... пал... — выдыхает Лиэль, ее голос — потрясенный шепот. — Этого не случалось восемьсот лет. Со времен галлов Бренна. Это было немыслимо.

— Стилихон мертв, казнен по приказу императора, которого защищал. Гонорий прячется в болотах Равенны. Город остался беззащитен, — ровным голосом констатирует Гай. — Аларих трижды осаждал его. Он не хотел этого. Он хотел земли для своего народа и должностей для себя. Ему отказали.

Экран фокусируется на роскошной вилле на холме. Готы с хохотом выламывают резные двери. Внутри седой сенатор в ночной тунике пытается сохранить достоинство.

— Варвары! Возьмите золото, серебро! Но не трогайте библиотеку! Эти свитки — наследие наших предков!

Один из готов, здоровенный воин с заплетенной в косы бородой, вытирает жирные руки о шелковую штору.

— Мы три месяца жрали траву за твоими стенами, пока ты читал своих предков, старик! — рычит он. — Теперь мы будем есть твою еду и пить твое вино! А твои свитки отлично подойдут для растопки!

В другом месте, на улице, женщина пытается протащить плачущих детей сквозь толпу мародеров.

— Быстрее, Луций! В базилику Святого Петра! Аларих приказал не трогать церкви! Это святилище!

Один из готских офицеров видит бегущих и указывает мечом в сторону Ватиканского холма.

— Туда! Дом Божий — убежище для всех! Аларих — христианин, а не безбожник! Но виллы — наши!

— Они грабят, но щадят церкви, — с удивлением замечает Лиэль. — Какой странный, избирательный грабеж.

— Аларих — арианский христианин, — поясняет Гай. — Он пришел не уничтожить Рим. Он пришел его наказать и ограбить. Трехдневное разграбление. Никаких массовых убийств. Просто тотальный, методичный грабеж всего, что можно унести.

Экран поднимается выше, показывая панораму Вечного города. Дым поднимается из Форума, из императорских дворцов на Палатине, из богатых кварталов. Город-символ, сердце мира, корчится в агонии под ногами варваров.

— Это не просто сожженные дома и украденное золото, — говорит Лиэль, не в силах отвести взгляд от страшного зрелища. — Это нечто большее. Это психологический удар, от которого Запад не оправится.

— Именно, — подтверждает Гай, и в его голосе слышится вся тяжесть момента. — Тело Западной империи умирало давно. Сегодня ее душе нанесли смертельную рану. Миф о Вечном городе, о непобедимом Риме, сгорел в этом пожаре. Навсегда.

= 28 =

На экране машины времени дата: 20 июня 451 г.

Изображение наполнилось пылью, кровью и оглушительным шумом. Перед ними раскинулась огромная равнина в Галлии, превращенная в ад. Десятки тысяч воинов сошлись в чудовищной схватке. Земля дрожала от топота копыт, воздух звенел от лязга стали и криков на десятках языков.

— Это... это Каталаунские поля, — выдохнула Лиэль, пытаясь разобрать что-то в хаосе. — Гунны Аттилы. Но кто... кто им противостоит? Я вижу римских орлов, но рядом с ними — знамена с волком, с медведем...

— На одной стороне — Аттила и его орда: гунны, остготы, гепиды — все, кого он покорил, — ответил Гай, его взгляд был прикован к командному холму. — А на другой... вот это.

На холме, в доспехах римского полководца, сидел на коне человек средних лет с суровым, решительным лицом. Это был Флавий Аэций. Вокруг него были не только римские легаты, но и бородатые вожди в шкурах.

К нему подскакал весь в крови и пыли воин огромного роста.

— Аэций! Вестготы дрогнули! Их король, Теодерих, пал! Гунны прорывают центр! — прокричал он на ломаной латыни.

Аэций даже не моргнул.

— Теодорих мертв, да здравствует король Торисмунд! — его голос перекрыл шум битвы. — Передай его сыну: месть за отца ждет его на том фланге! Франки! Ваш час настал! Ударьте им в тыл, пока они увязли! Мы держим этот холм, или все мы умрем на нем!

Франкский вождь дико взревел и, развернув коня, помчался отдавать приказ.

— Ирония судьбы, — произнес Гай. — Римлянин командует варварами — вестготами, франками, аланами — против других варваров, чтобы спасти то, что осталось от Рима.

— Чтобы спасти Рим, Аэций должен был стать королем варварских королей, — задумчиво сказала Лиэль.

Экран моргнул. Дата сменилась: 21 сентября 454 г.

Атмосфера изменилась кардинально. Вместо поля боя — тихий, роскошный кабинет в императорском дворце в Равенне. Аэций, одетый в сенаторскую тогу, спокойно зачитывал финансовый отчет императору Валентиниану III. Валентиниан, нервный молодой человек с бегающими глазами, не слушал.

— Они называют тебя «Последним из римлян», Аэций, — внезапно перебил он. — Вся Галлия поет тебе славу. Говорят, это ты, а не я, спас Империю.

— Я служу Империи. А значит, я служу тебе, Божественный Август, — спокойно ответил Аэций, поднимая глаза от свитка.

— Служишь? Или готовишься занять мое место? — прошипел Валентиниан, его рука легла на рукоять меча, спрятанного в складках одежды. — Говорят, ты хочешь женить своего сына на моей дочери! Узурпатор!

Прежде чем Аэций успел ответить, Валентиниан с криком «Это за мою империю!» выхватил меч и нанес удар. Аэций отшатнулся, но тут же из-за штор выскочили придворные евнухи и телохранители императора и набросились на безоружного полководца.

Через мгновение все было кончено. Тело Флавия Аэция лежало на мозаичном полу в луже крови. Валентиниан стоял над ним, тяжело дыша и сжимая дрожащей рукой окровавленный меч.

— Они убили его! — в ужасе прошептала Лиэль. — Они убили человека, который только что спас их всех!

— «Валентиниан отрубил свою правую руку левой», — процитировал Гай слова одного из современников. — Император думал, что избавляется от соперника. На самом деле он только что убил последнего человека, который мог удержать Западную империю от полного распада. Путь для вандалов в Рим теперь был открыт.

= 29 =

На экране машины времени дата: 20 июня 451 г.

Изображение наполнилось пылью, кровью и оглушительным шумом. Перед ними раскинулась огромная равнина в Галлии, превращенная в ад. Десятки тысяч воинов сошлись в чудовищной схватке. Земля дрожала от топота копыт, воздух звенел от лязга стали и криков на десятках языков.

— Это... это Каталаунские поля, — выдохнула Лиэль, пытаясь разобрать что-то в хаосе. — Гунны Аттилы. Но кто... кто им противостоит? Я вижу римских орлов, но рядом с ними — знамена с волком, с медведем...

— На одной стороне — Аттила и его орда: гунны, остготы, гепиды — все, кого он покорил, — ответил Гай, его взгляд был прикован к командному холму. — А на другой... вот это.

На холме, в доспехах римского полководца, сидел на коне человек средних лет с суровым, решительным лицом. Это был Флавий Аэций. Вокруг него были не только римские легаты, но и бородатые вожди в шкурах.

К нему подскакал весь в крови и пыли воин огромного роста.

— Аэций! Вестготы дрогнули! Их король, Теодерих, пал! Гунны прорывают центр! — прокричал он на ломаной латыни.

Аэций даже не моргнул.

— Теодорих мертв, да здравствует король Торисмунд! — его голос перекрыл шум битвы. — Передай его сыну: месть за отца ждет его на том фланге! Франки! Ваш час настал! Ударьте им в тыл, пока они увязли! Мы держим этот холм, или все мы умрем на нем!

Франкский вождь дико взревел и, развернув коня, помчался отдавать приказ.

— Ирония судьбы, — произнес Гай. — Римлянин командует варварами — вестготами, франками, аланами — против других варваров, чтобы спасти то, что осталось от Рима.

— Чтобы спасти Рим, Аэций должен был стать королем варварских королей, — задумчиво сказала Лиэль.

Экран моргнул. Дата сменилась: 21 сентября 454 г.

Атмосфера изменилась кардинально. Вместо поля боя — тихий, роскошный кабинет в императорском дворце в Равенне. Аэций, одетый в сенаторскую тогу, спокойно зачитывал финансовый отчет императору Валентиниану III. Валентиниан, нервный молодой человек с бегающими глазами, не слушал.

— Они называют тебя «Последним из римлян», Аэций, — внезапно перебил он. — Вся Галлия поет тебе славу. Говорят, это ты, а не я, спас Империю.

— Я служу Империи. А значит, я служу тебе, Божественный Август, — спокойно ответил Аэций, поднимая глаза от свитка.

— Служишь? Или готовишься занять мое место? — прошипел Валентиниан, его рука легла на рукоять меча, спрятанного в складках одежды. — Говорят, ты хочешь женить своего сына на моей дочери! Узурпатор!

Прежде чем Аэций успел ответить, Валентиниан с криком «Это за мою империю!» выхватил меч и нанес удар. Аэций отшатнулся, но тут же из-за штор выскочили придворные евнухи и телохранители императора и набросились на безоружного полководца.

Через мгновение все было кончено. Тело Флавия Аэция лежало на мозаичном полу в луже крови. Валентиниан стоял над ним, тяжело дыша и сжимая дрожащей рукой окровавленный меч.

— Они убили его! — в ужасе прошептала Лиэль. — Они убили человека, который только что спас их всех!

— «Валентиниан отрубил свою правую руку левой», — процитировал Гай слова одного из современников. — Император думал, что избавляется от соперника. На самом деле он только что убил последнего человека, который мог удержать Западную империю от полного распада. Путь для вандалов в Рим теперь был открыт.

= 30 =

На экране машины времени дата: 2 июня 455 г.

Изображение снова показало Рим. Но на этот раз не было ни пожаров, ни криков. Была жуткая, напряженная тишина. Огромный флот вандалов стоял в устье Тибра, и их армия подходила к воротам города, которые никто не собирался защищать.

— Всего несколько месяцев прошло с убийства Аэция, — сказала Лиэль. — Валентиниан III тоже убит. А теперь — вандалы у ворот. Как это случилось так быстро?

— Императрица Лициния Евдоксия, вдова Валентиниана, — ответил Гай. — Новый император, Петроний Максим, убийца ее мужа, заставил ее выйти за него замуж. В отчаянии она тайно послала весточку королю вандалов Гейзериху в Карфаген, умоляя ее спасти.

— Она позвала варваров в Рим? — поразилась Лиэль.

— Она думала, что Гейзерих избавит ее от узурпатора. Она не учла, кем был Гейзерих.

К воротам Рима, из которых уже бежали остатки гарнизона, вышел одинокий старик в епископском облачении. Он шел прямо навстречу королю вандалов, который наблюдал за приближением своей армии, сидя на коне. Это был Папа Римский Лев I.

— Король Гейзерих! — голос старика был слаб, но полон достоинства. — Во имя милосердия Божьего, умоляю тебя, пощади Вечный город! Не предавай его огню и мечу!

Гейзерих, хитрый и безжалостный правитель, смерил его холодным взглядом. Он не был похож на Алариха. Он был старше, мудрее и гораздо циничнее.

— Я не трону церкви, святой отец. И не будет резни, — произнес он медленно, с легким германским акцентом. — Я даю тебе слово. Но этот город — мой трофей. Он оскорбил меня, убив Валентиниана, с которым у меня был договор. Мои люди получат то, что им причитается.

Он повернулся к своим военачальникам.

— У вас две недели. Четырнадцать дней. Город должен быть выпотрошен. Мне нужно все: золото из казны, медь с крыш, статуи с форумов. Каждая вилла, каждый склад. Работайте методично. Составьте списки. Ничего не должно быть упущено.

— Две недели... — прошептала Лиэль, когда вандалы начали входить в беззащитный город.

На экране замелькали сцены. Не хаотичный грабеж готов, а планомерный, организованный демонтаж города. Вандалы врываются в императорский дворец и снимают со стен позолоченные панели. Другие грузят на телеги античные статуи. Третьи вскрывают храмы (кроме христианских) и выносят оттуда сокровища, копившиеся веками.

— Они даже вывезли золотую менору и другие сокровища из Иерусалимского храма, которые Тит привез в Рим почти четыреста лет назад, — заметил Гай, указывая на экран.

Лиэль смотрела, как грузят на корабли бесценные произведения искусства, как сдирают позолоченную черепицу с крыши храма Юпитера Капитолийского.

— Аларих нанес удар по душе Рима. А Гейзерих вынимает из него все внутренности. После этого останется только пустая оболочка.

— Именно. Это конец Рима как великого имперского города, — подтвердил Гай. — Он переживет это. Но он никогда больше не будет центром мира. Он станет просто одним из городов в Италии. Богатым на воспоминания, но нищим во всем остальном.

= 31 =

На экране машины времени дата: Лето 468 г.

Изображение перенеслось к побережью Северной Африки, недалеко от Карфагена. В лучах заходящего солнца на воде стоял гигантский флот — более тысячи кораблей. На мачтах развевались и штандарты Западной империи, и знамена с двуглавым орлом Восточной.

— Невероятно! — воскликнула Лиэль. — Они объединились! Восток и Запад вместе! Это же последняя великая армада Римской империи!

— Да, — подтвердил Гай. — Император Востока Лев I потратил на этот флот почти всю казну. 130 000 фунтов золота. Больше ста тысяч солдат и моряков. Они наконец поняли, что вандальское пиратство душит торговлю во всем Средиземноморье. Они пришли, чтобы уничтожить Гейзериха раз и навсегда.

В каюте флагманского корабля римский командующий Василиск, шурин императора Льва, рассматривал карту.

— Они боятся нас! — самодовольно говорил он своему легату. — Гейзерих шлет послов, просит о пятидневном перемирии, чтобы якобы обсудить условия капитуляции. Он просто тянет время, трус!

— Возможно, стоит высадить десант немедленно, магистр? — осторожно предложил легат. — Пока мы стоим здесь, мы уязвимы.

— Глупости! — отмахнулся Василиск. — Пусть трепещет! Через пять дней я приму его капитуляцию в Карфагене. Нам даже не придется сражаться.

Экран моргнул. Прошло пять дней. Была глубокая, безлунная ночь. Римский флот спал на якоре у мыса Бон. Внезапно со стороны Карфагена в темноте показались огни. Много огней. Они двигались быстро, прямо на римскую армаду.

— Что это? — крикнул дозорный на одном из кораблей. — Рыбаки?

Но это были не рыбаки. Это были брандеры — старые корабли, нагруженные горючей смолой, серой и сухим хворостом, которые вандалы подожгли и пустили по ветру прямо в гущу скученного римского флота.

— Ловушка! — голос Гая был напряжен. — Гейзерих не просил мира. Он ждал нужного ветра.

Первый брандер врезался в борт римской триремы. Сухое дерево вспыхнуло мгновенно. За ним второй, третий... Огромные корабли, стоявшие слишком близко друг к другу, начали загораться один за другим. Ночной кошмар превратился в море огня.

Вслед за брандерами в хаос ворвались легкие и быстрые корабли вандалов. Они таранили горящие, потерявшие управление римские суда, брали их на абордаж, добивая тех, кто пытался спастись в воде.

— Спасайтесь! Корабли горят! — кричали римские моряки, прыгая в воду, где их уже ждали вандальские мечи.

— Он сжег их! — Лиэль смотрела на огненный ад с ужасом. — Он сжег весь флот!

Командующий Василиск, поняв, что все потеряно, на небольшой шлюпке позорно бежал с поля боя, бросив свою армию на произвол судьбы.

Экран показал рассвет. Море было покрыто обломками, телами и черной пленкой пепла. Более половины римского флота было уничтожено. Остатки рассеялись. Огромная армия, собранная ценой невероятных усилий, перестала сущеровать за одну ночь.

— Это конец, — тихо сказал Гай. — Последняя попытка Западной империи вернуть себе былое могущество. Последняя великая совместная операция с Востоком. Она закончилась не просто поражением. Она закончилась катастрофой и позором. Казна Востока пуста. Армия Запада уничтожена. Теперь падение — это лишь вопрос времени. Очень недолгого времени.

= 32 =

На экране машины времени дата: 471 г.

Изображение перенеслось с дымящихся вод Средиземного моря в сухие, пыльные степи на границе современного Афганистана. Перед ними был не величественный персидский лагерь, а скорее, убогая ставка, окруженная изможденными воинами.

— Пока Рим агонизирует на Западе, что происходит у его вечного соперника? — спросила Лиэль.

— У Персии — свой собственный кошмар, — ответил Гай. — Имя ему — эфталиты.

В центральном шатре, за столом, заваленным картами, сидел персидский шах Пероз I. Его лицо было худым и измученным, глаза лихорадочно блестели. Это был человек, одержимый одной идеей.

В шатер вошел его главный советник, пожилой вельможа.

— Царь Царей, наши воины голодают. Казна пуста. Мы уже проиграли им две большие битвы. Может, стоит... заключить мир? Откупиться?

— Мир?! — Пероз вскочил, опрокинув кубок. — Откупиться от этих псов?! Никогда! Я был у них в плену, ты помнишь?! Я, Царь Царей, был пленником у дикарей! Я был вынужден кланяться их хану, чтобы он отпустил меня! Я оставил им в заложниках своего сына!

Он ткнул пальцем в карту.

— Я соберу новую армию! Мы заманим их в пустыню! Мы отомстим за позор Эраншахра!

— Но, повелитель, — осторожно сказал советник, — у нас больше нет денег. Крестьяне разорены налогами на эту войну. Начинается голод.

— Пусть продают свои поля! Пусть продают себя в рабство! — в ярости закричал Пероз. — Каждый должен пожертвовать всем ради победы! Я смою этот позор своей кровью или их!

— Он одержим, — прошептала Лиэль. — Эта война стала для него личной вендеттой. Он готов поставить на кон всю империю ради мести.

— Да, — подтвердил Гай. — И эта одержимость истощает Персию. Все ресурсы, которые могли бы пойти на укрепление страны или даже на вмешательство в римские дела, сгорают здесь, в бесконечной и неудачной войне с эфталитами. Пероз ведет свою империю к пропасти, точно так же, как римские императоры до него вели свою. У каждой империи — свои варвары. И свои одержимые правители.

= 33 =

На экране машины времени дата: 474 г.

Изображение переключилось. С пыльных полей сражений оно перенеслось в мрачный зал в Ктесифоне. Группа персидских аристократов и жрецов собралась на тайный совет. Их лица были полны тревоги и недовольства.

— Голод в провинциях! — говорил один из вельмож, нервно теребя край своего шелкового халата. — Крестьяне едят коренья! Города полны нищих! А все золото, все серебро уходит на выкуп наших пленных у эфталитов!

— А наш Царь Царей? — с горечью спросил другой. — После унизительного пленения он снова собирает армию! Он одержим местью! Он не видит, что страна на грани краха!

— Вести с Запада доходят до нас, — вступил в разговор третий аристократ, только что прибывший из Сирии. — Римская империя там — это уже просто название. Их императоров ставят и свергают германские военачальники. Их флот сожжен, их провинции захвачены. Галлия, Испания, Африка — все потеряно. Они агонизируют!

В зале повисла тишина. Все понимали, о чем идет речь.

— Это был бы идеальный момент, — медленно произнес первый вельможа. — Ударь мы сейчас, вся Сирия, Египет, Малая Азия могли бы стать нашими. Великая мечта Шапура II могла бы сбыться.

— Ударь чем?! — саркастически воскликнул второй. — Армией, которая дважды разбита? Пустой казной? Голодными крестьянами? Мы не можем воспользоваться их слабостью, потому что мы сами слабы!

— Когда Рим пал, Сасаниды не могли воспользоваться моментом, — тихо сказала Лиэль, и в ее голосе звучала горькая ирония. — Их собственные варвары уже стояли у ворот.

— Вот она, великая синхронность истории, — добавил Гай. — Два колосса, веками боровшиеся друг с другом, слабеют и падают почти одновременно, каждый под ударами своих врагов. Персия ослаблена и не может нанести решающий удар по Риму, потому что все ее силы брошены на восток, в бездонную пропасть войны с эфталитами. Они упустили свой исторический шанс.


= 34 =</text>
      <sha1>mkhep2rvxc9kb08nq4eu49z26xz38ql</sha1>
    </revision>
  </page>
</mediawiki>